Читать онлайн Елизавета I бесплатно

© И. А. Тетерина, перевод, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024

Издательство Азбука®

Посвящается Роберту, моему зятю, верноподданному ее величества королевы Елизаветы, былой и настоящей

1

Ватикан, март 1588 года

Феличе Перетти, известный также как папа Сикст V, стоял, покачиваясь, перед грудой свернутых булл.

Свитки были аккуратно сложены на манер поленницы, так что длинные и короткие стороны чередовались, а свинцовые печати на шелковых шнурах свисали, точно ряд щенячьих хвостиков.

– Ага, – произнес папа, с удовлетворением глядя на них.

Они, казалось, излучали власть. Недоставало лишь одного – его благословения. Он вскинул правую руку и торжественным тоном произнес на латыни:

– О Господь Вседержитель, услышь молитву раба твоего Сикста. Действуя в соответствии с должностью наместника Христова на земле, обладающего властью воспрещать и разрешать, отпускать грехи и отказывать в их отпущении, я провозгласил суждение свое над этой гнусной англичанкой, самозваной королевой. Сим отлучается она от Тела Христова до тех пор, покуда не покается. Дабы находящиеся под ее властью не были низвергнуты вместе с ней в пучину проклятия, мы благословляем поход на Англию. На борту кораблей Великой армады поплывут сии буллы об отлучении Елизаветы, самозваной королевы Англии, объявляющие о ее низложении, дабы подданные были избавлены от ее нечестивого и порочного правления. Они увидят свет того счастливого дня, когда нога христианских мстителей ступит на английскую землю. Тогда они будут розданы истинно верующим. Господь милосердный, мы взыскуем этого во имя Спасителя и ради Святой Церкви.

Шестидесятивосьмилетний папа медленно обошел груду свитков кругом, осеняя их крестом и кропя святой водой. Затем кивнул испанскому посланнику, который молча стоял в сторонке.

– Теперь вы можете доставить их по назначению, – сказал он. – Армада отплывает из Лиссабона?

– Да, ваше святейшество. В следующем месяце.

– Тогда они должны прибыть загодя, – кивнул Сикст. – У вас имеются для них водонепроницаемые капсулы?

– Уверен, что они будут. Король Филипп всегда предусмотрителен.

2

Южное побережье, Англия, апрель 1588 года

Старый отшельник выбрался из своего укрытия, как делал это каждое утро.

Ночевал он в развалинах церкви Святого Михаила, притулившейся неподалеку от оконечности мыса, который вдавался в воды залива Плимут-Саунд. Остановившись на краю утеса, он устремил взгляд на простиравшуюся далеко внизу, справа и слева океанскую гладь. Утреннее солнце, отражавшееся от поверхности воды, било в глаза. Он заслонил их ладонью и сощурился, пытаясь различить на горизонте характерные очертания парусов. Ничего. Не сегодня.

Что-то пробормотав себе под нос, старик отправился заниматься другим своим делом – сооружением маяка. На конце мыса он нашел заброшенный дольмен, древний монумент, и на протяжении многих дней усердно стаскивал к нему хворост, солому и щепки. Огонь, который запылает в обрамлении конического нагромождения камней, должно быть видно за много миль, до следующего маяка. А этот наверняка самый первый в цепочке. Именно тут, а не где-нибудь еще должна показаться армада. А он, отшельник из церкви Святого Михаила, станет неусыпно ожидать ее появления, покуда будет оставаться хотя бы самый бледный намек на свет.

Он похлопал по дольмену ладонью. Языческое наследие. Дело рук давным-давно исчезнувшего народа. Но какая разница, если он поможет победить испанских недругов?

3

Лондонский Тауэр, май 1588 года

Филипп Говард знаком велел священнику умолкнуть.

К ним кто-то приближался. Должно быть, тюремщик обходил коридоры. Эти шаги по каменным плитам пола преследовали Филиппа даже во сне. Он наклонил голову, пристроил ее между колен и безвольно уронил руки. Тюремщик не должен усомниться в том, что он спит. Священник, закутавшись в плащ, последовал его примеру. Все остальные, затихнув, замерли.

Шаги остановились перед дверью камеры; створка, закрывавшая зарешеченное окошечко, приподнялась. Потом вновь с лязгом опустилась, и шаги двинулись дальше.

Филипп на всякий случай не шевелился еще несколько минут.

– Ушел, – наконец прошептал он. – Следующий обход часа через два или три. Давайте начинать. С Богом!

Все остальные зашевелились. Священник опустил капюшон.

– Во имя Святой Матери Церкви, – произнес он, – я буду служить эту мессу.

– Ее должно посвятить иной цели, – покачал головой Филипп. – Я не был предателем, пока они не вознамерились выставить меня таковым. Теперь, просидев в Тауэре пять лет, я своими глазами увидел всю гнусность королевы и ее так называемой церкви. Она должна исчезнуть. Они обе должны исчезнуть. И мой крестный отец, король Филипп, позаботится об этом.

Глаза священника блеснули в тусклом свете.

– И чему же тогда следует посвятить эту мессу? – спросил он.

– Успеху армады! – заявил Филипп. – Пусть она воздаст этому безбожному отступническому народу по заслугам!

– Успеху армады, – эхом отозвались остальные.

Священник принялся раскладывать богослужебную утварь: глиняную чашку, которой предстояло исполнять роль потира, деревянное блюдечко вместо патены, грубый шарф вместо столы.

– Помолимся, – произнес он. – О Всевышний, со скорбью взираешь Ты на святотатство и безбожие, в которых погряз народ Англии, некогда преданный слуга твой, а ныне отступник. Как в незапамятные времена, когда народы ступали на неверный путь поклонения ложным богам, Ты обрушивал на них гнев свой, так ныне послал Ты сына своего, короля Филиппа Испанского, ревностного поборника истинной веры, покарать их. Как не было пощады амореям, филистимлянам или канаанитам, так не может быть пощады этим отщепенцам. Если и мы погибнем вместе с ними, так тому и быть. Взгляни, что раб твой Филипп, граф Арундел, высек на стене этой темницы. Узри слова эти: «Quanto plus afflictionis pro Christo in hoc saeculo, tanto plus gloriae cum Christo in futuro» – «Чем больше страданий претерпеваем мы за Христа в этом мире, тем бо́льшая слава ждет нас в мире ином со Христом». И мы знаем, о Господь, воистину так.

– Воистину так… воистину так… воистину так, – подхватили Филипп и его сокамерники. – О армада, прибудь же без промедления и спаси Англию! Благослови Бог всех ее верных сынов, что ныне пребывают в изгнании, готовясь сражаться за спасение своей родины!

Их воодушевленные крики эхом заметались в сыром каменном мешке.

4. Елизавета

Май 1588

Кнут взвился и со свистом вспорол воздух, метя по спине жертвы.

Конюх проворно нырнул в кусты и пополз прочь, и кнут, щелкнув, ободрал листву с ветви над самой его головой. Вслед ему понеслась тирада на испанском языке, сообщавшая, что он никчемный бездельник. Лицо его преследователя, взмокшее от усердия, обратилось на меня.

– Ваше величество, – произнес тот, – почему вы удерживаете мой кнут?

Это лицо я надеялась никогда больше не увидеть – лицо дона Бернардино де Мендосы, испанского посланника, которого четыре года тому назад я выслала из Англии за шпионаж. Он двинулся на меня, поигрывая кнутом.

Я подскочила в постели. Казалось, я все еще чувствую запах сыромятной кожи, оставшийся в воздухе в том месте, где его рассек кнут. А ухмылка на лице Мендосы, эти его зубы, словно выточенные из желтоватой слоновой кости… холодный оскал заставил меня содрогнуться.

Это всего лишь сон. Я тряхнула головой, чтобы прогнать его остатки. Я постоянно думаю об испанцах, вот и все. Но… разве Мендоса не оставил мне на память свой кнут? Или мы просто нашли его в покоях посланника, когда тот в спешке покинул Лондон? Он до сих пор лежит где-то у меня – размером поменьше, чем во сне, пригодный исключительно для подхлестывания коней, а не порки конюхов. Испанская кожа славится прочностью и мягкой выделкой. Наверное, именно поэтому я его и не выбросила.

Еще не рассвело. Вставать слишком рано. Я решила, что помолюсь наедине с собой в постели. Без сомнения, ревностные католики – в Англии тайком, в Европе в открытую – уже подоспели к утренней мессе. Кое-кто из протестантов тоже, вероятно, уже поднялся и занялся изучением Священного Писания. Я же, их невольная номинальная глава, буду говорить с Господом в одиночестве.

Мне, Елизавете Тюдор, вот уже тридцать лет как королеве Английской, по рождению выпала роль защитницы протестантской веры. Злые языки утверждали: «Генрих Восьмой порвал с папой и основал свою церковь только ради того, чтобы добиться Анны Болейн». Мой отец дал им основание так говорить своим легкомысленным заявлением: «Если папа отлучит меня от церкви, я объявлю его еретиком и поступлю по-своему». Так королевская совесть стала предметом насмешек. Однако вследствие этого возникла необходимость принять протестантизм, и на этой почве выросла национальная церковь, у которой теперь были свой характер, свои мученики и свое богословие. В глазах старой католической церкви я незаконнорожденная узурпаторша королевской власти; таким образом, я могу с полным правом утверждать, что обстоятельства моего появления на свет сделали протестантизм для меня неизбежным.

Почему Англия, бедная страна, должна вечно субсидировать французов, голландцев, шотландцев и иметь дело с Испанией, этим голиафом католицизма? Зубы Господни, мало мне было защищать и править собственным королевством? Эта роль, как губка высосав все наши ресурсы, медленно, но верно вела нас к разорению. Быть солдатом Господа – дорого, я вполне обошлась бы без этих расходов.

Солдат. Господь, должно быть, смеялся, вручая мне свое знамя, когда весь мир знал – ну или считал, будто знает, – что женщина не способна повести войска в бой.

Мендоса… Его лицо по-прежнему стояло у меня перед глазами, словно сон прилип к черепу изнутри. Его черные пытливые глаза и змеиное тонкое лицо, его лоснящаяся кожа и редеющие волосы – если он и не был злодеем, то выглядел таковым. Здесь, в Англии, он интриговал и шпионил, пока не был разоблачен и выслан. Последние его слова после того, как он ступил на борт корабля, были: «Передайте вашей хозяйке, что Бернардино де Мендоса рожден не докучать королевствам, а их завоевывать». С тех пор он обосновался в Париже в качестве посланника короля Филиппа и плел там паутину шпионажа и интриг, которая опутала всю Европу.

Впрочем, наш местный шпионских дел мастер сэр Фрэнсис Уолсингем ему достойный противник. У Мендосы сотни осведомителей? У Уолсингема по меньшей мере пятьсот, даже в самом Константинополе. Испанец ревностный, даже фанатичный католик? Уолсингем – столько же рьяный приверженец протестантизма. Начисто лишен моральных принципов? Девиз Уолсингема: «Знание не бывает слишком дорого», и он готов был платить не скупясь. Оба считали, что ведут духовную битву, а не политическую войну.

И великая схватка, давно откладываемый Армагеддон между Англией и Испанией, была неизбежна. Я сделала все, что было в моих силах, чтобы уклониться от нее.

Не было ни такой низости, ни такой подлости, к какой я не готова была бы прибегнуть: я вела переговоры о замужестве, хитрила, изворачивалась, откровенно лгала, как в тот раз, когда убедила Филиппа, что исповедую протестантизм исключительно в силу политической необходимости, а не по убеждению, – я не гнушалась ничем, лишь бы выиграть время, лишь бы мы успели подготовиться и выдержать удар, когда он будет наконец нанесен. Но у меня закончились отговорки, а у Филиппа терпение – да, даже у него, у человека, про которого говорили: «Если бы смерть шла из Испании, мы все жили бы очень долго».

Наконец-то рассвело. Теперь я могу встать.

Мой астролог Джон Ди очень верит снам и знамениям. На сей раз он оказался прав. Не успела я одеться, как мне доложили, что Уильям Сесил, лорд Бёрли, мой государственный секретарь, желает видеть меня по неотложному делу.

Очевидно, дело было и впрямь неотложное. Сесил знал, что я не принимаю раньше полудня.

Я приветствовала его, страшась новостей. Он был мне дорог; если кто-то должен принести дурные вести, пусть это будет он.

– Прошу простить меня, ваше величество, – проговорил Сесил, кланяясь настолько низко, насколько позволял его ревматизм, – но вы непременно должны это увидеть. Это от Филиппа.

Он сунул мне в руку свиток.

– Адресовано мне? Как предупредительно с его стороны!

Я сжала свиток в пальцах, ощущая важность даже в самой его увесистости.

– Едва ли, ваше величество.

– Но он не пожалел лучшего пергамента.

Бёрли не улыбнулся.

– Хотела блеснуть остроумием, – пояснила я. – Неужто мое чувство юмора мне изменило?

Он изогнул губы, изображая улыбку:

– Нет, ваше величество. Я поражен вашей способностью видеть забавное даже в подобных вещах. – Он взял у меня из руки свиток. – Таких там сотни, набитых в трюмы кораблей армады. Семена зла, готовые засеять Англию.

– В отличие от одуванчикового пуха, что летает сам по себе по воле ветра, их не посеют, если испанские сапоги не ступят на английскую землю. А они на нее не ступят.

– Агентам Уолсингема удалось выкрасть этот свиток, а также копию письма, составленного одним из советников короля Филиппа. Я почти готов поверить, что нет ничего, что этот человек не мог бы раздобыть или разузнать.

Я взяла письмо. Оно, разумеется, было на испанском, но для меня это не преграда. Впрочем, читая, я едва не пожалела, что понимаю его. Это был тщательно продуманный меморандум и рекомендации испанскому королю относительно его действий после того, как испанцы завоюют Англию. Меня следовало взять живой и передать в руки папы.

– Даже не сомневаюсь в части распоряжения его святейшества. В булле говорится, что… – я пошевелила пальцами, сделав Бёрли знак вернуть мне пергамент, и нашла в тексте нужное место, – …мои деяния и изъяны таковы, что «одни делают ее неспособной править, а другие – недостойной жить». Он объявит о лишении меня всей власти и королевского достоинства, тем самым провозглашая мое правление незаконным, и избавит моих подданных от подчинения мне. Посему его святейшество – бывший Великий инквизитор Венеции – намерен отправить меня на костер.

Я поежилась. Это было не смешно. Далее его святейшество приказывал всем объединить усилия с «католической армией» герцога Пармского и «короля католиков», то есть Филиппа II Испанского. В заключение он обещал полную индульгенцию всем, кто поможет меня свергнуть.

Под конец я все-таки засмеялась. Именно из-за беззастенчивой торговли индульгенциями Мартин Лютер поднял восстание против католической церкви.

– Индульгенции! Вот чего по-прежнему хочет мир! Не очень-то они изобретательны в поиске новых способов поощрения. – Я швырнула буллу на пол.

– Он также предложил испанцам миллион дукатов за вторжение в Англию.

Я ушам своим не поверила:

– Он объявил за нас награду?

Бёрли пренебрежительно вскинул голову:

– Крестьянский папа, как он любит себя именовать, не так-то прост. Деньги будут выплачены только после того, как испанцы ступят на нашу землю. Никаких авансов.

– Значит, он в любом случае внакладе не останется. – (Старый стервятник. Он надеется сделать из Англии труп, который сможет расклевать? Не бывать этому!) – Пошлите за секретарем Уолсингемом и графом Лестером. Нам надо обсудить положение дел до общего собрания Тайного совета. Вы трое – движущая сила правительства.

Бёрли покачал головой, на что я возразила:

– Давайте без ложной скромности. Вы же знаете, что это так. Вы – мой дух, Лестер – мои глаза, а Уолсингем – мой бдительный мавр. Жду вас троих после обеда.

Я поднялась, давая понять, что разговор окончен. Изобличающие бумаги я аккуратно сложила в шкатулку для писем и заперла ее на ключ.

Подошло время обеда. Обыкновенно я ела в маленькой гостиной в обществе нескольких дам из своего ближайшего окружения, хотя в Главном зале всегда был накрыт пышный стол: там трапезничали придворные не из самых знатных и домашняя прислуга, мое же место пустовало. У меня мелькнула мысль, не стоит ли показаться сегодня на людях: в последний раз я делала это пару недель назад. Но я решила, что не стану. Не хотелось, чтобы все на меня смотрели. Папская булла и призыв к оружию выбили меня из колеи сильнее, чем я готова была признать.

– Мы все вместе поедим здесь, – сказала я своим придворным дамам.

Из них ближе всего мне были три: Кэтрин Кэри, моя двоюродная племянница; Марджори Норрис, подруга моих детских лет, и Бланш Пэрри, моя старая кормилица.

– Откройте окна, – попросила я Кэтрин.

День был ясный и погожий, из тех, когда в воздухе танцуют бабочки. Иной май – всего лишь зеленая зима, этот же выдался теплым и благоуханным. Как только окна приоткрыли, в гостиную ворвался внешний мир.

Посреди комнаты был накрыт маленький стол, где мы могли поесть без лишних церемоний, если не считать слуги, обязанного снимать пробу с каждой моей трапезы.

Аппетита у меня не было, его отбила папская булла. Впрочем, я всегда отличалась умеренностью в еде, так что моя тарелка, оставшаяся почти нетронутой, не привлекла ничьего внимания.

Марджори, дородная уроженка Оксфордшира, всегда ела от души. Вот и сейчас она налегла на внушительную порцию свиного рагу, запивая ее элем. Кэтрин, маленькая и пухленькая, обыкновенно клевала как птичка, так что для меня всю жизнь было загадкой, как она умудряется оставаться такой круглолицей. Марджори была лет на пятнадцать меня старше, Кэтрин – на пятнадцать же моложе. Старой Бланш Пэрри стукнуло восемьдесят. В последнее время она почти совсем ослепла и вынуждена была уступить свою должность хранительницы драгоценностей короны более молодой Кэтрин. Сейчас она сидела за столом и ела исключительно по привычке и на ощупь, глядя в пустоту перед собой бельмами глаз.

Поддавшись внезапному порыву, я наклонилась и похлопала ее по руке – старая кормилица вздрогнула от неожиданности.

– Я не хотела тебя напугать, – сказала я.

Однако прикосновение к пергаменту ее руки успокоило меня.

– И не стыдно же вам так пугать старуху! – укорила она.

– Бланш, ты вовсе не старуха.

– Если восемьдесят не старость, когда же она начинается?

– На несколько лет позже, чем в возрасте присутствующих, – отвечала я. – Лет в девяносто.

Был ли при моем дворе кто-то за девяносто? Я таких не припоминала. Значит, можно было назвать эту цифру с чистой совестью.

– Ну, миледи, находятся и такие, кто считает старой вас! – язвительно заметила кормилица.

– Вздор! – отрезала я. – С каких пор пятьдесят пять – это старость?

– С тех пор как вы достигли этого возраста, он перестал быть таковым, – вставила Кэтрин.

– Пожалуй, мне стоило бы назначить вас послом в какую-нибудь державу, – заметила я. – Какая дипломатичность! Но, дорогая кузина, мне невыносима одна мысль о том, чтобы расстаться с вами. И потом, разве вы хотели бы жить среди французов или датчан?

– Французы знают толк в моде, а датчане – в выпечке, – подала голос Марджори. – Неплохой выбор.

Я едва ее слушала.

– Армада готова отправиться в плавание, – вырвалось у меня. – Вскоре она будет у наших берегов.

Марджори с Кэтрин отложили ложки, лица обеих застыли.

– Так я и знала! – заявила Бланш. – Я этого ожидала, и уже давно. Я же вам говорила! Как король Артур.

– О чем вы? – вопросила Марджори. – Опять ваши валлийские россказни? Только не несите вздор, будто вам было видение.

Бланш распрямилась:

– Я просто знала, что наследие короля Артура рано или поздно вернется. Он пращур королевы. Мы все это знаем. Мой кузен доктор Ди доказал это. Артур оставил незавершенное дело. Последнюю битву. Величайшее испытание Англии на прочность.

– Король Артур тут совершенно ни при чем, – сказала Кэтрин. – Астрологи давным-давно предсказали, что одна тысяча пятьсот восемьдесят восьмой станет годом великих свершений. Ди лишь подтвердил это.

– Предсказание, которое сделал сотню лет назад Региомонтан, гласит, что тысяча пятьсот восемьдесят восьмой станет годом неслыханных бедствий для всего мира, – отозвалась Бланш спокойно. – «Империи падут, и во всех краях будет стоять плач и крик» – вот как там было сказано.

– Да, но что это за империи? – возразила я. – Разве Дельфийский оракул не предрек лидийскому царю Крезу, что если тот пойдет войной на Персию, то падет великое царство? А царство оказалось Лидийское, а вовсе не Персидское.

– В этом году должно случиться три затмения, – сказала Бланш, которая явно не собиралась сдаваться. – Одно солнечное и два лунных. Солнечное уже было, в феврале.

– Пусть наступают, – пожала плечами я.

Можно подумать, я как-то могу их предотвратить.

