Читать онлайн Отвергнутая бесплатно

Глава 1

Купальская ночь

Дождь безжалостно хлестал Прасковью по лицу. Одежда её промокла насквозь, пропиталась дождевой водой и стала тяжелой, потянула к низу. Но она как будто этого не чувствовала – сидела на земле, прижавшись спиной к стене деревянной церквушки. Платье её задралось, обнажив голые ноги, руки безвольно раскинулись в разные стороны, светлые волосы повисли мокрыми сосульками вдоль лица.

– Прося… – послышался рядом с Прасковьей взволнованный голос.

Прасковья медленно повернула голову и увидела бегущую к ней под дождем женщину. Ночь была тёмная, но Прасковья сразу узнала её. Женщина тоже промокла насквозь, с седых волос, выбившихся из-под платка, капала вода.

– Мама, – хрипло выговорила Прасковья, – мама, опять он…

– Кто – он? – спросила мать.

– Нечистый!

Лицо Прасковьи сморщилось, и она разрыдалась в голос, уронив голову.

– Тише! – вскрикнула женщина и, боязливо оглянувшись по сторонам, прижала ладонь ко рту дочери.

– Мам, что же делать-то? – повторяла Прасковья.

– Тише, доченька, тише, – испуганно прошептала женщина.

– Мам… – Прасковья взглянула на мать дикими глазами, – Феденька! Я же убила его!

– Ну-ну, не ты это, Прося. Не ты! Да и обошлось всё, слава богу. Жив наш Феденька, – проговорила женщина.

А потом она прижала голову Прасковьи к своей груди и прошептала ей на ухо:

– Вот только если Алексей тебя сейчас найдёт, то не пожалеет больше, повесит на позорный столб, так он мне сказал, когда прибегал ко мне.

Прасковья горестно всхлипнула, и мать прижала её к себе ещё крепче.

– Уходи из села, Прося. Беги прямо сейчас! Моё сердце не выдержит, если я твои мучения воочию увижу, – начала причитать женщина, и на лицо Прасковьи упали её горячие слёзы. – Уходи, милая моя. Ты и так уже горюшка вдоволь хлебнула! Уходи, прошу!

– Нет, мама, – прошептала в ответ Прасковья, – не пойду, не уговаривай.

– Да что ты за дура такая упрямая! – в сердцах воскликнула женщина и стукнула дочь по лбу. – Уходи, говорю!

– Да не пойду я никуда, мама, – закричала Прасковья, – тут сыночек мой, тут ты, тут вся моя жизнь! Куда ж мне идти?

– Тише, тише! – прошептала мать.

Рядом раздались взволнованные мужские голоса. Мужчины услышали их и уже бежали к церкви, громко крича.

– Вон она!

– Стой, всё равно поймаем!

Мать взглянула на Прасковью таким горестным взглядом, будто видела её в последний раз.

– Прося… – прошептала она.

– Мамочка, не плачь обо мне, – еле слышно ответила Прасковья.

Они взялись за руки, словно прощались навсегда.

– Прасковья! – голос Алексея прогремел на всю округу. – Выходи, всё равно от меня не скроешься!

Мать сорвала с головы мокрый платок, прижала его к лицу и завыла. А Прасковья поднялась с земли и, скользя голыми ногами по сырой траве, пошла навстречу мужчинам, шатаясь, точно пьяная.

– Прасковья! – снова закричал Алексей.

– Здесь я, иду, – ответила Прасковья и вышла к мужчинам.

Увидев тёмный силуэт, группа мужчин притихла, потом от неё отделился один – тот, что был на голову выше остальных. Это был Алексей. Он подошёл к Прасковье, схватил её за волосы и поволок за собой. Она слышала, как где-то позади неё страшно завывает мать, проклиная Алексея на чём свет стоит. Из глаз Прасковьи тоже лились слёзы. Но она заслужила это наказание. Всё, что бы с ней ни сделали сейчас, – всё будет справедливым.

Мужчины приволокли её на большую базарную поляну. Дождь всё лил, Прасковья чувствовала, что по уши вымазалась в грязи. Когда её бросили на землю, она подняла голову и взглянула на высокий столб, темнеющий возле неё. Недавно к нему привязывали вора Витьку Дряблого. Он украл у соседа трёх кур. А до этого тут была привязана Анна Рыжая, она оклеветала бывшую подругу, и ту чуть не упекли в тюрьму на несколько лет. А теперь вот привяжут её, Прасковью. За то, что она…

– Всё, Прасковья! Не собираюсь я больше тебя терпеть, – закричал Алексей.

Она ничего не ответила и даже не взглянула на мужа – сидела на земле с опущенной головой. Когда мужчины подхватили её под руки и поволокли к столбу, Прасковья вдруг закричала, ей стало так страшно, что душераздирающий крик сам вырвался из её груди. Алексей схватил её за плечи и принялся яростно трясти.

– Что, страшно тебе стало, паскуда? А когда ты нашего ребёнка своими руками душила, не страшно было?

Алексей изо всех сил ударил Прасковью по лицу. Она упала на землю, и он принялся озлобленно пинать её ногами. Остальные мужики стояли и молча смотрели на происходящее. Прасковья сжимала зубы от боли, прикрывая руками голову.

– Тварь! Паскуда! Чуть ребёнка не угробила! Чем тебе Феденька помешал, а? Отвечай! Ну?

Алексей схватил Прасковью за волосы и стал изо всех сил тыкать её лицом в грязь.

– На, получай! За всё получай, тварь! За семью нашу, за Феденьку, за жизнь мою переломанную! За весь твой обман! Получай! Получай! – рычал он.

И тут вдруг откуда-то сзади, из темноты, раздался громкий рёв. Мужики обернулись, пытаясь рассмотреть, кто там. Алексей отпустил Прасковью, поднялся с земли.

– Это ещё что? – ошарашенно воскликнул он.

Мужики и сами разинули рты от удивления. Один из них пожал плечами и прошептал:

– Не знаю, Лёха, но что-то подсказывает мне, что нам лучше уйти отсюда подобру-поздорову.

– Эй! Ты кто? – прокричал Алексей в темноту.

Огромная, тёмная фигура тут же двинулась в его сторону, страшно рыча. Глаза у великана засверкали в темноте яростным огнём, на безобразном лице застыла жуткая гримаса. Один за другим, мужчины побежали прочь с поляны. Последним побежал Алексей, оставив жену на растерзание неведомому лесному чудовищу.

– Может, так даже справедливее будет, – пробубнил он себе под нос, – хоть греха на душу не возьму.

Обернувшись, он увидел, что чудище остановилось возле Прасковьи.

Женщина неподвижно лежала на земле. От последнего удара она потеряла сознание и не видела новой опасности, нависшей над ней. Великан склонился и какое-то время рассматривал её, с шумом втягивая ноздрями воздух. А потом схватил её руками, взвалил на плечо, точно мешок с картошкой, и понёс в сторону леса.

– Туда тебе и дорога, кликуша! – процедил сквозь зубы Алексей, смачно сплюнул на землю и пошёл прочь.

* * *

За пять лет до случившегося

– Прося, за водицей сбегай! – крикнула мать из кухни, – хлеб надо печь, а воды в кадке совсем нет!

– Бегу! – живо откликнулась Прасковья.

Она быстро сложила в берестяную шкатулку алые бусины и улыбнулась дряхлой старухе, лежащей на кровати.

– Сделаю вечером бусы и на свадьбу их надену. Эх, всего неделю мне в девках ходить осталось, бабушка! – прошептала Прасковья и улыбнулась старухе.

Та пожамкала беззубой челюстью и прошепелявила:

– Энто разве радость? Женитьба, что рабство для бабы.

Прасковья засмеялась, наклонилась к старухиному лицу и чмокнула дряблую, сморщенную щёку.

– Врёшь ты всё, бабушка! Было бы так, никто бы замуж не рвался! Мне все девки завидуют!

Старуха покачала головой, что-то неразборчиво пробубнила в ответ. Но Прасковья уже не слушала её, она любовалась на свое отражение в маленьком зеркальце.

Прасковья слыла в селе первой красавицей. Была она высокая, пышногрудая, курносая. Парни её провожали выразительными, тоскующими взглядами, вздыхали и томились по ней. Улыбка Прасковьи сияла на лице, как ясное солнышко, светлые косы блестели золотом и были толщиной с кулак. В неё, весёлую, озорную, дерзкую, невозможно было не влюбиться. Вот и влюблялись парни, теряли головы.

Но, несмотря на обилие ухажеров, Прасковья отдала своё сердце одному-единственному, высокому и статному красавцу Алексею. Они были хорошей парой, и молодежь завидовала их красоте и счастью.

– Проська! – вновь строго окликнула девушку мать.

Прасковья, замечтавшись, вздрогнула, быстро убрала зеркало под подушку и побежала на кухню.

– Недолго тебе командовать мной осталось, мамочка! – хитро подмигнув, прощебетала Прасковья, – выйду замуж, и всё, упорхну, как птичка из твоего гнезда! Не на кого будет кричать! Некому будет приказывать!

– Жаль, что отец не дожил до этого… – грустно проговорила мать. – Но ты не радуйся раньше времени! Ишь какая резвая! Не я, так муж будет командовать!

Девушка дерзко вскинула подбородок и воскликнула:

– Это мы ещё посмотрим!

Взяв ведра и коромысло, она пошла к колодцу, напевая песню. На улице стояло душное лето, синело небо, цвели травы, кузнечики отчаянно громко стрекотали в высокой траве. Прасковья шла, пела и улыбалась солнцу. И тут вдруг высокие кусты рядом с ней зашевелились, трава и ветви раздвинулись и оттуда, прямо из густых зарослей, на тропинку шагнул крепкий пучеглазый паренек. Он взглянул на Прасковью и молча раскинул руки, преградив ей путь. Девушка замерла вначале, а потом оттолкнула парня с дороги и проговорила строго:

– А ну, отойди, Ванька! Чего встал тут, как вкопанный? Чего глаза вылупил?

Ванька что-то промычал в ответ, но не сдвинулся с места.

– А ну, пропусти, дурак! А не то вот как дам тебе коромыслом, будешь знать, как девок в кустах караулить!

Прасковья не на шутку разозлилась, топнула ногой, нахмурила брови. Парень виновато опустил голову, отошёл в сторону. Прасковья стремительным шагом прошла мимо него, а назад пошла в обход с полными вёдрами. Вдруг Ванька до сих пор в кустах сидит!

Она и раньше замечала, что Ванька-дурак таскается за ней по пятам: то полевой цветок ей протянет, когда она идет мимо, то дикие ягоды или лукошко грибов на крыльцо поставит. Прасковья старалась не замечать его. Что ей за дело до местного юродивого? Он же безобидный – сирота, живёт где-то в лесу, местные его жалеют, подкармливают, кто чем может. А ей что до него? Пусть ходит, пусть смотрит, этого она ему запретить не может. Вот только таких выкрутасов, как сегодня, она точно не потерпит!

«Надо будет всё рассказать Алёше, пусть припугнёт его в следующий раз хорошенько, чтоб близко не подходил!» – решила Прасковья.

Алексей не давал другим парням даже смотреть на свою красавицу-невесту, и Прасковье льстила его ревность.

«Любит меня крепко, раз так ревнует», – думала она.

Алексей и вправду любил Прасковью. Он её ещё два года назад на селе присмотрел – юную, пышногрудую, дерзкую девчонку. Присмотрел и стал терпеливо ждать, пока она подрастёт. Едва девушке исполнилось восемнадцать лет, как он тут же посватался к ней.

Зое, матери Прасковьи, будущий зять пришёлся по душе. Алексей был трудолюбивым, хозяйственным, надежным. «Самое то для моей вертушки Проськи», – так думала Зоя. Семьи сговорились сыграть свадьбу ближайшим летом, сразу после праздника Купалы. Зоя после помолвки начала активно выстраивать семейные отношения. Она то и дело просила Алексея о помощи по дому. Муж её давно умер, и ей очень не хватало мужских рук в хозяйстве. А Алексей и рад был помогать, ведь это был повод лишний раз взглянуть на свою будущую жену.

В темноте узких сеней Прасковья ловила в объятия и бесстыдно целовала жениха в губы – нежно и чувственно, и с ликованием ощущала, как дрожит от страстного напряжения всё его тело. Когда она отталкивала Алексея, его лицо становилось глубоко несчастным. Прасковье нравилось чувствовать эту женскую власть над ним, сильным мужчиной. Поэтому она не верила, что после свадьбы он начнёт ею командовать, как пугала мать. Ей думалось, что Алексей всегда будет таким, как теперь, – ласковым, нежным, послушным, готовым луну с неба достать, если она попросит…

«Алёшенька меня любит. Расскажу-ка я ему про Ваньку. Пусть он его накажет, как следует», – подумала Прасковья, заходя во двор.

Поставив вёдра в прохладу сеней, Прасковья вышла на улицу и крикнула матери:

– Мам, я принесла воды!

– А к тебе Алёшенька приходил, – прокричала мать, высовываясь в окно.

– Что же он мне навстречу не пошёл? Хоть бы вёдра донёс! Устала тащить по такой жаре! – возмутилась Прасковья.

– Они с отцом в соседнее село поехали, он сказаться приходил. Ждать не мог – шибко торопился. Передал тебе, чтобы ты тут без него не скучала и до свадьбы дома сидела.

– Куда ж он, неугомонный? Ведь всего неделя до свадьбы осталась! – обиженно проговорила Прасковья.

– Дядька у него помер. Хоронить поехали, – тихо прошептала Зоя.

– Ух, вредный какой дядька, не мог после свадьбы помереть! – буркнула Прасковья, заходя в дом.

– Прося! – строго окликнула мать. – Ты за языком следи! Вот отцовского ремня-то на тебя нет!

Прасковья отвернулась и, незаметно для матери, скорчила недовольную рожицу.

– На Купалу я всё равно пойду. Вот ещё! Дело ли – последние свободные деньки просиживать дома? – крикнула она матери.

Зоя заохала, заворчала в ответ, но вскоре хлопоты на кухне увлекли её, и она на время забыла о дочери.

* * *

– Проська! Невестушка наша! А мы уж думали, что до свадьбы тебя не увидим! – весело закричали девушки, издалека увидев Прасковью. – Как же тебя жених-то на Купалу отпустил?

– А мне жених не указ! – ответила Прасковья и дерзко вскинула голову.

Девушки захохотали разом, их звонкие, молодые голоса разнеслись по лужайке возле реки, освещённой множеством горящих костров. Здесь было сегодня много парней и девок.

– Пошли с нами через костер прыгать?

Девушки помахали Прасковье и, смеясь, наперегонки побежали к кострам.

Прасковья довольно улыбнулась и оглянулась по сторонам. Вокруг толпились парни и девки – весёлые, нарядные, одетые в одинаково белые одежды. Головы девушек украшали красивые венки, сплетённые для того, чтобы пустить их ночью по воде. Купальская вода обязательно покажет, кто из них в этом году обретет любовь, а кто – семью. В прошлом году вода подсказала Прасковье, что скоро её сердце будет отдано парню. Так и случилось, всё сбылось, скоро свадьба.

Прасковья побежала к пляшущим девкам, и вскоре вихрь танца закружил, понёс её вместе с остальными в большом хороводе. Она смеялась, запрокинув голову. Вокруг неё мелькали такие же радостные, возбужденные лица. Кругом слышались крики и смех, где-то в стороне играли дудки и гармони. Прасковье было хорошо, она любила праздники, любила необузданно весёлую Купальскую ночь.

Но тут вдруг она наткнулась на пристальный и неподвижный взгляд огромных, круглых глаз – кто-то неотрывно смотрел на неё из тёмных зарослей рогоза. С отчаянно бьющимся сердцем Прасковья вышла из хоровода и всмотрелась во тьму. Кусты тут же сомкнулись. Прасковья тихонько подкралась ближе и резким движением раздвинула зелёные листья. В кустах сидел Ванька-дурак.

– Попался! – закричала она, схватила Ваньку за ухо и потащила его за собой. – А ну, выходи на свет, наглец!

Возле костра Прасковья отпустила парня и толкнула его на землю.

– Что ты, окаянный, всё ходишь за мной? Влюбился, что ли?

Ванька что-то промычал ей, затряс головой. Щёки его покраснели, а длинные светлые волосы упали на лоб. Вокруг Прасковьи сразу же собрались смеющиеся девки и парни, они окружили их с Ванькой со всех сторон.

– Влюбился Ванька-дурак в Прасковью!

– Сам дурак, а губа у него не дура!

– Самую красивую девку выбрал, молодец Ванька!

Смеющиеся голоса, доносящиеся отовсюду подзадоривали Прасковью.

– Ох, – вздохнула она, томно закатив глаза, – поцеловать тебя, что ли, в честь праздника?

Девки и парни засмеялись, завизжали от восторга.

– Целуй, Проська, на Купалу всё можно! Алексею не расскажем!

Прасковья склонилась к лицу дрожащего от волнения парня и звонко поцеловала его в лоб.

– Вот тебе поцелуй, Ванька, а теперь запомни, – строго сказала Прасковья, схватив парня за грудки, – перестань ходить за мной, и в мою сторону больше не смотри даже. У меня есть жених, и через неделю нам сыграют свадьбу! Если я ему на тебя пожалуюсь, он тебя на мельнице в муку сотрет!

Ванька смотрел в глаза Прасковье не моргая. У него было странное напряжённое и одновременно потерянное выражение лица. Прасковья не знала, что творится в голове у этого дурачка, не знала, понимает ли он её, поэтому она решила пригрозить ему как можно строже.

– Понял? – сквозь зубы прошипела она ему в лицо. – А если я ещё хоть раз тебя рядом увижу, точно всё расскажу Алексею. Тогда тебе не поздоровится! Уходи в свой лес и больше не появляйся тут!

