Читать онлайн Одураченные. Из дневников 1939–1945 бесплатно

Долгие усилия понадобились, чтобы познакомить читателей с дневником моего деда, – в 2011 году они были вознаграждены тем, как Германия встретила эту публикацию. Все называли ее «Eine grosse Entdeckung», «важным открытием». «Кельнер создал образ нацистской Германии в необычайно зримой, емкой, нетривиальной форме, – написала обозреватель журнала «Шпигель» и продолжила так: – Этот дневник должен быть во всех немецких библиотеках, на каждой книжной полке». Исторический журнал Damals назвал книгу «автобиографией года»[1]. Для немецких читателей дневника, обличающего нацизм, главным стало то, что он подвел черту под полемикой, длившейся не одно десятилетие. Если простому человеку – такому, как Фридрих Кельнер, обычному чиновнику, получившему среднее образование, жившему в провинции, вдали от больших городов, было известно столько подробностей о происходившем в Третьем рейхе, где, казалось бы, все было засекречено, значит, в любом другом месте люди должны были знать куда больше, чем сами в том признавались, о зверствах и геноциде, творимых германскими войсками во всех частях разоренной Европы. Послевоенное представление, будто все население было лишь отчасти осведомлено или вообще понятия не имело, чем занимается нацистская партия (как еще в 2005 году предположил бывший президент Германии Рихард фон Вайцзеккер), наконец удалось похоронить[2].

Фридрих Кельнер предвидел, что люди будут лгать, если проиграют войну: «Малодушные станут говорить, будто всегда знали, что национал-социализм ждет такой финал, и сами они вовсе не были национал-социалистами. На самом деле лишь не более одного процента немцев действительно противостояли гитлеризму»[3]. Из его записей следует, что солдаты, вернувшиеся с фронта, рассказывали об увиденных своими глазами расправах над евреями и русскими военнопленными. Кельнер с самого начала понимал, что евреи столкнулись с геноцидом. Всего через месяц после того, как германские войска захватили Польшу, он упоминает о «Verfolgung und Ausrottung der Juden», преследовании и уничтожении евреев[4].

Он фиксировал также злодеяния в самой Германии: истребление пациентов психиатрических лечебниц, казни немцев, слушавших зарубежные радиостанции или читавших листовки, сброшенные с самолетов. Кельнер описывал эти страшные события в контексте прошлого и будущего, указывал на ошибки, допущенные Веймарской республикой и приведшие к власти злодея в лице Адольфа Гитлера, а также на просчеты лидеров демократических государств, игравших на руку диктатору в его стремлении к мировому господству. Фридрих продолжал вести записи всю войну, исписал десять тетрадей, почти девятьсот страниц филигранным почерком, сопроводив свои наблюдения сотнями газетных вырезок. Если бы все открылось, его объявили бы предателем и расстреляли. Его жена Паулина, чья моральная стойкость придала Фридриху решимости оставить правдивое описание событий, разделила бы его участь.

Я узнал о дневнике в 1960 году, мне было девятнадцать – именно тогда мы встретились с Фридрихом и Паулиной. Мой отец был их единственным сыном. В 1935-м, когда ему тоже было девятнадцать, они отправили его в Америку, чтобы нацистские идеи выветрились из его головы, но, к сожалению, усилия были напрасны. Моя мать вышла замуж за Фреда Вильяма Кельнера через два года после его приезда в Нью-Йорк и называла его потом не иначе как «нацистским ублюдком»[5]. С точки зрения нацистской расовой теории сама она, Фреда Шульман, была «недочеловеком» сразу по двум причинам – у нее были еврейские и славянские корни, – но это клеймо не могло затмить привлекательность молодой женщины, обескуражившей немецкого эмигранта: он влюбился. За четыре года у них появились трое детей; он настоял, чтобы их крестили по лютеранскому обряду. Фред не стремился работать, вместе с приятелем из Германо-американского союза он занимался распространением пронацистских агитационных брошюр. В апреле 1943 года ФБР возбудило против него дело с целью установить, не шпионит ли он на Германию. Фред тогда отправился в Норфолк, штат Виргиния, – возникли подозрения, что он собирает информацию о перемещениях судов[6]. Доказательства, представленные в ноябре того же года в прокуратуру США, были неубедительными, делу вряд ли дали бы ход, однако предусмотрительный Фред воспользовался полученным от ФБР неформальным советом и пошел в американскую армию, чтобы доказать лояльность своей второй родине. Через неделю после того, как он надел форму, дело ушло в архив. Почти все время службы Фред оставался в США, но в феврале 1945 года за какой-то проступок его понизили в звании до рядового и отправили во Францию в составе военной полиции – охранять бывших немец-ких солдат в лагере, устроенном союзниками для военнопленных. Выйдя в запас в январе 1946 года, Фред остался в Европе, использовав поддельное удостоверение офицера оккупационных войск, и стал промышлять на черном рынке.

В том же 1946 году, когда перестали приходить ежемесячные армейские платежи, Фреда решила, что не поедет жить к родителям и не будет зарабатывать официанткой или продавщицей. На дворе была эпоха блистательных мюзиклов производства MGM и RKO, длинноногих красавиц, заполонивших экраны кинотеатров, а ей уже давно хотелось стать второй Джинджер Роджерс или Сид Чарисс[7]. Правда, возможности для двадцатисемилетней матери троих детей, не имевшей хореографического опыта, открывались, как правило, лишь на дешевых подмостках. Поступив в труппу «Мир веселья» (World of Mirth Carnival), колесившую между штатами Мэн и Джорджия и славившуюся своими фривольными «шоу с девочками», Фреда отвезла всех троих детей в еврейский детский дом в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, да там их и оставила. Мне было четыре. Моей сестре – семь, брату – шесть.

В детском доме мы провели семь лет – долгий срок под опекой директора-неврастеника. «За малейшее нарушение распорядка ребенка обычно безжалостно били», – писал один бывший воспитанник в своих воспоминаниях[8]. С матерью мы виделись редко. Отец приехал всего один раз, пообещал отвезти нас «домой» в Германию, к своим родителям, но больше не появлялся. Потом социальная служба штата Коннектикут позакрывала частные приюты вроде нашего, и мы вернулись к матери и ее новому мужу, рабочему сцены, – дело было в 1953 году, тогда же мы узнали, что мой отец умер. Сухие факты в заключении о смерти потрясли нас до глубины души: в 1951 году Фред снова поступил на службу в американские войска в Германии, в 1952-м ушел в самоволку и был объявлен дезертиром, в 1953-м покончил с собой во Франции[9].

