Читать онлайн Хроники исцеления бесплатно
Irvin D. Yalom and Ginny Elkin
Every Day Gets a Little Closer: A Twice-Told Therapy
Copyright© Irvin D. Yalom, 1974 This edition published by arrangement with Basic Books an imprint of Perseus Books, LLC, a subsidiary of Hachette Book Group, Inc (USA) via Alexander Korzhenevski Agency (Russia) All rights reserved.
© Артемов С.В., перевод на русский язык, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019
Предисловие редактора
Среди работ по психотерапии уже довольно много хроник исцеления. С начала прошлого века психиатры все чаще и чаще публикуют необычные и наглядные истории болезней, а пациенты, стараясь не отставать, представляют свои собственные ретроспективные версии. Уникальность данной книги состоит в том, что в ней одновременно излагаются две точки зрения: как доктора, так и пациента – и их деликатные, сложные взаимоотношения показаны в процессе развития. Эта книга – результат эксперимента, предпринятого моим мужем, Ирвином Яломом, доктором медицины Стэнфордского университета, и одной из его пациенток, назовем ее Джинни. Осенью 1970 года мой муж решил, что Джинни больше не стоит продолжать курс групповой терапии, который он вел со своим коллегой, так как у нее фактически уже в течение полутора лет не отмечалось никакого прогресса при работе в данном режиме. И он предложил ей продолжить курс лечения индивидуально. Так как проблемы Джинни включали среди всего прочего и «творческий тупик» (серьезная жалоба для честолюбивого писателя), доктор Ялом выдвинул условие, что она оплатит лечение постсеансовыми отчетами, которые должны послужить стимулом для ее литературного творчества. В то же время доктор Ялом решил, что он также будет составлять отдельный отчет об их еженедельных встречах с условием, что он и Джинни будут обмениваться такими отчетами каждые шесть месяцев, что может дать положительный терапевтический эффект. В течение двух лет после этого доктор и пациентка записывали свои воспоминания о каждом проведенном вместе часовом сеансе терапии, часто добавляя личные интерпретации, эмоции и ассоциации, не высказанные во время сеанса.
Хотя мой муж почти никогда не обсуждает со мной своих пациентов, все же он посвятил меня в некоторые свои размышления о Джинни, когда обдумывал свой метод стимулирования ее литературного таланта. Он знал, что этот проект будет мне интересен, – ведь я профессор литературы. Я предложила ему аккуратно сохранять оба комплекта отчетов до конца курса терапии, чтобы затем решить, заслуживают ли они более широкого публичного обсуждения.
Про себя я подумала, что в результате вполне может получиться литературное произведение, достойное публикации. Два ярких персонажа, два литературных стиля – ну чем не эпистолярный роман?
Таким образом, два года спустя я с особым интересом в первый раз прочитала рукопись. Положительная оценка, данная мною и более независимыми экспертами, убедила авторов ее опубликовать. Хотя для сокрытия личности пациентки и подготовки записей врача к широкому прочтению потребовалось провести изменения, оригинальный стиль обоих текстов тем не менее остался практически нетронутым. В драму психотерапевтического симбиоза не было внесено никаких дополнительных мыслей или вымышленных событий. Что касается записей врача – ничего не добавлялось и ничего не опускалось, кроме нескольких кассет, которые, к сожалению, были утеряны. Отчеты Джинни, не считая совершенно незначительных стилистических поправок, остались практически в неизменном виде.
Идя навстречу пожеланиям читателей, которые сочли, что без некоторых пояснений с рукописью трудно работать, а также тех, кому было интересно узнать, что стало с Джинни после лечения, доктор Ялом и Джинни, каждый по отдельности, спустя полтора года после завершения курса лечения написали по предисловию и послесловию. Они добавили значительное количество информации и пояснений как личного, так и теоретического характера. Но лично я считаю, что центральную часть книги можно читать как художественное произведение, как историю двух людей, встретившихся в доверительной обстановке психиатрического tête-à-tête и теперь дающих возможность узнать их так, как они знают друг друга.
Мэрилин Ялом,
20 февраля 1974 г.
Предисловие доктора Ялома
Меня всегда охватывает щемящая тоска, когда я нахожу старые книги для записей на прием, заполненные полузабытыми именами пациентов, с которыми у меня были самые деликатные встречи. Столько людей, столько прекрасных моментов. Что с ними стало? Мои многоярусные картотечные шкафы, кипы кассет с записями часто напоминают мне огромное кладбище: живые души, втиснутые в истории болезней, голоса на магнитных лентах, как в ловушке, бесконечно излагающие свои жизненные драмы. Жизнь с такими памятниками наполняет меня острым чувством быстротечности бытия. Даже если я и занят полностью настоящим, то чувствую, как за мной наблюдает, ожидаючи, призрак тленности – тленности, которая, в конечном счете, победит жизнь и которая тем не менее всей своей неумолимостью придает ей остроту и красоту. Желание пересказать мой опыт с Джинни очень притягательно. Меня интригует возможность отсрочить исчезновение, продлить отрезок нашей короткой жизни вместе. Как хорошо знать, что он продолжит свое существование уже в умах читателей, а не в заброшенном хранилище непрочтенных историй болезней и непрослушанных магнитных записей.
История начинается с телефонного звонка. Тонким, натянутым голоском она сказала, что ее зовут Джинни, она только что приехала в Калифорнию с Восточного побережья, где несколько месяцев проходила курс психотерапии у моей коллеги, которая и направила ее ко мне. Я вернулся недавно из творческого отпуска, который провел в Лондоне, у меня была уйма свободного времени, так что я назначил Джинни встречу через два дня.
Я встретил ее в приемной и провел через холл в свой кабинет. Идти достаточно медленно я не мог, и она, подобно восточной жене, бесшумно следовала за мной. Она была какая-то несуразная; ничто в ней не сочеталось – ее волосы, усмешка, голос, походка, свитер, туфли. Все было собрано как бы случайно – прическа, походка, руки-ноги, потрепанные джинсы, армейские носки. Все это вот-вот должно разлететься в разные стороны. Интересно, а что останется в результате? Может, только усмешка. Не сказал бы, что красивая, но какое значение имеет расположение деталей! Скорее, удивительно привлекательная. Как бы там ни было, но за считаные минуты она сумела дать мне понять, что я могу делать с ней все, что захочу, и что она полностью отдается в мои руки. Я не возражал. В тот момент эта ноша не казалась мне тяжелой.
Она заговорила, и я узнал, что ей двадцать три года, она дочь бывшей оперной певицы и бизнесмена из Филадельфии. У нее есть сестра, которая моложе ее на четыре года, и литературные способности. Она приехала в Калифорнию, так как ее приняли на годовые курсы литературного творчества в местном колледже.