Мне нужно было остаться одной. Даже моя верная троица не утешила меня. После обеда я вышла в Королевский сад. Уайтхолл, огромный, раскинувшийся во все стороны дворец, из особняка на берегу реки разросся практически в город с настоящей улицей, которая проходила через него, и двумя воротами. Учитывая количество площадок для рыцарских состязаний, арен для петушиных боев, теннисных кортов и лужаек с фазанами, отыскать уединенное место было задачей непростой. Но садик, притулившийся между каменными стенами других зданий, надежно укрыл меня от любопытных взглядов.

Травянистые дорожки, окаймленные невысокими перилами в бело-зеленую полоску, крест-накрест пересекали лужайку, образуя геометрические узоры. Все аккуратное и строго в своих границах. Смерть Господня, если бы только в мире все было устроено так же! Если бы только Испания оставалась в своих границах! У меня-то никогда никаких территориальных притязаний не было. В отличие от моего отца с его тщеславными попытками воевать за границей, я всегда довольствовалась пределами своих владений. Говорят, это все потому, что я женщина. Но на самом деле потому, что у меня есть голова на плечах. Война – это бездонная яма, в которую без счета улетают деньги и человеческие жизни.

Дорожка уперлась в стену и резко свернула в сторону. В углу возвышался раскрашенный деревянный столб, увенчанный резным геральдическим зверем с развевающимся штандартом в когтистых лапах. То был красный валлийский дракон: пасть широко разверста, крылья расправлены, когти крепко вцепились в дерево. Тюдоры – валлийский род, ведущий происхождение предположительно от короля Кадваладера. Бланш в детстве все уши мне прожужжала про Уэльс и даже научила тамошнему языку. Но я никогда там не бывала. Только и оставалось, что смотреть на резного деревянного дракона. Когда-нибудь, в один прекрасный день…

Но не сегодня. Сейчас мне следовало беспокоиться о выживании Англии, в том числе и Уэльса.

Одно я знала твердо: против испанской армии нам не выстоять. Это была самая совершенная боевая сила в мире. А у нас не имелось вообще никакой армии, только вооруженное народное ополчение да немногочисленные наемники, с бору по сосенке собранные за счет средств богатых жертвователей.

Ни в коем случае нельзя было позволить испанцам высадиться на сушу. А это значило, что дать им бой придется на море. Кораблям, а не солдатам предстоит защитить и спасти нас.

Передо мной стояли три самых могущественных человека в королевстве – Уильям Сесил, лорд Бёрли, лорд-казначей; сэр Фрэнсис Уолсингем, первый секретарь и глава тайной службы; Роберт Дадли, граф Лестер, еще совсем недавно верховный главнокомандующий английскими войсками, отправленными на подмогу протестантским повстанцам, которые боролись за освобождение от испанского владычества – на английские деньги, разумеется.

Заседание обещало быть долгим.

– Прошу, садитесь, – сказала я им, сама же осталась стоять.

За спиной у меня располагалась внушительная, во всю стену, фреска кисти Гольбейна, на которой были изображены мои отец и дед. Отец занимал весь передний план, так что его собственный родитель рядом с ним, казалось, прятался в тени. Я стояла прямо перед отцом. Черпала ли я в нем силу или пыталась заявить, что теперь главенствующее положение в королевстве занимаю я?

Вместо того чтобы повиноваться, Роберт Дадли сделал шаг вперед и протянул мне полураспустившуюся лилию на длинном стебле.

– Беспорочная лилия для беспорочной лилии, – с поклоном произнес он.

Бёрли и Уолсингем со страдальческим видом покачали головой.

– Спасибо, Роберт, – сказала я, но вместо того, чтобы послать за вазой, демонстративно положила цветок на стол, где он должен был быстро увянуть. – А теперь можете садиться.

– Полагаю, все ознакомились с буллой об отлучении и низложении Елизаветы? – заговорил Бёрли. – Если нет, у меня при себе имеются списки.

Я стиснула зубы. Подумать только!

– Ступни Господни! Эти испанцы будут донимать меня даже из ада?

– Ваше величество, ничего нового в этом нет, – презрительно фыркнул Уолсингем. – Разве что формулировки слегка изменились по сравнению с первыми двумя – той, что в тысяча пятьсот семидесятом году издал Пий Пятый, и следующей за ней, восьмидесятого года, которую издал Григорий Тринадцатый. Новый папа, новая булла.

– Загвоздка в том, какой груз они везут, – сказал Бёрли. – Это отвратительно.

– Для них это нечто вроде Крестового похода, – пожал плечами Уолсингем. – Все их корабли именуются в честь какого-нибудь святого или ангела. Штандарт флагманского корабля, на котором вышиты Святая Дева и распятие, был освящен архиепископом Лиссабонским. Отчего бы в трюмах не находиться свиткам с буллами? Да, кстати, это вам понравится. У меня есть перечень их паролей. В воскресенье это «Иисус», в понедельник «Святой Дух», во вторник «Пресвятая Троица», в среду «святой Иаков», в четверг «ангелы», в пятницу «все святые», а в субботу «Богородица».

– Зная ребят вроде Дрейка или Хокинса, я даже думать не хочу, какие пароли у нас, – коротко хохотнул Лестер.

– Ах да, а еще все на борту исповедовались и получили отпущение грехов, о чем имеют при себе соответствующую грамоту, – добавил Уолсингем.

Он не переставал меня изумлять. Где он раздобыл такие сведения?

– Вы, должно быть, подкупили священника, иначе откуда все эти подробности? – сказала я.

Его молчание подтвердило мою догадку красноречивее всяких слов.

– И да, здесь, в Англии, и даже в самом Лондоне, есть те, кто молится за успех этого предприятия, – наконец произнес он.

– Если вы так говорите, вам наверняка известны их имена, – заметила я. – Выкладывайте.

Кого угодно другого эта просьба поставила бы в затруднительное положение, но я знала, что у него на руках все факты. Мне просто хотелось тоже ими располагать.

– Филипп Говард, граф Арундел, – сказал он. – Даже будучи заточен в Тауэр, он умудрился заручиться поддержкой сторонников и найти священника, который отслужил мессу за успех армады и за англичан, что находятся на борту испанских кораблей. И да, я располагаю именами всех, кто при этом присутствовал.

– Англичане на борту испанских кораблей! – возмутился Лестер. – Какой позор!

– Люцифер с сонмом его присных проникли повсюду, – пожал плечами Уолсингем. – К тому же Арундел – крестник Филиппа Испанского. Чего вы ожидали?

– Когда армада вышла в море? – спросил Бёрли. – Она ведь уже вышла?

– Она еще в Лиссабоне. Мои осведомители говорят, что в ней около ста пятидесяти кораблей. Разумеется, не все военные. Среди них множество торговых и вспомогательных.

– Это будет самый большой в истории флот, вышедший в море. Если, конечно, ему удастся выйти. Смерть командующего два месяца назад, – Лестер с притворной скорбью перекрестился, – отбросила их назад. Санта-Крус знал толк в своем деле. Его преемник, этот Медина-Сидония, ничего не знает и не умеет. Он даже страдает от морской болезни! Хорошенький адмирал, нечего сказать!

– То, что восемь лет назад им удалось прибрать к рукам Португалию вместе со всеми кораблями в порту Лиссабона, стало величайшим подарком судьбы для них и величайшим несчастьем для нас, – заметил Бёрли. – Просто удивительно, что они так долго собирались. Разумеется, они надеялись, что кто-нибудь очень кстати для них посадит на трон Марию Шотландскую и сделает Англию католической, а им не придется даже пальцем пошевелить.

– Тем, что этому был положен конец, мы обязаны вам, – сказала я Уолсингему.

Его мрачные черты на мгновение смягчились. У него всегда был такой суровый вид, у моего шпионских дел мастера. Даже одержав победу, он не мог торжествовать.

– Она сама положила всему конец, – коротко кивнул он в ответ. – Я лишь разоблачил ее козни и интриги.

– Сегодня Англия остается величайшей угрозой торжеству Контрреформации. Во всех остальных землях Рим обратил эту волну вспять и начал наступление на протестантские завоевания, отыгрывая территории. Мы же остаемся единственной страной, где те, кто отвергает власть Рима, могут быть в безопасности и добиться чего-то в жизни. Поэтому они хотят уничтожить нас. Это вопрос религиозный, но в то же самое время и политический, – сказал Бёрли.

– А разве есть разница? – отозвался Лестер.

– Сколько, по-вашему, осталось времени до нападения? – спросила я Уолсингема. – Сколько у нас времени на подготовку?

– Они могут выйти в море со дня на день, – отвечал тот.

– Мы всю зиму приводили в порядок маяки и чинили прибрежные укрепления, – сказал Бёрли.

– Но нам всем прекрасно известно – а тут мы с вами можем говорить друг с другом без обиняков, – что у нас практически нет замков, способных выдержать натиск испанской осадной артиллерии, – заявила я. – Высадятся они, скорее всего, в Кенте, прямо напротив Фландрии. Кент – равнинная земля, преодолеть ее проще простого. У нас недостаточно оружия, а то, что есть, устарело. К тому же во всем этом деле имеется один большой вопрос: как поведут себя английские католики? Примкнут к испанцам? На чьей стороне они будут? Поэтому, мои добрые советники, единственная наша надежда на победу заключается в том, чтобы с самого начала не дать испанцам высадиться.

– Вызовите Дрейка, – сказал Бёрли.

– А где он сейчас? – спросил Лестер.

– В Плимуте, – отвечал Уолсингем. – Но он быстро приедет.

5

Когда они поднялись, чтобы идти, я сделала знак Роберту Дадли, лорду Лестеру, надевавшему шляпу. Тот остановился и вопросительно посмотрел на меня.

– Пойдемте прогуляемся по саду, – предложила, то есть приказала я ему. – С тех пор как вы в прошлом году вернулись из Нидерландов, я вас почти не вижу.

– Почту за счастье, – улыбнулся он и развернулся, чтобы идти за мной.

Садовники, сосредоточенно склонившись над клумбами, высаживали душистые травы. Отослать всех троих прочь? Все, что мы скажем друг другу, будет услышано и, без сомнения, передано дальше. Нет, пусть остаются. Я не собиралась говорить ничего такого, что нельзя было бы повторить.

– Вы хорошо выглядите, – заметила я.

– Я принял бы это за комплимент, но по возвращении я был болен и выглядел хуже некуда. Так что любое незначительное улучшение – все же улучшение.

– Верно.

Я внимательно посмотрела на Дадли. В его лицо отчасти вернулись округлость и живость, которых его лишили Нидерланды, тем не менее сказать, что он пышет здоровьем, было нельзя. Его молодость и красота тоже безвозвратно ушли в прошлое. Время не пощадило того, кто был моими глазами, мужчину, который блистал при дворе три десятка лет тому назад. Густые каштановые волосы поредели и поседели, пышные усы и борода, некогда холеные и блестящие, как соболий мех, повисли бледными сосульками. Пытливые глаза темно-орехового цвета слезились и смотрели умоляюще. Быть может, так на нем сказались не только Нидерланды, но и десятилетний брак с печально известной своей вздорностью Летицией Ноллис.

– Нидерланды дорого вам дались. И мне тоже, – вздохнула я. – Столько смертей, столько наших ресурсов потрачено.

Множество сил и средств было положено, а перспектив на разрешение ситуации по-прежнему никаких.

– Если бы не мы, – сказал он, остановившись посреди поросшей травой дорожки, – испанцы уже разгромили бы протестантское восстание. Не надо думать, что все это было напрасно.

– Иногда мне кажется, что если мы чего и добились, то лишь подарили испанцам боевой опыт, чтобы им проще было сражаться с нами на нашей земле.

Мы все так же неторопливо двинулись дальше, направляясь к солнечным часам в центре сада, основной его достопримечательности.

– Я видел армию герцога Пармского в деле, и, можете мне поверить, свою репутацию она заслужила не на пустом месте.

– Репутацию лучшей военной силы в Европе? Да, я знаю.

– Но она точно так же страдает от болезней и дезертирства, как и любая другая армия. Начинал он, имея в распоряжении тридцать тысяч человек, а теперь, говорят, осталось всего семнадцать тысяч. Включая тысячу английских отступников, которые сражаются против собственной страны. Кроме того, – тут глаза его вспыхнули, как у того Роберта, каким я его знала в молодости, – испанская корона изрядно поиздержалась, а денег у нее не будет до тех пор, пока из Америки не вернется очередной флот с добычей.

– Который наши верные каперы попытаются перехватить, – ухмыльнулась я в ответ. – Вас не было в стране, но знаете ли вы, что благодаря рейдам Дрейка во второй половине восемьдесят шестого года до Испании не дошло ни унции серебра?

Мы оба злорадно расхохотались, как много раз смеялись вместе. Смех у него был все такой же молодой.

– Ни унции?! – воскликнул он.

– Ни единой монеты, – подтвердила я. – Ни одного слитка. Кроме того, в ходе его рейда на Кадис прошлой весной испанцы потеряли такое количество кораблей и припасов, что он один отсрочил отплытие армады на целый год. А люди герцога Пармского получили больше времени, чтобы умереть или дезертировать.

– Вести об этом дошли даже до нас. Вторгнуться в испанские воды, нанести удар более чем за тысячу миль от собственной базы в Англии – немыслимая дерзость, нечто невозможное! Во всяком случае, испанцы не считали подобное возможным. Теперь они все его боятся. Пленный испанский капитан, которого я допрашивал самолично, был уверен, что Дрейк наделен сверхъестественными способностями видеть, что творится в дальних портах. Я не стал его разубеждать. Дрейк совершенно определенно обладает необыкновенным чутьем относительно того, какие корабли везут ценный груз, какие из них под охраной, а какие нет. И действует со стремительностью бьющей кобры.

– Правда, поразительно! А ведь выглядит он, с его круглым лицом и румяными щеками, так невинно, что и не скажешь.

– Вместо клыков у него корабли. – Роберт в изумлении покачал головой. – Он орудует ими, как обычный человек пользуется рукой или ногой, словно они часть его тела.

Мы дошли до солнечных часов – фасетчатого куба, который показывал время тридцатью различными способами, когда на каждой из граней играло солнце. Его мне подарила королева Екатерина Медичи в тот период, когда ее августейшие сыновья по очереди ко мне сватались. Возможно, она полагала, что один большой подарок от их матери произведет на меня большее впечатление, чем множество маленьких. Хитроумное устройство. Один из циферблатов даже показывал время в ночные часы, если луна светила достаточно ярко.

Сейчас на всех циферблатах было четыре. Сегодня стемнеет почти в девять, а до того наступят длинные весенние сумерки. Для определения времени в последних лучах заходящего солнца имелся даже специальный сумеречный циферблат.

– Вам не понравилась лилия? – Роберт прислонился к одной из граней часов.

– Понравилась, – отозвалась я, пожалев, что отнеслась к ней с таким пренебрежением, но в тех обстоятельствах это был неуместный подарок. – Это было очень в вашем духе.

Он обвел взглядом сад:

– Почему у вас тут нет роз? Как может в саду у королевы из рода Тюдоров не быть роз?

– Они слишком высокие в сравнении с перилами. Это нарушило бы гармонию сада. Но рядом с фруктовыми деревьями есть целый розарий.

– Покажите, – попросил он. – Я никогда его не видел.

Мы вышли из садика и двинулись по дорожке мимо ристалища со смотровыми галереями. Вдоль всей изгороди тянулись металлические крепления для турниров при факельном свете. Когда-то Роберт не пропускал почти ни одного, но больше выехать на площадку ему было не суждено. Я обратила внимание, как тяжело он дышит даже после короткой прогулки. Потом мне вспомнилось еще кое-что.

– Вы оставили пост королевского конюшего. Почему, Роберт?

– Все рано или поздно заканчивается, – произнес он легкомысленным тоном.

– Но Бёрли до сих пор мне служит! Вас двоих я назначила на должности на самом первом заседании совета!

– Я по-прежнему служу вам, моя воз… ваше величество, – сказал он. – Просто не в качестве конюшего. Впрочем, лошадей я развожу до сих пор.

– Ну и… и кто же теперь мой конюший?

– Один расторопный юноша, которого я обнаружил. Кристофер Блаунт. Он отлично зарекомендовал себя в Нидерландах. Получил ранение. Я произвел его в рыцари. Уверен, он вас не разочарует.

– Этот титул принадлежит вам.

– Больше нет.

– В моей душе он всегда будет вашим.

– Наши души видят то, что не зримо глазам, – отозвался он. – Наверное, некоторые вещи существуют до тех пор, пока существуют души, которые их видят.

Да, молодой красавец Роберт Дадли теперь существовал исключительно в душе Елизаветы и на портретах.

– Вы правы.

Мы дошли до розария, где на клумбах цвели растения всех возможных сортов и видов. Тут были ползучие эглантерии c широко распахнутыми розовыми лепестками; мелкие мускусные розы цвета слоновой кости, усеивавшие колючие стебли; мощные кусты со сборчатыми красными и белыми цветками, дамасские розы и провенские розы, клумбы желтых роз и бледно-красных коричных роз, благоухавших корицей. Их смешанный аромат сегодня почему-то казался особенно сладким.

– Я был не прав, когда называл вас лилией, – сказал Дадли. – Теперь я вижу, что розы куда лучше отражают ваш подлинный характер. Их так много, и они такие разные, в точности как множество граней вашей натуры.

– Но мой личный девиз – Semper eadem. «Всегда одна и та же». Я выбрала его, потому как считаю, что непредсказуемость правителя – тяжкий груз для подданных.

– Ваши советники с подобной характеристикой едва ли согласились бы. Как и ваши поклонники. – Отведя глаза в сторону, он добавил: – Уж кто-кто, а я это знаю, ведь я был и тем и другим.

Я порадовалась, что не вижу его лица.

– Я только притворяюсь ветреной, – произнесла я наконец. – Под этой личиной я тверда и неколебима, как скала. Я всегда верна и всегда рядом с теми, кто мне дорог. Но капелька лицедейства добавляет в жизнь остроты и не дает моим врагам расслабиться.

– Как и друзьям, ваше величество, – заметил он. – Даже я, ваши старые глаза, порой не знаю, верить ли очевидному.

– Вы всегда можете спросить у меня, Роберт. И я всегда отвечу. Это я вам обещаю.

Роберт Дадли. Единственный человек, перед которым я могу почти обнажить душу, быть честнее, чем с кем бы то ни было. Когда-то давным-давно я любила его без памяти, как молодая женщина может любить лишь однажды в жизни. Время изменило эту любовь, выковало из нее нечто иное – крепче, прочнее, сильнее, спокойнее. Как, говорят, это случается в любом длительном браке. У русских есть поговорка: «Молот стекло бьет, а железо кует».

Как-то я сказала одному иностранному посланнику: если я когда-нибудь и выйду замуж, то как королева, а не как Елизавета. Если бы меня убедили в том, что мой брак необходим с политической точки зрения, я пошла бы на это вопреки собственному желанию. Но во время коронации я дала обет, что моим супругом станет сама Англия. Остаться девственницей, не отдавать себя никому, кроме моего народа, – это та зримая жертва, которую они должны были оценить и отнестись к ней с почтением; она должна была навеки связать нас. Так и случилось.

И все же, и все же… хотя я избавила их от ужасов иноземного вмешательства и угрозы доминирования, после меня они все же столкнутся с тем, чего мой отец всеми силами старался избежать и ради чего перевернул королевство вверх дном, – с отсутствием престолонаследника.

Не стану утверждать, что меня это не тревожит. Но мне сейчас нужно принимать другие неотложные решения, столь же критически важные для выживания моей страны.

На преодоление двух сотен миль между Плимутом и Лондоном у Фрэнсиса Дрейка ушла добрая часть недели, однако теперь он стоял перед Тайным советом и передо мной в зале совещаний в Уайтхолле. Он отказался отдохнуть и явился прямиком ко мне.

В его присутствии я всегда чувствовала себя в большей безопасности. Его кипучий оптимизм против воли внушал всем слушателям убежденность в том, что его планы не только выполнимы, но и рациональны.

Помимо основного ядра – Бёрли, Лестера и Уолсингема, – к группе присоединились сэр Фрэнсис Ноллис; Генри Кэри, лорд Хансдон; а также Джон Уитгифт, архиепископ Кентерберийский, и Чарльз Говард, новый лорд-адмирал.

– Добро пожаловать, – приветствовала я Дрейка. – Ваше мнение относительно нашего положения?

Дрейк обвел зал взглядом. Это был коренастый мужчина с грудью бочонком. Для человека, который в прошлом году уничтожил бочарные клепки, предназначавшиеся для оснащения армады, внешность у него была самая что ни на есть подходящая. Его рыжеватые волосы еще не начали редеть, а лицо, хоть и было выдублено морскими ветрами, выглядело удивительно молодо. Прежде чем заговорить, он явно некоторое время прикидывал, кто из членов совета может оказаться его противником.

– Мы знали, что рано или поздно это произойдет, – произнес он наконец. – И вот этот час настал.

Возразить против этого было нечего.

– И каковы же будут ваши рекомендации? – поинтересовалась я.

– Вы же знаете мои рекомендации, милостивая королева. Всегда лучше атаковать противника первыми и обезоружить его до того, как он достигнет наших берегов. Наступательными действиями управлять легче, нежели оборонительными, поэтому я предлагаю, чтобы наш флот покинул английские воды и отправился наперерез армаде, не дожидаясь, пока она сюда доберется.

