Читать онлайн Умру вместе с тобой бесплатно

Умру вместе с тобой

© Степанова Т. Ю., 2019

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

…Кусок сумрачного сериала, снятого в соответствии с канонами новой искренности, ручной камерой, подрагивающей от правды жизни

Виктор Пелевин Бэтман Аполло

Глава 1

«…Даже светлые подвиги, это только…»

Одинцово. Николина Гора

Пятнадцать лет назад

Военный вертолет завис над лесом – и в мгновение ока переместился влево, приближаясь к низким корпусам школы искусств. В прошлом это была общеобразовательная школа, она пережила внушительный ремонт, внутреннюю перепланировку, отделку, но так и осталась в памяти Одинцова «школой с большой историей», которую сломать нельзя, несмотря на старые приземистые корпуса мрачного казарменного дизайна, ныне обшитые новомодными яркими панелями. Словно кубики на фоне соснового леса и других близлежащих строений – знаменитого пансионата Николиной Горы «Сосны», где в разные времена лечились от недугов сильные мира, принимая уникальные «жемчужные ванны», про которые еще со времен Политбюро ходили сплетни в народе, и проходили различные программы омоложения и восстановления половых функций в почти мистическом тайном отделе геронтологии.

Школа Одинцова, где учились дети и внуки тех, кто раньше месяцами и годами проживал на государственных дачах, а ныне обретался в поместьях и дворцах, преобразовалась в воскресную школу искусств, в которой новые дети – внуки и правнуки тех, прежних – занимались дизайном, йогой, балетом, корпели на уроках китайской каллиграфии, танцевали в большом зале – звуки вальса, звуки танго…

Выстрел!

Автоматная очередь!

С крыши школы искусств по военному вертолету, где сидели снайперы, палили из автомата. Стрелявшего не было видно: он прятался за огромными «тарелками» спутниковой связи, усеявшими крышу школы, словно грибы. Но вот он показался на миг – темная фигура, одетая в мешковатую куртку явно на несколько размеров больше. Лицо закрывала черная балаклава.

– Ближе! – сквозь гул винта кричал спецназовец пилоту, сжимая в руках оптическую винтовку и стараясь в краткие доли секунды поймать в прицел фигуру в черном.

Автоматная очередь!

Человек на крыше проорал что-то хрипло, торжествующе и поднял автомат вверх, поливая приближающийся вертолет очередями.

– Он нас достанет!

Снайпер на своих «качелях» болтался у борта вертолета. Он сделал глубокий вдох и…

Все произошло одновременно – выстрел снайперской винтовки и…

Человек в черном рванул на себе мешковатую куртку, открывая всего себя снайперской пуле, – словно почувствовал, что будет убит. Под курткой – жилет «смертника» с гранатами, аккуратно уложенными в «гнезда». Пилот ничего не мог сделать – никакого маневра не оставалось для вертолета, который был уже обречен. Снайперская пуля угодила смертнику прямо в сердце – меткий выстрел, но он же стал и роковым для всех них. Потому что в кармашке пояса «смертника» пряталась граната – прямо там, у сердца. И она взорвалась. И за ней сдетонировал весь пояс.

Взрыв был такой силы, что в пансионате «Сосны» задрожали стекла.

Куски арматуры, белые тарелки спутниковой связи, острые куски металла – все, все разом взметнулось в воздух, и взрывная волна принесла этот вихрь к ним. Вертолет швырнуло вверх, потом вниз. Вылетело лобовое стекло. Снайперу куском железа снесло полголовы, пилота ослепило – взорвался бензобак.

И вертолет завалился на бок, стремительно падая куда-то туда – за корпуса пансионата управделами, за сосновый бор, за вековые деревья, за теннисные корты, земляничные поляны, что в мае месяце еще не плодоносили – за леса, за горы, за тридевятое царство.

Упал.

Взорвался.

Те, кто стоял в оцеплении на удалении от школы искусств: спецназ, военные, – все эти такие бессильные сейчас антитеррористические силы видели вертолет. Его конец. Огненный шар над лесом.

И – столб дыма.

Видели все это и с террасы солярия пансионата «Сосны», где какой-то сильный мира – чин в распахнутом махровом халате (прямо с процедур), в семейных трусах, встрепанный, красный, потрясенный зрелищем авиакатастрофы, что-то орал в телефонную трубку почти ископаемого – еще с восьмидесятых – «старого доброго» телефона спецсвязи (еще с крутящимся диском, каких не встретишь больше, наверное, уже нигде в Москве и в стране – может, лишь на какой-то почте под Воркутой или же здесь, в кремлевских «Соснах», где панически боялись гаджетов и не доверяли мобильным телефонам (подслушают, расшифруют! Взломают хакеры!). А стоявший перед чином навытяжку офицер спецсвязи с катушкой телефонного провода, словно робот, крутил ручку катушки-лебедки, все удлиняя и удлиняя телефонный шнур, потому что чин то и дело выбегал на соседнюю террасу, стараясь рассмотреть сам лично, что там творится за лесом, где упал вертолет, что происходит у школы искусств, где в заложниках у террористов оказались дети.

Их – тех, кто взял в заложники школу, выслеживали несколько дней после устроенных ими взрывов на рейсовых автобусах в Москве и Подмосковье. Рано утром подозрительную машину остановил патруль ДПС на шоссе. И террористы его хладнокровно расстреляли в упор. А потом, преследуемые погоней, они очутились в Одинцове. Никто даже не думал, что они проникнут на территорию Николиной Горы, но это же дачный поселок, пусть и элитный, а не военная крепость.

Их было трое вначале.

– Сколько их сейчас? – орал в рацию генерал в форме без опознавательных знаков, командующий антитеррористической операцией. – Сколько их осталось?

Он стоял за бэтээром – оцепление протянули на удалении от здания школы. Десятки машин, фургоны спецназа, ГИБДД, полиция. Пригнали всех. Но удача пока никому не улыбнулась. И кто-то уже погиб там, в школе, при попытке вывести детей из здания.

– Двое или один! – отвечала рация. – Тот, кто на крыше, – мертв. Но внутри… Возможно, один погиб при первом штурме. Значит, еще один.

– Один? Точно?

– Или двое.

– Там мой муж! Сделайте же что-нибудь! Там мой муж!

Это истерически кричала молодая женщина в дорогом спортивном костюме, глубоко беременная, на восьмом месяце. Она вырвалась из рук спецназовца, который хотел передать ее врачам «Скорой», но не сумел. Потому что просто не мог с ней справиться: силы беременной утроились. Она била его по плечам, старалась вырваться:

– Там мой муж! Пустите меня!

– Уберите ее! Увезите отсюда! Нам только преждевременных родов тут не хватало! – цедил генерал в форме без опознавательных знаков в рацию. – Да кто она такая, господи?

– Она там занималась… там курсы для будущих матерей, в том флигеле… «Мать и дитя». Йога, что ли… Она там что-то забыла – вроде сумку, а муж за ней приехал и пошел туда за этим. А тут стрельба. Он там остался внутри вместе с преподавателями и детьми.

– Там женщины и дети. Племянница губернатора… она там тоже… балетный класс… Ей десять. И остальным примерно столько же. Там педагоги, преподавательница балетного класса… ее ребенок малолетний, она его взяла с собой, оставить было не с кем, как мы выяснили. Но кто там погиб во время штурма, при первой попытке, мы не знаем. Такой взрыв был… Но наши все там… никто не вышел… и педагоги, учителя…

– Этот… муж… узнали о нем – он не военный?

– Он местный муниципальный депутат. Из Одинцова. Его фамилия, кажется, Романов.

Генерал опустил рацию.

Кричащую женщину затолкали в «Скорую», которая развернулась и помчалась прочь от этого страшного места. Но остались еще «Скорые», другие машины. А там, вдали, в оцеплении – родственники, родители тех, кто был в школе.

Крики и плачь.

Рыдания…

Вой…

Они все ощущали запах гари от взорвавшегося вертолета. На место его падения уже поехали пожарные расчеты, но пламя и дым…

Пламя и дым…

Их ощущали и внутри захваченной школы.

Кто-то в ее стенах пел, хрипло орал молитву. Кто-то ликовал, призывая победу к своим и кары на головы всех врагов, пусть лишь сунутся сюда, в это место смерти.

Осколки стекла в школьном вестибюле на полу. Выбитое при штурме окно. Пятна крови. Лужи крови.

Человеческие останки, разбросанные взрывами гранат от стены к стене…

Первый штурм окончился крахом для штурмовавших. Они все остались здесь. Их было уже трудно опознать. Но двенадцать детей успели в этой кровавой каше выбежать из того флигеля, что на первом этаже. А те, кто остался на втором, уже не имели надежды.

Балетный класс. Майское солнце. Огромные зеркала в пол. Балетный станок.

Девочки, маленькие балерины в грязных юбочках, скорчившиеся в углу.

Избитая в кровь учительница балетных танцев – на полу. Она оттолкнула от себя человека в черной мешковатой куртке, когда он схватил ее за волосы, пытаясь поставить на колени. А тот ударил ее прикладом автомата в лицо, выбив зубы.

Пятилетний сын учительницы балета (тот малыш, которого в этот роковой воскресный день не с кем было оставить) сидел на полу. Каждый раз, когда он пытался подползти к матери, человек в черном отбрасывал его пинком ноги назад, словно надоедливого щенка.

Человек в черном сейчас был занят: он чутко прислушивался к внешним звукам, но не подходил к окнам. Он словно исполнял какой-то чудовищный ритуальный танец на теле мужчины, распростертого на полу.

Он топтал его ногами.

Он убивал его.

Удары кованого ботинка сыпались градом – в пах, в грудь, в живот, в голову.

Избиваемый Романов тридцать пять лет отроду не был ни атлетом, ни спецназовцем – он был гражданским. И он ничего толком не знал о контртеррористических операциях. И о методах борьбы…

Он просто пытался после каждого сокрушительного удара встать на ноги.

Он пытался подняться.

Он не желал умирать, словно червяк, раздавленный в пыли.

Удар в живот…

Вот он встал на колени, упершись в пол руками.

Удар в бок…

Избитая учительница балета закричала пронзительно:

– Не бейте его!

Удар…

Еще удар…

– Не бей его!

– Бери щенка в охапку, иди с ним к окну! – хрипло приказал человек в черном. – Гони свое стадо, женщина, к окнам! Эй, все вы, вставайте! Живо! Я кому сказал!

– Девочки, сидите, не вставайте! – закричала учительница своим подопечным балеринам. – Не подходите к окнам!

– Ты смерти ищешь, сука? Я тебя спрашиваю? Ты смерти ищешь?! Ну-ка встать! Все к окнам!

– Оставайтесь на месте! – из последних сил прохрипел Романов. – Они не станут тебе живым щитом!

– Встать! – заорал человек в черном, оборачиваясь к детям в углу балетного класса и их учительнице. – Встать всем! Все на подоконник!

Но они не покинули своего убежища, потому что их учительница с выбитыми прикладом зубами отчаянно замахала руками – нет, нет!

И тогда человек в черном вскинул автомат и прошил ее очередью.

Ее пятилетний сын быстро вскочил на ноги, ринулся к ней.

Романов в этом миг не ощущал ничего: ни боли, ни близости смерти. Избитое тело вдруг стало послушным, гибким, гуттаперчевым. И в сильном броске он швырнул себя на человека в черном.

Сшиб его с ног, выбивая из рук автомат.

Как это удалось?

Но автомат отлетел к стене.

А человек в черном шмякнулся навзничь, но тут же упруго, как барс, вскочил сначала на корточки, потом встал, выпрямился, рванул на себе куртку, под которой был надет на футболку такой же пояс – жилет смертника, где ждала своего часа не взрывчатка, нет, но боевые гранаты.

Он выхватил одну, сорвал чеку и швырнул в сторону Романова.

Граната упала на пол и…

Раз, два, три…

Взрыва нет…

Раз, три, пять…

Взрыва нет…

Романов подхватил гранату без чеки. Человек в черном впился в него взглядом, оценивая.

Три, пять семь…

Возвращаю подарок!

В следующую секунду Романов подмял под себя пятилетнего ребенка, закрывая его своим телом, прижимая к полу…

Успел еще крикнуть девочкам-балеринам в углу:

– Бегите! Скорей!!!

Топот маленьких ног. Террорист не успел среагировать на убегающих детей: граната без чеки поразила его как камень из пращи, ударилась о другую гранату в кармане-гнезде пояса смертника.

Доли секунды…

Удивление на бородатом лице… Ужас в глазах и…

Топот маленьких ног уже по коридору. Прочь! Балетный класс опустел.

А пояс смертника взорвался!

Вопль!

Алый фонтан!

Пороховой дым…

Осколки гранаты впились в тело Романова. Такая боль…

Последним усилием он притиснул кричащего мальчика к полу балетного класса, свято веря, что умирает не зря. Что, если уже и не суждено ему быть в этой жизни отцом своего ребенка, тогда он послужит щитом, оградой, броней ребенку чужому.

В этот миг он не боялся смерти.

Абсолютно.

И может, поэтому Смерть не взяла его.

Это было в мае в Одинцове. На Николиной Горе.

Потом наступило лето. Самое обычное. Для некоторых. А для других – с госпиталями, реанимацией, операциями, операциями – на ногах, на позвоночнике… И снова с госпиталями, реабилитационными центрами. Волнениями, волнениями, волнениями, тщетными надеждами на грядущее счастье.

И вот пришел дождливый октябрь. И они снова встретились.

Мужчина по фамилии Романов.

И пятилетний мальчик Феликс.

Романов приехал в детский центр при отделе семьи и детей Одинцовского управления соцзащиты. Он все еще с трудом передвигался на костылях. Перебитые осколками ноги слушались плохо. Но он ходил.

Феликса привела в игровую комнату няня. Мальчик был худенький, большеглазый, похожий на эльфа. И бесконечно одинокий.

Романова сопровождала молодая воспитательница из кризисного центра помощи детям. Пока они медленно шли по коридору, она говорила без умолку, взирая на Романова на костылях с неподдельным восхищением и затаенной жалостью.

– Мальчик постоянно спрашивал о вас все эти месяцы. Чуть ли не каждый день. Эти игрушки, что вы прислали… Он выбрал одну, он с ней не расстается. Даже когда спать ложится, кладет рядом. А вы… я все репортажи тогда смотрела. И передачи о вас. Какой же вы молодец! Герой! Как вы себя чувствуете?

– Лучше. – Романов ковылял, опираясь на костыли.

– Ой да, я понимаю, нужно время… Вы обязательно поправитесь! А по телевизору говорили о вас в том шоу, где ваша жена отвечала на вопросы… У вас же пополнение в семье. Кто родился – мальчик, девочка?

– Девочка. – Романов на миг остановился. Потом продолжил путь.

– Как же это хорошо! – восклицала восторженная молодая воспитательница. – А Феликс, знаете, он… он постоянно о вас спрашивал. Ах да, я уже это вам говорила.

– Что с его родными? С усыновлением?

– Пока никаких новостей. Мне кажется, к сожалению, их и не будет. Как мы выяснили, у мальчика никого нет, кроме тетки. Это старшая сестра его покойной матери.

– А отец?

– Никаких сведений. Мы искали. Но та фамилия, что записана у него в свидетельстве о рождении… ну, вы сами понимаете, когда нет отца, то… Он рос без отца. А его тетя… Она тоже бывшая балерина, как и его мать. Но там более сложный случай. Она после кордебалета так и не смогла найти себя. Пенсия в тридцать восемь лет – сами понимаете, что это для балерин. Там такая ситуация – алкоголь… увы… она пьет с тех пор, как ушла из театра. И у нее четырнадцатилетняя дочка. Им жить вдвоем особо не на что. Куда уж еще ребенка брать на усыновление. В общем-то, она не горит желанием взять Феликса.

В игровой комнате Феликс сидел на маленьком стуле, подвинутом к дивану. Нянечка усадила его туда. Романов медленно подошел к мальчику.

– Привет, Феликс.

Мальчик смотрел на него. В руках он сжимал пластмассовую фигурку из «Набора супергероев», присланного ему вместе с другими игрушками в качестве подарка. Фигурка Бэтмена в черном костюме и маске.

– Привет.

Романов тяжело опустился на диван, отложил костыли. Мальчик смотрел на них, потом взглянул на него.

– Я тебя ждал.

– Я пришел, как только смог. Не хотелось на инвалидной коляске приезжать.

– Я знаю. – Пятилетний Феликс сказал это серьезно, совсем по-взрослому. – Я знал, что ты придешь.

Он, как маленькая пташка, вспорхнул со своего стула и обнял Романова за шею. Крепко-крепко. Воспитательница отвернулась к окну, смахивая слезы: она была чувствительная особа.

