Читать онлайн Господин мертвец. Том 2 бесплатно

* * *

Глава 1

Но, безусловно, наивысшей точки эта практика достигла в 897 году, когда с подачи императора Ламберта Сполетского Папа Римский Стефан Шестой приказал доставить на церковное судилище эксгумированное из могилы тело своего предшественника. Разложившийся труп Формоза посадили на трон и испытывали каверзными вопросами, на которые тот давал ответы голосом спрятавшегося за троном дьякона. Позднее этот суд, ставший известным как Трупный синод, вызвал противоречивые отзывы как у теологов, так и у законоведов того времени.
Проф. И. Кратович, «Права мертвых и права живых в контексте юридической деонтологии»

Способность обходиться без воздуха, хоть и помогла Дирку пережить обратную дорогу, все же не позволила ему получить удовольствие от этого путешествия. Под конец, когда колеса «Мариенвагена» начали привычно стучать, преодолевая рытвины и неглубокие воронки, у него возникло ощущение, что последнюю неделю он провел в склепе, в обществе разлагающихся тел. И то, что лейтенанту пришлось куда хуже, не утешало.

Лицо Крамера приобрело тот оттенок зеленого цвета, который можно встретить только у недозрелых яблок. Несколько раз броневику приходилось останавливаться, чтобы выпустить Крамера подышать свежим воздухом и прочистить желудок. Газовая маска хоть и отыскалась, особой пользы не принесла. Дирк мог ему только посочувствовать. Общество мертвого, скверно пахнущего кабана, обернутого в брезент и уложенного в дальний угол боевого отделения, было ему не менее неприятно, но отказаться от этого попутчика он не мог: слишком ценна была находка, и, конечно, на нее должен был взглянуть мейстер. Тоттмейстеры обладают умением читать посмертную историю каждого тела и разбирают невидимые узоры магильерских следов. Многие из них способны узнать «почерк» коллеги, лишь только увидев тело. А Дирку было весьма интересно, кто же тот тоттмейстер, который выпустил на волю эту отвратительную тварь.

Кроме дохлого кабана, их добыча состояла из пяти птиц – для Юнгера охота оказалась достаточно удачной.

Прежде доклада мейстеру Дирк собирался выбраться из броневика, пропахшего склепом, навестить Брюннера, который займется его рукой, и сменить форму. Но этим планам не суждено было сбыться. Дирк понял это, едва лишь увидел Карла-Йохана, ожидавшего их возле замаскированного подъезда для броневиков. Ефрейтор был обеспокоен, и Дирк, знавший его достаточно хорошо, внутренне напрягся. Лицо Карла-Йохана обладало способностью четко указывать на степень паршивости новостей, которые суждено передать словами, и в этот раз оно, несомненно, указывало на то, что все обстоит очень и очень плохо.

Дирк на всякий случай оглянулся. Новых воронок вроде бы не наблюдалось, у солдат фон Мердера, видимых в поле зрения, был вполне беззаботный вид – значит, за время их отсутствия французы не накопили достаточно смелости, чтобы предпринять атаку.

Карл-Йохан не собирался долго тянуть, испытывая терпение своего командира.

– Неприятности, господин унтер, – отрапортовал он, едва лишь Дирк выбрался наружу, с удовольствием прочистив рот и носоглотку глотком свежего воздуха. – У меня приказ для вас. Срочно в полковой штаб к фон Мердеру. Мейстер и ефрейтор Тоттлебен уже там.

Предчувствие не соврало, во время их отсутствия случилось что-то в высшей мере паршивое. Иначе, конечно, мейстер вряд ли навестил бы фон Мердера. И это паршивое случилось в его, Дирка, взводе.

– Тоттлебен? Что-то с третьим отделением?

– Так точно.

– Кто? – кратко спросил Дирк.

– Лемм, – ответил Карл-Йохан отрывисто. – Но подробностей не знаю. Приказано только быстрее направить вас в штаб.

– Что там у вас? – поинтересовался лейтенант Крамер, выбравшийся из броневика и едва передвигающий ноги. Его еще мутило после незабываемой поездки, и он не вполне уверенно ощущал почву под собой. Но Дирк не сомневался, что тот быстро придет в себя. Судя по всему, лейтенант обладал отменным здоровьем, еще не подорванным окончательно на фронте, и способностью быстро восстанавливать силы.

– Неприятности, – кратко ответил ему Дирк. – Кажется, кто-то из моих мертвецов попал в беду. И, судя по тому, что за дело взялся наш дорогой оберст, это не та беда, из которой его легко будет вытащить.

Крамер присвистнул:

– Заранее вам сочувствую. Если старик за кого-то взялся, считай, пропало. Он не такой поборник дисциплины, каким хочет казаться, хоть и изрядный педант, но если в кого-то вцепился… Я пойду с вами.

– В этом нет нужды. Речь идет о мертвеце.

– Знаю. Скажем так, я буду присутствовать как штатное лицо полка. Мое слово в штабе значит не больше, чем крик совы на рассвете, но иногда у меня получается заставить фон Мердера прислушаться.

– Вынужден вас предупредить второй раз, защита мертвецов – неблагодарное дело.

– Уже заметил. Но я-то вполне благодарный человек. И помню, что именно мертвец спас мою шкуру не так давно. Идемте. Чем быстрее мы там окажемся, тем выше вероятность того, что старик не успел натворить дел.

Дирк не стал спорить.

Они проворно спустились в траншею и зашагали, читая направление по неприметным указателям или позволяя решать интуиции, которая редко подводила. Дирк не стал говорить Крамеру, что их присутствие едва ли способно что-то изменить. Если бы дело было действительно сложным и настоятельно требовало явки унтера, мейстер послал бы мысленный сигнал. Его молчание говорило о том, что вызвали Дирка больше для проформы, как командира взвода, что, в свою очередь, вовсе не обещало того, что все закончится для него хорошо. Для него и для Лемма.

«Несчастный обжора, – подумал Дирк безрадостно, – во что он мог ввязаться?»

При всей своей силе Лемм обладал разумом пятилетнего и по своей натуре был благодушен и прям. Совершенно немыслимо представить, будто он оказался замешан в чем-то таком, ради чего фон Мердер поднял шум и вызвал мейстера Бергера.

Дезертирство? Нелепо, мертвецы не дезертируют. У них за спиной нет дома и нет семьи, только разверзнутый бездонный зев Госпожи Смерти. Измена? Еще большая ерунда. Мертвецы не способны предать, они душой и телом принадлежат своему тоттмейстеру. Ведь не может же предать кукловода марионетка?.. Пьянство? Кража? Оскорбление офицера? Дирк несколько минут перебирал возможные варианты, чтобы не выглядеть ошеломленным в штабе, но потом бросил это занятие. Особого проку от него не было, а вот тревожных мыслей делалось больше. Уж если спокойный добродушный Лемм накликал на себя гнев «старика»…

Охрана штаба уставилась на Дирка совсем не так, как обычно смотрят на долгожданного посетителя, но сейчас это не играло никакой роли. При нем был лейтенант Крамер, да и соответствующие инструкции охранниками явно были получены – внутрь их пропустили без задержки.

Оказавшись в штабе, Дирк понял, что паршивость истории вовсе не стала следствием его мнительности. Что-то было разлито в воздухе, столь же ощутимое, как запах разложения, сопровождавший мертвого кабана. Только здесь ощущался не некроз и распадок тканей, а что-то другое. Столь же неприятное, хоть и иной природы. Опасное, колючее, напряженное. Как в комнате, в которой всю ночь напролет играли в карты злые, ожесточенные, уставшие люди. Мерещился даже запах долго горевших свечей, коньяка и человеческого пота.

Присутствующих было немного, и Дирк узнал их еще до того, как успел взглянуть на каждого в отдельности. Прежде всего мейстер, присутствие которого Дирк ощутил еще до того, как войти. Тоттмейстер Бергер был не в духе, и Дирк сам не знал, как он это определил. То ли по взгляду, медленному и холодному, который, избегая людей, ощупывал стенки блиндажа, то ли по иным признакам, недоступным для понимания обычному человеку.

Оберст фон Мердер тоже был в гневе, но его гнев был иным по сравнению с затаенным, скрываемым гневом тоттмейстера, пылающим и рвущимся наружу, как пламя в самодельной фронтовой печурке. Он ходил туда-сюда, то и дело поправляя резкими движениями ворот мундира и ремень, тяжело дышал и производил впечатление готового разорваться «угольного ящика», чей дефектный взрыватель не дал ему сдетонировать при падении. Дирк не любил людей в таком настроении. Эта злость была не злостью боя, когда человек устремляется в атаку, позабыв обо всем, а совсем иной злостью, сродни змеиной.

Несколько штабных офицеров хранили на своих лицах выражение немного надменной усталости, всем своим видом демонстрируя, как нелепо и неуместно выглядит в святая святых полка магильер со своим мертвым воинством.

Воинство было невелико. Кроме самого Дирка, внутри обнаружились только Лемм и Тоттлебен. Тоттлебен стоял у стены, вытянувшись во весь рост, но по его непроницаемому лицу сложно было что-то сказать, кроме того, что беседа, которую Дирк с Крамером не застали, носила отнюдь не приятный характер. Лемм возвышался в углу, как провинившийся мальчишка. Унтера он встретил нечленораздельным радостным возгласом, как ребенок, увидевший знакомое лицо.

Дирк стиснул зубы, стараясь выглядеть собранным, подчеркнуто вежливым и равнодушным. Таким, каким и должен выглядеть образцовый унтер-офицер, стремящийся пресечь всякое нарушение дисциплины и немного уязвленный тем, что в его взводе возможно нечто подобное. Но все-таки он заметил перемены, произошедшие в Лемме, – мундир на его груди зиял несколькими рваными дырами, отчасти превратившись в лохмотья. И успел машинально подумать о том, как, должно быть, сокрушался по этому поводу сам великан. Мундиров его размера не производила ни одна фабрика, и интенданту Брюннеру в свое время пришлось немало помучаться, чтобы изготовить форму специально под Лемма.

Дирк и Крамер отрапортовали о прибытии, замерев недалеко от входа. Их доклад был выслушан до конца. Добрая традиция всех германских штабов – какая бы неразбериха ни царила снаружи, внутри все присутствующие хранили ледяное спокойствие, соблюдая все предписанные формулы общения между офицерами. И даже если снаружи царил настоящий хаос, все штабные офицеры всегда выглядели безукоризненно в своей выглаженной и опрятной форме.

Разглядывая незнакомые лица, Дирк подумал о том, что, даже если наверху произойдет Страшный суд и ангелы Господни спустятся на изрытую воронками землю Фландрии, похожую на мертвое тело, иссеченное вдоль и поперек, оберсту фон Мердеру об этом будет доложено обыденным тоном, каким сообщают сводки разведки и донесения тыловых частей. После чего фон Мердер недрогнувшей рукой подпишет приказ о передислокации всех чинов христианского вероисповедания и лично передаст его старшему офицеру связи для отправки в вышестоящие инстанции.

– Хорошо, что вы прибыли, унтер-офицер Корф, – произнес тоттмейстер Бергер, оторвавшись от изучения стены. Судя по тому, что его тяжелый взгляд не задержался на «Висельнике», Дирк понял, что гнев мейстера направлен не против него. Это отчасти успокаивало, но в то же время усиливало ощущение чего-то нехорошего и тревожного. Лемм глупо улыбался, глядя на Дирка. – У нас тут произошло… кхм… некоторое затруднение. И вы, как командир второго взвода, конечно, должны быть в курсе.

– Затруднение? – Голос оберста фон Мердера был наполнен отвращением под завязку, как баллоны Толля – огнеметной смесью. И это отвращение было готово обрушиться на них. – Я полагаю, вы подыскали излишне мягкое выражение, господин хауптман, потому что я со своей стороны не могу считать это просто затруднением. Речь идет о преступлении, отвратительном, мерзком и недостойном. Преступлении, совершенном мертвецом и оттого вдвойне отвратительном.

Тоттмейстер Бергер гораздо лучше владел собой. И, несмотря на то что в его взгляде плескалось что-то очень недоброе, как тягучее варево некроманта в котле, с оберстом он разговаривал холодно, но спокойно.

– В любом случае мы все собрались здесь именно для того, чтобы принять решение на этот счет. Это унтер-офицер Корф, командир Лемма. Его присутствие здесь не случайно.

– Он не унтер-офицер, – тотчас вскинулся фон Мердер. – И то, что вы нацепили на него ливрею с какими-то знаками отличия, еще не позволяет считать его унтер-офицером. В его величества германской армии его чин значит менее, чем мешок брюквы. Это всего лишь один из ваших, хауптман, мертвецов. И мне нет дела до того, как ваши куклы командуют друг другом.

Фон Мердер подчеркнуто именовал тоттмейстера Бергера хауптманом. И, хотя это было целиком и полностью в рамках существующих правил, согласно которым в имперской армии мейстер пользовался чином хауптмана, был здесь и отчетливый намек на неприятие – согласно многолетней традиции, магильеров именовали в соответствии с их орденским чином. Как бы то ни было, тоттмейстер Бергер пропустил это мимо ушей.

– Тогда считайте его мертвым командиром этого мертвого солдата. Он несет ответственность за судьбу Лемма. И я считаю, что нам стоит выслушать и его. Унтер-офицер Корф, вам известно что-либо о произошедшем с рядовым Леммом в ваше отсутствие?

– Никак нет, господин тоттмейстер. – При общении с командиром лично в Чумном Легионе использовалась форма «мейстер», но в обществе других офицеров называть его так было непозволительно. – Мы с лейтенантом Крамером прибыли полчаса назад и еще не в курсе произошедшего.

Фон Мердер исподлобья взглянул на Крамера, и не требовалось быть магильером, чтобы понять, какой вопрос вертится у него на языке. К счастью для лейтенанта, сейчас умы всех собравшихся занимало иное дело.

– Я так и думал, – вздохнул тоттмейстер Бергер. – Господин ефрейтор Тоттлебен, сообщите унтер-офицеру Корфу все, что нам стало известно.

Тоттлебен приступил к докладу. Он говорил сухо и безучастно, как металлический «Морриган», но за каждым сказанным им словом Дирк видел произошедшее так ярко, словно и сам был свидетелем событий, а теперь слышал лишь пересказ истории.

Разумеется, во всем был виноват сам Лемм. Улучив момент, когда Тоттлебен отлучится, он, вечно томимый голодом, от которого не мог избавиться, тайком улизнул из расположения своего отделения. Несмотря на исполинский рост мертвеца, это было несложно. «Висельники», чьи тела плохо реагировали на солнце, на протяжении дня часто укрывались в блиндажах и убежищах, снаружи оставляя лишь наблюдателей. Этим и воспользовался Лемм. Никем не остановленный, он улизнул от «листьев» и, руководствуясь, по всей видимости, запахом, направился в расположение двести четырнадцатого полка, располагавшегося неподалеку.

Дирк вспомнил мумифицированную кошку и крест. Не те знаки, которые могли бы насторожить бесхитростного Лемма.

На солидном удалении от расположения «Веселых Висельников» Леммом был обнаружен источник запаха – трое солдат, устроившихся с котелком и картами вокруг костра. В котелке была гороховая похлебка, и одного этого было достаточно, чтобы Лемм забыл свои предубеждения против живых людей, так часто оскорблявших его и плевавших вслед. Он приблизился к костру, демонстрируя свои мирные намерения и улыбаясь. Он не хотел никого потревожить, более того, он заранее извинялся за свой неожиданный визит и просил солдат не беспокоиться на его счет, выражая это в меру своих возможностей.

Он попытался объяснить им, что очень голоден и что от голода у него в животе такое ощущение, словно там пробили бездонную шахту. Тоттлебен всегда запрещал Лемму есть, и прочие «Висельники» старались бдительно следить за ним. Но что они знали о настоящем голоде? Том, который выворачивает наизнанку, терзает изнутри ледяными зубами, треплет нутро. Лемму часто случалось быть голодным при жизни. Попробуй накорми такое большое и сильное тело, если работаешь на заводе от зари до зари! Но только после смерти он узнал, что такое настоящий голод, который нельзя утолить. Тот, от которого невозможно думать и кружится голова. Лемм согласен был терпеть ворчание Брюннера, которому вновь пришлось бы вскрыть живот мертвеца и вытряхивать оттуда тронутую разложением пищу, лишь бы снова ощутить краткий упоительный миг сытости.

Лемм приблизился к костру, клянча немного похлебки. Виртуозно управляющийся со своим боевым цепом, он слабо владел языком, пытаясь объясниться с помощью знаков и гримас. Как бы то ни было, желаемого он не получил.

Увидев мертвеца, трое пехотинцев фон Мердера вскочили в ужасе и едва не сбежали, забыв про свой котелок. Но затем поняли, что Лемм один да и ведет себя отнюдь не агрессивно. Это их отчасти успокоило. Немного пошептавшись, они успокоились окончательно, что показалось Лемму добрым знаком. Один из них поднял котелок с похлебкой, предлагая его «Висельнику», двое других стали поодаль. И когда он, не чувствуя подвоха, потянулся к долгожданному вареву, всадили ему в грудь штыки, которые держали за спиной.

Лемм был так поражен этой внезапной атакой, что не сразу сообразил, что происходит, позволив солдатам несколько раз вонзить в него лезвия. Он, способный смести десятерых человек одним махом, опешил, беспомощно замерев, подставляя под новые и новые удары свое большое тело. Он привык к тому, что люди в серых мундирах беззлобно подтрунивают над ним или уважительно шепчутся, оценивая размер его рук и торса. Иногда серые люди давали ему еду, и он прятал ее, чтобы тайком съесть. А теперь эти люди били его большими ножами, и на лицах у них была самая настоящая ненависть, которую Лемм прежде видел только у французов.

Лемм не испытывал боли и даже не помнил, что это такое. Но предательство поразило его настолько, что остатки человеческих рефлексов заставили гиганта сопротивляться.

Жалобно взвыв, он махнул рукой, и кулак, размером со снаряд полевого орудия среднего калибра, отбросил одного из нападавших на три метра в сторону. Оставшиеся двое бросили штыки и убежали. Тот, которого ударил Лемм, через некоторое время последовал за ними, сдавленно ругаясь и припадая на одну ногу. Поле битвы осталось за Леммом, но он не чувствовал удовлетворения. Его детский разум говорил, что произошло что-то плохое, и, чтобы заглушить предчувствие, он наградил себя котелком отличной гороховой похлебки. Она оказалась пустовата, без мяса, но он все равно с наслаждением съел ее до капли, прежде чем вернуться обратно. И когда увидел встревоженное лицо Тоттлебена, даже не вспомнил об этом случае.

Пока ефрейтор рассказывал, Лемм издавал отрывистые звуки и хлюпал носом. Вряд ли он понимал смысл сказанного: Тоттлебен по своей обычной привычке излагал события сухим казарменным языком, который оставлял от истории только прилегающие друг к другу факты, – но он каким-то образом ощущал, что речь идет о нем, и пытался этими звуками выразить свою обиду, боль и разочарование. Глядя на этого беспокойно гукающего великана, Дирк ощутил себя еще более паршиво, чем прежде. Он понял, чем это грозит.

– Я понял, что произошло, – сказал он, когда Тоттлебен с явным облегчением закончил и тоттмейстер Бергер подал Дирку команду говорить. – Конечно, поведение рядового Лемма недопустимо, но надо иметь в виду, что он… достаточно слаб умом. Он большой ребенок, который не всегда понимает суть происходящего. И он вечно голоден. Мне не единожды приходилось отправлять его к интенданту роты из-за этого. У него слишком слабая воля, чтобы сопротивляться голоду, и эта скверная история еще раз доказала…

– Он напал на человека! – рявкнул фон Мердер, на выпуклом лбу даже выступила испарина. – А вы говорите о слабой воле!.. Дело едва не закончилось смертью! В тот момент, когда часть находится в тяжелейшем положении, а французы могут ударить в любой момент! За такое полагается полевой суд!

– Разрешите уточнить, – сказал тоттмейстер Бергер, и голос его был достаточно холоден, чтобы замерзло танковое топливо в баках, – разве мы присутствуем на заседании полевого трибунала? Я полагал, речь в данный момент идет о выяснении обстоятельств.

– Нет, хауптман, это не заседание полевого трибунала. Трибунал судит людей, живых людей. А не мертвецов! Им только один судья. Другой…

– Тогда я и подавно вижу здесь правовую коллизию. Дело в том, что мертвецы этой роты считаются моей собственностью, господин оберст, моей – и Ордена Тоттмейстеров. Но собственность – это вещь, а вещь нельзя обвинять в преступлении. Если вы считаете всех мертвецов моими безвольными марионетками, вам придется в первую очередь обвинить в их преступлениях меня.

Это немного сбило с толку фон Мердера, и Дирк мог его понять. При всей своей ненависти к тоттмейстеру, проницательный и опытный оберст вовсе не спешил вступать с ним в открытую конфронтацию. Он, человек, много лет жизни отдавший изучению стратегии, лучше всех собравшихся понимал, что привлечение к полевому трибуналу своего единственного союзника не скажется лучшим образом на боеспособности полка. И, кто знает, в перспективе явно ухудшит его отношения с Орденом Тоттмейстеров, про мстительность и злопамятность которого ходила не одна легенда. Нет, на подобное фон Мердер не замахивался.

– Мне плевать, что он такое, – процедил он уже не так резко, лишь раздраженно махнув рукой. – Я знаю только то, что эта штука едва не убила моего человека. Моего солдата! Я сразу заявляю, что я не потерплю ничего подобного в расположении своего полка! Мало мне орд французов, теперь мои люди будут гибнуть и в тылу? И не от пули, а от руки какого-то… какой-то…

– Рядовой Лемм действовал в порядке самообороны! – не сдержался Дирк. И пожалел об этом.

– Молчать! – Фон Мердер повернулся в его сторону. Его лицо пошло жидким неровным румянцем. – Какое право вы имеете перебивать старшего офицера! Хауптман, велите своим мертвецам заткнуться или я прикажу вышвырнуть их из штаба! Он и без того пропах тухлым мясом.

Тоттмейстер Бергер молча кивнул, и Дирк ощутил, как отнимается язык. Ощущение было пренеприятнейшим, словно он набрал полный рот грязной затхлой жижи из болота. И он знал, что никаким образом это ощущение побороть не сможет. Воля тоттмейстера способна была полностью управлять его телом. В одно мгновение он стал нем, как Шеффер.

– О какой самообороне идет речь? – продолжил фон Мердер, уже никем не перебиваемый. – Как мертвец может защищаться от человека? Разве эти солдаты могли убить вашего мертвеца с помощью штыков?

– Нет, – сказал тоттмейстер Бергер хладнокровно. – Вероятность этого крайне мала.

Он был утомлен этим бессмысленным собранием, громкими голосами и затхлым воздухом. Дирк ощущал это так же ясно, как и тревожное беспокойство Лемма. Тоттмейстер Бергер не любил шумных препирательств, споров и обвинений. И теперь, вынужденный терять время в обществе штабных офицеров, делался все мрачнее с каждой минутой.

Зато оберст фон Мердер, убедившись в том, что никто из присутствующих не имеет серьезных возражений, строчил, как из пулемета. Это месть, понял Дирк тоскливо, фон Мердер, униженный тоттмейстером Бергером при первой встрече, поставленный в неловкое положение, вынужденный обратиться к нему за помощью, теперь брал свое. Как командир полка, он имел полное право собирать офицеров для разбирательства. И теперь пользовался им в полной мере, сознавая собственную правоту.

– Так, значит, вероятность крайне мала, как вы сами признали? Вашему мертвецу не угрожала опасность, он же, в свою очередь, посягнул на человеческую жизнь, и только лишь благодаря случайности на местном полевом кладбище сегодня не появилась новая могила. У ефрейтора Браунфельса фельдшер определил перелом трех ребер и гематому брюшной области. Был бы удар чуть сильнее, его внутренности превратились бы в паштет.

Дирк подумал о том, что, захоти Лемм, он мог бы вырвать у своего обидчика руку с корнем, а потом оторвать и голову. Причем для этого ему потребовалось бы всего несколько пальцев. Как бы то ни было, сейчас Дирк находился в равном положении с самим Леммом – оба могли лишь слушать, не участвуя в разговоре.

– Разрешите спросить, господин оберст, – вступил вдруг Крамер, до сих пор хранивший молчание, – о каком ефрейторе Браунфельсе идет речь? Не о том, который из шестнадцатого взвода?

Фон Мердер сверкнул глазом в сторону своего подчиненного.

– О нем. Знаком вам, лейтенант?

– Еще как. Мародер, насильник и хам, – твердым голосом сообщил Крамер. – Я собирался сам отдать его под трибунал за прошлые заслуги, но из-за французского наступления не успел. Признаю свою вину.

Фон Мердер уставился на Крамера с таким видом, что тот едва не поперхнулся. Среди штабных офицеров зашелестел шепот. У шепота, как у рассветного неба, есть множество оттенков. Шепот, затопивший штабной блиндаж, был неприятного рода. Неодобрительный, едкий.

– Покрываете мертвеца, лейтенант? – нахмурился фон Мердер, сбавив тон. Получив удар с неожиданного направления, он, как опытный командир, сперва собирался провести перегруппировку и оценить ситуацию.

Но Крамер не спешил атаковать. Выглядел он почтительно, но вместе с тем уверенно.

– Никак нет, господин оберст. Просто хотел заметить, что этот Браунфельс – неприятный тип. И наверняка получил по заслугам.

– В своем полку я сам буду оценивать заслуги каждого! Значит, будь ваша воля, вы бы спустили все на тормозах, не так ли? И терпеливо взирали бы на то, как ходячие мертвецы убивают ваших товарищей?

Штабные офицеры, рассудительно предпочитающие хранить молчание, присутствующие лишь в качестве молчаливой, но грозной силы, взирали на Крамера с неодобрением. Он и сам ощутил это. Крамер стоял между мертвецами и офицерами своего полка, так что стороннему наблюдателю сложно было бы определить, к какой из групп он относится.

– Я не имел в виду ничего подобного, господин оберст, – сказал он, сохраняя внешнее спокойствие. – Но мне кажется, что в данном случае зачинщиками выступили именно наши солдаты. Я не разбираю виновных на живых и мертвых. Вопрос справедливости выше того, кто жив, а кто нет.

– Потрясающее заявление. – Оберст фон Мердер, вернувший прежнюю уверенность в голос, демонстративно развел руками, как бы призывая свидетелей оценить сказанную лейтенантом нелепую сентенцию. – Так, значит, вы собираетесь уравнять живых и мертвых?

– Я… Никак нет, господин оберст. Их никак невозможно уравнять. Мертвецы в большинстве своем кажутся мне гораздо достойнее и честнее нас, живых.

Сперва Дирку показалось, что фон Мердер схватится за пистолет, тот и верно сделал похожий жест. И, наверное, расстегнул бы кобуру, не сожмись его пальцы от спазма. Несколько секунд ушло у оберста, чтобы успокоить бушующее в нем пламя. Дирк даже позавидовал ему: при всей своей вспыльчивости фон Мердер явно умел сдерживать собственные эмоции, что говорило о хорошей выдержке. Не лишнее качество для командира.

– Приказываю вам замолчать, – наконец сказал он, почти ровным голосом. – Если скажете еще хоть слово, я велю сорвать с вас погоны и отвести на гауптвахту. Мои офицеры не смеют выгораживать мертвецов и попустительствовать им. И… я бы советовал вам подумать над своим поведением, лейтенант Крамер. Может, вы не сознаете этого, но ваша дружба с этим… тухлым воинством оборачивается отнюдь не невинным увлечением. Уже завели себе приятелей среди мертвецов? Отлично. Только не перенимайте от них слишком многого. Знаете, – лицо фон Мердера посерело и выразительно сморщилось от отвращения, – от вас даже несет, как от мертвеца.

– Это из-за кабана, – равнодушно заметил тоттмейстер Бергер. – Они привезли мне кабана. И, признаться, взглянуть на него мне интереснее, чем тратить время, разбирая подобные дела.

– Какой еще кабан?

– Неважно. Давайте заканчивать. Какого рода претензии вы собираетесь предъявить мне или моим… моей собственности, господин оберст?

Оберст фон Мердер ущипнул себя за бороду, сознавая, что наступил ключевой момент импровизированного суда.

– Ваша собственность покалечила моего солдата, – решительно сказал он, – и едва его не убила. Я считаю это недопустимым и закрывать глаза не стану. Я требую наказания для вашей собственности. Если солдаты в траншеях начнут завтра говорить о том, что мертвецы могут безнаказанно разгуливать по расположению полка, набрасываясь на любого встречного, за следующий же месяц я потеряю дезертировавшими больше людей, чем за неделю боя. Я не позволю, чтобы обо мне говорили, будто оберст позволяет мертвецам списывать в расход его солдат. И если вы думаете, что мне есть дело до вашего Ордена, спешу сообщить, что это не так. Здесь командую я, и мое слово пока еще что-то значит!