– Весь целиком? – спросил Чарльз Говард. – Но тогда мы останемся совсем без защиты. Если армада ускользнет от вас, некому будет оказать ей сопротивление у берегов.

Он обеспокоенно вскинул брови. Чарльз был человеком выдержанным и дипломатичным и мог найти подход практически к любому, что делало его идеальным командиром. Но Дрейка не так-то просто было ни контролировать, ни умаслить.

– Мы встретим их, – заявил он. – И лучше бы нам при этом не испытывать недостатка в кораблях.

Роберт Дадли – на этом формальном совещании граф Лестер – явно начал закипать.

– Мне беспокойно отправлять все корабли сразу, – сказал он.

– Вы прям как бабка старая, – пренебрежительно фыркнул Дрейк.

– Тогда нас таких двое, – подал голос Ноллис, известный своей осторожностью и въедливостью.

Будь он монахом, носил бы власяницу. Но его воинствующий протестантизм был хорошей заменой.

– Меня тоже сосчитайте, – вклинился Бёрли.

Уильям Сесил всегда предпочитал оборонительную стратегию, желая держаться внутри английских границ.

– Все будет зависеть от того, удастся ли нам получить надежные сведения касательно даты выхода армады из Лиссабона, – сказал секретарь Уолсингем. – В противном случае это будет затея бесплодная и опасная.

– Я думал, это ваша забота, – заметил Дрейк.

Уолсингем окаменел.

– Я делаю все, что могу, при тех средствах, коими располагаю, – ответил он сухо. – Но способа мгновенно передавать сведения на дальние расстояния не существует. Корабли способны опередить моих гонцов.

– О, я же способен видеть, что происходит в дальних портах, – со смехом произнес Дрейк. – Разве вы этого не знали?

– Я знаю, что испанцы приписывают Эль Драко, Дракону, такую способность, – сказал Уолсингем. – Но они в большинстве своем просто легковерные недоумки.

– Что есть, то есть, – вставила я. – Но довольно пустых разговоров. Какие еще будут предложения?

– Я предложил бы разделить наш флот надвое: западная эскадра будет охранять вход в Ла-Манш, а восточная – Дуврский пролив, – сказал Чарльз Говард.

– Я вижу, в чем заключается план наших врагов, – заявил Дрейк, не дав тому договорить. – Армада поплывет сюда не для того, чтобы сражаться. Этим займется армия фламандцев под командованием герцога Пармы, а армада просто сопроводит их через Ла-Манш. Они будут охранять баржи, груженные солдатами, во время переправы. Там между берегами от силы миль двадцать. Вся армия сможет переправиться часов за восемь-двенадцать. Вот каков их план!

Он обвел своими ясными глазами советников, на чьих лицах явственно читалось сомнение.

– Мы должны обезвредить флот. Мы должны помешать ему пристать к берегам Фландрии. Наши голландские союзники нам помогут. Они уже не дали Парме закрепиться ни в одном из глубоководных портов и способны устроить ему веселую жизнь, когда он попытается воспользоваться более мелкими водными путями. Огромный размер армады, призванный обеспечить ей безопасное продвижение, может стать ее самым уязвимым местом. – Он немного помолчал. – Разумеется, в качестве альтернативного плана они могут захватить остров Уайт на нашей стороне Ла-Манша и превратить его в свою базу. Но если пройдут мимо, больше до самого Кале никаких портов не будет. Мы вполне можем их и подогнать. Конечно, при условии, что они вообще сюда дойдут. Если же мы последуем моему изначальному плану и перехватим их…

Я вскинула руку, сделав ему знак умолкнуть:

– Все это после. Сейчас мы должны принять решение относительно распределения всех наших ресурсов. Значит, адмирал Говард, вы предлагаете действовать двумя отдельными эскадрами? Не лучше ли будет расположить все корабли у входа в Ла-Манш?

– Нет. Если они прорвутся, на всем остальном пути помешать им будет попросту некому. Они захватят весь Ла-Манш, если мы не встретим их на другом конце.

– Я не думаю… – вмешался Дрейк, не дожидаясь своей очереди.

– Тихо! – оборвала я его, после чего обратилась к Генри Кэри, лорду Хансдону: – А что наши сухопутные силы? Что скажете, кузен?

Это был богатырского сложения мужчина, всегда чем-то неуловимо напоминавший мне медведя. Словно медведю, ему, казалось, тесно было в помещении. Он был попечителем Восточной марки[2] и постоянно жил неподалеку от шотландской границы.

– Я буду отвечать за вашу безопасность, – сказал он. – Расквартирую в Виндзоре войска. Если положение станет более… шатким… я позабочусь о том, чтобы у вас было безопасное убежище.

– Я никогда не стану прятаться в собственной стране! – заявила я.

– Но, ваше величество, вы должны думать о ваших подданных, – возразил Уолсингем. – Следует назначить представителей, которые будут надзирать за распределением припасов и контролировать приготовления к обороне, одновременно обеспечивая безопасность вашей дражайшей персоны.

– Смерть Господня! – воскликнула я. – Я сама буду за всем надзирать!

– Но это неблагоразумно, – вмешался Бёрли.

– А кто решает, что благоразумно, а что нет? – парировала я. – Я правлю этой страной и никогда не передам управление никому иному. Никто не печется о благополучии моего народа более меня.

– Но, мадам, вы же не… – заговорил было Лестер.

– Не смыслю ничего в военном деле? Вы это хотели сказать? Держите ваше мнение при себе!

Ох, до чего же он порой выводил меня из себя. И он один не побоялся высказать свое мнение о том, что я как военачальник никуда не гожусь.

– Так, что у нас со всеми остальными войсками? – обратилась я к Хансдону. – Сколько человек мы можем поставить под ружье?

– В южных и восточных графствах тысяч, наверное, тридцать. Но это будут по большей части мальчишки и старики. К тому же необученные.

– Оборонительные меры? – спросила я.

– Я намерен проследить, чтобы часть старых мостов была уничтожена. Кроме того, мы можем перегородить Темзу, чтобы помешать армаде дойти до Лондона.

– Это все курам на смех! – снова встрял Дрейк. – Если армада сможет прорваться так далеко, это будет означать исключительно то, что я, Джон Хокинс, Мартин Фробишер и отважный адмирал – все мертвы.

Это стало поворотной точкой. Я опустила руки ладонями вниз, призывая всех к тишине. Потом закрыла глаза и собралась с мыслями, пытаясь упорядочить все, что услышала.

– Прекрасно, сэр Фрэнсис Дрейк, – произнесла я. – Вы получите возможность провести ваш эксперимент. Отправляйтесь на юг наперехват армаде. Но как только почувствуете, что нам здесь грозит опасность, тотчас возвращайтесь. Я хочу, чтобы все корабли были здесь и могли дать отпор врагу, если он появится.

Я обвела взглядом лица собравшихся.

– Вы, адмирал Говард, возглавите западную эскадру, которая будет базироваться в Плимуте. Кроме того, я назначаю вас командующим всеми нашими сухопутными и морскими силами. Вашим кораблем будет «Ковчег». Дрейк будет вашим заместителем. Вы меня слышали, Фрэнсис? Адмирал Говард назначен вашим командиром.

Дрейк кивнул.

– Лорд Генри Сеймур, который в обычное время занимает должность адмирала проливов, возглавит восточную эскадру в Дувре. – Я устремила взгляд на Хансдона. – Лорд Хансдон, вы будете отвечать за войска, которые базируются в окрестностях Лондона и обеспечивают мою личную безопасность. Норрисов, сэра Генри-старшего и его сына сэра Джона, прозванного Черным Джеком, я назначаю генералом и его заместителем в юго-восточных графствах. Молодой Роберт Сесил будет ведать артиллерией основной армии. А вы, лорд Лестер, – я в упор взглянула на Роберта Дадли, – станете генерал-лейтенантом сухопутных сил обороны королевства.

Вид у него сделался ошарашенный, как и у всех остальных.

– Да смотрите, чтобы не вышло, как в Нидерландах, – добавила я, это была моя маленькая месть за недавнее оскорбление.

Расходились все удивленные – и обрадованные – тем, что все назначения сделаны. Все мысли этих доблестных воинов были уже на поле боя, а также о том, что предстояло сделать.

Теперь, когда совсем стемнело и на дворец, подобно ласковому дождю, пролилась ночная тишина, я смогла наконец отдохнуть. Мои покои, окна которых выходили на реку, на краткий миг озарились последними отблесками заката, прежде чем золото окончательно померкло. Я погладила портрет моей покойной сестры, королевы Марии, висевший на стене напротив окна. Я оставила его здесь как напоминание о ее страданиях, а также чтобы, не забывая о ее ошибках, не судить ее душу. Мне всегда казались печальными и ее глаза, в которых теплилась крохотная искорка надежды, и губы, слегка изогнутые, как будто таили какой-то секрет. С броши, приколотой к платью на груди, свисала большая каплевидная жемчужина, которую подарил ей жених Филипп. Однако сейчас – или то была лишь игра света? – ее взгляд казался не задумчивым, а хитрым, а изгиб губ превратился в ухмылку. Все полотно пульсировало красноватым светом, точно озаряемое изнутри каким-то дьявольским огнем. Она принесла испанское зло на нашу землю, связала нас с этой страной. Свадебная свита Филиппа прибыла на кораблях армады в июле тридцать четыре года назад, как прибудет вновь, чтобы довершить то, что началось в 1554 году с брака Филиппа и Марии: возвращение Англии в лоно католической церкви.

Я сделала себе мысленную зарубку убрать портрет. Что же до жемчужины, несмотря на свою ценность, она принесла с собой проклятие. Даже продав ее, я не смогу от него избавиться. Пускай отправляется обратно к хозяину. Когда все это закончится… Когда все это закончится, пусть Филипп забирает проклятую жемчужину. Она убила мою сестру, а теперь медленно отравляла комнату.

Закат догорел, и портрет снова стал таким, как обычно. Демоническое свечение исчезло. Лицо моей сестры превратилось в лицо гордой и полной надежд девушки, обрадованной прибытием жениха.

Марджори и Кэтрин, стоявшие за моей спиной, тактично молчали, хотя наверняка про себя задавались вопросом, что же я делаю. Я обернулась.

– Давайте готовиться к отходу ко сну, – объявила я. – Вас двоих я хочу оставить при себе, а молодежь отошлю на время, пока не минует опасность.

Я назначила мужа и сына Марджори командирами сухопутных войск на юго-востоке, а мужа Кэтрин – главнокомандующим объединенными сухопутными и морскими силами. Вдобавок к этому ее отцу, лорду Хансдону, предстояло отвечать за нашу личную безопасность.

– Боюсь, мы все в одной лодке. Моя Ворона. Моя Кошечка.

В условиях давления я всегда возвращалась к старым прозвищам, которые дала им когда-то: Марджори, черноволосую и черноглазую, с ее хриплым голосом, я прозвала Вороной. А нежная, мягкая, немногословная Кэтрин была моей Кошечкой.

Я лежала в темноте, которая в начале лета никогда не бывает полной. Всегдашнего веселого гама на берегах реки, протекавшей мимо дворца, не слышалось. Королевство словно затаило дыхание. Ни на воде, ни на суше не было никакого движения.

Вот он настал, этот час. Могла ли я как-то избежать его, избрать иной путь, приведший бы меня в другую точку, в более безопасное место? Оставаясь верной всему тому, что составляло мою суть, – не могла. Протестантизм пришел в мою страну в силу самого факта моего появления на свет. Отступиться от него, став взрослой, значило бы отречься от своих родителей и отказаться от предначертанной судьбы.

Я своими глазами видела, к чему это приводит, – именно так было с моей сестрой. Покорившись воле нашего отца и согласившись с тем, что его брак с ее матерью был недействительным, а она сама, как следствие, незаконнорожденной, она пошла наперекор всему тому, во что глубоко верила. Ненавидя себя за эту слабость, она впоследствии попыталась успокоить свою совесть и исправить содеянное. Результатом стала ее злосчастная попытка вновь насадить в Англии католицизм. Это вылилось в огромную жестокость, хотя сама она по натуре вовсе не была жестокой. За больную совесть правителя подданные платят слишком высокую цену.

Судьбой мне было уготовано стать олицетворением протестантизма. Следовательно, было лишь вопросом времени, когда блюститель старой веры бросит мне вызов.

6

Ночь казалась нескончаемой, и все же рассвет наступил слишком рано. Сегодня предстояло послать за всеми моими придворными дамами и отправить их по домам так, чтобы не напугать. Я мало-помалу готовилась к бою.

Обыкновенно при мне состояли десятка два женщин самых разных возрастов и сословий. Одни были мне ближе, чем другие. Наиболее церемониальными фигурами были статс-дамы; они происходили из знатных семей и роль исполняли скорее декоративную, нежели практическую. При дворе они появлялись нерегулярно, но обязаны были присутствовать на официальных мероприятиях, когда я принимала иностранных сановников. Однако устраивать испанцам торжественный прием в мои планы не входило, и сегодня во дворце никого из статс-дам не было.

Около десятка женщин в настоящее время служили дамами королевских покоев, и лишь четыре из них, самые старшие, прислуживали мне лично в моей опочивальне. Положение дамы королевской опочивальни было высочайшей честью, какой могла удостоиться моя приближенная. Трем из этих четырех, моим Вороне, Кошечке и Бланш, предстояло остаться со мной. Четвертую, Хелену ван Снакенборг из Швеции, я намеревалась отправить домой к мужу.

У меня также имелось шесть фрейлин, незамужних девушек из хороших семей, которые прислуживали в наружных покоях и спали все вместе в одной комнате. Всех их я собиралась отослать.

Если статс-дамы являлись декоративным элементом моей свиты, а дамы покоев – чем-то средним между компаньонками и помощницами, фрейлины были юными жемчужинами, блиставшими при дворе на протяжении сезона-другого. Они, как правило, были самыми хорошенькими и соблазнительными в группке придворных дам. Нередко им случалось обратить на себя внимание короля. Моя мать была фрейлиной, как и две другие жены отца. Здесь, впрочем, никакого короля, который мог бы положить на них глаз, не было, одни только хищные придворные.

Трепеща, они покорно выстроились в ряд. На их личиках предвкушение мешалось со страхом.

– Дамы, как это ни прискорбно, но ради вашей же собственной безопасности я должна отослать вас всех прочь, – объявила я. – Возможно, в том случае, если на нашу землю высадятся испанцы, мне придется быстро перебраться в потайное место, и ваши услуги мне не понадобятся. Я очень надеюсь, что это излишняя предосторожность, но не могу подвергать вас опасности попасть в лапы вражеских солдат.

Одна из фрейлин, Элизабет Саутвелл, высокая и грациозная, покачала головой:

– Наши жизни никак не могут быть ценнее жизни вашего величества. Мы должны быть с вами рядом, когда… когда…

Ее большие голубые глаза наполнились слезами.

– Как Хармиана и Ирада, когда Клеопатра бросила последний вызов римлянам! – тряхнув копной рыжеватых кудрей, воскликнула Элизабет Вернон.

– Я вовсе не намерена сводить счеты с жизнью через укус аспида, – заверила я ее. – И не собираюсь требовать от вас последовать моему примеру. Я хочу, чтобы вы на время отправились по домам. Вы меня понимаете?

– Насколько серьезна опасность? – спросила Бесс Трокмортон.

Она была дочерью покойного видного дипломата. Однако в ней всегда угадывался бунтарский дух, и остальные фрейлины, похоже, восхищались ею за это.

– Это зависит от того, насколько близко им удастся подойти, – сказала я.

Старшие дамы королевских покоев почти ничего не говорили и лишь кивали.

– Можете сложить вещи вечером, чтобы к утру уехать, – добавила я.

Они с поклоном удалились. Все, кроме юной Фрэнсис Уолсингем и Хелены.

Дождавшись, когда мы окажемся в одиночестве, Фрэнсис произнесла:

– Ваше величество, я хочу остаться. Мой долг – быть подле вас.

Я посмотрела на нее. Серая мышка, и не скажешь даже, что вдова великолепного сэра Филипа Сидни. После его смерти она так истаяла, что от нее осталась одна тень. Даже само имя делало ее невидимкой – ее звали в точности так же, как и ее отца, Фрэнсиса Уолсингема. Кому, интересно, пришло в голову назвать дочь и отца одним именем?

– Фрэнсис, ваш долг – повиноваться мне.

– Но мой отец один из командующих этой войны. Я не маленькая девочка, которую можно просто взять и отослать домой. Мне слишком многое известно, чтобы я могла не страшиться и не тревожиться. Лучше мне быть с вами. Пожалуйста, пожалуйста, позвольте мне остаться!

Я покачала головой:

– Нет, Фрэнсис, вы должны уехать. Ради моего душевного спокойствия. – Я повернулась к Хелене. – И вы тоже, друг мой. Возвращайтесь к мужу и детям. В такие времена нам всем следует находиться рядом с родными.

Это делало просьбу Фрэнсис еще более удивительной.

– Фрэнсис, ваша дочурка – моя крестница, если вы вдруг позабыли, – нуждается в вас. В эти неспокойные времена, когда мы стоим на пороге войны и хаоса, вы должны быть с ней.

Они удалились: Фрэнсис – с мрачным видом, Хелена – с любовью, на прощание поцеловав меня в щеку и сказав:

– Это ненадолго. Я скоро вернусь.

Дрейк, Хокинс и Фробишер находились в море вместе с доброй частью флота. У меня неожиданно возникли вопросы относительно кораблей, их размещения и прочих подробностей, которые известны были только морякам. Из всех моих отважных мореходов на суше оставался один только Уолтер Рэли. О, как он возражал против своего назначения – на него была возложена ответственность за сухопутную оборону Девона и Корнуолла. Сидеть дома, в то время как остальные отправились в плавание. Уступить свой боевой корабль, построенный специально для него, свой «Ковчег Рэли», адмиралу Говарду, который сделал из него флагман, переименовав просто в «Ковчег». Но он покорился необходимости и проделал отличную работу, не только укрепив Девон и Корнуолл, но и проведя инспекцию всех оборонительных сооружений вдоль побережья вплоть до самого Норфолка на севере. Он настаивал, что нам понадобится тяжелая артиллерия для защиты глубоководных гаваней Портленда и Уэймута, а также Плимута, самого близкого к Испании порта. Крайне важно, утверждал он, помешать армаде занять какую-нибудь защищенную глубоководную бухту, где испанские корабли могли бы встать на якорь.

Каким-то образом Рэли удалось набрать внушительное число горожан в сухопутное ополчение. Однако вооружены они были чем придется – секачами, алебардами, луками, пиками и копьями – и соперничать с профессиональными солдатами в латах и с мушкетами не могли. Наше сухопутное ополчение было жалким. Спасти нас могли только моряки.

Уолтер явился, облаченный в лучший свой наряд. Лицо его светилось надеждой, которая, впрочем, быстро угасла. Изменить свое решение и отправить его в море я была не намерена.

– Ваше величество, – произнес он, тщетно стараясь скрыть разочарование. – Я здесь, чтобы служить вам любым способом, какой вы в своей мудрости сочтете наиболее подходящим.

– Благодарю вас, мой дорогой Уолтер, – сказала я. – Я на это рассчитываю.

Его общество неизменно доставляло мне удовольствие. Его комплименты были не настолько замысловатыми, чтобы я не могла им поверить. Он был предупредителен, но не раболепствовал, приятен в общении, но не пытался заискивать и всегда был не прочь посплетничать. Кроме того, он был хорош собой и мужчина до мозга костей. Вот почему я назначила его капитаном Королевской гвардии, роты из двух сотен рослых красавцев в красных с золотом мундирах. В их обязанности входило защищать меня и находиться при моей особе. Эту обязанность я, безусловно, поощряла.

– Доклады, которые я получила относительно ваших усилий по приведению в порядок оборонительных сооружений на побережье, превозносят вашу работу. Жаль только, что они изначально пребывали в столь плачевном состоянии, – сказала я.

– Вторжения на наш остров такая редкость, что в этом нет ничего удивительного. Со времен вашего отца угроза высадки стала маловероятной, – заверил он меня.

– И тем не менее история знает примеры успешных вторжений. Это много кому удавалось. К примеру, римлянам. Викингам. Норманнам. Исключать такую возможность точно нельзя.

– В те времена у нас не было флота, который мог бы всем им противостоять, – возразил он.

– Да, флот. Ради этого я за вами и послала. Нам уже известно точное число кораблей армады?

– Точное – нет, но мы полагаем, что их приблизительно сто тридцать. Не все из них военные, многие провиантские или разведывательные. Специально построенных боевых кораблей у них всего ничего, да еще те двенадцать, что они захватили у португальцев, значительно превосходящих их в искусстве мореплавания. Кроме того, у них имеется четыре галеаса из Неаполя. Но насколько гребная канонерка может быть эффективна за пределами Средиземного моря, мы пока судить не можем.

– Теоретически мы сильнее, – попыталась я подбодрить себя. – С тех пор как Хокинс взял на себя управление финансами флота и переработал конструкцию наших кораблей, мы стали самым современным флотом в мире. Сейчас почти из двух сотен кораблей, находящихся в нашем распоряжении, тридцать четыре – галеоны новой конструкции. Но решение заменить солдат пушками…

Я покачала головой. Такого никто никогда еще не делал. А вдруг у нас ничего не выйдет? Использовать сами корабли как орудия, а не как средство доставки солдат на поле боя казалось рискованным, и тем не менее ничего иного нам не оставалось. После того как по замыслу Хокинса палубы юта заменили батарейными палубами, возврата не было.