Ванька что-то промычал в ответ, часто заморгав круглыми глазами. А когда Прасковья отпустила его, он поднялся на ноги и побежал прочь от шумной, смеющейся толпы, боязливо оглядываясь по сторонам. Его сгорбленные плечи вздрагивали, и Прасковье показалось, что он плачет.

– Ну ты Прасковья, девка-огонь! Повезло с тобой Алексею! Не соскучится! – восхищенно проговорил один из парней.

Прасковья взглянула на него, улыбнулась дерзко и пошла к костру. Задрав длинную юбку выше колен, она разбежалась и прыгнула. Алый огонь жадно лизнул её голые пятки. Она вскрикнула, побежала к реке, зашла в тёмную воду по пояс и закрыла глаза от блаженной прохлады. Кто-то обрызнул её водой с ног до головы, и Прасковья громко завизжала, закружилась, расплескивая мелкие брызги во все стороны.

Выбежав из воды, она со смехом упала в мягкую траву. Юбка задралась, оголив стройные ноги, но Прасковья даже не поправила её: на Купалу можно вести себя так вольно, как хочется – никто и слова не скажет. Это праздник молодости, любви и самой жизни. Всё равно огонь заберет себе всё плохое, а вода смоет все прегрешения. Прасковья закрыла глаза и улыбнулась.

«Вот бы сейчас Алексей был здесь! Так и хочется прильнуть к его широкой груди!» – подумала она, закрыв глаза.

Но тут кто-то присел на траву рядом с ней, и Прасковья вздрогнула от неожиданности.

– Проська! А мы с Матвеем только что в кустах целовались! Правда-правда! – взволнованно прошептала на ухо Прасковье Маша, одна из её близких подружек.

– Ну, Машка! Охмурила ты всё-таки парня! Сколько он сопротивлялся, – радостно воскликнула Прасковья, повернувшись к подруге.

– Да, Проська, я год за ним, как собачонка бегала, а он всё ни в какую! Осел упрямый! – засмеялась Маша.

– Ну всё, Машка, теперь его крепко в узде держи, чтоб никуда от тебя не делся!

Маша вся засияла, лицо её заалело от счастья, губы расплылись в улыбке.

– Крепко ты его любишь, подруга! Так и светишься вся! – пропела Прасковья, обнимая подругу за плечи.

Машка кивнула, покраснела ещё пуще, а потом наклонилась к Прасковье и зашептала ей на ухо:

– Я, Проська, сегодня в лес из-за него собралась. Вот как люблю! Да боюсь одна-то идти, нечисть на Купалу по лесам разгуливает.

Машка закусила губу, а потом схватила Прасковью за руку.

– Пойдем со мной, подруженька? Я знаю, ты не испугаешься, как другие трусихи!

– Да зачем же тебе в лес? – удивлённо спросила Прасковья.

– Я цветок папоротника хочу найти! – восторженно выдохнула Маша.

– Ой, дурная! Какой ещё цветок папоротника? Кто только не искал его! Выдумки это всё, Машка! Сказочки! – засмеялась Прасковья. – Пошли лучше венки на воду пускать. Вон, девки уже песню гадальную затянули.

Над рекой и вправду стихли крики и смех, влюблённые парочки разошлись по кустам, чтоб вдоволь намиловаться, а одинокие девушки присели в круг, расплели косы и запели песню. Песня была красивая, звуки нежных девичьих голосов неторопливо текли над тёмной рекой. На душе у Прасковьи отчего-то стало тоскливо.

Девушки допели, а потом пошли к реке, загадочно улыбаясь друг другу. В глазах каждой из них теплилась надежда. Зайдя в реку кто по колено, кто по пояс, они по очереди стали класть венки на тёмную воду. Прасковья внимательно наблюдала за ними, ей было интересно, кому река сегодня покажет суженого. Но Маша всё теребила её за руку, шептала страстно в ухо:

– Цветок папоротника любое желание исполняет! Может неземным счастьем наделить, а может – любовью бесконечной. И самое главное! Он может сделать так, чтобы красота твоя не увядала! Красота не увянет, значит, и муж не разлюбит!

Прасковья строго взглянула на подругу, Маша смотрела на неё умоляющим взглядом.

– Красота, говоришь? – усмехнулась Прасковья.

– Угу. Красота-то, Проська, даже у тебя невечная. Бабий век ох как короток!

Маша взяла её за руку и слегка потянула на себя. И Прасковья не выдержала, махнула рукой.

– Ладно, пошли, Машка. Всё равно венок на воду мне пускать ни к чему – у меня жених есть, и свадьба на носу. А нечисти я и вправду не боюсь. Пошли!

Они взялись за руки и торопливо зашагали прочь от тёмной реки и от горящих костров. Когда их обеих обняла ночная тьма, Прасковья нахмурилась и сказала:

– Только имей в виду, Машка, мне от твоего папоротника ничего не нужно! Себе красоту и любовь проси, если найдёшь цветок. Тебе нужнее. А я просто из интереса схожу.

– Проська, правильно про тебя говорят, что ты огонь-девка! – восторженно выдохнула Маша.

Прасковья засмеялась и потянула Машу за собой в лес.

* * *

Прасковья бывала раньше ночью в лесу, но никогда прежде ей не было так страшно, как сейчас. Чего именно она боялась, она и сама не могла понять. Машке о своём страхе она ничего не говорила, но и справиться с ним не могла – шла вперёд, пробираясь через пни и спутанные ветви деревьев, и дрожала.

Не зря молодых девок мамки пугают, что на Купалу по лесам ходить нельзя – нечисть гуляет, простоволосых, беззащитных девиц губит. Даже сама лесная чаща была не такой, как всегда, так казалось Прасковье. Лунный свет разгонял мрачную тьму, но длинные, корявые ветви деревьев качались из стороны в сторону и натужно скрипели, словно хотели схватить Прасковью и Машу за длинные волосы. Ветер шептал девушкам что-то жуткое на непонятном языке, и всё кругом было наполнено стонами и странными шорохами. Прасковье то и дело мерещились скользящие между деревьями тени, и она боялась их, хоть и была не из пугливых.

– Маша, чего-то боязно мне. Пойдем обратно, – окликнула она подругу, – вон и луна, того гляди, за тучу зайдет. Ничего не увидим и заблудимся в темноте.

– Пришли уже, Проська, не бойся! – радостно прошептала Маша. – Вон он, папоротник-то.

Девушка указала рукой в сторону большого оврага, дно которого заросло папоротниками. Ажурные листья были до того пышными и густыми, что создавали видимость мягкого зелёного омута. Казалось, можно было прыгнуть и плыть по папоротнику. Оставив Прасковью, Маша побежала к обрыву.

– Стой, Маша! – крикнула Прасковья. – Стой! Обрыв очень крут! Сорвешься!

Маша резко остановилась, не добежав пары шагов до края.

– Тише, Проська! – обернувшись, шикнула она. – Теперь нужно ждать. Стой, где стоишь, да не шуми!

Какое-то время девушки стояли, не шевелясь, а потом где-то в чаще леса раздался вой, да такой жуткий, что Прасковья вся похолодела, задрожала.

– Всё, Машка, пошли отсюда! Не нравится мне всё это, – прошептала она, обхватив себя руками и оглядываясь по сторонам.

И снова ей почудилась чья-то чёрная тень, скользящая между деревьями.

– Машка! Пошли сейчас же, а не то я одна уйду! – яростно прошептала Прасковья и направилась к подруге.

Но тут на дне оврага зажглась ярко-жёлтая искра. Маша подпрыгнула, закружилась вокруг себя и прошептала восторженно:

– Вот! А ты не верила! Это же цветок папоротника распускается! Огнём сияет!

Маша подошла к самому краю и глянула вниз. И вдруг ноги её соскользнули с обрыва, и она с громким визгом кубарем полетела вниз. Когда тело её с глухим стуком ударилось о землю, крик оборвался, и над оврагом повисла странная, гнетущая тишина.

Прасковье показалось, что в эту секунду её сердце остановилось от леденящего душу ужаса, растекшегося по нутру. На согнутых ногах она подошла к обрыву и заглянула в овраг. Маша лежала на дне, неестественно раскинув ноги и руки, и смотрела на неё застывшим взглядом.

– Маша! – крикнула Прасковья. – Маша, ты жива?

Но Маша не шевелилась. Ноги Прасковьи подкосились, и она осела на землю, обхватив голову руками. И тут луна зашла за большую чёрную тучу, и лес тут же накрыла непроглядная тьма. Услышав рядом с собой шорох, Прасковья вздрогнула, вскочила на ноги, вытягивая перед собой руки.

– Кто здесь? – проговорила она дрожащим голосом.

Лица коснулось что-то липкое и холодное, и Прасковья закричала во весь голос:

– Ааааа!

Она бросилась бежать наугад, натыкаясь в темноте на деревья и кусты, запинаясь за торчащие из земли корни, сухие коряги и старые пни. Она падала, сдирая в кровь колени и локти, вставала и снова бежала. Ей всё время казалось, что кто-то гонится за ней по пятам, тянет к ней костлявые лапы, дышит смрадом прямо в затылок.

А потом что-то злое и тёмное прыгнуло на неё сверху, вцепилось в волосы и, шипя, поползло по телу гигантским пауком. Прасковья закричала, разум её помутился от ужаса. Ей показалось, что что-то большое и холодное заползло к ней в рот. Прижав руки к горлу, она стала захлёбываться в собственном страхе, словно в воде. И вода эта была чёрной-пречёрной, как сама Купальская ночь…

Глава 2

Две смерти

– Ну же, доченька, постарайся, милая! Вдруг ещё что-то вспомнишь? – Зоя гладила руку дочери и то и дело заглядывала ей в глаза.

Но Прасковья смотрела мимо матери пустым, безразличным взглядом. Это пугало Зою, дочь была непохожа сама на себя, сидела на кровати, как кукла. Но местный лекарь сказал, что это обычный испуг, и нужно просто оставить девушку в покое, тепле и не тревожить её – сама оклемается. А как же не тревожить, если только Прасковья могла рассказать, что на самом деле случилось в лесу на Купальскую ночь.

Когда дочь не вернулась с игрищ в назначенное время, Зоя переполошила всё село. Выяснилось, что ещё одна девушка, Маша, не пришла в ту ночь домой. Едва забрезжил рассвет, мужики и парни отправились на поиски пропавших девушек. Сначала искали у реки, потом двинулись к лесу. И тут Зоя, которая шла в первых рядах, увидела, как Прасковья сама выходит из леса и идет к ним навстречу.

– Прасковья! Доченька! – что есть сил закричала Зоя и со всех ног бросилась к дочери.

Только подбежав ближе, она заметила, что Прасковья белая, как праздничная скатерть, косы её растрёпаны, а одежда перепачкана грязью. У Зои к горлу подступил комок, нехорошее предчувствие сдавило грудь.

– Тебя кто-то обидел, доченька? – дрожащим голосом спросила женщина.

Прасковья устало взглянула на мать и покачала головой.

– Нет, мама, – ответила она.

Взгляд девушки был странным – пустым и отрешённым. Зоя осторожно взяла дочь за руку.

– Что же ты в лесу делала, Прося? Где Маша?

Вокруг них столпились мужики и парни, все внимательно слушали, что скажет Прасковья.

– Маша? – спросила Прасковья и задумалась, будто вспоминая, кто такая Маша. – Маша в лесу…

Прасковья осеклась и стала беспокойно оглядываться по сторонам.

– Что же ты Машу-то в лесу оставила, Прасковья? – крикнул кто-то из толпы.

– Где Маша, Прося? – тихо спросила Зоя, сжимая руку дочери.

Взгляд Прасковьи помутнел, лицо побледнело ещё сильнее.

– Маша попросила меня сходить с ней к лесному оврагу. Ей хотелось сорвать цветок папоротника.

Прасковья отыскала глазами родителей подруги и замерла…

– Говори, Прося, говори, не томи! – нетерпеливо воскликнула Зоя.

– Она поскользнулась и упала в овраг, – тихо выдохнула девушка. – Она… Она разбилась насмерть!

В толпе ахнули, зашептались. Мужики тут же побежали в лес, в сторону большого оврага. А Прасковья с матерью остались стоять, растерянно глядя друг на друга.

– Доченька, как же так? У тебя свадьба через неделю. Тебя-то зачем в лес понесло?

– Не знаю, мам! – всхлипнула Прасковья. – Маша просила сходить с ней, вот я и не смогла отказать.

Зоя укоризненно покачала головой.

– Ох, девки-девки! Молодые, беспутые, безголовые!

– Мам! Да если бы я знала, что так будет, разве я согласилась бы идти? Машка так просила, так просила! Что же мне делать-то теперь, мам?

Зоя обняла рыдающую дочь, прижала к себе и нащупала на её спине разорванную ткань платья. Обойдя Прасковью и взглянув на её спину, женщина вскрикнула от ужаса – вся спина дочери была в свежих, кровоточащих царапинах. Словно какой-то зверь драл её острыми когтями.

– Прасковья, кто же тебя так? – тихо спросила Зоя. – Вся спина изранена.

– Не знаю… Я по лесу бежала, ничего перед собою не видела, падала… – пролепетала Прасковья.

Взгляд её снова стал отрешённым; она нахмурилась, силясь вспомнить, что с ней случилось, но ничего не помнила, всё словно покрылось чёрной пеленой.

– Прасковья, милая, скажи правду. На вас с Машей кто-то напал? – еле слышно произнесла Зоя.

– Не знаю. Нет… – растерянно ответила Прасковья, и из глаз её непрерывным потоком потекли слёзы. – Мам, я не помню! Я ничего больше не помню!

– Ладно, всё-всё, успокойся, не реви, – строго сказала Зоя.

Она взяла дочь за руку и потянула её за собой. Прасковья послушно пошла за матерью, громко всхлипывая.

– Ничего-ничего. Сейчас баню затоплю, намою тебя, напарю, чаем травяным напою, и ты сразу в себя придешь, успокоишься.

– Что же делать-то, мам? Что теперь делать? – без конца спрашивала Прасковья, пока они шли к дому.

Зоя оборачивалась на дочь, смотрела с тревогой на синяки и ссадины на её теле и молчала. Она пока что и сама не знала, что делать.

* * *

Вымыв Прасковью в бане, Зоя уложила её в кровать и укутала тёплым одеялом. Девушка закрыла глаза, и вскоре дыхание её стало ровным, она уснула. Старуха, лежащая напротив, внимательно смотрела на внучку и беззвучно жамкала беззубой челюстью.

– Снасильничали? – тихо спросила она.

Зоя пожала плечами, вздохнула горестно.

– Типун тебе на язык, мама! Говорит, что не помнит ничего. С подругой пошла ночью в лес за цветком папоротника, и всё – всю судьбу себе обе переломали. Подруга в овраг упала, шею свернула, а наша, по-моему, умом тронулась от страха. Что теперь со свадьбой делать – не знаю.

– Молодая, отойдёт ещё к свадьбе, – спокойно ответила старуха и отвернулась к стене.

Зоя ещё немного постояла над дочерью, повздыхала, потом перекрестила её, пошептала молитву над её головой и пошла в кухню спать.

* * *

Прасковья поначалу спала крепко и спокойно. А потом вдруг резко проснулась от того, что кто-то толкнул её. Она открыла глаза, осмотрелась, но вокруг было темно и тихо, только бабушка, как обычно, стонала и кряхтела во сне.

Только Прасковья хотела лечь, как вдруг снова подскочила на кровати, как будто кто-то пнул её в бок. Испугавшись, она хотела сесть, но тело её не слушалось. Её внезапно всю затрясло, руки скрючились в судорогах, а спину выгнуло дугой. Прасковья упала с кровати и начала биться головой об пол, издавая страшные вопли. Проснувшись от сильного шума, Зоя прибежала в комнату. Она второпях зажгла керосиновую лампу и, увидев, что Прасковья вся почернела, и изо рта её идёт пена, закричала от страха, упала на колени рядом с дочерью, не зная, как ей помочь.

– Прасковья! Доченька! Да что же это такое? – закричала Зоя, обхватив ладонями чёрное лицо дочери.

И тут вдруг Прасковья затихла, тело её обмякло, судорога ушла. Она взглянула на мать, оттолкнула её, вскочила на ноги и забилась в тёмный угол.

– Это я Машку убила! – захохотала Прасковья, страшно округлив глаза.

Зоя сидела на полу перед дочерью бледная и напуганная. Она была уверена, что сердце её вот-вот разорвется от страха.

– Что ты такое говоришь, доченька? Что с тобой, моя Просенька? – тонким голосом проговорила Зоя, пытаясь сдержать рыдания, подступающие к горлу.

– Я! Я Машку убила! Она в овраге живая ещё была, а я её взяла и задушила! – Прасковья присела в углу, вцепилась растопыренными пальцами в волосы и закричала. – Дура она была. Зачем таким дурам жить?

Прасковья принялась хохотать, как сумасшедшая. А когда голос её охрип, она осела в углу и закрыла глаза. Зоя долго не решалась встать и подойти к дочери. Она тихо плакала, закрыв лицо руками. А потом услышала, как старуха завозилась на своей кровати. От испуга она совсем позабыла о ней! Она поднялась с пола и присела рядом с матерью, которая уже два года не вставала с кровати. Лицо старухи оставалось абсолютно спокойным. Она пожевала беззубой челюстью, а потом произнесла:

– Кликуша она.

– Что? – Зоя взглянула на мать непонимающим взглядом.

– Кликуша, – повторила старуха, – бес в неё вселился в лесу, разве не видишь? Теперь он внутри неё сидит и из неё кликает.

Зоя вытаращила глаза от удивления.

– Это что же, получается, Прасковья Машу убила?

– Бес врать не станет. Только это не Прасковья была. Это бес её рученьками Машку погубил, – прошепелявила старуха.