Тяжелый взгляд тоттмейстера Бергера встретился с кипящим взглядом фон Мердера и выдержал его без труда, только сверкнул в глубине глаз на мгновение нехороший желтоватый огонек.

– Справедливо, – сказал он медленно, – вполне справедливо. И какого наказания вы добиваетесь?

Фон Мердер ответил сразу же, даже не позаботившись выдержать паузу. Значит, давно подготовил эти слова.

– Виновный должен быть уничтожен. Чтобы продемонстрировать, что мертвец не может поднимать руку на живого человека. Это единственный способ сохранить в войсках подобие дисциплины.

– Низко, должно быть, пала дисциплина, если требует таких мер… – пробормотал тоттмейстер Бергер вполголоса.

– Вы здесь недавно, хауптман. А я воюю с четырнадцатого года. И я знаю, о чем думают мои солдаты в траншеях.

– О каше, – предположил тоттмейстер, – а еще – о табаке, письмах, вшах, консервах, сухих портянках и водке, как и любые другие солдаты в любых других траншеях.

Сколь явной ни была насмешка, оберст предпочел пропустить ее мимо ушей.

– Солдат не любит воевать, хауптман, – произнес он в более мирной манере, убедившись в том, что его требования приняты без особого сопротивления. – Он любит бить противника, когда это удается, но еще с большим удовольствием он воткнул бы винтовку штыком в землю и убрался бы домой. Пятый год большой войны совершенно выбил из голов этих людей то, зачем они здесь. Они уже никому не отдают долг, даже не помнят, что это такое. Они сражаются только потому, что, если они перестанут это делать, их убьют. Люди устали, хауптман! Все чаще доносят о целых группах солдат, которые братаются и выкрикивают антиправительственные лозунги. Коммунизм, эта чума Европы, набирает силу, ползет ядовитой змеей по траншеям, и, поверьте моему опыту, это лишь начало, как озноб перед тифом. Люди начинают забывать, почему им нужно убивать французов, и не за горами тот день, когда я просто не смогу поднять их в атаку. Вы понимаете меня? Вы куда более чужеродны им. Ваша проклятая тоттмейстерская суть, вся эта вонь, скверна, гнилье… Французов презирают, вас же – ненавидят и боятся. Вы – то, что они никогда не смогут понять и принять. Нечто дьявольски противоестественное, отвратительное, постыдное, грязное. Стоит только разнестись слуху о том, что мертвец покалечил солдата, а оберст ничего не предпринял… Это будет катастрофа. Может, бунт. Что-то отвратительное. И мне плевать на этого ефрейтора Браунфельса, кто бы он ни был, мародер или первый герой полка. Спустить этого я не могу и не имею права. И прошу вас понять меня. Ваш мертвец должен расплатиться сполна.

Тоттмейстер Бергер молчал, и в этом молчании рождалось решение, которое Дирк прочел на дрогнувших, еще не успевших разомкнуться губах. Дирк попытался что-то сказать, но его собственный язык лежал во рту неподвижной мертвой рыбой. Лемм стоял, возвышаясь над ними всеми, и глупо улыбался, глядя то на Дирка, то на Тоттлебена. Ему было скучно стоять в этом месте, где пахнет землей, мхом и ржавчиной, где собралось много строгих людей, неприятно глядящих на него и ругающихся между собой. Ему хотелось вернуться обратно, к знакомым мертвецам из своего взвода, туда, где уже вырыто надежное, под размер его фигуры, убежище. И, если повезет, можно будет попытаться перехватить на обратном пути что-то съедобное у случайных солдат…

– Я принимаю ваши доводы, господин оберст, – кивнул тоттмейстер Бергер, – и признаю их обоснованными. Виновный будет наказан. Незамедлительно. Надеюсь, эта мера полностью вас устроит.

– Абсолютно. Я не прошу вас устроить децимацию[1] среди вашего мертвого воинства, но тот, кто поднял руку на человека, должен заплатить за это.

– Да будет так. Рядовой Лемм!

Лемм все еще бессмысленно улыбался, когда его ноги пришли в движение. Он вытянулся во весь рост и, гулко печатая шаг, приблизился к тоттмейстеру, замерев на расстоянии в несколько шагов от него. Рядом с ним тоттмейстер Бергер выглядел субтильным, рано поседевшим подростком.

– Рядовой Лемм, вы были приняты Госпожой в свой час и были ей верным слугой. Никто из нас не знал вас в жизни, но мы обрели вас в смерти. Госпожа забрала ваш страх и вашу боль и отдала вас Чумному Легиону, для того чтобы вы служили ей верой и правдой и были ее рукою на поле битвы, ее слугой и благодетелем.

Дирк сразу узнал формулу отречения, хотя прежде слышал ее лишь раз. Тоттмейстер Бергер говорил монотонно, без всякого выражения. Но слова, сказанные им, не пропадали, заглушаемые друг другом, а оставались в воздухе вокруг него, образуя гудящую и вибрирующую стаю вроде облака трупных мух, зависших над разлагающимся телом.

Дирк не мог сказать, отчего эти слова, вполне обыденные и привычные, лишенные и намека на эзотерические обороты или таинственную латынь, заставляют его нутро внутренне сжиматься, словно готовя к чему-то, что последует за ними. Лемм улыбался, но теперь улыбка была лишь искривлением губ, судорогой лицевых мышц. Его сознание, запертое внутри неподвижного тела, едва ли способно было осознать происходящее. Или же оно, подобно самому Дирку, ощущало не форму, а суть этих слов и агонизировало, предвидя прекращение своего существования.

– …Ныне же мы отпускаем вас, рядовой Лемм, ибо долг ваш исполнен до конца и никто по эту сторону черных чертогов не укорит вас…

Дирк обнаружил, что не может пошевелиться. Он хотел взглянуть в сторону, но не смог. Взгляд его оказался прикован к тоттмейстеру и его слуге.

– …Ступайте же в чертоги своей Госпожи, рядовой Лемм, и пребывайте там вовек. Прах к праху, а тлен к тлену. Волею своей освобождаю вас от всех иных долгов. Ступайте.

Произнося последние слова, тоттмейстер Бергер медленно поднял правую руку со сжатыми в кулак пальцами. Он не делал никаких магильерских жестов, не складывал никаких мистических фигур. Когда кулак оказался на уровне его лица, он просто закрыл глаза и дунул на него. Осторожно, словно сдувал пушинку с лица любимой женщины.

Дирк думал, что падение Лемма будет оглушительным. Великан возвышался над всеми на добрую голову, а в ширину был толще двоих взрослых мужчин. Но он упал мягко, едва слышно. Не навзничь, как падают те, кого догнала пуля. Не с разворотом, беспорядочно раскидывая руки, как те, кого срезало шрапнелью. У него просто подломились ноги, и все его огромное тело, ставшее на краткий миг невесомым, рухнуло и замерло, скорчившись на боку, прижав к животу руки.

Теперь это был не Лемм, и Дирк, увидев пустое лицо мертвеца, ощутил минутное, неизвестно откуда взявшееся облегчение. Он вдруг понял, что настоящий Лемм сейчас уже где-то очень далеко отсюда. От душного блиндажа и скверного запаха, от угрюмого тоттмейстера Бергера, разминавшего пальцы правой руки, и фон Мердера. Никто не знает, чем встретит его Госпожа, но, если она и впрямь настолько справедлива, как о ней говорят, она отведет Лемму для существования место, непохожее на Фландрию.

– Можно было бы и обойтись без этой театральщины, – нахмурился фон Мердер, глядя на распростертое тело. – Неужели сама смерть для вас недостаточно драматична?

Дирк, все еще пребывавший в состоянии полупаралича, ощутил настроение тоттмейстера Бергера. Может оттого, что сейчас, когда он соприкоснулся с Госпожой через формулу отречения, связь между мейстером и его мертвецами стала более явственной. Это было похоже на дуновение ветра в лицо. Не того ленивого ветра, который плыл в здешних степях, а порывистого, ледяного, срывающего плоть с костей.

Тоттмейстер Бергер уже развернулся к двери, явно полагая разговор оконченным. Услышав слова оберста фон Мердера, он взглянул в его сторону и в своей обычной манере произнес:

– Я выполнил то, что вы от меня хотели, господин оберст. И полагаю теперь себя свободным от ваших претензий. Но позволю себе дать вам один совет. На всякий случай… Не пишите прошение о зачислении в Чумной Легион. Мне кажется, вам здесь не понравится. Тоттлебен, Корф, за мной.

Когда они вышли из штабного блиндажа, уже сгущались сумерки. Обычно Дирк любил это время, тонкую грань между днем и ночью, когда небо становится мягким, как старое потертое одеяло, милосердно накрывая израненную землю и острые силуэты брустверов. Пряча все ужасные человеческие игрушки на ночь.

Но сегодня сумерки показались ему тяжелыми, давящими. Вызревающий где-то у горизонта кокон луны выглядел свежей язвой. В небо уже начали взлетать осветительные ракеты, и с германской, и с французской сторон. Тонкий хлопок, едва слышимый писк – и в небе появляется жирная алая звезда, лениво покачивающаяся из стороны в сторону, распространяющая вокруг себя зыбкое тревожное сияние магния, которое ложится на землю пятнами грязно-розового цвета. Несколько раз ухнули крупнокалиберные пушки где-то в тылу, но стрельба шла вяло, было видно, что канонады сегодня не будет. Разве что одиночная стрельба с меняющимся ритмом – потрепать на ночь нервы французам.

– Я на вас не сержусь, – сказал тоттмейстер Бергер, когда они отошли от блиндажа. Тоттлебен и Дирк держались немного позади мейстера, ступая в ногу с ним. – Я знал, что Лемму рано или поздно придется прекратить службу в Чумном Легионе досрочно. Невыдержанность – худший враг мертвеца. Типично человеческое качество. Иных оно сводит в могилу, других окончательно отправляет к Госпоже… Корф, что у вас с рукой?

Дирк взглянул на свою руку и только тогда вспомнил про рану. Половина предплечья представляла собой обрывки ткани и плоти, под которыми блестели кости.

– Кабан немного задел, мейстер.

– Кабан… скажите на милость… Вы уверены, что кабан был мертв?

Это был совершенно излишний вопрос. Раз тоттмейстер знал про кабана до того, как ему сказал об этом Дирк, значит, уже успел коснуться его воспоминаний и сам знал каждую сохранившуюся в памяти деталь. Но вопрос был задан.

– Так точно, мейстер.

– Любопытно.

– Это был не ваш кабан, мейстер? – осторожно спросил Дирк. Еще один бессмысленный вопрос.

– Разумеется, нет. Я редко работаю с копытными. А уж кабан… Очень интересно.

К броневику они добрались уже в полной темноте, и Дирк нипочем не нашел бы нужное место, если бы не указания тоттмейстера, который никогда не колебался при выборе направления. Его вело чутье, позволявшее ему ощущать присутствие каждого из двух с половиной сотен «Висельников».

На скрытых позициях броневиков был установлен режим светомаскировки. Лампы зажигали только под перекрытиями в траншеях, и то прикручивали язычок до минимума, отчего пламя казалось сонным и ленивым. Нужный «Мариенваген» они обнаружили поодаль от остальных. Выделить его из прочих мог бы и слепой – по запаху, который царил вокруг него. Рядом с «Мари» стоял Бакке, командир отделения транспорта роты, и покрикивал на своих подчиненных, возящихся внутри с мыльными щетками и шлангами. Судя по всему, эта борьба, не менее яростная, чем штурм французских позиций, длилась уже долго, но успеха в ней пока не наметилось.

Ощутив присутствие мейстера, мертвецы побросали щетки и построились снаружи. Но тоттмейстер Бергер лишь махнул рукой, приказывая не уделять его визиту излишне много внимания. И почти тотчас куда-то пропал. По крайней мере, Дирк не обнаружил его, когда решил оглянуться. Это его не обеспокоило – чутье говорило ему, что мейстер находится где-то рядом.

– Где наша свинья? – спросил Дирк у вечно хмурого Бакке.

– Так это вам я обязан подарком, унтер? Вот уж спасибо.

– Боюсь, у меня не было выбора.

– Внутри теперь пахнет, как под Верденом на десятый день… Этот проклятый запах может не выветриться еще месяц!

– Готов извиниться за это. Куда вы ее дели, Бакке?

– Ваш аппетитный груз лежит вон под тем деревом. – Бакке указал пальцем. – И лучше бы вам поспешить сделать с ним все, что намеревались, потому что это место скоро станет Меккой для всех жуков-трупоедов по эту сторону Соммы.

Дирк, приказав Тоттлебену возвращаться в расположение взвода, пошел в указанном Бакке направлении и ничуть не удивился, обнаружив сваленное под деревом тело мертвого кабана и тоттмейстера Бергера, возвышавшегося над ним. Тоттмейстеру Бергеру не требовалось узнавать направление, всякий мертвый организм был для него что огонь в ночи.

Казалось, запах ничуть его не тревожит. Тоттмейстер Бергер замер над тушей и, прикрыв глаза, водил над ней открытой ладонью. В этом ритуале – а Дирк был уверен, что сейчас присутствует при ритуале, – не было ничего возвышенного или пугающего. Просто медленные размеренные действия, без искр между пальцами, запаха серы и прочих признаков, которые считались обязательными для магильерского действа.

– Ну а голову вы зачем ему разнесли? – ворчливо поинтересовался тоттмейстер Бергер, не открывая глаз. – Ладно, не оправдывайтесь. Удивительно, что вам вообще удалось остановить эту тварь. Сами-то можете о ней что-то рассказать?

– Только то, что ее трудно причислить к лику святых, мейстер, – пробормотал Дирк. – Запах выдает. Извините. Ну, это э-э-э… Кабан. Судя по размеру, взрослая особь. Зубы местами сточены, так что, наверное, даже пожилая. Причину смерти назвать не могу, кожные покровы были слишком повреждены во время нашей встречи. Я был удивлен тем, что эта тварь, почувствовав меня, не затаилась, а устремилась в атаку. Значит, кто бы ни поднял ее, он не собирался использовать ее в качестве разведчика.

Тоттмейстер Бергер слушал его с усмешкой, едва видимой в зыбком свете колышущихся в небе ракет.

– Знаете, – сказал он, – еще полвека назад при городских полицайпрезидиумах существовала должность дознавателя мертвых. Занимали ее, конечно, тоттмейстеры. Они поднимали найденные в городе тела и читали их последние воспоминания. Это было своеобразное искусство со своей спецификой. Хороший дознаватель мог заставить мертвое тело вспомнить лицо своего убийцы в мельчайших деталях. Идея была интересная, но долго не просуществовала. Догадываетесь, отчего?

– Господам полицейским не нравилось часто общаться с тоттмейстерами?

– Совершенно верно. Но не только им. Родственники жертв возмущались тем, что над телами погибших тоттмейстеры проводили свои богомерзкие ритуалы, которые, как известно, губят бессмертную душу. Полицейскому начальству не нравилось, что проклятые смертоеды всегда успевают найти убийц прежде них. Ведь им не нужно было рыскать по улицам, хватая наугад всех головорезов, а после выбивать из них колотушкой нужные показания. Кроме того, было и много прочих недовольных людей. В городах ведь весьма часто совершаются убийства, особенно в нынешнее время. И иные убийства выглядят случайными лишь на первый взгляд. В общем, было немало неприятных историй, в которых фигурировали как уважаемые в городе люди, так и члены высочайшей фамилии. Институт посмертных дознавателей пришлось свернуть. Кое-какие крупицы былого опыта остались в библиотеках Ордена, но большая его часть, увы, канула в Лету. Кажется, покойный обер-тоттмейстер Корф приходился вам прадедом?

Дирк постарался сохранить равнодушие на лице. Совершенно напрасное усилие, учитывая, что тоттмейстер Бергер видел его истинные чувства как на ладони. Закрываться от его взгляда было бесполезно – то же самое, что прикрываться каской от глядящего в лицо артиллерийского ствола.

– Насколько мне известно, мейстер.

– Он умер еще до того, как я стал магильером. Но личность, судя по рассказам современников, была очень интересная. Между прочим, он считался одним из лучших посмертных дознавателей своего времени. Иные из расследуемых им дел многого стоят. Жаль, что вы не унаследовали его талантов.

– И не жалею об этом, мейстер, – сдержанно ответил Дирк.

– Предпочитаете быть живым мертвецом, а не тоттмейстером?

– Возможно.

Тоттмейстер Бергер уставился на него и некоторое время просто смотрел. Никаких чувств во взгляде, лишь едва заметный отблеск холодного, как бок новой луны, любопытства.

«Ну гляди, гляди, – сказал кто-то злой и уставший в голове Дирка, – пялься, сколько влезет. Ты можешь казаться отстраненным в глазах оберста, но я вижу тебя куда лучше. Уставший Мефистофель. Все это забавляет тебя. Мертвые, живые… Для тебя это театр с единственной ложей. И сейчас ты увидел во мне что-то. И изучаешь это с неспешным интересом старого, давно пресытившегося коллекционера. Гляди! Изучай! Вот я стою перед тобой, унтер-офицер Корф, твоя личная игрушка…»

Опасно было думать о таких вещах, глядя в лицо тоттмейстера. Смертельно опасно, хоть это и прозвучит неказистым каламбуром. Взгляд тоттмейстера проникает в самые глубины души, легко вскрывая пласты лжи, истины и полуистины, обнажая лакуны старых воспоминаний и шахты, забитые позабытым страхом. Тоттмейстеру не требуется читать мысли, потому что его сознание едино с сознанием его мертвецов.

– Вы хороший офицер, – вдруг сказал тоттмейстер Бергер своим обычным, глубоким и тяжелым голосом.

– Что? – Дирк едва не вздрогнул. Насмешливые вороньи глаза магильера по-прежнему изучали его.

– Одно из моих лучших приобретений. Не бойтесь ощущать гордость, унтер-офицер Корф, она простительна. Мне повезло, что я нашел вас. И мне нет нужды читать ваши мысли. Мертвецы и их хозяин связаны неразрывно. Мое сознание и ваше сознание. В некотором смысле мы одно целое. Да, иногда это бывает… неуютно. Вы хороший офицер. «Листьям» без вас было бы плохо. И, поверьте, мысль о том, что когда-то нам придется расстаться, очень огорчает меня.

«Наверняка ты был очень огорчен, расставшись с Леммом, – мысль была едкая, как кислота из аккумулятора, – после того, как сказал ему: «Ступайте!»

– Вас ценят во взводе, вас ценят в роте. Нижние чины вас уважают. И это целиком ваша заслуга. Вы умеете обращаться с людьми, с мертвыми и живыми.

– У всех есть недостатки… – сказал Дирк, не осмеливаясь вновь поднять взгляд.

– Разумеется. Говорят, что ваш – патологическая вежливость. Это не мое мнение, а… многих. Вы всегда спокойны и отвратительно вежливы. Странное качество для мертвеца.

– Мне сложно об этом судить, мейстер.

– Я же не сказал, что разделяю это мнение, унтер-офицер Корф. Как по мне, ваш главный недостаток куда серьезнее. Что, любопытство берет верх? Вам уже интересно, что скажет этот проклятый магильер, который копается в вашей душе немытыми руками?..

– Возможно, мейстер.

Тоттмейстер Бергер устало покачал головой.

– Ваше ужасное человеколюбие.

– Это грех?

– Один из самых страшных. Вы любите человека как пустой символ, хоть сами и являетесь памятником тому, как сильно можно извратить все то, что принято называть человеческим. Сошлись с этим Крамером, который чуть не угробил всю вашу группу. Даже готовы оправдать фон Мердера, как я вижу. А еще говорят, что мертвецы жестоки…

– Я многих убил.

– Просто привычка. Привыкают же живущие в траншеях убивать блох или охотиться на крыс… Человеколюбие. Сколько миллионов оно свело в могилу! Но человеколюбивый мертвец… По-моему, это ужасно. Однако же вы не обязаны разделять мою точку зрения. Чумной Легион всегда был излишне либерален. Впрочем… кажется, я отвлекся. Оставим патетические беседы и возвышенные укоры для более драматической минуты. Наличие рядом гниющего кабана лишает эту сцену должного флера. А кабан очень интересен. Уж точно интереснее ваших тайных или явных пороков, унтер.

– Лишен возможности судить об этом, мейстер.

– Мертвое тело – это картина, унтер Корф. Считаете шуткой? Напрасно. Считаются же произведениями искусства живые тела, высеченные в мраморе или изображенные на холсте. А ведь мертвое тело куда сложнее и богаче красками. Вряд ли вам что-то скажут те ощущения, которые доступны тоттмейстеру. Некоторые говорят, что мы способны смотреть на мертвеца часами. Как и многие другие слухи, этот отчасти состоит из правды. На мертвое тело можно смотреть очень долго, если оно того заслуживает. Находить новые цвета в его палитре, изучать течения и карту ветров. Каждое мертвое тело – картина удивительного нового мира, прекрасного и неповторимого. И даже то, как быстро оно разлагается, превращаясь из некогда мыслящего существа в набор требухи и костей, тоже часть его совершенства.

Дирка замутило. И виновата в этом была уже не вонь мертвой кабаньей туши. Должно быть, тоттмейстер Бергер прочитал его чувства, потому что бросил прежний тон, слишком развязный и мечтательный, в темноте холодным блеском сверкнули его глаза.

Настороженные, внимательные, по всем признакам человеческие, но хранящие что-то настолько жуткое, что смотреть в них дольше одного мгновения было невозможно. Настоящие магильерские глаза.

– Этот кабан умер две недели назад. Он из здешних краев, как ни странно. Поднят третьего дня. Удивительно хорошо сохранился, должно быть, из-за грязи и холодов. А дальше начинается нечто интересное. Кто бы ни поднимал его из мертвых, это был не германский тоттмейстер.

Дирк вскинул голову, против воли вновь ловя блеск неприятных глаз.

– Французы?

– Вполне вероятно. Очень необычный рисунок чар, совершенно нехарактерный для классической школы тоттмейстеров нашего Ордена. У каждого из нас есть своеобразный, индивидуальный отпечаток, по которому мы узнаем мертвецов друг друга. Как уникальный номер на вашей винтовке. Здесь нет ничего подобного. Кто бы ни поднимал эту тушу, одно я могу сказать наверняка – этот магильер не имеет отношения к Ордену Тоттмейстеров. Очень непривычно. Я могу разобрать отдельные элементы, но все вместе… Определенно, это была хорошая работа. Умелая, ловкая, не без изящества.

Дирк вспомнил собственную руку, зажатую в хрустящей пасти, полной кривых желтых зубов. Ничего изящного в этом воспоминании не было. Но у тоттмейстера наверняка была своя точка зрения.

– Не понимаю, – сказал Дирк осторожно, чтобы не нарушить мысль мейстера. – Мы встретили это чудовище в нескольких десятках километров от линии фронта. Кому могло прийти в голову подобное? Я имею в виду, что это явно был не разведчик вроде ваших птиц. Оно собиралось убить меня и почти в этом преуспело.

– Это не разведчик, – согласился Бергер. – Это нечто куда более интересное. Мне кажется, это шутка.

– Что?

– Шутливое послание. Что-то вроде подначки. Если я верно понимаю этот рисунок, никто не собирался использовать мертвого кабана для наблюдений. Тот, кто его поднял, вложил в него очень простую и действенную инструкцию. Уничтожать всех встречных. Никаких исключений, никаких правил, никакого расписания. Машина для уничтожения жизни, по капризу Госпожи, сама когда-то живая. Это автомат, унтер. Бездумный автомат, способный лишь на воспроизведение одного и того же действия.

– Но это… бессмысленно, – неуверенно сказал Дирк. – Я имею в виду тактический аспект. Эта тварь представляла опасность только для охотников-одиночек вроде нас. Если бы она сунулась поближе к какой-нибудь регулярной части, ее разорвали бы на части пулеметами прежде, чем она сумела бы добежать до траншеи.

– Поэтому я и говорю о шутке. В каком-то роде это шутливый дар одного тоттмейстера другому. Шутка «для своих», понимаете? И тот, кто ее адресовал, был в курсе о последних подвигах «Веселых Висельников». И не пытался скрываться. Напротив. Он извещает нас о своем появлении, пусть и таким экстравагантным способом. И заявка не так уж дурна, если подумать.

– Нас? – уточнил Дирк, покосившись на неподвижное чудовище. – «Веселых Висельников»?

– Да. Послание персонально.

– Но почему…

– Иногда одно мгновение смерти может рассказать больше, чем вся жизнь. Все дело в том, как умер этот кабан. Его повесили.

Тоттмейстер Бергер улыбнулся удивлению Дирка. С достоинством фокусника, исполнившего мелочный, но эффектный трюк.

– Значит, нам скоро предстоит встретиться с французскими мертвецами? – спросил Дирк, помолчав.

– Не исключено. Более того, очень вероятно. – Тоттмейстер Бергер нахмурился, близкая вспышка зеленой ракеты на несколько секунд превратила его лицо в жутковатую призрачную маску. – Что ж, по крайней мере, мне не так скучно будет сидеть здесь в обществе этого идиота-оберста. Нет, не думаю, что это случится в скором времени. Скорее всего, сейчас он прощупывает почву. Готовится, прикидывает, проводит рекогносцировку, запасается ресурсами. Признаться, меня это даже интригует. Уже много лет мне не доводилось встречать французских мертвецов.

– Какие они? – спросил Дирк, хоть и понимал всю несуразность своего вопроса.

– Какие?.. Такие же, как и вы, только кроме разложения воняют луковым супом.

– Извините, мейстер.

– Ничего. Все рано или поздно задают этот вопрос. Что ж, мы не ударим в грязь лицом, встречая моего коллегу.

– Будут приказы, мейстер?

– Да. Начиная с этой ночи держать одно отделение в полной боевой готовности, в штурмовых доспехах и с оружием. То же самое касается и остальных взводов. Спасибо нашему французскому другу, что заявил о себе в подобной манере. Его визитная карточка оказала нам услугу. Теперь мне кажется, что я ощущаю его присутствие и в других деталях.

– Понял. Разрешите идти, мейстер?

– Разрешаю. Хотя нет, погодите минуту. По поводу рядового Лемма. Кажется, вы остались неудовлетворенным моим решением, унтер-офицер Корф?

– Никак нет, мейстер.

– Бросьте лгать, унтер. Это совершенно бесполезное занятие, когда вы общаетесь с тоттмейстером.

– Извините, мейстер.

– Вы ведь недовольны тем, что я отпустил Лемма туда, где ему место?

– Возможно, мейстер. Лемм был славным парнем, и не его вина в случившемся.

– Я знаю это. Не собираюсь отчитываться перед вами относительно своих решений, унтер, но стоит заметить – оберст фон Мердер был совершенно прав в своих суждениях. Мы не имеем права давать людям повод думать о нашем превосходстве. Вы ведь, конечно, уже столкнулись с проявлением местной доброжелательности? Камни, бутылки, гнилые овощи…

– И кошка…

– Простите?

– Так точно, мейстер, приходилось сталкиваться.

– Гибель вашего Лемма успокоит их – на время. Полагаю, они совершат с его телом что-то варварское. Вздернут на виселице, например, и оставят болтаться, якобы в назидание. Нас, тоттмейстеров, часто упрекают в жестокости к покойникам, но обычные люди куда более жестоки. Только они считают возможным увечить мертвецов. За счет Лемма мы купили спокойствие. Уж не знаю, сколь долгое. Всегда помните о людях, унтер. И о том, что они никогда вас не простят.

– За что? – глухо спросил Дирк, собственный язык спотыкался, как тяжелый «Мариенваген» на ухабистой дороге. – За то, что мы другие?

– Нет. Французы тоже другие. Их тоже ненавидят, но не боятся. За то, что у вас есть то, чего нет у них. За смелость, которая позволила вам заглянуть в царство Госпожи и вернуться обратно. За то, что они никогда не смогут позволить сами себе. Люди – трусливые существа, Корф. И достаточно коварные, чтобы быть опасными противниками.

– «Веселые Висельники» не воюют с людьми, мейстер. Мы воюем с врагами Германии.

Тоттмейстер рассмеялся. Не так, как обычно смеются люди, услышавшие что-то забавное.

– Жизнь всегда воюет со смертью, унтер. И на этой вечной войне вы можете считать себя перебежчиком.