– Это не ошибка, ваше величество, – точно прочитав мои мысли, сказал Рэли. – Наши корабли куда быстроходнее и маневреннее. Мы можем идти круче к ветру и быстрее разворачиваться. У нас есть специально обученные канониры и вдвое больше дальнобойных пушек на каждом корабле, чем у армады. Наши пушки вчетверо превосходят их пушки в скорострельности и меткости. Ветреная погода будет на руку нам, тихая – на руку им. Но в Ла-Манше никогда не бывает тихо. Всё на нашей стороне.

Я улыбнулась ему. Не улыбнуться было сложно.

– Ну, примерно так же рассуждал фараон, снаряжая погоню за Моисеем в Красное море. Господь любит сокрушать обуянные гордыней народы.

– Тогда он должен сокрушить их. Ваше величество, если верить тому, что я слышал, их корабли и офицеры разряжены в пух и прах. Дворяне облачены в соответствии с рангом в раззолоченные латы, драгоценности, золотые знаки отличия и бархатные плащи. На мушкетерах шляпы c перьями – в бою, надо полагать, тоже – и богато изукрашенные пороховницы. Корабли расцвечены красным и золотым, а на каждой мачте и на каждой рее полощутся флаги. Выглядит это все, должно быть, как большая стирка в деревенском доме.

Я против воли рассмеялась:

– Тогда уж скорее как в соборе – при таком-то обилии знамен всевозможных святых, ран Христовых и Девы Марии.

Он внезапно опустился на колени и взял меня за руки:

– Клянусь жизнью, мы готовы. Ничего не бойтесь.

Я подняла его и посмотрела прямо в глаза:

– Я никогда никого не боялась, будь то мужчина, женщина или иноземный неприятель. Моему сердцу неведом страх. Я королева отважного народа. Разве пристало мне быть менее отважной, чем мои подданные?

Он улыбнулся:

– Вы должны быть – и вы есть – отважней всех.

Июнь сменился июлем, и разведка донесла, что армада – такая огромная, что мимо любой точки на берегу проходила целый день, – хоть и вышла из Лиссабона в первую неделю мая, попала на пути в жестокий шторм и, донельзя потрепанная, вынуждена была укрыться в Ла-Корунье, порту на северном побережье Испании. Дрейк со своей флотилией в сотню вооруженных кораблей намеревался напасть на них, пока испанцы, стоя на приколе, будут зализывать раны. Но когда до Ла-Коруньи оставалось всего шестьдесят миль, погода обратилась против них, и ветер, прежде благоприятствовавший, предательски подул в северо-западном направлении, в сторону Англии, что позволило армаде продолжить смертоносное плавание. Боясь, что испанцы проскользнут мимо незамеченными и доберутся до английских берегов прежде них, Дрейк вынужден был развернуть корабли и отправиться домой. Как оказалось, армада вышла из Ла-Коруньи ровно в тот же день, так что Дрейк успел добраться до Плимута точно вовремя. Ветер, так жестоко потрепавший испанцев, не причинил нашим кораблям почти никакого вреда, что я сочла добрым знаком.

Я сложила и убрала прочь все свои наряды, приказала запереть драгоценности в надежно охраняемом Тауэре, а сама перебралась в Ричмонд, выше по течению Темзы. И стала ждать.

Из окон дворца открывался вид на реку; зыбь на воде выдавала отлив. Растущая луна играла на поверхности, вспыхивая яркими пятнами, которые дробились и вновь сливались друг с другом на волнах. На другом берегу серебрились облитые лунным светом камыши и плакучие ивы, меж которых белели силуэты отдыхающих лебедей. Ночь для любовников.

И тут сквозь лунное серебро пробился рыжий сполох. Огонек маяка, мерцающий за много миль отсюда. За ним другой. Армаду засекли. Был объявлен сбор местного ополчения.

– Свет! Свет! – потребовала я свечей.

Спать сегодня никому не придется. Поднялась суматоха: во дворец начали прибывать гонцы, потом одного из них провели ко мне. Дрожа, он бухнулся на колени.

– Ну? – Я жестом велела ему подняться. – Расскажи мне все.

Это был совсем юный парнишка, лет от силы пятнадцати.

– Я смотрю за маяком на холме Апшоу. Я засветил его, когда увидел, что загорелся огонь на соседнем, что на Эдкок-Ридже. С тех пор как зажегся самый первый, на западе, должно было пройти день-полтора.

– Ясно. – Я велела одному из гвардейцев заплатить парнишке. – Ты все сделал правильно.

Однако правда заключалась в том, что я сама только что увидела маяк и больше не знала ровным счетом ничего. Правда откроется, лишь когда прибудут осведомленные свидетели.

– Готовьтесь, – велела я моим гвардейцам.

Рэли, их командир, находился сейчас в западных графствах. Он должен был видеть армаду. Как далеко вдоль побережья она продвинулась?

Миновало полных три дня, прежде чем до Лондона дошли подробности. Первым армаду засек 29 июля капитан галеона «Золотая лань», охранявшего вход в Ла-Манш. Он заметил примерно пятьдесят испанских парусов неподалеку от островов Силли и направился прямиком в Плимут, за сотню миль, чтобы предупредить Дрейка.

На следующий день, 30 июля, армада вошла в пролив.

Сегодня было 1 августа.

– Расскажите мне в точности, что произошло, – велела я гонцу.

Голос мой звучал хладнокровно, хотя сердце готово было выскочить из груди.

– Я не знаю. Думаю, испанцы застали нашу западную эскадру в Плимутской гавани, запертую неблагоприятным ветром. Если они ее заметили, она стала для них легкой добычей.

– И что дальше?

– Я уехал до того, как нам стало известно, что произошло.

У меня защемило сердце. Новости приносили больше вопросов, чем ответов. Неужели наш флот из-за ветра оказался в ловушке и был уничтожен испанцами? Неужели вся Англия, совершенно беззащитная, теперь перед ними как на ладони?

Никто ничего не знал. Мы ждали в Ричмонде, а дни между тем текли один за другим – второе августа, третье, четвертое. Мои гвардейцы безотлучно находились при мне, а все входы во дворец были забаррикадированы. Мы не разбирали наши сундуки и почти не спали.

Мы боялись худшего: что испанцы в этот самый миг идут маршем на Лондон.

– Но, – твердила я Марджори, – мы можем утешать себя тем, что всю Англию они все равно не завоюют, пусть даже возьмут в плен нас и захватят Лондон. Южные графства и Лондон – это еще не все королевство. В Уэльсе и на севере края суровые, а люди еще суровей. А на востоке сплошные топи и болота. Раз уж испанцам за тридцать лет не удалось покорить нидерландцев, нас им не укротить никогда. Если я и все мое правительство исчезнем, появятся новые предводители.

– Наш народ рождает отчаянных борцов, – отвечала она. – Если испанцы захватят нашу землю, мы превратим их жизнь в ад.

– А если они попытаются расквартировать здесь столько солдат, сколько понадобилось бы, чтобы укротить нас, им придется оголить Нидерланды, и тогда они их потеряют, – заметила Кэтрин.

Я посмотрела на моих фрейлин. Их спокойствие не было напускным. А ведь у обеих мужья сражались с захватчиками, и от них не приходило никаких вестей.

– Ох, дамы, – сказала я. – Мы все – один народ, и у нас одна судьба.

Но что же все-таки происходит?

Уже поздно ночью в Ричмонд приехал лорд Хансдон. Я приветствовала его со смесью страха – перед теми новостями, которые он принес, – и облегчения, что томительная неизвестность наконец закончится, пусть даже мне предстоит узнать самое худшее.

Хотя ему шел уже седьмой десяток, он по-прежнему выглядел грозным воителем. Я попросила его подняться. Он выпрямился во весь свой внушительный рост и произнес:

– Ваше величество, я здесь затем, чтобы препроводить вас в безопасное место. Вы должны покинуть Лондон.

– Зачем? – спросила я. – Я не сдвинусь с места, пока не узнаю, что происходит!

Кэтрин, не в силах совладать с собой, бросилась к отцу и обняла его, шепча:

– Ох, слава Господу, вы не ранены!

Он похлопал ее по плечу, но произнес поверх ее головы, обращаясь ко мне:

– Даже мои новости уже устарели, хотя мне доложили их без промедления. Но вот что я знаю. Армада достигла пролива Те-Солент и острова Уайт. Произошло уже два боя, первый близ Плимута – где нам удалось вырваться из гавани, не дав им нас запереть, и выйти им на ветер, – а второй при Портленд-Билле. Ни один не закончился решительной победой. Но Дрейк захватил «Нуэстра Сеньора дель Росарио», нагруженный сокровищами. Команда не оказала никакого сопротивления. Когда испанский капитан услышал, кто ему противостоит, он немедля сдался, сказав: «Отвага и удача Дрейка так велики, что, похоже, ему содействуют сами Марс и Нептун».

Дрейк. И в самом деле казалось, что он непобедим – по крайней мере, на море.

– А дальше что? – спросила я.

Хансдон запустил пальцы в свою густую гриву:

– Армада продолжила плавание, а англичане продолжили преследование. Пока что неприятелю не удалось высадиться на сушу, но на острове Уайт будут для этого все условия.

– Мы укрепили его, – сказала я. – Вдоль берега выкопан огромный защитный ров, а губернатор Джордж Кэрью собрал три тысячи человек на защиту. Еще девять тысяч ополченцев охраняют Саутгемптон.

– Наш флот сделает все, что будет в его силах, чтобы не дать им войти в Те-Солент и получить, таким образом, доступ к острову Уайт. Но удастся ли нам помешать испанцам воспользоваться приливным течением, будет зависеть от погоды.

– И все это происходит… прямо сейчас?

– Я полагаю, что на рассвете. Вот почему нужно, чтобы вы отправились со мной и моими солдатами туда, где враги не смогут вас найти.

– Вы что хотите сказать? Вы уверены, что испанцы высадятся на сушу, а мы ничем не сможем им помешать?

– Я всего лишь хочу сказать, что, если они высадятся на сушу, дорога на Лондон им будет открыта.

– Но они пока никуда не высадились.

– Бога ради, мадам, к тому времени, когда мы узнаем, что они высадились, вы выглянете в окно и увидите испанские шлемы! Умоляю вас, позаботьтесь о себе. Если вас так мало заботит ваша собственная участь, подумайте хотя бы о тех солдатах и моряках, которые рискуют своими жизнями, чтобы спасти вашу!

Как он посмел бросить мне в лицо подобное обвинение?

– Судьба Англии заботит меня куда более моей собственной жизни, – парировала я. – Я настаиваю на этом, если это придаст людям мужества сопротивляться.

Я не могла позволить, чтобы меня отодвинули на второй план, сделали бесполезной зрительницей.

– Я желаю видеть, как будет разворачиваться битва, своими глазами, – потребовала я. – Я хочу отправиться на южное побережье, где смогу следить за происходящим, а не трястись от страха в убежище где-нибудь в центральных графствах.

Да, я поеду и буду наблюдать за всем своими глазами. Это ожидание, эти новости из вторых и третьих рук – все это было невыносимо.

– Это не храбрость, а безрассудство.

– Я могу быть там через день.

– Нет, нет! Совет никогда не даст разрешение. – На лице его отразилось страдание. – Вы не можете, вы не должны рисковать вашей особой. Какой подарок для испанцев! Если они убьют вас, то могут выставить вашу голову на потеху всему войску. А если схватят, то отправят в Ватикан в оковах. Как это поможет вашим подданным?

– Четвертование Уильяма Уоллеса отнюдь не повредило его наследию в Шотландии. Даже напротив. – Я вздохнула. – Сегодня по темноте я все равно никуда не поеду. Отправляйтесь обратно к вашим войскам в Виндзор – без меня.

Он не мог ни приказать мне, ни заставить. Ни один человек не имел права мной помыкать. Раздосадованный, Хансдон сжал губы в тонкую ниточку и поклонился.

– Дорогой кузен, я всецело вам доверяю, – сказала я. – Несите вашу службу в Виндзоре. И пришла пора армии графа Лестера собраться в Тилбери. Я отдам распоряжения.

7

Как только он ушел, Кэтрин разве что руки не начала ломать.

– Если он так мрачен, значит положение дел хуже, чем он сказал! Отец не любит лишний раз никого волновать.

– Я это знаю, – заверила я. – Я все поняла, когда он, вопреки своему обыкновению, не стал браниться и сквернословить.

Хансдон любил вставлять в речь крепкие солдатские словечки, и его нимало не заботило, что об этом думают окружающие. Однако сегодня он был слишком потрясен, чтобы разговаривать в своей обычной грубоватой манере.

– Кто может знать, что происходит на самом деле? Вот в чем беда.

Тридцать лет я была королевой и теперь, в этот час наивысших испытаний, блуждала в потемках и не могла повести за собой свой народ. Я выглянула в окно. Маяки больше не горели. Они сделали свое дело.

На следующее утро нас приветствовало необычное зрелище: сэр Фрэнсис Уолсингем в латах. Он неуклюжей походкой явился в мои покои, лязгая железом. Шлем он нес под мышкой.

– Ваше величество, вы должны перебраться в Лондон, в Сент-Джеймсский дворец, – объявил он. – Там защитить вас будет проще, чем здесь, в Ричмонде. Хансдон передал нам, что вы отказываетесь скрываться в деревне. Но в Сент-Джеймс вам перебраться необходимо. Хансдон с его армией в тридцать тысяч человек сможет оборонить город.

– Мой мавр, почему вы в таком виде? – спросила я.

– Я готовлюсь к битве, – отвечал он.

Я с трудом удержалась от смеха:

– Вам когда-нибудь доводилось сражаться в латах?

– Нет. Но нам не доводилось делать очень многое из того, к чему необходимо подготовиться сейчас, – сказал он.

Я была глубоко тронута тем, что он пошел на это – он, человек, чьим оружием в силу рода его деятельности всегда был разум, а не железо. Следом за ним в покои вошли Бёрли и его сын Роберт Сесил.

– Ну, мои добрые Сесилы, а ваши латы где? – осведомилась я.

– Ну, какие мне с моей подагрой латы, – ответил Бёрли.

– И мне с моей спиной, – смущенно произнес Роберт Сесил.

Разумеется. Как же я сама не подумала? У Сесила-младшего был искривлен позвоночник, хотя, вопреки утверждениям его политических противников, горбуном он не был. Злые языки утверждали, что в младенчестве он упал и ударился головой, но это была явная ложь, ибо голова его не только выглядела совершенно невредимой, но еще и служила вместилищем блестящего ума.

Внезапно у меня возникла одна идея.

– А можно быстро сделать для меня кирасу и шлем?

– Но с какой це… думаю, да, – сказал Роберт Сесил. – Гринвичская оружейная мануфактура способна работать очень быстро.

– Отлично. Я хочу, чтобы к завтрашнему вечеру они были готовы. И еще меч подходящей для меня длины.

– Что вы задумали? – встревожился Бёрли.

– Я собираюсь отправиться на южное побережье, возглавить тамошних новобранцев и своими глазами посмотреть, что происходит на море.

– Хансдон же объяснил вам, почему это невозможно, – вздохнул Уолсингем.

– Я настаиваю на том, чтобы выступить вместе со своими войсками. Если не с новобранцами на юге, то в Тилбери, когда соберется главная армия.

– А пока, мадам, вам необходимо перебраться в Сент-Джеймсский дворец, – сказал Бёрли. – Пожалуйста!

– Я привел для вас белую лошадь, – подал голос Роберт Сесил.

– Это взятка? – рассмеялась я (странно, что меня вообще что-то еще могло рассмешить). – Против белой лошади я устоять не могу, вы же знаете. Ладно. Она готова?

– Готова. И у нее новые изукрашенные серебром упряжь и седло.

– Как те, что герцог Пармский приказал изготовить для его торжественного въезда в Лондон?

Об этом факте донесли Уолсингему его осведомители.

– Лучше, – заверил меня Сесил.

Мы переправились через реку на лодках, после чего предстояло преодолеть еще десять миль до Лондона верхом. Вдоль дорог выстроились толпы растерянных и напуганных людей. Я сидела в седле так спокойно, как только могла, махала им рукой и улыбалась, чтобы подбодрить. Ах, если бы я еще могла подбодрить себя саму! Кроме толпящихся людей, ничего необычного видно не было. Небо затянули тучи, и для середины июля было холодно. Когда мы подъехали к Лондону, я не заметила нигде дыма и не услышала звуков канонады.

Сент-Джеймсский дворец представлял собой краснокирпичное здание, которое мой отец использовал как охотничий домик. Со всех сторон окруженный заросшим парком, он отстоял довольно далеко от реки, поэтому тут было безопаснее, чем в Уайтхолле, Гринвиче или Ричмонде. Однако, когда мы подъехали ближе, я увидела, что лужайки, где раньше гуляли фазаны, олени и лисы, превратились в армейские биваки. На траве разбили палатки, и между ними маршировали колонны солдат.

Хансдон встречал нас у ворот. На лице его отразилось облегчение. Он рассчитывал на мое благоразумие.

– Слава Господу, вы добрались благополучно.

Я спешилась и похлопала лошадь по шее.

– Юный Сесил знает, как меня умаслить, – сказала я. – Когда имеешь дело с королевой, подарок лучше, чем запугивание.

Всю вторую половину дня я наблюдала за марширующими новобранцами и писала моим командующим письма, в которых объясняла, что хочу находиться в войсках, сражающихся с герцогом Пармским, а не отсиживаться где-нибудь в деревне. Хансдон даже слышать об этом не желал, но, возможно, мне удалось бы убедить командующих основной армией, Лестера и Норриса. Тем временем прибыл Уолтер Рэли.

Никогда и никому я еще так не радовалась.

– Рассказывайте, рассказывайте, – потребовала я, не успел он еще переступить через порог.

Его элегантный дорожный костюм был весь в пыли, сапоги облеплены грязью. Даже его борода была припорошена пылью. Лицо его казалось непроницаемым, но впечатления человека в отчаянии оно не производило.

– В западных графствах все спокойно, – сообщил он. – Мы не дали испанцам высадиться на острове Уайт. Наш флот разделился на четыре эскадры, которые возглавили Фробишер на «Триумфе», Дрейк на «Отмщении», Говард на «Ковчеге» и Хокинс на «Виктории», и вынудил армаду пройти мимо, тесня ее к отмелям и банкам, которых испанцам удалось миновать лишь чудом. Теперь они направляются к Кале.

– Благодарение Господу!

Я готова была упасть на колени, вознося хвалы Всевышнему. Бог замечал такую благодарность. Но я взяла себя в руки и спросила:

– Но когда они доберутся до Кале?..

– Предположительно, там или же близ Дюнкерка, или у побережья Фландрии они попытаются скоординировать свои действия с действиями Пармы. Но знает ли он о местонахождении армады и готов ли погрузить свои войска на корабли немедленно? Подобные вещи требуют нескольких недель подготовки.

– Парма славится своей подготовкой, – напомнила я.

– Да, но когда знает все факты, – возразил Рэли. – В курсе ли он?

– Если Бог на нашей стороне, то нет, – сказала я.

– Ополчение западных графств движется на восток, чтобы помочь другим графствам, – сообщил Рэли.

– Кажется, ваша задача выполнена, и выполнена прекрасно, – заметила я. – Теперь вы вольны поступить так, как хотели с самого начала, – присоединиться к флоту. Если, конечно, сможете их перехватить.

– Я перехвачу их, даже если ради этого мне придется прозакладывать душу дьяволу, – ухмыльнулся он.

– Осторожнее со словами, Уолтер, – предостерегла я. – Не забывайте старую поговорку: связался с дьяволом, пеняй на себя.

– Я помню, – поклонился Рэли.

Вечером доставили кирасу, шлем и меч. Мне показалось, железо еще хранило жар горнила. Я погладила изящные доспехи, потом осторожно примерила их. Если что-то не подошло бы, сделать с этим ничего было бы уже нельзя. Но все подошло. Доспехи сидели идеально.

– Вы похожи на амазонку, – восхитилась вслух Марджори.

– Так и было задумано, – отозвалась я.

В латах я немедленно почувствовала себя по-другому – не отважнее, но более неуязвимой.

Наутро пришел ответ от Лестера из Тилбери. Этот форт располагался милях в двадцати ниже по течению Темзы, и корабли герцога Пармского не могли не миновать его на пути к Лондону. Сосредоточив там основные силы, мы намеревались блокировать испанцам подступы к Лондону, а для надежности перегородили реку лодками.

Вскрывая письмо, я рванула бумагу с такой силой, что печать отлетела прочь.

Моя дражайшая и милостивейшая госпожа, я был несказанно обрадован, обнаружив в Вашем послании изъявленное Вами в высшей степени благородное намерение собрать Ваши войска и самолично принять участие в рискованном предприятии.

Вот! Он понимал меня куда лучше, чем старый Хансдон!

И коль скоро Вашему Величеству угодно было испросить моего совета касательно Вашей армии и сообщить мне о Вашем секретном намерении, я без утайки выскажу Вам свое мнение по разумению моему.

