Читать онлайн Континентальный роман бесплатно

– Простите, но, по-моему, вы сели на мое место.

Анри поднимает взгляд на пассажирку, молодую женщину лет двадцати пяти, которая смотрит на него с некоторым подозрением, сжимая в руках кожаную сумку. Женщина обратилась к нему по-английски, и он никак не может придумать правильный ответ, слова всплывают у него в голове и тут же ускользают. Какая нелепость – он же знает этот язык как родной. И все равно он не готов, его застигли врасплох. Вот бы сейчас было раннее утро, он сидел бы в “Метрополе” и у него еще оставалось время.

Анри достает билет и делает вид, что изучает его.

– Смотрите, вы должны сидеть вон там, – говорит молодая женщина, указывая рукой в перчатке на сиденье напротив.

Она элегантно одета – черные брюки и блузка. Худощавую фигуру частично скрывает шерстяное пальто, и когда она наклоняется, большие золотые пуговицы звякают друг о друга. Анри еще не привык к женщинам в брюках, но думает, что ей такой наряд почему-то идет.

– Да, точно, – отвечает он, спохватившись, что так до сих пор ничего и не сказал. – Прошу прощения.

– А, так вы говорите по-английски, – произносит она с облегчением. – Вот и славно.

Она улыбается – натянуто, скупо, – и он замечает, что верхний зуб с левой стороны у нее кривой; когда она была маленькой, ее родители, наверное, из-за него переживали. Но и это ее не портит.

Он встает, указывает на ее сумку:

– Вы позволите?

– Нет, спасибо, пусть пока побудет при мне.

Анри уверен, что ее пальцы незаметно сжимают ручку.

Он кивает:

– Bien sûr[1].

Они садятся друг напротив друга. В купе душно. Он видит, как она ставит сумку на сиденье рядом с собой, и ему кажется, что он чувствует запах пассажиров, которые ехали здесь до них. Когда-то в таких поездах строго блюли стандарты – крахмальные салфетки, до блеска натертая латунь, – но теперь на лампах пятна, на обивке сидений зацепки. Интересно, когда здесь в последний раз мыли окна?

Еще один пассажир подходит к их купе, заглядывает внутрь и уходит.

– Надеюсь, к нам больше никто не подсядет, – говорит она, глядя вслед незнакомцу, исчезающему в коридоре.

– Если так, давайте поменяемся местами, – отвечает он и спешит пояснить, спотыкаясь на словах, которые мысленно переводит: – Когда я сижу в поезде против движения, то чувствую себя странно – как будто сам не свой.

– Вы имеете в виду, вам нездоровится? – переспрашивает она, заправляя прядь волос за ухо. – По-моему, об этом есть поговорка. Что-то насчет того, чтобы не жить прошлым, а смотреть в будущее.

– Английская поговорка? – Она в ответ лишь пожимает плечами, и он уточняет: – Но вы же из Англии, n’est-ce pas?[2]

Она кивает:

– Из Лондона. С юга от Темзы. – Она делает паузу, изучает его взглядом. – А вы, полагаю, из Франции?

– Я француз, – подтверждает он и, немного помявшись, добавляет: – Из Алжира.

По ее лицу пробегает тень. Он не знает, уж не померещилось ли ему, убеждает себя: наверняка померещилось; что может знать эта молодая женщина о стране, в которой он родился, о ее внутренних раздорах, о ее борьбе за независимость? Она бормочет что-то утвердительное – но нет, он вдруг осознает, что понял ее неправильно, она сказала совсем другое слово, Оран. Она прошептала название его родного города. Он вспоминает о том, что случилось почти две недели назад.

Должно быть, она что-то прочла в его глазах, потому что натянуто улыбается и говорит:

– Видимо, я угадала. – Повернувшись к окну – дыхание туманит стекло, – она продолжает: – Мне однажды посоветовали там побывать.

Дар речи возвращается к нему.

– Vraiment?[3]

На мгновение – чуть дольше – он решает, что больше она ничего не скажет. Не заметив ни намека на то, что она намерена продолжить, он готов уже откинуться на спинку сиденья и отвернуться – пожалуй, с разочарованием, понимает он, – как вдруг она переводит взгляд на него и говорит:

– Да. Мне сказали, что из окна в северной стене форта Санта-Крус открывается особый вид, лучший во всем городе. Мне пришлось бы взять напрокат автомобиль – я не смогу подняться туда по канатной дороге, я боюсь высоты. Но я хотела бы когда-нибудь это увидеть. Этот бескрайний синий простор. – Она замолкает, переводит дыхание. – А потом я поехала бы на машине за город, нашла бы кафе с видом на горы и море и заказала там créponné[4].

Он чувствует на языке остроту лимона, сладость сахара. Вкус детства, который по-прежнему с ним, даже в изгнании.

Она поворачивается к нему:

– Даже не верится, что так бывает, n’est-ce pas?

Он медлит с ответом.

– Oui. Особенно в такую погоду.

Оба поворачиваются к окну, где в тумане холодного утра не видно солнца.

– Кстати, меня зовут Луиза. Луиза Барнард. – Она чуть подается вперед, сокращая расстояние между ними, и протягивает руку. – Можете называть меня Лу – меня все так называют.

– Правда? – говорит он. Ему кажется, что это имя ей не подходит.

Она не отводит взгляда.

– Да.

– Анри, – отвечает он, тоже подаваясь навстречу, и пожимает ей руку. – Приятно познакомиться.

Они не сразу выпускают ладони друг друга.

– Не возражаете? – спрашивает она, указывая на закрытое окно. Достает из кармана пальто пачку “Житан”. Ему кажется, что у нее слегка дрожат руки.

– Нет, конечно, нет. Давайте я. – Он встает, открывает окно и замечает, что она так и не сняла пальто. – Вы долго пробыли в Белграде? – спрашивает он, снова садясь.

Она запрокидывает голову, выдыхает дым.

– Всего пару дней.

Их прерывает проводник. Анри достает из кармана пальто билет и паспорт. Проводник изучает их и кивает. Поворачивается к молодой женщине, которая, в свою очередь, открывает небольшую кожаную сумку, вытаскивает билет и паспорт и протягивает ему. Проводник переводит взгляд с паспорта на женщину и опять кивает – по-видимому, удовлетворенный.

– Hvala vam[5], – говорит он и выходит.

Они устраиваются поудобнее. Вагон дергается, струя пара со свистом вырывается в воздух. Ни он, ни она не поворачиваются к окну, к платформе, не смотрят в коридор, на проходящих время от времени пассажиров и носильщиков, везущих за собой багаж.

Они смотрят друг на друга.

В наступившей тишине, пока они ждут отправления поезда, Анри не вспоминает о последних двух неделях, не упоминает Гранаду, Париж и те минуты, пусть даже короткие, которые они там пережили вместе. Она, в свою очередь, не говорит о том, что случилось в Белграде. Между ними как будто устанавливается взаимопонимание, негласное соглашение, в соответствии с которым они будут притворяться – по крайней мере, пока, – что прошлого не существует. Что в этот самый момент, здесь, в этом самом вагоне, они встретились впервые. Однако, откидываясь на спинку сиденья и чувствуя, как поезд начинает движение, Анри думает, как же ему жаль – и как это в самом деле досадно, – что все, что с ней связано, – ложь.

Прежде

Чаще всего ему снился запах créponné.

Этот знакомый аромат карамели, витающий в воздухе, такой сильный, что он почти ощущал на языке предвкушение кислоты лимона, почти верил – в те мгновения, пока еще толком не проснулся, – что он вернулся домой. Что стоит только открыть глаза, и его взгляд встретит выходящие на ажурный балкон французские окна, в которые льется яркое североафриканское солнце, – в зависимости от того, с какой стороны дует ветер, от времени суток и от колыхания бугенвиллеи.

Анри открыл глаза.

Проснувшись в другой стране, на другом континенте, он позволил себе еще ненадолго окунуться в воспоминания, лежа в постели. И действительно вспомнил все: поездки на автомобиле на пляж и в Типазу, чтобы погулять среди римских руин и вообразить себе то, что было здесь раньше. Запахи дизеля, раскаленного песка и оливковых деревьев, выжженные в его памяти и переплетенные так, что один не мог существовать без другого. Он вспомнил, как ходил в кино с друзьями, а вот был это “Бальзак” или “Эскуриал”, вспомнить так и не смог, и образ ковра, темно-красного с цветочным узором, навсегда запечатлелся в его сознании вместе с зернышками попкорна, которые уронила девушка-лоточница. Он вспомнил ресторан неподалеку от города, куда отец водил их, когда бывал в особенно хорошем настроении. Этот ресторан ютился на склоне холма, синева Средиземного моря, уходящего в бесконечность, подчеркивала белизну его стен, и все вокруг было пропитано сосновым ароматом. И солнце, вечное солнце, сияющее так ярко…

Только перед ним было уже не солнце, а сияющий шар, который обжигал и ослеплял, и он был уже не на улице, а в маленькой комнате, тесной и грязной, погруженной в темноту, если не считать этого единственного источника света. Пот собирался на коже, стекал по вискам, скатывался по спине. Крики, вопли – демонстранты, он это знал, – доносившиеся снаружи, то усиливались, то затихали, но было и что-то еще. Выстрелы, подумал он, хотя это было трудно определить, трудно разобрать сквозь толстые стены. И тут что-то заскрежетало, хотя он не мог точно понять где. Скрежет был громче всех остальных звуков, как будто, что бы это ни было, оно происходило прямо у него над ухом, но когда он провел рукой по щеке, то не почувствовал ничего, кроме воздуха. Он поднял голову, щурясь от яркого света.

Два широко раскрытых глаза обвиняюще уставились на него в ответ.

Анри вздрогнул и очнулся, весь мокрый от пота. Он видел перед собой комнату, пустую и невзрачную. Видимо, он заснул. Значит, это всего лишь сон, ночной кошмар. Оран за сотни миль отсюда, а его воспоминания за этот промежуток между “тогда” и “сейчас”, который длился уже больше года, с каждым днем слабели.

Сны, кошмары – все, что у него осталось.

* * *

Не в силах заснуть, Анри сбросил одеяло и решил, что не спеша пойдет в Альгамбру, где он должен быть через несколько часов, чтобы забрать деньги.

Он быстро умылся над крошечной раковиной, стоявшей в углу комнаты. Вытирая пот, он посмотрел в зеркало, на свое отражение, глядевшее на него в ответ, и вспомнил эти глаза из кошмара. Он привык к ним – к кошмарам, не к неотвязно преследующим его глазам – настолько, насколько вообще возможно привыкнуть к неопределенности. По крайней мере, он знал, чего ожидать. Повторения того дня, того самого, который в конце концов убедил его уехать и порвать с прежней жизнью раз и навсегда, потому что жизнь, которой он жил, внезапно перестала его устраивать. Иногда он задавался вопросом, когда это произошло, но сам понимал, что все менялось постепенно, день за днем, месяц за месяцем, так что до поры до времени ему удавалось прогибаться и приспосабливаться, закрывая глаза на правду. Притворяться было так легко – а потом стало невозможно.

Когда он вышел из дома, было еще рано, солнце должно было взойти только примерно через час, но он решил, что откладывать нет смысла. Он отправится в крепость тринадцатого века и выполнит работу, порученную ему людьми, которым он не мог сказать нет. Не из-за угроз, принуждения или того, чего можно ожидать в подобных случаях, а потому что они кровные родственники, а это означает определенную ответственность, преданность, которую нельзя не принимать в расчет, и потому что он не смог придумать причину для отказа, когда они впервые попросили.

В этот час улицы были еще пусты. Анри перешел на другой берег реки Дарро, окружавшей крепость, не встретив ни одного человека. Ему была по душе эта пустота. Гранада всегда казалась такой многолюдной, такой полной жизни, что в последнее время он отчаянно нуждался в тишине, в просторе. Он продолжал подниматься по крутой дорожке мимо домов, дыша все тяжелее и чаще. Пахло кипарисами. У самого верха он остановился. Он никогда раньше не видел крепость вблизи, только снизу. Так странно вдруг очутиться с другой стороны. В скудном утреннем свете, глядя вниз, он почти понимал, почему люди влюбляются в этот город.

Когда они жили в Алжире, его мать почти не рассказывала о месте, где она родилась. С другой стороны, она почти не рассказывала и о своем прошлом в Оране, в том числе о том, как жила со своей семьей в еврейском анклаве города, – “сначала было хорошо, а потом пришли французы и стало лучше, а потом намного хуже”, – и о том, как познакомилась с его отцом – “в городе”, – и об их романе – “мы поженились, и я переехала к твоему отцу во Францию”.

О своей родной стране она помнила немногое, только слабый аромат цветущего апельсинового дерева – она была совсем еще ребенком, когда ее семья бежала из Испании, – но иногда, особенно когда они с Анри вместе сидели в тепле кухни, она разговаривала с ним по-испански, и он выучил достаточно, чтобы понимать язык и говорить на нем. Именно из этих разговоров Анри узнал, что у него есть тетка, сестра матери, что они росли в Оране вместе, но тетка вышла замуж за испанца, который увез ее обратно на родину. Имени мужа мать не назвала, а когда Анри спрашивал, только хмурилась и качала головой, пока в конце концов он не перестал упоминать этих родственников вообще.

Когда он задавал матери вопросы о ее прошлом, она рассказывала о Франции и о родном городе его отца. Все ее воспоминания за пределами Орана были связаны исключительно с Марселем, куда они отправились на медовый месяц и где неделю ели буйабес и moules marinière[6] и пили пастис в барах на берегу Средиземного моря. Отец, родившийся в Марселе, презирал его за уныние и грязь, но мать описывала этот портовый город так, как другие могли бы описать Париж, хвасталась соседям, что ее семья из Марселя, и никогда не замечала недоумения на их лицах после такого признания. “А со здешним портом что не так?” – возмущался отец, на что она восклицала: “Это же не море!” – и между ними неизменно вспыхивал оживленный спор о том, на берегу Средиземного моря или нет расположен порт Орана и не все ли равно, если это одно и то же.

