Читать онлайн Мертвецы тоже люди бесплатно

– …Не уйти ли нам подальше с открытого воздуха, милорд?

– Куда? В могилу?

У. Шекспир. «Гамлет»

Глава 1

Если вы человек курящий и курящий крепко, то можете представить себе, каково это без единой затяжки промучиться сорок восемь часов. Если же вы никогда не курили, то вам меня не понять.

Только вот что я вам скажу. Перелёт от острова Исла дель Коко до Коста-Рики, оттуда транзитом из Сан-Хосе до Кубы, из Гаваны до Мадрида, из Мадрида в Москву занял у меня почти пятьдесят два часа.

Ещё восемь часов без сигарет и без сна я бы не перенесла, поэтому из аэропорта взяла такси и направилась на Площадь трёх вокзалов. Там купила два билета в купе СВ на ночной поезд до Тбилиси.

Я стояла на открытой платформе, почерневшей под холодным дождём, и ждала скорый. Злая, голодная, с сигаретой в зубах, отворачиваясь от неодобрительных взглядов почтенных старушек и любопытных носильщиков. Один, прыщавый, двинулся было ко мне, растягивая на ходу рот в уродливой ухмылке, но, угадав его вопрос, я отступила и хмуро бросила:

– Последняя сигарета, больше нет…

Время тянулось, табачный дым курился и таял в промозглом весеннем воздухе.

«Интересно, сколько человек может выдержать без сна? Двое суток? Трое?»

Мелкий, как бисер, колючий ситничек слизывал в канавах последние апрельские сугробы, стучал по обглоданной жухлой травке за оградой. Холодный вечерний морок захватил безлунную Москву и теперь наползал на здание вокзала снизу, от мазутной, скользкой, гранитной крошки между рельсами. Он уже подобрался к ногам, забрался под юбку, в вырез шёлковой блузы, в манжеты лёгонького плаща и норовил заползти на спину.

Морок надвигался неотвратимо быстро. Подобно сказочному чудищу, он жаждал проглотить вечерний город и не оставить в нём ничего человеческого. Тьма съедала очертания зданий, деревьев, мостов. Лишь вокзальные огни, за которыми не было видно ни зги, горели монотонно и ярко, выхватывая из темноты скользкие рельсы, косматые лапы низких туч, предвещавших дождливый день.

Выдыхая сигаретный дым, я всё надеялась согреться, но пальцы на ногах застыли, будто в туфлях не было подошвы, и босые ступни стоят на ледяном асфальте. Руки без перчаток закоченели и, стуча зубами, сделав последнюю судорожную затяжку, я поспешила в тепло зала ожидания.

В дверях людская толпа подхватила меня, и живое течение из курток, пальто и шапок вынесло к рядам кресел. Неудобные, жёсткие, сросшиеся, как сиамские близнецы общими подлокотниками, – все они, тем не менее, были заняты.

В микрофон кто-то простуженный объявил очередной поезд. Короткое, резкое эхо гулко откололось от высоких потолков и перепутало слова. Я разобрала последние: «…платформа номер три», и успокоилась – не мой. Парочка рядом поспешно поднялась, освобождая место.

Я с облегчением упала на жёсткое холодное сиденье и принялась сквозь сон наблюдать за потоком пальто и курток.

Они проплывали мимо – пухлые и сдобные, тёплые, почти бестелесные и двигались всё медленнее… Я представляла, как плывут они дальше, выходят из здания вокзала, идут себе куда-то за город в сухие, бесснежные поля, на грунтовую дорогу и до следующей станции, где бесконечная лунная лестница ведёт к безымянной реке, над которой качаются тонкие, хрупкие ветки с прозрачными капельками на невесомых кончиках с набухшими почками. А вокруг раскинулась безбрежная приятнейшая темнота. Очертания спящих кустов проступают неясно и спокойно, как в спальне угадываются очертания мебели ночью.

Эхо бесцеремонно вторглось в сознание: «…платформа номер три», – и чудесная картина исчезла. В ярком свете фонарей я щурилась и закрывала глаза.

«Нет, так не пойдёт. Надо собраться, вспомнить о работе… о биологии… о зоологии… Отделы зоологии… сколько их там… двадцать пять или двадцать шесть? Или вовсе двадцать четыре? Та-ак, посчитаем… Акарология, раз… арахнология, два… апология, три… гельминтология, конхиология, мирмекология… это уже сколько? Кажется, десять… О, вот интересный раздел – оология… оофагия… оотека… оомантия… нет, это уже не то…»

Сонные воспоминания о зоологии колдовским образом сливались в одну навязчивую и не связанную с ними мысль, что скоро в уютной темноте я положу голову на подушку в крахмальной, хрустящей наволочке, до глаз укроюсь верблюжьим одеялом в пододеяльнике с ромбовидной прорезью посередине и усну под треньканье чайной ложки. Почему-то подстаканник представлялся мне непременно с изображением Спасской башни, одеяло атласным и синим, а ромб в пододеяльнике – с кружевами.

«С кружевами? Не может быть!» – дёрнулась я на жёсткой скамье и открыла глаза.

Подавив зевок, посмотрела на часы и охнула – всё-таки уснула! Спросонья дико взглянула на опустевшие рядом сиденья и поспешила на перрон.

Состав уже подогнали. Двухцветно-зелёный трудяга электровоз ЧС2 с серебряными ободками на окнах упирался тупым красным носом в платформу.

Проводница бодро топталась у входа в вагон. В полумраке черты её лица смазались, и я не разглядела толком ни цвета глаз, ни оттенка губной помады. Только волосы, иссиня-чёрные, собранные в пучок, выглядели естественно и определённо.

– Вы одна едете в СВ? – спросила проводница строго.

– Одна, – шлёпнула я посиневшими губами и проглотила сладкий зевок.

Проводница приторно-фальшиво улыбнулась и кротко спросила:

– Гражданочка… тут пассажир, ему необходимо срочно уехать, а билеты СВ в кассе закончились. Не возражаете, если он оплатит одно из ваших мест и поедет с вами?

– Возражаю, – отрезала я, и сон как рукой сняло.

Рядом с проводницей стоял сутулый верзила ростом с колокольню, в чёрном кожаном пальто до пят, в огромной кепке, надвинутой на глаза. Из-под обвисшего козырька на заросшей рыжей щетиной морде блеснули хищно, по-волчьи, узкие, прищуренные глаза. Верзила ежесекундно шмыгал носом, переминался с ноги на ногу, сжимая в руках ручки гигантских чемоданов.

– Возражаю! Я хочу ехать одна! – взвизгнула я так, что у самой зазвенело в ушах.

Проводница опешила и растерянно вернула билет. Долговязый же схватил меня за руку и хрипло произнёс с мегрельским акцентом:

– Одна и поедешь, девочка. Я уйду в другое купе, мне бы только чемоданы пристроить.

– С вами не поеду, – пискнула я.

– Послушай, девочка, сколько денег хочешь за билет? Вдвое заплачу, слышишь!

– Пристраивайте ваши чемоданы в… в другом месте!

– Втрое!

– Пустите меня!

Верзила выпустил руку и скривился в презрительной ухмылке:

– Ишь ты какая… маленькая, а жадная. Посмотрите на эту королеву! Ты совершеннолетняя, одна разъезжать? Товарищ проводник, проверьте у неё паспорт! – Он повысил голос и посмотрел по сторонам, ища поддержки у толпы.

Откуда-то сбоку двинулась ко мне вторая чёрная тень в полупальто, в такой же огромной кепке, надвинутой на глаза. Мне стало не по себе. Дрожь волной прошла по телу.

Внезапно я поняла, что проводница и эти двое заодно, и если я буду стоять как истукан, то, возможно, мне сегодня вообще не придётся никуда ехать.

Второй потянул клешню в чёрной перчатке к моему чемодану:

– Позвольте помочь вам, сударыня…

«Прощай, атласное голубое одеяло с кружевным пододеяльником! Прощай, чай в подстаканнике с кремлёвской башней!»

Я отчаянно искала путь к спасению. На счастье, к вагону подошла семья с детьми, и шустрый мальчишка шмыгнул между мной и подозрительным незнакомцем. Мне хватило секунды, чтобы вихрем взлететь по ступеням и из тамбура, давя ноги пассажиров чемоданом на колёсиках, устремиться в купе.

Глава 2

За мной никто не гнался. И всё же я заперла дверь, задвинула щеколду. Вынула из сумочки газовый баллончик и, пока поезд не тронулся с места, из-за задвинутой шторки в тонкую щель опущенного окна наблюдала за подозрительными незнакомцами на перроне.

Под окном разговаривали на грузинском:

– Если сегодня не уедем, рассада погибнет.

– Нам бы только чемоданы открыть, проветрить…

«Наркоторговцы! Траву перевозят, рассаду конопли! В чемоданах! А проводница с ними в доле!»

Я отпрянула от занавески, уверенная, что наркоторговцы обязательно найдут способ проникнуть в вагон.

«Надо было лететь самолётом. И покурить бы успела в аэропорту, и выспаться… и перелёт три часа. Ночью была бы уже на месте».

За минуту до отправления драгдилеры вошли в поезд.

«Только не в соседнее купе! Только не в соседнее!»

В проходе послышались шаги, с размаху шарахнуло в дверь, и в соседнее купе ввалились двое. Через тонкую перегородку была слышна возня и топот. За стенкой бухало, грохотало, падало, двигалось, стучало, как будто бы слон устраивался на ночлег в детской кроватке. Но вскоре всё стихло, послышался приглушённый довольный смех и отзвук неторопливого, спокойного разговора.

Я тревожно прислушивалась к доверительному рокоту голосов за стеной и наконец успокоилась, убедила себя, что наркоторговцам не до меня.

Один из них насвистывал нехитрый мотивчик «Сулико». Дрогнула дверь, и драгдилеры вышли из купе. Хриплый мегрельский голос отчётливо прозвучал в проходе:

– Рассада не пострадала, это главное. Теперь довезём без проблем. Повезло, что мужик с семьёй не такой жадный оказался, как та сумасшедшая девчонка…

Второй прервал свист:

– А она ничего, аппетитная… я бы не прочь познакомиться поближе. Ох, какие глаза у неё! Зелёные, рысьи…

Мегрел хрипло гоготнул:

– У тебя невеста есть, везунчик, а ты о другой думаешь.

– Наречённая… я её никогда в глаза не видел. Только на фотографии… чёрно-белой, и той лет десять.

– Как же так, не видел?

– А вот так. Она за границей живёт постоянно. В Тбилиси сегодня вечером прилетает из Мадрида. Вот завтра мы и познакомимся, – наркоторговец опять засвистел «Сулико».

– Так ты ради неё так спешил? И всё же непонятно, как можно жениться не глядя? На фотографии только лицо видно. А как же всё остальное? А ножки, а ручки? А вдруг у неё ноги кривые или волосатые, или она хромая, или горбатая? – спросил мегрел товарища после паузы.

– Родственники нас сосватали в прошлом году. Невеста приходится мне дальней роднёй, сестра то ли семи, то ли восьмиюродная… Я о ней и знать не знал. Но родня невесты так настаивала, чтобы мы познакомились. Золотые горы сулили, лишь бы пришёл посмотреть на девицу.

У говорившего был спокойный баритон. Сразу видно, кто главный.

– Эва как… – присвистнул мегрел, – ну, вот почему со мной такого не случается?

– Языком чесать любишь.

– Богатая невеста? – не обиделся мегрел.

– Говорят, владеет островом.

Мегрел снова присвистнул:

– Тогда можно прикрыть глаза и на кривые ноги, и на бородавки, и даже на горб…

– Я и сам не бедняк, мгелико [1]. А теперь, когда дело выгорит, будем золото лопатой грести. Но понимаешь, друг, тут дело не в деньгах. Видишь ли, заинтриговало меня её семейство. Говорят, невеста сказочной красоты. Не девица, а царевна-лебедь.

– Врут поди?

– Откуда мне знать.

– Так завтра смотрины, значит?

– Да, завтра.

– А мне можно прийти?

– Перебьёшься, – усмехнулся «баритон».

За окном мелькали поля с почерневшей стернёй.

– Пройтись бы, – тихо добавил баритон, – ноги затекли в грузовике.

– Успеешь ещё по топям да трясинам набегаться, друже, – ответил «мгелико». Говор его изменился, исчез мегрельский акцент, слова лились чисто и по-русски, даже уж слишком по-русски:

– Къняже, ты са на меня не гневаи. Симо же ти люди сулити много тебе, мой баръдъ.

– То мне ведомо, Афанасий.

Снова раздался тихий, мелодичный свист. Я невольно подхватила мотив и чуть слышно пропела старую грузинскую песенку:

Афанасий хрипло рассмеялся за дверью. На этот раз он заговорил на русском, без акцента:

– А тебе не показалось, Острый, что девчонка на царевну твою похожа чем-то?

– Так, может быть, это она и есть, Афоня.

Мегрел промолчал. Тот, кого он назвал Острым, засвистел «Сулико».

– И что же теперь будет?

– Что было предсказано, то и будет. Она за этим и приехала.

Афанасий снова заговорил с мегрельским акцентом:

– Сбылось всё-таки предсказание… Вай мэ! Вот Жива! Вот бесовка! Всё верно тебе предсказала! Она всё-таки вернулась! Зная о предсказании! Смелая!

– Значит, любовь сильнее страха, – ответил Острый.

– Но ты такой спокойный, княже. Я бы с ума сошёл от волнения, мой бард. Ладно, дружище, пойду в плацкартный вагон.

– Иди, мгелико, сменишь меня через пять часов.

Свист удалился в соседнее купе, и в проходе стихли шаги мегрела.

«Так он – Афанасий или Мгелико? Русский или мегрел? Кто они? И кто те люди, что посулят им много? И что за обращение такое странное к Острому… княже… мой бард? А Жива – это кто? Неужто они знают мою московскую тётку Живу?»

* * *

Вопреки опасениям, никто меня не беспокоил. Через десять минут проверили билеты. Зашла проводница, взглянула на пустующий соседний диван. Цепко всматриваясь в содержимое раскрытого чемодана, оценила дорогие шёлковые блузы и платья, задержалась взглядом на туфельках Сальваторе Феррагамо, плаще от Барберри, золотых швейцарских часах. Угрюмо пробубнила:

– Постельное бельё брать будете?

– Хо. Дзалиан минда дависвено. Шеидзлеба мовцио? [2]

Не знаю, почему проводницу так потрясло, что я говорю на грузинском. Услышав чистый тбилисский выговор, она остолбенела и уставилась на меня с таким ужасом, будто чёрта увидела.

– Ра могивидат? [3]

Проводница вышла из столбняка и вяло проговорила:

– Все в порядке, калбатоно… извините. Просто вы так посмотрели…

«Как я посмотрела?»

– Можно вас спросить?

– Ар шеидзлеба! [4]

– Я бы хотела объяснить… про тех двоих…

– Ес ме ар мехеба [5], – перебила я женщину.

Проводница поджала губы и положила на диван постельное бельё.

– Помочь вам застелить постель? – спросила она.

Я молча кивнула в ответ, и проводница за пару минут заправила простыни.

«Аиром пахнет…»

В это же время из соседних купе как по команде в проход вышли пассажиры. Замелькали, зашмыгали в дверном просвете, уселись на откидные сиденья, встали у дверей, завели, знакомясь с попутчиками, оживлённую беседу. С полотенцем на плече прошествовала в конец вагона дородная женщина, пробежал уже знакомый мальчишка.

Совсем рядом послышался свист, и наркоторговец встал в проходе у окна напротив. Он по-прежнему был в полупальто и в кепке, низко надвинутой на глаза, закрывавшей верхнюю часть лица.

Проводница обернулась, спросила его про бельё и вышла из купе, не закрыв за собой дверь.

Я испугалась, но наркоторговец отвернулся и смотрел в черноту за окнами. Грустную мелодию «Сулико» он свистел удивительно чисто, так что я невольно заслушалась и подняла глаза, когда свист стих.

Незнакомец наблюдал за мной. Я не могла разглядеть лица, мешал козырёк кепки. Заметила печать твёрдого рта, белый шрам на скошенном, породистом подбородке и кончик прямого носа.

В облике незнакомца я не чувствовала угрозы, скорее наоборот. Наркоторговец, глядя на меня, покачал головой и прикрыл рукой рот, чуть сдвинув кепку на лоб. Теперь мне были видны только его глаза.

«Синеглазый», – невольно отметила я.

Наглец, не смущаясь, пялился на меня, медленно переводя взгляд с лица на блузу, на обтянутые юбкой бёдра. Незнакомец смотрел и всё качал головой, словно не мог поверить, что я – это я. Признаюсь, никогда и никто не смотрел на меня так. Наркоторговец с нескрываемым восхищением оценивал каждый сантиметр моего тела, буквально пожирая глазами.

Если бы я знала, что его взгляд так подействует на меня, то никогда не села бы в этот поезд, не приехала в Москву, не покинула свой остров! Лицо вспыхнуло, щёки залило краской, стало трудно дышать. Тело рдело под одеждой не хуже растопленной печки.

На ватных ногах я поднялась и подошла к двери, чтобы закрыть её. На мгновение мы оказались друг от друга очень близко. Я почувствовала ответную волну жара и сильные руки.

А дальше произошло то, о чём приличной девушке стыдно говорить. Я обвила рукой его крутую шею и закрыла глаза, охваченная негой и томлением. Он выдохнул еле слышно нежное признание.

«Ладо, о, ладо ма!»

Жаркий поцелуй накрыл губы – я ответила. Мы, будто в танце, отступили в купе. Щелчок – погасла лампа, и наступила кромешная тьма. Ещё щелчок – заперта на замок дверь.

Незнакомец будто с ума сошёл. Он кусал мои губы и страстно рычал. Пылкие признания в любви, поцелуи, шорох срываемой одежды, и вот мы обнажённые, плоть к плоти, припали друг к другу.

– Я девственница, – прошептала в последний момент.

Незнакомец, преодолев хрупкую преграду, застонал. От этого стона я восторжествовала и запустила пальцы в его густые кудри.

Я впала в состояние оцепенения, когда не отличаешь реальность от сна, и пришла в себя от резкого толчка. Поезд остановился, и споткнувшийся вагон резко качнуло. Сквозь щель в занавесках пробился белый луч фонаря на незнакомой ночной станции. Незнакомец стоял обнажённый, прекрасный, будто мраморная статуя греческого божества, в белом узком луче и смотрел на меня. Лицо оставалось в тени. Он тихо спросил что-то и, нагнувшись, заботливо провёл носовым платком между ног. На платке я увидела яркие пятна крови.

– Кънязь любитъ тя, зело-де любитъ… – с чувством прошептал любовник непонятные слова. – Азъ есмь моужъ тобе… И ты еси… люби мя велми…

Незнакомец лёг на меня, и я целовала жарко его крутую шею и гладкие плечи. Он пылко принимал ласки, шептал в ответ нежно, отчего я таяла, податливо устремляясь вверх, и брала в объятия стонущего в экстазе любовника.

Сон закончился, когда рассвет только вступил в битву с ночным мороком. Я открыла глаза. В гранёном стакане дребезжала чайная ложка. Плотно задёрнутые синие шторки ещё сливались с квадратом чёрного окна, восточный угол которого чуть окрасился в сине-бирюзовые тона.

Пахло аиром.

Рядом спал незнакомец, прижимаясь горячими чреслами к моей пояснице. Рука любовника обнимала нежно и крепко. Как только я шевельнулась, рука пришла в движение и шею накрыл жаркий поцелуй.

Я рванулась и вскочила с кровати.

– Что-то не так, краса ненаглядная? – Незнакомец приподнялся на локте. Голос звучал нежно и страстно.

– Всё не так! Вставай и убирайся! Мне нужно в туалетную комнату. Когда вернусь, чтобы духу твоего здесь не было!

Незнакомец опустил ноги на пол. В темноте я тщетно пыталась разглядеть его лицо.

– Что я не так сделал? – спросил он глухо.

– Тебе пора. Нам с тобой не по пути.

– Последние три часа ты думала иначе, – наркоторговец надел брюки.

«Три часа? Господи!»

Незнакомец потянулся к выключателю.

– Не смей включать свет! Не хочу видеть твоего лица.

Он опешил и остановился:

– Даже так… И имени узнать не хочешь?

– Не хочу. Мы больше никогда не встретимся.

– Понятно… Секс не повод для знакомства?

– Понимай как хочешь и убирайся!

Любовник искал в темноте ботинки. Наконец нашёл, сгрёб в охапку одежду и шагнул к двери:

– Думаю, мы увидимся… и раньше, чем ты думаешь… Василиса.

– Никогда! – Я с силой захлопнула и заперла дверь.

Включила свет. В зеркале увидела перекошенное от злобы лицо.

«На кого я злюсь? На парня? На него-то за что! Это какая же я дура! С первым встречным! В поезде!!! Какой ужас!»

И всё же я заметила, что лицо, отражённое в зеркале, неуловимо изменилось. Я знала, что мои рысьи глаза могут прибавлять или убавлять мне несколько лет в зависимости от освещения и настроения.

Но теперь они искрились тем внутренним светом, который однажды зажечь в глазах женщины может только мужчина. Ночной любовник прибавил мне красоты. И как прибавил! Даже со сверкающими от злости, бездонными очами я была прекрасна! В движениях появилось и впрямь что-то кошачье, мягко-грациозное и опасное одновременно.

Я как в клетке металась по купе. Скомкала и бросила в угол простыню, раздвинула шторки на окне. Некоторое время с ненавистью смотрела на узенькую полоску света у горизонта, преследовавшую ночной поезд, на тонкий серп луны.

Когда глаза устали в темноте, я устало поплелась к раковине и намочила полотенце. Но как ни старалась смыть следы любви, запах незнакомца преследовал меня. Даже вылив на себя удушливую смесь духов и тоника, я чувствовала на коже его прикосновения и аромат аира. Запах дикий и пьянящий, как утренний морской бриз, как муссонный дождь, как пассат, как резкий смог таёжного леса. В нём было нечто особенное, демоническое, наркотическое, сводящее с ума.

«О, ладо! Ладо моя!»

Голос в сознании неустанно звал меня!

«Надо успокоиться! Так и с ума сойти недолго!»

Я прикрыла глаза… и вновь представила нас вместе. Представила, что врываюсь в его купе, и всё повторяется снова и снова!

«Это уже слишком! Наваждение! Надо бежать!»

Задыхаясь, резко опустила фрамугу окна, и в купе ворвался ветер. Он хозяйничал, гудел, свистел и рвал синие шторки.

«Да, да! Так хорошо… пусть дует ветер!»

Я раскинула руки, будто колдовала в странном языческом ритуале. Отчётливо я видела тёмные кусты, стремительно исчезающие в ночи. Мелькнул и скрылся полустанок с фонарями на пустом перроне, узкие, одинаковые улочки маленького городка…

«Пусть дует ветер! Хочу дождя, ливня!!! Дождь! Иди ко мне!»

Чёрная туча, контуры которой угадывались в росчерках зарниц, извергая молнии и громы, стремительно надвигалась на поезд.

В купе громко постучали. За дверью раздался испуганный голос проводницы.

– Калбатоно! Ураган надвигается! Проснитесь!

Я будто очнулась, опустила створ окна. Купе наполнилось незнакомым запахом терпких ночных трав, принесённым из степи. Воздух остудил меня, подчинил другим чувствам.

Я набросила халат и открыла дверь:

– В чём дело? Какой ураган?

– Буря надвигается!

– Какая буря? Вам кошмар, что ли, приснился, уважаемая? Посмотрите в окно! Всё тихо, месяц светит!

– Но я своими глазами видела… ураган… тучи… молнии… совсем рядом!

– Спросонья что только не привидится.

– Д-да… – вяло отозвалась проводница, – вот… опять вы так посмотрели…

– Что мне на вас смотреть? Вы же не эскимо на палочке и не торт «Наполеон», – ответила я с усмешкой. – Идите отдыхать, уважаемая, и не беспокойте меня до прибытия!

Проводница ушла, а я вышла в коридор и прислушалась. В соседнем купе стояла тишина. Ни звука, ни шороха из тамбура. Только мерный перестук колёс и молчаливая луна-преследовательница в окне.

Я села на диван и покачала головой.

«Незнакомец… Это хорошо… что незнакомец. Он меня не знает, я не знаю его. Мы больше не увидимся… Шанс встретиться в городе – один на миллион… Никто не узнает о нашем маленьком железнодорожном романе!»

Окно заполняла темнота. У линии горизонта тлела, как глаза сказочного коня Аргиза, тоненькая полоска света.

«Наркоторговец каким-то образом узнал моё имя. Мне не послышалось… Но откуда? Вероятно, подсмотрел в паспорте, когда проводница проверяла билеты… Этого ещё не хватало! Мог и фамилию запомнить! Тогда ему ничего не стоит найти меня через адресный стол! Нет… не может быть… Когда проводница смотрела паспорт, никого рядом не было!»

«Ну а если парень растреплет о своём приключении дружку-волчонку! Пусть… Это ничего не изменит… Через месяц я уеду и навсегда забуду этот случай…»

«Как же стыдно! Что на меня нашло! И с кем! С наркоторговцем! Почему я это сделала?! Да ещё эта песенка дурацкая «Сулико»! Сто лет её не слышала! Неужели он околдовал меня? Одурманил? Ненавижу!»

«Почему же так пахнет аиром?»

Я тщательно привела себя в порядок, оделась, скрутила матрац с простынями, собрала и застегнула чемодан.