Я рос неуправляемым подростком, даже заработал судимость. В шестнадцать бросил школу, бродяжничал на улицах Нью-Йорка. В семнадцать попал на флот. Для таких, как я, военная служба была спасением: я получил аттестат о среднем образовании и дослужился до звания петти-офицера второго класса. В 1960 году был направлен в береговую службу Рас-Таннура, в Саудовской Аравии. По дороге предстояла двухдневная остановка в Германии, на Франкфуртской базе военно-воздушных сил. Смерть отца меня не впечатлила, но все же я чувствовал потребность что-нибудь о нем узнать, встретиться с его родителями – если они еще живы. Я попросил об увольнительной, получил отказ и по прибытии во Франкфурт ушел в самоволку. Мать говорила мне, что Фридрих и Паулина Кельнер живут в городе Лаубах, где мой дед работал в суде, но в Германии оказалось шесть городов с таким названием. На станции недалеко от четвертого Лаубаха мучила мысль: не пропустил ли я деда и бабушку в трех предыдущих, но тут мне встретилась молодая женщина, которой я поведал о своих поисках. Она ехала в Лаубах к родителям и сказала, что недалеко от них живет пожилая пара по фамилии Кельнер.

Они оказались такими, как я и представлял: дед – высоким, бабушка изящной, оба седовласые, со следами печали на лицах. Им было семьдесят пять и семьдесят два, держались они с таким сдержанным достоинством, что я невольно вытянулся по стойке «смирно». Я был готов к разочарованию, доставая из бумажника фотографию отца с дочкой, моей сестрой, на коленях (это был один из немногих его снимков, которые моя мать не уничтожила). Пожилая женщина ахнула, и вскоре я уже рассматривал в их альбоме увеличенную копию этой фотографии. Затем они с волнением стали перелистывать страницы, указывая то на один снимок, то на другой. Я не разбирал слов, но понимал, что они знакомят меня с моей семьей.

Я провел в их небольшом доме на лесистом холме четыре дня. Мой дед немного говорил по-английски, а я как раз начал учить немецкий. В первый вечер, после ужина, он выложил на стол сразу несколько тетрадей – сотни страниц, исписанных от руки неразборчивым готическим курсивом, и вырезки из газет, вклеенные между записями. Дед пояснил, что это дневник, который он вел во время войны, когда был управляющим делами суда. Показал заглавие: Mein Widerstand («Мое сопротивление»), – и я почувствовал огромное облегчение: несколько месяцев, получив приказ о переводе, я готовил себя к тому, что если деда удастся найти, придется простить его за множество преступлений, которые он, должно быть, совершил в годы нацизма.

В одной из первых записей, которые дед и бабушка помогли мне прочесть, речь шла о письме, отправленном ускоренной почтой через Красный Крест: так моя мать сообщила им о моем рождении. Они засы́пали меня вопросами, понемногу узнавая правду о том, что происходило с их сыном в Америке. Распереживались, услышав про детский дом: мой отец сказал им, что Фреда сбежала с другим мужчиной и что у нас, детей, все замечательно. Еще один сюрприз был связан с вероисповеданием моей матери: оказывается, моего отца смущало, что она не принадлежит к германо-американской Лютеранской церкви. Обращаясь скорее к бабушке, чем ко мне, дед произнес – медленно, так, чтобы я тоже смог понять: «Хоть это он правильно сделал – предпочел любовь предрассудкам».

Перед возвращением во Франкфурт каждый из них взял с меня по обещанию. Дед хотел, чтобы я поступил в колледж и занялся изучением истории и немецкого языка, а потом, когда-нибудь, вернулся за дневником: пусть он послужит борьбе с тоталитарными идеологиями – тогда это были коммунизм и неонацизм. Бабушка попросила найти время для помощи детям, поскольку и сам я в детстве нуждался в помощи. «Надо выполнить долг перед обществом», – настаивала она. Чтобы сделать им приятное, я согласился, хотя не представлял, как все это выполнить.

Во Франкфурте меня посадили на гауптвахту, где я дождался следующего самолета до перевалочного пункта ВМС на острове Бахрейн. В Аравию я не успевал даже на капитанскую поверку, так что в Бахрейне командир устроил мне выволочку и отправил назад. Моя самовольная поездка прошла безнаказанно.

Мы с дедом часто переписывались. Мои брат и сестра тоже отправили несколько писем, но потом решили не возвращаться к прошлому. По окончании службы у меня были большие планы – высшее образование: четыре года – бакалавриат и шесть – магистратура. Но их пришлось отложить: ранний брак увенчался появлением на свет чудесной шустрой девочки, но не стал удачным и завершился разводом. За это время мои дед и бабушка переехали в Майнц, поближе к бабушкиным сестрам. В июле 1966 года дед сообщил о письме, которое очень много для него значило: немецкое правительство признало его борцом с нацизмом[10]. Я получил это известие, будучи студентом Массачусетского университета. По окончании учебы я собирался провести лето в Германии, чтобы вместе подробно изучить дневник и забрать с собой тетради. Но под конец третьего курса дед вдруг попросил срочно приехать. Обеспокоившись тем, что мне будет трудно расшифровать готический курсив, он отдал первую тетрадь и довоенные записи сестре моей бабушки, Кэте, чтобы она перепечатала их на современной немецкой машинке. Записи исчезли из квартиры, где Кэте жила со своим гражданским мужем, Вилли Вебером, нераскаявшимся бывшим нацистским солдатом. Вебер утверждал, что ничего не брал, но дед понял, что и оставшаяся часть дневника теперь под угрозой.

Несмотря на переживания, связанные с пропажей записей, наша встреча летом 1968 года была радостной. Фридрих, статный и при этом очень доброжелательный человек, в свои восемьдесят три оставался несгибаем. Паулина казалась хрупкой, но была обаятельной и энергичной. Благодаря учебе мой запас немецких слов расширился, и, хотя грамматика хромала, мне нравилось с ними разговаривать. Чтение дневника, продолжавшееся все пять недель, пока я у них гостил, переходило в захватывающие истории о людях и местах, с которыми было связано их опасное бытие во времена Третьего рейха. Дед пересказал содержание пропавшей тетради и продиктовал мне по памяти фразы, которыми начиналась первая запись, датированная 1 сентября 1939 года[11].

К завтраку или обеду часто приходили сестры бабушки, Кэте и Лина, и приносили выпечку. Кэте извинялась за пропажу тетради. Лина тоже извинялась, потому что Вилли Вебер был родственником ее мужа, Генриха Фарбаха. С Вебером мы встретились – угрюмый такой детина. Помня предостережения деда, о дневнике я не обмолвился. Что касается Генриха Фарбаха, дед показал мне запись о том, как они с Линой чуть не погибли во время бомбардировки Майнца в сентябре 1941 года. А еще – снятую им фотографию разбомбленного дома, где была их квартира, и поведал, как Генрих говорил, что в отместку надо уничтожить весь Лондон. Дед похлопал меня по плечу и мрачно добавил: «Его племянник Вилли разрушил бы Лондон и сегодня».

