Читать онлайн Евгения бесплатно

Евгения

Глава 1

Калужская губерния, июнь 1903 г.

– Ну-с, чем порадуете, Николай Васильевич? – спросил Мохов.

Доктор с задумчивым видом сидел возле прозекторского стола и попыхивал цигаркой, удерживаемой длинным медицинским зажимом.

Уездный следователь Мохов Александр Ермолаевич[1] заглянул в небольшую комнатенку, приспособленную ныне как прозекторскую, при местном морге. Хотя сие помещение с трудом можно было назвать моргом. Ранее здесь располагался ледник купца Герасимова. Семейство Герасимовых с полным скарбом и всеми домочадцами вот уже пять лет, как уехали жить в Париж, оставив лишь поместье с заколоченными окнами и всеми хозяйственными постройками. В поместье Герасимова был и хорошо обустроенный ледник, в подвальном помещении одного из домов. И ледник этот уходил на добрые тридцать аршин «во чрево земли». Там лежали куски колотого льда и соляные валуны. Когда-то в богатой вотчине купца это помещение казалось передовым чудом техники. В отличие от прочих сельских погребов, ледник выглядел как обширный подвал с вентиляцией, стенами, облицованными светлой плиткой и широкими дубовыми полками. И полки эти держались мощными коваными цепями. Ранее на этих полках лежало свежее мясо, окорока, шматы соленого сала, завернутые в белые тряпицы, круги мороженых сливок, бочонки с коровьим маслом и глиняные кувшины с молоком. Герасимов держал несколько продовольственных магазинов. И торговля его шла весьма успешно. Но, за несколько лет до смены веков одна из цыганок нагадала ему дальнюю дорогу и предупредила, что если он покинет вовремя Россию-матушку, то спасется сам и спасет свое семейство. Ибо, как сказала старая, седая «фараонка»: «Грядут времена горькие и лихие. Кровавые дожди падут на землю русскую. А тебя, касатик, вижу я с проломленной головой. И жену убьют и деток твоих. А посему, беги ты отсюда без оглядки. Ехай и не сумневайся. Я дело говорю».

Не поверил Герасимов гаданию старой ворожеи, поднял на смех вздорную старуху. Однако стал с тех самых пор задумчив. На лицо тень непрошенная снизошла. Ходил он так с месяц, аж исхудал весь от дум тяжких. Казалось бы: сболтнула старая глупость. Чего ей верить-то? Ан нет. Словно змея, мысль о предсказании том заползла в самое сердце и не давала ему покоя. А тут еще во сне сам себя увидал мертвым, на пороге собственного дома. И сына младшенького саблей изрубленного. И дочек всех в крови. Как проснулся Герасимов, побежал к умывальнику, с лица кошмар тот смыть, молитву зачал читать. Ой, не к добру все эти знаки, подумал купец. И вдруг, никому ничего не говоря, продал все свои многочисленные лавки и магазины, пашни, поля, угодья, сады и молочное стадо.

Собрался вмиг и отчалил со своим семейством прямо в Париж, к своему тестю Арону Зильберману. А ключи от заколоченного дома оставил близкому другу, Зотову Ивану Ильичу, служившему предводителем уездного дворянства, человеку пятидесяти лет, добропорядочному отцу большого семейства, занимающемуся сельским хозяйством и отвечающему за многие дела, что происходили в Земстве и в самом уезде.

А стояло то имение на небольшом пригорке, рядом с притоком Оки и зеленеющей по весне березовой рощей. Аккурат, на краю села Ерёмино, вдалеке от крестьянских домов. Между селом и господским поместьем шел луг, да еще лесок.

Зотов Иван Ильич, как и обещал, частенько наведывался в фамильное имение своего давнего друга. Проверял все ли цело, и не залез ли часом кто чужой. Проветривал комнаты, а дважды в год нанимал работниц, мыть окна и полы. Зотов не верил, что друг его навсегда покинул родовое гнездо. В пустом доме часто скрипели половицы, и Зотову казалось, что тут же раздастся зычный голос хозяина или детский смех. Эти добротные каменные стены помнили звуки фортепьяно, стихотворные декламации, дружный смех и гомон счастливых домочадцев, звон столового серебра и лай любимца семьи, белого пуделя.

Использовать оставленный Герасимовым ледник в качестве морга, Ивану Ильичу и местному врачу Кочеткову Николаю Васильевичу пришла мысль в тот злополучный год, когда несколько деревень в уезде были охвачены короткой эпидемией холеры. В пять дней в уезде умерло столько человек, сколько не умирало за пять здоровых лет. Не всех успевали хоронить, а иногда это некому было делать, ибо несколько семей скончались всем составом. И все расходы на похороны пришлось взять на себя Земству. На улице стояла жара, а трупы надо было где-то хранить. Вот доктор и старый граф решили использовать брошенный ледник купца Герасимова. И вместо крынок с молоком и туш с мясом, на полках ледника теперь лежали… человеческие трупы.

* * *

– Ну-с, чем порадуете, Николай Васильевич? Есть ли чего особенного? Или снова зверье подрало?

– Может и зверье подрало, – усмехнулся доктор. – Только перед зверьем некто другой сотворил с ней непотребное…

– А что такое? – следователь уставился на труп, покрытый простыней, испещренной бурыми пятнами.

– Худое дело, я вам, Александр Ермолаевич, скажу. Ох, и худое.

– Да, скажите уж толком. Не томите, – лысеющий маленький следователь подсел рядом с доктором. – Личность установили?

– А чего ее устанавливать? Личность у сей барышни была очень примечательная. Звали ее Марфа, фамилия Огородникова. Тридцати лет от роду. Одинокая.

– Обождите, я запишу.

Следователь пересел к письменному столу и достал планшет с бумагами.

– Диктуйте… А что родственников у нее совсем нет?

– Есть, говорят, только живут они в соседней деревне и виделись нечасто. Родственники брезговали общением с Марфой.

– А что так? Больная была?

– Да нет, здорова, что корова. Здорова ровно до тех пор, пока не убили ее. Брезговали этой женщиной по причине ее разгульного образа жизни.

– Так вы, Николай Васильевич, уверены твердо, что сие убийство?

Тучный доктор с трудом поднялся со стула и медленно подошел к столу.

– Я лицо-то прикрою, лицо и вправду сильно звери обглодали. До костей. И спину всю исцарапали. И на груди раны. А вы гляньте-ка сюда, на шею. Смотрите, двойная странгуляционная борозда.

– Удавление?

– Похоже, что так. Есть, правда, полосы от веревки и на запястьях, и на щиколотках.

– Как это?

– А так. Я лишь, господин следователь, говорю вам о фактах. О них все и в отчете напишу.

– А у того трупа, что в прошлый раз нашли в лесу, возле оврага, такие же полосы были или другие?

– Полосы были, но рисунок не тот. Веревка другая, широкая. На ремень похожа.

– Как вы думаете, все четыре трупа… Их что-то объединяет?

– Я, Александр Ермолаевич, ничего не думаю. Мое дело – описать все с медицинской стороны. Но, дерзну предположить, что да.

– Получается, что два из них найдены в овраге. А два в лесу. Так?

– Так. И у всех обезображены лица и тела. И все они молоды. Молодые и некогда красивые женщины. Есть борозды от когтей росомахи. Но они, скорее всего, посмертные. А может, и медведь подрал. Здесь надо разобраться по следам зубов. Но есть раны прижизненные.

– Иван Ильич еще в прошлый раз собрал местных охотников. Они выследили тогда зверя. Матерую росомаху убили. Почти с медведя вымахала. Откуда они пришли? Не помню я таких чудищ. Зубы в три дюйма каждый, когти тоже.

– Да, причем тут зверь, Александр Ермолаевич? Тут человека надо искать.

Дверь в прозекторскую отворилась, и в комнату вошел высокий черноволосый господин с аккуратными бакенбардами. Одет он был в сюртук модного покроя, синего цвета. От него приятно пахло, и выглядел он как потомственный французский аристократ, случайно попавший в российскую глушь. Черты благородного лица, изящные манеры выдавали в нем человека породистого, графского происхождения. И в целом сей господин имел довольно внушительный вид. Это и был некто Иван Ильич Зотов, дворянин. Пятидесяти лет отроду. Зотов был женат. Имел троих сыновей. Двое из которых учились в столице, а старший сын Григорий проживал вместе с отцом и был совсем недавно счастливо и по расчету женат на дочери купца Разумова, Алевтине.

Именно этот господин и являлся предводителем уездного дворянства, человеком самым известным и самым уважаемым в своем уезде, а заодно и во всей губернии.

– Я не помешаю вам, господа? – тихим голосом спросил он у врача и следователя.

– Как можно-с, Иван Ильич? Вы еще спрашиваете позволения в собственной-то вотчине? Конечно, заходите. Мы как раз обсуждаем это дело.

Иван Ильич стремительно подошел к трупу и быстро откинул простынь. Через мгновение его лицо побледнело, он отшатнулся от стола.

– Иван Ильич, право, я бы не советовал вам впредь этого делать. Для неподготовленных лиц сие очень уж печальное зрелище… Звери порядочно испортили лицо.

– Где ее нашли?

– В лесу. Сидела возле дерева. Мертвая.

– Это кто же ее так? Медведь напал или росомаха?

– Росомаха, похоже. Следы от когтей именно ее.

– Боже, какая нелепая смерть! Вы установили личность женщины?

– Да, с легкостью. Это некая Марфа Огородникова, вдовица.

– Марфа? – Зотов нахмурился. – Что-то не припомню такую. Видать, она у меня редко в найме была.

– О покойниках либо хорошо, либо… Но, скажу, как есть. Марфа почти не работала на наделах.

– А чем же она жила?

– Мужики к ней ходили, тем и жила.

– О, господи… И правду, не будем о ней дурно говорить. Она раба божья и ей все одно перед Спасителем ответ держать. Как же ее, бедную, угораздило, да в лапы к зверю?

– Да, к зверю-то она угодила уже опосля смерти.

– Как это? – темные глаза Зотова полезли на лоб.

– Убили ее, похоже. След от асфиксии есть на шее.

– Вот как? – Зотов поразился еще более. – Неужто опять у нас убивец промышляет?

– Я бы не рекомендовал, ваше благородие, делать преждевременные выводы, – проговорил Мохов. – Будет идти следствие, а процесс это нескорый. Надо опросить свидетелей. Провести другие сыскные работы. И лишь потом мы сможем сказать предположительно о том, с чем или кем имеем дело в данном случае. Поэтому, в интересах следствия, я прошу вас двоих оставлять пока все детали втайне. Надеюсь, вам понятно, отчего это так важно?

– Но, позвольте, Александр Ермолаевич, вы хотите сказать, что в моем уезде действует злодей, скорее даже человек одержимый манией, а я, предводитель дворянства, должен утаивать сей вопиющий факт? Не кажется ли вам, что если бы мы предупредили обо всем жителей наших пяти деревень, то многие бы остереглись гулять по лесу в одиночку? И тем самым мы бы спасли людям жизни. Ведь если это действительно убивает человек, одержимый в своей страсти, сумасшедший, и у него уже на счету четыре убийства, то чем мы можем гарантировать, что не будет и пятого? А может, он и больше женщин загубил. Да, мы не всех еще нашли. Нет, я решительно не могу-с пойти на это. Я не имею права молчать. Я отвечаю за своих людей. И я…

– При всем уважении к вам, Иван Ильич, – прервал его следователь. – Я настоятельно рекомендую молчать. Пока, по крайней мере.

– Ну, хорошо. Раз вы так настаиваете…

– Решительно настаиваю.

В комнате нависла пауза.

– И еще, господа, – подал голос Николай Васильевич. – Я напишу об этом в отчете. Однако готов поведать и сейчас.

Оба собеседника повернули к нему головы.

– Готов добавить, что незадолго до смерти у Марфы Огородниковой был половой акт.

– Даже так-с?

– Именно. Хотя, учитывая ее образ жизни, сей факт не представляется мне чем-то незаурядным. У любой бабы это может быть в любой момент, а тем паче у той, которая… Словом, я лучше воздержусь от собственных выводов.

– Ну что же, господа, тогда я покину вас, – Зотов поклонился. – Поеду в храм, поставлю свечку за упокой рабы божьей Марфы.

– Как это благородно с вашей стороны, граф…

– Помилуйте, разве можно иначе? – красивое лицо Зотова еще сильнее погрустнело, глаза увлажнились от слез. – Все жители нашего уезда для меня все равно, что дети. И это еще сильнее чувствуешь в ту пору, когда седины убеляют твои виски. Поверьте господа, в молодости я не был столь сентиментальным, как теперь. А тут вот… Увидел молодую бабу. Ей еще жить и жить было надобно. Детишек рожать. А она, – Зотов смахнул непрошеную слезу. – Она лежит нагая на прозекторском столе.

– Иван Ильич, – прервал его доктор. – Не забудьте, вы в прошлый раз обещали льда еще подвезти. Подтаяло нынче много из-за паводка. Вода прямо в камеры просочилась.

– Хорошо-с, я непременно организую.

* * *

Иван Ильич задумчиво вышел из прозекторской, сел в рессорную коляску и приказал извозчику ехать к церкви.

– Вези меня, голубчик, к батюшке нашему.

Через четверть часа граф входил в деревянные ворота местной церкви. Церковь эта была высокая, белокаменная, с золочеными маковками куполов. Львиную долю средств на ее строительство внес сам Зотов и его внезапно уехавший в Париж, близкий друг, купец Герасимов.

«Где ты, друг мой сердечный? – подумал Зотов о внезапно сбежавшем купце. – Неужто на чужбине-то лучше? И не болит ли твое сердце в тоске? А у меня вот как раз болит. За всю Россию-матушку. Да за бабу несчастную, невинно убиенную. За что, о господи? Отчего не уберег ты рабу божью Марфу от греха? Ведь такая молодая еще…»

Зотов перекрестился перед входом.

– Рад видеть вас, ваше благородие, – из-за алтаря вышел священник в старенькой рясе, бородатый Козьма. – Вы же были на заутреней, и снова тут. Никак стряслось что, батюшка?

– Хочу я, отче, заказать молебен заупокойный.

– Хорошо, сын мой. Кто же в этот раз преставился? – бледная и крупная ладонь батюшки взметнулась ко лбу.

Козьма размашисто осенил себя крестом.

– Женщина. Марфой зовут.