Вскоре Анри понял, что так у них было принято говорить о важных вещах – говоря о неважных.

Казалось, что единственной частью прошлого, которую его мать забрала с собой, было приготовление дафины[7] на шаббат. Больше никаких религиозных предписаний она не соблюдала, но каждую пятницу вечером подготавливала картошку, мясо и нут и относила их в местную пекарню в кастрюле, на которой было нацарапано ее имя, чтобы никто ее случайно не забрал. Хотя на самом деле в этом не было необходимости, поскольку в их части города очень мало кто готовил дафину. Каждую субботу по утрам Анри ходил с ней в пекарню за готовым блюдом, которое томилось всю ночь на медленном огне в соответствии с особыми указаниями его матери. Тем не менее она никогда не бывала довольна. Дафина то слишком сухая, то слишком холодная; печь, наверное, плохо работает, так что надо бы найти другую пекарню.

Анри казалось, что он понимает, почему матери так важно, чтобы блюдо получилось безупречным, понимает, что она имеет в виду, когда произносит эти слова вместо тех, которые на самом деле хочет произнести.

Он остановился и посмотрел на Альгамбру, гадая, делала ли то же самое его мать. Она никогда не упоминала об этом волшебном, легендарном месте. Хотя ее молчание его не удивляло. Судя по всему, это было в ее характере – оставлять прошлое позади.

Анри жалел, что ему не удалось унаследовать от нее эту способность.

* * *

Эта работа – забирать деньги, явно добытые незаконным путем, – срок выполнения которой медленно, но неуклонно приближался, появилась у него так, как появляется большинство вещей подобного рода. А именно не сразу и как-то само собой.

После прибытия в Гранаду Анри снял квартиру рядом с теткой, хотя общаться с ней изначально не собирался, – той самой, о которой его мать упомянула однажды в детстве и больше никогда не говорила, но которую в конце концов он все же разыскал, надеясь найти что-то знакомое, за что можно зацепиться, и мечтая, чтобы его жизнь пошла по тому же руслу, что и в Оране. Приятно было попасть в семью, стать частью целого. Не оставаться совсем одиноким. Тетя познакомила его с остальными родственниками. Ее муж давно скончался, но у них были дети, и у Анри создавалось такое впечатление, будто каждый раз, когда он приезжал к тете, его знакомили с очередным сыном, сыном этого сына или еще каким-то дальним родственником. Анри вырос в маленькой семье, только он и родители, а потому никак не мог запомнить все имена, сообразить, с кем он сейчас разговаривает и какое место этот человек занимает на его генеалогическом древе.

Вскоре воскресные обеды у тети стали обычным делом, как и походы с двоюродными братьями в бар за углом, где канья[8] стоила дешево и где он не чувствовал себя слишком виноватым, тратя последние деньги, спрятанные под половицами в квартире, нагонявшей на него тоску. Прошло немало времени, прежде чем братья привыкли к нему. Когда он пришел к тете впервые, то сразу ощутил их недоверие: напряженные плечи, прищуренные глаза. Анри сел за стол и кивнул, и тут один из братьев поднял брови и спросил: “Policía?” Вопрос был общий, так что Анри покачал головой, повысил голос, чтобы услышали все заинтересованные, и ответил по-испански: “Ya no, больше нет”. Он ничего не объяснял, позволив им заполнить пробелы самостоятельно. Какую бы историю они для себя ни придумали, – разумеется, добавив в нее те фрагменты, которые за эти годы узнала о нем тетя, – он не сомневался, что в ней есть доля правды.

Вскоре братья, судя по всему, привыкли к нему: то кивнут, то пожелают buenas noches[9]. Мало-помалу они начали разговаривать с ним о прошлом, о деньгах, о работе. О будущем. Анри рассказывал о себе немного, но этого было достаточно. Они понимали то, чего он им не говорил, – любой человек имеет право на прошлое, понимали, что значит жить в чужой стране, когда нельзя даже помыслить о возвращении туда, откуда ты родом. В конце концов, когда они предложили одно дельце – ничего особенного, просто посылка, которую нужно забрать и отвезти в другое место, – он не колебался. Он привык выполнять приказы, прежняя жизнь его к этому приучила, и когда кто-то снова начал им распоряжаться, причем не просто кто-то, а члены семьи, он не возражал.

Задания были несложными, деньги легкими. У Анри всегда был напарник, иногда двое или трое, так что ничего не зависело исключительно от него. Братья явно ценили ту невозмутимость, с которой он брался за каждое дело, и то, что он не пытался с ними сблизиться, хотя сами они иногда пытались сблизиться с ним. “Пойдем с нами, отпразднуем”, – говорил ему кто-нибудь из них, когда они уходили от тети в местный бар.

Анри всегда благодарил брата (каждый раз другого), обводил рукой бар и говорил: мне довольно и этого праздника, увидимся на следующей неделе, за обедом у тети. Брат смеялся и клал руку на плечо Анри. Как-то раз один из братьев даже сказал: “Ты мне нравишься, ты умный”. Анри заверил его, что это не так. Тот настаивал: “Вот как раз поэтому. Только умный человек стал бы отнекиваться”. Анри был не согласен, но и спорить не стал. Вместо этого он махнул бармену и попросил повторить.

Для него не имело значения, что все эти люди, как его братья, так и племянники, были преступниками. Уж если начистоту, то, что он творил в Оране, тоже было преступлением, хотя и одобряемым властями, что в конечном счете было даже хуже – на его взгляд, гораздо хуже. По крайней мере, люди, которыми он теперь себя окружил, не притворялись честными. К тому же они были умны, так что он не беспокоился, что его поймают и отправят в испанскую тюрьму, – в противном же случае о нем быстро забудут, наплевав на кровные связи, в этом Анри не сомневался.

А потом что-то случилось.

По их словам, за ними начали следить люди, которые раньше ими не интересовались. Двоих арестовали в Тарифе, и очевидно было, что кто-то где-то сдал их. Анри посвятили в новый план: человек должен был оставить деньги где-нибудь в Альгамбре, под скамейкой, в темном углу одного из садов. Альгамбра была популярна среди местных жителей и туристов, и Анри подумал, что это плохая, если не сказать нелепая идея, будто взятая из второсортного шпионского романа. Он сказал об этом братьям, но они только рассмеялись: “Да, как в шпионском романе”. Они говорили по-испански, а Анри притворялся, что знает его довольно плохо, не решаясь признаться, как много понимает на самом деле.

В глубине души ему было стыдно за это притворство, особенно если играть роль приходилось перед сестрой его матери. И все же, когда ему еще не давали заданий, в тот день, когда он впервые увидел тетю, он вспомнил выражение лица матери, глубокую морщинку, пролегающую между ее бровями при упоминании о сестре, и понял, что вынужден будет кое-что от нее утаить, что именно так поступил бы умный человек. Иногда он боялся, что тетя все знает и видит проблеск понимания в его глазах, когда он каждую неделю садится с ними обедать. Анри приучился смотреть в свою тарелку, а не на ее лицо, которое все равно казалось слишком похожим на лицо его матери. Он не знал, много ли ей известно о занятиях сыновей, но, вспомнив, как потемнело лицо матери при упоминании о новом муже сестры, заподозрил, что достаточно.

Тон брата давал понять, что большего он не скажет, но Анри недоверчиво покачал головой, сделал вид, будто ничего не заметил, и спросил, что будет, если кто-то другой заберет деньги раньше, чем он успеет до них добраться. Брат рассмеялся, сказал, что это Испания и здесь никто не встает так рано, уж тем более в выходные, даже чтобы сходить в Альгамбру. Он купил Анри еще одну канью и заплатил половину причитающейся суммы, а вторую половину пообещал отдать после выполнения задания.

– Пойдешь один, – сообщил ему брат и кивнул, словно только сейчас принял окончательное решение на этот счет. – Посмотрим, как все пройдет, а потом поговорим.

– О чем? – спросил Анри.

Брат ответил, что теперь, когда Анри завоевал их доверие, ему могут поручить более ответственную работу. В конце концов, он член семьи. Анри улыбнулся и кивнул, хотя сердце у него замерло. Он сунул деньги в карман и решил думать только о том, что хочет стать своим, обжиться в чужой стране как в собственной.

Стать человеком, который приспособился, который прочно сколочен из настоящего, который не живет прошлым.

* * *

Анри было велено ждать на балконе, выходящем во внутренний двор.

Это даст ему преимущество: отсюда он увидит, когда придет человек с деньгами, а сам останется незамеченным. Как только человек уйдет, он спустится по лестнице и подойдет к скамейке, где оставят деньги. Все это займет считаные минуты. Взглянув на часы, Анри отметил, что у него в запасе еще минут десять. Он наклонился и выглянул наружу, иначе трудно было охватить взглядом все пространство двора. Арочные окна, тянувшиеся по всей длине балкона, были низкими и явно задумывались так, чтобы не стоять у них, а сидеть, как принято в исламской культуре. Поразмыслив, Анри решил, что время у него пока есть, и опустился на пол.

Вот так, подумал он, выглядит старейший сад в мире. Анри смотрел на розы и апельсиновые деревья, на фонтан и канал, который тянулся через весь сад. Система полива, догадался он. Солнце к тому времени уже взошло и окрашивало пейзаж в золотистые тона. Анри знал, что это красивый вид, мог себе представить, какие чувства он должен вызывать у наблюдателя, и тем не менее сам не мог их ощутить – впрочем, это было неважно.

Так продолжалось с тех пор, как он впервые сошел с корабля, – даже раньше, если говорить честно. Он каждый день часами бродил по городу, возвращаясь в свою комнату только после заката. Что-то ел и пил, не чувствуя вкуса. Спал с женщинами, но после этого наступало опустошение, и он выбирался из чужой постели и уходил еще до рассвета. Ему часто казалось, что он призрак или отражение кого-то, кто существовал когда-то давно. Иногда вечерами он забирался на крышу, глядел на Альгамбру, на тень, которой она укрывала город, и ждал, что вот-вот его настигнет то чувство, которое другие выражали в песнях и стихах, отдавая дань уважения величественной крепости, – но тщетно: то, чему полагалось бы прийти, так и не приходило.

И все же он не терял надежды. Каждый день он ждал, что вот-вот начнет забывать, что его новая жизнь обретет какую-то определенность и что ощущение, будто он брошен на произвол судьбы, наконец исчезнет. Он просыпался, он где-то бродил, он ложился спать. Он подставлял лицо солнцу, чувствовал тепло на коже, но апельсиновые цветы на деревьях все равно ничем для него не пахли.

Не то чтобы одиночество его тяготило. Он всегда был одинок, даже в детстве, в школе, где играл в основном с одним-единственным мальчиком, Адиром, они были похожи как две капли воды, пока однажды все не кончилось, пока политика не стала важнее – по крайней мере, для их родителей. Они были друзьями весь sixième[10], и хотя, скорее всего, со временем их пути разошлись бы, иногда Анри гадал, случилось бы это или нет. Потом появилась Марианна, его первая любовь, и вся его жизнь стала крутиться вокруг нее. Марианна сначала стала его подругой, а потом самым дорогим человеком, так что ее отъезд потряс его и заставил возводить все рухнувшее заново, только на этот раз он никому не позволял стать для него чем-то большим, чем знакомый или коллега, не подпускал людей по-настоящему близко. Он не мог до конца объяснить причину своей отчужденности, но ему было легче существовать в мире, когда этот мир находился в отдалении.

В Алжирском университете Анри изучал историю и лингвистику и даже подумывал о преподавательской карьере. Родители гордились его образованием, особенно мать, но когда после выпускного она повернулась к нему и сказала, как замечательно, что он всегда сможет почитать Вольтера в свободное время, он все понял. После этого Анри поступил на службу в жандармерию, как и его отец, зная, что родители будут им довольны, а он, в свою очередь, будет этому рад. Так и вышло. Он посвятил все свои дни тому, чтобы сделать родителей счастливыми, выстраивал всю свою жизнь так, чтобы быть тем, кем хотела его видеть мать, – то есть точной копией отца, которого она считала хорошим человеком. Тем, кто каждый вечер приходил домой, мало пил, спорил еще меньше и не тратил деньги на игры, алкоголь и женщин. Иногда Анри было больно осознавать, что идеалы его матери такие узкие и ограниченные. Но он прилагал все усилия, чтобы делать то, чего от него ждали, не задумываясь, чего ждет от себя он сам. Точно так же он делал то, чего от него хотели на работе, – служба в жандармерии тоже требовала придерживаться инструкций, жить по правилам, продиктованным другими.

А потом его родители погибли в автокатастрофе, когда ехали на пляж Мадаг. Авария на приморской дороге, из-за которой движение было остановлено на несколько часов. Анри видел место происшествия: развороченные дымящиеся обломки, пятна на асфальте. Родителей не стало, и после этого все изменилось.

На следующий день он стоял у ворот Шато-Нёф, прислонившись спиной к фасаду, – от стены шел жар – и впервые чувствовал, что ему тесно в униформе. Он оттянул ворот, гадая, не села ли одежда во время стирки. Но он понимал, что дело не в этом. Просто все это больше не для него, если вообще хоть когда-то было для него. С годами терпеть становилось все труднее: événements[11] – ничего не значащее слово, которое все употребляли, как будто оно могло скрыть то, что творилось на самом деле, – теперь происходили по всей стране. Алжирцы требовали независимости от Франции, и дело близилось к точке невозврата. Événements, говорили вокруг, избегая называть это “нападениями”, “взрывами”, “беспорядками”, “войной”. Даже его родители, пока были живы, отмахивались от происходящего – подыскивали отговорки, пожимали плечами, отказывались признать, что стране, в которой они прожили несколько десятков лет, они больше не нужны.