– Ноги болят? – снова совсем по-взрослому спросил Феликс, не размыкая своих маленьких рук.

– Немножко.

– Я знал, что ты не умрешь. Я хотел с тобой тогда ехать в «Скорой». Или с мамой. Но маму же убили.

Романов молчал, обнимал это маленькое хрупкое тельце, что прижималось к нему так доверчиво.

– Твоя мама была очень храброй, Феликс.

– Да. Смотри, это вот бэтсканер, а это бэтрадар. – Феликс отстранился, не выскальзывая из его рук, и продемонстрировал Романову фигурку игрушечного Бэтмена.

– Твой новый приятель?

– Он в маске. Но я знаю, кто это. – Феликс очень серьезно смотрел на Романова. – Я все помню, что было там. Я не забыл.

– Ты тоже очень храбрый. Мама бы тобой гордилась.

– Забери меня отсюда, – тихо сказал пятилетний Феликс.

Воспитательница повернулась к ним.

– Я хочу быть с тобой. – Мальчик прошептал это. Но она услышала. – Я хочу быть с тобой всегда. Мне никто не нужен, кроме тебя.

Глава 2

Puttin on the Ritz

Золотой Берег. Западная Африка

Май. 1932 год

Барабаны в лесу. Барабаны во тьме. Там – там – бум – бум – бум! Доктор Сергей Мещерский услышал их сквозь сон и приказал себе проснуться. Но это было проблематично.

Бум-бум-бум! Тара-бум! Барабаны глухо рокотали в ночи в лесной чаще дождевого леса, что обступала их со всех сторон. Где-то в джунглях зрели гроздья гнева, и они все стали бы полными идиотами, если бы сорвали те гроздья, как тропический плод. Ну уж нет! А может, это только сон? Призрачная иллюзия?

– Серж Серже! Просыпаться! Вставать! Они приходить! Это не ашанти! Это люди леса!

Над ухом гудел густой бас. Сергей Мещерский открыл глаза и увидел Ахилла. Голый по пояс, без фельдшерского халата тот казался вырезанным из эбенового дерева великаном. Когда они только познакомились – доктор и фельдшер, Сергей Мещерский сразу же отринул обращение «мбвана» со стороны Ахилла: оно резало слух русского человека своей допотопной колониальностью. Он попросил Ахилла называть его на русский лад – по имени-отчеству. Так ведь зовут докторов в дражайшем Отечестве, откуда их с матерью выперли. Но имярек Сергей Сергеевич превратилось в устах старательного Ахилла в такое вот «Серж Серже». И Мещерский охотно откликался.

– Это не ашанти! – рокотал Ахилл. – Ашанти ссссс! Уходить, бежать! Они сами боятся. Это другие. Это люди леса!

Мещерский сел на походной кровати. Сколько же они выпили с Бенни вечером? Все так славно начиналось. В полевом госпитале никто не умирал вот уже пять дней, и они думали, что сволочная лихорадка и не менее сволочная дизентерия отступили. И Бенни решил наконец-то отметить свой тридцать третий день рождения, празднование которого все откладывал из-за запарки на лесозаготовках и эпидемии, разразившейся среди рабочих и администрации. Они пили вечером бренди. И Бенни горланил старинную английскую песенку «Вниз к мертвецам». Хрипловатый баритон его был пиратским, отчаянным. Бездна обаяния и дерзости…

И вот, нате вам – ночной набег диких лесных племен на лесозаготовительный лагерь. Африка полна сюрпризов, господа.

Мещерский потрогал подбородок – побриться он явно не успеет. И переодеться в чистое тоже. Он встал и глянул в зеркало. Ну и физиономия. И это практикующий врач! Это русский интеллигент, затерянный в дебрях Западной Африки. Рядом с зеркальцем на походном столике стояла фотография матери. Княгиня Вера Николаевна Мещерская. Он всегда поражался тому, какая у него великолепная мать.

– Да, Сереженька, чудо что за женщина. И такой характер. Знаете, мы все здесь, на чужбине, немножко влюблены в нее. Такие женщины, как Вера Николаевна, – редкость. Ваш отец был, наверное, счастливейшим человеком на свете, – это говаривал, вздыхая, Владимир Николаевич Унковский, которым Мещерский сам восхищался. Но порой поминал всуе и бранными словами за то, что тот втравил его в эту «африканскую авантюру».

Эмигрантская русская пресса писала о княгине Вере Николаевне: «Эта отважная амазонка, бежавшая по снегу от кровавых большевиков и спасшая своего сына». Об отце своем Сергей Мещерский вспоминал редко. Тот был старше матери на двадцать лет, собирал картины, больше интересовался молодыми подчиненными интендантского ведомства, чем женой. Он скончался от пневмонии в пятнадцатом году, так и не попав на передовую, инспектируя склады с провиантом в Гатчине.

Несмотря на свою редкую красоту, мать Сергея была в сущности, очень одинокой в жизни. Потому что все ее мечты и привязанности проходили как-то вскользь, мимо ее судьбы. Ну, например, тот случай на балу в тысяча девятьсот четвертом, за год до рождения Мещерского. Бал в русском посольстве в Стамбуле и мать, в свои восемнадцать танцующая весь вечер с офицером турецкого генерального штаба по имени Мустафа Кемаль. Вместе с семьей мать провела в Стамбуле восемь лет: дед Мещерского был послом. Она в совершенстве знала турецкий, говорила на четырех языках, что ей весьма пригодилось в жизни.

– Кемаль… Самый прекрасный из всех, кого я встречала. Синие глаза. Синие, как Эгейское море, – говорила мать, вспоминая, и всегда после этих слов про «синие глаза» выпивала бокал виски – безо льда, без содовой.

Они танцевали вдвоем весь тот вечер. Офицер турецкого генштаба приглашал ее. Они встречались еще дважды. Уже после бала. Тайно. А потом мать спешно была отослана семьей в Петербург. Ее сразу же выдали замуж за князя Мещерского. В общем-то, она не давала своего согласия, но… Это же было в четвертом году! Такая древность.

Мещерский знал из газет о дальнейшей судьбе офицера турецкого генштаба. Он получил прозвище Ататюрк после войны. Мустафа Кемаль Ататюрк стал мировой знаменитостью. Он преобразовывал Турцию, делая ее европейской державой. И он правда был феноменально красив. И он долго, очень долго не женился.

Или тот, другой, случай – уже в Месопотамии в двадцать первом. После их побега из большевистской России, за который их московская родня заплатила большевикам фамильным собранием картин эпохи Ренессанса, они очутились за границей – в Париже, без гроша. Вообще без ничего. И лишь решительный характер матери спас их от нищеты и позора: она устроилась переводчицей в Красный Крест. Она ведь знала турецкий язык. И по-английски, по-французски и по-немецки говорила свободно. И ее приняли с распростертыми объятиями и отправили в миссию на Ефрат – в крупный полевой госпиталь Красного Креста. В Месопотамии после войны и ухода турок начиналась большая заваруха с дележкой границ. Мать взяла его с собой туда, на Ефрат. И он в свои шестнадцать очутился в таком месте, о котором даже и в приключенческих романах Буссенара не читал.

Однажды вечером в госпиталь на мотоцикле, как вихрь, примчался молодой английский полковник. Он был загорелый, как черт, с соломенными волосами. И тоже голубоглазый. Его фамилия была Лоуренс…

У него загноилась ножевая рана на руке, и он приехал в госпиталь из мест, про которые не распространялся. Мещерский видел его в смотровой палатке – он там разделся перед врачами, снял пыльную рубашку. На его теле живого места не было от шрамов. Мещерский потом, позже, через несколько лет читал в газетах про этого полковника, которого журналисты называли Лоуренсом Аравийским, что он за свою жизнь получил тридцать две раны.

За ужином вечером полковник Лоуренс сел рядом с его матерью, и они мило и оживленно болтали. И мать была какой-то иной в тот вечер. Ее глаза сияли. Полковник Лоуренс провел в госпитале еще два дня, ему делали уколы против столбняка. Он активно интересовался происходящим и постоянно обращался к матери. И за ужином они опять сидели рядом. И потом вечером совершили прогулку на берег Ефрата. Юный Мещерский уже злился. Он видел, что мать… сильно увлечена. Очень сильно. Ночью он проснулся в их палатке. Постель матери была пуста. Только москитная вуаль, легкая, как паутина…

Он встал и пошел разбираться. Как мужчина, как ее сын. С этим чертовым английским полковником! Но у палатки полковника Лоуренса услышал их голоса.

Откинутый полог. Этот Лоуренс… у него было такое отчаянное лицо… А мать стояла боком, отвернувшись.

– Мне очень жаль… Но я… Не заставляйте меня унижаться, объясняя вам… Потому что солгать вам я не могу, а сказать так, как есть…

– Не надо, – ответила мать тихо. – Наверное, все это было просто ошибкой.

– Нет, только не ошибкой, – ответил полковник Лоуренс.

Мещерский, уже став врачом, потом часто думал о той ночи в Месопотамии. О том, как у них там не сложилось, хотя они оба этого желали. Он же видел, как они глядели друг на друга. Он много читал про этого Лоуренса Аравийского – и сплетен в прессе тоже. Это воплощение мужества и отваги, этот герой пустынь… Ну конечно же, тридцать две раны на теле, зверские пытки в турецком плену. Попробуйте это, испытайте. Разве вы останетесь целым? Здоровым? Разве вы сохраните в себе способности, которыми мужчины гордятся, ради которых они готовы умереть?

Мать, княгиня Вера Николаевна, смотрела на него с фотографии строго и ясно, словно предупреждая – не валяй дурака, мой сын. Она снова была в миссии Красного Креста – под Лахором. А он, Сергей Мещерский, околачивался здесь, на Золотом Берегу. Лечил! И слышал эти ритуальные чертовы барабаны.

– Они здесь, Серж Серже! – тревожно вещал великан фельдшер Ахилл. – А мистер Бенни – он ходить один! Они убивать его! Они убивать нас всех!

«А что вы хотели, батенька, это Африка…» — это многозначительно ехидным тоном говаривал Владимир Унковский – «русский доктор на просторах лесов и саванн». И выкладывал из походного чемодана номер эмигрантской газеты трехмесячной давности с главами поэмы Саши Черного «Кому в эмиграции жить хорошо». Вздевал пенсне на нос и декламировал стихи Саши Черного:

«В просторах вольной Африки – врач первый человек. Как шаха на носилочках внесут в село гвинейское. Навстречу население гремит в жестянки ржавые, приветствует врача!»

Сашка Гликберг… Сидели мы с ним в кафе на Монмартре, Сереженька. Я как раз в отпуск приехал. Так он меня все расспрашивал: ну, как там ты в Африке, душа моя? Они ж поэты, как дети – все сразу в строку вставляют, всякое лыко. Вот, обессмертил теперь меня в своей поэме.

Как сыч в лесу таинственном один я там торчу!

За два-три года в Африке лишь раз от попугая я добился слова русского!

Попугай доктора Унковского улетел в дождевой лес в прошлом сезоне. А словцо он и правда русское знал. Крайне неприличное. Не при дамах сказанное. Но приводившее Бенни в дикий восторг.

Как шшшшшшшшшшшшаха на носилочках внесут…

И вынесут тоже. Вперед ногами.

– Где мистер Бенни, Ахилл? – спросил Мещерский, растерянно озирая палатку.

– У костра. Они его видеть. Он нарочно так – чтобы они его видеть! Он их не видеть, а они его – да!

Мещерский вышел в африканскую ночь.

Африка… дождевой лес… небо в алмазах. Где там Плеяды? Просека, которую прорубили лесозаготовители, вклинивалась в тело джунглей, словно что-то чужеродное. Эти великолепные деревья, что рабочие валили десятками так нещадно, истребляя всю эту красоту. Черное дерево, красное дерево. Мартышки визжали в кронах, оскорбляя их, призывая на их головы кары всех древних африканских лесных богов.

Все вырубят и разобьют плантации. Посадят какой-нибудь чертов кофе.

– А я не пью ваш кофе! – орал Бенни. – Я люблю чай с молоком!

Молока не было на лесозаготовках. И в конторе администрации пили виски и бренди. И чай. Английские традиции незыблемы даже в глухом лесу.

Лагерь лесозаготовителей терялся во тьме. Темнокожие рабочие прятались под навесами, большинство уже удрало, лишь заслышав боевые тамтамы. В больничной палатке оставалось двадцать шесть человек, подкошенных лихорадкой и дизентерией. Управляющего и его помощника вчера отправили на носилках в колониальную больницу. Из всей администрации остался лишь Бенни Фитцрой, начальник охраны администрации. У него вообще не было никаких подчиненных. Ну, в смысле, белых – «оброни». Он был один – их защитник и телохранитель.

Но Бенни Фитцрой, насколько Сергей Мещерский успел узнать его за те полтора года, которые они провели вместе в дебрях Западной Африки, стоил целого полка.

Совсем в юном возрасте новобранцем Бенни служил в Южно-Африканской бригаде и даже побывал в битве «у черта на колониальных куличках», как называл знаменитую битву при Махива семнадцатого года доктор Владимир Унковский. Армия не дисциплинировала его, а превратила в…

– Да это же сущий разбойник! – восклицал Унковский, не скрывая восхищения. – Я слышал в клубе сплетни, что он незаконнорожденный. И стыдится этого. Поэтому такая дикая бравада. Он сто раз жизнью готов рискнуть, лишь бы доказать всем этим колониальным снобам, что он лучше них. Ох уж эти англичане, Сереженька… Насмотрелся я на них здесь. Вижу, что он вас покорил, этот разбойник. Но вы-то русский князь, пусть и в изгнании, в эмиграции, потомок такого славного рода, аристократ, а он… Чертов сорвиголова!

– А вы… это… вы по каким болезням врач?

Это спросил Бенни Фитцрой при первом их знакомстве. Он был выше Мещерского на целую голову и шире в плечах. Его решительный подбородок украшала ямочка. А глаза – голубые, ледяные – смотрели на окружающий мир с холодным интересом. Яркий блондин, он не загорал даже на экваториальном солнце. Не носил дурацкого пробкового шлема, лишь изредка широкополую шляпу. И еще черный шелковый шейный платок. Хотя всегда его рубашка была расстегнута на груди, являя взору татуировку в память о битве при Махива.

– По интимным. Половым, – ответил Сергей Мещерский, встречая его взгляд и тоже надменно выпячивая свой подбородок. – Но я проходил ординатуру в инфекционных госпиталях в Бельгии, где учился.

«Чудная у вас специальность для Африки, Сереженька! Венерические заболевания! Да вас на руках носить будут! – сулил, как змей искуситель, доктор Владимир Унковский. – Там вам заплатят вдвое против того, что заработаете в какой-то заштатной бельгийской больнице. И там вы очень быстро превратитесь во врача общей практики. Я ведь тоже начинал как офтальмолог в Петербурге, а здесь, в Африке… чего только тут нет!»

О! – сказал Бенни Фитцрой, услышав ответ. – Я заинтригован. Детка, а вы и триппер умеете лечить?

– Со всем моим удовольствием. На что жалуетесь?

Бенни Фитцрой фыркнул тогда, как леопард. И расплылся в улыбке.

Волчанка, грыжа, зобики, слоновая болезнь…

Саша Черный с подачи доктора Унковского перечислил в своей поэме экзотические болезни так старательно и с поэтическим стебом. Эти «зобики» наполняли сердце Сергея Мещерского щемящей нежностью.

А с Бенни Фитцроем они перешли на «ты». В английском языке это очень легко.

И вот сейчас Мещерский под звуки боевых тамтамов явился на помощь другу.

– Бенни! – закричал он в темноту. – Не сходи с ума!

И в следующий миг он повернулся и увидел его у костра, освещенного пламенем. Бенни стоял на свету, назло всем тамтамам. В руке – револьвер «уэбли-скотт». Дуло опущено к земле.

Фить! Фить!

Из темной чащи вылетело с десяток стрел и вонзилось в землю у ног Бенни Фитцроя.

– А вот какого черта так делать? А? – заорал он в темноту.

Фить! Фить! Новая порция стрел. И снова у его ног. И чуть ближе. В лесной чаще скрывались меткие стрелки. А наконечники у этих стрел были отравлены ядом змей и древесных лягушек, наполнявших ночные дождевые джунгли руладами и гимнами во славу природы.

– Вы чего вообще добиваетесь? Я вот сейчас рассержусь! Вы этого хотите?

Фить! Фить! Стрелы вонзились в землю у его правого ботинка.