– Вот как? А фамилия какая у Марфы?

– Огородникова.

– Исповедовалась как-то. Помню я такую. Что же стряслось? Захворала или случай несчастный?

– Не велел мне следователь про то сказывать, – посетовал Зотов. – В интересах следствия, говорит, нельзя.

– Ну, раз следователь сказал, то и настаивать не смею. За упокой молебен, говоришь, батюшка?

– Да, – граф полез в карман и достал банковский билет. – Возьмите, отче. На храм подаю.

– Спаси вас Христос, – батюшка принял деньги и перекрестил Зотова. – Непременно молебен отслужу. А когда отпевание-то само будет?

– Не могу-с точно сказать. Пока еще в морге тело.

– Когда надобно, вы мне скажите, я тотчас подойду и проведу отпевание.

Граф взял свечу, зажег ее от другой свечи, стоящей в подсвечнике, отошел в сторону и принялся молиться возле иконы Божьей матери.

* * *

После церкви Иван Ильич поехал в сторону собственного имения. Имение Зотовых находилось в противоположной стороне от имения сбежавшего графа Герасимова. И представляло собой добротный двухэтажный каменный дом с окрашенной светлой краской резной террасой, увитой летом плющом и диким виноградом. Рядом с основным домом располагался отдельно стоящий флигель, тоже каменный, с мансардой.

Тут же, на довольно приличной площади, находились и другие хозяйственные постройки: каменные сараи, погреба, две теплицы, конюшня с дюжиной породистых скакунов и много еще каких полезных для хозяйства сооружений. Вокруг дома росли кусты сирени, яблони, голубые ели. А перед террасой простиралась огромная клумба, и даже стоял мраморный фонтан, в виде лесной нимфы с кувшином, из которого текла струя чистой, прохладной воды. Всюду росли садовые цветы всевозможных форм и расцветок. Был у графа и розарий, полный роскошных роз, от которого в теплую погоду струился упоительный аромат. И аромат этот сливался с ароматами яблоневого сада, расположенного недалеко от самого дома. За всем растительным хозяйством присматривали два умелых садовника. Словом, сие поместье благоухало от цветения и роскоши и поражало гостей своей чистотой, порядком и основательностью.

Все домочадцы уже собрались к обеду на солнечной террасе и ждали лишь приезда главы семейства, Ивана Ильича. Зотов умылся в отдельно стоящем фарфором умывальнике и отер руки белоснежной салфеткой. Каблуки яловых сапог простучали по нагретым дубовым доскам. Даже сквозь густоту плюща яркое солнце пробивалось на террасу. На полу лежали узорчатые световые квадраты. Зотов сел во главе стола и оглядел собравшихся. Его жена, сорокавосьмилетняя, полная женщина, вечно одетая в шаль и чепец, даже во время жары, как всегда подслеповато щурилась, выглядывая на столе закуски и сглатывая от предвкушения обильной трапезы. На столе стояла вычурная фарфоровая супница с цветочной ветвью на крышке – из китайского сервиза, источающая аромат куриной лапши, заправленной укропом и петрушкой. Рядом с супницей красовалось огромное блюдо с вишневыми варениками. Ягодный сок, брызнувший из рваного вареника, живописно обагрил сие пшенично сливочное, тугое великолепие багровыми струями. Рядом с варениками располагался холодный соусник с желтоватой густой сметаной. Розовый окорок источал чесночный аромат, рядом с окороком теснились студень и форшмак. В довершение всего горничная Прасковья внесла в столовую блюдо, полное румяных пряженцев с зеленым луком и яйцом.

Граф прочитал вслух молитву:

– Господи, Иисусе Христе, Боже наш, благослови нам пищу и питие по молитвам Пречистой твоей Матери и всех святых твоих, ибо ты благословен во веки веков. Аминь.

Семейство коротким бесстрастным эхом, в разнобой, повторило слова молитвы.

Зотов видел, как графиня, искоса поглядывая на мужа, потянулась за пирогами. И ухватила сразу два горячих пряженца. Через мгновение толстые щеки стали лосниться от жира. Всякий раз она вела себя за столом так, словно бы накануне ее нещадно морили голодом.

Они давно жили в разных комнатах и вот уже более десяти лет не сходились друг с другом даже по ночам. После рождения третьего сына, граф однажды сказал своей супруге:

– Элеонора, мы выполнили с вами долг перед богом и отечеством. У нас есть три наследника. Я – человек верующий и считаю, что нам не стоит более грешить. Отныне я не стану, душа моя, навещать вас в спальне. Нам надо больше времени проводить в молитвах и думать о вечном. Не за горами для нас жизнь в чертогах господних. И лучше, если мы войдем туда более чистыми и безгрешными, нежели сейчас.

Элеонора, будучи еще нестарой и здоровой женщиной, с удивлением посмотрела на супруга. Но спорить с ним не стала. Граф исполнил свое обещание. При этом он все же оставался для нее хорошим мужем. Семья жила в большом достатке, а сыновья воспитывались в строгости и богобоязни. Элеонора же стала скучать, ворчать, полнеть и стариться. Все свободное время она проводила за вязанием или чтением. Но иногда граф слышал по ночам ее тонкий и неприятный бабий вой. Слышал и крестился. «Крепись, Элеонора, эк, тебя бесы-то разбирают» – шептал он в досаде. Наутро все было как прежде. Супруга и виду не показывала, что хоть чем-то может быть недовольна. Жизнь без тревог и в сытости – чего еще можно было желать?

Напротив супруги сидел его старший сын, Григорий. Ему было без малого тридцать лет. Недавно он выгодно женился. Его женушка, черноглазая и розовощекая Алевтина была давно беременна, и осенью ей был срок рожать. К Алевтине приехала погостить ее родная сестра, которую звали Евгенией. Именно она так часто смущала Ивана Ильича своим вертлявым и легкомысленным поведением. Это была полногрудая и низкорослая девица, такая же черноволосая и черноглазая, как и ее сестра. С хорошеньким личиком и плавными формами так рано развившейся фигуры. Девице этой шел семнадцатый год. Нынче она перешла в выпускной класс института благородных девиц и на все лето приехала к сестре, в имение Зотовых, дабы оставаться с сестрой до конца летних вакаций[2]. А если повезет, то до самых родов.

«Замуж бы ее выдать. Пора уже, – думал Иван Ильич, глядя на хорошенькую свояченицу. – Хорошо хоть невестка на нее не похожа…»

* * *

После обеда Иван Ильич читал газеты и много курил. Сын Григорий уехал по хозяйственным делам, а как вернулся, так пришел к отцу в гостиную.

– Как покос идет? Сколько мужиков нынче работает? – спросил сына Зотов старший.

– На Ивановском лугу десять косарей, и семь баб на стогах. На Николаевском – пятнадцать. На Горевом еще с десяток.

– Хорошо. Ты вели завтра кузнецу косы всем поострее наточить. Сегодня ехал мимо поля, посмотрел – затупились сильно. Не режут, а мнут больше.

– Как так? Ведь у каждого с собой точило.

– Не знаю, про каждого, у тебя они какие-то квелые, делают все еле-еле. Скажи им, что плохо сработают, я жалование в два раза сокращу. Вчера вообще один пьяный пришел. Ногу, собака, порезал. Я отослал его домой.

Иван Ильич брезгливо поморщился.

– Отец, а правда, что бабу из Васюков мертвой в лесу нашли?

– А ты откуда знаешь?

– Ключник сказал.

– Ну, что вода в решете, так и молва человеческая все одно, не утаится. Правда, – отмахнулся Зотов старший и уставился в «Московские ведомости».

– А правду, говорят, что росомаха опять?

– Да, вроде, так.

– Даже девок по ягоды теперь боязно пускать. Надо сказать Алевтине и Евгении, чтобы одни в лес не ходили.

Зотов откинул газету.

– Твоей Алевтине не по лесу уже ходить надобно, а молитвы читать. И так уж скоро перед богом ответ держать. И сестре ее скажи, чтобы меньше скакала. Только и слышен целыми днями ее хохот. – Зотов понизил голос. – Ну, ты же муж и отец будущий. Намекни жене, чтобы она с сестрой поговорила. Скромность украшает девушку, а не дурь, которой полна ее голова.

– Отец, мне кажется, что ты слишком строг, – усмехнулся Григорий. – Что плохого с того, что девушки смеются?

– Смех без причины – тоже грех.

* * *

Внешне Григорий был очень похож на собственного отца. В нем чувствовалась та же порода и стать. Только глаза у него были матушкины – голубые. Характером он был мягче своего родителя, уступчивее. На что Иван Ильич не раз пенял ему: «Надо быть с людьми жестче. Хозяином быть, иначе тебе на шею сядут, и ноги свешают. А ты, словно телок. Только и знаешь, что за юбками бегать».

* * *

К ночи этого же дня, когда беременная Алевтина задремала, с трудом пристроив на боку внушительный живот, Григорий вышел из спальни, чтобы дойти до уборной. В доме все спали. Но из комнаты свояченицы доносились какие-то звуки. Григорий на цыпочках пошел по коридору и притаился возле высокой светлой двери. Из-за двери доносился голосок Евгении. Она пела незнакомую легкомысленную песенку. Помимо ее голоса, Григорий услыхал плеск воды.

«Наверное, плещется чертовка перед сном. Мало ей было дня. Вот же неугомонная», – подумал он.

Он хотел было пройти мимо, но какая-то неведомая сила заставила его, затаив дыхание, присесть возле дверей. Любопытный глаз уставился в замочную скважину. В комнате горело с десяток сальных свечей, а негодная курсистка, замотав толстую косу кренделем вокруг мелкой головки, сидела в медном корыте, стоящем посередине и, выставив вперед полненькую ножку с тонюсенькой щиколоткой, усердно терла ее мочалой.

С самого первого дня, как только эта беспечная институтка появилась в имении Зотовых, Григорий потерял голову. Он не готов был признаться самому себе в этом чрезвычайном и ошеломительном обстоятельстве. Нет, он не был безгрешен. В первый раз он познал женщину, когда ему было шестнадцать. В уезде он имел нескольких любовниц разных возрастов. Одна из них даже прижила от Григория девочку. Не оставлял он любовниц и после собственной женитьбы. Но все изменилось после приезда этой маленькой и грудастой егозы. Она словно бы и не замечала того действия, которое умела произвести на мужчин. Она скакала, подобно маленькой девочке, игнорируя то, что при этом у нее под тоненьким летнем платьем, невинного фасона и скромной расцветки, прыгают спелые яблоки обильных грудей, а круглые ягодицы топорщатся и без турнюра. Евгения редко носила корсет, предпочитая надевать сарафаны или свободные блузки с юбками. Завитки темных кудрей выбивались из толстой косы и рассыпались по пленительным плечам. А шея… Ее шея сводила Григория с ума. Тонкая и нежная. Как мечтал он обсыпать поцелуями именно ее райскую шейку, лизнуть языком мочки маленьких ушей.

Но иногда из глубины его души неслось нечто иное – неведомое, угрюмое и яростное. Он закрывал глаза и представлял, как можно эту девушку ласкать, то нежно, то повелительно. Но если она стала бы вновь смеяться, показывая жемчуг мелких зубов и поднимая кверху матовую верхнюю губу, то ее надо бы сжать чуть сильнее, чтобы она испугалась, а черные глаза посмотрели на него недоуменно и с мольбой. Сжать руками тонкую шею. Наверняка она теплая и мягкая на ощупь. Чтобы она почувствовала, что только от одного движения его руки зависит вся ее жизнь. Почувствовала и стала слушаться. Быть ее хозяином и повелевать. Или растоптать и унизить. Прав отец – слишком много она смеется.

Он смутно помнил, как в раннем детстве к ним в имение пришло в гости семейство купца Герасимова. Две его старшие дочки были почти одного возраста с маленьким Гришей. И вот эти девочки, еврейские полукровки, были чудо как хороши. Маленький Гриша таращился на их кружевные бисквитные платья, ленты и локоны так, как смотрел Иван-царевич на Жар-птицу. Они что-то лопотали по-французски, смешно жеманились и строили из себя недотрог, совсем не замечая внимания юного Зотова. Именно тогда Гриша остро захотел сделать им больно, ударить, чтобы обе заплакали. Но так как сие было невозможно в присутствии взрослых, то Гриша от отчаяния утащил новую немецкую куклу девочек, оставленную на террасе. Утащил к себе в комнату. А там он оторвал кукле красивую фарфоровую голову и разорвал кружевное платье.

* * *

Бесовка поднялась из корыта в полный рост и стала натирать мылом руки и живот. На Григория смотрели упругие полушария ее внушительной задницы. Она встала боком и потянулась к комоду, за кувшином с водой. Тугие груди удивительной формы, пожалуй, слишком массивные для ее низкорослой фигуры, тяжело качнулись вслед за ее движением.

Пижама Григория оттопырилась на причинном месте.

Глава 2

Соседка убитой Марфы Огородниковой, рябая Липа, собиралась доить корову Зорьку и нескольких коз, когда в ворота ограды кто-то постучал.

«Кого там, холера, несет? – подумала Липа. – Как некстати-то».

– Митька, открой ворота. Не слышишь, стучат? Где ты, постреленок?

Постреленок Митька, светлоголовый мальчуган, лет шести, в одних штанах, вылез из зарослей малины и, отмахиваясь от комаров, косолапя, протопал к воротам.

Стукнула деревянная щеколда, дверь со скрипом отворилась.

– Мальчик, скажи, а есть кто взрослый дома?

– Мамка, – обронил Митька, шмыгнув облупленным носом и, не дожидаясь ответа, умчался вглубь двора.

К воротам вышла хозяйка, широколицая и рябая Липа в стоптанных чунях, с подоткнутым выцветшим подолом. В закуте протяжно мычала корова.

– Вам кого, господин хороший? – с тревогой спросила она.

Лысеющий низенький следователь Мохов Александр Ермолаевич, отмахиваясь картузом от жары, шагнул за ворота дома.

– Здравствуйте, хозяюшка. Я следователь по уголовным делам, и зовут меня Александр Ермолаевич. Могу я с вами поговорить о вашей соседке?

– Это вы о покойной Марфе? Можете, только я корову доить собралась. Вы бы чуть позже зашли.

– Позже ехать мне надо в центр, подвода придет. Я не займу у вас много времени.

– Ну, хорошо, проходите.