«До прибытия поезда незаметно выйду из купе и перейду в другой вагон!»

«Уходя, уходи…»

«Скоро рассвет…»

Тонкая полоска на горизонте раздвинулась. Обожжённые облака алыми волдырями сгрудились в ожидании светила. Ночь медленно переваливалась к восходу, обняв серые поля, скрытые туманом. Поезд притормозил. Стал виден полустанок с одиноким фонарём. В неярком жёлтом свете показался огромный полусгнивший пень у края платформы, а полустанок исчез.

«Какой, наверное, был могучий дуб, – подумалось мне, – остался только пень».

Давно-давно мой наставник Оробас говорил мне, что в Духов день, если расщепить дубовый пень да поймать лешего и носом в пень сунуть, то всё, что ни пожелаешь, сбудется. Хочешь денег мешок, хочешь масла горшок.

А я хочу вспомнить, что было со мной до приезда на остров. Помню, после стажировки приезжала в Москву, а дальше всё как в тумане. Но Духов день ещё далеко, в июне. Да и лешего теперь днём с огнём не найдёшь.

Я задёрнула шторку, выключила свет, облокотилась на подушку и бездумно уставилась в тёмный потолок. Вспомнила первую ночь на острове. Как лежала одна в огромном пустующем доме, в спальне с прозрачным москитным пологом, ограждавшим меня от страхов тропического морока. После долгого перелёта через Атлантический океан, через Саргассово и Карибское моря я не могла уснуть. В тёмных углах дома чудились мне шорохи и крадущаяся поступь морских разбойников. Через открытое окно ветер доносил запах придонной тины с мелководья, где по ночам оживали призраки утопших моряков и плескались коварные русалки.

Я улыбнулась, отгоняя ночные тени, и взглянула на скрученный матрас на соседнем диване. Тонкий запах аира на подушке был куда сильнее вони придонной тины в воспалённом воображении.

«Это нервы и усталость сказываются… Успокойся… утро вечера мудренее…»

Я закрыла глаза и увидела во сне дальнюю родственницу Живу. Она кружилась в танце, и длинная юбка-колокол распускалась чёрным цветком, как юбки-теннуре у турецких дервишей Мевлеви в ритуале сама.

Жива шептала мне:

– Вспомни! Тот, кто первым предложит тебе помощь на родине, и есть твой суженый… Он споёт «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!

Я очнулась и огляделась.

«Приснится же такое! Тётю Живу я не видела лет десять…»

За синей занавеской пищал одинокий пленённый комарик. Стакан с чаем исправно тренькал ложкой. За стеной насвистывали «Сулико».

Свист действовал на меня странным, успокаивающим образом, как камышовая флейта индийского заклинателя змей на кобру.

Я, впадая в сонное оцепенение, опустила голову на подушку с запахом аира, и сон одурманил меня в считаные секунды.

Глава 3

Я вернулась в Тбилиси после девятилетнего отсутствия и долгих уговоров тётки. Когда из мутноватого окошка проходившего по окраинам поезда я увидела, как изменился город, в котором прошли ранние годы детства, настроение испортилось.

В детстве он представлялся мне зелёным островом, плывшим под синим, безоблачным небом. Снились заросли лозняка у крутых берегов прозрачной и прохладной Куры, домики-причалы, нависшие резными балкончиками над кривыми улочками, гнёзда юрких ласточек-береговушек, шивших облака крупными стежками небесных ниток, акварельные волны гор, окружавших город со всех сторон.

Любимые горы, как и много лет назад, плыли в бессмертной голубой дымке и ретушировали жемчужным небесным отблеском облупившиеся стены уставшего жить города. За квадратом купейного окна проплывали бедные окраины, улочки Абанотуба́ни, верёвки с застиранным турецким тряпьём, разнокалиберные стаканчики крепости Нарикала и аскетичный шлем Армянской церкви, напоминавший мне теперь жестяную воронку для переливания кваса в бидон.

Кура по-прежнему несла маслянистые воды вдоль высоких, обрывистых берегов. Только теперь река, жёлтая, как горчичный порошок, тяжёлая, как глина и песок, не казалась мне прозрачной и тёплой. Померещилось вдруг, что в глубине – могильная, непроглядная тьма, и слезинки лягушачьей икры стекают вниз по гладким листьям ракит, поминая кого-то, уснувшего там, в омуте, и давно обглоданного серыми рыбами да зелёными раками. Из мутной глубины метнулась к поверхности тупая змеиная голова, чёрные крылья со свистом разрезали воздух, и дракон, взмывший из воды, исчез в полумраке пещеры на берегу. Там, в жерле горы, сверкая отполированными гранями, висел между столбами на четырёх цепях странный предмет, очертаниями напоминавший…

Я вздрогнула и очнулась – проводница резко постучала и, ставя ударение на согласных, прокричала через дверь по-русски:

– Ми прибываем, калбатоно.

– Диди мадлоба, – поблагодарила я, открывая купе, подхватила чемодан и покатила его по узкому проходу в тамбур соседнего вагона.

– Погода хорошая, солнечная, – заметила проводница.

– Да, – кивнула я, – зело лепота… Аеръ ныне вельми асенъ, акы баусъ… [6]

– Что вы сказали?

– Я говорю, воздух сегодня прозрачный, как водяной сапфир.

– Баус… Это на каком языке?

– Откуда мне знать? Я же на русском с вами говорю…

– На русском? Скорее, на древнерусском, как те двое… Они сошли полчаса назад, когда поезд делал остановку на Сортировочной, – отозвалась проводница, но я уже не слушала её.

На мгновение зависнув на ребристой ступени поезда, я огляделась и увидела на перроне пёструю, как цыганский табор, гортанно приветствующую меня родню. Вся семья: дядя, тётя, двоюродные сёстры и братья, их жёны и дети – встречала меня, блудную дочь, неприкаянную сироту. Толпа колыхнулась, ладошки черёмых, вечно загорелых под южным солнцем племянников облепили коленки, и я, как ни старалась держаться, заморгала, прогоняя подступившие слёзы. Щёк коснулись губы ятровок [7]. От чагравых, блестящих волос еле слышно пахло мёдом и лёгким печным дымком.

«Гамарджоба!» – раздавалось со всех сторон.

Скрывая за улыбкой замешательство, я расцеловалась с роднёй, и мы поспешили к выходу. Тётя завоевала мою правую руку, крепко вцепилась в локоть и потащила по перрону. Невольно я оглянулась на поезд. Попутчиков из соседнего купе не видно.

Сердце почему-то забилось, я с трудом преодолела желание ещё раз посмотреть на вагон.

«Что это со мной! Надо ли думать о каком-то жалком наркоторговце!»

Стоило мне ступить на потрескавшийся асфальт привокзальной площади, как чувство неотвратимости овладело мной. Я завертела головой, пытаясь определить, с какой улицы, выходившей на площадь, дует на меня этой неотвратимостью.

Я засмотрелась в тёмную щель между домами. С каждым шагом улица близилась, щель становилась светлее, пока не превратилась в обычный переулок, каких десятки в городе.

Мы прошли мимо покосившегося здания с облетевшей у фундамента штукатуркой. Ничем не примечательный дом, но именно здесь чувство неотвратимости усилилось и сердце забилось чаще.

Я почувствовала силу дома. Окна цокольного этажа едва видны над землёй и забиты фанерой, едва различим цвет выцветшей от времени штукатурки – дом явно болел, и уже давно.

И всё же кто-то в этих стенах ждёт моего прихода… Сила, присущая старым зданиям, исходила от стен и оконных проёмов. Я слышу, как скрипят половицы и вздыхает мебель с пушистым слоем пыли, призывая к себе на помощь.

«Не хочу туда!»

Над дверью с облупившейся зелёной краской висела новенькая вывеска, сделанная в старорусском стиле:

Ателье «Царевна»

Напротив, дверь в дверь, под самой крышей, на бесцветной штукатурке были видны еле различимые слова:

ВЕСЕННIЙ ЦВЕТОКЪ.

Торговый домъ «Рюриковъ-Острый и Сынъ».

Живыя цветы.

Написано с «етями» и «ерами». Завитушки в стиле арт-деко выдавали возраст цветочного магазина: конец девятнадцатого, начало двадцатого века.

Из открытых окон наверху и правда доносился упоительный запах живых роз.

– Какое счастье, что рассада не пострадала, – услышала я довольный молодой голос, – какой аромат, а! Нужно поскорее всё пересадить в парник! Пойдём-ка, Иван!

В узком переулке слова откалывались от стен и звучали чётко, громко. Было неудобно, что невольно мы стали свидетелями чужой беседы, в которую нас не собирались посвящать.

– Иди, я сейчас… Сердце ноет… Запах её чувствую, словно она рядом, в двух шагах от меня, – ответили наверху.

– Ты окончательно спятил, мой друг, – наверху кто-то рассмеялся, удаляясь в глубину комнаты.

«И правда спятил. Так переживать из-за цветов! А аромат действительно волшебный!»

Я с блаженством вдохнула сладкий воздух и поймала лепесток алой розы, упавший сверху. Взглянула наверх. В окне на мгновение появилось и тут же скрылось мужское лицо – не успела рассмотреть, но почему-то во рту пересохло. Благоухающий лепесток жаль было выбрасывать, и я положила его в карман плаща.

Напротив окна на балконе ателье «Царевна» висел флаг. По чёрному двуязычному стягу прыгали золотые лягушки в коронах. Древко, червлёное и блестевшее свежей краской, украшенное золотым навершием, ярко сверкало на солнышке. На перилах сидел ворон и таращил на меня блестящие глаза.

«Вот уставился! Интересно, что здесь шьют…»

Я пыталась вспомнить, где могла видеть подобное, и даже в какой-то момент что-то верное мелькнуло в памяти искрой, но тут же погасло.

«Я вспомню!»

Окна первого этажа располагались на уровне глаз. Только я подумала, что жильцы дома, вероятно, никогда не открывают окон из-за назойливых взглядов прохожих, как распахнулась ставня и я увидела женщину.

Она сидела у подоконника и красила губы, не отводя ни на секунду взгляда от маленького зеркальца. От усидчивости женщина приоткрыла рот, касаясь кисточкой нижней губы.

Роскошные русые волосы, уложенные в высокую причёску, короной венчали лицо с довольно крупными чертами. Плечи и полные белые руки прикрывала шёлковая ткань, расшитая стеклярусом.

«Наверное, артистка…»

Обыденная сцена меня успокоила, я мысленно посмеялась над собой:

«Что же я так всполошилась…»

Дом как дом, люди как люди… И женщина красит губы так, будто в этом заключён весь смысл её жизни.

Ничего более мирного и обыденного трудно представить… Где-то льётся кровь, умирают люди, дети голодают в Африке, семейство Кеннеди в самолёте погребено в пучинах океана, в Антарктиде тают льды, Венеция погружается под воду, и возможно, именно в этот момент марсиане навсегда покидают свою Красную планету… а она красит губы!

Из глубины полутёмной комнаты к женщине подошёл мужчина лет сорока пяти. Он стоял в профиль. Тем не менее я его хорошо разглядела: гладко зачёсанные назад тёмные волосы, густая борода с проседью, серый костюм в тонкую полоску; из нагрудного кармана виден кончик белого шёлкового платка.

Мужчина молча смотрел, как женщина красит губы. Было видно, что ему не безразлично, как она выглядит. Его лицо выражало спокойствие и отрешённость. Мужчина коснулся гладкой шеи женщины, чтобы она не забывала, что именно он её спутник, и отошёл в глубь комнаты. Я заметила золотой перстень на мизинце мужчины и отчётливо разглядела на печатке цифры «33». На колонне в полумраке богатых покоев угадывались тени чучел птиц, распростёрших широкие крылья в мёртвом полёте, блеснула бронзовая рама зеркала.

Всё это я увидела, проходя мимо окна. В воображении представились мягкие ковры, мерцание хрустальной люстры в полусвете комнаты, широкие листья пальм в латунных кадках и распахнутая дверь, ведущая в спальню, аромат аира, смешанный с запахом роз из сада за домом…

И люстра, и кадки, и старая бронза, и чучела птиц, и перстень на руке мужчины с цифрами «33» – показались мне очень знакомыми. Я уже видела эти предметы, но вот только не могла вспомнить, где же.

Я тряхнула головой, отгоняя видение, и посмотрела на флаг с лягушками: два хвоста плеснули над головой и проплыли мимо.

* * *

Все расспрашивали меня наперебой, лишь двоюродная сестра Марья молчала, таинственно улыбаясь. Она проследила за моим взглядом и понимающе покачала головой:

– Лягушки! Прелесть, правда? Любишь их? Они очень нежны во фритюре!

– Никогда не пробовала, – поджала я губы.

– Какие твои годы… Ещё попробуешь! Не пожалеешь! Это моё любимое блюдо.

– Вот как? – не нашлась я с ответом.

Глаза Марьи хищно блеснули, словно она уже предвкушала момент, когда блюдо с лягушачьими лапками поставят перед ней за обедом.

Сестра плотоядно уставилась на меня, будто и я была лягушкой, и выбирала, какую бы часть ей отведать – лапку или ножку.

Я почувствовала холодок, пробежавший по спине, и натянуто улыбнулась.

– И всё же это очень необычно, что ты не пробовала лягушек, – задумчиво произнесла Марья и обиженно отвернулась.

– Ну-у, как-то они не попадались мне в меню, – оправдывалась я.

– Их подают по субботам, в «Арагви». Это рыбный ресторан. Пойдём туда? По субботам… суббота… собота… помнишь? Собота!!!

– Я поняла – суббота.

«Она сказала – Собота?»

– Я не ем рыбу, Марья. Только щуку фаршированную.

– Небось ещё и при полной луне пойманную? От сглаза да нечистой силы?

– Просто не люблю рыбу.

Такое странное поведение заставило внимательно приглядеться к Марье.

За годы, что мы не виделись, сестра ничуть не изменилась. В тридцать три Марья выглядела не старше меня. Лицо её поражало библейской красотой. На полотнах вдохновлённые художники рисуют такие фернамбуковые, спадающие кольцами на спину рыжие волосы, синие, в пол-лица глаза, бархатные брови, убегающие к вискам, атласную кожу без единого изъяна.

Сестра гибкой змейкой плыла между двумя братьями, нежно касаясь рыцарских локтей шёлковыми цепкими лапками с острыми ноготками, и не было ни одного встречного, который не смотрел бы им вслед, заворожённый сказочной красотой этой троицы.

И всё же было в красоте сестры нечто застывшее, ледяное.

Она была как маяк, ярко светлевший на утёсе в бушующем море. Спасительный, белый… как снег. Лишь с близкого расстояния, когда гибель уже неизбежна, можно было разглядеть, что белый свет излучает ледяная глыба, а не огонь.

Не каждый мужчина отважился бы не то чтобы полюбить, но и заговорить с подобной женщиной. Именно такие роковые дамы вдохновляют мужчин во времена смут и революций, и те добровольно кладут себя на жертвенный камень и готовы по взмаху руки прекрасных дульсиней вырвать сердце каждому, на кого они укажут.

Наверное, такие пассионарии могли бы стать родоначальницами нового этноса и даже новой веры, если бы не их врождённая способность к самоуничтожению. Не удивлюсь, если Жанна д’Арк выглядела так же.

Я невольно улыбнулась. Марья сверкнула глазами, будто бы прочла мои мысли.

Кожа Марьи была так бледна, что заморские «вайтсноу» позеленели бы от зависти. Впрочем, тогда мне показалось, что именно безупречное личико Марьи имеет лёгкий салатовый оттенок.

Я остановилась:

– Ра могивидат? Тквен пермкртали харт [8].

– Тавс цудад вгрдзноб… Албат сицхе маквс… [9] – вздохнула сестра жалобно.

– Вай ме! С ней всё в порядке… Опять ты за своё, Мари! – Тётя, крепко прижав к себе мою руку, потянула из неухоженного переулка на улицу, громко шепча на ухо семейные новости.

Не то чтобы я не знала о событиях в семье, но мне было интересно услышать о них от тёти. Тётушка никогда не упрекала меня за долгое отсутствие. Да и чем тут попрекать? Когда на твоих глазах погибают мать и отец, разве захочешь пережить это ещё раз в своих воспоминаниях там, где произошло несчастье?

Но спустя годы боль от потери притупилась, и я отпустила её бродить по широкому кругу моей ойкумены.

Все девять лет тётя по старинке писала мне длинные письма в университетскую общагу в Москву, затем в Цюрих, в маленький домик на живописной и чистенькой Флорхофгассе рядом с ETH Zürich [10]. Потом в Болгарию, где проходила моя стажировка в серпентарии в городке Стара-Загора, в зоопарк стокгольмского музея Скансен и, наконец, в национальный парк на затерянном в океане острове Isla del Coco, где я работала последние три года в исследовательском центре.

На остров письма шли долго, через Коста-Рику. Почтовый катер прибывал по вторникам, и я с горящими глазами и бьющимся сердцем отыскивала среди газет недельной давности прямоугольные усечённые конверты с русскими «Куда… Кому…» и марками с портретами улыбчивого Юрия Гагарина.

* * *

Однажды, утром в субботу, тётя неожиданно приехала ко мне в Цюрих. Мы не виделись два года и, открыв дверь, я не сразу её узнала.

Передо мной стояла высокая, худая, как жердь, бедно одетая женщина. Бедняга так отощала, что поношенное, хотя чистое и отглаженное, некогда лучшее её голубое платье висело на исхудавших плечах. Волосы в аккуратном пучке пестрели широкими полосками седины. Цветущая, средних лет женщина превратилась в старуху.

Лишь волевой, породистый подбородок и упрямый взгляд выдавали в ней прежнюю тётю Макошу. Даже в таком плачевном положении она «тянула» на мэршу какого-нибудь городка с тысячей-другой жителей и была похожа на изгнанную мать Кориолана.

Сердце рухнуло и перестало биться.

– Что случилось? Кто умер?! – прошептала я, холодея лицом.

– Все живы-здоровы! – поспешила успокоить меня тётя.

– Господи, как же ты меня напугала! Свалилась как снег на голову! Почему ты не предупредила о приезде?

Мы расцеловались и вскоре выяснилось, что деньги на билет тётя одолжила у соседки – директора мясокомбината, и по возвращении обещала отдать долг с процентами.

– Как ты получила визу, тётя?

– Мир не без добрых людей… У меня есть знакомая в визовом центре, я однажды помогла ей…

– Почему же ты не попросила меня? Я бы выслала приглашение и деньги на билет!

Тётя виновато посмотрела на меня и тихо прошептала, комкая в руках носовой платочек:

– Ах, Васочка, всё так плохо… Я не решалась… Не хотела тебя расстраивать… Знаешь, крыша в доме течёт, а починить не на что. Электричество в городе включают раз в день на пару часов… Центральное отопление давно не работает, так что дом мы топим дровами в буржуйке… сами рубим в лесу, сами возим… Сварог хорошие ботинки Велесу отдал, он у нас единственный работающий в семье. На его зарплату все мы кормимся.

Я смотрела на тётю, холодея, и почему-то почувствовала злобу. А разозлилась я на квартирную хозяйку, госпожу Майер, сдававшую мне дом. Уж у неё-то не течёт крыша и хороших ботинок не меньше десятка.

На вопрос, сколько зарабатывает Велес, тётя скорбно опустила голову и ответила еле слышно:

– Если с лари перевести, то в месяц семь долларов… примерно. Я не говорила тебе, не хотела расстраивать… прости… но, если ты не поможешь, дочка, нам не прожить. Нам впору камни грызть. Ты же всё можешь, Васа… помоги нам.

С тех пор каждый месяц я высылала тёте деньги. Их хватило и на починку крыши, и на ремонт дома, и на солярку для генератора, и на еду. И даже на покупку старого катера, на котором военврач запаса – дядя Хорсови теперь возил на рыбалку по Куре туристов. Иногда он ставил лодку на прицеп к старому «уазику» и уезжал на несколько дней: вниз по течению за Тбилиси, почти до Мингечаурских порогов, до плотины.

* * *

Вот и теперь тётя с воодушевлением рассказывала последние новости. Марья развелась с престарелым мужем, с которым жила в браке, по её собственным словам, тридцать лет и три года (на самом деле пять лет, что тоже не мало), и год назад вернулась на родину. Нового мужа при такой-то красоте ждать долго не пришлось. К Марье посватался молодой и перспективный генеральный директор Тбилисской электростанции, и вскоре она вышла за него замуж.

Тётя долго рылась в сумочке и наконец откопала в лакированных недрах помятый снимок и протянула мне. Фотография показалась мне старой, чёрно-белой, но приглядевшись внимательно, я поняла, что она вполне современная, просто все предметы на фото не имеют цвета.

Я вглядывалась в лицо мужчины. Сухощавый, лет сорока пяти, в белой сорочке и чёрных брюках – он стоял на фоне чёрной, вулканической скалы. Лица и волос почти не было видно за полями чёрной широкополой шляпы. Борода тёмная, но с проседью. Мужчина довольно улыбался и ловил сачком в чёрной, как лужа нефти, воде… рыбу. За скалой виднелся силуэт особняка с куполом чёрной башни, занявшей на снимке половину пасмурного, серого неба.

Пейзаж производил зловещее впечатление. В облике мужчины было что-то смутно знакомое.

– Вай ме, тётя! Кто это?

– Её бывший муж.

– Откуда это у тебя? – Холодок пробежал по спине.

Тётя оглянулась и жарко зашептала в ухо:

– Стянула у Марьи… Ты не выдавай меня. Она фотографию полгода в кармане таскала, никому не показывала. Я случайно карточку нашла, на полу в её комнате лежала. Видно, обронила она… потом искала, но разве могла я такое вернуть? Сама посуди, я-то думала-гадала, на кого она всё время тайком любуется? Я уж такого красавца себе напридумывала, а как увидела, чуть чувств не лишилась!

– Разве Марья не сама бросила первого мужа?

– Да в том-то и дело, что не она его бросила, а он её выгнал. Марья мне призналась.

– А за что выгнал?

– Так она не говорит! Вай ме, вай ме! Может, тебе скажет? Старый хрыч ни копейки нашей девочке не дал при разводе. Это при его-то богатстве!

– Откуда ты знаешь?

– Марья рассказала.

– Давно они развелись?

– Десять лет назад… а бедняжка всё забыть не может старого хрыча…

– Я на свадьбе Марьи пятнадцать лет назад не была и «старого хрыча» никогда не видела, но на этом фото он не кажется дряхлым стариком.

Тётя горестно вздохнула:

– Это ракурс такой. Видела бы ты его в жизни – настоящее страшилище.

– Десять лет назад развелись? А вернулась сестра только год назад. Чем она всё это время занималась?

Я оглянулась на Марью. Сестра вымученно улыбнулась. Цвет лица из нежно-салатового превратился в зелёный, так что теперь и водяной без лишних разговоров принял бы кузину за близкую родственницу. Она резко остановилась, открыла рот, будто подавилась, и неожиданно… громко рыгнула.

Родственники не удивились странной выходке, а я – так просто остолбенела, но заметила, что цвет лица сестры в ту же секунду вернулся к обычному, безупречно-белоснежному.

– И давно это с ней? – шепнула я тёте.

– Как вернулась от своего старика.

– Может, она… э-э-э… в положении?

– К сожалению, нет, – тётя поджала губы и тяжело вздохнула.

– А какие у Марьи отношения с новым мужем?

– Прекрасные. Живут душа в душу… у нас в мансарде уже полгода. Не хочет Марья от нас уезжать. У мужа – хоромы, а ей не нравятся. Зять сейчас в отъезде, в Италии на биологическом конгрессе.

– Муж Марьи биолог? Я не знала.

– Нет… вовсе нет. Он ищет какой-то редкий лекарственный препарат. Я писала тебе об этом, дорогая… ещё полгода назад.

Я вертела головой, рассматривая знакомые улицы. Город, как больной, переживший тяжёлую болезнь, но уже поверивший в выздоровление, слабо шевелился в зелёной долине. На улицах горный воздух смешивался с печным дымом – везде в домах топили дровами.

Солнце зашло за большую сланцевую тучу, и лица встречных прохожих, спешивших к вокзалу, сразу погасли, растеряли солнечный свет; загар из нежного бронзового превратился в угрюмый, аспидный.

Река, сверкавшая белым серебром в разрывах набережной, тоже погасла, и город наполнился контрастами синего и чёрного. Даже свежая молоденькая листва деревьев в глубине у стволов приняла насыщенный аспидный цвет.

«Будто в прошлый век попала! Ни электричества! Ни горячей воды! А люди! Люди!!!»

Людей было мало – воскресенье, – все спят в ранний час.

На торце здания напротив висел большой плакат с изображением Буша-младшего. Американец смотрел отрешённо, скалясь прекрасной вставной челюстью. Именно она вызывала чувство брезгливости. Вставные великолепные зубы не спасали ни от «гусиных лапок» у глаз, ни от глубоких поперечных морщин, ни от обвисшей шеи, ни от надвигающейся старости…

– Что это? – отвлеклась я от семейных новостей.

Тётя повернулась ко мне. На шею легла фиолетовая тень, яркая помада-индиго выделялась чётким росчерком между позеленевшими щеками.

Но вот вышло солнце: зажгло жёлтым деревья на набережной; горы открыли небу секрет синевы, а лица людей вновь потеплели, посветлели, ожили; река заблестела, переливаясь из оранжевого в жёлтый и салатовый, будто духу великого Гогена захотелось написать «День божества» не на холсте, а на воде.