Анри почувствовал, что устал от слов, которыми прикрывались, чтобы не говорить того, что нужно было сказать, которыми отгораживались, искажали правду, когда правда была очевидна. Ему казалось, он понимает, что будет дальше между французами и алжирцами, – хотя он часто удивлялся, что считается французом, ни разу не побывав во Франции, – и предвидит, чем это закончится, причем с такой поразительной ясностью, что даже начал задумываться, понимают ли все остальные и не может ли быть такого, что они то ли слишком упрямы, то ли слишком напуганы, чтобы признать это. А потом наступил декабрь, начались протесты, и его желание уехать только усилилось. То, чему он стал свидетелем в первый день, допросы, в которых он участвовал в последующие дни, – а ведь раньше с готовностью выполнял приказы, не думая о последствиях, – все это неотступно преследовало его. Он прекрасно видел, что они делали, что делал он сам, и знал: так продолжаться не может – ни днем больше, ни часом больше.

В свою последнюю ночь в Алжире он дежурил в форте Санта-Крус, глядя на раскинувшийся внизу Оран. Его город, подумал он, где он прожил всю жизнь. Город, который скоро перестанет принадлежать ему, а он – этому городу. Анри часто недоумевал, как странно, что весь мир считает его французом, когда сам он себя таковым не считает. Он посмотрел на порт, на лежащее за ним море. Здесь он чувствовал себя на своем месте. Он перевел взгляд на старый город, где между домами были протянуты веревки с бельем, – непрочная связь, скреплявшая их в единое целое, так что в этой неразберихе невозможно было различить, где начинается одно здание и заканчивается другое. Он наслаждался этим хаосом, вдыхал его целиком; откуда-то издалека доносился аромат выпечки, мускатного ореха и гвоздики, фенхеля и аниса, а еще лимонов, специально для него, вечно этот острый, горьковатый лимонный запах. Это все было настоящим. Это был дом.

И теперь он перестал быть домом. Оран его детства превратился в место, которого больше не существует, а возможно, и вовсе не существовало нигде, кроме как в воспоминаниях Анри.

После этого он собрал вещи – их было немного, благо он вел спартанскую жизнь солдата, – раздобыл поддельный паспорт с помощью одного из многочисленных знакомых, появившихся у него за время службы в жандармерии, сел на паром и, глядя на Средиземное море, покинул единственное место, которое знал, – место, которое сформировало его и наложило на него свой отпечаток. Сначала он отправился в Марсель, на родину отца. Там он провел неделю, чувствуя себя даже более чужим в этом городе, чем туристы. В конце концов он осел в Испании, в Гранаде, о которой его мать не помнила ничего, кроме нежного аромата флердоранжа.

Впервые очутившись в городе цвета красной охры, Анри прошелся вдоль оставшихся стен, которые показались ему знакомыми, но при этом другими, и решил, что Гранада ему подходит. По крайней мере, на ближайшее время. В конце концов, его мать была испанкой, хоть и не помнила, что это значит. Тут, как он часто думал, они с ней похожи.

Он был французом и тоже не помнил, что это значит.

* * *

Откуда-то снизу донесся шорох, шуршание гравия под ногами.

Кто-то вошел в сад. Анри помедлил, гадая, тот ли это человек, которого он ждет. Что-то подсказывало ему, что не тот. Во-первых, женщина, стоявшая внизу, держала в руке чемодан, и хотя он предположил, что именно там могут быть спрятаны деньги, это казалось слишком уж непродуманным – люди, с которыми Анри с братьями обычно имели дело, поступали куда хитрее. А еще его смущало то, как она шла – медленно, будто никуда не спешила, будто у нее здесь нет никаких дел. Опять же, возможно, так и было задумано, но Анри почудилось что-то странное в том, как она остановилась сначала у цветов, потом у фонтана, словно туристка, осматривающая достопримечательности. Он нахмурился, взглянул на часы. Было еще рано – не исключено, что женщина забрела сюда случайно. Тут он увидел ее лицо и замер. В этом лице читался восторг и благоговейный трепет перед всем, что ее окружало. Он сразу почувствовал зависть к незнакомке, к человеку, которого никогда не встречал.

Анри отвел взгляд – он устал от пустоты в себе, устал смотреть на этот город во всем его великолепии и совершенно ничего не чувствовать. Даже когда он видел эти сады, то думал о другом саде, за сотни миль отсюда, о другом городе, над которым возвышались пологие уступы, о домах не красного, а белого цвета, о бесконечных розах и геранях, смоковницах и олеандрах, так что даже сейчас, здесь, он мог…

По ушам полоснул крик.

Анри вздрогнул и ударился головой об окно. Он окинул взглядом сад и женщину, ища, что причинило ей такую боль, но рядом с ней по-прежнему никого не было. Она слегка наклонилась вперед, сжав кулаки и зажмурившись, и ее отчаянный гортанный вопль внезапно напомнил Анри о доме, о звуках, с которыми местные женщины выплескивают радость, горе или ярость, и ему ничего так не хотелось, как зажать уши руками, закрыть глаза и спрятаться от этого зрелища, от этих воспоминаний. Анри так и не сумел облечь в слова те чувства, с которыми покидал Оран, – это было решение, вообще не похожее на решение, – и теперь все его страдание, гнев и внутреннее смятение отразились на лице незнакомки, стоящей внизу. Какая жуткая картина, подумал он, все равно что увидеть собственного двойника, и эта мысль была настолько странной и фантастической, что он не сумел отвести глаза.

Женщина посмотрела вверх, на балкон.

Анри шарахнулся от оконного проема, вжался в стену, надеясь, что она его не заметит, еще не заметила, – но она заметила, он был в этом уверен. Женщина подняла голову и взглянула прямо на него, и все же… Он подумал о солнце, о тени и сказал себе, что это невозможно. Она не могла видеть, что он наблюдает за ней. Он задышал медленнее, пытаясь успокоиться, – нелепо терять самообладание из-за такой ерунды.

Когда он через какое-то время опять посмотрел в сад, было уже слишком поздно.

Только впоследствии он понял, что именно произошло. Другая женщина, та, которую он ждал, должно быть, уже успела пройти вдоль канала в дальний конец сада и скрыться в том самом здании, на балконе которого он стоял. Когда он снова перевел взгляд вниз, она исчезла, и он успел увидеть только краешек ее ноги, черный каблук, а деньги – деньги, которые она должна была аккуратно положить под скамейку, – упали и рассыпались по земле.

От неожиданности Анри растерялся. Он знал, что ему нужно сделать, знал, что должен оставить свой пост у окна, броситься вниз и начать собирать купюры, пока их не унес ветер и они не попали в чужие руки. Но он ничего не делал. Стоял неподвижно, не сводя взгляда с женщины с чемоданом, которая только что кричала. У него перехватило дыхание, когда он увидел выражение, появившееся на ее лице, стоило ей заметить упавшие деньги, – хитроумное и расчетливое, – и он невольно улыбнулся.

Он знал, что нужно действовать, знал, что его ждут последствия – ужасные, далеко идущие последствия, если он не вернет деньги, – и все же продолжал стоять, спрятавшись в тени балкона и наблюдая, как она собирает купюры, как укладывает их в чемодан. Пока она не зашагала прочь.

* * *

Он направился следом за ней.

Они шли через весь город, и Анри то и дело приходилось останавливаться: она постоянно возвращалась обратно, переходила с одной улицы на другую, иногда делала круг и оказывалась на прежнем месте, и он понял, что она не из Гранады, потому что даже он знал здешние улицы лучше, чем она. Все это время он твердил себе, что заберет деньги, как только они дойдут до следующего квартала, как только свернут за угол, прежде чем подойдут к следующему собору. Но так ничего и не делал. Он просто продолжал идти, продолжал следовать за ней, пока в конце концов они не миновали арену для боя быков, расположенную на окраине города, и не добрались до единственного места, куда имело хоть какой-то смысл стремиться, – до автовокзала.

Войдя внутрь, Анри опять двинулся за ней, стараясь не привлекать к себе внимания и отворачиваясь всякий раз, когда мимо проходил охранник. Она пошла сначала в туалет, а потом в банк, и он увидел, как она передала в окошко несколько купюр. Он выругался. Сейчас самое время остановить ее, пока она не успела потратить еще больше денег, возмещать которые он должен будет из собственного кармана. Он сильно сомневался, что благодаря родственным связям может рассчитывать на особое отношение, когда речь идет о деньгах. Тем временем она зашла в кафе и заказала кофе. Он выбрал себе стул у противоположного конца стойки, устроившись так, чтобы видеть ее, но чтобы она его видеть не могла – хотя она и не обращала на него внимания. Казалось, в этот момент она никого не замечала, сосредоточившись на чашке, которую держала в руках.

Анри так и не предпринял ничего из того, что надо было предпринять, к чему его приучили здравый смысл и годы службы в жандармерии, – вместо этого он подождал, пока она купит билет, потом подошел к окошку и сказал, что ему нужно туда же, куда едет женщина, которая только что здесь стояла. Кассир нахмурился, но расспрашивать его не стал.

Анри опустил взгляд на свои билеты – ему предстояла череда утомительных пересадок, которая в итоге приведет его в Париж. Он не дал себе времени на раздумья и направился к платформе.

* * *

Когда водитель сделал первую техническую остановку, Анри увидел, как она окинула взглядом пейзаж за окном и на ее лице отразилось замешательство.

В дороге она спала. Он сидел на несколько рядов дальше и, хотя ее лица видеть не мог, понял это по тому, как свешивалась набок ее голова. Он и сам уже некоторое время боролся со сном – сказывались духота и бессонные часы прошедшей ночи. Когда автобус остановился, женщина подскочила на сиденье, и он вместе с ней.

Он встал, потянулся, слушая, как протестующе стонет все тело. Он уже слишком стар для такого путешествия, подумал он, хотя в автобусе было несколько мужчин и женщин старше его лет на десять, а то и больше, и они просидели без жалоб всю дорогу и, вероятно, просидят так же до самого конца. Анри оставался в автобусе до последнего, пока не решил, что рискует привлечь к себе внимание. Он двинулся к выходу, опустив голову, но все же не мог удержаться, чтобы не оглянуться, проходя мимо, и заметил выражение, промелькнувшее на ее лице, – паника, подумал он. Однако заставил себя идти дальше и не лезть не в свое дело.

Устроившись в кафе рядом с заправочной станцией, он стал ждать, пока она тоже выйдет из автобуса. Когда она наконец вышла, то сжимала в руках сумку с такой силой, будто ждала, что в любой момент ее кто-то выхватит. В кафе она пошла за другими женщинами в туалет. Он заказал café, бросил в него кусочек сахара и выпил, стараясь не морщиться от горечи. Испанский кофе был одной из многих особенностей жизни в Гранаде, с которыми он никак не мог примириться.

Из туалета она вернулась с еще более растерянным видом. Шла медленно, как будто отяжелев от глубокого сна. Ему стало интересно, когда она в последний раз ела, хорошо ли переносит солнце и местную жару. Ее белая кожа подсказывала, что едва ли.

Она подошла к стойке бара и села рядом с Анри. Он повернул голову и заметил маленькую родинку у нее на шее сбоку. Ее рука приподнялась – наверное, позвать бармена, – и он увидел, что рука слегка дрожит. Он не знал, говорит ли женщина по-испански, хотя бы чуть-чуть, а если нет, то не этим ли объясняется замешательство, которое он уловил в ее лице, когда автобус остановился. Возможно, она проспала предупреждение об остановке, но теперь он засомневался, что это что-то изменило бы.

Анри заказал два пунша, пододвинул один к ней и по-испански посоветовал выпить. Она растерянно посмотрела на него. Значит, не испанка. Он повторил по-французски и увидел, как ее взгляд прояснился – кажется, она его поняла. Он еще раз предложил ей выпить, потом заказал бокадильо. Спросил, куда она едет, далеко ли, и посоветовал ей поесть.

– Вы почувствуете себя лучше, – пообещал он.

Она поблагодарила его, и он понял, что она говорит искренне, увидел в ее лице явное облегчение. Он знал, что не должен был этого делать. Он здесь не для того, чтобы о ней заботиться. Он здесь для того, чтобы забрать деньги и отвезти их обратно. Едва ли она его запомнит – взгляд у нее стеклянный. И все же он понимал, что сильно рискует.

Анри ощутил какое-то прикосновение – это была ее кожаная сумка. Раньше он этого не замечал, но теперь осознал, что сумка наполовину лежит у него на коленях. Он опустил взгляд и увидел блеск молнии прямо перед собой.

Было бы легко, подумал он, схватить сумку, велеть ей идти за ним в сторону заправочной станции, где наверняка найдется какой-то механик и развалюха, которую можно купить задешево. К ночи они вернулись бы в Гранаду.

Или он может просто забрать деньги, а она пусть отправляется туда, где замышляла скрыться. Он не верил, что она будет протестовать и попытается заявить, будто он ее обокрал. Это приведет к расспросам, к возможным обыскам, и что-то подсказывало ему, что именно по этой причине она и сидела в пыльном автобусе, а не в комфортабельном салоне самолета или в поезде. Желание остаться инкогнито – часть ее плана. И это самое желание сейчас, когда ее разум и тело одурманены жарой, делает ее уязвимой.

Он знал, что у него не так много времени, чтобы принять решение. Он опустил руку и стал медленно приближать ее к сумке. Еще не слишком поздно, все зашло не слишком далеко. Где-то здесь должен быть телефон. Он может позвонить, сообщить им, когда его ждать, сказать, что их деньги в безопасности. Все закончится еще до того, как начнется по-настоящему. Он может вернуться в Гранаду, продолжить ту жизнь, которую вел до сих пор, и эта ситуация, в которой он сейчас оказался, останется всего лишь воспоминанием, досадной мелочью на его пути.