Почему она сейчас ищет помощи? Она сказала, что ей необходимо продолжить курс терапии, который она начала в прошлом году, и сконфуженно и сбивчиво постепенно пересказала основные проблемы своей жизни. В дополнение к ее четко изложенным жалобам в ходе беседы я выявил еще несколько важных проблемных областей.
Во-первых, ее автопортрет, который она изложила быстро, задыхаясь, изредка вставляя приятные метафоры, и эти метафоры только подчеркивали литанию ее ненависти к себе. Получалось, что она мазохистка во всем. Всю свою жизнь пренебрегает своими потребностями и удовольствиями. Не уважает себя. Чувствует себя бестелесным духом – щебечущей канарейкой, прыгающей с одного плеча на другое, пока она со своими друзьями идет по улице. Считает, что представляет интерес для других только как дуновение эфира.
Саму себя не воспринимает. Говорит: «Чтобы быть с людьми, мне нужно готовиться. Я планирую то, что собираюсь сказать. Спонтанных чувств у меня нет – если я что-то делаю, то как запертая в маленькой клетке. Куда бы я ни пошла, мне везде страшно, и я должна себя к этому готовить». Она не осознает и не выражает своего гнева. «Я полна жалости к людям. Я как то ходячее клише: «Если нечего сказать хорошего о людях, лучше помолчи». Она помнит, что рассердилась только один раз в жизни: много лет назад она наорала на коллегу, который надменно командовал ею. После этого в течение многих часов ее била дрожь. Она не имела права. Она настолько занята тем, что подстраивает других под себя, что никогда не задается вопросом, любит ли она других.
Она полна презрения к себе. Ее постоянно достает тихий внутренний голос. Стоит ей только на мгновение забыться и начать спонтанно наслаждаться жизнью, как лишающий удовольствия голос опять заставляет ее резко натягивать на себя панцирь застенчивости. Во время беседы она не могла позволить себе ни единого проявления гордости. Не успела она упомянуть о курсах литературного творчества, как тут же поспешила заявить, что поступила на них только благодаря своей лености. Узнав о них из разговоров, она подала заявление только потому, что по условиям конкурса достаточно было прислать несколько рассказов, написанных за два года до этого. Предположительно высокое качество своих рассказов она, конечно, не комментировала. Ее литературный энтузиазм потихоньку угас, и теперь она была в середине творческого застоя.
Все проблемы ее существования отражались на ее отношениях с мужчинами. Хотя Джинни отчаянно нуждалась в постоянных отношениях с мужчиной, поддерживать их она была не в состоянии. В возрасте двадцати одного года она из состояния сексуальной невинности резко перешла к сексуальным отношениям с несколькими мужчинами (не имела права сказать «нет!») и сожалела лишь о том, что попала в спальню через окно, а не через вестибюль юношеских свиданий и петтинга. Ей нравится физическая близость с мужчиной, но сексуального расслабления она не достигает. При мастурбации она испытывала оргазм, но язвительный внутренний голос уверяет ее, что при сексуальном сношении она достигает оргазма редко.
Своего отца Джинни вспоминала редко, но присутствие ее матери было очень явственным. «Я бледное отражение моей матери», – сказала она. Они всегда были необычайно близки. Джинни рассказывала своей матери обо всем. Она вспоминает, как они с мамой любили читать любовные письма Джинни и хихикать над ними.
Джинни всегда была худенькой. Многие виды пищи вызывали у нее отвращение, и, когда она была совсем юным подростком, ее больше года перед завтраком регулярно рвало, так что ее семья стала считать это частью ее обычного утреннего туалета. Ела она всегда много, но, когда была совсем молодой, глотать могла только с большим трудом. «Сначала я запихивала в рот все блюдо и только потом пыталась проглотить его все сразу».
Ей снятся кошмары, в которых ее насилуют, обычно женщина, но иногда и мужчина. Также ей периодически снится, что она – как большая грудь, к которой прильнуло множество людей, или она сама льнет к огромной груди. Примерно три года назад ее стали посещать страшные сны, в которых она не понимала, спит она или нет. Она чувствует, что на нее через окно смотрят люди и касаются ее. Как только она начинает испытывать удовольствие от касаний, касания начинают причинять боль, как будто ее тянут за соски. В ходе всех этих снов отдаленный голос напоминает ей, что все это нереально.
К концу сеанса я был очень озабочен состоянием Джинни. Несмотря на многие сильные стороны: мягкое очарование, высокую чувствительность, ум, развитое чувство юмора, замечательную способность к вербальной образности – куда ни повернись, везде я натыкался на патологию. Слишком много примитивного материала, сны, размывающие границу между реальностью и фантазией, но, прежде всего, странная расплывчатость, стирание границ собственного «я». Создавалось впечатление, что она не полностью отделилась от своей матери. Проблемы с ее питанием предполагали слабую и жалкую попытку установить равноправие. Я понимал, что она ощущает себя загнанной в ловушку между страхом инфантильной зависимости, которая требует отказа от личности и ее развития, и, с другой стороны, страхом автономии, которая без глубокого ощущения собственного «я» грозила абсолютным и непереносимым одиночеством.
Я, как правило, особо не обременяю себя диагнозом. Но понимаю, что в силу размытости границ ее «я», аутизма, характера ее снов, недосягаемости аффекта большинство клиницистов приклеили бы ей ярлык «шизоидности» или «пограничного состояния». Я знал, что она была серьезно озабочена и что предвидеть исход предстоящей длительной терапии невозможно. Мне показалось, что она уже слишком хорошо осведомлена о своем подсознании и что я скорее должен направить ее в реальный мир, чем уводить еще глубже в личную преисподнюю.
В тот момент я как раз ускоренно формировал психотерапевтическую группу, которую мои студенты должны были наблюдать в рамках своей программы обучения, а так как я добился хороших результатов при групповой терапии пациентов с теми же проблемами, что и у Джинни, то решил предложить ей место в группе. Она приняла рекомендацию с некоторой неохотой. Идея быть с другими ей понравилась, но ее пугало то, что она станет ребенком в группе и никогда не сможет выразить свои сокровенные мысли. Это типичное ожидание нового пациента при групповой терапии, поэтому я уверил ее, что по мере роста доверия к группе она сможет поделиться своими переживаниями с остальными. К сожалению, ее предсказание о своем поведении оказалось слишком верным.
Конечно, я руководствовался практическими соображениями – мне нужно было формировать группу и искать в нее пациентов. Но у меня были и личные сомнения по поводу индивидуального лечения Джинни. В частности, я был немного обеспокоен глубиной ее восхищения, которым она с готовностью окутала меня, как только вошла в мой кабинет. Вот послушайте, что ей приснилось за ночь до нашей первой встречи. «У меня был сильный понос, и мужчина собрался купить мне лекарство с маркировкой «отпускается по рецепту». Я считала, что мне лучше купить каопектат, ибо он дешевле, но он хотел купить мне лучшее лекарство». Частично ее положительное отношение ко мне сформировалось благодаря хорошим отзывам обо мне предыдущего психотерапевта, частично в силу моего профессионального титула, остальное – непонятно почему. Но переоценка была настолько чрезмерной, что я подумал – это может помешать индивидуальной терапии. Участие в групповой работе, рассуждал я, даст Джинни возможность смотреть на меня глазами многих участников. Кроме того, присутствие котерапевта в группе позволит ей сформировать более сбалансированное мнение обо мне.