Как-то к вечеру в Лаубах приехали гости – Людвиг и Эльфрида Хек с двумя дочерьми. Людвиг когда-то работал под началом моего деда в суде и был для него и для моей бабушки вторым сыном. Но, так же как и их родной сын, Хек проникся нацистской идеологией и горячо верил в нее, еще когда был в гитлерюгенде, а затем воевал на передовой в составе танкового корпуса. В записи 1942 года, посвященной возвращению Хека на побывку домой в дни Рождества, дед отмечает, с какой «чванливой» уверенностью его протеже заявлял о непобедимости последователей нацизма.

Я многое узнал о разных ветвях моей семьи: о Кельнерах в Арнштадте, Вайглях в Биссингене, Пройссах в Майнце. Узнал об участии деда в политике в период Веймарской республики и о том, как чутко уловил он опасную притягательность национал-социализма. Увидел я и послевоенные фотографии Фреда с его второй женой, которую он встретил во Франции в 1945 году, и с моей сводной сестрой Маргрит – теперь ей двадцать один год, и она жила недалеко от Версаля. Маргрит примкнула к ознаменовавшему шестидесятые «контркультурному» движению и с родственниками не общалась, так что дед дал мне ее адрес и попросил написать ей уже из дома.

Однажды после обеда бабушка прилегла вздремнуть, и дед, которому проще было справиться с собственными чувствами, когда он не видел ее переживаний, рассказал мне новые подробности об отце, в основном – о счастливых эпизодах из его детства. Описал он и ту подавленность, которая не отпускала их обоих несколько лет после его смерти, признался, что бросил собирать документы нацистских времен и даже подумывал уничтожить дневник. Добавил почти невзначай, что мое появление в Лаубахе в октябре 1960 года спасло не только тетради. За несколько месяцев до этого он оставил политику и службу; полагая, что им не для кого больше жить, они с бабушкой собирались расстаться с этим миром до Рождества.

Пока мы разговаривали, я делал заметки, иногда на немецком, но чаще на английском, постоянно сокращая слова, потому что все говорили быстро. Хотя мой словарный запас рос с каждым днем, мне не удавалось запомнить каждую мелочь, так что по вечерам в своей комнате я не меньше часа изучал написанное и составлял список вопросов, которые предстояло задать каждому из них на следующий день. Я выходил с этим списком к завтраку под дружный смех.

Но мы не только изучали дневник и говорили о прошлом. Мы отправились в путешествие по Рейну, увидели скалу Лорелеи, устроили пикник в Леннебергском лесу с моим кузеном Эрвином Гангльбергером и его семьей, съездили с друзьями на обед в Бад-Мюнстер, побывали у родственников во Франкфурте, а в один прекрасный вечер оказались на мюзикле в Избирательном дворце Майнца. Я был поражен жизнелюбием деда с бабушкой. Но им нужен был отдых. Они отправили меня в Лаубах, где я должен был переночевать, и дали список людей, с которыми мне предстояло встретиться. Я поговорил с бывшим служащим деда, судебным приставом Людвигом Брюннером, и выслушал воспоминания еще нескольких представителей поколения, одной ногой уже стоявшего в могиле. Они хвалили деда с бабушкой за смелость во время войны, а деда – еще и за последующую политическую деятельность.

31 июля дед сложил в сумку девять оставшихся дневниковых тетрадей вместе с другими записями и документами, чтобы я взял их с собой на борт. «Так я сопротивлялся террору и беззаконию, – напомнил он мне, – это мой способ вооружить твое поколение, – как и следующие, – знанием правды, чтобы не повторился весь тот кошмар». Я пообещал, что придумаю, как предать дневник огласке. И подтвердил данное бабушке обещание помогать детям.

Вернувшись домой, я написал во Францию Маргрит и обрадовался, вскоре получив от нее ответ. Но когда я попросил ее рассказать о нашем отце и прислать какие-нибудь фотографии, – упомянув, что было бы неплохо, если бы она написала дедушке с бабушкой, – она замолчала. Я отправил еще несколько писем, но больше она не давала о себе знать.

Через два месяца после моего отъезда из Майнца бабушка упала и сломала шейку бедра. За долгим пребыванием в больнице последовал напряженный период реабилитации, потребовавший от нее много сил, – да и от дела тоже. «Ей приходится учиться заново ходить, – сообщил он мне 15 декабря 1968 года. – Она берет меня под руку, опирается на трость и делает шаги». И добавил: «Не хватает нам твоих молодых рук». Она так и не смогла до конца восстановиться, через год дед прислал горькую весть. «Твоя чудесная бабушка умирает, – писал он. – Несмотря на все усилия, ее физическое и психическое состояние за последнее время нещадно ухудшилось. Представь себе: такая необыкновенная женщина – и такой незаслуженный финал».

Дед оставался у ее постели днем и спал рядом неспокойными ночами, когда даже морфий не мог надолго заглушить боль. В последнюю неделю жизни Паулины Кельнер ее муж Фридрих вновь взялся за перо, чтобы запечатлеть на бумаге последние дни, проведенные ими вместе. Первого февраля ее сознание прояснилось, и она поздравила его с днем рождения: ему исполнилось восемьдесят пять. Три дня спустя боль была такой сильной, что она умоляла избавить ее от страданий. Позже в этот же день ей стало легче, и она протянула ему руку. Ее глаза «осветились тем же блеском, как в тот день, когда я в нее влюбился. В этот миг она со мной прощалась». 8 февраля 1970 года Фридрих написал такие печальные слова: «В воскресенье на Масленицу 1910 года мы впервые встретились, в воскресенье на Масленицу в 1970-м смерть разлучила нас». Каролина Паулина Пройсс Кельнер, не покидавшая мужа в страшные дни нацистского режима и подвергавшаяся опасности вместе с ним, скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет. Пожалуй, наиболее точно сказал о ней именно Фридрих, когда она отказалась вступить в национал-социалистическую женскую лигу: «Моей храброй жене надо поставить памятник».

Есть мрачная ирония в двояком смысле немецкого понятия Lebensraum[12]. Кровавый поход за новыми территориями не принес немцам ни дюйма, но на щедрых пахотных землях их соседей выросли десятки миллионов могил. Из-за нехватки места немцам не может принадлежать участок земли, где они похоронены, за него платится ежегодная рента, причем только определенное время. Если могилы не получают особый статус, в конце концов кости их владельцев оказываются abgeräumt – извлечены для перезахоронения в общей могиле – и местом начинает пользоваться кто-то другой. Более сорока лет Фридрих оплачивал ренту за могилы своих родителей на кладбище Майнца и, зная, что их останки также будут abgeräumt после их с Паулиной смерти, распорядился, чтобы большой камень, служивший их надгробием, перенесли на участок, который он арендовал для Паулины и для себя. Под этим камнем он и поместил ее прах.