Его рука легла на кожаную сумку, пальцы сжались…

И тут водитель поднялся в места и выкрикнул:

– Atención, pasajeros![12] Автобус отправляется через пять минут.

Женщина рядом с Анри пошевелилась, и он быстро отдернул руку, словно обжегся. Он почувствовал, как вспыхнуло его лицо, не сомневаясь, что она заметила, что ощутила его движение, и поэтому поспешно перевел слова водителя, чтобы отвлечь ее внимание. Она лишь кивнула, глядя на сэндвич, который разламывала на маленькие кусочки и по одному отправляла в рот. У него самого свело желудок, и он пожалел, что не догадался заказать два.

Он встал, осторожно переставив сумку обратно к ней на колени. В помещении стало слишком тесно, слишком душно, и ему отчаянно захотелось на улицу.

* * *

Ее место пустовало так долго, что Анри забеспокоился. Он выглянул в окно автобуса и прищурился, но водитель припарковался слишком далеко, а свет в кафе был слишком тусклым, чтобы с такого расстояния разглядеть, что происходит внутри.

Поток пассажиров истончился до струйки. Даже самые пожилые уже добрались до автобуса. Конечно, та женщина должна была понимать, что она единственная из всех до сих пор сидит в кафе. Если только это не входило в ее намерения. Анри привстал со своего места. Возможно, она все-таки почувствовала его руку на своей сумке. Возможно, она поняла, что это значит, и решила изменить план.

Он уже стоял, когда вдруг увидел ее.

Анри сел, похлопывая себя по карманам, сделал вид, что нашел какую-то пропавшую вещь, что именно из-за этого и вставал, если кто-нибудь за ним наблюдает. В окно он видел, как она стремительно выбежала из кафе, сжимая сумку.

Когда она наконец поднялась в автобус, он почувствовал, как в груди ослабевает какой-то узел – и неожиданно понял, что она миновала свое место и направляется к нему. В голове пронеслось бесконечное количество вариантов развития событий. И все они заканчивались примерно одинаково: Анри вышвыривали из автобуса и отправляли в какую-то импровизированную тюрьму в глуши.

Женщина уже подошла вплотную и теперь возвышалась над ним. Сунула руку в карман – может быть, у нее с собой оружие, может быть, она собирается угрожать ему – и достала сэндвич, завернутый в салфетку.

– Gardez votre coin[13], – сказала она с раздражением.

Он растерянно посмотрел на нее, услышав этот набор слов.

– Я в состоянии купить себе обед сама, – сказала она. – Maintenant nous sommes quittes. Теперь мы квиты.

Он едва успел пробормотать Merci, как она отвернулась, ушла и уселась на свое место в передней части автобуса, убедив его, по крайней мере, в одном: она не француженка. Он воспроизвел в голове ее слова и улыбнулся.

Анри до сих пор не понимал, почему следует за ней и как долго будет продолжаться это странное приключение. Но в тот момент он засомневался, хочет ли и дальше выполнять приказы. Он-то думал, что хочет всего лишь сблизиться с людьми, что слушать чужие распоряжения будет привычно и удобно, но так вышло, что он вернулся к тому, с чего все началось, – ему снова велели сделать то, что может навредить другому человеку. Он не был наивен. Он знал, что произойдет, если он привезет ее обратно, что они сделают с ней, чтобы получить ответы. Он вспомнил свои последние дни в Оране и покачал головой. Нет, ни за что на свете он не станет причиной очередного кровопролития.

Анри посмотрел направо: за ним наблюдала пожилая женщина, улыбаясь и многозначительно косясь на сэндвич, который ему только что вручили. Можно было только догадываться, о чем она думает – о чем думают пассажиры. Он попытался представить себе выражение их лиц, если бы они узнали правду. Если бы они узнали, кто ответил на звонок, который он сделал перед самым отправлением, – владелец заправочной станции разрешил ему недолго поговорить по телефону в обмен на несколько песет.

– Кое-что случилось, – сказал он, когда на том конце взяли трубку.

– Мы ждали, что ты к этому времени уже вернешься.

– Да, я знаю. – Он задумался, как лучше объяснить. – Женщина, которая должна была передать пакет…

– Sí?

Анри уловил замешательство, хотя и не мог узнать голос. Один из братьев нравился ему больше остальных, казался более приветливым, потому что иначе разговаривал и иначе слушал. Анри попытался представить, что это он на другом конце провода.

– Она уронила его в саду. Может, это была случайность, дырка в сумке, в кармане пальто, я не знаю.

И он действительно не знал. Странно, думал он, что деньги вывалились так легко, сами по себе. Не просто купюра-другая, а все сразу – по крайней мере, так ему показалось. И женщина ничего не заметила, даже не оглянулась. Что она стала делать, когда обнаружила пропажу, гадал он теперь – вернулась ли назад, пытаясь выяснить, куда все делось, связалась ли со своими людьми, придя в отчаяние от собственного промаха, – он не знал, не стал ждать, чтобы выяснить, потому что решил последовать за той, которая взяла эти деньги.

– Так деньги у тебя? – спросил голос.

– Меня опередили. – Прежде чем голос успел перебить его, он пояснил: – Я за ней слежу. Я просто жду возможности забрать их в менее людном месте. – Он огляделся по сторонам. – На случай, если поблизости будет policía.

Наступила пауза.

– Когда принесешь деньги, ее приведи с собой.

– Хорошо, – ответил он, стараясь говорить твердо.

– Где ты сейчас находишься?

– Техническая остановка в нескольких часах езды от Гранады. Она направляется в Париж, – сказал он и тут же пожалел об этом, хотя и не знал почему, не мог объяснить причину, по которой хотел оставить эти сведения при себе. Он осмотрелся, словно ожидая, что кто-нибудь из них материализуется поблизости. – Я свяжусь с вами, как только заберу их.

Он отключился прежде, чем ему успели ответить, прежде, чем ему успели сказать: к черту людей, просто бери деньги и уходи. Логика и здравомыслие подсказывали Анри, что ничего другого не оставалось.

И все же.

Он не мог сказать им то, что уже говорил сам себе, – он не готов. Он знал, что это безумное решение – последовать за ней в Париж, потратив на дорогу целый день. Просто сумасшествие. Но потом он вспомнил ее лицо, когда она закричала, и решил не думать больше ни о чем. Тем не менее его тяготило чувство долга, верность тем, с кем он был связан и от кого так легко отказался ради незнакомки, сидевшей в эту минуту через несколько рядов от него. Он не смог бы этого объяснить, даже если бы захотел, настолько случившееся противоречило всему, что он знал. С другой стороны, подумал он, мир, в котором он существует сейчас, тоже полностью противоположен тому, что он знал об этой жизни и о себе самом. Казалось, все перевернулось с ног на голову, когда он уехал из Орана, и с тех пор так и не наладилось.

Но сейчас… Анри выглянул в приоткрытое окно, сквозь узкую щель в салон непрерывно сочился горячий воздух. Анри не был уверен, но ему показалось, что он что-то уловил, уловил еле ощутимый шлейф в воздухе, когда автобус тронулся. Что-то цветочное и травяное.

Он подумал, что это запах флердоранжа.

Сначала Луиза удивилась, обнаружив его в купе, причем еще и на ее месте, как она выяснила, когда сверилась с собственным билетом. Она даже подумала, уж не сделал ли он это специально. В тот момент Луизой владело не только удивление – она призналась себе, что почувствовала еще и облегчение, и смущение после всего, что случилось в Белграде, и даже злость. На него за то, что продолжает следовать за ней, на себя за то, что позволяет ему это. Она больше его не боялась – не то чтобы раньше она боялась его самого, только того, что он может сделать, – но даже это опасение притупилось и переродилось в нечто иное после того, что произошло между ними.

Теперь ее мучила неопределенность – того, что чувствует она сама, того, что чувствует он, того, что это может означать. Она порадовалась, что ее появление осталось незамеченным, потому что ей нужны были эти несколько секунд в коридоре, чтобы взять себя в руки, принять невозмутимый вид, обдумать, как действовать дальше. Может, поприветствовать его с долей фамильярности, заговорив по-французски, и обратиться к нему на tu вместо vous?[14] Тем самым она признает, что они так или иначе провели в обществе друг друга почти две недели. Нет. Ей нужно увеличить дистанцию между ними, нужно заново возвести барьер, который рассыпался с такой легкостью. Ей нужно набраться решимости, напомнить себе о самом важном – о деньгах и обо всем, что они значат. Новая жизнь, новое начало. Она знала, что другой такой возможности больше не представится. Она решила, что будет сдержанной. Даже холодной. Будет вести себя так, как ведут себя с незнакомцем. В конце концов, они друг другу никто. Два чужих человека, путешествующие каждый сам по себе. Ничего больше, подумала она и вошла в купе.

* * *

Она выглядывает в открытую дверь: за минувший час по коридору не прошел ни один человек. Она пытается вспомнить, много ли народу было на платформе, – явно много, судя по утренней толчее на вокзале. Но, возможно, это были пассажиры других поездов, которые курсируют в пределах города, в пределах страны. Наверное, большинство людей предпочтут лететь самолетом, а не скучать в поезде дальнего следования.

– Эпоха путешествий на поезде, судя по всему, осталась позади, – сухо роняет Луиза.

– Один проводник как-то сказал мне нечто подобное, – отвечает ее попутчик, поворачиваясь к ней. – Тогда почему вы выбрали железную дорогу?

– Пожалуй, я хотела проехать по этому маршруту, пока он еще существует.

Это не совсем ложь. Она помнит объявления в газетах, что движение пассажирских поездов на этом направлении будет прекращено, помнит, как ее расстроила эта новость. На самом деле она нигде и не бывала, но путешествия – в частности, поезда – казались неотъемлемой частью ее детства, произраставшей из прочитанных ею книг. Наконец-то выбраться в большой мир и обнаружить, что они утратили свою популярность, было поразительно, как будто все изменилось, пока она была заперта в четырех стенах.

– А вы почему выбрали поезд? Выходит, и вы не любите самолеты?

Он ненадолго задумывается.

– Да не особенно.

Да, ей так и показалось. В нем есть что-то старомодное, несмотря на возраст, – судя по его виду, он лет на десять старше ее, – и ему бы жить в золотой век путешествий. Есть что-то эдакое в его позе, в его осанке, думает она с легкой улыбкой, в манере держаться, которая отличает его от остальных. Даже одежда выделяет его из толпы – тщательно отглаженный костюм и галстук. Луиза представляет долгие, бесконечные дни в поезде и огромные чемоданы. Если бы она не знала, зачем он здесь, то удивилась бы, что он не взял себе одноместное купе.

– И куда вы отправитесь, когда поезд прибудет в Стамбул? – спрашивает он. – Снова вернетесь в Лондон?

– Возможно. – Она позволяет себе слегка улыбнуться в ответ, гадая, поехал бы он за ней, если бы она сказала “да”, – поехал бы он за ней вокруг света, если бы так было надо. Она поворачивается к окну. – Или, возможно, переплыву Босфор и исчезну навсегда.

Прежде

Она хотела увидеть Альгамбру.

С этого все и началось. Она сидела за кухонным столом, отец только что умер, и перед ней открывалась ее первая возможность сбежать, обрести свободу. Она смотрела на деньги – почти сорок фунтов, огромная сумма, учитывая все обстоятельства, – и понимала, что ее чувства неправильны. Она должна переживать горе, даже потрясение. Она должна строить планы. Нужно вызвать коронеров, отложить деньги на похороны. Оплатить давно просроченные счета, с которыми уже нельзя затягивать. В этой пачке почти сорок фунтов. Их хватит на все: она могла бы расплатиться с долгами, могла бы устроить отцу достойные похороны – не то чтобы он их заслуживал, – могла бы продолжать жить в том же доме, где провела всю жизнь, продолжать работать в той же прачечной, где работала со школы, когда стало очевидно, что на отцовскую военную пенсию по инвалидности долго они не протянут. Она могла бы так и поступить – если не хотела ничего менять.

Но, конечно, она хотела.

Она всегда этого хотела, но была пленницей в отцовском доме, совсем как героини книг, которые читала в детстве. Она провела столько лет в услужении у мужчины, который никогда не говорил “спасибо”, никогда не улыбался, только принимал как должное то, что ей некуда больше идти, что у нее нет денег, чтобы начать все сначала, что она женщина, а это серьезное препятствие в мире, где заправляют мужчины. И поэтому она отбросила мысли о долге, о чести.

Вместо этого она стала думать об Испании.

Она думала о Мадриде и о том мавританском городе с красными крышами под названием Гранада, о котором когда-то читала в детстве, и когда медленно остывающее тело отца в комнате наверху совсем похолодело, она решила, что хотела бы увидеть этот город, хотела бы пройтись по его мраморным плитам, хотела бы полюбоваться панорамой Сьерра-Невады с одного из его многочисленных балконов.

Неделю назад Луизе исполнилось двадцать восемь, и при мысли, что придется прожить так еще столько же, ей стало дурно. Да, это ужасный поступок, но она ведь ужасный человек, она это знала. И именно поэтому, сидя за столом с выключенным светом, чтобы в этом месяце счет за электричество был хоть чуть-чуть поменьше, она решила, что возьмет деньги, пусть и не имеет права их тратить, и отправится в Гранаду посмотреть Альгамбру.