Да, да!

Касательно Вашего предложения присоединиться к войскам, стянутым к Дувру, я, дражайшая моя королева, никак не могу дать на то своего согласия. Однако же вместо этого я прошу Вас прибыть в Тилбери, дабы присутствием своим вселить мужество в сердца Ваших солдат, самых добрых, верных и способных, каких только может пожелать себе любой командующий. Я самолично гарантирую безопасность и неприкосновенность Вашей бесценной особы, превыше которой для всех нас нет и не может быть ничего в этом мире и о которой ни один человек не может даже и помыслить без священного трепета.

Ох. Но он так сформулировал… Быть может, мне и впрямь лучше предстать перед основной армией. Своим присутствием мне следует укреплять дух других, а не тешить собственное любопытство, наблюдая за битвой.

Тайные советники пришли в ужас. Бёрли только что не топотал своими подагрическими ногами, Сесил цокал языком и поглаживал бороду, Уолсингем закатывал глаза. Остальные – архиепископ Уитгифт и Фрэнсис Ноллис – неодобрительно перешептывались и качали головой.

– Это безрассудная и опасная затея, которую вы зачем-то вбили себе в голову, – сказал Бёрли. – И как только милорд Лестер ей споспешествует?!

– Вторжение может начаться со дня на день! – подхватил Уолсингем. – И хуже того, вам опасно находиться среди людей. Разве вы забыли, что в папской булле сказано: тот, кто убьет вас, совершит богоугодное дело? Откуда нам знать, кто может скрываться в войсках? Одного отщепенца будет достаточно!

– Я же не римский император, чтобы опасаться смерти от рук собственных подданных, – сказала я. – Католики до сих пор были мне верны. Я не собираюсь лишать их своего доверия теперь.

– Даже добрым императорам и королям случалось пасть от руки убийцы, – возразил Уолсингем.

– Господь хранил меня до сих пор, и все дальнейшее тоже в руце Его. – Я обернулась к собранию. – Господа, я еду. Я отдаю должное вашему беспокойству обо мне, но я должна поехать. Я не могу оставаться в стороне в миг величайших испытаний для моего королевства. Я должна быть с моими подданными.

Я написала Лестеру, что принимаю его приглашение, и он ответил: «Быть посему, любезная королева, не меняйте своего намерения, если только Господь дарует Вам доброе здравие». Менять свое намерение я вовсе не собиралась.

В ту ночь я приказала принести мне испанский кнут, давным-давно убранный подальше. Я воспользуюсь им теперь, и сыромятная кожа в ладони укрепит мою решимость. Мы не можем проиграть!

На рассвете я ступила c маленькой пристани Уайтхолла на борт королевской барки, чтобы плыть в Тилбери. Сегодня мне беспрестанно казалось, что все эти красные драпировки, бархатные подушки и раззолоченное убранство каюты насмехаются надо мной. Меня окружали атрибуты королевского величия, но я плыла защищать свою страну. Мы оставили позади портовые районы Лондона, затем Гринвич и направились дальше к морю, и все это время я благословляла эти места и людей, что тут жили, хотя и не могла их видеть.

Впереди в лодке плыли трубачи, громким пением горнов сзывая любопытных на берега реки. Завершали процессию барки с моими телохранителями и Королевской гвардией, облаченной в латы и шляпы с перьями, а также с советниками и придворными.

К полудню мы причалили к блокгаузу форта. Вдоль берега навытяжку выстроились солдаты, от их шлемов отражалось солнце. Как только барка пришвартовалась к причалу, меня приветствовало пение горнов, и генерал сухопутной армии, мой граф Лестер, в сопровождении лорд-маршала Норриса по прозвищу Черный Джек торжественно двинулись мне навстречу.

При виде моего дорогого Роберта, который ждал меня, такой щеголеватый в своих латах, у меня перехватило дыхание. Он ждал меня, как ждал во все поворотные моменты моей жизни, он поддерживал меня, как поддерживал всегда.

– Ваше величество. – Он поклонился.

– Да здравствует королева! Добро пожаловать! – сказал Норрис, склоняя голову.

Я окинула взглядом впечатляющие ряды солдат, выстроившихся в колонны на склоне холма.

– У нас тут двадцать с лишним тысяч человек. – Лестер кивнул на солдат. – Я предлагаю вам сперва взглянуть на лагерь и запруду, которой мы перегородили реку. А после обеда вы сможете устроить смотр войскам и обратиться к ним с речью.

– С радостью так и поступлю, – сказала я.

Я кивнула на следующую за моей барку, на которой везли моего коня. Его как раз в эту самую минуту сводили по сходням на берег.

– Отличный мерин, – заметил Лестер, вскинув брови. – Новый?

Лестер гордился тем, что поставлял мне самых лучших и красивых лошадей.

– Подарок Роберта Сесила, – пояснила я.

– Отменный вкус, – произнес он, еле заметно покривившись. – А теперь, моя дражайшая королева, не соблаговолите ли вы пройти вместе со мной в лагерь?

Он указал на деревянные мостки. Я была уже в белом бархатном платье, в котором намеревалась показаться, и, прежде чем сесть в седло, собиралась надеть латы. Момент был столь судьбоносный, почти сакральный, что ни один обычный наряд не казался его достойным, но белый бархат, олицетворение девственности и королевского величия, был наиболее к этому близок.

Когда мы проходили, каждый солдат кланялся, а офицеры в знак почтения опускали пики и древки стягов. Я вглядывалась в их лица, широкие, загорелые и напуганные, и видела мужество, которое им понадобилось, чтобы оставить свои фермы, дома и встать в строй.

Мы поднялись на вершину холма, и перед нами раскинулся лагерь. Сотни палаток – одни искусной выделки, другие из грубой парусины – тянулись во все стороны стройными рядами. Офицеры размещались в просторных шатрах, тогда как для военных рангом пониже предназначались выкрашенные зеленой краской будочки. Над ними реяли яркие флаги и вымпелы. При виде нас трубачи и барабанщики заиграли приветственные мелодии, затем из пушек блокгауза дали салют.

– Взгляните на ваши легионы! – Лестер повел рукой. – Бравые англичане, готовые защищать нашу землю.

На один краткий ужасающий миг я почувствовала, что вот-вот расплачусь. Такие отважные и такие хрупкие, эти воины были самым драгоценным даром, который когда-либо преподносил мне мой народ.

– Да, – пробормотала я.

Я переходила от одной группки стоявших навытяжку солдат к другой, перекидываясь парой слов с одними, улыбаясь другим, и думала о том, как они похожи на высокую изгородь или аллею саженцев вдоль дороги.

– Благослови вас всех Господь! – крикнула я, и они в ответ все до единого упали на колени.

– Боже, храни королеву!

Проинспектировала я также и кавалерию, в которой насчитывалось две с лишним тысячи всадников. Один из эскадронов в рыже-коричневых мундирах возглавлял юный пасынок Лестера, Роберт Деверё, граф Эссекс. При виде меня он ухмыльнулся и помедлил на миг дольше, чем следовало, прежде чем склонить голову.

– Ваше величество, – сказал Лестер, – юный Эссекс за свой счет собрал и снарядил эскадрон в две сотни человек.

Он с гордостью кивнул на графа.

Я посмотрела на пышно разряженный эскадрон и мысленно прикинула стоимость всего этого великолепия. Юный Эссекс определенно не поскупился. Однако, вместо того чтобы поражать, эта роскошь вызывала недоумение своей чрезмерностью.

* * *

На обед мы удалились в шатер Лестера. Присоединиться к нам должны были лишь немногие избранные, поэтому стол был не слишком длинный. С моей стороны присутствовали только Марджори с Кэтрин да Уолсингем. С замысловатым поклоном усевшись, Лестер провозгласил:

– Ваше величество, мы ждем ваших приказаний!

– Приказаний не будет, будут похвалы, – сказала я.

– Французское вино. – Лестер поднял кубок. – Выпьем же за то, чтобы французы сохранили в этой войне нейтралитет.

Мы все пригубили свои кубки.

– Армада встала на якорь близ Кале, – доложил Уолсингем (на нем была нижняя часть доспеха, верхнюю же он для удобства снял). – Приблизительно милях в пятидесяти от Дюнкерка, где их ждет герцог Пармский. Или не ждет?

– Этого не знает никто, – признал Лестер. – Вполне возможно, он не в курсе даже, вышла ли армада из Лиссабона.

– Мои осведомители сообщают, что в гавани Кале кипит бурная деятельность, – сказал Уолсингем. – Шлюпки снуют туда-сюда между портом и армадой, которая не может встать там на якорь, не нарушая нейтралитета Франции. Но между ними слишком уж много сношений. Я думаю, что армаду ремонтируют и переоснащают при содействии французов.

Он с грохотом опустил кубок на стол, отодвинул его в сторону и добавил:

– Пожалуйста, принесите мне простого английского эля!

– Наша забота – не гадать, чем там заняты французы, а быть готовыми оборонять нашу землю от любого, кто на нее высадится, – подал голос сэр Генри Норрис, муж Марджори.

Широколицый, с пшеничными, хотя ему шел уже седьмой десяток, волосами, он благодаря своей внешности производил впечатление бесхитростного простака, каковым отнюдь не был.

– Отец, хорошую армию делают качественные выучка и вооружение, – сказал Черный Джек (прозвище это он получил за смуглость, унаследованную от матери). – Вы же знаете, кого набрали в местное ополчение.

– Мальчишек, забулдыг и древних старцев, – произнес крепкий темноглазый мужчина, сидевший слева от Лестера.

– «Старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения»[3], – пробормотал Уолсингем.

– Оставьте вы в покое Библию! – рявкнул Черный Джек. – Испанцы плывут под штандартом, который благословил сам папа. Но это не поможет им победить, равно как нам не помогут победить цитаты из Священного Писания.

– Вы, сэр. – Я обернулась к мужчине, который упомянул про забулдыг. – Вы утверждаете, что местное ополчение и вооруженная милиция – сборище неумех?

Тот вздрогнул, когда понял, что я обращаюсь к нему, – будто привык, что его никогда не принимают всерьез.

– Я хотел лишь сказать, ваше величество, что у нас нет профессиональной армии, а есть только граждане, которых забрали из семей и кое-как наспех обучили. Никакого сравнения с немецкими, итальянскими и валлонскими наемниками герцога Пармского. Чем богаты, тем и рады. Я вовсе не имел в виду ничего неуважительного.

– Я же говорил вам, что мой конюший – подающий большие надежды молодой человек, – поспешно вставил Лестер. – Очень примечательный юноша. Могу я представить вам сэра Кристофера Блаунта?

Миловидный юноша. Томные глаза и красиво очерченные губы. Широкие плечи. Даже под одеждой видно, как бугрятся мышцы на руках.

– А вы, случайно, не родственники с Чарльзом Блаунтом? – спросила я, имея в виду одного из моих придворных фаворитов, который теперь командовал кораблем «Радуга» под началом сэра Генри Сеймура.

– Очень дальние, ваше величество.

– Значит, красота – это у вас семейное.

Другой на его месте покраснел и смутился бы, он же в ответ лишь спокойно посмотрел на меня. Очевидно, не позер и не дамский угодник.

Роберт Деверё, который все это время держался необыкновенно тихо, чертил на столе круги пролитым вином.

– Роберт…

Двое повернули ко мне голову: Роберт Дадли и Роберт Деверё.

– Красивое имя Роберт, – сказала я. – Но я звала младшего, кузена.

Мы с Робертом Деверё приходились друг другу родственниками: он был праправнуком Томаса Болейна, а я внучкой.

– Да, ваше величество?..

– Вы что-то совсем притихли.

– Прошу меня простить. Все это тяжким грузом лежит на моем сердце.

Ясный взгляд его широко раскрытых глаз был поистине ангельским. Да и сам он с его голубыми глазами и золотистыми кудрями выглядел точь-в-точь как сошедший с итальянских полотен ангел.

– Поистине, как и у всех нас. Давайте закончим трапезу и вернемся к нашим делам.

Мы принялись за еду, вполголоса переговариваясь с соседями по столу. Я спросила у Марджори, чем отличается военная философия ее мужа и сына.

– Подход Генри более тонкий, – отвечала та. – Он предпочитает выждать и посмотреть, что будет делать неприятель. Джек же за то, чтобы сначала нанести удар, а вопросы задавать потом.

– Примерно как Дрейк.

– Да, и…

Тут снаружи послышался шум, и в шатер впустили человека в латах. Стащив с головы шлем, Джордж Клиффорд, граф Камберленд, направился к нам и остановился передо мной. Соблюдя все необходимые формальности, он с поклоном произнес:

– До меня только что дошла весть, ваше величество. Две ночи назад флотилия сэра Генри Сеймура, стоящая в Дувре, присоединилась к флотилии адмирала Говарда в погоне за армадой. Наш объединенный флот неожиданно оказался в паре миль от нее, преспокойно стоявшей на якоре на рейде Кале, и адмирал Говард счел возможность нанести удар слишком заманчивой, чтобы удержаться, несмотря на опасность. Они снарядили брандеры, эти орудия ужаса, и запустили восемь адских факелов – кораблей, которые начинили пушечными ядрами и подожгли, – прямо в сердце армады. Там, где все наши пушки оказались бессильны, этот план сработал. Плотный оборонительный строй армады был нарушен. Испанцы в панике бросились рубить канаты, чтобы избежать столкновения с пылающими кораблями, и сорвавшиеся с якоря суденышки ветром и волнами разметало по всей округе. Теперь они отчаянно пытаются вновь собраться вместе у Гравелина. Наш флот намерен атаковать их, пока они не оправились от потрясения. По крайней мере, у нас появилась возможность разбить испанцев, вместо того чтобы просто потрепать их.

– Смерть Господня! – вскричала я. – Обрушьтесь на них всей мощью, разгромите их!

Но те, кто мог это осуществить, были далеко и не слышали меня.

Я же тем временем находилась здесь, в Тилбери, и могла обратиться напрямую лишь к сухопутным защитникам. Единственное средство, доступное мне, чтобы повлиять на исход этой войны.

Я поднялась. Лестер немедленно сделал знак нашим сотрапезникам.

– Ваше величество, – произнес он, – молю вас, дозвольте вашим верным солдатам и офицерам выказать вам свою преданность. Они желают приложиться к вашей прекрасной, могущественной руке.

Длинная колонна крепких молодых мужчин выступила вперед, и каждый по очереди поцеловал мою руку.

8

Я удалилась, чтобы одеться для приветственной церемонии. Кэтрин и Марджори собирали меня, точно служки, облачающие священника. Первой заботой были мои волосы. Я водрузила на голову свой лучший и самый высокий парик, в котором отлично держались жемчуга и бриллианты, символы девственности; и парик хорошо был виден издалека. Затем настал черед серебряной кирасы – ее аккуратно приладили поверх пышного лифа из белого бархата и, не затягивая, закрепили завязками, чтобы не болталась.

Фрейлины отступили назад.

– Мадам, вы не земная королева, а настоящая Афина Паллада.

Выражение их лиц сказало мне, что я полностью преобразилась из женщины, пусть даже и королевы, которой они прислуживали каждый день, в нечто высшее. Сегодня я превзошла себя. У меня не было иного выбора.

Выйдя из шатра, я села на великолепного белого скакуна. Лестер передал мне серебряный с золотом генеральский жезл и черный испанский кнут и, взявшись за уздечку, повел коня в поводу.

Эссекс шел рядом, за ним следовал Джек Норрис в сопровождении знаменосца с бархатным малиновым стягом с вышитым золотом гербом Англии. Впереди меня шествовали благородный дворянин с церемониальным мечом в руках и паж с моим серебряным шлемом на белой бархатной подушке. Свита была совсем крошечная: я не хотела потеряться в пышной процессии. Я хотела, чтобы все взгляды были устремлены на меня, а не на моих сопровождающих.

Весь лагерь собрался в ожидании. При виде меня толпа приветственно взревела, а салют, который дали из пушек, прозвучал как гром канонады. Когда я приблизилась к вершине холма, откуда собиралась произнести речь, облаченные в алое трубачи внезапно задули в горны, перекрывая человеческие голоса пронзительным и властным пением меди. В толпе собравшихся постепенно, распространившись от передних рядов к задним, воцарилась тишина.

На вершине холма я развернула коня к людскому морю, колыхавшемуся внизу, на сколько хватало глаз. Мой народ. Мои солдаты. Я молилась, чтобы ветер донес мою речь до каждого.

– Мой возлюбленный народ! – закричала я и подождала, пока слова не разнесутся во все стороны; толпа затихла. – Кое-кто, пекущийся о нашей безопасности, убеждал нас остеречься являть себя пред вооруженной толпой из страха предательства.

Да, Уолсингем и Бёрли дали благоразумный совет, но последовать ему в этой небывалой ситуации в конечном итоге было бы губительным. Пытаться спрятаться сейчас значило признать поражение.

– Но мы заявляем, что не желаем жить, не доверяя нашим добропорядочным и верным подданным. Пусть тираны боятся! Мы же неизменно вели себя так, что после Господа всегда полагали нашей главной силой и защитой преданность и благорасположение наших подданных.

Я сделала глубокий вдох, и слова неукротимым потоком хлынули наружу из самых глубин моего трепещущего сердца, перескакивая с монаршего «мы» на личное «я»:

– И потому я ныне тут, среди вас, как вы можете узреть сами, не увеселения для и не забавы ради, но преисполненная решимости в сей трудный час жить и умереть в бою вместе с вами. Отдать за Господа моего, за мое королевство и мой народ не только честь свою, но и всю кровь до последней капли.

Английские монархи и до меня участвовали в битвах – Ричард Львиное Сердце, Генрих V, мой родной дед Генрих VII сражались и рисковали своей жизнью. Я сделала еще один глубокий вдох, собираясь с силами:

– Да, телом я – слабая и немощная женщина, но у меня сердце и мужество короля, к тому же короля Англии, и душа моя полнится негодованием при одной мысли о том, что герцог Пармский или любой другой правитель Европы посмеет вторгнуться в пределы моего королевства.

Толпа разразилась громким криком, разнесшимся, точно раскат грома. Когда он наконец затих, я провозгласила:

– И более того, я заявляю, что сама буду сражаться с оружием в руках; я стану вашим генералом и вашим судией и вознагражу каждого за доблесть на поле боя!

На сей раз рев толпы был столь оглушительным, что последующие мои слова, сулящие им награды и призывающие во всем подчиняться Лестеру, моему генерал-лейтенанту, совершенно в нем утонули. Слышен оказался лишь самый конец фразы: «Мы скоро одержим славную победу над врагами моего Бога, моего королевства и моего народа». И тут толпа необъяснимым образом совершенно стихла.

В наступившей тишине, которая защитным коконом окружила меня, я с колотящимся сердцем поехала вниз по склону холма, и людское море передо мной вдруг расплылось.

Я не сняла латы даже после того, как солдат распустили по своим палаткам. В офицерском шатре меня с невнятными восклицаниями окружила группа взволнованных военачальников. Один за другим они опускались передо мной на колени, выражая свое почтение. Их обыкновенно зычные голоса были непривычно тихи, а у некоторых в глазах стояли слезы. Неужто никто так и не нарушит эти чары? Мне казалось, я не смогу вздохнуть как простая смертная до тех пор, пока кто-нибудь не сделает этого.

– Троекратное «ура» ее величеству, благородной правительнице лучше всякого короля! – наконец воскликнул Джек Норрис.

Остальные подхватили его слова – зазвенели бокалы, и мы вновь вернулись на землю.

Лестер стоял рядом и смотрел на меня с таким выражением, как будто впервые увидел.

– Я знаком с вами с самого детства, – произнес он вполголоса. – Но теперь я понимаю, что никогда не смогу узнать вас всецело. Того, что услышал сегодня, я никогда даже и вообразить себе не мог. – Он взял мою руку и, склонившись над ней, поцеловал. – Никто из свидетелей не забудет этого до самой смерти. И я прикажу записать ваши слова, чтобы все могли насладиться ими во всей их полноте.

– Сегодня и ваш день, друг мой, брат мой. Я безмерно благодарна вам за то, что разделили со мной этот наивысший миг.

Господь, не давший нам иной жизни вместе, кроме как на публике, увенчал ее сегодняшним мгновением торжества и позволил нам разделить его. Наши глаза встретились и сказали друг другу больше, чем любые жалкие слова. Этот неповторимый и незабываемый миг навеки скрепил нашу духовную связь длиною в жизнь.

Подали закуски и напитки, но у меня не было аппетита. Смогу ли я когда-нибудь вновь испытать голод? Что, если обожание и полное доверие моих подданных напитали и насытили все мои потребности? Все остальные, впрочем, набросились на мясо, хлеб и вино с жадностью.

Пока мужчины насыщались, меня отыскал граф Камберленд. При виде его все остальные сгрудились вокруг, чтобы услышать последние новости.

– Ваше величество, в разгар вашей речи я получил депешу. Армаде удалось перегруппироваться…

По шатру пронесся стон.

