Читать онлайн Внук Петра. Наследник. бесплатно

НАСЛЕДНИК

От автора

Что именно подвигло меня взять тему попаданчества в яркий и судьбоносный XVIII век, не могу ответить ни уважаемому читателю, ни себе. Долго я сопротивлялся мыслям и желаниям прикоснуться к эпохе, которая уже и так немало воспета, как, рискую причислять себя, моими коллегами, так и кинематографом, изобразительным искусством. Полтора года, прохаживаясь по лесу или парку, где фантазировал над сюжетами и психологией поступков своих героев иных книг, то и дело перескакивал на тему, которую собираюсь поднять в этом цикле. Возможно, плод уже и перезрел, но лучше немного переносить, чем рожать книгу «недоношенной».

Образы правителей и сановников XVIII века столь интересны, многогранны и объемны, что пройти мимо их крайне сложно. Эпоха галантного века и Просвещения, как по мне, красива, помпезна, при том весьма противоречива, что оставляет автору очень много пространства для творчества. И тут сложно найти более увлекательную персоналию в сонме правителей России, чем Екатерина Великая, может только еще Петр Великий.

Эта императрица, да простите меня, о, верные фанаты великой русской немки, за дерзость – хитрая, мудрая, между тем и взбалмошная женщина, ищущая развлечений и нетерпимая к тому, что ею не восхищаются. Сколько раз в ее «дневниках» можно услышать слово «скучно», при том, что серьезными занятиями принцесса и Великая княгиня заниматься не собиралась долгое время. И вот это чисто женское противостояние в нарядах с Елизаветой… при действительной работоспособности Соловьев, Ключевский, Черкасов – все против Петра III и восхваляют Екатерину. В этом ключе – спасибо исследователю А.С. Мельникову за альтернативный взгляд на личность Петра III. Ну да не только этот историк задавался вопросом: «Кто же такой этот гольштинец?»

Екатерина же была, если опираться на ее мемуаристику, частью воспоминания современников, более озабочена мужским вниманием к себе, цветом платья, условиями проживания, повсеместно утверждая, что терпела своего супруга, тоже далекого от идеала правителя, с такой кучей комплексов и отклонений, что начинающий психолог мог бы защитить и кандидатскую и докторскую по одному персонажу.

Но не о Великой правительнице хотелось бы поразмышлять, а об ее убиенном муже, которого она так «полощет» в своем «дневнике», между тем, воплощая в жизнь на протяжении долгого времени все начинания и указы убиенного супруга. Ну, может только про бритье бород православным священникам, да требование одеваться представителям церкви на манер протестантских пастырей, забыла Екатерина Алексеевна, в ином все начинания мужа она приняла.

Дружба с Пруссией, что фанатично продвигал Петр Федорович, стала идеологической основой для государственного переворота. Но Екатерина, на словах критикуя намерения свергнутого супруга, не спешила отменять его решения. Императрица взяла вектор сближения с Фридрихом Прусским, немного под другим соусом, но данное направление было. И ведь логично, чтобы Австрия в преддверии решения османского вопроса не стала гегемоном в Центральной Европе. Секуляризация церковных земель? Да, но чуть попозже, когда власть императрицы стала менее шаткой, она забрала земли у церкви. Дать всем добра, как того, скорее всего, хотел Петр Федорович? И опять же – да. И вольность дворянству не отменила Екатерина II, и пыталась чуть облегчить крепостничество. С последним, конечно, сложно пришлось, но хотя бы продажу членов семей по-отдельности запретила, столкнувшись с жестким непониманием в этой области. Вот Петр Федорович, тот бы просто подписал указ, не заботясь последствиями, что и погубило частично его.

И перечисленное еще далеко не все, что успел начать своими указами некоронованный «отец русского гамлета», но что было реализовано Екатериной Великой.

Да и Фридрих с ними, с указами этими… Два человека – мальчик и девочка с богатейшим внутренним миром, но разным набором психологических травм, попали в мясорубку дворцовых интриг. Много было общего у Карла и Фике и даже некое стремление друг к другу. Но малолетний муж не слышал свою слишком юную жену, а она не смогла принять его, каким тот был, не дала материнской ласки, сама переживая ее отсутствие при живых родителях.

Время великих свершений. Время Великих людей и удивительных личностей. Время побед. Время любви.

Автор не претендует на эпитет «исторической достоверности», во-первых мнений историков по описанному периоду много, во-вторых цели такой не было. Некоторые события и исторические решения описываются, как случившиеся ранее, чем в реальной истории, другие события, по мнению автора вполне вероятны. Между тем, весьма надеюсь, что много «фантастики» не случится, но и без нее никуда.

Пролог

20 августа 2023 г.

– Сергей Викторович, я не могу Вас обнадежить, даже в Ваш День рождения, – профессор, доктор медицинских наук Эммануил Наумович Литман развел руками. – Все, что можно и даже чего нельзя, что выходит за пределы академической медицины, все испробовано. Могу только сказать, что умереть вы должны были еще полгода назад. Но еще максимум месяц у Вас есть. Простите, Сергей Викторович, вы сами просили меня не лукавить и оставаться циником.

– Все нормально, доктор, я признателен вам. Прекрасно осознаю, что Вы сделали для меня и чего это Вам стоило. Все эти поездки в Швейцарию, Израиль, Китай, увольнение с прежнего места работы, – я улыбнулся. – Терпеливый вы человек.

– Вы же знаете, что за Вашим здоровьем следит САМ? – профессор закатил глаза. – А работу мне найти проще простого, только на вашем лечении можно было карьеру сделать, по крайней мере, докторскую защитить.

Я не рассчитывал на то, что удастся вылечиться, понимание скорого конца пути пришло уже как полгода назад. Все мировые светила-онкологи разводили руками. Были шарлатаны, которые предлагали даже пересадку мозга, перенос сознания в иное тело, но я должен был подписать ряд документов, что никаких претензий к таким коновалам не имею. Эммануил Наумович помогал отсеивать таких типов, что слетались как мухи на мед, когда прознали, что Сергей Викторович Петров ищет способы вылечить рак головного мозга. Если бы я обратился к врачам раньше, а не тогда, как уже третий раз потерял сознание… Метастазы начались, опухоль разрасталась и стала неоперабельной.

Но я долго не сдавался. Никак не укладывалось в моей больной голове, что можно проиграть. Всегда считал, что нерешаемых проблем для меня нет, нужно только напрячься и трудом, упорством, хитростью, да чем угодно, но достичь цели. Когда же пришла болезнь, я долго не мог смириться с тем, что я не могу, не получается просто выжить.

Но, ничего, жизнь я прожил неплохую, боевую во всех смыслах. Пободался в 90-е. Было в жизни всякое, не на один том чтива, толи хоррора с элементами детектива, толи уголовного дела. Теперь записан в один из столпов государства, как сознательный, патриотичный олигарх. Это, конечно, оксюморон, таких не бывает, но меня, «афганца Петра», воспринимают именно так – великое это дело – пропаганда и выигравшая многомиллионная ставка на одну из башен кремля.

Может и не только в деньгах дело. А покажите мне олигарха, у которого сын воюет на ленточке, и уже второе ранение получил. Или то, что часть капитала вложены в социальные проекты, не всегда обязательные для медийного образа.

Жена, Катюха, пока я цепляюсь за жизнь, не дает рухнуть бизнесу, отбиваясь от конкурентов и в судах и даже в рукопашке, как в славные годы дикого капитализма, благо парни у меня что надо. Так что все хорошо, правильно, честно, но только я умираю.

Вот такой казус… Петров умирает.

– Серега, еще раз с Днюхой, хотя я помню, что этот день не отмечается, но через год покутим обязательно, плевать на твою верность Катьке, нельзя быть таким правильным! – обратился ко мне ближайший друг и соратник – начальник службы безопасности Носов Кирилл Николаевич – просто Нос, или как Катя его зовет «Носик».

Это мой верный Санчо Панса, который был и во времена невзгод и в периоды борьбы, разделял он и успехи, и временные неудачи. И сейчас партнер и друг все еще пытался что-то сделать для меня, уговаривал на авантюру. Странно это было, Нос всегда был прагматиком и даже под миномётным обстрелом Бога не вспоминал.

– Я пробил этого Шамеса. И могу тебе сказать, что ни-че-го не могу сказать.

– Нос, ты гонишь! – со своим боевым товарищем по жизни мы часто молодились и обращались друг к другу по «погонялам», мешая нормальные слова с феней и разным сленгом.

Это расслабляет после всех мероприятий на высших уровнях, где и на хрен посылают так, что некоторая женщина за всю свою жизнь лучшего комплимента не получит. Всем и всегда нужна разрядка.

– Да, не в том дело! Подключил и админресурс, пацанов даже некоторых потревожил. Есть некоторые сведения по объекту, но, опять же – все чисто.

Носов быстро отпил воды из бутылки с этикеткой «Перье», что стояла рядом с моей больничной кроватью. Жара стояла на улице, действительно, знойная. Это мне в люксовой палате с кондиционером комфортно, а Нос только зашел из душного коридора клиники, в которой за те деньги, что я дал, могли на каждом квадратном метре установить отдельные кондиционеры.

– Не томи! – прошипел я, моя жизнь может зависеть от информации, а он тут мхатовские паузы исполняет. Новая соломинка, когда уже летишь в пропасти.

– Есть чудесные исцеления, с которыми связано имя Шамеса, заграницей в основном, но и у нас… Липского же ты знаешь? – еще одна пауза от Носова, но сейчас необходимая, чтобы в голове сложился пазл.

– Понял, давай этого Шамеса на завтра, я домой к вечеру уже отправляюсь – умирать, – ухмыльнулся я. – Нет, лучше дай его телефон, сам позвоню, чего тянуть, времени как раз-то у меня и нет.

Нос ушел, оставив меня рефлексировать.

Шестьдесят два года – это много или мало? Для меня, конечно, мало, – еще не знал шестидесятилетнего человека, который бы сказал: все, хватит. Вот девяностолетних, или некоторых за восемьдесят уже может клонить усталость от жизни, или чаще от своих болячек. Но не в шестьдесят два. Поэтому и цепляюсь за жизнь. И сейчас, все опробовав, подвязываюсь на дорогущую авантюру. Такое «лечение» обойдется мне в треть состояния.

И тут, после озвучивания такой суммы опять остро встает вопрос: а на кой леший я должен жить, если это самое состояние, при грамотном подходе спасет тысячи людей? Как не пыжиться считать себя хорошим человеком, но цинизм и эгоизм в истории человечества всегда бьет гуманизм и романтику. Может не всегда, и не везде, но часто. С другой же стороны, не станет меня, компания может разориться, так как Катька тянет ее с надрывом, накроются все социальные проекты. Между тем, мои капиталы сыну не нужны, он стал военным и деньги считает мусором – идейный, горжусь, но и порицаю, обожжется еще в жизни, когда придется вылезть из окопа и столкнуться с многогранностью реальности.

У меня же только благотворительных фондов три, да большой реабилитационный центр для онкобольных детей. Так что не нужно мне умирать.

– Алло! Илларион Михайлович? Жду Вас сегодня, – Петров набрал номер своего «последнего шанса». – Будьте готовы к предметному разговору.

Я сбросил разговор со своего не совсем патриотичного айфона и принялся изучать бумаги. Прожженный материалист, не верящий не в черта, ни в Бога, и уж тем более не в перенос здоровья неведомыми силами и омоложение, я готовился уйти из этого мира. Нужно проработать все контракты, обезопасить бизнес, насколько это возможно, часть активов перевести в офшоры на сына, даже вопреки его желанию, часть на жену, которая точно не справится с удержанием капиталов, нет у нее возможностей, да и характер…

«Илларион Михайлович» пришел в палату уже через час после звонка. Я за свою, пусть и не такую еще долгую жизнь – шестьдесят два года не возраст, научился видеть людей, как я надеюсь. От этого типтичка, который топтался в дверях палаты и пытался лебезить, шел очень неприятный душок, даже вонь шарлатанства. Но уровень безопасности и защиты информации у той организации, что он представлял, преодолел все мыслимые значения. Если бы не последний довод невероятной скрытности, то был бы бит этот Шамес по его шарлатанской физиономии.

– Виктор Семенович, – обратился я к посетителю, наслаждаясь всей той гамме эмоций, которые мельтешили на лице Шамеса. Это было его настоящее имя.

– Вы… вы… знаете мое имя? Но как? – пролепетал Виктор Семенович.

Для Шамеса, который был уверен, что никто и никогда не мог узнать, кто именно скрывается за многими ликами, стало шоком услышать собственное имя от кого-то, кроме дочери. Виктор Семенович был уверен, что конспирация у тех людей, которых он представляет, настолько абсолютна, что и лидеры государств не в курсе существования организации. И менеджер, который отвечал за поиск и реципиентов и доноров боялся за свою жизнь, так как раскрытие личности Шамеса сулило его ликвидацию.

– Не переживайте Вы так, если хотите быть Илларионом Михайловичем – будьте. И не извольте беспокоиться, эта палата гарантированно проверена моей службой безопасности на предмет сюрпризов. Можем говорить свободно, – с улыбкой сказал я.

Вот только улыбка была вымученная, голова вновь начинала болеть. В ранжировании обезболивающих, для гарантированного прекращения болезненных ощущений остаются только наркотические средства, но я максимально оттягиваю момент перехода к наркотикам.

– Я так понял, что Вы приняли решение, – взял себя в руки Шамес. – Вот бумаги, они уже готовы. После подписи, мы запишем видео, вы сделаете несколько звонков с подтверждением Ваших намерений. Ну и дальше…

– Давайте, – вымученно сказал я и стал въедливо вчитываться в тексты подписываемых документов. – Мне казалось, что при такой таинственности бумажные носители не обязательны, но Вам виднее.

Пусть и голова болела, несколько раз даже пелена в глазах вынуждала делать паузы, но никогда я не подписывал документы не глядя в их содержание, не стану и сейчас. Потом были звонки на международные номера куда-то во Францию, Китай. Почти два часа потратили, пока не прервались на вызов доктора – пора было ставить капельницу, так как боль становилась уже препятствием для переговоров.

– Теперь подробно кто, где и как, – сказал я, уловив момент, когда боль откатила. Многое было прописано в документах, но там исключительно канцелярский язык, информации по самой процедуре крайне мало.

– Подробно не могу. Но кое-что из позволенного сказать должен, – тоном уже уверенного в себе человека отвечал Шамес. – Мы отправляем людей в иной мир – параллельная реальность, основанная на нашем историческом прошлом, они там молодеют, приобретают вторую жизнь. И вот в тот момент, когда происходит и их омоложение, в нашем мире через специальную аппаратуру есть возможность омолодить еще одного человека. Вот Вас, например.

– Что с тем человеком? И кто он? – спросил я.

– Не думал, что вы столь сентиментальны, – Шамес позволил себе улыбнуться, но поймав мой взгляд, а я начинал закипать от его фамильярности, быстро сменил стиль общения. – Извините, Сергей Викторович. Вы можете это знать без персонификации, и очень надеюсь, что Ваша служба безопасности прекратит копать, иначе мы расстанемся. А ваш донор достаточно пожилой человек, с кучей болезней, без семьи, но имеет сына, которому уже оказывается максимальная помощь. Он заядлый реконструктор как древнерусского времени, так и других периодов. По психотипу, авантюрист. Так что никакого насилия или принуждения нет, будьте уверены. Более того, из-за его кипучей деятельности, стоимость наших услуг слегка увеличена, да Вы это видели в договоре [Идет отсылка к циклу «По грехам нашим»].

Может и хорошо, что человек получает вторую жизнь, но получается, что за мой счет, раз расходы по его требованиям увеличили сумму услуг? Вот был всю жизнь сердобольным, таким и остаюсь. Впрочем, не особо то и интересно, кто дает мне возможность жить, тем более, когда человека не принуждают.

– Гарантии? Они прописаны в договоре, но вы рискуете только деньгами и то моими, – сказал я.

– А последний звонок некоторому известному человеку – это не гарантия? – удивился Шамес.

– Может быть, может быть, – пробормотал я, потом добавил. – Когда?

– Две с половиной недели. Самолет в Находку, там переход. Сейчас Вас начнут готовить, – ответил Шамес.

*……….. * ……….*

Мой организм как будто только ждал именно этих двух с половиной недель, так как в день перелета в Находку начались такие боли, что мне, заядлому ЗОЖнику уже захотелось наркоты, лишь бы прервать эти муки. Может, еще год назад я бы терпел боль, и не помышлял о сильнейших обезболивающих, вызывающих привыкание, но год постоянных сражений со старухой с косой подтачивали мой характер. Теперь же две недели, три дня, восемь часов и уже семнадцать минут я просто мучительно умираю.

Я пребывал в полузабытье, потерявшись в пространстве, но чувствуя импульсы метронома, отсчитывающего последние минуты жизни. Меня на что-то уложили, что и каталкой и кровать не назовешь, нечто футуристичное ложе, натыкали мое бренное тело множеством датчиков, погрузили в сон… как же это божественно – не чувствовать боли!

*……….. * ……….*

Екатеринбург 

Полночь, 17 июля 1918 г.

Что это? Мне сниться? Такой реалистичный сон, я чувствую то, что чувствует… Кто? Император Николай II? Я думаю, как он, но эти мысли мне не подчинены, а другое мое «я» так же живет своей жизнью, стараясь слиться с сознанием последнего царя. Шизофрения! Но какая же реалистичная! Может, такая у всех сошедших с ума?

Что это? Униженность? Нет – страх! Не за себя, за детей, жену, за Отечество. Что я не так сделал? Нужно было устроить террор и тогда… Не о том мысли, не о том. Что там кузен, почему Англия не вытащит нашу семью из этого ада? Семьдесят два дня геенны огненной. А я-то думал, что ад был еще в Тобольске! Нет – то было чистилище, а сейчас мы в аду. Ну ладно я, Боже, – нагрешил, так накажи! Это расплата за Ходынское поле, может за Цусимский позор, или за то, что спасал Париж бессмысленными и неподготовленными атаками на германцев? Но причем тут семья? Боткин причем? Почему мы все должны спать на сыром полу, есть объедки тремя ложками на всех и строго по времени?

Я не хотел такой участи России, я видел ее великой страной и делал такой по мере своих сил!

– Эй, гражданин Романов, бяры свое семейство и лакеев и айда за мной! – пробасил рослый солдат без знаков различий в черной кожаной куртке.

– Куда нас? – спросил с опаской я.

– Дак енто… фотокарточку сказали сделать усего семейства, – произнес солдат, будто проговаривал заученный текст.

Я ничего не заподозрил, несмотря на то, что Я другой Я знал, что ведут на расстрел. Раздвоение личности есть, но не могу заставить себя не идти, понимая, путь лежит на Голгофу. А другое мое «Я» говорит: «Ну, слава Богу, хоть какие-то подвижки, может Мама через датчан что-то смогла решить. Сейчас сфотографируют и отправят в Лондон или Копенгаген».

– Алеша! Девочки! Все идем за этим солдатом, – выкрикнул Николай – бывший самодержец – во двор дома, где была семья и единственные… нет, не верноподданные, а истинные друзья. Сегодня спать нам не разрешали, вот в полночь и дышали свежим воздухом.

«Вот как так не понять?» – кричал я сам себе, но слов не слышал. – «Нас всех ведут в подвал, сейчас расстреляют!»

Усталые, апатичные ко всему происходящему, люди, еще только пару лет назад бывшие вершителями судеб в самой большой в мире стране, понуро шли вниз по лестнице. Подростка Алексея поддерживал доктор Боткин, чтобы бывший цесаревич не споткнулся – последнее кровотечение остановили только чудом, как будто Распутин на том свете помолился за отрока.

«Нет, не верь! Стулья стоят не для фотографий, они лишь бутафория» – кричал я сам себе, когда у меня, моего второго «Я» немного отлегло от сердца при виде мебели при ярком освещении в подвале. Можно было действительно подумать, что это фотоателье, ну не во дворе же фотографироваться, да еще и ночью.

– Алеша, присядь ты, Аликс и ты, я постою! – сказал я и стал между сыном и женой.