* * *

Луиза сделала два звонка из телефонной будки, попросив сначала соединить ее с бюро путешествий, чтобы она могла заказать номер в отеле “Альгамбра Палас” в Гранаде. Расточительство, но здесь, на тускло освещенной проселочной дороге, все ощущалось немного сюрреалистичным, несбыточным, так что когда ей наконец ответили, она осмелела от кажущейся невозможности происходящего и попросила забронировать номер на три ночи, хотя изначально собиралась только на одну. Когда у нее спросили имя, она замялась, но потом вспомнила о книге, которую только что читала.

– Виржини, – сказала она. – Виржини Варанс.

Глупо называться чужим именем, особенно таким, которое носит героиня книги, но она сочла, что едва ли кто-нибудь заметит, едва ли полезет проверять. Наверняка люди постоянно заказывают номера в отелях на вымышленные имена. Более того, Луизе казалось, что именно так, скорее всего, и принято поступать в реальном мире, и она трепетала от восторга при мысли, что наконец-то приобщится к этому миру, пусть хоть немного.

Второй звонок она сделала, чтобы взять билет до Мадрида на следующее утро. Она сложила в чемодан, которым ей никогда не доводилось пользоваться, очень мало вещей. Две пары брюк, две блузки, юбку, а также пару чулок, которые ей уже не раз приходилось чинить. В последнюю минуту она добавила один из флакончиков, который давно уже взяла в комнате отца, – почти полный пузырек люминала. Срок годности истек, и Луиза сомневалась, что люминал еще выписывают, но она мучилась бессонницей и время от времени принимала таблетки, чтобы легче засыпать ночью или успокаивать нервы днем. Иногда она выпивала сразу несколько штук, полагая, что они уже старые и не так хорошо действуют. Напоследок она положила в чемодан паспорт и деньги.

На следующий день Луиза села в самолет и полетела через Ла-Манш и через Бискайский залив – все ради того, чтобы постоять в залах дворца тринадцатого века, полюбоваться просторами Сьерра-Невады и почувствовать нечто большее, чем позволяла монотонная тяжесть ее жизни, отягощенной болезнью отца и отсутствием матери. Она запрещала себе думать о том, что будет, когда шиллинги кончатся, когда она истратит все пенсы.

Она разберется с этим позже, сказала себе Луиза.

* * *

В Мадриде Луиза ела gambas[15] и boquerones con anchoas[16], пила канью и вермут. Она бродила по улицам с непроизносимыми названиями, пока не наткнулась на рынок под открытым небом, где один из продавцов на ломаном английском сообщил ей, что раньше эта улица была залита кровью, потому что по ней везли животных со скотобоен на кожевенные заводы. Он сказал, как рынок называется по-испански, а потом перевел это название на английский – “кровавый след”, – и Луиза поймала себя на том, что не может отвести взгляда от земли под ногами. По вечерам она ходила в одну и ту же таверну, куда когда-то захаживал Хемингуэй.

Таверна была маленькой и темной, и Луиза всегда садилась в дальнем углу с бокалом хереса – единственного напитка, который там подавали, наливая его прямо из деревянных бочек, стоящих за стойкой бара. В те вечера она много смеялась и больше, чем когда-либо, чувствовала себя собой. Придя сюда в третий раз, она заказала графин олоросо[17] и тарелку мохамы[18], заняла свое уже привычное место, не встречаясь ни с кем взглядом и избегая разговоров даже с официантами, и скормила большую часть алых рыбных полосок коту, который устроился рядом. На ней были новые чулки, которые она перед вылетом купила в “Маркс энд Спенсер” за пять шиллингов шесть пенсов. В конце вечера она поняла, что больше не хочет оставаться одна, и позволила какому-то мужчине увести ее к себе через Латинский квартал, а наутро даже не смогла вспомнить его имя.

Она ушла тихо, дошла пешком до Пласа-Майор, отыскала ресторан на самом краю площади, подальше от более людных заведений, заказала канью и тарелку calamares fritos[19], несмотря на ранний час. Ее губы блестели от жира. В кошельке у нее оставалось восемнадцать фунтов.

На следующий день она села в автобус, направлявшийся на юг.

* * *

Луиза знала, что ее решение забрать деньги и уехать могло показаться другим странным – а то и черствым, – но даже в детстве она не могла заставить себя хотеть того, чего хотели другие, делать то, чего от нее ожидали. Будущее виделось ей приговором, который со временем приведут в исполнение. “Ты слишком много думаешь”, – часто говорила ей мать перед тем, как уехать, бросив мужа и дочь, перед тем, как променять их дороги на неизвестные улицы и округа Парижа. “Ты слишком много думаешь, от этого будет только хуже”.

Луиза могла бы возразить, что ее мать поступила как раз наоборот – придумала, как выбраться из их убогого существования в другую жизнь, – но к тому времени, когда она осознала это противоречие, матери уже несколько лет не было с ними. Луиза часто задавалась вопросом, по-прежнему ли мать, где бы она сейчас ни была, страшно несчастна. Чаще всего она надеялась, что да, но бывали дни, когда она приходила к выводу, что не может ее винить. В конце концов, мать вышла замуж за мужчину, который обещал ей счастливое будущее, но вернулся с войны с искалеченным телом и разумом, так что их жизнь в один момент изменилась до неузнаваемости.

Они лишились возможности куда-то вырваться – на дальние поездки денег больше не хватало. Что же касается вылазок в Лондон на выходные, то отец не любил этот город из-за толп, грязи и копоти. А потом последствия травмы усугубились, ноги отказали окончательно, и он потерял работу. Денег стало еще меньше, а тягот больше. Он запер мать в доме, как в ловушке, и точно так же в конце концов поступил с Луизой. Инвалидное кресло означало, что он зависел от нее, означало, что она не могла и шагу сделать, пока он не разрешит, что вся ее жизнь, все ее существо было поглощено его болью. Так что нет, Луиза не винила мать за уход – она винила ее только за то, что та ушла без нее.

После ее исчезновения Луиза погрузилась в книги, единственное свидетельство существования матери, которую их потрепанные переплеты помнили еще юной. Луиза забивалась в укромный уголок и читала – жадно и восторженно впитывала слова, представляла себе других людей, которые читали те же самые слова, почему-то злилась, что вынуждена делиться с ними этим переживанием, и желала, чтобы оно принадлежало ей и только ей одной. Особенно она любила “Альгамбру” Вашингтона Ирвинга. Она и не знала, что город может околдовать, обворожить, заманить в ловушку, – она никогда такого не испытывала, большую часть жизни мечтая уехать из своей деревни.

Позже она прочитала Франсуазу Саган и пожалела, что не может позволить себе быть воздушным созданием, которое предается фантазиям юности. Вместо того чтобы нежиться на солнышке на юге Франции или бродить по прелестным бульварам Парижа, Луиза сидела у себя в деревне, тайком курила в окно и не видела ничего, кроме бесконечных пустошей в тумане. Возможно, именно поэтому она восхищалась хитроумием Кэти, чувствовала, что понимает Викторию, яростно ненавидела Лиллу и желала, чтобы леди Одли все сошло с рук. Она читала Джин Рис и находила в ее героинях родственные души – это были женщины совсем без денег, зачастую несчастные. Они казались Луизе совершенно живыми и настоящими, и она прекрасно представляла, кто они, эти женщины, которые пойдут на все, чтобы выжить.

Луиза довольно рано решила, что не станет тратить время на робких, краснеющих героинь – таких, какой ей никогда не бывать. Она не могла похвастаться красотой: да, блондинка, но волосы совсем не того оттенка, который можно приобрести в парикмахерской или самостоятельно с помощью краски и которого так стремятся достичь женщины; худощавая, но слишком высокая, выше большинства мальчиков-сверстников. Она была не хрупкой, а сильной и жилистой, ее руки огрубели от того, что она усаживала отца в инвалидное кресло и помогала выбираться из него, мыла полы и посуду и делала все по дому. И это еще до того, как она устроилась в прачечную. В ее гардеробе не было ни кружевных оборок, ни лайковых перчаток на пуговицах, как у героинь романов. Все ее платья или перешли к ней из материнского шкафа, или были кое-как сшиты собственноручно.

И вдобавок – ее лицо. Иногда она подолгу простаивала перед зеркалом, закрывала лицо руками то с одной, то с другой стороны, делила на части. Тогда ей почти удавалось убедить себя, что она красива, но если смотреть на все лицо целиком, в нем было что-то не вполне правильное. Глаза слишком большие, а рот слишком маленький, она часто прикусывает нижнюю губу, когда задумывается, и один из верхних зубов растет куда-то вбок. Вид невинный, как у испуганного животного, думала она и злилась, потому что была совсем не такой.

Луиза смотрела в окно и приказывала себе не думать, чтобы не было хуже, но потом до нее доносился запах овец и свиней и она чувствовала, что в ее сердце одна пустота, – или нет, в нем что-то другое, что-то, что горит и бушует, так что когда она захлопывала окна, руки у нее тряслись. Она ненавидела это место, она ненавидела мужчину, который держал ее здесь, она ненавидела женщину, которая бросила ее. Ее жизнь, ее детство прошли под гнетом ненависти, которая выжгла ее так, что затмила все остальное.

И вот, даром что общество призывало ее презирать всех Бекки Шарп[20] – женщин хитрых, безжалостных и, как правило, очень умных, – Луиза хотела подражать им, вкусить хотя бы толику их свободы, даже если это сулило такую же трагическую судьбу. Оно бы стоило того, думала она, пусть ощутить свободу получилось бы только на краткий сияющий миг. Вряд ли это хуже, чем сидеть взаперти в грязном доме, пропахшем смертью. Луиза знала, что она отвратительна, но в конце концов поняла, что ничего не может с этим поделать – да и не хочет, если это означает другую жизнь.

* * *

В свой первый день в Гранаде Луиза гуляла по Альбайсину, по узким улочкам старого арабского квартала, и ее ноги с непривычки ныли от усталости. Она поднялась по крутому склону к церкви Сан-Николас, полюбовалась на Альгамбру, виднеющуюся вдалеке. Было тепло, явно намного теплее, чем в Англии, несмотря на то что уже наступил октябрь, и она чувствовала, как горят щеки. Внизу, на Каррера-дель-Дарро, она забрела в пару-тройку магазинов, поддавшись на зазывания неуемных продавцов, но только улыбалась и кивала при виде разноцветных ковриков, пуфов, до сих пор источающих острый и тяжелый запах кожи, и фонарей, которые отбрасывали головокружительные узоры света на белые стены. Она ничего не купила. Вместо этого она смотрела на Альгамбру, которая теперь возвышалась над ней, как великан.

После этого Луиза зашла в крошечный бар на Калле-Навас. Она заказала канью, и к ней подали маленькое блюдо – что-то жареное и золотистое, масляное и бугристое. Cazón[21], сказал ей официант, когда она попыталась спросить по-французски, хотя он знал всего несколько слов и отвечал в основном по-испански. Она заказала большую тарелку для одной себя и съела все у стойки бара. Облизнула губы, ощущая горечь пива и соль рыбы.

На второй день она отправилась в район Сакромонте, хотя консьерж слегка встревожился, когда узнал о ее намерениях. Молодой женщине не стоит идти одной, уверял он. В пещерах полно цыган. Она поблагодарила его за совет и спросила, как туда добраться. Подъем к пещерам оказался утомительнее, чем ее прогулки накануне. Она встретила на пути туристов – они сказали ей, что это пустая трата времени, кривились и отказывались делиться впечатлениями, – но в основном видела только жителей пещер, которые несли ведра, вели ослов, нагруженных товарами. Луиза подумала, что больше всего пещеры похожи на милые деревенские домики. Дорога была пыльной, стояла жара, и Луиза не раз останавливалась, чтобы вытереть пот со лба.

Во время одной из таких остановок она заметила женщину моложе себя, застенчиво выглядывающую из-за двери одной из пещер. Луиза подняла руку в знак приветствия, та ответила приглашающим жестом и тут же исчезла в проеме. Луиза неуверенно осмотрелась – она боялась, что это может оказаться ловушкой, – но, не обнаружив ничего подозрительного и мечтая куда-нибудь спрятаться от солнца, решила последовать за женщиной.

Внутри Луиза сощурилась, привыкая к темноте. Здесь не было окон, лишь с потолка свисало несколько лампочек. Когда глаза приспособились, обстановка жилища ее удивила. Это была пещера – что было очевидно по наклону потолка, по бугристости стен, – но в то же время это был настоящий дом. Выложенные плиткой полы, мебель, скудная, но прочная, и медные кастрюли, висевшие на стенах. Луиза поняла, что стоит в кухне. Девушка, которая пригласила ее войти, сидела за столиком рядом с другой женщиной, намного старше, одетой в черное. Она снова махнула Луизе, показывая, что ей нужно сесть.

Старуха взяла Луизу за руку.

Так вот оно что, подумала Луиза. Гадалка-мошенница. Она слегка пожала плечами и откинулась на спинку стула. Бывают и худшие способы скоротать время. Она только надеялась, что старуха не потребует слишком много, – ее, вероятно, разочарует скромная сумма, которую может предложить Луиза.

Однако всего через пару минут старуха покачала головой и оттолкнула ее руку.

Луиза нахмурилась, глядя на собственную ладонь, как будто там действительно можно было найти какой-то ответ.

– В чем дело? – спросила она ту, которая моложе.

Старуха что-то сказала, но Луиза не поняла; она только переводила взгляд с одной женщины на другую, пытаясь уловить смысл слов.

– Nada, – сказала девушка.

– Nada? – повторила Луиза.

Та кивнула.

– Она говорит, nada. Она ничего не видит.

– Совсем ничего? – разочарованно спросила Луиза.

Она достала несколько песет и положила на стол, рассудив, что уж за деньги получит хоть что-то, хотя бы пару-тройку пустых предсказаний. Но старуха покачала головой и, словно прочитав мысли Луизы, подтолкнула деньги к ней обратно.