Затем он вернулся в Лаубах, где им с Паулиной многое пришлось пережить и где ее присутствие было особенно ощутимо.

22 июня 1970 года я представил деду мою жену Бев. Мы познакомились в университетском колледже и вместе его закончили. Квартира деда в Лаубахе находилась в доме рядом со зданием суда. Внешность выдавала его возраст и, пожалуй, впервые – уязвимость. Нам обоим очень не хватало бабушки, но Бев его очаровала: изящная, темноволосая, красивая – такой он помнил юную Паулину. Я вручил ему копию письма из Массачусетского университета, подтверждавшего, что я принят в аспирантуру. Он заявил, что это нужно отметить, и мы пошли в ресторан нашего отеля, где он выпил несколько капель вина, разведенного в бокале с водой. «Wasserwein»[13], – со смехом произнес он и поднял бокал: «Первый белый воротничок в нашей семье поздравляет первого дипломированного специалиста». И, повернувшись к Бев: «Мы с его бабулей знали, что так и будет».

Мы решили свозить деда за город. Навестили моего кузена Эрвина Гангльбергера и пообедали у Людвига Хека. У меня было много вопросов к деду о людях и местах, описанных на страницах его дневника, и когда он говорил, казалось, что он по-настоящему счастлив. Он переходил от одной темы к другой, не привязываясь к хронологии. Говоря о своей работе в социал-демократической партии и об участии в кампаниях против коммунистов и нацистов, он взял со стола «Майн кампф», привычным жестом гневно потряс изданием над головой и воскликнул: «Гутенберг, твой печатный станок осквернен этой злодейской книгой!» Бев это обеспокоило, да и меня тоже: слишком он разошелся. Но это не было старческой причудой. Испытания, через которые прошел мой дед в центре разрушенной Европы, пошатнули его религиозные убеждения. Смерть для него стала окончанием всего и не обещала утешительного завтра на небесах. От Фридриха Кельнера останутся лишь его прах – и его внук. Потому он и стремился вложить в голову внука как можно больше воспоминаний и определенно рассчитывал, что его дневник поможет мне поделиться ими с другими людьми.

В последний день, проведенный нами вместе, он неважно себя чувствовал, но настоял, чтобы мы обсудили, в чем задача этого дневника и как он соотносится с нынешними событиями. Он был недоволен тем, что Советский Союз все больше поддерживает палестинских боевиков, которые в тот год совершили теракт в Германии, убив израильтян в аэропорту Мюнхена. Он определил связь атеистической России и джихадистского ислама как «порочный альянс фанатиков, олицетворяющих тоталитаризм», и это, полагал он, станет в будущем серьезной угрозой для всех форм демократии.

Прощание было душераздирающим. Несмотря на нарочито бодрое Auf Wiedersehen[14], мы знали, что вряд ли снова увидимся. Мы с Бев добрались до Европы по морю, и за время пятидневного путешествия обратно в Нью-Йорк я многое успел осмыслить. Мой отец проделал путь в том же направлении в 1935 году. Что, если бы он оказался мудрее и не ступил бы на зыбкую почву, не совершил бы столько дурных поступков? Что, если бы мудрее были тогда главы демократических государств и не позволили бы злу распространиться? В этом вопросе была вся суть дневника.

Я получил от деда еще пару писем, восхищающих своим слогом, но не прошло и трех месяцев после нашего расставания, как он скончался. Четвертое ноября 1970 года стало последним днем в жизни судебного инспектора Августа Фридриха Кельнера: солдата, чиновника, поэта, политика и историка. В самые мрачные для германской истории времена правления безумцев и убийц этот человек продолжал видеть все то, что веками составляло величие немецкой культуры. Он носил это в себе. И передал дальше. Он был одним из истинных патриотов Германии.

Людвиг Хек, исполнитель завещания моего деда, организовал кремацию и позаботился, чтобы его прах занял место рядом с Паулиной на кладбище Хаупфридхов в Майнце. Небольшая сумма в десять тысяч долларов была поровну разделена между четырьмя внуками. Основная часть оставшегося имущества досталась мне: весь архив с семейными документами и написанные маслом холсты. И хотя дневниковые тетради были уже у меня, по завещанию они мне также передавались. Деньги Хек перевел почти сразу, но, несмотря на регулярные напоминания, остальное пришлось ждать не один год. Через шесть лет деревянный ящик с документами и вещами доставили с запиской от Хека: «Я спокоен, зная, что исполнил волю Вашего деда и что семейное имущество в надежных руках»[15]. Но воля Фридриха Кельнера не была исполнена, о чем я узнал спустя тридцать лет.

Новые попытки связаться с моей сводной сестрой во Франции не увенчались успехом. В конце концов я узнал, что 12 апреля 1970 года – между смертями бабушки и деда, пришедшимися на тот год, – Маргрит родила внебрачного сына и назвала его Александром Вильямом Кельнером. Отдав ребенка в приют, она переехала в район Монпарнас на левом берегу Сены, где в обстановке богемных кварталов и ночных баров ей предстояло прожить всего лишь пять лет. Обстоятельства ее смерти в свидетельстве, которое я получил из Парижа, были изложены скупо, но красноречиво: воскресным утром 21 декабря 1975 года бездыханное тело Маргрит нашли на улице недалеко от ее квартиры. Она умерла за шесть или семь часов до этого, около двух часов ночи – видимо, замерзла холодной ночью. Ей было двадцать восемь.

Сдержать обещания

Публикация дневника вместе с дополнительными текстами и документами, показывавшими Фридриха-сопротивленца, и семейными историями была задачей не из легких: тысячи рукописных страниц курсивом Зюттерлина нужно было воспроизвести с помощью современного немецкого шрифта; описания людей, мест и событий в дневнике требовали досконального изучения; предстояло также определить источник каждой газетной вырезки с новостями. Кроме того, я должен был написать биографический очерк, чтобы показать злободневный контекст трагедий и радостей в жизни Фридриха и Паулины Кельнер. В своем дневнике Фридрих сознательно обходил вниманием сферу личного, чтобы сосредоточиться на важных вопросах.

Сдержать обещание, данное бабушке, было проще. Став преподавателем Техасского аграрно-технического университета, я организовал студенческий клуб, который через Детский христианский фонд поддерживал целую детскую деревню. «Лицо фонда», актриса Салли Стразерс, приехала в кампус помочь с запуском кампании «Деревня надежды»[16]. Тысячи студентов приняли участие в сборе средств и на два года взяли шефство над ста двадцатью пятью детьми в деревне недалеко от города Амага в Колумбии. Сообщения о нашей работе, которые кто только ни печатал, включая «Хьюстон Кроникл», побудили другие американские университеты провести такие же кампании – представляю, как Паулина Кельнер одобрительно нам кивает.

