Читать онлайн Неверные шаги бесплатно

First published by WahlstrOm&Widstrand, Stockholm, Sweden Published in the Russian language by arrangement with Bonnier Rights, Stockholm, Sweden and Banke, Goumen & Smirnova Literary Agency, Sweden

Издательство CORPUS ®

1

Еще не открыв глаза, она понимает. Это ошибка. Ужасная ошибка.

Ей надо бы лежать в другой постели, в какой угодно, только не в этой. Легкий храп, что слышится рядом, должен бы принадлежать другому, кому угодно, только не ему. И с абсолютной уверенностью, оттесняющей все прочие мысли, она осознает: надо бежать отсюда. Прямо сейчас, пока он не проснулся.

Осторожно, изо всех сил стараясь не шуметь, Карен Эйкен Хорнби откидывает простыню и садится; на другой край широкой кровати она даже не глядит. Обводит взглядом гостиничный номер, замечает на полу возле своих босых ног трусики и бюстгальтер, скомканное платье рядом с зеленой замшевой курткой на журнальном столике, сумочку, небрежно брошенную в кресло. Чуть дальше, за полуоткрытой дверью ванной, виднеются ее теннисные туфли.

Чтобы поскорее убраться отсюда, она тщательно продумывает каждое движение, прислушивается к тяжелому дыханию за спиной, сама же дышит беззвучно, поверхностно. Быстро репетирует про себя все этапы, пытаясь обуздать волну страха, бушующую внутри. И наконец, набрав побольше воздуху, протягивает руку за трусами, одним движением надевает. Со всей осторожностью, чтобы матрац не колыхнулся, встает и чувствует, что комната кружит перед глазами. Ждет, переводит дух. Потом делает, пригнувшись, несколько шагов, одной рукой подбирает бюстгальтер и колготки, а другой хватает платье и куртку. К горлу подкатывает тошнота, но она добирается до ванной и бесшумно закрывает за собой дверь. Секунду помедлив, поворачивает запор. А услышав легкий щелчок замка, тотчас жалеет и припадает ухом к двери. Но возможные звуки по ту сторону тонут в гулком стуке сердца и шуме крови в ушах.

Она оборачивается.

Взгляд, встречающий ее в зеркале над раковиной, пустой и до странности чужой. С тяжким презрением к себе она рассматривает горящие щеки и тушь, что темными кругами растеклась под глазами. Каштановые волосы с одного боку выбились и висят до плеча, с другого же по-прежнему собраны на затылке резинкой. Длинная потная челка прилипла ко лбу. Устало изучая свою помятую физиономию, она шепчет липкими пересохшими губами:

– Дура набитая.

Ее мутит, она едва успевает наклониться над унитазом, как желудок выворачивается наизнанку. Сейчас он проснется, думает она, беспомощно слушая сдавленные звуки рвоты, с трудом переводит дух в ожидании следующих позывов и зажмуривается, чтобы не видеть в унитазе остатки вчерашнего дня. Ждет еще немного, но желудок вроде бы угомонился. Она с облегчением выпрямляется, открывает кран, набирает пригоршню воды. Полощет рот, умывает лицо, понимая, что под глазами будет совсем черно, и думая, что это не имеет значения. Она и так в аду, хуже быть не может.

Скоро пятьдесят стукнет, и на сей раз вправду дошла до ручки. Чувствует себя на все семьдесят.

Быстрое бегство – единственная надежда. Доехать до дома, лечь и умереть. В собственной постели. Но сперва надо выбраться отсюда, сесть в машину и двинуть прямиком домой, ни с кем не разговаривая, никем не замеченной. В мозгу вспыхивает слабый лучик надежды, когда она понимает, что как раз сегодня есть шанс смыться из города незаметно. В четверть восьмого наутро после Устричного фестиваля весь Дункер в спячке.

Она наливает холодной воды в стакан для зубных щеток и быстро пьет, свободной рукой сдергивая с волос резинку вместе с несколькими длинными темными прядками. Снова наполняет стакан, натягивает платье, заталкивает бюстгальтер и колготки в сумочку, тянется к дверной ручке и тотчас спохватывается. Надо спустить воду. Пусть даже шум разбудит его, все равно надо; нельзя оставлять никаких напоминаний о себе. Крепко зажмурив глаза, она с ужасом слушает, как вода прокатывается по унитазу, а затем журчит в бачке. Еще секунду-другую ждет, чтобы тихое журчанье смолкло, и вешает сумку на плечо.

Набирает полную грудь воздуху и открывает дверь ванной.

Он лежит на спине, лицом к ней, и на миг она цепенеет. Против света кажется, будто он смотрит на нее. Затем раздается еще один громкий всхрап, она вздрагивает, и оцепенение отпускает.

Шесть секунд спустя она хватает туфли и отворяет дверь в гостиничный коридор. И тут, на пороге свободы, что-то заставляет ее оглянуться. Будто по принуждению, будто вот только что проехала мимо дорожной аварии и в общем-то смотреть не хочет, но почему-то должна, она скользит взглядом по мужчине в постели. Видит безвольно открытый рот, слышит негромкие похрапывания, сопровождающие каждый выдох.

С ощущением нереальности Карен секунды три смотрит на своего начальника и – закрывает за собой дверь.

2

Дверь номера 507 закрывается со вздохом и легким щелчком. Темно-красное ковровое покрытие мягко пружинит под босыми ногами, когда Карен быстрыми шагами спешит к лифту и нажимает кнопку вызова. Кровь гулко стучит в висках, когда она, используя вместо рожка палец, влезает в туфли. И едва успевает надеть их – лифт тренькает, и дверца с тихим шипением скользит вбок.

Удача. За стойкой портье никого не видно. Бросив туда беглый взгляд, Карен спешит через холл к выходу. Мимолетная дрожь беспокойства – до нее доходит, что она совершенно не помнит, как сюда попала. Они вправду пришли вместе? Чья это была идея? Обрывки вчерашнего вечера мелькают в мозгу, как быстрые эпизоды фильма: гавань, Эйрик, Коре и Марике, потом бары, снова устрицы и вино, бокал за бокалом. И смутный образ Юнаса Смееда, возникшего в одном из баров ближе к рассвету. Пока она идет к выходу, в памяти проносится еще несколько эпизодов: смех, мелкие колкости, внезапно вспыхнувшая ссора, пьяные примирительные объятия и лицо Юнаса рядом. Слишком близко.

Уже почти на улице, пока дверь-вертушка раздражающе медленно выводит ее из гостиницы, приходит очередная пугающая мысль: кто-нибудь видел, как они снимали номер?

Сентябрьский воздух чист и прозрачен, Карен успевает глубоко вздохнуть, но тотчас опять накатывает тошнота. Бросив быстрый взгляд на пустынную улицу и зажав рот ладонью, она почти бегом пересекает мостовую. А мгновение спустя стоит по другую сторону приморского бульвара, перегнувшись через ограду, меж тем как волна дурноты медленно отступает. Секундное чувство облегчения, но затем мысль, которую она гнала прочь с тех пор, как десять минут назад проснулась, наваливается на нее со всей силой. Самое ужасное еще впереди. Утром в понедельник она неизбежно встретится с ним.

Карен скользит взглядом вдоль бухты, к порту на востоке. В гостевой гавани качается целый лес мачт, но паромный терминал чуть дальше безлюден, как всегда по воскресеньям. Паром из Эсбьерга придет не раньше восьми вечера, а суда в Данию и в Англию уже который год по выходным вообще не ходят. Желающие покинуть Доггерланд в воскресенье теперь летают самолетом из Равенбю. Сквозь утреннюю дымку, покуда висящую над морем, она различает белую радиолокационную рубку круизного судна, которое стоит на якоре дальше, в глубоководной гавани.

Щурясь на горизонт, она ищет во внутреннем кармане темные очки и тихонько чертыхается, потому что на привычном месте их нет. Ощупывает ладонями карманы куртки: либо она где-то посеяла очки еще вчера вечером, либо забыла в гостинице. Теперь по меньшей мере полпути домой в Лангевик придется терпеть бьющее в глаза низкое солнце, мучиться от жажды, тошноты и жуткой головной боли. Двойной эспрессо и две таблетки болеутоляющего – вот что ей требуется, чтобы не создавать на шоссе непосредственной угрозы, но, даже не оборачиваясь, она знает, что и магазины, и кафе на той стороне Страндегате закрыты. В такую рань, после Устричного фестиваля, она, наверно, единственная, кто не спит в похмельном городе, за исключением разве что какой-нибудь крысы, шныряющей среди переполненных урн и устричных ракушек. Мысль об этом вызывает новый приступ тошноты.

С закрытыми глазами Карен несколько раз глубоко вздыхает, опершись ладонями о шершавые, прохладные камни ограды. Свежий воздух приносит облегчение, бриз бросает в лицо влажные волосы. Она поворачивается спиной к солнцу, смотрит на пляж. Стая серых чаек гомонит возле плохо затянутых мусорных мешков, которым не нашлось места в расставленных наугад контейнерах. Чуть поодаль виднеется еще один мусорный мешок. Секундой позже она понимает, что это спящий человек. Лежит прямо на песке, укрывшись пиджаком. Рядом – магазинная тележка, скорей всего украденная в “Квике” или “Теме”, а теперь набитая пустыми банками и бутылками. Должно быть, пьянчуга, из тех, что обычно толпятся возле галереи за Рынком. Проснувшись, он наверняка будет чувствовать себя так же, как она, – изнывать от жажды, обливаться потом и мучиться похмельем, тяжелым, как рюкзак за плечами. С другой стороны, думает она, в отличие от меня он явно провел ночь в невинном одиночестве.

Издалека доносится тарахтение мопеда, вяло пробивающееся сквозь мерный шум прибоя. Пенные волны бьются о пирс, неустрашимо протянувшийся прямиком в море, а в заливе к одной из шести причальных тумб пришвартована потрепанная парусная лодка. Карен рассеянно прикидывает, скоро ли портовая полиция шуганет лодку. Вероятно, будут смотреть сквозь пальцы минимум до второй половины дня; нынче даже эти обычно ретивые ребята вряд ли разбудят свой охотничий инстинкт раньше обеда.

Дальний конец километрового пирса по-прежнему затянут утренней дымкой, и очертания расположенного там маяка покуда расплывчаты. Ночью, наверно, был густой туман, думает Карен и вспоминает, что гудки туманных горнов продолжались необычно долго. И еще один клочок воспоминания: Юнас раздраженно встает закрыть окно, потом возвращается в постель. Она быстро прогоняет эту картину, отталкивается от ограды и быстрыми шагами идет к парковке на Редехусгате.

Припаркованная машина стоит в трех кварталах отсюда, там, где она ее оставила полсуток назад. Увидев на пустой парковке возле ратуши свой темно-зеленый “форд-рейнджер”, она в тот же миг расслабляется. Еще час – и она будет в своей постели, у себя дома, и за опущенными жалюзи сон подарит ей несколько часов передышки от мучительных само-укоров.

В следующий миг она обнаруживает, что ключи от машины куда-то запропастились.

3

– Ну и как у нас дела?

Голос за спиной уверенный и чуть снисходительный. Карен замирает, не закончив движение, одна рука в сумке, другая опирается на капот машины.

Присев на корточки, она несколько минут в панике безуспешно искала ключи. Обшарила все кармашки и отделения, ощупала дно, а затем с растущим беспокойством принялась выкладывать из сумки содержимое.

Сейчас она сквозь зубы беззвучно чертыхнулась: какого лешего полиция шастает здесь в такое время? Какого черта им приспичило тратить человеческие ресурсы и казенные деньги, патрулируя улицы и площади, когда весь город еще спит? Ноги затекли, но она с тяжелым вздохом встает. Нехотя поворачивается, пытается выдавить непринужденную улыбку.

Выходит натянутая гримаса.

Выражение испуга и недоверия мелькает на лицах обоих полицейских, когда они видят ее лицо.

– Ой, простите… – говорит старший и смущенно отступает назад.

Взгляд его беспомощно тычется то в остатки размазанного макияжа на мертвенно-бледном лице, то в рассыпанные вещи. Его более молодая напарница глянула на Карен лишь мельком и теперь с явным любопытством изучает кучку барахла на асфальте: экземпляр вчерашней газеты, мобильный телефон, полпачки сигарет, что-то вроде пары черных колготок, зарядник для телефона, надкушенное яблоко со следами зубов в потемневшей мякоти, бюстгальтер и пачку презервативов.

Карен выдавливает еще одну натянутую улыбку, чувствуя, как лицо напрягается. Потом неопределенным жестом указывает на кучку на асфальте.

– Не могу найти ключи от машины, – говорит она на вдохе, чтобы полицейские не учуяли перегар, и добавляет: – Сумка новая.

– В городе ночевали, да?

Полицейская присела на корточки и сейчас смотрит на нее с легкой улыбкой, словно в знак взаимопонимания. Карен чувствует, как внутри закипает досада: “ночевать в городе” – на что она намекает, эта до невозможности спортивная девчонка с конским хвостом?

– Простите? – ледяным тоном произносит она.

Используя свой взгляд. Пронзительно-синий, с желтым ободком вокруг зрачков, она знает, как он пугает людей, заставляет умолкнуть. Карен смотрит молодой женщине прямо в глаза, вынуждает ее пойти на попятный и в ту же секунду жалеет, что одержала верх. Что она делает?!

– После Устричного всегда задерживаюсь допоздна, вот и заночевала у подруги, – говорит она, пытаясь загладить резкость. – Но сейчас мне, пожалуй, не мешало бы продолжить поиски…

Многозначительным жестом Карен показывает на сумку и кучку вещей, которая, кажется, по-прежнему привлекает внимание полицейской. И тотчас видит, как рука в перчатке поднимает и слегка встряхивает скомканные колготки. Плоский ключ со звоном падает на каменный бортик тротуара. Две секунды спустя слышится знакомый писк отпертой дверцы автомобиля.

– Прошу вас, шеф. – Полицейский ассистент Сара Ингульдсен встает и с кривой усмешкой протягивает ей ключ.

Не в силах ничего сказать, Карен берет ключ, а патрульные одновременно делают шаг назад и отдают честь. Теперь и полицейский ассистент Бьёрн Ланге явно обрел дар речи:

– Осторожно на дорогах, инспектор Эйкен!

4

Магистральное шоссе из Дункера в Лангевик на протяжении шести километров проходит вдоль юго-восточного побережья Хеймё, пересекает длинный узкий мыс Скагернес, а затем еще полтора километра идет на северо-восток. Карен чувствует, как по спине стекает струйка пота, и в то же время искусственная прохлада кондиционера заставляет ее вздрогнуть. Руки крепко сжимают руль, взгляд то и дело косится на спидометр. Сомнительно, конечно, чтобы дорожное подразделение нынче утром отправило людей контролировать скоростной режим, но сама мысль о том, что ее остановят коллеги, а вдобавок придется дуть в пробирку, заманчива примерно так же, как еще одна ночь с Юнасом Смеедом. И результат был бы для моей карьеры не менее разрушителен, думает она. Невзирая на по-прежнему весьма мягкое законодательство – итог работы прагматичных политиков, которые от его изменения больше потеряют, чем выиграют, – промилле в ее крови наверняка превышают допустимый уровень. В ответ все внутри сжимается от холода, и она еще сбавляет скорость. Только не это. Ни в коем случае.

Движение редкое, считанные автомобили проезжают мимо с интервалом в несколько минут. Карен расслабляет руки, легонько поводит плечами. Позже, после нескольких часов сна, она вспомнит все подробности вчерашнего вечера, разберется в случившемся, со всех сторон рассмотрит каждое мгновение, призовет себя к ответу и приговорит к раскаянию и чистой жизни. Ни капли алкоголя в течение многих недель, никаких сигарет, ежедневные пробежки, силовые тренировки и здоровое питание. Сперва следствие, затем приговор; она и раньше так поступала. Наследие предков с Ноорё глубоко сидит в ней. Не настолько, чтобы она перестала грешить, но достаточно, чтобы наихудшие проступки вызывали у нее страх. Не перед гневом Божиим и отказом в Царствии Небесном, а скорее перед ценой, какую придется платить еще в этой жизни. На сей раз ее шеф, начальник отдела уголовного розыска Государственной полиции Доггерланда, устроит ей ад на земле. Колкости, насмешки, намеки. На работе вряд ли останешься, но и никакого выхода не видно. Несколько недель отпуска едва ли устранят проблему, и что тогда делать? Уволиться на свой страх и риск? Сменить сферу деятельности, в ее-то годы? Все кажется одинаково неподходящим, и она отбрасывает мысли о будущем, однако не может отделаться от воспоминаний о вчерашнем дне, а их все больше, и мало-помалу они начинают выстраиваться по порядку.

Последняя сентябрьская суббота. Она встретилась с Марике, Коре и Эйриком в “Ровере” выпить пива, пока не началась традиционная устричная оргия. Марике была в плохом настроении после неудачного обжига, загубившего две недели работы в мастерской. Что-то пошло не так с новой глазурью, на которую она возлагала большие надежды. Вдобавок Марике Эструп терпеть не могла устрицы, что и провозглашала с необычайно сильным датским акцентом. Со временем они приноровились к ее немыслимой смеси доггерландского и датского и заметили, что акцент служил своего рода индикатором настроения Марике: чем хуже настроение, тем он сильнее; вчера показания датчика зашкаливало, и понять ее североютландское шипение было почти невозможно.

Коре с Эйриком, напротив, пребывали в лучезарном расположении духа. Двумя днями раньше продавец согласился на цену, предложенную ими за дом в Тингсвалле, и вечер пятницы они посвятили обсуждению выплат, спорам об интерьере и примирительному сексу. Всю субботу провели в постели, где в уютном коконе веры в будущее благополучно строили планы переезда, последующего новоселья и будущей жизни вдвоем до старости.

У Карен суббота выдалась плодотворная и началась с поездки в строительный универмаг в Ракне. Потом она утеплила семь окон, поменяла петли на двери сарая, а кроме того, ни разу не повысив голос, почти полчаса говорила по телефону с матерью и теперь, довольная собой, рассматривала в мягкой полутьме паба своих по-прежнему загорелых друзей. Сама она из-за бледной кожи выглядела усталой, что Коре не преминул тотчас же бессердечно отметить.

– Ладно, настал и мой черед, – ответила Карен. – Вероятно, уже в понедельник, а самое позднее во вторник поеду отдыхать.

Считанные свободные дни в начале июня, все остальное лето она работала. Пока коллеги наслаждались отпуском, самостоятельно закончила одно предварительное расследование, писала последние отчеты, наводила порядок, держала позиции с помощью временного персонала из округов. Когда ее запоздало спросили, не может ли она передвинуть отпуск на осень, она и виду не подала, что для нее так даже лучше. Без возражений работала все лето, создав себе весьма выгодный ореол мученицы, который придется очень кстати, чтобы отвертеться от дежурств на Рождество и Новый год.

В “Ровере”, уютно расположившись в кресле, она объявила друзьям, что впереди у нее три недели отпуска, большую часть которого, пока Доггерландские острова погружаются в темноту и холод, она проведет на северо-востоке Франции. Погостит в эльзасской усадьбе, где ей принадлежит незначительный процент земли и виноградников, отдохнет в компании Филиппа, Аньез и остальных, обсуждая с ними нынешний урожай и сравнивая его с прежними.

Но сперва Устричный фестиваль.

Как всегда, сей ежегодный праздник начинался в гавани, где между столами толпились дункерцы и приезжие туристы. Устрицы еще как следует не отъелись, но первая суббота после осеннего равноденствия открывала долгий сезон, а это необходимо хорошенько отметить. Горы крупных и мелких моллюсков быстро убывали и тотчас вырастали вновь, меж тем как деньги меняли владельцев, а потные пивовары с громким пыхтеньем выкатывали новые бочонки портера и сдобренного вереском хеймёского. Черный хлеб и сливочное масло – традиционно единственная, но очень важная закуска, ведь иначе народ, изрядно хлебнув на голодный желудок, свалится под стол, поэтому нынче вечером их подавали бесплатно; и на каждом клочке свободного пространства – спонсорская реклама.

Словом, все как всегда.

Сколь бы приподнятым и благодушным ни был настрой, Устричный фестиваль по традиции собирает и положенную дань жертв перепоя, потасовок и одного-двух пищевых отравлений. А вот что к традициям не относится, так это фастфуд и дешевое вино, которое подают теперь в бумажных стаканчиках, на что ежегодно указывают авторы возмущенных писем в газету, за подписью “Сохраните наше доггерландское культурное наследие” и “Разочарованный 72-летний”. По части развлекательной программы тоже достигнут прогресс, как считают одни, и регресс, как считают другие. С фольклорными ансамблями, которые этак два десятка лет назад были единственным увеселением, теперь вовсю соперничают местные и приглашенные рок-группы, несносные конкурсы талантов, грохот временно установленных аттракционов и пронзительные крики детворы.

Прежде чем уйти из гавани, Коре с Эйриком умяли вчера по дюжине устриц, а Карен примерно вполовину меньше. Марике с неодобрением смотрела на их запрокинутые головы и алчно разинутые рты.

– Моллюски – еда не для человека. Можно вообще слечь, – сказала она с полным ртом свиной отбивной, отчего ее выговор стал еще невнятнее.

– Слечь можно от этого пойла, а не от устриц, – беспечно возразил Коре, допивая последний глоток хеймёского и швыряя пластиковый стаканчик в контейнер. – Фу ты, черт! – Он сделал тщетную попытку подавить отрыжку и скривился. – Пора, черт возьми, хлебнуть чего-нибудь получше.

И они продолжили вечер традиционным походом по барам, где бокал за бокалом пили белое вино и опять угощались устрицами. Некоторые бары на приморском бульваре наряду с местными устрицами ради сравнения подавали и французских, а доггерландский обычай предписывал сопровождать каждый заказ иностранных конкурентов националистическими, хотя и добродушными возгласами недовольства. И как раз когда Карен в третьем баре, кафе “Нова”, заказала бокал шабли и парочку французских морских ушек, она почувствовала у виска теплое дыхание и услышала низкий голос:

– Инспектор уголовного розыска Эйкен, ты вправду суешь в рот все подряд?