Тётя зыркнула на плакат из-под тёмных бровей:

– Власти переименовали Мелаанскую в улицу имени… сама видишь кого.

– А Буш разве умер? – удивилась я.

– Умер? Да что ему сделается? Наш главный грызун получил от него триста миллионов на борьбу с бедностью, вот и выслуживается.

– Тише! – зашипел за спиной дядя Хорсови. – Что ты так громко кричишь, Макоша? Прохожие оборачиваются, говори по-грузински!

– Я тридцать лет здесь живу, а всё «тише, тише»! Что хочу, то и говорю – никому до меня дела нет, хочу на русском говорю, хочу на грузинском! – Тётя крепко прижала к себе мою руку, будто боялась, что сбегу.

Некоторое время шли молча, но вскоре тётя Макоша вновь улыбнулась:

– Вот и пришли! Идёмте скорее к причалу!

Глава 4

У крошечного, нагретого солнцем причала пахло тиной и подгнившими досками. Лодка дяди Хорса, пришвартованная у самого края, плавно покачивалась на спокойной реке. Звенели как колокольчики снасти на соседних яхтах.

Причальчик дрогнул под уверенной поступью двух дюжин ног, и тут же вода булькнула и запуталась в зелёных водорослях у опор, качнулись, будто поздоровались, яхты, громче звеня снастями.

Я споткнулась от неожиданности: на бело-синем корпусе крупными буквами в старорусском стиле было выведено: «Василиса». На спасательном круге с чёрным якорем – та же надпись.

В честь меня, значит.

– Нравится, дочка? – Дядя ловко навёл и перекинул мостки. – Добро пожаловать, благодетельница наша, берегинюшка! Я бы в твою честь звезду назвал!

Я бормотала слова благодарности и отшучивалась, а дети толпились рядом и рассматривали меня, как оживший памятник.

Дядя нежно погладил свежеокрашенный борт катера:

– Прежний хозяин дёшево продал мне лодку. Назвал её «Зефир» и жаловался, что всегда с ней были проблемы. А я ему говорю: «Кто же, мил человек, катерок мужским именем называет? Это же не крейсер или линкор. Испокон веков принято у морских людей называть малые суда женскими именами! Вот она у тебя и не плывёт дальше берега!»

И правда, как засмолили, зашпаклевали и покрасили мы нашу лодочку, да имя новое на борту вывели, помолодела она, как будто вторую жизнь проживает. А строили её между тем из леса, что рос здесь по берегам ещё тридцать лет назад. Так что Кура её, родимую, как пёрышко несёт.

«Нынешний корабль – стоял он некогда косматым лесом…» – вспомнились древние стихи.

Все забрались в лодку, и мы поплыли по течению, пересекая Куру по диагонали. Плыть было – совсем ничего.

Наш дом, каменный, старинный, времён Николая I, сбережённый временем, главным образом благодаря высокому своду подвала, защищавшему первый этаж от сырости и плесени, стоял на всхолмлении в Старом городе у подножия Нарикалу близко к набережной, скрытый от любопытных глаз раскидистым платаном. Тётя называла платан «наш кондиционер». Его густая тень действительно спасала в жару южные комнаты от перегрева.

Как только я сошла с лодки, окинула взглядом зелёные в нежной апрельской свежести холмы, стало так легко и спокойно на сердце, словно и не было долгих девяти лет отсутствия. Больше всего на свете я люблю вид на зелёное предгорье и шум берёзовой рощи. Лишь они вызывают в моём сердце отраду, зажигают свет, который я вспоминаю и питаюсь им многие годы, даже если не вижу гор и рощ вовсе. Ключница Индра рассказывала, что если бы не было на земле берёз, то и жизни бы не было. Сколько берёз срубят, столько и народу умрёт в году. В апреле, когда бурно зеленится лес, текут в земле берёзовые соки – созревает дёготь и пробуждает жизнь, наполняя весенние ручьи. Так рассказывала Индра. Я ей верю.

Удивительно, как мало изменилась наша улица. После ливня, омывшего её кривую и изогнутую старую спину, улица очистилась, умылась потоками, унесшими вниз к реке мелкий мусор, окурки, нечистоты собак, кошек и людей, заблестела нарядно в золотых, солнечных лучах мокрой брусчаткой с несеянной, наивной травкой у бордюров, заулыбалась кривой расщелиной беззубого каменного рта и, о чудо, прозрела!

Ничего не изменилось. Всё так же торговал фруктами на углу сосед дядя Леван, и щекотало ноздри от запаха горячего лаваша из лавки напротив. В соседнем доме так и не сделали ремонт: опоры нависшего над улицей балкона по-прежнему стоят криво, и розовое детское одеяльце висит на перилах, как и много лет назад.

В парикмахерской на углу, в мутной витрине, как и прежде, висела знакомая с детства фотография мужчины со странной причёской.

На первом этаже местной конторки за распахнутым настежь окном стояла та же колченогая, рассохшаяся мебель, и постаревшая секретарша с упорством тутового шелкопряда, быстро перебирая лакированными ноготками, вязала детский свитерок, а седой бухгалтер в сатиновых нарукавниках склонился над тетрадью прихода-расхода, будто писал труд всей жизни.

Всё так же юркие стрижи селились в норках на холме, и вагончики фуникулёра путешествовали к крепости вверх и обратно. Над ними влюблённая пара орлов кружила в небе, высматривая полёвок среди корней девясила и пырея, и чудесный свет струился в дымке над горами. Одна из гор напоминает легендарную Каф, такую же хризолитово-зелёную и покатую, гладкую, будто отшлифованную гигантскими руками, с жерлами тёмных пещер у самого подножия.

Каминную трубу дома по-прежнему сторожил ворон и грел на оголовке холодные от дождя крылья. Он небрежно посмотрел на меня, протяжно и хрипло каркнул и принялся чистить смоляное крыло. В гортанном птичьем звуке звучала неразгаданность, не подвластная человеческому уху, а стайка воробьёв на дороге мгновенно снялась с места и скрылась в листве.

На развалинах крепости, давно ушедшей в мир забвения и чёрных крестов, старые, мёртвые камни выплеснули ковры ярких цветов, утверждая бессмертие жизни, и шелестел сухими соломинками прошлогодней травы продувной косогор.

Я глубоко вдохнула запах гор и посмотрела наверх, в полукруглое мутное оконце на чердаке, похожее на икону староверцев.

«А я-то, глупенькая, боялась сюда ехать…»

Оглянулась на Куру… и вновь почудился мне тихий зов из глубин. Сквозняк коснулся щеки, и гнилой, придонный запах тины прервал дыхание.

С треском, наотмашь, распахнулось оконце наверху, заплескались готовые улететь кружевные занавески. Совсем близко, из-за угла раздался тихий свист, и ветер донёс грустную мелодию «Сулико».

В узком переулке было безлюдно, а между тем я отчётливо слышала слова:

Холодный ужас заполнил грудь. Я представила, как погружаюсь в чёрную мглу: водяные призраки тянут за ноги на дно, к стылой яри, и русалки с острыми скулами, отплевываясь от длинных волос и взвывая ведьминские, порочные песни, кружат рядом, срывая с меня одежду. Я увидела лёгкую ткань платья, которая, переливаясь и широко распластавшись в слоях реки, опускается на дно. Следом, рассекая воду, падает кинжал, и следы крови на нём растворяются и тают в воде…

В животе похолодело, но разумный голос с поверхности произнёс просто и уверенно:

«Мир праху твоему в водяном водовороте! Девять лет ты провела без семьи в полном одиночестве. Девять долгих лет пронеслись как сон… Не это ли страшнее?»

Голос привёл меня в чувство. Я справилась со страхом и вымученно улыбнулась. Тётя Макоша потянула за руку через палисадник, к двери под козырьком:

– Идём в дом, Васа. Что-то ты бледна с дороги…

– Почему так пахнет аиром, тётя?

– Чудесно, правда? Мы испекли яблочную шарлотку для тебя и добавили к яблокам немного корицы и аира. Очень редкая пряность, на вес золота! Знакомый из Турции привёз…

* * *

Жизнь шла своим чередом. Весна завладела городом, апрель подходил к середине, солнечные дни бежали один за другим. Старый дом жил полно, не замечая преклонных лет.

Большая гостиная в пять полукруглых высоких окон, закрытых кисейными занавесками и тяжёлыми плюшевыми шторами светло-горчичного оттенка, была для меня самым уютным местом в доме.

Над мраморной каминной полкой висела копия Сезанна в золочёной раме. Знаменитый красно-жёлтый натюрморт с яблоками, несколько больше музейного оригинала, притягивал взгляд. Я любила рассматривать наивные, словно детские, нечёткие линии, будто бы не прорисованные до конца контуры и тени. Мне в детстве казалось, что картину нарисовал не великий мастер, а ребёнок, и что сама я смогу с лёгкостью нарисовать так же.

Картина была самым ярким пятном в комнате. Рассеянный дневной свет добавлял недостающих оттенков приглушённому, бежевому убранству гостиной.

За бархатными шторами между двух мраморных колонн, подпиравших высокие лепные потолки, журчал фонтанчик. Если сесть на диван в алькове, то из гостиной за занавесом никто тебя не увидит, даже из-за распахнутых настежь дверей в столовую.

Надо признать, стараниями тёти Макоши дом выглядел превосходно. Каждый день в парадной столовой натирали воском большой палисандровый стол, стелили ослепительно-белые, тугие крахмальные скатерти, готовились к встрече друзей. Было видно, что главная в доме – женщина. Тётя не принимала важных решений без дяди Хорса, но он, как настоящий мужчина, доверил управление хозяйством супруге и не вмешивался в её дела. Она руководила буквально всем: от найма прислуги и ремонта крыши до выбора картин и сбора букетов. Поэтому дом хоть и выглядел немного старомодным, но являл характер хозяев в каждом предмете.

Старинные расписные потолки, светлые мягкие обои, плюшевые диваны, натёртые до блеска паркетные полы и радушная хозяйка тётя Макоша притягивали к себе как магнит всякого вошедшего в дом. Невольно хотелось соответствовать этой слегка потрепанной, пыльной, но торжественной красоте и нарядиться, и улыбнуться, и сказать что-нибудь приятное.

Родня принимала меня, как царицу. Ятровки – Желя и Живана, ничего не давали делать, даже кофейную чашку за собой убрать, носились как с писаной торбой. Они развлекали меня, играли и пели любимые песни, заплетали косы, укладывали волосы в высокие вечерние причёски, как куклу одевали в нарядные платья, сурьмили глаза и чернили брови.

– Расскажи то… расскажи сё… – просили они.

Но я предпочитала молчать. Не то чтобы рассказать было не о чем, я просто разучилась. Когда живёшь одна, без друзей, рассказы теряют смысл.

Сёстры ждали от меня правдивых, но чудесных историй о великолепных балах, которые я непременно должна была давать своим землякам-островитянам, о жизни, полной веселья и торжества. Если бы я рассказала им правду, что остров почти необитаем, что, кроме двух десятков учёных и специалистов, существенно старше меня, никого на острове нет – сёстры бы мне не поверили. Врать мне не хотелось, и я отмалчивалась.

Я осознавала, что для своего юного возраста слишком серьёзна, но одиночество – учитель, не знающий пощады. Среди веселья и ликования – я всегда одна. Одиночество мне не в тягость, потому что… Потому что… Впрочем, об этом позже.

В первый же вечер ятровки чуть не поссорились из-за меня. В честь приезда племянницы тётя с дядей готовились к празднику и ждали гостей к ужину. В особых случаях у женщин в семье было заведено наряжаться в русские национальные костюмы. Обычаю бог весть знает сколько лет, поэтому моё вялое возражение встретило мощный отпор.

Желя заявила, что специально к моему приезду сшила распрекрасный летник, украшенный речным жемчугом, что на одни только наручи и нарукавники из органзы и бархата, шитые бисером, ушло месяц работы.

– Мы тебе покажем! Это чудо, а не наряд! Ты не сможешь отказаться! Пойдём скорее на второй этаж, в мастерскую!

Я посмеивалась про себя над наивными родственницами. Уж кого-кого, а меня дорогими шмотками не удивишь.

Но я была не права.

Живана торжествующе улыбнулась и распахнула занавес гардеробной. На высоком манекене переливался всеми оттенками изумрудного сарафан из шёлковой объяри [11].

Ткань мерцала в дневном свете как перламутр.

Я подошла к манекену, не веря своим глазам.

– Откуда у вас эта ткань? Это же объярь! Такую лет двести уже не ткут! – спросила я, изумлённо разглядывая расшитые золотом переливы из муравчатого [12] в драконью зелень [13]. – Всего несколько костюмов в музеях сохранилось!

– Нравится? – заулыбались довольные ятровки. – Ткань Марья достала по случаю. И кроить научила. Сарафанчик-то не простой – косоклинный, старинного кроя: и грудь держит, и талию подчёркивает, и всё, что нужно, прикрывает и открывает.

К сарафану шла тонкая, почти прозрачная, горничная рубаха из белого шёлка, собранная в жемчужные запястья в узких рукавах, богато украшенная по подолу багряной вышивкой.

Таусиный [14] летник из кутни [15], расшитый золотыми нитями в причудливые цветочные узоры, завершал наряд.

Рукава летника, длиной почти до земли, с прорезями на сгибах локтей, были расшиты мелким речным жемчугом, так же, как и высокий бархатный кокошник с ряснами [16] на висках и обнизью [17] на очелье, закрывавшей лоб до бровей. Вуаль спускалась с кокошника до пят. Круглый, пристяжной соболий воротник, застёгнутый на пуговицу с синим яхонтом, лежал на летнике, прикрывая шею и плечи.

Рядом на столике блестели атласные ленты и жемчужные нити для украшения косы, в бархатной коробочке искрились крупные серьги в виде русских золотых маковок.

Я с волнением погладила мех, поднесла к лицу вышитый жемчугом рукав, приложила прохладный шёлк к щеке. Далёкое, как сон, воспоминание мелькнуло и погасло.

Качели… взмывают вверх… весёлые, смеющиеся лица девушек рядом… и облитые серебром плечи витязя совсем близко…

– Волчья неделя! – вдруг брякнула я невпопад.

– Волчья неделя в ноябре, дорогая, а сейчас Пасха.

Живана с интересом смотрела на меня. А со мной творилось что-то странное, необъяснимое.

Отчётливо услышала я странную взволнованную речь, будто кто-то невидимый шептал мне на ухо:

«Не гапи, не гапи… ладо моя… Азъ есмь моужъ тобе… Азмъ есьмь язвенъ тобою… безноштенъ да безневестенъ, але бо не язвестивъ. Только мыслями о тебе жив. Из бельчуга стреляли мя, але бадака убереглаши мя от безгоды… Азмъ есьмь зело язвен тобою, прости мя за то, лепота, ладушка, алость ненаглядная… Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна…» [18]

Будто со стороны увидела я тесное купе несущегося вдаль поезда, два тела, переплетённых на белых простынях, страстный шёпот незнакомца…

Я на мгновение закрыла глаза и прислушалась. Далёким отзвуком еле слышно прошелестело:

«Аще ли ни то говориши, то прости мя, княгиня моя, царевна… царевна… царевна…»

Не знаю почему, но слёзы навернулись на глазах. Девушки с удивлением смотрели на меня, а я, стряхнув слезинку, рассмеялась сквозь слёзы:

– Вот ведь чудеса! Не поверите, но мне кажется, что я уже надевала этот наряд раньше!

Желя покачала головой:

– Не может быть, Василисушка. Я только вчера закончила жемчужную обнизь на кокошнике. Тебе нравится кокошник?

– Очень!

– Ты наденешь? – Глаза ятровки искрились восхищением, она дрожала от волнения – так ей не терпелось надеть на меня это.

Я поняла, что спорить бесполезно, и позволила делать с собой всё, что они задумали.

«Не гапи, не гапи… ладо моя…» – звучал в голове ласковый голос.

Он прав… не гапи – не бойся! Плакать можно – это от боли, а бояться нельзя!

С полудня ятровки ссорились из-за моей длинной пшеничной косы. Желя хотела уложить волосы в причёску, а Живана предлагала заплести настоящую русскую косу.

– На смотрины делают причёску! – горячилась младшая ятровка.

– Василиса – девица! А девица должна быть с косой! – не сдавалась Живана.

На том и порешили, и следующие полтора часа мне заплетали косу в четыре руки. Волосы разделили на девяносто прядей и плели, как корзинку, от самого затылка до поясницы в широкую и плотную сетку.

Диво дивное получилось. А когда надели кокошник с жемчужными наклонами и таусиный летник, я и сама остолбенела от сияющей в зеркале красоты. Широкие присборенные рукава и глубокий вырез сарафана из тонкой объяри и кисеи выглядели очень красиво.

Смущало, что в наряде было что-то от варьете. Плечи и прочие прелести, откровенно обнажённые под кисеёй, ни для кого не остались загадкой.

И, кроме того, мною неудержимо хвастались и показывали, как цирковую лошадь. За две недели я побывала в гостях не меньше пятидесяти раз. Тётя не успокоилась, пока не протащила меня по всем родственникам, даже самым дальним, знакомым и их знакомым. Стоит ли говорить, что потом родня пришла с ответным визитом.

– Эт-то наша Ва-асочка! – представляла племянницу тётя, растягивая в улыбке губы и не вполне внятно произнося моё имя, так что слышалось «ва-азочка», и присутствующие с умильными улыбками разглядывали меня как редкий музейный экспонат.

Тётя не подозревала, что сама придумала мне прозвище. Теперь все знакомые звали меня Вазочкой или… Вазой. Господи, какой ужас! Моя фигура и впрямь напоминала сосуд – узкий посередине, расширяющийся снизу и сверху. В университете, в Цюрихе, за усидчивость и отличную успеваемость кто-то прозвал меня Вайзе – Премудрая. Это прозвище и после учёбы преследовало меня несколько лет, и я думала, что хотя бы здесь, в Тбилиси, избавилась от него, но вышло, что вновь получила с лёгкой тётиной руки его чудовищно искажённую интерпретацию.

Это было ещё не всё. Тётя дала волю воображению и плела обо мне немыслимые небылицы, главным образом о благосостоянии. Я сразу поняла – сопротивление бесполезно, терпела и позволяла тётке врать, что только её душе угодно. Лишь однажды, когда за столом перед дюжиной гостей тётя заявила, что в моём доме все люстры из чистого золота, я поперхнулась кофе и посмотрела на неё с лёгкой укоризной.

* * *

Не жизнь, а праздник! Теперь я знала, чем занимались ятровки днём, пока мужья работали.

Сёстры мололи кофе в ручных цилиндрических кофемолках!

Клянусь, этот кофе затмил все эспрессо и ристретто, что я когда-либо пила. Кофейную банку с зелёными зёрнами каждое утро снимали с антресолей на кухне. Банка представляла собой жестяную цилиндрическую ёмкость вместимостью пять литров. В ней, закупоренной каждый раз так плотно, что крышку поддевали консервным ножом, в холщовом мешочке хранили зёрна.

Когда крышка поддавалась и открывалась небольшая щёлочка, комнату наполнял умопомрачительный аромат.

Желя с увлажнёнными от умиления глазами шептала:

– Настоящий… колумбийский! – и все кивали головами, словно она только что прочла молитву.

Секрет приготовления самого вкусного кофе на свете очень прост.

Зелёные зёрна кофе обжаривают в чугунной сковороде, остужают до комнатной температуры и потом часами мелят в ручной кофемолке до невесомой звёздной пыли. Когда помол достигает молекулярного состояния, кофе варят в медных пузатых турках на чугунной сковороде с мелким речным песком. Разливают по кофейным чашкам, обязательно с блюдцами! И не спеша пьют терпкий, ароматный напиток с подругами и родными.

И гадают на кофейной гуще! Собственно, для гадания кофе и варили.

Между этапами в приготовлении кофе ятровки успевали сходить на базар, приготовить завтрак, обед и ужин, накормить детей, встретить гостей, погулять с собакой Чарли, обсудить события в городе и посмотреть, как там дела в лавке.

Сёстры держали текстильную лавку, маленький магазинчик за домом, на набережной. Продавали туристам расписные шёлковые ткани ручной работы с языческими сюжетами и костюмы, сшитые по старинным выкройкам. Дети дежурили у лавки и, если появлялся покупатель, кубарем бежали рассказывать о пришедшем госте.

С кузиной Марьей девушки, кажется, не очень ладили. Во всяком случае, когда она входила в комнату, ятровки замолкали и молча склонялись над чашечками кофе.

– Хотите, я вам погадаю на кофейной гуще? – спросила как-то кузина, войдя в комнату.

– Нет! – хором вскрикнули ятровки. – Не надо, Фрогги! Нам уже Васа гадала.

– Правда, Василиса? Ты умеешь гадать на кофейной гуще? – Сестра проплыла в длинном до пят платье, будто не касаясь ступнями пола, и встала передо мной.

– Разве это сложно? – ухмыльнулась я.

– Сложно, очень сложно! – воскликнула Марья. – Я погадаю тебе!

– Фрогги! – топнула ногой старшая из ятровок Живана. – Я уже гадала Васе!

Надо сказать, что прозвище в доме носила не я одна. Фрогги – странное прозвище для красивой девушки. Лягушка, лягушечка, лягушонок, как ни крути, имя малопривлекательное. Но Марью в доме звали только так. Ятровки рассказали, что прозвище придумал её новый муж. Он первым прозвал кузину «лягушонком» – Фрогги. Удивительно, не правда ли?

Ну да ладно, Марья против не была, а муж обеспечивал ей радостное существование – подарки сыпались как из рога изобилия на зависть подругам.

Мужчины все таковы. Думают, если завалят жену платьями, шмотками, драгоценностями, позволят ходить по магазинам, спа-салонам, ночным клубам, знакомиться с кем угодно, то она должна по гроб жизни быть обязана ему за такую радость.

Но сестра не была глупа и не любила прожигать жизнь. Свободное время она посвящала не спа-салонам, не парикмахерским, не магазинам, не вечеринкам, а… рыбалке.

Поначалу такое увлечение показалось мне странным. Я знала сестру с детства, хотя росли мы в разных семьях. Но страсти к рыбалке до замужества я в ней не замечала. Марья всегда отличалась скрытностью, даже замкнутостью, и, несмотря на близкое родство, в детстве мы общались нечасто.

Марья вставала рано и отправлялась на Куру с удочками. Уж не знаю, водится ли в Куре рыба, но лягушки точно!

Каждый вечер берега и отмели превращались в оркестровые ямы с лягушиной икрой, и из каждой до утра доносился оглушительный грохот. Сестра любила сидеть на лавочке у дома и слушать неугомонное, лягушиное оранье.

– Как хорошо! – Глаза её мерцали, как очи сказочной птицы Рарог, вылупившейся из яйца на девятый день.

Впрочем, Марья не только рыбачила. Она владела модным свадебным салоном (как оказалось, тем самым ателье «Царевна», что у вокзала) и проводила в нём вторую половину рабочего дня, часто задерживаясь до вечера.

Но в тот вечер Марья была свободна. Фрогги быстро перевернула чашечку вверх дном и поставила перед собой:

– Ну вот, через пару минут узнаем, что у тебя впереди.

– Отпуск закончится, и я уеду. Тут и гадать не нужно, Марья.

Я стояла у окна и любовалась блестящими листочками белой берёзки под окном. За берёзкой сверкало зеркало Куры. Дядя сегодня ездил на рыбалку к плотине и выловил двух огромных щук. Тётя попросила меня приготовить рыбу:

– Васа, ты знаешь необыкновенный старинный рецепт! Только у тебя щука получается так вкусно!

И теперь я думала лишь о фаршированной щуке, которая дожидалась нас к ужину.

Фрогги недовольно наморщила носик, зелёные глазки блестели, как звёздочки:

– Когда ты уезжаешь, Василиса?

– Через две недели.

– Не жалко… нас покидать?

Я пожала плечами:

– Но теперь-то всё налаживается как будто. Самые сложные времена позади… Живёте, как в сказке, – я взглянула в окно на холмы, парящие над землёй в весенней, буйной зелени.

– Это не сказка, это присказка… сказка будет впереди, – сестра перевернула чашку с кофейной гущей.

Ятровки вытянули шеи и с любопытством поглядывали на нас. Минуты две все смотрели на чашку как зачарованные.

Фрогги серьёзно на меня посмотрела и торжественно произнесла:

– У тебя будет новое платье, Василиса. А мужей и детей столько, что и не сосчитаешь! Я даже завидую тебе… – Марья поставила чашку на блюдце и замолчала.

– Это всё? – удивилась я.

– Всё, а что ещё? – Фрогги поднялась с места.

Старшая ятровка Живана подошла и взяла у Марьи чашку:

– Что за глупые шутки, Фрогги? Думаешь, это смешно… Не слушай её, Васа. Она так шутит.

– Я и не шучу вовсе… – упрямо блеснула глазами Марья.

– Не ссорьтесь, девушки! Это же и правда смешно! Мужей без счёта, – примирительно улыбнулась я, – и детей без счёта.

– Мужей, может быть, пятьдесят… нет! Сто! А детей – тысячи тысяч! – уточнила Марья.

У кузины действительно странное чувство юмора.

Я натянуто улыбнулась:

– И одно новое платье… ты забыла о платье!

Платья я не носила уже года три. Сарафаны, юбки, блузки, шорты, брюки – всё, что угодно, но только не платья. Ни одного не было в гардеробе.

– Но зато какое!!! Никто не сможет сравниться с тобой!