– И что теперь делать? Как этого беса прогнать? – тихо спросила она, склонившись над матерью.

– Никак ты его не прогонишь, – недовольно ответила старуха, зевнула, широко раскрыв рот, и снова, кряхтя, отвернулась к стене, – сколько кликуш видела, ни одна от беса избавиться не смогла.

Зоя осторожно подошла к дочери и, убедившись, что та уже крепко спит, подхватила её под руки и уложила обратно в кровать.

* * *

Три дня после случившегося Прасковья провела в постели. Она лежала на подушке, смотрела в потолок и не шевелилась, словно окончательно превратилась в тряпичную куклу. Мать кормила её с ложки, переодевала, заплетала ей косы. Но на четвертый день жизнь и сознание вернулись к девушке. Она поднялась с кровати и заправила её, потом подошла к бабушке и звонко поцеловала её в дряблую щёку.

– Говорила же, оправится. Что с ней, молодой кобылой, будет? – проворчала старуха.

Зоя вошла в комнату и ахнула, увидев, что дочь, улыбаясь, смотрится в зеркало.

– Алексей ещё не приехал? – спросила девушка, как ни в чём не бывало.

– Нет ещё. Сегодня обещался, – растерянно ответила мать, прижимая руки к груди и не веря своим глазам.

У нас свадьба послезавтра, а он всё ещё не приехал! – возмущенно воскликнула Прасковья. – Хорош жених!

Девушка строго взглянула на мать и нахмурилась.

– Мам, ты чего на меня уставилась, будто впервые увидела?

Зоя отвела глаза, махнула рукой на Прасковью.

– Уж и посмотреть нельзя, что ли? Скоро уедешь от нас с бабушкой. Хоть насмотрюсь на тебя напоследок! – прошептала она.

Прасковья закатила глаза и стянула с себя через голову сорочку. Надев яркое цветастое платье, она выпорхнула на кухню, словно легкая бабочка. Зоя смотрела на то, как дочь, пританцовывая, наливает себе полную чашку молока, и внутри у неё разливалось тёплое, приятное спокойствие.

«Может, всё обойдется, забудется… Может, ошиблась бабка и нет в Прасковье никакого беса…» – так думала Зоя, неотрывно наблюдая за дочерью.

* * *

Но той же ночью Зоя проснулась от громкого стука, доносящегося из комнаты Прасковьи.

– Прося, доченька, – сонно позвала она.

Шум стих на какое-то время, но вскоре до Зои вновь донёсся стук, а следом за ним она услышала жуткие, хрипящие звуки, за которыми последовал громкий и неестественный смех Прасковьи. Зоя вздрогнула и почувствовала, как по телу пополз липкий страх.

Хрипы слышались всё сильнее, и Зоя, пересилив себя, вылезла из-под одеяла и босыми ногами прошлёпала по холодному полу в сторону комнаты. Остановившись в дверном проёме, женщина замерла на месте. То, что она увидела, на мгновение лишило её рассудка. Её старуха-мать лежала на полу, а верхом на ней сидела Прасковья, сжимая пальцами тонкую, дряблую шею.

– Прося? – взвизгнула Зоя.

Она вцепилась дочери в волосы и хотела оттолкнуть её в сторону, но Прасковья схватила её за запястья и сжала их до хруста.

– Аааа! Что ты наделала, Прося? Что ты натворила? – завопила Зоя, вытирая крупные прозрачные слёзы, бегущие по щекам. – Ты же убила её! Чем тебе помешала дряхлая старуха? Чем не угодила родная бабка?

Прасковья отпрыгнула в угол, присела на четвереньки, опираясь на руки и стала похожа на огромного чёрного паука.

– Вредная старуха! Будет знать, как меня бесом звать!

Прасковья выпрямилась и закричала во весь голос:

– Я не бес! Не бес!

Лицо её почернело, опухло, губы искривились, глаза страшно выпучились, того гляди, выпадут из орбит. Зоя смотрела на Прасковью, открыв рот и не верила, что страшное чудище, сидящее на корточках в углу – её дитя, её красавица-дочь.

– Ладно-ладно, – тихо пробормотала Зоя, – успокойся, доченька! Уймись, родимая!

– Я не бес! – вопила Прасковья.

Тело её вдруг согнулось пополам, а потом выгнулось дугой в другую сторону, она рухнула на пол и начала трястись в судорогах. Глаза Прасковьи закатились, на губах выступила пена. Зоя завыла, обхватив голову руками. Умом она понимала, что должна как-то помочь дочери, но душу её сдавил такой нечеловеческий страх, что она не могла себя заставить подойти к ней.

Спустя несколько минут, которые показались Зое долгими часами, Прасковья затихла. Она осталась лежать на полу, вздрагивая время от времени. Зоя тоже сидела на полу, прижав ладони к лицу. Спустя какое-то время до ушей женщины донесся слабый шёпот.

– Мамочка…

Зоя боязливо подняла голову и увидела, что Прасковья очнулась. Она сидела на полу, бледная и растерянная, и в ужасе смотрела по сторонам.

– Мамочка, а что с бабушкой? Почему она не шевелится? – прошептала Прасковья.

Она взглянула на Зою, но та вместо ответа громко всхлипнула и снова закрыла лицо руками. Прасковья взглянула на свои дрожащие пальцы и побледнела.

– Это я её убила? – спросила она.

Зоя, не в силах вымолвить ни слова, яростно закивала головой. А потом из её груди вырвались громкие рыдания. Прасковья сидела на полу и, не отрываясь, смотрела на задушенную старуху. Как она могла сотворить такое? Ведь она очень любила бабушку. Ещё утром она целовала её морщинистый лоб, смеялась над её острыми шутками. А теперь бабушка лежит на полу с безобразно разинутым ртом, из которого вывалился синий язык. И мать уверяет, что виновата в этом она, Прасковья.

– Что со мной, мамочка? – снова прошептала она, взглянув на безутешную мать. – Я ведь не хотела. Клянусь, я не хотела. Я не знаю, как это вышло!

Зоя вытерла слёзы подолом ночной рубашки, шумно высморкалась и внимательно посмотрела на дочь.

– Это не ты её убила, Прося. И Машку тоже не ты в овраг толкнула, – тихо сказала она. – Бес в тебе поселился, доченька. Это его рук дело. И зачем ты только в Купальскую ночь в лес пошла?

У Прасковьи от изумления вытянулось лицо.

– Бес? Что же мне сейчас делать, мамочка? – жалобно спросила она. – Я ведь думала, что у меня впереди долгая счастливая жизнь. А теперь, получается, всё кончено, никакой свадьбы не будет. Я душегубка, мамочка! Меня или в тюрьму отправят, или палками до смерти забьют на поляне.

– Подожди реветь! – строго приказала Зоя, поднимаясь с пола. – Может, придумаем что-нибудь. Утро вечера мудренее, Прося. Иди ложись спать!

Зоя увела Прасковью на кухню, уложила её на своей лавке, а сама кое-как затащила мёртвую старуху обратно на кровать, вложила вывалившийся язык ей в рот и кое-как закрыла беззубую челюсть. Утром она скажет всем, что бабушка сама померла ночью, от старости.

Сев напротив старухи, она стала думать, как ей помочь дочери. Когда первые лучи рассвета заглянули в окно и коснулись растрепанных волос Зои, она встала, оделась, повязала на голову платок и тихо, чтобы не разбудить дочь, вышла из дома…

Глава 3

Ведьмин совет

– Мам, страшно! – прошептала Прасковья и крепко вцепилась дрожащими пальцами в руку матери.

– Пойдём, Прося, не бойся. Не убьёт же она тебя! Наоборот, поможет, – строго ответила Зоя и громко постучала в низкую дверь.

Когда дверь распахнулась, мать и дочь, склонив головы, вошли внутрь. В избе было душно, пахло горьким дымом и травами. Прасковья в потёмках не увидела пустое ведро, стоящее у порога, запнулась за него и чуть не упала.

– Ну, жаба неуклюжая! – недовольно проворчала хозяйка избушки.

– Извините, не увидела. Темно, – сказала Прасковья и испуганно взглянула на мать.

Зоя остановилась у порога и громко произнесла:

– Здравствуй, Марфа, мир твоему дому! Мы к тебе с подарками пришли да за помощью.

Из темноты избы к ним вышла толстая, некрасивая женщина. Её круглое недовольное лицо лоснилось жирным блеском и было сплошь покрыто бородавками, а над верхней губой росли чёрные усы. Женщина внимательно осмотрела своих гостей и указала рукой на деревянный стол, заваленный сухими травами.

– Начинайте с подарков. Это хоть поприятнее, чем те беды да заботы, которые вы с собой притащили.

Зоя торопливо кивнула и, заискивающе улыбаясь, подошла к столу, поставила на него корзинку, накрытую платком.

– Вот, Марфа, как я и обещала: всего тебе принесли, ничего не пожалели. Всё, что было у нас – всё тут. Сахар, соль, мука, яйца…

Зоя выкладывала на стол гостинцы – такую плату попросила у неё ведьма Марфа за помощь Прасковье.

– Вот ещё рыбный сочень принесла, очень вкусный, сама пекла. С поминок остался, – Зоя протянула ведьме пирог, – у нас бабушка на днях померла. Моя мать. Вчера схоронили. Помяни.

На этих словах Прасковья побледнела и без приглашения опустилась на лавку. Ведьма зыркнула на неё недовольно и стала внимательно рассматривать гостинцы. Сочень она поднесла к носу и долго принюхивалась к нему, с шумом втягивая ноздрями воздух.

– Покойником пахнет, – тихо и задумчиво произнесла Марфа, – мать-то сама померла, или помог кто?

– Сама! Старая уж была, два года лежмя лежала и померла вот! – быстро проговорила Зоя, и щёки её покрылись пунцовым румянцем.

– А пахнет так, как будто ей помог кто… – задумчиво проговорила ведьма.

Прасковья сидела ни жива ни мертва. Почувствовав, что всё тело ослабло и сознание вот-вот покинет её, она попросила у Марфы воды.

– Ишь ты какая, царевна-королевна, – проворчала Марфа, зачерпнула в чашку ключевой воды из ведра и поставила чашку перед Прасковьей, – привыкла, небось, к тому, что всё тебе на блюдечке достаётся? Вон и теперь мамка за тебя просит, а ты на лавке расселась, глазами хлопаешь.

Прасковья отпила воды, опустила голову, почувствовав, что её мутит от вида мерзкой ведьмы. Ей захотелось уйти отсюда как можно скорее, она встала с лавки и сделала несколько шагов по направлению к низкой двери.

– Сиди уж. Я гостинцы назад всё равно не отдам! – зло гаркнула Марфа, и Прасковья попятилась обратно к столу, укоризненно глядя на мать.

Откусив большой кусок рыбного сочня, ведьма прикрыла глаза от удовольствия и промычала что-то неразборчивое, повернув лицо к Зое.

– Чего говорите, не разберу? – прошептала Зоя, которая и сама уже была вне себя от страха.

– Вкусно, говорю, наготовила! – захохотала ведьма и засунула сразу полсочня себе в рот.

Прожевав, она вытерла губы рукавом своей замызганной рубахи. А потом взяла чашку, из которой пила Прасковья и залпом допила оставшуюся воду.

– Сплошная горечь после тебя, а не вода! Да и вид у тебя, девка, неважный. Ну, рассказывай! Больная ты, что ли? – спросила Марфа, грузно усаживаясь за стол напротив Прасковьи.

– Так кликуша она! Бес в неё вселился в Купальскую ночь, – тревожно зашептала Зоя, склонившись над столом, чтобы быть поближе к ведьме, – она, беспутная, в лес ходила. Там-то, видать, и случилось это. Кликает она теперь.

– Ты сама-то, девка, говорить умеешь? – усмехнулась Марфа, даже не взглянув на Зою.

– Умею, – угрюмо проговорила Прасковья.

– Тогда говори! Рассказывай сама, что с тобой случилось в лесу! А ты, мамаша, помолчи уже.

Марфа снова зло зыркнула сначала на Зою, потом на Прасковью, та вздрогнула и схватилась руками за лавку, словно боялась упасть.

– Я плохо помню, словно во сне было, – начала она, – помню, как с Машкой пошли в лес, как дошли до оврага с папоротниками. Помню, как Машка поскользнулась и упала в овраг. И всё, больше ничего не помню. Даже как из леса вышла – и то не помню.

– Косы распускали? Кресты с себя снимали? – насупившись, спросила Марфа.

– Конечно! Купальская ночь же! Как за цветком папоротника с крестом-то идти?

– Шёпот да шаги кругом в лесу тоже, наверное, слышала?

Прасковья кивнула, и взгляд ведьмы стал тёмным и строгим.

– Ой, дуры-дуры! Ночью в лес – простоволосые и без крестов! Пустоголовые дуры! Ты-то, мамаша, куда смотрела? Хоть бы предупредила её!

– Да кабы она меня слушала! – с досадой воскликнула Зоя. – Без спросу ускакала к речке, и ищи-свищи её!

Ведьма нахмурилась, лицо её стало напряжённым.

– И как часто кликает? – спросила она, повернувшись к Зое.

– Два раза уж принималась, – тяжело вздохнула женщина, – как сама не своя вдруг делается. Лицо чернеет, изо рта пена идет, тело в дугу сгибается. Страх да и только!

Марфа поднялась с лавки, подошла к Прасковье и обхватила своими пухлыми ладонями её лицо.

– Ну-ка глянь-ка мне в глаза, девка. Посмотреть я хочу на твоего беса, – сказала она.

Прасковья посмотрела в узкие, тёмные глаза ведьмы. Та неожиданно поднесла своё лицо так близко, что Прасковья почувствовала кислый запах её дыхания, и её снова замутило.

– Ничегошеньки не вижу в глазах. Ну-ка открой рот!

Прасковья послушно открыла рот. Марфа заглянула к ней в рот, и снова нахмурилась.

– Тоже нет. Давай там смотреть.

Прасковья непонимающе взглянула на неё.

– Где – там? – спросила она.

Марфа махнула рукой на её юбку и скомандовала.

– Ложись на лавку, юбку задирай!

Прасковья отпрянула ближе к матери, вцепилась в её плечо.

– Мам, я не дамся! Мам, прошу тебя, давай уйдем отсюда! – взмолилась она.

И тут ведьма громко захохотала.

– Всё понятно, там твой бес-то и спрятался. Боится!

Марфа снова тяжело опустилась на лавку, взяла трубку, набила её табаком и закурила. По комнате поплыл густой белый дым. Прасковья закашлялась, ей стало трудно дышать.

– Кашляй-кашляй, девка. Табак-то у меня непростой!

Ведьма смотрела на Прасковью, прищурившись.

– Марфа, скажите, что же нам делать-то? У Прасковьи свадьба скоро должна быть, жених у неё хороший. Как нам беса этого прогнать? Ведь жалко девку, совсем молодая она у меня!

Ведьма поднесла трубку ко рту, затянулась и выпустила дым в лицо Зое.

– Не бойся, мамаша. Дам я твоей девке колдовскую траву. Пропьет она её неделю, бес в ней подохнет и сам выйдет из неё.

– А как мы поймем, что он вышел? – спросила Зоя, теребя от волнения край своей кофты.

– Поймёте. Он выходит большим чёрным сгустком вонючей слизи, – снова захохотала старуха, увидев, какими испуганными глазами на неё уставились обе женщины.

Сунув в руки Зое пучок колдовской травы, ведьма скорее выпроводила их из избы.

– Устала я от вас. Уходите и не возвращайтесь больше, – сказала она и с грохотом захлопнула низкую дверь.

* * *

– Прося, милая, как же я жду нашу свадьбу! – прошептал Прасковье на ухо Алексей. – Старики будто против нас, мрут один за другим!

Девушка грустно улыбнулась, на её душе лежал огромный камень. Алексей ничего не знал о её припадках и об истинной причине бабушкиной смерти. Мать строго-настрого запретила Прасковье говорить ему о том, что она кликуша.

– Он тебя сразу же бросит, если узнает! Кликушу ни один нормальный мужик в жены не возьмет. Зачем нужна такая, когда кругом полно нормальных девок?

И Прасковья притворялась и врала. Она врала так умело, что у Алексея и в мыслях не было усомниться в том, что с любимой что-то не так.

Из-за внезапной кончины бабушки свадьбу перенесли, а потом Прасковья сказалась больной, чтобы поменьше встречаться с женихом. Но он приходил к ней почти каждый вечер, сидел возле кровати и держал её руку в своих горячих ладонях. А Прасковья считала минуты и гадала, когда же Алексей уйдет. Она каждый день пила мерзкие на вкус травы, которые ей дала ведьма Марфа, и ждала, что бес вот-вот выйдет из неё.

Зоя тоже переживала, что Алексей может увидеть внезапный приступ Прасковьи, поэтому через каждые пять минут заглядывала в комнату и поторапливала его:

– Ступай уже Алёшенька! Ей сил надо набираться. Больше свадьбу переносить нельзя – плохая примета!

Алексей послушно вставал и с тоской в глазах уходил домой.

– Ох и крепко он тебя любит! – как-то сказала Зоя, глядя в окно на удаляющуюся широкоплечую фигуру парня.

– Да, любит… – грустно вздохнула Прасковья. – Только толку-то? Вдруг этот бес из меня не выйдет никогда?

– Типун тебе на язык, Проська! – грозно проговорила мать. – Не болтай ерунду! Выйдет. И свадьбу сыграем, как порешили. И детей нарожаешь, как хотела. Будешь ты у меня самой счастливой!

Прасковья улыбнулась матери. И Зоя улыбнулась в ответ.

* * *

Всю неделю Прасковья, преодолевая отвращение, борясь со рвотными позывами, прилежно пила колдовские травы. Живот от них распухал и болел, иногда ей казалось, что кишки её скручиваются узлами. Почти каждый час она бегала в деревянный туалет за домом. Она сильно похудела и ослабла, но уверенность в том, что все эти мучения помогают изгнать беса, придавали девушке сил.