Наконец, мне удалось заинтересовать дневником редактора газеты «Кроникл». 21 февраля 1993 года в своем воскресном журнальном выпуске издание опубликовало четырехстраничную передовицу – с фотографиями дневниковых страниц и снимка-ми моих деда и бабушки. Заголовок сообщал, что в дневнике «могут быть параллели с сегодняшней Германией». Я отправил экземпляры в недавно построенный национальный Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне и в музей Яд Вашем в Иерусалиме. Я был уверен, что на фоне наметившихся тенденций антисемитизма и отрицания Холокоста эти учреждения помогут мне расшифровать дневник и опубликовать его. Их хранители воодушевились мыслью, что дневник можно включить в музейное собрание, и откликнулись быстро, но не гарантировали публикацию.

Я отправил статью киноактеру и продюсеру Кирку Дугласу с вопросом, не хочет ли он сделать документальный фильм. Ответ был положительным: «Согласен с вами – следует познакомить мир с содержанием этого дневника», – написал он 2 апреля 1993 года. Но вместе с Майклом Беренбаумом, директором Музея Холокоста в Вашингтоне, Дуглас стал уговаривать меня передать дневник музею. 21 апреля он написал: «Я с интересом продолжу знакомство с этим дневником, когда он окажется в Вашингтоне». Звучало заманчиво. Казалось бы – вот достойный способ снять с себя груз ответственности: предать написанное заботам влиятельного учреждения и легендарной личности. Но музей успел отклонить мою просьбу о публикации дневника, а голливудские продюсеры часто годами держат сценарии и проекты, а потом бросают их. Вышло так, что мистер Дуглас перенес инсульт, и ему пришлось резко снизить нагрузку. Прими я его условия, записи Фридриха Кельнера, его предостережения, обращенные к новым поколениям, были бы преданы забвению среди десятков тысяч других неопубликованных документов в музейном архиве.

Одиннадцатого сентября 2001 года Америка получила страшное напоминание о Пирл Харбор. Я напряг все силы, чтобы завершить расшифровку и собрать необходимую информацию для биографии. Армейские документы моего отца пришли с комментарием, поясняющим, что многие из них пострадали или были уничтожены во время большого пожара в Национальном центре кадровой документации в Сент-Луисе в 1973 году[17]. То, что осталось от отцовского досье (на фотокопиях видны обгоревшие края), говорило о его двуличии и других нелучших качествах: разжалован из сержантов в рядовые, обкрадывал товарищей, самовольно оставлял пост. Двадцатистраничный отчет ФБР оказался весьма полезен подробностями о его передвижениях по Америке с 1935 по 1943 год. Я также предпринял поиски, чтобы поговорить с Урсулой Кронбергер, молодой женщиной, которая встретилась мне на вокзале в 1960 году и помогла добраться до деда и бабушки, и с Эльзе Гросс, прислугой, работавшей у судьи в Лаубахе и хорошо их знавшей, – она теперь жила в Балтиморе. В Сан-Диего жил Джон Петер Абт – ему мои дед и бабушка помогли благополучно уехать из Германии девятимесячным младенцем вместе с родителями. Я возобновил переписку с Людвигом Хеком и другими жителями Лаубаха; написал родственникам – Вейглам, Пройссам и Кельнерам в Германии, Швейцарии и Швеции. Небольшой биографический очерк, который я планировал, обрастал подробностями.

Справиться с препятствиями, мешавшими напечатать дневник, удалось, только когда я отправил свое описание и множество расшифрованных страниц американскому лидеру, который во время Второй мировой войны пилотировал боевые самолеты, а пятьдесят лет спустя, став президентом США, собрал международную военную коалицию за восстановление суверенитета Кувейта. Джордж Герберт Уокер Буш понял, что глубокие наблюдения, изложенные в дневнике, нужно сделать достоянием общественности. В апреле и мае 2005 года дневник Фридриха Кельнера и связанные с ним памятные экспонаты были выставлены в ротонде Президентской библиотеки Джорджа Буша-старшего и в музее Колледж Стейшен в штате Техас по случаю шестидесятой годовщины со Дня Победы во Второй мировой войне.

Сообщения об этой выставке дали начало сотрудничеству с группой, занимавшейся литературой о Холокосте при Гиссенском университете, задача была – завершить подготовку текста на современном немецком языке, провести необходимые исследования и найти финансирование для публикации. Я предложил участникам группы побеседовать с восьмидесятипятилетним Людвигом Хеком, исполнителем завещания моего деда. Во время этого интервью оказалось, что у Хека хранится недостающая дневниковая тетрадь и некоторые довоенные записи, – он сказал, что получил их от моего деда незадолго до его кончины. На многие возникшие вопросы ответить он не смог: кто вернул украденное в последние дни жизни Фридриха, когда состояние здоровья уже не позволило ему связаться со мной; что стало с основной частью довоенных записей и недостающими страницами дневника; почему не все бумаги отправили мне в 1970-м или хотя бы в 1976 году, спустя шесть лет, когда я дождался остальных материалов, – или в последующие десятилетия – и почему тетрадь и записи не упоминаются в подробной девятистраничной описи имущества деда, которую подготовил Хек, а проверил и подписал Эрвин Гангльбергер (сын моей тетушки Кэте и, соответственно, пасынок ее спутника, Вилли Вебера, укравшего документы)?

Хек, Гангльбергер и Вебер хорошо знали друг друга, были однополчанами – вместе служили в рядах вермахта, и им вряд ли могло понравиться, как Фридрих Кельнер описал бесчинства армии. Но какими бы ни были обстоятельства, задержавшие возвращение документов, клеймо есть и на мне, ведь мой отец остался верен нацистскому знамени. Теперь почти весь дневник собран, поэтому, как гласит пословица: «Будь благодарен за все, что у тебя есть».

За выставкой в библиотеке Буша последовали другие, в том числе – семь месяцев в Президентской библиотеке Дуайта Дэвида Эйзенхауэра в Абилине, штат Канзас. Кинокомпания из Торонто сделала документальный фильм для канадского телевидения, специальный показ которого прошел в Библиотеке Хаммаршельда в штаб-квартире Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке в семидесятую годовщину Хрустальной ночи[18]. Перед тем как оригиналы тетрадей выставили в Берлине и Бонне, весь дневник был опубликован в Германии в двух томах. Сокращенные переводы появились в Польше и в России.