В первый месяц занятий в группе дела Джинни шли из рук вон плохо. По ночам ее мучили кошмары. Например, ей приснилось, что ее зубы превратились в стекло и ее рот полон крови. Другой сон отразил ее отношение к тому, что она должна делить меня с группой. «Я лежала ничком на пляже, меня приподняло и понесло к доктору, который должен был провести операцию на моем мозге. Руки доктора держали и направляли два участника группы таким образом, что он случайно отрезал ту часть мозга, которую не хотел». В другом сне она пошла со мной на вечеринку, а затем мы катались по траве и сексуально забавлялись.
После первого месяца мой котерапевт и я поняли, что занятия в группе раз в неделю для Джинни недостаточны и ей необходима дополнительная индивидуальная терапия, чтобы предотвратить ее дальнейшую декомпенсацию и помочь ей пройти трудную начальную стадию в группе. Джинни выразила желание встречаться со мной индивидуально, но я почувствовал, что это ей больше навредит, чем поможет, и потому направил ее к другому психотерапевту в нашей клинике. Она занималась с ним индивидуально два раза в неделю и продолжала посещать групповые занятия в течение примерно полутора лет. Ее индивидуальный терапевт отметил, что Джинни «одолевали ужасные мазохистские сексуальные фантазии и явно пограничные процессы шизофренического мышления». В ходе лечения он попытался «быть созвучным эго и сфокусироваться на проверке реальности и искажениях в ее межличностных отношениях».
Джинни добросовестно посещала группу. Даже спустя год, переехав в Сан-Франциско, она редко пропускала занятия, хотя добираться на общественном транспорте стало очень неудобно. Хотя Джинни получала в группе достаточно поддержки, чтобы сохранять самообладание в течение всего этого времени, реального прогресса у нее не отмечалось. Фактически мало кто из пациентов проявил бы такую настойчивость и продержался бы столь долго в группе с такими незначительными результатами. Поэтому была причина полагать, что Джинни продолжала посещать группу, в основном чтобы поддерживать контакт со мной. Она продолжала считать, что ей могу помочь я, и только я. Терапевты и члены группы отмечали это постоянно. Они постоянно замечали, что Джинни боялась меняться, так как улучшение означало бы, что она меня потеряет. Только не меняя своего беспомощного состояния, она могла гарантировать себе мое присутствие. Так что изменений не было. Она оставалась зажатой, замкнутой и часто не общалась с группой. Другие пациенты были заинтригованы ею. Но когда она начинала говорить, она становилась восприимчивой и была готова помочь другим. Один мужчина в группе сильно в нее влюбился, а другие добивались ее внимания. Но оттепель не наступала, она так и оставалась охваченной страхом и никак не могла научиться свободно выражать свои чувства или взаимодействовать с другими людьми.
В течение тех полутора лет, что Джинни была в группе, у меня было два котерапевта, оба мужчины, каждый из которых работал с группой примерно по девять месяцев. Их выводы о Джинни почти совпадали с моими:
«неземное… печальное… высокомерное, но смущенное удивление всей процедурой… ее энергетика никогда не будет полностью использоваться для контактов с реальностью… В группе только «присутствует»… мучительный рост привязанности к доктору Ялому, которая выдержала все пояснительные усилия… все, что она делала в группе, рассматривалось в свете его одобрения или неодобрения… менялась от сверхчувствительной и реагирующей на других до просто отсутствующей в данном месте… загадка в группе… пограничная шизофреничка, которая все же так и не подошла слишком близко к границе психоза… шизоид… слишком сильно осознает первичный процесс…»
В течение всего периода групповой терапии Джинни искала другие методы избавления от оков опутывающей ее неловкости, которые она сама на себя и надела. Она часто посещала «Эзален»[1] и другие местные центры развития. Руководители этих программ разработали ряд конфронтационных методов и ускоренных программ для мгновенного изменения Джинни: марафоны голышом для преодоления ее сдержанности и скрытности, психодраматические методы и психологическое карате для избавления ее от покорности и застенчивости и стимуляция вагины электровибратором для пробуждения ее дремлющего оргазма. И все тщетно! Она была прекрасной актрисой и могла легко войти на сцене в роль. К несчастью, после окончания спектакля она быстро выходила из новой роли и сбрасывала с себя кожу театра так же, как и входила в нее.
Стипендия в колледже у Джинни закончилась, сбережения таяли, и ей надо было искать работу. В конечном счете, работа на полставки привела к непримиримому конфликту графиков, и Джинни после мучительных раздумий заявила о том, что ей придется оставить группу. Примерно в то же время мой котерапевт и я пришли к выводу, что в группе она вряд ли добьется положительного результата. Я встретился с ней, чтобы обсудить планы на будущее. Было очевидно, что ей требовалась непрерывная терапия; хотя ее понимание реальности стало более устойчивым, ужасные кошмары и галлюцинации посещали ее реже, она жила с молодым человеком, Карлом (о котором мы еще услышим), у нее появился небольшой круг друзей, она наслаждалась жизнью, не тратя слишком много энергии. Но внутренний демон, тихий обескураживающий голос, непрерывно мучил ее, и она продолжала жить с постоянным ощущением ужаса и неловкости. Отношения с Карлом, самым близким для нее человеком, были особым источником страданий. Хотя он ей был очень дорог, Джинни была уверена – его чувства к ней были настолько условны, что любое глупое словечко или неточный жест обернутся против нее. Так что она получала мало удовольствия от земных благ, которые делила с Карлом.
Я подумывал о том, чтобы направить Джинни на курс индивидуальной терапии в государственную клинику в Сан-Франциско (у нее не было средств лечиться у частного терапевта), но меня мучили сомнения. Списки очередников были велики, терапевты – иногда неопытны. Но веским фактором было то, что огромная вера Джинни в меня помогала мне поверить, что только я могу спасти ее. К тому же и я был довольно упертым: не любил бросать дело на полдороге и признаваться, что я не смог помочь пациенту.