А на восьмой день припадок снова повторился. Матери не было дома, она ушла к соседке и заперла спящую Прасковью на замок.

– А то вдруг что! Всякие тут мимо ходят! Повешу замок – и ей, и мне спокойнее будет, – так сказала сама себе Зоя, запирая дверь.

И вот, спустя час после того, как мать ушла, Прасковья проснулась и почувствовала, что с её телом опять творится что-то неладное. Вначале она решила, что это бес из неё выходит, но потом руки и ноги снова скрутило судорогой. Она хотела встать с кровати, но не смогла, упала на пол и стала биться в страшных судорогах. А когда тело её обмякло и рухнуло на пол, Прасковья вдруг явственно ощутила, что она в своей оболочке лишняя, что кто-то чужой, более сильный, завладел её телом.

Какая-то неведомая сила подняла её на ноги, и Прасковья почувствовала, как её собственные руки принялись изо всех сил стучать по запертой двери. Она колотила без устали, царапала дверь ногтями, кусала зубами, вопила, словно одержимая и рычала, как раненый зверь. Очень хотелось остановиться, почувствовать своё тело, успокоиться. Но вместо этого Прасковья изо всех сил ударялась головой о стену.

– Открой дверь! Я убью тебя, жирная тварь! – закричала Прасковья против своей воли. – Вздумала травить меня своими жалкими травками? Ведьмишка поганая! Ничего у тебя не выйдет!

Прасковья обернулась, осмотрелась потемневшим взглядом и начала крушить собственный дом: стол перевернулся, посуда упала на пол и вдребезги разбилась, усыпав всё вокруг острыми осколками. Прасковья с ужасом смотрела на то, что творит бес, сидящий внутри неё, но сопротивляться ему она не могла, он забрал себе все силы. Она могла лишь подчиняться его воле.

* * *

Когда Зоя, наконец, вернулась от соседки, то громко вскрикнула, едва переступила через порог.

– Прасковья, что произошло? Что тут случилось? – закричала она.

– Не помогло, мам… Травы не помогли, – прошептала Прасковья.

Она лежала на полу и не могла заставить себя открыть глаза и посмотреть на мать, так ей было стыдно.

– Вот обманщица Марфа! Подлюка! Змея подколодная! Подарки захапала, а помочь не помогла! Ну я ей задам! – в сердцах закричала Зоя.

– Всё, мам, не видать мне свадьбы, – прошептала Прасковья, перебирая пальцами осколки разбитой посуды, которые так напоминали её разбившуюся жизнь.

– Я этого не допущу, Прося. Свадьба будет, и всё тут.

Голос матери прозвучал тихо, но твердо.

– Да кому я такая нужна? Кликуша… – всхлипнула Прасковья.

Зоя походила туда-сюда по комнате, шурша битыми стеклами, а потом схватила дочь за руку и потащила за собой из дома.

– Куда ты меня ведешь? – удивленно спросила Прасковья, убирая с лица выпавшие из косы волосы.

– Пойдем к Марфе, пусть отрабатывает наши гостинцы! У, ведьма хитрая! – зло прошипела Зоя, сжав кулаки.

* * *

– Не вышел, говоришь? – спросила Марфа и, прищурившись, взглянула на Прасковью.

– Не вышел, вот те крест! – яростно прошептала Зоя. – Что делать-то нам теперь? Свадьба на носу. Упустит девка счастье своё, что я с ней тогда делать буду?

Ведьма поднесла ко рту трубку, выпустила изо рта терпкий дым.

– Иди-ка ты к горным монахам, девка. Они смогут беса прогнать.

Зоя после этих слов оживилась, подошла поближе к Марфе, взяла ведьму за пухлую руку.

– Расскажи-ка, Марфа, что это за монахи и как они моей доченьке помочь смогут?

Ведьма высвободила свою руку, недовольно взглянула на Зою и, пригладив усы над верхней губой, заговорила:

– Это отшельники горные. Почти не едят, не спят, всё своему богу молятся, да над телесами опыты проводят. То к дереву себя привязывают, то в холодную воду окунают, то пальцы себе отрубают в знак истинности своей веры.

Прасковья, услышав это, вся напряглась от страха, и из глаз её на стол капнули две крупные слезинки.

– Так они поди там все полоумные? – округлив глаза прошептала Зоя.

– Может и полоумные, кто их разберёт, – усмехнулась Марфа, – да говорят, что бесов умело изгоняют.

Зоя посмотрела на дочь и пожала плечами.

– А что, Просенька, может попробуем, отправимся к монахам?

– Мамочка, я не хочу! – сквозь слёзы пролепетала в ответ напуганная девушка.

– А жить, как человек, ты хочешь? – воскликнула Зоя. – Жить-то хочешь? Тогда и не реви, а делай, как тебе мать говорит!

Зоя выпрямилась и прошлась по избе туда и обратно. Потом повернулась к Прасковье и сказала:

– Поехали, Прося, к монахам.

– Я тебе главное не сказала, – медленно проговорила Марфа, выпуская в воздух кольца табачного дыма, – монахи выгонять-то выгоняют бесов. Да только способы у них такие, что далеко не каждый от них живым уходит.

Зоя побледнела, а Прасковья выскочила из-за стола, упала перед матерью на колени и зарыдала в голос:

– Я не поеду, мамочка! Я не дамся!

Зоя обхватила руками свою рано поседевшую голову и застонала. Тяжело опустившись на лавку, она взглянула на ведьму вымученными глазами.

– Что же делать-то прикажешь? – отрешенно спросила она.

Ведьма потушила трубку, посмотрела на Прасковью, лежащую на полу и горестно всхлипывающую, и проговорила:

– Тогда пусть замуж выходит и беременеет поскорее. Бес в родах-то и выйдет из неё.

– Точно ли выйдет? – голос Зои прозвучал тоскливо и безнадежно.

– В родах-то такая натуга, что из некоторых собственный дух выходит, не то что уж бесовской! – захохотала ведьма.

Зоя подошла к дочери, помогла ей подняться с пола, а потом крепко обняла вздрагивающие плечи девушки. Марфа нетерпеливо поёрзала на лавке и махнула на них обеих рукой.

– Всё. Больше ничем вам помочь не могу, бабоньки. Собирайте свои слёзки с пола и ступайте-ка отсюдова. Надоели вы мне уже обе.

* * *

Через неделю Алексею и Прасковье сыграли свадьбу…

Глава 4

Роды

– Платье не жмёт, Просенька? В груди не давит?

Зоя суетилась, бегала вокруг дочери с красным от волнения лицом.

– Мам, успокойся. Не жмёт и не давит. Чего ты бегаешь, как ужаленная? – с улыбкой ответила Прасковья и взяла мать за руку, чтобы та остановилась.

– Да как мне не бегать-то? Сваты с минуты на минуту придут. Надо, чтобы всё по-хорошему было, честь по чести, – ответила Зоя, выглядывая через плечо дочери в окно, из которого виднелась дорога.

– И так всё хорошо, мам, – сказала Прасковья.

Она обняла мать за плечи и услышала, как та тихо всхлипывает.

– Прости, Просенька! Просто волнуюсь очень. Всё-таки не каждый день единственную дочь замуж выдаю! – Зоя вытерла глаза белым носовым платком. – Жаль, что отец не дожил до этого дня!

Прасковья подошла к окну, и лицо её засветилось счастьем. По дороге к их дому шёл Алексей со всей своей роднёй. Подружки Прасковьи, поджидающие сватов во дворе, оживились, щёки их раскраснелись. Жених был так красив, так высок и строен, что и у самой Прасковьи сердце забилось в груди отчаянно и сильно. Она судорожно вздохнула и прижала руки к груди.

– Помни, Прося, о чём мы сговорились. Не волнуйся, не переживай. А если всё же почувствуешь, что припадок начинается, беги из дома как можно скорее.

Прасковья обернулась к матери и кивнула.

– Я помню, мам, – тихо сказала она.

– Алексей не должен пока что знать о том, что ты кликуша, – Зоя вздохнула и поцеловала дочь в лоб. – Береги себя, моя доченька.

Прасковья обняла мать и почувствовала, что сама дрожит от волнения.

– Всё будет хорошо, Просенька! Всё будет хорошо, милая.

– Да, мамочка, – прошептала Прасковья.

Она села на табуретку, поставленную посреди кухни, расправила на груди складки светлого платья и закрыла глаза в ожидании.

* * *

Замужняя жизнь закрутила-завертела Прасковью в водовороте хлопот, дел и новых обязанностей. Поначалу она очень боялась, что припадок случится с ней в самый неподходящий момент, но дни шли за днями, а припадки больше не повторялись. В конце концов, Прасковья перестала думать о них и всецело сосредоточилась на своей новой роли жены.

После свадьбы молодожёны поселились в родовом доме Алексея. Свёкр был ласков и добр с молодой невесткой, а вот свекровь Акулина наоборот. С самого первого дня она изводила Прасковью своими придирками и многочисленными советами. Прасковья сначала молча глотала обиды, не смея перечить хозяйке дома, но потом каждый укор в её адрес стал больно ранить её, и однажды она не выдержала, резко огрызнулась на Акулину, когда та пробубнила ей под руку, что она, неумеха такая, неправильно щи варит.

– Что же вы, маменька, всё ругаете меня! Я не тонкая осинка, не сломлюсь! Вот как настрою Алексея против вас, будете знать, как пилить!

Женщина несколько мгновений молча смотрела на невестку, широко раскрыв от удивления глаза, а потом замахнулась и ударила её ладонью по щеке. Прасковья вскрикнула от звонкого удара, прижала руку к покрасневшему лицу.

– Посмеешь ли ещё дерзить мне, мерзавка? – прошипела Акулина на ухо Прасковье. – В своём доме будешь так себя вести. А в моем доме лучше молчи! Я тут хозяйка!

– Меня мама не била никогда! – обиженно воскликнула Прасковья.

– И зря!

Акулина страшно выпучила глаза, покраснела от ярости и вышла из кухни, задрав нос кверху.

– Коза старая! – зло прошептала Прасковья, оставшись одна.

Вечером, когда они с Алексеем уединись в своей спальне, Прасковья задёрнула шторку, отделяющую их комнату, и легла в постель рядом с мужем. Алексей притянул её к себе и стал страстно целовать.

– Поверить не могу, что ты моя жена, Прося! Большего счастья нельзя и представить! – прошептал он.

Прасковья отстранилась от него и нахмурилась.

– Давай сегодня просто ляжем спать, – сказала она.

– Что с тобой, душенька моя? Что случилось? – с беспокойством спросил Алексей, целуя молодую жену.

– Меня мама твоя не любит, Алёша, – грустно вздохнула Прасковья. – Я и так, и эдак стараюсь перед ней, но она всё только ругает меня. Тяжело мне в вашем доме жить. Как будто камень у меня на плечах постоянно лежит, и тянет он меня книзу. Тянет и тянет.

Алексей погладил Прасковью по голове.

– Мама у меня строгая, властная, это да… Ты потерпи, любимая. Вот ребёночка родим, она и отстанет от тебя, будет с внуком нянчиться. А там, глядишь, мы с отцом уж и дом для нас построим.

– Скорей бы… – грустно вздохнула Прасковья.

– Скоро-скоро, голубушка моя. Скоро-скоро всё будет…

Потом Алексей, шепча Прасковье на ухо любовные глупости, задрал кверху её ночнушку и, тяжело дыша, накрыл её своим телом. А Прасковья тоскливо смотрела через его плечо в белеющий потолок и ждала, когда Алексей обмякнет и уснёт, положив руки ей на грудь. Даже любовные услады ей были теперь не в радость. Она знала, что первое, что выскажет ей с утра свекровь, будет то, что они слишком громко скрипели кроватью ночью…

* * *

Зоя возвращалась домой, кутаясь в цветастый платок. Ветер на улице усилился и пробирал до самых костей. Зайдя в дом, она поёжилась и, наклонившись к печи, принялась бросать в неё поленья.

– Бррр… Холодно, будто осень уже! – тихо сказала она.

Увидев стоящую в дверях Прасковью, Зоя подпрыгнула от неожиданности.

– Просенька? Напугала до смерти! – воскликнула она с улыбкой. – Ты мамку решила навестить? Сейчас, милая, я печь растоплю да присяду с тобой.

Прасковья прошла в кухню и тоже поёжилась от холода. Плеснув в чайник воды из ведра, она поставила его на плиту и присела на лавку. Пока мать суетилась у печи, Прасковья молча смотрела на неё и на её губах играла лёгкая улыбка.

– Как твоё здоровье, доченька? Я за тебя каждую ночь молюсь, – сказала Зоя.

Подойдя к дочери, она погладила её по голове и звонко поцеловала в лоб.

– Всё у меня хорошо, мамочка! На здоровье, слава богу, не жалуюсь, – ответила Прасковья.

– Акулинка как? Все на тебя, поди, зубы точит?

– Ага, готова сожрать меня с потрохами моя свекровушка, – усмехнулась Прасковья.

Зоя покачала головой.

– Ох, доченька, как и помочь-то тебе – не знаю! Свекровки, они такие! У меня ещё хуже была – била меня как сидорову козу. Представляешь?

Зоя засмеялась, но её смех тут же стих. Внимательный взгляд дочери заставил её насторожиться.

– Мам, – тихо произнесла Прасковья, – я не просто так к тебе пришла. Я тебе весть принесла.

Зоя отошла от печи и повернулась к дочери.

– Говори, Просенька, что за весть?

Прасковья подошла к матери, обняла её и положила голову ей на плечо.

– В положении я, мам! – прошептала она.

Зоя удивлённо вскинула брови, прижала ладонь к губам.

– Услышал Господь мои молитвы! Просенька, умница моя! – проговорила она, крепко обняв дочь в ответ. – Значит, я скоро бабушкой стану? Ох, даже не верится!

– Я стану матерью, а ты – бабушкой! – радостно ответила Прасковья. – А ещё роды должны избавить меня… сама знаешь от чего.

Зоя закивала головой.

– Конечно, избавят, Прося, даже не сомневайся! Избавят, как пить дать! Всё будет хорошо. Ой, какая весть-то радостная!

Когда Прасковья ушла домой, Зоя села за стол и задумалась. Счастливая улыбка сошла с её губ, и лицо женщины потемнело, стало мрачным. Дурное предчувствие всколыхнуло её душу и осело внутри неприятным холодком. А что, если… Зоя потрясла головой, отгоняя от себя дурные мысли. Но смутное, нехорошее предчувствие нет-нет, да и возвращалось к ней снова.

* * *

Девять месяцев спустя

Прасковья сидела на лавке и, отложив в сторону рукоделие, гладила руками свой круглый, полный живот.

– Скоро свидимся с тобой, кровиночка моя. Если родишься мальчиком, то Егором тебя назову, а если девочкой, то Евдокией.

Ребёнок в ответ пнул Прасковью крошечными ножками под ребра. Ему уже было тесно в материнской утробе, но до родов было ещё несколько недель. Беременность Прасковьи проходила легко, ничто её не беспокоило, и она была счастлива, как никогда.

Свекровь, узнав о том, что скоро на свет появится долгожданный внук, умерила свой пыл и перестала придираться к молодой невестке, чему Прасковья была несказанно рада. Все пребывали в радостном ожидании, и только Зоя была сама не своя. Ей снились кошмары, она не находила себе места от волнения. Чем ближе были роды, тем сильнее она переживала, но дочери этого не показывала. Зачем её тревожить раньше времени? Припадков нет, и то хорошо.

Зоя вошла в комнату дочери как раз, когда та вслух примеряла имена для ребёнка.

– Евдокия? Хорошее имя, мне нравится! А с родителями Алексея вы сговорились насчёт имени? – спросила Зоя.

– Нет, свекровь всё равно мой выбор не одобрит, – вздохнула Прасковья, – а я считаю, что матери виднее, как ребёнка называть.

– Ну, родится, там разберётесь! Чего заранее придумывать?

Зоя села на лавку рядом с дочерью и осторожно приложила к животу свою ладонь.

– Пинается! – с улыбкой сказала она, глядя на дочь.

– Иногда так под ребра даёт, что не продохнуть! – засмеялась Прасковья.

Какое-то время женщины сидели молча, а потом Прасковья тихо прошептала матери.

– Мам, мне иногда так страшно становится. Вдруг в родах что-то не так пойдёт? Вдруг я умру? Вон, в прошлом году Катерина, соседка, в родах умерла. А ведь здоровая, крепкая была девка.

– Не помрёшь, Прося. Всё будет хорошо, – ответила Зоя, проглотив ком, подступивший к горлу.

– Всё равно страшно до жути! Страшно и одновременно радостно, вот как.

– Это потому что ты сейчас как бы стоишь перед закрытой калиткой. И не знаешь, что за жизнь тебя ждёт, когда эта калитка откроется. Рождение ребёнка многое меняет, новая жизнь за этой калиткой открывается. Вот и боязно тебе, доченька.

Зоя сама удивилась, как так у неё вышло складно сказать. Обычно она не мастерица была говорить. Но Прасковья как будто и правда успокоилась после её слов.

– Заболтала ты меня, дочка. А я ведь не болтать пришла, приданое для ребёночка принесла, – спохватившись, затараторила Зоя, – нашила, навязала ему на вырост. Пусть лежит.

Зоя протянула Прасковье куль с вещами для младенца, та прижала его к груди, улыбнулась.

– Спасибо тебе, мамочка, за всё. Успокоила ты меня.

У Зои защемило сердце. Она улыбнулась дочери через силу, и улыбка её вышла вымученной и кривой.

* * *

Той же ночью Прасковья проснулась от резкой боли в животе. Она села на кровати, испуганно прислушиваясь к собственным ощущениям.