«А вы думаете, эти люди будут вам рады? – спрашивал риторически доктор Владимир Унковский, созерцая варварские вырубки лесозаготовок, когда приезжал к ним с новой партией лекарств и медикаментов. – Их дом рушится. А мы незваные гости. Я вообще удивлен, как они сразу нас тут не прикончили в этом лесу. Попомните мои слова, когда-нибудь Африка заявит о себе. И даст всем нам такого пинка… Народы, боги, племена, даже магия их джу-джу-колдунов… Все то, чего мы не понимаем, а лишь разрушаем здесь».

– Подите к черту! – крикнул Бенни Фитцрой. – У меня тут больные в палатках. Ваши же соплеменники. Тут больница, тут вас лечат! Войны захотели, да? В лесу скучно стало? Да я вас всех в землю зарою, а не пропущу сюда! Ну, давайте, выходите! Ну, кто самый храбрый? Вот он я – один перед вами. Ну?

Фить! Стрела просвистела у самого его уха.

– Бенни! Не зли их! – крикнул Мещерский.

Что ж такое-то, господа? И что дальше – налет дикой лесной орды с копьями наперевес? А потом их обглоданные черепа на кольях вокруг какого-нибудь лесного идола, вытесанного из пня? Мы так не договаривались с колониальной администрацией при приеме на работу.

Бенни Фитцрой вскинул свой «уэбли-скотт». Он меткий стрелок, но он один, а там их, может, сотня, может, две.

– Неси патефон, детка!

– Что? – Мещерский подумал, что друг бредит.

– Давай живей, поворачивайся. Неси свой патефон. И ту пластинку про Ритц!

«У Бенни – жар, – грустно подумал Мещерский. – Я предупреждал его – надо регулярно пить пилюли».

– Патефон! Ахилл, неси музыкальную машину! – приказал Бенни Фитцрой и…

Сунул свой грозный «уэбли-скотт» в кобуру на поясе.

Ахилл исчез в палатке, затем возник с патефоном в руках. Мещерский привез эту чудо-машину с собой в Африку. И пластинки тоже. Они с Бенни заводили их после вечернего обхода больных.

Ахилл водрузил патефон на пень. Он относился к «музыкальной машине» с благоговением. Мещерский сбегал в палатку за пластинкой.

Puttin on the Ritz…

Самый модный фокстрот позапрошлого сезона.

Ставлю на Ритц…

Мещерский бешено закрутил ручку, заводя патефон.

Звуки фокстрота…

– Детка, давай сюда ко мне! – Бенни Фитцрой махнул рукой и начал на глазах таинственных, грозных, злых и враждебных джунглей, затихших при первых звуках Puttin on the Ritz, плясать… чарльстон.

Мещерский подошел к нему на ватных ногах. И встал на виду в свете костра. Дьявольский фокстрот словно подстегивал и его… Черт! И вот уже ватные ноги сами собой задвигались, попадая в ритм.

Умирать, так с музыкой.

Бенни схватил его за руку. Они танцевали уже парочкой в обнимку, словно на какой-то вечеринке, разгоряченные шампанским.

Тамтамы боевые озадаченно затихли. И тут… африканцы ведь крайне музыкальны и крайне восприимчивы к ритму – боевые тамтамы леса зарокотали вновь, уже полностью в такт модного фокстрота.

– Чертов Бенни, что ты вытворяешь?

– Это лучше, чем стрельба, детка.

– Наш русский путешественник Миклухо-Маклай, экспедицию которого к папуасам спонсировал мой двоюродный дед, в таких случаях перед аборигенами разувался, снимал ботинки и ложился спать.

– Русские фамилии очень сложные, детка. Но парень был умница.

Фокстрот закончился. Пластинка на патефоне крутилась и шипела. Потом стало так тихо, что у Мещерского снова мурашки побежали по коже. А затем в кустах раздался шорох. Было темно. В кустах кто-то возился.

И вот все стихло. Лес молчал.

– Там что-то есть, – сказал Бенни, всматриваясь. – На опушке. Вон там.

– Не ходи туда. Они, возможно, нас заманивают. Это ловушка.

– Они ушли, детка. А там, в кустах, что-то есть. Они что-то оставили нам, эти лесные бродяги. – Бенни бесстрашно двинулся вперед по просеке.

Мещерский всплеснул руками: ну что делать с этим англичанином! Он опять ринулся в палатку, схватил керосиновый фонарь, потом взял со стола шприц – хоть какое-то оружие. И бегом бросился догонять Бенни, отошедшего уже прилично от костра.

В свете фонаря они увидели на земле возле кустов что-то светлое. Рубашка. На земле лежал человек, одетый по-европейски – как путешественник. Рубашка и штаны в каких-то странных темных пятнах. Они наклонились к нему – заросшее бородой лицо, темные волосы. Глаза незнакомца закрыты. Мещерский пощупал его пульс.

– Он жив. Только без сознания. Надо отнести его в палатку.

Бенни легко поднял этого дюжего костистого мужика на руки.

– Свети, детка! Не хватало еще мне с ним споткнуться. И там его рюкзак, забери его.

Мещерский высоко вздел фонарь, поднял с земли мешок с лямками – весьма увесистый. И они поспешили назад в лагерь.

В палатке незнакомца уложили на походную койку. Мещерский осмотрел его – крови нет, ран нет. Он пощупал его лоб.

– У него сильный жар, Бенни.

Бенни внимательно осматривал одежду незнакомца.

– Ботинки американские, экипирован неплохо. – Он взял его за руку, осматривая ногти. – Вы можете говорить? Вы в безопасности.

– Бенни, он тебя не слышит. Я сейчас сделаю ему укол. Надо сбить температуру. И камфару вколю. – Мещерский включил спиртовку, поставил на нее металлический автоклав для стерилизации шприцов.

– У него кровь под ногтями. – Бенни разглядывал лицо незнакомца. – Из экспедиции, что ли? Тогда где остальные? Или он был один? Эти, из леса, они его не убили. Они его принесли сюда, знают, что здесь больница. А он болен. Но эта кровь у него на руках…

– Может, он с ними дрался?

– Тогда бы не принесли. Бросили бы в джунглях его труп. Или то, что осталось от трупа.

– Бенни, здесь, на Золотом Берегу, нет каннибалов.

Бенни Фицрой усмехнулся и деловито начал потрошить мешок незнакомца. В мешке что-то было. И он это вытащил. Что-то круглое, замотанное в грязную ткань. Мещерский вдруг поймал себя на мысли, что не хочет видеть, что там внутри. Он сделал незнакомцу сразу два укола. Затем чуть подождал и вколол камфару, чтобы поддержать сердце. Он пока еще не поставил диагноз.

Бенни засунул руку в мешок и достал блокноты, стянутые бечевкой, и пачку перевязанных писем.

– Письма на имя Вильяма Сибрука из Сент-Луиса. Он американец. Сибрук… Вилли Сибрук. – Бенни обернулся. – Слушай, детка, а я ведь что-то слышал в Аккре, когда ездил в оружейный магазин. В клубе болтали… какой-то скандал, связанный с этим Вилли Сибруком.

– Какой скандал? – Мещерский смотрел на градусник.

– Что-то невероятное, связанное с этим типом и оккультизмом.

– Оккультизмом?

– Черт его знает, кто он такой. В администрации говорили, что его хотели выдворить, даже писали министру по делам колоний. Он своим поведением якобы переходит все границы. Ему было предписано убраться из Аккры, и он исчез. Но не уехал. Он просто исчез. И вот теперь лесное племя, явившееся из тьмы, подкинуло его нам.

– Судя по его виду, он не голодал, состояние тела удовлетворительное. На бродягу не похож. Скорее на исследователя. А как это понимать – оккультист?

– Он дьяволопоклонник.

– Бенни, фи!

– Что фи, детка? Некоторые вещи надо называть своими именами, даже если и не веришь во всю эту чушь. Он где-то ползал несколько месяцев по здешним лесам. И племя не расправилось с ним, а позаботилось о нем. С чего бы это?

– Всем людям свойственно милосердие. – Мещерский решился на еще один укол этому Вилли Сибруку.

Бенни отложил перевязанную пачку писем и начал медленно разматывать тряпку, в которую был укутан неизвестный круглый предмет.

Мещерский протер руку Сибрука тампоном со спиртом и вколол иглу. И в этот миг Сибрук открыл глаза.

Он впился в Мещерского взглядом. Его глаза… такие блестящие… в них плескалось безумие…

– Плоть, – прохрипел он. – Плоть… в ней такая сила…

– О чем вы говорите? – Мещерский наклонился к нему.

– Сила… стоит только раз попробовать… могучая, всесокрушающая… это магия… это тьма…

Сибрук неожиданно сжал запястье Мещерского. По лицу его прошла судорога. Он оторвал свое объятое жаром тело от койки, приподнялся. Было нечто странное в том, как он двигался: его словно самого дергала вперед какая-то сила, как марионетку на веревках. Мгновение он глядел на них безумным невыразимым взглядом – нет, не на них, а куда-то мимо, словно видел что-то, чего они не замечали. И рухнул снова на подушку.

– Опять потерял сознание. – Мещерский достал стетоскоп, приложил к его груди. – Сильное сердцебиение, частый ритм.

Бенни откинул грязную тряпку и тихонько присвистнул.

Мещерский обернулся. И онемел. В первый миг ему показалось, что он видит… отрубленную человеческую голову. В следующее мгновение он понял, что это голова не человека, но деревянной статуи. Идола. Вырезанная из куска черного дерева очень натуралистично. Выпученные глаза, окрашенные белой краской со зрачками. Большой рот, застывший в усмешке.

– Лесной божок. – Мещерский хмыкнул. Он не хотел показывать Бенни, что испугался в первые минуты.

– Ты только взгляни на это, – очень тихо произнес Бенни.

И Мещерский, приглядевшись, с содроганием понял, что заставило Бенни Фитцроя нервничать.

Глава 3

Туман

Солнечногорск. Московская область

Наши дни. Октябрь

В кабине локомотива тихо играло радио. Машинист Коркин плохо разбирался – какое-то ретро, музыка чуть ли не из тридцатых. Но бодренькая, танцевальная, хулиганистая даже, как раз чтобы поддерживать тонус в сонные утренние часы перед осенним рассветом. Его помощник покачивал головой в такт музыке и даже притопывал ногой – 5.01 утра, еще и не то сделаешь, чтобы не задремать после ночи в пути.

Тяжелый грузовой поезд шел из Нижнего Новгорода в Санкт-Петербург транзитом через Москву. В Твери, до которой они еще не добрались, к составу, состоявшему из контейнеров-вагонов, должны были прицепить еще и рефрижераторы. Так что и во время остановки в Твери отдохнуть не удастся.

– Он ве ритц… он ве ритц. – Молодой помощник машиниста крутил головой, подпевая ретроприпеву.

– Что ты там бормочешь? – спросил машинист Коркин, закуривая сигарету.

– Фокстрот – не хилый такой музончик. – Помощник глянул на электронное табло. – Михал Михалыч, подъезжаем к Солнечногорску.

Машинист Коркин смотрел в лобовое окно локомотива. Туман. Это к теплу. Полотно железнодорожных путей стелилось перед локомотивом лентой, освещенное фонарями. Но за боковыми окнами кабины царствовала тьма.

Машинист Коркин не любил все эти пригородные подмосковные дачные станции. Суета сует. И вечные дачники, ползущие через пути в неположенных местах, несмотря ни на какие ограждения. Но сейчас всего пять утра. Впереди, как объявил диспетчер, только что прошла первая электричка до Клина. Встречная через семь минут – из Конакова. Товарные поезда пропускали по утрам сплошным потоком в «окно», открывавшееся в такие вот заповедные часы, когда прошли уже все ночные скорые поезда и «Сапсаны» пролетели, а пригородные электрички еще особо не навострили лыжи.

Впереди туман окрасился в грязно-желтый цвет. Свечение было тусклым, туман пропитывался электрическим светом. Станция…

Машинист Коркин эту самую станцию Солнечногорска встретил с полным неодобрением. Она не из тех, которые тяжелый товарняк пролетал мимо на большой скорости, заставляя трястись бетонные платформы. Станция в Солнечногорске старинная, с длинной историей и застроена бог знает чем.

Словно в ворота въезжаешь. Потому что по обеим сторонам путей на этой станции чуть ли не в середине девятнадцатого века какие-то умники-инженеры воздвигли две водонапорные башни. И они стоят до сих пор. И служат пакгаузами. Наверху их соединяет пешеходный железнодорожный мост через пути. И это место похоже на бутылочное горлышко – такое оно узкое, только рельсы, шпалы и эти «ворота».

Машинист Коркин сбросил скорость. Однако за ними, как уведомил его диспетчер, шел еще один товарный поезд. Поэтому в бутылочное горлышко между водонапорными башнями они въезжали все же не слишком медленно.

Машинист Коркин смотрел на приближающиеся водонапорные башни и мост. Окутанные теплым осенним туманом в свете железнодорожных фонарей, они представляли собой фантастическое зрелище.

Железная дорога порой поражает воображение.

Мост выплывал из тумана по мере того, как расстояние между ним и локомотивом сокращалось. Через три минуты мост окажется у них над головой, и они прогрохочут колесами между башнями, словно в горном ущелье.

В этот миг машинист Коркин взглянул на мост, отвлекаясь от панели приборов. Чугунная ограда моста частично была разобрана, местами вообще отсутствовала – на мосту с лета шел перманентный ремонт. Огромную зияющую дыру закрывала хлипкого вида сетчатая загородка, замотанная предупредительными лентами. Машинист Коркин видел все это очень ясно. Свет мощного фонаря над мостом освещал этот участок, вырывая из тумана небольшое пятно.

А все прочее виделось каким-то размытым, потерявшим четкие контуры.

Мост, насколько мог заметить в этот краткий миг машинист Коркин, был пуст в ранний утренний час. До него оставалось примерно метров тридцать. Их состав стучал колесами так ритмично. И музыка… эта ретромузыка все играла по радио…

И вдруг…

Из тумана на мосту возникла фигура.

Все, что произошло в следующие мгновения, машинист Коркин запомнил на всю жизнь.

Он ничего не смог сделать, даже рванув тормоз.

Тяжелый состав заскрежетал, загудел, но могучая центробежная сила все равно толкала его вперед.

Лязг металла…

Грохот…

За спиной Коркина пронзительно закричал помощник машиниста.

Локомотив, отчаянно пытаясь затормозить, все равно втащил состав в темное ущелье между водонапорными башнями.

И только потом, высекая колесами искры из рельс, остановился.

Глава 4

Станция

Солнечногорск

Наши дни

Катя, Екатерина Петровская – криминальный обозреватель пресс-центра ГУВД Московской области – в это утро дала себе сто миллионов обещаний не опаздывать на работу. Ее ждала куча дел – брифинг руководства, а до него и после него ей предстояло написать информационные сообщения для новостных каналов, да и статьи о прошлых делах, былых расследованиях ждали с нетерпением своего часа. Так что она просто зашивалась и поклялась не опаздывать.

Одна нога здесь, другая там – Катя даже не успела дома позавтракать, вылетела пулей из квартиры, решив заскочить по пути в маленькое кафе, купить кофе с собой. Заскочила, заказала любимый с некоторых пор флэт уайт. И тут ее настиг звонок мобильного. Она подумала, что это ее начальник – шеф пресс-службы, решила, что он уже на месте и сейчас устроит ей разнос.

Однако она услышала совсем другой голос.

– Екатерина, здравствуйте, это Миронов.

– Володя?

Старшего лейтенанта Владимира Миронова Катя не слышала с тех самых пор, когда он еще служил в Красногорске. Они в те времена работали по памятному для Кати делу об отравлении животных в приютах, которое самым причудливым образом переплелось с делом Музея имени Пушкина и египетской коллекции. Позже они виделись только на совещаниях в Главке. Затем Володя перевелся в Солнечногорский УВД: он женился, и они с супругой, точнее, их родители купили им квартиру в Солнечногорске, где цены не в пример ниже красногорских. Миронов был у начальства на хорошем счету и, несмотря на молодость, получил в Солнечногорске должность замначальника уголовного розыска, о чем мечтал, потому что в Красногорске он работал сначала участковым, а затем в кадрах.

– Помните меня еще?

– Конечно! Как ваши дела?

– Ничего. Или как сажа бела. Екатерина, я тут вспоминал то наше прошлое дело[1]. Вы ведь любите все такое небанальное, странное в криминале. Необычное. Загадочное.

– А что случилось? – Катя сразу насторожилась.

– У нас ЧП на станции, на железной дороге. Самоубийство, как транспортная полиция считает. Все произошло сегодня утром в пять часов. Я сейчас на станции – тут до сих пор… ну, сами понимаете. Эта самоубийца… в общем, я ее знаю, и у меня в голове не укладывается. И есть некоторые обстоятельства. Очень странные. Меня тут особо никто не слушает: у них же своя юрисдикция, у транспортников. А нашим в УВД вмешиваться тоже неохота. Я подумал о вас, вы же криминальный журналист. Я не выпускал вас из виду все это время, читал ваши репортажи и мечтал еще раз с вами поработать. Не сможете приехать прямо сейчас в Солнечногорск?