Хозяйка завела следователя в дом. Мохов прошел в прохладные сени и оказался в низенькой, но чистой кухне.

– Садитесь, коли пришли.

– Духота какая, – пожаловался следователь и облизал сухие губы.

– Может вам квасу налить? – предложила хозяйка.

– Не откажусь, пожалуй.

Липа ушла в сени и вынесла оттуда ковш с желтоватым пенным напитком.

Мохов с жадностью сделал несколько глотков:

– Экий квасок, хозяюшка, у вас ядреный. Хорош в такую-то пору.

Хозяйка присела рядом в ожидании.

– Да, теперь о деле, – мелкая ручонка пригладила плешивую голову. – Скажите мне, Липа Митрофановна, вы давно знакомы со своей соседкой Марфой Огродниковой?

– Лет десять, как знакома, – медленно отвечала Липа. – Я как взамуж пошла за свого Николая, так и переехала сюда. А Марфа уже тут с мужем жила.

– А где ее муж?

– Так убили его, уж лет шесть как. Поехал на ярмарку зимой, да не воротился. Потом, по весне, нашли его в лесу. Хоронили в закрытом гробу.

– А что с ним стряслось?

– Да, кто же его знает? Ни одёжи, ни денег при нем не нашли. Видно, лихие люди обокрали, да и прибили.

– А дети у них были?

– Было двое. Сынок еще малым умер от дифтерии. А дочку сестра мужа бездетная себе забрала.

– Так-так… А что Марфа? Больше замуж не вышла?

– Какое там?! Кто эту прорву замуж-то бы взял? Вся округа к ней ходила – за брагой и так…

– Как так?

Липа насупилась и покраснела.

– Грех, батюшка, рассказывать про то.

– Говорите, Липа Мтрофановна, все как есть.

– Греховный образ жизни дурища эта вела. Все мужики к ней переходили. Со всех сел. Бабы ее не раз били за своих мужиков. Даже убить грозились.

– Так-так… А вот тут подробней. Кто убить-то грозился?

– Ой, да то ж так, стращали только. То шутейно.

– И все-таки?

– Ольга Кречетова сулилась, Пелагея Кривая, – Липа махнула рукой. – Мало ли чего бабы гутарят меж собой! Людмила Голодова, Акулина. Да, много, кто. Ой, – Липа прикрыла рот ладошкой. – А чего вы об этом спрашиваете? Ее же не убили, а звери в лесу подрали. Медведь, говорят.

– Может и медведь, однако, нам надо все версии проверить.

– Ну, то ж случай, что господь – то ее прибрал. Видно, за жизнь ее распутную. Господь ведь знает, кого наказует. Вот все и вышло так. Увидел, что Марфа грешит более других, вот и наслал на нее зверя лихого.

– Ну-ну…

– А когда ее хоронить-то привезут? Все же соседка, надо по-человечески отпеть и захоронить.

– А вот этого я вам пока точно не могу сказать. Мы вас известим.

Следователь заерзал на табурете.

– А скажите Липа, кто же к Марфе более всего-то ходил?

– Да, рази всех-то упомнишь? Из нашей деревни несколько мужиков. Особливо те, кто во хмелю. Иные у нее неделями бражничали. Жил как-то один солдат беглый. Долго, с полгода, наверное. Да, только арестовали его. А потом кто к ней только не ходил. Она за свои услуги с них и денежки брала, а когда и еду. В последнее время ни кем не брезговала. Даже к парням молодым вязалась. И тем проходу не давала. Прости господи, – Липа перекрестилась.

Со двора раздалось протяжное мычание коровы, Липа приподнялась с лавки.

– Я пойду, господин следователь. Корова ждет. Вишь, червень какой жаркий, тяжко скотине.

– Да, да. Идите, – Мохов встал с табурета. – Я к вам на днях еще раз зайду. А с той стороны кто у Марфы соседи?

– Там Ромашовы живут. Но они оба на покосе. А дома бабка глухая. К ней не ходите. Все одно – ничего не слышит.

* * *

Та картинка, что увидел Григорий Зотов в замочную скважину свояченицы, не давала ему уснуть почти до самой зари. Зотов проворочался всю ночь. Утром он проспал поездку в поле и решил немного подремать. Когда проснулся, жены рядом уже не было. Яркие лучи солнца прорывались сквозь тонкое кружево тюля и затопляли чистую и просторную супружескую спальню. На витиеватой спинке бархатного стула висел кружевной пеньюар жены, на комоде в живописном беспорядке валялись шпильки, гребешки, зеркало на серебряной ручке и две атласные ленты. Григорий откинул шелковое одеяло и потянулся. В эти минуты он вновь вспомнил о черноволосой родственнице и плюнул в сердцах – тонкая пижама натянулась в паху. Зотов сходил в уборную и медленно снял пижаму. Его верный товарищ никак не желал опускаться…

«Вот еще наказание! – подумал он. – И зачем только приехала эта егоза? Эдак я и вовсе голову потеряю. Бесовка. Где бы ее зажать? Схватить в охапку. Она станет брыкаться. Сжать… Сжать сильнее, чтобы не могла пошевелиться. И поцеловать прямо в хохочущий рот, чтобы онемела и перестала хоть на время болтать всякую чепуху. А глазищи черные полезли бы на лоб, – Григорий сел на стул. – Эк, меня разобрало! А вдруг она жене пожалуется? Черт! Что же делать? – он нервно засмеялся. – Вот я влип. Уж лучше бы она уехала. Когда у нее эти чертовы вакации заканчиваются? А может, она еще дитё неразумное? Чему их там в институтах учат? Только стихи читать и пером в тетрадях каракули выводить. Может, она дура еще? Или притворщица? Не может быть, чтобы Алька ей ничего о постыдном не сказывала. Сестры же. Опять же – у одной пузо выросло. Поди, знает обо всем. Да и смотрит хитро. Убить ее мало…»

Григорий накинул парусиновые брюки, тонкую косоворотку и вышел босиком в столовую. Босым ногам было приятно ступать по нагретым за утро, гладким и чистым половицам. В столовой сидела мать и пила в одиночестве кофе. Напортив нее стояла витая соломенная корзинка с маковыми теплыми булками. Григорий подошел и машинально взял со стола одну теплую булочку. Откусил, но не почувствовал вкуса.

– Доброе утро, мама. А где все?

– Доброе утро, сынок. Не ешь всухомятку. Давай я тебе кофию налью. Сливки вон свежие. Отец уехал в город по каким-то делам, а жена твоя и Евгения ушли на речку купаться. Вода, говорят, как парное молоко. Сходи и ты искупнись. Успеешь еще на поля…

– С Евгенией, говоришь, пошли?

– Да… А я полночи не спала, читала роман один французский. И ты знаешь, дорогой, я так плакала, когда герой…

Григорий не дослушал мать, надел туфли и выбежал во двор.

– Куда ты, не позавтракав?

Но Григорий уже не слышал ее. Он спустился по сухим и ладным ступенькам крыльца, прошел по садовой дорожке мимо клумбы с петуниями и фиалками. Сладкий аромат кружил голову. В саду щебетали птахи. Путь его лежал к реке, прямиком к купальне. Будто вспомнив что-то, Григорий остановился и вернулся на задний двор. Пройдя с десяток саженей, он свернул в аллею, ведущую к конюшне. Конюх сладко дремал на куче сена в пустом стойле, когда барин зашел в огромный крытый загон. Лошади зафыркали и повернули глазастые головы навстречу своему хозяину. Григорий по очереди потрепал холки всех своих любимцев.

– Павел Никанорыч, ты где? – весело крикнул младший Зотов.

– А? Что? Я? Тута я, – Никанорыч выкатился из стойла с помятой физиономией. Во всклоченных волосах торчали соломенные былинки.

– Дрыхнешь?

– Никак нет, ваше благородие, – толстые губы расплылись в улыбке, обнажив редкие, темные от махорки зубы.

– Своди коней на реку. Искупай, а после накорми хорошенько. Дай овса, – тонкая ладонь нырнула в карман парусиновых штанов.

Григорий выудил из кармана серебряный брегет и посмотрел на циферблат.

– Вот я проспал сегодня, – с досадой промолвил он. – Короче, после обеда запряжешь мне Орлика в одноместную бричку. Я на дальние поля поеду. Один.

– Будет сделано, ваше благородие! – выпалил лохматый Никанорыч и поковылял назад в пустое стойло.

– Ты куда?! Я же сказал, веди коней купать.

– Чичас, – конюх почесался. – Все сделаю, ваше благородие.

– Да, просуши потом всех как следует. Гривы расчеши.

Григорий Зотов весело прошелся по аллее и снова вышел к саду. Пройдя его насквозь, он остановился возле нескольких яблонь, проверяя крупную, еще зеленоватую завязь тяжелых яблочных гирлянд.

«Хороший урожай должен быть нынче. Славное лето», – ноздри с шумом вдохнули густой яблоневый аромат.

Яблоки еще только начинали спеть под жаркими лучами июля, а в саду уже пахло антоновкой, белым наливом, анисом и грушовкой. Восковой налет покрывал румяные, тугие и плотные плоды.

Григорий еще раз прошелся по саду, не заходя далеко вглубь, и вышел за резную калитку, аккуратно претворив ее за собой. Теперь его дорога лежала к реке. Он прошел через рощу, приметив вдалеке, на полянке, двух крестьянских девчонок, собирающих без спроса ягоды.

«Ну, погодите. Вот я доберусь до вас», – беззлобно подумал он, усмехнулся и зашагал дальше.

В роще было прохладнее и пахло полевыми цветами. На лесных прогалинах шумели мохнатые шмели, и висели звездочки золотистых стрекоз. По дороге Григорий пару раз наклонился и сорвал несколько спелых ягод. Аромат земляники впитался в горячие ладони. Незаметно он вышел к реке. Возле купальни были слышны тонкие женские голоса, плеск воды и серебристый смех. Это был смех Евгении. Сумасбродная Женька смеялась так, словно русаки щекотали ей в воде пятки. Григорий остановился. Он не пошел к купальне, а затаился возле высоких кустов осоки. Присев на корточки, короткими перебежками, Григорий подкрался еще ближе и залег возле старой дырявой лодки. В днище лодки зияла огромная щель. Сквозь нее купальня была вся как на ладони. Рядом с рекой лежали две целые лодки, с хорошо просмоленными боками. Но сейчас ему нужна была только эта – старая и трухлявая.

Он видел, как первой из воды вышла тяжелая Алевтина. Мокрая батистовая рубашка облегала всю ее неуклюжую фигуру – вздутый беременностью живот, и налитые груди с потемневшими ореолами сосков. Жена отжимала руками подол, при этом ее раздавшаяся задница с темной полосой посередине повернулась к Григорию. Отсюда Алевтина казалось ему незнакомой, совсем чужой женщиной, на сносях. Он сам до сих пор не знал, любит ли он собственную супругу. Она была довольно красива – шелковые черные бровки взлетали над глазами, похожими на глаза маленького олененка. Над верхней губкой красовался темный пушок. Матовые щечки алели от легкого загара.

Он вспомнил их первую брачную ночь. Алевтина пугливо жалась к стенке, рассматривая Гришу внимательным взглядом черных глаз. Он, будучи уже бывалым любовником и имеющим нескольких любовниц, не знал, как подойти к Алевтине и начать то главное, для чего их свели вместе в супружескую спальню. За дверями судачили свадебные кумушки, прислушиваясь к тому, что происходит у молодых. Все ожидали услышать крик невесты, а после по стародавним и ненавистным Григорию традициям, вынести с ложа испачканную простынь.

Отец, Зотов старший, не любил подобных обрядов. Он был человеком тонким и светским. И все стародавние, кондовые скабрезности презирал. Он и в деревню-то ехать не хотел, если бы доктор не настоял на скорейшем переезде в родную вотчину, ибо находил у него первые признаки чахотки. Зотов испугался и переехал на вольную природу и парное молоко. Чахотка, к счастью, не подтвердилась, а Зотов завел себе в деревне новые знакомства, связи, а став предводителем дворянства, и вовсе не помышлял о возвращении в каменный и тесный город. Жизнь на воле показалась ему более приятной. Подрастали дети, да и себе он нашел много полезных занятий. Он выписал журналы и книги по агрокультуре, садоводству, коневодству и прочим сельским отраслям и занялся сельским хозяйством. Местные старожилы с большим скепсисом относились к его вдохновению, полагая, что при первых же неудачах, оно иссякнет, а сам Иван Ильич остынет в своем рвении. Но вышло все иначе. К удивлению соседей, Зотов снимал самые щедрые урожаи в уезде, и поля его более других колосились тучными хлебами. А стадо коров было таким, что его хоть завтра можно было отправлять на губернскую выставку. Ему и вправду давали медали и грамоты на сельских смотрах.

Позднее, став взрослым, Зотов младший подозревал, что все дело было в том, что отец его от природы был очень талантлив. И талант его проявлялся во всем, к чему он прикасался. Кроме прочего он писал приличные акварели и играл на скрипке.

В последние несколько лет отец стал намного религиознее, супротив прежнего. И приличную часть свободного времени проводил в чтении духовной литературы или молитвах. Довольно часто он посещал и местный храм и был в нем самым важным прихожанином, производя очень щедрые подаяния.

Внешне он все также оставался красивым и подтянутым. Даже в деревне он не переменил привычки ходить в сшитых по последней моде сюртуках. А на заседания в Земство частенько надевал даже фраки. Несмотря на занятие сельским хозяйством, Зотов держал в чистоте свои руки и особенно ногти. Григорий знал, что отец выписывал себе из Парижа и Лондона несессеры и мужские духи. Во всем он любил чистоту и порядок. Странным образом в этом человеке сочеталось легкое ханжество, лоск, образованность, светская непринужденность и глубокая религиозность. Он почитал строгость нравов и богобоязнь. Особенно приветствовал ее в подлом сословии. Он считал, что крестьяне должны жить в полном почитании религии, церкви и государя.

В общественных речах и частных разговорах он не раз восхищался графом Уваровым, который более полувека назад облек собственные взгляды Ивана Ильича в единую теорию: «Православие, самодержавие, народность». И хоть эти взгляды были не новы, однако, по мнению графа Зотова, отображали суть общественного и государственного строя Российской империи.

Он никогда и никому не подавал первым своей руки, смотрел на собеседников чуть свысока и надменно. А с крестьянами довольно часто обходился и вовсе жестоко, ностальгируя по крепостным устоям. Они его за это уважали и побаивались.