Так что мое предложение продолжить лечение было вполне обдуманным. Однако я хотел поломать заведенный порядок. Ей не смогли помочь несколько терапевтов, и я стал искать подход, который не повторил бы ошибки других и одновременно позволил бы мне использовать для терапии положительное отношение Джинни ко мне. В послесловии я более подробно описываю мой терапевтический план и теоретическое обоснование моего подхода. А сейчас я должен прокомментировать только один аспект подхода, смелый процедурный замысел, в результате которого и появились следующие страницы. Я попросил Джинни вместо оплаты писать честное краткое изложение каждой сессии, включающее не только ее реакции на то, что было выявлено, но и описание скрытой жизни в течение занятия, «заметки из подземелья» – все мысли и фантазии, которые никогда не выходят на поверхность во время вербального общения. Я полагал, что идея, насколько мне известно, инновационная в психотерапевтической практике, будет удачной. Джинни тогда была настолько инертной, что любой метод, требующий усилий и движения, заслуживал внимания. Охвативший Джинни тотальный творческий кризис, который лишил ее важного источника положительной заботы о себе, делал процедуру, требующую обязательного литературного творчества, еще более привлекательной. (Кстати, такой план лично для меня не означал никаких финансовых жертв, так как я был штатным работником Стэнфордского университета, и все деньги, которые я зарабатывал в клинике, получал университет.)
Так как моя жена любила литературу и интересовалась творческим процессом, я изложил этот план ей, и она предложила, чтобы я тоже после каждой сессии писал неклинические заметки о своих впечатлениях. Я посчитал эту идею вдохновляющей, хотя совершенно по другой причине, нежели моя жена: она интересовалась литературным аспектом эксперимента, я же, напротив, был заинтригован потенциально мощным инструментом самораскрытия. Джинни никак не могла раскрыться мне или другому терапевту при личном общении. Она считала меня непогрешимым, всезнающим, безмятежным, абсолютно цельным. Я представлял, как она сообщает мне, в письме, если хотите, о своих невысказанных желаниях и чувствах ко мне. Я представлял, как она читает мои личные и глубоко ошибочные послания ей. Точных последствий такого приема я знать не мог, но был уверен, что в результате получится нечто значительное.
Я понимал, что нашему литературному творчеству помешает немедленное ознакомление с записками другого, поэтому мы договорились не читать отчеты друг друга в течение нескольких месяцев, а отдавать их на хранение моему секретарю. Надуманно? Ухищренно? Посмотрим. Я знал, что ареной терапии и изменения будут существующие между нами отношения. Я полагал, что если однажды мы сможем заменить письма словами, напрямую высказанными друг другу, если мы сможем общаться искренним человеческим образом, то последуют и другие желательные изменения.
Предисловие Джинни
Я была отличницей в средней школе в Нью-Йорке. Хотя у меня были творческие задатки, они были как бы на втором плане, так как большей частью я находилась в оглушенном состоянии, как будто меня шарахнуло по голове ужасной застенчивостью. Я прошла период полового созревания с закрытыми глазами и постоянной мигренью. Почти в самом начале моей студенческой жизни в колледже я поставила на себе крест как на ученом. Хотя время от времени я и писала «клевую» работу, больше всего мне нравилось быть «человеческими солнечными часами», подремывая где-нибудь на свежем воздухе. Парней я боялась, и у меня никого не было. Все мои редкие последующие романы были случайными. Часть своего высшего образования я получила в Европе: работала и училась, нарабатывая впечатляющее резюме, в котором были скорее анекдоты и друзья, а не достижения. То, что принималось за смелость, было фактически формой нервной энергии и инертности. Я боялась возвращаться домой.
После окончания колледжа я вернулась в Нью-Йорк. Я не могла найти работу, у меня не было направления. Моя квалификация теряла форму, как часы Дали, меня привлекало все и ничего. Случайно я нашла работу учительницы маленьких детей. Фактически никто из них (а их было всего восемь) учеником не был. Они были родственными душами, и целый год мы только и делали, что играли.
Живя в Нью-Йорке, я ходила на курсы актерского мастерства и училась, как подвывать, дышать и читать строчки так, как будто в жилах кровь играет. Но, несмотря на то, что я крутилась между занятиями и друзьями, в жизни все равно была какая-то пустота.
Даже тогда, когда я не знала, что делаю, я все равно постоянно улыбалась. Один из моих друзей, который сам чувствовал, что попал в зависимость от «Поляны»[2], спросил: «Чему ты все радуешься?» Действительно, имея всего лишь несколько прекрасных друзей, я могла быть счастливой. Мои беды были всего лишь мелочами по сравнению с тем, какой естественной и легкой была жизнь. Тем не менее моя улыбка становилась все более жесткой. Голова моя была полна шумом карусели слов, постоянно крутящихся вокруг настроений и ароматов и только иногда случайно попадающих в мою речь или на бумагу. Когда дело доходило до фактов, я особых способностей не проявляла.
В Нью-Йорке я жила одна. Мои контакты с внешним миром, за исключением занятий и писем, были минимальными. Здесь я впервые стала мастурбировать и нашла это занятие ужасным просто потому, что это оказалось чем-то сокровенным. Очевидность моих страхов и счастья всегда заставляла меня чувствовать себя глупой и легкомысленной. Один мой друг как-то сказал: «Я могу читать тебя как книгу». Я была похожа на лешего, который ни за что не отвечает и, кроме срыгивания, ничего более серьезного не делает. И вдруг я стала действовать совершенно по-другому. Я срочно занялась терапией.
Моим терапевтом оказалась женщина, и пять месяцев, что я общалась с ней по два раза в неделю, она пыталась согнать с моего лица улыбку. Она была убеждена, что моей единственной целью в терапии было заставить ее полюбить меня. Во время сессий она уделяла основное внимание моим отношениям с родителями. Они всегда были до смешного любящими, открытыми и ироничными.
Я боялась психотерапии, потому что была уверена, что мой мозг скрывает от меня какой-то страшный секрет. Моя жизнь была похожа на рисунки на детском планшете – поднимаешь лист бумаги, и все смеющиеся лица, волнистые линии исчезают, не оставляя следов. В то время, независимо от того, что я делала, сколько бы хороших друзей у меня ни было, только другие создавали окружающую меня обстановку и задавали мне пульс. Я была одновременно и живой, и мертвой. Мне были нужны их толчки. Я никогда не могла самозапускаться. И память моя была в основном мертвенной и уничижительной.
В ходе лечения мое состояние улучшалось до того момента, пока я со своими чувствами сидела в одном кожаном кресле. Затем необычное обстоятельство изменило мою жизнь или, по крайней мере, мое местоположение. Так, по блажи, я подала заявление на курсы литературного творчества в Калифорнии и была принята. Моего терапевта в Нью-Йорке эта новость не обрадовала. Фактически она была против. Она сказала, что я «запала», безответственно отношусь к своей жизни и никакая стипендия меня не спасет. Но я не могла вести себя по-взрослому и написать важным людям: «Прошу отсрочить предоставление мне этой чудесной стипендии, пока я не определюсь со своими чувствами и не стану более уверенной и мирской». Нет, как и во всем остальном, я бросилась в новую жизнь, несмотря на опасения, что слова моего терапевта окажутся верными и что я уезжаю в самом начале, рискуя жизнью ради гарантированного года солнца. Но я не могла отказаться от такого опыта, так как он был моим алиби, фоном для ощущений, для образа мыслей, способа передвижения. Как всегда, скорее живописный вид, чем серьезный, продуманный маршрут.