Катя колебалась лишь секунду. И ответила согласием.

– На станции затор, электрички отменили из-за ЧП, и я думаю, на Ленинградском шоссе из-за этого пробки. Езжайте по новой дороге. По скоростной. Как подъедете к станции, позвоните, я вас встречу. Я буду здесь.

Катя схватила кофе и помчалась на стоянку за своей машиной. Крошка «Мерседес»-смарт. Коробочка на колесиках. Уже выруливая со стоянки, она позвонила своему начальнику – шефу пресс-центра. Так и так… Помните то дело Пушкинского музея? Этот Миронов умница, смышленый, он зря ничего такого не скажет. Значит, там и правда что-то необычное. Возможно, интересное дело – сенсация!

– А брифинг? – простонал шеф пресс-службы.

– Ну, вы уж сами как-нибудь. У вас яркий талант к публичным выступлениям.

– Нельзя же бросать всю важную работу, если вдруг забрезжила какая-то… чушь! – Шеф пререкался, но неуверенно. – Этот опер годами о себе не давал знать, сама говоришь, а тут…

– Значит, тем более что-то интересное. – Катя ехала уже по Садовому кольцу. – Он не стал бы зря звонить. Вы же сами ворчали на летучке вчера: материалы скучные, дела банальные, бытовуха. Мы погрязли в рутине. Нужно что-то свежее, неординарное.

– Не лови меня на словах. Ладно, я разрешаю. Ты уже, наверное, и так на пути туда, насколько я тебя знаю. Но если там какая-то… чушь, – он повысил начальственный голос, – будешь работать сутками напролет без отдыха.

– А, ладно, – легкомысленно согласилась Катя. – Спасибо. Вы лучший в мире шеф. Мудрый и дальновидный.

Лесть – лучшее оружие в мире мужчин, где женщина – молодая и себе на уме – пытается пробить себе дорогу. А уж в мире полиции и прочих силовых структур лесть – это ключ от всех дверей.

Платная дорога от Москвы до Клина всегда наполняла Катю радостью. Не в смысле того, что надо платить за езду, а в смысле комфорта, скорости и полного отсутствия пробок. На подъезде к станции Подсолнечная она, однако, попала в затор, уже съехав с платного автобана. Видно, ЧП на железной дороге нарушило привычный ритм городка. Катя позвонила Владимиру Миронову. Через четверть часа он встретил ее у платформы, откуда отправлялись электрички на Москву. Катя приткнула машину на стоянку у станции. Ее охватил мандраж: самоубийство на железной дороге – это всегда страшно и кроваво.

– Тело уже увезли в морг, – с ходу успокоил ее Миронов. – Товарный поезд отогнали в тупик. Все достали, ну, то, что осталось. Но там же обрабатывать надо колеса и… Зрелище было то еще, я вам скажу.

Катя разглядывала его – возмужал старлей после женитьбы. Она помнила его хрупким, решительным, рыжеволосыми и с веснушками. Он носил форму участкового и лез на рожон в таком деле, которое вызывало у коллег лишь печальные усмешки. И оказался прав. А сейчас он был в штатском, в легкой пуховой куртке. Рыжие волосы его потускнели, появились залысины. Веснушки почти пропали. На носу сидели круглые модные очки. Ну, совсем не типаж удалого замначальника уголовного розыска. Скорее аккуратный дотошный банковский клерк.

– Что случилось? – Она включила украдкой свой диктофон в сумке.

– Вроде как самоубийство. В сторону Твери шел товарный поезд. Подъезжал к станции. Вон там наш мост, он соединяет одну половину города с другой. Там сейчас ремонт ограды.

Катя увидела непрезентабельного вида старый железнодорожный мост, по которому сама ходила много раз, приезжая в Солнечногорск. Он покоился на серых страхолюдного вида тумбах – бывших водонапорных башнях. На мосту до сих пор суетились полицейские. И там была одна красноречивая деталь: часть ограды отсутствовала, и дыра зловеще и очень опасно зияла.

– Там что же, ограда обрушилась?

– Обрушилась загородка из рабицы. Ремонт ограды – я же говорю. Транспортники сказали мне, что женщина… самоубийца прыгнула с моста на пути прямо под поезд-товарняк.

Катя измерила глазами расстояние – да, мост высокий. Тем, кто был в кабине локомотива, не позавидуешь. Так невинные люди в единый миг становятся убийцами.

– Мрачное место. Но самоубийцы как раз такие и выбирают. Мосты, высокие здания, башни. Что вас смущает?

– Показания машиниста и его помощника. И потом, я знаю эту женщину. Я общался с ней лично два месяца назад.

– А кто она?

– Транспортная полиция так быстро установила ее личность, потому что ее сумка отлетела в сторону, не попала под поезд. Они еще тело не достали, а уже знали ее фамилию и имя. И у нас это прошло по дежурной сводке. А я как раз на сутках сегодня. Ее фамилия Полозова. Зовут Алла. Ей пятьдесят четыре года.

– Семья, муж? Возможно, причина там, семейные проблемы.

– Она не замужем. И никогда не была. И детей нет. Она два года назад похоронила мать – сама мне говорила. И жила после смерти матери в свое удовольствие. Отдыхала от забот.

– А по какому поводу вы ее знаете?

– Она, эта Полозова – менеджер-хостес в частном гостевом доме на Бутырских выселках. Там у пруда красивое место. Вокруг него построены гостевые дома – ну, отдых, барбекю, все такое. Отдыхающие приезжают, снимают дом. Целые компании. Иногда шумно, особенно летом. Два месяца назад там были разборки в одной компании – я выезжал. Ничего особенно. Просто мужики перепили и начали выяснять отношения. Полозова давала показания. Я с ней разговаривал. Там даже не стали дело возбуждать, все закончилось примирением сторон. Но я ее помню, эту женщину. Деловитая, словоохотливая. Такая бойкая дама. Очень приземленная. Простая женщина, чуть с хитрецой. Может, она и не совсем была довольна жизнью – жаловалась мне, что зарплата не очень. А ей хотелось съездить на море. Но чтобы руки на себя накладывать? Прыгать с моста… И потом, я когда начал вникать, я понял…

Миронов внезапно умолк. Он смотрел на мост между водонапорными башнями. Все это сооружение сейчас, когда сама смерть явила себя там, на фоне серого свинцового октябрьского неба, действительно имело какой-то угрожающий вид.

– В общем-то, она и не прыгала оттуда.

Катя ждала объяснений, но Миронов хранил молчание.

– Володя, как это понимать? Она же бросилась под поезд.

– Она не бросалась… то есть… На первый взгляд, это вроде так, но, по словам машиниста… Хотите услышать, что он говорит обо все этом?

– Да, конечно.

Миронов повернулся и пошел, указывая направление в глубину станции. Они перешли через пути. Катя оглянулась – платформа, на ней стеклянный куб нового дизайна, в нем кассы, туалеты и кафе. А в остальном вид прежний – ржавые гаражи вокруг и какие-то склады.

– Вы приехали сюда к транспортникам, потому что знали эту Полозову? – уточнила она.

– Да. Все же она проходила у нас по делу, пусть и материал был отказной. И потом меня сразу поразила эта весть о самоубийстве. Я же говорю – в голове не укладывается. Не тот она человек.

Они снова перешли через пути и направились в отстойник для вагонов, куда загнали злополучный товарняк. Катя увидела его – длинный грузовой поезд. Самый обычный с виду. Локомотив зеленого цвета с красными полосами. Возле его колес, согнувшись, копошились эксперты в специальных защитных костюмах. Катя ощутила прилив слабости. Ну же, ну… тела там уже нет, его извлекли и увезли. Но там немало еще грязной работы экспертам.

– Машинист и его помощник в шоке. Диспетчер их, естественно, отстранил. Поезд убрали из расписания. Они ждут новую бригаду, чтобы вести его дальше. Машинист сказал, он ничего не смог сделать, чтобы спасти ее. Локомотив протащил тело несколько метров уже между башнями.

Они подошли к кабине локомотива. В окно на них глянуло бледное лицо.

– Можно вас снова на пару слов обоих, – окликнул машинистов Миронов.

Они спустились. Мужчина лет сорока и его молодой помощник. Оба – краше в гроб кладут.

– Меня только что допросили, – сказал машинист Коркин. – Я им рассказал, что видел, но они думают, я спятил.

– Вы не спятили, – заверил его Миронов. – Не могли бы еще раз повторить для моей коллеги из нашего ГУВД области.

– Мы к станции подъехали. И Михал Михалыч ее увидел там, на мосту. Эту тетку. Я ее не видел. Был туман. То есть там не было тумана в этом месте у ограды – там фонарь ярко светил, – быстро затараторил помощник. – Но я ее не видел, я разговаривал с диспетчером. За нами шел еще один грузовик, и диспетчер мне это сообщил. Мы не могли сильно снижать скоростной режим. Но мы все же сбросили скорость. Там же такое место под мостом. Надо быть осторожным.

– Она появилась из тумана. Фонарь светил ярко – да, я это видел, – сказал машинист Коркин. – Я как раз смотрел на мост в этот миг. Она шла с той стороны, – он кивнул влево, – и там, рядом с ней, никого не было.

– Пять утра, – согласился Миронов, – пассажиров почти нет. Станция пуста.

– Не было с ней рядом вообще никого, – упрямо повторил машинист. – Я поклясться в этом готов. И вдруг она остановилась на секунду прямо под фонарем. А мы уже подъезжали.

– Она увидела поезд и прыгнула вниз, – подсказала Катя.

– Она не прыгала! – горячо и страстно возразил машинист.

– Но она же оказалась под колесами поезда.

– Она не сама прыгнула. Ее словно что-то толкнуло.

– Толкнуло? – недоуменно спросила Катя.

– Я это видел своими глазами. Ее словно толкнула какая-то сила на эту загородку из сетки. Тело так дернулось вперед. Она пыталась остановиться, понимаете? Она вытянула руки, но сила толчка была такой сильной, что она не смогла. Она упала на эту загородку, а это же фикция. И они полетели вниз вместе.

– Вы говорите, что ее кто-то толкнул…

– Не кто-то. Не было там никого рядом с ней. Я же не слепой. Она была одна там. И… ее что-то толкнуло. Какая-то невидимая сила.

Они все молчали.

– Эти ваши транспортники, наверное, считают, что у меня мозги поехали или что я притворяюсь, выгораживаю себя, – тихо сказал машинист Коркин. – Но я и на суде под присягой скажу. На мосту, кроме нее, никого не было. И она не прыгала под мой поезд. Ее что-то толкнуло. Нечто. Чего я не видел.

– Вам надо отдохнуть, успокоиться, – сказала Катя. – Возможно, позже, когда вы придете в себя, появится иная интерпретация событий.

– Нет. Я вам сказал, что видел. А ваше дело верить мне или нет.

– Да уж, неожиданно как-то и непонятно, – заметила Катя, когда они оставили несчастную поездную бригаду у локомотива и вернулись назад через пути к платформе на Москву. – Ну, он все же пережил сильнейший стресс.

– Да, конечно. И я бы ему не поверил, – Миронов кивнул, – если бы не знал эту Полозову.

– А какая невидимая сила может толкнуть человека под поезд? И при таких обстоятельствах, о которые описывает этот машинист?

Миронов пожал плечами.

– Гипноз.

– Да ну, бросьте. По-вашему, она производила впечатление человека, подверженного гипнотическому внушению?

– Нет. Простая, болтливая, любопытная, толстая, очень провинциальная. Вся такая – ну, кровь с молоком. И…

– Что?

– Живчик. В ней жизнь била ключом, в этой тетке. Она показания мне про драку давала взахлеб. Такая сплетница, такая сорока…

– Мало ли что в жизни у нее могло случиться за эти два месяца. Порой внешность и манеры обманчивы. Может, какой-то диагноз врачебный плохой. А что она делала в такую рань на станции? Пять утра.

– Она живет у Ленинградского шоссе, у нее квартира двухкомнатная. А там, откуда она шла, как раз ее работа. Этот самый гостевой дом на Бутырских выселках. Давайте подъедем с вами туда, побеседуем с персоналом.

Они дошли до стоянки и сели в Катину машину. Владимир Миронов указывал путь.

– Как ваша жизнь тут, на новом месте, Володя? – по пути поинтересовалась Катя. – Как дома?

– Да так.

– Не скучаете по Красногорску?

– Скучаю.

– Ваша жена из этих мест?

– Да. Она к матери уехала от меня, – пожаловался вдруг Миронов.

– Поссорились, что ли?

– Она говорит, что со мной невозможно жить.

– Ой, Володя… Вы на работе все время пропадаете, надо жене время уделять, особенно в первое время после свадьбы.

– Это из-за видеоигр.

– Игр?

– Она считает, что я погряз в них. Что виртуальная жизнь для меня значит больше, чем реальная.

Катя вспомнила былое: Миронов всегда был страстным любителем гаджетов, интернета. А теперь видеоигры. Но не мальчишка же он! Муж, глава семьи!

– Надо помириться с женой, – попросила она его. – Из-за таких пустяков расставаться. Видеоигры – да к черту их!

Миронов не ответил. Вздохнул. Они миновали плотную новую застройку многоэтажек. Свернули на тихую улочку частного сектора. Дальше – рощица, а в ней словно круглое зеркало живописный пруд. И на его берегах новые добротные частные дома, окруженные общим сплошным забором. Гостевые – для аренды.

Дом под крышей из металлочерепицы, на который уверенно указал Миронов, стоял ближе к дороге.

– Эта Полозова, она что же, пешком ходила до места работы? – спросила Катя. – Тут и транспорта никакого. Нет автобусных остановок. Место словно не в городе, будто это дача.

– Так и задумывали владельцы, когда покупали участки и строили гостевые дома. Полный релакс. Тихая гавань – выселки. Но до станции здесь недалеко. Это мы крутили по дороге и по микрорайону. А если напрямую, то через частный сектор и потом дворами. И сразу станция Подсолнечная. Минут пятнадцать пешком, не больше. Автобуса дольше прождешь порой.

Калитка в заборе и дверь гостевого дома были открыты. А на крыльце стояла полная женщина в стеганой куртке и брюках, всматривалась в незваных гостей. Владимир Миронов представился ей официально.

– Так только что следователь приезжал и полиция с железной дороги с ним, я все им сказала. То есть я даже не знаю, что сказать – я все мысли растеряла сразу, все слова. Они утверждают – Алла под поезд бросилась с моста. Это какая-то ошибка. Это несчастный случай. Там же этот чертов ремонт! Я сама через мост хожу. Там ограждение. Как она могла прыгнуть? Почему?

– А вы кто сами? – спросил ее Миронов.

– Я ее сменщица. Григорьева Анна Михайловна. Я хостес, присматриваю здесь за коттеджами.

– Почему она ушла так рано? – спросила Катя. – Пять часов утра. Обычно смена в отелях и гостевых домах дольше.

– Она отпросилась накануне. Она в Москву торопилась успеть в клинику. Рано утром.

– В клинику?

– Анализы. Они же с раннего утра. А ей ехать сколько на электричке. И еще она к врачу там записалась.

Катя глянула на Миронова – все же нелады со здоровьем были у этой несчастной.

– А что за клиника, вы не знаете?

– По нервным болезням какая-то. Платная. Здешние-то врачи ей уже не помогали.

– Что-то серьезное? Плохой диагноз?

– Лицевой нерв, – ответила менеджер. – Как она мучилась с ним, бедная. Чуть вспотеет, раз – и продуло. И нате вам. Это ж лицо. Все остальное-то укутать можно, а лицо как укутаешь? Дни теплые сейчас еще стоят. Но он ее даже летом донимал. Это ж больно очень – дергает, как зуб, когда нарывает. Вот она и нашла клинику какую-то хорошую в Москве. Она туда ехала. Хотела сесть на раннюю электричку до Москвы, чтобы уже к семи добраться, анализы сдать. Клиника-то эта тоже черт знает где – в Теплом Стане. Она мне так сказала.

– У вас сейчас много постояльцев? – спросил Миронов, кивая на гостевой дом.

– Полна коробочка. Вчера приехали – сегодня же пятница, потом выходные. Семья с детьми и какие-то их друзья. Весь дом сняли. И два других дома тоже заняты: в одном какой-то корпоратив, целая компания, а в другом спортсмены.

– Так что же она все тут бросила и отправилась к врачу? Или вы ее подменили? – уточнил Миронов.

– Я пришла к восьми. Что в этом такого – это уже утро, не ночь. И потом тут Динара оставалась на хозяйстве.