– Что, Прося, началось, поди? – сонно спросил Алексей.

– Спи, Алёша, рано ещё. Просто живот тянет, – успокоила его Прасковья.

Она посмотрела в окно, за которым лил весенний дождь, и попыталась представить, что ребёнок родится сегодня. Они ещё и колыбель-то не подвесили.

– Нет-нет. Повитуха говорила, что ещё недели три ждать, – прошептала Прасковья себе под нос.

Но потом новая волна боли нахлынула на неё, и она, сжав зубы, тихо застонала, согнувшись, насколько позволил большой живот.

– Неужели и вправду уже началось? – взволнованно прошептала Прасковья.

Она приложила ладони к животу, как будто прикосновение могло унять боль. Боль и вправду стихла, Прасковья снова легла на подушку и уже почти заснула, но тут вдруг снова вся сжалась от боли, как будто невидимые нити туго стягивали её живот. У Прасковьи даже дух захватило от этого ощущения. Она потрясла Алексея за плечо, а когда он повернул к ней удивлённое лицо, прошептала:

– Началось! Беги за повитухой!

Алексей соскочил с кровати, торопливо оделся, разбудил родителей. Свекровь зажгла керосинки и занесла их в спальню молодых, поставила на комод рядом с кроватью.

– Не время ведь ещё для родов! – строго сказала Акулина, пристально всматриваясь в лицо Прасковьи, покрытое испариной.

– Так ведь ребёнка-то уже не остановишь, мама! – воскликнул Алексей, стоя в дверях.

– Алёша, маму мою ко мне позови, – слабым голосом попросила Прасковья.

Когда Алексей выскочил из дома, хлопнув дверью, Прасковья опустила голову на подушку. Всё перед её глазами потемнело и закружилось, она едва различала силуэты свёкра и свекрови. Нехорошее предчувствие закралось в душу, она не знала, каково это – рожать, но была уверена, что с ней что-то не так.

– Мама, – жалобно прошептала Прасковья, обращаясь к свекрови, – боюсь, что не справлюсь!

– Все справляются, а она не справится! – недовольно фыркнула Акулина.

Она нагнулась к растрёпанной голове невестки и процедила сквозь зубы:

– Смотри у меня, Прасковья! Если узнаю, что ребёнок не от Алексея, я вас обоих сгною – и тебя, и дитя твоё!

Прасковья сжала зубы от подступающей схватки, вцепилась в руку Акулины и застонала. А потом голова её запрокинулась, глаза закатились, и тело затряслось в судороге.

– Прасковья! Эй, Прасковья! – испуганно вскрикнула Акулина.

Побледнев от страха, женщина стала метаться по комнате, не зная, что делать, как помочь роженице. Схватив со стола кружку, она плеснула водой в лицо Прасковье, а потом принялась колотить её по щекам. Но Прасковья не приходила в себя, её лицо почернело, а на распухших губах выступила пена.

– Да что же это такое? Прасковья! Очнись, милая!

Акулина остановилась возле Прасковьи и схватилась руками за голову. И тут глаза Прасковьи открылись, она повернула к свекрови чёрное, распухшее лицо и прохрипела жутким голосом:

– Берегись, тварь!

И тут же новая судорога выгнула её тело дугой. Акулина закричала, решив, что невестка сейчас испустит дух. И в эту минуту в комнату забежала Зоя.

– Господи-боже! Просенька! – воскликнула она.

Подбежав к дочери, она перевернула её набок и, ухватив пальцами распухший язык, вынула его изо рта, навалившись на Прасковью всем телом. Алексей, не знающий, что происходит, услышал страшные крики матери, неуверенно заглянул в спальню и, увидев жену в таком состоянии, кинулся к её постели.

– Что с ней? – закричал он.

– Не знаю, – соврала Зоя, – я вошла, а она чёрная вся, задыхается.

Тут тело Прасковьи обмякло, мышцы расслабились. Зоя выпустила язык дочери и аккуратно прикрыла ей рот. Акулина стояла у стены ни жива ни мертва от пережитого страха.

– Она хоть живая? – тихо спросила она.

– Типун тебе на язык, Акулина! – строго сказала Зоя. – Конечно, живая! Дышит вон.

В дверь постучали, и все резко обернулись на звук. Алексей поднялся на ноги и пошёл открывать.

– Повитуха пришла, – тихо сказал он.

Зоя с тоской посмотрела на дочь, и отчаяние, которое она так долго прятала на дне души, внезапно выросло, заполнило её всю изнутри. Она всхлипнула, прижала ладонь к пересохшим губам.

– Ой-е-ей! Голубушки! Чего это у вас родильница-то лежит, ровно неживая? – спросила старая повитуха, подходя к Прасковье. – Чего стряслось?

– Приступ у неё какой-то случился, плохо ей стало, – ответила Акулина, отводя глаза в сторону.

Она решила, что это она виновата в том, что Прасковья потеряла сознание. Зря она ей так про ребёнка сказала. Потом бы разобрались, Алексея это дитя или нет. А теперь вот как умрёт невестка, и дитя нерождённое за собою утащит. Что тогда делать? Акулина себя всю жизнь за это будет винить. Женщина отошла от стены и с надеждой посмотрела на старую повитуху.

– Приступ! Какой ещё приступ? – строго рявкнула старуха. – И как теперь рожать будем?

Она обвела всех собравшихся строгим взглядом, тяжело вздохнула, закатала рукава и резким движением задрала вверх ночнушку Прасковьи.

Алексей густо покраснел, отвернулся к окну, а женщины внимательно наблюдали за движениями повитухи. Она согнула в коленях ноги Прасковьи и, сунув руку в родовые пути, начала что-то прощупывать. И чем глубже уходила внутрь её рука, тем глубже становилась складка между её бровями. Спустя несколько долгих минут повитуха вынула окровавленную руку и мрачно сказала:

– На хороший исход даже не надейтесь.

Глава 5

Семейный разлад

Прасковья с трудом открыла глаза и увидела перед собой мужа. Она вымученно улыбнулась, но Алексей был бледен, под глазами его залегли глубокие тени. Первые мгновения после пробуждения Прасковья пребывала в блаженном неведении – ей не сразу удалось понять, где она и что с ней произошло. Но потом она вспомнила последние секунды перед тем, как потеряла сознание. Она судорожно вздохнула и хотела встать, но не смогла – тело пронзила острая боль. Прасковья вскрикнула, закусила губу.

– Лежи, не вставай. – прошептал Алексей. – Нельзя тебе сейчас вставать. Роды были очень тяжёлыми.

– Но я ничего не помню, Алёша! – ответила Прасковья. – Ничегошеньки!

Она обвела тревожным взглядом спальню и снова взглянула на мужа.

– Где мой ребёнок? – всхлипнула она.

– Успокойся, Прося, – голос Алексея стал строгим, – успокойся и послушай, что я тебе скажу…

Он положил руки жене на плечи, чтобы хоть как-то успокоить её, но у Прасковьи от этого всё внутри налилось тяжестью.

– С тобой во время родов случился припадок, ты чуть не умерла, Прося, – сказал Алексей. – Ты вся чёрная лежала… Я так напугался! Да что там я! Мы все чуть со страху не померли, так ты была плоха. Повитуха сделала всё, что смогла. Она несколько часов кряду вытаскивала из тебя ребёнка. Он шёл неправильно, не мог сам выродиться и к тому же был весь обмотан пуповиной.

– Он жив? Ребёнок жив? – дрожащим голосом спросила Прасковья.

Ей было страшно смотреть на Алексея. Ей казалось, что на лице мужа и так уже всё написано, поэтому она смотрела в стенку, кусая губы и глотая слёзы.

– Ребёнок… – выдохнул Алексей. – Ребёнка твоя мать унесла к ведьме Марфе.

Прасковья резко повернулась к мужу, и он не выдержал, разрыдался, вытирая слёзы крепко сжатыми кулаками.

– Это мальчик, Прося. Наш первенец – мальчик! Всё, как я хотел. Но он так слаб, что ведьма и та махнула на него рукой. Она сказала, что он не жилец, Прося. Надежды у нас нет.

Прасковья сжала кулаки, и лицо её сделалось серым, точно превратилось в камень.

– Я должна быть с ним. Что бы ни случилось, я хочу быть рядом с ним, – яростно проговорила она.

– Нельзя, Прося. Ведьма не велела тебе ходить туда, – возразил Алексей, – да и силы тебе восстановить нужно, слаба ты.

– Я всё равно пойду, мало ли что ведьма Марфа велела! – упрямо сказала Прасковья и, сморщившись от боли, скинула ноги с кровати.

Алексей отошёл от неё и вдруг стукнул кулаками по комоду изо всех сил. Прасковья вздрогнула от неожиданности, уставилась непонимающе на мужа.

– Мне ведьма наказала тебя туда не пускать. Говорит, держи её, вяжи верёвками, если вздумает пойти. Нельзя! Так что не доводи до греха, не пущу тебя никуда, Прося, – мрачно сказал Алексей, а потом вышел из спальни.

Прасковья снова попыталась подняться с кровати, но у неё не вышло – голова кружилась, а ноги были слабые, как травинки. Одной ей до Марфы точно не дойти. Она ткнулась лицом в подушку и завыла хриплым голосом. Плач этот был таким страшным, каким может быть только плач матери по потерянному дитяти.

* * *

На следующий день к Прасковье пришла Зоя. Она крепко обняла дочь и поцеловала в макушку. На лице женщины застыла скорбь, которую она не могла скрыть, как ни пыталась.

– Мамочка… – сквозь слёзы взмолилась Прасковья. – Скажи правду, что с моим ребёнком? Ты была у Марфы? Что там? Мне здесь никто ничего не говорит. Якобы жалеют меня, а я ни есть, ни спать не могу от неизвестности этой. Даже если умер он, всё равно скажи. Хоть знать буду.

Зоя взяла дочь за обе руки.

– Жив сынок твой. Да только плох он, Просенька. Была я давеча у ведьмы. Лучше не надейся, что свидишься с ним. Помрёт, скорее всего, так Марфа сказала. Крепись.

Прасковья сжала зубы, отвернулась к стене и ничего не ответила матери.

– Бес твой не вышел, Прося, – тихо проговорила мать, боязливо оглядываясь и переживая, что кто-нибудь её услышит, – припадок может повториться в любой момент.

Прасковья махнула на неё рукой, давая понять, что не желает разговаривать об этом.

– Если почувствуешь, что скоро… – начала Зоя, но Прасковья её грубо перебила.

– Начнётся и начнётся. Мне уже без разницы! – закричала она. – Уходи, мама!

Уголки губ Зои поползли вниз. Она изо всех сил сжала кулаки, чтобы не разрыдаться. Слегка замешкавшись в дверном проёме, она тяжело вздохнула и вышла из комнаты.

* * *

Следующие две недели Прасковья прожила точно в кошмарном сне. Она почти не ела, плохо спала и целыми днями смотрела в одну точку перед собой. Грудь её была каменной, полной молока. Прасковья молча сносила и физическую, и душевную боль.

– Поревела бы она лучше, облегчила бы душу, – прошептала как-то Акулина Алексею, стоящему в коридоре, и в её словах послышался укор.

Но Алексей покачал головой.

– Хоть сейчас к ней не лезь, мама! Видишь же, тяжко ей, страдает она.

– Хороши страдания! Ни слезинки не проронила за всё время. Кто же так страдает-то? – проворчала Акулина.

Но поймав на себе хмурый взгляд сына, она замолчала и ушла в кухню. Алексей ещё долго смотрел на бледное лицо жены, но подойти к ней так и не смог. На душе у него была двойная тяжесть – первая из-за сына, а вторая из-за того, что сегодня днём на ферме бойкая доярка Катька уж больно яростно утешала его в тёмном углу, а он бесстыже мял руками её полную грудь.

В последнее время Алексей чувствовал себя таким несчастным и одиноким, но никто на это не обращал внимания, всем было дело только до Прасковьи. А пышногрудая Катька его пожалела, приласкала, и он не выдержал, окунулся в её тёплые объятия, как в омут.

«Я Катьку брошу. Вот поправится Прасковья, и сразу брошу!» – так пообещал сам себе Алексей, глядя на застывшее, сильно осунувшееся лицо жены.

* * *

Спустя три дня к Прасковье пришла ведьма Марфа. В руках у неё был зажат кулёк. Ведьма строго посмотрела на Прасковью, лежащую в кровати и строго сказала:

– Чего разлеглась? Держи!

Она протянула Прасковье кулёк, та взяла его, но побоялась поднять край тонкого платка, который прикрывал лицо ребёнка. Он не шевелился в одеяле, не кричал, и в душу ей закралось горькое чувство.

– Мёртвый? – тихо спросила Прасковья, и губы её задрожали.

– Угу, – буркнула в ответ Марфа, – хоронить тебе принесла.

Подойдя к комоду, она стала торопливо запихивать в рот оладьи, которые свекровь принесла Прасковье на завтрак.

Прасковью словно окатило ледяной водой. Она беззвучно открывала и закрывала рот, взгляд её блуждал по комнате. Ей казалось, что в тот момент вся она поломалась на части.

– Забери, – прошептала она, протянув кулёк с ребёнком обратно ведьме, – забери его. Я не могу. Я не могу…

Марфа удивлённо взглянула на Прасковью и проговорила с набитым ртом:

– Дай хоть доесть! Больно вкусные у свекрови твоей оладьи!

Прасковья снова прислонила к груди кулёк, и вдруг услышала из-под платка странный скрипящий звук, как будто скрипнуло несмазанное колесо у телеги. Она замерла, и тут внезапно кулёк зашевелился, а через пару секунд спальню огласил громкий плач младенца. Прасковья дрожащей рукой подняла платок, и увидела перед собой красное, сморщенное личико. Младенец надрывался от плача, а Прасковья смотрела на него и не верила своим глазам.

– К титьке его приложи, дурёха! Взглядом-то ребёнка не накормишь! – усмехнулась Марфа.

– Так нет уже молока. Сгорело, – растерянно проговорила Прасковья.

– Ты мне голову-то не морочь. Мать своё дитя без молока не оставит. Прикладывай к титьке, пойдёт молоко само.

Прасковья развязала тесёмку на ночнушке, оголила грудь и неумело поднесла младенца к пухлому коричневому соску. Ребёнок начал жадно сосать. И вскоре Прасковья почувствовала приятное покалывание в груди – молоко и вправду пришло. Она широко улыбнулась, склонила своё счастливое лицо к ребёнку и с наслаждением вдохнула нежный, сладкий запах. Внутри неё забурлил восторг. Прасковья запрокинула голову и громко рассмеялась счастью, обрушившемуся на неё.

– Щекотно как! Ох, щекотно! – воскликнула она, рассматривая личико сына.

А потом она снова склонилась к нему и принялась целовать.

– Егорка мой! Мальчик мой родименький! Кровинушка моя!

Марфе надоело смотреть на их нежности, и она направилась к выходу. Прасковья подняла голову и сказала ей:

– Спасибо тебе, Марфа! Спасибо, что выходила моего сыночка. Одного только не пойму – зачем же ты меня обманула? Я же чуть с ума не сошла, поверила, что умер мой сыночек! Зачем ты так со мной?

Ведьма медленно обернулась, и лицо её исказила скорбная усмешка.

– Привыкай, бабонька. Горести-то твои ещё только начинаются.

Тяжело вздохнув, Марфа вышла из комнаты, а Прасковья пожала плечами и, улыбнувшись, снова склонилась к сыну, который уже сладко спал, прижавшись щекой к её груди.

– Всё будет хорошо, Егорка! Мы живы, мы теперь с тобой вместе, это значит, что всё у нас будет хорошо, – прошептала Прасковья и поцеловала сына.

Она закрыла глаза и почувствовала себя по-настоящему счастливой. Но спустя несколько часов её хрупкое счастье разбилось вдребезги.

Акулина вернулась домой и, едва увидев на руках невестки ребёнка, так разволновалась, что тут же выхватила внука из рук Прасковьи и унесла к себе в комнату. Прасковья, с трудом поднявшись с кровати, попыталась забрать сына, но Акулина отталкивала её и не давала пройти к младенцу.

– Ты ещё слишком слаба! Лежи, поправляйся. Мальчику здоровая мать нужна, а не калека немощная! – кричала на весь дом Акулина.

– Я вам его не отдам! Это мой ребёнок! Мой!

Алексей метался от жены к матери и не знал, как успокоить обеих. А ещё он не знал, кто из них прав. Вроде бы Прасковью можно понять – она мать и должна сама заботиться об их новорождённом сыне, но ведь Акулина более опытная, она родная бабушка мальчику, она хочет как лучше. Прасковья-то ведь ещё и вправду не окрепла. Поэтому Алексей растерянно смотрел на кричащих друг на друга женщин, но был не в силах остановить ссору. Тишину в доме восстановил его отец.

– А ну молчать, бабы! – рявкнул он.

Женщины замолчали, посмотрели на него испуганно. Свёкр строго взглянул из-под густых, кустистых бровей на Прасковью, держащуюся за стенку и прижимающую руку к животу, и громко произнёс:

– Пока на ноги не встанешь, за внуком пусть бабка следит. Будет тебе его на кормёжку приносить. Посмотри на себя – тощая и бледная, как смерть! Как собралась за ребёнком днями и ночами ходить? Не кукла это тебе!

Прасковья опустила голову, из глаз её на пол закапали слёзы. Она с тоской взглянула на мальчика, который спал на кровати свекрови, и поплелась в свою комнату. Упав на кровать, Прасковья зарыдала в голос. Алексей сел рядом и попытался обнять её за плечи, но она вздрогнула, повернулась и принялась бить мужа по груди и по лицу.

– Ты мог защитить меня перед своими родителями! Ты мог отстоять нашего сына! Трус! Видеть тебя не могу! – зло прошипела Прасковья.