В небольшое помещение, сразу после того, как бывшая царская семья с друзьями собралась фотографироваться, вошли десять человек, а дверь, ведущая наверх, закрылась.

– Постановлением Президиума Уральского областного Совета…– начал зачитывать текст по бумажке комендант Юрковский, который буквально с неделю назад сменил старого начальника «тюрьмы»…– В виду бунта чехословаков…

Я слушал и еще где-то надеялся, что это не конец, пусть не я, но эти молодые девушки, еще не целованные, не познавшие любви, мои дочери, Алеша, больной, но любимый, эти верные спутники, единственные из сонма некогда клявшихся в верности людей, идущие с монархом до конца. Но и я же понимал, что это все…

– Суки, тут же дети! – прокричал я истошно, когда два моих «я» слились воедино.

Вокруг все опешили, такой лексики от императора, путь и бывшего, никто не ожидал. Я встал и, раскинув руки, стал приближаться к расстрельной команде. Метр, еще один, осталось всего четыре метра до палачей, потом навяжу борьбу, прикроюсь комендантом, без сопротивления не сдамся…

Выстрел!

– Дети, Аликс, Отечество! Простите! – сказал я и… умер, не успев осознать и увидеть смерти своих близких.

*……….. * ……….*

4 сентября 2023 г.

– Есть пульс! – услышал я на затворках сознания.

Значит это выверты мозга и сейчас врачи борются за мою жизнь, может что-то из этого и получится. Очень много бумажек с мертвыми президентами стоила эта авантюра, должно получиться. Но…

*……….. * ……….*

Санкт-Петербург

14 часов 23 минуты

1 марта 1881 г.

Облучок кареты и папироса в дрожащих руках. Не решаясь закурить, крошу табак на подтаявший снег.

– За что? Я же дал народу больше, чем кто-либо из Романовых. Я освободил людей, дал состязательный суд присяжных, что даже убийц отпускают. Земства, отмена рекрутского набора, освободил болгар. За что? – сокрушался я практически в гордом одиночестве, сидя на облучке кареты, пока казаки оказывали помощь раненным и распрягали лошадей.

Другое мое «Я» уже не пыталось подсказать императору Александру II, что такое замешательство после взрыва первой бомбы приведет его к смерти. Где-то рядом стоит бомбист Гриневицкий и решается на свое действие, понимая, что может и сам погибнуть, даже, скорее всего.

Как можно так работать? Охраняемое лицо не увезено в безопасное место, не взят под усиленную охрану периметр, не оцеплено место преступления, не уроненные «мордой в пол» все зеваки. Да хотя бы своими телами прикрывали императора, но нет.

– Вот он! Не дай бросить! – выкрикнул я, мои сознание сплелись на слове «бросить» и стоящий в метрах трех с боку казак посмотрел с сочувствием на императора, он то знает, что бросать курить не так то и легко, а ему скоро в станицу возвращаться и придется отвыкать от курева.

Бомба уже летела, и ничего сделать было невозможно. Да, я попытался привстать, попробовал даже нырнуть под карету, но взрыв был столь мощным, но шансов не осталось.

«Я хотел сделать людям жизнь лучше! Я даже хотел дать им Конституци!» – прозвучали в голове последние мои мысли в теле и в сознании императора Александра II, прозванного «Освободителем».

*……….. * ……….*

4 сентября 2023 г.

– Пульс есть, но наблюдается резкое отмирание клеток, прежде всего, головного мозга. Процесс вряд ли обратим! – кричал доктор.

– Он должен жить! Или умрем мы и все наши родные и близкие! Ты слышишь? – отвечал другой человек, представившись… без разницы, как он себя сейчас называл, это был Виктор Семенович Шамес, тот самый распорядитель, который и организовывал мое «выздоровление».

Сознание же вновь поплыло, и я оказался в теле… императора Павла – «русского Гамлета».

*……….. * ……….*

Полночь 12 марта 1801 г.

Штора! Она плотная, в неярком освещении десятка свечей точно не виден силуэт. Может, уйдут, не станут искать?

Не уйдут! И это Я, тот, который еще окончательно не слился с сознанием «бедного» Павла, точно знаю. Сейчас табакеркой в висок и все…

«Где мои верноподданные? Почему не приходят на помощь своему императору? Ну, может я немного и перегнул своими законами, получил капитан Кирпичников тысячу палок за свой язык без костей, но то для порядку. Это вынужденная мера, чтобы побороть сибаритство гвардии, они же только и делают, что пьют и за дамами волочатся, шпицрутенами учить нужно гвардию.

И не хочу я дружить с Англией, так как она наживается на России, а с Францией можно возвеличить свою империю. Армию сократил и улучшил, столицу к порядку привел. В чем вина моя? При дворе матери было в разы больше сумасбродства и никчёмности последнего фаворита. Да у меня то и любовница Аннушка появилась, когда врачи запретили жене рожать… Чем я плох? Хотел законы крепко соблюдать и того требовал от других и за это меня так?» – сокрушался Павел.

– Беннигсен, смотри под кроватью! – выкрикнул капитан Аргамаков, сам рванувший к двери в потаенную комнату, ведущую в покои жены, но та была заперта.

– Он был тут савсэм нэдавно! – с заметным «кавказским» акцентом, который наиболее ярко проявлялся в волнительные моменты, сказал Яшвиль Владимир Михайлович – полковник и грузинский князь.

– Гнездо теплое, птичка недалеко, – азартно провозгласил генерал Беннигсен, потом рассмеялся и обратился не так еще давно всесильному фавориту старушки Екатерины – Платошке. – Платон, не робей! И так уже все на кон поставили.

Платон же, выпучив глаза, пятился к двери, где постанывал гвардеец, которого ударили шпагой по голове, чтобы не проявлял излишнего рвения.

«Почему было не написать на фасаде дворца больше букв, почему там только сорок семь? А эта юродивая Ксения?.. Это же она предсказала мою смерть в возрасте по количеству букв в той злосчастной надписи? Но магистр Мальтийского ордена не может прятаться за шторой…» – Я попытался сделать шаг и выйти из своего укрытия, но страх накрывал меня до кончиков пальцев, задрожали ноги, отказываясь делать тот самый шаг.

– Я здесь господа! Что угодно вам в моих покоях? – не выходя из-за шторы, прокричал я. Ноги все еще не слушались, но я смог победить страх.

– Так выходите, ваше величество! – прокричал Николай Зубов и рванул к окну, резким движением срывая штору.

– Стоять! Заколю, если кто сделает шаг! – закричал Беннигсен, когда увидел, как Платон Зубов и еще половина заговорщиков стали активнее пятится к выходу, значительно протрезвев и осознавая, что вот сейчас лихой гвардейский забег закончился, и началось цареубийство.

– Господа, прошу покинуть мою спальню, я не одет! – взял я себя в руки, ощущая, что постепенно, не так, как раньше, сливаюсь с сознанием Павла. При убийстве Николая II и Александра II было иначе, рывком.

– Павел Петрович, отрекитесь от престола в пользу своего сына и проследуйте за нами! – спокойно, без дрожи в голосе сказал Беннигсен под одобрительный выкрик ополоумевшего Татаринова, который был наиболее пьяным.

– И Вы, Великий князь здесь? – сказал Павел, когда принял одного из заговорщиков за своего сына Константина, в сумраке редкого освещения бунтарь был действительно похож на второго сына императора.

– Отрекитесь! – закричал Петр Зубов, хватая золотую табакерку, но та падает у него из рук, грузин Яшвиль поднимает увесистый предмет и налитым кровью взглядом рассматривает модный аксессуар.

Замах!

– Хрена лысого, придурок! – кричу я, тело и сознание, наконец, слились в единое.

– Ваше величество, вы лаетесь, как мужик? – удивленно взывает Беннигсен, он обескуражен моим лексиконом.

Между тем, я выхватываю у замявшегося Аргамакова шпагу и резким выпадом достаю прямо в сердце Петра Зубова. Быстро бежать! На улицу, подальше, звать на помощь. Как же не вовремя я отослал Аракчеева, этот бы поганой метлой вычистил эту грязь из России.

Выпад, шпага делает дырку во лбу Платоши Зубова.

– Это, сука, за твои оскорбления в мой адрес при дворе мамаши моей! – не мог я не высказаться, за что в итоге и поплатился, потеряв время и динамику.

Шпага, брошенная Яшвилем, вонзилась в мое тело, не заметив преграды в виде ночной рубахи.

– Умри франкофил! – с такими словами Беннигсен вонзил свой нож мне в сердце.

Я вновь умирал, но сейчас, пусть и был страх и боль, но и небольшое удовлетворение – двоих я точно с собой забрал. Лизоблюды Зубовы отправились в ад.

Туман. Спокойствие. Нет ни речи докторов, ничего! Видимо такой покой был дарован Мастеру и Маргарите. Чем же я заслужил? Тем, что пережил яркие и ужасные эмоции убитых русских императоров?

*……….. * ……….*

Ропша

28 июня 1762 г.

Снова помутнение. Понимаю, что лежу возле стола и сознание сразу же сроднилось с мыслями… Петра Федоровича – некоронованного императора.

В голове пронеслась буря эмоций и мысли захлестнули сознание. Опять это «за что? я же хотел добра, хотел мира, любить и быть, наконец, любимым. Они пришли от Екатерины, но посмели оскорбить мою жену. Я заступился за честь дамы и меня убили».

– Алексей, пиши, Екатерине Алексеевне сам, – пьяным голосом сказал Федор Борятинский.

– Государыне, Федор, го-су-да-ры-не! – Алексей Орлов наставительно поднял палец вверх, потом допив очередную бутылку вина, усмехнулся. – Урода и так нужно было кончать, он матушке, как кость в горле. Да и намекала она иносказательно. Вон и медикус прибыл вскрывать его, а он еще жил.

– Скотина, пить вино он отказался, пришлось руки марать. А там яд такой, что уснул и не проснулся, без боли, – высказался актер Волков, так же присутствующий при этом действии.

Я лежал и старался не шевелиться, но когда на щеку села муха, непроизвольно шевельнулся. Я уже был готов рвануть, встать, уничтожить заигравшихся янычар и лживого, бездарного актеришку, но ничего не происходило, наступила гнетущая тишина, было непонятно кто где находится.

– Эй, пруссак, ты что живой? – задал вопрос князь Борятинский и я услышал щелчок взводимого пистоля.

– Федька! Ты перепил что-ли? Уже после твоего удара он умирал, а я еще и придушил урода шарфом, – сказал Алексей Орлов, но, судя по звукам, извлек-таки шпагу.

Я открыл глаза, когда мне в голову уже нацелился гвардейский сапог. Перехватываю ногу Борятинского и резко ее докручиваю, лишая равновесия, и так дезориентированного из-за алкоголя, убийцу.

– Ах ты, урод прусский! – взревел Алексей Орлов и сделал выпад в мою сторону, выставив шпагу.

Укол попал в плечо и не так уж и болезненно, если бы не факт застрявшей шпаги в теле, Алексей не собирался ее вытаскивать, оставил в прокнутом моем плече, устремившись к пистолю Борятинского, который отлетел в сторону при падении князя.

Выстрел! Я поворачиваю голову вправо, где возле двери стоял бездарный актеришка Волков. Сука! Прямо между глаз.

*……….. * ……….*

Декабрь 1744 г.

Темнота… Нет, вот он свет, яркий!

– Очнулся? – спросил человек в странном костюме в виде толи вороны, толи еще какой птицы с длинным клювом. – Скажите государыне, что Петр Федорович очнулся.

Кто? Я? Да! Я и ОН мы очнулись!

В этот раз оба сознания слились воедино сразу и меня накрыли воспоминания… Карла Петера Ульриха, уже ставшего Петром Федоровичем с титулованием «Наследник престола российского. Внук Петра Великого».

*……….. * ……….*

4 сентября 2023 г.

– Давление падает, – истерично закричал доктор, который до этого со скукой посматривал на мониторы.

Первоначально процесс восстановления организма у явно влиятельного пациента шел с более чем положительной динамикой. За менее чем сутки омоложение составило до сорока лет и до предполагаемого результата оставалось не более шести часов, уж слишком запущенный организм был у пациента. И когда дежурный доктор начал откровенно зевать, начались процессы, которые ранее ни разу не проявлялись. Омоложение не только замедлилось, но и прямо на глазах пациент начал стареть. Появились морщины на только что бывшем практически молодом лице, резко начали изнашиваться внутренние органы, уже аппаратура показала цирроз печени и ишемическую болезнь сердца. Клетки организма перестали восстанавливаться и регенерировать, появились и раковые опухоли.

– Что случилось? – в палату вбежал Шамес, который был явно в некотором опьянении, толи наркотическом, толи в изрядном алкогольном. – Ты что, шлимазл, сделал?

Информация от показателей организма клиента приходила на гаджеты всех заинтересованных лиц, Шамес был одним из самых заинтересованных, так как от успеха мероприятия зависела его жизнь и это не фигура речи.

– Что могло случиться? – проорал Шамес, держась за спинку стула толи от опьянения, толи и ему становилось плохо.

– Датчики донора были уничтожены, и импульс от них перешел к реципиенту, – дрожа, вывалил единственное объяснение случившемуся доктор. – Остановка сердца!

– Отключай его! – заорал Шамес, но было поздно, сразу после остановки сердца у пациента умер и мозг.

Доктор обреченно опустил руки и понурил голову. Он знал, что должно дальше произойти. Понимал, что его вины в смерти пациента не было, но никто и разбираться не станет.

– Убей этого поца! – истошно проорал Шамес, переходя на визг.

Ответа не последовало, и тогда куратор сам нажал кнопку уничтожения донора, как это делал всегда, после омоложения очередного влиятельного старика. Аппаратура не показала, что донор погиб, но Шамес сильно на это рассчитывал. Они всех доноров убивали до момента разрыва связи. Просто взрывали датчики внутри путешественников во времени. Нельзя было рисковать, ведь до конца так и не знали, могут ли попаданцы влиять на современный Шамесу мир. Скорее всего – нет, но кто его знает.

– Телефон, где же он? – судорожно хлопал себя по карманам Шамес.

Он захотел позвонить дочери и сообщить ей номер основного счета на Фарерских островах, его девочка станет богаче на полмиллиарда долларов.

Тут в палату ворвались люди с автоматами и полной экипировке «Ратник 3». Первым же выстрелом в голову ворвавшиеся в палату наемники закончили жизненный путь Виктора Семеновича Шамеса, двадцать лет работавшего на организацию, о которой и сам практически ничего не знал.

– Алло, Катюша! – мужчина в штатском, который зашел в помещение сразу после того, как бойцы «проконтролировали» всех ликвидированных, в том числе и Петрова, поднес свой телефон к уху. – Крепись, вдова, Сереги больше с нами нет.

Носов отключил телефон, оглянулся. План, который так долго реализовывался, только что мог полететь к чертовой матери. Если бы Петров выжил, он смог бы обнаружить такие крутые перемены в его финансово-промышленной империи, и тогда собственноручно задушил и его, Носа, и свою жену – Катьку, может только герою-сыну не досталось бы. Но все закончилось благополучно.

– Внимание! РЛС фиксирует приближение неопознанного БПЛА! – закричал командир группы зачистки, выслушавший доклад в гарнитуру.

Паники в голосе офицера службы безопасности не было – это всего-то работа и даже не важно, что ударный беспилотник обошел ту не сильно то и мощную систему ПВО, которая была в наличии у СБ Петрова. Нет, один летающий «мопед» был сбит на подлете, но это было только отвлечением, когда с другой стороны заходил на атаку более совершенный аппарат.

Больше команд не было, не успел командир сориентироваться, да и бессмысленно все было. Ракета, выпущенная с ударного беспилотника, уничтожила группу ликвидации вместе с лучшим «другом» миллиардера Петрова – человека с позывным «Нос».

Глава 1

Село Хотилово (по дороге из Москвы в Петербург) 

14 декабря 1744 г.

– Ну, здравствуй, Петр Федорович, – пробормотал я, когда лакей, или кто он там еще, побежал к императрице сообщить о моем исцелении, а странный персонаж в костюме ворона, забрав мою одежду, удалился.

Исцелении? Да, полном. Как же долго я ждал этого момента, когда могу вновь оказаться здоровым. Пусть и в этом теле, но здоровом, без постоянной боли или одурманенного состояния, вызванного мощными обезболивающими препаратами. А если это вновь только эпизод, как те, что только что пережил?

Нахлынула гамма чувств и эмоций. Я вспомнил и за мгновение заново пережил обреченность, страх, недоумение и обиду убиенных императоров. Да и меня, Петра, так же убили. И сейчас, прислушиваясь к себе, понимаю, что тот Петр III и этот мальчишка разные люди, оба не злобливые, воспитывались в ненависти и не знали ничего о любви, но тот Я в момент цереубийства был более зрелым, пусть и многое понял только перед смертью.

Шизофрения. Как же тяжело вместить в свое сознание столько противоречивых эманаций! И что странно, насколько помню, то тот убитый екатерининскими миньонами император, любил свою Катэ, не как женщину, как верного товарища, самого близкого человека. Может, эта любовь брата к сестре? И как же было ему тяжело принять это предательство. Я обрадовался тому, что сливался с сознанием уже императора, а не наследника не долго, иначе можно было и с ума сойти, ибо Петр Федорович был очень чувственной особой. Хотя и эта личность еще мальчика крайне сложная. Вот почему так хочется вина? А еще пива и … маршировать!

В голове начали всплывать образы набухших коленей после долгого стояния на горохе, униженности и боли от розги, которой часто был несправедливо избиваем, и запрета произносить хоть какой звук при экзерциции. Недоумения от того, что меня, словно дивного зверька, показывали просто для того, чтобы тварь Брюммер произвел впечатление на даму, а я тогда был с горячкой, а он обихаживал даму, демонстрируя свою значимость, мол, «вон он каков, что и сам герцог не указ». Этот «воспитатель» говорил мне: «Я вас так велю высечь, что собаки кровь лизать будут; как бы я был рад, если бы вы издохли!». А то, когда я был вынужден стоять с табличкой «осел» и смотреть, как пирует «воспитатель»! Хотели, чтобы после этого я стал достойным наследником престола российского? Сломленный, униженный, с невообразимым набором комплексов, с внушением измальства, что Россия дикая, дурная держава. И как я раньше боялся этого Брюммера и постоянно искал оправдания его поступкам, чтобы только не осознавать свою ущербность. Нахрен его, заколю!

Еще и постоянные собрания офицеров герцогской гвардии, на которых меня выставляли в нелицеприятномм виде, объектом для насмешек, издевательски поощряя малолетку за то, что он, уже Я коряво выполнял немудренные обязанности постового. И не было для меня лучшей награды, чем снисходительная улыбка отца или любого гвардейца, когда я пыжился от важности, беря на караул. Моя изнеженная, творческая натура, не знала материнской любви и росла только в ожидании войны за Шлезвиг. А отец, униженный потерей во время Северной войны этой области, был помешан на ее возвращении, несмотря на уговоры всех государей-соседей, призывающих к примирению с Данией. Ему было не менее безразлична моя судьба, чем и Брюммеру после смерти отца. Куча психологических травм у мальчика первоначально далеко не стального характера.

Пока я рефлексировал и пытался собрать воедино мысли, в комнату вошли два ряженных в белые одежды человека, лица которых так же были закрыты материей, и стали одевать меня.

Если бы эти люди одевали только меня, Сергея Викторовича, то непременно были посланы по хорошо знакомому каждому носителю русского языка маршруту. Узкие панталоны, зауженный кафтан, веревочки и ремешки, пышные манжеты, но самое ужасное – парик. Только для наследника русского престола все эти одеяния были нормальны и даже минимальны, посему отношение к наряду я решил оставить именно что от сознания Петра Федоровича. Однако, не было понятным, для чего меня одевали, пока слуги в белых балахонах не склонились в глубоких поклонах, обращенных к двери.

– Петруша, как ты? – в пороге комнаты стояла пышная женщина, в которой я безапелляционно узнал тетушку-императрицу Елизавету.