– Кто это?

– Динара наша, Исмаилова. Она в домах убирается.

– Она была здесь, когда Алла Полозова ушла?

– Да.

– Позовите ее, пожалуйста.

– Динара! – крикнула громко менеджер.

На крыльце появилась женщина – приземистая, темноволосая, лет тридцати пяти, азиатской внешности.

– Анна Михайловна, я тороплюсь на электричку. – Динара Исмаилова сжимала в руках большую сумку и не глядела на полицейских.

– Динара подрабатывает, – объяснила менеджер. – Она такая старательная.

– Сейчас сбой в железнодорожном расписании, – сообщил Миронов Исмаиловой. – Догадываетесь, наверное, почему. Электрички отменяют. Так что у вас есть пара минут побеседовать с нами.

– Я ничего не знаю.

– Но вы были с ней здесь в доме весь этот день и ночью тоже, – тихо заметила Катя. – Расскажите нам об этом дне, пожалуйста.

– Нечего рассказывать. Все было как обычно.

– Она от боли мучилась, да?

– От боли? От какой боли?

– Лицо, – подсказала ей менеджер.

– А, это… Нет. Она таблеток напилась. И в доме тепло. С чего болеть-то. А к врачу она еще раньше записалась. Потому и ушла так рано. Я за ней дверь закрыла и села внизу на ресепшене.

– Дом какой у вас большой, – заметила Катя. – Работы, наверное, много всегда.

– Это же мини-отель. Постояльцы. Гости. Работы полно. Грязи столько порой оставят в комнатах…

– Она с постояльцами общалась?

– Конечно. Они наверху в основном. А днем у пруда шашлыки жарили на мангале. То и дело к ней обращались – то это дай, то другое. Они же заказы загодя делают, ну, чтобы все было готово: растопка, угли, мангал. И из других домов тоже приходили. Один за солью прибежал. Не привезли с собой.

– Это кто же?

– С корпоратива. – Динара Исмаилова кивнула в сторону дальних домов у пруда.

– В прошлый раз, два месяца назад, у вас тут разборка была с дракой, – сказал Миронов. – Но я вас что-то не помню, Динара. Вы со мной не беседовали тогда по этому поводу.

– Алла мне говорила, что ее в полицию вызывали. Я тогда домой ездила. В отпуск.

– А где ваш дом? – спросила Катя.

– Алатау. Горы.

– Казахстан?

– Киргизия.

– Ваши гости поздно, наверное, угомонились? – спросил Миронов.

– В третьем часу уже спать ушли. Пьяные все. Детей-то раньше уложили. А сами здесь внизу сидели, пили у камина на той гостевой половине.

– А вы на ресепшене, да? А потом тоже спать легли?

– Да куда уж спать. Алла уходить рано собиралась, я на ее месте дежурить. Мы чаю попили. После она во двор выходила, потом вернулась.

– А зачем во двор?

– Дверь хлопала в сарае. – Динара указала в сторону сарая, стоявшего в дальнем конце участка. – У нас там весь инвентарь. Газонокосилка, мангалы, мебель садовая. Ветер, хотя не особо было ветрено ночью. Дверь хлопнула. Она пошла туда. Там было темно. Я вышла за ней и подсветку включила на участке. Она дверь закрыла на засов.

– В сараи наши лазают порой, – сухо сообщила менеджер. – Воруют, что плохо лежит. Может, и в этот раз. Я утром-то до приезда полиции туда сама пошла, когда Динара мне сказала. Дверь-то они заперли, а окно настежь. Сарай окнами на пруд, и там рябины растут за забором. Так что лазают туда. Но ничего не украли. Если и был кто, то его спугнули. А может, и окно тоже ветер распахнул. Вор-то – он тихий, не будет нарочно дверью хлопать, как из пушки, внимание привлекать. Ох… да какое это имеет сейчас значение… я просто болтаю тут языком, а сама… Как же это Алка, дорогая… Да не может такого быть! Вы проверьте все хорошенько! Там этот мост… ограда – это она обрушилась! Не могла Алка руки на себя наложить так вдруг.

– Ну, все, я пошла, – сказала сухо Динара и засеменила к калитке, таща свою сумку.

– Они-то к самоубийцам вообще плохо относятся, – шепотом известила менеджер, когда уборщица пропала из вида. – Даже разговаривать об этом не хотят. Табу это у них.

– Видите, все же у Полозовой имелись проблемы со здоровьем, – заметила Катя, когда они вернулись в машину. – Лицевой нерв – это, конечно, больно, неприятно, но не смертельно. Но могло и еще быть что-то. Она, возможно, просто об этом не говорила на работе. Она ведь нашла клинику платную. И анализы… Хотя это обычное дело – анализы при назначении любого лечения. И все же… Кроме нерва, могло быть что-то еще.

– Что, например? – спросил Миронов, глядя на гостевой дом.

– Судя по тому, как описал нам все происходящее машинист, это могла быть сильная судорога. Клоническая судорога… спазм… Или же эпилептический припадок. Все это вполне могло вызвать такие последствия, что она непроизвольно упала на загородку, и та не выдержала под ее весом. И они рухнули вниз.

– Она не упала. Машинист про другое говорил.

– Судорога могла ее толкнуть, эпилептический припадок тоже. Конечно, хорошо бы установить эту клинику, куда она направлялась. И точный диагноз.

– Это врачебная тайна. Мне никто не скажет, когда вердикт – самоубийство. – Миронов раздумывал секунду. – Давайте теперь в морг заедем. Что там патологоанатом нам сообщит.

Глава 5

Странности

– А я вам пока ничего конкретного сказать не могу, – заявила им строгая женщина-патологоанатом в морге при бюро судмедэкспертиз Солнечногорской городской больницы. – Тело привезли всего пару часов назад. И это железнодорожная авария. Что вы хотите? Там работы на несколько дней, учитывая, в каком состоянии труп. Я пошлю отчет о вскрытии в транспортный отдел и прокуратуру. Так уж и быть, копию – вам. А почему вас так интересует это самоубийство?

– Потерпевшая проходила у меня по проверочному материалу как свидетельница, – уклончиво ответил Владимир Миронов. – И она не производила впечатление человека, склонного к суициду.

– Нельзя составить себе мнение о человеке за один допрос, – возразила патологоанатом. – Дождитесь результатов экспертизы.

– Обратите внимание, если возможно, на наличие признаков каких-либо хронических заболеваний у нее.

– Да, конечно. Это стандартная процедура.

Катя поняла, что деловая и энергичная патологоанатом недвусмысленно указывает им на дверь. Но старлей Миронов делал вид, что ничего подобного не замечает. Какое-то время он выдерживал паузу, а потом вдруг спросил:

– А что с тем, другим телом?

Катя снова насторожилась. А это что еще такое? О чем он?

– Мы провели проверку.

– И?

– Исследование тоже.

– И каков результат?

– Посмертное изъятие.

Катя старалась не упустить ни слова. Солнечногорск дачный, ты полон сюрпризов.

– Но труп поступил в морг в нормальном состоянии, – констатировал Миронов.

– Да, там же все документы оформлялись. Все описано, в том числе и состояние тела при поступлении. Причина смерти – цирроз печени. Умерший страдал алкоголизмом. Его тело оказалось безхозным. За ним никто не обращался для организации похорон.

– Он лежал у вас в хранилище морга… сколько?

– Три месяца, – сухо отчеканила патологоанатом.

– И что вы установили по время исследования?

– Посмертное изъятие кожных покровов. У него удалены… срезаны мягкие ткани на обеих стопах – на подушечках больших пальцев и пятках.

– И когда это могло произойти?

– После поступления в морг. Конкретное время хирургического вмешательства вам никто не скажет.

– А это хирургическое вмешательство?

– Ну, я это так называю. Хотя такие действия с трупом мог совершить и не медик-профессионал.

– И какова реакция руководства больницы?

– Мы написали заявление в полицию – что вы спрашиваете, вам же это отлично известно? Здесь мы провели внутреннее расследование.

– И какой результат?

– Все сотрудники морга написали объяснительные. Эксперты-патологоанатомы тоже. И я писала, и мой помощник. И из ординатуры. Но у нас тут еще занятия проводились – студенты двух медицинских колледжей и института. Это большая группа. И они все посещали и морг, и прозекторскую.

– Судя по вашему лицу, это не все, – проницательно заметил старлей Миронов.

Катя, которая слушала и помалкивала, тоже отметила, что надменное лицо дамы-патологоанатома даже под слоем тонального крема покрылось красными пятнами от досады и уязвленной профессиональной гордости.

– Мы обнаружили еще один бесхозный труп с посмертными повреждениями.

– Второй?

– Тоже мужчина, моложе того, первого – двадцатилетний. Причина смерти – передозировка наркотиков. Он бомж.

– И у него тоже повреждены ступни?

– Ухо. У него удалено левое ухо.

– А когда он к вам поступил? Когда он умер?

– Примерно в то же самое время, что и первый. Три месяца назад – разница примерно неделя.

– Что за некрофил у вас завелся, коллега? – спросил Миронов.

– Это не некрофил. Это что-то другое.

– Если бы почку изъяли, сердце… можно еще говорить о посмертной торговле органами, хотя это как-то фантастично. Их же не так изымают. А тут ухо и… пятки?

– Это не изъятие органов, не посмертное донорство. И не некрофилия. Я же говорю вам – это что-то иное. С чем мы никогда не сталкивались.

– Напишите новое заявление, – сказал Миронов. – Теперь уж точно мы возбудим по этим фактам уголовное дело.

Патологоанатом кивнула. И вернулась в прозекторскую.

– Володя, а это что еще такое? – недоуменно спросила Катя.

– Это здешний кошмарик. Пока не понятно. К Полозовой это, конечно, никого отношения не имеет. Но у меня проверочный материал на руках, заявление главврача больницы. Поэтому я и спросил. А тут, оказывается, еще одного покойника нашли, у которого не все части тела на месте.

– Оба тела принадлежат мужчинам. И оба тела никто из родственников не забирал долгое время, как я поняла. Да, и это не посмертное изъятие органов.

– Хулиганство в морге. – Миронов скривился. – Может, кто-то решил таким способом поразвлечься. У медиков порой странные причуды и свой особый взгляд на мир мертвых.

Глава 6

Пятнадцать часов

Вернувшись из Солнечногорска, Катя поняла, что из увиденного, каким бы необычным оно ни казалось, шубы, в смысле репортажа для СМИ, не сошьешь. И что ей, в общем-то, в понедельник нечем отчитываться и перед шефом пресс-службы. Инцидент на станции – самоубийство, так, по крайней мере, заявлено официально. А показания машиниста Коркина вряд ли кто, кроме Миронова, вообще воспримет. Да и сам машинист явно не в себе. Вполне понятно, что он всеми силами ищет для себя оправданий, раз убил человека, пусть и неумышленно. Память и разум предлагают ему для этого некие фантастические рецепты.

Нечто… Чего я не видел… Это ее толкнуло…

Это посттравматический шок. Психика машиниста нуждается в коррекции.

Происшествие в морге с телами, у которых изъяты некоторые части, – зловещее, но пока ему нет объяснений. А когда они появятся, возможно, окажется, что это какой-то медик-практикант решил злобно пошутить, оттачивая хирургические навыки. Хулиганство…

Однако что-то все же Катю крайне беспокоило в увиденном и услышанном. Солнечногорск прежде представлялся ей сонным дачным подмосковным городком, где все такое банальное, привычное, даже криминальные происшествия. В субботу, когда она отдыхала дома, совершала утреннюю традиционную пробежку в Нескучном саду, пила кофе в маленьком кафе на Фрунзенской набережной у своего дома, лениво решала, кому из подруг позвонить и, может, посидеть где-нибудь в воскресенье, поболтать, а то ведь не виделись опять сто лет… И пока она дома занималась домашними делами – разобрала, наконец, летние вещи, спрятала их, достала все, что потеплее – осень ведь уже, октябрь. Пока загружала стиральную машину, протирала пыль, выбирала, какую бы книжку почитать на сон грядущий, напившись горячего шоколада, она…

И при этом она думала, что все это лишь начало какой-то истории – то, чему она стала свидетелем и чего так пока и не поняла. И что отчет ее шефу пресс-центра или вообще не родится на свет, или же включит в себя некие события, которые не за горами. Мрачные события…

Она не могла объяснить себе, откуда у нее такая уверенность. Но она привыкла прислушиваться к своему шестому чувству, не так уж и часто дававшему о себе знать. А тут вдруг оно настойчиво зазвонило, словно в невидимый колокольчик.

Нечто… Чего я не видел…

И я тоже…

Катя, подчиняясь этому внутреннему назойливому колокольчику, что все трезвонил так тревожно, не стала сама звонить кому-то из подружек, договариваться на воскресенье о встрече. Более того, она собрала свою сумку загодя. И поставила ее в прихожей у двери. Ночью пошел дождь. Нудный, нескончаемый, осенний. Катя слушала его в темноте в спальне, лежа в постели. Под шум дождя она и заснула. Ее разбудил звонок на мобильный. Электронные часы в спальне показывали девять утра.

– Привет, это снова я. – Катя услышала взволнованный голос Владимира Миронова. – Приезжайте. Если еще не потеряли интерес к нашей карусели. У нас убийство.

– Убийство?!

– Женщину убили в дачном поселке научных работников «Меридиан» – это семидесятый километр. Убийство без видимых причин. И она, эта жертва… в общем, сами увидите. Я уже на месте. Вас пропустят к месту происшествия, Катя.

– Я еду, Володя. Знаете, я… я как чувствовала.

– И я тоже, – ответил Миронов и дал отбой.

Катя наскоро приняла душ, оделась, махнула рукой на воскресный завтрак, схватила какую-то плюшку – пожевать в пути, пока едет туда, снова в Солнечногорск. Взяла ключи от машины, побежала на стоянку, прикидывая, хватит ли бензина в баке после пятничных поездок или надо заскочить срочно на заправку. Решила, что хватит. Села в свой «крохотун» – смарт.

И – опять скоростное шоссе до Клина. Съезд на Солнечногорск. Свобода. Полное отсутствие пробок. Навигатор вел ее на семидесятый километр к поселку «Меридиан». И вот она въехала в дачный, самый обычный с виду тихий подмосковный поселок, мокрый, ох, такой мокрый после ночного дождя. И первое, что увидела, – полицейские автомобили с мигалками, перегородившие дачную дорогу.

Она выскочила из машины, потрясая удостоверением, но местные были непоколебимы: мы вас не пустим. Назад! Мало ли что ведомственная пресса! Еще прессы тут не хватало!

– А где это? Где место происшествия? – не сдавалась Катя.

Но хмурые патрульные отворачивались, не вступали в разговоры. Тогда она позвонила Миронову.

– Я уже здесь.

– Мы все здесь. Сейчас я за вами приду.

– Меня не пропускают ваши. Это какой дом, что за улица?

– Это на берегу озера. Ее дом почти рядом.

Миронов пришел через пять минут – в старой куртке, кроссовках и джинсах, перепачканных бурой глиной. Он махнул патрульным, что-то сказал, и они с Катей двинулись в сторону хвойного леса. Дачи усеяли этот лес, как грибы. Было так тихо… Дачная жизнь в поселке замерла. В ненастье мало кто из дачников приехал провести выходные на вольном воздухе.

– Везде так в дачных поселках: как только отключают подачу воды на участки, так сразу тишь да глушь. Но она приехала. На свою погибель.

– Когда произошло убийство? – спросила Катя, скользя на мокрой хвое под ногами.

– Патологоанатом сказал – около пятнадцати часов назад. Ее убили вчера вечером где-то между восемью и девятью часами. И тело так и лежало там, на берегу озера. Убитую обнаружила утром ее знакомая. Она сегодня приехала на дачу. Пошла к ней, увидела, что калитка открыта. Она дошла до озера, там у них скамейка врыта. Место очень красивое. И нашла ее на берегу. Мертвой.

Миронов указал вперед. Забор. Крыша двухэтажной маленькой старой дачи. Они обошли ее. Там тоже стояла полицейская машина и сновали сотрудники уголовного розыска и эксперты. Прошли еще метров сто, открылось лесное озеро. Такое чудесное – темная вода, обрамленная хвойным бором. Глинистый берег. Скамейка, потемневшая от дождей, – два чурбачка и доска. С нее открывался великолепный вид на озеро. Среди деревьев виднелись крыши дачных домов.

А у скамейки – полно сотрудников полиции. Только нет желтой полицейской ленты, потому что место – простор и воля. Такое не огородишь.

Миронов провел Катю прямо к экспертам. И она увидела тело. Женщина лежала ничком. Она была одета просто, по-дачному: куртка, вытертые серые джинсы, старые кроссовки Nike. Катя еще не видела ее лица. Но ее поразили волосы женщины – густые, черные как смоль, блестящие. Одежда и волосы перепачканы глиной.