– …но мужество их было поколеблено столкновением с брандерами накануне, и самое ожесточенное сражение этой войны и сейчас еще идет при Гравелине, близ берегов Фландрии. Если верить донесениям, преимущество на нашей стороне и мы тесним неприятеля. Беда в том, что у нас весьма скоро могут иссякнуть боеприпасы. Часть испанских кораблей уже вынесло из Ла-Манша в Северное море. Остальные все еще сражаются, но их понемногу сносит на отмели. Кажется, их звезда закатилась.

– Победу торжествовать еще рано? – спросил Генри Норрис.

– Да. Они могут перестроиться и вернуться. Все зависит от ветра. Если он так и будет дуть на север, у них ничего не получится.

– А что Пармский?

Камберленд покачал головой:

– Мне сказали, что, даже если армада и прошла мимо него, он намерен, пользуясь приливом, переправить свои войска на баржах в Англию. Во время отлива выйти из эстуария у него не получится, но прилив поможет ему.

Уолсингем навис надо мной.

– Вы должны незамедлительно вернуться в Лондон, – потребовал он. – Вам нельзя тут находиться, когда он высадится на берег со своими пятьюдесятью тысячами человек!

Он что, так ничего и не понял? Я пригвоздила его к месту пронзительным взглядом:

– Мой дорогой секретарь, как я могу уехать? Не я ли менее двух часов тому назад пообещала отдать всю кровь до последней капли? Не я ли уверяла, что обладаю отвагой и решимостью короля Англии? Чего будут стоить мои слова, если я при малейшем намеке на опасность дам дёру? Сердце мое полнится негодованием на вас, сэр!

Я была совершенно серьезна. Лучше умереть здесь, защищая свою землю, чем спасаться бегством, чем предать свои же собственные слова, едва успев их произнести! Мир уважал мужество троянцев, спартанцев при Фермопилах, иудеев при Масаде, Клеопатры, бросившей вызов римлянам. А трусов не уважал.

Землистое лицо Уолсингема потемнело еще сильнее, и, что-то пробормотав себе под нос, он вновь принялся за еду.

– В этом мы с вами, – заявил Лестер, и присоединившийся к нему Эссекс горячо его поддержал.

– Мы тоже, – подхватили Норрисы, отец и сын.

– И мы, – хором сказали Марджори с Кэтрин. – Мы, женщины, не дадим повода упрекнуть нас в трусости!

9

Мы наблюдали. Мы ждали. По всей Европе ходили тысячи самых разнообразных слухов. Армада победила. Герцог Пармский высадился. Дрейк погиб – или был взят в плен, или ему оторвало ноги. Хокинс и «Виктория» ушли на дно. По Англии тоже ходили слухи. Высокий прилив полнолуния наступил и благополучно миновал, но герцог Пармский у английских берегов так и не появился.

Никто не знал, что случилось с армадой. Адмирал Говард и английский флот преследовали ее до самого залива Фёрт-оф-Форт, омывающего берега Шотландии в окрестностях Эдинбурга. Когда она там не остановилась, наши корабли повернули вспять. Они прекрасно знали, какая судьба ожидает армаду, если та попытается обогнуть северную оконечность Шотландии и направится обратно в Испанию вдоль берегов Ирландии: бурные волны и острые скалы негостеприимного моря неминуемо уничтожат ее. Они уничтожали даже те корабли, капитаны которых знали эти воды как свои пять пальцев, а испанцы их не знали.

Именно так и произошло. Пока испанцы служили в своих соборах благодарные мессы в честь славной победы армады, ее галеоны один за другим разбивались о скалистые берега Западной Ирландии. Почти три десятка кораблей нашли там свой конец, а немногочисленные испанцы, которым удалось добраться до берега, были убиты местными ирландскими или английскими агентами. В общей сложности в Испанию не вернулось около семидесяти кораблей, а те, что вернулись, были в столь плачевном состоянии, что никуда больше не годились. Мы же не потеряли ни одного корабля.

Лишь к сентябрю первые вести достигли короля Филиппа, тот был озадачен.

– Надеюсь, Господь не попустил такого зла, ибо все это сделано во славу Его, – только и сказал он.

Но Господь был на стороне Англии, ибо нам благоприятствовал даже ветер.

Мы устроили пышные празднества. Колокола не умолкали много дней. Были сложены баллады и отчеканены памятные медали. Во всех церквях страны шли благодарственные службы.

Улицы Лиссабона бурно радовались поражению испанцев. На каждом углу распевали примерно такие песенки:

О, мы их знали. Как знали наперечет названия всех наших кораблей и имена всех наших героев. В их числе был даже капитан восьмидесяти девяти лет, который так искусно управлял своим кораблем в эскадре Говарда, что адмирал лично произвел старика за отвагу в рыцари прямо на палубе судна. Вот из какого теста сделаны наши ребята.

В первый месяц я была на седьмом небе от счастья. Необыкновенное время, нечто поистине поразительное. Казалось, я только что родилась и теперь училась видеть, слышать, чувствовать вкусы и запахи, испытывать эмоции. Все мои чувства были обострены едва ли не до болезненности. Далеко на севере, в Норвегии и Швеции, есть края, где летом солнце не заходит никогда. Говорят, что в эти несколько недель люди не испытывают потребности во сне и пребывают в состоянии крайнего воодушевления. Вот такими и были для меня недели после того, как угроза вторжения армады миновала.

Мы готовились служить всеобщий благодарственный молебен в соборе Святого Павла. Предстояло освятить знамена, захваченные Дрейком на «Нуэстра Сеньора дель Росарио», флагманском корабле армады, в зеркальном отражении службы, на которой папа благословил его знамя перед отплытием. Интересно, уцелел ли галеон, и если да, где испанцы намеревались скрывать его от позора?

Папа же, между тем верный своей жизнерадостной плебейской натуре, похоже, был вполне доволен исходом, словно никогда против него и не возражал. В Риме он объявил: «Елизавета, без сомнения, великая королева, и, будь она католичкой, мы звали бы ее нашей горячо любимой дочерью. Взглянете, как умело она правит! Она всего лишь женщина, хозяйка половины острова, и тем не менее она наводит страх на Испанию, Францию, Священную Римскую империю – на всех!» Когда же его собственный секретарь укорил понтифика за славословия, тот воскликнул: «Как жаль, что я не волен на ней жениться. Что за женой она была бы! Какие у нас были бы дети! Они бы правили миром».

– Ваше святейшество, – возразил секретарь, – вы говорите о величайшей врагине Святой Церкви!

– Мм… – А потом у него вырвалось: – Дрейк до чего же великий капитан!

Я подозревала, что так один пират искренне восхитился другим.

Когда Роберт Дадли поведал мне эту историю, мы с ним от души посмеялись.

– Кажется, он позабыл свои принципы, если они у него когда-то были, – заметил Дадли. – Он наверняка обрадовался, что ему не пришлось держать слово и выплачивать Филиппу миллион дукатов. А вы, надо полагать, не горите желанием стать мистрис Сикст?

– Ну… вы же знаете, я всегда питала слабость к авантюристам, – отвечала я шутливым тоном, потом лицо мое посерьезнело: кое-что следовало произнести вслух. – Роберт, вопрос брака… всегда висел между нами. Ответы на все главные вопросы были даны, и мы научились с ними жить. – Я взглянула прямо ему в глаза и добавила: – Теперь ничто не сможет нас разлучить.

Наша связь пережила и призрак его первой жены Эми, и незримое земное присутствие второй его жены Летиции, и мою священную девственность.

– Ничто. – Он взял меня за руку.

Я обхватила его руку ладонями.

– Друг мой, брат мой, сердце моего сердца, – вырвалось у меня.

В кабинете за стеной послышались чьи-то шаги, и мы как по команде опустили руки. В покои, хромая, вошел Бёрли.

– Он передал вам слова Сикста?

Дадли кивнул.

– Мы славно над ними посмеялись, – заверила я.

– Ну, Филиппу-то совершенно определенно было не до смеха, – заметил Бёрли. – Он не в духе, и настроения его это никак не улучшит. Но эти депеши, – он взмахнул пачкой писем, – подтверждают то, что я слышал. Ваше величество, вы теперь самая уважаемая из всех правителей Европы. Король Франции восхищается вами и говорит, – он открыл одно из писем и ткнул пальцем в нужное место, – что ваша победа «стоит в одном ряду с самыми прославленными деяниями мужей прошлого». Даже османский султан прислал свои поздравления.

– А евнуха в подарок он, случайно, не прислал? – пошутила я.

– И венецианский посол в Париже пишет, что королева «ни на миг не утратила присутствия духа и не упустила ничего, что было необходимо в таком положении. Ее острый ум и мужество показывают ее жажду славы и решимость защитить свою страну и себя».

– Это не только моя заслуга, – сказала я. – Без моих моряков, без моей армии, без моих советников я сейчас стояла бы в цепях перед Сикстом, а не шутила над его брачными предложениями.

Голова у меня шла кругом от всех этих похвал.

«Осторожнее, – сказала я себе, – как бы твоя голова не стала больше короны».

Пришло время отвлечься от комплиментов.

– Мой дорогой главный советник, – обратилась я к Бёрли, – вы, полагаю, присоединитесь к нам в Уайтхолле на праздничном смотре войск?

Тот замялся:

– За последние несколько месяцев я повидал более чем достаточно солдат.

– Да, но будет еще и турнир.

– Увольте, – поморщился он. – Что может быть скучнее?

– Вы мудры, но не всегда дипломатичны. Что ж. Мы не станем вас принуждать. Но если вы передумаете, мы с Лестером будем на галерее.

Вторая половина дня являла собой образчик всего лучшего, что могло предложить английское лето. Небо было не безжалостно ясное, но подернутое пушистыми августовскими облаками. Усевшись на галерее, откуда открывался вид на ристалище, мы с Лестером ждали смотра войск, которые граф Эссекс собрал для Тилбери. Все это он сделал за собственный счет, а теперь раскошелился еще и на парад.

Едва Лестер устроился, как его начала бить крупная дрожь. Несмотря на теплый день, он кутался в плащ.

– Боюсь, моя трехдневная лихорадка снова вернулась, – пояснил он, перехватив мой взгляд. – Я скверно себя чувствую. А все потому, что вместо давно запланированной поездки на воды в Бакстон мне по милости короля Филиппа пришлось отправиться совсем в другое место.

– Как только со всем этим будет покончено, поезжайте тотчас же, – сказала я. – Всеобщий благодарственный молебен состоится только в ноябре, в тридцатую годовщину моего восшествия на престол. К тому времени вы должны быть в добром здравии.

– Если это приказ, я вынужден повиноваться, – отвечал он. – Но со всеми текущими празднествами и торжествами мне совершенно не хочется уезжать из Лондона.

– Это приказ.

Я успела заметить, что ему нездоровится и он порой едва держится на ногах. Получив объяснение этому, я вздохнула с облегчением.

– Смотрите, смотрите! Вот он!

Лестер указал на Эссекса, который появился на ристалище в сопровождении своих людей, облаченных в коричневые с белым мундиры Деверё. Они подошли к проему галереи и отсалютовали мне, а Эссекс отвесил замысловатый поклон.

Затем был дан сигнал к началу турнира, и Эссекс открыл его поединком с графом Камберлендом. Я посмотрела на Лестера. Прошло много лет с тех пор, как он в последний раз участвовал в чем-то подобном, но моя память услужливо воспроизвела его образ. Молодой, стройный, полный сил, с огненными отблесками в волосах – вот каким я его помнила. Однако мужчина, сидевший сейчас со мною рядом, был седой как лунь, надсадно кашлял и трясся в ознобе. Ему были совершенно необходимы целительные воды Бакстона.

– Для своих двадцати он искусный боец, вы не находите? – заметил Лестер.

Двадцать лет. Самый расцвет.

– Да, – согласилась я.

– Пока я буду в Бакстоне, пускай он поживет в моих покоях в Сент-Джеймсском дворце. Он употребит это время с пользой. Я хотел бы, чтобы вы поближе с ним познакомились.

– Прекрасно, – отвечала я. – Мы будем играть в карты, танцевать – и ждать вашего возвращения.

Он взял меня за обе руки и по очереди поцеловал их, не отрывая губ чуть дольше необходимого.

– Мы так много пережили вместе, любовь моя, – произнес он негромко. – Но последние события были лучшими.

Три дня спустя он уехал. Ему, разумеется, пришлось взять с собой жену Летицию. Путь до Бакстона, который от Лондона отделяли без малого две сотни миль, он собирался проделать в несколько приемов, не торопясь, и заодно заглянуть по пути к сэру Генри Норрису в Райкот. Я отправила ему туда маленький подарок – ликер, который приготовила одна из моих фрейлин из меда с капелькой мяты.

У меня не было никаких зловещих предчувствий, совсем наоборот. Я представляла, как он получит мой подарок. Я представляла, как он отдыхает душой, путешествуя на природе, в кои-то веки наслаждается праздностью вдалеке от своих обязанностей; как целебные воды восстанавливают его телесные силы. Ликование, радость нашей победы и его военные успехи должны были ускорить выздоровление.

А потом Бёрли обратился ко мне с просьбой принять его без посторонних глаз. Он медленно вошел в мои покои и упал в кресло. Лицо его было искажено страданием, руки, сжимавшие подлокотники, побелели.

– Вам следовало послать гонца, – упрекнула я его. – Вы совсем себя не бережете. Не назначайте ненужных встреч.

– Эта совершенно необходима.

– Секретаря вполне хватило бы. – Я покачала головой. – Ваше рвение делает вам честь, но…

Выражение его лица заставило меня прикусить язык.

– Ох, если бы только эту весть вам мог принести кто-то другой!

– Что такое?

Я почувствовала, как в душе шевельнулся ледяной страх.

– Роберт Дадли умер.

– Нет, – против воли вырвалось у меня.

Этого не могло быть. Этого не должно было случиться.

– Он умер через восемь дней после отъезда из Лондона, – сказал Бёрли. – Доехал до Райкота, оттуда двинулся дальше, в Корнбери-парк. Там ему стало хуже, и он слег. Шесть дней спустя он скончался от злокачественной лихорадки. В хижине лесничего. Мне очень жаль.

Он уставился в пол, как будто не мог заставить себя взглянуть мне в лицо:

– Говорят, с его ложа виднелись деревья. Последнее зрелище, представшее его взгляду, должно быть… красиво.

Красиво… Деревья… Наверное, листья там уже начинали желтеть? Или оставались зелеными?

– Деревья, – произнесла я. – Деревья.

И тут из глаз у меня хлынули слезы.

Два дня я не выходила из своих покоев. Я не впускала к себе никого – ни Марджори, ни Кэтрин, ни Бланш, ни даже горничных. Я никогда не чуралась демонстрировать на людях счастье, но горе свое была не намерена показывать никому. Поэтому я ждала, когда оно утихнет, зная, что притупится лишь острота, само же горе никуда не денется.

Робкий стук в дверь подсказал, что принесли еду. Я не стала открывать. Потом снова постучали и под дверь просунули письмо. Я мгновенно узнала почерк: рука Роберта Дадли.

Получить письмо от того, кто только что скончался… В этом есть что-то загадочное и пугающее, словно с тобой говорят из могилы прерывающимся голосом. Глубокая печаль затопила меня, когда я дрожащими руками вскрыла письмо и стала читать.

Райкот, 29 августа

Смиреннейше прошу Ваше Величество простить Вашего бедного старого слугу за ту дерзость, с какой он осмелился справляться о том, как поживает моя прекрасная госпожа и в чем она обрела избавление от недавней боли, ибо главное, о чем я молю Господа, – это о ее добром здравии и долголетии. Что же до бедственного положения Вашего скромного слуги, я продолжаю принимать присланное Вами снадобье и нахожу, что оно помогает мне куда лучше, нежели прочие средства, каковыми меня пользовали. Засим, в надежде найти исцеление на водах, продолжая возносить горячие молитвы за счастливейшее избавление Вашего Величества, смиренно лобызаю Ваши ноги, из Вашего старого домика в Райкоте, утром сего дня вторника, в готовности возобновить мое путешествие. Остаюсь верный и преданный Вам слуга,

Р. Лестер

Сразу же по написании сего письма я получил подарок от Вашего Величества, доставленный мне юным Трейси.

Это не было какое-то тайное послание. Это было самое обычное письмо, шутливое, ласковое, полное надежд на будущее и беспокойства о знаках внимания. Он не предчувствовал скорую смерть. «Посреди жизни мы смертны», – говорится в погребальной молитве. Но на самом деле верно противоположное: посреди смерти мы полны жизни.

Как же мы ошибались. Нечто неумолимое все-таки разлучило нас.

На следующий день Бёрли приказал выломать дверь. Он обнаружил меня сидящей в совершенном спокойствии. Я готова была встать и жить дальше.

– Его похоронят в усыпальнице церкви в Уорике, – сказал Бёрли. – Рядом с сыном.

С его младшим сыном от Летиции, умершим в возрасте шести лет.

– Ясно.

Я не смогу присутствовать на похоронах, не смогу проститься с ним.

– Ходят слухи… – деликатно заговорил он.

– Слухи какого рода?

Неужели злые языки не оставят Роберта Дадли в покое даже после смерти? Неужели эти грязные сплетни последуют за ним даже в могилу?

– Что это жена Летиция отравила его. Будто бы ей пришлось, потому что он намеревался отравить ее саму.

– Опять эти старые бредни! – (Враги Дадли давно называли его отравителем, приписывая его козням любую внезапную кончину.) – Зачем ему травить Летицию?

– Он якобы обнаружил, что она изменяла ему с Кристофером Блаунтом, юношей, которого он сделал конюшим. На добрых два десятка лет ее моложе.

– Вздор, – отрезала я.

Не стала бы она изменять Лестеру, ведь, чтобы заполучить его, она в свое время была готова на все.

– Утверждают, что она отравила его ядом, который он приготовил для нее, – с извиняющимся видом произнес Бёрли. – Я всего лишь пересказываю вам то, что болтают люди.

– Они не уймутся, пока не очернят его имя навсегда. Даже после смерти нет ему спасения от их яда.

– Ну, эти слухи очерняют скорее имя его вдовы, – заметил он.

– Ваша правда. Ваша правда.

Но даже Летиция не опустилась бы до такого. Хотя… первый ее муж очень уж кстати отправился на тот свет именно тогда, когда вскрылась ее связь с Робертом Дадли. Злые языки винили Роберта. Но кто оказался в наибольшем выигрыше? Летиция, а никак не Роберт. Летиция заполучила богатого и привлекательного мужа, уж всяко получше того недоразумения, за которым она была замужем прежде. А Роберт лишился даже призрачной надежды жениться на мне и влияния при дворе в придачу. Так кто же оказался в выигрыше?

Я усилием воли отогнала недостойные мысли. Они были мне не к лицу.

10

Последующие три месяца прошли для моей страны и подданных в круговороте торжеств. Впервые в нашей истории народное ликование было столь всеобщим. Битва при Азенкуре случилась в другой стране, и, хотя мы тогда наголову разгромили неприятеля, поражение не поставило бы под угрозу само наше существование. В то время как душу мою переполняли благодарность Господу и облегчение, на сердце камнем лежала боль личной утраты. Это было точное отражение самой жизни, смесь горечи и сладости в одном напитке.

Но ничто на свете не длится вечно, даже празднества. В ноябре я решила положить конец торжествам, устроив церемонию, которая по пышности могла соперничать разве что с моей коронацией.

Процессия выдвинулась из Сомерсет-хауса, величественного особняка на Стрэнде, посередине между Уайтхоллом и Темпл-черч, который я в свое время пожаловала лорду Хансдону. Мы с ним решили, что там будут размещаться иностранные послы и проходить пышные приемы. Сегодня он чествовал меня не просто как королеву и кузину – как соратницу в борьбе с армадой.

– Как же так, дорогая кузина, вы сегодня не в латах? – пошутил он.

– В них не подобает появляться в церкви.

– Не знал, – отвечал он. – Мне сейчас неподходящим кажется светский наряд.

Ему, без сомнения, не терпелось поскорее вернуться к себе на север, где он был попечителем Восточной марки.

В тот день я облачилась в платье с невероятной длины шлейфом, который должна была нести Хелена Ульфсдоттер ван Снакенборг, маркиза Нортгемптон, самая знатная женщина в стране. Я сделала ее таковой – или, вернее, позволила ей сохранить титул после того, как она овдовела и повторно вышла замуж за мужчину ниже по происхождению. Я считала ее своей собственностью, поскольку убедила ее остаться в Англии после того, как двадцать лет тому назад ее посольская миссия в свите принцессы Сесилии Шведской подошла к концу. Сесилия давным-давно вернулась домой, так и не выполнив возложенную на нее задачу убедить меня выйти замуж за ее венценосного брата, а ее очаровательная соотечественница стала украшением нашего двора и моей любимой фрейлиной.

– Шлейф тяжелый, Хелена, – предупредила я.

– Мне силы не занимать, – покачала она головой. – Разве я не Ульфсдоттер?

– Вы не похожи на волка, – сказала я. – Впрочем, меня всегда восхищали скандинавские имена, образованные от названий животных – волк, медведь, орел, – Ульф, Бьорн, Арне. Они имеют свое значение.

– Быть достойными их – дело не всегда легкое, – заметила Хелена, примеряясь к шлейфу. – Лучше уж быть Джоном или Уильямом.