Она медленно повернулась к шефу отдела угрозыска и рассмеялась:

– Нет, Смеед, тут тебе не повезло.

Однако же через полтора часа они оказались в двойном номере гостиницы “Взморье”. К собственно случившемуся там она мысленно приближается с тем же чувством, с каким, подняв камень, в ужасе видишь, что за мерзость под ним копошится. Карен щурится от солнца и поблескивающей дороги.

Н-да, тут определенно подыграл алкоголь, думает она в попытке взглянуть на происшедшее как бы со стороны. А вдобавок всеобщий расслабленный настрой; что ни говори, не первый раз именно Устричный фестиваль приводил людей – ее ли саму или кого другого – к сексуальным эскападам с последующим глубоким раскаянием, в худшем случае даже к разводу. И все же она не припоминала, чтобы хоть одна из прежних промашек вызывала у нее такое сожаление, как сейчас.

Шоссе плавно сворачивает на север, и Карен бросает взгляд на море. Дымка поредела, солнце успело подняться довольно высоко и сверкает в волнах. Несколько морских чаек парят на ветру и, по всей видимости, лениво довольствуются перевариванием пищи и спокойной болтовней, рыбу высматривать незачем. Карен опускает боковое стекло, вдыхает насыщенный солью воздух. Надо просто позвонить в кадры и попросить о переводе, думает она. Может, найдется подходящая вакансия в Равенбю или на худой конец в Грундере, хоть там и скучища.

Раньше неприятностей тоже хватало, напоминает она себе. Женщины-полицейские одна за другой уходили из отдела еще при прежнем начальнике. Эва Хальварссон, оставив надежду когда-нибудь получить звание инспектора, перевелась в дорожную полицию, а Анникен Гербер и Инга ван Брёкелен служат теперь во Фрисельском округе. Сама Карен, стиснув зубы, держалась, не столько назло, сколько потому, что была не в силах начинать сначала. Еще раз. Но больше всего по другой причине: работа инспектора уголовного розыска – действенный способ отвлечься от того, о чем ей хочется любой ценой забыть. Вместе с десятком коллег-мужчин и всего лишь двумя коллегами-женщинами в отделе уголовного розыска Доггерландской государственной полиции она отвечает за расследование всех тяжких преступлений на Доггерландских островах – Хеймё, Ноорё и Фриселе. Решение о централизации было принято одиннадцать лет назад и столкнулось тогда с резкой критикой со стороны местных полицейских участков, однако протесты мало-помалу умолкли, поскольку процент раскрываемости возрос. К сожалению, возросло и количество тяжких преступлений, а значит, число ненаказанных преступников осталось на постоянном уровне. И Карен может держать свои мысли под контролем.

На первых порах, конечно, ставили под сомнение, достаточно ли у нее квалификации для работы в отделе, – коллег старой закалки вовсе не убедило, что диплом по криминологии, который она защитила в Лондонском университете Метрополитен, возместит отсутствие “рабского стажа” в патрульной службе. Но с годами личный процент раскрываемости у Карен заставил критиканов замолчать. И все-таки в уважении Юнаса Смееда к ней как к дознавателю с самого начала, когда он только вступил в должность начальника отдела уголовного розыска, чувствовалась принужденность, будто каждое признание ее компетентности было ему поперек горла. Зато он быстро установил в отделе, по собственному его выражению, этакий “слегка фамильярный, свойский” стиль общения. Награда не заставила себя ждать. Облегченно вздохнув оттого, что новый начальник упразднил требования железной дисциплины и субординации, многие коллеги-мужчины воспылали к Юнасу Смееду симпатией, с готовностью подхватили “свойский тон” и довели до прямо-таки непереносимого совершенства. К постоянным подшучиваниям в форме мелких колкостей и ехидства Карен привыкла. Вернее, инстинкт самосохранения научил ее не обращать внимания на безустанные насмешки Йоханнисена над феминистками и автомобилистками, а равно и на всегдашние рассуждения Юнаса, что понять женскую логику совершенно невозможно. Она не удостаивает этот цирк ни единым комментарием. Знает, что молчание говорит громче протестов. Знает, что скучливая зевота действует на нервы больше, чем громогласное недовольство. Научилась отключаться, прятать свое раздражение, прекрасно понимая, что, если даст заманить себя в ловушку, станет только хуже. А главное, заметила, что это прибавляет ей сил. Юнас Смеед провоцирует ее в стремлении добиться реакции, она же провоцирует его куда больше, потому что не реагирует вообще.

И теперь я трахалась с этой гнидой, думает она. Полная лажа!

Вдобавок, подытоживает Карен как раз в ту минуту, когда видит указатели на съезде в Лангевик, она отлично знает, почему они оказались в постели. Вечный их поединок, вечное соперничество, кто сильнее, – вот что вчера вечером заставило обоих забыть все правила игры. Неукротимая жажда наконец-то одержать победу над противником. А с пьяных глаз желание наконец-то победить, заставить другого признать поражение вылилось в смехотворный акт обольщения, причем победителем каждый из них считал себя. Хмель перечеркнул все контраргументы, стер все опасения и внезапно разбудил физическую страсть. Искру, которая угасла так же быстро, как и вспыхнула.

А секс даже хорошим не назовешь, думает она, не без злорадства. Большей частью бесконечная утомительная смена поз, одна неудобнее другой, – наверно, в стремлении понравиться. Во всяком случае, для своих лет этот поганец весьма ловок. Не то что я.

Она бросает взгляд в зеркало заднего вида, включает поворотник, сворачивает. Дорога на Лангевик, понятно, заасфальтирована, скорость, однако, ограничена до 60 км/час, и она покорно сбрасывает ее даже чуть ниже этого предела. На миг отвлекается от дороги, смотрит на крутые холмы, где высятся белые башни ветроэлектростанции. Лопасти турбин вращаются в ровном ритме, и в открытое окно до нее долетает их свистящий шум. Ветряки стоят по всей Лангевикской гряде и шесть лет назад, когда началось строительство, вызывали бурное возмущение. Горожане, проживавшие на несколько сотен метров ближе к морю, устраивали митинги, раскладывали письма протеста на прилавках местных магазинов и меж пивных насосов в пабе. Теперь протесты давно утихли, и про ветровую электростанцию уже который год никаких разговоров не слышно.

Карен глядит на высокие белые сооружения. В движении их стройных лопастей есть что-то успокаивающее, почти красивое. Сама она вообще-то никогда против них не возражала, даже в разгар протестов. Но поскольку для Карен Эйкен Хорнби пинта доброго пива всегда стояла на одном из первых мест в списке того, что делает жизнь сносной, она считала своим долгом подписывать письма протеста; кто не подпишет, того в единственном городском пабе будут встречать гробовым молчанием, все от него отвернутся. Впрочем, попытки остановить строительство, разумеется, остались бесплодны: одна за другой белые башни рядами поднялись по всей Лангевикской гряде, и Карен не возражала; до ее дома шум турбин долетает, только когда ветер дует точно с юго-запада. Но здесь, прямо под ветряком, на пологом склоне, где дома стоят редко, словно заброшенные сюда случайно, и где сбегает к морю речка Лангевиксо, посвист слышен постоянно.

В эту самую минуту ста пятьюдесятью метрами дальше, на спускающемся к морю холмистом участке, среди полного покоя возникает движение. Женщина средних лет с трудом взбирается по крутой тропинке, ведущей от старых мостков к дому. На ней темный купальный халат, голова обмотана полотенцем. На миг Карен охватывает неловкость, но она тотчас заглушает инстинктивные укоры совести. Безусловно, есть тысячи причин, по которым мне не стоило спать с Юнасом Смеедом, но Сюзанна вообще-то не из их числа, думает она. Они уже лет десять в разводе.

Не посигналить ли в знак приветствия, как требует городской этикет, мелькает в голове у Карен, но она отбрасывает эту мысль. В нынешних обстоятельствах привлекать к себе внимание совершенно ни к чему. Да и Сюзанна Смеед как будто бы не замечает ее – неотрывно смотрит под ноги и, судя по всему, спешит домой. Зябко стягивает на груди халат и идет быстрыми, решительными шагами. Наверняка замерзла, как цуцик, после утреннего купания, думает Карен, вода явно холодная.

До дома уже совсем близко – при мысли об этом Карен расслабляется и чувствует, как тиски усталости сжимаются все сильнее. Подавив очередной приступ зевоты, она несколько раз резко зажмуривается. И в тот же миг замечает на обочине какое-то движение. Хищно пригнув голову, вытянув в прыжке передние лапы, через дорогу кидается кошка, настороженная, готовая защищать добычу, которая беспомощно болтается у нее в пасти. Карен чувствует, как адреналин пробегает по жилам, когда ремень безопасности натягивается от резкого торможения.

– Не расслабляйся, – шепчет она. – Тебе ли не знать, что может случиться.

Дальше дорога идет слегка под уклон, вот уже и центр городка. Здесь по обе стороны теснятся дома, но людей по-прежнему не видно. Карен еще сбавляет скорость и сворачивает на длинную улицу. На посыпанной гравием площадке перед “Зайцем и вороной”, единственным в Лангевике пабом, в беспорядке стоят столы и стулья. Кое-где на столах остались стаканы, несколько чаек мельтешат крыльями возле разбросанных устричных ракушек. Здесь, понятно, нет нужды на ночь громоздить стулья в штабеля и сковывать их цепочкой, как по необходимости поступают в дункерских пивных, но обычно хозяин паба, Арильд Расмуссен, все-таки старается навести порядок, прежде чем закрыть заведение на ночь. Добряк Арильд, должно быть, перебрал вчера на кухне с выпивкой, тоже небось хотел попировать, как все, думает она.

Она тихонько проезжает мимо социального центра, который по доггерландским законам должен быть в любом населенном пункте, однако теперь работает только по четыре часа в понедельник и в четверг. Минует табачную лавку, закрытое почтовое отделение, закрытый хозяйственный магазин и продуктовый, которому тоже давно грозит закрытие. Старинный рыбачий поселок на восточном побережье Хеймё живет на искусственном дыхании и остатках былого духа противоречия. Только вот протесты изрядно приувяли, широкий выбор и цены заставляют большинство плюнуть на принципы и рвануть в супермаркеты и практичные строительные универмаги. Лишь пабу Арильда Расмуссена вроде бы ничто не угрожает; в “Зайце и вороне” почти каждый вечер по-прежнему полно посетителей.

В конце улицы дорога огибает старый рыбный рынок и резко сворачивает, оставляя гавань в стороне. Карен благополучно минует крутой поворот и не спеша съезжает на узкую щебеночную дорогу между морем и Лангевикской грядой. Белые и серые каменные дома карабкаются по взгоркам, а по другую сторону тянутся вдоль берега причалы и лодочные сараи. Все свидетельствует о том, что Лангевик, как и остальные прибрежные поселки Доггерландских островов, некогда был населен почти исключительно рыбаками, матросами и небольшим числом лоцманов. Теперь в большинстве домов с морскими участками живут айтишники, инженеры-нефтяники и небольшое число работников культуры. За простыми серыми каменными фасадами дровяные плиты и чайники сменились индукционными плитами и кофеварками-эспрессо. Карен знает, что лодочные сараи все чаще перестраивают, превращают в дополнительные жилые помещения, и за исхлестанными ветром стенами прячутся теперь не большие шлюпки на четверых или шестерых гребцов, а удобные диваны из долговечного искусственного тростника. Теплыми летними вечерами довольные хозяева сидят там за бокалом вина, наслаждаясь чудесным видом на море и вовсе не беспокоясь о порванных сетях или о том, что окаянный тюлень и на сей раз утащил половину улова.

Пожалуй, она бы и сама так поступила, будь у нее деньги. Карен Эйкен Хорнби ностальгией не страдает. На вид почти всё, как в ее детстве, хотя, по сути, изменилось. И ее это вполне устраивает.

Она сворачивает на крутую подъездную дорожку к одному из последних домов, отмечает, что если не засыплет выбоину возле ворот, то в следующий раз, загоняя тяжелую машину на участок, непременно врежется головой в крышу. Со вздохом облегчения выключает мотор и, прежде чем открыть дверцу, на несколько секунд замирает. Опять наваливается усталость, ноги словно налиты свинцом, когда она поднимается по тропинке к дому. Дышит глубоко, наполняет легкие ароматом близкой осени. Воздух здесь обычно на несколько градусов холоднее, чем в Дункере, и нет ни малейшего сомнения, что лето быстро идет к концу. Березы уже начали желтеть, а рябина возле сарая с инструментом густо усыпана красными гроздьями ягод.

На каменном крылечке возле задней двери лежит мохнатый серый котище. Когда Карен подходит, он переворачивается на спину, вытягивается во всю длину и зевает, показывая хищные острые клыки.

– Доброе утро, Руфус, нынче тоже ни одной мышки? Ну какой мне от тебя толк, а?

В следующую секунду кот встает, трется о ее ноги, Карен едва успевает повернуть ключ в замке, как он мигом ныряет в дом.

Она бросает сумку на кухонный стол, стягивает куртку, заодно скидывает и теннисные туфли. Открывает шкаф над мойкой, достает две таблетки от головной боли, запивает их стаканом воды, рассеянно поглаживая по спинке кота, который вскочил на мойку. Все более громкий и требовательный мяв вспарывает головную боль, пока она достает банку с кошачьим кормом. Как только миска с кормом оказывается на полу, мяуканье мгновенно смолкает, кот спрыгивает. Сегодня же вечером надо установить кошачью дверку, которую она купила, окончательно капитулировав перед котом. Хотя здесь полно мышей и, по крайней мере, есть еще два места, где Руфус может укрыться, он явно полагает, что ему больше под стать питаться на кухне и проводить дни на диване в гостиной. Где он жил до того, как приковылял к ней минувшей весной, она понятия не имеет. Объявления, развешенные на телефонных вышках и брошенные в почтовые ящики городка, результата не принесли. Ветеринар зашил порванное ухо, кастрировал кота, наложил ему на лапу лубки и надел на шею воротник, чтобы он не слизал зелье от глистов. Настрадавшийся кот определенно пришел, чтобы остаться, и теперь ей пора признать поражение: Руфус победил.

Под звуки кошачьего чавканья Карен заряжает кофеварку и отрезает несколько ломтиков хлеба. Четверть часа спустя она через силу съела два бутерброда с сыром, запив их полулитром крепкого кофе. Резкая головная боль сменилась тихо ноющей, и усталость разом берет верх. Не помыв посуду, она с трудом поднимается в спальню, раздевается, ложится на кровать. Надо было хоть зубы почистить, думает она. И уже в следующий миг проваливается в сон.

5

Звук доносится откуда-то издалека, проникает в сознание сквозь пласты сна. Когда он наконец совсем близко, ей на мгновение кажется, что это будильник, и она резко нажимает кнопку выключателя, однако назойливый звук не стихает. Будильник показывает 13.22, и проходит еще секунда-другая, прежде чем ей становится ясно: она проспала половину воскресного дня, а звук идет от мобильника, оставленного на кухне.

С досадой она откидывает одеяло, надевает халат, брошенный на кресло в углу, спускается вниз. Сигналы требовательны, и она, все больше нервничая, роется в сумке и наконец выуживает оттуда мобильник, который тотчас умолкает. Быстрый взгляд на дисплей – и сна как не бывало. Три пропущенных звонка, все от начальника полиции Вигго Хёугена.

Карен опускается на кухонный стул, нажимает кнопку вызова, мысли кружат в голове. Зачем она понадобилась начальнику полиции? По работе они почти не пересекаются. Да еще и в воскресенье. Так или иначе, вряд ли у него хорошая новость, соображает она, пока в трубке слышатся гудки. После третьего на другом конце отзывается властный голос:

– Хёуген.

– Добрый день, это Карен Эйкен Хорнби. Вижу, вы пытались со мной связаться.

Она старается не показать, что только что проснулась, но слегка переигрывает, и голос звучит звонко и радостно.

– Да, так и есть. Почему вы не отвечаете на звонки?

Судя по всему, Вигго Хёуген раздосадован, и она быстро прикидывает, чем бы отговориться. Не признаваться же, что полдня проспала с перепоя.

– Я несколько часов работала в саду, а телефон забыла на кухне. Воскресенье ведь, – добавляет она и тотчас жалеет, услышав реакцию Хёугена:

– Как инспектор уголовного розыска вы обязаны круглые сутки быть на связи, независимо от дня недели. Разве вам это неизвестно?

– Конечно, известно, только…

Начальник полиции перебивает ее, громко откашлявшись:

– Ладно, так или иначе, случившееся требует, чтобы вы незамедлительно вышли на службу. Найден труп женщины, в ее собственном доме, и многое указывает на то, что речь действительно идет об убийстве. Руководить расследованием будете вы.

Карен чувствует, как приосанивается на стуле, выпрямляет спину.

– Слушаюсь. Разрешите спросить.

– Вам надлежит немедля сформировать опергруппу, – продолжает Вигго Хёуген. – Все подробности у дежурного.

– Ясно. Только один вопрос.

– Почему вам звоню я, а не Юнас, – опять перебивает начальник полиции. – Что ж, я понимаю ваше удивление.

Голос слегка смягчился. Карен слышит, как Хёуген переводит дух, а затем с расстановкой продолжает:

– Дело в том, что убитая – Сюзанна Смеед. Бывшая жена Юнаса.

6

Несколько секунд Карен молчит, меж тем как информация доходит до ее сознания. Перед глазами мелькает образ озябшей женщины в темно-коричневом купальном халате.

– Сюзанна Смеед, – повторяет она без всякого выражения. – Вы вполне уверены, что это убийство?

– Да, умышленное или непреднамеренное. На этом этапе, понятно, невозможно сказать, что именно произошло. Но, по словам дежурного, ее точно убили. Двое из наших ассистентов уже на месте, они четко доложили о случившемся.

Вигго Хёуген снова заговорил прежним взвинченным тоном, и теперь Карен отчетливо слышит в его голосе тревогу:

– Как вы понимаете, Юнас не может ни руководить расследованием, ни возглавлять отдел, пока оно идет. Я уже говорил с ним, и он, конечно, совершенно со мной согласен. До выяснения всех обстоятельств вам придется взять на себя то и другое.

Две секунды молчания.

– Или пока мы не найдем другое решение, – добавляет Хёуген и опять откашливается.

Слушая, она мысленно уже опередила его. Разумеется, отстранение Юнаса Смееда – шаг необходимый. Пока нет другой информации, он в первую очередь относится к числу тех, кого предстоит допросить. И медленно, но верно она осознает последствия. С растущим неудовольствием понимает, что допрашивать шефа придется именно ей. Того самого шефа, которого она меньше восьми часов назад оставила в гостиничном номере в Дункере.

Будто мысли могут выдать ее, она ощущает инстинктивную потребность поскорее закончить разговор с Вигго Хёугеном и коротко отвечает:

– Понятно. Я живу неподалеку от Сюзанны Смеед, так что в пределах получаса буду на месте. Вы не знаете, криминалисты уже там?

– Да, или, во всяком случае, на пути туда, в том числе судмедэксперт, но им ехать довольно далеко. Тревогу подняли примерно час назад, если я правильно понял дежурного.

Значит, все случилось между началом девятого, когда я своими глазами видела ее живой, и без малого двенадцатью, когда поступило тревожное сообщение, думает Карен. Примерно четыре часа, и в этом промежутке Сюзанну Смеед убили. А я всего в двух километрах оттуда спокойно спала, чтобы протрезветь. Черт!

– О’кей, сию же минуту приступаю к работе, вызвоню людей, – говорит она.

– Да, и вот еще что… – Начальник полиции секунду медлит, словно подыскивая слова. – Как вы понимаете, ситуация крайне щекотливая. Не могу не подчеркнуть, насколько важно вести дознание без шума. Журналистов предоставьте мне, никаких спонтанных высказываний и прочего… Да, без шума, как я уже сказал. Вам ясно, Эйкен?

Пошел ты к лешему, индюк надутый, думает она.

– Вполне, – говорит она.

Разговор окончен, и Карен мчится вверх по лестнице, меж тем как мысли бушуют в голове. Три минуты спустя она выходит из-под душа, чистит зубы и одновременно вытирает волосы. Во всем теле еще чувствуются остатки похмелья.

Перед отъездом надо поесть, думает она. Иначе никак. Она надевает джинсы и синюю футболку, снова бежит вниз, на кухню. В холодильнике лежат остатки субботнего обеда: что-то вроде рагу с курицей, сымпровизированного из того, что нашлось в морозилке. Она вываливает содержимое пластикового контейнера на тарелку, ставит холодное месиво в микроволновку, приносит из передней черные берцы. Быстрый взгляд на часы: без двадцати два. Восемнадцать минут назад мне казалось, самая большая моя проблема в том, что я переспала с шефом, мрачно думает она, слышит треньканье микроволновки, и только теперь до нее доходит, что отпуск и на сей раз не состоится. Про сбор винограда во Франции наверняка можно забыть.

Четырнадцать минут спустя Карен Эйкен Хорнби, врио начальника отдела уголовного розыска Доггерландской полиции, застегивает ремень безопасности. На сиденье рядом лежат банан и банка кока-колы, найденные в холодильнике за контейнером с курицей. Прежде чем врубить движок, она сует в рот две жвачки, чтобы отбить запах табачного дыма.