Луиза ушла смущенная. Выйдя на улицу, она поняла, что у нее больше нет желания лезть выше. Во рту слиплось, и ужасно хотелось выпить чего-нибудь холодного. Путь вниз был легче, но казался длиннее. Она обрадовалась, когда вернулась в Альбайсин, и направилась в ближайшее кафе. Допивая канью, она старалась не вспоминать лицо старухи, когда та произнесла это слово. Ничего. Она заказала второй стакан, а потом и третий. Она делала вид, что не замечает взгляды мужчины, сидевшего в углу бара. В тот вечер ей хотелось побыть одной.

На следующий день Луиза никуда не пошла. Она чувствовала себя уставшей и одинокой, и ей казалось, что она простыла. Она заказала коньяк и провела вечер в ванне (где, правда, было не очень много горячей воды), думая о завтрашнем дне. Как только счет за отель будет оплачен, у нее останется всего два фунта, несколько шиллингов и горстка песет. После отъезда из Англии она тратила деньги направо и налево – и наслаждалась каждой минутой. Она ни о чем не жалела.

Луиза стояла у окна, глядя на Альгамбру, на тень, которой та укрывала город, и гадала, не делает ли кто-нибудь еще то же самое. Казалось невероятным, что к этому пейзажу можно остаться равнодушным, – но ведь она ничего не знала о других людях, других жизнях. Только о своей собственной. Луиза ни капли не сомневалась, что могла бы провести остаток жизни, любуясь Альгамброй, и была бы счастлива.

Утром она старалась не думать о деньгах, которые у нее остались, и о том, что это значит. Она понимала, что для этого еще будет время, но сейчас, в этот момент, ей хотелось думать только о том, что привело ее сюда, за сотни миль от дома, что занимало ее мысли в тот вечер, когда умер отец. И вот Луиза поехала посмотреть Альгамбру, о которой мечтала большую часть жизни и которая всегда казалась ей недосягаемой и очень далекой, – так же далека от мира была она сама, прозябая за стеной болезни и бедности. Она поехала посмотреть Альгамбру, чтобы узнать, что вдохновило Ирвинга, чью книгу она прочитала, но так до конца и не поняла.

Она поехала посмотреть Альгамбру – и все изменилось.

* * *

Странствие Луизы началось рано, до восхода солнца. Она выселилась из отеля, оплатила счет – прикинув, что песет как раз хватит на café con leche[22] и mollete[23], – и с чемоданом в руке двинулась в сторону Альгамбры. От отеля было совсем недалеко, и поэтому она шла пешком. На Куэста-дель-Реалехо на холме Сабика она на минуту остановилась, уверенная, что сзади послышались звуки Альбайсина – бренчание гитар, ритмичные хлопки, взрывы смеха, свидетельствующие о том, что для некоторых ночь еще не закончилась.

Луиза зашагала дальше, в рощу, под вязы и тополя. Темнота ее не смущала, потому что она боялась совсем других вещей. Подъем был коротким, но крутым, и, добравшись до вершины, она запыхалась. Это заняло больше времени, чем она ожидала, и солнце уже начало всходить. Она поставила чемодан на землю и остановилась, наблюдая, как бледное золото окутывает хребты Сьерра-Невады и охристо-красные черепичные крыши города внизу. Она пожалела, что у нее нет фотокамеры, чтобы запечатлеть эту картину, но знала, что не смогла бы себе ее позволить, не говоря уже о цене пленки. Да и все равно это было бы уже не то, подумала она, поднимая чемодан.

Воспоминания – это всегда уже не то.

У входа Луиза взглянула на карту обширной территории крепости, которую набросал для нее служащий отеля. Ее прежде всего интересовали дворцы Насридов, и служащий приложил все усилия, чтобы вспомнить, где они расположены. Она свернула налево, в направлении, указанном на карте, надеясь, что память его не подвела.

Она могла бы и не беспокоиться, потому что через несколько минут оказалась у Дворца Комарес, где с благоговением осмотрела деревянные карнизы, резные потолки и геометрические узоры. В Патио-де-лос-Арраянес она постояла под открытым небом, бросая долгие восхищенные взгляды на пруд, на золотистые, оранжевые и красные отблески на его поверхности. Пройдя вдоль пруда, она заглянула в одну из арок, мельком увидела хаммам и световые фонари – вырезанные в потолке геометрические фигуры, сквозь которые проходили лучи света. Ничего настолько величественного она даже не осмеливалась представить. Она продолжила путь вокруг пруда и вошла в Сала-де-ла-Барка, через которую можно было попасть в Салон-дель-Троно.

Луиза долго стояла в этой странной кубовидной комнате, уставившись в потолок. Она знала, что он изображает небеса. Или, скорее, семь небес, семь ступеней перед последним небом, восьмым, на которое, как она знала, ей никогда не позволят взойти, потому что она не принадлежит к этой вере – да и вообще ни к какой вере, если уж на то пошло, – а еще из-за того, что она сделала. И все же, думала она, примерно таким она могла бы представить себе царство небесное, если бы верила в него. Сложное сочетание геометрически правильных отверстий, вырезанных так, чтобы напоминать звезды, чтобы создавалось впечатление, будто смотришь в широкое бескрайнее небо. Она почувствовала, как что-то шевельнулось внутри, как перехватило горло.

Она поискала глазами выход.

“Не думай, будет только хуже”. Эти слова эхом отдавались у нее в голове, и она ускорила шаг, не вполне понимая, куда идет. “Не думай”. Она слышала это в детстве каждый раз, когда выглядывала из окна и устремляла взгляд за горизонт. Она подняла глаза, увидела, что пошла в направлении Торре-де-лос-Пикос, толкнула дверь слева от себя и оказалась в каком-то коридоре. Высокие стены по обе стороны поймали ее в западню, ослепили. “Не думай”. Слова, которые формировали ее жизнь годами, так что она слышала их до сих пор; слова матери, голос матери, доносившийся через столько лет и миль. Она толкнула еще одну дверь и оказалась на окраине древнего города, в Хенералифе. Она сделала глубокий вдох, дрожью пробежавший по телу, и направилась дальше, в сады, в Патио-де-ла-Асекия. В открытом дворике она увидела канал, проходивший посередине, и сад, окружавший его с обеих сторон, и ее снова охватило это чувство.

Больно осознавать, что ни Ирвинг, ни другие писатели не преувеличивали, подумала она. Может, лучше было бы не знать, проще было бы вообще никогда ничего не видеть. Жить дальше, веря, что это всего лишь вымысел. Но стоило ей узнать, что все здесь настоящее, что она может протянуть руку и прикоснуться к тому, о чем читала, таким все было осязаемым, – как в ней что-то пробудилось, и она обнаружила, что хочет большего, хотя прекрасно понимала, что это невозможно.

И тогда она закричала. Она кричала, как кричит ребенок, когда бьется в истерике, услышав, что не может получить желаемого. Она кричала, меньше всего ожидая от себя, что способна издать такой звук с такой силой, чувствуя, как он прокатывается по всему телу. Она кричала, задыхаясь от ярости, которую сдерживала все эти годы, пока ее голос не ослабел, не стал хриплым и сдавленным, и тогда уже не осталось ничего, вообще никаких звуков, кроме ее дыхания, сбивчивого и тяжелого, потому что ей не хватало воздуха. Она уронила чемодан и почувствовала, что у нее подкашиваются ноги. Положила одну руку на грудь, другую на живот, заставляя себя дышать, – нет, она понимала, что дело не в этом, а как раз таки в том, что она дышит слишком часто. Она сделала медленный вдох, заставила свое тело перестать трястись, а руки – перестать дрожать.

Именно тогда ее внимание привлекло какое-то движение в нише наверху. Чья-то тень, подумала она, а значит, кто-то за ней наблюдает. Она шагнула было вперед – что она собиралась сделать, она не знала, – но ее остановил шелест ткани, отчетливый звук, выдающий чье-то присутствие в саду.

Это была женщина, которая шла через двор, цокая по плитке каблуками туфель-лодочек. Их разделял канал – всего несколько ярдов, хотя этого было достаточно, чтобы женщина не могла увидеть Луизу за пышной листвой. Вдобавок удобная позиция дала Луизе возможность в деталях разглядеть, что произошло дальше: из сумки женщины на плитку необъяснимым образом начали выпадать пачки денег, одна за другой; некоторые из них рассыпались, и отдельные купюры спорхнули на землю, как листья с деревьев осенним днем. У Луизы сжалось горло. Ей казалось, что она не может дышать, что воздух раскалился и стал слишком густым, волосы липли к шее.

Луиза была уверена, что женщина вернется, осознав свою оплошность. Но та не вернулась – не посмотрела назад, не замедлила шаг, вообще ничего не сделала и продолжала идти торопливой походкой из одного конца сада в другой, пока не нырнула в соседнее здание, где ее поглотила темнота. В саду воцарилась тишина, как будто все замерло ради этого единственного, неповторимого момента.

Сначала Луиза двигалась медленно. Она пошла вдоль стены к Асекия-Реаль, к мостику в центре, который соединял обе стороны сада. Остановилась, глядя на рассыпанные деньги. Это были не песеты, к которым она уже привыкла, – нет, это были фунты стерлингов крупными купюрами. Десятки, двадцатки, даже несколько штук по пятьдесят фунтов. Луиза в жизни не держала в руках таких денег. У нее перехватило дыхание. Она наклонилась, чтобы сгрести деньги в кучу, касаясь теплой плитки.

Она хотела увидеть Альгамбру. С этого все началось, и вот теперь она стояла в Испании, в Гранаде, в Альгамбре, во дворце Хенералифе, – где-то позади тихо журчал фонтан, в сухом летнем воздухе Андалусии висел густой запах роз, – сжимая в руках пачки денег, общая сумма которых составляла больше, чем она могла себе представить.

Луиза помедлила и потерла большим пальцем одну из купюр, чтобы убедиться, что та настоящая, что все это происходит на самом деле. Она знала, что должна отдать деньги либо этой женщине, либо в ближайшее отделение полиции. Они не принадлежали ей. Но в то же время она понимала, что не сможет этого сделать. Что не будет это делать. Что она возьмет деньги, и плевать, хорошо это или нет. Ей не нужно было пересчитывать стопку, чтобы понять, что это означает: годы беззаботной жизни. Даже больше, если распорядиться деньгами умно, – а Луиза знала, что уж ей-то ума не занимать.

И, кроме того, она не могла вернуться в Англию – не после того, что она сделала.

И поэтому она не позволила себе задумываться о том, кому принадлежат эти деньги или почему их бросил здесь именно этот человек и именно таким образом. Она была напугана, сердце гулко билось – возможно, это было предупреждение, но она отмахнулась от него, собралась с духом и зашагала вперед.

Она еще раз пересекла Асекия-Реаль и начала складывать деньги в чемодан. В этот момент ей показалось, что она слышит голос матери, но на сей раз она не стала его слушать. Хватит уже не думать, сказала она себе, хватит не хотеть – потому что это, в конце концов, одно и то же. “Не думай”, – говорила ей мать, потому что знала, как опасно хотеть несбыточного. Но теперь…

Луиза закрыла чемодан, сделала шаг вперед и начала думать.

* * *

На автовокзале она нашла общественный туалет, заперлась внутри и пересчитала деньги. Пять тысяч фунтов. Целое состояние. Сердце бешено заколотилось, голова закружилась, в ушах зазвенело. Пять тысяч фунтов. Она представила, что на это можно купить, что она могла бы позволить себе с такой суммой. Дом в Англии обошелся бы в две тысячи, хотя не то чтобы она мечтала туда вернуться и не то чтобы могла. Тем не менее она ощутила прежде неведомое ей удовлетворение, когда осознала, что это осуществимо. Что она могла бы купить дом, автомобиль, завести телефон – да хоть бы и два, если бы захотела, – и даже взять напрокат телевизор. И после этого у нее все равно остались бы деньги. И немало. Достаточно, чтобы было время подумать и решить, как она хочет провести всю оставшуюся жизнь.

Но она не вернется – это невозможно. Дома ее ждет слишком много вопросов, слишком много обвинений – и, кроме того, она не хотела возвращаться, она уже приняла решение, что ноги ее не будет в том месте, где она так долго была несчастна. Нет, единственное, что сейчас можно сделать, – это выбраться из Испании и скрыться где-то в глубине Европы, пока ее не начали искать. Пять тысяч фунтов. С такой суммой она могла бы поехать куда угодно, могла бы начать все сначала в новом месте под новым именем. И она знала, что чем дальше уедет, тем выгоднее для нее. Трясущимися руками Луиза сложила деньги обратно в чемодан, отперла дверь и решила купить себе что-нибудь выпить, чтобы успокоить нервы. А потом она придумает, что делать, куда ехать. Пять тысяч фунтов. Слишком много, чтобы никто их не хватился. Ей нужно выбраться незамеченной, пока за ней не пришли.

* * *

Надо было обменять часть фунтов на песеты.

Того, что осталось от ее собственных денег, почти ни на что не хватало, не говоря уже о билете в другую страну. И, кроме того, песеты было бы неплохо иметь под рукой на те несколько часов, которые она еще пробудет в Испании. Она не станет менять пятидесятифунтовые банкноты, это навлечет на нее слишком много подозрений. Но десятифунтовая не должна вызвать вопросов, и ее будет достаточно, более чем достаточно, чтобы поесть, купить что-нибудь выпить и пару-тройку билетов на автобус, или сколько там пересадок потребуется, чтобы выехать из страны.

Луиза уже решила, что автобус будет для нее самым надежным вариантом. Он будет, конечно, еще и самым долгим и неудобным, но зато там почти наверняка не проверят ее паспорт и не перетряхнут ее багаж. А в аэропорту с большой вероятностью кто-нибудь заметит деньги и начнет задавать вопросы, на которые она не сможет ответить. Даже ехать на поезде казалось слишком рискованным. Она знала, что главное сейчас – уехать из Испании, и тогда она сможет заново обдумать свои возможности. Это окупит все неудобства, сказала она себе.