И вот эксперт осторожно повернул ее на бок.

– Афия Кофи Бадьянова-Асанте, – сказал Владимир Миронов. – Это ее имя. Ее вещи нашли в доме, сумку. Там права. Она приехала на своей машине.

Афия Кофи Бадьянова-Асанте…

Женщина была темнокожей. Ее лицо с тонкими точеными чертами поражало породистой красотой. Такой неповторимой особенной красотой обладают только женщины Африки.

– Она иностранка? – спросила Катя.

– Нет. Она не иностранка. Она гражданка России, хозяйка дачи. Ее знакомая, которая обнаружила тело, сказала нам, что ее отец был из Ганы, учился у нас здесь. А мать русская. Она давно построила эту дачу здесь, в научном кооперативе.

Афия Кофи выглядела лет на тридцать восемь. Катя не заметила крови ни на ее одежде, ни на лице.

– Дождь всю ночь лил. Дождь все смыл. – Миронов словно угадал ее мысли. – И кровь, и следы. Если таковые были. У нее черепно-мозговая травма. Ее ударили по голове чем-то тяжелым.

– И удар нанесли, когда тело было в положении лежа, – откликнулся эксперт, который надевал на кисти трупа пластиковые пакеты. – Очень сильный удар. Второго не потребовалось. Ей раскололи череп.

Катя тоже смотрела на руки убитой – темные тонкие пальцы и ногти, покрытые розовым прозрачным лаком. Идеальный маникюр. Но под ногтями – глина. Женщина царапала землю в агонии.

– Других повреждений вроде нет, – констатировал патологоанатом. – Но она же одета. Конкретно скажем уже при вскрытии. Ну все, мы забираем тело. Увозим.

Это он сказал не Миронову, а следователю. Катя, чье внимание было целиком поглощено ужасным зрелищем, лишь сейчас отвлеклась и увидела всех: и того же следователя, и сотрудников Солнечногорского УВД, и местное начальство. Миронов как раз подошел к начальнику УВД, тот что-то тихо ему приказывал. Миронов кивнул. Затем он повернул назад, оглянулся и кивнул незаметно Кате.

Тело Афии Кофи Бадьяновой-Асанте осторожно подняли, положили сначала на брезент, потом начали паковать в черный пластиковый мешок. Понесли от берега на руках – «Скорая» не могла сюда проехать, не увязнув в глине.

– Вы сейчас куда? – тихо спросила Катя, нагоняя Миронова, который явно звал ее с собой.

– Допрошу детально нашу единственную свидетельницу, ту, что тело нашла. Она ее приятельница давняя. Некая Журавлева Полина. С ней была истерика, когда мы приехали. Она так кричала. Все порывалась куда-то бежать, сводить с кем-то какие-то счеты.

– Какие счеты?

– Она утверждает, что знает, кто убил Афию. – Миронов повернул к даче за высоким синим забором.

Глава 7

Обвинение

Полина Журавлева поразила Катю своим видом. Ровесница Афии, она сейчас выглядела постаревшей лет на десять, нет… на тысячу лет. Растрепанные темные волосы, опухшее от слез лицо. Воплощение безграничного отчаяния и боли.

Она стояла в проеме калитки, распахнутой настежь, и словно ждала их. И этот проем калитки маленькой старой уютной подмосковной дачи, скрывающейся среди золотых кленов, яблонь и пламенеющих рябин, зиял, словно открытая рана.

– Я к нему ходила. Его нет. След простыл. Все заперто, – известила она их громко. – Но он был здесь вчера.

– Я же просил вас этого не делать, Полина, – сказал Владимир Миронов.

– Я не могу сидеть сложа руки, когда ее убили. Чего вы опять явились ко мне? Почему вы не ищете его? Не объявите его в розыск?

– Мне нужны от вас дополнительные сведения о вашей близкой подруге. – Миронов подошел к ней вплотную.

Катя держалась позади и пока не вмешивалась. Облик Журавлевой, внешне самой обычной молодой женщины, слегка полноватой, явно интеллигентной, ухоженной, не чурающейся моды (об этом говорила ее стильная спортивная одежда хороших марок), сейчас внушал тревогу. Угрозу. В мягких чертах ее округлого лица, женственного и миловидного, вместе с безысходностью, отчаянием и великой, почти физической болью читалась маниакальная решимость. На какие поступки?

– Пожалуйста, вам надо успокоиться. Ваши показания для нас чрезвычайно важны. Мы без них не можем двигаться дальше. А нам это необходимо. Вы понимаете?

– Да.

– Может, мы пройдем на участок и присядем?

– Нет. Разговаривайте здесь. Я должна оставаться тут.

Катя оглянулась – лесное озеро отсюда, от дачи Журавлевой, не разглядеть. Но зато видна проселочная дорога среди сосен. И поворот.

Она в своей калитке, как часовой. Чего она ждет?

Как давно вы были знакомы с Афией? – спросил осторожно Миронов.

– Со школы. Мы вместе учились.

– А ваши матери, как вы сказали мне в прошлый раз…

– Они обе преподавали в Университете дружбы народов. В Лумумбе. Моя мама – русский язык для иностранцев. А Евгения Матвеевна, мама Афии – историю Африки и этнографию.

Журавлева отвечала четко, как автомат. И глядела не на них – мимо.

– И вы сейчас тоже преподаете в Университете дружбы народов?

– Да. Я преподаю в РУДН на подготовительном факультете филологию.

– А она где работала?

– Она искусствовед. Куратор в Музее Востока.

Катя вздрогнула. Как странно… Владимир Миронов объявился спустя столь долгое время, прошедшее с того памятного дела. И вот снова музей забрезжил. Совпадение ли это? Или наше с ним новое дело полно таких вот «странностей» и это совсем не случайно?

– Вы приехали на дачу сегодня утром? Вы договаривались с Афией? Вы знали, что она тоже на даче?

– Мы созванивались. У меня в субботу занятия. Она была свободна в выходные. Я, как приехала, сразу пошла к ней. А калитка открыта. И я решила, что она у озера на нашей скамейке. Так тихо, безлюдно по утрам. Слышно, как листья на воду падают.

– Но Афия приехала вчера. И, судя по всему, она пошла к озеру вечером где-то после восьми. Она и раньше так делала?

– Да. Она часто сидела там одна вечерами. Смотрела на луну. Как луна отражается в темной воде. Она сочиняла.

– Сочиняла? Что?

– Песни… или стихи… нет, это песни. Там всегда мелодия. На языке ашанти. Это ее второй родной язык, помимо русского. К народу ашанти принадлежал ее отец. И она научилась говорить на этом языке. У них поэтическая традиция… песни, гимны луне. Это так красиво. Полная импровизация. Ну, как рэгги Боба Марли. Очень разное и очень схожее одновременно.

– Ваши родители… их уже нет с вами? – спросила Катя.

– Тетя Женя умерла пять лет назад. Она Афию родила уже зрелой, после сорока. Отец Афии учился на медицинском факультете. Он должен был вернуться в Гану. Это бывший Золотой Берег. Он был племянником члена парламента и собирался реформировать систему здравоохранения. Тетя Женя не могла с ним поехать. Она была ученой, она всю себя отдавала университету. Они расстались. Отец Афии умер три года назад в Гане – они помогали Гвинее во время той страшной эпидемии… Эбола. Моя мама тоже умерла. Мы с Афией остались вдвоем. Она была мне сестрой.

– И каково иметь такую сестру? – снова спросила Катя.

– Это счастье. – Журавлева глянула на нее. – Это целый мир. Знаете, она сама все в себе искала – где одна ее половина, где другая. Она ведь была такой… ну, пекла блины на Масленицу. Такая мастерица! Таскала меня по всему Золотому кольцу. Зимой бегала на лыжах. Любила винегрет и селедку под шубой. А потом вдруг садилась и пела, что сочинила… луна, что смотрит на нас из воды, и лик ее светел, а кожа темна… Афия была особенной. Я всегда это знала. И он это знал. Это его к ней и привлекало. Распаляло его похоть.

– У Афии был мужчина? Мы сейчас не о нем говорим… О ком-то другом? – спросил Миронов.

– Время от времени бывали. Но не так все просто с этим такой женщине, как она. Здесь.

– Что вы хотите этим сказать?

– А то, что есть на самом деле. О чем стыдливо предпочитают умалчивать. О чем не говорят. Знаете, как на нее порой смотрели на улицах, в метро? Словно на чудного невиданного зверя. И все из-за ее внешности. Из-за ее темной кожи. И это при том, что африканцы, вообще темнокожие – они привычны и любимы – в кино, в музыке, на телеэкранах, в спорте. Но только не в быту. Бытовой расизм – вот что я имею в виду. – Журавлева повысила голос. – Только не говорите, что вы не знаете о таком явлении нашей жизни. Бытовой расизм. В метро – она мне говорила с усмешкой горькой – мужик в летах сразу встал, когда она села с ним рядом. И в магазинах во время шопинга порой она сталкивалась с тем, что продавщицы сначала говорили с ней как с иностранкой, а потом, когда узнавали, что она русская… только вот такая русская, с темной кожей, шептали за ее спиной «нарожали черт знает от кого». Это ее сопровождало всю жизнь со школы. Да что я не помню – в наше «счастливое советское детство» при совке тоже все так вот лгали, приукрашали, а за спиной шипели грязные расистские анекдоты про «отвалившийся хвост». Я дралась за нее тогда, в школе, когда только слышала такое в ее адрес. А сейчас как с этим бороться? Вон фильм сняли «Щелкунчик», где принца играет темнокожий актер. Так вал комментариев расистских в соцсетях от нашего великодушного доброго народа: мол, что это? Мол, хорошо, Гофман не дожил до такого позора, как «черный Щелкунчик». Когда такие откровенно расистские, фашистские комменты про «черного Щелкунчика», никто не возмущается из поборников скреп и духовности! Никто не осуждает. Стараются не замечать. Афия жила со всем этим. И сталкивалась постоянно. И это стало причиной ее смерти.

– Причиной смерти? – спросила Катя. – Вы постоянно говорите «он». Кто это?

Журавлева кивнула на соседние дома.

– Она его возбуждала. Он ее хотел. Он к ней клеился. Но это было грубо. Отвратительно. Он сам в душе расист. Но он хотел ее и злился при этом на себя. Она ведь красавица была. Вы ее видели. Царица ночи. А он домогался ее, как шлюху. Ну и схлопотал. И он осатанел. Это такая животная злоба… такая ненависть…

– Он ей угрожал? – спросил Миронов.

– Он слишком умный, чтобы угрожать, тем более при свидетелях. Но он при мне называл ее…

– Как?

– Черножопой. – В глазах Журавлевой сверкали слезы и бешенство. – Ее! Она знает четыре языка. Она всю себя посвятила музейной работе. Она интеллигент до мозга костей и потомок интеллигентов. В ней кровь вождей народа ашанти. А это род с пятисотлетней историей. А этот подонок называл ее черножопой. И в конце концов убил ее там, на озере.

– Вы обвиняете вашего соседа по даче в убийстве своей подруги? – спросил Миронов.

– Да. Да, да, да! А вы, полиция, слушаете мои обвинения. И толчете воду в ступе вместо того, чтобы объявить его в федеральный розыск. И думаете, я не знаю почему? Потому что он вам, возможно, не по зубам. У него связи. Покровители. Он из тех, кого вы предпочитаете не трогать, что бы они ни делали в последние годы – обольют ли выставку мочой, изобьют ли какого-то несогласного, явятся ли в кинотеатр срывать показ фильма. Вы их только пожурите легонько и отпустите – что я, не знаю, что ли? Это же на виду. Как полиция обходится с этими подонками сейчас. Ну, вроде ничего такого – подумаешь, облили картины мочой. Но это же из патриотических побуждений. А то, что они – фашисты… А кто тогда фашисты, если не они?! А вы – полиция – бездействуете. Вы забыли, что служите закону. Вы просто трусите. И ваше начальство трусит. И вот теперь – убийство. Афия поплатилась жизнью только за то, что не спала с этой расистской мразью. Что она единственная из всех – она, черная русская, в отличие от всех вас, белых русских, отважилась бросить прямо в глаза ему – этому подонку, что он фашист и что она его презирает и не боится.

В этот миг послышался шум мощного мотора. Из-за поворота показался громоздкий черный «Гелендваген». Глаза Полины Журавлевой расширились. Она оттолкнула с пути ошеломленную Катю и бросилась прямо наперерез сундуку на колесах, за рулем которого сидел мужчина.

Старший лейтенант Миронов ринулся за ней следом.

Глава 8

Ошейник

Черный джип резко затормозил – еще пара сантиметров, и он ударил бы Полину Журавлеву крылом.

– Сдурела, что ли?!

Катя, подбежавшая к машине, увидела за рулем мужчину – крепкого, на вид гораздо моложе Афии, бритоголового, с двойным подбородком и голубыми глазами – фарфоровыми, во взгляде что-то одновременно и младенческое, и холодное.

– Выходи из машины. Будь мужчиной. – Журавлева оперлась на капот. – Эй, вы, слушайте мои официальные обвинения. Я даю показания против него – я обвиняю его в убийстве моей подруги Афии Кофи Бадьяновой-Асанте.

Бритоголовый парень в джипе заморгал, высунулся из окна.

– Пьяная, что ли?

– Афию убили.

– Я… ты что несешь?!

– Выйдите из машины, – приказал Владимир Миронов. – Мы сотрудники полиции. Расследуем убийство вашей соседки Бадьяновой-Асанте. Назовите свое имя и фамилию.

– Прохоров Глеб. – Бритоголовый вышел из джипа. – А это… она убита?

– А то ты не знаешь. – Журавлева еле сдерживала себя. – Что ты строишь из себя?

– Заткнись ты! Скажите, чтобы она заткнулась.

– Это ты ее убил, урод! Фашист!

– Заткнись ты, либеральная шлюха!

– Твои дружки это писательнице Улицкой кричат. – Журавлева стиснула кулак. – Это не оскорбление, это комплимент из твоей поганой глотки. Думаешь, я не знаю, что у вас было с Афией? Она мне все рассказала. Ты ее домогался грязно. А она – не эти, ботва, хипстеры, которых вы лупите, когда вас ваши хозяева на них натравят. Афия умела дать отпор таким, как ты. И ты убил ее!

– Подождите, не кричите, – попросил Миронов Журавлеву. – Так он, Прохоров, ваш сосед по даче?

– Да. Чтоб он сгорел!

– Где вы живете? – спросил Миронов Прохорова.

Тот указал на дом за сплошным новым забором. Крыша строения из красного кирпича крыта металлочерепицей. На втором этаже в мансарде – большое окно. Дом добротный, хотя и наполовину невидимый, резко контрастирующий со старыми дачками-скворечниками научного поселка «Меридиан».

– Когда вы видели вашу соседку в последний раз? – задал новый вопрос Миронов.

– Давно. Я не помню. А что… она правда убита? Где?

– Скажи, скажи сам нам это. – Журавлева снова вмешалась. – Ты же не мог все так просто оставить. Ты снова начал к ней приставать. А когда она опять прогнала тебя, ты ее убил! А сейчас приехал взглянуть, что и как. Убийц всегда тянет на место преступления.

– Да заткнись ты, стерва! – заорал на Журавлеву Прохоров. – У нее не все дома, что вы ее слушаете! Она сама… это тебя она гнала, потому что ты как назойливая муха. Ты ее доставала своей болтовней! И она не знала, как тебя отшить. Она мне говорила, что вы… что ты…

Глеб Прохоров умолк, поняв что…

– А, так вы знакомы с вашей соседкой по даче гораздо ближе, чем кажется. В курсе таких вещей. – Катя решила вмешаться в этот крик на дороге.

Прохоров глянул на нее тяжело. И его лицо… оно дрогнуло, и на нем отразились замешательство, беспокойство и еще что-то… неуловимое, но крайне важное, что пока не поддавалось расшифровке. Катя поняла, что задела какую-то очень чувствительную струну этого типа. И еще она поняла, что он им лжет. И ложь скрыта в тех скудных косноязычных фразах, которые он так нехотя цедит. А что там, под этими фразами? Что под этой ложью?

Глеб Прохоров стоял, широко расставив ноги… в джинсах… в майке. Нет, не на дачной дороге перед ними. А на втором этаже своего загородного дома. И это было в июле. Жаркий, сладкий июль…

Три месяца назад.