Задним ходом она выводит машину из ворот, слышит, как гравий брызжет из-под колес, когда “форд” срывается с места. За едой она успела переговорить с дежурным в Дункере, и картина случившегося более-менее прояснилась. В 11.49 поступило тревожное сообщение. По какой-то неизвестной пока причине сосед заглянул в кухонное окно Сюзанны Смеед и увидел ноги по щиколотку и перевернутый кухонный стул на полу. Остальное заслонял большой буфет, который ограничивал поле зрения. Сосед, некто Харальд Стеен, поначалу решил, что Сюзанна потеряла сознание или поскользнулась и ударилась, а потому позвонил по 112, вызвал скорую. Оператору, принявшему звонок, хватило ума позвонить еще и в полицию, которая направила на место двух полицейских ассистентов, Бьёрна Ланге и Сару Ингульдсен.

Карен даже жевать перестала, когда дежурный назвал эти имена. Оба полицейских ассистента возвращались с вызова на виллу примерно в миле к югу от Лангевика, где сработала сигнализация, и потому оказались ближе всех к дому Сюзанны Смеед. Через тридцать пять минут после звонка они прибыли на место происшествия, взломали входную дверь и тотчас установили, что речь идет не о падении уровня сахара в крови и не о несчастном случае.

Бьёрн Ланге сидел на крыльце, опустив голову между коленями, когда Сара Ингульдсен встретила скорую и сообщила медикам, что их помощь здесь не требуется.

– В общем, полная лажа, – сказал дежурный.

7

Карен паркуется в хвосте вереницы автомобилей на глинистой обочине канавы, которая проходит вдоль дороги возле дома Сюзанны. Впереди всех, у ворот, черный “БМВ” судмедэксперта, за ним белый фургон криминалистов. Она выходит из машины, секунду-другую стоит под моросящим дождем. Обводит взглядом дорогу в обоих направлениях. На соседнем участке, чуть ближе к морю, замечает автомобиль с надписью “Полиция”. Возможные следы покрышек скорее всего зафиксировать не удастся, думает она. Сейчас большинство горожан уже проснулись, и мимо дома успел проехать как минимум десяток-другой автомобилей.

Подняв взгляд, она осматривает окрестности. Эта часть Хеймё – протянувшаяся на север высокая гряда холмов, бурная речка, сбегающая к морю, каменные мосты, перекинутые через ее прихотливые изгибы, поросшие вереском взгорки – с детства глубоко запечатлелась в ее памяти. Сейчас она видит знакомые места по-новому. Не замечая красоты и не ощущая покоя, четко отмечает, какие возможности имеет чужак, чтобы добраться сюда и выбраться отсюда незаметно для бдительных глаз. В обычной жизни это вряд ли возможно, соседи обязательно увидят. Но как раз сегодня, в самый похмельный день года, население городка при всем его любопытстве, пожалуй, одолевали другие заботы, и никто не присматривался, какие автомобили проезжают по дороге.

– Добрый день, шеф.

Бьёрн Ланге встает со ступенек, когда Карен подходит к дому. Она видит, что полицейский ассистент еще бледнее, чем нынче утром, а когда он отдает честь, рука у него слегка дрожит.

– Добрый день, – с улыбкой отвечает она. – Ваша работа?

Карен кивает на дверь, к которой ведут ступеньки. Одно из стекол в свинцовой раме выбито, острые осколки с двух сторон удалены, а с двух других по-прежнему торчат ежом. Бьёрн Ланге кивает и начинает поспешно оправдываться, будто не уверен, одобряет ли она их решение.

– Так ведь дверь была заперта, а мы не знали, надо торопиться или нет. Поняли только, что внутри кто-то есть, потому что там работало радио. Надеюсь, мы не испортили улики, просто думали, ей нужна помощь. Мы же не знали, что уже поздно.

Он умолкает, и Карен с успокаивающей улыбкой кивает, удивляясь про себя, почему чувствительный Ланге подался в полицию.

– Вы все сделали правильно, – говорит она. – Как я поняла, зрелище там внутри отнюдь не веселое. Попозже в управлении я побеседую с вами и с Ингульдсен, а сейчас предлагаю вам обоим отдохнуть часок-другой и подкрепиться. Где она, кстати?

– Она у соседа, ну, который позвонил и поднял тревогу. Когда мы приехали, старикан был здесь и чувствовал себя паршиво, поэтому она отвезла его домой. У него определенно проблемы с насосом.

Ланге неловким жестом показывает на сердце, а Карен чертыхается про себя. Полицейская, одна со свидетелем, которого пока нельзя исключить из числа подозреваемых. О чем они думали, черт побери? Впрочем, ей самой прекрасно известно, что у старика Стеена вправду больное сердце и он вряд ли способен убить даже котенка, но ни Сара Ингульдсен, ни Бьёрн Ланге об этом знать не могут.

– Ладно, ступайте пока туда, составьте ей компанию, – коротко бросает она, оставив назидательные комментарии при себе. После тягостной утренней встречи с Ланге и Ингульдсен она сама в проигрыше, так что теперь они квиты.

Ощутимое тепло и слабый запах дыма ударяют в лицо, когда она открывает входную дверь. Что-то пригорело, думает она, или что-то жгли. Перед нею квадратная передняя с лестницей на второй этаж. Слева от лестницы – комод под красное дерево, с выдвинутыми ящиками, рядом на полу шарфы, косынки, перчатки, платяная щетка и еще какие-то вещи, разглядеть которые она не может. Дальше, за дверью справа, виднеется бежевый диван и край толстого голубого ковра в гостиной. За дверью слева слышны невнятные звуки и бормочущие голоса. Склонясь над большой черной сумкой, посреди передней топчется техник-криминалист Сёрен Ларсен из НТО. Увидев Карен, он в знак приветствия вскидывает подбородок и протягивает ей синие бахилы и пластиковую шапочку.

– Спасибо, Сёрен. Брудаль там? – Она кивает на кухонную дверь, убирая волосы под прозрачную шапочку. Сёрен Ларсен смотрит на нее, вскидывает брови над респиратором и молча кивает.

Она знает, что означает его взгляд. Кнут Брудаль нынче в плохом настроении. Он тоже.

Карен глубоко вздыхает и идет к двери.

На первый взгляд, если отвлечься от пластин, проложенных для прохода, все внутри выглядит вполне нормально. Прямо напротив двери плита, рабочий стол, раковина и посудомоечная машина, над ними – ряд серых лакированных шкафчиков. Справа, на длинной гранитной столешнице, красуется огромный блестящий аппарат, в котором Карен предполагает кофеварку, на полках над ней выстроились всевозможные кухонные приборы, салатники и медные миски. Слева от двери возвышается большой, выкрашенный голубой краской шкаф, расписанный стилизованными библейскими сюжетами, типичными для доггерландского народного искусства. Излюбленная тема – Иона и кит, и Карен успевает отметить, что и тот, кто несколько веков назад расписал шкаф Сюзанны Смеед, вдохновился именно этой историей. Обычная, вполне уютная кухня, думает она.

Но по мере того как она присматривается, впечатление меняется. Чуть дальше впереди стоит тяжелый дубовый обеденный стол с тремя стульями. Четвертый опрокинут, валяется на полу. Она отмечает пластины для прохода и маленькие желтые треугольники пронумерованных пластиковых табличек, потом видит кровь – полосу красных брызг всего в метре от нее.

– Поосторожнее, Эйкен, – командует резкий голос. – Смотри, черт побери, куда ставишь ноги.

Осторожно ступая по пластинам, Карен входит на кухню, вытягивает шею, чтобы заглянуть за большой шкаф, и у нее поневоле перехватывает дыхание. Секундой позже она подавляет инстинктивное желание отвести взгляд. С каменным лицом смотрит на женщину на полу.

Сюзанна Смеед лежит на спине, голова и шея под острым углом, втиснуты между полом и ребром черной дровяной плиты. Толстый халат распахнулся, под ним видна кремовая ночная рубашка с вышивкой ришелье вокруг глубокого выреза. Одна грудь обнажена, и Карен отмечает, что для стройного тела она неожиданно полная. Левой руки Сюзанны Смеед не видно, но Карен фиксирует, что на другой руке нет украшений, зато ногти ухоженные, покрытые скромным бледно-розовым лаком. Голова и торс лежат в луже крови, отчасти впитавшейся в толстый ворс халата и окрасившей коричневую ткань в еще более темный цвет. Волосы там, где не в крови, выглядят тоже ухоженными, со светлыми прядями на несколько мышином фоне. Ноги вытянуты, на правой по-прежнему синяя бархатная тапка, словно шапка на пальцах, другая тапка вверх подошвой валяется под кухонным столом.

Аккуратно, мелькает в голове. Аккуратный хаос.

Техник-криминалист в белом комбинезоне медленно двигается вокруг покойной, фотографирует во всех возможных ракурсах. Тихий шорох защитных комбинезонов доносится и от двух других криминалистов, осторожно расхаживающих по кухне. Карен знает, что это бесшумное хождение, которое постороннему взгляду может показаться уважительным отношением к смерти, на самом деле – глубокая сосредоточенность людей, снимающих отпечатки пальцев и смахивающих щеточкой пылинки всех возможных улик. Когда один из них отходит в сторону, Карен видит источник запаха гари – кучу, напоминающую обугленные остатки дровяной корзины между плитой и кухонным столом. Огонь лизал стену и оставил широкую полосу копоти совсем рядом с клетчатой кухонной шторой. Карен видит свое отражение в чистом оконном стекле и твердит себе, что глубокие тени под глазами наверняка от наугад расставленных ламп.

Она снова переводит взгляд на голову Сюзанны Смеед и на этот раз заставляет себя всмотреться внимательно. Пряди светлых волос слиплись от запекшейся крови и местами закрывают разбитое лицо. Карен все больше становится не по себе, когда она отмечает вдавленную скулу и как бы сдвинутый вбок нос. Обнаженный ряд зубов белеет под сломанной верхней челюстью, создавая впечатление гротескной усмешки. Глаза широко открыты, взгляд пустой и ничего не говорящий, как у всех покойников, каких видела Карен, – ни удивления, ни страха, лишь беспредельная серая пустота.

И в этом кровавом месиве по-прежнему проступают знакомые черты Сюзанны Смеед. “Не по себе” оборачивается резким спазмом под ложечкой, и, чтобы подавить дурноту, Карен переводит взгляд на обеденный стол. Глубокая тарелка с остатками не то простокваши, не то йогурта с мюсли, корзинка с ломтиками темного ржаного хлеба, подтаявшее на жаре масло, пустая чашка из-под кофе аккуратно стоит на блюдечке.

По крайней мере ты успела выпить кофе после утреннего купания, думает она, глядя на голубую цветастую чашку. Но что случилось потом?

– Здравствуй, Кнут, – только теперь тихо говорит Карен, обращаясь к высокому мужчине, который с явным усилием сидит на корточках возле трупа. Она смотрит на широкую спину и удивляется, как это Кнут Брудаль умудрился натянуть комбинезон и не порвать швы. – Что скажешь?

Он отвечает коротко, не поднимая головы:

– Н-да, она мертва. Что тут скажешь?

Карен игнорирует резкий тон, ждет продолжения. Манеры Брудаля нередко действуют ей на нервы, но как раз сейчас она в общем-то понимает его, знает ведь, что Кнут Брудаль и его жена много лет общались с Юнасом и Сюзанной Смеед в частном порядке, задолго до их развода. Брудаль, наверно, не просто шапочно знаком с женщиной, чье мертвое тело сейчас осматривает.

– Я приехал сразу после половины второго, к тому времени она была мертва минимум три часа и максимум, пожалуй, часов шесть, – наконец говорит он с явной злостью в голосе. – При здешней адской жарище точнее сказать не могу. По неведомой причине кому-то приспичило растопить эту бандуру, а вдобавок еще и поджечь дом.

Кнут Брудаль показывает рукой на дровяную плиту в углу; один из криминалистов, нагнувшись, как раз заглядывает в топку. Потом Брудаль поднимает голову, смотрит прямо на Карен, и она видит, что его лоб блестит от пота.

Она бросает взгляд в другой конец кухни, на современную плиту из матированной стали, с блестящей индукционной поверхностью, затем снова смотрит на дровяную плиту. Делая ремонт, Сюзанна, как и многие, наверняка решила сохранить кое-что от давней кухонной обстановки. Хотела сберечь ощущение старинной сельской кухни и одновременно оборудовать ее всевозможной современной техникой. Так поступали почти все. Но на самом деле старые плиты редко кто топил, тем более в конце сентября, когда температура еще значительно выше нуля. Может быть, утреннее купание натолкнуло Сюзанну на мысль согреться, растопив плиту? Или это сделал преступник?

– Когда я приехал, жарища здесь была как в духовке, – сердито продолжает Брудаль. – Огонь криминалисты, слава богу, потушили, но уточнить время смерти будет чертовски трудно. Чистое везение, что не случилось пожара, – добавляет он, кивнув на обугленную дровяную корзину.

– Для нас, пожалуй, – холодно бросает Карен. – Вряд ли для идиота, который пытается замаскировать убийство под обычный бытовой пожар.

Брудаль закрывает свою сумку, с трудом встает. Комбинезон натягивается на объемистом брюшке, и Карен опасается, что тонкая пластиковая молния не выдержит натяжения.

– Что ж, вот и разбирайся, тебе и карты в руки. Так или иначе, я здесь закончил, остальное после вскрытия, – говорит он, утирая ладонью потный лоб.

– Насчет орудия преступления, во всяком случае, сомнений нет. Гляди, Эйкен! – Голос Ларсена доносится от двери. В руках у него длинная железная кочерга, засунутая в пластиковый пакет с бурыми разводами. – По-моему, вполне соответствует повреждениям на теле. – Ларсен с довольным видом поворачивает окровавленный пакет. – Аккуратно висела на своем месте возле плиты.

– Возможно, – сухо отзывается Брудаль, – возможно, он разбил ею лицо убитой, но причина смерти предположительно другая.

Карен и Сёрен Ларсен вопросительно смотрят на судмедэксперта. Секунду тот как будто бы наслаждается вниманием.

– Я думаю, она сидела на стуле, когда ее настиг первый удар, но совершенно уверен, что убило ее не это. И даже не сам второй удар. Только вот он с такой силой отшвырнул ее, что она упала навзничь и череп раскололся о плиту. Кто бы это ни сделал, подонок действовал чертовски хладнокровно, твердо решил убить Сюзанну.

8

Инспектор уголовного розыска Карл Бьёркен стоит в продуктовом магазине, нерешительно глядя то на замороженную пиццу, то на рыбные палочки, когда в кармане начинает вибрировать мобильник. В детском креслице магазинной тележки, заливаясь душераздирающим ревом, сидит его полуторагодовалый сынишка Фруде. Пухлые ручки тянутся к проходу между стеллажами, где исчезла мама, направляясь в отдел с памперсами. Карл бросает быстрый взгляд на дисплей, темные брови тотчас взлетают вверх, когда он видит, кто звонит. Карен Эйкен Хорнби, конечно, его непосредственная начальница, и с годами они стали друзьями, но вряд ли она звонит, чтобы поболтать. Особенно сегодня.

– Малыш, миленький, мама сейчас придет, – говорит Карл, прижимая к одному уху мобильник, а другое прикрывая ладонью. – Привет, Карен, – отвечает он в трубку, – чего звонишь? Протрезвела уже после праздничка?

– Заткнись. Ты сидишь?

– Да нет. Стою в “Теме”, выбираю между двумя соблазнами. Как думаешь, лучше взять замороженную пиццу с ветчи…

– Слушай сюда, – быстро перебивает Карен. – Срочно приезжай, у нас убийство.

Пока Карен рассказывает о случившемся, Карл с трепетом душевным видит, что возвращается жена. Толкает перед собой тяжелую тележку с тремя большими пачками памперсов и, по всей видимости, это стоит ей немалых усилий. В откидном детском креслице сидит братишка-близнец Фруде, Арне, что-то жует. Шея у Ингрид Бьёркен в красных пятнах, вид просто нестерпимо усталый, она осторожно отцепляет что-то от липких пальчиков Арне. Обиженный рев оглашает стеллажи с консервированными овощами и соусами для пасты.

При виде Карла лицо Ингрид озаряет улыбка, и сердце у него обрывается. Он знает, что эта улыбка, в которую он влюбился почти три года назад и которая по-прежнему бьет его как током, через минуту-другую сотрется.

Спустя сорок пять минут Карл Бьёркен делает шаг в сторону, когда через входную дверь выносят носилки с телом Сюзанны Смеед. В дверном проеме ему видно переднюю и Карен, она разговаривает с Сёреном Ларсеном, чьи непокорные курчавые волосы светлым нимбом стоят вокруг головы. Ларсен изо всех сил вытягивается, чтобы разница в росте между ним и Карен меньше бросалась в глаза. Сёрен Ларсен ростом всего метр шестьдесят три на босу ногу – в берцах с толстенной подошвой добавляется еще пяток сантиметров, но он все равно на несколько сантиметров ниже ее.

Карен выглядит сосредоточенной; Карлу знакома эта смесь напряжения и сдержанного ожидания. Сейчас она поворачивает запястье, смотрит на часы.

– Бьёркен вот-вот подъедет, – говорит она. – Осмотрим дом и потолкуем с соседями, да и у вас работы выше крыши. Я думала провести первое совещание в управлении, в семь вечера. Не возражаешь?

– В семь? Нормально, – отвечает Сёрен Ларсен. – Только ничего не трогайте, слышите? Даже в перчатках, не хочу, чтобы вы испортили отпечатки.

Со вздохом Карл переступает порог, и едва тень его длинной и широкой фигуры затемняет переднюю, Карен и Сёрен Ларсен оборачиваются к двери.

– Ага, явился, – говорит Карен. – Добро пожаловать, тут у нас, похоже, большая подлянка.

– В самом деле убийство? – спрашивает Карл.

– Без сомнения. Возможно, ловкий адвокат сумеет отнести его к разряду простых, но так или иначе не несчастный случай. Поможешь мне быстренько осмотреть дом, а потом сходим к соседу, который ее обнаружил. Брудаль только что уехал, тело везут в морг, но сперва можешь глянуть на кухню, а я расскажу, что нам пока известно.

Карл вытаскивает из Сёреновой сумки бахилы, вздыхает поглубже и идет на кухню. Ингрид не обрадуется, когда он вернется домой. Но когда это будет?

Карен останавливается на пороге, обводит взглядом помещение. Прямо напротив – большой овсяного цвета диван, перед ним низкий столик. На дымчатой стеклянной крышке стопка журналов и три дистанционных пульта, аккуратно, чуть ли не с точностью до миллиметра уложенные в ряд. По сторонам дивана два черных кожаных кресла – все повернуты к огромному телевизору, занимающему львиную долю противоположной стены.

Дальше по той же стене – камин и еще два кресла, тогда как на противоположной стене доминирует большой белый секционный книжный шкаф. Все выглядит аккуратным, ухоженным и слегка робким. Кухня со старинным шкафом и цветастым фарфором свидетельствует о желании сохранить сельский стиль, гостиная же, наоборот, словно бы обставлена человеком, который наугад открыл мебельный каталог и купил все, что изображено на картинке. Пожалуй, здесь нет ни одной вещи старше десяти лет, думает Карен, рассматривая безликую обстановку. И все-таки впечатление отнюдь не модно-современное, скорее будничное, на грани убийственной скуки.

Потом ее взгляд задерживается на каминной полке, где рядком стоят фотографии в рамках под золото. Она задумчиво подходит к камину рассмотреть фотографии, но вскоре ее отвлекает вошедший в комнату Карл.

– Н-да, теперь я знаю, как выглядит кухня, где человеку разбили лицо кочергой. Черт, наверно, никогда не привыкну.

– А ведь часть крови впитал халат, – не оборачиваясь, замечает Карен. – Но, по словам Брудаля, она умерла не от кочерги, а оттого, что ударилась затылком о ребро дровяной плиты. Сам увидишь на фотографиях вечером, на совещании.

Карл быстро оглядывает комнату, потом становится рядом с Карен. Оба молча рассматривают фотографии.

– Дочь? – спрашивает он немного погодя, кивнув на фото.

На всех снимках одно и то же лицо. Девочка трех лет на пляже. С улыбкой смотрит на фотографа, в руке – красная пластмассовая лопатка. Белокурая шестилетняя малышка с широкой дыркой в верхнем ряду зубов, в розовом балетном костюмчике с тюлевой юбочкой. Почти столь же белокурая девочка лет десяти-одиннадцати, гордо сделавшая шпагат на гимнастическом буме, вскинув руки над головой. Еще один снимок, предположительно на том же мероприятии: та же девочка, с победоносной улыбкой, наверху помоста призеров.

– Думаю, да. Посмотришь книжный шкаф?

Карл подходит к стоящему прямо против камина белому шкафу из ламината, со стеклянными дверцами и фурнитурой под золото.

– Черта лысого я бы назвал его книжным.

С усталой миной он изучает безделушки, расставленные между рядами дисков с музыкой и фильмами. Фарфоровая корзиночка с фарфоровыми цветами, пресс-папье из цветного стекла, коллекция фарфоровых лошадок разных размеров и цветов, испанская кукла в костюме фламенко, японская кукла-гейша. Немногочисленные книги занимают две полки: десяток-другой популярных любовных романов и детективов, энциклопедия в двенадцати томах и несколько толстых книг, вроде бы справочники. Карл вслух читает названия:

– “Рискни стать счастливым”, “Путь к подлинному Я”, “Оставь роль жертвы – возьми жизнь в свои руки”, “Люди-вампиры – так ты выбросишь из своей жизни негативную энергию”. Господи, ты тоже читаешь такое барахло?

– Каждый день. Разве незаметно?

Карен прошла к журнальному столику, разглядывает журналы. Сверху – последний глянцевый номер “Вога”. Она достает из нагрудного кармана ручку, осторожно сдвигает журнал и встречается взглядом с недовольной фотомоделью на обложке “Харперс базар”. Ниже в стопке – периодические издания, как будто бы сплошь посвященные моде, красоте и скандалам среди знаменитостей, а также несколько иллюстрированных журналов по антиквариату. Карен выпрямляется, еще раз обводит взглядом ухоженную безликую комнату, избегая смотреть на чисто вымытые окна, ищет хоть что-нибудь говорящее о том, кем была Сюзанна Смеед. Или, может, она такая и была, думает Карен. Женщина без собственных идей, для которой главное – прилично выглядеть. Прежде всего прилично выглядеть, думает она и мысленно видит ухоженные ногти и обнаженную грудь убитой. Силикон, вне всякого сомнения.