Зато совсем не боялись его сына, Григория Ивановича.

Григорий вспомнил, как отец благословил его на брак с Алевтиной, трижды обведя стариной иконой. Но, с отвращением морщился в ответ на теткины и кумушкины затеи по проведению свадебных обрядов. Как только молодые пошли в опочивальню, Иван Ильич заложил повозку и уехал из дома на двое суток. Вернулся он тогда, когда гости уже покинули их двор. Увидев во время обеда бледную, напуганную невестку, Зотов изменился в лице и вызывающе покинул столовую. Алевтина потом долго плакала в супружеской комнате, а Григорий не знал причины такого поведения отца. Не смотря на то, что Алевтина была владелицей богатого приданого, Зотов старший словно бы брезговал находиться в одной комнате с той, которую несколькими часами ранее лишили девичьей чести.

После брачной ночи Алевтине было трудно ходить … Да, она шла чуть иначе, и мучительно напрягалась, когда ей приходилось садиться на стул. Именно эти, понятные лишь одним молодоженам гримасы на ее живом лице, вызывали в Григории такую нешуточную волну похоти, что он снова и снова таскал свою податливую женушку в супружескую спальню. И заново таранил то, чему должно было еще заживать…

И теперь, лежа под старой лодкой и наблюдая беспомощные движения Алевтины, неуклюжие движения беременной бабы, Григорий заново хотел войти в нее как повелитель. Доктор рекомендовал воздержаться от половой жизни перед родами. И Алевтина уклонялась от близости.

Он снова вспомнил их первую ночь… Она испуганно жалась к стене, а он, кусая губы, смотрел на нее, думая о том, как ловчее взять ее в первый раз. За стеной гуляли пьяные гости. Григорий потянул жену за руку и уложил на живот, опустив книзу черноволосую голову с косой. Быстрым движением он задрал кверху рубашку и обнажил тугие, сжатые от страха ягодицы.

Да, в первый раз он вошел в нее сзади, не дав ей крикнуть ни звука. Второй рукой он крепко зажал ей рот. Ее крик вышел приглушенным. Мычание, не крик. Мокрая от слез и слюней рука саднилась после от боли. Алевтина в горячке прикусила ее.

Через четверть часа он вышел из спальни, попросив у сидящих кумушек бинт и адский камень.

На пьяных физиономиях гостей произошло смятение. А после одна из кумушек понимающе захихикала:

– Э батюшка, твоей жене не нужен камень и примочки. Само все заживет – лучше нового будет.

– Дура! – злобно огрызнулся Григорий. – Я… Руку поранил.

* * *

Но не жена теперь его волновала. Всюду его преследовал образ проклятой Женьки. Пока жена отжимала мокрую рубаху и поправляла волосы, сестра ее молотила сильными ногами по воде, а после что-то кричала Алевтине.

– Алечка, поплыли на середину реки. Я там рыбку видала. Во-оо-оот такенную! – фыркая и хохоча, кричала из воды Женька. – Она уплыла от меня. Я хотела ее схватить за хвостик, но она такая скользкая, – и снова слышался смех.

«Рыбку она захотела, – невольно улыбался Григорий. – Гляди, заплывет к тебе рыбка в одно место… Будешь тогда знать».

При мыслях об этом «месте», у Григория снова стало тесно в штанах.

«Интересно, какая она в постели? Ведь, не станет же она и в постели хихикать. Я бы ее приструнил слегка, для острастки. И смеяться без причины бы запретил. Прав отец: «смех без причины – тоже грех». Я бы велел ей раздеться догола. И лечь. И чтобы раздвинула ноги. И чтобы боялась меня… А это место… Оно у нее, верно, тугое, сразу не войдешь… И красное. Непременно красное. На фоне чуть смуглых, упругих ляжек. Я видел ее ляжки. Они толстые. Меж них так сладко засаживать. До упора. Она бы вначале тоже плакала, как и Алька… А потом сама… Сама насаживалась бы… Сама… Хотела бы меня…»

Одной рукой Григорий стащил тонкие штаны, другая обхватила толстый член, достающий до пупа.

– Выйди из воды, малахольная, – прошептал Григорий. – Выйди, я на тебя еще раз посмотрю…

К счастью для Григория, свояченица не заставила себя долго ждать. Низенькая, плотная фигурка показалась из воды. Евгения поднялась по ступеням купальни совершенно голая. Мелькнули круглые ягодицы и узкая талия.

– Женька, ты сошла с ума! – крикнула ей Алевтина. – Ты чего разделась?

– Так нет же никого, – рассмеялась Женька, беспечно помахав мокрой рубашкой, словно флагом, над головой. – Какая разница? Так лучше отжать ее смогу.

Она повернулась к Григорию передом и, обхватив мелкими руками полотно белой рубахи, крепко отжала мокрую ткань. При этом живот ее с темным треугольником черных волос напрягся, а груди мерно качнулись.

– Оденься сейчас же! Не ровен час, кто купаться придет? А вдруг Гриша или свекор?

– Нету их дома. Один в городе, другой в поле собирался, – беззаботно отвечала Женька. – Ох, Алька, хорошо-то как! – крикнула она и распахнула в стороны смуглые руки.

– Сучка… – простонал Григорий, дернувшись всем телом.

Рука замерла, пальцы почувствовали скользкую влагу.

* * *

Он отползал от лодки по теплому песку, стараясь сделать это так, чтобы его никто не заметил. Какого черта, думал Григорий, в собственном имении я хоронюсь, словно татя. Мне встать бы во весь рост, чтобы эти клуши увидели меня и завизжали от страху, а Женька, эта нахальная Женька, кинулась бы от стыда в воду. А я бы подошел и назло забрал бы ее мокрую рубаху. Пусть бы сидела в реке до самой ночи. Нет, верно, не стоит так делать. Не ровен час, как Алевтина с перепугу еще родит раньше времени.

Пока он полз по песку, мелкие камни и рачки забились за пояс штанов. Григорий в досаде чертыхнулся. И как только обе сестры отвлеклись, поднялся на ноги и шмыгнул в кусты ракиты. Там он постоял немного и медленно пошел по прибрежному, влажному от ивняка лесу. Ноги вязли в густом, плохо просохшем иле. Спустя несколько минут он вышел на сухую дорожку. Становилось еще жарче. Руки срывали придорожные колоски. От нечего делать Григорий поднял с земли палку и принялся сбивать пушистые шарики осота. Над ухом противно загудел овод. Рубашка взмокла от пота и прилипла к спине.

«Чего это я? Пошел купаться, а сам маюсь от жары. Поди, уже оделись сестрицы и давно в беседке, возле купальни, сидят. Пойду к реке. Если что, шугну их обеих».

Григорий оказался прав. Недалеко от купальни стояла светлая резная беседка, густо заросшая вьюнком. Сквозь узорчатые перекладины мелькали голые руки и пестрые сарафаны. Алевтина и Евгения о чем-то болтали без умолку. Григорий замедлил шаги и кашлянул. Сквозь проем веранды показалась румяная физиономия его беременной жены. Черные волосы Алевтины были смешно закручены в некрасивую буклю, от этого ее лицо казалось бабьим и по-деревенски простоватым.

– Ой, Гриша, а ты разве не в поле? – с удивлением произнесла жена.

– Нет. После обеда поеду, – хмуро отозвался Зотов. – Ну, вы что там накупались?

– Да, Гришенька, мы уже домой идем.

Алевтина подобрала полотенца, простыни, и мокрые рубахи и пошла, словно утка, прочь от беседки. Потом оглянулась и, прислонив одну руку ко лбу, закрываясь от палящих лучей, произнесла:

– Гришенька, к обеду не опаздывай. Я заказала суп твой любимый, из белых грибов. Вчера девки первые грибы из лесу принесли. Чудо, какие крепенькие и не червивые.

Женька, подбоченись, стояла рядом с сестрой и хитро посматривала на Григория. На ее губах снова играла странная, чуть насмешливая улыбка. Григорию все время казалось, что ей известны его чувства и что она видит его насквозь. Видит и наслаждается своей женской силой. Красный ситцевый сарафан и белая блузка с кружевом сидели на ней ладно, выигрышно подчеркивая большую грудь и плавный переход к талии. Черные глаза сияли так ясно на чуть зарумяненном личике, а белая, плохо загоревшая шея так нежна, как бывает нежна и прохладна кожа после купания в реке, что Григорий снова смутился. А после собрался с мыслями и крикнул:

– Стойте! Что ты там Алевтина сказала про лес и грибы?

– Я сказала, Гриша, что грибов нам вчера набрали целую корзину. Я заплатила девушкам копеечку. Они обещали снова принести. Я насолю и насушу впрок. Элеонора Михайловна не против. Мы когда жили у батюшки…

– Ты что, ничего не знаешь? – зло перебил ее Григорий.

– Что? – Алевтина покраснела.

– Сами в лес не смейте ходить – чтобы ни ногой. Дальше усадьбы, без сопровождения, чтобы обе не ходили. Поняли? И девок в лес не посылайте.

– Почему это? – вдруг раздался голосок Женьки. – Под арестом мы что ли?

– Считайте что так. Пока вы гостите у нас, Евгения Николаевна, мы с отцом отвечаем за вашу безопасность.

– А что такое? – Женькины бровки взлетели на лоб.

– Зверье в лесу распустилось. На людей кидается. Случай несчастный был.

– Ой! – Алевтина поднесла руку к губам. – Медведь, Гриша?

– Не знаем пока. Может медведь, а может и росомаха.

– А что за зверь росомаха? – смешливо, будто издеваясь, спросила Женька.

– Ой, да кто же ее видал? – Алевтина повернулась к сестре.

– Зверь как зверь, – угрюмо отвечал Григорий. – Меньше медведя, но зубы и когти очень большие.

– Ладно, Гришенька, мы поняли, – скороговоркой отвечала Алевтина. – Сами никуда не пойдем, и девушкам деревенским скажем. Бог с ними, с грибами. Позже соберем.

– А как же быть с балаганом?

– Каким балаганом? – Григорий удивленно посмотрел на свояченицу.

– Ну, ваш же почтмейстер сказал, что в Большакове, на центральной усадьбе, в воскресенье, будет установлен балаган, и там актеры будут играть пьесу Шекспира.

– Ну и что? Пусть себе играют. Вы-то тут причем?

– Григорий Иванович, мы с Алевтиной давно собирались сходить на этот спектакль. Просто… Просто, здесь скука смертная – спи, ешь, да по саду гуляй. А теперь вот еще и гулять-то далеко нельзя.

– А вам, значит, Евгения Николаевна, для полноты и радости жизни только шутов и лицедеев не хватает?

Евгения презрительно сощурила глаза и хмыкнула.

– Гришенька, можно мы все же съездим в Большаково? – постаралась разрядить обстановку старшая сестра. – Там ведь и всего-то роща и пролесок. Нас Степан может отвезти. Откуда там-то звери? Мы же в дальний лес не пойдем.

– Причем тут Степан? – раздраженно отвечал Зотов младший. – Что Степан вас спасет, если зверюга бросится? И потом тебе, Алевтина, вообще далеко ходить нельзя. – Он помолчал с минуту, поддел носком туфли речной камешек и слегка отбросил его в сторону.

– Гришенька, я хорошо себя чувствую. И поездка эта мне не будет в тягость.

– Не знаю, я подумаю, – подытожил Григорий и, повернувшись к беседке, дал понять, что разговор окончен.

* * *

Григорий разделся и вошел в холодную воду. По телу побежали приятные мурашки. Волосы на груди встали дыбом. Григорий зашел дальше и нырнул. Крепкими гребками он поплыл вдоль берега, далеко за границы купальни.

«Господи, как хорошо-то!» – думал он, плескаясь в упругих речных струях. Над головой носились стрижи и ласточки. Противоположный берег местами был крут, и там гнездилось множество речных птиц. Вволю накупавшись, Зотов младший вышел на берег. Он был тут хозяином, а потому не остерегался, что кто-то посмеет зайти на территорию его усадьбы. Прямо голышом он упал в горячий песок, положив руки под голову. Ветерок приятно овевал мокрое тело, по смуглой спине стекали капельки воды.

«Я себя хорошо чувствую, – мысленно передразнил жену Григорий. – Так хорошо, что мужу не даешь… Зато готова скакать, чтобы какими-то фиглярами любоваться. Ба-ла-ган! Твою мать! Ну, ладно эта, блаженная, ей что ни дурно, то потешно. А моя-то куда? С пузом, да на спектакли? Вот родит, я с ней строже стану обходиться. Больно много воли себе взяла. Прав отец – нельзя баб распускать».

Он незаметно задремал, и снова в его сон прорвался образ негодной Женьки. Во сне он видел ее голую, с раскрытыми солнцу руками.

* * *

Иван Ильич к обеду не поспел, а прислал нарочного с запиской, в которой сообщил сыну, что задержится по делам Земства дня на три.

Глава 3

После обеда сестры и мать пошли в свои спальни, чтобы отдохнуть, пока не спадет на улице жар. Григорий навестил жену перед поездкой и чмокнул ее в теплую, примятую подушкой щеку.

– Гриша, ты когда вернешься? – сонным голосом спросила она.

– Точно не знаю, если будет поздно, то заночую в поле, в охотничьем домике. Ужинайте без меня.

– Ну, ты все-таки постарайся вернуться, – протяжно канючила она. – Я буду скучать.

– Чего вам с сестрицей скучать-то? Чай, развеселит она тебя. Она же у нас та еще хохотушка.

– Ты ее не любишь, дуся… Что плохого она тебе сделала?

– А чего мне ее любить? Пусть ее муж будущий любит. А я-то тут причем?

– А ты знаешь, у нашей Женечки есть уже жених, – радостно отозвалась Алевтина.

Григорий аж застыл, оправляя голенище изящного сапога.

– Жених? Не рано ли? Ей же еще год в институте учиться.

– Что ты, у них на курсе есть две девушки уже замужние. На занятия ездят из домов своих мужей.

– Развели богадельню! Никакой скромности.

– Ну, чего ты так? Папенька сказал, что только через год свадьбу им сыграет.

– А кто он таков?