Алексей ничего не ответил разъярённой жене. Он вышел из комнаты, а потом и вовсе ушёл из дома. Им всем сейчас не до него, каждый снова занят своими собственными переживаниями. Только Катька всегда ему рада. У Катьки мягкий живот и толстые бока, и ей всегда есть дело до него. К Катьке-то он и направился. И угрызения совести уже совсем не мучили его.

* * *

Ещё около месяца Прасковья восстанавливала своё здоровье. Потихоньку она возвращалась к своей привычной жизни и к домашним обязанностям. Вот только ребёнка ей возвращать никто не спешил. Свекровь приносила его несколько раз в день на кормление, а всё остальное время он был с ней.

Самым обидным для Прасковьи было то, что родители Алексея, не считаясь с её мнением, сами выбрали имя ребёнку. Прасковья мечтала назвать сына Егором, но они, не спросив её, дали ему имя Фёдор, в честь деда Алексея.

Когда Прасковью навещала мать, она плакала, уткнувшись ей в плечо.

– Я не могу так больше, мам!

Зоя гладила дочь по голове, по спине, по плечам, и шептала ей на ухо слова утешения.

– Доченька, милая, потерпи. Всё непременно наладится!

– Ничего не наладится, мам! Феденька уже к ней больше, чем ко мне, тянется. Скоро её мамой станет звать! Какая я несчастная, мам! Какая же я несчастная!

Сама Зоя нянчилась с внуком под зорким присмотром Акулины. Однажды она не выдержала и сказала ей:

– Хватит уже изводить мою дочь, Акулина! Отдай ей ребёнка. Она мать! Пусть сама его воспитывает.

– Она его выродить-то не смогла, а ты про воспитание говоришь! Никудышная мать вышла из твоей Прасковьи!

– А из тебя, старухи, неужто хорошая выйдет? – язвительно спросила Зоя, прижимая к груди спящего мальчика.

– Ой, сватья! – ехидно ухмыльнулась Акулина. – Уж я как-нибудь сама разберусь, кто в моем доме будет за дитём следить!

– Хороша мать! Вырастила сыночка, который от живой жены к потаскухе Катьке по ночам бегает. Всё село уж знает! – не унималась Зоя.

Акулина всплеснула руками и рассмеялась.

– И пусть бегает. От такой немощной жены только и остаётся, что бегать!

– Ах ты, змея подколодная! – выдохнула Зоя.

– Уж какая есть.

Акулина выхватила из рук Зои внука и вышла из спальни. Зоя прижала ладони к пульсирующим вискам. Снова на душе у неё было тяжело и темно, а это значит, что не к добру всё идёт. Ох, не к добру…

* * *

Прасковья всё чаще бывала у матери. В доме мужа ей было не по себе. Свекровь её избегала, маленького Фёдора к ней не подпускала. С Алексеем у них отношения вконец разладились, поэтому ей было спокойнее в своём родном доме.

Однажды она засиделась у матери допоздна и возвращалась домой по темноте. Пронизывающий осенний ветер и противная морось заставляли её ёжиться от холода и плотнее кутаться в платок. Извилистые улочки села были безлюдны и тонули в сером тумане. Прасковья вдыхала влажный воздух и думала, что вся её жизнь превратилась вот в такую беспросветную, мрачную и холодную осень.

Внезапно дорогу ей преградила высокая тёмная фигура. Человек замер неподвижно посреди дороги, Прасковья не могла разглядеть его лица, поэтому остановилась, тревожно оглядываясь по сторонам.

– Эй, ты кто? – крикнула она тонким голосом.

Человек склонил голову, а потом скрылся в придорожных кустах, исчез также загадочно, как и появился. Прасковья побежала к дому, дрожа от страха. Лишь оказавшись в тёмных сенях, она перевела дух, отдышалась. Дома она окончательно успокоилась и решила никому рассказывать об этом странном происшествии. Но спала она неспокойно, её мучили кошмары. Она металась по кровати, стонала и толкала Алексея в бока так, что он не выдержал и ушёл под утро спать на кухню, лёг там на лавке, свесив ноги. Но уснуть в неудобной позе у него не получалось. Поворочавшись, Алексей сел на лавке и закурил.

– Лучше бы к Катьке ушёл!.. – прошептал он. – Та хоть не выпинывает с кровати, наоборот, ютится на самом краю, чтоб мне хорошо спалось. Вот бабы! Пока не в жёнах ходят, все хорошие, добрые да ласковые, а как женишься на них, так сразу в волчиц лютых превращаются!

За стенкой послышался плач Феденьки, а потом Алексей услышал голос матери, она пела внуку колыбельную песню, чтоб тот скорей уснул.

«Хорошо, однако, Прося устроилась! Спит, как барыня, пока мать по полночи ребёнка качает!» – подумал он и осуждающе покачал головой.

И тут в спальне Прасковьи послышался глухой стук, словно что-то упало на пол. Алексей поднялся, заглянул к жене и округлил глаза от изумления. Прасковья лежала на полу, тело её выгнулось дугой, голова запрокинулась назад. Лицо её почернело, распухло, и вся она затряслась так сильно, что голова застучала об пол.

– Мать, отец! Сюда! С Прасковьей опять что-то неладное творится! – что есть сил закричал Алексей, чувствуя, как по спине течёт холодный пот.

Он попытался поднять Прасковью, но не смог – тело жены налилось неподъемной тяжестью.

– Прося! – закричал Алексей. – Да чего с тобой такое-то?

Он несколько раз ударил жену по щекам, но она не приходила в себя. Когда в комнату вошли встревоженные родители, Алексей вскочил на ноги и всплеснул руками.

– Что делать-то? Отец, мать, может, хоть вы ей поможете?

Акулина подошла к Прасковье, склонилась над ней, и в это время Прасковья обмякла на полу и что-то зашептала себе под нос.

– Всё ясно с твоей женой, Алёша. Так я и думала, что она у тебя никудышная! – зло проговорила Акулина.

Алексей непонимающе уставился на мать. Акулина взглянула на него и проговорила чуть тише:

– Чего вылупился? Кликуша она! Бес в ней сидит. Хорошо, что я ребёнка у неё забрала. Как чувствовала!

– Что ты такое говоришь, мама? – воскликнул Алексей. – Какой ещё бес? Это у неё после родов, наверное, не прошло. Болезнь у неё, поди, какая? К врачу ей надо!

– Глупый ты, Алёшка! Врачи бесов-то не выгоняют. Ей к горным монахам надо, вот они ей помогут.

Алексей топнул ногой, замахал на мать руками, подошёл к Прасковье и поднял её на руки. Положив жену на кровать, он прошептал матери:

– Веришь в какие-то бабкины байки!

И тут комнату огласил громкий вопль – Прасковья села на кровати, вытянула перед собой длинные чёрные руки и, страшно выпучив потемневшие глаза, закричала хриплым голосом.

– Вот и пришёл твой час, старая тупая овца!

Она сползла с кровати и в два прыжка преодолела расстояние, отделяющее её от Акулины. Повалив свекровь на пол, Прасковья зарычала и впилась в её шею зубами. Первым на помощь Акулине пришёл муж. Он схватил Прасковью за длинную косу и попытался оторвать от Акулины. Та отбивалась, яростно рычала и не разжимала зубов. Алексей суетился возле них, бегал туда и сюда, не зная, с какой стороны подступиться к Прасковье.

– Отпусти её, полоумная! – заорал во весь голос на Прасковью свёкр.

Он схватил её за шею, но она продолжала рвать зубами плоть Акулины. По полу потекла алая кровь, Акулина страшно захрипела, вцепившись ногтями в спину невестки. Алексей, не в силах вынести страданий матери, схватил табурет и с силой ударил им Прасковью по голове. Тело её обмякло, она повалилась на Акулину и, наконец, замерла неподвижно на полу.

– Я ведь не убил её? – испуганно спросил Алексей.

– Да лучше бы убил, тварь такую! – в сердцах ответил отец.

Он наклонился к Акулине, зажал ладонью рану на её шее и снова закричал:

– Чего ты, Лёша, как истукан стоишь? Вяжи эту тварь и беги скорее за лекарем! Помрёт ведь мамка наша!

Отец горестно всхлипнул, а Алексей взял старый ремень, связал им Прасковье руки и, накинув фуфайку, со всех ног побежал за помощью.

* * *

Следующим утром Прасковью против её воли повезли к горным монахам…

Глава 6

Обитель горных монахов

Год спустя

Прасковья куталась в шаль, сидя в открытой повозке. Алексей смотрел на жену и не узнавал в её худом, бледном лице ту прежнюю красавицу, которая вскружила ему голову своим бойким характером и озорным нравом. Перед ним сидела измождённая, уставшая от жизни женщина, поседевшая раньше времени. Куда исчезла смешливая, озорная хохотушка Прося? Видно, не сладко ей приходилось весь этот год, который она провела в обители горных монахов. Казалось, вместе с бесом они изгнали из Прасковьи её естество.

За год Алексей сильно истосковался по жене, понял, что любит всем сердцем. Глупая и недалёкая Катька ему быстро надоела, приелась, как всё доступное. А Прасковья, наоборот, на расстоянии стала казаться ему загадочной и притягательной. Алексей снова стал бредить по жене ночами, шептал во сне её имя, отсчитывал дни до их встречи, как тогда, когда ещё только ходил в женихах.

И вот, приехав за ней в монастырь, он ждал у каменной стены, рассчитывая на то, что Прасковья тоже истосковалась и будет рада его видеть. Но когда она вышла, сгорбленная, постаревшая за этот год на добрый десяток лет, лицо Алексея переменилось. Вместо радости на нём застыла растерянность. Взяв себя в руки, Алексей всё же обнял жену за плечи и проговорил:

– Ну здравствуй, Прасковья!

Она ничего не ответила ему, торопливо отстранилась и пошла вперёд, к повозке, озираясь по сторонам, как будто боялась, что из-за массивных камней кто-то выскочит и преградит ей путь. Алексей торопливо пошёл следом за женой.

Всю долгую дорогу домой он пытался заговорить с Прасковьей, но она не отвечала и никак не реагировала на его рассказы. Лицо её было неизменно суровым и напряжённым, в углах губ и на лбу пролегли глубокие морщины, которых раньше не было. Она не ответила ни на один вопрос Алексея, всё время отворачивалась от него и плотнее сжимала губы. Иногда всё же она странно смотрела в его лицо, но в её чужом, незнакомом взгляде не было ни капли любви, Алексей видел только холод, страх и отчуждение.

Когда они добрались до дома, на пороге их встретила свекровь с Феденькой на руках. Прасковья не ответила на приветствие Акулины и даже не взглянула на неё. Она поднесла руки к мальчику, и глаза её наполнились слезами. Но Феденька, не узнав мать после долгой разлуки, испугался, вцепился в Акулину и громко заплакал. Губы у Прасковьи задрожали, и она молча, без единого слова, вошла в дом, прошла через кухню сразу в спальню и повалилась на кровать.

Спустя какое-то время к ней подошёл Алексей. Он сел рядом и стал молча гладить её тусклые, давно не чёсанные волосы. Прасковья не оттолкнула его, просто лежала, уткнувшись лицом в стенку, и молчала.

* * *

Возможно, время не лечит боль, но оно облегчает её, отодвигает в дальние уголки памяти. Мало-помалу Прасковья обжилась дома, заговорила с родными, а иногда они замечали лёгкую улыбку, озаряющую на миг её бледное лицо. Прасковья изо всех сил пыталась сблизиться с сыном, но мальчик всё равно считал своей матерью Акулину.

К Алексею Прасковья стала относиться с добротой, иногда вечером, погасив в спальне свет, они долго разговаривали о чём-нибудь, и тогда казалось, что любовь вернулась в их союз. Но Прасковья по-прежнему не подпускала к себе мужа. Он то и дело тянулся, чтобы поцеловать её, обнимал, гладил по спине, но она всегда отстранялась от него.

Однажды Алексей не выдержал, повалил Прасковью на кровать и задрал ей ночнушку, страстно целуя в шею. Он думал, что тем самым пробудит страсть и чувства, уснувшие в жене, но не тут-то было. Прасковья подняла такой дикий крик, что все в доме переполошились, Феденька в соседней комнате проснулся и заплакал.

– Не подходи! Не трожь! – прошипела Прасковья, дико сверкая глазами.

Она оттолкнула Алексея и расправила ночнушку.

– Да что с тобой, Прося? – в сердцах воскликнул Алексей. – За что ты меня всё мучаешь? За Катьку? Так я её давным-давно бросил и забыл. Подумаешь, ну ошибся по молодости, с кем не бывает? Пока тебя не было, я хранил верность, вот те крест! Любая жена на твоём месте уже давно бы всё простила.

Прасковья молчала, сжав зубы, и неотрывно смотрела в стену.

– Прося… – прошептал Алексей и, встав на колени, осторожно обнял жену за ноги. – Ну прости ты меня!

– Давно простила, – тихо сказала Прасковья, – просто не трогай меня пока, Алёша.

Она посмотрела Алексею в глаза, и он кивнул, отошёл в сторону.

– Хорошо. Буду ждать столько, сколько прикажешь.

Тяжело вздохнув, он добавил чуть тише:

– Люблю я тебя, Прасковья.

* * *

Шли дни. Небо над головой Прасковьи кружилось, темнело и светлело, меняло и смешивало цвета. Всё постепенно вставало на круги своя, вот только сама она не могла стать прежней. Прасковья безвозвратно изменилась после года, проведённого в обители монахов. Она так никому и не рассказала, через что ей пришлось там пройти, но до сих пор по ночам она просыпалась с криком и в холодном поту от мучивших её ночных кошмаров.

Прасковья заново училась радоваться жизни и её обыденным событиям. Она устроилась работать на скотный двор и работала за троих, чтобы проводить дома как можно меньше времени. Феденька по-прежнему относился к ней настороженно, а Алексей одолевал своим вниманием – и то, и другое ей было в тягость. Поэтому она уходила из дома ни свет ни заря, а возвращалась уже затемно. Работа успокаивала её, приносила радость. А ещё Прасковья быстро уяснила для себя, что чем тяжелее работа, тем крепче сон. Поэтому она старалась хорошенько вымотаться за день, чтобы ночью не видеть снов.

Однажды по дороге домой Прасковья остановилась и засмотрелась на звёзды. Они светили ярко, рассыпавшись по чёрному небу сверкающими бусинами. Прасковья стояла, задрав голову кверху. Раньше они с подругами загадывали желания, увидев падающую звезду. А теперь? Какое желание ей загадать? Она уже и желать-то разучилась…

Прасковья грустно усмехнулась, а потом услышала рядом с собой шорох – как будто кто-то пробирался к ней сквозь кусты. Прасковья оглянулась по сторонам и крикнула в темноту:

– Кто тут ходит?

Никто не откликнулся на её зов. Тогда она отошла с тропки, прижалась к осине и спряталась за её серым стволом. Осина шелестела листьями при каждом, даже самом лёгком дуновении ветра, ветки хрустели. Казалось, что она что-то тревожно шепчет Прасковье. Притаившись, Прасковья всматривалась в темноту. И вот из густых зарослей на тропинку, где она только что стояла, кто-то вышел. Массивная, тёмная фигура остановилась, замерла на месте, оглядываясь по сторонам. Прасковья округлила глаза от испуга, зажала рот ладонью. А великан в это время с шумом втянул в себя воздух, словно принюхивался.

– Господи, это ещё что за чудище? – прошептала Прасковья одними губами.

Великан сделал несколько шагов в её сторону, и она сильнее прижалась к осине, мечтая, чтобы её тело срослось с серым стволом дерева, стало невидимым. Великан замер, громко сопя, а потом развернулся и снова скрылся в кустах. Еле живая от страха, Прасковья бросилась бежать к дому с отчаянно бьющимся в груди сердцем.

* * *

– Мамочка, оно ходит за мной.

– О чём ты, дочка?

Прасковья сидела за столом напротив матери. Перед ней стояла маленькая керосинка, её огонёк проливал мерцающий мягкий свет на лица обеих женщин.

– Кто за тобой ходит, Просенька? – снова спросила мать, положив свои руки на ладони дочери.

Прасковья тоскливо взглянула на мать.

– Не знаю… Что-то чёрное, большое. Может, это бес мой, а может, само зло. Мне так страшно, мамочка!

– Да может, померещилось тебе? Может, пьяница-забулдыга какой тебя в ночи напугал? Много у нас тут таких: ходят, шатаются, иногда ещё и песни горланят. Так что не выдумывай!

– Не пьяница это был, мама. И не человек вовсе. Чудище это было – огромное, чёрное, страшное.

– Ох, Просенька! Ну что за напасть! Какое чудище в селе? Мерещится тебе это. Как пить дать, мерещится!

Зоя тяжело вздохнула.

– Домой-то не собираешься? – настороженно спросила она.

– Не хочу домой, мамочка. Можно у тебя ещё немного посижу?

Прасковья вопросительно взглянула на мать, и та усмехнулась.

– Это тоже твой дом, Прося. Разве я посмею хоть когда-нибудь тебя прогнать отсюда?

Какое-то время женщины молчали, а потом Зоя тихо проговорила, глядя в окно, за которым синие сумерки незаметно превратились в чёрную тьму:

– С тех пор, как ты вернулась, Прося, я всё время спрашиваю себя: ты ли это? Почему ты такая стала? Ты ведь у меня была совсем другой – шумной, озорной, звонкой. А сейчас ты словно старуха. Ходишь еле-еле, говоришь тихим голосом. Даже глаза, и те потухли.

Прасковья сидела за столом неподвижно и слушала мать, сгорбив плечи и низко опустив голову.

– Ты такой вернулась от монахов, – Зоя прижала ладони к горящим щекам и заговорила тише, – я и спросить тебя про этот монастырь боюсь и не спросить-то тоже не могу.