Со второго этажа двор соседки был виден как на ладони. Грядки с клубникой. Кусты смородины. Клумба с оранжевыми настурциями. Солнце стояло в зените. И кругом было так тихо. Понедельник. Большинство соседей приезжали только на выходные. У Прохорова выпали свободные дни. И он пил, глушил пиво на даче, пялился в телик. Ждал звонков на мобильный. Но они не приходили. Время отпусков…

Он увидел соседку. Она шла к кустам смородины в купальнике. Купив недостроенный дом и занявшись его строительством и отделкой, Глеб Прохоров сначала думал, что его соседка иностранка. Или мигрантка. Потом он спросил в дачном магазине. И ему сказали. Про себя он отметил, что она… Афия… метиска, полукровка. И она была такой… Он никогда не видел прежде таких, как она. Он все чаще, когда бывал на даче, поднимался на второй этаж и тайком, как мальчишка, пялился на ее участок.

Афия шла мимо кустов черной смородины, и ее кожа… ее атласная темная кожа светилась, словно отражая солнечный свет. Вот она завела руки за спину и сняла бюстгальтер от купальника.

Прохоров отпрянул от окна. И ринулся за своим армейским полевым биноклем. Вернулся, припал к нему.

У нее была упругая грудь идеальной формы. Она вскинула руки вверх и потянулась. Как пантера.

Прохоров ощутил великий жар во всем теле. Стало даже больно. Никогда, никогда, никогда он не испытывал такого… вот такого… Как это назвать? Даже когда во второй день Нового года они завалились с приятелями в ночной клуб в Питере – это после крестного хода трезвенников, что проводился первого января, и им кликнули клич – надо поддержать, потому что народу-то маловато. Первого – кто трезвый? И там, в этой питерской дыре, вертевшаяся на шесте девка соскочила со сцены, уже совсем голая, после стриптиза, в одних серебряных бикини, и плюхнулась к нему на колени, заводя его, обнимая за шею, дыша сладкой малиной леденца. И он засунул в ее трусики на завязках свою руку с пятитысячной купюрой и ощутил, какая она влажная и горячая в промежности. Но даже тогда на пике он не испытывал такого жара… такого смятения, которое ощущал сейчас, подглядывая за этой черной… черной… черной…

Афия укрепила на старой яблоне шланг и надела насадку. Потом подошла к крану и открыла воду – импровизированный летний душ. Она вернулась и встала под прохладные струи воды. И сняла бикини.

Прохоров смотрел, как она моется. Как она моет себя. Орошает водой свое тело. Опустил бинокль. Прижал руку к низу живота, где расплывалось на джинсах влажное пятно. Если вот так, когда просто смотришь… то как же будет, когда с ней в постели… Как взрыв.

Он не находил себе места весь тот день. Он не пил пиво, не смотрел телик. Он не спал, не валялся на тахте среди стружек, недоделок ремонта. Он умирал.

И уже вечером часу в одиннадцатом, когда синие сумерки окутали дачи, пошел купаться на озеро. Бухнулся в воду, плавал, нырял. Плавал кролем на тот берег и обратно. Старался изнурить себя, чтобы устать. Чтобы уснуть дома бревном.

Из воды он увидел ее. Она появилась на берегу озера, когда взошла луна. И села на скамейку, врытую в землю. Первой мыслью Прохорова было – она знала, что он подглядывает за ней в бинокль. Поэтому и пришла, провоцируя, возбуждая его. Потом он решил, что нет – это совпадение. И какое! Сердце глухо билось. Он вышел на берег весь мокрый. Тоже голый, как и она там, на участке. Только в плавках.

– Добрый вечер.

– Вечер добрый. – Афия сидела на скамейке. Она оделась в короткие джинсовые шорты и простую белую майку. Прохоров не мог отвести взгляда от ее темных стройных ног. От ее груди – под майкой не было ничего. От ее лица – точеные черты. Высокие скулы. Глаза… какие у нее глаза, ресницы… боже…

– Как ваш ремонт? – спросила она дружелюбно.

– В процессе. Шумно да? Мешаю вам? – Он стоял перед ней, ощущая себя каким-то беззащитным – может, потому, что был мокрый, без одежды, и забыл, что надо полотенцем вытираться.

– Нет, что вы. Это же дача. Тут это нескончаемо.

– Не хотелось бы вас беспокоить, Афия.

– Знаете мое имя?

– Сказали в магазине. А я Глеб.

– Очень приятно. Добрые соседи – это подарок.

– Не пойдете купаться? – спросил он хрипло. Ему хотелось, чтобы она пошла в воду. И он бы тоже – снова. И они там вдвоем… и эта луна над ними…

– Нет, прохладно уже. А вы замерзли. Вас знобит.

Его била дрожь. Не от холода.

– Народа нет. Никто не купается. Понедельник. – Он нагнулся за полотенцем. – А в воскресенье все здесь, на озере. Поздно уже. Не надо вам тут быть так поздно одной. Я вас провожу домой.

Она удивленно подняла брови. И встала со скамейки. Они пошли рядом. Прохоров снова забыл про полотенце.

– Вы в отпуске здесь?

– Нет… то есть дни свободные. Выпали.

– А у меня неделя от отпуска.

– В магазине сказали – вы в музее работаете.

– Да. А вы любите музеи?

Прохоров молчал. Афия поглядывала на него искоса. Она была его старше. Гибкая, как тростник. Сильная. Чернокожая… Он все время повторял это про себя. Было что-то двойственное в том, какие эмоции вызвало в нем это слово – чернокожая… полукровка…

У ее калитки они распрощались в тот июльский вечер. И в ту ночь Прохоров глаз не сомкнул. А утром сел в машину и рванул в Солнечногорск. В самый дорогой винный магазин. Попросил у менеджера подобрать две бутылки красного – «классного, дорогого, самого лучшего, чтобы не стыдно было».

И день он этот не помнил совсем – все плыло как в тумане. И не подглядывал он за ней больше. А когда снова волшебные сумерки спустились с неба и все стало таким призрачным, таким романтичным – даже старый покосившийся сарай, оставшийся от прежних жильцов, даже разбитая дачная дорога, даже столбы с провисшими проводами и эти чертовы ласточки, ласточки, ласточки, что чертили небо, охотясь за мошками. Когда все стало таким неповторимым, уникальным, незабываемым, он побрился, надел чистую футболку, брюки цвета хаки, и не надел под них белья, как это делают в спецназе.

Он забрал бутылки и пошел к Афие. Она заметила его у калитки с крыльца. Спустилась, открыла, улыбаясь.

– Добрый вечер, Глеб.

– Вот… ну… вечер теплый. – Он путался в словах и робел и одновременно глядел на нее с вызовом. – Вот… тут у меня вино… вроде неплохое, сказали. Мы соседи… как-то надо отметить знакомство.

– Проходите, садитесь. – Она кивнула на дачный плетеный диванчик и стол под яблоней. – Вечер и правда чудесный. Я принесу фужеры.

Прохоров садиться не стал. Он достал из кармана защитных штанов швейцарский нож со штопором. И открыл обе бутылки. Афия вернулась с бокалами.

– О, какое вино. Бургундское… апелласьон. У вас тонкий вкус, Глеб.

– Не хвалите. Пока не попробовали. – Он смотрел на нее в упор.

Она отвела глаза. А он разлил вино по бокалам. Они выпили.

– Хорошее вино.

– Вы одна здесь?

– Одна. Подруга приезжала на свою дачу на выходные. Она славная, такая добрая. Но я устаю от нее смертельно. Надо постоянно разговаривать. Она не умеет молчать. Болтает, болтает…

– Я умею.

– Да? А что еще вы умеете?

– Многое.

Она улыбалась ему. А он сходил уже по ней с ума. Он ощущал аромат ее кожи.

– Вы спортом раньше занимались?

– Нет… так, ерунда. Качалка в клубе.

Она окинула его взглядом. Он налил им еще вина. И они снова выпили.

– Так чем вы занимаете в жизни?

– Так… разное. То то, то это.

– И многое умеете?

– Да.

– А что, например?

Прохоров поставил бокал с вином на дачный столик. Шагнул к ней, как в омут. И обнял ее за плечи.

– Я… все, что хочешь…

Она обернулась к нему. Что она думала?

– Все, что захочешь. – Он стиснул ее в объятиях. Нашел ее губы своими губами. Вот так в миг единый.

– Ты… да ты просто сумасшедший… дерзкий мальчишка, что ты делаешь? – Нет, она не гнала его, ее низкий мелодичный голос – как мед.

Одиночество ли было тому виной? Два бокала бургундского? Или он правда ей приглянулся? Или же она играла с ним в тот миг, как пантера?

– Ты… это… ты такая… не похожая ни на кого здесь. – Он бешено, страстно целовал ее шею, лицо, грудь. – Ты это… как из фильма… это… про рабов… про Африку… я пацаном смотрел… как черных… ну, это как вас, черных там всех… Как ошейники на шею вам…

Она напряглась. Она вся закаменела в его объятиях. Но еще не отталкивала его.

– Как вас там в цепях, в ошейниках… ошейник на такой шейке атласной. – Он бормотал уже бог весть что. – Как вас по лесу вели в рабство… и как плетьми вас… как били плетьми по этой вот твоей атласной коже… ох!

Она резко дернулась в его руках. Оттолкнула его – он как раз в этот безумный миг хотел вскинуть ее на руки. Но она с силой вырвалась из его объятий. И со всего размаха залепила ему пощечину.

Его лицо горело…

Оно горело даже здесь, сейчас, на этой осенней дачной дороге, где они, полиция, донимали его своими вопросами.

– Я не знаю, о чем вы говорите, – бросил Прохоров Кате отрывисто. – И по какому праву задерживаете меня.

– По праву расследования, – ответил ему Миронов. – Вы находились здесь на даче вчера?

– Нет. Вы же видите, я только что приехал.

– Мы этого не видим. Мы просто видим вас в вашей машине.

– Да не было меня здесь вчера!

– А где вы были вчера?

– Я… а какое вам дело?

– Вам лучше ответить, Прохоров.

– Да пошел ты… Чего ты ко мне вяжешься? – Прохоров шагнул к старлею. – Кто ты вообще здесь такой? Махнул ксивой… Ты вообще представляешь, с кем разговариваешь?

– Я представляю.

– Да тебя здесь через двадцать четыре часа не будет. Вышибут, если я… если мы…

– Если вы? – звонко, с ненавистью спросила Полина Журавлева. – Если вы свои связи подключите? Ну, давай, скажи нам, – что это за связи, кто ваши кураторы всемогущие. А мы, может, испугаемся, кондратий нас хватит. Скажи нам, кого бояться? Кто вас натравливает на людей? Кто заставляет гнилую мочу в банках копить перед походом на фотовыставку в музей?

Лицо Глеба Прохорова покрылось красными пятнами.

– Заткнись, ты, сука!

– Ты убил Афию! Вы посмотрите только на его рожу! Там же все написано!

– Ты на свою рожу глянь, стерва! У меня таких, как вы, – отсюда до Питера. И в очередь еще выстраиваются. На черта мне нужна была эта твоя Афия черножопа…

Прохоров глянул на Миронова, на Катю. И понял, что… слово не воробей.

Он рванул дверь джипа, плюхнулся за руль и дал газ, разворачивая машину. Явно собираясь покинуть их всех.

– Стой! – громко приказал Миронов.

Джип рванул с места. И все прибавлял скорость.

А Миронов рванул молнию на своей куртке, достал из кобуры табельный пистолет и с каменным, совершенно бесстрастным лицом, даже не целясь…

Выстрел!

С елей и сосен поселка «Меридиан» взметнулись галки, вопя, как проклятые.

Джип – пуля пробило правое заднее колесо – поехал юзом и на скорости едва не завалился в кювет.

Миронов, держа пистолет обеими руками, прошагал к нему, чуть не промаршировал.

– Выйди из машины. Руки на капот. Ну!

– Ты психованный? – Прохоров прохрипел это почти с изумлением.

– А ты думал, я церемониться с тобой буду? У меня дело об убийстве. Выходи из машины. Руки на капот. Или я выстрелю снова.

Прохоров вылез, повернулся, положил свои мощные руки на капот. Его ноздри раздувались. Но он молча снес и это унижение, и то, когда Миронов, подойдя и держа пистолет у его головы, обыскал его сзади. Ощупал всего.

– Пошел вперед до патрульной машины. В отделе встретишься со следователем. Давай, шевелись!

Прохоров зашагал по дачной дороге. Миронов шел за ним, опустив пистолет к земле.

Катя подумала про себя – да, этот парень… бывший красногорский участковый изменился. Он и раньше был отчаянным, но по-мальчишески. Немного даже по-детски. Но сейчас… Холодная бесстрастность, с которой он применил оружие, поражала. Он был похож на боевого робота в этот миг – Владимир Миронов в своих круглых модных очках и с манерами банковского клерка. Как в компьютерной игре… как в его обожаемой компьютерной игре…

Катя поняла, что не стоит недооценивать коллегу. И, несмотря на всю его внешнюю интеллигентность, на его пути лучше не вставать.

– Вот так с ним надо, – прошептала ей Полина Журавлева. – Давно пора. Речь не мальчика, но мужа…

– Полина, и вы тоже поедете с нами. Идемте, – кивнула ей Катя. – Следователь должен записать все, что вы рассказали в протокол. И мы напишем рапорты. Мы ведь тоже теперь слышали, как он назвал Афию.

Глава 9

Музей. Искусство и магия

Катя уехала из Солнечногорска, как только в дело вмешался следователь. Все это было очень небыстро – бесчисленные допросы после того, как патрульные привезли в УВД Прохорова и Журавлеву. Они с Мироновым написали рапорты о происшествии на дороге. Кроме того, Катя написала для следователя свой личный подробный рапорт о том, как она стала свидетельницей неподчинения Глеба Прохорова законным требованиям полиции и его попытке скрыться, в результате чего было правомерно применено табельное оружие. Катя написала этот рапорт от руки и поставила жирную точку. Она испытывала чувство удовлетворения. И вместе с тем…

Глеб Прохоров – убийца?

Развития событий предстояло ждать. Все утро понедельника в Главке Катя была как на иголках. Она доложила шефу пресс-центра о солнечногорских событиях. С самоубийством на станции – полный туман. Убийство в дачном поселке «Меридиан» раскрывают, расследуют. Уже задержали подозреваемого. Шеф выслушал с интересом.

– Убийство на национальной почве возможно? Так надо во все колокола бить. Занимайся только этим сейчас, – велел он великодушно. – Это должно стать сенсацией – в смысле раскрытия. И все вещи будем называть своими именами. Прямо, открыто. Без купюр.

Владимир Миронов позвонил в обед – с дороги. Он сказал, что едет в Главк, будет где-то через час. Что они со следователем еще вчера дозвонились в Музей Востока, где работала Афия. Там все впали в шок, когда узнали о ее гибели. Музей в понедельник закрыт для посетителей – выходной. Но Миронов договорился с ведущим куратором.

– Она встретит нас там. Я договорился с ней на три часа.

– Нас? Вы хотите, чтобы я пошла с вами в музей?

– Да. Было бы очень хорошо. Вы в таких вещах разбираетесь лучше меня, Катя. И это ведь совсем недалеко от ГУВД. Я вам позвоню, как буду на месте, вы спуститесь, и пойдем.

Они встретились в вестибюле Главка. Катя отметила, что Миронов для музея оделся официально, наверное, в свой лучший костюм. Они побрели пешком по Большой Никитской улице до Никитского бульвара, где располагался Музей Востока.

– Я вот думала, Володя, столько времени прошло, а у нас с вами дело снова коснулось музея, – заметила Катя.

– Ну, тогда я лишь по касательной к музейным делам прошел, как метеорит, – усмехнулся Миронов, оглядывая Никитскую улицу. – Зато сейчас хочу наверстать упущенное.

– Что там у вас по Прохорову? Приезжал кто-то в УВД права качать по поводу него?

– Приезжали. Вчера вечером. На нескольких машинах. А начальник УВД им сразу – убийство на национальной почве. Расизм. Они покрутились и быстренько так слиняли. Не хотят светиться. Это же не в кинотеатр заявиться, чтобы фильм срывать. Я худшего ожидал. А они сразу на попятный. Фактически бросили Прохорова. Я ждал, что они нам его алиби представят – мол, сорок сороков десятков тысяч его коллег и друзей видели его там-то и там-то, далеко от дач. Но нет. Поджали хвост, убрались.

– А сам Глеб Прохоров?

– Он замолчал. Отказался от показаний вообще. – Миронов сам умолк на секунду. – Я вчера наблюдал за ним в отделе. Он спросил, где убили Афию. Я сказал где – на скамейке у озера. И он как-то сразу… Что-то было у него с ней, это точно, Журавлева правду говорит. Что-то личное. И сейчас он… скорбит, что ли? Или переживает оттого, что убил ее? Если это он, конечно. Как можно вот так – грязно человека оскорблять и вместе с тем чувства испытывать?