О том, как восприняли дневник на родине его автора, можно судить по почестям, которых удостоились Кельнеры. В Майнце, где Фридрих вел кампанию против нацистов, их с Паулиной могила на кладбище Хаупфридхов получила статус Ehrengrab, почетного захоронения – они не будут abgeräumt[19]. В Лаубахе по пути на занятия учащиеся каждый день проходят мимо небольшого дома, где жили Кельнеры-пенсионеры. У школы и дома новый адрес: Фридрих-Кельнер-штрассе[20].

Дневник пришел к нам с опозданием, но случилось это в исключительно важный момент. Фридрих Кельнер показал своим современникам, что «Майн Кампф» – образчик опаснейшего образа мыслей. Своей книгой и примером собственной жизни Кельнер помогает сегодня противостоять тем, кто мешает нам всем жить в мире. Читатели дневника без труда увидят сходство между атмосферой, в которой жил Фридрих Кельнер, и современностью. И вместе с автором зададутся тревожным вопросом: почему основы, на которых держится цивилизации, так непрочны, что их могут обрушить варвары?

Ранние годы

В жилых комнатах над кондитерской Георга Кельнера в Файхингене-на-Энце в Южной Германии его жена Вильгельмина произвела на свет сына. На дворе было 1 февраля 1885 года. Отец, рожденный двадцатью двумя годами ранее вне брака в Арнштадте, в Тюрингии, решил запоздало придать легитимность семейной ветви, назвав сына Августом Фридрихом – как возлюбленного матери, Августа Фридриха Шонерта, человека, чьим отпрыском он стал. В последующие три года Вильгельмина, выросшая в большом семействе Вайгль в окрестностях Биссингена, родила еще двоих детей, но они умерли в младенчестве[21].

Когда мальчику исполнилось четыре года, Кельнеры переехали в Майнц, «город Гутенберга», где Георг поступил на службу старшим пекарем. Юный Фридрих рос в поразительную эпоху изобретательства, когда в повседневную жизнь вошли радио, телефон, электрическое освещение, патефоны, кино, автомобили и аэропланы. Он был незаурядным ребенком, легко усваивал учебные предметы, особенно математику, проявлял способности к музыке и изобразительным искусствам. Прислушавшись к желанию родителей, он выбрал стезю, на которой станет первым «белым воротничком» в семье. Фридрих закончил государственную начальную школу и профессиональное училище, а в 1903-м, когда ему исполнилось восемнадцать, поступил на трехлетнее бесплатное обучение в качестве конторского служащего в суде Майнца. Его ближайшей целью была должность судебного инспектора (Justizinspektor), который следит за делопроизводством и учетом средств, в том числе выполняет обязанности архивариуса. Он рассчитывал когда-нибудь стать управляющим делами суда.

Дополнительным преимуществом для чиновников Германской империи при Вильгельме II были более гибкие условия военной службы: год в действительных войсках и время от времени – сборы в последующие шесть лет. Обязательный период начался для Фридриха в октябре 1907 года, когда ему было двадцать два. К счастью, его не коснулись события, связанные с Ихэтуаньским восстанием[22] в Китае, и жестокие столкновения на германских колониальных территориях в Юго-Западной Африке: молодой человек спокойно маршировал и тренировался на плацу со своим полком, практиковался в стрельбе и часто попадал в «яблочко», за что получил на мундир снайперский шнурок.

На карнавальном празднике Фастнахт в 1910 году Фридриха представили его будущей жене, хрупкой девушке, которую он впервые увидел за несколько дней до этого: она каталась на коньках по пруду. Энергичная и независимая Каролина Паулина «Полин» Пройсс была на три года моложе своего поклонника. Ее отец, Карл Пройсс, работал жестянщиком, мать, Йоханна, урожденная Мартин, была крепкой особой – вырастила семерых детей, неся на себе нелегкое бремя немецкой домохозяйки[23]. Паулина закончила профессиональное училище, и ее взяли конторской служащей на пивоварню Шофферхофер. Год прошел в ухаживаниях, а затем Паулина и девушки, с которыми она работала, предложили Фридриху вместе поехать во Франкфурт на первый Международный женский день, где он мудро поддержал требование избирательного права для женщин. По пути обратно в Майнц, в поезде, было объявлено о помолвке. Поженились они 18 января 1913 года, за день до того, как Паулине исполнилось двадцать пять, и за две недели до двадцативосьмилетия Фридриха. Он по-прежнему рассчитывал стать судебным инспектором, а она еще два года будет работать на пивоварне Шофферхофер, прежде чем сложится их семейный быт.

Война и политика

Четвертого августа 1914 года сержанту Фридриху Кельнеру пришлось оставить свой рабочий стол в суде, чтобы перейти в состав резервного подразделения, сформированного в пехотном полку принца Карла Прусского под номером 118, а затем отправиться на войну, которая охватит значительную часть мира. Не в силах повлиять на происходящие события, стойкая Паулина поддерживала родственников мужа и собственных родителей. Ее братьев Франца и Людвига тоже призвали на фронт.

Некоторым утешением была надежда на то, что «эта война положит конец всем войнам», но на Фридриха не действовали ни лозунги, ни муниципальные оркестры, ни ликующие толпы провожающих. Он словно смотрел в будущее. На странице его военного билета с рукописным заглавием «Участие в сражениях» вскоре появятся названия городов, где пройдут ожесточенные бои. Снайперский шнурок превратится для него в петлю: меткого стрелка из раза в раз будут посылать в бой.

Боевое крещение он прошел 22 августа в битве при Нешатó. К середине сентября на его счету будет уже восемь боев, в том числе несколько эпизодов первого Марнского сражения, когда французские и британские войска остановили германское наступление на Париж. Он узнал, что такое горечь поражения, но вместо возвращения домой пехотный полк принца Карла направился на северо-запад Франции[24].

Два месяца Фридрих провел в грязных окопах, выложенных мешками с песком, к западу от Реймса, днем познавая страх в захлебывающихся атаках, а ночами, словно в кошмарном сне, проползая под колючей проволокой, чтобы забросать ручными гранатами позиции врага, пока земля и воздух сотрясались от ударов артиллерии. Он не одобрял неумелую стратегию Верховного командующего и гибельное стремление кайзера к славе – да и саму идею монархического правления. Ему казалось бессмысленным проливать кровь немецких солдат во Франции из-за того, что какой-то серб убил австрийца в Боснии. Он считал, что лучше встать вдоль границ рейха, ценою жизни защищая дом и родину. Здесь же свою страну защищали те, в кого он стрелял и кого убивал. Как он ни старался, он не мог связать свои действия с простым принципом: «Относись к другим, как к самому себе».

В ноябре Фридриха накрыло взрывом шрапнельного снаряда, и он оказался среди четырех миллионов немецких мужчин, раненных на этой войне, – не считая двух миллионов убитых. Битком набитый поезд, мокрый от крови стонущих солдат, боль в изрешеченной ноге и вероятность, что она загноится и ее придется ампутировать, – все это на время отвлекло его от философских размышлений.