– Ой, он очень богат. Отец его владеет кучей мануфактур в Самаре, Нижнем и Вологде. Еще где-то. Не помню точно. Что-то с тканями связано и кожей. И с продовольствием. Его зовут Леонидом. Ему уже двадцать три, но он не женат. Они познакомились с Женечкой на балу, в ее институте. Вернее, наши родители свели их вместе, ради знакомства. Наш папенька и отец Леонида – хорошие приятели и компаньоны. В сущности, все было определено еще с детства. Их еще в раннем детстве нарекли женихом и невестой. А тут они еще познакомились, и, к счастью, очень понравились друг другу. И он стал ездить к ней. Дарит дорогущие подарки, цветы. И внешне он необыкновенно хорош. И любит ее, похоже.

– Ну хватит, языком чесать, – громче обычного оборвал жену Григорий. – Чего ты тут сплетни бабские мне рассказываешь? Некогда мне тебя слушать.

– Ну, какие же это сплетни? – обиделась Алевтина. – Я правду говорю. Он Женечке пишет, знаешь, какие письма? Она мне давеча читала. Там все стихами.

– Довольно, я сказал, – лицо Григория покраснело.

Он схватил арапник и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Алевтина легла на спину, нижняя губа дрогнула, по щекам полились слезы.

* * *

Конюх приготовил ему одноместную коляску тильбюри[3]. Несколько лет назад Зотов старший заказал ее в Лондоне. Эта роскошная легкая коляска, имеющая упругие листовые рессоры, грязезащитную панель, большие колеса, изящную подножку и крытый кожаный верх, не смотря на раритетность, была предметом острой зависти зажиточных уездных обывателей. Как, впрочем, и многое другое в богатом хозяйстве Зотовых. Зотовы никогда не жалели денег на предметы роскоши, но любили, чтобы все они были добротны и служили долгие года.

Орлик, сытый, породистый жеребец-трехлеток каурой масти, запряженный Павлом Никанорычем, поигрывал мускулами и прядал ушами. Хвост коня мерно взлетал возле лоснящихся боков, отгоняя мошек и комаров.

Григорий ловко вскочил на повозку и тронул поводья. Сначала он скакал медленно, но по мере того, как в его голове закипали мысли о Евгении Разумовой, этой низкорослой пигалице, институтке, он понукал коня на быструю езду.

«Жених у нее, сын миллионщика. Надо же! Как вас расперло! Ни кто попади! Стихи он ей пишет! Хлыщ!»

Орлик удивленно косился на хозяина. Конь редко видел Григория в таком настроении. А нынче хозяин гнал его почти во весь опор. Не разбирая дороги, рискуя перевернуться на кочках и ухабах, повозка Григория Зотова влетела на поле, где шел покос. Зотов младший потянул поводья и притормозил. Он ловко спрыгнул с подножки тильбюри и быстро пошел к косарям.

– Ну как, мужики, завтра управитесь?

– Должны, ваше благородие.

– Старайтесь, я вам к концу работы и водки дам, и угощений принесу, – пообещал Григорий. – Бабам скажите, чтобы старались.

Против обыкновения, Зотов не подошел к стогам, на которых работали женщины. Ему не хотелось ни с кем шутить или просто разговаривать. Несколько баб, отовравшись от работы, с удивлением смотрели вслед молодому хозяину. Их белые головы в платках, завязанных от солнца по самые глаза, прощально мелькнули вдалеке, а колеса повозки уже несли его по пыльной дороге все дальше. Григорий гнал Орлика, а взгляд пытался ухватить на лету хоть одно дерево или ветку. Казалось, что по обеим сторонам от ездока, навстречу ему, летит живая зеленая масса. Сосны, ели, березки, опережая друг друга, бежали навстречу. Спустя четверть часа, деревья пошли реже, показались огромные луга возле села Николаевское. Григорий потянул поводья и повел коня тише. Орлик радостно фыркал. Они повернули на луг.

– Загнал я тебя, дружище. Весь вспотел ты, поди, – рука Григория потрогала бока, плечи и круп коня. – Ну, ничего. На Горевое сегодня не поедем. Тут переночуем. Я распрягу тебя, и ты отдохнешь. А сам пойду к бабам на стога.

– Мужики, кузнец к вам приезжал? – спросил у косарей Григорий.

Трое крайних перестали косить и повернули головы к хозяину.

– Приезжал, наточил. Благодарствуем, барин, – отвечал за всех высокий, мосластый мужик в длинной линялой рубахе и колпаке из войлока. По лицу мужика обильно струился пот.

– Когда управитесь?

– Дня через два, не раньше.

– Ну, добро. Хорошо хоть вёдро стоит. Трава сухая. А то зарядят дожди, так все сгниет.

– Нет, погодка нынче славная. Нам, барин, надоть еще на своих наделах косить. Молимся, чтобы краснопогодье еще с недельку-то постояло.

– Ну, дай бог. Постоит, братцы. Всем хорошо заплачу, еще и водки поставлю.

– Водки-то само собой, но только опосля работы, – хмуро возразил крепкий и молодой крестьянин в синей рубахе, со светлым и прямым взглядом. – Ты нам, барин, водки раньше времени не покупай. Дай, дело сделать. А то наш брат такой – налижется от дармовщинки, и весь покос проворонит. А потом плакать вместе со скотиной зимой будет.

– Что вы, мужики, я же потом. После покоса.

– Иван Ильич знает ужо нашего брата, о водке даже не сулится, – не смущаясь, продолжил молодой мужик. – Не соблазняй и ты нас, твое блахородие.

Григорию стало досадно, от того, что наглый молодой мужик вздумал его поучать и сравнивать с отцом. Ему хотелось сказать какую-нибудь дерзость в ответ, но совесть не позволила – доводы крестьянина показались ему весьма разумными. Да и отец бы при случае отругал его за подобное доброхотство. Оконфуженный он отошел от косарей и пошел к стогам, стоящим у противоположного конца поля. Обошел стог со стороны леса и упал в него головой. Вокруг никого не было, все бабы ворошили сено на другом конце поля. В небе носились ласточки и стрижи. Пролетело и два беркута. Солнце уже клонилось к закату, и не казалось таким ярким. Надо бы распрячь жеребца, вспомнил Зотов. Но вставать совсем не хотелось. Он перевернулся на живот и посмотрел на косарей.

«Поучать меня вздумал, – раздраженно подумал он о молодом крестьянине. – Отец поучает, жена рот открывает, где ее не просят. Еще эта, пигалица черноглазая, смотрит с вызовом. Никто меня не боится. Совсем все страх потеряли. А этим, сермяжным, тоже волю дали. Сорок лет прошло с отмены, и сразу все осмелели. Смотрят борзо, того и гляди, от злости в темном лесу прирежут. Говорят, что в городах это племя совсем всякий стыд потеряло. Против царя-батюшки псы безродные стали головы поднимать. Отец говорил, что листовки по улицам разбрасывают, бомбы взрывают. И этот смотрит нахально – водка хозяйская, видите ли, ему плоха. Такие, как он, и мутят воду, да к революциям взывают. Стеньки Разины, твою мать! В города лезут, к народовольцам всяким».

Григорий откинулся на спину и закрыл глаза. Дрема мгновенно окутала голову, унося вразлет обидные и беспокойные мысли. Ему вновь приснилась голая Женька с распахнутыми в стороны руками. Во сне он тянулся к ней всем своим существом, пытаясь обнять ее смуглые плечи, а она… она снова хохотала, отмахиваясь от него руками.

Рядом упало что-то мягкое и увесистое, Григорий вздрогнул и проснулся. Желтый сатиновый сарафан обтянул полное бедро. Запахло женским потом, печеным луком, медом и молоком. Рядом с ним, привалившись долгим и пышным телом, лежала Ольга, смазливая, фигуристая и полногрудая баба из ближайшего села. Григорий довольно часто спал с ней, когда бывал на этих полях. Она всегда была охоча до его ласк и чрезвычайно темпераментна, как любовница. Но отчего-то именно сейчас в нем не возникло прежней радости и знакомого желания при виде ее соблазнительного тела под сатиновым сарафаном.

– Здравствуй Гришенька, миленок мой ненаглядный, – прошептала она, склонившись к его виску. – Что так долго не было тебя, родимый? Истосковалась я по тебе. Сил нет, как соскучилась. Все-то выглядывала я твою повозку. Все глазоньки просмотрела. Степан чуть косой меня не порезал, стояла словно столб, на дорогу глядючи.

– Так уж и ждала? – недоверчиво, но с улыбкой, спросил ее Григорий.

– Ждала, любый мой. Уж и бабы-то надо мной смеются. Знают, как я сохну-то по тебе. Говорят, что дура.

– Почему дура? – продолжал улыбаться Григорий.

– Потому и дура, что люблю не ровню, а барина, – женщина опустилась ниже и неловко чмокнула Григория в руку.

– Ну, чего ты, глупая? – оконфузился Григорий, но руки не отнял.

– Глупая, Гришенька, знаю. Вокруг тебя все больше барышни красивые ходют. А я из простых. Крестьянского роду, – она отпрянула и села. Глаза с обидой смотрели вдаль.

– Ты больно-то не прибедняйся. Сама знаешь, что хороша… – он легонько потянул ее за руку.

– Ой, Гриша… – она шмыгнула носом и отвернулась.

– А что муж твой?

– Он и рад бы, да я гоню его от себя, – возразила Ольга. – Ты же сам все знаешь. Зачем спрашиваешь?

– Как так? Родного мужа? – с притворством продолжал Зотов.

– Пьет он еще шибче, – пожаловалась она. – И на работу ходить перестал. Свекор его ругает, а толку? Иной раз и сам бражничает вместе с ним. А мой, когда выпивши, совсем слаб по мужской части. Но зло на мне срывает. Колотит меня, будто я виновна в его болезни. Он, говорят, когда мальчонкой-то был, зимой в лесу потерялся. Насилу живым нашли. Вот, видно, тогда и заморозил все свое хозяйство. Потому у нас и деток нет. А я так родить хочу… Может, от тебя бог даст.

– Ты чего удумала? – он нежно взял ее за подбородок.

– Неужто тебе жалко, Гриша? Родила бы мальчика. Пусть бы бегал, рос. А как вырос, я бы ему всю правду рассказала, кто его отец на самом деле. Он уважал бы тебя.

– А ничего, что муж твой рыжий, а я с черными волосами? А ну, как родится чернявый? Что мужу-то скажешь?

– Ой, Гриша, да мне все едино. Семь бед – один ответ. Меня свекры заели – чего, мол, не рожаешь? «Пустоцветом» кличут. А как им сказать, что не во мне дело? Скажу если, муж совсем меня прибьет. Так и маюсь. Обиды сношу, слезы глотаю, – она помолчала, кусая ровными зубами травинку. – Говорят, что жена у тебя скоро родит, вот бы и мне так…

– Дуры вы, бабы, – усмехнулся Григорий и потянул Ольгу за светлый рукав блузки.

Женщина упала под него, словно подкошенная. Голубые глаза смотрели ласково, с неподдельной любовью. Григорий навалился сверху и поцеловал Ольгу в губы долгим и нежным поцелуем.

– Останешься на ночь? – с придыханием спросила она.

– Знаешь же, что останусь, – отвечал он, чуть отстранившись. – Видишь, скоро закат. Приходи сегодня в охотничий домик, я там буду ночевать. Найдешь дорогу?

– Неужто нет? – с радостью ответила она.

– А что, тебе здесь и любиться больше не с кем? Неужто мужиков мало?

– Как я могу с кем-то любиться, ежели в думах один ты? Да и с кем тут?

– Ну, как же? Вон, молодой, в синей рубахе. Чем не хорош? Высок, красив и говорит смело. А?

– Ты это о Федоре Красникове?

– Его Федором зовут?

– Да. Так тут его Аленка с нами работает. Она за него любой бабе глаза выцарапает. Да и не люб он мне вовсе. Гриша, я тебя одного ведь люблю. Больше жизни.

– Попроси распрячь Орлика. Скажи, чтобы пить сразу не давали. Часа через два, не раньше. Я приду потом и проверю.

– Чичас, Гришенька. Я скажу тогда Матвею. Он с радостью. Он страсть, как обожает твоих жеребчиков. И право дело, они такие же пригожие, как и их хозяин.

Григорий рассмеялся, красиво запрокинув черноволосую голову.

– Иди уж, непутевая. Твоими устами бы мед пить. И принеси вечером поесть чего-нибудь и вина.

Он сунул ей в потную ладошку смятые деньги.

* * *

Охотничий домик господ Зотовых находился чуть вдалеке от заливных лугов села Николаевское, в лесистой части, недалеко от берега Оки. Это был одноэтажный основательный сруб из толстых просмоленных дубовых бревен. Торцовый фасад был обращен в сторону реки. Небольшие окна украшали резные наличники. Массивные ступени крытого крыльца вели в широкие сени. А из сеней дверь открывалась в большую комнату. От нее расходились двери в две другие комнаты, служившие спальнями. Охотничий домик нечасто использовался по назначению. Когда Зотов старший баловался охотой, то останавливался здесь со своими гостями, чтобы согреться чаем, закусить и выпить вина. Хранились здесь и ружья с патронами, под замком, в старом сундуке. Домик этот всегда запирался от случайных гостей. Вокруг него шел высокий забор, за который никому не было хода. Последний раз Григорий останавливался в нем пару недель назад.

Зотов отворил тяжелые ворота и зашел во двор. Легко поднялся по ступеням крыльца и увесистым ключом открыл дубовую дверь. Дверь легонько скрипнула. В доме стоял полумрак, и было невыносимо душно. Пахло так, как часто пахнет в бане. Это был запах горячего дерева. Зотов прошел в чистую горницу и распахнул окна. Лесной воздух ворвался в духоту комнат. Зотов с наслаждением стянул сапоги и снял влажные портянки. Босые ноги ощутили сухой жар нагретых половиц.

Он сходил за водой и разжег самовар. А после попил чаю. На лес опускались сумерки. Кровавое солнце катилось к закату.

«Что-то долго Ольга не идет, – подумал он. – А вдруг муж ее поколотил и в доме запер?»

Он не испытывал большой страсти к этой женщине. Все его страсти к ней улеглись еще год тому назад. Но тот факт, что этой ночью ему, возможно, придется спать одному, заставил его немного понервничать. Григорий не любил ночевать в одиночку в охотничьем домике.