В главном зале Луиза нашла банк. Цокая каблуками по плитке – этот звук напомнил ей о другой женщине, заставил задуматься, обнаружила ли та пропажу денег, и если да, то что будет делать, – она подошла к стойке.

– Dinero, cambio?[24] – спросила она, не зная, имеют ли эти слова какой-то смысл. Она достала десятифунтовую банкноту, которую положила в карман, когда была в туалете.

Человек за стойкой потянулся за деньгами.

– Ciertamente[25], – сказал он, оглянувшись на табло с цифрами обменного курса.

Луиза затаила дыхание. Всего через несколько минут она получила за свои десять фунтов стерлингов тысячу шестьсот песет в виде целого вороха купюр и кучки монет разного размера. Она кивнула, быстро пробормотала gracias и пошла искать кафе. Ее трясло. Нужно присесть, передохнуть минуту-другую, сообразить, что делать дальше. Ее мысли безостановочно метались с того момента, как она застыла в садах Альгамбры, сжимая в руках ворох купюр. Ей до сих пор казалось невероятным, что все это случилось на самом деле, что деньги, которые она спрятала в чемодане, не бесполезные бумажки, – но ведь кассир в банке обменял их, превратил фунты в песеты, не сказав ни единого слова. Он бы не сделал этого, если бы с купюрами что-то было не так, если бы они были фальшивыми.

Она заказала карахильо[26] и медленно выпила его у стойки. Из Испании надо уезжать, это ясно. Луиза сделала еще один глоток, почувствовала, как бренди согревает ее, и подумала, что лучше всего начать с Парижа. Она знала, что приняла это решение намного раньше, – возможно, когда впервые увидела деньги.

Париж. Она долгие годы воображала его, с тех пор как ушла мать, с тех пор как она получила то первое письмо. Единственное письмо – хотя, возможно, их было больше, этого она не знала, знала только, что отец нашел и сжег его вместе с потрепанными книгами, оставшимися от матери. Все они сгорели у Луизы на глазах, и, пожалуй, больше всего она оплакивала потерю Ирвинга. После этого отец стал забирать почту сам, и она решила, что если еще какие-нибудь письма и приходили, то он, скорее всего, поступил с ними точно так же.

В том первом и единственном письме, которое Луиза получила, мать описывала кафе, в которых бывала, бар, в который заходила каждый день после работы, старуху хозяйку, слишком дряхлую, чтобы обслуживать посетителей, но после смерти мужа, влезшего в долги, ей ничего другого не оставалось. Она писала о книжном магазине на улице с необычно звучащим названием (Луиза сразу запомнила адрес), где могла часами листать книги, хотя у нее не было денег, чтобы что-то купить, – пока не было. В самом конце она обещала писать еще и забрать Луизу к себе, как только встанет на ноги.

Но потом, несмотря на то что за годы ожидания Луиза получила паспорт, несмотря на часы, проведенные за книгами на французском языке в местной библиотеке, ее так никуда и не увезли.

Луиза допила кофе, поморщившись от горечи, и оставила на стойке несколько монет. Она купит билет во Францию, увидит город, о котором много лет назад писала ей мать, увидит, что заставило мать забыть о ней и начать новую жизнь. Она поедет туда, но ненадолго. Потом она найдет для себя другое место, не привязанное к прошлому.

Ее взгляд метнулся вправо, на серию рекламных плакатов, украшавших стены. Она помедлила, подошла ближе. Большой белый дворец, словно парящий над поверхностью кристально прозрачной голубой воды. Стамбул. Она коротко кивнула, как будто все было решено.

* * *

Перед отправлением автобуса из Гранады Луиза вышла из здания вокзала и направилась к одному из продавцов, которых заметила по пути сюда, – тех, кто раскладывал свои товары на покрывале, чтобы быстро унести все при первом же появлении полиции. Ей уже доводилось такое видеть. Нарастающие крики Policía, policía!, а потом, словно по мановению руки фокусника, одеяла, туго перетянутые веревками, подхватываются, углы смыкаются, товары мгновенно исчезают – вместе с самими продавцами. Она купила сумку, от которой все еще резко пахло кожей. Переплатила, но торговаться было некогда, автобус отправлялся через десять минут.

В вокзальном туалете она вывалила все из чемодана. Сумка легче, удобнее – проще держать ее при себе. Пустой чемодан Луиза оставила возле мусорной корзины.

Ее каблуки застучали по плиточному полу вокзала, и она выбросила из головы все мысли об Англии, об отце. Вместо этого она начала представлять свой первый день в Париже, как делала это много раз на протяжении долгих лет. Она изо всех сил цеплялась за ощущение легкости, которое эти мысли всегда дарили ей, и торопливо шагала к нужной платформе навстречу тому, что, как она говорила себе, будет для нее началом новой жизни.

* * *

В автобусе оказалось больше народу, чем она ожидала. И жарче. Пара пожилых женщин обмахивались тканевыми веерами, и Луиза подумала, что надо было и ей купить себе такой перед поездкой. Она видела, как их продавали, но решила, что это скорее сувенир, чем полезная вещь. Теперь она об этом жалела.

После нескольких часов тряски Луизе наконец удалось заснуть: ее убаюкало движение автобуса и жара, от которой лицо раскраснелось, а платье промокло под мышками. Она не знала, сколько времени прошло, – она спала долго, но беспокойно, приоткрывая глаза от малейшего звука, от малейшей кочки на дороге, – когда вдруг осознала, что автобус остановился. Она открыла глаза и села ровнее, пытаясь стряхнуть с себя сонливость. Она увидела, что водитель вышел на улицу и что другие пассажиры собираются сделать то же самое.

– Что происходит? – пробормотала Луиза в замешательстве.

На самом деле она не ожидала ответа и сказала это только для того, чтобы прийти в себя, убедиться, что уже не спит. Она выглянула в окно автобуса. Они остановились в маленьком населенном пункте, состоявшем всего из нескольких грязных зданий, когда-то выкрашенных в белый цвет, заправочной станции и, по-видимому, лепившегося к ней кафе. Какой-то поселок, решила она, – до этого ей доводилось видеть в Испании только большие города.

– Что случилось? – спросила Луиза, поворачиваясь к соседу сзади. – Автобус сломался?

Пожилой мужчина, одетый слишком тепло для удушливой жары, взглянул на нее недоуменно и покачал головой. Она попыталась спросить то же самое по-французски, но он опять покачал головой.

Луизу охватила паника. Может, лучше было ехать поездом. По крайней мере, там было бы расписание, запланированные остановки, а не вот это, что бы это ни было, – и жару, подумала она, жару было бы легче терпеть. Она схватила сумку, не зная, идти ли за остальными. Она видела, что некоторые пассажиры оставили вещи в салоне, но понимала, что для нее это невозможно, учитывая, что лежит в ее сумке. Она гадала, не будет ли выглядеть странно, если она возьмет сумку с собой, или, что еще хуже, не решат ли они, что ей дальше не надо, и не уедут ли без нее.

– Descanso[27], – сказала какая-то женщина, остановившись возле Луизы.

Луиза покачала головой:

– Извините, я не понимаю.

– Descanso, – сказала женщина еще раз, изобразив руками что-то, что Луиза не сумела истолковать.

Женщина повторила жест, потом слегка пожала плечами, чуть заметно улыбнулась и пошла дальше по проходу.

Луиза смотрела ей вслед, смотрела, как остальные пассажиры выходят из автобуса, пока не осталась одна. Она постучала ногой по полу, пытаясь успокоиться. Духота стала невыносимой – оставаться в салоне было невозможно. Она схватила сумку и быстрым шагом последовала за всеми.

На улице чувствовалось, что приближается самое жаркое время дня. Воздух дрожал от зноя. Луиза прикрыла лицо ладонью в тщетной попытке заслониться от солнца. Она видела, что большинство других пассажиров потянулись к заправочной станции, в соседнее кафе. Наверняка там можно найти туалет и умыться, рассудила она. Хоть она и знала, что путешествие будет долгим, было удивительно, что она так устала, проведя в дороге даже не целый день. Ее тревожила предстоящая ночь – впрочем, по крайней мере, без палящего солнца будет прохладнее.

В кафе Луиза проследовала по указателю к туалету.

Вонь там стояла чудовищная. Несмотря на это, женщины терпеливо ждали, минуты тянулись. Луиза почувствовала, что от полуденной жары ее шатает. Когда подошла ее очередь, она вошла в кабинку и заперла за собой дверь.

Повернувшись к унитазу – или к тому месту, где должен был быть унитаз, – она обнаружила только дыру в полу. И что-то еще, движущееся в темноте. Она сделала неуверенный шаг вперед, чтобы разглядеть, что это. Тараканы. Она ахнула и отшатнулась, врезавшись в дверь за спиной. Из-за двери послышались недоуменные, вопросительные возгласы. Луиза не ответила, не зная, как это сделать на языке, который был бы понятен хоть кому-то из местных. Она закрыла глаза, дыша ртом. Повернулась, сделала свои дела как можно быстрее и присоединилась к другим женщинам в очереди к раковине, чувствуя себя так, словно тараканы по-прежнему у нее под ногами, словно они облепили ее кожу.

У барной стойки она попыталась привлечь внимание бармена, но, подняв руку, обнаружила, что та дрожит. И снова возникло это ощущение, будто ее шатает. Она чувствовала присутствие рядом какого-то мужчины – тоже пассажира, – которого не знала, но к которому испытывала почти что благодарность, боясь, что скоро ей понадобится на что-то опереться. Это было очень странное ощущение, но теперь ей казалось, что затылок и кончики пальцев колют маленькими острыми булавками. Все вокруг подернулось пеленой, словно это не совсем по-настоящему, словно и не она сидит в этом кафе, в крошечном, богом забытом поселке посреди Испании. Она никак не могла понять, что она тут делает, как сюда попала, потому что не помнила, как преодолела расстояние между туалетом и барной стойкой. Язык казался толстым, сухим и совершенно бесполезным.

Ее сосед крикнул что-то по-испански бармену, тот быстро поставил перед ним два стаканчика и наполнил их какой-то темной жидкостью. Луиза зачарованно наблюдала. Потом сосед повернулся к ней и что-то сказал, но смысл ускользнул от нее полностью. Она покачала головой, не давая себе труда объяснить, что не говорит по-испански, – эта попытка только еще больше запутала бы их обоих.

– Buvez ça, – сказал он, поколебавшись. – Выпейте.

Она подняла глаза, изумленная тем, что он говорит по-французски. Дрожащей рукой она потянулась к стакану, не задумываясь, насколько благоразумно пить что-то предложенное незнакомым человеком. Он говорил с ней по-французски, на языке, который она понимала, и в тот момент этого было достаточно – ничего большего не требовалось. Она попробовала жидкость – янтарную, как она увидела теперь, когда поднесла стакан ко рту. На вкус напиток был превосходен: горечь алкоголя смягчалась сладостью апельсинов.

– Куда вы направляетесь? – спросил сосед. – Далеко вам ехать?

Луиза нахмурилась, пытаясь вспомнить.

– В Париж, – ответила она.

Она остановила свой выбор на Париже. На городе, который так восхитил – нет, похитил – ее мать, что та уже не вернулась. Луиза вспомнила, как в том первом и единственном письме мать писала о квартире, которую снимает, – комната на восьмом этаже в доме без лифта, бывшее помещение для прислуги, а значит, она делила ванную и туалет с другими жильцами. Она писала Луизе о подозрительной старой хозяйке, которая каждый месяц упорно поднималась наверх, несмотря на хриплый кашель и выступающий на лбу пот, чтобы осмотреть квартиру проницательным взглядом, и всегда заявляла, что чего-то не хватает, что-то передвинуто. Она даже потребовала с матери Луизы несколько франков за пропажу картины, которой, как уверяла мать, там никогда и не было.

Луиза так часто перечитывала это письмо, что ей казалось, будто она переживала все это вместе с матерью, а не просто читала слова, написанные за много миль от нее. В последующие годы, когда воспоминания начали тускнеть, Луиза стала придумывать фрагменты, добавлять их к тому, что помнила, так что иногда уже не могла понять, что действительно написала мать, а что она сама себе вообразила.

Теперь она находилась в другой стране, за сотни миль от города, в котором никогда не бывала, но который, как ей казалось, знала так же хорошо, как и свою родную деревню, и сидящий рядом мужчина пододвинул к ней два куска хрустящего хлеба с каким-то мясом между ними. Она гадала, был ли этот сэндвич тут с самого начала или сосед только что заказал и его тоже.

– Mangez[28], – велел он.

Она послушалась, пытаясь вспомнить, когда ела в последний раз.

– Vous vous sentirez bientôt mieux[29], – заверил ее он.

– Merci.

Она подняла глаза на соседа, удивляясь, как не замечала его раньше. Он наверняка ехал с ней в автобусе, вряд ли житель этого поселка стал бы утруждать себя изучением языка, на котором тут не говорили. А еще его отличал покрой одежды – в сельской местности такую явно не носили, хоть она и не была особенно дорогой. Вещи опрятные, подумала Луиза, ухоженные, как и сам их владелец. Она почувствовала, что ее руки перестают дрожать.

– Attention au soleil[30], – сказал он, указывая на улицу, на солнце. – Если вы к такому не привыкли, поначалу может быть тяжеловато.

– Да, – пробормотала Луиза, смахивая крошку с уголка рта. – Я не привыкла к жаре.