Красивое лицо, действительно, сиятельное, как сказали бы в будущем, очень фотогеничное, многоликое, светло-русые, может немного с рыжим оттенком, красивые волосы, весьма немалая грудь. Она была полной женщиной в понимании людей XXI века, но тут, я это прекрасно осознавал, женщиной полной красоты.

Елизавету не пустили внутрь убогой убранством комнаты, двое слуг заслоняли собой проход императрице. Впрочем, она не спешила обниматься с племянником, который только пришел в сознание после лихорадки, вызванной черной оспой. Я уже понимал, что в этом варианте истории Петр Федорович умер, или оказался таким слабым, что мое блуждающее сознание нашло своего реципиента. Теперь мы слились сознаниями. И не было особого отчуждения от свершившегося. Может, конечно, где сейчас и бьются за мою жизнь доктора, но я в прошлом.

– Тетушка, простите, государыня, буду жить! – после продолжительной паузы выдавил я из себя, потом всплыл образ истово молящейся Елизаветы и я добавил. – Бог милостив, помолитесь за меня.

– Да, конечно, Петруша! – оконфуженно произнесла Елизавета.

Для императрицы, которая была набожна, просьба от ее несмышлёного «голштинского племянника», который смеялся над православием чуть ли не в голос, стала усладой для души.

– Простите, я еще слаб и…– начал было я говорить, но императрица перебила:

– Почивай, конечно!

Дверь закрылась, но звонкий громкий голос Елизаветы еще был слышен, благо о звукоизоляции в этом бедняцком доме, не предусмотрели, а внушительным выглядели только бревна, из которых была сложена эта большая изба. Императрица интересовалась, почему у меня нету следов оспин и вообще цвет лица очень даже румяный, тетушка даже отчитывала консилиум медикусов, что те поставили неправильный диагноз. Возражать императрице посмел только медикус Герман Бургав-Каау, но как-то вяло, в чем я был ему благодарен. Пусть лучше Елизавета думает, что я болел вовсе не оспой, чем задает много вопросов о чудесном выздоровлении.

Как же все же хорошо знать имена, понимать ситуацию, пусть и через призму детского восприятия, но тот же Бургав-Каау – я такого человека не знал, несмотря на пристрастие к истории, а Я, Петр Федорович, знаю.

Я историю любил и читал немало, чаще не википедию, да и учился всегда с интересом. А закрытые посещения во время деловых мероприятий культурно-исторических памятников, как Эрмитаж, или Петергоф, множество выставок, давали еще больше знаний. Там, в музеях, знающие люди с фанатичным блеском в глазах рассказывали много, очень много, пикантных подробностей из и Елизаветинской, и Екатерининской эпох.

«Ну а где мое вино?» – подумал я, но нашел в себе достаточно разума, чтобы не ляпнуть явную глупость. Такое ощущение, что самое сильное в характере наследника, до слияния сознаний, было пристрастие к алкоголю.

Через минут пятнадц тоать после ухода тетушки, в комнату вошли четыре человека, которые были одеты в балахоны, с масками в виде птиц с большими клювами, что я уже видел. Они споро стали собирать все вещи, постельное белье, вновь меня раздевать. Потом, оставив нагим, стали вытаскивать скудную мебель в виде кровати, небольшого буфета, что-то вроде тумбочки и двух стульев. Крайне не рационально и не логично было одевать меня двадцатью минутами ранее, чтобы сейчас сжечь недешевую одежду, но указывать на эту несуразицу я не стал. Сейчас лучше поменьше болтать.

Я ощутил с одной стороны жуткое смущение из-за наготы, которое испытывал бы тот Карл Петер Ульрих, но с другой стороны – безразличие Сергея Викторовича Петрова.

Возник только интерес определенного свойства, скорее юного Петра, и я поглядел на низ живота. Все там было нормально. Никакой фимоз, который действительно был ранее, и довлел на, и без того сломленную, психику мальчика.

Я ранее стеснялся говорить о своей болезни, тем более, что не всегда верхняя плоть гноилась и трескалась, было, что и проходило и даже забывалось это неудобство. Но любая эрекция и вновь боль возвращалась, кровяные трещины, новое воспаление, мыть бы почаще, хотя бы, да нет же – я и бани боялся. Как тут думать о близости с женщиной? Тем более о той близости и понятия не имел я, мальчик, но сейчас-то безграмотность в этой области преодолена. В компании гольштейнских гвардейцев я не понимал сальных и скабрезных шуток относительно межполовых отношений, смеялся только для того, чтобы казаться взрослым. Но как нужно делать детей, никто не объяснил, а фимоз и отсутствие полового воспитания не давали природе предпосылок ответить на запретные вопросы. Но и пубертатный возраст частью делал свое – эстетическое наслаждение я получал от того, что наблюдал за марширующими полуголыми девицами.

Пока я рассматривал себя голышом, один из «птиц» осмотрел мое тело, тихо, что за его маской толком и не слышалось, ругаясь по-немецки. А я с радостью понял, что отлично говорю и даже могу думать на немецком, знаю французский, ненавижу латынь, но и ее понимаю. А как я ненавидел русский язык! Раньше ненавидел! Немец ругался на то, никаких следов от оспы нет и он обязательно получит взыскание от государыни. Вот так и не рады подданные, что наследник выжил, каждый за себя печется.

Между тем, меня одели, игнорируя попытки самостоятельно застегиваться, зашнуровываться, обматываться. Я хотел повторить процесс, чтобы в какой-то момент не попасть в ситуацию, что не могу самостоятельно одеваться. Петр Федорович ранее умел и раздеться, и одеться, но тогда его туалет заметно отличался простотой от того, как сейчас он одевается. А с приездов в Росси, наследник престола еще ни разу самостоятельно не облачался в наряды.

Такого дискомфорта в одежде я не ощущал никогда и это, как я понял, одежда только повседневная, даже не для выхода, где еще все сложнее. Грусть и тоска берет по трусам и спортивным штанам, даже по деловому костюму.

– Ваше Высочество, позвольте спросить, как ваше самочувствие? – спросил на немецком языке Бургав-Каау, который скинул свой балахон и маску в коридор слуге и зашел в комнату.

– Сударь, извольтэ гово-ить с наслед-ником российскага пьестола на русском, – имитировал я, как только мог, немецкий акцент.

– Простите? – недоуменно спросил все еще на немецком языке медикус, потом опомнился и стал говорить, с не меньшим акцентом, а еще более, чем я коверкая русские слова. – Я не ошибаться, то есть оспа, но я пребывать в недоумен, отчего язвы сойти с Вас.

– Божественное пговидение, судай, или не оспа то была, – пожал я плечами.

– Я видеть здоровый Вы, но думать, что рано вояж… простить меня – ехать в Петербург. А господина Лестока можно отписать, что ехать в Хотилово не нужда, – с превеликим облегчением закончил Бургав-Каау, бросил заинтересованный и немного осуждающий взгляд, и ретировался, видимо докладывать новости тетушке и тем придворным, кто за них заплатит, чтобы быть осведомленными.

После ухода медикуса, вот же опять не назвал Бургав-Каау врачом, или доктором, не лекарем, а именно что медикусом, наступило благоденствие – сутки меня никто не беспокоил. Слуги приносили еду – рыбу и кашу – пищу нашу. Просил кусок мяса, чувствовал, что организм требует мяса, но… рождественский пост. Однако рыбу ел сколько душе было угодно, а аппетит и у меня Петрова и у меня Петра Федоровича всегда был отменный, а сейчас я ощущал, что и улучшился обмен веществ. Вот насколько наследник стеснялся стоять голым при людях, настолько Петрову было стыдно справлять свои нужды в вазы и наблюдать, как их выносят слуги. Несли, словно величайшая ценность скрыта в сосуде. Дерьмо наследника – благодать!

Благодаря тому, что сознания попаданца и исторического носителя соединились, с полной доминантой человека будущего, мне не пришлось много рефлексировать и переживать. В принципе, я знал, как себя вести. Немного, но понимал ситуацию, ощущал привязанность к одним людям, ненавидел других, любил, презирал, уважал, боялся и ценил тетушку. Петр Федорович был очень эмоциональным и мог формировать свое отношение к человеку уже по тому, как тот стоит и тот час изменить мнение, если человек сменит стойку. Но… я, Сергей Викторович Петров, человек сверх меры сдержанный, был таковым ранее. Может коса на камень в характерах и что-то получится, а пока странная гамма чувств и нет понимания модели поведения.

Задавался ли я извечными русскими вопросами «кто виноват?» и «что делать?». Признаться, в первые пару часов, после того, как меня оставили в покое, гнал мысли прочь, все ждал, что вот так что-то произойдет и я вновь где-то в голове кого-то. Ну, или живым и здоровым пробуждаюсь в России варианта двадцать первого века. Но шло время, никто пытался меня убить, не врывался в комнату, куда принесли новую кровать и стол с парой стульев, и тогда, после непродолжительной паники, я таки стал задавать себе вопросы.

Первый вопрос – «а мне это зачем?», может пустить все на самотек, поддаться порыву выпить вина, да жить и не тужить? Если все будет, как в известном мне варианте истории, то в 1762 году помру от руки Лешки Орлова… Бр – аж передернуло. Вот чего не хочу, так вновь ощутить те эмоции, что были у императора Петра III после екатерининско-орловского переворота.

И все же тогда «зачем я здесь?» однозначного ответа нет. Сверх меры патриот, срочно бегущий куда-то что-то свершать? Хочется для своей страны светлого будущего, еще больше хотелось бы, чтобы мои дети жили в стабильной России, есть нужда и в том, чтобы гордится своим Отечеством. Но вот моя другая составляющая хочет в большей степени собственной славы, стать вровень с европейскими государями. Да, я Карл Петер Ульрих не сильно то и жаловал Россию, правда, ненависти особой тоже не было. Для меня, наследника, Россия – это достижение своих целей, например, война с Данией, похвала от дядюшки Фридриха. Между тем, я, Сергей Викторович Петров, абсолютно безразличен к Шлезвигу, тем более прусский король вообще по боку. Значит, жить и существовать во благо России, но не во вред ее и перебороть это психологическое отклонение, когда письмо от пруссака важнее русского закона.

Далее еще более важный вопрос, чем иные – «что делать?». Ощущение, что все вот это скоро пройдет медленно, но неуклонно сменяется понимание, что меня ждет полноценная жизнь в этом теле и времени. Да пусть все происходящее – кома и я окажусь в своем теле в далеком будущем, так что же сейчас просто лечь и лежать, пока меня перенесет? И так я, наследник, был более чем странным персонажем, нужно ли усугублять еще более странным поведением? Может что-то останется в голове у Петра Федоровича, если я перенесусь в свое время, и история пойдет чуть иным путем? Нужно только постараться не навредить. И жить, без боли и обреченности, жить и наслаждаться молодостью.

Тогда что делать?.. Если я не стану фигурой, то меня сожрут – это факт. Едой я становиться не хочу, даже во имя светлых идей. И тут не важно, даже Екатерина будет в роли голодного дегустатора или группа заговорщиков, которая освободит из пока еще Холмогор, а чуть позже из Шлиссельбурга, свергнутого младенца-императора Ивана Антоновича. Уверен, что не получилось бы у Фике-Катьки сместить меня, если бы образ императора не выглядел, как предательский и чуждый, волюнтаристский, я бы сказал. Да и сам я мог многое сделать во время гвардейского бунта, подавить его армией Румянцева, например, но был нерешительным и летал в облаках.

Могу ли я что-то изменить? Проливы? Христианский крест на Софии? Русская Индия? Гавайские острова – губерния Российской империи? Вместо Сан-Франциско Нью-Васюки? Вот не думаю, что все это возможно, по крайней мере, быстро и без трудностей, без команды, денег, денег и еще раз денег. Но послезнание может дать фору.

Я понимаю, что игры в большую политику встретят противодействие и внутри державы и вне ее. Турцию Франция и Англия без боя не сдадут. Да и Османская империя сейчас должна быть втрое-пятеро большей по мобилизационному ресурсу, далеко не бедной страной, с пока еще не сильно захудалой военной организацией с множеством крепостей и с мощным флотом. В Индию Россию не пустят те же бриты и франки, да и флот российский, насколько помню из истории, так как Петр Федорович кораблями вообще не интересовался, в крайне печальном состоянии. Русские корабли чуть-на-чуть доплыли до Эгейского моря во время правления моей будущей женушки, потеряв два корабля, правда, чудом грандиозно победил при Чесмене. Что касается Америки, то туда еще нужно умудриться доплыть, и тут опять вопрос о флоте, который могут не выпустить из датских проливов, не то, чтобы в почти кругосветку до Тихого океана, при отсутствии баз снабжения и ремонта. Это англичане выстроили систему опорных баз на путях в Индию и Америку, Россия о этом и мечтать не может. Так что не реально строить планы по переформатированию мира, не начиная работу с нуля.

А тут еще один фактор возникает – вынужденное затворничество Петра Федоровича, как и будущего «молодого двора». Насколько я знаю, даже по мере взросления, наследника не привлекали к принятию решений. Эту блокаду пробить может оказаться сложнее, чем организовать экспедицию на Гавайские острова, которые в начале XIX веке были, или, скорее всего, будут, дружественны России.

Следовательно, задачи следующие: понравится Елизавете, и попытаться изменить ее отношение к недорослю-Петруше, стать финансово сильным – идеи возникнут, как этого добиться по мере понимания реальной ситуации. Петр Федорович ранее совершенно не интересовался экономикой и финансами. Еще нужно подготовиться к войнам с Фридрихом и, вероятно, с османами – тут чистый прагматизм, замешанный на гуманизме – я просто не хочу много бессмысленных смертей соплеменников-налогоплательщиков. Так, на всякий случай – соплеменниками я все же считаю русских, что далось мне определенным трудом, – сознание Петра Федоровича сильно сопротивлялось.

Итак, начинаем создавать легенду, образ, бренд, под названием… «наследник». Я стал на колени перед образами, рядом с которыми висела лампада, ранее так ненавистная, но теперь амбивалентная. Я знал, будучи Сергеем Викторовичем, из молитв только «Отче наш», но теперь понял, что знаю, как минимум, еще и «Символ веры», эту молитву необходимо было выучить Карлу Петеру Ульриху перед воцерковлением в православие. Помнил и другие молитвы, что вбивались в голову будущему наследнику российского престола, но воссоздать их мог только с ошибками. Я стал на колени перед иконами и истово начал читать молитвы.

*……….. * ……….*

Хотилово, трактир у почтовой станции,

выселенный для проживания императрицы 

15 декабря 1744 г.

– Алексей Григорьевич, может, достанет уже пить это малоросское хлебное вино? Лучше скажи, что думаешь о Петруше, – сказала Елизавета Петровна – императрица Всероссийская и прочая, прочая, но сейчас, наедине с тайным мужем, только любящая и любимая женщина.

Их отношения с Лешкой Розумом переживали ренессанс. После того, как красавец Бекетов был отлучен от двора из-за своей хвори, Елизавета вновь обратилась к Алексе Разумовскому, и тот ее утешил. Как не пытался, еще один претендент на сердце и фавор императрицы, Иван Шувалов переменить ситуацию, пока это не удавалось. Пусть Иван Иванович и был уже замечен государыней, но она, мужняя жена, была верна своему супругу. Ваня был приближен, но в опочивальню еще не допущен.

Еще два года назад Елизавета тайно обвенчалась с бывшим малоземельным казаком – певцом церковного хора. Вот только вопреки общественному мнению «ночной император» не особо то и влиял на императрицу, Разумовский стремился не вмешиваться в политические интриги. А Елизавета чувствовала себя рядом с ним женщиной. Той, русской женщиной, которая видит кротость трезвого и резкость пьяного мужика. Пусть и буйный он во хмели! Но как, стервец, вымаливает прощения!..

– А что тут, душа моя, думать? Недоросль взрослеть должна, да и был уже Петр Федорович на краю смерти, любой к Богу придет после исцеления чудесного, – сказал Алексей Григорьевич и, нацепив на вилку соленый рыжик, потянулся за очередной рюмкой водки. Но, поймав на себе волевой и осуждающий взгляд Елизаветы, поспешил оправдаться. – Лизонька, понимаю, что пост нынче, но ты же знаешь, что я сильно переживал за здоровье Петра Федоровича. А завтра – все! Рассола выпью и говеть начну. Да и вообще, душа моя, что еще делать-то тут в деревне? Может я на охоту? А?

– Нет, на охоту не пойдешь, пост с завтрашнего дня блюсти станешь, а говеть со мной будешь, может и Петруша с нами, коли медикусы дозволят, – строго сказала Елизавета, потом улыбнулась и сказала. – Вот ей, Богу, душа моя радуется, когда докладывают об истовых молитвах племянника. Перепугалась я, что линия наша, петровская, закончится, да смута будет. А ты знаешь, Алеша, предложи ему завтра в баню сходить. Коли православия стал принимать душой, может и баню полюбит, да русаком станет, а то ей Богу – немчура, как есть.

– Вот то дело! – весело провозгласил Алексей Григорьевич, опрокидывая очередную стопку хлебного вина. – Да девок туды, в баню!

– Я те дам, девок, ахальник! – звонко засмеялась Елизавета, грозя мужу кулаком.

К ночи, а точнее под утро, императрица становилась женщиной и позволяла себе говорить с Алексеем без этих всех придворных правил и ему дозволяла быть мужем, а не подданным.

*……….. * ……….*

Хотилово, 17 декабря 1744 г.

А через два дня была баня. Меня, несмотря на все возражения медикусов, поволок за собой рослый, насколько это возможно рассмотреть в мужчине, с красивым лицом, первый не любовник, но фаворит императрицы. На все возгласы врачующих меня медиков о ненужности бани, Алексей Григорьевич отговаривался, что те, мол, сами говорят о полном выздоровлении наследнике и что он точно не заразный. Вот пусть немчура, к слову среди четырех медикусов были два русских, не лезет в обычаи, в коих, по причине своего скудоумия, не ведают.

Я знал, почему ранее Петр Федорович так ненавидел баню. Причина крылась в том числе из-за стеснения своего тела. Я сильно стыдился не совсем пропорционального телосложения и тем более, ранее болезненного причинного места. Теперь же стыдиться не стал, но… какой же я не складный. Вроде бы лицом даже вполне симпатичный, но имел ужасно узкие плечи, тонкие, как тростинки руки и ноги. Из очень спорного истинно мужеского – выделяющийся живот. Однако, тело можно было подправить тренировками, правда работы тут не на один год. А так и вполне себе. Киношный образ меня, такого низкорослого, не соответствовал действительности, как раз таки с ростом все было нормально, как и с причинным местом [по свидетельствам современных исследователей, рост Петра Федоровича был выше среднего].

Баню я перенес плохо. Помню, как до попадания на больничную койку я, Сергей Викторович, любил русскую баню, да и сложно было не любить, когда именно в ней часто заключались важнейшие сделки. Тогда я отлично переносил жар, но не теперь.

Однако, Алексей Разумовский был доволен. Он даже, на радостях, что я загнул матерную конструкцию на русском, ополовинил графинчик, видимо, с водкой.

– Матушка простит меня, когда узнает, как ты лаешься по-русски. И где только научился? – приговаривал фаворит, снова наливая водки, держа в левой руке двузубую вилку с наколотым на нее соленым груздем.

*……….. * ……….*

Хотилово, часовня, 18 декабря 1744 г.

На следующий день после бани, тетушка прислала за мной человека, чтобы тот сопроводил на вечернюю службу в местной церкви. Хотилово вряд ли когда-либо до сегодняшнего дня видело такое представительство в своей небольшой деревянной часовеньке. Графья, князья, наследник и сама матушка-императрица ютились в ветхой, маленькой сельской церкви, службу же вел епископ Псковский Симон Тодорский, который не поехал с моей невестушкой в Петербург, а остался в Хотилово, готовясь отпевать раба божьего Петра Федоровича.

Перед службой Симон подошел ко мне и с интересом осмотрел, как будто ища подвох.