«Задави её, гадюку! Засыпь известью!» – заверещал комариным писком на задворках сознания внутренний голос.

«Молчи!» – отозвалась я.

– Я согласен с Фрогги, – раздался хрипловатый голос у дверей гостиной, – никто не сможет сравниться с тобой! – На пороге стоял Вано и ухмылялся. – А я стану одним из ста её мужей, Фрогги?

– Ты будешь последним, Иван, если жив останешься! – заявила Фрогги.

– Ну всё, хватит! Фрогги, каждой шутке место! – обозлилась старшая ятровка. – Вот ведь жаба! – воскликнула она.

– Верлиока пучеглазая-а-а! – завыла младшая Желя.

– Змея! – не унималась старшая.

– Моревна ненасытная! – зашипели Желя и Жевана вдвоём.

Марья отступила и взглянула на них с презрением:

– С вами уж точно ничего и никогда не произойдёт, разве только конь Аргиз разметает ваши косточки по горным долинам! – И обернулась на меня, сверкая сумасшедшими очами. – К полной луне готовься! Будет тебе и новое платье, и мужья, и дети! И щука тебе не поможет!

В комнате будто свет выключили на несколько секунд. Темнота поглотила дом. В форточку с реки пахнуло тиной; могильный холод ударил в лицо; тихий голос позвал меня и растворился над водой.

В тишине Марья вышла из комнаты, и в гостиной стало светло.

Ятровки фыркнули ей вслед:

– Смотри, Марья, как бы твои косточки не разметал по горным долинам конь Аргиз.

Вано подошёл ко мне, будто ничего не произошло и день не сменился ночью, и взял похолодевшую руку.

– Не обращай внимания на Фрогги. В последнее время она странно себя ведёт. А что до гадания, то мне она нагадала, что я найду себе жену на болоте, представляешь? – Вано весело рассмеялся.

Глава 5

Стоит объяснить, кто такой Вано.

Не успела я приехать, родня принялась меня сватать. Жених нашёлся мгновенно, и это показалось мне крайне подозрительным. Не из-за него ли тётка меня вызвала? Она сообщила о женихе в день приезда, и я категорически отказалась с ним встречаться.

Тётя Макоша обиженно дёрнула подбородком и до обеда ходила за мной с батистовым платочком, украдкой промокая уголки глаз, и ворчала:

– Негоже девушке с твоим-то положением в двадцать четыре года незамужней жить. О детях подумай, не то время упустишь. Должен быть наследник и непременно мальчик!

«Мальчик! Наследник! Что за Средневековье!»

– Тётя, мы же не в Англии. Какой наследник! – вяло отбрыкивалась я.

– Глупости какие, Васа! Ты взрослая девушка, но я всё-таки несу за тебя моральную ответственность. Удачно выйти замуж – для девушки это главное!

«Господи! Прошлый век какой-то!»

– Но я не хочу замуж! А если бы и вышла, то только по любви.

– Любовь – это так обременительно, дорогая.

– Ну вот, ты сама так считаешь. Я никого не хочу обременять и впредь!

– Не обременяй! Для брака достаточно человека, с которым тебя свяжет дружба… или привычка, или то и другое. Любовь можно найти и на стороне, если так уж приспичит!

– Зачем тогда замуж выходить? Я хочу быть верна мужу.

– Как трогательно… Я очень тебя прошу, ну… посмотри на жениха. Такой красавчик и богат к тому же.

– Даже если так, я не люблю жить в городе. Меня вполне устраивает сельский быт и природа. А всем богатеньким подавай ночные клубы, пьянки и злачные места. Ты же знаешь, я не терплю такого времяпровождения.

– Что ты! Он совсем не таков! Очень скромный молодой человек и живёт за городом. Ну, не капризничай. Это даже неудобно, что я тебя уговариваю.

– Ох!

– В конце концов, долг каждой женщины – выйти замуж и родить детей.

– Перед кем долг, тётя?

– Если хочешь, перед памятью родителей. Перед обществом, в конце концов. Подожди… или ты, может, принадлежишь к этим новомодным ужасным сообществам, отрицающим брак и детей? Неужели ты чайлдфри?

– Да что ты, тётя! Нет, конечно! – Мне не хотелось расстраивать её в первый же день встречи. – Ну хорошо, хорошо! Пусть приходит. Но ты должна знать – это пустая затея!

– Посмотрим, дорогая, – загадочно улыбнулась тётя. – Не забудь вечером о нашем семейном обычае.

– Каком?

– Всё-таки забыла? Русский костюм! Ты наденешь его, как и принято у нас на торжествах и… смотринах.

– Ты же это не серьёзно?

В ответ Макоша улыбнулась, спрятала платочек в рукав блузы и грациозно удалилась.

У тётушки был пунктик: непременно выдать меня замуж за отпрыска царского рода.

Смешно. Все эти мёртвые, отжившие призраки аристократии не приносят ни радости, ни пользы. Но тётя принадлежала к категории людей, которым титулы и привилегии кажутся не только не смешными, но желанными и необходимыми.

Тётя не жаловала простых людей. И день за днём копала яму, навсегда отделившую её от небогатой и незнатной части родни. Яма многолетними стараниями незаметно разрослась в пропасть, и мосты через неё уже невозможно было навести.

Родня, подобно шекспировским Монтекки и Капулетти, общалась редко, ненавидя друг друга искренне, и, кажется, ко времени моего приезда готова была забыть о существовании друг друга решительно и бесповоротно.

Макоша, конечно, причисляла себя к древнему роду «Монтекки», а бедную родню и дальних московских родственников – к не очень древнему «Капулетти».

Далеко тёте искать не пришлось. Как известно, в Грузии дворян, князей и царевичей больше всего в мире на душу населения.

Тётя Макоша переехала в Тбилиси из пригорода девять лет назад после смерти моих родителей, в дом матери, и с тех пор, оказывается, подыскивала мне подходящую партию. Иван Рюриков-Острый (сам он называл себя Вано) подходил определённо, кем-то там приходясь Багратионам и Романовым, то ли племянником, то ли внуком.

Нельзя не признать – тётка постаралась. Вано был молод, красив, умён и обходителен.

В первый же вечер он пришёл к нам в дом, и знакомство наше не задалось.

* * *

Вано заявился с другом – высоким мегрелом с чёрными, гудронными глазами. Мегрел окинул взглядом просторную комнату, оценил гостей и на секунду зацепился взглядом на мне. Что-то знакомое почудилось мне в тяжёлом, волчьем блеске прищуренных глаз. Тёмные волосы с ярким каштановым отливом были, пожалуй, по-старомодному длинноваты. На большом пальце правой руки сверкнуло гладкое железное кольцо с шипом. На следующих двух: указательном и среднем – такие же широкие, железные кольца, но без шипов.

Мегрел отвернулся, что-то тихо сказал другу. Я скользнула взглядом по длинному кожаному пальто. «Волк» отлично вписывался в образ героя киберпанка и был точной копией Нео из фильма «Матрица».

Вано взглянул в мою сторону. Я тут же отвела взгляд. С чего бы мне пялиться на незнакомца. А вот он глаз с меня не сводил – я чувствовала его взгляд на щеке.

Тётя подвела гостей к восьминогому бальному дивану.

«Запах аира!»

Ятровки расшивали натянутый на раму шёлк и болтали без умолку. Я сидела рядом в старорусском летнике и жемчужном кокошнике, забравшись на диван с ногами, и изучала том Брема.

Чувствовала я себя преглупо. Лиф сарафана постоянно сползал вниз, грозя оголить меня прилюдно. Я уже заметила, как гости мужского пола одобрительно оглядывают меня и довольно качают головами. Я незаметно подтягивала непослушный вырез и сердилась, что пошла на поводу у тёти и ятровок.

Друзья переглянулись, и Нео присвистнул:

– Это она.

– Спокойно, мгелико.

Вано улыбнулся, пряча за спиной розу:

– Ещё одна русская оккупантка приехала на грузинскую землю.

Я оглядела наглеца с ног до головы и тихо ответила:

– Здесь во всех присутствующих течёт русская кровь.

– Я вовсе не хотел никого обидеть… – самодовольно улыбнулся царевич, – в грузинских учебниках пишут, что в царские и советские времена грузинский народ находился в оккупации у России. Я неудачно пошутил… извините.

– В таком случае вам надо поостеречься.

– Полноте, Василиса, – вмешалась тётя, улыбнулась, сглаживая неловкость, – не шути так! Не то гости подумают, что ты говоришь серьёзно! Васа, это Иван Андреевич, очень дальний, но всеми любимый родственник…

Вано чуть склонил голову и вручил мне розу.

Я поблагодарила:

– Люди недаром говорят: кровь – не водица. Родне мы рады…

Слова прозвучали натянуто, но тётя умела находить общий язык даже с непримиримыми врагами:

– …и его товарищ Афанасий Дхоль…

«Афанасий? Мгелико? Я недавно слышала это имя…»

– …Помнишь тётю Ольгу? Так вот, Иван её двоюродный племянник…

– Третья степень родства? – спросила я удивлённо.

– Четвёртая, дорогая. Вы – очень дальние родственники. Я так рада, что вы, дети, наконец познакомились… Иван приехал к нам только ради тебя. Он достойный молодой человек и прекрасный собеседник… Не обижай гостя, Васа.

«Такого обидишь!»

– Иван Андреевич, будьте как дома, мой милый, – проворковала тётя, взяла хакера из «Матрицы» под руку и потянула прочь.

Мгелико обернулся и хрипло рассмеялся.

«Зрите на бестудную сию лисицю, како ти са ломит! [19]» – сказал он непонятно.

И добавил на русском без мегрельского акцента:

– Удачи, Иван!

Я хмуро разглядывала Вано.

Спокойный, подобранный от кончиков пальцев до плоского живота и крепких ягодиц. Смотрит внимательно, замечая мелочи. Обычно такие люди наедине с собой очень задумчивы. Одет дорого и со вкусом. Не так, как одевается большинство современных мужчин – в безразмерные, вытянутые футболки и мятые, короткие штанишки, будто бы так и не выросли из пятилетнего возраста. Очень высок, пожалуй, даже выше своего дружка-волчонка.

Светлые брюки, клубный пиджак, белая сорочка без галстука – всё сидит идеально и естественно, как от портного.

Я обратила внимание на руки. Ухоженные, но не изнеженные. На правой руке на большом пальце такое же железное кольцо с шипом, как у друга Афанасия, на безымянном – скромный, железный перстенёк с небольшим рубином на плоской печатке. На левой руке на большом пальце золотое кольцо с оправленной в железо белой костью и изображением коня, вставшего на дыбы.

Когда такой мужчина носит перстни, они, безусловно, что-то значат для него.

«Жених! А я невеста. Как же глупо!»

Бессовестный лиф пополз вниз. Помнится, мама рассказывала, когда отец, будучи женихом, пришёл на смотрины, родственники тоже обрядили её в русский наряд, из маркизета… почти прозрачный. Жених не устоял.

«И мой не устоит!»

Вано оглядел летник и кокошник, заметил подкисейный глубокий вырез на груди. Задержался там взглядом.

«Ну, ещё бы!»

– Вам понравилась роза?

– Красивый цветок… Запах необычный… странный, будто из детства…

– Я много слышал о вас, Василиса Михайловна, – Вано улыбнулся, и улыбка мне не понравилась.

– Вот как? Но вы не волнуйтесь, Иван Андреевич, всё не может быть правдой.

Меня бесила его торжествующая уверенность во взгляде.

– Вам к лицу древнерусский наряд, Василиса Михайловна. Цвет драконьей зелени… редкий цвет и ткань старинная. Это объярь или аксамит?

– Объярь.

«Разбирается в старинных тканях!»

– Рад знакомству… Я ждал нашей встречи, а вы? – Глаза Вано восхищённо и бойко сверкнули, словно мы давно знакомы.

Я озадаченно взглянула на него:

– Разве я могла ждать встречи, если сегодня вижу вас первый раз в жизни, Иван Андреевич?

Во взгляде Вано появилась растерянность. Он присел рядом на диван, и я заметила тонкую нитку длинного белого шрама на правой щеке.

– Как добрались… из Москвы? Я слышал, вы летели самолётом. Успели… отдохнуть? – спросил жених тихо, хотя понижать голос не требовалось: ятровки и тётя, шурша парчой по натёртому паркету, вышли из гостиной в столовую. Я видела в распахнутый дверной проём, как за столом рассаживаются гости.

В вопросе мне послышалась издёвка. Я вскинула глаза на Вано, но во взгляде не было и тени насмешки. Смотрит внимательно, прямо в глаза, стараясь скрыть волнение за улыбочкой.

«Не гапи, не гапи… ладо моя…»

Женским нутром я почувствовала зов его плоти. Странно, но сердце отозвалось на зов учащённо и голос неожиданно сел до хрипоты.

«Ужас! Как же глупо подчиняться интимной биологической реакции!»

– Я добиралась поездом. Надоело смотреть на землю с высоты птичьего полёта.

– Понимаю… Решили снизойти до нас, смертных, с облаков на землю.

«Нет, он точно издевается! Смельчак, однако!»

Я пристально посмотрела в лицо смельчаку. За нарочитой сдержанностью он что-то скрывал. Не боль ли? Но почему! Глубина его взгляда, синего, как океан, с еле заметной трещинкой, какая бывает в хрустале, поразила меня. Я почувствовала неожиданную и острую жалость… и опустила глаза.

– Ничего у вас не болит? – тихо спросил Вано, и в голосе звучала странная нежность и не менее странная забота.

– Что-то должно болеть? Вовсе нет, я прекрасно себя чувствую.

«А ведь болит!»

Внизу живота тянуло, а между ног горело из-за ноющей боли – вчерашняя знойная ночь в СВ давала о себе знать.

– Как прошло путешествие в поезде? – продолжил Вано осторожно и ещё тише. В глазах появились опасные огоньки, и из синих они превратились в фиолетовые сапфиры.

– Чудесно. Спала всю дорогу, – с напускной небрежностью бросила я.

– Одна? – прошептал Вано и, обхватив меня за талию, нежно и требовательно притянул к себе.

Фиолетовые сапфиры, тонкая белая полоска длинного старого шрама на щеке, горячее дыхание на шее.

«Ладо ма…»

Я вспыхнула, как кумач, и вскочила с дивана:

– Да что вы себе позволяете!

В проёме появилась тётя Макоша, взглянула вопрошающе и улыбнулась:

– Прошу, пожалуйста, отведать, чем бог послал. Васочка, приглашай гостя к столу.

Весь вечер Вано смеялся в компании мужчин, изредка поглядывая в мою сторону. Смотрел вроде бы отстранённо, сдержанно и временами равнодушно. Во мне помимо воли росло досадное недовольство.

Каждый раз в таком настроении жизнь виделась мне пустой, мёртвой, как сонмы опавших листьев. И сама себе я казалась старой, мудрой и скучной черепахой, древнее гор вокруг.

Не знаю, заметил ли Вано это. Кажется, заметил. Когда прощался, прикоснулся к руке губами, задержал её в ладони, и в синем взгляде мелькнули те самые неясные нежность и забота.

«Он, оказывается, вовсе не самовлюблённый сухарь!»

На следующий день Вано пришёл снова. Уже не смеялся и смотрел на меня с удивлением и восторгом, причин которого я не поняла.

И на третий день Вано заявился к ужину, самоуверенный, щеголеватый, с алой розой в петлице.

Я стояла в алькове между двумя колоннами и наблюдала за крошечным лягушонком, плавающим в фонтанчике между нежными цветками водокраса и азолой.

Вано сразу подошёл ко мне. Вежливо поздоровался и замолчал. Бывает молчание, исполненное таинственного смысла. Вано молчал именно так.

Он покачал головой. Что-то очень знакомое показалось мне в этом жесте, восхищённом, полном жизни и сдержанности одновременно. И тонкая полоска шрама… где я могла видеть его…

– Вы частый гость у тёти, Иван, – начала я, – а где же ваш друг Мгелико? Не страшно одному, без поддержки?

Я дразнила Вано, но он оказался крепким орешком и не поддавался.

Вано прекрасно умел держать паузу и сделал шаг вперёд. Я отступила, ногой упёрлась в диван и чуть не плюхнулась на сиденье.

Вано опустился на колено и склонил голову. Тут я испугалась:

– Иван Ан… дреевич! – Я представила выражение лица тёти Макоши. Часа не проходило, чтобы она не расхваливала жениха. И такой Вано, и разэтакий… – встаньте, ради бога!

– Я бы хотел извиниться за глупую выходку, Василиса, – неожиданно робко произнёс Вано.

– Но я вовсе не обиделась, Иван. За что мне на вас обижаться? – Его жизненная сила сбивала меня с толку.

– Правда, вы не сердитесь? – Вано радостно улыбнулся и от сдержанности и следа не осталось. – Если так… примите подарок в знак примирения!

Не успела я и глазом моргнуть, как Вано вынул из кармана пиджака золотой браслет с крупными огненными опалами и ловко нацепил его на моё запястье.

Замок щёлкнул, и я затрясла рукой:

– Снимите сейчас же! Как это открыть?

Вано, улыбаясь, покачал перед лицом маленьким ключиком на золотой цепочке:

– Я отдам ключ, когда вы привыкнете к подарку и не попытаетесь от него избавиться, – надел цепочку через голову и опустил ключ в вырез сорочки.

– Да вы… вы… агрессор! – выпалила я.

Кажется, мой гнев его только позабавил.

– Браслет носила моя прапрабабушка, и по семейным преданиям драгоценность принадлежала самой богине Ладе, а потом царевич Гюргий подарил его царице Тамаре, моей дальней пращурке. В нашем роду старший сын дарит браслет невесте… Предлагаю перейти на ты, раз уж мы стали так близки. Мы теперь обручены, – Вано легко поднялся с колена и сел рядом.

Я заморгала и сглотнула. От такой наглости любой бы растерялся.

Хрипло, не узнавая своего голоса, сказала:

– Ну что же, если мне не изменяет память, то царица Тамара была замужем за внуком Юрия Долгорукого.

– Да, это верно. За сыном Андрея Боголюбского.

– Значит, по отцовской линии ты – русский, Иван.

Вано уставился на меня не мигая:

– И по материнской тоже. И что же?

Я удивилась, ожидая другой реакции.

Похоже, Вано не такой уж и дурачок, каким показался.

Повисла неловкая пауза.

– Чем ты занимаешься, Иван? – Я исподлобья взглянула на него и перевела тему: – Тётя Макоша говорила, у тебя свой бизнес.

– Оранжерея недалеко от Глдани и цветочный магазин в городе рядом со свадебным ателье, – ответил Вано и вдруг рассмеялся.

– Что смешного?

Вано покачал головой:

– Смешно, что ты не узнаёшь меня… или делаешь вид. Мы уже встречались раньше и довольно близко знакомы.

– Если так, то я бы запомнила и…

Меня прервал тихий, мелодичный свист. Вано, глядя в глаза, насвистывал грустную мелодию «Сулико». Я узнала голос! И этот жест – восхищённое покачивание головой!

Ноги подкосились, и я схватилась за колонну:

– Как! Ты?! Так это ты был в поезде?

Вано выглянул из алькова, заметил, что в гостиной мы одни, и пододвинулся совсем близко:

– Я же говорил, что мы обязательно встретимся…

«Какой кошмар! Неистовый любовник в ночном поезде – Иван!»

– …не бойся, я никому не расскажу о нашем знакомстве. – Вано страстно шептал мне на ухо, касаясь губами волос. – Как же ты хороша сейчас… и кофточка в горошек тебе к лицу… и румянец на щёчках, как розовое варенье… я так соскучился, а ты? – и его рука коснулась колена у подола.

Меня бросило в жар, потом – в холод. Вот он – один случай на миллион.

«Свершилось!»

Но самое ужасное, что Вано и его дружок – наркоторговцы, и никто не подозревает об этом, считают Вано честным человеком!

Наша связь в поезде – вечный позор! Как можно даже взглядом удостаивать человека, для которого существование – пустота, прожигание жизни и нажива на судьбах людей! И он ещё пытается показать себя достойным членом общества!

«Так вот в чём истинный смысл подарка – задобрить меня, чтобы молчала!»

Я опустила глаза, проглотила комок в горле и отодвинулась. Сегодня Вано наш гость, значит, надо вести себя вежливо. Да и я – не Господь Бог, чтобы судить.

– Хватит об этом. Пойдём к столу… неудобно, нас ждут.

Он послушно протянул горячую и сухую руку:

– Пойдём, – в глазах Вано мелькнула досада.

Жар его руки передался мне. Тело вспыхнуло, щёки загорелись так горячо, что я испугалась.

За столом Вано сел рядом, и через расстояние, разделяющее нас, я чувствовала тепло его тела. А когда он касался меня локтем, поток мурашек бежал по спине и дыхание останавливалось.

«Что же это? Странное, необъяснимое чувство!»

«Я же ненавижу его, презираю!»

Глава 6

С того дня Вано всюду ходил за мной по пятам, пресекая любые попытки особей мужского пола в возрасте от десяти до восьмидесяти лет завести со мной разговор о погоде. Он стремился остаться наедине, я же любыми способами этого избегала, и когда Вано входил в комнату, пускалась наутёк, как паучок от швабры.

Вано постоянно находился в нашем доме, он практически поселился у нас. Почти каждый день оставался ночевать – тётя отвела для дорогого гостя комнату на первом этаже рядом с гостиной и объяснила, словно оправдываясь:

– Мальчику далеко ехать в Глдани, да и небезопасно на ночь глядя в горах на тёмных дорогах.

– Мне-то что, – пожала я плечами.

– Но формально дом твой. Должна же я спросить хозяйку. – Тётя смотрела на меня прозрачно-искренними глазами, какие бывают у профессиональных врунов, старых политиков или бывалых актёров с тридцатилетним стажем.

«Сводница!»

Вано всё-таки подстерёг меня одну. Он вышел из-за угла дома, и я вздрогнула от неожиданности. Шёл он быстро, но бесшумно, держа в руке собачий поводок. Одет в светло-голубые джинсы, заправленные в резиновые сапоги. Из-под распахнутого вязаного зелёного жилета белеет безупречная сорочка. Густые русые волосы золотятся в утренних лучах.

Я увидела, как Вано входит в палисадник и, оглядываясь, свистит собаке. Уже издалека было видно, что Вано похож на раскалённый уголь – от него так и веяло жаром.

Сбежать в этот раз не удастся – руки в перчатках заняты рассадой.

Вано заметил меня и остановился. Он поднял руку в приветствии и медленно пошёл навстречу, касаясь ладонью высоких цветов в бордюре. Рядом прыгала собака. Вано подошёл и встал сбоку. От него пахло утренней прохладой, свежестью и… аиром. Смотрел, как всегда, оценивающе, как любой мужчина, разглядывая женщину. Внимательный взгляд, глубокий, примечающий каждую мелочь.

А я, в грязном садовом фартуке и в перчатках, испачканных землёй, выглядела просто потрясающе. Отвернулась к горшкам, чтобы не смотреть Вано в глаза, и почувствовала на шее его горячее дыхание.

– Как поживаешь? – спросил он, как всегда, сдержанно.

– Прекрасно! Чудесное утро, не правда ли?

– Чудесное… особенно сейчас…

– Я думала, ты ещё спишь.

Вано покачал головой:

– С тех пор как ты приехала, сон бежит от меня… Я встретил дядю Хорсови по дороге на пристань и всех ваших. Они на рыбалку отправились, щук ловить. Сказал, что ты очень любишь фаршированную щуку. – Вано встал так, чтобы видеть моё лицо. – А ты почему осталась?

– Я не люблю рыбалку.

– В последнее время ты очень задумчива. Что-нибудь случилось?

– Да так, воспоминания… нахлынули. Пройдёт, не обращай внимания. Ты с собакой гулял? – спешно перевела я тему.

– Да… Чарли сегодня далеко меня завёл, на вершину холма. Мы ходили к крепости и кажется, обнаружили новую пещеру. – Вано показал рукой на низкий подлесок. – Вон там. Если бы не маленький ручей, внезапно канувший в подземелье, я бы и не заметил вход. Похоже, пещера карстового происхождения.

Я обернулась:

– Но это же очень опасно – гулять там! Не дай бог, земля из-под ног уйдёт! Обещай мне больше не ходить туда!

Вано взглянул пламенно и тягуче нежно, и дух у меня захватило.

– Ты добра ко мне сегодня… спасибо за заботу.

Я поспешно отвернулась, снова почувствовав зов его мужской плоти. Чрево пронзила горячая молния.

«Этого ещё не хватало!»

– Ты мой родственник. Конечно, я забочусь о тебе, – голос начал дрожать. Только бы он не заметил.

– Вот как… поэтому, значит, – Вано глухо рассмеялся.

– Как хорошо, что весна пришла, – выдохнула я.

– И я люблю, когда всё зеленится кругом, и берёзовый сок льётся из-под бересты, – Вано показал на берёзу, к сучку которой была привязана банка, уже наполовину заполненная древесным соком.

– Это ты сок собираешь?

Вано кивнул:

– Для тебя. Ты же любишь…

«Откуда он знает?»

– Может, поможешь? – предложила я, и он с готовностью кивнул и принялся закатывать рукава сорочки.

Руки у Вано сухие и сильные. На запястьях и выше к локтям – тонкие белые полоски старых шрамов.

– Что это за шрамы у тебя?

– Велесовы метки… отметины инициации.

– Велесовы? Велес – это старинный бог?

– Да, языческий бог.