Помещения и двор Сомерсет-хауса постепенно заполняли люди, которым предстояло пройти процессией по улицам Лондона, – всего таких насчитывалось около четырех сотен. Внутри собрались советники, знать, епископы, французский посол, фрейлины, дворцовая челядь, судьи и чиновные стражи порядка; снаружи толпились бесчисленные клерки, капелланы, парламентские приставы, глашатаи, церемониймейстеры и ливрейные лакеи. Все ожидали распоряжения выстраиваться в колонну.

Крышу кареты, запряженной двумя белыми конями, венчала точная копия моей короны. Я уселась внутри, и Хелена последовала за мной, придерживая шлейф, чтобы не волочился по мостовой. По условному знаку процессия пришла в движение. Первыми шли глашатаи, церемониймейстеры и герольды. Следом за каретой шагал граф Эссекс, ведя под уздцы моего скакуна. Я не могла не думать о том, что на его месте должен был идти Лестер.

Медленно-медленно наша процессия прошествовала по Стрэнду, миновала Арундел-хаус и Лестер-хаус – еще одно горькое напоминание о нем, темное и безлюдное, – и наконец вступила в Сити, на воротах на входе в который играли музыканты. Меня приветствовали мэр и олдермен в алых одеждах. Вдоль улиц, ведущих к собору Святого Павла, стояли члены городской гильдии в голубых мундирах. Все здания и ограды тоже были украшены голубыми флагами, трепетавшими на легком ветру. На каждом углу мое появление приветствовали бурными криками. Во многом все это напоминало день моей коронации, однако кое-что очень сильно отличалось.

Помимо естественных различий в погоде – в тот холодный январский день снег искрился в лучах яркого солнца, тогда как нынешний ноябрьский был теплым и пасмурным, – другим было само настроение. Тогда в воздухе висело обещание, надежда, неизвестность. Сейчас же я исполнила обещание, а сдержанное, оно куда лучше надежды. Я собиралась отметить это вместе со своими подданными.

Мы дошли до собора Святого Павла, и карета остановилась перед западным входом, где нас встречал епископ Лондонский вместе с настоятелем собора и прочей церковной братией. После краткой молитвы нашу процессию с пением провели по проходу. С каждой его стороны висели одиннадцать флагов, захваченных на кораблях армады. Рваные и грязные, они были молчаливым свидетельством того, что с ними произошло. Каждый украшала какая-то религиозная эмблема или символ. Впрочем, чего еще можно было ожидать от флота с крестами на парусах?

Знамена печально и безнадежно поникли на своих древках, точно безмолвно вопрошая, что сталось с их кораблями.

Я восседала рядом с кафедрой. Епископ Солсберийский произнес проповедь, затем я обратилась к моим подданным с небольшой речью. За это время сказано было уже столько слов, что оставалось лишь повторять самые главные: слова благодарности. Чудо. Смирение. Радость. Затем я сделала хористам знак запевать песнь, которую я сложила в честь побед над армадой. О них уже написало множество куда более даровитых поэтов, нежели я, однако слова королевы что-то да значили. Мальчики и мужчины встали и в унисон затянули своими ангельскими голосами:

На медалях в честь победы над армадой я велела выбить девиз «Господь подул, и они рассеялись». Ведь Он действительно подул, и они действительно рассеялись.

После церемонии я в обществе небольшой компании самых близких друзей поужинала в доме епископа, и в Сомерсет-хаус мы вернулись уже затемно в сопровождении процессии факельщиков. Они благополучно проводили нас до дома, и на сем этот необыкновенный день завершился.

После этого осталось сделать лишь еще одно дело, чтобы увековечить нашу победу. Я заказала написать свой портрет, на котором была бы изображена на фоне двух флотов. Наш плыл по безмятежному морю, в то время как испанцев бурные воды несли на скалы. Для этого портрета я позировала в ожерелье из шести сотен жемчужин, которое Лестер отписал мне в своем завещании. Таким образом, я навеки запечатлела его память, одновременно почтив его вклад в нашу победу.

11

Февраль 1590 года

– Дамы, идемте! – кликнула я своих фрейлин, как только два объемистых ящика внесли в караулку. – Нам кое-что прислали из страны, где всегда светит солнце, дабы внести немного яркости в этот пасмурный день.

Неожиданные подарки от султана Османской империи Мурада III очень меня порадовали.

Мы с султаном Мурадом на протяжении многих лет искали подходы друг к другу. Уолсингем надеялся, что нам удастся заключить с ним союз против Испании, и хотя на это султан не пошел, поздравления по случаю победы над армадой я от него получила. Мы с ним обменялись некоторым количеством восторженных писем, и я послала ему в подарок английских бульдогов и бладхаундов. И вот теперь он прислал нам что-то в ответ.

Марджори подозрительно покосилась на ящики:

– Они такие большие, что туда вполне может поместиться животное, притом крупное.

– Очень сомневаюсь, что там верблюд, – сказала я. – Меня порадовал бы арабский скакун, но я уверена, что и его там не окажется.

В ящиках лежали кули с какими-то черными бобами, коробки с цветными студенистыми квадратиками и мешки со специями. Некоторые я узнала: кардамон, куркуму, листья гибискуса, шафран. Другие были мне незнакомы. Кроме того, там были сушеные смородина, абрикосы, финики и фиги. В вышитой сумке обнаружились невесомые платки всех цветов радуги, а в деревянных ларцах оказались два блестящих булатных ятагана. Но самым роскошным из всех даров стал скатанный в рулон огромный ковер, который лежал на дне одного из ящиков. Когда мы его развернули, нашим восхищенным взорам предстал затейливый многоцветный узор.

– Говорят, турки превращают свои сады в подобия рая на земле, – сказала Хелена. – Тут они запечатлели райский сад в шелке, чтобы те из нас, кому не довелось увидеть его воочию, могли им полюбоваться.

В прилагающемся письме султан обращался ко мне как к «святейшей из королев и высокороднейшей из правительниц, облаку драгоценнейшего дождя и сладчайшему источнику благородства и добродетели». Мне это понравилось. Никто из моих придворных льстецов не уподоблял меня ничему такому – пока что.

Темные бобы именовались «кахве». Привезший ящики на своем корабле купец, которому доводилось уже их видеть, пояснил, что в Турции эти бобы мелят в мелкий порошок и варят в небольшом количестве воды, после чего пьют с медом или сахаром. Ислам запрещает алкоголь, и его приверженцы прибегают к этому напитку. Вместо того чтобы притуплять чувства, он обостряет их, как пояснил купец.

«А что это за студенистые квадратики?»

«А это лукум. Бояться тут нечего, это просто сахар, крахмал и розовая или жасминовая вода».

После того как он ушел, я попробовала кусочек. Сладости были моим слабым местом.

– Это рай под стать райскому ковру, – объявила я, не успев даже прожевать. – Надо пригласить и остальных насладиться, а не то я съем все одна, и мне станет дурно.

Я отправила официальное приглашение тридцати с чем-то людям – некоторых я давно не видела, и это был хороший повод нарушить молчание, – прийти ко мне в покои, чтобы «полакомиться дарами Востока». Мы расстелем на полу ковер и расставим угощение на длинном столе. Повара поэкспериментируют с этим «кахве». Но на всякий случай эль и вино тоже будут.

Сесилы, отец и сын, прибыли первыми. Они обошли стол кругом, опасливо разглядывая яства, взяли наконец по кусочку лукума и устроились перед камином. Следом за ними показался мой главный защитник, секретарь Уолсингем.

Я не видела его несколько недель. На рождественских празднествах он не присутствовал. Поговаривали, что он болен, но его дочь Фрэнсис упорствовала в своем желании продолжать служить мне, и я сочла, что она осталась бы дома и ухаживала за ним, будь он совсем плох.

– Фрэнсис! – приветствовала я его. – Ваша дипломатия приносит плоды в самом что ни на есть буквальном смысле. Смотрите, что прислал нам султан!

Однако, когда он подошел ближе, я осеклась:

– Ох, Фрэнсис!

Одного взгляда на его исхудавшее землистое лицо было достаточно, чтобы понять, что его недуг достиг критической стадии; скрыть это было невозможно. Он всегда был смуглым, мой мавр, но такого цвета лица не могло быть ни у одного мавра. Я немедля пожалела о панических нотках, прозвучавших в моем голосе.

– Вы, кажется, совсем себя не бережете, – произнесла я успокаивающим тоном и попыталась придать своим словам оттенок шутливого укора. – Придется мне отослать Фрэнсис домой. С моей стороны чистой воды эгоизм держать ее здесь, когда она куда больше нужна своему отцу. Вам следовало остаться дома, не нужно было тащиться сюда в такую скверную погоду.

– Скверная погода выводит на улицы скверных людей, – произнес он. – С моей стороны было бы пренебрежением обязанностями защищать ваше величество от врагов, упусти я возможность вывести их на чистую воду.

– Для этой цели у вас есть агенты, – напомнила я.

– Лучше меня этого не сделает никто.

Это было утверждение, а не бахвальство.

– Ваши агенты до сих пор прекрасно исполняли свои обязанности. Вы должны научиться доверять им, как я доверяю своим. К примеру, вам! Если бы не вы, я бы постоянно беспокоилась и опасалась за себя, а с вами я могу ни о чем не думать.

– Вы должны всегда думать о собственной безопасности, – сказал он.

Я заметила, что он говорит сквозь стиснутые зубы. Ему было тяжело поддерживать беседу.

– Поезжайте домой, сэр Фрэнсис. Господин секретарь. Это приказ.

Боже правый, я не могу потерять и его! Слишком много смертей за такое короткое время. Моя дорогая компаньонка и хранительница с младенческих дней Бланш Перри скончалась сразу же после благодарственного молебна в Вестминстерском аббатстве, как будто поставила себе целью дожить до этого дня.

Она подхватила простуду и не смогла ее побороть. Со стариками такое случается – как будто сама смерть высылает вперед себя своего холодного эмиссара. Весь молебен она просидела рядом со мной, дрожа и стуча зубами, и упрямо шептала:

– Мне не нужны глаза, чтобы узреть этот день. Я слышу его в голосах.

Когда мы вернулись во дворец, она слегла и больше не вставала. Я пыталась уговорить ее взбодpиться, но этому не суждено было произойти. Тело, которое верой и правдой служило ей восемьдесят с лишним лет, износилось до последнего предела.

– А теперь отпусти рабу свою с миром, – прошептала она формальную библейскую фразу.

– У меня нет выбора, – сказала я, сжимая ее морщинистые руки. – Нет выбора. Но я не отпустила бы тебя, будь это в моей власти.

Она улыбнулась своей загадочной улыбкой, которую я так любила:

– Но это не в вашей власти, моя госпожа. Так что вам придется покориться, и мне тоже.

В ту же ночь ее не стало. Потеря за столь короткое время сразу и ее, и Лестера отбросила мрачную тень глубокого личного горя на всеобщее народное ликование.

Еле волоча ноги, Уолсингем развернулся и послушно отправился домой.

Следующим прибыл лорд Хансдон. Будучи лишь немногим моложе Сесила, он, несмотря на свои ревматические ноги, оставался вполне еще крепким и бодрым. Единственная его уступка своему возрасту и суставам заключалась в том, что на самые суровые зимние месяцы он перебирался с севера сюда, в Лондон.

Прямо за ним по пятам явился еще один мой родственник, только с другой стороны, женатый на сестре Хансдона, – советник сэр Фрэнсис Ноллис, который служил мне верой и правдой, истый пуританин. Я терпела его воззрения – родня есть родня, – но никогда не позволяла его религиозным взглядам сказываться на службе. Фрэнсис произвел на свет огромный выводок детей, человек семь сыновей и четырех дочерей. Как это ни странно при столь достойном отце, никто из его сыновей не заслуживал доброго слова, как и одна из его дочерей, Летиция. Та если чем-то и прославилась, то лишь своей пронырливостью, распутством и любовными похождениями – тем, что едва ли могло составить предмет отцовской гордости. Я приветствовала Фрэнсиса, стараясь не держать на него зуб за дочь.

Не подозревая даже, о чем я думаю, Фрэнсис с улыбкой поздоровался, потом подошел к столику, горя желанием попробовать экзотические яства.

Я переместилась во главу стола и объявила:

– Мои добрые англичане! Нам прислали дары Востока. По одному из них вы сейчас ходите – это великолепный турецкий ковер. Все прочие я предлагаю вам испробовать и восхититься. Дамы, вы можете выбрать себе платок. Мужчины, предлагаю вам примериться к ятаганам. Только чур никаких поединков!

В последнее время при дворе, несмотря на строжайший запрет, случилось несколько попыток подраться на дуэли.

– Также я предлагаю всем угоститься таинственным и загадочным напитком – к тому же горячим, что как нельзя более кстати в столь промозглый день. Он согревает желудок и ударяет в голову, хотя и не так, как эль, – сказала я (сама же пока его не пробовала, но собиралась сделать это чуть позже, без свидетелей). – Кроме того, советую вам не обходить вниманием великолепные сухофрукты, а также редкостные сласти, которые, как говорят, очень любят евнухи в султанских гаремах.

Ну вот, это должно подогреть их интерес.

За окнами дворца стремительно темнело. Я приказала зажечь лампы и свечи, но мрак плескался по углам и под сводами крыши. Этот пиршественный зал я обустроила в Уайтхолле как временное помещение, но на то, чтобы превратить его в нечто более постоянное, у меня вечно не хватало денег.

Война с Испанией на всех фронтах разоряла меня. Поражение армады не положило конец противостоянию, это был всего лишь один из его этапов.

Не так давно в нашей бывшей союзнице, Франции, вновь разгорелась война, на сей раз Война трех Генрихов – Генриха Католика, герцога де Гиза, главы Католической лиги; наследника престола Генриха Наваррского, отпрыска рода Бурбонов и протестанта; и короля Генриха III, тоже католика и отпрыска рода Валуа. Впрочем, после того, как герцог де Гиз пал от руки убийцы и Генрих III тоже, положение дел упростилось. Французский король, отважный любитель лент, духов и помад, сошел с исторической сцены, а на смену ему пришел его кузен, происходивший из другого рода и исповедовавший другую религию. Смерть его не в меру ретивой матери Екатерины Медичи, на мой взгляд, очень и очень помогла делу.

– Моя милостивая и прекрасная владычица…

Рядом со мной стоял Роберт Деверё, молодой граф Эссекс. Я оторвалась от размышлений о финансовых затруднениях Англии. Низко поклонившись, он поцеловал мою руку, а потом взглянул мне прямо в глаза, в то время как на губах его заиграла запоздалая улыбка.

– Должен признаться, я куда охотнее склоняюсь перед властью вашей природной красоты как мужчина, нежели перед властью королевы как ваш подданный.

Быть таким обольстительным, как лицом, так и речами, следовало бы запретить. Это очень отвлекало от дел. Рядом с ним стояла очаровательная женщина.

– Позвольте представить вам моего друга Генри Ризли, графа Саутгемптона, – сказал Деверё.

– Кажется, мне явился призрак покойного Генриха Третьего?

Я только что о нем думала, и вот передо мной стоит это привидение: напомаженные губы, щеки нарумянены, каскады роскошных волос ниспадают на плечи, в ушах поблескивают серьги.

Саутгемптон издал мелодичный смешок и положил свои изящные длинные пальцы на рукав Эссекса. Ума ради приличия покраснеть у него не хватило, а впрочем, даже если бы и хватило, за толстым слоем румян этого все равно не было бы видно.

– Для меня огромная честь служить вам, несравненная госпожа, – произнес он, упав на колени.

Я не поспешила поднять его, чтобы повнимательнее рассмотреть его макушку. Непохоже, чтобы на нем был парик. Я определяла это по пробору: парики никогда не выглядят естественно.

– Встаньте, – приказала я ему. – Значит, вы приехали в Лондон. Сколько вам лет?

– Семнадцать, ваше сиятельное величество.

Семнадцать. Что ж, не исключено, что он все это еще перерастет.

– Не советую вам проводить слишком много времени в обществе Эссекса. Он дурно влияет на неопытных юношей вроде вас.

– Ах, значит, теперь, когда мне пошел третий десяток, я начал дурно влиять на молодежь? – шутливым тоном произнес Эссекс. – Тогда вам следует удалить нас от двора. Пошлите меня куда-нибудь с новым заданием. У меня есть доспехи, и я сгораю от желания послужить короне.

Я отправляла его под началом Дрейка в Португалию в составе так называемой контрармады, призванной закрепить нашу победу над Испанией на море. Однако участие Эссекса, который ничем, кроме нарочитой лихости, не отличился, по большому счету казалось напрасным. Мои вложения в этот поход не окупились.

– Тогда сами за это и платите, – отрезала я.

В этот миг показался сэр Фрэнсис Дрейк, как будто мы призвали его своими разговорами о морских походах. Бывший герой победы над армадой сейчас был не самым желанным для меня зрелищем. Однако же он со своим всегдашним хладнокровием пробился сквозь толпу ко мне и упал на колени.

– Ваше сиятельное величество! – произнес он, целуя мою руку.

После провального Португальского похода он не отваживался показываться при дворе. Султанская щедрость дала ему повод явиться.

– Не спешите забывать мою верную вам службу, все добытые мной драгоценности и золото, все разведанные мной тайные морские маршруты и тот щелчок по носу, который получил от меня испанский король. Дайте мне еще один шанс проявить себя.

Но я должна была экономно расходовать финансовые резервы, которыми располагала. В этом году Фрэнсис Дрейк мог не рассчитывать на новые задания.

Мои придворные дамы сгрудились в конце стола, поближе к блюду с лукумом и подносом, на котором были красиво разложены фисташки, миндаль и фундук. Я сделала Фрэнсис Уолсингем знак подойти ко мне:

– Фрэнсис, я говорила с вашим отцом. Он совсем плох. Вам следует оставить двор и посвятить себя уходу за ним.

Она поклонилась, но я перехватила взгляд, брошенный ею в сторону Эссекса. Этот молодой человек притягивал к себе все взоры. Она, впрочем, состояла с ним в особых отношениях, поскольку ее покойный муж сэр Филип Сидни завещал Эссексу свой меч, как бы передавая с ним последнему свою благородную репутацию. Однако же, за исключением благородной внешности, граф ничем ее не заслуживал.

Фрэнсис еще ненадолго задержалась рядом со мной, а потом – или мне померещилось? – ее пальцы на мгновение коснулись пальцев Эссекса. Тот поспешно отдернул руку, не отваживаясь взглянуть на меня. Саутгемптон потянул его за рукав.

– Идемте, сэр, – произнес он своим высоким голосом, в котором я различила уязвленные нотки.

– Если бы вы согласились принять мою матушку… – оглянувшись на меня, жалобно произнес Эссекс.

Я бросила на него испепеляющий взгляд и не удостоила ответом. В последнее время он постоянно донимал меня этой просьбой, как будто его настойчивость могла заставить меня передумать. Ничье заступничество не поколебало бы моего мнения. Если заступничество обоснованно, в нем нет необходимости. В противном случае обхаживать меня бесполезно. Летиция принадлежала к последней категории.

В том, что касалось моих дам, я старалась не брать ко двору лживых и недалеких, однако порой приходилось, руководствуясь политическими соображениями, принять чью-нибудь дочь или племянницу, а, как ни жаль, не всегда возможно предсказать, какими станут наши отпрыски. Даже у самых серьезных моих советников порой вырастали такие дочери, как Бесс Трокмортон. Так что здесь присутствовали дамы двух сортов: верные и преданные, как Хелена, Марджори, Кэтрин и ее сестра Филадельфия, и легкомысленные вертихвостки – Бесс Трокмортон, Мэри Фиттон, Элизабет Саутвелл и Элизабет Вернон. Вполне предсказуемо, пустышки были привлекательнее положительных. Впрочем, как говорил царь Соломон: «Что золотое кольцо в носу у свиньи, то женщина красивая – и безрассудная». Я как раз представляла себе, как выглядело бы золотое кольцо в изящном носике Бесс Трокмортон, когда широкие плечи сэра Уолтера Рэли скрыли ее из виду.

Я стала замечать, что он слишком уж часто оказывается в моих покоях в то же самое время, когда там присутствует Бесс. В его обязанности, как капитана Королевской гвардии, входила охрана добродетели моих придворных дам, и у него даже имелся ключ от покоев моих фрейлин. Пока что ничего предосудительного между ними я не заметила, но подозрения имелись. В последнее время он явно выделял Бесс среди остальных. Я сочла своим долгом помешать им.

Бесс немедленно склонила голову и отступила назад. Она всегда держалась учтиво и услужливо – на первый взгляд. Рэли обернулся, и, как обычно, от его вида у меня перехватило дыхание. Шести с лишним футов ростом, состоявший, казалось, из одних мускулов, он в свои без малого сорок был мужчиной в расцвете сил.

– Ваше величество, – произнес он, – я попробовал этот ваш кахве, и теперь голова у меня полнится стихами.

Кажется, он намеревался немедленно продекламировать свои вирши. Они были хороши, но я сейчас не расположена была их слушать. Я отвернулась, но он – даже не прикасаясь ко мне – остановил меня. Устремив взгляд поверх его плеча, я заметила Эдмунда Спенсера, которого не видела девять лет, с тех самых пор, как он уехал в Ирландию. Рэли практически подтащил его ко мне.

– Мой ирландский сосед, – с ухмылкой произнес он.