Она посмотрела на него и хотела сказать что-то еще, нечто большее. Ощущая на себе его пристальный взгляд, она почувствовала, что краснеет, и понадеялась, что он объяснит это тепловым ударом, как это и должно объясняться – мысли путаются, руки и ноги покалывает. Она подалась вперед, собираясь еще раз поблагодарить его, спросить, как его зовут, когда раздался голос, перекрывавший все остальные голоса в кафе. Говорил водитель автобуса, который стоял и махал рукой.

– А, перерыв закончился, – перевел сосед.

Луиза кивнула. Водитель поставил чашку рядом с пустой тарелкой и направился к автобусу. Остальные пассажиры начали вставать, отрываясь от барной стойки и столиков, отодвигали недоеденное или заворачивали остатки в салфетки, чтобы взять с собой. Луиза повернулась к соседу, чтобы поблагодарить его, но он уже ушел.

Она нахмурилась, оглядывая кафе, но нигде его не обнаружила. Она не знала, надолго ли отвлеклась, засмотревшись на окружающих, – видимо, надолго, если даже не заметила, как он ушел. Она задумалась, не обидеться ли, что он исчез не попрощавшись, и решила, что это и правда обидно. В будущем, сказала себе она, нужно вести себя осторожнее. Ей стало дурно от одной лишь мысли, что могло бы произойти, окажись он кем-то другим. Тут она ощутила, что сумка наполовину сползла с колен. Подтянув ее поближе к себе, Луиза села так, чтобы та плотно прижималась к ногам.

Она снова выглянула в окно, увидела, что к автобусу выстраивается очередь, и подумала, что вроде бы тот человек стоит впереди, но не была уверена. Луиза быстро завернула остаток сэндвича в салфетку, положила его в сумку и подала знак бармену. В отсутствие других посетителей он быстро обратил на нее внимание. После череды торопливых жестов ей удалось заказать еще один такой же сэндвич. Бросив на стойку несколько монет, она поспешно поблагодарила бармена и вышла из кафе, боясь, как бы автобус не уехал без нее.

Анри украдкой бросает взгляд на женщину, сидящую напротив. Она с непроницаемым выражением смотрит в окно. С тех пор как она появилась в купе, он чувствует, что она держится настороженно. Он подозревает, что знает причину ее холодности, но легче от этого не становится, особенно после всего, что между ними произошло.

– Я подумываю, не сходить ли в вагон-ресторан, – говорит он, начиная вставать. На самом деле ни о чем таком он не думал, но ему отчаянно хочется выбраться из душного купе, из ловушки собственных мыслей. – Не хотите ко мне присоединиться?

Эти слова звучат невыносимо церемонно даже для его собственных ушей, но он приказывает себе следовать ее примеру, хотя ему хочется только одного – наклониться, взять ее за руку и начать: “Луиза…”

Луиза, кажется, удивлена внезапности этого предложения, но все же кивает и встает.

– В хвосте поезда, – сообщает Анри, когда они выходят из купе, и указывает направо, в пустынный коридор. Какое странное ощущение, думает он, будто они идут по музею, по чему-то принадлежащему ушедшей эпохе. Похоже, она была права, когда отметила, что ездить на поезде больше не модно. Коридор вполне под стать купе – возраст ковра, вытоптанного сотнями пассажиров, виден слишком явно, ткань абажуров вся в пятнах и прорехах и вот-вот превратится в пережиток прошлого, которому пора на покой.

Она – Луиза, напоминает он себе, он еще не привык к ее имени – идет впереди, слегка покачиваясь в такт движению поезда. Он смотрит, как солнечные блики, отражаясь от окон в коридоре, играют в ее волосах. Раньше он считал ее блондинкой, но теперь, в этом освещении, в ее волосах проступают разные оттенки, даже рыжина.

Поезд дергается, и она упирается затянутыми в перчатки руками в стены, чтобы не упасть. Анри берет ее за талию. Это происходит инстинктивно, и, смутившись, он тут же отпускает ее. Она ничего не говорит, даже не оглядывается через плечо и продолжает путь по коридору. Он словно чувствует под ладонью ее талию, чувствует ее дрожь.

Они проходят еще через два тамбура – а может, и через три, он никак не может сосредоточиться – и наконец добираются до вагона-ресторана. Анри засовывает руки поглубже в карманы и говорит официанту:

– На двоих, пожалуйста.

Вагон-ресторан невзрачный. Достаточно чистый, за ним явно следят – видимо, потому что пассажиры часто сюда приходят, – но и здесь чувствуется все та же запущенность. Официант усаживает их в углу, подальше от другой пары – единственных людей в этом вагоне, кроме них.

– Еще так долго ехать, – говорит Анри, когда они устраиваются за столиком, разложив на коленях накрахмаленные салфетки. Интересно, для нее это все настолько же невыносимо, как и для него?

– Всего день или около того, – отвечает она. – Да и вообще, на мой взгляд, путешествия успокаивают.

Она не выглядит спокойной, думает он. Она выглядит готовой сорваться с места, скрыться, только дай ей малейший повод.

– Я думаю, большинство людей едва ли с вами согласились бы, – говорит он скорее для того, чтобы просто что-то возразить. Он должен признать, что уязвлен той дистанцией, которую она установила между ними, хочет, чтобы она перестала говорить vous вместо tu всякий раз, когда они переходят на французский, хочет, чтобы она перестала вести себя так, будто они совершенно незнакомы. Он чувствует, как начинает ломить лоб. – Это всегда такая пытка. Уложить вещи, перевезти багаж из одного места в другое, хоть с помощью носильщика, хоть без. И столько часов в дороге.

– Я люблю эти часы в дороге, – парирует она. – Я считаю, что они очень успокаивают. От вас ничего не требуется – идти вам некуда, вы уже в пути, и делать нечего. Нужно только сесть поудобнее и наблюдать за проплывающим мимо пейзажем.

– И у вас уйма времени, чтобы думать… и волноваться, – говорит он, добавляя последнее слово специально, чтобы посмотреть, как она ответит.

Она встречается с ним взглядом.

– Только если вам есть о чем волноваться.

– Vraiment[31]. – Он поправляет салфетку. – И все же такое путешествие может быть скучным.

– Только если вам не повезло оказаться в скучной компании или вы сами скучны. – Она откидывается назад и улыбается. – Вы не кажетесь скучным.

Он не знает, что ответить, и, вместо того чтобы промолчать, говорит:

– Вы слишком молоды, чтобы путешествовать в одиночку.

Она качает головой, как будто разочарована.

– Не так уж и молода. – Она достает из кармана пальто пачку “Житан”, закуривает. – Я не спрашивала раньше, но, может, вы хотите?

Он качает головой.

– И все же. Женщина без спутников. Это необычно.

– Ой, даже не знаю. Звучит как-то старомодно. – Она выпускает дым. – А что насчет вас? Вы путешествуете один.

– Да.

– И у вас нет жены? – Она улыбается. – Нет невесты?

– Нет, никого.

– Никогда не было? – поддразнивает она.

– Была, – признает он и тянется за пачкой сигарет, которую она положила на столик.

Ему нужно чем-то занять руки, особенно если они собираются вот так разговаривать друг с другом. Он закуривает, выдыхает. Прошла целая вечность с тех пор, как он курил в последний раз, и еще больше с тех пор, как он курил французские сигареты.

Да, когда-то была девушка, но это было очень давно. Марианна. В последний раз он видел ее много лет назад в порту Орана, она уезжала в университет во Францию. В ее приезд в Алжир на каникулы они уже знали, что у них ничего не сложится. Что время, проведенное за границей – дома, как она выразилась, хотя, как и он, раньше не бывала во Франции, по крайней мере, пока не поступила в университет, – ее изменило. Его отказ ехать за ней, его упорное желание поступать в Алжирский университет сначала расстроило ее, потом обидело и даже немного разозлило. В конце концов все угасло – и то, что объединяло их, и та искра гнева, вспыхнувшая в нем из-за ее решения уехать. Между ними осталось только общее прошлое. Больше она в Алжир не приезжала. Несколько лет спустя родители эмигрировали вслед за ней в Европу.

– Как ее звали? – спрашивает Луиза.

– Марианна.

Она вглядывается в него.

– У вас такой вид, будто вы сейчас думаете о ней.

– Да, вспомнилось вот.

Трудно объяснить, почему образ Марианны для него связан с воспоминаниями о доме, о родителях, о юности. Почему, думая о ней, он просто думает о прошлом. Он даже не знает, по какому из этих воспоминаний скучает больше всего.

– Должно быть, приятно, когда есть кого вспомнить, – говорит она сумрачно. – У меня никогда такого не было.

Он гадает, правда ли она так считает и правда ли у нее никого не было. Так странно, так трудно поверить, что у этой молодой женщины никогда не было любимого человека. Она привлекательна, хотя он признает, что красота у нее неброская. Мимолетным взглядом этого не уловить – нет, в ее лицо нужно всматриваться, думает он. И все же наверняка за эти годы кто-то должен был обратить на нее внимание. Вряд ли только он один.

– До чего мы сентиментальны, – говорит она уже другим тоном. Это звучит натянуто, неестественно. – И вообще, едва ли нам стоит обсуждать друг с другом прошлые романы, учитывая, что мы незнакомы.

Он слышит в ее голосе вызов, но не знает, принимать ли его, сомневается с тех самых пор, как она впервые вошла в купе. Как раз в этот момент появляется официант, вытаскивая из кармана блокнот и избавляя Анри от необходимости что бы то ни было решать. Они выслушивают список фирменных блюд и комплексных обедов. Она заказывает sole meunière[32], он – confit de canard[33] и pommes de terre dauphinoise[34]. Они берут бутылку бургундского.

Когда официант возвращается с вином, Анри наполняет оба бокала доверху.

– За что выпьем, Луиза?

– Я же говорила, вы можете называть меня Лу.

Он качает головой:

– Пожалуй, нет.

– Почему? – Она хмурится.

– Это ужасное имя. Я слышу Лу и представляю маленького лысого старикашку.

Кончики ее губ слегка приподнимаются.

– С торчащей изо рта сигарой.

– Да. У него отвратительный характер.

– Поэтому жена и ушла от него много лет назад. – Она смеется и тянется за своим бокалом. – Хорошо. Можете называть меня Луизой.

– А вы можете называть меня Анри.

– Генри, – говорит она с английским акцентом.

– Значит, Генри и Луиза, – подводит итог он.

Она кивает:

– Генри и Луиза.

Им приносят заказ, и они едят молча. Вернее, он ест. Луиза только ковыряется в тарелке, время от времени бросая взгляд на него, куда-то поверх его плеча. Он уже хочет спросить, в чем дело, но тут она роняет вилку, наклоняется к нему и шепчет:

– Я не хотела ничего говорить, но больше не могу притворяться, будто ничего не замечаю.

На мгновение он задерживает дыхание, не понимая, что же именно она собирается сказать, не собирается ли она признаться. Эта мысль одновременно приводит его в восторг и в ужас.

– В чем дело? – спрашивает он.

– Просто у меня очень странное чувство, что человек, сидящий впереди, за нами наблюдает.

Анри чертыхается себе под нос. Он уже это знает, но надеялся скрывать это от нее хотя бы еще немного. То, что человек, следивший за ними, сейчас сидит в том же вагоне и в открытую наблюдает, может означать только одно. Анри снова чертыхается.

Время на исходе.

Прежде

От Парижа Анри ожидал разочарования.

Он понимал, что поступил глупо, – он почти два дня размышлял об этом, пока возвращался в страну, с которой был связан происхождением, и наблюдал, как меняется пейзаж за окном, как широкие просторы и золотые равнины Андалусии переходят в крутые горы и зеленые долины Страны басков, а потом сменяются Пиренеями. Теперь он готовил себя к тому, что женщина, за которой он следует, наверняка проделала такой долгий путь с одной-единственной целью: потратить деньги так, как это сделало бы большинство людей, – на одежду, шикарный отель, роскошные пиршества в Городе света. А то, что он увидел в тот день в саду, – отражение собственного внутреннего смятения – было лишь мимолетным порывом. Он сказал себе, что в любом случае это не имеет значения. Разочаруется он в ней или нет, но у него есть задание, которое нужно выполнить, и это, сказал он себе, пожалуй, и к лучшему. Путешествие на автобусе было долгим, и он устал – а они там, в Испании, разумеется, все сильнее беспокоятся из-за его затянувшейся отлучки.

Анри наблюдал за тем, как она вышла из автобуса и направилась прямиком к кассе – по-видимому, чтобы купить новый билет. Он видел, как она отдает деньги, видел бумажку, которую ей вручили. Он нахмурился, гадая, куда же она собралась, если не в Париж. Она направилась к выходу с вокзала. На мгновение он заколебался, разрываясь между желанием узнать, что за билет она купила, и пониманием, что это знание ему не пригодится, если он сейчас ее упустит. Возможно, это просто трюк для отвода глаз, рассчитанный на тех, кто может за ней следить, – на него, напомнил он себе. И, кроме того, какая разница? В Париже все должно кончиться.

Он поймал такси, проследовал за ней до отеля в девятом округе и подождал на улице, пока она закажет номер. Отель был не слишком дорогим, но сам район – вполне приличным. Он купил пачку сигарет, чтобы его присутствие не привлекло нежелательного внимания. Когда она наконец показалась в дверях, он пошел за ней до кафе на углу улицы Мартир, частично выходившее на прилегающую улицу Шорон. Она села на веранде со стороны Мартир, а он прошел чуть дальше и в конце концов устроился на Шорон. Несмотря на разделявшее их расстояние, он мог видеть ее в стеклянные окна, если слегка откинуться на спинку стула и повернуть голову под нужным углом, надо лишь постараться, чтобы эта поза выглядела естественной.

Сначала Анри претила мысль о возвращении во Францию. Но, сидя в кафе, которое она выбрала, и заказывая café noisette