– Наверное, больно такие метки получать?

– К такой боли я привык… Гораздо больнее, когда ты…

– Возьми куст! – перебила я.

Вано ловко подхватил куст герани и присыпал землёй корни.

– Хочешь, я поставлю этот горшок в твою комнату на подоконник? – бросила я небрежно и снова посмотрела на него.

Вано встал сзади.

– Ты очень добра ко мне сегодня, – повторил он, – я подумал, что ты возненавидела меня… после ночи в поезде.

– Вовсе нет! С чего мне тебя ненавидеть? – я старалась говорить как можно равнодушнее.

– Спасибо за это, – только и сказал он.

И синие глаза пристально глядят в мои. Я отвернулась, не выдержав взгляда.

– Наоборот, ты мне нравишься, Иван… как родственник, – еле слышно пролепетала в ответ.

И тут он взорвался.

– Люблю тебя, – прошептал он неистово и положил руки мне на плечи, – тебя одну… навсегда! Почему не зовёшь на свидание? Я так не могу, мне плохо без тебя… Сжалься, Василиса… иди за меня. Ты не пожалеешь… Я твой душой и телом… Только ты в моём сердце… только ты… Ибо крепка акы смерть любовь…

Иван с жаром продолжал, речь его звучала ветхозаветной молитвой:

– Положи мя, акы печать на серъдце своё, акы перстень, на руку твою: ибо зело крепка, акы смерть любовь… люта, акы преисподняя, ревность… стрелы ея – стелы огненные… [20]

Признание жаром опалило тело. Куст герани задрожал в руках и упал на стол. Вано сжимал мои плечи и крепче притягивал к себе. Тело ныло от желания прикоснуться к нему в ответной ласке, но тут я вспомнила…

«Вано – наркоторговец!»

«Нет у него ни души, ни сердца!»

«А если и есть, то чернее мрака!»

«Значит, все его слова – враньё!»

«Между нами не может быть ничего общего!»

Для таких, как он, любовь – сказка для дураков, радость – пьянки и гульба, секс – связь на час с кем попало, значение главных слов – обесценено, сведено на нет! Единственный бог – мошна! Деньги любой ценой! Для меня такая цена – непомерно высока!

Я оттолкнула Вано, сняла и бросила на стол резиновые перчатки:

– Я не пойду за тебя. Никогда!

Сказала, как отрезала, и быстро вышла из парника. В дверях оглянулась. Вано стоял бледный, понурый, глядя мне вслед синими, как сапфиры, глазами. И вновь мне стало жаль его.

«Моё глупое женское сердце!»

* * *

Ежедневно Вано приносил подарки. Поначалу я не хотела их принимать, но подарки были такими милыми, да и тётя всякий раз стояла рядом, как страж, и чуть ли не падала в обморок, когда я открывала рот и произносила:

– Спасибо, нет…

Чутьём угадав, что мне нравится, Вано не скупился и дарил милые безделушки: то шёлковый шейный платочек, то ожерелье из мерцающего зелёного лабрадора или серебряное зеркальце и гребешок, то чулки с гипюром или обожаемые мною старые духи «Клема», которыми пользовалась моя мама, то конфеты с ликёром или книгу в красивом переплёте.

Самым любимым подарком был старый плюшевый мишка. Вано купил игрушку на блошином рынке:

– Посмотри, какой милый медвежонок…

– Какая прелесть! – восхитилась я и прижала медвежонка к груди.

– …чем-то на меня похож… такие же грустные глаза…

– И верно, похож на тебя, Иван!

– …может быть, его ты полюбишь…

– Кто же продал тебе такое чудо? Я бы не смогла…

– …если уж меня не хочешь.

– …избавиться от такого милахи… Что ты сказал, я не расслышала?

Вано вздохнул и так посмотрел на меня, что волна мурашек пробежала по спине и плечам, а внизу в животе разлилось волнующее озеро тепла. Оно застыло в одной точке у пупка и стремительно, волна за волной, двинулось ещё ниже. Я, кажется, и дышать перестала.

– Василиса… – хрипло прошептал Вано и подошёл близко, – пошто обижаешь мя… Азъ есмь кънязь твае, Иванъ… Пошто до сего дьне очи свои от свого залёточки отверзла? Али не соколъ залётный яз есмь тебе? Али не моуж? Што же ма не зоваешь мя нъ не сего дьне, не в нощи же… прилука маво сердца, зазноба ненаглядныя. Кънязь любитъ тя, зело-де любитъ…

Я ни слова не поняла из того, что сказал Вано. Речь его была странной, а облик менялся на глазах. Он привиделся мне в кольчужном юшмане, с наручами на правой руке, в шлеме с прикреплённой к нему бармицей. Как будто только явился царевич с Чудского озера, где громил псов-рыцарей. Он молчал и ждал, оперевшись рукой на меч. А ветер рвал шёлк знамён, шелестел плащами дружины в закрытых шлемах и гривами сытых и злых лошадей за спиной.

Я зажмурила глаза, а когда открыла, Вано стоял передо мной… в джинсах и сорочке:

– Старушка продавала на рынке старые игрушки, – Вано нежно гладил плюшевого мишку по голове… – сказала, что он мне счастье принесёт.

– Ты… ты сейчас что-нибудь спрашивал меня? Кто такой «залёточка»?

– Кажется, «любимый» или «милый». Песню однажды слышал про залёточку… красивая песня. А что?

– Да так… ничего… показалось. Кажется, перегрелась на солнце, – я с облегчением вздохнула, но в глазах ещё светилось тревожное удивление. – Знаешь, Иван, привиделось, что ты – русский витязь. Я и шлем разглядела, и зерцало на груди. И ты спрашивал меня о чём-то на старорусском, только я не всё поняла. Что-то такое… пошто… яз есмь… зело-де…

– Пошто мы не живёмъ ако моуж и жена? Али яз не имаши злата, серебра, москотья моего? А что есмь придобылъ золота, что ми далъ Богъ, а то есмь далъ княгини своеи! Али яз блоудникъ есмь, ли клеветникъ, ли пьяница, ли хищникъ? Яз хочу жити с тобой от младости и до старости. А тобе веде яко есть не любо.

Я с ужасом взглянула на Вано и бросилась вон из гостиной.

«Наверное, я очень больна!»

Оставшийся день я провела в комнате, ожидая повторения припадка. Но видения меня больше не посещали, и чувствовала я себя хорошо. К вечеру мне стало скучно в одиночестве, и я вышла к ужину.

Вано поднялся навстречу и смотрел так нежно и ласково, что я невольно поймала себя на мысли:

«Какое открытое лицо! Как же жаль, что ты преступник и наркоторговец!»

* * *

Тётка сияла:

– Посмотри, как влюблён мальчик! А из какой хорошей семьи! А какой красавец! А какой щедрый и добрый!

Я обречённо вздыхала. Бедная тётя… если бы она знала настоящий смысл подарков. Вано задаривает меня, чтобы не болтала, держала язык за зубами.

Иногда мне хотелось втоптать в грязь милые безделушки. Обидно, что он морочит голову не только мне, но и родным. Ночами я целовала плюшевого мишку и представляла, что подарки дарит мне возлюбленный. Я представляла Вано и ничего не могла с этим поделать. Ночь за ночью он являлся мне в грёзах, а утром, пробудившись, я плакала, не найдя любимого рядом.

«Преступник! Убийца людей!»

«Совратитель невинных душ!»

«Безбожник! Ненавижу тебя!»

Чем чаще мы встречались, тем больше я опасалась за свой рассудок.

Однажды, то ли во сне, то ли наяву, мне привиделся терем – светлый, рубленный из круглой, гладкой сосны, вросший башнями с остроконечными шлемами в землю русичей среди жёлтых лоскутов хлебных полей и осенних факелов леса.

На крыльцо вышел молодой рослый князь в кольчуге, следом выбежала светловолосая женщина на сносях и повисла на могучем плече.

Мужчина, звякнув мечом, опустился перед нею на колено и прижался щекой к круглому чреву. Он шептал слова любви, а княгиня так припала к нему, будто, уходя, он уносил её душу.

Князь обернулся, и я узнала в нём Ивана, а в беременной женщине – себя!

«Не может быть! Ненавижу тебя!»

В панике я проснулась, вскочила с кровати и спустилась вниз на кухню. Открыла кран, сполоснула лицо и жадно выпила один за другим два стакана воды и только потом заметила, что в гостиной у дивана горит неяркий островок света – кто-то читает у лампы.

Сердце заныло и забилось так медленно, будто захотело остановиться. Наверное, так чувствовал себя странник, идущий на свет от костра, или Крысолов среди тростника, услышавший звук той единственной спасительной флейты, или Грей в мокрых рукавицах, поднимающий алый парус…

«Предчувствие…»

Мне послышался скрип уключин, хлопки парусов и смех пьянчужек на южной пристани, дорвавшихся до бочонка с яблочным сидром.

«Предчувствие любви?»

«Он рядом! Тот единственный, чьё имя я когда-нибудь унесу с собой, отвергнув все земные богатства!»

Я тихонько вышла из кухни, прошла через столовую и вошла в гостиную.

Старинный, бальный диван на восьми ножках, казавшийся мне в детстве трамваем (до того он был длинен), стоял не вдоль стены, а поперёк комнаты спинкой к двери.

Вано я заметила, обойдя диван сбоку, и замерла, чуть дыша. Мужчина спал, положив руку на грудь. На ковре рядом лежала раскрытая посередине старинная книга: название вроде на французском.

«Стихи… Франсуа Вийона. Кажется, он писал на пуатевинском наречии… И его повесили…»

Я прочла первые строки стихотворения на развороте:

И перевела, чуть шевеля губами:

– Вернее не скажешь… – прошептала я.

Взгляд остановился на руке Вано.

«Красивые руки… и сильные… и нежные…»

«Что у него в руке? Похоже на кольцо. Странно… не знала, что кольцо с секретом. Крышечка с рубином открыта… а под ней – фотография! Нет, не фотография! Это эмаль, на ней нарисован портрет… финифть. Интересно, кто на портрете?»

Я подошла ближе, нагнулась, чтобы посмотреть, но крышечка неожиданно захлопнулась.

Я разглядывала спящего.

«Он похудел за месяц. И тёмные полукружья под глазами – раньше я не замечала!»

Никто не мешал мне смотреть на спящего и неспешно примечать то, что не разрешалось разглядывать днём. Тонкая трикотажная пижама выгодно подчёркивает рельеф худых бёдер, сухого пресса, а открытые босые ступни и белоснежные щиколотки кажутся беззащитными и нежными.

Сильное тело свободно раскинулось на диванных подушках. Мне захотелось дотронуться до гладкой кожи, поцеловать, лечь рядом и при свете лампы смотреть, как любовник раздевается передо мной.

Взгляд от щиколоток поднялся до колен, к бёдрам, упёрся в спящую под тонкой тканью плоть, заскользил по груди, сильной шее и остановился на губах.

Не знаю, сколько я рассматривала милые черты: вот тут, от угла глаза до подбородка белая полоска тонкого шрама, на шее родинка, а щёки гладкие и белые, а губы… губы шевельнулись.

И тут я заметила, что Вано смотрит на меня. Взгляд ясный, синий, взволнованный и полный ожидания.

Вероятно, он уже давно не спал… если вообще спал.

– Вийона не повесили, ему удалось сбежать… Ты изучила французский? Раньше ты его не знала. – Иван приподнялся на локте и протянул ко мне руку, – Василиса, постой!

Я попятилась. Волна панического страха накатила, и сердце остановилось. Не чувствуя под собой ног, я выбежала из комнаты, вихрем взлетела в спальню и бросилась на кровать.

«Преступник! Убийца! Ненавижу тебя!»

«Как же я люблю тебя!»

«Только бы он не узнал!»

«Люблю до смерти!»

«Мне нет прощения!»

* * *

Кажется, родня, ничего не подозревавшая о преступной деятельности Вано, была на его стороне. Во всяком случае, ему сочувствовали, а ятровки однажды устроили мне настоящий разнос.

Из милых девушек они вмиг превратились в злобных фурий.

– Принимаешь подарки у парня месяц, а сама хоть бы ласковое слово ему сказала! Это неправильно. Мы думаем, ты используешь Вано, – старшая ятровка Живана смотрела на меня с разочарованием.

– Вы ничего не знаете… Иван дарит мне подарки не потому, что я нравлюсь ему.

У старшей сестры округлились глаза:

– А почему же?

– Я не могу сказать.

– Да он здесь и днём, и ночью! Все знают, что из-за тебя! Ходит за тобой, как кот вокруг сметаны! И в лицо глядит, как на икону, глаз не сводит. То так встанет, то этак – только бы ты на него мельком посмотрела. Зачем унижаешь Вано? Парень извёлся совсем… одни глаза остались.

– Неужели не интересно попробовать завязать отношения с молодым мужчиной? Он тебя хотя бы целоваться научит! – младшая Желя удивлённо пожала плечами.

– Ты же не девственница, а строишь недотрогу. Как там говорят… И хочется, и колется, и мама не велит. Или девственница? – не унималась Живана.

В это время в гостиную вошёл улыбающийся Вано и, встав у двери, сделал мне знак выйти, но сёстры сидели к двери спиной и не видели вошедшего.

Я стояла хмурая, не понимая, чем могла вызвать столь странную реакцию ятровок.

– Кажется, поняла – это тактика! Поиметь с мужика как можно больше! – подхватила Желя.

– Сколько можно беречь девичью честь? – вторила ей Живана. – Так всю жизнь в старых девах просидишь. У тебя и парня-то не было.

– Это неправда! У меня был парень! То есть… у меня есть парень! – Я покраснела, как вишня, встретившись взглядом с Вано.

– И кто же он, интересно? Твой семидесятилетний старик? Или его братец Корней? Кажется, я поняла! Ты считаешь, что Вано не пара тебе, слишком беден! Куда уж нашим бедным родственникам до старичка, который завещал тебе все свои богатства! – гневно топнула ногой Желя.

– Не просто так, наверное, завещал. Тётя Макоша говорила, что ты и мыла его, и одевала, и спать укладывала. Уж его ты ублажала! – язвительно прищурила глаза Живана.

– Тётя Макоша рассказывала, что труп старика до сих пор лежит в опочивальне! В доме устроили склеп! По твоему приказу в спальне мертвеца каждый день в вазах ставят букеты свежих цветов! Ландыши! – Желя отвернулась и порывисто встала, брезгливо скривив губы.

– Заниматься сексом с трупом, как это называется, не помню… некрофилия, кажется. Ты некрофиличка, – подытожила Живана. – Скрываешься на острове вдали от нас, чтобы никто не знал, чем ты там занимаешься!

– Для подобных тебе существуют специальные заведения. Там место таким больным и испорченным штучкам… Ты опасна для нормальных людей и… – ятровка Желя осеклась на полуслове, заметив наконец Вано.

От обиды язык отнялся. Казалось, что лицо и волосы покрывает корка льда, а под ней плавится яркое пламя. Перед глазами свет мерк и вспыхивал вновь.

Вано замер в дверях, улыбка сошла с лица, и глаза сверкали непривычно жёстко чёрными агатами.

Молчание длилось долго.

– Не знала, что вы такие… – Я встала и вышла из гостиной.

Губы прыгали от обиды. Я быстро поднялась к себе в комнату, положила в сумочку ключи от машины.

«Какое им дело до моих мужей и стариков!»

Кубарем скатилась вниз. Злость клокотала во мне. Пролетая, как ведьма на метле, мимо гостиной, я услышала за стеной женский плач и гневный голос Вано.

Он догнал меня в прихожей и придержал дверь рукой:

– Ты куда? Пойдём прогуляемся по набережной.

– Я спешу, еду в аэропорт за билетом. Пусти, мне некогда!

– Уезжать собралась? Они же специально наговорили тебе гадостей! Чтобы уехала!

– Вот я и уеду! К сожалению, не получится уехать сегодня же. Остались незавершённые дела здесь… Соберу вещи и переберусь в гостиницу. – Жгучая обида переполняла меня, но я изо всех сил старалась держать себя в руках и говорить спокойно:

– Выпусти меня… пожалуйста.

Вано убрал руку. Я выскочила за порог, но он выбежал следом и удержал меня за локоть:

– На меня-то за что злишься?

Барабанил дождь. Его прикосновение: острое, влажное, чуждое – остановило меня. Я не могла справиться с дрожью в теле. Она била до судороги в пояснице, до скрипа на зубах. Внезапно злость прошла, остался лишь звон в ушах. И стало так холодно, что захотелось разбежаться и упасть в жёлтую воду, в глубину, где покоились тела мамы и отца.

«Мамочка! Где ты? Папа, ответь!»

Я будто наяву услышала шум речного водоворота, увлекающего меня во тьму, и повернула в сторону реки.

«Я – мертвец! Кости, превращающиеся в пепел и прах!»

Но что-то останавливало, тянуло назад. Отголоском в раскате грома прозвучала печальная и торжественная мелодия, и шум в ушах постепенно стих. Гроза уходила, унося с собой вой водоверти, и манила прочь от реки – в жизнь, светлую и радостную.

Вано смотрел на меня.

«Если я брошусь в воду – он бросится за мной!»

– Не надо… не расстраивайся так. – Вано подошёл, взял за руку и, перевернув ладонью вверх, поцеловал холодную как лёд кожу. – Ты вся дрожишь… дай согрею. – Он прижал меня к себе. – А я-то думал, у тебя с родными прекрасные отношения.

– И я думала… наивная дурочка, – всхлипнула, пряча лицо на груди Вано. – Таким дурочкам всегда в жизни достаётся… от родни в первую очередь.

– Да, с такой роднёй и врагов не надо. – Вано улыбнулся. – Но тебе с ними не жить, погостишь и уедешь… Как ты близко сегодня. Даже не верится… Обычно ты избегаешь меня.

– Не убегаю… это ливень, – ответила я с дрожью в голосе.

– Ты же понимаешь, не о дожде речь! Неужели я настолько противен тебе?

– Вовсе нет, ты мне не противен, – я неловко улыбнулась.

– Вовсе нет… – повторил Вано. – Тогда что не так? Что тебе не нравится? За месяц ты мне и пары фраз не сказала… После ночи в поезде ведёшь себя словно я виноват перед тобой.

– Ты ни в чём не виноват… Та ночь была ошибкой. Пойми, мы очень непохожи… по-разному смотрим на мир, – пролепетала я.

Вано насмешливо прищурил глаза:

– Ах, вот оно что… Как же я, по-твоему, смотрю на мир?

Я промолчала, а Вано прижал меня к себе крепче:

– Согреваешься? Может, сядем в машину? Где ты её оставила?

– Там, – я махнула рукой в сторону моста.

Спокойный голос Вано будто убаюкивал. Я бессильно повисла на сильной руке и прижалась щекой к плечу. Вано обнял меня. Я чувствовала гулкие удары его сердца, подняла лицо, и губы тут же накрыл тёплый поцелуй со вкусом кофе и шоколада. Вано взглянул нежно, робко поправил прядку на лбу, словно боялся, что я снова оттолкну его.

– Ты добра ко мне сегодня, моя Василиса, – прошептал он. – Моя! Никому тебя не отдам! Умру за тебя!

На губах таяло тепло его губ, и я поцеловала жениха сама, чтобы сохранить память о поцелуе.

Вано удивлённо и радостно смотрел на меня:

– Моя Василиса!

Одним коротким поцелуем я сделала его счастливым. Мы будто передали друг другу частицу самих себя, что-то неосязаемое, тёплое, пьянящее, рождающееся и умирающее одновременно, соединившее нас навсегда.

Но нам не быть вместе.

«Наркоторговец! Убийца!»

– Зачем мучаешь меня и себя? – прошептал Вано. – Неужели не видишь – мы созданы друг для друга. Я чувствую… я знаю – ты любишь меня… но не хочешь признаться…

«Он знает! Какой ужас! Он не должен был догадаться! Никогда!»

Иван опустился на колени на залитой водой мостовой и потянул меня к себе:

– Иди ко мне, ладо!

Струи ливня заливали его лицо, с волос потоком стекала вода.

«Никогда он не будет более желанным, чем в эту минуту».

За его спиной, в туманных очертаниях гор, за цепью древних Каф, где зимуют мудрые драконы, гигантские змеи и сказочные великаны, привиделась мне крепость. Близкий холодный океан дышал на сосновый бор, за которым скрывались городские и сторожевые башни, деревня под крепостными стенами, лоскуты аккуратно убранных полей. Большак, петляя вдоль леса, заболоченных низин и бесконечных бар [21], убегал южнее, к Господину Великому Новгороду. На перепутье большак делал крюк и уходил в лес, к болоту. Заросли аира шелестели мечевидными листьями у воды, испуская сладко-горький аромат. На развилке стоял старинный агалматъ [22] Велеса. Прикрытые веки истукана поросли мхом, и тишина вокруг стояла такая, будто на сто вёрст вокруг нет ни зверья, ни человека.

«Иди ко мне, ладо!»

Витязь в кольчужном юшмане, верхом на вороном жеребце, склонив копьё к земле, стоял перед истуканом, всматриваясь в даль, раскинувшуюся за божеством на многие версты. Почти у самого горизонта сверкал на солнце кипейными полотнищами высокий шатёр… А за белым шатром, за ледяной чертой – долгий изгиб берега, называемый Лукоморьем. По низинам курчавится белый лечебный мох, растёт клюква и морошка, а у самой воды близ старых высоких сосен, где лежит первозданная грань суши и моря, точит Зуб-камень ночная волна и бежит к озерку, окружённому белыми берёзами, невиданное, неслыханное лесное зверьё.

Внезапно дождь прекратился, будто резко повернули ручку в душе. Солнце ярко ударило в глаза. Я заслонилась рукой от слепящих лучей и огляделась. Вокруг ни души – ливень всех разогнал. Редкие крупные капли падали с листьев промокших насквозь деревьев.

Но вот из парикмахерской вышла на порог женщина с сигаретой и с любопытством уставилась в нашу сторону. На мосту кто-то оживлённо размахивал руками, прохожие один за другим будто вырастали из пустоты. Воздух наполнился звуками, которых минуту назад не было. Стены домов выросли и придвинулись к набережной.

Над головой на ветке громко каркнул ворон. Я вздрогнула и всё испортила – как можно равнодушнее возразила:

– Ты ошибаешься… Я вовсе не люблю тебя! Удачный секс ещё не повод для долгосрочных отношений.

Вано побледнел и опустил голову.

– И что же может послужить поводом? Скажи, может, пойму, – кривая усмешка исказила красивое лицо.

– Любовь. Взаимная.

Вано ещё больше побледнел, но продолжал смотреть на меня, сверкая очами. Солнце заслонило маленькое облачко. В полумрак погрузился правый берег Куры, и люди на набережной превратились в тени. Мне показалось, что и сам Иван изменился, преобразился из светлого в тёмное. Чёрные, смоляные волосы неровными прядями обрамили худое лицо, гневно блестели бездонно чёрные глаза.

Вано поднялся с колен – на джинсах расползались тёмные пятна воды, влажная сорочка прилипла к телу. Он раскинул руки, будто собирался взлететь. Вано подставил небу влажное лицо. На крепкой шее поднялся и опустился кадык.

Я почувствовала его боль. Ему больно, ему нечем дышать. На лице появилось выражение муки. В какой-то момент я испугалась, что на раскинутых ладонях проступят стигматы. Иван стоял близко к парапету, спиной к реке. Я решила, что сейчас он опрокинется навзничь и крестом рухнет в мутную воду.

Но он опустил руки и посмотрел на меня пристально.

– Подойди ко мне, – попросил он тихо.

«Если я подойду к нему сейчас, то уже никогда не уйду!»

Я сделала шаг назад. Зябко поёжилась, положив руки в карманы, и покачала головой:

– Нет!

В кармане плаща я нащупала лепесток розы, который положила туда в день приезда. К моему удивлению, лепесток не завял, оставался таким же свежим. Крошечный, он один благоухал, как большой розовый букет. Аромат роз окутал меня.

«Сердце ноет… Запах её чувствую, словно она рядом, в двух шагах от меня», – вспомнились слова молодого человека, что я невольно услышала, проходя в тот день мимо цветочного магазина в переулке у вокзала.

Теперь я была уверена, что говорил Иван… и вовсе не о цветах, как тогда я подумала. Стоило ему произнести это, в следующее мгновение лепесток слетел мне в руки…

«Кто ты?»

Я испуганно взглянула на Ивана.

Меня не оставляло чувство, что когда-то раньше мы уже встречались и знает он обо мне гораздо больше, чем я о нём!

«Не помню! Я так хочу всё вспомнить! Хочу вспомнить!!!»

Лепесток сорвался с ладони и, подхваченный порывом ветра, унёсся ввысь.

Вано проводил лепесток взглядом, и мне показалось, вздохнул с облегчением. Он приблизился и, взяв меня за подбородок, взглянул в глаза:

– Чего ты боишься? Выходи за меня. Обещаю, любовь приложится… и удачный секс тоже. Я защищу тебя от любых невзгод. Я помогу тебе всё вспомнить! Или… у тебя кто-то есть? Кто? Горын? Корней? Ты его выбрала? – спросил он глухо.

В полумраке его глаза казались почти чёрными с ярким синим ободком вокруг зениц. Странно… Редкий цвет глаз. Единственный в своём роде, но мне показалось, что человека с такими глазами я уже когда-то встречала. Чёрные волосы, тонкая ниточка серебристого шрама на правой щеке…

«Инкуб?»

«Инкуб? Что за имя странное? Где я могла его слышать?»