– Мне сказывали, сыне, что ты стал истово молиться. Что стало причиной сих перемен? – спросил выкрест из евреев Симон Тодорский.

Я знал, что соврать епископу было сложно. Он сам крестился уже в сознательном возрасте, бывши до того иудеем. Много где и кому пришлось доказывать бывшему «жиду» свою праведность и истинную веру. И тут молящийся голштинец, который Бога душой не принял, а прошел православное воцерковление по политическим причинам, под нажимом императрицы. Провести Тодорского будет «задачкой со звездочкой» и придется играть, истово веря в то, что говорю.

– Отче, – обратился я к священнику. – Вам и поведаю. Боюсь я говорить, чтобы не сочли лжой. Видел я свет яркий и Пресвятую Деву Марию-Богородицу и пролился внутри меня свет и понял я, что сила в православии.

– Сие явление повинно с иными отцами православной церкви судить. И ты отменно говоришь на русском языке, отрок, – сказал Симон, но после перекрестил и подал руку для целования. – Храни тебя, Господь, но тетушку и иных не пужай, я сам императрице скажу, что нужно. Но на исповедь жду, да и опосля причаститься нужно.

Во время разговора с Симоном Тодорским я использовал максимальный «покер фейс», чувствовалось, что это человек тертый, обвести вокруг пальца не получится, поэтому «включал» детское недоумение и стеснение, чтобы не выдать внутренне взрослого человека. Взрослеть нужно быстро, но не моментально. А еще я действительно поверил, что без божественного проведения в моей судьбе не обошлось. Может быть вера в то, что к моей судьбе прикоснулись божественные силы, и внесла некую лепту в то, что из меня не стали выгонять бесов сразу.

На службе, где я был под пристальным вниманием части двора, что остался с государыней в Хотилово, стоял по правую руку от императрицы и крестился с очень внимательным и одухотворенным видом. Хотелось посмеяться, пошалить, изобразить книксен у иконы, но себя, Петра Федоровича, я задвигал подальше. Когда же ко мне, сразу после службы, подошла императрица, сзади за ней очень быстро выстроилась очередь из желающих высказать мне поздравления в связи с чудесным избавлением. Причем многие люди мне показались искренними. Действительная радость придворных от исцеления наследника во многом была связана с тем, что появлялась возможность отпраздновать рождество в Петербурге, а не носить траур по мне. Если наследник выздоровел, то находится далее в скучном и крайне аскетичном Хотилово двору уже не нужно. К слову, был двор в сильно урезанном виде – те, кто не сильно-то и обласкан государыней посчитали подобное проявление преданности императрице окном возможностей. Вот и ютились в крайне скромных избах, когда их хозяева с малыми детками ночевали в холодных продуваемых скотниках.

– Свадьбу играть летом станем, нечего тянуть. А то и девка перезреет, да и мать ее долгов еще больше наберет, – громко произнесла императрица и прилюдно поцеловала меня в лоб, я же поцеловал ее руку.

Пока я абсолютно не понимал важность каждого слова, взгляда, движения элемента платья Елизаветы Петровны. Не считал важным и ценным вникать в расклады при дворе. Сергей Викторович недооценивал такие нюансы, как и самих людей вокруг. Ну, а Петр Федорович и раньше жил в своем мирке и воспринимал только тетушку, да собутыльников.

А на следующий день, с самого утра, Хотилово быстро вновь превращалось в захудалое село, два имеющихся трактира собирали последнюю сверхприбыль, лейбкирасиры лихо, несмотря на тяжесть своей экипировки, взбирались на коней, а по заснеженным дорогам уже устремлялись на север многочисленные санные экипажи.

Я ехал в карете с неизменными моими попутчиками Брюммером и Бернхольсом. Эти товарищи сопровождали еще герцога Голштинского, то есть меня, когда я, словно разбойник какой, под чужими личинами, по сути, бежал из Священной Римской империи в Россию. Прохиндеи еще те. Но это я сейчас понимаю, а еще десять дней назад, Петр Федорович сильно их ценил и отказывался замечать вороватость, особенно Брюммера, как и стремился забыть все издевательства от этого человека. Да он, в этом не хочу себя ассоциировать с наследником, простил скотину воспитателя. Все те унижения со стороны Брюммера я прощать не хочу. Но уже понимаю, что моего хотения мало, этот … может быть еще полезным. Да я, добрая душа отдал ему триста тысяч рублей. И этот факт больше довлел, чем детские комплексы. Это же сумасшедшие деньжищи, что даровала императрица мне.

Сегодня мне было наплевать на этих господ, которые ранее были словно глоток голштинского воздуха в дикой, варварской России. Но деньги … Вот сколько ехали, столько и порывался спросить: «Брюмер, где мои триста тысяч рублей?». Но нельзя поддаваться порывам, еще осмотреться нужно.

Триста тысяч рублей – это очень много. И я, терпила такой, отдал это состояние на хранение Брюммеру. Еле сдержался, не нужно пороть горячку, показывать себя сразу другим человеком. А гнать гольштинцев от себя нужно. Они измальства знают меня, вопросов у этих господ может возникнуть больше, чем у других, по крайней мере, у воспитателя Брюммера.

Перемены в религиозном отношении, как было видно в поездке, они осуждают. В карете, как бы невзначай, лютеране расхваливали свою протестантскую доктрину и осуждали рабское православие. Я молчал, стараясь, где только можно прикидываться спящим, иногда и спал, чтобы бодрствовать во время остановок, на которых я пробовал тренировать свое никудышнее тело. Надо же – ни одного раза не смог отжаться.

Двадцать первого декабря 1744 года мы прибыли к Зимнему дворцу Елизаветы, который, впрочем, кроме отделки нескольких комнат, включая и янтарную, ничем не отличался от этого же дворца Анны Иоанновны. Но поселили меня не во дворце, а в доме рядом с ним. Как я узнал позже, будущая моя супруга с треклятой тещей проживали так же в доме по соседству, но чуть в стороне, так, что мой дом был ближе к Зимнему дворцу. Это был не тот Зимний, что брали большевики, а лишь большой дом, не достойный великого императорского двора. Так считала тетушка, начиная строительство нового Зимнего дворца.

*……….. * ……….*

Петербург

22 декабря 1744 г.

Меня пугала встреча с будущей женой. Был у человека из двадцать первого века, все больше побеждавшего в симбионте сознаний Петра Федоровича, некий трепет перед Великой. Эта девочка много сделала для России, иногда спорного, но величие империи при ней достигло чуть ли пика, пусть и с полностью расстроенной финансовой системой.

Но и другое пугало. Судя по дневникам Екатерины Великой, еще до замужества она поставила себе цель стать императрицей, при том, что места для императора в поставленной цели не находилось. Эти дневники, изданные впервые Герценом, в двадцать первом веке были уже и в аудиоформате. Ох и сколько там было откровений про меня!..

И теперь, сразу по прибытию, я ждал визита от Екатерины Алексеевны, понимая, что она будет лгать и юлить, если надо, поклянется в любви. Будет рассказывать, как она волновалась и переживала из-за моей болезни.

– Ваше Высочество, к Вам графиня Мария Андреевна Румянцева, – осведомил меня лично Брюммер, который в очередной раз пытался что-то рассмотреть во мне.

Румянцева, мать будущего фельдмаршала, жена нынешнего сенатора, была представлена к будущей жене наследника престола российского, то есть меня. Мари Андреевна смотрела за поведением немецкой принцессе, решала вопросы с обеспечением, помогала осваиваться при русском дворе.

– Графиня, я есть рад Вас видеть. Спаси Бог за Ваша помосчь время болезнь, – приветствовал я Марию Андреевну Румянцеву, урожденную графиню Матвееву. – Вы самолично изволить прийти ко я, чтобы сказать вести от Екатерины Алексеевны?

– Ваше Высочество, мы можем свободно разговаривать на Вашем родном языке, – сказала по-немецки статс-дама Елизаветы и «надсмотрщица» за моей невестой.

– Простить я, графиня, но ныне родное наречие есть русский, – продолжая имитировать акцент, сказал я, чем поверг в шоковое состояние мать будущего блистательного фельдмаршала.

– Как угодно, Ваше Высочество. Я была во дворце, и матушка-императрица просит молодых прибыть сегодня на обед, который состоится в шесть часов по полудни, – графиня лишь обозначила книксен и развернулась, намереваясь уйти.

Не ценят меня тут, не ждут разрешение на уход, книксены больше обозначаются, чем исполняются. Но новости порадовали – не придется видеть свою невесту еще семь часов. И вряд ли она теперь навестит меня до позднего обеда у Елизаветы, тут включается фактор подготовки к визиту, в которой столько сложностей, что дамы будут готовиться долго и основательно. Тут точно не до меня. Эх, не спросил я Румянцеву, приглашена ли одна Екатерина, или со своей матерью, что уже успела, судя по той информации, что я смог вычленить за время переезда в Петербург, заляпаться в скандале с французом де Шатарди. Там еще где-то Лесток засветился, но пока его не трогают. Интриги, интриги.

– Ваше Высочество! – без приглашения в комнату, к слову сказать, не сильно-то и большую, квадратов двадцать, вошел Якоб Штеллин.

Вот не ждал учителя, а он приперся. Противоречия внутри, связанные с благосклонным отношением к персоне Штеллина боролось с ненавистью к обучению в целом. При этом дураком мой реципиент не был, но учился без охоты, чаще заучивая материал. Если бы учителя с раннего детства были такими, как Якоб, который старается каждый урок сделать интересным, в игровой форме, то Петр Федорович мог не только знать материал, но и уметь анализировать полученную информацию. Но не судьба. Благо я, Петров, более психологически устойчив.

На монетках Штеллин стал объяснять историю Российской империи и я с прилежанием учил то, что уже и так знал. В конце занятий, учитель написал в журнале «превосходно» и хотел было продолжить обучение, но был ошарашен моим заявлением:

– Я есть простить, сударь, говею и время молитвы настать.

Штеллин удивленно посмотрел на меня, несколько раз открывал было рот, чтобы что-то сказать, но счел за правильное просто удалиться из моих покоев. А я действительно стал молиться, будучи уверен, что нахожусь под пристальным вниманием соглядатаев. Натренированным глазом я уже определил несколько мест, в которых были замаскированы наблюдательные позиции в стене. Вот и отыгрываем образ образумившегося наследника, зарабатываем титул «цесаревич». А то, что это за наследник, который отлучен от любых дел, а «цесаревич» уже титул посерьезнее.

Я услышал, что в комнату кто-то вошел, но не стал оборачиваться, посчитав нужным не прекращать молитву. Между тем, по тяжелому дыханию я узнал, что незваным гостем был мой воспитатель Брюммер – самый влиятельный человек для Петра Федоровича, конечно, до моего появления в его голове.

– Сударь, мы тут одни и прекращайте лицедейство, – не выдержал Брюммер и подал голос.

Говорил он исключительно на немецком языке, даже не пытаясь учить русский. Обергофмаршал Брюммер считал, что его не очень то и идеального французского достаточно для общения в дикой России. Кто не знает французского, тот и вовсе не заслуживает чести общаться, по сути, всего лишь гувернером наследника.

– Милостивый государь, – зло шипя, будучи действительно раздраженным поведением гольштейнского нахлебника, начал отвечать я. Я, это Сергей Викторович, который патологически не переносил, когда его «кидали» на деньги при том и перебивали. – Мы не вдвоем здесь (я прямо почуял, как передернуло шпиона за стеной), общаясь с Вами, как и с иным человеком, мы под дланью Господа. Не перебивайте герцога Гольштейнского и наследника Российской империи, когда он молится о благополучии этих держав.

– Принц, я не потерплю такого тона, не забывайте, кому Вы обязаны… – вызверился и Брюмер, который приходил в себя после такой, по его мнению, наглости от недоросли.

– Велыки князе, – произнес я коверкая титул на русском языке, после продолжил на немецком. – Так звучит мой титул, а не принц. И скажите, будьте любезны, насколько Я Вам обязан, а насколько ВЫ мне?

Меня несло… Я был готов и в русской традиции по мордасам немецким съездить. Ссора с Брюмером, как оказалось, была первым эпизодом, когда уже почти растворившееся сознание меня, Петра Федоровича, не противоречило ни в чем, а даже дополняло меня, Сергея Викторовича, поэтому и несло. Я уже давно хотел поставить на место зарвавшегося обергофмаршала, который задавил авторитетом все мое окружение, как и более мягкого другого гольштейнского нахлебника Бернхольса, который, впрочем, был не безнадежен. Это воспитатель поощрял Чернышова, чтобы тот спаивал малолетку. И я чувствовал, что делаю все правильно.

Высокий Брюммер, за метр восемьдесят пять точно, бывший блистательный офицер гольштейнской гвардии. Блистательный – потому что блистал, как начищенный пятак, но был ли отличником воинской и полководческой подготовки? Сомнительно. Он пыхтел и, казалось, выдохнет огнем. Брюммер хотел что-то возразить, всматривался в мое выражение лица и видел решимость своего воспитанника повышать ставки в нарастающей ссоре, он же не посмел обострять. Еще не так давно, Брюммер высек бы несносного тупого и трусоватого мальчишку. Но как сечь наследника, да еще за несколько часов до обеда у императрицы? А вот то, что нужно ситуацию государыне подать в нужном ключе, Брюммер уверился.

– Вы, видимо забыли, – собрался с мыслями воспитатель, еще не успев принять, что воспитанник вырос. – Кто именно поставляет Вам вино и пиво, солдатиков, как и табак, так же я все еще обергофмаршал герцогства.

– Допустим, солдатиков мне подарил Василий Аникитич Репнин. А Вы, сударь, можете и не быть обергофмаршалом, если так тяготитесь службой, тем более, скоро будет необходимо принимать важные решения, и я не уверен, что Вы станете на мою сторону. Что же касается второго: о вине и табаке, то Вы очень удачно тратите МОИ же деньги. Я Вас, сударь, попрошу предоставить полный отчет трат и остатки суммы от тех трехсот тысяч рублей, что даровала мне моя любимая тетушка. Сроку до двадцатого февраля, когда я, после своих тезоименитств войду в полный возраст, – выдохнул я после долгого и достаточно эмоционального спича.

– Императрица сама назначила меня Вашим воспитателем, я имею право распоряжаться средствами, – нашелся Брюммер.

– Вы желаете, чтобы аудит растрат денег провели люди тетушки?

То мое Я, что было наследником, скукожилось, ожидая грома с небес, удар молнией или еще чего, настолько страх перед Брюммером вгрызся под корку головного мозга. Но не в этот раз, ничего сверхъестественного не произошло.

– Однажды Вы, сударь, – Брюммер намерено не назвал «Великим князем». – В Киле угрожали, что пустите мне пулю в лоб. Вспомните, чем именно обернулась Ваша угроза? Здесь и сейчас же я по повелению императрицы, но не Вашему.

– Вы прервали мою молитву во время говенья, не думаю, что такой поступок заслуживает высокой милости государыни, демонстрирующую исключительную набожность… На сим, сударь, я попрошу меня оставить, Вам еще нужно подготовить отчет о потраченных деньгах, которыми я смогу распоряжаться впредь и сам, – я отвернулся, выказывая и некоторое пренебрежение своему воспитателю и нежелание продолжать разговор.

Брюммер громко хлопнул дверью, и послышались быстрые рваные шаги, удаляющегося от моих покоев истерика. А я, все мои «Я», ликовали. Опытный царедворец, но все же больше солдафон, чем тонкий интриган, Брюммер попался в ловушку. Может и меня осудят, но прикрыться прерванным молением при пренебрежении к православию, да еще когда сама императрица неделю говела и только утром должна была причаститься, в преддверии Рождества… Если я правильно понял, Брюмер проиграет этот раунд.

А вообще, он – гольштейнская скотина. Полтора года назад Елизавета дала мне баснословную сумму в триста тысяч рублей, забыть о которых я не могу, а Брюмер спаивал меня и сам и через некоторых придворных, пользуясь, что, по сути, я превращаюсь в малолетнего алкоголика. Даже в моих двух комнатах есть три тайника с вином и табаком. И, признаться, даже мне, Сергею Викторовичу, почувствовавшему вкус жизни после смертельного диагноза, не легко сдерживаться от пьянства и табака.

А между тем, Брюммер устроил мне подлянку – уже оставалось менее часа до постного обеда у императрицы, а рядом не было ни одного из слуг. Я же не привык одеваться самостоятельно, а гольштейнская слежанка Крузе – обедневшая дворянка, прислуживающая и мне и Екатерине, куда-то пропала.

Была еще надежда на другого моего воспитателя – Василия Аникитича Репнина, который так же должен был быть при мне. Однако, генерал-фельдцейхмейстер манкировал своими обязанностями в отношении глупого наследника, больше занимаясь делами армии и Сухопутного шляхетского корпуса.

А вообще, как же много этих воспитателей! При том, современным сознанием, я понимал, что единственным действительно деятельным человеком в моем окружении был Репнин, но ему было некогда заниматься мной даже по поручению государыни. Между тем и Василий Аникитич не прав – купил солдатиков мне и все – играйся сам, а меня не трогай.

Репнин был военным человеком, а не марширующей прусской куклой, имел немало знаний и понимание воинского искусства. От статного, поджарого Репнина я мог бы многому научиться, но тот почти что самоудалился от обязанностей няньки взбалмошного меня. Правда, на то были и другие причины, более, чем веские, – Василий Аникитич занимался подготовкой русского корпуса, которому, возможно, придется встрять в европейский конфликт под названием «Война за австрийское наследство».

– Вашие Ви-сочес-во! – услышал я женский шепот с жутким акцентом.

Обернувшись, я увидел ту самую Крузе и облизнулся. Я, Петр Федорович, не воспринимал ее, как женщину, у меня вообще странное отношение было к противоположному полу, в плоскости «любуюсь, но руками не трогаю». Эта была статная дама лет так двадцать пять, с выдающимся, прямо таки вываливающимся из глубокого декольте, бюстом, темненькая, по местным меркам худа, но это только по местным меркам. А я здоровый молодой мужчина с бурлящими гормонами.

– Тс, – приложила Крузе пальчик ко рту и продолжила на немецком. – Прошу Вас, не выдайте меня, обергофмаршал запретил вас обслуживать. Но как же можно, если Вас ждет императрица…

Я ничего не ответил, пытаясь не смотреть на девушку, которая для малолетнего Петра Федоровича была бы теткой, но сейчас я осознал, что выздоровление пошло исключительно на пользу, не будет Екатерина долго девственницей после свадьбы.

Переодеваться было муторно и сложно. Только этот парик-пакли, под которым даже зимой жутко потела и чесалась голова, все эти лосины, складки на чулках… Бр… Но еще повезло: зеленый кафтан и красные чулки с треуголкой – далеко не самое ужасное, что мог бы одеть в этом времени наследник престола.

*……….. * ……….*

Петербург 

22 декабря 1744 г.

– Брюммер, ты бы выучил русский язык, а то и на французском изъясняешься, не комильфо, – отчитывала Елизавета воспитателя наследника.

– Ваше императорское Величество, конечно, но, может, мне в качестве наместника Голштинии не так важно русское наречие, – Брюммер подобострастно изобразил поклон.

– Ты не спеши, Петр Федорович еще даже не женился. Он и так слишком ранимым вьюношем оказался, а тут тебя отправлять в Голштинию. Ты же, любезный, сам говорил, что наследник ценит тебя, что ты ему родителя заменил. Или это уже не так? – Елизавета прищурилась с ухмылкой.

– Так, Ваше Величество, но, как это бывает с недорослями, бунтует, – не пряча приторную улыбку с лица, Брюммер развел руками.

– Иди к наследнику, но помни, обергофмаршал, что это наследник российского престола! – громко, даже угрожающе сказала Елизавета Петровна.

Как только Брюммер, отвесив три неуклюжих поклона удалился, императрица обратилась к своему фавориту:

– Человек Андрея Ивановича Ушакова, что приставили смотреть за Петрушей, сказывал, что тот уж больно странным стал, поведал мне то, что произошло в покоях племянника, так и я помыслила, что иным апосля хвори стал Петр Федорович.