На белых стенах – несколько писанных маслом пейзажей, репродукция Моне в рамке, еще одна – Сислей и два бра под золото, с матовыми плафонами. Здесь мог жить кто угодно, думает Карен. Любая аккуратная, ухоженная женщина средних лет.

– Думаю, здесь мы ничего больше не найдем, – говорит она. – Пошли наверх?

Толстый бежевый ковер поглощает звук шагов, но деревянные ступеньки под ним легонько поскрипывают, когда они поднимаются по лестнице. На площадке две приоткрытые двери, третья закрыта. Карен вспоминает, что такое же золотое сердечко, как на закрытой двери, она видела внизу на двери туалета, и решает пока подождать с ванной комнатой. Открывает одну из двух других дверей, заглядывает в спальню Сюзанны Смеед. Широкая двуспальная кровать разобрана, но кажется на удивление нетронутой. Пушистое одеяло в пододеяльнике с узором из роз аккуратно откинуто на ту половину кровати, которой явно не пользуются. Пухлая подушка в наволочке с тем же цветочным узором; легкая вмятинка показывает, что на ней все-таки лежала чья-то голова. У окна – креслице, обитое цветастым ситцем, на подлокотнике – свернутый розовый плед. Прямо напротив красуется домашний тренажер с разными функциями и дисплеем, который, на взгляд Карен, напоминает приборную панель небольшого самолета.

– Как по-твоему, сколько он стоит? – спрашивает она, разглядывая этого монстра.

– Н-да, у меня таких деньжищ нету, – уныло отвечает Карл. – И на что ей такая широченная кровать, раз она использует только половину? Да и ту не очень. И спит всю ночь не иначе как в одной позе. У тебя кровать выглядит так же аккуратно, когда ты просыпаешься?

Карен не отвечает. У нее кровать тоже широкая, хотя обычно она спит одна. Но вообще-то он прав, такое впечатление, что Сюзанна в постели почти не шевелилась.

– Зуб даю, без любовника тут не обошлось. – Карл явно не торопится сменить тему. – Домашний тренажер и кровать кинг-сайз, подготовилась она, по крайней мере, неплохо…

– В таком случае, сегодня он здесь не ночевал, это ясно. Но мы проверим, – отвечает Карен, вовсе не разделяя его уверенность. За время осмотра у нее сложилось совсем другое впечатление; ей кажется, весь дом Сюзанны дышит одиночеством. Надеждой на перемены и почти нестерпимым одиночеством.

Она наклоняется, осторожно берется за нижнюю часть левой дверцы гардероба, сдвигает ее в сторону. Аккуратные ряды плечиков с блузками, юбками и платьями. Сверху, на полке, – стопки тщательно сложенных топов всех мыслимых расцветок и материалов. Внизу – три двойных ряда обуви: полдюжины лодочек разного цвета и с каблуками разной высоты, сандалии из золотых ремешков, босоножки с бусинами, разных моделей сандалеты на ремешках, две пары лоферов и по меньшей мере пять пар сапог. Открыв следующую дверцу, Карен опять видит плечики с аккуратно развешенной одеждой: платья, юбки, жакеты разных фасонов и несколько легких летних пальто. Остальное пространство занимают высокие стопки обувных коробок, многие с красными наклейками распродаж. Она быстро подсчитывает – штук двадцать, а то и тридцать коробок только в этом шкафу.

– Ну и ну, – говорит она. – Одна маленькая слабость у нее, во всяком случае, была. Гляди! – Карен отступает в сторону, чтобы Карл мог увидеть.

– Ух ты! Но, с другой стороны, какая женщина не сходит с ума по туфлям?

Он прав, думает она. Сюзанна вряд ли могла бы выбрать более безликое хобби, чем неумеренный шопинг. Вещей хоть отбавляй, однако ничто не выделяется, все аккуратно разложено-развешено, но совершенно безлико. Кажется, здесь не найдешь ничего, что могло бы пролить свет на причину, по какой Сюзанне разбили голову, да еще с такой яростью.

Карл выдвинул верхний ящик комода и в поисках чего-нибудь интересного осторожно перебирает трусики, бюстгальтеры и носки. Со вздохом задвигает ящик, открывает следующий. Карен наблюдает, как руки в перчатках осторожно роются в белье и колготках. Войди сюда сейчас Сёрен Ларсен, он бы не обрадовался.

– Никакого сексуального бельишка. Искусственного пениса и того нет. – Карл разочарован.

– Он у нее небось в ночном столике, – сухо роняет Карен. – Да ладно, можешь не волноваться, я уже проверила. Там только несколько пачек бумажных носовых платков, тюбик крема для рук и баночка снотворного.

Карл оживляется, но ненадолго, потому что Карен продолжает:

– Без врачебной сигнатуры. Несколько лет назад это снотворное продавали без рецепта; должно быть, она тогда его и купила. Или из-за границы привезла.

Карл выдвигает глубокий нижний ящик, сует руку под стопки аккуратно сложенного белья и ночных рубашек. Вдруг замирает, морщит лоб и вытаскивает что-то вроде большой книги в потрепанном голубом переплете:

– Бинго! Фотоальбом.

– Уже кое-что. Сперва пусть им займутся криминалисты, а после и мы поглядим, вечером в участке. Ладно, давай быстренько осмотрим, что тут осталось. А затем потолкуем с Харальдом Стееном, и как можно скорее.

– С соседом, который ее нашел?

Карен кивает.

На двери во вторую спальню видны дырочки от шурупов, словно раньше там была какая-то табличка, но ее сняли. На узкой кровати, застланной полосатым розовым покрывалом, сидит игрушечный медведь, смотрит на них из-под афиши с четверкой улыбающихся парней.

– “One Direction”[1], – говорит Карл. – Племянники с ума по ним сходили.

Я знаю еще одного, думает Карен, чувствуя, как сжимается грудь. Она молчит.

На белом комоде – маленькое стилизованное деревце из желтого металла, через тонкие веточки переброшены разноцветные стеклянные бусы и маленький браслет с брелоками. Над комодом возле зеркала висят на золотом крючке розовые балетные туфельки с длинными шелковыми лентами. Карен открывает верхний из двух ящиков, только чтобы убедиться, что он аккуратно выстлан бумагой с розовым узором, но совершенно пуст. Когда она выдвигает нижний ящик, внутри что-то гремит – два бокальчика из серебряного пластика сиротливо катаются туда-сюда по деревянному дну.

В покинутой девичьей комнате витает печаль. Это мавзолей утраченного ребенка, ребенка, который не живет здесь уже много лет. Карл словно читает ее мысли.

– Наверно, она использует эту комнату как гостевую, – говорит он, и Карен спрашивает себя, кого он пытается утешить – себя или ее.

– Может быть, – неуверенно отвечает она.

Что-то подсказывает ей, что гости у Сюзанны Смеед бывали редко. Каждая комната, которую они осматривали, только усиливала впечатление одиночества.

Быстрый взгляд в ванную – тоже ничего интересного. Там царит угловая ванна с кранами под золото. Огромная, она выглядит в маленьком помещении совершенно нелепо. Розовый пушистый коврик застилает узкую полоску пола. В шкафу ничего примечательного: электрическая зубная щетка, таблетки от головной боли, витаминные добавки, зубная нить, еще одна баночка снотворного и длинный ряд средств по уходу за кожей и духов. Возможно, лишнее подтверждение Сюзанниной любви к покупкам, думает Карен и с некоторой завороженностью разглядывает баночки и флаконы с логотипами “Клиник”, “Д-р Брандт”, “Экзювьянс” и других марок, о которых она вообще не слыхала.

– Не найдем мы тут больше ничего, пока криминалисты не сделают свою работу, – говорит Карен. – Пошли к старику Стеену.

9

Дом Харальда Стеена расположен всего в двухстах метрах ниже по реке считая от дома Сюзанны, на другом берегу Лангевиксо. Карен с Карлом шагают по глинистой тропинке вдоль воды, и Карен рассказывает о предварительных выводах Кнута Брудаля.

– Кража со взломом? – нерешительно спрашивает Карл, натягивая капюшон, чтобы укрыться от мороси.

– Может быть. Сумка Сюзанны валялась в траве возле крыльца, бумажника в ней не оказалось. И несколько ящиков комода были выдвинуты, содержимое перерыто.

– Ну, тогда…

– С другой стороны, в посудном шкафчике стояла банка из-под чая с наличными, так ее не тронули. По словам Ларсена, семьсот пятьдесят марок двадцать шиллингов. В общем, если кто-то охотился за деньгами, банку он, по крайней мере, проморгал. Остальное ты сам видел, ни гостиную, ни спальню не обыскивали, только комод в передней.

– Мобильный? Компьютер?

– Ни то ни другое пока определенно не нашли, так что, возможно, они украдены. Но больше в доме как будто бы ничего не пропало, во всяком случае ничего такого, что обычно тащат воры. Например, по словам Ларсена, в одном из кухонных ящиков лежит шкатулка со столовым серебром, набор из семидесяти двух предметов, а ведь его даже самый глупый воришка прихватил бы. Зато исчез ее автомобиль. Я знаю, она ездит на “тойоте”, и ни на участке, ни на дороге машины нет.

– Ты объявила ее в розыск?

– А как ты думаешь? Этим Йоханнисен занимается. Еще я вызвала Корнелиса Лоотса и Астрид Нильсен, чтобы опросили других соседей в округе и выяснили, не видел ли кто чего или не слышал.

– Самое странное, что дом был заперт, – говорит Карл. – Какой ворюга запирает за собой дверь?

– Не так уж и странно. Этот замок сам запирается, когда закрываешь дверь. У меня тоже был такой, но я его сменила, после того как дважды осталась на улице.

– И никаких следов сексуального насилия, говоришь?

– Да, во всяком случае, Брудаль предварительно сделал такой вывод. К тому же, когда все случилось, она сидела на кухне, в халате и тапках.

– Может, он долго пробыл в доме. Держал ее в плену, заставил одеться, а потом убил.

Скептически вскинув брови, Карен смотрит на Карла.

– Но сперва подал ей завтрак? Брось, Карл. Насколько это правдоподобно?

– Н-да… а вдруг они были знакомы? Зуб даю, у нее был любовник, он и постарался.

– Тогда мы скоро все выясним. В этом городке ничего не утаишь. Но ты ведь видел кровать: если у нее и был любовник, то нынче ночью они вместе не спали.

По мостику они переходят на другой берег и оказываются во владениях Харальда Стеена. Секунду помедлив, Карен говорит:

– Да, вот еще что. Я сегодня ночевала в Дункере, и утром, по дороге домой, вообще-то видела Сюзанну. – Карен кивает в сторону речки. – Она шла от стиральных мостков к дому, должно быть после купания. Я не раз видела раньше, как она купается, и на часы не смотрела, но, пожалуй, было примерно четверть девятого.

Карл останавливается, оборачивается, будто ожидает увидеть на тропинке Сюзанну. Карен знает, о чем он думает.

– Именно, – говорит она. – Если предположения Брудаля насчет времени правильны, то, вероятно, ее убили вскоре после того, как я ее видела. Нет-нет, по дороге я никого не встречала. Но попросила криминалистов обследовать участок вокруг мостков, хотя вряд ли это что-нибудь даст.

Сара Ингульдсен встречает их на крыльце дома Харальда Стеена. Чуть поодаль во дворе стоит Бьёрн Ланге. Заметив их, он пытается спешно затушить сигарету.

– Добрый день, шеф. – Ингульдсен подносит руку к козырьку.

Коротко кивнув, Карен принимается соскребать глину с берцев о край каменной ступеньки.

– Добрый день, – с беглой улыбкой говорит она. – Узнали что-нибудь полезное?

– Немного, Харальд Стеен ничего почти не сказал. К сожалению, когда мы подъехали, он был еще там, наверху, и, когда мы вошли в дом, успел кое-что увидеть.

Карен замирает, и Сара Ингульдсен явно чувствует ее беспокойство, потому что поспешно продолжает:

– Нет-нет, в доме он ничего не видел, он видел лицо Ланге, когда тот вышел на крыльцо. И слышал, как я отослала скорую, в общем, понял что к чему. Лицо у него аж посерело, и я отвезла его домой, а Ланге остался там, один.

– Почему Стеен не попытался войти и помочь ей? По словам дежурного, он думал, она просто потеряла сознание или упала, – вставляет Карл Бьёркен.

– Он сказал, что пытался, но дверь оказалась заперта. И это правда, Ланге был вынужден выбить стекло, чтобы отпереть. Старикану пришлось сперва вернуться домой, позвонить по сто двенадцать, а потом он опять взобрался вверх по склону, чтоб дождаться скорой. Немудрено, что у него сердце прихватило.

– Сейчас-то все в порядке? – спрашивает Карен и берется за ручку двери.

– Да, только он очень устал. Лежит в гостиной на диване, может, и спит уже.

– Ладно, забирай с собой Ланге, езжайте перекусить. Вы ведь давно на дежурстве, – добавляет она, сообразив, что с тех пор, как она столкнулась в Дункере с Ингульдсен и Ланге, прошел целый рабочий день, а они и тогда, наверно, уже час-другой патрулировали улицы. И тотчас отбрасывает эти мысли. Нет ни малейшего повода вспоминать утренние беды.

– Да, у нас у всех день выдался долгий. – Сара Ингульдсен широко улыбается.

Дверь гостиной открыта настежь. Харальд Стеен лежит на диване, но не спит, а может, как раз проснулся, когда Карен легонько постучала по дверному косяку.

– Ага, дочка Эйкенов, ну, заходи, милая, – говорит он и пытается встать.

– Лежи, лежи, Харальд. – Карен входит в комнату, Карл за ней. – Ну, меня ты знаешь, а это мой коллега Карл Бьёркен. Можно нам ненадолго присесть?

Харальд Стеен жестом указывает на кресла, обитые буклированной тканью в коричнево-желтую полоску. На журнальном столике – недопитый стакан с водой и коробочка с таблетками нитроглицерина.

– Полегчало? – спрашивает Карен, садясь на краешек одного из кресел и наклоняясь к старику. – Для тебя все это наверняка изрядный шок.

– Да, полегчало маленько. Господи, я-то думал, она просто поскользнулась или сознание потеряла. Представить себе не мог, что дело так плохо. Молодая ведь…

Карен разом одолевают сомнения: а много ли Харальд Стеен понял в случившемся? Может, по-прежнему думает, что речь идет о несчастном случае? Она наклоняется вперед, смотрит ему в глаза.

– Сюзанна умерла не своей смертью, Харальд. Поэтому нам надо поговорить с тобой.

Несколько секунд взгляд Харальда Стеена в замешательстве мечется между Карен и Карлом, затем старик с трудом пытается сесть.

– Не своей смертью? Но ведь вон та барышня говорила. – Он жестом показывает на дверь, на пороге которой, как Карен замечает только сейчас, все еще стоит Сара Ингульдсен, словно часовой в синей форме. Любопытная особа, думает она. Или чересчур ретивая.

– Я не знала, сколько можно рассказать, – поясняет Сара Ингульдсен. – Вот и сказала только, что Сюзанна Смеед умерла и что, когда человек умирает дома, мы обязательно вызываем врача.

– Хорошо, а сейчас идите. Если понадобится, мы свяжемся с вами и Ланге позднее.

Карен опять оборачивается к Харальду Стеену, смотрит ему в глаза.

– Да, Харальд, она все правильно сказала, мы всегда так поступаем. Но в данном случае у нас, к сожалению, есть все причины полагать, что Сюзанну… лишили жизни.

“Лишили жизни”. Будто это звучит лучше, чем “убили”, думает она и быстро косится на белую коробочку с нитроглицерином. Сердечный приступ сейчас не просто стал бы роковым для Харальда Стеена, но еще и отнял бы у них всякую возможность получить важные показания.

– Потому нам и нужна твоя помощь, понимаешь, – продолжает она. – Может, ты видел или слышал что-нибудь, что поможет нам выяснить, кто…

– Как? – с неожиданной силой в голосе произносит Харальд Стеен. – Как умерла Сюзанна?

Старик наконец с трудом сумел сесть и выпрямиться, но в глазах по-прежнему смятение и беспокойство. Он тянется к стакану с водой, и Карен отмечает, что рука у него слегка дрожит, однако цвет лица вполне нормальный.

– Все хорошо, Харальд? – уклончиво спрашивает она. – Может, позвонить кому-нибудь? У тебя ведь сын на Фриселе, хочешь, вызовем его сюда на ночь?

Украдкой она бросает взгляд на часы: четверть пятого. По воскресеньям паром из Санде ходит каждые полчаса. Сын Харальда мог бы добраться сюда через час-другой.

– Нет, боже упаси, не надо его вызывать, – сердито отмахивается старик. – Обойдусь, вот увидишь.

– Тогда, может, кого-нибудь другого? – спокойно предлагает Карл. – Пожалуй, вам не стоит оставаться одному, во всяком случае сегодня вечером.

Карл откинулся на спинку продавленного кресла, сидит, положив ногу на ногу в попытке найти опору для блокнота.

– В шесть придут из социальной службы, – бормочет Харальд Стеен. – В смысле, если не забыли про меня.

– Вот как, у тебя, стало быть, есть помощники. И часто они приходят?

Харальд Стеен хихикает с весьма довольным видом, будто уже забыл, почему полиция сидит у него в гостиной.

– Ну, с тех пор как у меня неполадки с сердцем, приходит одна бабенка дважды в день, кормит, так что об этом можно не беспокоиться. Еще она убирает, причем хорошо. Правда, полька она, само собой, – добавляет он, словно несколько умаляя тем самым качество предоставленных услуг.

Карен слышит скрип ручки, Карл что-то записывает.

– И в какое время она приходит?

– Полька? Да по-разному. Иной раз в восемь утра и к ужину. Только вот приправы она чудные кладет. Я пробовал ей сказать, но…

– Вы помните, в котором часу она приходила сегодня утром? – перебивает Карл, быстро глянув на Карен.

– Н-да, нынче она здорово припозднилась, кажись, часов в девять явилась. Хотя нет, скорей в полдесятого. По крайней мере, я уже давно не спал, когда она соизволила прийти. Праздновала небось. Они, польки-то, слышно, горазды выпить.

Карен и Карл снова переглядываются.

– А вы сами ничего не заметили, пока ждали помощницу? – делает Карл новую попытку. – То есть, может, видели кого-нибудь или автомобиль поблизости от дома Сюзанны?

Харальд Стеен глядит на него с искренним удивлением.

– Не-ет… – неуверенно бормочет он и медленно качает головой: дескать, что за нелепый вопрос. – Как я мог что-то увидеть, из постели-то? Обычно я встаю, когда кофей готов. Кофей она варит знатный, крепкий.

Его лицо озаряется радостью, Карен беззвучно вздыхает. Все без толку, думает она. Лучше уж сосредоточить внимание на этой польке, может, она что-нибудь видела. Вот и Карл закрывает блокнот, и оба, как по команде, уже собираются встать из потертых кресел.

– Но машину я, само собой, слышал.

Карен замирает и краем глаза видит, что Карл тоже замер. Оба пристально смотрят на Харальда Стеена и снова садятся.

– Стало быть, вы слышали машину?

Голос Карла звучит нарочито спокойно, будто он опасается, что малейшая попытка поторопить Стеена все испортит, вновь отвлечет старика от темы.

– А как же, машину Сюзанны, драндулет этот японский. Потому и подумал: чудно, на кухне свет горит. И дым из трубы. Ну то есть, с какой бы стати она все так оставила, а? Но я и предположить не мог…

– Ты уверен, машина точно была Сюзаннина? – перебивает Карен как можно мягче.

Харальд Стеен позволяет себе сердито фыркнуть.

– Звук-то какой! Хрипит и фырчит ровно древняя старуха, когда заводится. Тут не ошибешься. Стартер хреновый, я говорил Сюзанне, что надо его заменить, но у нее, понятно, руки не дошли.

– И было это, значит, утром, еще до прихода польки? – наседает Карл. – Вы уверены?

– А как же, но полька к тому времени уже пришла. Машина затарахтела, аккурат когда она крикнула, что кофей готов. Нам показалось чудно, что Сюзанна уезжает этак рано в воскресенье. Вдобавок после Устричного. Потому она и явилась так поздно, – добавляет Харальд Стеен.

– Поздно? Вы же только что сказали, что рано.

– Да я про польку, само собой. Она-то соизволила явиться в десятом часу. Должно, отсыпалась. Недаром говорится, ленивой овце и шерсть тяжела.

– В десятом часу? Точно?

– Точно, я же каждые полчаса слушаю новости и погоду. И успел несколько раз прослушать старые новости, ничего нового не сообщали. Но она, поди, как и все, была на Устричном фестивале и перебрала хеймёского. Они ведь, слышно, пьют как лошади. Ну, то есть польки.

Карен набирает в грудь воздуху, делает последнюю попытку:

– Значит, ты слышал, как Сюзаннин автомобиль отъехал, уже после прихода помощницы? Как думаешь, она тоже слышала машину?

– Еще бы! Сказала даже, звук, мол, такой же, как у автомобилей дома, в Польше. Хорошая баба, что ни говори.

Они прощаются, еще раз убедившись, что сына Харальд Стеен вызывать не желает. Карен решает не дожидаться соцработницы. Карл записал телефон некой Ангелы Новак из “Хоумкэр”, чья визитка обнаружилась на дверце холодильника.

– И что же ты думаешь по этому поводу? – спрашивает Карл, когда они снова шагают по тропинке.