За окнами давно стемнело, из леса потянуло сырой прохладой. Григорий прикрыл окна и разжег небольшую печурку. Огонь уютно потрескивал, с жадностью занимаясь над сухими поленьями. А Зотов все думал о несносной свояченице. Его сердце томилось от тоски и острого желания, бросить все и прямо среди ночи помчаться домой. А там, таясь от всех, хоть в замочную скважину смотреть на нее. Смотреть и думать о том, чем она пахнет вблизи, о том, какая у нее мягкая кожа. И эти губы, вечно растянутые в улыбке.

«За что мне это наказание? – с досадой думал он. – Жил спокойно, не тужил».

От злости он выругался матом и швырнул со стола медную кружку. Кружка улетела со звоном в темный угол. И одновременно с этим он услыхал едва слышный стук.

«Должно быть это Ольга», – подумал он и пошел открывать.

Укрывшись с головой в старый клетчатый платок, на пороге стояла Ольга. В ее руках была тяжелая корзина, накрытая белой тряпкой.

– Что так долго? – недовольно пробурчал он. – Я уже проголодался.

– Гришенька, я бегала в лавку, чтобы чего съестного купить. Дома-то, окромя щей и каши, у меня нечего не было. Я и не стряпала нынче. Всю же неделю в поле. Когда мне было? Домой прибежала, мой спит пьянёхонек. Я думаю, вот и хорошо. Собралась уже в лавку бежать, а тут золовка на пороге, как назло. И смотрит так пристально, будто догадывается. Я же еще кофту новую надела, юбку плисовую, бусы. Глянь, я какая нарядная. Все за ради тебя.

Ольга смущенно скинула старый платок и вышла на середину комнаты. Она и в правду показалась Григорию красивой. Тонкую, но крепкую талию охватывала голубая в мелкий цветочек блузка, тугие бедра обтягивала темная юбка, русые волосы были заплетены в косу и красиво уложены на голове. Женщина даже успела мазнуть помадой пухлые губки. Помадой этой, привезенной из Турции, торговали на ярмарках заезжие купцы. Они открывали лавки по продаже дамских духов, мыла, гребешков, помады и сурьмы для бровей и глаз. Как-то раз Алевтина просила его купить ей всей этой дамской прелести, но Григорий отругал ее за грешные желания, и сказал, что любит ее и так, без каких либо помад, которыми только кокотки уличные мажутся. Алька тогда обиделась и всю дорогу шмыгала носом.

– И вот, гляжу я, золовка пришла, – продолжила скороговоркой Ольга. – Говорит, дескать, что соли занять. А я же вижу, что не ради этого, а чтобы вынюхать, зачем я разрядилась? – Ольга села на свободный стул напротив Григория. – Кое-как я ее вытолкала. А потом побежала в лавку, а она закрыта. Я в дом к Емельяну. Стучу. Выходит. Говорит, чего тебе? Я ему – лавку-то открой. Мне купить кое-чего надобно. Он пока пошел и открыл. Вот я купила у него окорока кусок, хлеба подового, колбасы круг, конфет немного, масла, сыра фунт, изюму фунт, две бутылки люнели и бутылку портвейна какого-то. Насилу донесла. Тяжелая корзина. А по дороге еще у Маньки огурцов малосольных попросила. Я знаю, ты любишь такие… Шла по лесу и боялась. Ты слыхал, что за несколько верст отсюда женщину зверье подрало? Говорят, какая-то росомаха в лесу завелась. Я шла, а мне все казалось, что в кустах кто-то крадется.

– Сотри это, – прервал ее Григорий.

– Что? – Ольга смотрела на него непонимающе.

Григорий встал и подошел к женщине. Большим пальцем руки он стер с ее губ розоватую помаду. Краска размазалась по белой щеке. Он взял ее за затылок и притянул к себе.

– Хватит болтать. Я этой болтовней и дома сыт по горло.

– Ты скажи, Гриша, я ведь и молчать могу, – испуганно прошептала она.

– Раздевайся, пойдем, искупнемся. Я потный весь. Надо бы освежиться. И ты со мной.

– Гришенька, чего же по ночам-то в воду лезть?

– А что такое?

– Так водяной или русалки могут на дно утащить.

Григорий отпрянул от Ольги и весело рассмеялся.

– Раздевайся живо, я тебе говорю.

Она стала послушно расстегивать пуговицы на блузке. Через несколько минут Ольга стояла в одной рубахе и переминалась с ноги на ногу. Тонкая ткань облегала шары больших грудей и круглый, немного выпуклый живот.

– Снимай и рубаху, – приказал Григорий.

– Гриша, ну как я нагая-то пойду? Совестно, а вдруг кто увидит?

– Кто? Русалки твои? Пусть видят.

Она испугано перекрестилась.

Он подошел к ней сзади и легонько подтолкнул в спину. Она оглянулась, и увидела, что Григорий тоже стоял без одежды. Широкие загорелые плечи блестели в темноте от бликов печного огня. Она скосила глаза на его спокойный пах.

– Пошли к реке. Искупнемся, а после поедим и спать.

– Как так спать, Гришенька? – лукаво спросила она и выгнула спину. – Не спать же ты ко мне приехал.

– Я на поле ехал, а не к тебе, – оборвал он ее. – Как там Орлик?

– В порядке твой Орлик, – с обидой в голосе ответила она и насупилась. – Не любишь ты меня.

– Ольга, я не умею любить. Я вы*бу тебя сегодня. Вот это я тебе точно обещаю.

Женщина вспыхнула и тоненько засмеялась.

– Пошли уж, – он потянул ее за руку.

Они спустились по ступеням крыльца. В чистом небе висел рогатый месяц, а звезды мерцали так, что заходился дух. Пахло елью и лесными цветами. По-домашнему цвиркал сверчок. Где-то в лесу ухал филин.

– Видишь, как хорошо-то! – крикнул он, и какая-то ночная птица, испугавшись его крика, взлетела над темными кустами.

– Не кричи так, – жалобно попросила Ольга. – Мне страшно. Не то прибежит еще медведь или росомаха.

– Спят они! – засмеялся он.

– Ой, всяко бывает. Не кричи…

Пройдя сквозь лесок к крутому берегу, они спустились по деревянной лестнице, ведущей к реке. Этот деревянный спуск к Оке когда-то тоже построил его отец. Возле реки Григорий стянул с Ольги рубаху и потащил женщину в воду. Она ойкала и визжала, когда он брызгал на нее водой. Потом они оба плавали, и вволю накупавшись, наконец, выбрались на берег. Он подошел к Ольге и ухватил рукой за грудь. Пальцы немного скрутили сосок. Она в остром томлении прикрыла глаза. Его рука скользнула по ее талии и перешла на живот, а после пальцы нырнули к устью чуть расставленных ног. Ольга зажмурилась от наслаждения и поддалась вперед. Он проник пальцами в сердцевину припухшего лобка.

– Ты вся течешь. Смотри, аж по ляжкам потекло. Неужто так хочешь?

Она лишь томно простонала в ответ и обняла его полными руками. Прохладные груди и живот вплотную прижались к его сильному телу. Он стал ее с жадностью целовать. Она почувствовала, как в живот уперлась сталь ожившего члена. Ольга еще теснее прильнула к нему и потерлась. Григорий застонал и, взяв ее за плечо, заставил опуститься на колени.

– Ласкай его как в прошлый раз, – попросил он. – Возьми глубоко… Так… Глубже… Да… Так, тише… – он двигал ее головой, держа рукой за волосы. А сам, согнувшись плечами, замирал от острого наслаждения и мычал. – Тише, тише. Я сейчас взорвусь. Становись быстрее задом. Я засажу тебе прямо тут.

Она с готовностью встала, как он просил, и призывно вынула спину. Он с силой вошел в нее и, придерживая за круглое бедро, стал двигаться в ней резкими толчками.

Ольга мычала и всхлипывала от наслаждения.

– Так! Так, любый мой. Сильнее! Не жалей меня. Вы*би за все те ноченьки, что я тосковала по тебе.

Рука его потянулась к ее паху. Пальцы легли на устье лобка. Ольга вскрикнула еще громче и вдруг кончила, обхватив его член крепким сжатием. Несколько мгновений Григорий чувствовал, как ее истосковавшаяся и жадная до ласк пи*да сжимается в сладких спазмах. Кончала Ольга долго, крича на всю округу диким криком. А после, почти сразу, кончил и он, влив в нее приличную порцию густого семени.

– Точно ты понесешь после этой ночи, – прошептал он. – Это же надо так бабе оголодать. Твоя пи*да чуть не проглотила меня. Насилу вытащил, – Григорий усмехнулся.

Он стоял возле Ольги, качаясь на сильных, длинных ногах, и с наслаждением смотрел в звездное небо.

* * *

Он подал ей руку, она встала. Сделала шаг и чуть не упала. Григорий едва подхватил ее за талию. Маленькие ступни разъезжались в стороны.

– Ой, Гришенька, ноги меня не держат, и руки дрожат, – пожаловалась она. – Я где-то рубашку свою оставила, – пробормотала она, вглядываясь в темноту.

– Вот она, – подал он белую тряпку. – Ты на кусты ее бросила.

Они поднялись по деревянным ступеням и вышли на тропинку, ведущую к охотничьему домику. Через несколько минут дубовая дверь отделила их от ночной прохлады июльской ночи.

– Ну, что ты там принесла? Доставай. Я голодный как волк.

– Чичас, Гришенька.

Ольга принялась расставлять на столе нехитрую закуску. Григорий тут же захрустел малосольным огурцом, крепкие зубы с жадностью вонзались в куски ароматной колбасы и ломти душистого хлеба. Пахнуло сладкой люнелью.

– Мне налей лучше портвейна, – сказал он. – Я не люблю этот сироп.

Ольга разлила вино по кружкам.

– Ну, давай за тебя, – устало промолвил он.

Они чокнулись. Зажмурив глаза, Ольга пила люнель маленькими глотками, а после отщипнув от хлеба, ела скромно, почти не открывая рта.

– Чего ты хлеб-то один? – спросил он. – Ешь вон колбасу, окорок, огурцы.

– Да я сыта, Гришенька. Кушай сам…

Через полчаса Зотов был сыт и немного захмелел.

– Водки надо было взять, – посетовал он.

– Ты не велел, я и не брала.

– Ладно, пошли спать.

Они пошли в свободную спальню. Там стояла широкая деревянная кровать, заправленная пикейным покрывалом. На стене висела старая турецкая сабля.

– Ложись у стены, – скомандовал он.

Она жарко прижалась к Григорию в надежде, что тот продолжит свои ласки, но он зевнул и отвернулся от Ольги.

– Давай спать. Утром вставать рано.

Она обиженно засопела, уткнувшись носом в полный локоток.

Утром они еще раз сблизились. Он навалился всем телом и вошел в нее резко. Она застонала, но очень быстро вошла в раж. И снова довольно быстро сжала его член в сладостной муке.

– Как хорошо-то, Гришенька, – шептала она в экстазе, задирая все выше ноги и стараясь насаживаться на упругий ствол.

Спустя несколько минут он медленно одевался и курил. А после посмотрел на нее.

– Скажи, у тебя есть родная сестра?

– Есть целых три, – отвечала она удивленно.

– Сколько им лет?

– Они все младше меня. Одной двадцать, она в соседнем уезде живет, замужем. Наталья малая еще, ей только десять исполнилось, а Машке семнадцать скоро. Девка на выданье. Есть у меня и пять братьев.

– Обожди, не тараторь, – тихо обронил он. – Зачем мне твои братья?

– Так ты же сам спросил.

– Я о сестрах. Ты сказала, что Машке скоро семнадцать? Так?

– Так.

– Красивая она?

– Да, мы с ней не похожи. Она чернявая, вся в мать. А что?

– Ничего, – Григорий судорожно сглотнул.

– Можешь мне ее показать?

– Зачем тебе, Гришенька?

– Надо… Послушай, я хорошо заплачу. Много. Приведи ее сюда.

– Зачем? – женщина хлопала голубыми глазами.

– Ну, что ты как маленькая?

– Ты что удумал, Гриша?

Ольга вскочила с кровати, колыхнув полной грудью, и стала судорожно одеваться. Глаза покраснели от закипающих слез.

– Стара я стала для тебя? Молодую захотел?! Мне ведь всего двадцать четыре. Какого же чОрта тебе надо?

– Глупая, я хочу вас двоих, – нервно пояснял он. – Понимаешь, мы мужчины, иногда хотим разнообразия. – Неужто не слышала, как иные скопом ебу*ся? По десять человек.

– Слыхала я про таких грешничков. Да, я не такая. Это же какой грех!

– Брось поповскую заумь. Никакого греха в плотской любви нет. Убить человека – это грех. А вы*бать сладко – никакого греха.

– Вот, ты Гриша, барин, умный человек, ученый… А такие вещи говоришь, – Ольга судорожно застегивала пуговицы на блузке. По щекам капали слезы. – Я люблю тебя, а ты… Изменщик!

Он ухватил ее за запястье.

– Сядь, послушай хоть минуту. Ничего плохого я твоей сестре не сделаю. Посмотрю на нее голую просто. И отпущу. Зато потом тебя вы*бу так, что ходить не сможешь.

– Она же девушка еще!

– И что? Я за-плачу ей! Много, понимаешь? Корову купите. Даже двух. На приданое ей денег будет. А всего-то и нужен мне пустяк.

Ольга мотала головой и утирала слезы.

– Что ей жалко, что ли, прийти с тобой и раздеться? Большая же уже, знает, зачем бык корову кроет.

– Как же! Ты же испортишь ее тут же. Неужто любоваться только будешь? – в глазах стояло недоумение.

– Пойми, было бы это сорок лет назад, когда деды еще наши жили, я бы и спрашивать вас обеих не стал. Тогда все вы были мои. Все бабы в деревне с радостью барину отдавались. Каждую мой дед мог брать без ее согласия. Право первой ночи. Слыхала о таком?

– Так давно уже другие времена. Мы ведь все свободные, чай не крепостные твои.

– Свободные. Но ты-то ко мне бегаешь.

– Так я люблю тебя!

– И я тебя люблю, и любить еще больше стану.

– Как же! А вдруг Машка тебе больше понравится?

– Не понравится. Просто, хочу на нее голую посмотреть. У нее есть жених?

– Нет еще. Так, с несколькими хороводится.

– Вот и славно. Приведешь?

– Нет!