В кухне повисло молчание. В растопленной печи потрескивали дрова, огонёк керосинки освещал лица женщин жёлтым светом. Прасковье было уютно здесь, в родном доме, рядом с матерью, в тёплой кухне. И этот уют открывал сердце и располагал к откровенности. И она заговорила – быстро-быстро, словно боялась передумать.

– Когда Алексей привёз меня обитель, меня сразу же переодели в жёсткую мешковину, дали в руки Библию и заперли в тесной холодной келье на неделю без еды. Давали выпить раз в день лишь несколько глотков воды.

Тамошний главный монах, весь седой и очень старый, приходил по три раза в день и проверял, сколько страниц Библии я прочла. Если мною было прочитано меньше положенного, то монахи, которые подчинялись ему, ставили меня коленями на горох или били розгой по спине. Я к концу недели уже так ослабла от голода, что ничего не видела, перед глазами стояла сплошная муть. А старик мне твердил, что это бес мне глаза застилает. Приходилось терпеть побои каждый день. Я всерьёз думала, что я умру от боли и голода.

Потом меня начали кормить: каждый день утром и вечером выдавали тарелку пресной каши. Иногда она была такой сухой, что в горло не лезла. За то, что я не могла съесть эту кашу, меня тоже наказывали – били по губам. Старик убеждал, что так надо, что это бес во мне противится есть простую, скромную пищу.

Из тесной кельи меня не выпускали, а мне так хотелось подышать хоть немного свежим воздухом. Я не мылась, нужду справляла в маленькую дыру в углу кельи, спала на соломе, брошенной на пол. Я чувствовала себя свиньёй, запертой в пропахшем мочой хлеву. Целыми днями и по полночи я должна была читать Библию. Это было моё единственное занятие на протяжении многих месяцев – читать Библию и пересказывать её старику-монаху.

Иногда мне казалось, что я сошла с ума. По ночам я смотрела на голую каменную стену, и мне казалось, что узоры на камнях движутся, переплетаются между собой, превращаются в живые фигуры. Не знаю, как я там не чокнулась!

Ещё одна пытка – это холод. Я постоянно мёрзла. Когда холод стал невыносимым, мне выдали тулуп и валенки. Зимой келья покрывалась инеем, и я не могла листать страницы Библии: пальцы так сильно замерзали, что переставали шевелиться. Я не могла спать от холода. Старик кричал, что меня должна согревать вера, но единственное, что согревало меня в те дни – эта противная постная каша. Тогда я съедала всё до последней крошки, потому что кашу приносили горячей.

Так прошло несколько месяцев моего заточения, я прочитала Библию не один десяток раз и думала, что на этом моё мучение закончится, меня отправят домой, и я наконец-то увижу своего сыночка. Но не тут-то было! Однажды в келью пришёл старый монах и сказал, что пора приступать к обряду изгнания. Я-то ведь всеми мыслями и мечтами была уже дома, поэтому меня страшно разозлили слова старика. Увидев моё разгневанное лицо, он сказал остальным монахам:

– Начнём с воды. Вон он, бес-то, показал себя! Вначале его остудить нужно.

Итак, сначала беса из меня решили изгонять водой. Меня вывели из кельи на улицу, и один из монахов стал стаскивать с меня рубаху. Я закричала, сопротивляясь этому унижению, но меня тут же со всех сторон схватили сильные руки, и уже через несколько секунд я стояла перед множеством мужчин совершенно голая. Как же мне было стыдно и страшно в тот момент, мамочка!

Меня посадили в огромную бочку, доверху наполненную водой, и накрыли сверху крышкой, оставив лишь небольшую полоску воздуха. Ноги выпрямить было невозможно – крышка не позволяла, но и присесть на корточки тоже было нельзя – голова уходила под воду. Так, в полусогнутом виде, по шею в воде, я провела в этой бочке несколько суток. Несколько раз засыпала от усталости, уходила с головой под воду.

Монах, охраняющий меня, тут же доставал меня из воды и приводил в чувство, колотя ладонью по щекам. А потом он снова накрывал меня крышкой. Невозможно объяснить, мамочка, каково это было. Каждая секунда, проведённая в бочке, тянулась для меня, словно целая вечность.

Я не знаю, сколько времени я провела в таком ужасном заключении и не помню сам момент освобождения. Очнулась я уже в келье. Через несколько дней пришёл старик и сказал, что бес мой упрям, не хочет выходить. И что, видать, сама я его отпускать не желаю.

– Будем изгонять твоего беса огнём. Готовься.

Я боялась представить, что со мной будут делать в следующий раз, и не знала, как готовиться. Я молилась, чтобы меня пожалели и отпустили домой. Но через несколько дней меня вывели на улицу и, раздев, привязали к столбу. Мне снова захотелось провалиться под землю, но, увидев в руках монахов горящие факелы, я страшно испугалась, забыла про свой стыд и стала просить мужчин пощадить меня. Но меня, как обычно, никто не слушал, словно я была пустым местом.

Ты не представляешь, мамочка, как мне было страшно! Я заглядывала в их лица, я плакала и молила сжалиться надо мной. Но никто из них не замечал моих чувств. Они все видели лишь беса, сидящего во мне. Монахи безжалостно опаляли мою кожу огнём, выкрикивая слова молитв так яростно, что, казалось, это не молитвы, а страшные проклятья. Я кричала от боли, несколько раз теряла сознание. Старик молча наблюдал за этой пыткой и лишь торжественно произносил время от времени, что это всё – мой бес, и что благодатный огонь уничтожит его.

Но бес из меня не вышел и в этот раз. На моем теле остались страшные ожоги, они навсегда будут со мной, как жуткое напоминание о монастыре.

После пытки огнём я долго приходила в себя. На следующий день у меня начался жар, и несколько дней я провела в лихорадке. Я лежала на полу и не могла согреться, всю меня трясло. Тело, покрывшееся волдырями от ожогов, разрывала невыносимая боль. Мне хотелось содрать с себя кожу, но я не могла к ней даже прикоснуться. За мной никто не ухаживал, я бредила, не понимая, жива я или умерла, сплю я или бодрствую. Когда однажды, преодолев эту тяжёлую мглу, я открыла глаза и увидела перед собой старика-монаха, я стала молить у него о помощи. Но он сказал, что не может помогать бесноватой, что это то же самое, что помогать самому бесу.

Не знаю, мамочка, как я выжила… Когда я приготовилась к смерти и мысленно попрощалась и с тобой, и с Феденькой, мне вдруг стало лучше, лихорадка отступила, меня перестало трясти, боль ушла. Но я долго ещё не могла встать на ноги: они подкашивались от слабости, и я падала.

После всего пережитого у меня было такое состояние, как будто мне уже всё равно, что будет со мной дальше. Я перестала реагировать на противного старика-монаха, не говорила с ним и не смотрела на него, когда он приходил. В те дни даже мысли покинули мою несчастную голову. Я как будто уже не соображала, кто я и где нахожусь. Вокруг была пустота, и во мне самой была пустота.

Тогда по приказу старика меня вынесли из кельи, снова раздели и положили на жёсткий бревенчатый выступ. Знаешь, мамочка, мне было уже даже не стыдно за свою наготу. Я знала, что, как ни моли о помощи, никто из этих нелюдей в монашеских одеждах мне не поможет. Они скорее убьют меня, чтобы уничтожить беса, на котором все они помешались. Поэтому я безвольно лежала на жёстких, шершавых брёвнах и смотрела в серое небо.

Я не могла понять, какое сейчас время года, не могла определить, холодно мне или жарко. Я ничего не соображала, ничего… Старик закричал что-то надо мной громким голосом, я не смогла разобрать его слов. Но когда один из монахов взобрался на выступ, скинул своё облачение и лёг на меня сверху как мужчина, я закричала и из последних своих жалких сил принялась колотить его по груди и по рукам. Остальные монахи схватили меня за руки и связали их над головой. То же самое сделали с ногами – их привязали к брёвнам, и я не могла пошевелиться.

– Вот он где, её бес! Где ж ему ещё быть! Более тёплого места он бы не нашёл! – зло проговорил старик и махнул рукой монаху, чтобы он продолжал выполнять своё грязное дело.

Ты, наверное, подумала, что через самые страшные муки я уже прошла, мамочка? Нет, самые страшные муки начались для меня именно в тот момент. Беса из меня стали изгонять мужской плотью.

– Ох и сильно бес в неё вцепился. Не выходит! – закричал старик, после того, как первый монах встал с меня и надел свои одежды.

Старик кивнул, и на меня лёг второй монах. На смену ему пришёл третий, а потом четвёртый… Знаешь, о чём я молилась в те минуты, мамочка? О смерти! Я хотела умереть прямо здесь и сейчас, под очередным насильником, стирающим в кровь моё нутро! Сколько их было? Десять? Двадцать? Я не знаю…

Один раз меня вырвало, но даже это не остановило старика – он приказал окатить меня ледяной водой и отправил очередного монаха изгонять из меня беса. Когда из меня хлынула кровь, старик махнул рукой – мои насильники встали рядами за его спиной, склонили головы и начали вслух читать молитву. Потом старик подошёл ко мне, впервые за всё это время прикоснулся своей сморщенной рукой к моему лбу и сказал:

– Вот и всё, Прасковья, теперь ты чиста. Твой бес вышел из тебя.

К тому времени я потеряла много крови, поэтому не смогла ничего ответить. На самом деле, мне хотелось плюнуть мерзкому старику в лицо, но мои глаза закрылись, и я погрузилась в забытьё.

Я очнулась в келье. Но это была совсем другая келья – она была похожа на просторную комнату: внутри были и стол, и лавка. Я лежала уже не на полу, а на деревянной скамье, а под головой я нащупала мягкую подушку. Увидев, что я очнулась, старик подошёл ко мне.

– Не бойся, Прасковья, всё позади. Ты идёшь на поправку, и мы уже отправили весточку твоим родным. Скоро они заберут тебя из монастыря.

Я облегчённо вздохнула, но ничего не ответила монаху. Он сел возле меня на табурет и взял мою руку в свои ладони.

– Я восхищаюсь тобой, Прасковья, – сказал он, и я впервые увидела в его глазах чувство сострадания, – ты невероятно сильна и телом, и духом! Мало кто может вынести изгнание беса и остаться в живых. А ты всё вынесла, не сдалась. Ты героиня, Прасковья, сильная, терпеливая. Молись, наполняй сердце верой, тогда никакой бес будет не страшен.

Старик поцеловал меня в лоб три раза.

– Я даже не знаю, как вас зовут! – охрипшим голосом сказала я.

– Старец Варфоломей, – ответил он.

Он смотрел на меня с восхищением, а я вместо облегчения чувствовала огромную тяжесть на душе. Я была раздавлена, искалечена, унижена, облита грязью с ног до головы. Поэтому даже то, что бес изгнан, не делало меня счастливой.

– Спасибо вам за всё, старец Варфоломей, – через силу выдавила я из себя.

Улыбка осветила его лицо. А я ведь думала, что он всегда суров и безжалостен! Но он оказался обычным стариком и смотрел на меня с добротой. Это было так дико после всего того, что он сотворил со мной!

Ох, мамочка, знала бы ты, как мне в тот момент хотелось схватить его тонкую морщинистую шейку руками и душить, душить, душить его! Но я была так слаба, что не смогла бы даже встать с постели.

– Простите меня, но я ещё чувствую слабость. Я, пожалуй, посплю, – сказала я старцу Варфоломею и отвернулась к стене, чтобы он не видел моих злых слёз.

Вот и всё, мамочка. Вот и всё…

Через несколько дней меня забрал Алексей.

* * *

Зоя сидела, прижав ладони к опухшему от слёз лицу. Пока Прасковья говорила, она без конца плакала: то тихо всхлипывала, прижав к дрожащим губам крепко сжатый кулак, то рыдала в голос, поднимая лицо к потолку и судорожно глотая воздух. А к концу рассказа её плечи совсем ссутулились, она сидела, покачиваясь взад и вперёд, не зная, как теперь, после рассказа дочери, ей жить дальше. Ведь она могла запретить Алексею отправлять Прасковью к горным монахам, она могла устроить шум, поднять всё село на уши и отбить дочь у тех, кто повёз её на мучения. Но она этого не сделала, она думала, что так и вправду будет лучше.

– Доченька, Просенька моя… Я так перед тобой виновата… Не уберегла! – прошептала Зоя, не отрывая ладоней от лица.

Он знала, что стоит только ей взглянуть в бледное, осунувшееся лицо дочери, как она не выдержит и снова разрыдается во весь голос. А может, и вовсе сойдёт с ума от горя.

– Ты ни в чём не виновата, мамочка, – ответила Прасковья, – я взрослый человек. Ты уже давно не в ответе за меня и не обязана меня беречь от всего.

Прасковья поднялась с лавки, обошла стол и села рядом с матерью. Легким движением убрав за ухо седую прядь с лица Зои, она прижалась щекой к мокрой от слёз щеке матери и крепко обняла её.

– Как же хорошо у тебя, как тепло, как беззаботно! Я у тебя словно в детство окунаюсь. И ни о чём другом думать не хочется, – прошептала Прасковья.

– А ты не думай, не думай ни о чём, доченька, – воскликнула Зоя, – я теперь за тобой, как за маленькой ходить буду. Все желания твои исполнять буду. Забалую тебя! Ты о своих муках-то вмиг и забудешь!

Мать и дочь, наконец, посмотрели друг на друга и улыбки озарили лица обеих. Они долго сидели так – рядом, прижавшись друг к другу тёплыми боками, взявшись за руки. А потом Зоя спросила, нарушив блаженное молчание:

– Ох, Прося… Легче ли тебе живётся без твоего беса?

Прасковья напряглась всем телом, отстранилась от матери и странно взглянула на неё. Голос её прозвучал в тишине кухни резко и тревожно.

– Не прогнали монахи из меня беса, мама. У них ничего не вышло, старец Варфоломей ошибся. Я по-прежнему кликуша…

Глава 7

Бегство от мужа

– Как не прогнали? Монах же ясно сказал, что бес из тебя вышел! – закричала Зоя.

Прасковья сидела возле матери, взгляд её был устремлён в окно, в чёрную тьму, облепившую стекла, пытающуюся проникнуть в дом и окутать, погрузить в непроглядный омут всё живое. С тех пор, как Прасковья вернулась из монастыря, в душе её царила такая же чёрная тьма. Но она изо всех сил боролась с ней.

– Прося, ответь мне! С чего ты взяла, что бес до сих пор в тебе?

На этот раз Прасковья взглянула на мать и ответила спокойным, безразличным голосом:

– У меня был припадок. Совсем недавно.

У Зои от этих слов скривилось лицо. Ей не хотелось верить в слова дочери. Неужели после всех её мук и злоключений Прасковья не заслужила самого простого человеческого счастья?

– Да какой бес? Какой ещё бес? – как ненормальная завопила Зоя.

Она схватила дочь за плечи и принялась отчаянно трясти её.

– Они из тебя чуть душу не вытрясли, Прося! Как после такого в тебе могло остаться хоть что-то, кроме искалеченного нутра?

Зоин крик перешёл в громкие всхлипывания. Она металась по тесной кухне и рвала на себе волосы от обиды, боли и негодования. Она могла сейчас убить за свою дочь, вот только не знала кого.

– Когда был припадок? – остановившись, спросила Зоя.

Она повернулась к Прасковье, некрасивая, растрёпанная, несчастная, с опухшим красным лицом. На неё было больно смотреть.

– Неделю назад. Это случилось поздним вечером в коровнике. Никто не видел, я одна там была… – тихо сказала Прасковья.

– Бес твой обычно вредил кому-то. А теперь что? – взволнованным голосом проговорила мать.

– Я убила корову! Мам, я даже не знаю, как я смогла, как у меня хватило силы и ловкости… Но когда я очнулась, всё вокруг было в крови, и мои руки были в крови.

Прасковья вымученно взглянула на мать и уронила голову на стол.

– Это не ты, дочка, не кори себя. Это была не ты! Это всё злой дух в тебе.

Зоя крепко обняла дочь, и они снова надолго замерли, не расцепляя объятий – так было проще сносить душевную муку, которая переполняла их обеих.

– Алексею не сказала? – тихо спросила Зоя, когда Прасковья отстранилась от неё.

– Нет! – воскликнула она. – Нельзя ему говорить! Он меня опять к монахам отправит. Второго раза я не переживу!

– И правильно сделала! Никому не говори, доченька! Никому ничего не говори, – прошептала Зоя.

– Вот только, мамочка, я не знаю, что мне сейчас делать, как жить. Я делаю всё возможное, чтобы поменьше бывать дома, загружаю себя работой, придумываю несуществующие дела, сижу у тебя допоздна – только бы не идти домой. Я очень боюсь за Феденьку, за Алексея, мамочка. Вдруг я наврежу им чем-то, если приступ случится дома!

Зоя задумалась. На душе у неё было тяжело. Она бы всё отдала за то, чтобы её дочь была здорова, но если ей не помогли даже горные монахи…

– Я схожу на днях к ведьме Марфе. Задобрю её, ненасытную, пирогами да булками, может, найдёт она, чем нам помочь, подскажет.

Зоя поцеловала дочь в макушку, поделённую ровным пробором на две части.

– А теперь ступай домой, Просенька, а не то потеряют. Не переживай, что-нибудь придумается. Утро вечера мудренее.

Она отправила Прасковью домой, а сама снова села за стол и стала смотреть в ночную тьму, пытаясь найти в ней ответ на мучающий её вопрос.