Но вот солнце прошло мимо облака, и волосы Ивана заблестели золотистым русым блеском, а глаза из чёрных превратились в ярко-синие.

«Я больна…»

Вано молчал и смотрел на меня с ожиданием. Я примирительно улыбнулась:

– Мне пора… Успеть бы вернуться к ужину – и тётя не любит, когда опаздывают к столу. Не хочу расстраивать её напоследок.

– Я поеду с тобой. Хочешь, сяду за руль? – Вано всё ещё был бледен, но решительно протянул ладонь.

Я покорно отдала ключи.

– Загадала желание? – спросил он с непонятным волнением.

– Какое желание?

– Лепесток розы выпустила на ветер. Есть поверье, что желание нужно загадать и оно обязательно сбудется.

– Да, загадала.

– Какое? – Вано пристально посмотрел на меня.

– Не скажу. Зачем тебе?

Он тяжело вздохнул и провёл рукой по груди, будто унимая сердце.

– Мы не могли с тобой раньше встречаться? – спросила я невпопад. – Я хочу сказать… ещё до поезда. У меня навязчивое чувство, что мы виделись раньше, были знакомы.

Вано закрыл лицо руками и коротко хохотнул:

– Господи, дай мне сил!

Я надулась:

– Не вижу ничего смешного. Я загадала… чтобы вспомнить то, что забыла. Понимаешь… у меня была травма и некоторые события… из тех, что произошли до приезда на остров, я совершенно не помню. Поэтому я спросила, не встречались ли мы раньше. Ретроградная амнезия…

– Ретроградная амнезия? – Вано повернул ключ и завел машину. – Жаль, что дождь закончился не вовремя… ты бы не пожалела, – Вано взглянул так, что сердце моё замерло.

«Ничего ещё не закончилось!»

И Вано, будто подтверждая мои слова, кивнул:

– Это присказка, сказка впереди будет.

А я ответила словами, сказанными им накануне, удивляясь про себя, что без запинки говорю на древнерусском:

– Положи мя, акы печать на серъдце своё, акы перстень, на руку твою: ибо зело крепка, акы смерть любовь… люта, акы преисподняя, ревность… стрелы ея – стелы огненные…

Вано сжал мне руку:

– Я так долго ждал… Ты всё вспомнишь, царевна. Ты расскажешь мне?

«Кънязь любитъ тя, зело-де любитъ…»

«Ибо крепка, акы смерть любовь…»

Автомобиль покатил по набережной. За опущенным стеклом проплывала мутная, жёлтая вода, поросшие лесом холмы. Апрель прошёл, а солнце уже который день не жаловало промокшие, чёрные от влаги улицы.

Машина, трясясь на кочках, медленно ползла на раскисший холм мимо угрюмых, серых жилищ с ржавыми крышами. Старые дома, десятилетиями жившие без ремонта, обнажали под облупившейся штукатуркой столетнюю кладку и смотрели из-под косых штакетников переплётами рассохшихся оконных рам. Ободранная штукатурка напоминала язвы прокажённых, а гнилой запах из подвалов, выползавший на улицу через маленькие грязные оконца, стоял в палисадниках даже в ветреную погоду.

Повсюду пахло печным дымом, и мной овладело странное чувство, что неподалёку работает угольная шахта, дым от которой покрыл тонким слоем всё вокруг: убогие домики под ржавыми крышами, бесконечные и скучные новостройки с лязгающими страшными кранами, неряшливые экскаваторы, безлюдные церкви в окружении атеистов, дешёвые магазинчики… и людей.

На людей было страшно смотреть: неприветливых, покорно ждущих своей участи. Старики – прошлое города, хранители резных тбилисских балкончиков, устоев и традиций – шли понуро, будто тени, как живые мертвецы. Новое поколение, его настоящее – суетилось в поисках денег, но на людей походило ещё меньше, отчуждённое от всего, даже самого прекрасного. Глаза их, по-рабски пустые, рыбьи, лихорадочно блестели, как у неофитов, обращённых в новую веру – веру в богатство.

Будущего я не видела. И всё же оно наступит. На этой самой улице с промокшими резными балкончиками оно затаилось где-то и ждёт своего часа.

Мы остановились, пропуская пешеходов. Один из них, сутулый высокий старик, вышел из булочной, на ходу натягивая кепку. В руке он держал цветок – алую розу. Старик с интересом посмотрел на меня и улыбнулся. У него кривые и жёлтые зубы, а борода напоминает мочалку, которой чистят сковородки.

– Как я выгляжу? Что-то не так? – спросила я Вано и дотронулась до волос. Густые локоны уже высохли и окружили лицо пышным облаком.

Вано тоже заметил взгляд старика и оглядел меня без стеснения. Взгляд остановился на груди и там задержался:

– Всё в порядке.

Я заметила, что верхние пуговицы на блузке расстегнулись, открыв нижнее бельё. Застегнула все до ворота.

Я предвижу будущее, а иначе откуда бы мне знать, что старик, пересекающий улицу, войдёт в переулок. Переулок грязный, забитый мусором и нечистотами. Может, и хорошо, что грязный? Какой прок от чистоты? Чистота бесплодна, а значит, не имеет будущего. И хотя переулок всего один, старик войдёт в него, не осознавая, что вошёл в будущее, оставив на противоположной стороне улицы своё недавнее прошлое. А если ему вздумается вернуться? Он вернётся в прошлое, оказавшись в будущем. Или у старика нет будущего? А у меня? Я приехала сюда, чтобы изменить своё будущее, зная, что предначертано, предчувствуя его, ожидая свершения чуда. Вот оно, это чудо, смотрит на меня кобальтовыми преданными глазами, ждёт приказаний! Но как трудно решиться! Стоит сделать шаг, и пути назад уже не будет! Но шаг уже сделан! Я здесь, значит, надо идти до конца, даже если и будущего не будет! А у меня совсем нет времени сейчас, в настоящем, не то что в будущем! Мы так озабочены организацией своей жизни. Знаем, что хотим по минутам, по часам, дням. В домах висят часы, часы везде: на руках, в телефонах, на улицах. Но происходит нечто, не зависящее от тебя, что заставляет перелететь через океан, неведомый голос зовёт то ли из прошлого, то ли из будущего, и время перестаёт иметь значение, и выходит, нет ничего, что мы по-настоящему контролируем в жизни, и осмысленность, и рациональный расчёт отступают перед чувствами. Не потому ли я оказалась в этом городе? Я здесь, и это меняет всю реальность, прошлое, будущее и настоящее.

Я взглянула в зеркало заднего вида и нахмурилась. Не люблю зеркала. Стараюсь в них не смотреть без необходимости. Вано взял меня за руку и сжал ладонь:

– Всё будет хорошо, детка. Всё хорошо…

«Детка! Как бы я хотела стать деткой! Вернуться в бездумное беззаботное детство. Мёртвые отпеты! У мертвецов нет будущего! Я – лишь «кости, превращающиеся в пепел и прах!»

«Но даже без будущего – это жизнь, и ничего с этим не поделаешь!»

Я вырвала руку и сжала зубы. Меня стало заметно потряхивать от пробуждающейся силы. Знакомый гул в ушах, цвета изменялись, перетекая один в другой. Лица людей на улице приняли аспидный оттенок с чёрными губами. Старик повернул ко мне потемневшее лицо и улыбнулся, приподняв кепку и обнажив стальные зубы, помахал, словно дразня, алой розой.

Я с трудом удержалась, чтобы не зашипеть.

«Жить по-прежнему я больше не могу, значит, надо решаться!»

Я резко выдохнула. Гул в ушах отступил, вернулось ощущение цвета, дыхание восстановилось, тревога ушла, но не совсем, словно тот, кого я могла увидеть в зеркале, ослабил петлю на шее, но не снял.

«Детка!»

«Захочу, горы сверну!»

Я улыбнулась. Нетерпеливое веселье охватило меня.

«Не женское это дело, не женское!» – противно пропищал комариный голосок.

«Держи себя в руках!»

Дождь закончился, и зелёные холмы сияли в прозрачной дымке.

Как чудесно смотреть на лес, на плавные изгибы гор, на величественные развалины, ставшие братьями природе и её наилучшему воплощению – деревьям. Все они так прекрасны и живы.

Некоторые деревья главенствовали над другими, стояли прямо, гордо, сохраняя благородное достоинство. И лес, и подлесок подчинялись им молча, без суеты, просто росли, рождая каждый год тысячи маленьких, одинаково любимых детишек – почки и листья. И каждый год лес терял детей, отдавал их ветру и земле, и снова рождал, молча осознавая многолетнее и великое предназначение: жить, и давать жизнь, и делать всё для жизни.

Наверное, поэтому так приятно гулять по лесу – вокруг сильные, красивые и молчаливые исполины.

– Ты всё испортишь, – взглянула я на Вано серьёзно.

– Нет, нет, никогда! – ответил он горячо.

– Почему ты хочешь знать обо мне? Я чувствую, как вопросы вертятся у тебя на языке.

– Почему хочу знать… Это же очевидно.

– Ты всё испортишь. Мы… мы не так близки, чтобы ты знал всё… И секс здесь ничего не меняет.

– Не меняет, почему? Для меня многое изменилось. – Голос Вано дрогнул. – У тебя и правда есть парень?

– Сейчас нет. Был… случайный секс с незнакомцем в поезде месяц назад.

Вано улыбнулся глазами и спросил осторожно:

– А что за семидесятилетний старик? И Корней?

Вскоре мы остановились на красный перед пешеходным переходом.

Медленно дорогу переходили две старухи, облачённые в чёрное. Иногда я завидовала старухам: снова девственно-чисты, им не надо защищать принципы морали или поступаться ими. Благородная старость – высшая мораль, которую не надо доказывать. Узловатые старушечьи руки ценнее толстых фолиантов, написанных учёными мужьями. На них начертана жизнь целого поколения. Старухи могут со спокойной душой готовить сациви: медленно томить лук в старой чугунной сковороде и мельчить орехи в ступке.

Так делали их бабки и матери, а старухи всё же способны ещё удивить всех новизной древней стряпни.

Я посмотрела на Вано.

Он ждал.

Я прекрасно понимала, что такие, как он, простых вопросов не задают. За его вопросом таились тысячи других. И сегодня мне предстояло ответить на все. Но как быть? Тайной своего богатства я ни с кем не делилась. И всё же надо что-то ответить:

– Это тайна…

– Но ятровки знают.

– Ничего они не знают… только сплетни.

Но Вано уже понял, что я не в силах хранить в себе то, что оставалось тайной девять долгих лет:

– Я обещаю, что никогда и никому не расскажу! Клянусь самой страшной клятвой, что никто не узнает от меня ни слова!

Вано не расскажет. Он внушает доверие. Как памятник, отлитый из бронзы и стоящий на центральной площади. Оплот морали и чести.

Я уже давно никому не доверяла. Не потому, что не хотела, а потому что доверять было, в общем, некому. Я одинока, как перст.

Есть такие люди, которые долго, с детства или с юности, живут в чужих странах. Они уже не свои для родной почвы, и ещё не свои для чужих, иноземных земель, опаливших их своим солнцем, напоивших инородным воздухом и пылью, накормивших заморским птичьим молоком и редкими травами… Они сами по себе, двукровны, двуязычны.

Такие люди одиноки, редко любимы, но для счастья им и не нужно много любви. Достаточно любви одного человека – такого же, как они, из того же теста, из той же среды. Такого же двуязычного и двукровного, с природным костяком, как у них, такого же, подобного белой вороне.

Вот такого персонажа я ждала. Это был бы даже не сказочный принц, а существо ещё более редкое в природе.

– Ты должен знать обо мне кое-что… Я не совсем та, за кого себя выдаю. Когда-то я была очень скромной, доброй девушкой, а теперь я не очень… хороший человек. Я могу быть жестокой и мстительной, хотя не лишена чувства справедливости.

– Да и я не подарок! – усмехнулся Вано, сверкнув очами. – Будь ты хоть кикиморой болотной или лягушкой, всё равно лучше тебя нет! – И я вдруг увидела глаза того, ради которого приехала в этот город.

«Из-за тебя?»

«Лягушкой!»

– Я догадываюсь.

«Человек, торгующий наркотой, и правда не подарок».

– Останови машину, Иван, хочу показать тебе кое-что.

Вано кивнул и остановил машину на обочине. Он напряжённо смотрел на меня:

– Я готов. Смелее, Василиса.

Я протянула руку в опущенное стекло и посмотрела на деревья. В высоком каштане у дороги чирикала стайка воробьёв. На самой верхушке, взмахивая чёрными крыльями, сидел ворон, крутя головой по сторонам.

«Лудь!» – мысленно произнесла я.

Ворон, шумя крыльями, слетел с дерева и уселся на моей ладони.

– Принеси мне цветок! – приказала я вслух.

Ворон снялся с места и, сорвав клювом жёлтый одуванчик, вернулся ко мне.

– Осторожно! Ладонь поранишь! – вскрикнул Вано и, взмахнув рукой, согнал птицу.

Казалось, он совсем не был удивлён.

«Всё ясно. Наверное, подумал, что я циркачка, а ворона ручная».

Я озадаченно на него посмотрела:

– Тебя ничего не удивило?

– Нет, – ответил он, сверкнув глазами, и стал рассматривать мою ладонь, – без перчаток нельзя птиц приманивать.

Он смотрел на меня прямо, плотно сжав губы, будто знал обо мне всё, даже то, что я сама о себе не знаю.

– Ну хорошо… слушай, Иван, – решилась я, – ты первый и последний мой слушатель. Слушать меня небезопасно для жизни… Поэтому помни, если расскажешь кому, моя тайна уничтожит тебя.

Я поёжилась на сквозняке и подняла стекло. Небо расчистилось, посветлело после дождя и уже было готово укрыться вечерней зеленью и принять в себя первые блёклые звёзды. Я долго молчала, собираясь с мыслями.

– Как же трудно начать… Давняя история…

…Так приготовься слушать, милый Брут.

У. Шекспир. «Юлий Цезарь»

Глава 7

«Давняя история. Она началась девять лет назад в день смерти родителей. Мама и папа погибли у меня на глазах недалеко от дома… у Лягушачьего омута. Лодка, в которой мы рыбачили, внезапно перевернулась, и все упали в реку. Мама, вероятно, получила удар по голове и сразу пошла ко дну. Отец бросился спасать… Я видела, как он нырнул в мутную воду… и больше не вынырнул.

Течение неистово тащило меня в холодную глубину и утянуло бы вслед за родителями, если бы рука не попала в верёвочную петлю, прикреплённую к корме. Перевёрнутая лодка то погружалась, то выныривала из бешеного вира на поверхность подобно киту. На счастье, якорь крепко держался за дно, и лодка выстояла в битве с течением.

Быстрина возникла внезапно и мощно, как бурун, и так же внезапно исчезла. Кура, непроницаемо мутная, текла мирно, тихо, будто не взъярилась пять минут назад страшным водоворотом. Я запомнила его вкус: железистый, кислый.

Когда вода вытолкнула меня на поверхность, волосы и лицо залепила тина, как у утопленницы. Покалеченная лодка, устав бороться, с шипением погружалась на дно. Руку с петлёй дёрнуло, и я опять опустилась под воду. Рядом раздались глухие удары – это ныряли спасавшие нас люди. Один из них перерезал верёвку и потянул меня наверх. И сразу со всех сторон навалились, тянули за руки, за ноги мужчины с подоспевших катеров.

Мужчины ныряли в воду, выныривали, ныряли снова…

Родителей искали три дня, но так и не нашли.

Потом я слышала, что редко, как в легенде, возникают на Куре таинственные виры-водовороты и тянут в глубину всё, что попадётся им на пути.

Мне было пятнадцать… не так уж и много для самостоятельной жизни, но я безоговорочно решила, что жизнь в Тбилиси для меня кончена.

Приехали Ясуни, дядя с тётей, мои опекуны. Я молча наблюдала, как семейный очаг, любовно обжитый матерью, прибирает к рукам родня. Тётка со свойственным ей жизнелюбием принялась всё переделывать: переставляла мебель, хозяйничала в шкафах, рылась в комодах, распоряжалась сервизами, одеждой – всем! В белой, новенькой «Волге» отца теперь она разъезжала с шофёром.

Смотреть на это было невыносимо. Но ничего нельзя было поделать – владеть самостоятельно имуществом я не могла до совершеннолетия и вела себя тихо. Но и это молчаливое роптание было не по сердцу тёте. Наверное, она очень боялась, что я каким-то образом заставлю её и родню покинуть дом.

Вкрадчивым голосом, обняв за плечи, она ворковала:

– Васа, детка! Несчастная моя девочка! Ну как же мне отвлечь тебя от горя и печальных мыслей? Может быть, займёшься делом, поднимешься к себе и уберёшь комнату? Заодно посмотри, как там у мальчиков. Может, и у них стоит прибраться? Ты должна помнить, что теперь это твой дом, и следить за ним твоя главная обязанность… И с обедом надо бы помочь, почистить картошки на пятьдесят человек – завтра же поминки…

«Как и кого поминать? За сорок дней тела так и не нашли. В могиле лежат пустые гробы…»

– …а ещё замочить фасоль, намолоть кофе на неделю, наколоть дров для мангала, погулять с собакой… – не унималась Макоша.

«…посадить под окном семь розовых кустов и познать самое себя!» – вспомнились строки из известной сказки.

– Ну что вы, тётя… Вы так чудесно здесь всё переделали. Дом не узнать! У вас прекрасно это получилось, и я полностью доверяю вам следить за порядком.

Помыкать мною не смели и, вероятно, потому что у тёти было два сына, а не две дочери, Золушкой я не стала.

Родня мечтала избавиться от строптивого подростка, и тётя решила под предлогом подготовки к поступлению в университет отправить меня в Москву, к дальней родственнице… к той самой презираемой родне… к Родовичам… одной из «Капулетти».

Вскоре приехал сын родственницы – серьёзный, немногословный дядька богатырского телосложения – и в тот же день увёз меня из родного дома.

* * *

Из каморки под лестницей, любимого убежища и места уединения, я в узкую щель хмуро оглядывала родственничка, стоявшего в нашей просторной прихожей. Плечами он загораживал свет, льющийся косыми, весёлыми потоками из круглого оконца над входной дверью, и отбрасывал внушительную тень на натёртый до блеска дубовый паркет.

«Не Илья Муромец, но Микула Селянович… Здоровый, как бык!»

«Ему бы ещё голову побрить наголо и – вылитый головорез из банды Гоги…»

Родственник «Капулетти», как полагалось, был одет в чёрное: в фирменные джинсы, сорочку, обтягивающую тугие бицепсы, ботики хорошей кожи. Увидев, как гигант, вколачивая богатырскими ножищами дубовый паркет, прошёл в гостиную и садится на изящный бальный диван, так полюбившийся тёте, я шире открыла дверь каморки и стала наблюдать. Когда от энергичной поступи родственника в горке перестал звенеть хрусталь, он что-то тихо и глухо промычал.

Это вызвало смятение среди женской половины родни. Кажется, тётя наступила на ногу дяде, а носила тётя неизменно высокие тонкие каблуки – тот отчаянно взвыл и заскакал по комнате.

На тбилисскую родню дядька произвёл должное впечатление. Смотрел он грозно и вполне мог довести до смертной икоты любого. Я заметила, как Макоша внимательно наблюдает за каждым движением родственника, даже к чаю не притронулась, а некоторые родные глядели на «Капулетти» с явным страхом. В то же время богатырь неспешно отпил крепкого грузинского чаю из костяной фарфоровой чашки, поднялся и вопрошающе взглянул на тётю Макошу.

– Василиса, детка, вылезай уже из-под лестницы… Хватит ребячиться. За тобой приехал твой дядя из Москвы. Вещи уже внизу. Скорее! У вас через два часа самолет.

Тётя говорила, не спуская глаз с гостя. Пальцы на левой руке у неё подёргивались, а правой Макоша как будто заслоняла грудь от возможного удара, но гость вёл себя мирно и никаких признаков агрессии не проявлял.

Я распахнула настежь дверь и замерла. Родственник обернулся, смерил взглядом белые гольфы с помпонами, лакированные туфли с перепонкой на подъёме, шерстяное салатовое платье до колен, тяжёлую льняную косу, заплетённую в высокий хвост. В отличие от родственников, облачённых в чёрное, на мне не было даже траурной повязки, как положено на поминках. Дядька оценил, посмотрел одобрительно и шагнул навстречу.

Гость чуть нагнулся, чтобы не удариться головой о двухметровый дверной косяк, подхватил чемоданчик и плащ, огромной ручищей напялил мне на голову берет и повелительно кивнул головой: «Пошли!»

«Капулетти» вышел вон, не прощаясь, и так стремительно, что я успела лишь махнуть всем рукой и побежала следом.

Дверь такси захлопнулась, машина тронулась с места и поехала по улице в сторону моста.

Дом детства был виден ещё несколько мгновений, а потом как-то сразу просел на подъёме, замелькал в солнечных зайчиках за деревьями, на глазах ужался до спичечного коробка и скрылся за поворотом.

Поначалу я решила, что родственник из Москвы глухонемой, но в аэропорту, у стойки паспортного контроля, он открыл рот и произнёс несколько слов приятным баритоном на чистом русском языке.

– Кажется, вы порядком напугали моих родственничков, – завела я разговор.

Богатырь молча взял паспорта со стойки и проигнорировал моё искреннее желание пообщаться.

Я презрительно фыркнула вслед:

– Лиса придёт, и курица раскудахчется.

В самолёте мы сидели рядом. Дядька пил минеральную воду, таращился в тёмный, ночной иллюминатор, к казённому ужину даже не притронулся. Спустя час «Капулетти» повернул ко мне светлую, кудрявую голову, и голубые глаза зыркнули из-под густых и прямых, как стрелы, бровей.

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать.

– Маловато для стажёрки.

– Чего? Какой стажёрки… А вас как зовут?

– Арий.

– Необычное имя.

Арий только хмыкнул. Вот и весь разговор.

Он и в такси сидел, будто в рот воды набрал, довёз меня до грунтовой, мокрой и скользкой от дождя улицы, уходящей в тёмный лес, и попрощался:

– Выходи.

– Мне одной дальше идти?

– Иди до фонаря, рядом калитка. Позвони три раза в звонок на столбе.

– А вы как же? Разве не пойдёте? – пролепетала я, принимая чемодан у таксиста.

– Дела. Встретимся в субботу. Прощай.

Не успела я ответить, как такси сорвалось с места, развернулось на узком асфальтированном пятачке и умчалось по пустой дороге.

– Что ж, прекрасно… Значит, провожать девушку до подъезда здесь не принято, – пробормотала я и огляделась.

Вокруг чернел лес. Толстые тёмные стволы, как часовые с опавшими холстами хоругвьев, неподвижно стояли длинными цепями вдоль дороги, а за ними – непроглядная темень. Всё замерло в темноте: листья не дрожат, ветки не трещат, птиц не слышно. Я огляделась. Казалось, что стена леса надвигается, вырастает в высоту и в ширину. Ещё минута, и чаща проглотит меня.

Я стояла на перекрёстке двух дорог. Одна, асфальтированная, по которой уехало такси, шла из темноты вдоль глухого забора к чёрному Т-образному перекрёстку. Там, в неясном свете фонаря, угадывались очертания диких кустов. Другая, грунтовая, пересекала асфальтированную под прямым углом и со всех сторон была окружена лесом. Где-то за ним слышался неясный шум шоссе.

«Я за городом, что ли?»

По спине пробежали мурашки.

«Куда идти? Где этот чёртов фонарь?»

Поблизости залилась лаем собака, и я в панике отступила на скользкую колею. Пробежав несколько шагов, за дальними деревьями разглядела кривой штакетник, неяркий свет уличного фонаря и поспешила туда.

Дом в гуще зелени я разглядела не сразу. Он стоял в глубине сада, и единственное освещённое окошко выдавало его местоположение.

На столбе я заметила звонок и, как сказал Арий, позвонила три раза.

«Вышел месяц из тумана… вынул ножик из кармана… буду резать, буду бить…» – подбадривала я себя детской считалочкой. Из лесной чащи как бесплотные тени выходили на дорогу люди. Одна – одноногая, увечная, отделилась от других и хрипло произнесла:

– За мной будешь.

«… всё равно – тебе водить!» Истошный крик уже готов был вырваться изо рта, но спокойный голос за калиткой произнёс:

– Ты кто, милая?

– В-василиса… Меня Арий привёз. А вы – тётя Жива? – щёлкнула я зубами.

– Она самая, тётя Жива, – одобрительно кивнула женщина и впустила меня в калитку. – Вещей, смотрю, ты с собой немного взяла, это хорошо. Не во дворце живём, не графья.

Женщина выхватила у меня из рук чемоданчик и скомандовала:

– Иди за мной!

– А кто это? – я кивнула на тени из леса.

– Клиенты, – отмахнулась тётя Жива, – с вечера очередь занимают на приём.

– К-какие к-клиенты? – похолодела я и остановилась.

– Да ты не бойся, девонька. Прорицательницы мы, людей просвещаем, от хворобы душевной избавляем.

Я не сразу поняла, что это она о себе во множественном числе говорит. Родственница оглядела меня с головы до ног:

– А ты ладненькая какая.

Я сглотнула, подавленная потрясением. У меня теперь осталась одна-единственная мечта: поскорее унести ноги из этого странного места.

По дорожке, выложенной красным, шамотным кирпичом, мы прошли в глубину сада к освещённому окну.