Вполне подробно, заглядывая в бумагу, Елизавета пересказала своему тайному мужу Алексею Григорьевичу Разумовскому разговор между Великим князем и его воспитателем, подспудно становясь на сторону Петра Федоровича и формируя отношение к эпизоду и у фаворита. Чью занимать сторону Алексей Григорьевич быстро понял, он умел чувствовать момент и вовремя сказать то, что ждет от него государыня, пусть и пользовался этим умением крайне редко.

– Петр Великий пробивается в недоросли, душа моя, как думаешь? – спросил Алексей Григорьевич именно то, что хотела донести до него и императрица.

– Не знаю, Алексей Григорьевич, но он ранее боялся Брюммера, а сейчас уже обергофмаршал, растерялся в разговоре с ним. И я рада преображениям в Петруше и не знаю, что и думать дале. С одной стороны, наследник России нужен сильный. Но с другой стороны, насколько мне нужен сильный внук Петра Великого? Ране от Петруши токмо я желала сына, внука себе. – задумчиво произнесла Елизавета, но потом вновь показала расположение духа. – Впрочем, супруг мой, лучше такой набожный и решительный Петр, чем богоненавистник и пьяный самодур. Да и не ясно пока, как оно сложится.

– А буде случится дите, так и легче станет, – вторил настроению государыни Алексей Разумовский.

– Сама воспитаю нового наследника, чтобы был лучшим государем в Европе, – мечтательно сказала Елизавета.

*……….. * ……….*

Петербург

Вечер 22 декабря 1744 г.

Ух ты, глазками-то как сверкает, сколько преданности и любви. И вам «Ваше Высочество» и «Я молилась за ваше выздоровление», «Проплакали с матушкой все глаза». Это звучало так мило, нежным, проникающим до глубин, голосом. Екатерина, безусловно, умела располагать к себе. Вот даже я, Сергей Викторович, поверил бы ей, если только не читал сочинения этой пока еще девушки. Так, в «дневниках», когда невеста наследника общалась со мной, думала только о короне, лицемерила и лицедействовала, в чем, опять же, признавалась. Вспоминает она и моменты общение после болезни, утверждая, что держалась только на стремлении занять русский трон.

Но, черт возьми (только бы не вслух, да не при тетушке черта вспоминать), хороша же девка. Не тот типаж, что «моделью» зваться будет, да и назвать ее именно что красавицей, нельзя. Однако, притягивает к себе еще до конца не оформившаяся женщина. Темно-коричневые волосы, яркие глаза, чуть суженный подбородок, немного продолговатый овал лица, маленький ротик. Точеная фигура, почему-то больше принималась, как достоинство мной, Сергеем Викторовичем Петровым, но не Петром Федоровичем. Вполне выраженные вторичные половые признаки, маленькие ручки, вообще и ростом была ниже метра шестидесяти, так что сильному мужчине хотелось прикоснуться к хрустальному образу Екатерины, защитить его. Если прибавить еще и ум, то…

Так что Екатерина мне понравилась, чего не скажешь, не солгав, о ее платье. Ну как, кроме только декольте, в этих фижмах можно оценить фигуру женщины? А еще оно было очень дорогим. Голубое платье с серебряной и золотой вышивкой, украшенное еще и разными камушками… Такое может стоить не меньше тысячи рублей, а это не один месяц содержания трех-четырех рот солдат. И это не солдафонство, это рационализм. Одно дело – статут императрицы, иное, всего то невеста.

– Екатерина Алексеевна, вы прекрасны, как совершенная в своем изяществе роза, – делал я комплимент своей невесте на немецком языке и чуть сам не поморщился, настолько это было не свойственно мне выражаться столь высокопарно, запутанно и пафосно.

– Э-э, – замялась Ангальт-Цербская принцесса, краснея. – Спасибо, сударь, неожиданно, но приятно.

– Ея Императорское Величество ожидает Вас! – торжественно произнес распорядитель и, не спрашивая, готовы ли мы: я, Екатерина и ее матушка, раскрыл двери, за которым была видна часть большого стола, где уже сидели приближенные государыни.

Что касается Иоганны Елизаветы – моей будущей тещи, то я ее ненавидел. Это чувство было настолько сильным, при том второе сознание не оформило своего отношения к женщине, что я демонстративно отворачивал голову. Или, все же это некая форма неуважения и брезгливости, а не ненависть. Дамочка уже набрала огромные суммы долгов и оплачивать по тем векселям, как намекала тетушка, придется в том числе и мне. А еще теща была не меньшим тираном для Екатерины Алексеевны, чем для меня Брюммер, может и большим, учитывая близкое родство. А я не терпел над собой сомнительных авторитетов, причем этот подход не встречал никакого сопротивления в моей шизофренической голове.

– Ну, чего стоишь там, Петруша, морщишься? – спросила императрица, когда будущая теща с дочерью-невестой, немного потолкавшись кому первой входить в обеденный зал, уже присаживались к столу.

– Простить менья, тьетушка, я есть ослепить глаза от вашего сияние, – сделал я вид, что прикрылся от солнца и решительно пошел к столу.

Небольшая пауза, а потом раздался громоподобный смех Елизаветы Петровны:

– Какой кавалер, а, это же надо! Ха-ха. Спасибо, племянник. Становишься угодником дамским. Ха-ха.

Подхалимские, как, впрочем, и искренние смешки присутствующей елизаветинской элиты, не смогли заглушить смех самодержцы. Я занимал свое обычное место на таких обедах под пристальные разглядывания императорскими миньонами дива-дивного в моем лице.

– Учись, Алексей Григорьевич! Да и ты, Алексей Петрович, до такого комплимента не додумался. А? Иван Иванович, каково? – обратилась Елизавета к Разумовскому, Бестужеву-Рюмину и Шувалову.

– Куда нам, матушка! – развел руками не так давно назначенный канцлером Российской империи Алексей Петрович Бестужев-Рюмин.

Я присел, слуга сразу же расстелил салфетку на коленях. Все внимание собравшихся сосредоточилось на мне. Немного щурясь, словно просвечивая рентгеном, смотрел на меня канцлер, улыбался Иван Иванович Шувалов, строго поглядывал Ушаков – пока еще глава Тайной Канцелярии. Только Разумовскому было нипочем, он уже налил себе хлебного вина и гипнотизировал стограммовую рюмку, ожидая отмашку на обед. Этот хотя бы сейчас пьет, за столом, а от канцлера уже отдает похмельным амбре.

Впрочем, в отношении Бестужева-Рюмина расслабляться было нельзя. Этот человек еще долго будет плести свои интриги и по своему верой и правдой служить Отечеству, но как это он для себя понимает. Брать деньги от англичан разве противоречит истинному служению России?..

– Да пей уже! – среагировала Елизавета, веселясь на то, как Разумовский рассматривает, сглатывая слюну, рюмку хлебного вина, потом ее лицо стало резким, даже суровым и императрица обратилась на французском к Иоганне Елизавете – моей теще. – Иоганна, как время провели, пока я занималась лечением наследника? Как господин Бецкой поживает?

Нельзя сказать, что моя родственница через еще не состоявшуюся женитьбу с Екатериной, впрочем, родство не только через будущий брак, стушевалась, но глазки забегали, информативнее слов говоря, что у этой мадам «рыльце в пушку», особенно при упоминании бастарда князя Трубецкого. Я знал, что историки приписывали матери невесты наследника роман с этим человеком, но тут понял, что «романтик» имел-таки место быть. А жаль… При Екатерине, в той истории, которую я уже не допущу, Бецкой проявил себя, как отличный организатор и градостроитель. Может как-то подобрать этого персонажа с обочины?! Но рано об этом думать, обед бы пережить, да ночь продержаться.

– Ваше Величество, мы с дочерью молились за выздоровление Великого князя и наши молитвы были услышаны, – взяв себя в руки, подняв величественно подбородок сказала на французском языке Иоганна Елизавета.

– Уже на шестьдесят тысяч рублей намолила! – раздраженно на русском языке сказала Елизавета и укоризненно, правда, ничего более не говоря, рассмотрела очень даже недешевое платье Екатерины. Что-что, но наряд государыня оценивала быстро и безошибочно.

А я подумал, что эту мадам, мою тещу, могут в этой истории отправить домой еще до свадьбы. Шестьдесят тысяч – это очень много, а если учесть, что и Катэ уже в долгах, как в шелках, то семейство обходится очень дорого Елизавете. А потом недостача в обеспечении армии и учебные стрельбы раз в полгода и то у гвардии. Опять же, это не солдафонство, а рационализм!

Сама же самодержица была в шикарном платье, которое стоит как три наряда невесты наследника. Но это – другое, даже думать в этом направлении опасно, ибо предательство менее карается, чем быть в одинаковом платье с императрицей, или в более дорогом. Лопухина не даст соврать.

– Так, чада мои, я назначила дату вашей свадьбы – первого сентября сего года. Думала Брюммера назначить распорядителем сего торжества, но…подумаю еще, – императрица пристально посмотрела на меня, давая понять, что в курсе произошедшего в моих покоях несколько часов назад.

Дальше был обед, на котором я, кроме как огурчики, да грибочки и не ел ничего, рассказывая, что говею, в некотором роде осуждая императрицу, что с этим обедом, не могу попасть на вечернюю службу. Тетушка даже заботливо решила прислать ко мне священника, чтобы вечером вместе с ним помолиться.

Что я выяснил в ходе обеда? А вот много, особенно наблюдения толстым слоем ложились на послезнание. Так, Алексею Разумовскому стоило бы посмотреть, что медленно, но верно восходит звезда Ивана Ивановича Шувалова, пусть последний пока еще уступает малоросскому казаку. Будет ли императрица и человек российского Просвещения любовниками? Не знаю, но власти он получит сполна. Как, впрочем, уже взошла звезда Бестужева-Рюмина, но тут никакой романтики нет и близко.

Канцлер неплохо сработал во время скандала с французским послом (впрочем, что-то вроде аккредитации Шетарди так и не успел получить). Под шпионский скандал попала и сидящая рядом, сияющая от удовольствия, Иоганна Елизавета, которая, видимо, подумала, что ее партия пристроить дочь проиграна, но дата свадьбы, наконец названа. Тут пошатнулась, кажущаяся еще недавно колоссом, фигура медика Лестока. Елизавета не могла простить уже то, что в перехваченных Бестужевым письмах ее называют некрасивой, да и Шетарди был ранее сверх меры любезен с императрицей, при дворе даже говорили, что они целовались. А тут такой апломб – шпионские игры.

Еще я понял, что мое поведение в последнюю неделю, начали включать в свои расклады придворные игроки. И Бестужев, и Шувалов за столом вполне себе выказывали интерес к моей персоне, при том, что ранее просто игнорировали, как чудного мопса – полюбоваться можно, но не решать же дела с собачкой. Жуткий пример, но правильный. А мне нужны оба и Шувалов и Бестужев. Уже прокрадываются определенные мысли, которые могут дать и прибыль, и опору в ногах. Да, вопросы прибыли лучше решать с двоюродным братом Ивана Ивановича Шувалова – Петром Ивановичем Шуваловым, но и Иван Иванович не гнушался подзаработать. Да и был последний молодым, годами не критично ушедшим от моих лет. Как казалось мне, более договороспособным.

– Я рада была видеть тебя, дитя, и Вас, сударыня, – на французском языке произнесла императрица, сообщая Екатерине и ее маме, что пора и честь знать, засиделись у сильных мира сего.

При этом я не был упомянут тетушкой, и посчитал правильным не проявить эмоций и сидеть смирно. Но удержаться от того, чтобы под одобрительную улыбку Елизаветы, пристально посмотреть в след своей невесте, не смог. Это не была любовь или какие-то возвышенные чувства, это был интерес к личности великой женщины, которая меня… хочет убить. Мне, Сергею Викторовичу, всегда нравились сильные женщины, как моя Катька, оставшаяся в будущем.

Впрочем, как-то ни разу не рефлексирую по потере жены, с которой не был, как с женщиной больше двух лет и не только по причине болезни. Да и вообще, не хочу обратно, во время, которое у меня ассоциируется с болью и немощностью. Тут же мне все интересно, есть возможность изменить историю, кратно в больших размерах, чем можно было бы это в будущем, влиять на государство. Да и молодое, пусть пока и не складное тело, возбуждает некую эйфорию и жажду действий. Измениться, прожить новую жизнь, и себя изменить и мир. Это может и пройдет и уже скоро, но пока именно так. Вот она Елизавета, иные вершители судеб, интересно же.

– Судари, думаю, Вам есть о чем поговорить, – произнесла Елизавета и четверо сановников удалились в соседнюю комнату.

– Великий князь! Буду рад в ближайшее время с Вами отобедать. Надеюсь, что матушка дозволит нам встретиться после Рождества? – сказал Иван Иванович Шувалов и приобняв Разумовского уже что-то начал говорить тому.

– Почему не рассказал мне, что во время болезни к тебе спускалась Пресвятая Богородица? – задала вопрос Елизавета, как только нас оставили одних.

– Я есть думать, что это горячка и боятся, не верить мне, – ответил я.

– Богохульник! – вскричала Елизавета. – Все медикусы говорили, что умираешь, я видела язвы на твоем челе, а сейчас ты даже похорошел ликом, вытянулся, мужем статным становишься. И что это, коли не божий промысел?

– Простить меня, тетушка, сложно тому, кто до болезни не исполнять обряд, понять, где есть божественный промысел, – я понуро опустил голову и чуть не пустил слезу, отыгрывая растерявшегося подростка.

– Вот ты сейчас недоросль, а с Брюммером был мужем, – Елизавета задумалась. – Какой ты, Петруша?

– Взрослеть, тетушка. Хотеть дела вершить, – ответил я, понурив голову.

– Ну, буде, племянник, мал ты еще. Вона, как дед твой потешников заведи, да научайся ими управлять. И что там с деньгами, что я даровала тебе после воцерковления? – спросила императрица.

– Брюммеру отдать, кабы увеселения мне делать. А деньги сии мне нужнеть… нужны, – ответил я.

– Брюмера не трогай, он, почитай опора тебе в Голштинии, я подумаю, как тебе помочь и денег дам – пятьдесят тысяч. Посмотрю, куда ты их употребишь, на какие такие дела. С Шуваловым дела вершить думаешь, чего это Иван Иванович уже тебя приглашает отобедать? Он больше человек Просвещения и науки, но не чурается и коммерцией заниматься. Вот с Петром Ивановичем тебе сойтись, но то дела грядущего, – императрица серьезно посмотрела на меня. – Не нужно тебе прибиваться ни к какой партии, с Бестужевым так же будь любезным. Коли ты такой взрослый, дозволю вольности, как то быть на приемах, но с Катькой будь, отвадь Иоганну от нее. Приятна хоть девка-то?

– Да, нравится, есть юна она, – ответил я.

– А ты, что, Старый? – Елизавета потрепала меня по голове, пренебрежительно сдернув уже опостылевший парик, раздражающий голову, которая постоянно чесалась.

Глава 2

Петербург. Ораниунбаум. Москва. 

Зима 1745

Социализация прошла успешно. А как еще? Все же я и есть Петр Федорович, пусть уже больше и Сергей Викторович Петров.

После возвращения в Петербург и сложного первого дня, меня мало дергали представать пред очи ясные государыни, а Брюммер стал более покладист и даже угодлив при общении со мной. Елизавета, видимо, сделала некоторое внушение моему воспитателю и тот, после еще нескольких нелепых, прямолинейных и грубых попыток вернуть ситуацию, где я зависим, а обер-гофмаршал доминант, отстал. Сложился некий паритет, когда я не задеваю воспитателя, и он не требователен ко мне.

Время же течет в этой эпохе настолько размеренно, что срочно, это очень редко прямо сейчас, а чаще завтра-послезавтра, или после праздника, не важно, какого. Пригласил на обед меня Иван Иванович Шувалов, я и жду назавтра, а и неделя проходит, а приглашения нет. И это нормально, никто никуда не спешит.

Если нет приглашений от Шуваловых, как и от кого бы то ни было, решил я наладить отношения с будущей женой. Так, на следующий день, после того, как был обед у императрицы, сразу после заутренней, когда исповедовался и причастился, решил навестить свою невесту. По ее воспоминаниям, изданным в будущем, я знал, что Петр, то есть я, и Катэ вполне себе ладили. В этом варианте истории я не обезображен оспинами, точно не урод, пусть, и пока еще с тонкими конечностями, так почему же не пообщаться. Но… «сударь, принцесса примеряет платье», «принцесса проводит урок по русскому языку» и еще с пяток отговорок. Зайдите после. Избегают меня?

Если нет встреч и развития отношений, нужно заняться собой. Прежде всего, я решил написать бизнес-план своего становления в этом мире. Проанализировать проекты, которые можно без особых усилий внедрить, и успех которых уже доказан послезнанием. Потом переходить к более сложным делам и пробовать реализовать и эти проекты. Так что исписывал каждый день не один десяток листов. Правда часть из них были заляпаны чернилами, но ведь для себя писал, чтобы не забыть и попробовать создать систему.

Так же я начал делать упор на свою физику. Работа с собственным телом, поднятие и опускание кровати и других тяжестей. При этом, попросил Краузе помочь мне со спортивным инвентарем. На выручку пришел Бернхольс, который изрядно осмелел после того, как получилось заключить пакт о ненападении с Брюммером. Были заказаны три гири по моим рисункам, пять пар гантелей, а в небольшом дворе того дома, где я жил – деревянный турник и брусья. Не ахти что, занозы появлялись нередко, но работа в деле развития собственной физики началась. Хотел начать бегать. Но негде. Пространства сжаты, небольшой парк есть, но там всегда хватает людей двора, а шокировать их не стоит. Так что кардиотренировки проходят в виде скакалки. Ну и удивил свою прислугу, когда начал мыться два раза в день – после тренировок. Иногда, два раза в неделю получалось упросить Бернхольца поупражняться со мной в фехтовании. Я был слабым поединщиком, но что отметил «наставник», стал слишком быстр и только время и тренировки стоят на пути становления меня, как неплохого фехтовальщика.

Мои навыки фехтовальщика в том мире, откуда я перенесся сознанием, заканчивались тремя месяцами увлечения японским искусством кен-до, когда нужно было поработать с одним партнером по бизнесу, который был увлечен этим видом досуга. Еще как-то помахал мечом на закрытой вечеринке. И все. Гольштейнский герцог был удостоен мучения уроков фехтования, но не преуспел в них. Так что, есть, куда расти.

– Сударь, а почему Вы не выпишите мне наставника по фехтованию? – спросил я как-то Брюммера.

– Ее Величество сказала, что пока не выучитесь танцевать, то не давать Вам ни воевать, ни фехтовать, – ответил обергофмаршал и я понял, что он не врет, такой тон и подобные решения в духе тетушки.

Танцмейстер Лоде был неплохим малым, знал свою работу, но я не хотел уроков танцев, всем своим сознанием не хотел, предпочитая упражнения на силу, растяжку и выносливость. Батман предпочитал в фехтовании, а не у балетного станка. А Лоде учил не просто движениям, мастер хотел сделать из меня балеруна, или как мужчина зовется, который танцует в балете. Пришлось и в этот раз подчиниться, стиснуть зубы и показывать даже заинтересованность в становлении меня звездой танцполов.

Но больше, чем что-либо меня тянуло к музыке. В том мире, откуда я пришел, владел гитарой на неплохом уровне, закончил музыкальную школу по классу аккордеона. Скрипку ненавидел, но сейчас хочется и на ней помузицировать. Решил я стать новатором в России и заказал фортепьяно из Англии – узнавал, его уже изобрели.

После Рождества состоялся и откровенный разговор с Брюммером. Из трехсот тысяч, которые были мне даны, осталось меньше восьмидесяти двух тысяч. При этом обер-гофмаршал и не скрывал, что тратил деньги, в том числе на свои выезды и на женщин. Я не стал усложнять отношения с бывшим, как я надеялся, воспитателем и взял себе восемьдесят тысяч, а Брюммер, как распорядитель свадьбы, свое не упустит и так. Тетушка же не спешила давать обещанные на обеде деньги. Да тут все по поговорке «обещанного три года ждут», что немного раздражало.