Дирк вспомнил свое рождение. Свое второе рождение, уже в ином мире, который, на первый взгляд, ничем не отличался от привычного, но в то же время хранил в себе что-то затаенное, в равной мере растворенное и в воздухе, и в окружающих лицах. Что-то новое, показавшееся ему в то же время знакомым, всегда присутствовавшим рядом с ним, но неясно, намеками.

Он вспомнил лицо тоттмейстера Бергера таким, каким увидел его впервые, очнувшись от долгого муторного сна. Он не помнил, где и когда сморил его сон, и, увидев это лицо, долгое время пытался вспомнить, что это за офицер с неприятным желчным лицом и почему в его облике ему чудится нечто…

Мысли путались в звенящей голове. Нестерпимо хотелось пить. Возле сердца что-то жгло. Нечто важное? И еще это новое ощущение в теле, необычной легкости, которое совсем не освежало, может, из-за перепутавшихся мыслей…

Было ли это настоящим воспоминанием или иллюзией, которую показал ему разум тоттмейстера? Дирк не был уверен в том, что хочет это выяснить.

– Так точно, мейстер.

Тоттмейстер Бергер отвернулся, как если бы в одно мгновение утратил интерес к Дирку.

– Ступайте к своему взводу, унтер. И вот еще что… Не худо было бы вам следить за своими мертвецами.

– Что-то случилось, мейстер?

– Не случилось, но могло бы. В ста пятидесяти метрах на северо-запад отсюда вы найдете одного из ваших людей. Кажется, этот болван всерьез вознамерился скрыться. Я видел много трусов, пытавшихся сбежать к Госпоже от жизни, но сбежать от самой смерти… Я парализовал его, верните дурака во взвод. И сообщите, что следующая попытка станет для него последней. Ступайте.

– Слушаюсь, мейстер.

Дирк поспешно пошел в указанном направлении, оставляя за спиной тоттмейстера. Несмотря на то что он больше не видел сухопарой фигуры в сером сукне, едва заметной на фоне чернильного неба, ему казалось, что Бергер бесшумно идет рядом с ним. Может, оттого, что мир еще казался таким же колючим, холодным и неуютным, как и тогда, когда он слушал рассуждения тоттмейстера, глядя на его залитое неестественным светом лицо.

Мертвеца он нашел быстро. Света от осветительных ракет было совсем немного, но полевую форму «Веселых Висельников» он узнал сразу, как узнают старого приятеля. Кажется, кто-то из пулеметного отделения Клейна… Когда он приблизился, мертвец встрепенулся, точно очнувшись от глубокой дремы. Видимо, тоттмейстер в этот миг снял свои парализующие чары. Не замечая ничего кругом, «Висельник» попытался вскарабкаться на крутую стену траншеи, в спешке позабыв про лестницу, но, услышав негромкие шаги Дирка, вздрогнул и повернулся к нему.

Конечно, знакомое лицо. «Знал же, что с ним будут проблемы, – подумал Дирк, разглядывая подчиненного и с удовлетворением наблюдая за тем, как тот мнется под его взглядом. – Знал… Но все-таки взял. Надо было отдать его Йонеру, и черт с ним».

– Рядовой! Назовите себя! – бросил он громко.

Есть категории голосов, которым невозможно не подчиниться. И хорошо поставленный голос унтер-офицера определенно к ним относится. Пытавшийся вскарабкаться на земляную стенку мертвец вытянулся по стойке «смирно».

– Рядовой двести четырнадцатого пехотного полка Мартин Гюнтер, господин офицер!

Он стоял неловко, немного повернувшись боком, и Дирк быстро понял отчего – на рукаве, там, где обычно находился шеврон «Веселых Висельников» с эмблемой роты, стилизованной висельной петлей, в ткани зияла дыра. Слишком аккуратная, чтобы можно было предположить, будто она оставлена шальным осколком. Мартин Гюнтер старался держаться уверенно, но у него не особенно это получалось – взгляд прыгал, желваки на скулах надувались и опадали, даже пальцы рук подрагивали.

Верно сказал тоттмейстер – настоящий болван.

– По-моему, вы ошибаетесь, рядовой.

– Никак нет, господин унтер-офицер.

На что он надеялся? Зачем лгал? Неужели считал, что Дирк не различит надетой на нем формы или не разглядит лица? А может, эта ложь была инстинктивной, порожденной не разумом, а одним лишь телом, безрассудная, отчаянная и, конечно, бесполезная.

– Значит, вы служите в двести четырнадцатом?

– Так точно, господин офицер.

– Под чьим началом?

– Седьмой штурмовой взвод лейтенанта Крамера.

– А как оказались здесь?

– Случайно, господин офицер. Простите, унтер-офицер. Заблудился в темноте, пошел не в ту сторону.

– Несчастный дурак… – пробормотал Дирк, глядя на рядового с усталостью, но без злости. Злости не осталось, последние ее запасы, не отгоревшие в блиндаже фон Мердера, рассыпались по пути. – Ты даже не представляешь, насколько в другую сторону ты пошел. Кажется, у меня плохие новости для вас, рядовой Гюнтер.

Одним быстрым шагом он оказался возле мертвеца и, схватив его за ткань на груди, резко рванул на себя. Раздался треск. Под тканью обнаружилась худая, землистого цвета грудь и развороченное отверстие около солнечного сплетения, уже набитое заботливым Брюннером каким-то тряпьем.

– Кажется, вас немного ранили, рядовой! Не ощущаете боли? Самочувствие в порядке? Удивительно. Наверно, в пылу боя вы даже не заметили этой маленькой царапины, а?

Мартин Гюнтер скорчился, вжавшись спиной в сырую стену. Он судорожно дышал, как загнанный. Обычная реакция организма. Некоторые дышат еще с месяц, прежде чем эта привычка сама собой пропадает. А некоторые дышат с упрямством одержимого, тщетно пытаясь наполнить внутренности мертвого тела воздухом, который уже ему не понадобится.

– Кругом! – приказал Дирк. – И не вздумайте убегать, иначе вам придется свести близкое знакомство с мейстером. После которого вы определенно станете дисциплинированнее. А еще он может приказать выпотрошить вас, оставив только легкие, позвоночник, голосовые связки и голову, засунуть в стальной баллон с бальзамирующим составом и использовать вместо старого «Морригана». После этого убежать будет довольно сложно. Ладно, не дергайтесь. Для мозгов в банке вы слишком стары. Их подготавливают с рождения. Шагом марш! Кажется, ефрейтору Клейну сегодня будет хорошая взбучка по вашей вине… Хорошо, что мейстер заметил… Не хватало еще бегать за рекрутами, как за зайцами, по всем окрестным оврагам.

Они зашагали в том направлении, где должны были располагаться «листья». В безлюдных тыловых ходах сообщения было тихо и темно, и только небо над головой изредка озарялось алыми и зелеными сполохами. Время от времени били пушки. Французы тоже включились в соревнование – Дирк различал в воздухе тонкое комариное пение снарядов, хоть и не переживал по этому поводу – судя по звуку, лягушатники били едва ли не наугад, и вероятность встречи со снарядом была практически нулевой.

Гюнтера он заставил идти впереди. Не столько для того, чтобы предотвратить возможную попытку к бегству, сколько из нежелания видеть его лицо. Он догадывался, как себя чувствует свежеиспеченный мертвец, и подсознательно избегал общения с ним, словно слова, скользнувшие между ними, могут заразить и его самого той тяжелой, как смерзшийся ком земли, апатией, свойственной всем молодым «Висельникам». А потом глубоко в груди родились слова, и Дирку пришлось выдавить их из себя, потому что уместить их в себе оказалось невозможно.

– Обычное дело, рядовой Гюнтер. Верите или нет, но через это проходит каждый. Иначе не бывает. Знаю это ощущение, когда кажется, что все не можешь вынырнуть из затянувшегося стылого сна. И за каждым его витком следует еще один, и начинает казаться, что эти жуткие сновидения сейчас раздавят, растерзают, словно голодные крысы. Можно прожить месяц, а ощущать себя как в первую минуту. Гул в голове, незнакомые лица вокруг, легкость в теле, которая начинает казаться отвратительно неприятной, и слова, которых не понимаешь.

Гюнтер издал какой-то звук, непохожий на членораздельное слово. Скорее спазматический кашель.

– Растерянность, вот что ощущаешь сразу же. Хотя нет, сперва – облегчение. Ведь вы помните, рядовой, тот тупой удар пули, который почувствовали, прежде чем провалиться в распахнувшуюся в земле черную щель. Помните то звериное отчаяние, с которым пытались удержать равновесие, глядя на то, как бьющая толчками кровь пачкает форменные штаны. И какой-то душевный, в глубине всего этого, крик – черт возьми, почему же я?.. И это горькое ощущение несправедливости, с которым делаешь последний вдох, прижимаясь щекой к остывающей земле.

– Это был… кинжал, господин унтер.

– Неважно. У каждого из нас свой пригласительный билет, покойный рядовой Мартин Гюнтер. И на будущее – не слишком-то болтайте о своей смерти и не спрашивайте о чужих. Просто не принято. Да, у мертвых свое представление о вежливости, и скоро вы его поймете. Облегчение. Ты открываешь глаза и вдруг понимаешь, что способен видеть. И из самой души вскипает горячий источник, разносящий течение счастья до самых пальцев. Ты понимаешь, что был на волосок от смерти, но каким-то чудом уцелел. И ты торопливо бормочешь молитву деревянным языком, еще не понимая, как все это случилось. А вокруг тебя стоят незнакомые люди, и по их взглядам ты впервые понимаешь – что-то не так. В их взглядах нет радости или облегчения. Они смотрят на тебя, как… Равнодушно, иные даже с сочувствием. Ты пытаешься сказать им что-то радостное, что передаст им захватившее тебя без остатка ощущение вселенского счастья.

Но по их глазам понимаешь, что ответа не будет.

Собственная голова кажется большим холодным камнем, а перед глазами все еще стоит легкая пелена. Но даже сквозь нее ты видишь, что происходящее вокруг выглядит подозрительно. Ты пытаешься понять, что именно вызывает тревогу, но ничего не находишь, и даже незнакомые лица и незнакомая форма ничего тебе не говорят. Самое отвратительное ощущение, верно? Понимание неправильности происходящего. Ты вновь вспоминаешь пулю, которая тебя ударила. А потом, повинуясь неизвестно чему, ощупываешь себя – и замечаешь сквозную дыру, в которую можно просунуть палец, в собственном животе. Или внутренности, свисающие, подобно сосискам, до самой земли. Или еще что-нибудь в том же духе. И кто-то, кто желает быстрее развеять твои сомнения, окунув тебя в бесконечный кошмар, говорит: «Добро пожаловать в Чумной Легион, приятель…»

– Хорошо рассказываете, господин унтер, – сказали хрипло из темноты, и при свете очередной осветительной ракеты Дирк увидел впереди что-то массивное и громоздкое неясных очертаний. – Не надо стрелять. Рикошет может вам повредить. Это я, Штерн.

Дирк чертыхнулся, возвращая «Марс» в кобуру.

– Ах ты ржавая бочка! Значит, гуляешь по ночам в старых траншеях?

– Здесь спокойнее, тише. Редко кто-то ходит.

– Я и забыл, что все штальзарги по своей натуре одиночки, – проговорил Дирк с усмешкой.

– Мы все философы, – возразил все тот же голос, спокойный и лишенный выражения. – А толпа философов – это уже рынок. Зато наедине с самим собой каждый человек становится философом.

– Не обращайте внимания, рядовой, – сказал Дирк окаменевшему Гюнтеру. – Это Штерн, штальзарг из первого отделения. И самый безумный штальзарг из всех, кого я знаю. Он сам не всегда понимает, что говорит, зато является полным кавалером всех французских пуль и снарядов.

Поклон в исполнении штальзарга выглядел жутковато, как обвал огромного утеса. Но Штерн ухитрился отвесить его не без элегантности.

– Новенький… – проворчал он, выпрямляясь с металлическим скрипом, вроде того, что издает изношенный трактор, – и сразу бежать? Как это знакомо. Унтер прав, бегут все. Но не от опасности. Преимущественно от себя. Тебе еще повезло, парень. Отделался дыркой. Меня к тоттмейстеру несли четверо. И у каждого из них было примерно поровну меня.

Штерн говорил в своей обычной манере, ровными короткими фразами. И Дирк не мог избавиться от впечатления, что стальной воин улыбается. Лицом, которого у него давно уже не было.

– Первая пора тяжелее всего, – продолжил Дирк. Штальзарг с его молчаливого согласия ковылял позади, земля под ногами гудела от его ухающих шагов. – Поначалу кажется, что изменился мир, а не ты. То ли в этом мире что-то появилось, то ли что-то пропало. Просто он стал другим, и ты пытаешься устроиться в нем, как лишний патрон в обойме, и из этого ничего не выходит. Тут многие ломаются, рядовой Гюнтер. Сам видел. Потому что начинают понимать ту основную вещь, которая рано или поздно приходит к тебе в размышлениях и скребет, как бродячая собака дверь кухни. Начинают понимать, что этот мир, в котором они успели лет двадцать пожить и один раз умереть за Германию, уже не их мир. Он создан для других, и ты в нем чужой. В этом мире есть вода, которой ты уже никогда не напьешься, и воздух, которого больше не вдохнешь. Вы грамотны, рядовой Гюнтер?

– Да, господин унтер, – ответил тот одними губами. Шел он как калека, ссутулившись и глядя себе под ноги. Дирк подумал, что полезно было бы прикрикнуть на него или вовсе заставить всю ночь заниматься строевой подготовкой, меряя шагами импровизированный плац, сооруженный Карлом-Йоханом, но не стал этого делать.

«Мейстер был прав. Человеколюбие, вот что это за грех. Проклятое человеколюбие».

– Приходилось видеть тех, кто остался на второй год в школе?

– Угу.

– Их можно выделить даже не по лицам, которые уже впору брить, а по их выражению. Они обычно выглядят потерянными, отчужденными. Они испытывают то же самое. Мир, частью которого они привыкли себя считать, вдруг изменился, не позаботившись их подождать. И теперь это уже другой мир. Или другой ты в прежнем мире. Короче, кто-то из вас уже не такой, как прежде, и никак этого исправить нельзя. Новые одноклассники не понимают, о чем ты говоришь, и ты ловишь их сочувственные, брошенные исподтишка взгляды. Они только пробуют курить и увлекаются теми вещами, про которые ты давно забыл. В вас нет ничего общего, хотя на самом деле вас различает какой-нибудь год или два. Или одна маленькая свинцовая пуля, пробившая легкое.

Штальзарг за их спиной издал короткий отрывистый звук, который сложно было понять или перевести в человеческие интонации. Он мог быть и вздохом, и смешком.

– Складно болтаете, унтер.

– Я столько раз говорил это, что заучил на память… Мне приходится повторять это каждому новому мертвецу во взводе. Ведь они все бегут. Кто-то на второй день, кто-то на тридцатый. Но все. Говорить это раньше бесполезно – не поймут. А сейчас уже есть шанс.

– Значит, и вы сами когда-то слышали подобное?

– Конечно. У каждого унтер-офицера заготовлена на этот случай небольшая речь. Мою вы только что услышали.

– И как? – спросил Штерн, в нечеловеческом голосе которого появилось нечто отдаленно напоминающее любопытство. – С вами это сработало?

Дирк усмехнулся.

– Нет, – сказал он, – это никогда не работает.

Глава 2

«Однажды я жил в одной комнате с мертвецом, – вставил Грэг, разглядывая стакан с ядовито-желтым пойлом, – целых три дня. Это было в Янгстауне, в шестьдесят шестом. Он «звезду поймал». Так у нас тогда говорили. Сердце, кажется. Похоронить его я не рискнул, я тогда и свет-то старался лишний раз не зажигать. Так вот, лучшего компаньона я и желать не мог. Он никогда не включал громко музыку, не жаловался на жизнь, не впадал в ярость… Это были три самых спокойных дня того проклятого месяца.
Я бы терпел его и дольше, но пришлось возвращаться в Солтлэйк-сити». – «А запах?» – спокойно спросила Салли. Она цедила своего «Московского мула» уже полчаса. Грэг встряхнул свой стакан, едва не пролив его содержимое мне на брюки. «Запах!.. Черт возьми, Сал, человек в наше время может позволить себе хоть какие-то недостатки?»
Брайан Джей Коэн, «Пигасус: визг в защиту свободы»

Французы напомнили о своем существовании на семнадцатый день после штурма.

В течение двух недель они оставались невидимками, живущими в призрачном мире, отрезанном от привычного широкой полосой вспаханной снарядами нейтральной полосы. Никто не мог с уверенностью сказать, что там происходит, и оттого почти недельное затишье будоражило самые скверные и зловещие фантазии.

Наблюдатели изредка замечали лишь блеск линз и едва заметное шевеление во вражеских траншеях. И, хоть все это было проявлением чужой жизни, оно ничего не говорило о ее сути, как подрагивание когтей хищника еще не говорит о его намерениях. Никто не мог с уверенностью сказать, о чем помышляют французы. Переживают ли они последствия своего ужаса, пытаясь восполнить потери и отвести в тыл на переформирование наиболее пострадавшие части, или же, затаившись, уже готовятся к новому выпаду. Лейтенант Крамер, хмурившийся день ото дня все больше, посматривал в сторону французов с напряжением, которое не укрывалось от Дирка.

– Затихли… – сказал в сердцах Крамер на пятнадцатый день, откладывая бинокль, когда они с Дирком пытались обнаружить признаки жизни в передовых французских траншеях. – Галльские петухи спрятали головы в песок и чего-то ждут.

Бездействие томило лейтенанта, и Дирку оставалось только качать головой, наблюдая за тем, как Крамер не находит себе места, делаясь день ото дня все тревожнее. Есть люди, которые не созданы для покоя.

– Насколько я могу судить, до полного штиля еще далеко. Регулярно слышу выстрелы, особенно по ночам, да и пушки не стоят без дела.

– Обычная фронтовая жизнь, – отмахнулся Крамер с досадой. – По три-четыре раза на дню наши орудия обмениваются с батареями лягушатников приветами. Но это не обстрел, а так, ругань соседок… По десятку выстрелов на орудие – легкий дождь, не более. У нас про это говорят «француз горохом сыплет». Такое ощущение, что французским бомбардирам важнее отчитаться о потраченных снарядах, чем в самом деле во что-то попасть. Наверное, изображают кипучую деятельность перед своими генералами, показывают, что не только с консервными банками воюют…

– Может, прощупывают нашу оборону?

– На все воля Господа и Генерального штаба. Может, и прощупывают. Но следов я пока не вижу. Каждую ночь лично рассылаю своих ребят. Секреты обновляем ежесуточно, пластунские отряды на нейтральной территории, замаскированные наблюдательные позиции… Тихо, как в затянутом тиной пруду, ни всплеска. Позапрошлой ночью перестал доверять своим нижним чинам, ночью сам выбрался в удобную воронку и проторчал там весь следующий день с «цейсом» в руках. Под вечер я потерял бдительность, и чертово солнце блеснуло на линзах… По мне дали две ленивые очереди – и только. В прежние времена галльские петухи исклевали бы всю нейтральную полосу!

– Смотрю, вы проводите время с пользой. – Дирк не смог удержаться от улыбки. К счастью, незамеченной Крамером.

– Я трачу его бездарно, как неопытный пулеметчик, расстреливающий вхолостую патроны… Мне уже начинают мерещится французские вылазки. С наступлением темноты выгоняю вперед метров на двести засадные команды на тот случай, если французские гренадеры соберутся ночью нанести визит. Тщетно. За все время не видали даже лазутчиков.

– Саперы? – предположил Дирк. Больше для того, чтобы дать беспокойной мысли Крамера новое направление для движения, чем из серьезных опасений. – Усыпляют бдительность на поверхности, а сами ведут штреки под наши позиции…

Крамер досадливо мотнул головой.

– Постоянно заставляю посты акустической разведки слушать землю. Никакой вибрации, никаких звуков. Вероятность подкопа практически нулевая, иначе пришлось бы считать, что французские саперы достигли в этом деле невообразимых высот. Точнее, невероятных глубин.

– Значит, передышка.

– Не люблю я такие передышки. И ребята нервничают. Знаете, не так нервы треплет бой, как его отсутствие. Напряжение губит быстрее, чем страх. Хотя вам, мертвецам, это едва ли знакомо.

– Знакомо, но по другому поводу… – пробормотал Дирк. – Вот сейчас…

– Напряжение губит быстрее, чем страх, – повторил Крамер, словно не услышав «Висельника». – Человек – глупейшее создание, Дирк. Он способен сам себя свести в могилу, достаточно лишь предоставить его страхам подходящую почву. Однажды в семнадцатом году, я тогда командовал взводом, нас выдернули на передовую, толком не объяснив, что происходит вокруг. А может, и в штабах никто ничего не знал… Выдернули на передовую и держали там две недели. Казалось бы, что с того? Ребята у меня уже тогда были обстрелянные, пороху нюхнули будь здоров. Да и я не мальчик. Но неизвестность давила сильнее самых ужасных страхов. Мы сидели, сутки напролет сжимая липкие от грязи винтовки, в полном снаряжении, и не знали, что случится в следующую минуту: взлетит ли сигнальная ракета и начнется штурм, или же на нас покатятся французские цепи. То же самое, что сидеть на неразорвавшемся снаряде и тюкать его булыжником. Нервы с каждым днем закручиваются все туже, как колючая проволока на бобинах. И люди, не один раз спокойно смотревшие смерти в лицо, вдруг начинают дрожать, как сопливые призывники при разрыве «угольного ящика». За две недели сидения в траншеях я потерял шесть человек. Двое в дуэлях, четверо застрелились. Какая-то эпидемия. И оставшиеся выглядели как мертвецы, только не вроде вас, а иначе: лица мертвые, окоченевшие, и глаза сияют на них, как жуткие гибельные звезды… К счастью, потом французы все-таки напали. И я потерял половину своего взвода, но мы дрались как дьяволы, с удовольствием, едва ли не смеясь. С ума сойти, верно?

– Да, – Дирк механически повторил кивок Крамера, – с ума сойти.

– Значит, вы от такого ощущения избавлены? – Крамер убрал в футляр бинокль, который все это время бессмысленно крутил в руках. – Нервы как нержавеющая сталь?

– Всякая сталь ржавеет со временем. Просто нержавеющая дольше сохраняет прочность.

– Воинство, которое не способно испытывать страх, всегда будет серьезной силой. Особенно в этой войне, где страх безграничен.

Крамер произнес это с усмешкой, и Дирк не понял, чего в его словах было больше, сарказма или уважения.

– Мертвецы не способны чувствовать страх, – сказал он, чтобы нарушить воцарившуюся на наблюдательном пункте тишину, – как и некоторые другие вещи. Радость боя, опьянение победой или грусть о погибшем товарище. Госпожа Смерть любит принимать дары в той же мере, что и подносить. Мертвецы не знают чувств.

– Вот как? – Крамер встрепенулся. – То есть, когда вы оторвете голову французу, вы не испытываете при этом никаких чувств?

– Разве что удовлетворение. Не радость.

– А если… Скажем, если сейчас просвистит снаряд и меня полоснет осколком? Вы что-то испытаете, глядя на то, как я истекаю кровью?

Это был не тот вопрос, который можно пропустить. Лейтенант Крамер выжидающе смотрел на Дирка. С одной стороны, он выглядел напряженным, как перед боем, с другой – сквозь эту напряженность просвечивало что-то почти насмешливое. Как если бы лейтенант заранее знал ответ собеседника, и этот ответ казался ему до крайности нелепым.

Наверное, стоило бы сказать ему что-то успокаивающее.

Но этот человек в мундире лейтенанта, с молодым, но жестким лицом, заслуживал искренности. Хотя бы из-за того, что имел смелость называть мертвеца своим товарищем.

– Испытаю сожаление, – сказал Дирк. – Вы – хороший солдат, Генрих, и ваша смерть была бы мне неприятна.

– Польщен.

– Испытывать горечь или чувство утраты – не в моих силах.

– Благодарю и на том.

– Вы сегодня необычайно желчны, Генрих. И подавлены. Немного зная вас, могу предположить, что дело здесь не в обычном бездействии.

– Не обращайте внимания, обычная траншейная хандра. – Крамер махнул рукой, на мгновение утратив выправку, сделавшись просто уставшим человеком в лейтенантском мундире. – А впрочем… Все равно ведь и до вас дойдет. Держите, ознакомьтесь.

Он вытащил из планшета лист бумаги, неровно смятый и немного испачканный, как если бы его касались многие руки.

– Письмо, – пояснил он со смешком в ответ на вопросительный взгляд Дирка, – от наших французских друзей.

Дирк распрямил листок на узком столе наблюдательного пункта, машинально отметив, что бумага весьма неплоха. В германской армии даже приказы кайзера печатали на куда худшей.

Странное послание содержало в себе отпечатанное в хорошей типографии изображение в одну краску и не очень длинный абзац текста. Текст заинтересовал Дирка больше – отчасти из-за того, что изображение было предсказуемым.

«Солдат! – гласил текст на пристойном, против ожидания, немецком. – Тебя обманули. Война, на которой гибнут твои братья и на которой в любой момент можешь погибнуть ты сам, это ложь и обман. Глубоко в тылу фабриканты оружия штампуют миллионы винтовок – для таких же обманутых, как ты. В теплых дворцах сытые министры пишут приказы о наступлении, которое завтра же захлебнется кровью, – для таких же голодных и израненных, как ты. Твои товарищи, понимая суть этого обмана, складывают оружие, не желая сражаться на чужой войне. Им на смену штабы шлют мертвецов, выкопанных из солдатских могил. Те, кто были обречены погибнуть за чужую ложь, даже после смерти не могут обрести свободу. Забирая у них душу, тоттмейстеры кайзера делают из них кровожадных чудовищ, пожирающих человеческое мясо в тщетной попытке победить в уже проигранной войне. Разлагающиеся трупы в военной форме маршируют по полю боя. Быть может, завтра к ним присоединишься и ты. Помни, что, воюя за чужую ложь, даже после смерти ты не обретешь свободы. Бросай оружие и с честью сдавайся в плен вне зависимости от звания – французское командование обещает тебе уважение, горячую еду, тепло и спасение. Сохрани свое тело и душу!»

Рисунок выглядел фрагментом батального полотна, изображенным умелой, хоть и поспешной кистью. Схематически изображенные траншеи легко угадывались в изломанных зигзагах, тянувшихся во всю ширину листа. Кустистые разрывы снарядов были чересчур жидки, должно быть, художнику не часто доводилось бывать под настоящим артобстрелом. Зато пехотинец в германской форме, замерший в самом центре, был изображен со всей тщательностью и вниманием к деталям. Стоптанные сапоги, гранаты на ремне, вещмешок, винтовка… Не было только лица. Из-под ржавого, в дырках пикельхельма скалился мертвыми глазницами пустой череп с выкрошившимися зубами. Оттого что глазных яблок у черепа не было, он, казалось, заглядывал прямо в лицо смотрящему. Что в сочетании с жутковатой ухмылкой производило должное впечатление.

– Ну как? – сдержанно поинтересовался Крамер, следивший за его реакцией.

– Недурно. Их агитаторы быстро учатся. А кисти мне уже знакомы.

– Приходилось видеть?

– Несколько раз. Картинка та же, текст другой. Раньше было что-то про тоттмейстеров, которые пируют, как вороны, на поле боя, выхватывая друг у друга куски мертвечины… Слишком много поэзии. Этот образ определенно лучше.

– Рад, что вам понравилось. – Крамер принял листок обратно, сложил его, как если бы собирался убрать в планшет, но вдруг резко смял его и швырнул под ноги. – Этой поучительной литературой французы снабдили вчера половину полка. Агитационные снаряды.

– Быстро среагировали. Наверное, держали наготове. Вот и пригодилось.

– Конечно. Я приказал сжигать эту дрянь не глядя, но вы же знаете пехотинцев… Все равно будут тащить – на папиросы, на бинты… Не уверен, что смогу полностью пресечь эту затею.

– И не пресечете. Французы – большие любители наступить кому-то на больную мозоль. К сожалению, даже если держать их подальше, больная мозоль от этого не исчезнет. Мне только интересно, что сказал насчет этого оберст фон Мердер?

Лейтенант Крамер неопределенно мотнул головой, но ничего не сказал. Лишь отвел взгляд в сторону.

В последнее время им редко удавалось поговорить. Лейтенант Крамер после того дня, когда тоттмейстер Бергер освободил душу Лемма, уже не так часто забредал в расположение «Веселых Висельников». Дирку оставалось только гадать, что было тому причиной. Отвращение к тоттмейстеру Бергеру, который не моргнув глазом отдал своего мертвеца на заклание? Угрозы фон Мердера относительно дружбы с мертвецами?