– С головой у него хуже, чем я думала. А ведь не так давно Стеен был в Лангевике весьма популярной фигурой. Ни одного аукциона не пропускал, считался, помню, прижимистым, но чертовски забавным. Теперь это в прошлом. В последние годы я большей частью встречала его в городе, так, видела издалека.

– Да, его указания времени не основание для выводов, из этой чепухи вообще ничего особо не вытащить, – мрачно вздыхает Карл. – Пусть даже кое-что из его домыслов окажется правдой.

– Да, вполне возможно, они и впрямь слышали Сюзаннин автомобиль. Потолкуй с этой Ангелой Новак. Вдруг она еще что-нибудь заметила.

– Если старикан прав, то получается, преступник уехал отсюда в автомобиле жертвы около десяти.

– Так или иначе, автомобиль пропал, значит, не исключено, что так оно и есть. Посмотрим, удастся ли Брудалю поточнее определить время смерти. Попробую поднажать на него.

– Когда ты объявила автомобиль в розыск?

– Как только приехала сюда и увидела, что его нет на месте. Не раньше двух.

– В таком случае у убийцы было несколько часов, чтобы спокойно покинуть остров.

– Да, свалить на Ноорё или на Фрисель, во всяком случае. По воскресеньям ни в Эсбьерг, ни в Харидж паромы не ходят.

– Но есть авиарейсы из Ленкера и Равенбю. Зуб даю, автомобиль мы найдем возле того или другого аэропорта.

– Стало быть, у тебя новая версия: кто-то запланировал убить Сюзанну Смеед, а затем сбежать из страны? А недавно ты толковал про кражу со взломом. Как бы то ни было, в таком случае им пора бы уже найти автомобиль – на парковках у паромных терминалов и в аэропортах проверку производят первым делом.

Карл Бьёркен пожимает плечами, а Карен продолжает:

– Я говорила с Корнелисом Лоотсом, он звонил в порт. Единственное большое судно, покинувшее остров, это круизный теплоход, который сейчас направляется в Норвегию. Он вышел из Стокгольма двадцать пятого и прибыл в Дункер с заходом в Копенгаген. Сейчас идет в Эдинбург, затем посетит Шетландские острова и норвежское побережье, а потом вернется в Швецию, если я правильно поняла. В общем, круиз для американских пенсионеров, у которых корни в Северной Европе. Но мне трудновато представить себе, чтобы какой-нибудь богатый американец спонтанно покинул удобную каюту-люкс и отправился на велосипеде в Лангевик убивать Сюзанну Смеед.

– На велосипеде?

– Да, или автостопом. Иначе как бы он сюда добрался? Ведь чтобы уехать отсюда, убийца угнал Сюзаннину машину, но свою нигде не оставлял. На всякий случай я поручила Лоотсу связаться с пароходством и запросить списки пассажиров. Но если твоя версия верна и убийца покинул страну, у нас нет ни малейшего шанса. Гавани, они как решето.

Карл шагает, засунув руки глубоко в карманы и подняв плечи, как бы защищаясь от ветра. Карен смотрит на него и думает, что надо бы сбавить обороты, не затевать бесконечный спор. А то она прямо как сварливая собачонка.

– Вдобавок уйма катеров и яхт из Дании, Голландии и черт знает откуда еще, – продолжает она. – Ведь вчера сюда съехались тысячи людей, и большинство умотало еще в первой половине дня. Какого лешего этих идиотов несет сюда на Устричный фестиваль?

Карл прыскает:

– Хорошо, что Каллевик и Хёуген тебя не слышат.

Карен прекрасно знает, что он имеет в виду. С содроганием она вспоминает визит министра внутренних дел в полицейское управление, состоявшийся несколько лет назад. Накануне летнего сезона Гудрун Каллевик, выступая перед представителями доггерландского полицейского корпуса, особо подчеркнула, как важно, чтобы полиция своей готовностью помогать и служить людям способствовала доброму самочувствию и безопасности туристов. В кои-то веки Карен согласилась с Йоханнисеном, когда тот буркнул: “Мы, черт побери, не экскурсоводы”.

Причиной стал нашумевший инцидент, случившийся минувшим летом, когда двое не в меру ретивых молодых полицейских из охраны общественного порядка забрали в Ратушном парке некоего нетрезвого мужчину. К сожалению, как выяснилось, означенный мужчина валялся на скамейке в парке, потому что был избит и ограблен – лишился бумажника и мобильного телефона, – а невнятность речи была обусловлена не алкоголем, а инсультом, который он перенес месяцем раньше. Чтобы восстановить здоровье, солидный немецкий промышленник с женой решили съездить на Доггерландские острова, ведь оба мечтали об этом много лет. Три часа жена в тревоге ждала мужа, который вышел на короткую прогулку, и в конце концов позвонила в полицию, после чего вся история была мало-помалу распутана.

Никакие извинения не смогли заставить супружескую пару остаться на островах. Или, подчеркнули они, когда-нибудь приехать сюда еще раз.

История наделала много шума в доггерландских и, увы, немецких СМИ. Министру внутренних дел Гудрун Каллевик как лицу, политически ответственному за полицейское ведомство, пришлось дать десяток интервью немецким СМИ и вдобавок вспомнить школьный немецкий, что привело к нескольким досадным недоразумениям и 1 337 063 просмотрам в Ютьюбе. В довершение всех бед, случилось это за шесть недель до назначения Дункера очередной культурной столицей Европы.

В зале стояла мертвая тишина, когда министр внутренних дел закончила свое выступление перед полицейским корпусом и Вигго Хёуген заверил ее, что лично возьмет на себя ответственность за осуществление культурных изменений в полиции. “Личная ответственность за осуществление позитивных культурных изменений в полиции” оказалась на деле столь же безнадежной и идиотской, сколь и на словах.

Карен и Карл молча шагают по тропинке в гору, слушая плеск речки, которая покорно бежит вниз, к морю. Карен думает о неизбежности, ожидающей ее впереди.

– Попробуй связаться с Ангелой Новак прямо сегодня. И вот еще что: не поприсутствуешь вместо меня на вскрытии? А я тогда для начала поговорю с Юнасом тет-а-тет. Лучше нам, пожалуй, не вваливаться к нему вдвоем.

– Да уж, охотно предоставлю тебе это удовольствие, – вздыхает Карл. – Представляю, каково ему сейчас.

Спасибо, Карл не догадывается, что думает она вовсе не о чувствах Юнаса Смееда к убитой бывшей жене. Новые допросы, при свидетелях, неизбежны, но прежде она должна поговорить с ним наедине. Впервые с тех пор, как оставила его храпящим в номере 507 отеля “Взморье”.

10

В Дункер Карен едет с тревожным ощущением под ложечкой. Рулит машинально, отпустив мысли на волю, дорога так хорошо знакома, что она заранее физически чувствует каждый поворот, видит внутренним взором каждый новый пейзаж за секунду до того, как он распахнется перед глазами.

Прибрежное шоссе, ведущее в столицу Хеймё, слегка поднимается в гору и идет на юг, мимо просторных склонов, где каменистые пастбища чередуются с лиственными рощами. Белые и серые пятнышки не спеша двигаются по склонам, опустив голову, методично щиплют траву. Еще месяц-другой до начала осеннего забоя молодняк будет нагуливать жирок, да и у шерстных овец пока что есть время отрастить летнее руно чуток подлиннее, ведь уже через несколько недель остров оккупируют стригали.

По другую сторону шоссе скалистые кручи спускаются к морю, которое постоянно напоминает о себе – легким плеском прибоя, а то и грозным ревом валов. Сегодня от свежего бриза на волнах играют белые барашки, и солнце нет-нет проглядывает сквозь тучи, быстро плывущие в сторону континента.

С возвышенности к востоку от Дункера открывается широкая панорама города. Если слегка отпустить педаль газа, можно на миг охватить взглядом всю бухту. Отсюда виден длинный приморский бульвар, протянувшийся от гавани на западе вдоль каменистого пляжа к желтым скальным обрывам на юго-востоке. Тот же, кто глянет немного вглубь острова, увидит город, полумесяцем раскинувшийся над бухтой, а уже секундой позже шоссе узкими виражами свернет вниз, к городскому центру.

Судя по карте, Дункер, подобно другим европейским городам, следует старому надежному рецепту общественной сегрегации. И так же, как в других местах, где основой основ была рыба, городской центр расположен у моря. Застройка полукружьями идет вглубь острова, и с каждым полукружьем характер города меняется. Вдоль приморского бульвара и набережной, словно стена, защищающая от моря, тянутся золотисто-желтые фасады из песчаника, перемежаясь с белыми оштукатуренными каменными зданиями и низкими постройками из красного кирпича. За ними высятся куда более помпезные кирпичные дома, где обитали фабриканты, судовладельцы и растущий средний класс, сменяя друг друга по мере подъема по доггерландской общественной лестнице. В Тингвалле, окаймляющей Дункерскую бухту с северо-запада, на просторных участках между морем и сосновым лесом красуются большие каменные виллы. Даже теперь сюда вхожи немногие; Тингвалла – обитель сливок дункерского общества, и ею останется.

Следующее полукольцо состоит из таунхаусов постройки 20-х – 30-х годов, эти районы называются Санде и Лемдаль и в свое время маркировали окраину города на северо-востоке и северо-западе. Чистые улочки отходят по диагоналям от главных улиц Старого города, обрамленные серыми каменными домами, которые благодаря социальному развитию были возведены после отмены сухого закона. Тогда в Дункере активно делали ставку на жилье, которое положит конец туберкулезу и ревматизму среди рабочих прядильни, порта и мыловаренной фабрики.

Ныне едва ли не каждый дом в Санде и Лемдале разросся до предела. На узеньких участках, изначально предназначенных для семейных огородов с картошкой и зеленью, теперь не осталось буквально ни пяди свободного места.

Еще одним полукольцом – считая от центра Дункера – располагаются многоквартирные здания восточной и западной Одинсваллы, улица за улицей трехэтажные постройки 50-х – 60-х годов, уходящие прочь от берега. С виду территория немотивированно протяженная, но объяснение тут простое: вплоть до 1972 года доггерландский закон запрещал новостройки выше трех этажей.

При создании последнего полукольца, районов Горда и Мурбек, уже действовали новые законы. Здесь, дальше всего от портовых ветров, застройка состоит из серых, похожих на казармы восьмиэтажных домов середины и конца 1970-х. Архитекторы и строители постарались вовсю – ликвидировали всякий контакт с природой, зеленью, уютными уголками будничной жизни.

Здесь нет ни кафе, ни ресторанов, ни уличной торговли, если не считать продажи героина и амфетамина, которая более-менее открыто проистекает на парковках или где-нибудь в углу возле двух школьных дворов. Вечерней жизнью здесь распоряжаются конкуренты-дилеры, которые делят территорию, да мелкое жулье, шныряющее под пока еще горящими уличными фонарями. Порядочный народ, по тем или иным причинам вынужденный возвращаться домой после восьми вечера, ускоряет шаги и поспешно, со вздохом облегчения, захлопывает за собой дверь квартиры. В Горде и Мурбеке безопасность существует только за запертыми дверьми, а для некоторых ее и там нет. Однако же тот, кто при северо-западном ветре приоткроет узенькую форточку, может учуять запах вереска с болотистых равнин внутри острова.

Карен проезжает через Санде и сворачивает на запад, к Тингвалле. Дом Юнаса Смееда, как он любит подчеркнуть перед коллегами из управления, действительно расположен на самой окраине фешенебельного района. Даже те, кто ценит попытки шефа принизить свое происхождение, прекрасно знают, что семейство Смеед никогда не находилось – и не будет находиться – на окраине чего бы то ни было. Смеед живет в Тингвалле, и точка.

Медленно направляясь по Фогельсонгвег к дому № 24, Карен глядит на помпезные белые каменные виллы. До сих пор ей довелось побывать здесь один-единственный раз. Несколько лет назад Юнас Смеед пригласил к себе вечерком на гриль весь отдел, вкупе с коллегами из НТО и прокуратуры. В августовскую жарищу все прошло непринужденно и приятно.

Метеорологи, видимо, не врут, думает Карен. Над островом сгустились тучи, и, открывая дверцу и протягивая руку за курткой на пассажирском сиденье, она чувствует первый порыв холодного ветра, который согласно прогнозу будет в течение дня задувать с северо-запада. Она зябко вздрагивает и бросает взгляд на пустые блестящие окна виллы. Нигде ни огонька, ни движения – ни за черными оконными стеклами, ни в той части сада, что видна с улицы.

Может, его нет дома, мелькает в мозгу необъяснимая надежда. В следующий миг доносится рев подъезжающего на большой скорости автомобиля. Карен оборачивается и видит, как блестящий черный “лексус” резко тормозит за ее собственным грязным “фордом-рейнджером”. Юнас Смеед несколько секунд сидит за рулем, и их взгляды встречаются. Потом он включает первую передачу и, легонько кивнув, медленно проезжает мимо нее к гаражу.

С растущим неудовольствием Карен провожает автомобиль взглядом; все будет крайне неприятно, как она и опасалась. Тяжелым шагом она идет по дорожке к дому, шеф как раз закрывает ворота гаража. Они молча огибают угол дома и вместе идут к черному ходу.

11

– Будешь? – спрашивает Юнас, приподняв бутылку виски, которую взял с мраморной столешницы под одним из кухонных шкафчиков. Карен узнает свое любимое виски ноорёской винокурни Грота.

Она качает головой. Юнас достает из шкафчика стакан, выходит из кухни. Он не говорит ни слова, но едва заметно вскидывает подбородок: мол, идем со мной.

Первоначальная нервозность перерастает в раздражение, меж тем как она поневоле, словно дрессированная собачонка, молча идет за шефом по блестящему паркету и толстым коврам темного дома. Они минуют просторный холл, где огромная люстра свисает над круглым столом с вазой вянущих тюльпанов, рядом широкая величественная лестница ведет на темный верхний этаж. Справа от лестницы Карен замечает что-то вроде кабинета, а дальше впереди библиотека, мимоходом она видит зеленые честерфилдовские кресла, богато орнаментированный камин и темные книжные шкафы во всю стену, от пола до потолка.

Карен вспоминает робкую аккуратность безликой гостиной Сюзанны Смеед. Несмотря на десять лет брака, контраст между ее жилищем и домом Юнаса почти до боли резок. Очевидно, при разводе Сюзанна не получила из смеедовских богатств ни гроша.

Юнас проходит дальше, в большую прямоугольную гостиную, зажигает верхний свет. Карен невольно жмурится от ярких ламп, а комната разом отражается в длинной стеклянной стене. Она подходит к раздвижным дверям, секунду-другую смотрит в сад. К фасаду примыкает деревянный настил с превосходно оборудованной открытой кухней, где под сводчатым черепичным навесом теснятся громадный гриль и блестящая утварь. Наискось справа – длинный обеденный стол на двенадцать персон, а возле бассейна – удобные шезлонги под большим зонтом.

Ему бы не мешало сложить зонт, думает она. Скоро ветер усилится.

Совсем зеленый еще и мягкий газон отлого спускается к морю. Карен отсюда не видит, но знает: там, внизу, частный песчаный пляж; прошлым летом она завидущими глазами рассматривала его со стороны моря, когда проезжала мимо на моторке. Большинство здешних вилл имеют собственные причалы, где пришвартованы эксклюзивные катера и яхты, ждущие, когда в конце сезона их отбуксируют к верфи в полутора километрах дальше на запад.

Карен поднимает взгляд к горизонту, где под быстро мрачнеющим небом море уже стало иссиня-серым. И тотчас она замечает, как зонт содрогается от порыва ветра и первые капли дождя падают на серебристо-матовую поверхность столешницы из кумару. В самом деле, надо бы сказать ему, чтобы сложил зонт, думает она.

Но обернувшись, видит, что долговязый Юнас Смеед уселся в одно из четырех светло-серых кресел. С виду небрежно полулежит, вытянув ноги. Одна рука свисает с подлокотника, пальцы почти касаются пола, другая придерживает на груди стакан с виски.

– Ну что, Эйкен, – с расстановкой произносит он. – Как ты намерена с этим разбираться?

– Ты же понимаешь, мне необходимо поговорить с тобой…

– “И… о… начальника отдела”. Как говорится, можно поздравить. Отличный денек на работе, а?

– Кончай. Это не мой выбор.

– Но тебе нравится. Признай, чего там.

– А как же. Я безумно наслаждаюсь каждой секундой.

Она тотчас жалеет о сказанном, знает, что при первом удобном случае Юнас отпарирует удар.

– В точности как нынче ночью. Кстати, почему ты сбежала, не попрощавшись?

– А как ты думаешь? Все это была ошибка. Огромная ошибка, о которой, надеюсь, мы оба поскорее забудем. Ладно?

Юнас Смеед слегка выпрямляется, отпивает большой глоток виски. Затем смотрит ей прямо в глаза и невесело улыбается уголком рта.

– Ладно. Что ты хочешь знать?

Карен откашливается, нащупывает в кармане блокнот, секунду медлит и решает не доставать его. Положение и так достаточно напряженное, и лишний раз подчеркивать перестановку в иерархии рискованно. Ответы на те немногие вопросы, какие она сейчас задаст, вполне можно запомнить. Стараясь сохранить хотя бы толику авторитета, который ему так хочется отнять, она не садится.

– Для начала будь добр, расскажи, где ты был сегодня с семи до десяти утра.

У него вырывается не то фырканье, не то короткий смешок.

– Да ладно, неужто Брудаль не может установить поточнее? Господи, хорошенькое начало…

Словно оживившись, Юнас Смеед осушает стакан и встает.

Секунду ей кажется, что сейчас он уйдет, но он лишь проходит к низкому столику. Стоит к ней спиной, но она слышит позвякивание металла о стекло, когда он откручивает крышку с бутылки, и легкое журчание, когда виски льется в стакан. Слегка пошатнувшись, он оборачивается, и у нее мелькает мысль, что этот стакан определенно уже не первый за нынешнее утро. Наверно, он уже был под градусом, когда подкатил на своей выпендрежной тачке. В следующий миг ей вспоминается собственная утренняя поездка домой из Дункера. Пронюхай СМИ, сколько нынче промилле у доггерландской полиции, в редакциях бы долго ликовали. Впрочем, рано или поздно они станут радостно потирать руки по совсем другому поводу. Сегодня, конечно, большинство местных журналистов тоже мучается похмельем, но очень скоро они очухаются, и ахнуть не успеешь, как весть об убийстве Сюзанны Смеед разлетится по островам.

– Ты можешь ответить на вопрос? – спокойно говорит она, когда Юнас опять усаживается в кресло. – Что ты делал утром?

– Ну, ты не хуже меня знаешь что.

Подняв брови, Юнас смотрит на нее.

– Я ушла из гостиницы примерно в двадцать минут восьмого. Дальше я, так или иначе, не могу обеспечить тебе алиби. Что ты делал после моего ухода?

– В двадцать минут восьмого, говоришь? Потом ты поехала домой, – задумчиво произносит Юнас, не обращая внимания на ее вопрос. – Мимо дома Сюзанны? Ты ведь просто проехала мимо? Или остановилась?

– Ты на что это намекаешь?

– Ладно-ладно… Успокойся, старушка.

– А с какой стати мне убивать твою бывшую жену? Зато у тебя самого предположительно.

Карен резко умолкает, сообразив, что угодила прямиком в ловушку; он снова заставил ее потерять самообладание. Всего несколькими словами вмиг уничтожает с трудом созданное за долгие годы безразличие к его незатейливым насмешкам. Она несколько раз глубоко вздыхает и садится на краешек длинного белого дивана. Выпрямляет спину и, чтобы не утонуть в мягких подушках, упирается ногами в пол.

– Юнас, пожалуйста, – говорит она с вымученным спокойствием. – Будь добр, просто скажи, что ты делал с… двадцати минут восьмого до десяти утра. Ты же знаешь, я не могу не спросить.

– Дома я был около десяти, в жутком похмелье, – отвечает он неожиданно уступчиво. – А до того, как и ты, проснулся, блеванул и ушел из гостиницы, поджав хвост.

Это замечание она пропускает мимо ушей.

– В котором часу ты покинул гостиницу?

– Примерно в полдесятого.

– Тебя кто-нибудь видел? Я имею в виду, в холле.

– Черт его знает. Нет, по-моему, там никого не было, но я как-то не думал об этом, ведь расплатился заранее, когда снимал номер. То есть когда мы снимали номер.

Секунду она подумывает предложить ему разделить плату за номер, но решает воздержаться. Чем меньше говорить об этом, тем лучше.

– Ты поехал домой на машине или пошел пешком? – спрашивает она.

– Пешком. Ходу всего-навсего двадцать минут, а мне требовался свежий воздух. Машину я оставил на парковке у ратуши. Рядом с твоей, кстати, ты об этом не думала?

Машина Юнаса правда была там? Возможно, только вот встреча с Ингульдсен и Ланге подсудобила ей другие заботы.

– Ты же обычно пользуешься гаражом под управлением?

– Она и стояла там вчера, только пораньше. Я задержался на работе, был в паршивом настроении и собирался двинуть прямо домой. Но когда забрал машину в гараже и выехал на Редехусгате, передумал. Устричный фестиваль как-никак, надо хоть полдюжины устриц отведать и выпить пивка, а уж после можно и домой. Вот я и оставил машину на парковке, рассчитывая забрать ее максимум через час. Но ты же знаешь, все пошло не по плану.

Да уж, думает она. Тот Юнас, которого она встретила позднее в тот вечер, выпил явно куда больше одного-двух стаканов пива, скорее уж не одну бутылку вина.

– Тебе кто-нибудь встретился? Утром, по дороге домой.

Юнас вроде как размышляет, и она думает, что он разыгрывает комедию. Этот вопрос он себе явно уже задавал. Как только узнал, что его бывшую жену убили, наверняка сообразил, что придется отчитываться, где он был во время убийства. И еще о многом другом. Зачем ему этот сольный номер? – думает она, глядя на задумчиво наморщенный лоб шефа.