– Ну и дура. Сейчас я уеду, а через день снова сюда вернусь, к ночи. Приведешь если, так будет промеж нас с тобой и дальше любовь, и денег еще дам вам. А не приведешь, считай, что не знаю я тебя больше. И пальцем к тебе не прикоснусь. Будешь себе другого полюбовника искать. Поняла?

Ольга, всхлипывая, ушла. А Григорий еще долго лежал в одиночестве, представляя обнаженную Женьку, а рядом с ней Алевтину. В его видениях тут же присутствовала и Ольга. И все три женщины голые со страстью отвечали ему на все его причуды. Вот Ольга и Алька держали вдвоем ноги несносной Женьки, широко разведя их в стороны, а он входит в тугое девичье лоно.

От этих мыслей его снова бросало в жар, а старый друг наливался свинцовой тяжестью.

* * *

Домой Григорий вернулся после обеда. Алевтина с Евгенией сидели на террасе и со скучающим видом наматывали в клубки голубую шерсть.

– Что так долго, Гришенька! – обрадовалась Алевтина и приподнялась со стула. – Я заждалась уже тебя. Обедать будешь?

– Да, собери. А отец дома?

– Нет, Иван Ильич до сих пор не приезжал. А Элеонора Михайловна почивают.

Пока Алевтина разговаривала с мужем, Женька хитро посматривала в его сторону. Григорий покраснел, ему почудилось, что эта чертовка знает о том, что творится в его душе. Ее взгляд, открытый и внимательный, казалось, хотел сказать: «Эк, тебя, зятек-то колобродит! Мало тебе ночи с крестьянкой, так ты еще и сестру ее решил прихватить. И все из-за меня…»

Григорий нахмурился.

– Что на обед?

– Зеленые щи, Гришенька. Заливное из судака, пирог с малиной.

– Неси все. Проголодался.

За столом Григорий ел щи и заливное, и читал свежие газеты, принесенные почтальоном для его отца. Глаза пробежались по первым страницам. И в отделе «Происшествия» он прочел сообщение о том, что несколько народовольцев взорвали подъезд дома генерал-губернатора. Генерал не пострадал, а злоумышленники схвачены и преданы суду. Григорий с удовлетворением принял эту новость.

«Вот, и на вас, синеблузых, с наглыми замашками приходит расправа», – мстительно подумал он.

Потом его взгляд зацепился за маленькое сообщение о том, что в Козельском уезде, возле села С-кое, найден труп молодой женщины с обезображенным лицом. На теле несчастной имеются множественные раны от когтей дикого животного. Идет следствие по факту гибели неизвестной.

Григорий отбросил в сторону газету. Есть сразу расхотелось. Он пошел в спальню и, медленно раздевшись, лег на кровать. Взгляд темных глаз уперся в потолок.

«Согласится ли Ольга? – думал он. – Интересно, какая у нее сестра? Похожа ли она на Женьку?»

Он не заметил, как задремал, но вздрогнул, услышав скрип двери. В комнату тихо вошла жена. Утиной походкой она дошла до кровати и села на край.

– Гриша, ты стал таким молчаливым. Все хмурым ходишь, будто я тебе чем не угодила, – она положила ему на бедро теплую ладонь. – Ты потерпи немного, вот рожу, и будем мы с тобой ласкаться, как и прежде.

– Чего ты, глупая? – улыбнулся он. – Я же все понимаю.

Алевтина с радостью обошла кровать и прилегла с другого края. Она прижалась к мужу и, ухватив его ладонь, притянула ее к собственному животу:

– Потрогай, как пинается. Бабка-повитуха говорит, что сынок должен быть.

Григорий повернулся к ней:

– Это хорошо, Алечка.

Она протяжно вздохнула.

– Может, я могу тебе сделать устами приятное?

– Не стоит, не надо. Потом. Я обойдусь… – он снова лег на спину.

– Я тоже, Гриша, сильно хочу тебя. Так хочу, что мочи нет. Почему доктор не разрешает? Давай хоть тихонечко, а?

– Аля, иди, займись чем-нибудь. Раз нельзя, то нельзя. Если я, мужчина, терплю, то твои желания сейчас – просто блажь. Сходите с сестрой на реку или в розарий погуляйте.

– Женечке скучно у нас. Говорит, что хочет скорее в институт. Уедет, наверное.

Григорий напрягся.

– Чего ей скучно-то? Кто вас развлекать должен?

– Она хотела ехать, спектакль смотреть в воскресенье, а ты не даешь.

– Чего я не даю-то? Я же сказал просто, что подумаю. Отвезу я вас туда.

– Правда? Я ее обрадую тогда?

– Сегодня я дома буду ночевать, а завтра снова в поле уеду, но к утру воскресенья я ворочусь.

– Опять уедешь?

– Ты же знаешь, что летом каждый день год кормит.

– Знаю…

– То-то же. Может, ты мне в гостевой спальне стелить будешь?

– Зачем?

– А затем, чтобы мысли дурные по ночам тебя не тревожили. Думай о ребенке.

– Нет, Гриша, не уходи. Я не стану без тебя спать.

Григорий поднялся и пошел на конюшню, проверить своих любимцев. По дороге он зашел в сад и, пройдя по его широким аллеям, полюбовался на занимающиеся алым цветом, скороспелые сорта. Садовник ставил подпорки на тяжелые ветки яблонь.

– Ну как, Кузьмич, хороший урожай будет?

– Должен быть, Григорий Иванович. Если никакое лихо не приключится, и град не побьет, то полные хранилища уложим. На ярмарку повезем. Завтра соберу уже первые ящики белого налива, китайку и грушовку. Можно уже в город будет отправлять.

– Завтра, говоришь?

– Да. Уже созрели.

– Я к вечеру уеду. Ты собери с Николаем и Степаном. Мать пусть возьмет каждого сорта по ящику на кухню. Остальное пусть Николай в лавку везет. Там ждут.

– А Иван Ильич приедет сегодня?

– Не скажу точно. Он в городе еще, по делам Земства.

* * *

День быстро катился к закату, в воздухе стояла немыслимая духота. Григорий побывал на конюшне, давая распоряжения вечно сонному Павлу Никанорычу, велел смазать колеса у всех телег:

– Завтра я снова уеду в ночь. На поле буду ночевать, – сказал он конюху. – Пусть Орлик отдыхает. А запряжешь мне Червонца.

– Как скажете, ваше благородие. У Червонца подковку надобно поправить.

– Ну, так поправляй. И если завтра жара снова будет, снова своди всех на реку.

– Хорошо, ваше благородие. Эти ребята любят купаться.

– Вот и купай, пока вёдро стоит. И помой их хорошенечко. Я там привез щетки новые, гребешки и мыло лошадиное. Возьмешь у Степана. А где, кстати, Степан?

– Да, здесь где-то был, – конюх прятал глаза.

– Снова, поди, к бабам в деревню убежал?

– Та нет, он тут, – конюх показал глазами направление, идущее к кухне, и многозначительно подмигнул.

Летом в усадьбе Зотовых обеды готовились на открытой кухне, стоящей отдельно от основного дома. Кухня та располагалась под большим белым навесом. Еще издали Григорий услышал стук ножей и почувствовал аромат жареного лука. На больших сковородах скворчали куски мяса, рядом кухарка, толстая Пелагея, помешивала лук. Две другие работницы варили в медном тазу варенье из малины.

– Пелагея, а ты не видела Степана?

– Видела, батюшка. Недавно пробегал. Чаю попил с малиновыми пенками и дальше. Куда пошел, не знаю.

– Вот каналья! Чем он занят целый день?

– Не скажу, Григорий Иванович. Они ездили куда-то, чего-то возили. Потом куда-то ходил еще. Потом с Танькой нашей все зубоскалили.

– А где Танька твоя?

– Танька! – зычно крикнула Пелагея. – Подь суды.

Но невидимая Танька так и не откликнулась на зов поварихи. Пелагея недоуменно оглядывала кухню.

Зотов движением руки успокоил ее и пошел по направлению к дальнему сараю. На цыпочках он приблизился к плотно закрытой деревянной двери. Из-за нее доносились шорох, возня и странные звуки – то ли мычание, то ли всхлипывание. Зотов сразу догадался о том, что там происходит. Он помедлил несколько минут, но поняв, что те, кто схоронился в сарае, не желают закругляться, резко рванул дверь. Деревянная щеколда с легкостью отлетела в сторону. Яркий сноп света осветил белую тощую задницу приказчика Степана. Она ритмично двигалась над разверзнутыми и молочными телесами Таньки.

Танька вскрикнула и скинула с себя Степана. Перед глазами Григория мелькнула мокрая женская пи*да, обильно заросшая волосами, круглый живот, упругие ляжки и тонкие щиколотки ног, обутые в чуни. Степан вскочил с охапки сена и встал по стойке смирно, словно солдат, одновременно оправляя портки и застегивая штаны.

– Вам что, ночи мало? – сурово спросил Зотов.

– Простите, ваше благородие. Более такое не повторится.

Танька тоже оправила юбку, короткие розоватые пальчики нервно застегивали пуговки на кофте. Она не смотрела хозяину в глаза, круглые щеки ее алели от стыда.

– Татьяна, вы же незамужняя девица, – покачал головой Зотов.

А Танька в ответ начала вдруг шмыгать носом.

– Простите, барин… – всхлипывала она.

– Я-то прощу, моя дело – сторона. А вот если родители твои узнают, тогда что? Он, – Зотов показал головой на Степана, – женится на тебе?

– Чего я должен на ней жениться? Она не дева мне досталась.

– Чего ты брешешь? – гневно одернула его Татьяна.

– Как же, брешу! Я в тебя первый-то раз вошел, как нож в масло. До меня тебе целку-то порвали, так что, не строй из себя тут правильную.

– Чего? – наступала рассвирепевшая Татьяна, подоткнув руки в боки. Несколько верхних пуговок она не успела застегнуть, и сквозь распахнутый ворот Зотов увидел торчащую и пленительную девичью грудь.

– А ничего! Ты и до меня здесь любовь крутила. С Колькой, говорят, и Силантием.

– Не ври!

– Так, замолчите оба! Татьяна, сколько тебе лет?

– Шестнадцать, – тихо отвечала она.

– И что ты делать станешь, если понесешь от него? Рожать? Тебя же родичи прибьют или из дома прогонят.

– Так вы, барин, заступитесь, правда? – хмыкнула беспечная Танька. – У вас в усадьбе и рожу. Пусть бегает.

– Вот дуреха, ты же сама еще как дите! Я-то заступлюсь, но отец у меня строгий. Он не потерпит подобной распущенности. Так что, думай головой, Татьяна. Пусть родители тебя лучше замуж выдадут нынче осенью, раз ты уже жить половой жизнью начала.

– Кто же ее возьмет-то, дырявую? – некрасиво рассмеялся Степан, обнажив ряд редких зубов.

– Стыдись, Стёпа. Нехорошо так на женщину говорить, с которой у тебя отношения.

– Ладно, – Степан перестал смеяться, лицо вмиг помрачнело.

Теперь его взгляд был устремлен куда-то вдаль. Он словно бы давал понять, что весь этот разговор считает для себя пустяшным, и что его ждут более важные и серьезные дела.

– Меня садовник ждет. Яблоки сегодня убирать станем. Еще три работника в помощь возьму. Как раз под вечер спадет жара. Легче собирать будет.

– Иди, Таня, на кухню, – Зотов оглядел девушку. – И старайся больше не грешить.

Танька хмыкнула и многозначительно посмотрела на хозяина.

* * *

Ночью он спал плохо, в библиотеке было душно. В голову лезли непрошеные мысли.

Вечером он ушел из супружеской спальни, на диван, в одну из соседних комнат. Алевтина жалась к нему большим животом и, хватая его руку, тянула ее к своему вздувшемуся от беременности, лобку. Сначала он хотел было предаться с ней утехам, но вовремя одумался, вспомнив слова врача. Чтобы не распалять Алевтину, он взял свою подушку и ушел ночевать в библиотеку.

Когда он уходил, Алька в досаде хныкала, некрасиво кривя губы, и просила мужа не оставлять ее одну. Но Зотов был неумолим.

– Утром встретимся за завтраком. Спокойной ночи, ma chérie. Нам надо было уже давно спать в разных комнатах.

И вот теперь он ворочался с боку на бок на неудобном кожаном диване. Перед его мысленным взором вновь всплыл образ незабвенной Женьки. Вечером, когда он выхаживал по имению с важным видом вездесущего хозяина, эта чертовка сидела на террасе и читала какую-то иностранную книгу. Ее сочные губы шевелились вслед за текстом. Она была так увлечена романом, что, казалось, не видела ничего кругом.

«О чем эта гадкая книженция? – думал Григорий, – что она целиком поглощена ее содержанием».

Один раз он специально прошел довольно близко возле нее, чтобы прочитать название романа. И чуть не поперхнулся, увидев красные буквы на французском. Книга называлась: «Amoureux»[4]! Так вот какие книги читает эта негодница! Совсем совесть потеряла. А еще институтка! И кто ей дал эту книгу? Неужто маман?

Но институтка и негодница так была увлечена чтением, что даже не заметила близкое присутствие зятя. Она нахмурила черные бровки и сосредоточенно водила глазами по строчкам. Местами она улыбалась, местами ее лицо розовело.

Интересно, о чем там? Он многое бы отдал за то, чтобы прочитать то место, из-за которого эта пигалица могла краснеть. Что там, думал Зотов, невинные поцелуи, или же нечто большее?

Перед его мысленным взором пронеслась обнаженная Женька, потом, совсем не к месту, он вспомнил повариху Таньку, с расстегнутой на груди блузкой. А потом память подкинула ему его давнюю любовницу Ольгу.

«Вот я дурак, – он хлопнул себя по лбу. – Я же завтра велел ей привести сестру».

От волнения он сел. Пальцы обхватили голову: «Что я делаю! Сколько во мне похоти… И все эта Женька! Боже, как заглушить в себе ее образ? Зачем она только приехала сюда?»

Он вспомнил о том, что, обещал Ольге заплатить за сестру. Зотов полез в кошелек и обнаружил там всего несколько смятых рублей.

«Надо пойти в кабинет к отцу и взять деньги из сейфа, – подумал Григорий. – Это хорошо, что отца нет дома. Не то пришлось бы что-то придумывать. А так скажу, что деньги понадобились на хозяйственные нужды… Нет. Пожалуй, он не поверит. Он дотошный как черт! Дожился! У меня нет даже собственного счета. Все отец. Живу здесь, словно пасынок. Я что, в конце концов, не имею права? Ведь работаю в имении с утра до ночи…»

Он соскочил с дивана и нервно заходил по комнате.