Дирк не заговаривал об этом, а Крамер со своей стороны тоже не спешил вступать в беседу. Для лейтенанта было бы лучше и вовсе тут не появляться, чего он не мог не понимать. Но все же он приходил. Изредка, обычно под вечер, раз в два-три дня. Если Дирк бывал свободен, они просто сидели в наблюдательном пункте «листьев», поглядывая на французские позиции в перископ, болтали о какой-нибудь ничего не значащей ерунде или вспоминали фронтовые истории, которых у каждого было припасено более чем достаточно. Время здесь текло по-особенному и исчислялось не в часах и в минутах, а в иных, не предусмотренных древним Хроносом единицах. Бывало, что чья-то жизнь и смерть укладывались в минуту. Бывало, какая-нибудь никчемная мысль занимала час.

– Слишком тихо. – Руки Крамера, как намагниченные, постоянно тянулись к «цейсу» и подолгу не выпускали его. – Совершенно не французская манера. Галльский темперамент я хорошо выучил, не один месяц был для этого. Французы всегда суетятся, как голодные вши на кальсонах, даже если загнать их пулеметами в самую глубокую дыру, они и там будут виться, не находя места. Ложные удары, контратаки, ловушки… А тут словно переморозило всех… Такое ощущение, ждут чего-то.

– Чего же ждут французы?

Лейтенант лишь пожал плечами.

– Со мной они редко делятся своими соображениями. Но мне кажется, что затевают что-то.

– С чего бы такие выводы?

– Можете считать интуицией. Я часто околачиваюсь на переднем крае, коротаю время за перископами. И заметил, что в сумерках над французскими позициями как будто бы больше дыма. При свете дня они, конечно, таятся, не жгут. Но когда солнце садится, немного заметно… Походные кухни. Или пуалю от испуга стали жрать в пять раз больше, или их там прибавилось. А если прибавилось, значит, долго не усидят. Значит, намеренно молчат, проверяя нашу выдержку, не сунемся ли сгоряча в атаку. Но если они решили пробрать этим фон Мердера, могут не стараться. Старик решил остаться на этом клочке земли до тех пор, пока самого не снесут в могилу. А что узнали ваши мертвые пташки?

– Мейстер мне тоже не докладывается, Генрих. Но наш «Морри» сообщает, что птицы обнаружили довольно большое количество грузовиков во французском тылу. Передвигаются по ночам, хорошо маскируются, но у наших птичек зоркий глаз… Наверняка французы получают подкрепление.

– Паршиво, господин унтер.

– Так точно, господин лейтенант, – в тон ему ответил Дирк. – Настанет момент, и попрут наши французы, как тесто из кадки… А нас тут – две трети полка да потрепанная рота. И голое, как фронтовая шлюха, поле за спиной. Сейчас все смотрят на юг, там сейчас все решается. Все резервы югу, и все силы югу. Никто не думает про север. Никто не понимает, что стоит лопнуть здесь – и не будет больше никакого юга и никакого севера, а будет то же дерьмо, что было весной восемнадцатого. Одна лишь артбатарея «Смрадных Ангелов» майора Крэнка километрах в двадцати позади, и те долго не продержатся…

Крамер с удивлением взглянул на него, точно не ожидал подобной тирады. Обычно молчаливый, Дирк расходовал слова куда как экономнее да и эмоций не проявлял столь явно.

– Вы, кажется, сегодня тоже не в духе. Надеюсь, я не заразил вас своим пессимизмом?

– Это все мейстер, – неохотно сказал Дирк. – Мы улавливаем его настроение. А сейчас он не в лучшем расположении.

– Тоже ощущает гнет французского молчания?

– Французы ему безразличны. Его мучает другое. Мейстер ощутил присутствие… своих коллег.

Лейтенант Крамер нательного креста не носил, но рефлекторно перекрестился – коротким скупым жестом, как, наверное, крестился в траншеях перед короткой яростной атакой, не выпуская из рук гранат.

– Французские тоттмейстеры? – спросил он, мрачнея еще больше.

– Лишь их призрачный след. Наш с вами кабан был предвестником этого следа. Теперь же он проявился в воздухе во всей полноте.

– И какой след оставляют тоттмейстеры? Что-то вроде могильной вони?

– Вы сами по легкой дымке вычисляли полевые кухни, Генрих. Сходным образом наш мейстер чувствует присутствие тоттмейстерских… кхм… чар. Чужих чар. Мейстер не может сказать, что это за чары и на что они направлены. Именно поэтому он сильно не в духе уже несколько дней. Постоянно в состоянии транса пытается уловить какие-то знаки, проявления… Кажется, у него это не очень-то получается. По крайней мере, все «Висельники», не исключая и меня, чувствуют сильнейшее напряжение в окружающем пространстве. И беспокойство.

– Теперь и я чувствую себя схоже.

– Сочувствую.

– Это я вам сочувствую, – отмахнулся Крамер. – Я, по крайней мере, могу влить в себя полбутылки трофейного коньяка.

– Лишен подобного удовольствия.

– То-то и оно. Трудно, должно быть, воспринимать такие новости, если не имеешь возможности отвести душу.

– Даже к этому можно привыкнуть со временем. Ну а отвести, как вы выразились, душу можно и мертвецу.

– И каким же образом? – поинтересовался Крамер.

– Самым обычным и безобидным. Партия в карты или шахматы, книги, какие-нибудь глупые разговоры…

– С трудом представляю вас с картами!

– Я не игрок. Но у нас есть специалисты. Иногда по вечерам, когда свободны от дежурств, мы собираемся в клубе. Мы – это я и прочие унтер-офицеры роты, Йонер, Крейцер и Ланг. Играем партию-другую…

– Клуб?

– Звучит, конечно, гордо, но мы привыкли именовать его так. На самом деле это просто невзрачный блиндаж, который стоит на отшибе и достался нам по наследству. Сразу после штурма французских позиций мы провозгласили его клубом мертвых унтер-офицеров и время от времени собираемся там вчетвером. Дурачество, ничего более.

– И чем же занимаются мертвые унтер-офицеры в свободную минуту?

– Да так, отводим душу. Пьем еще теплую кровь, читаем проклятья в адрес живых или даже…

– Дирк!

– Валяем дурака, конечно. Карты, домино да пустопорожние разговоры. Скука ужасная, да и запах не лучший. Вам бы не понравилось.

– Не уверен, что у меня есть возможность оценить.

– Мертвецы гостеприимны, а двери клуба открыты для всех. С другой стороны, хоть вы и являетесь одним из немногих здешних обитателей, у которых не вызывает отвращения Чумной Легион, общество скучающих за картами покойников даже вас едва ли обрадует.

– Отчего же, при случае я бы охотно заглянул, – сказал Крамер с интонацией человека, который, встретив противодействие, пытается преодолеть его больше из упрямства, чем из какой-либо выгоды. – Если вас это не затруднит, конечно.

– У нас нет тайных сборищ, паролей и явок, так что вам не требуется особого приглашения. Заходите в любое время.

– Приму к сведению. Признаться, в последнее время здесь несколько скучновато. Проклятые французы закопались в свои норы и грызут нервы.

Дирк хотел было спросить, отчего лейтенант не посещает офицерский клуб, который, конечно, имелся в расположении полка. Но, поколебавшись, спрашивать не стал. Должно быть, у Крамера были на то причины. И Дирк даже подозревал, какого рода.

На семнадцатый день французы решили напомнить о себе. И сделали это достаточно эффектно.

Первым тревогу поднял Хаас.

Следуя своему обыкновению, он коротал послеобеденные часы, уже наполненные легкой весенней духотой, предвещающей настоящее тепло, неподалеку от оружейного склада. В блиндажи он предпочитал не спускаться даже во время редких артобстрелов, утверждая, что там пахнет, как в могилах. Хаас был немного навеселе, как всегда после обеда, но все-таки не пьян.

Поэтому, когда он внезапно вскочил, обращая к небу пустое бледное лицо, Дирк сразу напрягся. Как и всякий магильер, властелин воздуха обладал особенным чутьем, верным, как нюх санитарного пса, способного найти раненого на заваленном мертвецами поле боя.

– Северо-северо-запад, – в полузабытьи пробормотал Хаас. Подобно флюгеру, он немного вращал головой, точно нащупывая заостренным носом невидимые течения ветра. – Возмущение воздуха. Точно, вот оно… Моторы… Бьют, как в колокола… Какие горячие…

Дирк оказался возле люфтмейстера в одно мгновенье.

– Расстояние! Высота! – гаркнул он, хоть и знал, что Хаас в подобном состоянии, напоминающем транс, редко способен реагировать на посторонние раздражители.

Но люфтмейстер его услышал.

– Два километра… – сказал он слабым, как у тяжелобольного, голосом. – Высота – два и пять.

Этого было достаточно.

– Тревога! – крикнул Дирк. – Воздух! Пулеметные расчеты по местам! Винтовки к бою! Воздух!

Сигнал тревоги разошелся по всему расположению взвода за считаные секунды. Мертвецы передавали его один другому по цепочке, и вскоре уже откуда-то из-за спины ползло, как газ по траншеям, повторенное чужими голосами зловещее: «Воздух! Воздух!»

Пулеметная команда Клейна, как всегда, сработала без нареканий. Клейн не случайно многие часы подряд обучал пулеметные расчеты, не жалея ни сил, ни времени. Это окупалось. Когда-то, в самом начале войны, аэропланы казались забавными стрекочущими игрушками, парящими в небе. Но эти игрушки быстро заставили всех считаться с собой.

«Моторы, – лихорадочно соображал Дирк, подгоняя командиров отделений и нижних чинов. – Хаас сказал – «моторы». Если бы он почуял один мотор, было бы проще. Просто хитрый воздушный разведчик, вздумавший разглядеть глубину германских позиций. В худшем случае – артиллерийский корректировщик, и тогда на головы «Висельников» может посыпаться такое, что уставший от «гороха» Крамер обрадуется до смерти. А вот если сразу эскадрилья…»

Замаскированные сетями и охапками жухлой прошлогодней травы пулеметы в едином порыве повернулись тупорылыми носами на северо-запад. Как цветы, поворачивающиеся в сторону солнца. Во втором отделении было семь пулеметов, и каждый из них теперь изучал небо, низкое, укрытое клочковатыми, похожими на отсыревшую вату облаками. Красивое небо, не испорченное колючими разрывами шрапнели и дымными трассами.

Хорошая погода для аэропланов, подумалось Дирку, можно свалиться из-за облаков на голову ничего не подозревающему противнику, внезапно, как ястреб. И, прежде чем он сообразит, что происходит, собрать обильную жатву, распарывая все под собой огненными и стальными когтями.

В двести четырнадцатом полку наверняка была служба акустической разведки, чьи огромные рупоры, похожие издалека на нелепые кухонные воронки, укрепленные на специальных стойках, денно и нощно смотрели в небо, ловя в шелесте ветра едва слышимые отголоски стучащих моторов и трещащих винтов. Но сообщения от фон Мердера о воздушной тревоге не поступало. Видимо, французы были опытными летчиками и, несмотря на густую облачность, подошли на большой высоте.

Об этом Дирк думал уже на бегу, торопливо звеня неудобными защелками панциря. Верный Шеффер помогал ему затягивать многочисленные ремни, подгоняя броню. Шлем Дирк, покрутив в руках, отбросил в сторону. Когда имеешь дело с аэропланами, хороший обзор важнее иллюзорной защиты.

– Вторые номера, готовность! – раздавался над траншеями голос Клейна, его самого видно не было. – Запасные патронные ящики на изготовку! Внимание на одиннадцать часов. Шперлинг, на тебе носовой. Риттер, помогаешь ему. Короткими, отсекающими, понял? И бейте по моторам. Штейн, не ерзай. Сами придут. Тиммерман… ладно, сам знаешь. А ну-ка, всыпем этим французским шлюхам больше, чем гулящая баба в воскресный день с ярмарки утаскивает!

Большой нескладный Тиммерман тоже был здесь – укрывшись за бруствером, нацеливал в небо ствол своей «Ирмы». У его пулемета не было воздушного прицела, но чудовищная сила в сочетании с верным глазом и пристрелянным стволом позволяли обходиться и без него.

– Не выдержали, значит. – Карл-Йохан, оказавшийся неподалеку, резким движением загнал в винтовку поблескивающую маслом обойму. Винтовка издала короткий лязгающий звук, отозвавшийся приятным звоном в ушах. – Ну ничего, сейчас мы накормим французов крупповской кашей… Второе и третье отделения готовы, господин унтер! Четвертое поднимается по тревоге.

– Хорошо, – Дирк присел возле своего заместителя, принял от Шеффера собственную винтовку, показавшуюся неудобной и длинной, – может, и не на нас идут. Пролетят дальше…

Хаас остался где-то возле штабного блиндажа, и Дирк пожалел, что не прихватил люфтмейстера с собой. Его помощь в таких делах была неоценима. То, что в момент воздушной тревоги он оказался в расположении второго взвода, можно было считать удачным знаком судьбы.

– Может, пролетят, – согласился Карл-Йохан. – Небо мутное, как вчерашнее баварское пиво со сливками. Не исключено, они сами заблудились. Попробуй разбери, где выныривать… Должно быть, собирались пройтись по двести четырнадцатому, но не рассчитали, и их занесло к нам.

– Или они собирались по тылам… Дьявол, где Хаас?

Шеффер ужом метнулся в ход сообщения, массивный доспех, казалось, ничуть не мешал ему. Через две или три минуты он уже вернулся, волоча за собой люфтмейстера. В обычной ситуации тот, конечно, не позволил бы так обращаться с собой какому-то мертвецу, но сейчас, пребывая в полутрансе, Хаас слабо ориентировался в окружающей действительности.

– Курс, высота! – Дирк похлопал его по обмякшему плечу, привлекая внимание. – Лейтенант, нам надо знать, откуда их ждать. До того, как они превратят тут все в горящую мусорную свалку.

– Шестеро… Кажется, бипланы. Характерное закручивание набегающих потоков… Идут сомкнутым строем.

– Что за машины? – нетерпеливо спросил Дирк. – «Ньюпоры»?

– Нет… Двигатели сильнее. Обжигают, как угли в жаровне… Около двухсот лошадиных сил, судя по гулу.

– «Сопвич»?[2] – нахмурился Карл-Йохан. – Было бы скверно.

Английские «Сопвичи», которые иногда доставались французским частям во Фландрии, были редкими и оттого еще более нелюбимыми гостями. Отвратительно проворные, стремительные, как морские чайки, они были способны вымести все живое, что имело неосторожность высунуться из земли, с той же легкостью, с какой метла выметает насекомых с садовой дорожки.

– Нет, – отозвался люфтмейстер, поколебавшись, лицо немного прояснилось и стало более осмысленным, – у «Сопвичей» стоят девятицилиндровые «Бентли». А здесь что-то потяжелее. Десять… Двенадцать цилиндров. Кажется, это двигатели «Рено». Точно, узнаю характерный перестук… У первого немного барахлит зажигание, но еще неизношенные… Свежие, только с завода.

Но Дирк уже не слушал.

– Бомбардировщики! – закричал он Клейну, ворочающемуся за пулеметом. – Шесть «Брегетов»![3]

Командир пулеметного отделения отозвался пространным ругательством, которое вмещало в себе не меньше двух дюжин слов и полностью описывало взаимоотношение между ним и французскими аэропланами.

– Спускаются! – торопливо выкрикнул Хаас. – Один и три!

– К бою! – коротко приказал Дирк.

Пулеметчики припали к своим машинам, еще холодным и кажущимся сонными. Десятки внимательных глаз уставились в небо, пытаясь нащупать то, что скрывали в себе густые серые облака. Дирк и сам вглядывался туда так пристально, что начало покалывать в глазах. Ему даже показалось, что он различает отзвук моторов – что-то вроде очень тонкого, на грани слышимости, комариного писка. Писк, казалось, то пропадает, то возобновляется. Может, порывы ветра скрадывали звук, а может, этот писк был попросту игрой воображения.

Над траншеями установилась полная тишина, тяжелая и неуютная. Ни перекликающихся голосов, ни скрипа щеток, ни смеха, ни металлического лязга оружия – все звуки, составлявшие прежде атмосферу взвода, пропали, растворились в наступившей тишине. И даже ветер старался дуть едва слышно, пока вовсе не смолк. И единственным звуком в мире остался тонкий, то пропадающий, то вновь появляющийся комариный писк…

Первым их заметил Штейн, в очередной раз подтвердив почетное звание зоркого наблюдателя.

– Заходят! – крикнул он, от неожиданности едва не смяв ящик с патронами, его мальчишеский голос зазвенел, как тревожный колокол. – Первая тройка пошла! Одиннадцать часов!

– Вижу, – спустя несколько секунд сообщил Тиммерман и шевельнулся, поудобнее устраивая на своем огромном, как валун, плече «Ирму».

– Не стрелять. – Клейн смотрел в небо немигающим холодным взглядом. – Ни к чему выдавать этим летающим крысам позиции раньше срока. Шперлинг, концентрируй огонь на левом. Риттер, твой – правый. Тиммерман и Юнгер, вторая тройка – ваша. Центральным я займусь сам.

– Я могу его уронить, – прошептал Хаас, привалившийся к брустверу возле Дирка. Его шепот был горячим и кислым, отдающим вином. – Может, не сразу, но… Большой, тяжелый… Если…

– Действуйте, – сказал ему Дирк и приказал Карлу-Йохану: – Огонь из винтовок только после того, как вступят пулеметы.

Сам он аэропланов еще не видел и от этого ощущал себя беспомощным. Возраст, напомнил он себе, поглаживая винтовку на коленях, от возраста не убежишь. Обычно сетчатка начинает отслаиваться через год после вступления в Чумной Легион. Некротические процессы, пусть и замедленные, все равно текут, и остановить их полностью практически невозможно. Оттого все пожилые мертвецы страдают преждевременной слепотой, а хорошие наблюдатели и снайперы ценятся на вес золота.

Когда он наконец разглядел бомбардировщики, времени оставалось совсем немного.

Они приближались стремительно и неумолимо, быстро превращаясь из темных точек в грязно-сером смешении облаков в широкие угловатые силуэты, одинаковые и все более четкие.

«Брегеты», как и предсказывал Хаас, разбились на две тройки, которые шли почти параллельным курсом с интервалом метров в двести, вторая немногим выше первой. Проверенная тактика, не раз опробованная французскими пилотами и отлично подходящая для сегодняшнего боя. Первая тройка обрушивается на позиции и проходит их плугом, в то время как вторая с высоты наблюдает, подмечая огневые точки и расположение зенитных пулеметов, заодно прикрывая штурмующих огнем. Потом они меняются местами, по очереди бороздя пулеметами позиции.

Дирк остро пожалел, что у них нет воздушного прикрытия. Шесть бомбардировщиков – грозная сила, способная уничтожить сотню человек за один боевой вылет. Они не гоняются развлечения ради за отдельными пехотинцами, подобно хищным и стремительным истребителям, они несут на себе тонны терпеливо ждущей смерти, готовой рухнуть вниз и собрать обильную жатву. Дирку казалось, что он ощущает сдерживаемую приближающимися машинами дрожь, заключенную в их телах из стали, полотна и дерева.

– Развернулись для атаки… – прошептал Карл-Йохан, так же неотрывно глядящий на плывущие «Брегеты», – на нас идут.

– Должно быть, приняли нас за тыловой лазарет или склад, – прошептал в ответ Дирк. – Мы же аккурат в тылу у фон Мердера. Неприятный же сюрприз их ждет.

– Мышеловка для тех любителей сладкого, кто любит совать потные руки в буфет, не включая света.

Карл-Йохан беззвучно рассмеялся. Вздумавших отмбомбиться по вражескому тылу летчиков ждал теплый прием. Наверняка они ожидали, что свалятся на головы обезумевшим от неожиданности тыловикам, зальют огнем склады, казармы и госпитали, после чего спокойно уйдут, так и не встретив сопротивления – получать свои «жировые пятна»[4] на кителя. Их надеждам не суждено было сбыться – достаточно было увидеть взгляд Клейна, устремленный в небо сквозь секторный прицел. Этот взгляд не предвещал ничего хорошего.

– Заходят! – звонко крикнул Штейн.

И в самом деле, первая тройка «Брегетов» покачнулась, словно подхваченная ветром, и, накренившись на правое крыло, вдруг синхронно заскользила вниз, стремительно теряя высоту. Дирк увидел слабый отблеск солнца на их металлических носах и стеклах кабин. В полете бомбардировщиков было что-то завораживающее – их особенная грация, совершенно не похожая на резкие стремительные движения хищных птиц, притягивала взгляд.

Вторая тройка, как он и думал, не стала спускаться, предпочла держаться на высоте в семьсот-восемьсот метров, прикрывая атакующих. Стоит им только засечь сполохи зенитных пулеметов – и на позиции хлынет тяжелый свинцовый ливень, калеча обслугу, выводя из строя орудия и дробя укрепления. Дирк уже слышал гудение моторов, крепнущее, напоминающее гудение потревоженной струны, с которой соскочил палец, а также глухой монотонный стрекот винтов.

Низкая облачность спутала карты и французским пилотам, которые не смогли правильно оценить расположение взвода. Дирк успел почувствовать удовлетворение – не зря, значит, гонял своих людей неделю напролет, пока не прикрыли ветками и землей почти все выдающиеся элементы укрепленного участка… Когда до «Брегетов» оставалось каких-нибудь триста метров, вниз посыпались бомбы, словно кто-то уронил горсть мелкого винограда.

– Слишком рано начали, – покачал головой Карл-Йохан. – Надеюсь, они успеют об этом пожалеть…

– Огонь! – приказал Дирк и, словно боясь, что его не расслышат пулеметные расчеты, закричал вновь и вновь: – Огонь! Огонь! «Листья», огонь!

Бомбы еще неслись к земле размытыми темными ягодами, когда пулеметы «Висельников» заревели, заглушив утробный звук моторов размеренным перестуком патронных лент. От полудюжины вспыхнувших огней враз сделалось жарко, хоть этот огонь вырывался из стволов лишь узкими оранжевыми языками.

Дирк надеялся, что французы запаникуют, встретив столь резкий отпор. А страх нередко может причинить больше проблем, чем целый пулеметный взвод. Не раз он видел, как изящные аэропланы рассыпались в труху, когда их пилоты, поддавшись страху, слишком резко бросали свой воздушный корабль в сторону, пытаясь избежать гибельного огня. Хаас утверждал, что самолеты новые, может, и за рычагами у них новички…

Его надежды не оправдались: аэропланы, встретив плотный заградительный огонь пяти пулеметов, вздрогнули и немного сместились, но не отказались от своей цели, лишь опустили тупорылые носы ниже к земле, увеличивая скорость. Сквозь мутные окружности лопастей засверкали пулеметные вспышки, но этот град пока еще не был опасен – стрелки палили, не успев толком прицелиться и определить пулеметные точки, больше стараясь подавить огонь с земли, чем уничтожить его источник. Редкие пули, долетевшие до расположения «Веселых Висельников», щелкали по камню или закапывались в землю, не причиняя никому вреда.

Французам повезло меньше. Пулеметы Риттера и Шперлинга, дав несколько длинных пристрелочных очередей, нащупали свои цели и теперь били ловкими аккуратными сериями, подбираясь все ближе. Дирк в бинокль видел одиночные попадания – то и дело обшивка «Брегетов» лопалась, но пока ни одной пуле не удалось попасть в уязвимое место, и аэропланы продолжали свой стремительный полет, разомкнув строй и готовясь выпустить новую порцию бомб. Со стороны могло показаться, что пулеметный огонь вовсе их не беспокоит.

Наконец у одного из ведомых не выдержали нервы после того, как выпущенная кем-то очередь размолотила в щепки его шасси и оторвала конец фюзеляжа. Повреждения были далеко не смертельными для машины такого класса, но за ее рычагами сидел человек. Всего лишь человек. Должно быть, Госпожа в какой-то момент заглянула ему в душу – и «Брегет», заскрежетав продырявленным элеронами, попытался выполнить резкий разворот. Но кабрирование[5], которое должно было его спасти, его же и погубило. Аэроплан потерял скорость и, попытавшись на вираже набрать высоту, оказался развернут давлением встречного воздуха. Так, что на несколько секунд обнажил свое синевато-белое, похожее на рыбье брюхо. Пулеметчикам Клейна хватило этих нескольких секунд.

Град пуль хлестнул по нему, срывая обшивку и превращая в труху каркас, вспарывая хищника от носа до хвоста. Из разбитого двигателя тут же потянуло жирным черным дымом. «Брегет», только что изящно несшийся над землей, так и не выполнив разворота, вздрогнул и стал стремительно снижаться, оставляя за собой шлейф собственных внутренностей – лопнувшие плоскости шпангоутов, обрывки реек и каких-то тросов. Его последний полет длился недолго. У самой земли «Брегет» отчаянным рывком попытался выровняться, но это больше было агонией аэроплана, чем попыткой спастись. Он врезался в землю в каких-нибудь ста метрах от позиций «Висельников», подняв фонтан мелкой земляной пыли, и разломился пополам, как детская игрушка.

– Один, – лаконично сказал Клейн, не выпуская пулемета. Он привалился к большой стальной туше пулемета, слившись с ней, и ствол MG-08 плавно плыл вверх, изрыгая огонь вперемешку с густым пороховым дымом.

– Из винтовок – огонь! – приказал Дирк, и вокруг в беспорядке, перебивая друг друга, тяжело захлопали «маузеры».

Винтовочный огонь редко приносил заметный результат и чаще всего применялся лишь с целью сбить с курса вражеский аэроплан, поставить перед ним заградительную стену огня, поэтому Дирк не уповал на успех, больше надеясь на опытных пулеметчиков Клейна. И надежда эта вполне оправдалась – когда аэропланы приблизились настолько близко, что можно было различить фигуры людей в кабинах, «Висельникам» повезло еще раз. Длинная очередь одного из пулеметов пришлась точно в двигатель, с ужасающим грохотом и визгом размолов его, лишь прыснули в стороны обломки винта. «Брегет» кашлянул и вдруг окутался гудящим багрово-оранжевым пламенем, бьющимся на ветру огромной яркой бабочкой.

Его падения Дирк не видел, потому что оставшийся аэроплан, бессмысленно полосуя землю рваными пунктирами пулеметных очередей, промчался над «Висельниками», гремя мотором и оставляя за собой тонкий пепельный шлейф. Он уже пронесся дальше, но звук остался, и Дирк не сразу понял, что звук этот принадлежит не «Брегету», а чему-то другому. Более тонкий, завывающий, невыносимо тревожный.

Этот звук его ухо мгновенно вычленило из всех прочих. Наверное, схожим образом шахтеры реагируют на гул каменных массивов над головой, обещающий обвал.

– Бомбы! – крикнул он как можно громче. – В укрытие!

Сам он нырнул в «лисью нору», крышку которой предусмотрительно снял еще до появления аэропланов. «Висельники» не зря потратили столько времени, подготавливая позиции. Пусть мастерства имперских штейнмейстеров достичь им было не суждено, Дирк успел порадоваться тому, как качественно были выполнены работы. «Лисья нора» тянулась метра на три – просто слепой ход в земле, достаточно широкий, чтобы там мог развернуться мертвец в доспехе. Такие укрытия были в изобилии оборудованы во всех траншеях и предназначались для тех случаев, когда опасность возникала внезапно, не давая возможности укрыться в блиндаже или под перекрытием.

Кажется, он нырнул вовремя. Не успел он подтянуть ноги, как наверху тряхануло и с потолка посыпалась земля. Накрытие было близким – Дирк едва не оглох. Взрывная волна, казавшаяся отголоском шага какого-то исполинского чудовища, вцепилась в него клещами, впечатала лицом в землю и попыталась пробраться под череп, чтобы разорвать его содержимое. На краткий миг, должно быть, потухла сама Вселенная, потому что и пространство, и время, смешавшись, перестали что-либо значить, образовав однородную смесь, внутри которой, как в густой похлебке, барахталось оглушенное тело Дирка.

Потом он ощутил прикосновение камня к щеке. Камень был острый, неправильной формы и давил самым неприятным образом. Дирк попытался его убрать и только тогда вспомнил про то, что у него есть тело и руки. Руки, правда, были слабыми и долго не понимали, чего хочет от них Дирк. Потом какая-то сила схватила его за голенища сапог и потащила куда-то, то ли вверх, то ли вниз.

Кто-то вытащил его на поверхность из полузасыпанной норы, Дирк помотал головой, в которой все еще стоял невыносимый звон, потом увидел встревоженное лицо Карла-Йохана.

– Порядок, – сказал он и не услышал собственного голоса. – Я цел.