Мой терапевт, в конце концов, меня благословила, будучи уверенной, что я смогу получить прекрасную помощь у психиатра, которого она знала в Калифорнии. Я улетала из Нью-Йорка, и, как всегда, в отъезде было что-то волнительное. Неважно, сколько ценностей ты оставляешь позади, с тобой остается твоя энергия, твои глаза, а перед самым отъездом вместе с его экзальтацией ко мне вернулась, как постоянное лого, и моя улыбка. Я сделала ставку на то, что по приезде в Калифорнию меня там будет ждать психотерапия и мне не придется начинать с самого нуля.
Благодаря интенсивной и героической работе, которую я провела в Нью-Йорке, занимаясь актерским ремеслом, терапией и одиночеством, я добилась успеха и в Калифорнии при всех моих ограниченных и неразбуженных чувствах. Это был прекрасный период моей жизни, так как у меня было гарантированное будущее плюс ни одного мужчины, перед которым нужно было бы распинаться, чтобы он тебя оценил. После колледжа у меня не было бойфренда. Я нашла небольшой коттедж с апельсиновым деревом перед ним. Я даже и не думала рвать с него апельсины, пока подруга не сказала, что можно. Актерские занятия мне заменил теннис. Я завела себе, как обычно, одну близкую подругу. Дела в колледже шли неплохо, хотя я и косила под наивную девчонку.
Переехав из Нью-Йорка в Маунтин-Вью, я ходила от одного терапевта к другому. Вся в сомнениях и по уши полная сладостно-печальной грустью от рассказов Чехова и песен Жака Бреля, я сначала пошла на прием к доктору Ялому. Ожидания, важная часть моего удела, были велики, так как его рекомендовала мой терапевт в Нью-Йорке. Когда я вошла в его кабинет, ранимая и готовенькая, может быть, даже Бела Лугоши смог бы проделать трюк, но я в этом сомневаюсь. Доктор Ялом был особенным. Во время того первого интервью я просто потеряла голову. Я могла говорить напрямую, могла плакать, могла, не стыдясь, попросить помощи. Обвинений, от которых я бы убежала домой, не ожидалось. Казалось, что все его вопросы проникали прямо в мякоть моего мозга. На входе в его кабинет я должна была быть сама собой. Я доверяла доктору Ялому. Он был иудеем – и в тот день я тоже стала иудейкой. Он выглядел знакомым и естественным без всяких дедморозовских прикидов психотерапевтов.
Доктор Ялом предложил мне присоединиться к его терапевтической группе, которую он вел вместе с другим доктором. Это было все равно, что поступить не на те курсы – мне нужны были поэзия и вера в разговоре с глазу на глаз, но вместо этого мне просто перекинули мостик (даже ничем не подсластив пилюлю). Он послал меня к котерапевту своей группы. В предварительном интервью с другим доктором уже не было ни слез, ни правды, один подтекст безличного шелеста магнитофонной пленки.
Групповая терапия – действительно тяжелая штука. Особенно если за столом царит такая косность, как это было у нас. Группа примерно в семь пациентов плюс два доктора встречается за круглым столом с микрофоном, свисающим с потолка. С одной стороны стена вся в зеркалах, как стеклянная паутина, откуда мое лицо хоть раз, но взглянет на саму себя. На другой стороне сидит группа местных врачей и смотрит в оконное зеркало. Меня это не беспокоит. Хотя я и стеснительна, в то же время я и немного эксгибиционистка, так что я себя соответственно убрала и «играла», как чучело Офелии. Стол со стулом ставят вас в такое положение, в котором трудно начинать.
Проблемы у многих из нас были одинаковыми – неспособность к эмоциям, невоплощенный гнев, любовные затруднения. Бывали чудесные дни, когда кто-нибудь из нас заводился, и тогда что-нибудь да происходило. Но ограничения по времени в полтора часа обычно тушили большие озарения. А к следующей неделе мы уже возвращались в свое обычное психологическое оцепенение. (Я говорю за себя. Другим это действительно здорово помогало.) В группе считалось забавой делиться проблемами, но решениями мы делились редко. Мы стали друзьями, но никогда не общались (в Калифорнии это практически традиция). К концу курса мы стали ходить в город поесть пиццы со всем, что можно навалить сверху.
Мне нравился доктор Ялом как лидер группы, хотя я постоянно отдалялась и становилась какой-то однобокой, почти не взаимодействовала с ним, разве что визуально. Часть моей проблемы заключалась в том, что я, как обычно, не принимала решений относительно своей личной жизни, а пассивно слушалась общества и своих друзей. Фактически я даже головы не могла поднять. (Несколько месяцев одновременно с групповыми занятиями я посещала занятия индивидуальной терапии. Он был молодым доктором, и у меня были ужасные сны, как и предполагал доктор Ялом.)
Мне снова стало скучно, я начала много о себе воображать, а потому начала искать искусственное дыхание в групповых встречах, что было весьма распространенным явлением здесь. Они проводились в роскошных лесных домиках – на коврах, соломенных матах, в японских банях, за полночь. Окружение мне нравилось больше, чем содержание. Со своими проблемами и навыками приходили физики, танцоры, люди среднего возраста, боксеры. Освещение было как на сцене, из стоящей в углу высококлассной аппаратуры звучал Боб Дилан, так что ты знал, что что-то происходит, но не знал, что именно. Мне нравилась такая форма театра, когда прослушивается вся твоя душа. Здесь были и слезы, и крики, и смех, и тишина – все это заводило. Из этой полуночной сумятицы, пошатываясь, выплывали страхи, формировались реальные хлопки по спине, завязывались дружеские связи. На ваших глазах распадались браки, заканчивались прекрасные карьеры. Я радостно воспринимала эти дни суда и возрождения, так как ничего подобного в моей жизни еще не было.
Иногда вас просто опускали, но без всякого обратного вознесения или спасения. Считалось, что вы должны были соблюдать определенный ритуальный ритм и бит, от страха и паники до пронзительного внутреннего озарения, исповеди и всеобщего одобрения. А если это не получалось, вы должны были сказать: «Ну, ладно, я безнадежный идиот, ну и что? Начну все сначала» – и разделаться со своими страхами».