Так и протекала рутинная, однообразная жизнь – день сурка да и только. Будучи предпринимателем в двадцать первом веке, когда телефон не отключается вообще, привыкнув к молниеносному решению проблем, мне было тяжело смириться.

* **

Петербург,

дом невесты наследника престола

24 января 1745 г.

– Мама, Вы отдаете себе отчет, что императрица уже и так Вами не довольна? – спросила Екатерина Алексеевна.

– Ты забываешься, дочь. Да, я твоя мать, даже после того, как тебе по этикету нужно идти впереди меня, – ответила дочери Иоганна Елизавета, подсчитывая золотые монеты из объемной шкатулки. – Могла бы Елизавета и лучше ценить будущую жену наследника.

– Мне намекала графиня Румянцева, что я уже много долгов наделала, – вторила своей матери Екатерина. – А как не наделать? Общество принимает меня только любезной и щедрой. Да и Румянцева не отказывается от подарков. А еще нужно соответственно одеваться.

– Ничего, станешь женой, Елизавета станет больше давать денег, да и мужу твоему ни к чему такие суммы. При дворе говорят, что императрица дарует ему пятьдесят тысяч кроме тех денег, которые и так ему положены. Еще он приструнил Брюммера и Бернхольца и теперь сам распоряжается деньгами. А у твоей матери уже шестьдесят тысяч рублей долга – все вложены в твое будущее, – сказала Иоганна Елизавета и отсчитала сто монет, которые собиралась взять с собой в поездку по городу.

Сегодня у матери невесты наследника намечалась прогулка по Петербургу, а Екатерина намеривалась сделать заказ на подарок ко Дню Рождения Великого князя. Правда, девушка сомневалась в своем выборе, при дворе поговаривали, что Петр Федорович сильно изменился, похорошел, стал усердно заниматься атлетикой и не играет уже в солдатиков.

Последние увлечения наследника, впрочем, при дворе осуждали. Зачем нужно себя изнурять, для чего? Тем более, что он даже не боевой офицер, волею судьбы подполковник Преображенского полка, но это больше церемониальная должность. Перемены в характере наследника еще больше стали очевидны, когда он освободил фельдмаршала Ласси от ежемесячных докладов ему, по крайней мере, в той форме, что была введена Великим князем еще два года назад. Мало того, его уже давно не видели на разведении караулов у дворца.

Между тем, набожность Петра Федоровича не вызвала сильную тревогу у придворных. Многие объяснили его перемены в отношении к православию как работой признанного духовника Симона Тодорского, так и чудесным спасением, с явлением лика Пресвятой Девы Марии. Были и те, кто хмыкал и говорил о хитрости Петра Федоровича, мол «задурил голову матушке императрице, чтобы та больше денег дала».

Однако, столь разительные для общества перемены вызывали и немалый политический интерес к уже примелькавшейся в светских сплетнях фигуре наследника. Две партии при дворе даже в некоторой мере оспаривают Петра Федоровича, не решаясь сделать решительный шаг навстречу наследнику. Эта нерешительность проявлялась в том, что Великого князя не приглашают ни люди Бестужева, ни люди Шуваловых. Впрочем, последние быстрее входят в фавор к Елизавете и пока в дополнительной поддержке не нуждаются.

– Я его опасаюсь! – выдавила из себя Екатерина мучившее ее уже долгое время признание.

– Поэтому, дочь моя, ты избегала встречи с Великим князем? – испуганно спросила Иоганна Елизавета.

Мать невесты наследника в своих собственных амурных делах, да в процессе добычи дополнительного содержания от кредиторов, как и трате этих средств, упустила важное – дочь не встречалась с Петром Федоровичем уже как больше месяца. А наследник, между, тем две недели делал, пусть и робкие, но частые попытки встретиться с Фике.

– Мама он стал другой, смотрит на меня, как…– принцесса замялась.

– Как на женщину? – проявила догадливость Иоганна Елизавета.

– Взглядом старика в теле мальчика, – нашлась Екатерина. – А еще я поняла, что ему не следует лгать, или льстить. Как вести себя с ним?

– Не выдумывай, Фике, – начала было Иоганна, но была перебита.

– Мама, называйте меня, Екатерина, это важно, мама. Я православная и становлюсь русской, Фике умерла, когда мы прибыли в Петербург, – возмутилась Екатерина.

– Помню тот приезд. Когда императрица подарила нам дорогие шубы еще в Риге, где был этот симпатичный, с выдающемся носом, ротмистр барон Мюнхаузен, я была уверена тогда, что пенсион будет многим больше. А не так, что деньги считаем, – перевела вновь тему разговора на свою «боль» Иоганна Елизавета.

– Мы таких денег никогда ранее не видели, мама, а в Сан-Суси, у дядюшки Фридриха, так и вовсе не было платья, чтобы встретится с королем. Ему Вы не высказали тогда претензий, – сказала немного обиженная Екатерина, впрочем, матери, как всегда, не было дел до переживаний дочери.

– Так это же Фридрих. Пруссии, чтобы выжить и возвыситься нужны деньги. А тут Россия. Зачем им вообще столько золота? – сказала Иоганна, но, увидев, как глаза дочери увлажнились, решила вернуться к теме тревог маленькой Фике. – Просто мальчик стал мужчиной, вот и смотрит на тебя, как на женщину, ты еще поймешь, как это приятно, чтобы мужчина… Впрочем, я не могу тебе этого рассказывать. Прими его таким и обязательно встреться. Если он почувствует от тебя безразличие, то и свадьбу может отменить, мы же в дикой России. И кому тогда ты будешь нужна, перезрелок, брошенная невеста?

Пусть Екатерина и хотела огрызнуться матери за «перезрелок», но Иоганна оказалась права. Страхи, с ними нужно бороться. Еще бы мать научила флирту, а то невеста наследника только и знает, что он есть, этот флирт. София Фредерика, несмотря на постоянные поездки с матерью, воспитывалась в строгой лютеранской традиции, в том числе и подчинения мужу. И в этом воспитании не предусматривались разговоры об особенностях плотских утех, как и о причинах деторождения. Да она только догадывается, что должно случиться в первую брачную ночь и уже не раз плакала по этому поводу, представляя что-то непотребное, страшное. Но корона… Елизавета Петровна, имея очень сомнительные права на престол, подняла гвардию. А если она, Екатерина, родит законного наследника, да еще и мальчика, то регентство обеспечено, нужно только смести мужа. И вот того Петра Федоровича, что беспробудно пьет, играет в солдатики, не умеет к себе располагать, как только пользоваться благосклонностью императрицы, она бы смела безумца. Но что ты такое, нынешний Петр?

* **

Петербург,

10 февраля 1745 г.

Перед моим Днем Рождения, впрочем, так тут никто не говорит, я еще раз встретился с императрицей, которая долго выспрашивала меня, зачем и почему я себя истязаю. Но уже было видно и не вооруженным взглядом, что тренировки и хорошее, правильное питание, прибавили мне мяса на теле. Ноги уже не такие и плоские палки, руки немного, но уже имеют рельеф, непропорциональный живот почти исчез. Поэтому тетушка не стала выговаривать мне, а, напротив, попросила продолжать, чтобы дамы при моем появлении томно вздыхали, а Екатерина, наконец, соизволила пообщаться.

Императрица была в курсе того, что мы не виделись с Екатериной Алексеевной, и спрашивала о необходимости ее вмешательства, но вот чего не нужно, так это требовать от невесты встречи с женихом. На вопрос же о том, что подарить мне на именины, так как такого, изменившегося, наследника она плохо знает, ответил просто – деньги, чем расстроил тетушку и был обвинен в прусском скупердяйстве и подражательстве королю Фридриху. А еще государыня дала понять, что с таким подходом, я вообще ничего не получу.

Ну а после очередной встречи с государыней, словно прорвало плотину, все при дворе стремились к общению со мной и я уже вспоминал те полтора месяца затворничества, как благодать.

Первым меня пригласил на охоту Алексей Разумовский, скорее всего по личной просьбе Елизаветы Петровны. И этот факт при дворе быстро проанализировали и приняли к сведению, что государыня благоволит племяннику. Что такое «охота» по мнению Алексея Григорьевича Разумовского? Да то же, что и у других рыбалка, но с еще большим количеством алкоголя. Фаворит тогда вырвался из клетки, и было уже не ясно, кто кого на самом деле выгуливает. Но мне нравился этот человек. Своей непосредственностью, мудростью, но такой – народной, без лишней интриганской лжи, а с хитрецой.

Простота общения с Алексеем Григорьевичем резко контрастировала с лицемерием, творившимся при дворе. Кто на кого посмотрит, как именно прикусит губу государыня, кто стоит рядом с ней по правую, а кто по левую руку – это то малое, что влияет на внимание при дворе, или игнорирование человека. Один персонаж на одном мероприятии за пару часов мог быть как милостиво принятым двором, так и стать изгоем. Со мной было так, что двор просто не понимал, как относиться к наследнику, который вроде бы глупый взбалмошный мальчуган, но что-то тут уже не так. Как коршуны крутились вокруг, не решаясь начать беседу. Сейчас же не успевал воспринимать потоки из пустого словестного кружева.

В Царское село, рядом с которым и была организована охота, прибыл вдруг и Иван Иванович Шувалов. Он толи усыплял бдительность Алексея Разумовского, подчеркнуто в дружеской манере всегда общаясь с императорским фаворитом, то ли действительно был привязан к Разумовскому. А может и то и другое в разных степенях.

Однако, именно этот визит и следовало использовать для начала реализации некоторых своих планов. К сожалению, при всех этих положительных качествах широкой русской души Разумовского, он не был ни разу предпринимателем, замыкаясь, в лучшем случае, на помещичьем хозяйстве и не расширяя кругозор в вопросе зарабатывания денег. Иван Иванович так же не блистал финансовым гением, но не гнушался начать и прибыльное дело, особенно для демонстрации своей самостоятельности своим кузенам-графам Шуваловым.

Вот Петр Иванович Шувалов, не гнушался зарабатывать хоть на малом, но главное получить хоть копейку прибыли. Однако, данный персонаж меня толи игнорировал, то ли был занят чем-то важным. А скорее всего, просто считал никчемным мальчишкой, на которого стоит тратить своего времени ровно столько, чтобы не вызвать укора от государыни.

Иван Иванович же слыл человеком Просвещения, переписывался с Вольтером и даже пересылал тому деньги, ратовал за образование и культуру, был меценатом ученых, прежде всего Ломоносова. А вот средства для своей деятельности просветителя он брал и из коммерческих предприятий в том числе. В виду своего широкого кругозора, этот персонаж может пробовать новаторские для этого времени методики вытягивания серебра из кошелей и дворянства и купечества, да и мещан. Ну и еще один факт – Иван Иванович, молодой человек, чуть за двадцать лет, входил в фавор и все чаще бывал рядом с императрицей. Вот ему то и нужен дополнительный фактор, такой, как дружба с наследником престола, любимого племянника.

Внимание со стороны Ивана Ивановича вызвано еще и тем, что младшего из Шуваловых ранее называли «бедным родственником», бывшего двоюродным братом ближним сподвижникам Елизаветы и участником переворота 1741 года Петра и Александра Шуваловых, но не могущего с ними сравниться в финансовом благополучии. Сейчас же назвать Ивана Шувалова «бедным» не повернется язык ни у кого. Да, до своего кузена Петра Ивановича еще очень далеко, но звезда Ивана постепенно, но неуклонно всходила. Меня же использовали, чтобы еще на шажок приблизиться к государыне, которая меняла отношение к своему племяннику.

– Ваше высочество, – обратился Иван Иванович.

– Я же просил без чинов, – перебил я Шувалова, демонстрируя уже неплохое знание русского языка.

Еще бы не знать русский. Я демонстрировал усердие в его изучении и днем и при свечах, что и китайский выучить можно, тем более, если он уже и так родной язык.

– Да, конечно, Петр Федорович. Я посмотрел рисунки, кои вы дали и могу сказать, что, еже ли это работает, то великое дело Вы сделали для России, – сказал Иван Иванович, отрезая кусок мяса от зажаренной на углях кабаньей ноги.

– Иван Иванович, я есть корыстный человек, за начинания, – я улыбнулся и поднял вверх бокал с клюквенным морсом, Шувалов поддержал меня вином.

– Вы хотите за это изобретение денег? – спросил напрямую меценат и новатор.

– Безусловно. И я считать, что любой труд или изобретение нужно платить. Сколько за год только в Петербурге сгорает строений от молний? – спросил я и видя запущенные в умной голове Шувалова мыслительные процессы, продолжил. – Не утруждайтесь, Иван Иванович. Это много, а в России еще больше.

– Но, еже ли Ваше изобретение работает, то нельзя строить без оного. Тогда, сколько Вы хотите денег за молниеотвод, как вы его назвали, если он, конечно, работает, – с неким прищуром, напомнивший образ хитрованского купца, спросил Шувалов.

– Мне хватит тридцати тысяч, – спокойно ответил я.

Шувалов не испугался цифры, при том, что она была существенная и для него. Для сравнения – это строительство полностью оборудованного линейного корабля и еще год его содержания с командой.

– Это не мало, – сказал Шувалов и почесал запястье левой руки.

– Это не есть все, Иван Иванович, – я улыбнулся, так как некое прогрессорство началось и теперь я уже полноценный попаданец.

– Удивите, Петр Федорович, – сказал Шувалов, наливая очередную порцию вина себе в бокал.

– Извольте, – я так же отпил морса. – У Вас же есть поместья и немало земли. У такого человека должно быть преизрядно землицы. Я прошу частью посадить свеклу на полях. Есть светлая, которая достаточно сладкая. А потом нужно выбирать семена самой сладкой свеклы и вновь высаживать.

– Зачем? – недоуменно спросил Шувалов.

Сказать, что Иван Иванович был ошарашен, ничего не сказать. В будущем это состояние могут назвать когнитивный диссонанс. Недоросль, что только несколько месяцев назад и по-русски не говорил, сейчас играет с ним, указывает, что нужно высеивать на полях. Ему – почти уже опытному помещику. Но, Шувалов решил дать шанс мне. Если я не окажусь прожектером, то весь клан Шуваловых будет прислушиваться, а он, Иван станет в этом первым, кто рассмотрел возможности.

– Сахар. Я знаю, как можно делать сахар не дорогущий из тростника, а дешевле из свеклы и у нас, тут в России, – я сделал паузу. – Как видите, я есть откровенен, знать о такой разработке – это тоже деньги. А начать промысел сахара – большие деньги.

Заветное слово прозвучало и слово это «деньги». Если Шувалов хоть малую долю, но воспринимает меня всерьез, то подобный проект не упустит. А я действительно знаю принцип изготовления сахара из свеклы. Правда, овощ, который растет сейчас, имеет меньше сахара, и чем тростник и сахарная свекла будущего. Но и это прибыльно. Англичанин, имя которого и не помню, только где-то к концу века докажет саму возможность использовать свеклу, а массовое производство сахара по этой технологии начнется только в XIX веке и будет приносить колоссальную прибыль.

– Если это так, то я вложусь и даже найду приказчиков, но нужно убрать все сомнения и доказать состоятельность промысла, – показал, наконец, заинтересованность Шувалов.

– Пришлите надежного человека, я опишу все действий. Это наследие мое от отца, который не успеть обогаща… разбогатеть на этом. В наших интересах не знать никому иному о сим. Но есть еще одна, пока конечный просьба, – я опять улыбнулся, понимая, что собеседник уже устал от деловых переговоров, да и вино начинает сказываться. – Помогите купить большой дом в Петербурге. Денег за пятьдесят-шестьдесят тысяч.

– Страшусь спросить зачем, – улыбнулся Шувалов, но дал согласие озадачить своих приказчиков.

Ну а я устрою своего рода проверку на профпригодность своему человеку, чтобы он имел возможность стать тем самым «своим». Я приблизил к себе Тимофея Герасимовича Евреинова, которого и планировал сделать распорядителем в своих комерц делах.

Когда давным-давно в будущем читал мемуаристку Екатерины Великой, что так долго меня избегает в этом мире, восхищался некоторыми способностями Тимофея Герасимовича – еврея-выкреста, но сохранившего находчивость и пронырливость, присущие иудеям. Благодаря Евреинову Екатерина, по ее же описанию, всегда была в курсе всех событий, Тимофей выполнял даже некоторые пикантные задания моей будущей жены. Имел он и связи в купечестве и среди евреев-промысловиков, а и в среде русского купечества. Пусть в этот раз послужит мне, как и его брат, но после проверки.

А задумал я ни много, не мало, но маленький Лас-Вегас, пусть и всего в одном доме. Развлекательный комплекс из небольшого казино, ресторана с музыкой, отдельными номерами для желающих уединиться в максимальном комфорте. Тут же и предложить новые игры в виде классического для меня покера, но пока еще не распространенного в этом времени. Были какие-то игры-прототипы покера, но мене развитые, к примеру «фараон». Может быть и блэк-джек. Думаю, что вполне реально оборудовать и бильярдный стол в рулетку.

Да, сложность в разрешении Елизаветы, которая в обществе позиционировала себя как ревнительница морали. Однако, думаю, мне в сговоре с Шуваловым, да еще при правильных словах, можно уговорить императрицу не чинить препятствий в этом деле. Была сложность и риск данного проекта, так как по закону играть в карты могли только дворяне, но на первых порах и этого хватит.

А еще кухня. Тот же салат «Оливье» в ресторанном варианте, где и раковые шейки и икра, или селедка «под шубой», да много можно вспомнить блюд, для сегодняшнего времени экзотические, обыденные в будущем. Ресторанов в этом времени нет, даже во Франции, я узнавал. Корчма или трактир же слишком демократичное заведение, чтобы без особой нужды там развлекались богатенькие дворяне.

Если такой проект сработает, то дворянство Петербурга, все же жаль, что Елизавета запрещает недворянам играть в карты, раскошелится, втянется и понесет свои звонкие монеты. Внедрить можно и фишки, которые в истории появились, должны появиться, только в 1752 году. Что нужно: здание, подготовить людей, прикрытие заведения персоналией наследника престола, а лучше Шуваловых. И после финансировать армию и флот из получаемой прибыли.

В той, прошлой жизни, у меня были два ресторана, так, больше для души. Любил я это дело. Первоначально жена просила дать ей бизнес, но Катя быстро охладела к ресторанному бизнесу, а я, напротив, иногда увлекался личным управлением ресторанами. Так что опыт есть и грех его не использовать. История же показывает, что подобные заведения пользовались огромным успехом и приносили колоссальные прибыли. Да, первый ресторан в Париже прогорел, но там было допущено множество ошибок, как по кухне, так и по организации. В каждом новом деле всегда множество «детских болезней», послезнание же позволит создать продукт, который будет близок к конечному, что прошел сложный пусть эволюции.

* * *

Петербург

12 февраля 1745 г.

– Ваше Высочество! К вам принцесса Анхольт-Готторбская Екатерина Алексеевна, – осведомил меня Евреинов.

– Проси! – сказал я, быстро поправляя одежду – это хорошо, что еще не начал тренировку, а то пришлось бы долго ожидать невесте своего жениха, могла счесть и за некую месть и невежество.

– Ваше Высочество! – Екатерина изобразила книксен у входа.

Вместе с принцессой пришел и Брюммер и Бернхольдс, которые при таких встречах должны находиться, дабы не дискредитировать молодых, но сейчас я бы хотел пообщаться с Фике наедине. Да и вообще вот этот контроль, как будто молодые люди сейчас накинутся друг на друга в порыве страсти, лишнее. Во первых, я до болезни в Хотилово о том, откуда дети берутся, имел очень смутное представление, несмотря на то, что наслышался в детстве похабщины при дворе своего отца, а после и на вечеринках Брюммера, столько было сказано, что и стены не каждого трактира слыхали.

Девочку трясло, я был взволнован, но не подавал признаков эмоционального возбуждения. Да и Екатерина держалась, ее выдавали только чуть подрагивающие руки и то, как очень мило она покусывала губы.