– Вообще-то встретился, – помолчав, говорит он. – Алкаш на приморском бульваре, сигареты у меня просил. Вот кто мне встретился, только сомневаюсь, что он – если ты вдруг сумеешь его найти – способен в точности сообщить, в котором часу это было. Вряд ли у него есть постоянный адрес, судя по тому, что все пожитки он тащил с собой.

– Как он выглядел?

– Как все они, грязный, заросший. Вез старую магазинную тележку с пустыми бутылками и своим барахлом.

– И больше ты никого не видел? Ни с кем не разговаривал?

– А как ты думаешь? Ты-то сама много народу встретила нынче утром?

Карен опять вспоминает Бьёрна Ланге и Сару Ингульдсен и решает похерить этот вопрос.

– А потом что было?

– Я пришел домой, вырубился на диване, а около часу проснулся от звонка Вигго Хёугена, он и рассказал мне, что произошло. Я попытался позвонить Сигрид, но она не ответила.

– Твоя дочь, – говорит Карен, представив себе фотографию шестилетней девчушки с дыркой в зубах, на каминной полке у Сюзанны Смеед.

– Да, я не сумел с ней связаться и решил туда съездить. Обычно она не берет телефон, когда звоню я. Но мне не хотелось, чтобы она услышала о смерти матери от других.

Карен коротко кивает. Вполне логично, прямо-таки по-человечески.

– Я пошел к ратуше, забрал машину и поехал в Горду. Да, она живет в Горде, – добавляет он с досадой, будто слишком часто видел удивленно поднятые брови. Вот и Карен явно не сумела скрыть удивление, что будущая наследница Смеедов живет в одном из серых многоквартирных домов на севере города.

– Ну и как, повидал ее?

– Да. Она впустила меня, на десять минут.

В голосе нет горечи, только легкое удивление, что ему удалось-таки поговорить с дочерью. Придется выяснить, в чем тут дело, думает Карен, но не сейчас.

– И как она? – спрашивает Карен. По лицу Юнаса пробегает тень досады.

– Спроси у нее сама. Уверен, ты не станешь откладывать допрос дочери жертвы, независимо от того, как она себя чувствует.

Голос вновь звучит жестко, Юнас быстро встает. Пошатывается, но сохраняет равновесие и, не глядя на Карен, роняет:

– Больше мне добавить нечего.

Она тоже медленно встает, спокойно говорит:

– Ладно, пока достаточно. Но нам придется поговорить снова, вероятно, уже завтра. Только еще один вопрос – и я уйду.

Юнас отошел к окну, стоит спиной к ней, смотрит в сад. Дождь льет как из ведра, зонт гнется от ветра.

– Когда ты последний раз видел Сюзанну?

– Черт тебя побери, Эйкен. – Юнас Смеед раздвигает стеклянную дверь. – Уходи.

Ветер и дождь хлещут по лицу, словно пощечина. За короткое время, проведенное в доме шефа, температура явно упала на несколько градусов. Подметки берцев предательски скользят по деревянному настилу, и она осторожно спускается по трем ступенькам на гравийную дорожку. Огибая угол дома, оборачивается, заглядывает в освещенную гостиную. Юнас Смеед опять стоит у сервировочного столика, откручивает крышку полупустой бутылки “Грота”. Потом слышится грохот упавшего зонтика.

12

Лангевик, март 1970 г.

Пер Линдгрен закрывает глаза, откидывается назад. Так и кажется, будто он взлетает, парит над землей, несомый окружающими звуками. Слабым шорохом в еще голых кронах деревьев, криками чаек, что прилетают с моря и в надежде высмотреть еду вьются над столом. Даже не пытайтесь, думает он, вас ждет разочарование, как и меня. Ни его, ни чаек рыбой не угостят. Здесь не угостят. Мясо, понятно, исключено, а об остальном он как-то не задумывался, хоть они и обсуждали, можно есть рыбу или нет. Одни были за, другие непоколебимо против. В итоге большинством голосов решили, что и рыба, и моллюски в коммуне под запретом, зато яйца есть можно, правда, только от своих кур или уток.

Пер Линдгрен улыбается, вспоминая предотъездные споры. Ингела грозила, что они с Тумасом вообще откажутся участвовать в проекте, если кто будет настаивать на вегетарианских идеалах. Брендон хотел лишь яиц и бекона на завтрак, но, заметив предостерегающий взгляд Джанет, ограничился яйцами. Мнение Тео они узнают только завтра; голландец присоединится к коммуне на день позже других. Тео Реп – друг Джанет и Брендона по амстердамским временам, и остальные с ним пока не встречались, но Джанет и Брендон ручаются: он парень что надо. Вдобавок владеет “буханкой”, каким-то образом ухитрился отхватить советский микроавтобус, думает Пер. А вместительный внедорожник – самый подходящий транспорт здесь, на острове.

У них есть полгода. На такой срок хватит денег, чтобы продержаться на плаву и заложить в усадьбе основы общего будущего. Пока посевы не принесут урожай, придется себя ограничивать, жить бережливо. Посильный вклад внесли все и каждый. Тумас с Ингелой – несколько тысяч крон, Диса – свои знания, Брендон – свои связи (какие именно и для чего они могут пригодиться, Пер понятия не имеет), Джанет – несколько сотен фунтов, унаследованных от бабушки, Тео – “буханку” и кой-какую рассаду.

А без его любимой Анны-Марии вообще ничего бы этого не было. Известие о кончине ее деда сперва всего лишь означало, что незнакомый ей старикан, отец ее отца, которого она едва помнила, сыграл в ящик. В Доггерланде она никогда не бывала, толком не знала, что в этой стране ее корни. И вдруг на тебе – нежданно-негаданно оказалась владелицей Луторпа, усадьбы к северу от Лангевика, на острове Хеймё. Странное название, чуть ли не экзотическое. Но письмо из адвокатской конторы сомнений не оставляло: если Анна-Мария пожелает, они с большим удовольствием позаботятся о продаже как усадьбы Луторп, так и прилежащих пастбищных и лесных угодий, которые входят в состав наследства. Если же она желает оставить все за собой, то должна нанять человека присматривать за тамошним хозяйством. Или заняться этим сама.

Им хватило недели, чтобы принять решение.

Пер вздрагивает, когда знакомый детский смех и топоток бегущих ног прерывается глухим звуком падения. Он молча считает: раз, два, три… на четыре раздается вопль. И тотчас же мягкий датский говорок Дисы утешает:

– Ну-ну-ну, ничего страшного.

Не открывая глаз, он слышит, как плач во дворе стихает, но сию же минуту детский рев слышится в доме, вскоре уже на два голоса.

– Я займусь, – говорит Тумас, и Пер мысленно видит, как его друг приподнимает Лава и, быстро и привычно принюхавшись, проверяет, не сменить ли подгузник, а одновременно берет на руки Орьяна, успокаивает. Купать, менять пеленки и успокаивать – дело Тумаса, кормить – дело Ингелы. Тумас занимается детишками, хоть они и не его. Он так влюблен, что, наверно, сделает что угодно, только бы на сей раз не потерять Ингелу. Теперь, после нескольких лет, прожитых врозь, они наконец-то снова вместе.

Потом он думает, что Тумас выполняет свою работу так же тщательно, как собирал модели самолетов, когда они оба были детьми. До сих пор он помнит запах клея, которым они склеивали детальки, разложенные на письменном столе в комнате у Тумаса. Самому ему недоставало терпения, зачастую он оставлял лучшего друга наедине с серыми кусочками пластмассы и перебирал коллекцию пластинок. Дядя Тумаса работал в музыкальной отрасли и снабжал племянника новейшими дисками, о которых Пер мог только мечтать.

“Бери, – обычно говорил Тумас, видя, как Пер, сощурив глаза, внимательно читает каждую букву на обороте конверта какого-нибудь сингла, который у него не вызывал ни малейшего интереса. – Бери, если хочешь, у меня их и так полно”.

Теперь слышно звяканье тарелок и приборов, которые раскладывают на столе, и резкий хлопок пробки, выдернутой из бутылки. Торопливый топот ног в дом и из дома, энергичные шаги, чтобы принести и поставить что-то на стол. Потом голоса. Голоса, звучащие то громче, то тише, взрыв смеха, кто-то кого-то окликает, просит захватить на кухне что-то еще.

Звуки праздника.

Надо бы встать и помочь остальным, но Пер не в силах расстаться с этим сном наяву. Брендон затягивает “I Feel Like I'm Fixin’ to Die-Rag”[2], и кто-то – Ингела? – не очень уверенно подхватывает. Она не поспевает ни за текстом, ни за Брендоновым темпом, но припев сквозь смех поют все:

And it’s one, two, three,
What are we fighting for?
Don’t ask me, I don’t give a damn,
Next stop is Vietnam.

Секундой позже он понимает, что открыл глаза и тоже поет. Встречается взглядом с Анной-Марией, и они вместе разыгрывают целую пантомиму, пока она, весело пританцовывая, идет к нему.

And it’s five, six, seven,
Open up the pearly gates…

Она садится к нему на колени, утыкается губами ему в шею, и он чувствует, как они тихонько шевелятся, щекочут тонкую кожу.

– Ты был прав, – бормочет она.

– Мы были правы, ты ведь хотела этого не меньше меня?

Он чувствует, что она кивает, улыбается ему в шею. Да, она тоже хотела.

Так и было; изначально идея принадлежала ему, но решение они приняли вместе. Сняться с места, бросить все и начать сначала.

На сей раз другую жизнь.

13

В Дункерском полицейском управлении освещены только два этажа. С нижнего этажа на Редехусгате пробивается слабый отсвет лифта, остальные шесть этажей высокого, похожего на бункер здания тонут в темноте.

Территориально полиция Доггерландской республики делится на четыре главных округа: Северный и Южный Хеймё, Фрисель и Ноорё. Каждый округ состоит из участков, занимающихся повседневной полицейской работой. Все тяжкие преступления, которые караются сроками свыше пяти лет, расследует центр – отдел уголовного розыска Доггерландской государственной полиции, или коротко ДГУ. Размещается отдел на третьем этаже управления, над службой общественного порядка и дорожного движения и, соответственно, под научно-техническим отделом и отделом информационных технологий.

“Клиника” – так называют массивный серый бетонный бункер те многие полицейские, кому выпало сомнительное удовольствие работать в этом здании, – построена на пустыре, возникшем, когда, несмотря на массовые протесты, сровняли с землей четыре квартала старинных деревянных построек XVIII века. Теперь эта махина бросает свою тень на красивую старинную ратушу, которая упрямо держит позицию через дорогу.

Сегодня вечером, в пять минут восьмого, на третьем этаже, в самой большой комнате для совещаний собрались восемь человек. Помимо врио начальника Карен Эйкен Хорнби отдел уголовного розыска представлен инспекторами Карлом Бьёркеном и Эвальдом Йоханнисеном, а также ассистентами Астрид Нильсен и Корнелисом Лоотсом. Кроме того, присутствуют начальник НТО Сёрен Ларсен, судмедэксперт Кнут Брудаль и – по скайпу – дежурный прокурор Динеке Веген.

Карен обводит взглядом людей, сидящих за длинным столом. Блюдо с черствыми бутербродами, термос и шаткая башня пластиковых стаканчиков образуют сиротливый натюрморт под лампой дневного света. К “яствам” никто не тянется.

– Так, все на месте, – говорит она. – Добро пожаловать и спасибо, что пришли. Мы все устали, и я не вижу причин без нужды затягивать совещание, но нам необходимо предварительно согласовать, что мы имеем. Начну с изложения основных фактов.

Все молчат, слышен только угрожающий скрип стула, когда Эвальд Йоханнисен меняет позу, сдавленный зевок Кнута Брудаля да хруст пакетика, из которого Астрид Нильсен извлекает пастилку от кашля. Глядя на высокую, белокурую, вызывающе спортивную коллегу, Карен инстинктивно выпрямляет спину и втягивает живот, потом, кашлянув, продолжает:

– В одиннадцать пятьдесят пять дежурному позвонили из службы спасения. Шестью минутами раньше, то есть в одиннадцать сорок девять, туда поступил звонок от некоего Харальда Стеена, проживающего на севере Лангевика и сообщившего о женщине, которая упала и расшиблась у себя на кухне. По словам оператора, Стеен не мог сказать, сильно ли женщина пострадала, потому что видел ее только в окно. Точнее, видел только ноги упавшей.

Новый зевок Брудаля и через секунду еще один, на сей раз это Корнелис Лоотс, который пытается прикрыть рот тыльной стороной руки. Карен чувствует, как ее уверенность тает. Я тут ни при чем, просто день выдался долгий, напоминает она себе и продолжает:

– Оператор разумно решил не только выслать туда скорую, но и связаться с дежурным полицейским. В двенадцать двадцать пять полицейские ассистенты Ингульдсен и Ланге были на месте, прямо перед приездом скорой. Взломав дверь, они быстро установили, что на полу кухни лежит мертвая женщина с тяжелыми повреждениями лица. Харальд Стеен по-прежнему находился возле дома и сообщил, что покойная – Сюзанна Смеед.

Изложенное Карен ни для кого из присутствующих не новость, однако имя бывшей жены начальника вызывает усиленный скрип стульев, поскольку многие нервно меняют позу.

– А откуда, черт побери, старикан знал, что это она? Болваны впустили его в дом?

Все взгляды разом устремляются на Эвальда Йоханнисена. Карен видит вскинутые брови коллеги, слышит недовольство в голосе и понимает, что на сей раз камень брошен в ее огород. Йоханнисен устроит ей веселенькую жизнь.

– Нет, – спокойно отвечает она, – но Сюзанна Смеед была его ближайшей соседкой, и он знал, что в доме живет она одна. Хотя ты, конечно, прав, Эвальд, он предположил, что это Сюзанна Смеед.

– А теперь мы знаем, что это Сюзанна Смеед, – слышится резкий голос с другого конца стола. – Можем продолжать?

Кнут Брудаль сидит, откинувшись на спинку стула, прикрыв глаза и сложив руки на объемистом животе.

– Спасибо, Кнут, – говорит Карен, – чуть позже мы подойдем к твоему отчету. Кстати, именно потому, что покойная – бывшая жена Юнаса Смееда, здесь стою я, а не он. Начальник полиции решил на время расследования отстранить Юнаса Смееда от службы и назначил меня врио шефа отдела уголовного розыска, а также руководителем следственной группы.

В комнате по-прежнему тишина. С трудом подавив желание выпить глоток воды, Карен продолжает:

– Ситуация для всех нас, конечно, непростая, к тому же, как вы понимаете, это дело привлечет огромное внимание СМИ. Поэтому нам как никогда важно не допустить ни малейшей утечки информации. Все контакты со СМИ Вигго Хёуген берет на себя. Я буду держать его и пресс-секретаря в курсе расследования.

– Н-да, вот уж писаки не обрадуются, – с усмешкой замечает Карл Бьёркен. – Им же всегда позарез нужен тот, кто ведет расследование, они на все пойдут, лишь бы добраться до тебя в обход Хёугена.

– Но решение, во всяком случае, таково, – коротко отвечает Карен. – Вся информация через пресс-бюро и Вигго Хёугена, ни вы, ни я на вопросы журналистов не отвечаем, впредь до отмены данного решения. Ни слова о времени, орудии убийства или ходе расследования. Никаких высказываний насчет Юнаса или его брака с Сюзанной, и вообще. Молчим как рыбы. О’кей?

Она удивляется авторитетности собственного голоса. А ведь как раз этот тон в устах старших по званию больше всего действует ей на нервы, он всегда отдает какой-то нравоучительностью.

– Ну что ж, Кнут, слово за тобой, пока ты не уснул, – добавляет она с легкой улыбкой и берется за стакан с водой.

Судмедэксперт открывает в компьютере первую страницу своего сообщения, и все взгляды устремляются на большой экран на одной из торцевых стен. В следующий миг слышится общий вздох. На снимке Сюзанна Смеед – она лежит на спине, с разбитым лицом, голова под тускло-черным ребром большой чугунной плиты. Сквозь кровавое месиво в гротескной усмешке просвечивают разбитые зубы.

Карен замечает, что веснушчатые щеки Корнелиса Лоотса разом стали еще бледнее. Он поспешно отводит взгляд и несколько раз проводит ладонью по рыжеватым волосам, словно стараясь отвлечься. Сидящий рядом Карл Бьёркен являет собой резкий контраст как внешностью, так и реакцией: гладкие угольно-черные волосы блестят, темные глаза неотрывно смотрят на экран. Только те, кто хорошо его знает, угадывают, что означает чуть подергивающийся мускул на правой челюсти. Карл Бьёркен отнюдь не безучастен.

Даже Астрид Нильсен, кажется, вот-вот потеряет свое холодное самообладание.

– Господи, – бормочет она и тянется за пакетиком с пастилками.

– Вскрытие я закончил полчаса назад, – говорит Кнут Брудаль. – Подробное заключение напишу завтра, но самое главное доложу прямо сейчас. И постараюсь, чтобы даже доггерландской полиции все было понятно, – добавляет он, словно отвечая на безмолвный вопрос, который, очевидно, задавали чаще, чем ему хотелось.

Брудаль кликает следующую фотографию, крупный план лица Сюзанны Смеед, и Карен заставляет себя посмотреть еще раз. Тяжело сознавать, что скоро все взгляды обратятся на нее самое. Станут искать ответ, которого она не имеет, ждать, что она поведет их через расследование.

Теперь вся ответственность на мне, я должна установить, кто убил бывшую жену этого поганца, а сам он тем временем хлещет виски и отказывается сотрудничать. Как мне, черт побери, с этим справиться, думает она. Я ведь, блин, даже с собой справиться не могу.

– Как я уже сказал, на фото действительно Сюзанна, – слышит она в другом конце комнаты голос Брудаля; сейчас в голосе сквозит слабость, будто он вот-вот сорвется. Эксперт откашливается и продолжает: – Я был близко знаком с нею, когда они с Юнасом состояли в браке, поэтому мог сам опознать ее, несмотря на повреждения, но мы, конечно, также установим личность через анализ ДНК.

Брудаль кликает новое фото, и взгляды присутствующих невольно приковывают рваные раны и почерневшие от крови пряди волос.

– Повреждения, которые мы здесь видим, результат трех очень сильных ударов по голове, предположительно нанесенных железной кочергой, но об этом подробнее расскажет Сёрен. Первый нанесен наискось сзади, он сломал скуловую кость и переносицу. В момент удара жертва, вероятно, вставала из-за кухонного стола, или же она сумела встать уже после удара, все зависит от роста преступника. То есть Сюзанна пока что на ногах.

Брудаль опять откашливается и делает глубокий вдох.

– Второй удар последовал сразу же за первым, – продолжает он. – То есть убийца понимает, что первого удара оказалось недостаточно, и наносит еще один, с такой силой, что он проламывает верхнюю челюсть, отбрасывает жертву назад и она ударяется головой о печь.

Кнут Брудаль кликает новое фото. На сей раз крупный план головы Сюзанны Смеед.

Словно обезглавленная курица, думает Карен.

– Фу ч-черт, – бормочет Карл Бьёркен.

– Да, можно и так сказать, – сухо отзывается Брудаль. – Непосредственной причиной смерти стало массивное внутреннее кровотечение между черепной костью и мозгом. Кровь сдавила мозг в области дыхательного центра, где головной мозг переходит в спинной, поэтому жертва перестала дышать. Или, как сказали бы вы сами, она умерла от черепно-мозговой травмы.

За столом тишина.

– И вот еще что. – В голосе Брудаля слышна сдержанная злость. – После смерти Сюзанны преступник снял с ее правого безымянного пальца одно или, возможно, два кольца. Кроме того, на шее спереди и сзади явственно видны отметины, оставленные, по всей вероятности, нашейным украшением, которое с нее сорвали.

Сейчас не слышно ни скрипа, ни шороха, ни зевоты. Все молча думают об одном: возможно, Сюзанна Смеед погибла в результате самого обыкновенного ограбления, которое пошло не так. Подобное преступление расследовать проще. В любом случае проще для всех. В конце концов Карен прочищает горло и нарушает молчание:

– Можешь что-нибудь сказать о преступнике, Кнут?

Она спрашивает, особо не надеясь, что ответ даст им какую-то зацепку. Слишком часто слышала и вопрос, и ответ. Ведь, что ни говори, не первый раз на скачках.

– Много не скажу, – отвечает судебный медик. – Забудьте, что по повреждениям якобы можно достаточно точно определить рост или вес того, кто нанес удар, так только по телевизору бывает. Я лишь могу сказать, что тут требовалась недюжинная сила. Кочерга сама по себе весьма тяжелая, а удар нанесен с немалой силой.

– Или яростью? – роняет Карл Бьёркен.

– Н-да, это еще предстоит выяснить. Но злость, а иной раз и большой страх часто придают неожиданные силы. К тому же известная сила или, если угодно, ярость нужна и затем, чтобы снять кольца с мертвого тела. В данном случае они, по-видимому, сидели весьма туго.

Снова задумчивая тишина.

– Удалось уточнить время смерти? – спрашивает Карен.

– Я уже говорил: когда я пришел, на кухне было ужасно жарко. Плита явно топилась при закрытой кухонной двери. Затем полицейские ассистенты, которые первыми прибыли на место, открыли и эту дверь, и входную, а тем самым впустили холод, и температура быстро понизилась, но потом дверь опять закрыли. Потом приехали криминалисты и погасили плиту. В итоге имели место перепады температуры, не позволяющие установить точное время смерти.

Судмедэксперт делает паузу, отпивает еще глоток воды.

– Однако немного уточнить удалось. По моей оценке, смерть с весьма большой вероятностью наступила между половиной восьмого и десятью. Еще вероятнее – между восемью и половиной десятого, точнее сказать невозможно.

Карен глубоко вздыхает. Лучше выложить прямо сейчас.