Лечился он в госпитале Святого Роха в Майнце. К весне был годен к возвращению на передовую, но вместо этого его командировали в штаб интендантской службы во Франкфурте, где он в ярком свете увидел, что такое война и каких разрушений она стоит. Будучи недалеко от Майнца, он мог часто видеться с Паулиной. Двадцать девятого февраля 1916 года в квартире на Мозельштрассе в Майнце, в паре кварталов от Рейна, как символ жизни на фоне губительной войны родился их единственный ребенок. Ему дали имя Карл Фридрих Вильгельм, а называли Фриц.

Виной ли тому лишний день високосного года, наведший на новорожденного свою тень, или всеобщий нигилизм, охвативший мир в первой половине XX века, а может, ген чувственности, доставшийся мальчику от прапрабабки, принесшей на этот свет незаконнорожденного Георга, – как бы то ни было, во взрослой жизни счастье будет редкой гостьей Карла Фридриха Вильгельма Кельнера, он же с этим так и не свыкнется. Фридрих и Паулина и представить не могли те безмерные переживания, которые со временем доставит им маленький Фриц.

Плакатов, призывающих к героизму, и популярных песен было недостаточно, чтобы поднимать дух, когда страна проигрывает в войне. Нехватка хлеба и все более длинные списки потерь – это касалось почти каждой семьи. Младший брат Паулины, Людвиг, пропал без вести, а позже был признан погибшим. В 1907 году Фридрих сфотографировался вместе с однополчанином из своего резервного подразделения: они стояли с кружками пива в руках, гордые и довольные. На снимках 1917 года, где он изображен с сослуживцами по штабу интендантской службы, от воодушевления не осталось и следа. То, что Фридрих интуитивно понял относительно реальности войны в августе 1914 года, теперь зримо проявилось в суровом выражении лиц его товарищей. Старый германский порядок стремительно приближался к концу.

Веймарская конституция воодушевила Фридриха и Паулину: ей она принесла право голосовать, а его побудила участвовать в формировавшемся в Республике самоуправлении. В 1920 году Фридрих вступил в социал-демократическую партию (СДП), занялся организаторской работой и расширением партийных рядов[25]. В апреле его назначили судебным инспектором, это был важный шаг на пути к заветной цели – должности управляющего делами суда. В том же году они с Паулиной официально перестали быть прихожанами Евангелической лютеранской церкви, «поскольку и Церковь, и большинство ее служителей вели себя в военные годы (1914–1918) не по-христиански», приняв сторону военных, продолжавших вести уже проигранную войну, вместо того чтобы капитулировать и спасти человеческие жизни[26].

Фридрих распространял листовки СДП, вел агитацию на Шиллер Плац и на торговой площади перед собором Святого Мартина. Экстремисты с обоих концов политического спектра не давали проходу активистам вроде него и подогревали недовольство, и без того не спадавшее из-за огромных репараций, назначенных по Версальскому договору. Обвал немецкой валюты в начале 1923 года чуть не привел к падению правительства, но к 1924 году экономическая ситуация улучшилась. Возрождение оптимизма нации спутало планы одного честолюбивого политика, попытавшегося захватить власть в Мюнхене. Путч провалился, но пресса пристально следила за спектаклем, разыгравшимся в зале суда, так что через год, когда Адольф Гитлер вышел из тюрьмы, у него уже было все, что нужно: популярность, богатые покровители и сочинение, описывающее превосходство арийской расы, титульная нация которой сметет евреев и славян и конфискует у соседей земли и средства.

Летом 1925 года отец Фридриха вручил ему недавно опубликованную книгу, в которой излагались суровые методы формирования истинно немецкой идентичности путем беспощадного уничтожения врагов – в том числе неугодных немцев[27]. Георг поддержал сына: автору нужно дать отпор. На следующем митинге, держа «Майн Кампф» в поднятой руке, Фридрих прокричал: «Гутенберг, твой печатный станок осквернен этой злодейской книгой!»[28] Его презрение к Адольфу Гитлеру разозлило военизированных штурмовиков нацистской партии, но Фридрих не дрогнул – он и не такое видал в Бельгии и во Франции.

Здоровье Георга и Вильгельмины начало слабеть, они все больше времени проводили с внуком, Фрицем, и уговаривали его всерьез заняться учебой. Ребенок отличался живым умом и прекрасной памятью, но не любил прилагать усилия, для контрольных работ ему хватало знаний, усвоенных в классе. Домашние задания он воспринимал как помеху развлечениям и делал их из-под палки. «Этот мальчишка, – сказал Георг Фридриху и Паулине, – чем-то напоминает мою мать».

Осенью 1925 года, за пару месяцев до сороковой годовщины свадьбы, Вильгельмина умерла. Фридрих скорбел по матери и присматривал за страдавшим от недугов отцом. Они подолгу обсуждали будущее юного Фрица – и нестабильное положение в Республике. Георг убеждал Фридриха, что тот должен сам написать книгу – ответ абсурду «Майн Кампф». В ноябре 1926 года Георг умер и был похоронен рядом с женой на центральном кладбище Майнца. На положенном сверху большом, грубо обработанном камне была простая медная табличка с единственным словом: «Кельнер».

В конце того же года вышел второй том «Майн Кампф», содержавший такой вывод: «В эпоху нынешнего расового вырождения государство, посвятившее себя поддержанию лучших расовых свойств, когда-нибудь неизбежно будет править миром». Видя ужасающий подтекст этой книги и ее обращенность к глубоко укоренившимся предрассуд-кам немцев и их милитаризму, судебный инспек-тор сокрушался и спрашивал себя, долго ли еще он сможет оставаться оппонентом опасного автора. «Я с самого начала знал, что Гитлер и его политика ведут к войне»[29].

В 1928 году социал-демократы удержали национал-социалистов на уровне трех процентов голосов, однако массовая безработица и потеря сбережений во время всеобщей депрессии 1929 года нацистов вполне устраивали. Их воинственный, но харизматичный лидер обрушился на капитализм и коммунизм, винил евреев во всех общественных болезнях, клялся вернуть величие Германии – возродить не просто прежнюю империю, но Великую Германию, и первым шагом к этому должна была стать аннексии Австрии. К 1930 году нацистская партия была уже второй по численности в стране, и че-тырнадцатилетний Фриц, будучи в том возрасте, когда подростковый бунт против родителей совершенно естественен, проникся все более явной очарованностью нации Адольфом Гитлером, чье представление об арийском превосходстве возвышало в дарвиновской иерархии даже самых тощих немецких мальчишек и позволяло им попирать «низших людей». Когда Фриц пришел из школы домой, насвистывая популярную песню о марширующих по просторам эсэсовцах, и заявил, что хочет вступить в гитлерюгенд, Фридриху пришлось приложить невероятные усилия, а обычно спокойной Паулине произнести гневную отповедь, чтобы его отговорить.