Но, в конечном счете, я поняла, что разрывалась между двумя противоположными путями к спасению: компактной, основательной, неторопливой, постоянной групповой терапией, похожей на мою жизнь, и средневековыми карнавалами психодрам. Я знала, что доктор Ялом не одобряет мои встречи, особенно с одним руководителем группы, одухотворенным, блестящего ума человеком, но кроме магии ничего больше не знающим. Я так и не сделала окончательного выбора и продолжала обе формы терапии, потихоньку мельчая. В конечном счете, в группе я стала чувствовать себя так, как будто втягивалась в кокон, пристегивала его каждую неделю к креслу, держалась полтора часа и выходила, так и отказавшись родиться. От многих месяцев групповой терапии меня уже тошнило, но я ничего не делала, чтобы переломить ситуацию. Жизнь моя была счастливой, но я чувствовала себя притухшей и словно в тумане.
Через друзей я познакомилась с парнем по имени Карл, умным, динамичным. У него был свой книжный бизнес, и я ему в нем помогала. Ничему, правда, не научилась, кроме одного – донимать его шутками так, чтобы завести его. Сначала, правда, меня в нем ничего не привлекало, и меня это беспокоило. В его глазах было что-то неприятное и чужое. Но мне, при всех моих сомнениях, нравилось встречаться с ним, так как в отличие от моих других немногих любовников я влюбилась в Карла не сразу, не с пылу и жару.
После нескольких ужасных недель интрижки мы, наконец, пришли в состояние сносной беспечности. Однажды, почти как бы невзначай, он сказал мне, что есть квартира, в которой мы могли бы пожить вместе, и я переехала из Маунтин-Вью в город. Однажды, прижав меня к себе, Карл сказал, что я принесла в его жизнь человечность, но на темы любви говорун он был никудышный.
Мы начали совместную жизнь легко, наслаждаясь друг другом. Это было начало нашей совместной жизни, и многое мы стали открывать заново – фильмы, книги, прогулки, объятия, еду. Мы перезнакомили наших друзей, а с некоторыми прекратили дружить. Помню, в то время я прошла медосмотр в одной бесплатной клинике, и мне написали заключение: «Возраст 25 лет, белая женщина, состояние здоровья прекрасное».
К тому времени психодраму я оставила, а групповая терапия стала просто привычкой, от которой я не могла отказаться. Я скорее ждала, как обычно, что же случится в терапии, чем сама выбирала свою судьбу.
Однажды позвонил доктор Ялом и спросил, не хотела бы я пройти у него индивидуальный курс терапии бесплатно, но на условии, что после мы оба опишем его. Это был один из тех удивительных, неожиданных звонков, к которым я так восприимчива. Вся переполненная радостью, я сказала «да».
К началу курса индивидуальной терапии у доктора Ялома прошло уже два года с момента моего первого результативного собеседования с ним. Я сменила актерство на теннис, чтобы быть с кем-нибудь, пока ищешь кого-нибудь, страдала от одиночества и снова искала его. У меня было такое чувство, как будто я опять столкнулась со своими проблемами и однажды ночью они будут ждать меня в засаде. Критики, как мой нью-йоркский терапевт, и все те страсти, с которыми я таскалась, сказали бы, что тут надо попотеть. Что мне слишком все легко досталось и я этого не заслуживаю, и что Карл, который стал звать меня «детка», действительно не знал моего имени. Я попыталась заставить его звать меня по имени – Джинни, – и когда он так и делал, я вся цвела. Хотя иногда, с намеком на мои русые волосы и мои нервы, он звал меня Золотым Воином.
После восемнадцати месяцев спячки в групповой терапии я так и осталась неуверенной в себе и какой-то расклеившейся. Индивидуальную терапию я начала со смутными опасениями.
I. Первая осень (9 октября – 9 декабря)
9 октября
Доктор Ялом
Сегодня Джинни появилась в относительно хорошем, для нее, состоянии. На одежде не было пятен. Вроде бы причесанная. На лице выражение собранности и осмысленности. С некоторой неловкостью она описала, как мое предложение платить за лечение письменными отчетами, а не деньгами, подарило ей новое дыхание. Сначала она воодушевилась, но затем сумела подпортить себе оптимизм, саркастически подтрунивая над собой в присутствии других. Когда я ее спросил, что это был за сарказм, она ответила, что я вполне могу опубликовать наши письменные отчеты под названием «собеседования с амбулаторным пациентом, находящимся в состоянии ступора». Желая пояснить наше соглашение, я уверил ее, что все, что мы напишем, будет в совместной собственности, и если что и опубликуем, то только вместе. А пока на эту тему рано говорить, и я об этом еще не думал (ложь, так как у меня уже были мимолетные фантазии о том, что когда-нибудь я опубликую этот материал).
Затем я попытался немного сконцентрироваться, иначе мы так и пребывали бы в бесконечном состоянии легкой неопределенности, характерной для моментов нашего общения с Джинни. Над чем бы она хотела поработать во время сеансов со мной? Куда она надеялась «пойти»? Она ответила тем, что описала ее настоящую жизнь как, в общем-то, пустую и никчемную. Наиболее насущной проблемой были ее трудности с сексом. Я попросил ее быть поподробнее, и она рассказала, что никак не может кончить именно в момент наступления, по ее ощущениям, оргазма. Чем больше она говорила, тем больше она затрагивала внутри меня струны одного разговора, который произошел у меня с Виктором Франклом (известным экзистенциальным аналитиком). Она так много думает о сексе, когда находится в самом его разгаре, спрашивая себя, что ей надо делать, чтобы кончить, что этим самым подавляет всю спонтанность. Я стал думать о том, как ей помочь, чтобы дерефлектировать себя, и, наконец, довольно бесхитростно предложил: «Может, вы попробуете как-то дерефлектировать себя?» Она напоминала мне сороконожку из детской книжки, которая, когда ее попросили объяснить, как она ходит, больше не могла управлять парой сотен своих ножек.
Когда я спросил ее, как она проводит свой день, Джинни стала рассказывать о том, как впустую проводит время, начиная с пустоты сочинительства по утрам и заканчивая пустотой всего остального дня. Я с удивлением спросил, почему же ее писательство было пустым занятием и в чем она тогда видит смысл жизни. Сколько оттенков Виктора Франкла! В последнее время лекции или разговоры с другими терапевтами настолько часто втираются в мою терапию, что от этого я себя чувствую просто хамелеоном без собственного цвета.
Позднее это произошло опять. Я объяснял ей, что вся ее жизнь проходит на фоне тихо звучащей музыки самопожертвования. Это было отзвуком того, что много лет назад мне сказал психоаналитик кляйнианской школы[3], когда я подумывал о том, чтобы заняться с ним психоанализом: что психоанализ будет проводиться на фоне музыки моего скептицизма относительно его теоретических взглядов.