Дом, бревенчатый, маленький, аккуратный – стоял на Тюльпанной улице, о существовании которой не догадывались даже москвичи, жившие в окрестных многоэтажках. Грунтовая улочка с прозрачными лужами на глиняном, проросшем редкой травкой полотне скрывалась в Козловском сосновом лесу, между Можайским и Аминьевским шоссе и за густым лиственным подлеском не была заметна ни с одной из дорог. Кто бы мог подумать, что по соседству с Кутузовским проспектом в заброшенных яблоневых садах скрывается настоящая изба с узорчатыми, резными наличниками.

По соседству, на улице Козловке, тоже грунтовой, стояло несколько старых дачных домиков, оставшихся от Нового Кунцева. С Козловки дачи были видны прохожим и редким местным автомобилистам, но дом на Тюльпанной, одинокий и таинственный, прятался в лесу, будто укрытый шапкой-невидимкой.

Дом, как ни странно, мне понравился с первого взгляда. Снаружи гладкие, отполированные, светлые брёвна. Вокруг пахнет деревом, лесом, костром и прелой землёй. Дорожка чисто выметена, в палисаднике наклонили головки аккуратные кустики георгинов. Ни сточных канав вокруг, ни вони.

В избе было так же чисто, как и снаружи. Венички душистой мяты в сенях, полные вёдра воды, прикрытые деревянными крышками, стоят на скамье, рядом – стопка льняных одеял. Полосатые домотканые дорожки заботливо покрыли крашеные коричневые полы. В горнице, как в старину, на комоде лежат кружевные салфеточки, стоит у стены резной буфет с гранёной посудой.

Посреди комнаты – обеденный стол, покрытый белейшей, накрахмаленной скатертью с вышитыми красными мокошами, конями, коловратами. Рядом на столике – самовар, справа – прялка, тусклая лампадка у окна, в торце – ослепительно-белёная печь, в красном углу – Неопалимая иконка с венчальными свечами и вышитый алым узором рушник.

«Столетняя русская изба!»

Я дивилась, глядя на салфеточки, берестяные туески, на ухват, горшок в печи, исходивший сладким ароматом гречневой каши.

Вроде бы всё просто, но пригляделась: деревянные ложки с серебряными чернёнными ручками, прялка украшена пластинками слоновой кости, икона в серебряном окладе с жемчугом, да и самовар не медный, а тоже из серебра, стоит на тяжёлом подносе с ручками из расписной финифти, а на самой хозяйке душегрейка, подбитая куньим мехом.

– А кто это? – не удержалась я и кивнула на стену, оклеенную обоями с блёклыми розами.

– Это матушка и бабушка. – Жива с любовью посмотрела на фотографии в тёмных, деревянных рамах.

– Они тоже прорицательницы?

Родственница кивнула:

– Ты не бойся. Дело это не хитрое, а доход верный. Тысяча рубликов за сеанс с одной людины, а у меня их от двадцати до пятидесяти человек в день… Кто по двое приходит, кто один, кто с семьёй. С семи утра десять часов работы каждый божий день без выходных…

Я быстро подсчитала в уме.

«Это же полтора миллиона рублей в месяц! Вот это прорицательница!»

– …Скажешь, негоже с людей за сказки деньги брать? Может, ты и права, а может, и нет… Я же не виновата, что родилась на белый свет, а на этом свете самое насущное не хлеб, а деньги. Никуда без них. Даже без любви и семьи обойтись можно, а без денег – никак не обойтись. Главное, меру в деньгах знать. Мало – плохо, много – тоже плохо. Потому как не каждый человек испытание деньгами выдержать может. Вот и превращается такой из человека вначале в людь, а потом уже и в нелюдь. Вокруг меня и люди, и нелюди и со всеми делиться приходится…

Я с изумлением глядела на странную родственницу. Одета во всё чёрное с ног до головы, как бабка-кликуша, каких полно возле церквей. Длинная шерстяная юбка до пят вьётся вокруг ног крутым колоколом. Блуза, наглухо застёгнутая до шеи под чёрной, шерстяной кофтой, открывает только пальцы с аккуратно подстриженными, чистыми ногтями. Вдовий платок наглухо завязан под подбородком. Душегрейка тоже чёрная, из ткани переливчатой, невиданной, отделанной тёмным куньим мехом.

А на вид бабкой Жива совсем не казалась. Ну, может, лет сорок пять женщине от силы.

– Садись, поешь и спать ложись. Утро вечера мудренее… – бормотала Жива и спешно метала на стол, что бог послал, – завтра день трудный, в школу поедем утром. Она тут недалеко, можно и пешком дойти.

– Так летние каникулы в школе…

– Ну и что же. Учителя работают. Я уже звонила директрисе, договорилась о приёме. Так лучше: сразу тебя запишем. Ни о чём не беспокойся, формальности с пропиской и проживанием я уже, считай, уладила. Ты Арию паспорт отдала?

Я сонно кивнула:

– Он всегда такой немногословный?

– Что же зря воздух сотрясать? – заступилась за сына мать.

– И то верно.

– Наелась? Идём, комнату покажу… Во-от! Нравится? Всё чистое, постиранное, отглаженное… Ты мне вот что скажи, девонька. Говорят, на золотую медаль идёшь? Премудрая, значит, Василиса. Так и кликать тебя все будут, Премудрая.

Помню, глаза слипались от усталости. Я подавила зевок:

– А где же стеклянный магический шар? Разве не полагается смотреть в него и прорицать увиденное?

Жива зыркнула на меня из-под чёрного платка:

– Есть у меня и шар стеклянный: для пущего эффекта народ стращать. Только с тобой он мне не нужен.

Вещунья уселась в ногах на железной кровати:

– Ты слушай, что я расскажу.

– О суженом-ряженом, что ли?

Зевнув, я приготовилась слушать сказку. Сейчас наврёт мне с три короба, но это даже интересно.

– А хоть бы и о нём, – не смутилась сарказмом Жива, – но не скоро он у тебя появится, девонька… лет через девять. И только ещё через три лета женится он на тебе.

– Через двенадцать лет? Это же уже двадцать первый век наступит! Две тысячи шестой год! Мне исполнится сто лет в обед! – улыбнулась я прорицательнице.

– Двадцать семь лет всего-то… Разве много при твоей красоте?

Слушать вещунью и забавно, и грустно. Бедная тётя Жива! Сама не ведает, что говорит…

– Какой он будет? – поинтересовалась я.

У Живы глаза засверкали. Она мечтательно уставилась в потолок и изрекла:

– Красавец из красавцев… высокий, статный… глаза синие, губы румяные, волосы русые… Всё при нём. Богач из богачей.

Тут мне стало смешно. Я уткнулась в подушку и подавила смешок. А Жива всё расписывала будущего суженого: и горяч, и умён, и верен, и щедр…

– А как я его узнаю? Как пойму, что он суженый?

Тётя Жива оторвала вдохновлённый взгляд от потолка:

– Сердце подскажет. Вот через девять лет, как поедешь в Тбилиси, встретишь его.

– Ни за что туда не вернусь! – возмутилась я.

– Вернёшься… На вокзале… первый, кто предложит тебе помощь на родине, тот и будет твой суженый. А, вот! Совсем забыла… какая у тебя любимая песня?

– Не знаю… любимой нет… «Сулико» мне нравится или «Во поле берёзка стояла».

– Пусть будет «Сулико»! Он будет петь «Сулико» при встрече! И ты отдашься ему в первую же ночь!

– У-ух! – только и выдохнула я. – Теперь понятно, что такого субъекта в природе не существует и не может существовать. Я никогда не стану заниматься этим без любви!

– Так по любви всё будет: и у него, и у тебя. Он-то уже давно по тебе сохнет, ждёт тебя, голубка, пока в возраст войдёшь!

– Как же это возможно!

– Знаю только, что любить будешь больше жизни… И ты уже им очарована и хочешь только его…

Я в смятении посмотрела на Живу. Смутный образ мужчины возник и пропал. Вот он опускается передо мной на колени и зарывается лицом в складки платья. Сквозь тонкий шёлк я чувствую прикосновение горячих щёк к бёдрам и в смятении дотрагиваюсь ладонью до кудрей…

Я видела лишь тёмный затылок, склонившийся над коленями, но чрево чутко отозвалось на далёкий, чуть слышный зов суженого.

С трудом сохраняя спокойствие, я заворожённо вглядывалась в черты, затуманенные временем, но ничего не могла разобрать. След от прикосновения жёг кожу, поцелуи жалили огнём и не было сил противиться желанию.

– …и детей родишь пригожих, на мужа похожих… – голос Живы странным образом изменился. Вроде бы и она говорит, но без эмоций и чувств, голосом чужим, монотонным и вялым, как под гипнозом.

Смеяться уже не хотелось:

– Тётя Жива, спасибо, но…

Жива закрыла глаза и прокричала:

– В год 7514-й! Но только прежде убьёт он твоего отца, сам в полон попадёт, да тебя из полона освободит!

Я вытаращила на кликушу глаза:

– Вы что говорите! Мой отец умер!

Но Жива уже не слышала меня:

– Через три года встретишь ещё «тридцать три»! Встретишь родную кровь! Через девять лет, то, что ты носила двадцать девять дней на руке, будешь носить три лета на голове! В Глдани оба в полоне будете! Полон закончится, когда молодой лев одолеет старого!

Жива поднялась с кровати, вытянув перед собой руки, открывая невидимую дверь. На пороге комнаты Жива обернулась, и глаза её сверкали страшно и отрешённо:

– Берегись платья! Платье тебя погубит!

Жива распахнула воображаемую дверь… и исчезла.

Я испугалась, открыла рот в немом крике, но закричать так и не успела. Навалилась страшная усталость, и, упав в подушки, я уснула».

Глава 8

«Наутро Жива разбудила меня. Я с ужасом уставилась на вещунью:

– В-вы уже вернулись?

– Откуда, милая? – удивилась Жива. – Я никуда не уходила. Спала всю ночь как убитая.

«Неужели приснилось?»

– Так вы ничего не помните, тётя Жива?

– Отчего же, помню… но не всё. Я ведь, милая, когда в транс вхожу, потом мало что помню. Издержки профессии. Неужто плохое тебе что-то предсказала?

– Да так, ничего особенного.

– Ну, если ничего особенного, так и забудь. Собирайся, девонька, завтракай, бери свои грамоты, дипломы. Едем в школу…

В соседней комнате шумел телевизор. Через полуоткрытую дверь я увидела на экране энергичного плешивого карлика с длинным носом и с заострённым черепом. Богатый русский еврей распинался о достижениях ЛогоВАЗа. Карлик энергично подпрыгивал в подтверждение своих слов, стараясь выглядеть героически и, вероятно, выше. Но ничего героического в его облике не было. Не было тем более ничего советского, хотя по возрасту он должен был успеть побывать и октябрёнком, и пионером, и комсомольцем, и даже коммунистом со стажем.

Толпа, на фоне которой карлик распинался, внимала и рукоплескала от восторга.

«Черномор… колдун Черномор!»

На смену «Черномору» к микрофону вышел банкир, тоже лысый, маленький, узкоплечий и с брюшком. Он дёргал бесформенной бородкой.

Ни дать ни взять – гном садовый. За гномом стояли две девицы с плакатом «Объединённый банк» и демонстрировали толпе обнажённые ляжки.

Картинка в телевизоре сменилась, и пол-экрана заняло лукавое лицо полупьяного президента. Говорил он невнятно, развалившись в кресле на фоне малахитовых колонн.

Невольно я представила президента блюющим в золотой унитаз.

«И этот… тоже Черномор!»

Я отвернулась, оглядела скромные стены избы и расстроилась. Суженый на фоне лукавых, старых и лысых мегабогачей выглядел нелепой фантазией.

«А жаль!»

– Скудель, – обронила Жива, заметив мой взгляд. – Скудель… – повторила она. – Помнишь стихи? Всё утвари простые, всё рухлая скудель! Скудель!.. но мне дороже, чем бархатное ложе и вазы богачей!.. – Батюшков написал. Ну что так смотришь… Я, между прочим, философский окончила. А раньше-то, знаешь, как учили? О-го-го, не то что вас… малахольных.

«Я – малахольная…»

Жива говорила, а я слушала спросонья вполуха.

– …к двенадцати Арий приедет, позанимается с тобой.

– Чем позанимается?

– Ораторским мастерством.

Я поперхнулась.

«Арий и – оратор! Среди немых?»

– Он что же, актёр?

Жива посмотрела на меня, покачала головой:

– Не приведи господи! Кто угодно, только не актёр.

– Вам актёры не нравятся?

– Так что ж в них хорошего? Самые сложные пациенты у меня. С юности перевоплощаются в разные личности, играют чужие эмоции и жизни. Это неизбежно способствует потере собственной личности и плохо отражается на интеллекте. С женщинами-актрисами ещё ничего, у них ума побольше, а вот мужчины – сплошь дураки и клоуны. Не видела ни одного умного актёра. Все – как дети малые.

– А как же Высоцкий?

– Он был пьяницей, запивал боль. Так бывает, когда актёр найти себя не может среди множества сыгранных личин. Все актёры – пьяницы. Не забывай, милая, Высоцкий поэт, а поэты – сплошь интеллектуалы.

– Как Шекспир.

– Шекспир – гений.

– А Пушкин?

– И Пушкин – гений.

– А Есенин?

– Есенин? Кто это?

– Ну… как же! Это же он же написал! Ты жива ль ещё, моя старушка? Жив и я! Привет тебе, привет!

– Да, я знаю, знаю… Не люблю сопливых стихов. Мужик, даже поэт, не должен распускать нюни.

Категоричность Живы вбивала каждое слово будто гвоздь. Лучше не спорить. Я осторожно спустила ноги с кровати и ступила на прохладные половицы. Родственница и не подумала уходить. Она мгновенно застелила постель и подала махровое полотенце:

– Пойдём, покажу, как включается колонка в ванной.

– Чему Арий будет меня учить?

– Правильно говорить, контролировать эмоции, уметь их считывать у других. К тому же мой сын прекрасный мастер психотехники. Он в совершенстве владеет искусством русского бесконтактного боя и техникой боевого транса. Слушай его…

«Боевого транса!»

– …чем быстрее пройдёшь учение у Ария, тем быстрее уедешь отсюда… В два часа мы пообедаем, и Арий тебе Москву покажет. Сегодня суббота, может, сходите куда… А мне нужно к людям. Вечером встретимся за ужином.

Я кисло улыбнулась, закрыла за Живой дверь в ванную и полезла в душ.

«Вот повезло! Арий мне Москву покажет! Да проще у фонарного столба дорогу спросить, чем из него два слова вытянуть!»

* * *

После школы я слонялась без дела по двору между домом и пристройкой. В пристройке тётя Жива принимала клиентов. Часть посетителей сидела вдоль стены на длинной скамье, часть внутри, перед приёмной тёти Живы.

Я держалась подальше от пристройки, ближе к дому, поглядывая, чтобы никто из гостей Живы не подошёл ко мне менее чем метров на десять.

Невесёлые мысли крутились в моей голове.

«В какое время мы живём! Трудное и непонятное! Сорок дней назад пришла беда в мой дом, а я на его руинах уже строю новую жизнь. Какая будет эта жизнь – неизвестно, но одно ясно – непросто придётся.

Что у меня есть? Ничего! Всё рухнуло! Пропало, как не бывало! Ни дома, ни семьи! И чудес не бывает! Правильно говорит тётя Жива: о деньгах свысока судит только тот, у кого они в избытке…

Проклятая вещунья права: самое насущное в жизни – деньги. А денег у меня – кот наплакал. Так что придётся терпеть и сумасшедшую вещунью, и странного сынка… Только бы окончить школу в этом году, а там сразу поступлю в университет…

Один год надо потерпеть! Дождаться бы этого 7514 года!»

Арий приехал вовремя. Автомобиль, новенький чёрный «Мерседес Брабус», припарковал у штакетника, своим ключом открыл калитку и поманил меня к себе:

– Идём в дальнюю пристройку, она в лесу.

– З-зачем?

– Вопросы не задавай, делай всё быстро и молча.

– Мы в армии, что ли? Чего раскомандовался? – Я еле успевала за великаном.

«Ишь ты, разговорился! Тоже мне «малиновый пиджак»! На брабусе он ездит!»

Арий резко остановился, и я с размаху налетела на широкие плечи. Ему хоть бы хны, даже на миллиметр не сдвинулся с места, а я больно ударилась лбом. Он повернулся и некоторое время молча сверлил меня взглядом. Потом огладил светлую бородку и изрёк:

– Тебе что же, понравилось тонуть? Умереть хочешь во цвете лет?

– Н-нет.

– Тогда слушай и учись. Повторять дважды не стану, запоминай сразу. Впрочем, такой, как ты, лучше показать, чем рассказать… Как объяснить глухому, что такое игра на флейте! – И тут он сделал простую манипуляцию рукой, словно бы маня к себе.

Я даже не успела понять, что произошло. Тело ринулось к Арию, как гвоздь к магниту, и замерло в нескольких сантиметрах от его груди.

Арий чуть поднял руку, и я, оторвавшись от грешной земли, стала медленно подниматься в воздух. Тело окостенело, и хотя я чувствовала каждую клеточку в теле, но ни сопротивляться, ни двигаться не могла.

Богатырь смотрел в глаза:

– Хочешь, научу делать такое?

Я молча кивнула затёкшей головой и в то же мгновение оказалась на земле.

– К-как ты это сделал, Арий?

– Будешь слушаться: есть, что скажу… спать, где скажу. А иначе… Понятно?

– П-понятно.

– Иди за мной. Сегодня первый урок.

Я послушно засеменила следом.

Тропинка привела к одноэтажному деревянному строению под шиферной крышей в четыре окна на фасаде. Вокруг чистенько, на невысоком крыльце – коврик, под сливом крыши стоит бочка, полная чистой дождевой воды.

Арий остановился у бочки:

– Можешь рассказать о волне, накрывшей вашу лодку?

Я сглотнула, живо представив себе холодное кружение водоворота.

– Метра два в высоту. Волна поднялась и сразу упала… и закружилась в сильном течении.

– Такая?

И тут Арий показал фокус. Чуть повернул ладонь над бочкой, и вода в ней вспенилась, поднялась гребнем и завертелась водоворотом. Арий убрал руку, и вода мгновенно успокоилась.

Я потрясённо смотрела на бочку.

– Господи! Что же это было?

Арий сочувственно покачал головой:

– Шестое мая, да? Луна убывала… При убывающей луне энергия воды наиболее сильна. В этот день нельзя ни плавать, ни рыбачить.

– Но кто же знал!

– Тот, кто погубил твоих родителей, определённо знал об этом, и день выбран не случайно… очень опасный день. Он готовился… Такое под силу только могущественным чародеям Нави, волхвам высшего уровня Живы или волшебникам Яви. Кому-то из них ты перешла дорогу.

– В-волшебникам?! Так ты… волшебник или волхв?

– И ты тоже.

– Я? Нет… не может быть!!! И никому я дороги не переходила!

Арий вдруг заговорил со страстью, которой я в нём не подозревала:

– Я догадываюсь кому. Но ты узнаешь сама… в своё время. За год я научу тебя защищаться, научу мыслить не словами, а образами и ощущениями, научу боевой эмпатии, ятрогении и телепатии мыслеобразов древних руссов! Если освоишь эту технику, то сможешь говорить с птицами и зверьём и призывать их служить тебе!

Дыхание у меня перехватило.

– Да ты что! Правда, что ли? Это за что мне такое счастье!

– Заходи-ка в дом. И перестань «работать под дурочку».

– Это баня, что ли? – Я просунула нос в приоткрытую дверь.

– И баня тоже. Разувайся и проходи.

Я скинула туфли и в белых гольфах прошла в помещение.

Баня действительно помещалась в торцевой части дома. Всё остальное место занимала единственная светлая комната, совершенно пустая, без мебели, без занавесок. Место выглядело бы скучно и нудно, если бы не запах.

В комнате приятно и благородно пахло свежим деревом, берёзовыми вениками, развешанными на гвоздиках между окнами, и чем-то хвойным, терпким, пряным. И ещё один запах будоражил мои чувства.

– Чем это так пахнет?

– Маслом аира. Успокаивает и расслабляет.

«То, что мне сейчас надо!»

– Знаешь что-нибудь о ведической медицине?

– Нет.

– Об учении аюрведы?

– Аюрведы? Нет, а что это?

– В трёх словах – индийское лечение травами. А если подробнее – это воздействие сознания и энергии растений на человеческий организм. В растениях присутствуют все стихии и элементы человека. Все растения, без исключения, обладают способностью воздействовать на чувства, а чувства – это основное свойство человеческого сознания…

– У растений есть сознание?

– Сознание есть у всего. Если верить, что первый человек был создан из глины, то и земля, и камни обладают сознанием, а значит, в каждом из нас есть сущее от первоосновы творения, как в зерне – колосок, а в колоске – поле. Ты можешь воздействовать на сознание людей энергией растений. Вообще, лечить и воздействовать можно всем: запахами, животными, камнями, водой – и мёртвой, и живой… Это знали наши предки, но, к сожалению, с исчезновением язычества и волхвов учение ведами сохранилось только на востоке.

«Мёртвой и живой водой!»

– …Но сегодня мы займёмся не аюрведой.

Посреди комнаты на светлом сосновом полу лежал коврик. У двери в баню стоял одинокий стул. Его могучей рукой взял Арий и поставил на середину перед ковриком.

Я и сейчас, спустя много лет, как наяву слышу его голос:

– Ты должна чувствовать, Василиса, и верить… Сядь… Представь перед собой на уровне глаз точку… Думай только о ней. Отрешись от всего… Оставь свои мысли, забудь слова, очисти сознание… Перед глазами только мыслеобразы. А теперь расслабься… положи руки на колени… опусти голову и закрой глаза…»

Глава 9

«Десятый, выпускной класс я окончила экстерном и поступила в МГУ. От Живы и Ария уехала. Поначалу они не отпускали меня, но я убедила родных, что добираться до университета от Тюльпанной улицы неудобно и долго, и обещала приезжать на выходные.

Навещала родню раз в месяц, потом раз в два, а вскоре и раз в полгода. Думаю, родные поняли, что мне не хотелось ни стеснять их, ни нахлебничать.

Теперь борьба за существование отнимала всё свободное время. Студенческой стипендии не хватало даже на еду, сиротская пенсия тоже… сиротская. Приходилось кое-как перебиваться редкими подработками.

Однажды приехал Арий, зашёл в комнату, оглядел коммунальную нищету и положил на стол пачку денег.

– Не возьму. Убери, – процедила я сквозь зубы.

– Ты же с голоду помрёшь. Посмотри, как исхудала! – Арий поджал губы и покачал головой.

– Не помру. Забери деньги.

– Гордячка… в отца, – пробормотал Арий и неохотно убрал пачку со стола, – ну хотя бы мобильный телефон возьми!

Мобильник стоил бешеных денег. Я отказывалась, но Арий стоял на своём:

– Это матушкин подарок на день рождения! Ты редко приезжаешь, не даёшь о себе знать, так звони хотя бы иногда. А то, что же – заболела, две недели лежала в лёжку, а я об этом от подруги узнаю. Так тоже не годится, мы всё же родня. Только не воспринимай это как ущемление свободы… Если что надо, только номер набери, – уже в дверях Арий обернулся. – Кстати… матушка спрашивала, встретила ли ты «тридцать три»?

Вспомнилось предсказание Живы: «Через три года встретишь ещё тридцать три!» – и зубы застучали от страха.

«Знать бы, что такое «тридцать три» и как оно выглядит!»

– Нет, не встретила.

– Сообщи, когда встретишь.

– Н-непременно.

Поначалу я жила в общаге. Но как-то соседка по комнате предложила на летние каникулы съездить в Польшу за «сникерсами» и подработать официанткой. Заняв денег, мы отправились в Варшаву. Поселились у знакомой, в крошечной двадцатиметровой квартирке.

Все лето я как проклятая таскала литровые кружки с Зубром и Лехом в задрипанной пивнушке в районе Повондзки, но валюту заработала, и мы вернулись в Москву с пятью огромными баулами «сникерсов».

Свою часть мне удалось выгодно продать перекупщику. Спекулянт вручил мне пачку купюр и был таков.

Так у меня появились средства на отдельное жильё. Из общаги я переехала в отдельную комнату в двухкомнатной квартирке в хрущёвке в Филях. Денег хватило даже на старую, десятилетнюю, убитую «Ниву». И теперь, с машиной, вспомнив уроки вождения с отцом, я подрабатывала после учёбы: давала уроки английского и немецкого.

И всё же, несмотря на старания, я по-прежнему жила бедно и еле-еле сводила концы с концами.

* * *

Всё переменилось в одночасье.

У нас на кафедре преподавал профессор, автор известных трудов по биологии, Орэт Дёнуарович Этернель.

На вид профессору было лет сто. Худой, болезненно бледный старик, но отличался безупречными манерами и изысканно-элегантным видом.

Профессор будто прибыл из другого мира. В нём чувствовался достаток, воспитание, независимость, учёность и даже аристократизм, в хорошем смысле слова. Мне кажется, коллеги недолюбливали Этернеля, завидовали, видя огромную пропасть между ними. Профессор Этернель привлёк моё внимание с первого дня в университете.

Во-первых, необычное, вероятно, единственное в мире имя.