Звуки вернулись не сразу. Сперва они казались призрачными, звучащими только в его воображении, едва слышимыми. Беспокойный треск пулеметов, гул в воздухе, обрывки брошенных кем-то слов, из которых никак не получалось ничего осмысленного.

– Тиммерман, прижимай его к земле!..

– Уходит, сучья падаль…

– Патронов третьему номеру!

– Проклятая блоха…

– Берегись! Заходят!

– Руку прострелил, помогите ленту…

– Где унтер?

Дирк увидел силуэт удаляющегося аэроплана и машинально, подняв с земли винтовку, выпустил в него три или четыре пули. «Брегет» этого даже не заметил, скользнул в сторону невесомой птицей и ушел из зоны поражения, потрепанный, с висящей на крыльях бахромой, но не потерявший управления.

– Отставить! Вторая тройка! – закричал Карл-Йохан. – Внимание на вторую тройку!

Его заместитель был прав: чем даром тратить патроны, паля вслед дерзкому бомбардировщику, стоило подумать о тех, кто только собирался обрушиться на их головы. Пулеметы заворочались в своих неудобных ложах, отыскивая новую цель, которая оказалась ближе, чем они ожидали.

Вторая тройка действовала слаженно и без спешки. Оценив плотность пулеметного огня, аэропланы разомкнули строй, но курса менять не стали. Напротив, они неслись точно на позиции «Висельников», воспользовавшись тем, что первая тройка, хоть и ценой значительных потерь, разведала расположение огневых точек. Война превращается в куда более простую штуку, когда знаешь, где противник. Дирку казалось, что даже в неспешном покачивании крыльев сквозит самоуверенность. Если так, пуалю еще предстоит поплатиться за нее. Им стоило бы уходить раньше, когда они поняли, что имеют дело не с тыловым складом. Но они, видимо, привыкли чувствовать себя в небе Фландрии как дома. Для таких случаев Дирк и припас свой козырь.

– Тиммерман, готовься, – сказал он негромко, зная, что молчаливый пулеметчик слышит каждое его слово, – твой выход. Лейтенант, вы с нами?

Лицо Хааса свела судорога, он уставился неподвижным взглядом в приближающиеся аэропланы и что-то беззвучно бормотал, обнажая неровные зубы. Дирк решил не отрывать его от дела. Если сможет – отлично. А нет – так «листья» в любой передряге привыкли рассчитывать исключительно на себя.

Аэропланы начали стрелять с шестисот метров одновременно, даже в этом они действовали слаженно. А еще у них были толковые пулеметчики и верный прицел. Очереди стеганули прямо по траншее, удивительно кучно. Мешок с песком, лежавший на бруствере в двух метрах от Дирка, вспучился и лопнул, точно распотрошенный огромной кошачьей лапой, в воздухе повисла мелкая песчаная пыль. Неподалеку кто-то вскрикнул. Один из «Висельников», шатаясь, пытался ощупать свою грудь, в которой зияло несколько огромных дыр.

– В укрытие, болваны! – рявкнул Карл-Йохан, мгновенно оказавшись рядом. – За брустверы!

Дирк и сам проворно спрятался в траншею. Французские летчики доказали свою меткость, следующую очередь им ничего не стоит положить прямо по траншее, причесав ее от одного края до другого. Внизу был установлен траншейный перископ, простейшее по своей сути устройство, заблаговременно установленное на позиции наблюдателя. Приникнув к его окуляру, Дирк почти сразу увидел в мутной окружности линзы силуэты вражеских аэропланов. Увеличение было небольшим, но позволяло увидеть отдельные детали. Покачивающиеся в такт движениям больших птиц головы пилотов, эмблемы, какие-то отличительные знаки, неизвестные Дирку.

– Подпускай на четыреста, – сказал он Тиммерману. – Четыреста, понял?

– Понял, – лаконично ответил Тиммерман, пропустив «господин унтер».

И спустя несколько секунд открыл огонь. Тиммерман хладнокровно подпустил аэропланы поближе, не обращая никакого внимания на кипящую вокруг его ячейки землю. Он был спокоен и даже ленив, как старая змея. Он не собирался пугать свою жертву прежде срока. Ему хватило двух коротких очередей. Дирк, следивший за аэропланами в траншейный перископ, разглядел, как стекло пилота на центральном аэроплане беззвучно лопается, как и фигура за ним. Чудовищной мощи «Ирмы» было достаточно, чтобы смести кабины обоих пилотов, как сучки с трухлявой ветки. Полет лишившегося управления «Брегета» потерял свою неспешную грациозность, аэроплан стал клевать носом, быстро теряя скорость.

Остальные пулеметы вели огонь без остановки, от оглушительного стального клекота пяти стволов барабанные перепонки зудели, как если бы их ковыряли ржавой щеткой. Но в этот раз французам повезло больше, оставшиеся два «Брегета» второй тройки добрались до траншеи и высыпали свой смертоносный груз. Только теперь это были не виноградные грозди мелких бомб. Небо над головами «Висельников» заревело раненым зверем, завыло, и от этого воя, тем более жуткого, что не видно было его источника, внутренности скорчились в спазме.

Звук, приближающийся с каждой секундой, был невыносим, как визжащие и скрежещущие трубы самого ада. Что-то ревело над их головами, и даже Дирк на секунду потерял самообладание, пытаясь вернуть мысли в заполненную этим невыносимым воем черепную коробку. А потом он вспомнил, где он слышал подобное.

– В укрытия! – крикнул он, отбрасывая бесполезную винтовку. – Стрелы!

Его услышали вовремя – большая часть «Висельников» успела забраться под перекрытия или скользнуть в «лисьи норы». Пулеметчики торопливо забирались под прикрытие камня и дерева, оставив раскаленные орудия смотреть в небо дымящимися стволами. Кто-то из пулеметной обслуги замешкался, не успев вовремя нырнуть под перекрытие, но заниматься ими времени не было. Рано или поздно каждому мертвецу приходится рассчитывать только на себя.

Дирк схватил бесчувственно висящую руку лейтенанта Хааса, все еще бездумно пялящегося в небо, и потащил его за собой, в укрытие, образованное двумя слоями старых древесных стволов и земли. Не бог весть какое убежище, но от стрел должно спасти… если это, конечно, стрелы, а не легкие французские бомбы, которые посыпятся с небес прямо на их траншеи. Если бомбы, тогда им с Хаасом конец.

Ответ он узнал через мгновение, которого ему хватило только лишь на то, чтобы прикрыть лицо.

С неба хлынул дождь, дождь из хищно звенящей стали. Разрывающий душу вой сменился утробным гулом металла. Короткие черные тени скользнули перед глазами, по перекрытию над головой что-то часто-часто застучало. Дирку казалось, что это длится несколько минут, хотя разум и подсказывал, что в лучшем случае прошло десять или двадцать секунд. Почти все неприкрытое пространство на его глазах встопорщилось короткими черными перьями, растущими из земли. Несколько таких перьев выросли на угловом бревне перекрытия, и Дирк машинально вытащил одно из них, чтобы разглядеть. Ничего необычного, простой стальной дротик, немногим длиннее карандаша, а толщиной с арматурный прут, короткий и без всякого оперения. Специальные отверстия на древке служили для стабилизации в полете, направляя миниатюрный снаряд точно вниз. Они же издавали и пугающий рев. С одной стороны дротик был увенчан узким граненым наконечником, немного сплющенным от удара. Один такой снаряд не представлял никакой опасности, ибо не существовало силы, способной придать ему хоть какую-то приемлемую точность. Но несколько сотен подобных стрел могли изрешетить целую роту.

Шум моторов стих, новых ударов не было, и Дирк выбрался из-под перекрытия. Два «Брегета», освободившиеся от своего груза, быстро набирали высоту. «Железная трава, – подумал Дирк, озираясь, чтобы оценить потери взвода. – Словно железной травой все поросло».

Потерь было немного. Дирк увидел фигуру в серых доспехах, неподвижно лежащую на дне траншеи. Кажется, это был тот бедолага из пулеметной обслуги, который не успел вовремя укрыться с остальными. Возможно, будь на нем шлем, Госпожа и не призвала бы его к себе – французские стрелы не имели достаточной силы, чтобы уверенно пробивать металл. Но шлема на нем не было. Из темени торчал хвост стрелы, которая вошла почти под прямым углом, пронзив голову до самого подбородка.

– Не будут больше заходить, – с сожалением сказал Карл-Йохан, незаметно выбравшийся из своей норы. – Три машины потеряли, на второй заход не пойдут.

Дирк и сам это понимал. Французы не дураки. У них много аэропланов и много опытных пилотов, но чем упорно атаковать неподатливую цель, лучше отступить и восстановить силы. Время их никуда не гонит. Они могут обложить немецкие части и терпеливо терзать их одиночными ударами.

– Разрешите пальнуть вслед, господин унтер? – Обычно бесстрастный Тиммерман выжидающе держал руку на своей верной «Ирме».

– Нет, – сказал Дирк, – не разрешаю. Он отошел метров на восемьсот, так просто его не достанешь. А патроны надо беречь. Сомневаюсь, что оберст фон Мердер восполнит наш боезапас.

Он смотрел на улетающие аэропланы, жалея, что в роте нет ни одного зенитного орудия. С каким удовольствием он разорвал бы этих летунов вместе с их машинами! За спиной раздалось чье-то бормотание, Дирк обернулся и увидел Хааса. Было непонятно, вышел ли люфтмейстер из своего оцепенелого состояния или нет – лицо все еще было бледно и усеяно каплями пота, но в глазах как будто появилось подобие выражения. Очень нехорошего выражения. Вроде отдаленного сверкания молний в ясный солнечный день. Прежде чем Дирк успел спросить его о самочувствии, Хаас выбросил вперед правую руку, после чего резко и коротко выдохнул. Как маленький ребенок тянется к порхающим вдалеке птицам, пытаясь взять их пальцами, так и люфтмейстер потянулся к удаляющимся аэропланам.

– Допился… – сказал кто-то за его спиной.

Но Дирк уже понял, что происходит. Он схватил свой «цейс», припал к окулярам и увидел.

Сперва оба уцелевших аэроплана замыкающей тройки летели на одинаковой высоте, выдерживая небольшую дистанцию между собой. Пилоты были опытны, а только что сошедшие с заводского конвейера машины – послушны. Потом тот «Брегет», что шел слева, едва заметно качнулся в сторону. Ничего особенного, может, просто поймал встречный порыв ветра. Потом он задрожал, словно преодолевая сильнейшее сопротивление невидимой силы. Это было тем удивительнее, что его напарник летел так же легко, как и прежде. А потом левый «Брегет» просто перестал существовать. Через бинокль Дирку сперва показалось, что изящный аэроплан в одно мгновение превратился в огромный рой мух, который хлынул во все стороны разом. Но это было не так.

«Брегет» попросту разделился на составляющие. Крылья, стойки, обшивка, шасси, приборная панель, двигатель и даже отдельные заклепки – все это превратилось в каскад мелких деталей, связанных между собой лишь силой инерции, сталкивающихся в воздухе и разлетающихся в разные стороны. Кажется, из всего аэроплана не осталось части крупнее кулака. Разве что пилоты. Они продолжали двигаться вперед, и Дирк отчетливо видел их сидящие силуэты в летных куртках. Они продолжали полет, но уже без аэроплана, в рое его недавних деталей. И двигались еще несколько секунд, пока не стали падать в облаке мелкого сора и деревянных плоскостей. Дирк отвел от глаз бинокль.

– Все, – сказал Хаас. Выглядел он совершенно измученным, запавшие глаза смотрели мутно, как сквозь туман.

Люфтмейстер дрожащей рукой снял с ремня флягу и запрокинул ее, на тощей шее быстро задергался крупный кадык.

– Ловко, – признал Дирк. – Как этот трюк работает?

– Сложно объяснить… – буркнул люфтмейстер неохотно. – Разнонаправленные колебания воздуха… Вам не понять.

Оставшиеся бомбардировщики без помех убрались восвояси. Карл-Йохан предложил оставить у пулеметов дежурных и не снимать зенитных прицелов, но Дирк лишь отмахнулся. Он знал французов и был уверен, что те, хорошо обжегшись и потеряв четыре машины из шести, станут осторожны. И, конечно, нескоро попытаются повторить этот дерзкий прием.

Его предположение подтвердилось. В течение нескольких следующих дней французские аэропланы появлялись еще несколько раз, но к опасному месту больше не подходили, предпочитая кружить на большой высоте или обходить стороной. Дирк беспокоился только, чтобы среди незваных гостей не оказалось аэроплана с артиллерийским корректировщиком. Это был самый неприятный тип воздушного противника, который, хоть и был сам безвреден, причинял больше проблем, чем эскадрилья тяжелых бомбардировщиков. На всякий случай он распорядился восстановить все поврежденные убежища и подготовить ряд новых, на большей глубине и с несколькими перекрытиями. «Висельники» ворчали, но работа была выполнена в срок.

Скоро им это пригодилось.

Спустя еще два дня над французскими позициями появился темный предмет, похожий на толстую венскую сосиску – аэростат артиллерийской разведки. Он выглядел совершенно безобидно, но Дирку этот нескладный обтекаемый силуэт казался более зловещим, чем ощетинившаяся орудиями батарея. Он знал, сколько неприятностей может причинить этот летающий бочонок. И он не ошибся.

Стрельба французских орудий, прежде редкая, разрозненная и совершаемая, казалось, больше по необходимости, обрела силу и превратилась в настоящую угрозу. Теперь по три-четыре раза в день на позиции фон Мердера обрушивался самый настоящий град, терзавший их до получаса кряду. Артобстрелы не были серьезной опасностью для укрепленного района двести четырнадцатого полка. Стараниями имперских штейнмейстеров он мог противостоять в течение долгого времени даже сверхтяжелым осадным орудиям. «Веселым Висельникам» пришлось тяжелее, французские снаряды становились у них все более частыми гостями.

Самая отвратительная пытка – пытка неизвестностью. Кажется, это было подмечено еще до мировой войны, но Дирк был уверен, что только тут это выражение обрело настоящий смысл, вобрав в себя достижения современной артиллерийской науки. Ничто не изматывает душу сильнее, чем тяжелый гул приближающихся снарядов. На этот звук, как на веретено, наматывались нервы и натягивались до такой степени, что вибрировали, как готовые порваться гитарные струны.

Как всякий фронтовик, Дирк на слух разбирал голоса пушек, далекие и слаженные. Вот заговорил хор, немного вразнобой, но между выстрелами не успеть и моргнуть глазом. Легкие хлопки среднего калибра и тяжелое уханье гаубиц. Спустя несколько секунд можно разобрать уже другой звук – протяжный, с присвистом, гул снарядов, которые висят где-то над твоей головой и уже собираются рухнуть, всколыхнув землю на протяжении от Южного до Северного полюса. Внутри тусклых металлических цилиндров лежит зерно испепеляющего огня, готовое распуститься, высвободив всю свою силу, в тот момент, когда тупой нос вспорет землю.

Грохот, от которого, кажется, глаза могут стукнуться друг о друга, упругий удар по барабанным перепонкам, такой сильный, что ввинчивается в мозг, клубящаяся над землей пыль и запоздалое, колотящееся в груди понимание – в этот раз пронесло. Большая лотерея, в которой мертвые участвуют наравне с живыми.

Второму взводу везло – их позиции ни разу не накрыло прямым попаданием. Лишь несколько раз снаряды взрывались недалеко от периметра, вызывая осыпи и обвалы, с которыми аварийные команды успевали быстро справиться. Взводу Йонера, несмотря на все его фортификации, пришлось хуже: тяжелый снаряд, проломив два или три перекрытия, разорвался в блиндаже, превратив командира одного из отделений и еще трех мертвецов в подобие гуляша, среди которого не найти ничего крупнее пальца.

Взбешенный Йонер поставил десять талеров тому, кто собьет проклятый аэростат, но желающих забрать награду так и не оказалось. Пулеметы, как и тяжелые противотанковые винтовки, были бессильны на таком расстоянии, и даже Хаас мог только развести руками. Имей полк фон Мердера истребители, наглецов-французов еще можно было бы проучить, но оберст, конечно, берег уцелевшие машины.

– Теперь за нас принялись всерьез, – сказал Карл-Йохан как-то раз, когда они с Дирком укрылись в одном блиндаже при раскатах очередной канонады, – обработают, как картошку на грядке. Каждый день акустики докладывают о новых орудиях. Две батареи шнайдеровских стопятимиллиметровок, около восьми километров, тут и тут… Батарея тяжелых мортир, не меньше трех стволов, двести восемьдесят миллиметров, и хорошо замаскированы…

Перед глазами Дирка потрепанная карта покрывалась все новыми и новыми обозначениями. Их было так много, что глаз начинал путаться в лабиринтах резких линий и штриховки.

– Кажется, они собрали здесь достаточно батарей, чтобы загнать нас на полкилометра в землю.

– Именно так, господин унтер. Я не удивлюсь, если скоро они притащат сюда одно из своих пятьсотдвадцатимиллиметровых чудовищ[6].

– Железнодорожные гаубицы? Вздор. То же самое, что стрелять из пушки по воробьям.

– Конечно, – согласился Карл-Йохан, без всякой, впрочем, уверенности в голосе, – говорят, снаряд весит почти две тонны, а в том месте, где он падает, возникает кратер двадцати метров в диаметре.

– Пусть вас не беспокоят солдатские страшилки, Карл-Йохан. Будем думать о насущном. К примеру, я не без оснований опасаюсь танков.

– Танки… – Карл-Йохан поежился нехарактерным для мертвеца движением – Разведка не сообщает о них, но, конечно, могут быть замаскированы. Хитрые французы часто передвигают танки под грохот канонады ближе к линии фронта, чтобы мы не могли расслышать моторы. А потом накрывают чехлами и заваливают ветвями. Значит, полагаете?..

– Земля подсохла, – кратко пояснил Дирк, наблюдая за тем, как с потолка блиндажа между щелями струится тонкими змейками земля, потревоженная разрывом снаряда. – Теперь они могут не бояться завязнуть в грязи. Мы должны предусмотреть и это. Я интересовался у Крамера, противотанковая подготовка у полка фон Мердера не выдерживает критики. Орудийная часть в строю едва ли на тридцать процентов, все, что есть, – допотопные противотанковые винтовки и обычные пулеметы. Может, этого хватило бы против примитивных устаревших «Сен-Шамонов» и «Шнейдеров», но эти коробки давно уже не в чести у пуалю. Наверняка специально для нас они припасли что-то поинтереснее…

Следующий разрыв заставил подскочить стол, чьи ножки на несколько сантиметров уходили в землю. Дирк ловко поймал на лету карту.

– Людям фон Мердера еще менее сладко, – заметил Карл-Йохан. – По крайней мере, мы не на передовой.

– А жаль. Я бы предпочел видеть противника и чувствовать его присутствие, а не ловить головой их свинцовые пилюли и трястись, как в лихорадке.

– Передовую лягушатники утюжат минометами Ливенса. И, судя по тому, что фон Мердер меняет взводы переднего края каждые два дня, условия там далеки от эдемских. Говорят, полевой госпиталь переполнен, а лазарет смердит, как чумная яма…

– Пробуют на укус, – кивнул Дирк. – Без сомнения, французы вновь готовятся к удару. И теперь прощупывают почву. Наносят раз за разом уколы, пробуя нашу оборону по всей длине, подбирают лазейку, следят за тем, как мы огрызаемся. Еще неделя или две – и они решат, что время пришло.

– Люди фон Мердера в этот раз могут оказать им еще меньшее сопротивление, – вздохнул его заместитель. – Я, конечно, не являюсь частым гостем там, но слухами окопы полнятся… Настроение крайне скверное, и наше присутствие его только ухудшает. Одно дело слушать канонаду, другое – ждать вражеского наступления, чуя затылком хладное дыхание мертвецов.

Дирк поморщился, показывая, что оценил шутку.

– Их настроения нас не касаются, Карл-Йохан. У нас есть приказ держаться здесь, и мы будем держаться ровно столько, сколько потребуется. Пусть затыкают носы, если угодно.

– У… кхм… мейстера есть почва для оптимизма?

– В последнее время он выглядит так, словно никакой почвы и вовсе нет, сам похож на висельника.

– Я тоже ощущаю нечто подобное.

– Как и мы все, ефрейтор. Мейстер встревожен.

– Это все французский тоттмейстер?

– Да. Его присутствие становится все более ощутимым. Я иногда перекидываюсь парой слов с Морри, тот говорит, что мейстер в последнее время почти не спит.

– Лучше бы об этом не узнали местные вояки. Иначе подкараулят-таки мейстера с осиновым колом… Они и без того уверены, что тоттмейстеры возжигают в своем логове огни в человеческих черепах и спят только во времена солнечных затмений.

– Отставить шутки, – сказал Дирк, добавив в голос немного строгости. – Жизнь мейстера нас не касается. Мы просто выполняем его приказы.

– Так точно, господин унтер. – Карл-Йохан резко выпрямился. – Надеюсь, если французы пустят своих мертвецов, мейстер успеет предупредить нас.

– Как и я.

Отпустив Карла-Йохана, у которого вечно хватало дел при артобстреле, Дирк решил пройтись до расположения четвертого отделения. Снаряды ложились с перелетом метров в четыреста, видно, даже аэростат артиллерийских наблюдателей был бессилен разглядеть что-то сквозь колышущийся туман, который неожиданно поднялся с самого утра и висел густой кисейной пеленой над траншеями. Особенно густым он был у земли. Двигаясь едва ли не на ощупь, угадывая направление в лабиринте земляных ходов, Дирк подумал о том, что этот туман похож на кровь, выступившую из истерзанной глубокими ранами земли.

Метрах в пятидесяти ухнул шальной тяжелый снаряд, выпущенный, должно быть, из старой разношенной пушки. Сильнейшее сотрясение швырнуло Дирка лицом в стену, он едва успел схватиться рукой за набитую доску. В то же время этот близкий взрыв вдруг шевельнул что-то у него в голове, точно подтолкнув мысль, прежде бывшую слишком слабой, чтобы самостоятельно добраться до разума.

«А вдруг эта земля мертва? – подумал Дирк, и звенья этой мысли заструились между пальцами, как холодное и влажное змеиное тело. – А ведь так и есть… Она давно умерла, расстрелянная пушками, затравленная газами, точно крыса, сожженная и растоптанная тысячами подкованных сапог. А мы этого не заметили. Весь этот мир мертв, и только стараниями какого-нибудь тоттмейстера еще кажется живым. Щерится, показывая старые зубы, гримасничает, посылает проклятья. Мертвеца так тяжело отличить от живого, если нет опыта. Да, теперь понятно… Вот откуда все это безумие. Фландрия… Аэропланы… Газ… Это мертвый мир, мир-мертвец. Он обречен на боль, на разложение и вонь. Мы все в нем не более чем жуки-могильщики. Как отвратительно. Но это правда. Странно, что это никому не приходило в голову…»

Ему пришлось хлопнуть себя открытой ладонью по щеке, чтобы в голове прояснилось. Должно быть, близкий взрыв вызвал легкую контузию и погрузил мозг в минутный транс. Бывает у старых мертвецов, которые не один год топчут землю, вместо того чтобы лежать в ней. Чем старше мертвец, тем больше с ним проблем.

Залежавшийся товар. Устаревшее имущество Чумного Легиона, еще не дождавшееся списания.

В одном из широких переходов Дирк внезапно обнаружил две массивные фигуры, больше похожие на литые металлические статуи причудливых и хищных форм. Из-за земляной крошки, которой усеяло их с головы до ног, и толстого слоя пыли могло показаться, что эти фигуры сидят здесь веками – наследие какой-нибудь сгинувшей культуры, обнажившееся после того, как здесь пролегла глубокая траншея. Штальзарги сидели друг напротив друга, хоть их ноги с трудом были приспособлены для такого положения. Между ними Дирк увидел шахматную доску, настолько большую и аляповатую, что только наметанный глаз мог определить границы клеток. Фигуры были под стать – каждая размером со снаряд, грубо вырезанная, неуклюжая. Будь они меньше, стальные клешни молчаливых великанов просто раздавили бы их.

Дирку пришлось приблизиться почти вплотную, чтобы его заметили. Штальзарги погружаются в пучину безразличия быстрее обычных мертвецов. Наверное, для них сейчас сам Дирк казался лишь зыбкой тенью на освещенной закатным солнцем стене мироздания.

– Господин унтер… – прогудел один из них, когда Дирк похлопал того по огромному наплечнику.

– Все в порядке, Кейзерлинг. Продолжайте игру.

Артобстрел ничуть не беспокоил штальзаргов. Наверное, с подобной флегматичностью они могли бы устроиться прямо перед французской батареей. В положении человека, для которого жизни и смерть – две одинаковые стороны потертой монеты, с трудом отличимые одна от другой, тоже, наверное, есть свои достоинства.

Дирк пожалел, что рядом нет Штерна, этого безумного шутника. Почему-то показалось, что у того найдется несколько фраз, подходящих моменту. Но спрашивать у Кейзерлинга, где его подчиненный, Дирк не стал. У унтер-офицера Чумного Легиона достаточно дел, чтобы находить время для болтовни. Подумав о делах, Дирк вспомнил и о причине, побудившей его направиться в четвертое отделение.

Мерц.

Дирк совсем забыл о нем за событиями последних дней. И, кажется, допустил еще одну ошибку. Старый мертвец, командир четвертого отделения, перестал показываться ему на глаза еще три дня назад. Это было не в характере Мерца, который, пусть и был едва передвигающим ноги мертвецом, оставался беззаветным служакой, воюющим с самого пятнадцатого года.

Каждый вечер Дирк собирал в своем штабе командиров отделений, чтобы заслушать доклады и раздать инструкции. Сейчас, когда «Висельники» зарылись в землю, ощетинившись пулеметными и винтовочными стволами, ситуация не требовала молниеносных действий, но эффективность всякого большого механизма, как известно, складывается из того, сколь быстро и хорошо его крохотные шестерни передают нагрузку. А кайзерская армия всегда была большим и сложным механизмом.

Уже три дня Мерц не появлялся в командирском блиндаже. Как правило, вместо него прибывал кто-то из «стариков» отделения – Франц Зиверс по прозвищу Шкуродер, гранатометчик Эшман или еврей Фриш. Они приносили записки от Мерца и уносили обратно инструкции. Но сам ефрейтор так и не появлялся. В первый раз Дирк не придал этому значения.

Состояние Мерца с тех пор, как они вернулись во Фландрию, становилось все более и более ненадежным. После штурма французских позиций, потребовавших, видимо, от мертвеца-ветерана большого напряжения, тот сильно сдал. «Когда я вижу его в траншеях, – говорил Карл-Йохан, – мне всякий раз кажется, что мейстер поднял мумию какого-нибудь египетского фараона». Неприятное сходство, ловко подмеченное ефрейтором, усиливалось день ото дня. Лицо Мерца, давно утратившее возможность выражать какие-либо чувства, делалось все более и более высохшим, даже на ощупь казалось твердым, как сердцевина больного дерева. Мутные глаза бессмысленно глядели перед собой, и только в самой их глубине еще можно было различить зрачки, темные и выпуклые.

Мерц отслужил свое, это понимали все, и Дирк лучше всех них. Счастье Мерца, что тоттмейстер Бергер сейчас пребывает в напряженном состоянии духа, полностью сосредоточившись на поиске следов невидимого противника, бросившего ему вызов. Если бы не это, он вынул бы душу из Мерца быстрее, чем требуется времени человеку для того, чтобы щелкнуть пальцами. И хорошо, если только из Мерца.

Дирк терпел неявку Мерца три дня.

Старый мертвец, и верно, передвигался с большим трудом. Плоть на его костях была столь слаба, что в сапогах давно торчали одни кости, которые фельдфебель Брюннер заковал в стальные хомуты, чтобы не рассыпались. Неудивительно, что всякое передвижение для Мерца было неудобно, хоть он давно забыл, что такое боль. Записки, которые получал от него Дирк, были написаны устойчивым хорошим почерком и выказывали достаточно ясный ум их автора. Ефрейтор Мерц извинялся за неявку вследствие большой занятости – то из-за грунтовых вод обрушилась часть укреплений, то требовалось срочно разобрать и смазать винтовки. Дирк позволял себя обманывать три дня. Но на четвертый сам направился в отделение Мерца.

Чтобы попасть в расположение четвертого отделения, Дирк срезал путь через позиции противотанкового отделения. Со стороны могло показаться, что здесь царит полный покой, даже нега. Мертвецы, не обращая ни малейшего внимания на снаряды, гудевшие над головами, устроились каждый в своей ячейке, точно земляные пауки в ожидании нерасторопной жертвы. Оружие они всегда держали при себе – тяжелые большие T-Gewehr лежали на брустверах, заботливо обмотанные в чистые тряпицы и чехлы. Влага и грязь неприятны не только мертвецам, но и оружию. С Дирком вежливо здоровались, козыряли – хоть противотанковое отделение и не было подчинено ни одному из четырех взводов, получая приказы непосредственно от мейстера, гостей здесь ценили – те редко забредали так далеко от основных позиций.