Тоненьким, чуть ли не рвущимся голоском Джинни продолжала рассказывать о себе как о личности, у которой нет ни руля, ни ветрил. Ее как магнитом тянет к пустоте, которую она засасывает, а затем выплевывает перед собой. Можно было подумать, что в ее жизни существует только небытие. Она, например, поведала, как послала несколько рассказов в «Мадемуазель» и получила от редактора ободряющее письмо. Я спросил ее, когда она получила письмо, и она ответила, что всего несколько дней назад. Я заметил, что, судя по апатии в ее голосе, с тех пор прошло много лет. То же самое происходит, когда она говорит о Еве, ее очень хорошей подруге, или Карле, ее бойфренде, с которым она живет. В Джинни сидит маленький демон, который крадет смысл и удовольствие из всего, что она делает. Одновременно она старается наблюдать за собой и трагическим образом романтизирует свою судьбу. Я думаю, что она флиртует со своим образом, как Вирджиния Вулф, которая однажды наполнит свои карманы камнями и войдет в море.
Ее ожидания в отношении меня просто нереальны. Она считает меня таким идеалом, что я чувствую себя обескураженным, а иногда просто теряю надежду найти с ней контакт. Интересно, не эксплуатирую ли я ее, предложив писать эти отчеты? Может быть. Я логически обосновываю этот вопрос и прихожу к выводу, что, по крайней мере, это заставляет ее писать. И шесть месяцев спустя, когда мы обмениваемся этими заметками, я уже более уверен, что из этого что-то получится. Если нет, Джинни придется посмотреть на меня другими глазами.
9 октября
Джинни
Должен быть способ описывать сеансы без простого повтора того, что было, чтобы не гипнотизировать ни себя, ни вас. Я настроила планов, но сконцентрировалась в основном на обдумывании изменений в расписании. Сеанс я начинала и заканчивала этой надоедливой мыслью. Сплошная суета и никаких чувств.
Сначала я ощущала себя дилетантом в вашем кабинете. Вы спрашивали меня, о чем мы будем беседовать, что, по-моему, должно произойти. Я давно не задавала вопросов и не давала ответов серьезно. Я никогда не загадываю наперед, стараюсь думать о настоящем, если только не фантазирую. Я не пытаюсь изменить или переделать реальность, просто комментирую происходящее. Однако та настойчивость, с которой вы постоянно повторяете: «Так что же вы имеете в виду, когда говорите о трудностях с литературным творчеством?» – стала просто мне надоедать. Это напоминало последний отсчет перед взлетом. Я понимала, что в этот момент мне нужно встать и что-то сказать, или все будет кончено. Услышав этот вопрос в третий или четвертый раз, я сказала: «Думаю, что это не литературное творчество, а внутреннее мое суждение, которое ни о чем не говорит, а лишь слегка покачивается на нуле то в сторону одобрения, то в сторону критики». Я никогда не притворялась, когда так уныло рассказывала о Карле и себе; о том, что утро по воскресеньям и понедельникам было таким чудесным, полным нежности и игривости. Почему я себя представляю в ложном свете? (Любимое критическое замечание моего отца: «Всю жизнь ты себя принижаешь, Джинни».) Ну почему я не могу прийти и рассказать вам что-нибудь хорошее, тем более я знаю, что вы это любите?
В ходе беседы с вами я всегда старалась запомнить то, что я сказала перед этим. Мне не хотелось повторяться в ходе одного занятия. Но, по-моему, это все-таки происходило.
Я не хочу распространяться насчет секса – это всегда звучит как советы Энн Ландерс[4], зрело и обезличенно. И, кроме того, для меня важный момент в сексе наступает не во время акта, плохого или хорошего, а как ответное действие мгновение спустя. Повод возненавидеть себя, испугаться наказания и чьих-либо признаний, а также попытки справиться с полной темнотой и совестью.
Мне очень понравилось то, что вы так спокойно использовали термин «дерефлектировать». (Потом в тот день я рассказала с этим словом три анекдота.) Я приняла это близко к сердцу и обрадовалась тому, что вы хотите от меня не просто описаний и посещений.
К концу сессии, когда я рассказывала о Сэнди, моей старой подруге, покончившей жизнь самоубийством, и о том, как я злюсь на родителей, которые идут к психиатру, только если возникает что-то конкретное, во мне бессознательно стал нарастать гнев. Когда же все закончилось, я погрустнела, успокоилась и раскрепостилась. Во мне разливалась мягкая, приятная истома, как у ребенка, мечтающего о сексе.
Затем вы сказали, что сеанс окончен. Получив такой сигнал, я тут же становлюсь нерешительной. Вот сейчас погаснет свет лампы, бьющий мне в глаза. Неуклюжая парламентская процедура со стороны психиатра, чтобы заставить пациента уйти. «В два часа вас устроит?» – спрашиваете вы. Что, конечно, не так, но у меня не хватает мгновенной сообразительности. Только по пути домой я начинаю мучительно обдумывать эту проблему, раздувая ее до размеров слона.
В тот момент я решила не очень напрягаться при описании наших занятий – пусть мой стиль развивается по мере нарастания моих ощущений и опыта. И, не начав, все бросила. Во время сеансов я настолько изматывалась, как будто читала и читала только в силу привычки, как будто меня захватывал не полет слов, а жесткая структура печати. Вчера, как и всегда, я была застенчивой, как бы приклеенной к поверхностной, наносной структуре того, что должна сказать, какой должна быть. Пересказ, глядя в зеркало, которое принесет удачу, если не будет разбито. (Это не воинственные выражения. Просто треп.)
Вы попросили описывать только то, что случилось во время наших сеансов. Сначала это ограничивало, а затем придало новые силы, ведь такой прием отсекает все наносное. Да и читать это целых шесть месяцев вы не будете, значит, эти занятия не литературная критика и копаться в словах никто не будет. А потом до меня дошло, что вы сказали «шесть» месяцев. Успокаивающая гарантия на полгода.
14 октября
Доктор Ялом
Сеанс был назначен на 12.30. Я увидел Джинни в приемной в 12.25. Мне надо было что-то передать секретарю, но я мог бы это отложить и принять ее в 12.25. Но тут еще что-то подвернулось, меня задержали разные мелочи, и все закончилось тем, что я принял ее с опозданием на три минуты. Не могу понять, почему я так поступаю с пациентами. Иногда, конечно, это подавление возникающих у меня собственных отрицательных эмоций, сопротивление. Но не с Джинни. Ее я рад видеть.
Сегодня она выглядела великолепно. В аккуратной юбочке, блузке и колготках. Волосы практически причесаны. Но ее явно всю трясло, и она нервничала. Первые минут двадцать – двадцать пять мы не знали толком, чем сегодня заняться. Оказалось, что этой ночью ей было совсем плохо. Каждые десять-пятнадцать минут на нее накатывал ужас прошлых воспоминаний и переживаний, и только это, кажется, давало ей чувство времени и преемственности.