– Я лично могу добавить еще один кусочек пазла, что касается времени смерти. Примерно в четверть девятого я проезжала мимо дома Сюзанны и видела ее с дороги.

– В четверть девятого? Кто по доброй воле пускается в путь в этакую рань после Устричного фестиваля?

В голосе Эвальда Йоханнисена сквозит недоверие.

– Я ночевала у знакомой в Дункере, но проснулась рано и поехала домой. Так или иначе, я видела Сюзанну живой-здоровой, она поднималась по тропинке к дому после утреннего купания, примерно в четверть или в двадцать минут девятого.

Карен быстро обводит взглядом собравшихся, однако никто не ставит ее слова под сомнение. И тут она видит поднятые брови и ироническую усмешку Йоханнисена. Неужели он что-то знает? Насколько близко он знаком с Юнасом? Она чувствует, как вспыхивают щеки, но в следующую секунду ее спасает голос Брудаля.

– Ну что ж, – говорит он с нетерпеливой усталостью. – Это вполне согласуется с моими выводами. У меня все, могу только сказать, что содержимое желудка соответствует остаткам завтрака на столе: кофе с сахаром, йогурт, овсяные и ржаные хлопья, изюм и миндаль. Словом, солома, какую упорно покупает моя жена, потому что это, типа, полезно, – добавляет он.

– То-то я смотрю, вид у тебя больно цветущий, – с усмешкой замечает Карл Бьёркен.

Вокруг стола пробегает смешок. Обычных, достаточно грубоватых реплик, какими дознаватели обороняются, когда судмедэксперт демонстрирует фото тяжких преступлений, на сей раз не слышно. Поэтому слабая попытка Карла Бьёркена пошутить принимается с благодарностью, и напряжение отпускает еще больше, когда Брудаль наконец выключает экран.

– У кого-нибудь есть еще вопросы к Кнуту? Вопросов нет. Тогда мы, пожалуй, отправим тебя домой, к жене и мюсли, – говорит Карен.

Когда дверь за высоченным судмедэкспертом закрылась, она продолжает:

– Теперь твоя очередь, Сёрен. И если можно, давай покороче. Все устали и хотят домой.

Особенно я, думает она. До сих пор утренний сон и адреналин помогали ей сохранять бодрость, но внезапно все тело охватывает усталость. Она открывает документ, который Сёрен Ларсен полчаса назад переслал ей по электронной почте, и подвигает ему клавиатуру и мышь.

– О’кей, – говорит он и машет рукой. – Вообще-то незачем разглядывать снимки прямо сейчас, можете посмотреть завтра утром. Пока что нам удалось установить вот что. Как сказал Брудаль, убийца воспользовался старой кочергой. Стало быть, ее надлежит считать орудием убийства, хотя в момент смерти преступнику пособило ребро чугунной плиты. Кочерга ручной ковки, около семидесяти сантиметров длиной, сделана, вероятно, в конце девятнадцатого века. Отпечатков пальцев на орудии убийства не обнаружено.

– Даже Сюзанниных? – спрашивает Астрид Нильсен.

Она-то почему не выглядит усталой? – думает Карен, глядя на блондинку, сидящую чуть наискосок напротив. Астрид Нильсен словно только что вернулась с освежающей прогулки – щеки розовые, взгляд бодрый. Хотя наша Пчелка, наверно, не пила вчера столько вина, продолжает размышлять Карен, попутно заглушая укол нечистой совести. Астрид работает хорошо, по-настоящему хорошо, к тому же с ней легко иметь дело. Здорово. Трое детей, муж в айти-отделе полиции, всегда красиво подстрижен и с кроткой улыбкой на губах. Карен сильно подозревает, что он принадлежит к независимой церкви, по крайней мере его отчетливо ноорёский выговор подталкивает к такому выводу.

– Вообще никаких. – Ответ Ларсена возвращает Карен к реальности. – Убийца предположительно вытер кочергу или же был в перчатках. Но в последнем случае должны бы остаться другие отпечатки. Впрочем, там есть еще одна кочерга, намного легче и новее, на ней мы обнаружили отпечатки пальцев Сюзанны.

– Н-да, тогда неизвестно, кто затопил плиту, она сама или убийца, – разочарованно замечает Эвальд Йоханнисен. – Не пойму только, зачем бы ей топить в эту пору года. На улице было по меньшей мере плюс десять, к тому же у нее наверняка есть масляный обогреватель. Верно?

– Да, верно, – кивает Сёрен Ларсен. – Мало-мальски пригодных остатков растопки мы не нашли, только золу от дров и газетной бумаги. Так что еще предстоит разбираться, почему кто-то затопил печь и имеет ли это вообще отношение к убийству.

Карен вспоминает озябшую Сюзанну Смеед и думает, что, пожалуй, не так уж и странно, что после купания в Лангевиксо в конце сентября хочется поскорее согреться. Но об этом мы потолкуем завтра, решает она и жестом предлагает Ларсену продолжить.

– Словом, велика вероятность, что дровяную корзину возле плиты пытался поджечь преступник. Но дрова были сырые, сама же корзина, собственно, не корзина, а старая медная лохань, так что огонь почти потух, не добравшись до шторы. В противном случае ситуация сложилась бы совершенно иначе.

Сёрен Ларсен делает короткую паузу, листает свои записи, потом продолжает:

– Кое-что свидетельствует в пользу версии о грабеже со взломом. Комод в передней определенно обыскивали, в сумочке нет бумажника, где, как можно предположить, лежали банковские карты и водительские права. Отсутствуют компьютер и мобильный телефон, хотя мы точно не знаем, имела ли Сюзанна Смеед то или другое, но поскольку стационарного телефона в доме нет, можно предположить, что мобильник у нее был. Разумеется, проверим у крупных операторов, зарегистрирован ли на нее какой-нибудь номер.

Он опять делает короткую паузу, перебирает свои записи.

– Добавочные факты, как будто свидетельствующие в пользу грабежа, это, разумеется, украшения, о которых говорил Брудаль. Однако же в доме находятся предметы, которые любой грабитель непременно прихватил бы: столовое серебро примерно тысяч на двадцать марок и несколько других предметов из старинного серебра, восемнадцатого века, между прочим, так что речь идет о кругленькой сумме, хотя точную стоимость мы пока не определить не успели.

– Может, налетчики не разбирались в подобных тонкостях, – уныло замечает Эвальд Йоханнисен. – Молодые нарики передачи про антиквариат не смотрят. Отпечатки обуви есть?

– Пока ничего пригодного, но все, что было, мы зафиксировали. Коллеги, которые прибыли первыми, натащили в переднюю, да и на кухню довольно много гравия и глины, так что особо не надейтесь. Вообще улик негусто. Есть ДНК и отпечатки пальцев других лиц, не только Сюзанны Смеед, но сверка с базами данных закончится не раньше, чем завтра вечером или утром во вторник. Зато мы быстро выяснили, кому принадлежат свежие отпечатки пальцев в гостиной, в туалете на первом этаже и на кухне.

Сёрен Ларсен выдерживает паузу, добиваясь всеобщего внимания.

– Они принадлежат Юнасу Смееду.

14

Десять минут разминки – и они снова сидят за столом в комнате для совещаний. Компания уменьшилась, остались только сотрудники уголовного розыска: Эйкен, Йоханнисен, Бьёркен, Лоотс и Нильсен.

Корнелис Лоотс наклоняется над столом, берет черствый бутерброд, подвигает блюдо дальше, к Астрид Нильсен, но та молча качает головой. Пока бутерброды путешествуют вокруг стола, Карен провожает их взглядом. А когда подходит ее черед, презрительно скривив губы, рассматривает вялый салат, выглядывающий из-под вспотевших прямоугольников сыра. Пустой желудок и намечающаяся головная боль заставляют ее сдаться. Со вздохом она берет бутерброд и передает блюдо дальше.

Все жуют, слушая отчет Карла об их с Карен визите к Харальду Стеену и о его телефонном разговоре с соцработником Стеена, Ангелой Новак. Это новость и для Карен.

– Выходит, все было именно так, как он говорил? Я даже надеяться не смела.

– Да, выходит так. Ангела Новак подтверждает, что приехала к Стеену намного позже обычного. Но Устричный фестиваль тут ни при чем, как она подчеркнула. Она была у другого пациента, – говорит Карл.

– Не у пациента, – вставляет Йоханнисен. – Нынче это называется клиент. Блин, того гляди, прикажут, чтоб мы всякую шваль клиентами называли, – невнятно бормочет он, запихивая в рот остатки бутерброда и протягивая руку за следующим.

Карл Бьёркен бросает на него сердитый взгляд и продолжает:

– Дело в том, что, когда Ангела приехала к этому другому… клиенту – восьмидесятипятилетней женщине – та лежала на полу в спальне. Поскольку старушка пребывала в спутанном сознании и толком ни на что не реагировала, Ангела вызвала скорую и, понятно, была вынуждена дождаться ее, а уж потом отправилась к Харальду Стеену.

Карл заглядывает в свои записки.

– Я звонил в больницу, Ангела Новак, судя по всему, не лжет. В девять сорок скорая забрала некую Веру Драммстад из ее дома и доставила в отделение интенсивной терапии больницы “Тюстед”. Похоже, у нее случилось просто временное нарушение мозгового кровообращения, но, чтоб вы знали, она по-прежнему в больнице, под наблюдением.

– Она что-нибудь видела? В смысле, Ангела Новак, – спрашивает Карен, подавляя зевоту и не очень надеясь услышать что-нибудь интересное.

Так и есть.

– Да нет, ничего, насколько она помнит. Но ведь она была очень расстроена из-за случившегося со старушкой, а вдобавок нервничала, так как опаздывала к Харальду Стеену. Знала, что он непременно примется ворчать.

– Хороша работенка, – бурчит Корнелис Лоотс.

– Зато позднее и она, и старикан вправду слышали автомобиль, который врубил движок и уехал. По словам Ангелы Новак, прямо перед началом десятичасовых новостей, – продолжает Карл. – И она действительно заметила, что мотор чихает и кашляет в точности как машина ее отца в Польше. Она как раз сварила кофе и помогала Стеену встать с кровати, поэтому никто из них автомобиль не видел.

– Значит, в принципе это могла быть и совсем другая машина. Может, кто-то проезжал по дороге. – Йоханнисен разводит руками.

– В принципе, да, – говорит Карл с нарочитым спокойствием. – Но Харальд Стеен уверен, что узнал ее по звуку стартера.

Эвальд Йоханнисен кривит рот в скептической усмешке:

– В этом старикан уверен, но, пока они там распивали кофе, никто из них не заметил, что у соседки горит? Разве это не чертовски странно?

– Да нет, не особенно, – раздраженно бросает Карл. – Брудаль ведь сказал, огонь сам быстро потух, вдобавок кухонное окно выходит на другую сторону. Примерно час спустя внимание Харальда Стеена привлек не этот дым, а тот, что шел из трубы. Ему показалось странным, что у Сюзанны топится плита, хотя ее самой явно нет дома. Потому он и пошел туда. Ты что, не слушаешь?

Карл Бьёркен смотрит в потолок и разводит руками, будто ища поддержки высших сил. Йоханнисен порывается отпарировать, но Карен перебивает:

– Ладно, оставим это. Корнелис и Астрид, нарыли что-нибудь полезное? Эх, передайте-ка сюда эти подошвы и термос тоже.

– Увы, – отвечает Астрид Нильсен. – Мы опросили всех соседей в радиусе пятисот метров от участка Сюзанны Смеед.

– Н-да, вряд ли их много набралось, – бормочет Карен, нажимая на кнопку термоса. В стаканчик льется тонкая светло-коричневая струйка.

– Конечно, дома на окраине Лангевика стоят редко, но, кроме Харальда Стеена, мы все же нашли несколько расположенных достаточно близко, чтобы их обитатели могли что-нибудь заметить.

Только если они торчали у своих заборов и глазели на Сюзаннин дом, думает Карен. Она прекрасно знает, о каких домах говорит Астрид. Хотя, возможно, Гудъюнссоны, думает она секундой позже. Им Сюзаннин дом виден прямо из окна, по крайней мере со второго этажа.

– Ну и как? – Она запивает кусок бутерброда холодным кислым кофе и чувствует, как сводит челюсти. – Безрезультатно?

– К сожалению, жильцов мы застали только в одном доме. Лаге и Мари Свеннинг, молодая парочка. По их словам, они проспали до самого обеда. То есть ничего не видели и не слышали.

– А Гудъюнссоны? – напоминает Карен.

Корнелис Лоотс смотрит на нее с удивлением:

– Ты всех в Лангевике знаешь?

– Нет. Теперь уже не всех.

– Они в отъезде, – мрачно сообщает Астрид Нильсен. – В Испанию уехали на пару недель, в отпуск, вернутся в следующее воскресенье, как сказали родители Юханнеса Гудъюнссона, с которыми мы связались по телефону. Жаль, семья-то большая. С четырьмя детьми довольно велики шансы, что хоть один из родителей воскресным утром не спит.

– Откуда у людей деньги? – кисло замечает Эвальд Йоханнисен. – Двое взрослых и четверо детишек в гостинице на солнечном испанском пляже, как по-вашему, во сколько это обходится? И вообще-то детям надо ходить в школу, – добавляет он недовольным тоном.

– Юханнес Гудъюнссон – главный инженер “Но-ор-Ойл”, – сухо возражает Карен, – а его жена – владелица аудиторской конторы, так что денег им хватает. А дети маленькие. Старший и тот, по-моему, еще в школу не ходит, а самым младшим, близнецам, всего годик-другой.

– Стало быть, ты с ними знакома? – спрашивает Астрид.

– Шапочно, – отвечает Карен и меняет тему.

С какой стати рассказывать, что ее старый школьный приятель Юханнес Гудъюнссон несколько лет кряду заезжал к ней по дороге домой с нефтеразра-боток. Отношения ни к чему не обязывали, но сексуально удовлетворяли обоих и прекратились, как только родились близнецы. Вероятно, у него больше нет времени, думает Карен. Или сил.

Вслух она произносит:

– Есть новости о Сюзанниной машине, Эвальд?

Йоханнисен смотрит на нее со скучающей миной:

– Тебе не кажется, что я бы уже сказал? Кстати, ты-то сама говорила с шефом?

Карен коротко докладывает о визите домой к Юнасу Смееду. Говорит правду, ничего, кроме правды. Только не всю.

Ни слова о ночи во “Взморье”, ни слова о виски и нежелании сотрудничать, ни слова о том, что он фактически выставил ее под дождь. Она коротко докладывает, что после Устричного фестиваля Юнас Смеед, оставив машину в центре, пешком добрался до дома и уснул на диване. Далее она – опять же правдиво – излагает его рассказ: он, мол, проснулся на следующий день от звонка Вигго Хёугена, после чего забрал на парковке машину и поехал к дочери, чтобы сообщить о смерти ее матери.

С ловкостью, которая удивляет ее самое, она обходит тот факт, что не только автомобиль Юнаса, но и он сам заночевал в городе, а домой отправился только утром.

За столом вновь повисает тишина. Никто не задает вслух вопрос, может ли кто-нибудь подтвердить слова Юнаса. Ни у кого и в мыслях нет, что обеспечить ему алиби, по крайней мере до двадцати минут восьмого, может только она, Карен Эйкен Хорнби. С другой стороны, это не имеет значения, говорит она себе. Вопрос в том, что Юнас Смеед делал после того, как она ушла из гостиницы.

15

Карен сидит в машине, смотрит прямо перед собой. Уличные фонари на Редехусгате светят тускло, вдали над темным Голландским парком виднеется серп луны, а дальше, по куда лучше освещенной Одинсгате, временами проезжают автомобили. Центральные районы города по-прежнему окутаны ленивым одеялом воскресного дня и уже приготовились ко сну. Усталость чувствуется теперь даже в кончиках пальцев, руки тяжело лежат на руле. Половина одиннадцатого, а впереди еще без малого час дороги до дома. Во рту неотвязный вкус двух черствых бутербродов и водянистого кофе из термоса, и она с горечью вспоминает утренний обет вести здоровый образ жизни. Неужели это было сегодня утром? А кажется, будто много дней назад.

Она бросает взгляд на пассажирское сиденье, где рядом с сумкой так и лежат прихваченные из дому банан и банка кока-колы. Банан потемнел, стал буровато-черным и сейчас, когда в машине потеплело, источает кислый запах. Может, выбросить его за окошко? Но сил нет, пускай лежит. Она берет банку, открывает, слышит шипение газа, отпивает глоток-другой приторной теплой колы, потом, рыгнув, ставит банку в гнездо между сиденьями и берется за рычаг переключения передач. Но тотчас убирает руку, роется в сумке. Зажав сигарету в уголке рта, закуривает, делает глубокую затяжку и думает, что новую неделю и новые привычки всегда начинают с понедельника. А до конца этого окаянного воскресенья еще целый час.

Она уверенно едет на высокой скорости, приглушает фары, когда на скудно освещенной встречной полосе возникают машины, и, сосредоточенно стараясь не заснуть, мысленно перебирает события дня. Утро в гостиничном номере кажется далеким, почти нереальным, и вспоминать о нем нет ни малейшего желания. Первую встречу с Ингульдсен и Ланге она – вероятно, исключительно из чувства самосохранения – тоже сумела оттеснить за туманные кулисы, тогда как остальные события по-прежнему видятся четко и ясно.

В памяти всплывает разговор с Вигго Хёугеном. Она тогда думала лишь о том, что Сюзанна Смеед убита и как, черт побери, ей, Карен, пережить ближайшие сутки без тошноты. До сих пор у нее не было времени поразмыслить, почему Хёуген вообще поручил руководство расследованием именно ей. А вдобавок еще и назначил врио начальника отдела. Почему не выбрал Йоханнисена или Карла? Пусть даже они формально ниже по званию, Хёуген мог бы с легкостью придумать причину. Раньше-то всегда находил аргументы.

Собственные попытки Карен занять пост начальника отдела, сказать по правде, всегда оставались безуспешны.

До инспектора уголовного розыска ее повысили, когда начальником был Вильгельм Касте. Касте полагал, что, когда он выйдет на пенсию, она естественным образом займет его место. Только вот за четыре года до желанной пенсии он умер от инфаркта, и все планы продвижения Карен были похоронены вместе с ним. Его преемником спешно назначили Улофа Кварнхаммара, который относился к работающим женщинам вообще и к женщинам-полицейским в частности, мягко говоря, странно: чем более высокие посты они занимали, тем больше он удивлялся. Однако – это даже Улофу Кварнхаммару было понятно – просто взять и выгнать Карен со службы он не мог. Но имел и массу других возможностей ей насолить. В последующие годы к наиболее интересным расследованиям ее, как правило, не привлекали, на совещаниях постоянно игнорировали, без конца попрекали, что она не служила рядовым полицейским. Конечно, она закончила полицейскую школу, полгода была на практике и получила в Лондонском университете Метрополитен степень к. ф. н. по криминологии, – но это же не идет ни в какое сравнение с многолетней службой коллег в пеших патрулях. И то, что она, отвечая на прямой вопрос журналиста, подтвердила, что равноправие внутри доггерландской полиции оставляет желать лучшего, вряд ли способствовало ее популярности у руководства. Произошло это двадцатью годами раньше, когда она училась в полицейской школе, однако сей факт, похоже, роли не играл. Как выражался Кварн-хаммар, никакая сорока в свое гнездо не гадит, и такое преступление срока давности не имеет.

Но, пожалуй, самая большая ошибка Карен, которая постоянно черной тучей витала над ее головой, заключалась в том, что однажды она совершила предательство – ушла из полиции. Даже из страны уехала и несколько лет жила за границей. Тут и думать нечего, будто явишься как ни в чем не бывало и станешь “своим парнем”.

Когда Кварнхаммар тоже неожиданно скончался – от разрыва аорты, – пробыв на посту начальника около пяти лет, Карен почуяла новые возможности. Пока парни пили в пабе поминальное пиво, она сидела дома за кухонным столом со стаканом хорошего виски и формулировала заявление на должность начальника. Но тут откуда ни возьмись возник другой кандидат – Юнас Смеед. Шесть лет в службе общественного порядка, незаконченное юридическое образование и три года в должности замначальника отдела экологических преступлений – по мнению начальника полиции Вигго Хёугена, большой плюс для шефа отдела уголовного розыска. Кроме того, Смеед, как сказал Хёуген, представляя его коллегам, “уже в годы патрульной службы показал зубы” (тут он сделал паузу, ожидая надлежащих смешков), и, словно этого недостаточно, за годы службы в экологической полиции Смеед продемонстрировал “организаторские способности и прозорливость”, а вдобавок проявил “документированно незаурядные лидерские качества”. Карен перестала слушать еще на “патрульной службе”.

До сих пор она не может полностью отбросить подозрение, что главной причиной назначения Юнаса Смееда явилось то, что он принадлежал к одному из самых влиятельных семейств Доггерланда. А если уж разбираться начистоту, роль начальника никогда не привлекала ее на все сто процентов. Вырабатывать директивы, принимать решения о приоритетах, руководить сложными расследованиями (и доказывать, что она, черт побери, умеет это гораздо лучше, чем Улоф Кварнхаммар) – вот что подвигло ее тогда подать заявление. Однако все остальное было куда менее заманчиво: сплетни сослуживцев, разговоры насчет заработной платы, регулярные доклады начальнику полиции, вынужденные льстивые реверансы перед политиками, а хуже всего – проверки сотрудников. Разочарование, что должность ей не досталась, в тот раз быстро сменилось облегчением.

А теперь она сидит по уши в этом дерьме.

Но только временно, напоминает себе Карен, закуривая новую сигарету. Чем быстрее закончится расследование, тем скорее Юнас Смеед вновь займет свое начальническое кресло, а она вновь обретет свободу.