Герта Херцога он встретил в небольшом каземате – основательном, но все же не идущем ни в какое сравнение ни со штабным блиндажом Дирка, ни тем более с фортификационными ухищрениями Йонера. Расположив свое долговязое тело в брезентовом гамаке, он пускал в потолок серый папиросный дым и читал какую-то потрепанную книгу. Последнее было необычнее всего – к чтению Херцог обычно был совершенно равнодушен, всякую продукцию печатных станков пуская на бумагу для самокруток.

Увидев Дирка, он по-приятельски махнул ему рукой. Хоть он и был лишь ефрейтором, к тому же присмотренным Госпожой в двадцатилетнем возрасте, отношения между ними вполне могли считаться дружескими, если бы, конечно, один из них не был слишком холоден и подчеркнуто вежлив, а другой – слишком безразличен и самоуверен.

– Привет штурмовикам! – Херцог махнул своей длиннющей рукой в приветственном жесте. Следуя своим привычкам, он возлежал в гамаке, почти не стесняя себя одеждой, оттого были видны толстые стальные пластины, выпирающие из его плеча и ключицы. Эти пластины крепились к плоти множеством заклепок, которые сперва, учитывая скверную освещенность убежища, выглядели зловещими шанкрами. Когда Херцог шевелил рукой, чтобы перевернуть страницу, выпирающая из его тела сталь тихонько скрипела.

С противотанковым отделением Брюннеру приходилось возиться больше всего. Госпожа могла даровать своим слугам неутомимость и нечеловеческую силу, но увеличить прочность мертвой костной ткани было не по силам даже ей. Через несколько сотен выстрелов ключицы и плечи мертвецов от отдачи тяжелых противотанковых ружей просто разваливались, отчего интенданту приходилось идти на немыслимые усилия. Херцога, как и его парней, это, казалось, ничуть не беспокоит. Каждый из них вел свой личный счет подбитых танков и голов. В этом постоянном соперничестве не было места таким мелочам, как жалость или ностальгические воспоминания о паре килограммов ненужных костей.

Когда танков не было – а во Фландрии они, несмотря на девятнадцатый год, были редкими гостями, – мертвецы Херцога принимались за свою излюбленную забаву, выбираясь на передний край позиций и устраивая противнику самый настоящий ночной кошмар. Выверенные до миллиметра прицелы противотанковых ружей позволяли бить в цель на расстоянии, немыслимом для обычного оружия. Опытному мертвецу ничего не стоило поразить в голову зазевавшегося часового с двух километров, да еще и сквозь укрытие. Эффект от тяжелых тринадцатимиллиметровых патронов был похож на действие небольшой пушки. Всякое попадание в человека было, безусловно, смертельным.

Несмотря на свою малочисленность, противотанковое отделение «Висельников» самостоятельно могло терроризировать целый район, безжалостно подавляя всякое проявление жизни во вражеских окопах. Для обнаружения своих жертв мертвецы, чьи глаза со временем выцветали и теряли зоркость, пользовались сложными цейсовскими приборами, о которых обычным фронтовым наблюдателям оставалось только мечтать.

Иногда мертвецов Херцога видели в расположении других отделений и взводов, чаще всего ближе к передней линии. Они работали в полном молчании, не отвлекаясь ни на ожесточенную канонаду, ни на обращения. Замирали, устроив в земляной ложбинке ствол винтовки, и часами напролет лежали, обозревая панораму с помощью перископов или сложной системы зеркал. Время от времени они стреляли, и тяжелый гулкий щелчок противотанковой винтовки почти всегда означал окончание чьей-то жизни. Тоттмейстер Бергер не одобрял забав своих подчиненных, но и не мешал им, полагая, что даже мизерные потери противника, понесенные с подобным эффектом, деморализуют его не хуже химической атаки или аэропланов.

– Привет, старый бездельник! – поприветствовал мертвеца Дирк. – Все еще не в гробу?

– Какой уж тут гроб… – вздохнул тот, не вылезая из гамака. – Из леса, что здесь остался, даже ложки не вырежешь. Как время придет, похороните меня в консервной банке.

Среди противотанкового отделения были приняты шутки самого циничного свойства, но Дирк давно к ним привык. Притерся, как новый парадный костюм к покойнику.

– Скучаешь, я смотрю?

– Не без этого. Проклятая Фландрия осталась такой же постылой, как и три года назад.

– Не уверен, что в ближайшее время нам светит более теплое местечко.

– К дьяволу тепло, – выдохнул Херцог. – Мне не хватает танков. Танки не любят соваться в это болото, они вязнут, как жуки в варенье. А без танков я лишен любимого развлечения. Согласись, это достаточно грустно.

– Практикуйся на людях.

– Что ты понимаешь, штурмовик… Стрелять по людям – никакого удовольствия. Вроде пальбы по уткам, забава для деревенской малышни. Увидел какого-нибудь дурака, навелся… – Херцог прицелился в стену указательным пальцем. – Бух. Голова в труху, крик, суматошная стрельба в ответ… Это не охота, Дирк, это никчемная забава. В ней нет благородного духа, если ты понимаешь, о чем я.

– Для меня и обрез достаточно хорош, – заметил Дирк, несколько уязвленный. – Ты же не бываешь в траншеях. Поверь, иногда там творится такое, что самый жаркий круг ада покажется не страшнее детской карусели.

– Крысиная возня под полом, – отмахнулся Херцог лениво. – В вашей рубке на топорах не больше элегантности, чем в собачьей драке. Грубо, грязно и примитивно. Это не охота, друг Дирк.

– Так тебе не хватает охоты? Скажи, пожалуйста, вот уж не думал, что в Чумной Легион устроится Рип ван Винкль собственной персоной!

– Не язви, старый покойник, это все равно удается тебе не лучше, чем тоттмейстеру Бергеру – исполнение рождественских куплетов. Да, Дирк, охота. Ты ведь даже не представляешь, что это такое. Куда вам, земляным крысам, понять ее суть. Знаешь, а ведь охота – это сокровенное человеческое умение. Сперва какой-то безмозглый дурак в шкуре взял каменный топор и вышел на бой против саблезубого медведя. И победил его. А потом сотни и тысячи поколений дураков с дротиками, камнями, луками, пищалями, винтовками и капканами делали то же самое. Уже не для того, чтобы получить пропитание, а чтобы доказать, что они ничем не хуже того недоумка в шкуре.

– Ты разглагольствуешь, как пьяный Хаас.

– О, я бы дорого дал за бутылку хорошего портера. Но нет, последние полтора года я могу быть пьян только любимым занятием. Охота, Дирк, это не просто убийство. Это ритуал. И древнейший, как я уже сказал. Прекрасное таинство, которое дарует душе радость и умиротворение. Ты и зверь. Один на один. Извини за патетику, но это прекрасно.

– Ты увлекался охотой и до… – Дирк развел руками, указывая и на каземат, и на траншею, и на затянутое туманными тряпками перепаханное поле, в котором время от времени рвались снаряды, поднимая густую земляную крошку, – этого?

Но Херцог понял, о чем он.

– Да, старик, всегда уважал охоту. Отец пристрастил сызмальства. В десять лет у меня уже было свое ружьишко. Стрелял голубей в селе, потом уж по болотам, по лесам… Бывало, горбушку хлеба в сумку, пару луковиц, патронташи – и до вечера меня дома не видали. Как подрос, расширил свои охотничьи угодья. В Тюрингенском лесу стрелял тетеревов и кроликов. Стрелял косуль в Швабском Альбе. И еще какую-то дрянь в Кайзерштуле. Хотя тянуло меня еще дальше. Знаешь, я мечтал отправиться куда-то далеко, в Африку, к тамошним бурам, чтобы выследить и застрелить белого носорога. Или в Новый Свет, где самые отважные смельчаки бросают вызов ягуару. Все мне казалось, что настоящая охота – где-то там, в девственных, не тронутых человеком краях. Где-то там меня ждет моя самая главная добыча, тот зверь, которого я уложу наповал и вдруг пойму, что добился всего, чего желал. Наверное, у каждого охотника есть что-то такое… Но мой отец был часовщиком, а я сам пошел в студенты. Не те доходы, чтобы покорять Южную Африку или Латинскую Америку, сам понимаешь. Поэтому я очень благодарен кайзеру. Ты смеешься?

– Нет, я исключительно серьезен. Ты же знаешь, я не умею смеяться.

– О да… Старый добрый Дирк. Всегда слишком воспитан, чтобы смеяться в лицо, и слишком высокомерен, чтобы скрывать свои чувства. Без обид, старик… Просто у меня сплин. Надо выговориться. Снайперы – самые одинокие люди на свете. О чем я говорил?

– Об охоте, – сказал Дирк, замерев на пороге. Он собирался было молча выйти, но запоздалое извинение Херцога вовремя настигло его.

– Охота… Самая лучшая охота – здесь, старина. Здесь – лучшие охотничьи угодья мира. Мне будет их не хватать, когда война закончится.

– Какая же здесь охота… Всю дичь выбили. Что не погибло от мин, осколков и лесных пожаров, добили газами.

– При чем здесь дичь? Дичь – это анахронизм, ерунда. Мешок с мясом и шерстью. Под стать тому первобытному охотнику с каменным топором. Мы, люди двадцатого века, должны искать добычу нового образца.

– И какую же нашел ты? – поинтересовался Дирк, уже предполагая ответ.

– Танки, – ответил с придыханием Херцог. – Лучшая дичь. Стальная, жестокая, хитрая и расчетливая. О, это совершенно особенные твари, Дирк. Ты не представляешь, каково это – охотиться на них.

– А ты и верно увлечен.

– Слишком давно в этом деле. Не идет ни в какое сравнение с опостылевшей охотой на лосей и фазанов. Представь себе – ты лежишь на позиции, которую сам два или три дня выбирал, подготавливал и маскировал. Умение выбрать позицию – вовсе не ерунда. Это залог удачного выстрела. Кто из новичков или просто без души к делу подходит, просто выкапывает яму, насыпает бруствер да закидывает дерном. Паршивая работа. Выстрел, максимум два – и тебя берут на мушку наблюдатели. У них наметанный глаз относительно противотанковых ружей, боятся как огня. Чуть что – и так причешут пулеметами, что мало не покажется. А то и минометы заведут. У меня был приятель, толковый малый из Тюрингии, тоже охотник на стальную дичь. «Клаус, – говорил я ему, – выбор позиции – это не то, чему можно научиться из уставов, это практически творчество». Он посмеивался надо мной, все норовил устроиться так, чтобы поменьше лопаткой работать. В воронках от снарядов прятался, а что – место идеальное, даже маскировать особо не надо… Ну и наткнулся однажды на мину. Англичане как раз на такой случай любят воронки на «нейтралке» минировать. Разнесло, понятно, в клочья…

Дирк делал вид, что слушает, незаметно разглядывая скромный интерьер заглубленной в землю комнатушки. По всему было видно, что здесь живет не простой ефрейтор. Никаких консервов или котелка, этих непременных атрибутов траншейной жизни, попадающихся на каждом шагу. Никаких украшений или запасов, минимум удобств. Обшитые грубой дранкой земляные стены, разложенные на брезенте два или три ружья, прикрытые ветошью, ящик длинных блестящих патронов.

Херцог позволил себе лишь одно послабление. Вместо картины на стене висела крышка от коробки с сыром «Альпинланд». Порядком потрепанная, выцветшая, захватанная руками и припорошенная землей, она была столь жалка и неуместна в обиталище одинокого охотника, что Дирк против воли не мог оторвать от нее взгляда. Изображенная на ней женщина в модной оборчатой юбке, каких Дирк никогда не видел, смущенно улыбалась невидимому художнику, в искусственной улыбке обнажая ровные аккуратные зубы. В этой картинке было столько наивной фальши, что она приковывала к себе взгляд. И Дирку подумалось, что именно здесь, среди грубой дранки и блестящих патронов, эта глупая картонка смотрится как нельзя более кстати.

– …ты даже его не видишь. Просто ощущаешь дрожь. Не такую, как под артиллерийским огнем, более плотную и густую. Это значит, что он где-то рядом, ползет, движется к тебе… Незабываемое ощущение, предчувствие, явление действующих лиц на сцену… И ты высматриваешь его, забыв про все, выискиваешь среди воронок и холмов его грузное большое тело, которое осторожно, но в то же время уверенно прет вперед. Большой сильный зверь, от которого пахнет бензином, дымом, сталью и резиной. Неповоротливый, грозный. Он тоже ищет тебя, и ты видишь его жала – пулеметные стволы, – которые топорщатся в разные стороны, выискивая малейшую опасность. Нет, ты не стреляешь в него сразу. Поспешный выстрел – признак дилетанта. Если ты хочешь заполучить его железную голову на свою стену, тебе надо быть терпеливым и очень спокойным. Ты подпускаешь его ближе, метров на пятьсот. Он тоже хитер, этот хищник гангренозных траншей, питающийся мертвым мясом. Он хочет остаться незаметным и потому ползет, лишь едва рокоча мотором, по впадинам, едва-едва показываясь над землей. Постепенно ты начинаешь замечать детали. Крупные заклепки, которыми изъязвлена его морда. Как застарелые следы оспы на лице. Звенящие ленты гусениц, с которых водопадом течет потревоженная земля. Уродливые опухоли-спонсоны в высоких боках. Он грациозен, хотя и неуклюж, и он движется вперед, на запах крови, который манит его и тревожит. Он еще не чувствует свою смерть, а она уже лежит передо мной – полдесятка тусклых патронов на куске чистого брезента. Знаешь, что патроны лучше держать в тепле перед выстрелом? Металл не должен быть холодным. Холодный металл сказывается на траектории, а это недопустимо, если хочешь бить точно в цель. Живому человеку проще – засунул за пазуху, как медальон с любимой, и грей себе… Нам, мертвецам, приходится выкручиваться. Например, у меня есть специальная тряпочка вроде муфты, которую я перед выходом на охоту грею на углях. Пять патронов вмещается, а больше мне и не надо. У кого есть талант, тот и двумя обойдется, а у кого нет – и сотни не хватит.

Рассказывая, Херцог вырывался из своего обычного отрешенно-безразличного состояния, даже принимался жестикулировать, и лицо его, обычно безмятежное и чистое, как у солдата с листовки, призывающей вкладывать в облигации военного займа, становилось выразительным, резким.

«У него нет больше слушателей, – думал Дирк, наблюдая за тем, как Херцог, кусая губы, пытается передать своему собеседнику весь спектр доступных ему ощущений. – Он никогда не вернется домой, чтобы похвастаться своими трофеями. Полгода, может, год в Чумном Легионе – и все. Ему на смену придут другие охотники. Может, такие же беспокойные души, как он сам».

– Это «Марк-8», – голос Херцога опустился до уровня шепота, быстрого и резкого, как у горячечного больного, – опасный, хитрый хищник. Шестнадцать миллиметров брони во лбу, двенадцать цилиндров, жесткая подвеска, шестифунтовая пушка… Он крадется на половине оборотов, вальяжно перекатываясь через траншеи, и ты видишь, как проворно вертится его наблюдательная башенка. Ты видишь его большую гладкую тушу в окружности мушки и почти ощущаешь прикосновение к этой громаде, к этой горе из горячего пыльного металла… Первый выстрел – в ведущий ленивец. Он кажется большим, но попасть в него не так-то просто. Первый, самый ответственный выстрел. Сопротивление спускового крючка резко обрывается, он точно проваливается в пустоту. Важно держать дульный срез подальше от земли, иначе от выстрела поднимется в воздух целое облако пыли – подарок вражеским пулеметчикам и снайперам. Первая же пуля разбивает гусеницу. Со стороны это почти незаметно, слышен только протяжный жалобный звон металла. Крик боли, который ласкает слух. Танк резко дергается, его заносит и немного разворачивает боком. Так он представляет собой отличную мишень. Пулеметы оживают, и вокруг замершего танка поднимаются из земли десятки быстро оседающих и растворяющихся сталагмитов – это пули расчерчивают все вокруг. Такая стрельба не опасна. Это сродни рефлекторному движению человека, который, ощутив боль, вслепую пытается достать обидчика. Опытный стрелок не боится такой стрельбы, напротив, наводит ствол, мысленно отсчитывая оставшиеся в его распоряжении секунды. Больше шестидесяти секунд на одном месте – и ты дважды мертвец. Эти французские танкисты уже собаку съели на этом деле. Не паникуют, как прежде. Каждая секунда в запасе у стрелка как у глубоководного ныряльщика. Если чувство времени не отточено или позволяешь азарту забыть про время, из тебя не получится хороший противотанковый стрелок. А получится только мешок с костями, один из тысяч в этих краях.

Дирк хотел было сказать, что ему пора идти, но что-то в голосе Херцога гипнотизировало, заставляло безропотно слушать. Наверное, в этом долговязом мертвеце со стальным плечом было что-то от одержимого, оттого он заставлял себя слушать, и каждое его слово было увесистым, как тринадцатимиллиметровый патрон.

– Следующим – разбить силовое отделение. Есть те ребята, которые стреляют по прорезям. Трата патронов. Даже если угадаешь, что с того? Шестьдесят пять граммов стали без труда пробьют тонкие заслонки – и снесут голову наблюдателю или даже командиру. Но этим ты не убьешь хищника. Прежде, чем он оправился, – силовое отделение. Тяжелая цель, но стоит своего. Пули со звоном прошивают толстую стальную шкуру, оставляя на поверхности быстро гаснущий пучок искр. Но ты представляешь, как лопаются внутри, в душной и тесной скорлупе, наполненной бензиновой вонью и едва освещенной тусклыми лампами, приборы и аппараты, как с жемчужным хрустом разбивается тонкое стекло циферблатов, как скрежещет от боли пробитый двигатель, как бесшумно сползает на пол механик с развороченной грудью… Танк обездвижен, теперь он полностью в твоей власти. Теперь время командира, водителя и прочих. Некоторые так и умирают внутри, задохнувшись в черном дыму горящих потрохов или сдавленные металлом. Другие пытаются выскочить – и на них можно потратить еще пару патронов. Добежать они далеко не успевают.

– Ты не охотник, – покачал головой Дирк, высвобождаясь от наваждения чужих слов. – Ты поэт.

Херцог рассмеялся:

– Куда уж мне, старик. Я просто уставший мертвец, нашедший свое призвание. А поэты… Да вот, послушай.

Херцог взял открытую книжку, лежавшую на его тощей груди землистого оттенка, перелистал несколько страниц и стал декламировать с наигранными интонациями и оттого вдвойне фальшиво:

Когда война и к четвертой весне

Маршрут не закончила свой,

Сказал солдат: «Надоело мне!»

И пал в бою как герой.

Война тем не менее дальше шла,

И кайзер о том сожалел,

Что ратные воин оставил дела

И в землю уйти посмел.

Тут лето пришло, и мир засиял.

Но спал солдат, как в берлоге зверь.

И явилась к нему комиссия

Врачебная из милитер.

Явилась комиссия в божий предел

Глухою порой ночной.

Поскольку кайзер того хотел,

Поскольку он нужен живой.

И когда из могилы он выкопан был,

То доктор его осмотрел:

Ну, что ж, он прекрасно себя сохранил –

Для ратных пригоден дел…[7]

– Хватит, – решительно прервал его Дирк, – и без того муторно. От такой поэзии только зубами скрипеть.

– Йонера книжка, – отозвался из гамака Херцог, довольно осклабившись. – Бертольд Брехт, не слыхал о таком? Не знаю, в какой роте Чумного Легиона этот парень служил, но рубит, как топором, а?..

– Да, неплохо. Ну, пойду я. Мне в расположение четвертого отделения надо. Не весь день же с тобой болтать…

– Иди, штурмовик, – Херцог мгновенно потерял к гостю интерес и вновь распластался в гамаке, тощий и неподвижный, – забегай… Как-нибудь…

Глава 3

«Может, и так, – ответила мне Алисия, – но взгляни на это с другой стороны, дорогая. Мы живем в городах, возведенных мертвыми, мы пользуемся их науками, мы читаем их стихи и слушаем их музыку. Кто мы в таком случае, если не иждивенцы, нагло прилепившие свою крохотную глиняную хижину к тысячелетнему склепу человеческой истории?»
Агнесс Янг, «Кролик, шнурок и янтарь»

Едва оказавшись в расположении четвертого отделения, Дирк ощутил перемену, которую не смог бы выразить словами. На первый взгляд, не было никаких разительных отличий: размытые стены траншей были качественно укреплены, наблюдатели стояли на своих местах и даже пулеметы блестели смазкой под специальными козырьками, защищающими их от дождя. Разглядывая вытянувшиеся по стойке «смирно» фигуры в сером, Дирк ощущал в то же время какую-то мельчайшую деталь, которая ускользнула от его органов чувств и теперь едва ощутимо покалывала, сигнализируя если не об опасности, то о чем-то подозрительном.

Своему чутью Дирк вполне доверял. Оно не единожды предупреждало его о том, куда упадет граната или когда начнется штурм. Вот и сейчас, прислушиваясь к этому ощущению, мимолетному, точно легкий зуд от блохи, Дирк озирался, пытаясь понять, что именно вызывает в нем это подспудное напряжение. Но чутье не умело говорить по-человечески. Оно просто предупреждало его о чем-то плохом, и не более того.

– Где ефрейтор Мерц? – отрывисто спросил он часового, замершего на наблюдательном посту с винтовкой наперевес.

Фриш – а это оказался он – испуганно заморгал, ответив своей обычной ухмылкой, кривой и заискивающей. Эта улыбка была такой же неотъемлемой его частью, как выдающийся семитский нос и подергивающиеся, словно постоянно что-то бормочущие, губы. Почтение перед начальством, вбитое когда-то фельдфебелями тренировочного лагеря, было не по зубам стереть даже Госпоже. При виде унтер-офицерского галуна Фриш рефлекторно вскакивал и замирал по стойке, но эта кривая улыбка вечно все портила. Она выбиралась на лицо, как щербатая луна на небосвод, и сияла оттуда, своим неуместным блеском раздражая начальство. Фриш просто не мог не улыбаться. Дирк был уверен – даже просвисти рядом осколок, который перерубит тощую грязную шею, на упавшей наземь отрубленной голове все равно будет эта в высшей степени неуместная, но неистребимая ухмылка.

– Ммммм… Га-г-господин ефрейтор у с-себя в блиндаже! – выпалил мертвец, задирая острый подбородок. – Я до-да-д-доложу!

– Не стоит, рядовой. Оставайтесь на посту.

– Т-так точно, господин унтер-офицер!

«Неплохой парень, – подумал Дирк, оставляя вытянувшегося во весь рост Фриша за спиной. – Но хотел бы я знать, его-то каким ветром к нам занесло?.. Сидел бы сейчас при деле где-нибудь в городе, может, даже и в Берлине, делил бы цифры и исписывал аккуратным почерком гроссбухи…»

Впрочем, аккуратность Фриша сослужила ему добрую службу и вдали от гроссбухов. Он был лишен воинской отваги или острого тактического ума, так что даже чин ефрейтора был для него недостижим. Нескладный, тощий, как и все новобранцы последних призывов, с беспокойным и пугливым взглядом, Фриш едва ли мог быть гордостью своего отделения.

Если бы не его аккуратность. Кровь многих поколений трудолюбивых предков не позволяла Фришу выполнять порученное ему дело кое-как. Всякий приказ вне зависимости от того, в чем он заключался, воспринимался Фришем с огромной ответственностью. Он не просто выполнял порученное ему, он прикладывал все силы, чтобы это было выполнено предельно точно, быстро и правильно – а сил в тщедушном теле оказалось неожиданно много.

Однажды Мерц невзначай поручил Фришу почистить свою винтовку, за что и поплатился. Знай он получше своего подопечного мертвеца, позаботился бы о том, чтобы тот вовремя закончил работу. Фриша не было видно весь день, кое-то из «Висельников» даже предположил, что бедолага дезертировал. В этом случае его ждала незавидная участь: тоттмейстер Бергер всегда плохо относился к беспокойным мертвецам. Но Фриш нашелся, а вместе с ним нашлась и винтовка ефрейтора Мерца, которая, судя по ее бедственному виду, побывала на фрезеровочном станке. Трудолюбивый Фриш драил ее до тех пор, пока не стал сдаваться металл. После этого всякий, кому приходилось отдавать Фришу приказ, заботился о том, чтобы вовремя его отменить или предусмотреть все возможные ситуации, которые могут возникнуть в ходе его выполнения.

Таким же он был и при жизни. Трудолюбивым, исполнительным сверх всякой меры, раз и навсегда принявшим для себя простое правило – человек, который отдает приказы, разбирается во всем этом лучше его, рядового Фриша. Поэтому надо сосредоточиться только на том, чтобы выполнить приказ.

С этим был связан забавный случай, о котором Дирк слышал от всезнающего «Морригана».

Когда-то, когда Фриш был еще жив, его взвод занял небольшую бельгийскую деревеньку. Никакой важности она не представляла и была тем, чем обыкновенно были все деревеньки этого края после четырех лет войны – нагромождением дерева и камня посреди развороченной снарядами земли. Единственным уцелевшим зданием был двухэтажный склад, полный сушеных коровьих рогов. Коров в окрестностях давно не осталось, по большей части были угнаны беженцами или съедены вечно голодными фронтовиками, но на коровьи рога желающих не нашлось – и те имели шанс долежать до самого конца войны.

Командир взвода, заняв деревню, отправил на склад Фриша с приказом обосноваться на втором этаже и наблюдать за окрестностями, при появлении врага – вступать в бой. На что-то большее щуплый Фриш определенно не годился. Через несколько часов к деревне подошла французская кавалерия, и командир, здраво оценив свои шансы, увел взвод под прикрытием сумерек, не забыв помянуть треклятых пуалю цветистым баварским словцом. Забыл он кое-что иное, а именно – Фриша, заступившего на пост в своем никому не нужном складе. Может, просто никто не вспомнил о нем в суматохе.

Фриш следил за тем, как уходит его взвод, сжимая в руках винтовку. Винтовка и полсотни патронов – вот и все, что у него оставалось, не считая обычного армейского мешка, котелка и лопатки. Любой другой на его месте припустил бы следом за своими, теряя по пути сапоги. Или попытался сдаться в плен французам. Их было сотни две, не меньше, и вступать с ними в бой было бы безумием даже по меркам самой безумной войны в человеческой истории. Но Фриш не сделал ничего из этого. Ведь у него был приказ – оставаться на складе, при появлении врага – вступать в бой.

Если он что-то и умел в этой жизни, так это ответственно выполнять приказы.

Французы вошли в деревню на рассвете и были немало удивлены, обнаружив посреди старых руин огрызающееся редким винтовочным огнем здание. Фриш не стал стрелять сразу. От природы он был близорук, поэтому подпустил кавалеристов как можно ближе, прежде чем открыл огонь. Стрелял он точно так, как учили, равномерно щелкая спусковым крючком и передергивая затвор старенького «маузера», в едином темпе, как автомат. Он хорошо помнил приказы и инструкции и стрелял точно так, как предписывалось в тренировочном лагере ландвера.

Хлоп, хлоп, хлоп.

За первый же заход он уложил шестерых. На открытом пространстве перед складом всадники были как на ладони, и господствующая высота дала Фришу существенное преимущество. А еще у него был приказ – воевать, и он собирался его исполнять до тех пор, пока останутся патроны.

Французы откатились назад, но быстро сообразили, что противостоит им не взвод и даже не отделение, а какой-то безумец, забаррикадировавшийся на складе. У них не было артиллерии и пулеметов, но против одного человека и дюжина – непобедимая армия. Французы вновь устремились вперед.

«Маузер» вновь встретил их размеренной стрельбой, едва слышимой в грохоте копыт. Французы один за другим слетали с седел – кто с раскроенной пулей головой, кто судорожно пытающийся зажать дыру в животе. Фриш никогда не отличался меткостью, но здесь меткости от него и не требовалось. Хватало лишь выдержки и терпения. Фриш не стремился стать героем, он просто выполнял полученный приказ. Приказ велел ему воевать – и Фриш воевал так, как умел.