Хотелось ответить стихами Александра Сергеевича, нашего «все», но сдержался, хотя уже принял решение о плагиате достояний русской литературы будущего, если это будет нужно для создания образа. Но, пока не время светить своими «талантами», как и разговаривать на русском языке, тогда как я не знал ни французских стихов, ни немецких. Поэтому появления наследника-пиита «вдруг», да еще и на русском языке – это слишком, пока слишком. Так что ответил комплиментом:

– Спасибо, что пришли, теперь в этом темном месте стало больше света, ибо вы лучик красоты и света, – сказал я, при этом жестикулируя.

– Но не яркое солнце, как императрица? – подловила меня Екатерина, припомнив слова, что я произнес во время обеда у тетушки.

– Вы прекрасный цветок, который уже красив, но до конца не раскрыл всей своей прелести, – упражнялся я в словоблудии.

Я не так уж и хотел смутить свою гостью, да и не были мои слова элементом обольщения. Я, как говорят разведчики, «качал» ее, пытаясь понять, что за «бутон» достается мне, и какой цветок из него расцветет, если я, Петр Федорович уже другой.

– Вы не были таким галантным ранее, сударь. Я как будто говорю с опытным обольстителем и прошу Вас, сударь, не смущайте меня, так как я не опытна в подобных разговорах и затрудняюсь в ответах, – ответил мне звонкий, пронизывающий голосок.

– Сударь, оставьте нас, пожалуйста. Даю слово, что ничего предосудительного не случится, – попросил я Брюммера выйти.

– Зачем Вы захотели остаться со мной наедине, при этом, не испросив моего позволения? – у невесты послышались стальные нотки в голосе. По крайней мере, стало понятно, как таким нежным, казалось бы, голоском, миниатюрной женщины, можно отдавать приказы сильным мужчинам.

– А Вам, сударыня, не кажется, что избегать меня, вашего будущего мужа, более предосудительно. Я ждал этой встречи шесть недель, чтобы говорить в присутствии соглядатаев? Не сильно много на нас с Вами двоих этих самых соглядатаев? – спокойно, но между тем твердо, проговорил я.

– Но именно я пришла к Вам, вы уже давно не делали попытки встретиться со мной, – пошла в свою атаку девушка с задатками великой женщины.

– Если дело касается женщин, то не считаю вежливым навязывать себя, тем более, что попыток встретиться с Вами я сделал предостаточно, чтобы понять о отсутствие вашего желания видеть меня. Но полно об этом, Екатерина Алексеевна. Вопрос в другом, Вы здесь, и я рад этому. А обоюдные претензии не способствуют беседе жениха и невесты. Как Вы смотрите на то, чтобы прогуляться в саду? Погода солнечная, а дорожки почищены, – говорил я и вглядывался в бездонные серо-зеленые или больше все же карие глаза. Цвет был непонятен, но глаза были глубокими, наполненными смыслами.

Эта девушка не могла быть пустой, только занимающейся одеждой и поиском развлечений – что я некогда для себя взял во главу угла образа Екатерины. До болезни считал ее глупой, но глуп был я, если не усмотрел разума в девочке. Ну и еще… теща постаралась внести свою деструктивную лепту.

Мы вышли во двор, направились в сторону Зимнего дворца. Не того, большого, способного вместить всю императорскую семью, а только лишь один из больших домов в Петербурге, может и не самый просторный, по крайней мере, не удовлетворяющий потребностям императрицы Елизаветы и ее двора. Но тут был парк, и он был прекрасен, пусть и не большой.

– Вы боитесь выходить замуж не по любви? – задал я вопрос своей невесте, от которого она вздрогнула.

– Я буду стараться Вас полюбить, Петр Федорович, – ответила после паузы Екатерина.

– Пусть любовь это и работа на двоих, но старание, думаю, не поможет. Пока я бы хотел, чтобы Вы стали для меня близким другом, а я для Вас. Мы будем супругами, но еще хотелось бы стать друзьями и соратниками, – я остановился и взял Екатерину за руку, от чего она вздрогнула.

– Как Вы это видите? – спросила Екатерина.

– В мелочах. Мелочи составляют большее, – говорил я, не отпуская руки Фике, впрочем, она не спешила ее убирать. – Вы дарите подарки придворным дамам, прислуге и может это и хороший ход. Но, если мы соратники, дарите от нашего имени, как уже от семьи, я даже могу быть в доле деньгами. Потом будут начинания, и я буду ждать от Вас и в этом поддержки. Ну и без интриг за спиной – предательства не потерплю.

Екатерина выдернула руку и вначале с испугом в глазах, а после и с неким вызовом посмотрела прямо в глаза.

– Я поняла, – твердо произнесла девушка и направилась в обратную сторону, показывая тем самым, что хочет завершения разговора.

Констатация факта встречи – она не случилась продуктивной. Может я и твердолобый и не правильно себя повел, но и мне не нравится, что пришла такая вся из себя, облагодетельствовала, а потом в дневниках напишет, как урод Петька угрожал ей и грубил, или еще чего наскребает пером, чтобы очернить меня. Нет, пусть сразу понимает, что я не дам себя сожрать.

– Тимофей! – позвал я камердинера, который намного лучше справлялся со своими обязанностями, чем Бурнхольц, который оставался с приставкой «обер», то есть главный. К чести голштинца нужно отметить, что без полного контроля от Брюммера он начинает проявлять себя с лучшей стороны.

– Ваше Высочество! – зашел в комнату Евреинов.

– Большой букет самых красивых роз отправь Екатерине Алексеевне. И еще… нет вестей от Ивана Ивановича Шувалова?

– Вестей нет, о букете понял. Позвольте высказать восхищение, как скоро вы стали чисто говорить на русском языке, – Евреинов поклонился.

– Полноте, Тимофей Герасимович, – отмахнулся я.

* **

Петербург

Февраль-март 1745 г.

День Рождения прошел феерично, и это не фигура речи. Был фейерверк, что-то вроде ночного бала. Елизавета вообще постоянно устраивала праздники по ночам.

Государыня исполнила «русскую», я потанцевал с Екатериной. И в целом, невеста вела себя благосклонно. Может потому, что у нее в покоях не успевали застаиваться цветы, может из-за подарка – приятного ожерелья с еще более приятными брильянтами, которое обошлось мне аж в полторы тысячи рублей. Я, можно сказать, ухаживал за принцессой, а точнее, по моему указанию, ей делал подарки Евреинов. Но на то я и Великий князь, чтобы давать указания исполнителям. Сам же все больше занимался собой.

Прибыл учитель фехтования некий Франческо Костелано – итальянец, который был с одной стороны мастером клинка, с другой же, его искусство было заточено на дуэльные поединки, но в меньшей степени для боя. Месяца два позанимаюсь с ним и попробую кого из гвардейцев в качестве спарринг-партнеров.

Я входил во вкус, иметь молодое тело, обладать отличной реакцией и присущее мне, Сергею Викторовичу Петрову, упорство и характер это второе дыхание, попытка сделать еще лучше, чем было в иной жизни. Начиная добиваться вполне неплохих результатов, я с фанатичным рвением увеличивал нагрузки. Для сравнения – после болезни ни одного отжимания сделать не получилось, сейчас три подхода по десять делаю. И еще я расту. Стать более чем двухметровым гигантом не суждено, вряд ли получится догнать деда в этом, но то, что буду ростом выше среднего, точно.

Исследователи моей личности уже в современном периоде утверждали, что я был метр восемьдесят, не меньше, тот же Мельников писал об этом, я когда-то читал, правда без пристального внимания, сильно умная книженция оказалась. И я действительно не низкий, ну а остальное дело труда и системных тренировок.

Так вот о Дне Рождения. Иван Иванович Шувалов оказался прохвостом еще тем и подарил мне тридцать тысяч рублей, те, что я просил за молниеотвод. Сам же, небось, за него от императрицы захочет получить больше. Ну да ладно, других подарков так же хватало. Угодил Бестужев-Рюмин, преподнеся турецкий ятаган с украшенным камнями эфесом. Имел я слабость к холодному оружию, пусть и не был в прошлой жизни ни разу фехтовальщиком.

Но во время любых приемов и празднований меня озадачивала главная, как я считал, проблема – отсутствие команды. Все окружающие люди были угодливы, старались усмотреть выгоду. Много лжи и притворства – с такими творить не получится. Присматриваясь к людям при дворе, не мог вычленить никого, кто мог быть действительно мне полезен. Как и не наблюдал вероятных единомышленников. А без людей, команды, создать что-либо нельзя. В другой жизни вокруг меня обитал целый сонм профессионалов, которым в какой-то момент можно было дать абстрактную цель типа «увеличить ликвидность металлургического завода на десять процентов» и все, придумают, как именно этого добиться и сделают. Возможно, в какой-то степени это и расслабляло, и пропадал хищнический азарт в бизнесе. Тут же все с нуля.

Много думая над своим будущим, планируя, постоянно спотыкался на фамилию Миних. Прогонял эти мысли, но вновь натыкался на личность фельдмаршала. Был бы он не в опале, не было бы и проблем затащить к себе в проекты этого инженера. Но он в Сибири и тетушка, вроде, как и не думает о возвращении Христофора Антоновича, как его звали на русский манер.

Вот же недооцененный человек в истории России. А всего-то был верен присяге. Взять ситуацию с, ныне арестованным малолетним Иваном Антоновичем – за этого ребенка и его именем Миних арестовал Бирона, чтобы герцог не стал мутить воду в пеленках императора-младенца. А после, надеюсь, уже такой истории и не будет, пытался образумить и защитить меня во время катерининского переворота. Не уверен, что Бургард Христоф был великим военачальником, побывал в крымском Бахчисарае, пока это еще не стало мейнстримом, но решающей победы не добился. Может и человек сложный, как описывали его современники. Но это он доводил все дела до нужного результата, это он брался за невыполнимые задания и с честью выполнял их все, прежде всего в области инженерии.

И как я не пытался найти аргументы для разговора с тетушкой, чтобы та позволила вернуть Миниха, как не придумывал комплименты, ничего не выходило. Если Миних честен своей присяге, и жив затворник Иван Антонович… Обиженный фельдмаршал, русский немец может и строить планы по возвращению брауншвейской династии на русский престол, по крайней мере, этого может опасаться Елизавета, патологически страшившаяся переворота.

И в этом ключе я не понимаю, почему жив некоронованный император Иван. Можно заниматься самокопанием, поиском гуманных начал и страха греха детоубийства, но все бессмысленно и не рационально, если из-за этого мальчика разверзнется гражданская война. Да он и Елизавете в некоторых местах сковывает руки и лишает возможностей. Та же сибаритствующая эпикурейская гвардия не обязательная опора трона. Гвардейцы как принесли на своих руках дщерь петрову к трону, так в простыне могут ее оттуда и унести, стоит, к примеру, ужесточить тренировки «лучших» бойцов России, да вино ограничить.

И так со многим. Ну, подстрой ты смерть мальцу, который и так живет хуже смерти, пусть всем станет лучше, пусть его отец Антон Ульрихович со своими дочерями едет в родной Брауншвейг. Нет же, нужно держать взаперти Ивана Антоновича и его семью, отвлекать две роты солдат на их охрану, мучать и девочек и вдовца Антона Брауншвейского. Да что он значит без сына Ивана? Столько судеб ломается, столько оглядок на проводимую Елизаветой политику? Да, обещание не казнить, но что есть это обещание, когда ты ответственна за миллионы жизни и всю Россию! Но этого я тетушке не скажу… Может это страх обрушения всех ветвей Романовых, ведь остался только я и он, Иван. Потому и жив затворник.

На праздновании моего Дня Рождения 12 февраля пришлось выдержать пикантную проверку, уж не знаю, кем организованную. Склоняюсь, к Екатерине, но, она все же кажется еще не сильно искушенной в интригах, тем более в амурных. Может ее матушка поспособствовала, есть вероятность и проверки со стороны Елизаветы Петровны.

– Петр Федорович, Вы скучаете? – подошла ко мне симпатичная особа в лице Матрены Павловны Балк-Полевой. – Такой кавалер и без дамы? Не против моей компании.

Молодая девушка озорно посмотрела на меня, а после быстро отвела взгляд, притворно смущаясь. Этот прием был выполнен топорно и мог вызвать смех. Симпатичная, можно сказать даже красивая девушка, которую я видел еще до болезни лишь мельком, не могла находиться на празднестве, так как не была ни фрейлиной Елизаветы, ни принадлежала к семье из высшего эшелона власти. Но девушка была на балу и стреляла голубыми глазками, вот только нервозность и избыточное волнение выдавали ее неопытность в искусстве флирта.

– Сударыня, я рад, что меня облагодетельствовало своим вниманием столь прекрасное создание, жаль, но позволю себе заметить, что влюблен и это чувство неотвратимо покоряет мое сердце, пребывая в неге фантазий и предвкушая таинство венчания. Екатерина Алексеевна без баталии и единого выстрела привела к покорности мою мужскую сущность, – сказал я и удовлетворенно улыбнулся.

Тогда я сам себе поаплодировал и за высокий, как мне показалось, стиль и за то, что вовремя начал свое признание Екатерине, когда рядом проходила статс-дама Мария Андреевна Румянцева, являющаяся, в том числе и надсмотрщицей моей невесты и статс-дамой императрицы. Пусть передаст слова и Елизавете и Екатерине. Да и то, что я не поддался на флирт Матрены, такой наивный, неумелый, придавало мне некие бонусы в отношениях с будущей женой. А то, что Румянцева «случайно» проходила мимо, снимало всякие сомнения о действительном интересе со стороны Балк. Жаль девочку, ведь в обществе ее попытка флирта вряд ли будет принята без осуждения, тем более, что кроме статс-дамы Румянцевой рядом оказались фрейлины, которые побежали обсуждать такой афронт.

* **

Москва

Апрель-май 1745 г.

В апреле 1745 года двор выехал в Москву, где предполагалось пробыть до лета, может и до Петрова дня. Выезд был приурочен дню коронации Елизаветы Петровны 25 апреля.

Еще до выезда в Первопрестольную, аккурат после моего Дня Рождения, стало известно, что тетушка собирается подарить молодоженам поместье в Люберцах. Ну, может не столько поместье, сколько дворец, но я предполагал использовать этот подарок максимально, в моем понимании, выгодно. В самом начале марта был послан в Москву Тимофей Евреинов, чтобы понять, что там с предполагаемым подарком. Приказчик Ивана Ивановича Шувалова, к которому я обращался через Бернхольца, нашел несколько человек с опытом управления поместьями, строительством и, как это бы сказали в будущем, – ландшафтного дизайна.

Я не хотел заселяться в заброшенное «наследие» Светлейшего князя Меньшикова. То, что дарует императрица, должно работать и приносить пользу, а не сплошное сибаритство, основанное на пьянстве и разврате. В Люберцах я хотел сделать многое: создать оранжереи с выращиванием теплолюбивых фруктов и ягод, собирался засеять поля картофелем, кукурузой, ячменем, овсом, сахарной свеклой, отказавшись временно ото ржи. Предполагал организовать сахарный заводик через год-два, если эксперимент удастся. Картофель, кукуруза должны пойти прикормом для свинокомплекса и коров, овес прикормом для лошадей. Это для «потешных» полков, чтобы питались на месте, да и помогали в хозяйстве. Вот для организации большого хозяйства, был отправлен Тимофей Евреинов и его брат Петр. Выкрестам поручено купить землю вокруг той, что будет принадлежать мне по праву. Ненужно, чтобы картофельные поля начинались сразу в метре от дворцового крыльца, а вот километра полтора-два парковой зоны и уже после сельское хозяйство и фруктовые сады, это более правильно.

Да, я намеривался создать потешные полки, которые, впрочем, потешать не станут, а будут обучаться новому строю и тактикам. Пока это будут две роты, на их основе сформирован полк, дальше «будем посмотреть», хотелось бы полк преобразовать в дивизию, но десять тысяч личных войск… На данный момент это выглядит фантастично.

Выделил я на мероприятия по сельскому хозяйству, как и на строительство казарм аж пятьдесят тысяч рублей. Это «аж» было для меня огромной суммой, команда сельскохозяйственного десанта же засомневалась в достаточности суммы, когда прониклась масштабами строительства и преобразований. Но это не слишком большая проблема, так как все и сразу я не жду, этапы и очередность работ выстроены и на последнем месте стоит косметический ремонт самого дворца и облагораживание парка рядом, на что, я очень надеялся, даст денег тетушка.

* **

Район Новгорода Великого

14 апреля 1745 года

– Ха-ха, дочь моя, неужели Вам не весело? – спросила Екатерину Иоганна Елизавета, чуть отсмеявшись после очередной шутки графа Андрея Гавриловича Чернышова.

Однако, Екатерина была обескуражена вниманием со стороны мужчины именно к ней, а ему уже за сорок лет. Возраст, конечно, мало имеет значение, но не в случае с невестой наследника престола российского. А мама, как будто и не замечает, что знаки внимания Чернышова только лишь вскользь адресуется к Иоганне Елизавете, но целенаправленно бьют по Екатерине.

Недалеко от Новгорода карета невесты наследника двигалась в большом поезде части двора в направлении Москвы. Уличив момент, когда статс-дама Румянцева решит проехать часть пути в другой компании, Чернышов решил поиграть в тайные знаки, и намеки в отношении, прежде всего, принцессы и ее матери, во второй ряд [Екатерине действительно приписывали симпатию с графом Андреем Чернышовым. Ходили слухи о том, что они целовались. В своих дневниках Екатерина упоминала о признании от Чернышова в симпатии, но утверждала, что дальше отношения не зашли].

Андрею Гавриловичу действительно нравилась Екатерина, рядом с ней он чувствовал себя и моложе и вдохновенным. Понимал ли уже далеко не мальчик Чернышов, что такая связь может сулить проблемы? Да, понимал, но где вероятность проблем, там часто и возможности. Так что Андрей Гаврилович не спешил заставлять себя избавиться от этого «беса в ребре» и попробовать добиться благосклонности Екатерины.

Были ли и другие факторы, которые влияли на поведение графа? Да. Пусть и завуалированная, но просьба от самой императрицы «прощупать» характер невесты наследника так же имела место быть. А то та уж больно правильной кажется. Ну и желание Андрея Гавриловича немного «насолить» Великому князю, что не отлучив официально от себя, по сути, прекратил отношения с ранее любимым графом. Это он, с одобрения Брюммера, за почти безграничное финансирование от гольштейнского обергофмаршала, оказывал ряд услуг наследнику: покупал и прятал вино и пиво, часто сопровождал на охоте и подливал вина, подбирал симпатичных девиц для забав Петра Федоровича. С последним, правда были странности – наследник не возлег ни с одной из красоток-прислужниц, хоть и восхищался, когда девицы маршировали с оголенной грудью. Так что скучал Чернышов и думал, как не потеряться при дворе после уже сложившейся по факту отставки от Великого князя.

– Простите, мама, я все думаю о Петре Федоровиче, – виновато ответила принцесса.

– Это правильно, дочь моя, скоро ты станешь женой наследника и нужно думать и о нем тоже, – Иоганна Елизавета выверенным выстрелом шаловливых глаз стрельнула в сторону одного из красивейших мужчин двора графа Чернышова. Граф, как заправский дамский угодник, похотливо бросил взгляд на мать невесты наследника, потом и томный взор на Екатерину. Опытный лавелас хитро распределял свои лучшие взгляды

– Граф, – обратилась Екатерина, в этот раз не предав значения тайному знаку внимания опытного мужчины. – Вы же близкий друг его Высочества. Ваши слова о Великом князе, как мне кажется, разнятся с тем, кем именно является Петр Федорович.

– Все так, любезная Екатерина Алексеевна, – ответил Чернышов чуть ли облизываясь на Альхальтцербску нимфетку, но не забывая одаривать намеками и ее мать. – К сожалению, нужно признать, что был близок к Петру Федоровичу. Нынче Великий князь мало нуждается в моих услугах. Вина не пьет, девиц и слуг маршировать не учит, собаки чаще в вольере, чем в его опочивальне. Петр Федорович все больше занимается атлетикой, читает и что-то пишет, постоянно пряча записи в сундук под замок. Даже больше, дела сердечные не увлекают наследника.