* * *

Прасковья шла к дому почти на ощупь. Темнота вокруг была такой густой и чёрной, что она не видела даже собственных вытянутых вперёд рук. Окна в домах не светились. Неужели все уже спят? Ночная прохлада окутывала её, заставляла ёжиться и идти быстрее. Прасковья была уверена, что ещё один поворот налево по узкой тропке, и она увидит дрожащий огонёк керосинки в окне своей спальни. Алексей не ложился без неё в последнее время – тосковал по ней, ждал, несмотря на то, что она отталкивала его снова и снова и ложилась на самом краю, чтобы, не дай бог, не затронуть его во сне.

Прасковья шла и шла, а огонёк впереди не светился, наоборот, на пути ей то и дело попадались кусты и деревья, ноги путались в высокой траве. В темноте она не заметила, как сбилась с узкой тропки, ведущей к дому. И теперь оказалась в перелеске за селом, блуждая между деревьями с вытянутыми руками.

– Да что же это? Сейчас беды вечно будут валиться на мою голову? – воскликнула Прасковья.

Она остановилась и топнула ногой, не видя ни зги в кромешной темноте. И тут возле неё зашевелились, зашелестели кусты, зашуршала трава, как будто кто-то подбирался к ней поближе. Прасковья замерла, даже дышать перестала. Смутная тревога закралась ей в душу. Она вытянула руку вперёд и, нащупав возле себя что-то тёплое и шершавое, вскрикнула, резко отпрянула и, оступившись, упала на землю.

– Аааа! – закричала Прасковья. – Сил моих больше нет! Если ты бес, то лучше убей меня, чтобы мои мучения закончились!

Рядом с ней снова послышались тяжёлые шаги, и в следующее мгновение Прасковья почувствовала на своём лице чьё-то тёплое кисловатое дыхание. Низ живота тут же свело от страха, она завизжала, но крик быстро стих, потому что тело её выгнулось дугой, и уже в следующую минуту она затряслась в судороге.

Но вдруг некто большой и тёмный прижал её к земле, шумно дыша ей в ухо и удерживая огромными ручищами ноги и руки. Прасковья не могла сопротивляться, тело её не слушалось. Но судорога вдруг прошла, дрожь утихла, и мышцы её обмякли. Она стала задыхаться под тяжестью чужого тела, и человек тут же вскочил на ноги и скрылся в кустах. А Прасковья лежала на земле и пыталась осмыслить, что только что с ней произошло и кто был этот человек, который сумел остановить приступ. А может, это и вправду не человек был вовсе?

Когда силы вернулись, Прасковья встала, отряхнула с подола налипшую траву и оглянулась по сторонам. На небе тонкой алой полосой забрезжил рассвет, и тьма постепенно становилась прозрачной. Она с трудом узнала место. Это был перелесок за северной частью села. Как можно было так заплутать, если к дому надо было идти совсем в другую сторону?

Прасковья вздохнула и побрела к дому. Нужно будет ещё как-то объясняться с Алексеем. Наверняка, он уже оббегал всё село в поисках её…

* * *

Феденька пил из чашки парное молоко. Акулина ходила возле него, недобро зыркая в сторону Прасковьи, которая то и дело подходила к сыну, гладила его тёмную кучерявую головку, целовала пухлые щёки.

– Разбалуешь его своими нежностями! – буркнула свекровь.

Прасковья уже открыла рот, чтобы высказать Акулине всё, что она о ней думает, но тут в кухонное окно постучали. Свекровь приподняла занавеску, а потом вышла из кухни со словами: «Соседка грибов принесла! Мигом заберу да вернусь!»

На несколько коротких минут Прасковья осталась с сыном наедине. Такого почти никогда не бывало – Акулина вечно тёрлась где-нибудь поблизости, когда Прасковья подходила к Феденьке. Всё время она чувствовала на себе тяжёлый взгляд свекрови.

Прасковья присела возле мальчика на корточки, заглянула в его светлые глазки, и губы её дрогнули от избытка чувств.

– Феденька, сыночек мой, – прошептала она.

Мальчик откусил краюшку хлеба и улыбнулся Прасковье. Внутри у неё что-то вспорхнуло вверх от этой открытой и искренней детской улыбки. Феденька всё время был с бабушкой, она ему была гораздо ближе, чем Прасковья. Акулина всецело завладела любовью ребёнка, целый год она растила его одна, может, надеялась, что Прасковья не вернётся больше в их дом. Но Прасковья вернулась.

Первое время Феденька не подходил к матери – смотрел испуганно издали большими глазами и не мог её вспомнить. Слово «мама» звучало для него пустым звуком. Прасковья улыбалась сыну, сидящему на руках Акулины, а потом рыдала в подушку от собственного бессилия.

– Она у меня не только сына, она у меня полжизни вместе с ним забрала! – жаловалась она мужу.

Алексей гладил Прасковью по худой вздрагивающей спине.

– Она как лучше хотела. Она о Феденьке заботится больше, чем о ком-либо. Да и целый год она его, совсем крохотного, нянчила, ночами не спала, когда он болел. Нам её благодарить надо!

Прасковья качала головой и отворачивалась от Алексея. Он, как всегда, не понимал её.

И вот теперь Феденька улыбался ей так, будто осознал, что она его мама, которая любит его больше всего на свете и способна на всё ради него.

– Иди ко мне, малыш! – прошептала Прасковья и протянула руки к сыну.

Тот замешкался, а потом отложил недоеденную краюшку, снова улыбнулся и протянул к ней свои ручонки. Прасковья схватила его, прижала к груди, жадно вдохнула его сладкий детский запах и проговорила:

– А хочешь, Феденька, мы с тобой убежим от всех! Побежим далеко-далеко – только я и ты! Хочешь?

Мальчик засмеялся, решив, что это игра, и радостно закивал головой. Прасковья же, обезумев от счастья, бросилась в свою спальню, распахнула настежь окно, опустила Феденьку на землю и вылезла следом за ним. Подхватив мальчика на руки, она выбежала со двора через заднюю калитку и бросилась бежать по узким улочкам, виляя между домами. Выбежав за пределы села, Прасковья присела в траву отдохнуть.

– Сейчас дух переведу, Феденька, и отправимся мы с тобой в соседнюю деревню. У матери там сестра живёт, переночуем у неё, а потом дальше побежим.

Она с улыбкой взглянула на сына и тут же переменилась в лице. Феденька плакал, вытирая кулаками слёзы с пухлых щёчек.

– Что же ты плачешь, сыночек? Мама же здесь, рядом с тобой! – воскликнула Прасковья и принялась целовать заплаканное личико ребёнка.

– Баба! К бабе хочу! – захныкал мальчик, рот его скривился, и слёзы хлынули из глаз.

– А как же мама? Мы же с тобой хотели убежать далеко-далеко? Ты и я! – попыталась уговорить сына Прасковья.

Но мальчик не слушал её, он плакал навзрыд, а потом принялся капризно колотить её ручками, пинать ножками.

– Нет, нет, нет! Баба! Хочу к бабе! – кричал он.

И Прасковья, видя искренние страдания сына, сдалась. Она встала, взяла его на руки и пошла к селу. Прижимая Феденьку к груди, она шептала ему на ухо:

– Не плачь, сейчас мы придём домой, и ты увидишь свою бабу. Уже почти пришли!

Слёзы катились у Прасковьи из глаз, она смахивала их рукой и шла вперёд. Ей было тяжело, но она держала спину прямо, гордо неся в душе своё очередное жизненное поражение.

– Куда ты его носила? – закричала свекровь, едва Прасковья переступила через порог. – Выкрасть хотела? А ну, признавайся!

– Хотела, да перехотела, – спокойно произнесла Прасковья, – тише, а то разбудишь! Уснул он на полдороге.

Она передала Акулине спящего Феденьку. Та аккуратно взяла мальчика, прижала его к груди, поцеловала в лоб, а потом отнесла его в свою спальню. Когда Акулина вернулась, то прошипела Прасковье в лицо:

– Тебя от беса-то избавили, а ума-то в пустой головёшке всё равно от этого не прибавилось! Я чуть умом не тронулась, пока вас по округе искала!

Прасковья ничего не ответила, ушла в свою спальню и дала там волю слезам.

* * *

Каждый день превратился для Прасковьи в мучительную пытку. Она всё время думала о том, когда ее внутренней кликуше вздумается выйти наружу. Она плохо спала, почти ничего не ела и думала лишь об одном – как уберечь сына и родных от беса, что живёт в ней. Она уходила из дома всякий раз, когда её одолевали смутные предчувствия. Если Феденька увидит мой приступ, то… Прасковья даже боялась представить, что будет тогда. Мальчик только-только стал звать её мамой и начал говорить с ней. Она не могла допустить, чтобы что-то в ней вдруг испугало или оттолкнуло его.

– Ведьма Марфа пироги-то мои забрала, а помогать не стала, – сказала Зоя Прасковье через несколько дней после их последнего разговора. – Говорит, если уж горные монахи тебе не помогли, то у тебя один выход.

– Какой? – равнодушно спросила Прасковья.

– В лес идти жить и народ не пугать.

Прасковья хмыкнула в ответ и отвернулась. Ничего другого она от Марфы и не ждала. Странно, что она не предложила ей утопиться в реке.

– Тьфу на неё, противную старуху. Ей бы лишь брюхо ненасытное набить! А помощи никакой!

Зоя негодующе всплеснула руками и обняла дочь.

– Поговори с Алексеем, поди он поймёт всё. Припадок начнётся, он и поможет, свяжет тебя верёвками, чтоб злой дух вреда никому не нанес. Что поделать, доченька? Так и придётся вам жить.

– Нет, – упрямо сказала Прасковья и отвернулась от матери.

– Ну нет, так нет. Тебе виднее, Прося, – тихо проговорила мать, а сама отвела глаза в сторону, и щеки её покрылись румянцем.

«Раз ты не можешь, я сама ему всё расскажу. Муж он или кто? Пусть помогает! Выхода у нас всё равно больше нету…» – решила Зоя.

* * *

Следующим вечером Прасковья, возвращаясь домой, увидела на дороге Алексея. Он стоял и пристально смотрел на неё, лицо его было суровым. Таким суровым Прасковья его никогда раньше не видела. Сердце тревожно забилось в груди. Может, с Феденькой что-то приключилось? Она остановилась рядом с ним и спросила:

– Почему ты встречаешь меня здесь, Алёша? Почему не ждёшь, как обычно, дома? Что случилось?

Алексей молчал с минуту, и Прасковья видела, как под его смуглой кожей нервно двигаются желваки.

– Ты почему мне не сказала про то, что в монастыре из тебя беса не смогли прогнать? – рявкнул Алексей.

Прасковья вздрогнула от неожиданности, сделала несколько шагов назад, но бежать было некуда. Она виновато опустила голову и тихо ответила:

– Я сама это лишь недавно поняла, Алёша.

– Матери успела сказать, а мне – нет? – закричал он. – Мы с тобой спим в одной постели, Прасковья! Могу я знать, что сплю рядом с кликушей? Ты лгунья! Ты мне с самого начала лгала!

– Не кричи, пожалуйста, Алёша, – испуганно прошептала Прасковья, – если кто про меня узнает, меня со скотного двора прогонят и больше никуда не возьмут.

– О работе думаешь? А обо мне ты хоть раз подумала? Когда замуж за меня выходила, думала обо мне? Каково мне будет житься с такой женой? Думала ты об этом? Лгунья!

Глаза Прасковьи налились слезами, губы задрожали. Казалось, что после ужасов, которые она пережила в монастыре, ей уже ничего не страшно, но, оказывается, это не так. Разочарование родных бывает страшнее всего.

– Алёшенька… – прошептала Прасковья и протянула к мужу дрожащие от волнения руки.

– Отстань!

Алексей замахнулся, но не ударил её, опустил сжатый кулак. Губы его скривились в злой гримасе.

– Правильно мне мать говорила, что с тобой всё не так, Прасковья! Не сможешь ты никогда быть хорошей женой и матерью. Предупреждала она! Почему я её не послушал?

– Я постараюсь быть тебе хорошей женой, Алёша! Я самой лучшей женой в мире стану, вот увидишь! Только не гони меня! – сквозь слёзы взмолилась Прасковья. – Мне просто нужна твоя помощь, Алёша! Я одна не справлюсь со всем этим…

Прасковья подбежала к мужу, бросилась ему на шею и принялась целовать его щёки. Но Алексей оттолкнул её, брезгливо вытер ладонью лицо и, взглянув ей в глаза, сурово сказал:

– Нет уж. Такой я тебя не приму. Завтра же едем в монастырь снова. Я этому старику-монаху в его наглую рожу плюну, чтоб он впредь честных людей не обманывал!

Услышав эти слова, Прасковья побледнела, как снег, и попятилась назад. Когда Алексей протянул ей руку, она яростно замотала головой.

– Нет, нет, нет! – шёпот её перерос в отчаянный крик. – Нет! Лучше убей меня прямо здесь и сейчас, Алёша, а в монастырь я больше не поеду!

– Поедешь! – рявкнул Алексей. – По-хорошему не поедешь, я тебя силой туда отвезу!

Прасковья развернулась и побежала прочь от Алексея. А он вместо того, чтобы догонять сбежавшую жену, стоял и смотрел, как её длинная, выбившаяся из-под платка коса болтается на бегу из стороны в сторону.

– Бежать-то всё равно некуда. Набегаешься, вернёшься, и сразу в монастырь поедем, – устало сказал Алексей.

После этого он развернулся и пошёл к дому.

Глава 8

Новая жизнь

– Я уже на всё согласен, мама. Хочет жить кликушей? Пусть живёт. Хочет мучиться с припадками всю жизнь? Пусть мучается. Только бы домой вернулась… Тоскую я по ней.

Алексей тяжело вздохнул, допил чай, который налила ему Зоя, и со звоном поставил пустую чашку на стол.

– Ты точно не знаешь, где она может быть? – спросил он, внимательно глядя на тёщу и надеясь прочесть в её глазах ответ на свой вопрос.

Лицо Зои было бледным и глубоко печальным.

– Не знаю, Алёша… Если б только знать! Я ведь тоже везде ищу её. На улице ночами уже холодно. А впереди суровая зима. Как моя доченька её на улице переживёт, если домой не воротится? Два месяца уж прошло с тех пор, как она убежала.

Зоя громко всхлипнула, прижала ладони к лицу. Алексей, не в силах вынести её слёз, встал из-за стола и принялся нервно ходить по тесной кухне из угла в угол.

– Я все окрестные леса оббегал, все сараи, амбары – всё обыскал! Нет её нигде! Как сквозь землю Прасковья провалилась.

– Но люди-то её видают, Алёша, – громко высморкавшись в платок, неуверенно проговорила Зоя, – то у церкви, то за селом, то возле леса… Давеча вон мне Глашка, соседка наша, сказала, что видала Прасковью у речки – на мостках она белье стирала. Мол, поздоровалась с ней даже.

– Что же ты, мама, молчишь? С этого и нужно было начинать! – воскликнул Алексей. – Раз она там вчера стирала, может, и теперь где-то там ходит, рядом с речкой.

Зоя тяжело вздохнула. Не хотела она говорить об этом Алексею, боялась, что он дочку её снова к монахам потащит. Но пришлось – Алексей побожился ей Прасковью больше не трогать, да и сама она её никак поймать не могла, та бегала от неё и даже слушать не хотела, что мать говорит.

Алексей выбежал из тёщиного дома и побежал сломя голову к речушке, что текла за селом. Раньше, когда полоскалки на роднике в самом селе ещё не было, сюда много кто из баб ходил стирать белье. А теперь мостки почти разрушились, никого здесь не было, летом только ребятня бегала плескаться.

Алексей остановился на пригорке и огляделся. Осенний день был ясным и морозным. Листва на деревьях опала, и они стояли голые, тонкие и ранимые. Небо синело между чёрными ветвями, и воздух был чист и кристально свеж. Алексей невольно залюбовался хрупкой, мимолётной красотой осени. А потом увидел Прасковью. Она шла к мосткам такая же, как эти деревья вокруг – голая, тонкая и хрупкая. Нежные груди были прикрыты длинными распущенными волосами, округлые бедра мягко покачивались в такт плавному движению. Прасковья была прекрасна…

Но, увы, это был лишь мираж, обман зрения истосковавшегося мужа. На самом деле Прасковья была закутана в какое-то заплатанное тряпье, волосы её спутанными колтунами торчали в разные стороны. Она наклонилась к воде, чтобы набрать в чугунок воды.

– Прасковья! – позвал Алексей.

Она замерла, склонившись к самой воде. А потом медленно повернула голову к берегу, увидела мужа и уже хотела бежать, но Алексей закричал:

– Стой! Выслушай! Я из-за сына пришёл!

Прасковья замерла, услышав это, но в лицо мужу смотреть не решалась.

– Феденька по тебе скучает, Прасковья. Плачет. Просит, чтобы ты домой вернулась. Подарок я тебе от него принёс.

Алексей вынул из-за пазухи камушек, он сверкнул в его пальцах зеленоватым блеском, и Прасковья открыла рот от изумления. Она узнала этот камушек. Феденька нашёл его когда-то на дороге и посчитал драгоценным. Он не расставался с ним даже ночью – клал под подушку перед сном. Камушек этот был любимой игрушкой Феденьки.

И вот теперь Алексей говорит, что мальчик решил подарить свою драгоценность ей, Прасковье. Неужели сын и вправду скучает по ней, любит её? Тягучая материнская тоска накрыла Прасковью с головой. Хитрость Алексея сработала. Он знал, что к нему Прасковья не вернётся, но просьбе сына не откажет. Поэтому он выкрал камушек у Феденьки, пообещав спящему сыну вернуть и его, и сбежавшую мамку обратно.

– Пойдём домой, Прасковья, – проговорил Алексей и медленно пошёл в сторону Прасковьи.

Она смотрела на него загнанными, полными слёз глазами и молчала.

– Обещаю, я не повезу тебя в монастырь. Не повезу, клянусь! Как-нибудь будем вместе бороться с твоими припадками. Верь мне, – прошептал Алексей.