Его забросали гранатами и крепко контузили – руки у него дрожали настолько, что едва могли удерживать вес «маузера». Но пока могли и пока хватало патронов, Фриш ловил в прицел угловатые тени и жал на спусковой крючок. Снова и снова. Когда по-настоящему упорный человек берется за дело, он может добиться всего, чего угодно. Фриш не задумывался о том, что будет, когда закончатся патроны. Исполнительность дарит своим слугам нерассудительность, да у Фриша и не было времени рассуждать. Он просто ловил в прицел зыбкие тени, спускал крючок, передергивал затвор и повторял это вновь и вновь.

К полудню над деревней мелькнули германские аэропланы – и французы поспешили убраться под защиту леса, бросив все еще огрызающийся огнем склад – и еще тридцать без малого мертвецов вокруг него. Надо думать, они бы были безмерно удивлены, если бы им довелось взглянуть на единственного защитника – тощего, скорчившегося у окна Фриша с раскаленным «маузером» в едва шевелящихся руках. Фриш был спокоен и собран – у него оставалось еще четыре патрона.

Походить в героях ему не удалось. Мертвые французы были записаны на счет небесных асов кайзера, а Фриш получил выволочку от командира – за то, что отбился от взвода и растерял боезапас. О том, что этот маленький тощий человечек с кривой ухмылкой на лице способен в одиночку уложить почти три десятка испытанных французских драгун, не мог подумать никто из взвода. Фриш же и не пытался кого-то убедить – он был счастлив только лишь оттого, что выполнил приказ и вернулся к своим.

Судьба легко сдает своих любимчиков.

Через каких-нибудь пять месяцев рядовой Яков Фриш молча уткнулся в бруствер лицом, за мгновение до оглушительного взрыва шрапнельного снаряда ощутив, как в горле рождается острая боль, словно он впопыхах проглотил карамель с острым засахарившимся краем… Когда похоронная команда стаскивала мертвецов в кучу, кто-то выругался и набросил на холодное, уже застывшее лицо Фриша полотнище. Немного найдется желающих смотреть, как за тобой наблюдает мертвец с перекошенной ухмылкой на лице.

Только добравшись до штабного блиндажа четвертого отделения, почти столь же основательного, как и взводный, но немногим меньше его, Дирк понял, что же резало ему глаз на протяжении всего пути.

Беспорядок. Мерц всегда был педантом, первым делом заставлявшим своих мертвецов принять его же доктрину о полном порядке, который должен поддерживаться в траншеях, даже если на голову сыплются бомбы. Всякая вещь должна находиться на своем месте, как и всякий солдат. «Человек, не способный навести порядок вокруг себя, – говорил Мерц в те времена, когда еще свободно владел языком, – не способен и разобраться с тем, что творится у него в голове».

Поэтому позиции четвертого отделения всегда являли собой образец казарменной чистоты. Даже в периоды проливных дождей проходы были аккуратнейшим образом вычищены, а все имущество отделения – сложено, смазано и подготовлено к немедленному использованию. Дирк не мог сказать, что теперь здесь воцарился беспорядок, но машинально подмечал детали. Патроны на некоторых полках навалены друг на друга – Мерц бы никогда такого не допустил. Вот откололась доска и болтается на одном гвозде. Чьи-то нечищеные сапоги на скамье. Россыпь гильз, втоптанных в землю. Забытый на бруствере планшет. Из этих деталей складывалась единая картина, которая Дирку очень не нравилась. Если Мерц запустил свое отделение настолько, что забыл про порядок…

Караульным у блиндажа Мерца стоял Эбелинг – угрюмый широкоплечий малый, всегда старавшийся повернуться к собеседнику левой стороной лица. Правая была срезана осколком мины и, несмотря на все ухищрения Брюннера и большое количество сапожной дратвы, не представляла собой приятного зрелища. Может, поэтому у Эбелинга и не было собеседников. Увидев Дирка, он вздрогнул совсем нехарактерно для мертвеца и, вытянувшись по стойке, попытался незаметно стукнуть кулаком в дверь. Наверно, ему бы это и удалось, если бы не пришлось иметь дело с тем, для кого стремительное и бесшумное передвижение в траншеях давно стало обыденной привычкой. Но Дирк не дал ему такой возможности.

– Ефрейтор Мерц у себя? – спросил он холодно, оказавшись лицом к лицу с мертвецом. Под его взглядом Эбелинг подтаял, утратил уверенность.

– Так точно, господин унтер-офицер.

– Хорошо. Ступай к перископу и занимайся наблюдением. Да, это приказ.

Эбелинг удалился, и у Дирка появилась возможность припасть к охраняемой прежде двери. Дверь была плохонькая, при всем усердии мертвецы Мерца не смогли бы найти здесь хороших досок, так что Дирку не составило труда приоткрыть ее на полпальца. Изнутри потянуло гнилостным запахом подземелья. Пожалуй, даже более неприятным, чем царил во взводном блиндаже. Возможно, грунтовые воды залегали здесь ближе к поверхности. Сущее наказание для солдата. В таком блиндаже всегда стоит по щиколотку воды, сколько ее ни вычерпывай, а внутри разворачивается царство самой гнили. Гниют доски настила, раскисая под сапогами, зеленеют телефонные кабели, протянутые вдоль стен, даже полевая форма разлезается за считаные недели. Но Дирк не ощутил особенной влажности. Скорее, здесь было что-то другое. Он уже догадывался, что именно, но, уловив доносящиеся из-за двери звуки, приблизил ухо к ближайшему отверстию.

– …милитаризм является не только молохом экономической жизни, вампиром для культурного прогресса, главным фальсификатором, влияющим на расстановку классовых сил. Милитаризм является также скрытым или явным решающим регулятором, определяющим ту форму, в которой развертывается политическое и профсоюзное движение пролетариата. Сегодняшняя Германия возложила слишком много жертв на алтарь алчного божества капитализма. Пролетариат тянут в братоубийственную войну, не в силах самостоятельно скинуть националистические шоры. Завтра за город с названием, которое вам ничего не скажет, погибнет ваш брат или отец. Но даже это – не самое страшное преступление правящего класса, есть и куда более отвратительные, такие, подобия которым церковные зазывалы не смогут найти в Библии. Да, я говорю о той отвратительной игрушке буржуазии, тлетворной, разложившейся и зловонной, которая именуется Чумным Легионом. Это порождение безумной милитаристской системы провело новую линию раздела по многострадальной Германии, как ланцет хирурга проводит новую линию разреза. Классовое общество, чьи противоречия под покровом капитала вызревали веками, издавна основывалось на угнетении правящим классом меньшинства, тех, на чьем труде они паразитировали. Банкиры, промышленники, министры, владельцы ресторанов, газет и бирж без устали снимали богатую жатву с пролетариата, но эта война, последняя, мировая война, доказала, что безумный, потерявший управление экипаж империализма не остановится даже перед извечной пропастью, которая разделяет два берега, жизнь и смерть…

– …как его зовут? Либкер?

– Либкнехт, тупица. Не мешай.

– Извини.

– Кхм… На службу миллионам сегодня поставлена не только жизнь, но и смерть. Институт подавления, заковывавший пролетариат в военную форму и отправляющий сотнями тысяч гибнуть на безвестных полях, работает подобно огромной фабрике, не останавливаясь ни перед чем. Сегодня на войну идут мертвецы. Люди, которые один раз уже отдали свою жизнь за то, что буржуазные газетенки смущенно называют «Судьбой Великой Германии», а эксплуататоры измеряют звоном монет. У них забрали право распоряжаться их же судьбой, и они идут умирать во второй раз. Не за мир, не за свободу немецкого народа. А за тех, кто имеет трусость прикрывать себя этим щитом из мертвого безвольного мяса, из наших вчерашних братьев, обращенных страшным слепым оружием. Да, я говорю о зарождении нового класса, от поступи которого земная твердь еще только начинает дрожать, но эта дрожь вскорости обернется тем потрясением, которое обрушит последние устои империй. Мертвецы – вот истинно униженный класс, ничтожный в своей беспомощности и в то же время пьяный от ненависти к своим поработителям-тоттмейстерам. Тоттмейстеры утверждают, что только их сила держит этих бедняг в состоянии подобия жизни. Но кто такие тоттмейстеры, если не поработители человеческих душ, отвратительное подобие эксплуататоров и прислужников капиталистического молоха?..

– Ох и горазд этот парень болтать. Прямо как офицер штабной на докладе, ей-богу.

– Ты этого парня еще вспомнишь, будь уверен. Говорит по-ученому, но голову на плечах имеет, это уж ты мне поверь. Ладно так их кроет, подлецов, почти по матери. Эксплуататоры, империалисты, душегубы… И тоттмейстеров не жалеет. Слышал, как он их?..

– Как бы не доигрался.

– Поговаривают, он из нашего брата.

– Мертвец, что ли? Иди ты.

– Точно не знаю, но слухи есть. Мол, полицейские его по-тихому уже раз расстреляли, чтобы народ, значит, не баламутил. Но кто-то из тоттмейстеров его поднял, и с тех пор он часто Чумной Легион в своих проповедях поминает.

– Стой-ка, это что ж выходит, свой на своего пошел? Тоттмейстер на тоттмейстера? Врешь ведь, брат. Ворон ворону…

– Да ведь не наши тоттмейстеры его подняли, а русские! Пустая твоя голова!

– Хорошенькое дело… Значит, иваны будут у нас свои порядки наводить? Своих командиров нам мало?

– Да пойми ты, чучело бездушное! Нет больше никаких иванов и томми, и пуалю тоже нет. Помнишь, что он про линию раздела писал?

– Да вроде бы… Как ланцетом и…

– Это раньше классы были, все эти фабриканты, газетчики и рестораторы с одной стороны, а простой люд вроде нас – с другой. Ради них пехота по полю свои кишки разматывала. Это и было угнетение одним классом другого. А теперь раздел иначе пошел, смекаешь? Не на богатых и бедных. А серьезнее. На живых и покойников.

– Ох ты. Круто берешь.

– Да ты почитай, почитай… Он про это и пишет. Про тысячи покойников, которых, значит, лишили всего. Про титаническую силу, которая пока скована и не понимает своей истинной силы. Про нас, смекаешь? Или Брюннер тебе полную башку ваты набил? Только у мертвецов нет богатых и бедных. Все мы тут одинаковые, разве что у кого уха не хватает, у кого руки, а у кого половины живота. Нам нечего требовать от банкиров, на их деньги нам не набить брюхо и не жениться. Вон он, раздел. Мы теперь по другую сторону. От всех них. От всех живых.

– Погоди… Ты сам-то понимаешь, что метешь? Живые и мертвые? Раздел? Это что же выходит, мы теперь вроде как две армии?

– Мы и были всегда двумя армиями, бестолочь. Вспомни тех ублюдков, что третьего дня приходили. Ночью, с ножами и лопатками. Если бы Варга их не напугал, что бы они с нами сделали? Вот он, твой пролетариат! Тот самый, за который меня пулеметной очередью в декабре семнадцатого срубило. Вот они, наши братья по социальному классу! Смекаешь?

– Страшные вещи ты говоришь, приятель. Только сам пока не разумеешь толком, вот что. Где две армии встречаются, там бой. Живые и мертвые, говоришь? Самому-то не страшно?

– Я свое отбоялся… Как помер, так и отбоялся.

– А мне страшно. Как представлю…

– Представляй меньше, а думай больше, вояка. Что тебе живые сделали? Фон Мердер, который глядит на тебя, как на козье дерьмо, и рад бы спихнуть в яму и земли сверху накидать, неважно, жив ты или нет. Люб он тебе? А остальные! Ты давно живых людей видел, братишка? Да они нам в спину плюют, а при случае – осиновый кол под ребра и в могилу. Те самые, за которых мы свои бессмертные души Ордену отдали!

– Тише ты… Я о своих помню. Когда на фронт уходил… Жена у меня была, брат.

– Молодая?

– Молодая. Красивая. И сестра с шурином. Сейчас уже дети есть, наверное. Племянники, выходит. Что ж это, они мне враги теперь? Армии придумал, чтоб тебя… Это с ними я воевать должен?

– Да никто и не говорит, чтобы воевать! Не сейчас, по крайней мере… Не можем мы сейчас воевать. Сил у нас нет и этого… сознания, в общем. Идем на убой, как заведенные, пулям грудь подставляем. Только ребра раз за разом лопаются… В том и смысл, чтобы мы разумение получили, смекаешь? Чтобы поняли свою настоящую силу. Тогда совсем иначе завертится, уж поверь. Тогда мы не просто мясом пушечным будем. Тогда перед нами все Ордена задрожат, все эти магильеры ублюдочные белорукие, все офицерики штабные, и фон Мердер, и те…

– Так тебе мейстер и даст!

– И на мейстера управа найдется…

– Заткнись, чурбан! Голова на плечах надоела?

– Говорю тебе, и тоттмейстеры не вечны. Рано или поздно научимся без них жить. Своим умом.

– Ах ты…

Дальше Дирк не слушал: не было нужды. Одним сильным пинком ноги он распахнул дверь в блиндаж. Вложил даже больше силы, чем требовалось, дверь качнулась на хлипких петлях, врезалась в стену и рассыпалась трухой. Дирк шагнул в темный проем, на ощупь расстегивая кобуру. «Марс» мягко защекотал ребристой поверхностью рукояти пальцы, словно здороваясь.

– Рошер! Зиверс!

Они вскочили, как перепуганные школьники, застигнутые учителем в саду во время уроков. Лица у обоих были бледные, как у всяких мертвецов, так что не было нужды даже зажигать лампу, чтобы разглядеть их.

– Го… Гос…

– Стоять! Иначе пристрелю, как крыс.

– Господин унтер!..

– Стоять, говорю. Оружие на землю. Вы оба арестованы.

– Мы не можем быть арестованы, господин унтер, – улыбнулся Зиверс, первым оправившийся от неожиданности. Рот у «Шкуродера» был немного перекошен на одну сторону, след старого удара французской траншейной палицы, оттого его улыбка была кривовата. – Мы – имущество Ордена тоттмейстеров. А имущество не заковывают в кандалы.

Дирку казалось, что его внутренности скручиваются под действием какой-то внутренней судороги в тугую спираль. Еще один оборот – он поднимет «Марс» и выпустит Зиверсу пулю в лоб. Один негромкий хлопок, который пару раз отразится от земляных стен и затихнет. И Зиверс по прозвищу Шкуродер вытянется во весь рост, как по стойке «смирно», закатит удивленно глаза и осядет кучей тряпья у стены.

– Молчать, – процедил Дирк. И хотя собственный голос казался ему слабым, улыбка Зиверса из смущенной стала блеклой и какой-то заискивающей. – Это будете рассказывать мейстеру. Если он захочет вас слушать.

Рошер замер у противоположной стены. Лицо у него было отекшее, невыразительное. Кажущееся непривычно пухлощеким для тощего, как у всех мертвецов, тела. Рошер был единственным во взводе, кто кончил жизнь на настоящей виселице, чем, кажется, втайне даже гордился. На Дирка он глядел ошарашенно, механически облизывая губы. Видно, еще не пришел в себя.

– Где ефрейтор?

– Здесь он, господин унтер…

– Где ефрейтор Мерц? – Ствол «Марса» ткнулся в лоб Зиверса. Не будь тот мертвецом, на гладкой коже налилось бы красное пятно. Но там осталось лишь едва заметное бледное углубление.

– На койке, господин унтер. Он… В общем, без толку уже.

Дирк подошел к койке в углу, жалея, что не зажег лампы. На койке что-то лежало, прикрытое тряпьем. Ему пришлось повозиться, прежде чем удалось обнажить то, что находилось под ним. Это был Мерц. Лицо ефрейтора было обращено вверх, но уже утратило возможность что-то выражать. На щеке синело продолговатое, отливающее йодом трупное пятно. Широко открытые глаза казались полными прокисшего молока, в котором едва можно было различить зрачок, невыразительный и крошечный.

– Ушел к Госпоже… – пробормотал Дирк.

– Никак нет, – сказал Зиверс из-за его спины, – то есть не совсем. Иногда глаза вроде бы проясняются. Но говорить уже не может. Только мычит бессмысленно… И слов не понимает. Он три дня в таком положении, господин унтер. Такие уже не встают. Выработался.

– Мерц… – тихо сказал Дирк, сам не понимая, обращается ли он к мертвецу или просто пробует языком его имя. Ни в том, ни в другом смысла уже не было. – Ах ты, старый рубака… Мертвецкая твоя душа…

Ефрейтор Мерц, собственность Чумного Легиона, лежал на койке и был полностью покорен судьбе. Если присмотреться, можно было заметить, что нижняя челюсть немного подрагивает. Госпожа не мучает своих слуг агонией. Тело его быстро разлагалось, распространяя тот самый запах, который ощущался за пределами блиндажа. Отвратительно было думать о том, что где-то внутри этой мертвой плоти осталось что-то, считающее себя Мерцем, скованное и бессильное.

Дирк подавил желание закрыть мертвецу глаза.

– Отчего не доложили мне?

– Мы… не хотели, чтобы узнал мейстер, – пробормотал Рошер.

– Почему?

Мертвецы переглянулись. Им не хотелось отвечать, но вид взбешенного Дирка с пистолетом в руках не позволял надолго затягивать молчание.

– Боялись, господин унтер-офицер. Всем известно, ежели тоттмейстер душу отпустит… Ну, как с Леммом… В общем, она напрямую в ад попадет, поскольку через проклятую руку магильера высвобождается, а не естественным образом.

– И вы…

– Не хотели докладывать мейстеру до того, как ефрейтор Мерц сам не отойдет, – кивнул мертвец. – Дело же такое… Уважали старика, не хотели душу чернить. Ему недолго осталось. Может, сегодня и отойдет. Хороший был солдат, мир его праху. И нас берег, и ума был большого. Сами понимаем, что дураки. Хотелось и ему последнее уважение оказать…

– Вы не дураки, вы безмозглые идиоты, – сказал Дирк, ощущая, как злость покидает его, словно тяжелые волны отлива отступают обратно в море, оставляя за собой лишь сухой песок и выброшенные на берег острые коряги. – Вы и верно думаете, что можете обмануть мейстера? Он давно уже все знает! И если не распорядился похоронить вас заживо, то только оттого, что у него пока хватает более важных дел!

Зиверс опять ухмыльнулся, теперь уже с хитринкой.

– Я вам так скажу, господин унтер-офицер. Мейстер – он, конечно, сила. Такая, что и в бараний рог скрутить может при надобности. Да только ведь и тоттмейстер – не бог.

– Что вы несете, Зиверс?

– Есть такая мысль среди «Висельников», господин унтер. Тоттмейстер в душу заглянуть может, тут никто не поспорит, даже последний остолоп. Заглянет – и как прожектором все высветит: и как тебя зовут, и сколько родителям лет, и когда ты в последний раз на женщину залазил. Она, сила магильерская, особенная… Только и она в каждый угол не заглянет.

– Вы думаете, что можете скрывать свои мысли от мейстера?

Зиверс колебался с ответом, но затем, видно, понял, что и так сболтнул лишнего, и назад дороги нет.

– Скрывать или нет, а есть среди мертвецов мнение, что можно затаить мысли от тоттмейстера. Просто привычка нужна. Просто мысль должна стать маленькая и как бы неважная. Загнать ее надо поглубже, как обойму в винтовку. С глаз долой, словом. Тогда тоттмейстер ее не почует, стало быть…

– Вы идиот, – Дирк покачал головой, – и идиот, опасный для окружающих. Что вы тут читали? Дайте мне эту вашу дрянь.

Зиверс с неуклюжей поспешностью вытащил из-за пазухи стопку потрепанных листков, передал Дирку. Скверная дешевая бумага, неровные машинописные строки, поплывшие в некоторых местах от сотен прикоснувшихся к ним пальцев. Дирк взял бумажки брезгливо, как берут в руки грязную салфетку или половую тряпку.

– Значит, это и есть сочинения господина Либкнехта? Очень интересно.

– Статья, господин унтер-офицер, называется «Милитаризм и мертвецы».

– Нет, рядовой Зиверс. Может, где-нибудь в Берлине это и статья. А здесь, на фронте, это подрывная литература. Вы знаете, что полагается за распространение подрывной литературы и революционную деятельность?

Зиверс-Шкуродер пробормотал что-то сквозь зубы. Зубы были крепкие, белые, как у молодого волка. И сам Зиверс сейчас походил на волка, присмиревшего, ощущающего чужую силу, но все же непокорного. Немного оробевший от неожиданности, он ощущал себя неловко перед Дирком, сам был какой-то помятый, грязный, скособоченный. И, кажется, сам презирал себя сейчас за то, что выглядит именно таким.

«Кажется, он ненавидит меня, – отстраненно подумал Дирк. – Неужели только лишь из-за того, что я унтер-офицер? Или тут нечто большее? Может, он уже провел для себя ту самую линию и я для него – даже не командир, а попросту предатель, не собирающийся отказываться от службы человеку? Как это мерзко. Быстрей бы закончить».

– Революционной деятельности я не веду, господин унтер, – отрывисто сказал Зиверс, глядя себе под ноги. – А статья – она статья и есть. Писанина, и все.

– От кого вы ее получили?

– Нашел в траншее, – Зиверс вскинул голову, вновь переходя к состоянию самоуверенной дерзости, как человек, которому терять уже нечего, – ну и взял на самокрутки. Бумага еще ничего. Что ж не взять-то?

– Значит, прочитали?

– Прочитал. Стрельбы нет, все лучше, чем червей кормить.

– Стремление к знаниям похвально. – Дирк усмехнулся и, подняв листки к глазам, стал читать вслух: – «Сейчас, сквозь кровавую пелену мировой бойни еще нельзя различить, чем это обернется в будущем. Многие из тех, кто старательно не понимает сути вещей, считают, что Чумной Легион так и останется страшной игрушкой, которую уберут в пыльный шкаф, как только в ней отпадет надобность. Они не слышат грозного ропота того класса, в котором отчаянье смерти соединилось с болью одиночества, а горечь нищеты – с пониманием собственной беспомощности. Сейчас этот класс, класс мертвых солдат и забытых героев, еще не готов даже воспринять сам себя. Но пройдет время – может, год, а может, и более того, – когда он откроет глаза. И спросит: «Кто я?» И в этот миг те, кто его создал, будут обречены…»

Дирк поморщился, смял хрупкие листки в руке и комом бросил под ноги.

– Значит, мыслите себя в авангарде нового класса, рядовой Зиверс?

– Да уж лучше, чем быть цепным псом, – огрызнулся Шкуродер, недобро щурясь. – Вы, господин унтер, конечно, в некотором смысле из нашего брата, да только и вы, пожалуй, всего не понимаете.

– Вот как? – Дирк опять ощутил зуд в указательном пальце, терпеливо лежащем на спусковом крючке верного «Марса». – Вы хотите сказать, что я все это время не был с вами? Не шел вместе с вами на штурм? Не подставлял живот под пули?

– Тут спору нет, солдат вы тертый и похрабрее многих, – согласился Зиверс. – На этот счет, господин унтер, я вам ничего не скажу. Бывало, и мою шкуру из огня спасали.

– Так отчего же я не провозглашаю себя апологетом нового класса? Отчего не читаю никчемных статеек?

– Порода у вас другая… Я не в дурном смысле, господин унтер. Порода – она и у человека, и у мертвеца бывает.

– Ненависть к живым – что ж это за порода?

В глазах Зиверса зажглись огоньки. Багровые, вроде тех, что осветительными ракетами по ночам поднимаются над траншеями, заливая развороченное поле зыбким, но в то же время тяжелым светом.

– Знаете, господин унтер, я ведь до войны лудильщиком работал. Снимал каморку, в которой денно и нощно смердело крысами и мочой, жрал всякую дрянь, а иногда и вовсе ничего не жрал. Несколько пфеннигов в день – вот и весь заработок. Сидишь, скрючившись, и работаешь, пока пальцы не сведет, как от ледяной воды. И полицмейстер, если завидит тебя на улице днем, манит пальцем, а потом коротко бьет кулачищем под дых. Мол, живи себе, небо копти, да не забывайся… А то и гимназисты лавчонку камнями забросают. И попробуй обидь кого, тут уж ребра переломают живо…

– Господи, да при чем здесь ваша лавка?..

Но Зиверс, накопивший в себе злость, продолжал говорить, и перебить его теперь было сложно. Даже пистолета он не замечал.

– Люди – порядочная дрянь, господин унтер. Они всегда готовы плюнуть в лицо тому, кто ниже их. Вот отчего все эти революционные басни нынче так популярны… Меня за человека не считали даже тогда, когда я был жив. И если бы я издох в своей норе, внимания обратили бы не больше, чем вы – на дохлого французишку. А потом меня призвали. Лимбруг, восемнадцатый год. Меня научили держать винтовку, а если я путал левую ногу с правой, фельдфебель, здоровенный детина с быка весом, живо отпускал мне такую пощечину, что свет в глазах мерк. Я видел там их всех. Лощеных адъютантов, злых, как маленькие хорьки. Тучных оберстов, надменных и свирепых. Всю эту публику видел, вдоволь этой каши почерпал. Ночевали мы в бараках, где было по колено воды. А жрать давали гнилую картошку пополам с гороховыми отрубями. Даже там мы, надежда и опора Германии, не были людьми. Понимаете?

– Я тоже был солдатом, рядовой Зиверс.

– Значит, уже забыли, каково это… Чувствовать себя тем, что не глядя бросают под ноги. Бесправной мошкой, которая живет один день ради того, чтобы другие жили год. Знаете, как я умер?

– Нет.

– Нас подняли в наступление. Прямиком на французские пулеметы. Они били прямо в лицо, настоящий свинцовый шквал… На моих глазах пуля оторвала одному парню голову вместе с каской. Мы были в третьей волне. От первых двух не осталось ничего, только втоптанные в грязь серые свертки, из которых торчали изломанные конечности. Я видел чьи-то сапоги, которые спокойно стояли посреди этого ада. Снаряд ударной волной просто вышиб их владельца. Из воронок доносился даже не стон, а самый настоящий рев. Раненые скатываются туда и ждут помощи, пытаясь ремнями перевязать обрубки рук и ног, истекая кровью и бессильно царапая пальцами землю. И эти пулеметы… Как страшно они бьют. Точно кто-то заколачивает стальные гвозди, не разбирая куда: в головы, животы, лица… Это не капиталисты там бьются, хоть французские листовки и кричат, что мы бьемся за тех, кто жиреет в тылу за нашей спиной. Это люди, господин унтер-офицер. Много живых людей. Одни люди регулируют панорамы орудий и кричат: «Огонь!», отправляя на наши головы кипящую сталь, превращающую человека в искромсанную тушу вроде тех, что висят на скотобойне. Другие кидают гранаты, которые впиваются в кишки и вытряхивают их. Люди поднимают друг друга на штыки так, что хрустят кости. И проламывают друг другу черепа топорами. И заливают поля ядовитым газом, после которого траншеи полны посиневшими раздувшимися трупами. И крушат себе подобных танковыми гусеницами, превращающими человека в еще шевелящийся кисель…

– Прекратите! – приказал Дирк. – Я видел не меньше вашего, Зиверс!

– В какой-то момент я просто не смог идти в атаку. Меня била дрожь, такая, что даже гранаты в руках не удержать. Я просто свалился, как дохлая кляча. И не мог подняться. Что-то сломалось внутри меня, что-то важное. Я бросил винтовку и вжался лицом в теплую грязь, рыдая, как сущий младенец. Те, кто бежал рядом со мной, уже висели на колючей проволоке, иные корчились неподалеку. И какой-то лейтенант, бежавший в следующей, четвертой, волне, приказал мне подняться. И направил пистолет – прямо как вы сейчас. Я запомнил, что он был молод и у него были светлые ресницы. Он приказал мне подняться, а я не смог. Он сам отчаянно трусил, даже руки прыгали. Ему самому было очень страшно бежать туда, где люди навеки смешиваются с землей, выстилаются один за другим… Он лишь нашел того, кому было еще хуже, чем ему. Я попытался встать и не смог. Все члены отнялись, только зубы стучат. А он долго и не просил. Взял и выстрелил мне в грудь, вот сюда. – Зиверс отвернул ворот кителя, демонстрируя уродливое темное отверстие пониже ключицы. – Потом я долго был как в тумане. Морок какой-то… Не понять, жив или мертв. Словно из тела выжали душу и набили его тяжелой дубовой стружкой. Как чучело. Тогда я и понял все.

– Что вы поняли, рядовой Зиверс? – устало спросил Дирк. Разговор был тяжелый, и Дирк утратил над ним контроль, позволив собеседнику вывернуть душу. Душа Зиверса или то, что от нее осталось, больше походило на лежалый труп, который по весне показывается из-под снега.