– Не соглашусь с Вами, граф, – решила поучаствовать в разговоре Иоганна Елизавета, которая скорчила недовольную рожицу после очередного томного взгляда Чернышова на ее дочь.

Бецкого пришлось оставить в Петербурге, императрица не собиралась его брать с собой, так что будущая теща наследника престола российского, рассчитывала на очередную интрижку в дикой купеческой Москве, пока покоритель ее сердца Бецкой остался в столице.

– Я знаю, сударыня, что Великий князь оказывает Екатерине Алексеевне знаки внимания, одаривая ее цветами, это при дворе все знают, – Андрей Гаврилович широко, призывно улыбнулся, что даже Иоганна Елизавета чуть смутилась, не говоря уже о неопытной в кокетстве Екатерины.

– А еще он подарил богатые подарки моей дочери, не меньше чем на три тысячи рублей, – вновь проявила свою падкую до денег натуру Иоганна.

– Говорят, что он потратил и все пять тысяч. Никогда не думал, что Петр Федорович станет столь щедрым, раньше он скорее потратил бы деньги на добрый штуцер или породистого щенка. Признаться, я огорчен, что Петр Федорович изменился, – сказал граф и поправил подушку, чтобы поудобнее сидеть, только что карету качнуло на очередном ухабе и подушки съехали из-под седалища.

Екатерина, было дело, хотела возразить, порываясь доказать, что такой наследник лучше, что он приятен, даже немного галантен, умеет плести словестные кружева, но одернула себя. Она не должна поддаваться эмоциям и чувствам, тем более к этому… к кому именно так для себя принцесса и не определила. Хотела назвать Петра «уродом», но нет – он вполне симпатичен, особенно после того, как стал заниматься атлетикой и закаляться. Он трус? И это не особо доказуемо. Не было еще случая, чтобы однозначно сказать, что Петр Федорович чего-то боится. При дворе говорили, что он даже перестал закрывать глаза при выстреле из фузеи или штуцера и не дергается при выстреле, что исполняют другие, стоящие рядом с наследником. Более того, Брюммер, рассказывал одной служанке, которой он… уделил толику своего внимания, что наследник фехтует отлично и стрелять стал даже лучше прежнего. А ведь и ранее его считали неплохим стрелком, пусть и прячущим глаза после выстрела.

Но больше всего Екатерину удивило поведение, как и красивые слова в ее адрес, если верить пересказу графине Румянцевой. Матрена Павловна Балк-Палевая являлась претенденткой в фрейлины Екатерины после свадьбы ее с наследником престола российского. Вот и проверила коварная невеста, с допущения самой Марии Андреевны Румянцевой, решительность будущей фрейлины. Балк проиграла в карты, играть в которые просто не умела, а в исполнении платы за проигрыш, должна была попытаться привлечь к себе внимание Петра Федоровича, пофлиртовать с наследником. Балк оказалась боязливой и не решалась без дозволения статс-дамы Марии Андреевны Румянцевой. На удивление, та согласилась, но при условии, что будет находиться рядом, оберегая от бесчестия девицу или какого-нибудь апломба.

«Неужели он и вправду влюбился в меня?» – думала Екатерина, не ощущая, как колени графа Чернышова исподволь дотрагиваются до ее коленок. Пусть и через плотную шерстяную юбку ощущений ярких не предвидится, но граф в некотором роде пошел в атаку.

* **

Карета государыни по дороге

в Москву в районе села Хотилово

14 апреля 1745 года

Проезжая село, где в некотором роде решалась судьба Отечества, императрица попробовала переосмыслить случившееся чуть больше четырех месяцев назад. Если бы хворь тогда победила,, и Петр отдал Богу душу, то очень сложно пришлось. Могли начаться брожения в высшем обществе, линия Петра Великого прекратилась, и стали бы буйные умы водить хороводы вокруг брауншвейского семейства. Но, нет, Господь любит Россию и не допустил в ней новой Смуты.

– Что скажете, судари мои, каков мой племянник? А? Кровь Петра Великого берет свое? – спросила императрица у своих попутчиков по карете, как только поезд тронулся от Хотилово, где императрица остановилась на ночь.

Елизавете было дурно, пучило и сильно тянуло внизу живота. Может из-за съеденного большого количества квашеной капусты, или по другим причинам. Медикусы даже пустили Елизавете кровь. Сейчас же императрица была в приподнятом настроении, особенно после доклада статс-дамы Румянцевой о конфузе с девицей Бальк. Да, Елизавета Петровна не забыла отчитать свою подругу, что анхальтцербская чета делает все больше долгов. Уже не только дура Иоганна обошла всех кредиторов в Петербурге, но и Екатерина должна больше семнадцати тысяч рублей, тем более, что не так давно невесте наследника были дарованы пятнадцать тысяч. Однако, после отповеди, государыня похвалила Румянцеву, благодаря действиям которой появилось больше понимания, каким стал Петр Федорович.

В карете ехали четыре наиболее приближенных к монаршей персоне человека: Иван Шувалов, Алексей Разумовский, Алексей Бестужев-Рюмин и верная Марфушка в девичестве Шепелева, сейчас деятельная жена брата Ивана Ивановича Шувалова – Петра Шувалова – главного олигарха России.

Ушаков входил в некоторую немилость и все больше отдалялся от Елизаветы, да и стал чаще болеть всесильный Глава Тайной Канцелярии. Императрица была не довольна, что интриги с Иоганной Елизаветой, Лестоком и французским посланником Шатарди раскрылись не главой Тайной Канцелярии, а вице-канцлером Бестужевым. Лесток по тем же причинам отлучен от благосклонности государыни. Лесток был тем, кто шел впереди гвардии во время переворота, лично открывал двери дворца Анны Леопольдовны и ее сына-младенца Ивана, строил козни против и Елизаветы в том числе. Но и карать Лестока Елизавета пока не решалась.

– Матушка, так и есть, видимо то и божий промысел, и вразумление недоросля. Пошла на пользу наука Якоба Штеллина. Судачат уже, что и говорит Петр Федорович, как заправский руссак, – сказал Алексей Разумовский, который на людях всегда держал дистанцию со своей тайной женой.

– Ваня, а ты что думаешь? – нежным, бархатистым голосом спросила Елизавета у Шувалова, от чего Разумовского передернуло – он уже понимал, что Иван Иванович становится для него конкурентом в фаворе.

– Не ведаю, матушка, токмо и другое верно – молниеотвод тот, о чем я сказывал тебе, работает. Поспрошал я у людей ученых, так они и не ведали, что молния в землю уходит и не приносит вреда. Чудно, – ответил Шувалов.

Иван Иванович умалчивал о проекте ресторана и казино, предложенного Великим князем. И не потому, что и не знал таких слов, а вследствие более раннего разговора с Елизаветой. Шувалов, зная о достаточно пристальном внимании императрицы к карточным играм, решил испросить дозволения начать такой проект, но говорить в присутствии иных сановников об этом посчитал неуместным. Да и нужно словить, особый момент.

Ушлые приказчики рассчитали, что дело может быть весьма прибыльным, в особенности, если сам наследник будет посещать время от времени такое заведение, да Шувалов, может прийти, можно возбудить и желание Елизаветы посмотреть на этот «рестораций».

– Вот и я говорю, что чудно. Тайная Канцелярия вторит мне, – Елизавета намерено не назвала имя пока еще главы спецслужбы – Ушакова. – Вина не пьет, молитвы истово и чисто говорит, много читает и выписывает книги по истории, русскому наречию, житии святых. Изнуряет себя упражнениями, что даже я говорила с медикусами, но те сказали, что сие токмо на пользу наследнику, что он после болезни последней, ни одной хвори не подхватил. А ране часто болел. В Катьку, енту шельму, влюбился. То и хорошо. Но что делать с наследником, не отроком, но мужем? Того и гляди, гвардию подымет супротив тетки!

Последние слова Елизавета вроде как сказала в шутливой манере, но все присутствующие прекрасно поняли опасения той, которую сами же и возвели на престол. Гвардия не то чтобы остыла к Елизавете, она им благоприятствует, насколько это можно, но бывает жалование где-то и задерживается. Да и армия, коя превращается из героической в сибаритскую с пьянками и другим разложением требует жесткого вмешательства, которое твердости престола может и не принести. Но куда послать семеновцев или преображенцев, в Сибирь? На окраины? Не пойдут! Были еще в гвардии триста «кумовьев» – тех, кто непосредственно на руках вносил на престол Елизавету. Эти товарищи вообще берега попутали и творят, что хотят, прикрываясь именем императрицы, уже и позабыли, чем именно должна заниматься гвардия. Были предположения, что именно некоторые из этих «кумовьев» связаны и с зарождающимся петербуржским криминалом.

– А ты, матушка, поговори с Великим князем сама, можешь и в присутствии. Когда оно глаза в глаза, то много понять можно о намерениях человека, – дал свой совет Бестужев.

– В твоем ли Алексей Петрович присутствии? У наследника чай и глаза слезьми покроются от духа твоего хмельного! – сказала Елизавета и рассмеялась, ей вторили сановники.

– А я думаю, матушка, что дай ты ему воли более, пусчай обожжется на делах. Отроки много дел вершить желают, да мало ладится у них. Вот и пусчай, – сказал Алексей Разумовский, обычно советовавший своей Лизе только наедине, но редко в присутствии.

– А и то правда, чего горюнится. Ваня приставь кого из своих людей к Петруше, да ты Алексей Петрович из своих, пусть и помогают отроку в делах, но не шибко, недоросль сам должон дела делать. Чтобы только его забавы не вышли в деньги большие, а то и на миллионы может развернуться, – приняла решение Елизавета, при том, что потребует и у Ушакова более пристально смотреть за Петром Федоровичем. А еще… семью Антона Брауншвейского поставить под усиленную охрану с запретами любых выходов, с контролем Холмогоров, а Ивана малолетнего запереть в Шлиссельбург, поближе к Петербургу, под особый режим.

– Матушка, не знаю, как и поведать тебе, токмо, я говорил с Петром Федоровичем, словно с великовозрастным мужем, – негромко, только чтобы было слышно сквозь шум от трения полозьев, сказал Шувалов.

– Ваня, ты сам еще вьюнош! И что мне делать? С дураком-недорослем было все понятно, дай наследника, роди сына, а я уже его воспитаю и выучу, а тут… – Елизавета задумалась, а потом ее лицо прояснилось и она обратилась к Бестужеву. – Алексей Петрович, тебя все считают плутом, посмотри-ка за наследником, да скажешь мне. А я и сразумею – действительно ли можешь окрутить словами любого, как все говорят. Только Петруша уже не пьет хмельного, так что и ты с душком не иди к нему.

В карете все рассмеялись, но Шувалов сдержанно. Глава конкурирующей партии Бестужев получил личное задание, даже семейную просьбу. И в таком ключе Ивану Ивановичу нужно постараться не потерять связи с наследником. Бестужев – бестия, окрутит отрока, тогда и коммерция не случится.

А Бестужев в это же время гнал опасные мысли из головы… Нет, не время даже думать о том, чтобы работать над запасным планом, где Петр становится… Рано, очень рано принимать решения, но руку на пульсе держать надо. Здоровье у еще вполне не старой, еще и сорока лет нет, Елизаветы, постоянно шалит, держит целую армию медикусов при себе, а толку мала. Вот и нужны запасные варианты. Не ему, Бестужеву-Рюмину, но России потребны.

* ………* ………*

Пригороды Москвы, Москва

14 апреля – 22 апреля 1745 г.

– Господин обергофмаршал, – обратился я к Брюммеру на единственном в достаточной степени доступном ему немецком языке, когда село Хотилово оказалось уже далеко позади. – А что для Вас Шлезвиг?

Вопрос этот, насколько я знал, не имел никакого подтекста, для воспитателя потерянная область – боль, как и для моего почившего отца. Для меня это тоже боль, но уже фантомная, глупая, неуместная. Тогда герцогство Гольштейнское просто «кинули» после Северной войны, когда скорее Россия выиграла войну большим напряжением сил, но никак не Дания, но именно последняя страна заграбастала область Шлезвиг. А герцогство даже не спросили, принудили отдать территорию. И где-то я понимал и Брюммера и отца. Это для России с ее просторами маленькая область кажется незначительным, а для Голштинии – больше трети от территории всего герцогства.

– Мы с этой дикой стране только для того, чтобы вернуть родной Шлезвиг, – горделиво ответил Брюммер, если бы не карета с ограниченным пространством, то он бы и стал по стойке «смирно».

– И тетушка не прониклась нашей болью, – с показным сожалением произнес я, начиная разыгрывать до того продуманный спектакль.

– Да, я каждый день молю Бога, но он не посылает благоразумия императрице. Как же она не понимает, что это было бесчестным – украсть у нас прекрасный Шлезвиг! – говорил Брюммер со слезами на глазах.

А я думал, что как раз таки Елизавета благоразумна, что даже не помышляет о каком-то клочке земли в раздробленной неметчине. И пусть при этих мыслях у меня и щемит сердце, но душевные терзания переживем.

Шлезвиг, который вряд ли мог приносить в российскую казну больше, чем двести тысяч талеров дохода, стал бы бездонной бочкой, в которую пришлось вложится сразу не менее миллиона рублей, а после и кормить полки и чиновников, доставляя зерно в изолированную Голштинию. Так что двести тысяч талеров прибыли в идеале могли бы случиться не менее чем через лет десять расточительства со стороны России.

– Я Вам, сударь, очень благодарен за все. И понимаю, что был далеко не лучшим воспитанником, особенно тут, в России. Но есть некоторые моменты, которые хотелось бы прояснить, – я сделал паузу, ожидая проблеска заинтересованности у собеседника. В это время Бернхольц, так же ехавший с нами, был сторонним слушателем, делавший вид, что его тут и нет, вот только было видно, как и он напрягся.

– Да, Ваше Высочество, я слушаю Вас, – сказал Брюммер. Обращаясь ко мне по титулу, он проявлял не свойственную ему ранее вежливость к моей персоне.

– Возвращать Шлезвиг нужно не сразу, его просто не отдадут, а Россия будет сильно увлечена в европейскую политику и, возможно, войной с Османской империей. Так или иначе, но нейтральную Данию никто не станет трогать, она в системе союзных отношений с Россией, пусть и не официально. Датчане просто перекроют проливы, и Балтийское море окажется озером. Да и что получит Россия от Дании? Ни-че-го, если только деньги, а территории русским не нужны, – говорил я, но не видел понимания в Брюммере, зачем эта констатация и так понятных реалий.

– Вы что-то хотите предложить? – проявил нетерпение уже и Бернхольц, получив недовольный взгляд от Брюммера.

– Да, господа! Ненавистные датчане предлагали моему отцу деньги за отказ от претензий на Шлезвиг [Действительно Петру Федоровичу предлагались деньги за Шлезвиг. А проблему самого герцогства предлагалось решить заменой Гольштии, которая должна отойти Дании на Ольденбург, что даровался Петру Федоровичу и он, под нажимом Елизаветы в реальной истории, даже предварительно с этим соглашался]. Я предлагаю взять эти деньги, но позже, взять и сам Шлезвиг. Вооружиться, проявить себя в русской армии, показать мощь гольштейнского солдата, а после в ходе обязательного конфликта в Европе, не этого вялотекущего за австрийское наследство, а настоящего, взять то, что нам нужно, – сделал я паузу, так как главное было уже сказано и теперь и Брюммер и Бернхольц, даже не подозревая о том, делают выбор между жизнью и смертью.

– Я… я не могу пойти на это, Карл Петер, – нерешительно сказал Брюммер, в то время, как оберегермейстер молчал и только крутил шеей то в мою сторону, то на обергофмаршала.

– Можете, наместник Гольштейнского герцогства, – выложил я главный «пряник» для Брюммера.

– Вы режете меня, Ваше Высочество, по живому, – как же быстро метались мысли в голове у этого человека, он даже не мог определиться, как именно обращаться ко мне.

– Мы не оставляем надежду и цель – забрать Шлезвиг. Спровоцировать конфликт с Данией может быть просто. Или устроить смерть короля датского и взять своих соплеменников под защиту, или устроить самим резню в Шлезвиге, обвинить датчан в этом и начать войну с привлечением русских солдат. И поверьте, господа, нам уже скоро будет сочувствовать вся пресвященная Европа, рыдая о Шлезвиге, в котором бесчинствуют датчане. Подождем пятнадцать лет и вернем, – я замолчал, больше уговоров Брюммера не будет, а будет его ликвидация. Как и где, решу, может на охоте.

Не нужен этот фанатик-истязатель воспитанника, то есть меня, он не даст простора для решений по Голштинии, если не согласится на эту уловку. Брюммер же, вряд ли, полностью осознал те изменения во мне, что имеют место быть, для него я все равно, пусть и повзрослевший, но тот же «осел и выродок», каким он ранее меня и считал. А тут стать целым наместником Голштинии, когда дядя уже объявлен королем Швеции, а я стал совершеннолетним.

– Я хочу Вам верить, в последнее время Вы стали другим и отвечаете за свои обещания. Но как Ваш дядюшка? Он не будет против? – проглотил, наконец, наживку Брюммер, теперь будем подсекать.

– Если у Вас будет мое распоряжение, никто не будет против. Напомню Вам, что я уже совершеннолетний, в гвардии же Вас уважают. Так что проблем не случится. А то, что думает шведский король разве должно влиять на принятие решений в Гольштинии? Но… – я улыбнулся. – Сударь, Вы даете мне раз в три месяца сто тысяч в рублях, тренируете дивизию отборных солдат, в год строите два линейных корабля, вспоминая славные времена гольштейнских мореходов, имеете годовые магазины на три дивизии, пороховой заряд…

– Это уже не возможно. Ваше Высочество, вы путаете возможности необъятной России и маленькой Голштинии, – перебил меня Брюммер.

– Сударь, Вы меня перебили. Вашего сюзерена и наследника Российской империи, – театрально взбеленился я. Начался уже торг, а он редко бывает без лицедейства.

– Простите, – проявил покорность Брюммер, склоняя голову. Еще бы! Замаячило очень сладкое место.

– Не забывайтесь, – сказал я и достал из небольшого сундучка лист бумаги. – Вот тут наше с Вами соглашение. Там два одинаковых текста и я попрошу Вас ознакомиться и подписать.

– И все же, Ваше Высочество, объясните все, Ваш план полностью не ясен, – сказал Брюммер.

Понимать же было и нечего – я стремился избавиться от актива, который мне и так не принадлежал. Послезнание говорило, что Россия не станет решать проблему Шлезвига, а я могу получить и оппозицию в русском обществе, если зациклюсь на этом клочке земли, ненужном России ни разу. Тут или Копенгаген датский брать с контролем проливов, или вообще не дергаться. Да и взять датскую столицу одно – удержать сложнее, практически невозможно. Сам же я помню, как отец напивался, сокрушаясь, что датчане предлагают деньги за предательство. По мне – нужно было брать. Не взял серебро родитель, так и помер в гольштинской нищете, попробую взять я, если вначале дадут, а потом, уже в России, не отберут.

И есть все шансы к реализации этого проекта. Россия уже сейчас вовлечена в европейские дела, как я узнал, тридцати шести тысячный корпус Репнина отправляется бродить по Европе. Может командующий Василий Аникитич совершить вояж и до Шлезвига. Нет, конечно, не может, тут самостоятельности решений генерал-фельдцейхмейстера не достаточно, но если договориться с тетушкой, то датчане могут думать о реальной угрозе быстрой войны с ними, чтобы «боль и слезки мальчика Петруши унять и забрать Шлезвиг». Плюс еще и тысяч пять-шесть гольштейнского воинства к тому.

Кто будет против? Австрия? Не думаю, они и так сейчас, пусть и пыжатся, но сделают многое, чтобы кровь руссаков решала проблемы Марии Терезии. Взяли Парму и Пьяченцу и полностью выдохлись, даже из Генуи их горожане выгнали.