«Полно, а вдруг Ольга не приведет сестру? И сама не придет? А я поеду как дурак? Нет, она придет. Если не сделает по-моему, я ее прогоню с глаз долой. Интересно, какая у нее сестра? Похожа ли она на Женьку?»

Зотов так разволновался, что совсем позабыл о сне.

«Я пообещал денег на корову и на приданое. Вот дурак! Не слишком ли дорого мне обойдутся мои шалости? Черт, сколько сейчас корова дойная стоит? Кажись, рублей шестьдесят. Отец говорил. А я им две коровы наобещал. Ну нет, дам сто рублей и баста. Итак довольно».

Он решительно вышел из комнаты. В доме все спали. Стараясь ступать тише и не скрипеть половицами, Зотов двинулся в конец длинного коридора, туда, где находился кабинет отца. У него были ключи от отцовского кабинета – Иван Ильич оставлял их сыну на всякий случай. На весь коридор сейчас горел один круглый газовый фонарь, освещая темные переходы в огромном доме семейства Зотовых. Возле комнаты свояченицы Зотов замедлил шаги и постарался сильно не дышать. Ему казалось, что кровь в висках стучит так громко, что этот стук раздается эхом по спящему дому. Из-за двери Евгении светилась едва заметная полоска.

«Что это? Она не спит? Но, почему? Уже два часа ночи. Чем она занята?»

Стараясь унять дрожь, он подошел на цыпочках к двери и присел возле замочной скважины. Сфокусировав зрение, Григорий увидел, что институтка лежала животом на диване и, болтая ногами, читала все тот же роман. Правая ручка держала огромное яблоко – время от времени Женька смачно откусывала от него большие куски и, жмуря глаза от наслаждения, с хрустом жевала.

«Вот же полуночница! А потом спать будет до обеда!»

Легкое покрывало, укрывающее ее маленькое тело, сползло в сторону, и глазам Григория предстали выпуклые ягодицы девушки, прикрытые лишь тонюсеньким батистом ночной рубашки. Черные волосы вольно разметались по плечам. Ягодицы переходили в узкую талию.

«С каким бы наслаждением я засадил ей прямо так, сзади, чтобы она прогнулась подо мной как кошка…»

Пижамным штанам стало тесно, Зотова бросило в пот. Он ухватился руками за своего верного друга и стал медленно водить рукой.

«Еще немного, прямо тут. Лишь бы видеть ее, – думал он. – Я прямо тут, и станет легче».

Женька все листала пожелтевшие страницы книги. Потом ей вдруг надоело читать. Она отложила огрызок. Голова опустилась на подушку. Девушка полежала так с минуту и перевернулась на спину. И вдруг случилось то, чего Григорий вовсе от нее не ждал. Это было таким ошеломительным подарком, что он чуть не задохнулся от потрясения. Девушка решительно откинула рубашку и задрала ее почти до самых грудей, кои мягкими овалами расходились в стороны. Снизу она была полностью обнажена. На ней не было никакого белья или панталон. И тут Григорий увидел то, о чем мечтал так давно: Евгения вдруг согнула и немного раздвинула ноги. Со стороны коридора было плохо видно то, что он мечтал увидеть совсем близко. А главное, он хотел бы ощутить ее запах. Запах кожи. Запах ее подмышек, живота, волос, и того места, о котором он грезил уже столько времени.

Выпуклый лобок, густо покрытый волосами, делила надвое влажная красноватая трещина. Девушка поддалась вперед и прикрыла глаза. Левая рука развела пальчиками складки губ, а правая принялась гладить и теребить красноватый, торчащий клитор.

Григорию чуть не стало плохо. На миг он остановил движение собственной руки и, затаив дыхание, ждал ее кульминации. Но она не последовала. Бедная курсистка совсем не знала собственного тела. Поводив пальцем в разные стороны, она протяжно вздохнула и убрала руку. Грустный взгляд устремился в потолок.

«Глупая, – подумал Григорий. – Она совсем не знает того, на что способно ее тело. Эх, как бы я тебя приласкал, девочка… Ты бы у меня корчилась от страсти. Продолжай, и ты почувствуешь то, чего жаждет все твое естество. Продолжай… Еще…»

Стиснув зубы, Григорий прошептал что-то несуразное и кончил прямо возле двери той, кого он вожделел уже долгое время. Он поднялся с колен и подтянул парусиновые штаны.

«Я совсем обезумел, – подумал он и наступил туфлей на следы своего недавнего вожделения. – Хороша сучка, если кобели сбрасывают семя возле порога ее комнаты, – хмыкнул он. – Кобели на то и кобели, а вот она сама, бедняжка. Она не умеет еще кончать».

Отчего-то это обстоятельство подняло свояченицу в его глазах еще более в цене. Он тут же представил то, как это у нее произойдет впервые. А потом, потом он приучит ее кончать вместе с ним. Когда он в ней. Чуть раньше его, на несколько секунд…

Он тряхнул головой и сбросил с себя наваждение. И снова посмотрел в замочную скважину. Женька лежала на боку с грустным выражением на хорошеньком лице.

«Вот же дурочка, – с нежностью подумал он. – Ну, что мне с тобой делать? Если бы я мог выкинуть тебя из головы…»

Он тихо прошел в конец коридора и открыл кабинет отца. В темноте раздался бой старинных напольных часов. Здесь всюду царили чистота и порядок. Ноги Зотова утонули в ворсе турецкого ковра. Григорий не стал зажигать свечей. Месяц на улице светил ярко, освещая как раз ту часть кабинета, где находился сейф. Сейф располагался за потаенной дверцей старого книжного шкафа. Скрипнула деревянная дверка, открыв немецкий металлический сейф Ostertag. Поворот кодового замка, и вот они, папки с важными документами, шкатулка с драгоценностями и пачки банковских билетов. Григорий отсчитал несколько кредиток и положил их в карман собственной пижамы. Потом подумал немного и добавил еще несколько, себе на мелкие расходы. Так же легко он покинул кабинет отца, заперев его на ключ.

«Позже верну ему деньги», – решил Григорий и зашагал по темному коридору.

Возле комнаты свояченицы уже не горел свет.

«Видно, потушила свечу и стала засыпать…»

Глава 4

– Матрос рябой не заплатил, сбежал. Курощуп козельский! Тартыга шалопутный. Ну, погоди, дорожки в разные стороны бегут, а люди все одно сходятся. Найду я тебя, обманщик окаянный! Найду, не пожалею! – сетовала Августа Альфредовна, подслеповато щурясь возле амбарной книги, в которую записывались все доходы и расходы по ее маленькому «амурному» заведению. А заведение-то сама Августа называла лирично: «Райские пташки». И это самое заведение было ничем иным, как самым обычным провинциальным борделем. В котором первоначально служили порядка пятнадцати жриц любви разных возрастов, телосложения и цвета волос. Теперь же в борделе мадам Августы осталось лишь пять здоровых девок. Одна из девок, толстая молодая Ритка, вышла замуж за еврея портного, другая выбыла, заболев сифилисом, а третью разыскал в борделе родной муж и уволок домой, на хозяйство, к детям. Все остальные разбрелись и примкнули к тем домам, что были понадежнее.

Недавно из-за нехватки денег и расходов на собственное лечение, ей и ее пятерым «пташкам» пришлось съехать с уездного доходного дома, расположенного почти в центре Козельска. Они задолжали за два месяца квартплату, и хозяйка выставила их вон. Бедняжкам пришлось ночевать в лесу, трясясь от страха и почесываясь от укусов комаров. Рано утром Августа Альфредовна договорилась о съеме трех комнат в придорожном трактире, и девки со всем скарбом, гуськом перекочевали в нумера, наводить красоту перед приемом посетителей.

Кое-кто из постояльцев уже осведомился о стоимости услуг «Райских пташек» и даже высказал желание, непременно наведаться в «райские кущи». В данный момент в трактирной гостинице проживало порядка сорока душ мужеского пола, а потому вечер обещал быть весьма пикантным и томным. Девки чистили перышки и мылись, в то время, как в салон ворвался нетрезвый высокий матрос и, схватив за руку молодую Наташку, потащил ее в комнату, пообещав заплатить двойную цену. А сам, воспользовавшись услугами наивной дурехи, сбежал, не заплатив ни рубля.

Напротив Августы и сидела теперь эта самая Наташка и шмыгала маленьким веснушчатым носом. Рыжеватые волосы торчали в разные стороны, на макушке болтался красный бант. Весь наряд незадачливой жрицы любви состоял из фильдекосовых чулок, явно не ее размера, спускающихся волнами с худых ляжек до самых розоватых колен, и старой, побитой молью, кацавейки.

– Жрать тебе, Голубева, я сегодня не дам, – злобилась Августа. – Не заслужила, коли с мужика денег не сумела взять.

– Он ска-аа-зал, что на ко-оо-моде оставил, – ревела Наташка, размазывая по щекам слезы. И от этого ее щеки покрывались черными разводами. Вместо сурьмы Августа чернила брови своим подопечным жженым углём.

– Так ты бы не лежала на кровати как корова, а встала бы и проверила. Меня бы кликнула.

– Да, я задремала просто, – оправдывалась Наташка. – В лесу-то мы почти не спали. Комары зажрали.

– Теперь всю ночь будешь у меня работать, – поджав губы, пообещала Августа. – Захотят двое, двоим зараз сдам.

– Не-ее-т! – в ответ на угрозы ревела Наташка.

– А что, я на тебя любоваться должна? И чего ты сидишь неприбранная? Иди, волосы причеши и платье надень. Не то вид у тебя, словно после пожарища. И рожу поди умой, вся в саже.

В дверь номера негромко постучали. Наташка соскочила со стула и скрылась в соседней комнате.

– Да, да. Войдите! – с фальшивой радостью ответила Августа.

На пороге появился высокий господин. Несмотря на жару, на нем надет был шелковый черный плащ и высокий цилиндр, бросающий густую тень на лицо. По всему было видно, что сей господин совсем не прост. От всего его вида явно попахивало большими деньгами.

Старая сводня напряглась и напустила на лицо сладенькую и подобострастную улыбку.

– Вам чего, господин хороший? Желаете ли девочку на ночь?

Господин оглядел убогое убранство комнаты и молча прошел до окна. Затем он вернулся и, наклонившись к Августе, очень тихо, хриплым голосом сказал:

– Да-с, желаю. Приведи мне самую молодую. Есть такие?

– Есть, ваше благородие! Все у нас есть. Шик-блеск, красота! Все к вашим услугам. Сейчас я позову самую молоденькую. Она, ваше благородие, сейчас ванну принимает, а потому в неглиже.

– Ты можешь показать ее сразу после ванны? Раздетую?

– Конечно, конечно… Сию минуту.

Сводня поднялась со стула и ковыляющей походкой пошла к двери в соседнюю комнату, откуда доносились смех, возня, плеск воды и девичьи голоса. Августа потянула за ручку и крикнула зычным голосом:

– Натали, ты готова?! К тебе пришел клиент.

– Пусть они обождут, я только мыться начала! – отвечала бесхитростная Наташка.

– Они сейчас. Вы подождете чуток?

Господин лишь сухо кивнул.

Через десять минут Августа вытолкала к посетителю голую и смущенную Наташку. Та от стыда прикрывала руками маленькие груди и светлый, почти безволосый лобок. Рыжеватые волосы теперь были тщательно расчесаны и убраны в некое подобие прически, поверх которой торчал все тот же нелепый бант. Белую кожу после мытья обметало красными пятнами. От свежего воздуха комнаты ее бледные соски заострились, а плоский, молочного цвета живот покрылся мурашками. Девица вдруг громко икнула и задрожала.

Господин бегло оглядел девушку и кивнул.

– Сколько?

– Вам на какое время? На час? Или два? Вы у нас будете или к себе домой девушку повезете?

– К себе.

– Раз так, то, – сводня помедлила, маленькие глазки сделались маслеными. И, наконец, решительно выпалила: – Пять рублей!

Но тут же испугалась своей просьбы.

Тревожные глаза уставились на незнакомца в черном. Августа думала: не много ли заломила за эту курносую бестолочь, а может, наоборот, продешевила?

Не торгуясь, господин достал пять рублей и отдал их сводне.

– Ну, вот и славно. Иди, деточка, оденься. Да, пошустрее. Не видишь, тебя господин ждет.

Наташка скрылась в смежной комнате и выскочила оттуда минут через десять, одетая в нелепое розовое платье, отороченное светлой кисеей. Господин в черном плаще вышел из номера и, проследовав по гостиничному коридору, спустился по ступеням на первый этаж. Наташка едва поспевала за ним – жали носки новых, неудобных туфель.

Они вышли за ворота, и он пригласил ее сесть в крытый экипаж. День катился к вечеру, солнце висело одним краем над кромкой деревьев, вольно растущих меж деревянными домиками окраины Козельска. Где-то незатейливо играла гармоника, и слышался женский смех, где-то гоготали гуси и лаяли собаки. Наташка ступила на шаткую подножку и прыгнула в душный салон кареты. Её молчаливый клиент подошел к вознице и, дав ему несколько монет, велел ехать ровно до первой заставы. А сам сел рядом с Наташкой.

– А куда мы едем, ваше благородие? – Наташка ерзала на сиденье и, словно девочка, болтала ногами.

Возле маленького стеклянного окошка с обреченностью гудела зеленая муха. Наташка отогнала ее от стекла и прильнула к окну веснушчатым носом. Мимо кареты проносились темнеющие деревья, редкие дома с загорающимися окнами, потом пошли поля, стога сена, а после и вовсе стемнело. Наташка только считала пролетавшие мимо верстовые столбы.

1 Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно. Как и случаен выбор географических мест и их названий.
2 Вакации – то же, что каникулы. Время, свободное от учебы.
3 Тильбюри́ (тильбери́, от англ. Tilbury) – лёгкая открытая двухколёсная карета, с крышей или без, разработана в начале XIX века лондонской фирмой «Тильбюри» занимавшейся производством карет на Маунт-стрит. Предназначалась для быстрой езды по сельской местности и труднопроходимым дорогам.
4 Amoureux – любовник (франц.)
Читать далее