– Правду. Понял, кто самый худший враг человеку. Не Господь Бог, ведь даже если он есть, он бы не стал шутки ради устраивать подобный спектакль. Только лишь ради того, чтобы посмотреть, как двести тысяч душ превращаются в мясное рагу. И, верно, не дьявол – рогатый старик бы обмочился от страха, увидь он залп шрапнели по пехотной колонне… В траншеях болтали, что самый страшный враг человека – это короли и министры, которые отправляют своих подданных на бойню, лишь бы иначе начертить линии на карте. Но это тоже чепуха. За теми пулеметами, которые рвали в клочья наши порядки, не было ни одного министра, и наверняка ни один король не отрывался от государственных дел, чтобы подняться в небо на аэроплане и несколькими бомбами превратить взвод в кровавое месиво. Там я понял все… Самый страшный враг человека – другой человек, господин унтер. Самый яростный, самый мстительный, самый беспощадный. Люди жрут друг друга, как жрали от сотворения мира. И будут этим заниматься независимо от того, будет здесь Фландрия или какая-нибудь Новая Зулусия, кто будет носить корону и какого цвета женские чулки будут выпускать фабриканты. Люди – вот кто виноват во всем. Они убили нас, эти трусливые, вечно голодные и алчные люди. А теперь они ненавидят нас же. И боятся. И презирают. Потому что они убили нас и мы не похожи на них теперь. Вы спрашиваете, причисляю ли я себя к классу мертвецов? Да еще бы, черт возьми! К любому, кто не похож на этих ублюдков с их лживыми бьющимися сердцами! К любому, который рано или поздно заставит их осознать! И пожалеть!

Зиверс замолчал и, лишившись своего внезапно вспыхнувшего и погасшего гнева, вновь стал прежним – неловким и смущенным. Точно пулемет, расстрелявший весь боезапас. Замерший в углу Рошер бесконечно долго поправлял ремень, ни на кого не глядя. Мерц лежал неподвижно, и только его нижняя челюсть едва заметно подрагивала.

Установившаяся тишина, густая и тяжелая, как маскировочная сеть, требовала слова. Слова командира. Дирк попытался его найти. В конце концов, он был унтер-офицером, а у унтер-офицера всегда в запасе есть пара нужных слов.

– Не предавайтесь излишней жалости, Зиверс. Госпожа пригласила каждого из нас в свое время, и у вас не больше причин взыскивать к ней, чем у любого мертвеца этой роты. Чумной Легион лишь орудие, а мы не более чем его составные. Орудие на страже жизни. Страшное, уродливое, отвратительное, как и всякий другой инструмент подобного рода. Но винтовка стреляет до тех пор, пока не разрывает ствол. И даже если бы она знала, что после этого ее выбросят или отдадут на переплавку, она не перестала бы стрелять. Служба в Чумном Легионе – не награда, но и не наказание. Это долг, который мы приняли на себя и который несем.

– Долг… – прошептал Зиверс с ненавистью. – Вы, офицеры, так любите это словечко, уж не в обиду вам будет сказано. Для вас долг – что-то красивое, важное. Отливающее медью полкового оркестра и пахнущее платочками растроганных дам. Долг! Будьте вы прокляты со своим долгом! Полагаете нас, мертвецов, благородными защитниками, которые пришли на помощь еще живым и выполняют свой последний долг? Откройте глаза, унтер. Как только с этой войной будет покончено, вы увидите, как нам заплатят за этот долг! За куски плоти, которые мы оставляли на колючей проволоке от Вердена до Пашендаля. Вы мните себя спасителем, защитником… Как глупо! Да! Глупо! Для них вы не больше чем дрессированное мясо. Отвратительное, смердящее, опасное. Думаете, кто-то из них благодарен вам? Кто-то вспоминает вас и сочувствует? Как бы не так! Эти люди, ради которых вы так надрываетесь, унтер, ради которых рискуете рассыпать свои мозги по траншее из-за шальной пули, ненавидят вас. И боятся. Как только закончится вся эта бойня, и неважно, кто кого возьмет, вас вышвырнут на помойку, как и большую часть всего Чумного Легиона. Никто не станет вешать орден вам на грудь и вспоминать Германию, которую вы спасли. Мейстер попросту выстроит нас на плацу, махнет рукой – и спустя полчаса похоронные команды будут забрасывать в грузовики сотни смердящих мертвых тел, которые закопают в ближайшем овраге, не поставив даже креста. Такая будет благодарность за посмертную непорочную службу. Вот чем это закончится.

Дирк медленно убрал пистолет в кобуру. В глазах Зиверса сверкнуло непонимание. Он уже ждал этой пули, понял Дирк, оттого и распалился так, ждал сухо треснувшего выстрела и мягкого поцелуя Госпожи в темя. И теперь он ничего не понимал.

– Вы ведь на это и рассчитывали, не правда ли? – спросил его Дирк сухо. – На то, что я разозлюсь и досрочно прекращу вашу службу в Чумном Легионе? Этого не будет. Госпожа сама определит, когда вы воссоединитесь с ней. Думаю, в ее планах подержать вас здесь еще немного. И если я услышу о подобных разговорах или еще раз найду у вас подобную дрянь вроде этого Либкхнета, я обещаю, что лично отдам вас мейстеру. И он наверняка придумает для вас более интересный конец, чем пуля в лоб.

Зиверс и Рошер вытянулись, едва не цепляя касками низкий потолок блиндажа.

– Разрешите спросить, господин унтер-офицер. – Рошер заговорил явно через силу. – Ефрейтор… Что делать с Мерцем?

– Ничего, – глухо ответил Дирк. – Эти вопросы находятся в компетенции мейстера. Я… доложу ему в ближайшее время о том, что ефрейтор Мерц в связи с состоянием рассудка больше не может выполнять обязанности командира отделения. Придется подыскать ему замену. Наверное, пришлю вам Карла-Йохана. Он хорошо знает отделение и быстро освоится. И приструнит вас заодно.

– Но Мерц еще жив, госпо…

– Он давно мертв, – резко сказал Дирк, оправляя портупею с кобурой, – как и мы все. Если он еще способен воспринимать окружающее, но не способен служить командиром отделения, не в наших силах держать его в роте. И не смотрите на меня так, Зиверс! Я знаю Мерца дольше, чем любой из вас. Мы с ним месили грязь в Чумном Легионе еще тогда, когда вы все были живы и дышали полной грудью. Но я не могу оставить свое отделение без командира. Мерц был славным солдатом и выполнил долг до конца…

Несмотря на то что Зиверс покорно молчал, давно утратив азарт и не возражая, Дирку захотелось сплюнуть, словно его собственные слова были наполнены зловонием. Наверное, оттого, что он вновь помянул слово «долг».

На пороге блиндажа Дирк все-таки остановился. И спросил у Зиверса:

– Еще один вопрос, рядовой. Если бы этот ваш Либкнехт добился своего… Каким-то неведомым образом дал всем мертвецам свободу и собственную волю… Допустим. И распалил новую войну, теперь уже между живыми и мертвецами. Вы бы приняли в ней участие?

Шкуродер взглянул на Дирка исподлобья и отвернулся, ничего не сказав.

– Спасибо, рядовой. Я так и предполагал. Вольно.

Доклад мейстеру о печальном состоянии Мерца пришлось отложить. Около замаскированного «Морригана», который уже казался пустившей корни неотъемлемой частью местности, Дирк наткнулся на Зейделя, как обычно подтянутого, чисто выбритого и собранного. Командир отделения управления роты сам редко появлялся на переднем крае, в расположении штурмовых взводов, предпочитая доверять приказы и инструкции своим собственным мертвецам-посыльным. Еще меньше он любил, когда мертвецы показывались возле штаба, не имея соответствующего распоряжения тоттмейстера Бергера. В такие минуты его тощее лицо, рельефное и твердое, как скорлупа грецкого ореха, не выражало ничего, кроме надменного и в то же время вежливого удивления.

– Хауптман не принимает докладов, – сказал Зейдель, едва лишь Дирк приблизился к едва видимому в зарослях танку.

– Полагаю, мой доклад он сочтет важным, господин лейтенант.

– Важным? – взгляд Зейделя потемнел. – Считаете себя привилегированным мертвецом, унтер? Распоряжение отдано для всех.

– Извините, господин лейтенант, но я полагаю, что мое донесение имеет в данном случае определенную важность. Командир моего четвертого отделения, ефрейтор Мерц…

Зейдель скривился. Лицо, похожее на грецкий орех, еще больше сморщилось, тонкая кожа натянулась на остром черепе. Такое выражение лица обыкновенно бывает у человека, увидевшего что-то донельзя нелицеприятное. Например, излишне упрямого и самонадеянного мертвеца.

– Я повторяю, унтер. Никаких докладов сегодня! Вплоть до дальнейших распоряжений хауптмана.

Как и фон Мердер, Зейдель предпочитал именовать Бергера на армейский манер, игнорируя его орденский чин. Это резало слух. Но тоттмейстеру Бергеру всегда было плевать на это. Подобные вещи никогда его не волновали.

– Что-то случилось? – спросил Дирк.

Задавать вопросы Зейделю бесполезно. Как шутили в роте, даже если спросить его, идет ли дождь, он скроит надменную физиономию и не ответит, даже если по ней будут стучать капли. Но Дирк постарался убрать из голоса всякое подобие привычных унтер-офицерских интонаций, отчего вопрос прозвучал как-то буднично, по-штатскому, словно адресован был не лейтенанту, а обычному человеку другим таким же обычным человеком.

Как ни странно, на Зейделя это подействовало. Может, ему тоже не хватало простого человеческого общения в последнее время, особенно тут, где он оказался практически отрезан от привычного ему человеческого общества. С фон Мердером и его свитой словом не перебросишься: те с самого начала установили дистанцию, похожую на невидимую демаркационную линию, даже к живым офицерам роты относясь с холодком, достаточно хорошо скрываемым, чтобы быть в нужной мере оскорбительным. Беседовать с Хаасом Зейдель считал ниже своего достоинства: вечно пьяный люфтмейстер, по его мнению, вел себя совершенно неподобающим образом, якшался с мертвецами и вообще, как и все магильеры, был без царя в голове. Что до интенданта Брюннера, в его царство иголок, дратвы, эфира и разложения старались пореже заглядывать и люди и мертвецы.

– Черт его знает, что случилось, – проговорил Зейдель, понизив голос, – Хауптман с утра сам не свой. Не ел уже три дня. Того и гляди без памяти свалится.

– Опять что-то чувствует?..

– Да. Говорит, совсем рядом сплетается что-то.

– Сплетается?

– Так он сказал. Чары сплетаются, не знаю… Что-то дурное, одним словом. Дрянь какая-то.

– Думаете, есть смысл объявлять тревогу?

Зейдель досадливо дернул плечом:

– Мне-то почем знать? Я лейтенант, а не магильер. В Пехотном Уставе ничего не сказано о том, что надо предпринимать при обнаружении посторонних чар. Вам виднее.

– Не уверен, господин лейтенант. Мы чувствуем… Просто напряжение. Вряд ли это имеет отношение к французским чарам, скорее всего, просто отображение чувств нашего мейстера. Мы хорошо улавливаем его настроение.

– И что он сейчас чувствует? – спросил Зейдель с несколько брезгливым интересом.

– Словами не объяснить. Тревогу или что-то вроде того. Озабоченность. Напряжение. Страх.

Зейдель хрипло рассмеялся:

– Тоттмейстер чувствует страх?

– Все живое чувствует страх, господин лейтенант. Только Госпожа способна забрать его.

– Не хочу слушать об этом. Чертовы богохульники… Ступайте к себе, унтер! Если будет срочный приказ, я передам через Хааса. Если этот пропойца еще в состоянии удерживать себя на ногах. Клянусь, когда-нибудь я отдам его под трибунал. Ступайте, и нечего отрывать офицеров от дел. Позаботьтесь о своих мертвецах!

Дирк козырнул и направился в обратную сторону. Зейдель, немного размякший от скуки, снова обрел былой настрой, и соваться к нему с расспросами было бесполезно. Тоттмейстер Бергер сам расскажет о том, что удалось узнать, если будет для этого в достаточно добром расположении духа. В последнем Дирк не был уверен. Его собственные ощущения были лишь отблеском того, что чувствовал мейстер, но и этого хватало, чтобы понять – настроение у того самое прескверное.

Неподалеку от «Морригана» обнаружился кепмфер. Безмолвный стальной слуга скорчился в негустом подлеске, припав к земле, серебристые пальцы-иглы нервно подрагивали, как у эпилептика. Лишенные собственной воли и сознания, кемпферы, эти мертвые марионетки, еще больше обычных «Висельников» зависели от настроения своего хозяина.

В расположении взвода «листьев» тоже царило некоторое смятение, Дирк наметанным взглядом быстро это определил. Козырявшие ему мертвецы выглядели как обычно, но он ощущал их внутреннее напряжение, как один магнит ощущает поле другого, оказавшись рядом. То самое напряжение, которое поселилось в нем самом. Просто легкая вибрация вроде той, что ощущаешь, прислонившись к броне работающего «Мариенвагена». Легкая и отвратительно тревожная.

Первым делом Дирк вызвал наблюдателей и приказал доложить обо всех изменениях на французской стороне за последние сутки. Это ничего не дало – французы проявляли не больше энтузиазма, чем обычно. Четыре непродолжительных артобстрела, не очень настойчивых. Пару раз хлопнули минометы – тоже без четкого прицела, больше для того, чтобы нагнать страха. Следов каких-либо перемещений на французской стороне нет, как и признаков готовящейся атаки. Конечно, можно было бы связаться со штабом фон Мердера и уточнить ситуацию у них. Двести четырнадцатый взвод располагался непосредственно на передовой, в то время как «Висельники» находились в качестве резерва в тылу. Значит, наблюдателям оберста больше видно в их бинокли и перископы.

Дирк не стал этого делать, ограничившись лишь тем, что приказал дежурному отделению удвоить бдительность и ни на миг не выпускать оружия. Карл-Йохан, поддавшийся общей тревоге, спросил, не стоит ли отдать приказ по всему взводу надеть доспехи, но Дирк ответил отрицательно. Доспехи мертвецов предназначались для штурма, и надевать их полагалось при появлении признаков скорого контакта с противником. Облачись «Висельники» в доспехи сейчас, это почти полностью парализовало бы всякое движение на их позициях: траншеи не были достаточно широки для того, чтобы вмещать в себя полсотни облаченных в сталь мертвецов. При этом отсутствовал хоть какой-нибудь признак опасности.

«Сейчас бы стакан красного, – подумал Дирк, поймав себя на том, что рука машинально потирает кобуру, – и девушку. Не развратную, не фронтовую. А такую… Чтобы просто была рядом и слушала. Терпеливо, мягко, как только девушки умеют слушать. Чтобы были приоткрытые шторы, сквозь которые по полу медленно, как карамель, разливался закатный отсвет, и чтобы в ресторанчике на первом этаже наигрывали новомодный фокстрот, такой беспокойный, как птица с подвернутой лапой, и в то же время умиротворяющий…»

Клейн и Тоттлебен, вызванные Дирком в штабной блиндаж, были мрачны, каждый по-своему. Оба доложили о состоянии дел в отделениях, но, даже зная, что там царит полный порядок, Дирк все равно не мог найти душевное равновесие. Тревога подспудно грызла его острыми и мелкими крысиными зубами. Наблюдатели были выставлены, оружие подготовлено, патроны снаряжены в ленты и обоймы. Даже случись внезапное нападение французов, в двухминутный срок весь взвод будет готов выйти по тревоге в полной боевой форме.

Что же чувствует сейчас тоттмейстер Бергер? Если и в самом деле французские магильеры взялись за чары, какой сюрприз они могут преподнести «Веселым Висельникам»?

Тоттмейстер в отличие от всякого другого магильера бессилен без своих слуг. Мертвых слуг Госпожи, любезно одолженных им с условием непременного возврата. Но где им найти мертвецов тут, посреди растерзанной земли, где даже от лесов остался невысокий частокол? Полчища мертвых животных? Маловероятно. Одно дело добыть кабана, другое – столько зверья, чтобы оно представляло опасность для двух с лишком сотен вооруженных и хорошо защищенных штурмовиков Чумного Легиона. Тут не хватило бы всего берлинского зоопарка. Мертвые птицы? Тоже исключено. Уж конечно, Хаас предупредил бы, если бы в их направлении двигались мертвые стаи. Тоттмейстеру нужны мертвецы. Но здесь их нет. Разве что…

Разве…

– Кхм, унтер… поговорить можно? – Плечистый Клейн осторожно тронул Дирка за рукав. – Этот новенький…

– Что? Новенький? Какой?

– Гюнтер этот. Из последнего пополнения.

– Который сбежать собирался? Да, я с ним познакомился. Что такое?

– Ненадежен, – поморщился Клейн, всегда придирчиво относившийся к мертвецам своего пулеметного отделения. – Кажется, до сих пор толком не отошел. Вид потерянный, и соображает со скрипом, свиная печенка… Прикажешь что – смотрит, словно Госпожу увидел…

– Может, мозг поврежден? Иногда бывает. Снаружи как новенький, разве что дырка в груди, а мозг едва ли не всмятку… Хотя нет, мейстер бы заметил, конечно.

– Тут другое, господин унтер. Кажется мне, не приживется он у нас.

– Не говорите ерунды, ефрейтор, – одернул его Дирк. – На возможность пополнения личного состава в ближайшее время можете не рассчитывать. Его брать негде. Если у вас в отделении много людей, можете отдать лишних. Уверен, Тоттлебен будет вам благодарен.

– Я не это имею в виду. Просто он… не из тех, кто подходит Чумному Легиону.

– Он из штурмовиков Крамера. Там трусов не держат.

– Сам знаю. – Верзила Клейн развел руками, демонстрируя собственную беспомощность. – Просто иногда так бывает…

– Иногда так бывает… – эхом отозвался Дирк, пытаясь отыскать хвост потерянной мысли. – А, черт. Делайте с ним что хотите, Клейн! Через два дня он должен стать образцовым «Висельником»! Разбираться с каждым рядовым я не могу. Кстати, что там с Классеном?

Тоттлебен, командир третьего отделения, поднял голову:

– В порядке, господин унтер. Осваивается.

– Я пообещал мейстеру, что с ним не будет хлопот. Не пожалею ли я об этом?

– Никак нет! – Взгляд Тоттлебена налился уверенностью. – Он славный парень и способный. Очень боится, что его из Чумного Легиона выпишут… Каждый день тренируется одной рукой управляться. Из винтовки стреляет, топором рубит… Из него будет толк, господин унтер, даже с одной рукой. Конечно, он не такой ловкий, как раньше, но вы ведь сами сказали, выбирать не приходится.

– Это верно. Нам пригодится любой мертвец, даже если у него будет одна рука и одна нога. Сами понимаете, тут затевается что-то серьезное. Мейстер недаром тревожен. Он что-то чувствует. И что бы он ни чувствовал, ничем хорошим для нас это не обернется.

– Французские мертвецы? – деловито осведомился Клейн. – Три горба твоей старухе, всегда хотелось поглядеть, каковы французские покойнички!

– Не знаю каковы. Но узнать нам придется, и, возможно, достаточно скоро. Держите своих мертвецов в полной готовности и с заряженным оружием. Карл-Йохан временно исполняет обязанности командира четвертого взвода.

Тоттлебен и Клейн кивнули, ничего не спрашивая. Они достаточно долго служили в Чумном Легионе, чтобы понимать некоторые вещи без дополнительных вопросов. Может, поэтому Дирк и доверял им отделения.

В блиндаж, гулко шлепая подкованными подошвами по лестнице, спустился сам Карл-Йохан. Полчаса назад он убыл в расположение четвертого отделения принимать отряд после Мерца. Слишком быстрое возвращение ефрейтора было неожиданным. Не понравилось Дирку и выражение его лица. Всегда спокойный, прячущий в усах улыбку, Карл-Йохан выглядел взволнованным, и только вбитая службой привычка в первую очередь соблюдать субординацию и лишь потом выкладывать плохие новости могла бы ввести в заблуждение постороннего наблюдателя. Но в штабном блиндаже второго взвода «Веселых Висельников» посторонних наблюдателей не было – и Клейн с Тоттлебеном тоже едва заметно напряглись, увидев лицо Карла-Йохана.

– Господин унтер!..

– Слушаю вас, ефрейтор, – нетерпеливо бросил Дирк, – докладывайте. Что-то с отделением?

– Отделение… в порядке. Я прибыл и сменил ефрейтора Мерца. Он… немного не в форме. – Тоттлебен и Клейн понимающе переглянулись. – Но дело не в нем. Мною установлено отсутствие в отделении одного из нижних чинов.

«Вот так так, – глухо сказал в голове у Дирка незнакомый голос. Незнакомый, но очень неприятный. А потом добавил: – Стойте-ка…»

– Стойте-ка, вы говорите о дезертире в четвертом отделении? Но ведь там не было пополнения! Новые мертвецы попали во второе и третье…

Дезертировал кто-то из старослужащих? Дирк явственно ощутил, как его спина покрывается извилистой картой отвратительно ледяных рек. Всего лишь иллюзия, конечно, мертвецов не бросает в пот. И мертвецы не волнуются. Но Дирк, пораженный услышанным, едва мог собрать мысль в кучу, те расползались, как проворные змеи.

А ведь и верно, момент самый удачный. Мейстер уже несколько дней как пребывает в отрешенном состоянии, выискивая следы французских тоттмейстеров. Значит, мог не обратить внимания. Не задержать. Но кому в голову из четвертого отделения пришло бы что-то подобное? Там не было мертвецов вроде Мартина Гюнтера, там все были прожженными фронтовиками, которым ему не раз приходилось доверять свою жизнь. Мертвец, свыкшийся со своей судьбой, принявший новые правила существования, не бежит. Обычно не бежит. Ему некуда бежать, ведь с тех пор, как он умер, у него нет ни дома, ни семьи. Только Чумной Легион, его настоящее, его будущее, его проклятье и его награда. Значит, кто-то все-таки…

– Кто? – спросил Дирк резко.

– Ромберг, – лаконично ответил Карл-Йохан.

– Огнеметчик Ромберг?

– Так точно, господин унтер.

– Вздор.

– Так точно, господин унтер.

– Я знаю Ромберга почти год. Отличный солдат, хладнокровный, надежный и смелый. Он бы никогда… Вы все проверили?

– Так точно. Мы осмотрели все траншеи и убежища отделения. И соседние тоже. Его нет в расположении взвода.

«Личные вещи?» – чуть было не спросил Дирк по привычке. У мертвеца нет личных вещей. Только форма, амуниция, оружие да боеприпасы.

– При каких обстоятельствах он пропал?

– Вечером был выставлен в караул около восточной оконечности расположения отделения. Отсутствие обнаружено в десять пополуночи, когда рядовой Эшман прибыл его сменить.

Дирк выругался сквозь зубы. Если бы не Мерц… Тот всегда проверял часовых, до нескольких раз за ночь. Не то чтобы не доверял, просто ввел в привычку. Если обнаруживал, что часовой отвлекся, незаметно подбирался ближе и отвешивал звонкую оплеуху. «Пусть лучше командир хлопнет, чем французский лазутчик голову снимет», – говорил в таких случаях он. Но проделывать этот номер ему приходилось нечасто: мертвецы второго взвода к своей службе относились со всем старанием. Пока Мерц мог поддерживать в себе иллюзию жизни. А теперь он лишь человекоподобная кукла с незрячими глазами цвета прокисшего молока.

– Дело плохо, – сказал Дирк вслух. – И еще хуже то, что мы потеряли много времени. Надо поднять по тревоге взвод. Создать разведывательные партии по три-четыре мертвеца. Известить соседние взвода… Поверить не могу, что Ромберг на это пошел. А еще придется известить мейстера. И это самое паршивое, потому что мне кажется, что первый, кто отвлечет его от дел, кончит дни в качестве кемпфера… У вас есть что добавить, ефрейтор?

– Так точно, господин унтер. – Карл-Йохан позволил себе крохотную паузу. – Есть подозрение, что рядовой Ромберг оставил пост не самовольно.

– Как это? Потрудитесь объяснить.

– Его винтовка осталась на месте. А также обоймы к ней и ручные гранаты.

– То есть он ушел без оружия?

– Такое складывается впечатление, господин унтер.

– Вздор, – сказал Дирк. – Ни один фронтовик не уйдет без оружия.

– Нам тоже так показалось.

– Какие-нибудь следы?

– Сложно разобрать. Земля перекопана воронками. Но мне показалось, что там можно разобрать несколько свежих отпечатков сапог.

– Французские сапоги? – живо вскинулся Клейн. – С треугольной насечкой?

– Нет, – сказал Карл-Йохан и отвел взгляд, – наши сапоги, немецкие. Подкованные.

Рука сдавила что-то твердое, плотное. Сама, без всякого мысленного приказа. Оказывается, она успела расстегнуть кобуру. Совершенно рефлекторным движением. Забавно. Считается, что только живые люди способны на безусловные рефлексы.

– Господин унтер… – Тоттлебен осторожно положил руку ему на плечо, – я полагаю, нам стоит избегать поспешных действий. Вы ведь помните, чем кончилось дело с Леммом.

– Помню. Именно поэтому собираюсь избегать поспешных действий. – Дирк уже взял себя в руки. Даже тревожное ощущение, терзавшее его последний день, несколько улеглось. Может, оттого, что теперь он был избавлен от муторного и бесполезного ожидания. – Шеффер!

Денщик скатился в блиндаж почти мгновенно, оставляя на чистых ступенях плоские куски грязи. Руки лежали на «трещотке» – Шеффер был готов защитить своего командира, вне зависимости от того, откуда исходила опасность.

– Шеффер, мне нужен лейтенант Хаас. И немедленно.

Шеффер кивнул и исчез. Судя по тому, что Хаас появился через каких-нибудь пять или шесть минут, свой приказ денщик счел предельно серьезным. И передал его в самой категорической форме, хоть и был нем.

– Что за шутки у вас, Корф? – бормотал люфтмейстер, спотыкаясь и тяжело дыша. – Я кто ему, посыльный?.. Личный телеграф?.. Он мне что, приказывать будет? Мне, ж-живому человеку?..

В блиндаж Хаас ввалился красным от злости, но, встретив взгляд Дирка, осекся, словно глотнул вместо воздуха чистый иприт.

– Господин лейтенант, мне срочно нужна связь.

– Я уже понял, что вы зовете не вина выпить… – пропыхтел Хаас, закатывая рукава кителя. – Кто вам нужен? Тоттмейстер Бергер? Фон Мердер? Кайзер Вильгельм?

– Нет, – медленно и спокойно сказал Дирк, – мне нужен лейтенант двести четырнадцатого пехотного полка Генрих Крамер.

Глава 4

«Нет, – возразил пятилетний я, упиваясь открывшейся мне истиной, слишком простой, чтобы быть понятой взрослыми. – Я не хочу умирать. Я только загляну туда одним глазком, а потом сразу вернусь домой».
Леонид Барский, «Последний пионер мертвого леса»

Свой пикельхельм Крамер нес в руке, не обращая внимания на редкий грохот снарядов. Человек, проведший на фронте столько времени, сколько провел он, без труда мог различить в грохоте канонады те опасные нотки, которые сами заставляют тело броситься в укрытие. Крамер даже улыбался, словно шел по бульвару в тени деревьев, а не перебирался от одной воронки к другой, иногда перепрыгивая остовы гнилых бревен и остатки проволочных заграждений.

– Хорошая погода нынче, – сказал он вместо приветствия. – Я уже боялся, что схвачу в этой сырости артрит или траншейную лихорадку.

– Хорошая, – подтвердил Дирк, пожимая протянутую ему ладонь, удивительно теплую, – только слишком много металла в воздухе. Я слышал, лебенсмейстеры утверждают, что это может плохо сказаться на здоровье.

– Только при передозировке, мой друг. Уверен, в старости мы с вами будем часто ощущать нехватку этого самого металла, грея старые кости у камина. О… простите.

– Ничего страшного, я и сам частенько об этом забываю. С другой стороны, в этом есть и плюсы. Я никогда не буду болеть подагрой или старческим слабоумием.

1 Децимация (от лат. decimatio) – дисциплинарная мера в древнеримской армии, заключающаяся в казни каждого десятого воина.

2 Sopwith – английский истребитель времен Первой мировой войны, имевший несколько модификаций.

3 Breguet 14 – французский биплан-бомбардировщик времен Первой мировой войны.

4 Fettfleck (нем.) – «жировые пятна», сленговое название орденов.

5 Кабрирование – разновидность тангажа, подъем носа летательного аппарата.

6 Obusier de 520 modèle 1916 – 520-мм французская тяжелая железнодорожная гаубица особой мощности.

7 «Легенда о мертвом солдате», стихи Б. Брехта, перевод В. Штемпеля.

Вход для пользователей

Меню