16

Запыхавшись, Карен упирается ладонями в колени и смотрит на море. Вдали, у самого горизонта, грузовое судно медленно скользит по темной кромке меж морем и небом. Она не спеша выпрямляется, чувствует, как бешеный стук сердца мало-помалу утихает, а дыхание выравнивается. Четыре километра по лесной дорожке вдоль побережья, прямиком на север от Лангевика. Всего-то четыре километра, а по спине градом льет пот, во рту пересохло. Давненько не тренировалась. С последнего раза минуло много месяцев и выкурено слишком много сигарет.

Несколько минут она наслаждается ветром, который остужает горящие щеки, но вздрагивает, когда просторная потная футболка прижимается к телу. Отводит от лица волосы, с тоской смотрит на скалы. Быстрый взгляд на часы: двадцать минут седьмого. Можно еще немного посидеть в затишье на мысу – и бегом домой. Если повезет, в какой-нибудь расще-линке найдется дождевая вода.

Она зачерпывает горсть ледяной воды, пьет, потом усаживается, прислонясь к шершавой скале и подтянув колени к подбородку. Сидит неподвижно, глядит на море. Только небо, море, скалы да ровная линия горизонта. И все же она не спутает это место ни с каким другим. Все это запечатлелось в памяти еще в детстве. Именно сюда она вернулась много лет спустя, когда жизнь вдруг оборвалась. Только здесь она смогла продолжить существование без Джона и Матиса. Одиннадцать лет прошло, а она до сих пор иной раз выкрикивает морю их имена.

В мыслях она никогда не ассоциирует море с синим цветом. На Фриселе, да и в Дункере и по всему западному побережью до самого Равенбю, море не такое, как здесь. Там временами видишь бойкие белые барашки на густо-синей воде и белые комочки облаков, плывущие по чистому голубому небу. Там высятся зеленые холмы, а деревья вырастают высокие, с пышными кронами. Здесь же, в нескольких десятках километров к северо-востоку от столицы, все, что растет, жмется к земле. На здешних скалах, сгибаясь от ветра чуть не пополам, упрямо растут корявые сосны. Вообще всю здешнюю растительность, которая умудряется под шквалами ветра пробиться из скудной почвы, иначе как скрюченной не назовешь. И в те считанные дни года, когда безоблачное небо окрашивает морскую гладь синевой, этот пейзаж кажется ей едва ли не чужим, льстивым и ненадежным, будто он пытается скрыть свое подлинное “я”.

Цветовая гамма здесь иная, непохожая на ту зелень, что преобладает на плодородных землях в глубине Хеймё или среди золотисто-желтого песчаника Фриселя. Оттенков тут не меньше, но лишь наметанный глаз заметит роскошные краски ландшафта, где гранитно-серые утесы противоборствуют открытому морю.

Карен смотрит. Ее глаза научились различать множество нюансов изменчивого моря – то серебристого, то оловянного, то свинцового. Она видит мягкие краски ползучей ивы и камыша. Видит лиловые переливы скальных трещин и сезонные перемены – гвоздички-камнеломки весной и дербенник в разгар лета. Сейчас, когда растения на скалах увядают и лето неумолимо идет к концу, ее взгляд скользит дальше от берега, где на склонах колышется вереск. Да, здесь она дома.

С этим сознанием она встает и бежит обратно.

17

Лангевик, 1970 г.

– Она что, не может подняться наверх? Я больше не выдерживаю!

Анна-Мария хватает подушку, которой закрывала ухо, швыряет ее в другой конец комнаты. Громко всхлипывая, садится в постели. Пер вынимает руку из-под одеяла, берет ее за плечо, устало бормочет:

– Успокойся, это пройдет.

Она резко оборачивается, смотрит на него. С упреком, будто он тоже виноват.

– Пройдет? Когда же? Я не смогу привыкнуть!

Крик перекрывает звуки из соседней спальни. Полная тишина.

– Я имел в виду, колики у Лава пройдут, – терпеливо поясняет Пер. – Диса вчера говорила, что скоро они отпустят. Слышишь, ну вот, он уже не плачет. С ним Тумас, я слышу его шаги. Давай спать, а?

– “Диса говорила”, – сварливо передразнивает Анна-Мария. – “Тумас с ним”. Ты сам-то не замечаешь? Единственная, кто пальцем не шевельнет, это Ингела.

Голос срывается на фальцет, прорезает ночь, проникает сквозь стену, думает Пер, сквозь щели в двери. Думает, что Тумас слышит, да и Интела, наверно, тоже. Пер Линдгрен отпускает плечо жены, садится в постели. Молча, со вздохом зажигает ночник.

– Она же кормит, – осторожно говорит он, прекрасно сознавая, что каждое слово грозит подлить масла в огонь. – Очевидно, это ужасно утомительно, тем более что между мальчишками всего лишь год разницы.

– Очень рада, что ты знаешь, каково это – кормить грудью. Потому что я-то никогда не узнаю. Ты поэтому так любишь смотреть? Думаешь, я не вижу?

Пер чувствует укол нечистой совести. Не оттого, что Анна-Мария права, а оттого, что вполне отчетливо чувствует: можно повернуть обвинения в свою пользу и стать в позу мученика. Теперь оскорбили его, и он должен ее обезоружить. А способ тут один – молчание. Он отворачивается, пустым взглядом смотрит в окно. На улице уже светло, импровизированная занавеска не способна прогнать июньскую ночь подальше. Не глядя на жену, он знает, что ее бессильная злость уже сменилась тревогой.

– Прости, Пер, – говорит она. – Я знаю, ты бы никогда…

Лишь когда ее слова заполняют всю комнату, он оборачивается:

– Помнишь? Мы ведь говорили, что тебе будет трудно, когда вокруг столько детей. Что ты не справишься.

– Но я справляюсь. Конечно, справляюсь. Только вот.

Пер Линдгрен смотрит на жену со смешанным чувством нежности и раздражения. Теперь, когда она не кричит, когда злость улеглась и уступила место слабости, он все уладит. Сделает то, в чем он большой мастер. Утешит.

– Иди сюда, – говорит он, приподняв одеяло.

Секунду помедлив, она ложится, совсем рядом, прижимаясь холодной спиной к его теплому телу. Он тщательно укрывает ее и себя с головой, утыкается лицом ей в затылок. Чувствует слегка влажные волосы, принимается ласкать плечи. Словно бы не слыша, как она бормочет:

– Это несправедливо, дети из нее так и сыплются, а она ничуть не благодарна.

– Тсс, – говорит он, продолжая гладить ее по спине. Чувствует под пальцами худенькие лопатки, трепещущие, словно крылья птички. Вздрагивает и стыдится своей реакции, сообразив, что Анна-Мария беззвучно плачет.

– Они ее вроде как вообще не интересуют. Тумас, считай, один за ними ухаживает, хоть они и не его. А Ингела только кормит, – говорит Анна-Мария, шмыгнув носом. – Я знаю, ты на нее не смотришь, но почему она постоянно демонстрирует всем свои “прелести”?

Его руки поднимают ночную рубашку Анны-Марии, а ладони скользят по едва заметным изгибам худенького тела, но перед глазами совсем другая картинка: Ингела отбрасывает за спину длинные огненно-рыжие волосы, потом расстегивает блузку и достает тугую от молока грудь. И в этот миг перехватывает его взгляд.

Вот что стоит перед внутренним взором Пера Линдгрена, когда он овладевает женой.

18

На третьем этаже Карен Эйкен Хорнби выходит из лифта, ноги гудят, волосы еще влажные. Она здорово устала, пока бежала в гору к дому, но, быстро приняв душ, проглотив овсянку и выпив крепкого кофе, по-прежнему довольна собой. Новая неделя, новые привычки, и по крайней мере на сей раз все началось хорошо.

Астрид Нильсен уже здесь, наверно, с пяти утра на ногах, пробежала вдвое большее расстояние и теперь, кажется, успела с головой уйти в работу, но сегодня утром даже это не может испортить Карен настроение.

– Доброе утро, – говорит она. – Мы что, первые?

– Доброе утро, шеф. Нет, первый – Йоханнисен, он за кофе пошел.

С каких это пор он завел привычку являться раньше восьми? – думает Карен, чувствуя, как улыбка гаснет. Идет к своему месту в открытом офисном пространстве, снимает куртку, вешает на спинку стула. Когда знакомая мелодия сообщает, что компьютер грузится, за спиной у нее возникает Эвальд Йоханнисен с кружкой кофе в руке.

– Вон как, – говорит он с наигранным удивлением. – Ты, стало быть, не собираешься занять кабинет начальника?

Прежде чем Карен успевает ответить, тренькает лифт, и сквозь стеклянную дверь она видит, как из кабины выходят Карл Бьёркен и Корнелис Лоотс. Секундой позже дверь открывается, они подходят ближе, громогласно и оживленно обсуждая вроде как предстоящие в выходные состязания на ипподроме в Ракне. Этого коротенького перерыва достаточно, чтобы удержаться от резкости, и она спокойно отвечает:

– Нет, Эвальд, я, знаешь ли, надеюсь, что все это ненадолго, так что менять место нет смысла. Ты ведь тоже так думаешь?

Йоханнисен молча отворачивается к своему столу.

Двадцать минут спустя члены оперативной группы один за другим рассаживаются за столом совещаний со своими кофейными кружками, блокнотами, ноутами и мятыми пакетиками антиникотиновой жвачки. Недостает только Эвальда Йоханнисена, он задержался в коридоре, разговаривает по мобильнику. Вдвоем с Корнелисом Карен прикатила широкую доску и поставила ее у торцевой стены комнаты. Дожидаясь, пока Йоханнисен закончит разговор, с помощью круглых магнитиков она размещает на доске несколько фотографий, а рядом – карту Лангевика и окрестностей. Первая фотография – увеличенный паспортный снимок Сюзанны Смеед. Ниже – фото мертвой Сюзанны на полу в кухне и третье фото – кованая кочерга со следами крови и клочками белокурых волос. Рядом она записывает имена – Юнас Смеед, Сигрид Смеед, Харальд Стеен, Ангела Новак. В самом низу – за неимением ничего другого – ряд фото дома Сюзанны и участка, где он стоит.

Исходных материалов немного, думает она. Собственно, вообще ничего.

– Скоро сможешь добавить еще одно фото, – слышится с порога. – Машину нашли.

Эвальд Йоханнисен уже не хмурится, теперь в нем проглядывает сдержанное волнение. Он входит последним, закрывает за собой дверь.

– Она стояла на парковке в Мурбеке, – сообщает он, усаживаясь. – Ребята из охраны порядка поставили ограждение, криминалисты уже выехали.

– Хорошо. Будь добр, попроси их обратить внимание на стартер, пусть проверят, вправду ли он как-то по-особенному чихает.

Йоханнисен поднимает брови, но только кивает и делает пометку в блокноте.

– Мы получили списки пассажиров круизного судна?

– Да, увы, – мрачно роняет Корнелис Лоотс. – Их там сто восемьдесят семь душ.

Карл присвистывает.

– Сто восемьдесят семь? Проверка займет уйму времени.

– Да, причем это еще небольшое судно. Новейшая тенденция, small ship cruising[3]. Небольшие, но чертовски роскошные.

– С кем ты говорил?

– Сперва с начальником порта, потом с шефом службы безопасности на борту. Он очень старался помочь, однако изрядно развеселился, услышав, что кто-то из их пассажиров может быть замешан в убийстве. Средний возраст явно весьма высок. В основном обеспеченные американские пенсионеры, для которых круизы – стиль жизни, а также несколько скандинавов, голландцев и итальянцев. Не знаю толком, что нам делать с этими списками.

Корнелис Лоотс беспомощно смотрит на Карен.

– Никто из пассажиров, полагаю, не сможет исчезнуть с судна без нашего ведома, – сухо говорит она. – Надо проверить, не числится ли кто из них в полицейских базах данных. Я понимаю, задача почти безнадежная, но проверить необходимо, хотя бы и для проформы. В случае чего обратимся за помощью к коллегам из соответствующих стран. Но это я поручу кому-нибудь другому. Хёуген обещал обеспечить подкрепление.

– Надо же, раньше такого не бывало, – недовольно бормочет Эвальд Йоханнисен. – Сразу видно, чем может обернуться интерес СМИ.

Карен прячет улыбку. Йоханнисен прав, Вигго Хёуген скуповат на добавочные ресурсы, когда дело касается обычных дознаний, но на сей раз явно решил проявить щедрость.

“Только скажите, и я прослежу, чтобы вы получили всю необходимую помощь. Все доступные ресурсы будут в вашем распоряжении, – так он сказал десять минут назад, когда Карен говорила с ним по телефону. – И вообще, держите меня в курсе, ясно?”

“Все доступные ресурсы”, думает она. Тут управлению особо похвастаться нечем. Отделы, занимающиеся экономическими и экологическими преступлениями, успешно работали, соединив опыт и удачный подбор новых сотрудников, но людей, опытных в сфере расследования убийств, крайне мало. Настоящие убийства, требующие розыскных мер, на Доггерландских островах редкость. Бытовые убийства, изнасилования и жестокие побои, понятно, в порядке вещей, но на памяти Карен случаи, когда преступник был неизвестен, можно буквально по пальцам перечесть. Вдобавок одно такое дело, кстати говоря, до сих пор не раскрыто; прошло шестнадцать месяцев, а так и не установлено, кто убил пожилую пару на Ноорё. Погрязший в долгах сын – единственный, кому на руку смерть родителей, – имел железное алиби. В полиции преобладала точка зрения, что у сына был сообщник, но улики, подтверждающие эту версию, отсутствовали, и интерес СМИ мало-помалу угас.

На сей раз любопытство вряд ли угаснет само по себе, думает Карен. Тот факт, что к данному делу имеет касательство высокопоставленный сотрудник полиции, вдобавок принадлежащий к одному из наиболее влиятельных семейств страны, будет держать журналистов на взводе в ходе всего расследования, а то и дольше, в зависимости от результатов. Опасность утечки в СМИ как никогда велика, и чем больше людей будет подключено к работе, тем больше риск, что кто-нибудь проболтается. Не хочу я привлекать все управление, подумала она, когда начальник полиции сделал свое щедрое предложение, и ответила:

“Мы начнем работу небольшой группой и при необходимости будем запрашивать помощь”.

Сейчас Карен Эйкен Хорнби обращается к коллегам за столом:

– Итак, расследование проводим мы, собравшиеся здесь. Кроме нас я думаю подключать Ингульдсен и Ланге из службы порядка, для экстренной помощи. Они уже в курсе и готовы прийти на выручку в рутинной работе, требующей больших затрат времени. Корнелис, ты будешь координатором и, когда они нам понадобятся, свяжешься со службой порядка.

Корнелис Лоотс кивает.

– Полагаю, нет нужды повторять, что любая информация идет только через меня. Кстати, в двенадцать назначена пресс-конференция, – добавляет она. – Хёуген лично встретится с журналистами, так что после совещания я проинформирую его обо всем, что мы имеем.

– Больно быстро, – бормочет Йоханнисен.

– Знаю, сказать пока особо нечего, но Хёуген считает, что с самого начала важно выказать открытость по отношению к СМИ. К тому же мы, возможно, получим ценные подсказки, – добавляет она, избегая встречаться с их скептическими взглядами. Новость об убийстве выложили в сеть вчера вечером, и утренние СМИ успели до отвращения зажевать то немногое, что известно. Нынешняя пресс-конференция ничего не даст, и Карен рада, что избавлена от участия.

Она делает глубокий вдох и продолжает:

– Теперь к делу. Сразу после моего разговора с Хёугеном я и Бьёркен навестим дочь Сюзанны. Эвальд и Астрид, вы съездите к Сюзанне на работу. Это центр обслуживания пожилого населения в западной Одинсвалле, насколько я поняла.

– Да, так и есть, – кивает Эвальд Йоханнисен. – Вчера вечером я связался с их начальницей, она будет на месте не позже девяти.

– Хорошо. Надо побеседовать со всеми, кто может что-нибудь рассказать о Сюзанне Смеед: с коллегами по работе, соседями и родственниками. С кем она общалась? Был ли у нее любовник? Интересы, конфликты – в общем, все, что поможет нам выявить возможный мотив… А ты, Корнелис, на связи с криминалистами, будешь докладывать, что они там выудят. По логике вещей, она не могла не иметь дома мобильного телефона и компьютера.

Все получают задания, молча кивают и записывают. Эвальд Йоханнисен и тот воздерживается от возражений. Но в воздухе висит безмолвное ожидание какого-то продолжения. Я что-то забыла? – в приступе паники думает Карен. Надо еще что-то сказать или сделать?

В ту же секунду она понимает, чего они ждут.

– Знаю, ситуация особенная, в том числе и для меня. – Она обводит собравшихся взглядом. – Некоторых, наверно, удивляет, почему Вигго Хёуген поручил расследование именно мне, да я и сама задаю себе этот вопрос.

Стул Эвальда Йоханнисена предостерегающе скрипит, когда он кладет ногу на ногу и медленно откидывается на спинку. Вскинув брови, он смотрит Карен прямо в глаза, будто с интересом ожидает продолжения.

– И что же?.. – с расстановкой произносит он. – Нашла объяснение?

Неуверенность оборачивается досадой: черта с два, не пойдет она на попятный!

– Думаю, дело в том, что из всех нас именно у меня самый долгий опыт расследований, – коротко говорит она. – Конечно, я, не в пример некоторым, не патрулировала улицы, но в расследовании тяжких преступлений больше всего опыта у меня, и, как мне кажется, в этом смысле мы дополняем друг друга. Словом, я надеюсь на вашу поддержку и сотрудничество. Если не ради меня, то ради Юнаса.

Эвальд Йоханнисен смотрит в стол, но остальные кивают.

– Само собой, – говорит Астрид.

– Кстати, о Юнасе. Кто побеседует с ним? – спрашивает Карл Бьёркен.

– Я, – отвечает Карен. – Я еще раз потолкую с ним, сегодня же, но попозже. Сперва дочь. А остальные, хоть кровь из носу, постарайтесь что-нибудь нарыть, встречаемся здесь в шестнадцать ноль-ноль и все обсудим. Если обнаружите что-нибудь особенно интересное, сразу звоните мне!

19

Подъезд на Аспвеген, 48 пахнет чистящими средствами, кухонным чадом и недавно отмытой блевотиной. Серый каменный пол внизу еще не высох после утреннего мытья, а уборщица, с которой они столкнулись у входа, быстрым шагом идет к своему белому фургону, с ведром в одной руке и длинной шваброй в другой.

Согласно длинному списку жильцов, занимающему большую часть стены на первом этаже, Сигрид Смеед живет на седьмом, и они поднимаются на лифте. Карл Бьёркен уже позвонил дочери Сюзанны Смеед, сообщил, что они едут к ней, и дверь квартиры открывается еще до того, как они нажимают кнопку звонка. Должно быть, она стояла и ждала звука лифта, думает Карен, успев бросить беглый взгляд на бледное лицо, прежде чем девушка отворачивается и исчезает внутри квартиры. Переглянувшись с Карен, Карл закрывает дверь. Следом за Сигрид они проходят в гостиную.

В комнате темно. Диван, накрытый тканью с восточным узором, стоит спинкой к окну, задернутые шторы не впускают осеннее солнце. Единственный источник света – солнечный луч, проникающий в десятисантиметровую щель между не полностью задернутыми плотными темно-красными шторами. По двум стенам – книжные стеллажи, заставленные карманными изданиями, сиди-диски и несколько метров винила. На третьей висит афиша луизианской выставки Энди Уорхола и газетная вырезка в рамке, вроде бы рецензия по поводу музыкального фестиваля на Фриселе. На полу под афишей – два черных гитарных футляра и кипа газет рядом с черным маршалловским усилителем.

Сигрид села на диван по-турецки, недвусмысленно давая понять, что желает сидеть там в одиночестве. На низком журнальном столике из темного мореного дерева – большая синяя чайная чашка, оббитая по краям, пачка сигарет и зеленая пластмассовая зажигалка. Чай недопит, а бутерброд, лежащий прямо на столешнице, нетронут.

Не спрашивая разрешения, Карен садится в потрепанное вольтеровское кресло и видит, что Карл, сложив свое длинное тело, устроился на низком пуфике из бежевой кожи. Она смотрит на пылинки, парящие в солнечном луче, потом переводит взгляд на черноволосую девушку на диване.

Лицо бледное, замкнутое, губы стиснуты. Сквозь носовую перегородку продето толстое золотое кольцо, по скрещенным рукам вьются длинные петлистые татуировки, изображающие каких-то змееподобных зелено-синих существ. Волосы до плеч, спутанные, будто она только что встала с постели после долгой ночи. Чернота волос не настоящая, это выдают не накрашенные воспаленные глаза, глядящие из-под светлых ресниц. Незащищенное отверстие в крепкой броне.

Вот как далеко можно уйти от улыбающейся белокурой девочки с фотографий в гостиной Сюзанны Смеед, думает Карен. Сколько же ей лет, вряд больше восемнадцати-девятнадцати?

– Привет, Сигрид, – говорит она. – Как ты?

Девушка пожимает плечами.

– Прежде всего, прими мои соболезнования, – начинает Карен. – Я понимаю, потерять маму очень тяжело. Особенно таким вот образом.

Единственная реакция – взгляд в потолок, будто Сигрид терпеливо ждет, когда посетители перейдут к делу. Карен делает новую попытку:

– Как ты понимаешь, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы найти убийцу, и поэтому должны задать тебе несколько вопросов. Долго мы тебя не задержим…

– Что вы хотите узнать? – решительно перебивает Сигрид. – Черт побери, говорите, что вам надо, и уходите. Мне вечером на работу, надо выспаться.

1 Англо-ирландский бой-бэнд, созданный в Лондоне в 2010 г.

2 “Я чувствую, что обречен на смерть” (англ.) – песня Джо Кантри Макдональда (р. 1942), американского певца и автора песен, фронтмена психоделической рок-группы Country Joe and the Fish, одной из самых политически активных в 1960-е гг.

3 Малые круизные суда (англ.).

Вход для пользователей

Меню