Сначала я немного поспрашивал о периодичности ее ночных приступов страха, стараясь понять, не связаны ли они с нашими сеансами. За последнюю неделю они возникали три раза – один приступ произошел за ночь до сеанса, другой после нашего последнего занятия, но третий был где-то посредине недели: так что все было рядом. Что же касается работы с идеаторным контентом ее приступов страха, то это было сравнимо с хождением по зыбучим пескам: ступаешь слишком глубоко, тебя тут же засасывает, и ты проводишь большую часть занятия, стараясь выкарабкаться обратно. Настолько материал примитивный, сырой и необъятный.
Следующая моя попытка была более удачной. Я просто стал более конкретным и точным. Я сказал: «Давайте начнем с самого начала и проследим весь ваш вчерашний день от начала и до конца, вплоть до того, что произошло прошлой ночью». Я часто проделываю это с пациентами и советую моим студентам применять этот метод, так как он почти всегда позволяет найти твердую опору в трясине спутанности. Итак, Джинни пересказала весь свой день – она встала, чувствуя себя довольно хорошо, и часа два писала. Она призналась, что, несмотря на попытки свести свое литературное творчество к минимуму, в последнее время она более активна, чем обычно, и сейчас работает над повестью. Это меня радует. Я горжусь, очень горжусь тем, что она способна творить. Затем она легла на кровать почитать книжку о женской импотенции, которую написала женщина-психотерапевт (я ее не знаю), возбудилась и стала мастурбировать. С этого и началось ее падение в тот день. Вскоре после этого она пошла на почту, где случайно столкнулась с Карлом, и ее охватило чувство страшной вины и пристыженности. Она стала попрекать себя характерным для нее способом. Вот если бы она не мастурбировала, ее той ночью хватило бы и на Карла или, может быть, она удовлетворила бы его другим образом и т. д. и т. п. И пошло-поехало. Еду она приготовила отвратительную. Вечером, когда она была полна сил и захотела выйти прогуляться, Карл устал и прилег отдохнуть. Она хотела заняться с ним любовью, но он заснул. Она забеспокоилась, что он просто ее не хочет, так как последние две-три ночи они не занимались сексом. Она никак не могла заставить себя собраться и подойти к нему.
После этого она рассказала о прошлой субботе, когда Карл все утро работал с людьми, а затем гулял в одиночестве весь оставшийся день и домой пришел только в 8.30 вечера. В тот момент она даже не могла сказать, будет ли она выходить с ним куда-нибудь вообще. Она только плакала каждый раз, когда он к ней приближался. Меня заинтересовали ее противоречивые чувства по отношению к нему, особенно когда она описала свои постоянные фантазии о том, что он ее оставит, а она поедет в Италию со своей подругой Евой, будет писать и пить шоколад. Итак, все это вместе навело меня на мысль, что, несмотря на ее уверения в бескорыстной верности Карлу, есть все же часть Джинни, которая хочет порвать с ним и освободиться. Но сделать это было бы нелегко. Может, это то, с чем Джинни не способна справиться прямо сейчас. А может, и нет – я не должен допустить, чтобы ее позиция «хрупкого цветка» довела меня до состояния беспомощной доброты.
Я наполнил комнату Виктором Франклом. Так получилось, что я всю прошедшую ночь читал одну из его книг и думал о нем. Я всегда становлюсь противен сам себе, когда кого-нибудь почитаю, а затем вдруг обнаруживаю, что применяю его методы в ходе следующего сеанса терапии. Как бы там ни было, я стал работать с ней так, как с ней мог бы работать Франкл, и, думаю, справился с этой задачей. В первую очередь я предложил Джинни подумать о том, не родилась ли она с чувством страха и не находятся ли ее мать с отцом в состоянии страха. В таком случае вполне логично предположить, что фактически в генах у нее сидит страх и, может, даже половое напряжение. У меня зародилась пара идей. Если Джинни сейчас вполне мне доверяет, я мог бы помочь ей снять часть вины за мастурбацию. В ходе собеседования я периодически возвращался к вопросу мастурбации, интересуясь, чего она так стыдится. Она сказала, что такие вещи считаются «странными» и «грязными» и что ей надо бы «поберечь себя» для Карла. Я ей ответил, что куда более странно вызывать себе рвоту по утрам, как ей предложил делать некий биоэнергетический психиатр на Восточном побережье для сброса напряжения! И добавил, что ничего плохого в мастурбации я не вижу. Если у нее переизбыток сексуального напряжения, почему бы ей и не мастурбировать каждый день? Ее интимным отношениям с Карлом это не повредит, а, напротив, лишь обогатит их, так как она не будет такой озабоченной. Фактически я пытался выполнить две вещи: продиагностировать симптомы и снять тревожное состояние. Думаю, что это ей вполне поможет, хотя и уверен, что она переключится на другой симптом и озаботится чем-нибудь еще.
Далее я ей объяснил, что врожденное чувство излишнего страха и сексуального напряжения (которое я описал довольно специфичными терминами, как неспособность правильно усвоить адреналин), в принципе, не ее суть. Она, Джинни, выше всех этих внешних факторов. Полагаю, я стал переходить к объяснению базовых ценностей. Я спросил у нее, что для нее в жизни самое важное, что она действительно ценит, что ее поддерживает. Меня так и подмывало спросить, за что она действительно готова умереть, но, к счастью, сдержался. На мой взгляд, она сказала несколько «правильных» вещей. Она объяснила, что действительно хочет «выйти в свет», «попасть в мейнстрим». Очень дорожит своим опытом с Карлом. Закончила она заявлением о значимости для нее литературного творчества. Естественно, я тут же, рефлекторно, зацепился за это, но она немедленно обозвала свои литературные занятия «несерьезными», добавив, что знает все, что я могу сказать. Я тут же положил в масть, сказав: «Это вполне достойное занятие». Она засмеялась. Я продолжил – за нее это никто не сделает. Это то, что может делать только она, и что это важно, даже если никто этого не прочтет. Она, кажется, купилась, и на этом наше занятие закончилось. Я вел себя немного авторитарно, но думаю, мне нужно и дальше работать с Джинни. Мне она очень нравится. Мне очень хочется помочь ей. Иногда очень трудно поверить, что такое бедное, трагическое, мелодичное, крохотное создание, как она, действительно существует и так сильно страдает.
14 октября
Джинни
Этот сеанс был очень важен для меня. Думаю, что, несмотря на слезы, я сумела говорить, думать и чувствовать. Не просто плакать, и все – я улавливала суть беседы и не давала сарказму или шарму выйти на первый план. Мне удалось сохранить баланс.
Я не использовала терапию для облегчения души. По завершении я чувствовала себя легче. Я все же ценю, что вы со мной разговариваете и притом на разные темы. Я не чувствую себя одинокой в комнате. В противном случае я бы смутилась и стала бы отвлекаться. Когда вы сказали, что мастурбируют все, я сгорела со стыда, так как подумала, что вы намекаете на себя. Я не смела взглянуть на вас. Я исхожу из того, что у каждого своя структура, и вы не можете видеть частную жизнь людей, только мою, ведь она прозрачна.