– Можно, Володя. Вы жизнь плохо знаете. «Ненависть и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю». Катулл, римский поэт.

Они свернули на бульвар и подошли к очень красивому большому желтому особняку с колоннадой – старой дворянской московской усадьбе, где располагался Музей Востока. Катя часто ходила мимо него. И каждый раз обращала внимание на красоту фасада. Но она не была в этом музее очень-очень давно.

– Куратор попросила нас зайти со служебного входа. – Миронов свернул в ворота. – Сегодня же выходной у них.

Они пересекли уютный музейный дворик, где во время «Ночи музеев» всегда располагается колоритный восточный базар с сувенирами, украшениями, книгами, альбомами, где в эту единственную ночь в году никто из музейщиков не спит, и все превращаются в веселых торговцев в цветных индийских сари и костюмах Ходжи Насреддина. Но сейчас дворик был пуст и тих. У служебного входа дежурил столь же тихий сотрудник. А женщина, встретившая их в фойе, облачилась в глубокий траур.

– Серафима Павловна Крыжовникова, старший куратор музея, – представилась она. – Это вы мне звонили?

– Я. – Миронов показал удостоверение. – Я расследую дело об убийстве Афии Бадьяновой-Асанте, вашей сотрудницы. А это моя коллега из ГУВД.

Серафима Крыжовникова – по возрасту ровесница Афии – была стройной брюнеткой с несколько тяжелыми классическими чертами лица. В черной водолазке и черных брюках. С агатовыми четками-ожерельем на шее. Очень стильная и крайне печальная.

– Мы все до сих пор отказываемся верить, – сказала она. – Я всех обзвонила, всех наших. Такое невосполнимое горе. Музей возьмет на себя ее похороны и расходы. Она была нашей коллегой, нашим соратником и другом. Мне даже говорить трудно, – она поднесла ладонь к лицу, – Афия была настоящий ученый, она обладала энциклопедическими знаниями в своей сфере. Редкий специалист. И она была очень светлый человек по жизни.

– Давно она работала в музее? – спросила Катя.

– Семь лет. Она сначала специализировалась по искусству Северной Африки и Ближнего Востока. У нас внушительная коллекция. Но мы все знали, что сердце Афии принадлежит другому предмету исследований.

– Какому?

– Западная Африка. Тропическая Африка. Вторая родина Афии. Ее отец был родом из Ганы.

– Да, нам об этом известно. А чем она занималась в последнее время здесь, в музее?

– Вы должны это сами увидеть. Эта выставка – гордость нашего музея, и она по-своему уникальна. Таких выставок здесь, в этих залах, до этого не проводилось никогда. Мы даже экспонатами не располагали. А тут такая коллекция!

– Коллекция?

– Из разных источников, но получилось единое целое. Мы готовили эту экспозицию почти полтора года. Нам помогали наши благотворители.

Серафима Крыжовникова повела их по анфиладе залов. И Катя поразилась – какой уютный и обстоятельный этот Музей Востока! Эхо их шагов отражается от витрин с персидскими коврами, средневековым оружием из Индии, доспехами самураев и бесценными вазами китайского фарфора…

– Какие отношения были у Афии с коллегами? – спросил Миронов. Самый тривиальный полицейский вопрос. Катю среди всего этого восточного волшебного великолепия он даже покоробил.

– Теплые. Дружеские. Деловые. Но это же музей.

– То есть?

– Споры неизбежны, – ответила Крыжовникова.

– Споры по поводу чего?

– Разный взгляд на разные события. На интерпретацию исторических фактов, на выводы, гипотезы, на происхождение артефактов. Все это выливалось в дискуссии на страницах нашего музейного научного журнала. Афия опубликовала в нем немало статей.

– А эта выставка, которую она готовила? – спросила Катя.

– Которую мы готовили. – Крыжовникова обернулась к ней.

– Как она называется?

– «Искусство и магия тропической Африки». Вот, пожалуйста, сюда, в эти залы. – Крыжовникова плавно повела рукой, указывая им путь в безлюдном музейном лабиринте.

– Но у вас же здесь Музей Востока.

– Да, но мы подумали, надо расширять границы, раздвигать горизонты. У нас в стране вообще такие выставки весьма редки. Проводилось несколько выставок из частных собраний в Музее частных коллекций. Но эту коллекцию предложили непосредственно нам, нашему музею. И мы решили, что грешно упускать такой шанс. Такие экспонаты.

– А кто вам предложил?

– Сразу несколько организаций, владельцев экспонатов и благотворительный фонд. И посольства, и частные коллекционеры. Их всех объединил фонд.

– Какой фонд?

– Фонд Романова.

– Кто-то из Романовых, потомков царя? – удивленно спросил Миронов.

– Фонд Валентина Романова – «Ассоциация инвесторов». При содействии комиссии по этнокультурному развитию и международным связям. А также при поддержке МИД. Дипломаты, бизнесмены, эксперты-консультанты, коллекционеры и посольства стран региона.

Катя слышала фамилию и имя Валентина Романова, его упоминали по телевизору, оно было на слуху в последнее время. Да и раньше. Всем знакома та история – та трагическая и героическая история, связанная с этим человеком, случившаяся много лет назад. Владимир Миронов о Романове слышал тоже. Он кивнул – понятно.

– А Афия?

– Она принимала самое деятельное участие в организации этой экспозиции. Это было ее любимое детище. Она столько сил этой выставке отдала.

– Выставка открыта для посетителей? – спросила Катя.

– Да, вот уже четыре месяца. Возможно, это несколько непривычно еще для нашего музея. Конечно, у экспозиции Рерихов или у выставки искусства Японии большая посещаемость. Но это редкая жемчужина в нашей большой музейной коллекции. И знатоки это ценят.

Они вошли в зал – небольшой, но тесно заставленный витринами и стендами, которые установили не только у стен, но и в центре зала. Катя ощутила слабый экзотический аромат, словно пропитавший здесь все. Низкий потолок, приглушенное освещение наверху и яркая подсветка витрин. А в витринах – фигуры, вырезанные из дерева, из кости. Вылепленные из глины. Отлитые из бронзы. Маски… Африканские маски…

– Вот это и есть истинный памятник Афие, – тихо произнесла Крыжовникова. – Кто же ее убил?

– Мы разбираемся, – ответил Миронов. – Задержали одного по подозрению. Фамилия Прохоров вам незнакома?

– Нет.

– А Журавлева?

– Полина? Это ее старая подруга еще со школы.

– Они были в хороших отношениях?

– Я не знаю. Наверное. А как же еще? Подруга приходила к ней сюда. Она преподает в Университете имени Лумумбы. У них были общие дела и насчет выставки тоже.

– Какие дела?

– Афия искала переводчика. Она сама говорит на одном из языков Ганы, Западной Африки. Но там же тьма языков, наречий. Она искала переводчика среди студентов университета. Есть вещи, которые не выразишь ни на английском, ни на французском. Только на местном языке. Чтобы глубже вникнуть в истинный смысл, который несет в себе каждый экспонат. Это же не только произведения искусства.

– А что еще? – спросила Катя, глядя на витрины.

– Есть и магические артефакты.

– Колдовские, что ли? – наивно спросил Миронов.

Серафима Крыжовникова усмехнулась.

– Можно сказать и так. Хотя Афию это раздражало. Она всегда несколько идеализировала Африку. Ну, как мы все в душе хотим видеть лишь светлые стороны места, где родились.

– Но Афия не родилась в Гане, насколько нам известно, – возразила Катя. – А она ездила туда?

– Ездила. И вернулась. Она прежде в основном путешествовала по Магрибу – Тунис, Марокко. Это была ее сфера деятельности вначале. И это туристические страны. Легко можно организовать тур. А Западная Африка – это другое. Она ездила в Гану к отцу. Но это было давно. И она особо не делилась своими впечатлениями.

– Ей там не понравилось? На ее второй родине? – прямо спросила Катя.

– Она не говорила об этом. Я же сказала – она старалась идеализировать Африку. И злилась, когда мы тут все взахлеб болтали о магии джу-джу, о фетишах, оберегах, которых немало здесь в витринах. Она, как ни странно, хотела, чтобы мы видели лишь культурную составляющую в этих редких и весьма любопытных экспонатах. Но мы отказывались смотреть так узко. Это же чудо. А ей казалось, что языческие аллюзии – они… примитивны. Даже оскорбительны.

– Оскорбительны?

– Она была крайне чувствительна в этом вопросе. Простите – я скажу прямо. Все, что касается цвета ее кожи и происхождения, Афию очень заботило. Хотя, уверяю вас, здесь, в этих стенах, никто никогда даже не…

– Скажите, а с кем-то из сотрудников музея она была особенно дружна? – перебила кураторшу Катя.

– Она общалась со всеми. Никого не выделяла.

– А мужчины? Приятели среди коллег?

– У нас в основном женское царство, – усмехнулась Серафима Крыжовникова. – За исключением нашего директора музея. Он очень ценил Афию как сотрудника. Как ученого.

– Она была не замужем, – заметил Миронов.

– Да. Я тоже не замужем. А какое это имеет сейчас значение?

Катя не нашлась, что ответить. И правда, какое?

Она шла мимо витрин. Фигурки, фигурки… Они влекли к себе. Маски, маски… они завораживали. От них было трудно отвести взгляд.

Женская фигурка с младенцем, вырезанная из эбенового дерева. Настоящая черная Мадонна. Нигерия.

Голова королевы. Из бронзы. Бенин.

Стул в виде крокодила. Мали.

Первопредок. Странная, причудливая, тревожная и какая-то нездешняя инопланетная скульптура. Получеловек-полунасекомое.

Мы все вышли из земли Африки… Наши корни там. Были ли мы муравьями или термитами, строителями дворцов и пирамид в саванне? Или бабочками, что живут один день…

– В традициях африканского искусства можно найти истоки авангарда. – Катя услышала голос Крыжовниковой у себя за спиной. – Африка влекла к себе Матисса, Пикассо, Модильяни и многих других. У нас же в африканском искусстве разбираются единицы. Поэтому научные работы Афии были так ценны для музея. Но она имела свой собственный взгляд на все это. Исключительно культурный аспект. А меня всегда интересовала подоплека создания всех этих артефактов.

– Подоплека? – Катя обернулась.

– Ритуальные магические особенности того или иного объекта искусства, выставленного здесь на всеобщее обозрение. Я настояла, чтобы в название выставки было добавлено слово «магия», хотя Афия противилась этому. Но как же? Это же целый пантеон богов, неизвестных нам. Джунгли, великий дождевой лес, алтарь природы. Желание человека задобрить одних богов и защититься от гнева других. Фетиши. Вот взгляните: птица-носорог, скульптура начала прошлого века. Гана. Золотой Берег. Но это символ плодородия. Женский символ. А это вот скульптура с Берега Слоновой Кости. – Крыжовникова указала на фигурку мужчины и женщины, изваянных с воздетыми руками. – Это древний ритуал вызывания дождя. У нас трубы прорвало в подвале музея, между прочим, как только эта фигурка очутилась здесь, на витрине.

– Серьезно? – спросил Миронов.

– Куда уж серьезнее. Такой потоп был.

Катя подошла к витрине в центре зала. На подставке – единственный экспонат. Катя смотрела на него. Какое странное чувство… Словно гроза собирается над лесом… Эта вещь… скульптура… Такой поразительный реализм в чертах. Даже страшный реализм и… эти глаза, выкрашенные белым, с темными бездонными зрачками…

И рот…

И этот ужасный шрам…

На витрине деревянная скульптура – голова человека в натуральную величину, вырезанная, выточенная с редким искусством из черного дерева. Поражали его глаза. И не только глаза.

Но лик темнокожего рассекал жуткий на вид шрам, словно по деревянному лицу ударили мачете или топором, пытаясь рассечь голову надвое, разрубить ее. Но крепкое дерево не поддалось, хотя оно было таким послушным в прошлом к резцу скульптора.

И еще одна вещь несказанно поразила Катю в этой словно отчлененной от тела лесного божества голове.

Она обернулась к Крыжовниковой, чтобы спросить ее об этом экспонате. Но Миронов успел задать свой вопрос первым:

– Так когда открылась выставка?

– Четыре месяца назад.

– И много народа присутствовало на открытии?

– Да, много. Был аншлаг.

– А кто? Не можете нам точно назвать?

– Мы снимали на видео открытие, – ответила Крыжовникова. – У нас есть на файле полный видеоотчет. Если хотите, можете взглянуть.

– Было бы неплохо.

– Пойдемте ко мне. Я найду флешку. – Она сделала приглашающий жест, уводя их из зала.

Катя последовала за ней. И на пороге оглянулась. Черный артефакт со шрамом смотрел им вслед.

Его рот… пасть… была открыта. Ухмылка… нет, что-то иное, что нельзя облечь в слова. Но почувствовать можно.

Только не ухмылка.

Что-то другое.

Кабинет Серафимы располагался в научном крыле. Просторный, уютнозахламленный. Огромное количество книг – на подоконнике, на стеллажах, на столах, заваленных рулонами бумаги, заставленных коробками. Среди всего этого милого сердцу научного безобразия приткнулись два ноутбука. Недопитая чашка кофе. Сумочка. Пудреница. Расшитые бисером кожаные марокканские туфли-бабуши с загнутыми носами. Множество фотографий в рамках. В вазе – букет увядших дачных астр.

Серафима открыла ящик стола, долго рылась в поисках флешки.

– Вот, – она наконец отыскала ее и подключила к ноутбуку, – сейчас увидите всех, кто был на открытии. Многих я, конечно, знаю, но некоторые гости и мне незнакомы.

На экране Катя увидела тот же самый музейный зал, но заполненный гостями, пришедшими на открытие выставки. Первая, на кого она обратила внимание, была, конечно, знаменитая Татьяна Метакса – зам генерального директора Музея Востока, которой Катя бесконечно восхищалась и о которой столько читала и слышала. Владимир Миронов Татьяну Метаксу тоже узнал. В ярких тибетских одеждах и украшениях, в своей знаменитой шапочке она выглядела потрясающе.

– И она была на открытии? – спросил Миронов. – Нам бы и с ней побеседовать.

– Татьяна Христофоровна сейчас в экспедиции в Бутане, – гордо ответила Серафима Крыжовникова. – Она ведет научные исследования. Вам придется подождать несколько недель до ее возвращения.

– А это кто рядом с ней? – спросила Катя.

– Это госпожа посол Республики Гана, а это вот его превосходительство посол Республики Камерун, – перечисляла Крыжовникова. – Рядом с ними Волков – бывший глава департамента Африки МИД. Он сам известный коллекционер и знаток африканского искусства. Это журналисты… А это Валентин Романов, глава фонда «Ассоциация инвесторов».

Катя узнала и Романова. Он же мелькал по телевизору. Мужчина лет пятидесяти. Со светлыми волосами, которые хорошо сохранились и если и поседели, то как-то незаметно для окружающих. Учитывая его геройское прошлое, он и выглядеть должен был как этакий супергерой – мускулистый и плечистый. Но он выглядел обычно. Черты лица твердые, во всем облике породистая интеллигентность. Катя поняла, что так привлекало к нему людей – не только та история со спасением детей из школы, захваченной террористами, но и его манера держаться просто и вместе с тем некая отстраненность, не холодная и не высокомерная, а свойственная скорее ученому, чем известному политику. Он был одет в хороший синий костюм и белую рубашку, и это все не выглядело дорогим, но шло ему, сидело на нем отлично.

Рядом с ним стоял очень красивый парень лет двадцати – шатен с ярко-синими глазами, похожий на прекрасного принца из сказки. В черных джинсах и черной байкерской куртке, он оживленно разговаривал с госпожой послом Республики Камерун и Афией, которая что-то объясняла, показывая на витрины с экспонатами. Кате показалось, что она и парня узнала, видела где-то его фото в интернете в статьях про Романова.

– Это его сын? – спросила она Крыжовникову.

– Да, тот, которого он усыновил тогда. Ну, помните, наверное, ту историю с террористами.

Парень в байкерской куртке держал за поручни инвалидное кресло. В кресле сидела девочка лет пятнадцати – с огромной головой и короткими ногами, недостающими до подножки. Она вертела своей огромной головой, и на лице ее появлялась гримаса. Потом она увидела африканскаую маску в витрине, явно испугалась ее вида. Занервничала, лицо ее исказилось. Синеглазый красавец наклонился к ней и что-то начал говорить, и девочка успокоилась. Глянула на него уже более осмысленно. А он извинился перед дамами, развернул кресло и покатил его к другой витрине, где были выставлены забавные фигурки животных.

1 Владимир Миронов вспоминает расследование, описанное в романе Т. Степановой «Девять воплощений кошки». (Прим. ред.)
Читать далее