После приезда Гитлера в Майнц на массовый митинг сёстры Паулины и их мужья заговорили о том, что стране нужна «сильная личность», чтобы навести порядок. Ее брат Франц допустил, что проголосует за национал-социалистов. «Жертвы нацистской пропаганды» – так писал Фридрих о своей родне. Но еще больше тревожили его представители суда, включая прокуроров и судей, которые всерьез воспринимали воззрения Гитлера. Фридрих разозлил старшего инспектора, когда предрек новую войну, которую тот начнет. Один коллега посоветовал ему быть осторожнее: сочувствующих «гитлеризму» не всегда можно было сразу узнать, но эти люди могли быть опасны.

В июле 1932 года нацистская партия получила на выборах почти сорок процентов голосов и са-мою большое представительство в рейхстаге. В январе 1933 года, после полугода упорных политических интриг, Адольф Гитлер стал канцлером. Заняв это место, он установил такую диктатуру, что его имя стало синонимом слова «чудовище». «Кто за это ответит? – восклицал Фридрих, столько лет боровшийся против этого восхождения. – Безмозглые люди! Растоптать демократию и вверить одному человеку власть почти над восьмьюдесятью миллионами – это так ужасно, что невольно содрогаешься в ожидании грядущих событий»[30].

Блудный сын

Не питая иллюзий относительно того, как нацисты в Майнце будут обходиться с оппонентами, Фридрих перевез семью в Лаубах, небольшой старинный город с замком, примерно в шестидесяти километрах к северу от Франкфурта, где никто не знал о его политической деятельности. Высокая должность, которая ждала его в суде Лаубаха, отчасти защищала от давления местных нацистских властей. Став управляющим делами суда, он получил одну из двух служебных квартир в здании. Главный судья с семьей жил этажом выше.

Большой город или провинция – если сравнивать, сколько там было фанатиков Гитлера, для Кельнеров все оказалось едино. Более шестидесяти процентов голосов в Лаубахе отдали за национал-социалистов, они получили контроль над муниципалитетом[31]. Профессиональное сословие беззастенчиво заискивало перед новой властью и пыталось давить на Фридриха и Паулину, заставляя их вступить в нацистскую партию. Это не было обязательным, но в городе, где всего восемнадцать тысяч жителей, отказ не мог остаться незамеченным и навлекал на них подозрение. Не улучшило положение и то, что Фридрих неодобрительно высказался о принятых нацистами репрессивных законах – среди них был акт, обеспечивавший Гитлеру диктаторские полномочия, закон, не допускавший к гражданской службе евреев, и закон о стерилизации людей с наследственными заболеваниями.

Их сын был недоволен: в Майнце остались его друзья; найти с ним общий язык не получалось. Окончив школу, Фриц не стал искать работу. Сказал, что это ему неинтересно, ведь скоро его призовут на государственную службу или в армию. Он занимался тем, что паял радиоприемники, – зарабатывал их починкой. Чтобы избавить отпрыска от нацистского влияния, родители пристроили его на попечение к одному нью-йоркскому родственнику. Незадолго до отъезда Фриц побывал в Лондоне, где учился на курсах по радиоремонту и английскому языку при Политехническом университете. По возвращении в Германию его приняли на работу в суд, на неполный день. Когда с конторского стола пропала небольшая сумма – две марки, оставленные в качестве платы, – судья обвинил в этом Фрица. Доказательств не было, Фриц утверждал, что не брал деньги; однако судья пригрозил расследованием – он хотел не столько наказать сына, сколько унизить отца, не симпатизировавшего нацистам.

14 августа 1935 года на пароходе «Президент Рузвельт» Фриц отплыл из Гамбурга в Нью-Йорк. В списке пассажиров он значился как Фред Вильям Кельнер. Ему было девятнадцать, и для него все только начиналось. Пока океанский лайнер на всех парах выходил в Северное море, его безутешные родители подбадривали друг друга. Фридрих думал о своем отце, который хоть и был незаконным ребенком, но прожил достойную жизнь в усердном труде. Он молился, чтобы у внука Георга впереди был такой же путь.

Вновь они увидятся только через одиннадцать лет – тех страшных лет, за которые причал, где стояли Фридрих и Паулина, как и все верфи вокруг, и весь Гамбург, и бóльшая часть Германии будут разрушены мощными бомбардировками. Даже проницательный судебный инспектор не мог представить себе руины того мира, в котором они воссоединятся с сыном.

Через несколько недель после того, как пароход «Президент Рузвельт» взял курс на Нью-Йорк, властители Германии огласили новые расовые законы. Все евреи, независимо от того, насколько глубоко они укоренились в стране, произвольно лишались гражданства и прав[32]. Фридрих воспринял это как немыслимое преступление. «Когда евреев, чьи очевидные достижения в экономике веками служили общему развитию нации, лишают всех прав, такое деяние недостойно культурной нации»[33].

Официально объявляя евреев людьми второго сорта, власти поощряли низменную неприязнь к ним среди населения, переходящую в жестокую травлю даже в школьных классах. Об этом в репортажах из «новой Германии» сообщали миру многие иностранные корреспонденты, работавшие в Берлине. Но осуждались такие действия редко и нерешительно. При поддержке манипулируемых политиков, знаменитостей и фабрикантов в демократических странах, где потакали Гитлеру, новый лидер вместе со своими приспешниками начал планировать массовые беспорядки.

Сочувствие Фридриха германским евреям не обусловливалось дружескими или профессиональными связями. Евреи составляли менее одного процента населения, поэтому нет ничего необычного в том, что их не было в близком ему кругу. Просто он полагал, что инаковость – не повод для преследований, и его возмущало, что эту простую истину так легко свела на нет расовая пропаганда, рассчитанная на то, чтобы подогревать примитивную клановую вражду. Этим принципам предстояла проверка на прочность: весной 1935 года к Паулине обратилась еврейская семья Хайнеманн – им нужна была помощь Фридриха. Их зять Юлиус Абт и дочь Люси попали в поле зрения полиции и местного отделения нацистов. Узнав, что против Юлиуса сфабриковали дело, чтобы конфисковать его имущество, Фридрих помог преследуемому человеку безопасно покинуть Лаубах и перебраться в Америку. Люси Абт в июне должна была родить, поэтому она осталась. На следующий год, когда младенцу исполнилось девять месяцев, Фридрих и Паулина помогли им уехать. Они пытались убедить родителей Люси – Салли и Гульду Хайнеманн – эмигрировать, покуда для евреев это еще было возможно, но пожилая пара осталась: они были уверены, что соседи не сделают им ничего плохого[34]