Во-вторых, галстуки… он носил очень странные галстуки… С орлами, таинственными символами и цифрами «33», оранжевые, розовые, лиловые, голубые. Кроме того, профессор всегда завязывал галстуки невиданными, необычными узлами. Однажды я насчитала семь узлов, переплетённых в изящный бутон.

Преподаватель был неизменно вежлив со мной, за учёбу хвалил, но в общем, мы общались только на лекциях.

Я жила в Москве уже три года и училась на третьем курсе. И вот однажды Орэт Дёнуарович попросил меня задержаться после лекции.

Мы не виделись месяца два. Профессор Этернель редко появлялся в университете с начала семестра. За это время он ещё сильнее похудел. Ходил медленно, опираясь на трость. Было видно, что старик очень болен. Лишь выразительные, блестящие глаза выдавали в измождённом недугом теле и ум, и жажду жизни.

Профессор Этернель, как всегда элегантный и вежливый, дождался, пока из аудитории выйдут студенты. Когда мы остались одни, он поинтересовался, как у меня дела, похвалил за отличную успеваемость и наконец спросил:

– Василиса Михайловна… (старик обращался к студентам по имени-отчеству и никогда не ошибался) я слышал, что вы подыскиваете работу. Я мог бы помочь…

– Да, мне нужна работа… – вспыхнула я как кумач и спрятала в карманах изработанные руки, – но хочу сразу предупредить, если зарплата меньше десяти тысяч, то это мне не подходит.

Орэт Дёнуарович поднял брови:

– Десять тысяч – слишком много, но пятьсот долларов в неделю я могу вам предложить.

Язык у меня отнялся. Пятьсот долларов в неделю! Для сравнения, мой заработок составлял двадцать тысяч рублей в месяц, и по текущему курсу в валюте это было где-то четыре доллара.

– Вы шутите? – спросила я сипло.

– Нет, не шучу, зачем же шутить… Но вам, я вижу, этого мало.

– Нет! – пискнула я. – А… а что надо делать?

– Работу сиделки… Мне нужна сиделка, Василиса Михайловна. Я, как вы, наверное, заметили, болен. И болезнь прогрессирует. Так что преподавать я больше не смогу, и сегодня мой последний рабочий день в университете… и досрочный выход на пенсию. – Профессор Этернель улыбнулся как-то особенно молодо, и я поняла, что на самом деле ему не сто лет, а около пятидесяти.

«Бедняга».

Я опустила глаза, а Орэт Дёнуарович продолжал:

– Я осмелился обратиться к вам только потому, что знаю вас как трудолюбивую и ответственную студентку. И… и мне было бы приятно иногда поговорить о любимом предмете… биологии. Ведь я живу один. Живу за городом, на даче… в тихом месте, не доезжая Голицына. На машине добираться недолго. Я слышал, вы водите машину?

– Вожу, – ответила я машинально.

– Вот и хорошо. Приезжать будете после учёбы к трём часам дня. Для сиделки подготовлена гостевая комната – светлая, просторная, с отдельной ванной. Кроме меня в доме живут дворецкий, две домработницы, посудомойка и повар…

«Дворецкий!»

– …Смею заметить, прекрасный повар. Питание в общую оплату не входит, но вам не придётся платить за еду. Вы, если пожелаете, составите мне компанию за обедом и ужином. В десять вечера приходит ещё одна сиделка, ночная… Кстати, забыл сказать, в доме богатая библиотека, и вы сможете там заниматься.

Профессор Этернель заметно волновался. На мертвенно-бледных щеках выступили багровые пятна.

У меня же голова шла кругом. И зарплату будет платить, и кормить, и жильё бесплатное предоставит!

– А почему вы меня выбрали, Орэт Дёнуарович? – спросила я прямо. – Навыков сиделки у меня нет. А если не справлюсь?

– Уверен, что справитесь. Не скрою, Василиса Михайловна, я навёл некоторые справки и… узнал, что вы живёте в Москве одна. Значит, никто из родных возражать не будет, если вы поселитесь у меня. Потом… наличие машины сыграло свою роль. Ко мне городским транспортом не добраться, только по поселковой дороге, а это довольно далеко. И кроме того, вы привлекли меня необычностью… и красотой. Я человек старый, но и старики – тоже люди… даже если они – почти мертвецы.

– Да, вы правы. Мертвецы – тоже люди, потому что… – я посмотрела на философа с интересом.

– Потому что смерть – тоже часть жизни, не так ли? – продолжил старик. – Значит, вы согласны? Если нужен контракт, то составим завтра же.

– Я бы хотела подумать, Орэт Дёнуарович…

– Сколько? – спросил профессор Этернель нетерпеливо, но опомнился и продолжил спокойно: – Я пробуду здесь до четырёх. Двух часов хватит обдумать предложение? Я, конечно, не прав, что отложил серьёзный разговор на последний день, но мне хотелось лично с вами побеседовать. Я подумал, что по телефону вы мне откажете… Только не подумайте, Василиса Михайловна, я… не какой-нибудь там негодяй. Понимаю, мы почти не знакомы, и вы вправе отказать. Просто жить мне осталось не так уж много, и я хотел напоследок… Впрочем, не слушайте меня. Решайте сами.

Через два часа я подошла к дверям профессорского кабинета. Они раскрылись как по волшебству. За столом, склонившись над солидным, пожелтевшим от времени томом, сидел профессор Этернель.

– Вы согласны, Василиса Михайловна? – Голос старика прозвучал неожиданно звонко и молодо.

– Согласна, Орэт Дёнуарович. Ваше предложение слишком выгодно, чтобы отказываться. Работы я не боюсь. Вот только… могу ли я задать три вопроса.

– Всего три? – Профессор довольно прищурился. – Задавайте.

– Вы… вы женаты? – Я залилась клюквенным румянцем, заметив выражение лица Этернеля, немного насмешливое и высокомерное.

– Нет, я не женат, но у меня есть дочь. Мы почти не видимся, у девочки своя жизнь. Второй вопрос?

– Сколько вам лет, Орэт Дёнуарович?

– Сорок восемь… а вам восемнадцать?

– Недавно исполнилось, – ответ потряс меня. А мы-то считали профессора дряхлым стариком!

– Какой последний вопрос? – Профессора, кажется, позабавило моё замешательство.

– Вы носите необычные галстуки со странной символикой, значки, перстень с цифрами «33». Что это значит?

Старик блеснул зелёными глазами и улыбнулся.

– Думал, вы знаете, Василиса Михайловна. Я – масон, – он показал на левый лацкан, – циркуль и наугольник – символы масонства, а перстень с цифрами означает, что его владелец – мастер тридцать третьего градуса. Я гроссмейстер ордена. Вас это смущает?

– Нисколько… – соврала я.

«Кто такой гроссмейстер и какого такого ордена? Он же не о шахматах?»

– …я слышала о масонах… гм… немного. Знаю, что это закрытая организация. Кажется, Кутузов, Наполеон, Ататюрк были масонами, но я всегда воспринимала сведения о масонах отвлечённо, никогда не вникала в суть учения и не интересовалась подробностями.

– От вас этого и впредь не потребуется, Василиса Михайловна. Что ж, хорошо. Сможете ли вы приступить к работе завтра? – Старик протянул несколько листков. – Посмотрите и ознакомьтесь. Это стандартная «рыба» трудового договора и согласие о неразглашении сведений о работе и информации о нанимателе. Мой адрес и два телефона на обороте. По второму номеру я отвечаю чаще.

Профессор Этернель опустил голову к книге, и я поняла, что разговор закончен.

Вернувшись домой, я всё ещё находилась под сильным впечатлением от встречи. Прочитала договор. Выяснилось, что первый месяц работы – это испытательный срок, и если я его провалю, то из двух тысяч долларов, причитающихся за месяц, заплатят только пятьсот.

«Так, значит, надо постараться и продержаться год!»

И главное, как кстати! Летом мне исполнилось восемнадцать, и теперь я могу работать полный рабочий день. Пенсия по сиротству скудна, стипендия – мышкины слёзы, а я уже наделала долгов. У проклятой «Нивы» то аккумулятор пришлось менять, то свечи, то карбюратор. В последнее время машина повадилась глохнуть. Знающие люди сказали, что-то с топливным насосом, но денег на ремонт не было.

Если бы я смогла проработать у профессора хотя бы год! Дай бог ему здоровья! За это время я накоплю достаточную сумму денег, чтобы поехать в Швейцарию, в Высшую техническую школу. Денег хватит на два курса! Я смогу учиться у лучших преподавателей биологии!

«Сиделка… Подумаешь, это временно! Да и что особенного в такой работе, не хуже других, а деньги платят! Я же собираюсь ухаживать за животными в зоопарках, а человек ничем не хуже – то же животное, если рассуждать здраво!»

Я так размечталась, что уже наяву видела себя на стажировке в знаменитых зоопарках мира и с нетерпением ждала, когда же закончатся занятия и начнётся работа, за которую мне впервые в жизни заплатят приличные деньги.

Конечно, к вечеру, когда восторг поостыл, я попыталась взглянуть на предложение профессора по-другому и оценить его с нравственной стороны. Ясно, что Этернель предложил мне работу, не сомневаясь, что я не выдержу искушения и соглашусь только из-за денег.

Мысль эта несколько коробила моё чувство собственного достоинства, но я утешила себя, что, когда в кармане долги и дыры, и сношена единственная пара туфель, и есть хочется три раза в день, а не один, о гордости можно на время забыть.

«Не обманывай себя. В твоём финансовом положении даже работа уборщицы – повод для радости!»

Я вспомнила бледное лицо профессора, немую мольбу в глазах несчастного больного и попыталась убедить себя, что деньги – единственное, чем он пока ещё обладает. Молодость, здоровье, сама жизнь – всё в прошлом. Остались только деньги, последний козырь, который бедняга бросил мне в надежде вернуть иллюзии.

Как и сказал Этернель, добираться пришлось за город. Отстояв в пробке на Кутузовском, автомобиль выехал на полупустое Минское шоссе.

Дачный сезон уже закончился, и по дороге катили фуры дальнобойщиков. Осенняя распутица завладела русской природой. Дождик робко стучал по крыше старой «Нивы». Редкие капли разбивались и, увлекаемые «дворниками», сползали с лобового стекла в серую, раскисшую безвестность.

Проехав Лесной городок, я остановилась на обочине и посмотрела на карту. От столицы недалеко, но бывать в этих местах мне не приходилось даже проездом. Наконец разобралась: на следующем повороте после Митькино свернуть в лес и дальше держаться всё время правее.

Как только машина въехала на лесную разбитую дорогу, деревья вокруг сомкнулись бесконечными дикими джунглями. Я ехала уже десять минут, а чаще не было ни конца ни края.

«А говорят, под Москвой лесов нет!»

Дорога становилась хуже и хуже. Асфальт сменился старым бетонным покрытием. На следующей развилке покрытие сменила разбитая грунтовка.

Я очень боялась опоздать, а ещё больше – застрять здесь, в глуши.

«Только не заглохни! – молила я свою развалюшку. – Обещаю, что куплю новый карбюратор и сменю воздушный фильтр!»

Лес вокруг становился всё гуще и темнее. Лес был везде – и весь мир был лесом.

Как только я запаниковала, что никогда не выберусь из лесного лабиринта, дорога в очередной раз повернула направо, и я выехала на опушку, на колею, петлявшую по бывшему колхозному полю, поросшему пыреем и конским щавелем.

Странное это было место. У подножия косогора начинался большак. Он нырял в арку часовни, почерневшей от времени, крытой влажной, поросшей мхом дранкой. Широкие ворота часовни, распахнутые настежь, открывали дорожный простор. В глубине сухой ниши горела толстая жёлтая свеча и освещала тусклый лик Богородицы. Печальные глаза и белая щепоть ладони на иконе благословляли всякого идущего этим путём.

Я вышла из машины и огляделась. Тихо. Прислушалась – не слышно ни шума Минского шоссе, ни гула дальних электричек. Кругом, на сухой подстилке из мха и травы, на поле под парами – безлюдно, ни бумажки, ни щепочки. Только ветер подметает опавшие листья и шумит в верхушках берёз, освещённых оранжевыми струями солнца, вышедшего из-за облаков.

На несколько мгновений солнечные лучи блеснули ослепительно-ярко, и я увидела на противоположном краю поля в низине у кромки дальнего леса дом из бурого кирпича. Дорога у опушки уходила под склон, а уж потом вверх на косогор. Вероятно, только с этого места особняк был и виден.

Я обрадовалась, как заплутавший путник, узревший в ночи светлое оконце. «Нива», время от времени пробуксовывая на чёрной сырой земле, послушно двигалась навстречу моей судьбе…»

Глава 10

– Что же ты замолчала? – спросил Вано, перебирая в руках агатовые чётки.

– Подожди, дай мне собраться с мыслями. Видишь ли, иногда я не помню, что было со мной в детстве, в юности. Врач сказал, что это последствия травмы. Но иногда мне кажется, что тут что-то другое. – Я посмотрела на Вано. – После дождя здесь пахнет, как в том месте, у часовни…

Вано понимающе покачал головой:

– Жаль, что не помнишь… остановилась на самом интересном. Но эту часть событий ты вспомнила?

– Да, во сне приснилось прошлой ночью. Я ещё не всё смогла связать, но надеюсь, вскоре вспомню дальнейшие события. С тех пор как я здесь, очень многое вспомнилось. Мне снятся сны… и приходят воспоминания. Мне кажется, что и сейчас я сплю… А иначе как объяснить, что лицо твоё мне было знакомо раньше.

Иван опустил голову и промолчал.

– Ну что, поедем в аэропорт?

– Ты не передумала?

– Нет. Мне необходимо уехать, – ответила я твёрдо и взглянула в его огорчённое лицо.

Машина тронулась с обочины и покатила по серой дороге. За всё время мой попутчик не проронил ни слова. И когда подъехали к аэропорту, он хранил молчание.

Я открыла дверь, и Вано сухо бросил:

– Ты твёрдо решила уехать? – взгляд хмурый, потемневший, почти чёрный.

На бледном лице ярко выделяется багровая полоска шрама. Наверное, шрам Ивану не подвластен. Иногда, когда внешне Вано абсолютно спокоен, шрам наливается кровью и выдаёт его злость.

«На кого он злится? На меня?»

– Я и правда загостилась. Пора и честь знать… Уеду в субботу…

Смешно сказать, дыхание сбивалось от волнения.

Вано не отговаривал. Он молча опустил голову, только желваки ходили под туго натянутой кожей, сверкали мятежные глаза, и костяшки сжатых в кулаки пальцев белели на обветренных руках.

– Подожду здесь. Иди одна.

Слова эхом отозвались в воспалённом сознании.

«Когда-то он уже произносил эти слова… Где? Когда?»

– Хорошо, – тихо ответила я и, не теряя времени, направилась к билетным кассам.

Странно, но в душе росло разочарование и даже обида, когда Вано отвернулся, откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза, слушая радио.

На обратном пути повисло тягостное молчание, подобное затишью перед грозой.

Гроза началась отдалённым рокотом грома. Когда мы подъехали к мосту, хлынул ливень. На этот раз дождь не был страстным любовником, обволакивающим тёплыми струями тела и мысли. Ледяной холод опустился на равнину. Казалось, вот-вот пойдёт снег.

Вода с небес падала с яростным шумом, заглушая все звуки вокруг, яростно барабанила по капоту и крыше. «Дворники» работали как бешеные, но дождь заливал стёкла мутным водопадом.

Кура вздулась в одну минуту и покрылась мелкими барашками волн. На противоположном высоком берегу Куры откололся от жёлтой толщи огромный пласт и с грохотом сполз в реку. В месте падения образовался водоворот с чёрной воронкой, засасывающий реку. Он ширился, ширился… Ещё немного, и воронка достигнет обоих берегов.

Я с испугом посмотрела на Ивана. Мой попутчик не глядел на меня и упрямо вёл машину к дому, рассекая потоки бампером, как катер. Я же глаз не могла отвести от него. Внешность его изменилась. Как и пару часов назад, он преобразился из светлого в тёмного. Чёрные, смоляные волосы неровными прядями обрамили худое лицо, гневно блестели бездонно чёрные глаза.

Мелькнула фантастическая догадка.

«Это он вызывает дождь! Друг-волчонок называет Ивана «бардом». Неужто правда, Иван, подобно древним волхвам, может управлять силами природы! Кажется, барды могли и мысли читать?»

Вано повернул голову и посмотрел на меня с кривой усмешкой.

«Чёрт побери!»

Шум воды стал невыносимым. Я закрыла уши руками и вскрикнула:

– Хватит!

В то же мгновение водоворот на Куре исчез, ливень резко, как из шланга, полоснул в последний раз по стёклам и затих, превратившись в мелкий весенний дождь.

– Кто ты? – спросила я срывающимся голосом.

Вано не произнес ни слова, но я явственно услышала его мысли:

«Не гапи, не гапи… ладо моя… Азъ есмь моужъ тобе…»

Дрожь прошла по телу. Память взорвалась тысячей образов воспоминаний. Все кости будто переломали, и теперь они срастались разом. Боль пронзила меня, и я с криком выгнулась дугой.

Последнее, что я слышала: резко завизжали тормоза, и Вано, навалившись на меня всем телом, заталкивал мне в рот мой скрученный в жгут шейный платок.

– Открой шире рот, язык прикусишь! Вспоминай! Вспоминай же!!!

Боль крепчала, не в силах больше выносить муки, я из последних сил выдохнула:

– Ёнда! Ёндаааа!!!

И потеряла сознание.

* * *

Я очнулась внезапно. Вскочила на сиденье, чуть не ударившись головой о потолок машины.

Вано сидел рядом, положив руки на руль, и выжидательно смотрел на меня.

Я огляделась. Машина стоит рядом с домом. Вокруг тихо. Ничего не болит, чувствую себя легко и бодро.

– Безмлевие [23], – прошептала я и посмотрела на Вано.

Он не издал ни звука, наблюдая за мной.

– Ожъ произошедши? [24]

– Никто не знати, аможе сей амболъ приведёши тя, царевна [25].

– Аможе аще… [26] Почему мы говорим на древнерусском?

Вано пожал плечами:

– Вы так захотели, Василиса Михайловна…

– Я могу выйти из машины?

– Ачесь [27], – кивнул Вано.

– А год сейчас какой?

Вано не удивился моему вопросу:

– Семь тысяч пятьсот одиннадцатый от сотворения мира… или две тысячи третий, если вам угодно.

– И мы снова на «вы»?

– Так проще для всех… Вы не вспомнили… – Вано тяжело вздохнул и вышел из машины.

– Да что же я должна вспомнить?! – вскрикнула я, разозлившись. – Было бы гораздо проще, если бы ты… если бы вы напомнили мне об этом!

Вано подошёл к заросшему чертополохом газону и рубанул твёрдой рукой по ни в чём не повинным сочным кустам. Незрелые головки разлетелись в разные стороны. Рубанул словно мечом. Даже на миг привиделся мне витязь: будто мятель, подбитый белым волчьим мехом, раскрутился за поворотом руки вокруг длинной белой рубахи с красными оберегами, и сухие травинки разметались на асфальте. Вано взглянул на меня. Взгляд быстрый, страстный, как у Инкуба.

От неожиданности у меня перехватило дыхание.

«Ты же не Инкуб?»

«Ты же наркоторговец, чёрт тебя побери!»

«Неужели? Разве такое может быть?»

Меня бросило в жар, потом в холод:

– Вспомнить… Что я должна вспомнить?

– Я не могу сказать. Бессмысленно напоминать, если вы ничего не вспомните.

Вано обошёл вокруг, открыл пассажирскую дверцу и протянул руку:

– Прошу вас. Вы же сами сказали, что мы по-разному смотрим на мир.

– Ах, вот как теперь заговорил!

В столовой сервировали стол к обеду, суетились ятровки и горничная, тётя отдавала распоряжения. Увидев меня, Макоша вышла и озабоченно взглянула на влажные волосы:

– Опять гроза! Что за день! Ты попала под дождь, Васинька. Пойди-ка погрейся у камина в гостиной. Ужин только через час… – Макоша вопросительно посмотрела на Вано: – Что случилось?

Я не ответила, скинула мокрый плащ в прихожей.

У дверей в гостиную, подпирая косяк, стоял Мгелико, или, как там его… Афанасий. Он поджидал нас. Увидев друга, он оторвался от косяка и сделал шаг навстречу.

– Ожъ произошедши, мой бардъ? – Он задал тот же вопрос, что и тётя, и, пристально посмотрев на меня, церемонно поклонился. – Она понимаши сие?

Вано кивнул, и Мгелико, смеясь, бросился его обнимать, трепать по плечу, бить ладонями в грудь.

– Азъ говориши сие! Даждь Богъ помогаши! Врачба бо есть сие, а не злодейство! [28] Терпи, брат! Скоро ужо!

Афанасий искренне радовался за друга. Я же ничего не понимала и разозлилась:

– Нам надо поговорить!

Вихрем пролетела в пустую гостиную, таща за руку Вано. Захлопнув дверь перед носом Афони, развернулась и пошла в наступление.

– Ну, только не стоит прикидываться паинькой! – прошипела я. – Мне известно, что вы везли с дружком Мглико в поезде в чемоданах! И я прекрасно знаю, кто вы такие!

Вано озадаченно посмотрел на меня:

– И кто же?

– Ты наркоторговец! Драгдилер! Я знаю, что вы перевозили в чемоданах рассаду конопли! И подарки ты дарил, чтобы я не проболталась родным!

Несколько секунд в комнате стояло гробовое молчание. За дверью раздался приглушённый смешок Мгелико. Вано растерянно смотрел на меня. Никогда не видела, чтобы лицо человека выражало одновременно столько чувств: удивление, гнев, торжество, смех.

– Какая чушь! – воскликнул Вано и посмотрел с такой досадой, что сердце сжалось от неприятного предчувствия.

Он всё смотрел и качал головой. Я сделала пару шагов назад, оглянулась на альков с журчащим фонтанчиком. Вано подошёл совсем близко и, наклонившись к уху, отчётливо прошептал:

– Мы с компаньоном в чемоданах везли рассаду роз.

– Розы везли? – Голова закружилась. Я испуганно уставилась на Вано.

– Помните, Василиса Михайловна, я говорил – у меня оранжерея недалеко от Глдани… я развожу розы.

В памяти пронеслось забытое:

«В Глдани оба в полоне будете!»

Вероятно, кит, выброшенный на берег, чувствовал себя лучше. От стыда я была готова провалиться сквозь землю.

– Господи! Оранжерея… я же сама это знала, и тётя в первый же день говорила про розарий!

Вано наблюдал молча, как я борюсь с позором. А я-то не знала, куда глаза девать.

Наконец, вдоволь насладившись моим раскаянием, Вано спросил:

– Поэтому вы не хотели встречаться со мной, избегали меня? Думали, я наркоторговец?

Я лишь вымученно кивнула головой и выдавила:

– Прости…те.

– Ничего, бывает… – Вано был бледен, как бывает бледен человек, которому нанесли тяжкое оскорбление, – но вы и сами не пай-девочка, дорогая! – Он покачал головой. – Как же вы могли переспать с первым встречным… С наркоторговцем! И без зазрения совести принимать подарки, купленные на грязные деньги? Вам не приходило в голову, что конопля используется для лечения больных раком, например? Почему же вы сразу представили меня хищником и губителем невинных, а не наоборот? – сурово спросил Вано.

– Я же извинилась… Почему же ты раньше не сказал! – И осеклась, увидев рассерженный взгляд, чёрный и страшный. Белая полоска шрама на щеке налилась кровью.

Я попятилась.

«Демон! Нет, ангел!»

Вано подошёл вплотную, посмотрел в глаза:

– Не сказал, что? Разве может нормальному человеку прийти такое в голову? Теперь вы знаете, что я не наркоторговец. Я честный человек, живущий трудом. Это вам нравится? – Вано сжал губы, сдерживаясь. Во взгляде – боль, трещинкой в хрустале и гнев.

Вано навис надо мной широкими плечами. Глаза сверкают. Смотрит на губы. Я не поняла, сердится он или смеётся надо мной.

– Ну… а кроме того, что вы думали… что я наркоторговец и бандит, нет ничего ещё чего-нибудь такого, что могло бы осложнить наши отношения?

– Кажется, нет.

– Это было единственным препятствием?

– Д-да.

Глаза Вано заискрились, он отвернулся.

«Красивый!»

– Раз уж сегодня день откровений и мы говорим начистоту, позвольте и мне высказаться… вы знаете, Василиса Михайловна, год назад ваша тётя Макоша пришла к моей тётке Ольге и предложила сосватать нас. Ольга – моя единственная родственница. Как вам известно, я сирота с детства.

Вано вынул из нагрудного кармана серебряный плоский футляр, наподобие портсигара, открыл крышку и показал чёрно-белый снимок десятилетней давности.

На фотографии очень мрачная девочка в коротком шерстяном платье и шерстяных рейтузах отрешённо смотрела куда-то в себя. Я помнила эти ужасные бесформенные чёрные рейтузы с вытянутыми коленками, нелепые кургузые сапоги и колючее школьное платье. Более неудачного снимка трудно себе представить!

– Я согласился на смотрины… Казалось смешным и диким свататься по фотографии. Увидеть вас я хотел, скорее, из любопытства. Посмеялся, бросил фотографию среди бумаг в офисе. А дальше мне было не до смеха. Проснулся среди ночи от безумного желания видеть вас. Ворочался, не выдержал, среди ночи поехал в офис, и только тогда успокоился, когда отыскал фотографию. Так несколько дней продолжалось. Не вижу вас – нет покоя.