– Я прибыл в Лондон, чтобы представить вам свое скромное подношение, – сказал Cпенсер. – Оно целиком посвящено вашему величеству и описывает ваш блистательный и волшебный двор во всем его изумительном великолепии. Могу я преподнести вам один экземпляр?

– Будьте так добры, – отвечала я. – Как же называется это чудо?

– «Королева фей». Тут только первые три книги, а всего их будет девять. Остальные воспоследуют.

В полумраке зала я вгляделась в его лицо. Кожа да кости. Оставалось только надеяться, что он не страдает ирландской дизентерией, которая подтачивала силы многих тамошних жителей.

– Я позабочусь, чтобы вам доставили подарочный экземпляр, – заверил Спенсер.

Но внимание мое уже переключилось на Рэли, который пробормотал:

– Меня очень беспокоит колония. Прошу вас, пошлите туда корабль с помощью. Прошло уже почти три года. – Он улыбнулся своей ослепительной улыбкой. – Пусть королева фей придет на помощь своему детищу, Виргинии.

– Разве мое детище не процветает?

– Поскольку я не видел его своими глазами, – веско произнес он, – поручиться за это не могу.

Он намекал на то, что я, хоть и позволила ему назвать нашу колонию в Новом Свете Виргинией[4] в мою честь, самому ему отправиться за океан не разрешила. Основана она была пять лет назад, но последние два года ее никто не посещал. Нашествие испанской армады в 1588 году означало, что лишних кораблей, которые можно было бы отправить в Новый Свет, у меня не было, и до конца опасность все еще не миновала. Кораблям запрещено было покидать английские порты.

– А вести какие-нибудь оттуда доходят?

– Никаких, – отвечал он. – С тех пор как в ноябре тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года корабли отправились в обратный путь от острова Роанок, никто колонию не видел.

Рэли помолчал. Маленькой девочке, которая появилась там на свет тем самым первым летом, скоро исполнится три. Ее зовут Виргиния Дейр. Колонии необходимы припасы. Они были нужны еще два года назад. Колонисты вполне могут находиться в отчаянном положении.

Он прав. Долее откладывать нельзя.

– Хорошо, – произнесла я. – Я отправлю туда небольшую флотилию.

Наши территории в Новом Свете в сравнении с владениями испанцев были крошечным пятачком, однако, застолбив за собой земли на севере, куда они не могли дотянуться, мы получили шанс со временем преодолеть их преимущество. Испанцы закрепились в южной части побережья, в местности, которая именовалась Флоридой, однако мы могли помешать им расширить свои владения.

Неужели им мало целого континента, Южной Америки? Мало сокровищ инков и ацтеков, которые рекой текут в испанскую казну? Поскольку суша сужалась, превращаясь в тонюсенький перешеек, испанцы переправляли по нему свою добычу, прежде чем отправить ее домой, в Испанию. Двадцать лет назад Дрейк понял, что это уязвимое место, где на них можно неожиданно напасть. Некоторое время тактика работала, однако потом эффект неожиданности пропал, и испанцы стали встречать нападения во всеоружии. Тогда Дрейк переместился на западное побережье Южной Америки и стал нападать на них в Перу, прежде чем они успевали переправить награбленное на перешеек. Дрейк… Его гений отрицать было невозможно.

Однако испанцы учились на своих ошибках; они переоснащали армаду более современными кораблями, сконструированными по образу и подобию наших. Когда корабль попадает в руки к неприятелю, это катастрофа, ибо тут же к ним в руки попадают и его секреты. Мы захватили и уничтожили великое множество испанских кораблей, но, к сожалению, они не обладали никакими секретами и не могли рассказать нам ничего такого, чего мы не знали и без них.

12. Летиция

Март 1590 года

– Неужели ты совсем ничего не добился на этом султанском сборище? – Я устремила взгляд на моего глупого сына, столь щедро одаренного природой и, по всей очевидности, совершенно не способного распорядиться ее дарами с умом. – Она заметила тебя? Ты упомянул обо мне? Ты сказал о другой должности? О чем ты говорил?

О, мое терпение!

– Я представил ее величеству Саутгемптона.

– Тоже мне достижение! Ты же знаешь, она терпеть не может хлыщей. Теперь всякий раз, думая о тебе, она будет вспоминать о нем.

– Хватит меня третировать! – воскликнул Роберт.

Он вдруг обернулся ко мне столь стремительно, что его модный короткий плащ, от которого не было никакого толку, взметнулся в воздухе. Обходительность и обаяние, которые я всегда отмечала в моем сыне, исчезли, оставив лишь задиристого солдата и ловкого придворного, каким его знали все остальные.

– Я этого не потерплю!

– Терпишь от нее, потерпишь и от меня, своей матери.

– От нее можно ожидать награды. Вы же все свои награды уже растратили.

– Неблагодарный ублюдок!

– Я не ублюдок, если только слухи не верны, и Роберт Дадли и впрямь не был вашим любовником задолго до того, как стать вашим мужем, и я – не его сын.

– Если я скажу, что сама доподлинно этого не знаю, ты мне поверишь?

У меня в голове не укладывалось, что я произношу эти слова вслух.

– Пожалуй, нет. Я предпочитаю думать, что унаследовал графский титул по праву рождения. Матушка, давайте забудем все, что мы тут друг другу наговорили. Я не сдержался.

Да, давай забудем все эти опрометчивые слова.

– Я рада, что залучила тебя в гости, – улыбнулась я, похлопав ладонью по кушетке у окна, на которой сидела.

В последнее время он навещал меня совсем не часто, с головой погрузившись в водоворот лондонской жизни и обустройство нового дома. Дом этот когда-то звался Дарем-хаус, потом превратился в Лестер-хаус, а теперь вот был переименован в Эссекс-хаус. Но как бы он ни назывался, это был один из самых роскошных особняков на Стрэнде. Ему этот дом достался благодаря моему браку с Робертом Дадли, графом Лестером, его отчимом. Значит, кровные узы с Дадли его не устраивали, но унаследовать его дом он при этом был отнюдь не против!

– Я предпочел бы, чтобы мы с вами сейчас находились в Эссекс-хаусе, – заметил он.

– Вздор! Уж не хочешь ли ты сказать, что в Дрейтон-Бассетте тебе мало развлечений? – шутливо поинтересовалась я.

После того как я, овдовев, скоропалительно выскочила замуж за Кристофера Блаунта, который был практически ровесником моего сына, благоразумие посоветовало мне удалиться от королевского двора в деревенскую глушь, в Стаффордшир. Если ее величество так и не простила мне, что я похитила ее долготерпеливого возлюбленного прямо из-под носа и сочеталась с ним браком, то намек на то, что я вдобавок еще и развлекалась с молодым любовником, навлек бы на меня ее лютую ненависть. Увести чужого мужчину – это грех, предать его после – преступление. Впрочем, я не могла согласиться с тем, что я его предала. Что оставалось делать одинокой вдове? Я была по уши в долгах. Мстительная королева заставила меня выплачивать долги Лестера, по причине чего мне пришлось распродать все движимое имущество. Можно подумать, это могло воскресить его и вернуть ей. Нет, он покоился в земле в Уорике, и его мраморный надгробный памятник окончательно меня разорил. В своем завещании Дадли превозносил меня как свою «верную, любящую, преданную и послушную супругу». Кроме того, он назвал меня своей «дорогой бедной безутешной женой». Совершенно очевидно, что мне пришлось употребить все силы на то, чтобы превозмочь свое горе, – с Кристофером. Так что… как гласит девиз королевского ордена Подвязки, honi soit mal y pense – «пусть стыдится подумавший об этом плохо». Лестер был доволен тем, как я исполняла супружеские обязанности, и на этом все. На его надгробии было выгравировано на латыни, что я, его moestissa uxor – нежнейшая жена, – из любви и нерушимой верности распорядилась воздвигнуть этот памятник лучшему и любимейшему из мужей. Разумеется, я написала это сама.

К изумлению моему, сын улыбнулся.

– В глубине души я считаю, что вполне мог бы быть здесь счастлив, – признался он. – По правде говоря, мне иногда хочется тихой жизни в деревне.

Я рассмеялась, но видела, что его слова искренни.

– Сын мой, ты понятия не имеешь, о чем говоришь!

– Придворная жизнь не для меня! – вырвалось у него. – Я не создан для нее. Постоянно помнить, что и кому сказать; как и кем лучше воспользоваться и скрывать свои подлинные чувства, чтобы не воспользовались мной… Матушка, это совершенно отвратительно!

– Это и впрямь нелегко, – отозвалась я осторожно.

– Я не придворный! Я сделан из другого теста.

– Однако же ты вполне преуспеваешь при дворе, – напомнила я.

– Пока да. Но это не сможет длиться вечно. Каждый день я боюсь оступиться и слететь с того места, ради завоевания которого мне пришлось приложить такие усилия. Бывают прирожденные придворные, как Роберт Дадли – злые языки утверждают, что это был его главный, если не единственный, талант – и Филип Сидни. Они чувствовали себя при дворе как рыба в воде!

Я повернула его голову так, чтобы он мог выглянуть в окно.

– Посмотри вокруг хорошенечко, – посоветовала я.

Особняк стоял посреди дубовой рощи, а за ней во все стороны тянулись поля. В деревушке Дрейтон-Бассетт, расположенной неподалеку, имелись пивная, кузница, церковь и заброшенный монастырь. До Лондона отсюда было четыре дня езды под сонным небом.

– После того как ты четыре или пять раз обойдешь все поместье, проедешься верхом по окрестным полям и помолишься в церкви, чем ты тут займешься?

– А вы, матушка, чем занимаетесь?

– Строю планы, как вернуться ко двору, и ты на моем месте очень скоро занялся бы тем же самым. Уединения и покоя жаждут лишь те, у кого настолько суматошная и насыщенная событиями жизнь, что они мечтают о передышке. Для тех же, у кого в жизни ничего больше нет, покой – это смерть. Я тебя знаю, у тебя неугомонная натура. Ты и месяца тут бы не высидел. – (Я не могла допустить, чтобы мой сын попусту загубил свою жизнь в этом захолустье!) – Так что давай не будем больше вести эти разговоры. Приезжай сюда перевести дух, но не навсегда.

Он мотнул головой. Кажется, губы его готовы были скривиться в недовольной гримасе. Его хандра начинала меня утомлять.

– Ну и какие твои дальнейшие планы? Тебе не кажется, что пора бы начать подыскивать невесту… подходящую невесту? Тебе уже двадцать два, самое время подумать о наследнике.

– Не раньше, чем я буду готов! – топнул он ногой, все еще дуясь.

– Ты уже готов. Возможно, будь ты женат, ее величество поняла бы, что ты человек серьезный, подходящий для какой-нибудь высокой должности. А если женишься с умом, это может весьма и весьма поспособствовать возвышению нашей семьи.

– Одна сестра вышла замуж с умом, за барона, а другая опрометчиво, за этого Перрота, и тем прогневала королеву.

– Тем больше причин для тебя возместить ущерб.

– Ущерб чему? Королевскому расположению духа?

– Семейной ситуации. У тебя есть титул, но нет состояния. Граф Эссекс! Звучит внушительно! Но титул влечет за собой тысячные расходы, а никаких доходов ни от земель, ни от домов, ни от шахт, ни от кораблей сам по себе не приносит. Женись и исправь это упущение. Ты не можешь жить как граф, если у тебя нет средств, приличествующих графу. А если ты преуспеешь при дворе…

– Я же вам сказал, придворная жизнь не для меня!

Что же мне с ним делать, с моим упрямым своевольным мальчиком? Я пустила в ход самую острую свою шпильку:

– Что же это за солдат, который хнычет, плачет и дуется? Неужто Филип Сидни ошибся, когда на смертном одре завещал тебе свою шпагу? Сидни, доблестнейший из воинов и галантнейший из придворных нашего времени? Ты позоришь его дар!

– Я не могу быть сэром Филипом Сидни. Он единственный в своем роде!

– Он увидел себя в тебе. Доверься ему. И… надо ли напоминать о других наших проступках в глазах ее величества?

– Назовите их! Они не идут ни в какое сравнение с вашими!

– Это же ты отказался предоставить ей в пользование наш особняк в Чартли, куда она хотела поместить Марию Шотландскую! Разве ты не понимаешь, что королевская просьба – это королевский приказ? А ты что сделал? Ты сказал ей «нет», потому что боялся, как бы в поместье не вырубили все деревья, чтобы ей было чем топить камины! А потом сказал, что боишься, как бы она нарочно не попортила обстановку, потому что всегда питала неприязнь к твоему отцу. Разумеется, королева забрала у тебя этот дом. Благодаря широкому рву им было легче следить за гостями Марии. Именно ради этого им понадобился Чартли.

– Но она в самом деле испортила камин!

– Она пробыла там не так долго, чтобы всерьез что-то испортить. Уолсингем со своими шпионами заманили ее в сети, и не прошло и года, как ее казнили. И с деревьями твоими драгоценными ничего не сделалось. Позволь тебе напомнить, что замок Кенилуэрт, твое предполагаемое наследство, перешел к незаконнорожденному сыну Роберта Дадли. Роскошное поместье, которое должно по праву принадлежать тебе… Необходимо вернуть престиж, который мы потеряли. И первый к этому шаг – женитьба!

Он вскочил, нахлобучил шляпу и направился к двери, едва не налетев на ходу на Кристофера. Извиниться он даже не подумал. Кристофер, добрая душа, лишь озадаченно поглядел ему вслед.

– Кажется, он спешит, – только и сказал он. – Но куда тут можно пойти?

– Именно это я и пыталась до него донести. Дорога отсюда только одна – обратно ко двору.

– Это слова человека, который здесь не родился.

– Те, кто здесь родился, рвутся прочь c удвоенной силой.

– Моя дорогая, мы с вами обречены гнить здесь, – произнес он. – Гнить здесь вместе.

Он принялся покрывать поцелуями мою шею.

«Да, будучи почти на полтора десятка лет меня моложе, он сможет покинуть деревенскую ссылку, когда я буду гнить в могиле в самом прямом смысле слова», – промелькнуло в голове.

Кто ж знал тогда, кто мог предвидеть, что я переживу его более чем на тридцать лет? Разумеется, дни свои он закончил отнюдь не естественной смертью.

Я ответила на его поцелуи, и вскоре мы перебрались наверх, в спальню, где и предались наслаждениям в неспешную полуденную пору. Кристофер был пылким любовником; некоторую нехватку искушенности он сполна компенсировал рвением. Ах, что может быть лучше молодости! Не то чтобы меня можно было назвать старухой: мне было сорок шесть, самый расцвет. Никогда я не чувствовала себя более соблазнительной, более желанной, более уверенной в своих чарах. Как я могла сравнивать моих любовников? Первый мой муж Уолтер Деверё, граф Эссекс, был робок и неизобретателен. Мне же не было даже двадцати, и я ничего не знала и не умела. Я была настолько невежественна, что мне совершенно не нравилось заниматься любовью. Лишь позднее я обнаружила, что заниматься любовью мне не нравилось с Уолтером. Впрочем, несмотря на то, что в постели он был полным ничтожеством, мы с ним обзавелись пятерыми детьми. А потом в моей жизни появился Роберт Дадли, граф Лестер, который и научил меня – или я знала теорию, просто мне не с кем было практиковаться? – страсти. Я даже пребывала в убеждении, что люблю его. Когда мы впоследствии поженились, он был уже старше и устал от жизни. Блестящего придворного с пышными каштановыми волосами, роскошным гардеробом и горделивой манерой держаться сменил лысеющий мужчина средних лет с брюшком и лицом, которое оставалось красным вне зависимости от того, пил он или нет. Внушительный список его амурных побед означал, что его умения по этой части были доведены практически до совершенства, и они никуда не делись. Однако при взгляде на него у меня уже не перехватывало дух, и, когда он входил в зал, все головы больше не поворачивались в его сторону. Быть может, для королевы ничего не изменилось, быть может, в ее глазах он по-прежнему сохранял притягательность молодости. Быть может, это относилось к ним обоим: поскольку их влечение друг к другу так никогда и не получило логического завершения, оно навеки сохранилось в неизменном состоянии. Он не видел ее ввалившихся щек, ее заострившегося носа, ее неестественно рыжих париков; она не видела его одутловатого лица, его лысеющей макушки, его скованной походки. Ах, любовь!

Кристофер с протяжным вздохом удовлетворения откинулся навзничь и устремил взгляд на скошенный потолок нашей спальни. Снаружи не доносилось ни звука: в работах наступило полуденное затишье. Вскоре крестьяне вернутся на поля, а кузнец – к наковальне. Но мы, не подгоняемые необходимостью ни наскоро подкрепиться, ни утолить жажду кружкой эля, неспешно предавались неге в обществе друг друга.

Кристофер, скромный сэр Блаунт, дарил мне счастье. С ним я забывала о своем бурном прошлом, и даже тоскливое существование в ссылке становилось чуть менее непереносимым. Гнить вместе с ним в деревне было весьма неплохо. Если уж непременно нужно гнить.

В конце концов он отправился заниматься своими делами, а я осталась в спальне. День был погожий, весеннее солнце ярко светило и пригревало. Я открыла сундук; выбор мой пал на блестящее зеленое платье с квадратным вырезом. На дворе стоял март, распускались свежие листочки, молодая трава радовала глаз яркой изумрудной зеленью. С этим платьем изумительно смотрелось мое любимое колье из изумрудов в золотой оправе.

На мгновение сильно защемило сердце (наверное, такую боль испытываешь от удара ножом, хотя меня никто никогда ножом не бил) от воспоминания, что Кристофер в прошлом году его продал. Год за годом он распродавал мои драгоценности, чтобы покрыть наши расходы. Поначалу предоставлял выбор мне, но это была пытка. Теперь он просто втихомолку брал едва ли не первое же, что попадалось под руку; так было менее болезненно. К тому же пропажу я замечала лишь некоторое время спустя, так что владела утраченной вещью немного дольше – по крайней мере, в своих мыслях. Теперь положение наше представлялось еще более бедственным, чем я сказала сыну в попытке уберечь его от отчаяния, но дела были плохи. Его милостивая королева оказалась вовсе не настолько милостива, чтобы простить ему долги, и безжалостно их собирала. Графский титул требовал значительных расходов, а дохода практически не приносил. Мои драгоценности пока что удерживали нас на плаву, но Роберту следовало добиться милостей королевы и спасти всех нас.

Я не намерена была закончить свои дни, подобно моей бабке Марии Болейн, в глуши и бедности. Она тоже вышла замуж за мужчину без средств и моложе ее, после чего была сослана в деревню, где совсем еще не старой умерла. Некоторые утверждали, что я унаследовала ее склонность к любовным похождениям, женские чары и внешность; что из всей семьи я больше остальных на нее похожа. Она не дожила до моего рождения всего несколько месяцев. Быть может, ее грустный призрак вселился в меня и сказал: «Сделай то, чего я сделать не смогла, моя дорогая внучка. Твои главные сокровища – твои глаза и твой смех, распорядись ими с умом». Что ж, мне не удалось. Но возможно, удастся моему сыну.

13. Елизавета

Апрель 1590 года

Сегодня мне предстояло дать несколько аудиенций, которые требовали соответствующего наряда. Я решила, что хочу надеть рыже-коричневое платье. Да, рыже-коричневое, с расшитыми золотом рукавами. А не то, что было по вырезу оторочено позументом. Что же до украшений, я владела одной из богатейших коллекций драгоценностей в Европе, но это только усложняло выбор. Может, надеть что-нибудь зеленое? Я принялась перебирать украшения с яшмой и изумрудами. Зная мою любовь к изумрудам, Фрэнсис Дрейк и Роберт Дадли задаривали меня ими, однако для утренней аудиенции их камни были слишком крупными. Имелось еще низкопробное колье, некогда принадлежавшее Летиции. Я не отказала себе в мстительном удовольствии его купить (разумеется, через подставных лиц), когда она с ее новым сопляком-мужем начали закладывать свое имущество. Никогда в жизни я не надела бы его, поскольку оно не удовлетворяло моему взыскательному вкусу. Однако в этом-то и заключался смысл: владеть и не носить.

Рядом с ним лежала крохотная золотая с изумрудами брошь в виде лягушонка на листке лилии. Я с нежностью взяла ее в руки. Ее подарил мне Франциск Валуа, герцог Алансонский, в пору своего сватовства. Данное мной прозвище – Лягушонок – он воспринял с юмором, увековечив его в этом украшении. Я приколола брошь к лифу платья, пытаясь вспомнить, когда же надевала ее в последний раз.

Алансон… Когда я шла по галерее в зал для аудиенций, на меня внезапно спикировали призраки прошлого, умоляя вернуть упущенные возможности. Когда-то мы с Алансоном стояли здесь. Я поцеловала его и при свидетелях надела на его палец кольцо, объявив, что согласна выйти за него замуж. Официальная помолвка. И в самом деле, чин нашего бракосочетания уже был утвержден как французским посольством, так и моими прелатами. Королева-девственница чуть было не стала женой.

Я замедлила шаг и посмотрела вниз. Деревянная балюстрада была та же самая, из темного дуба, украшенная затейливой резьбой. Но обращенные к нам лица собравшихся, которые лучились радостью в час объявления нашей помолвки, исчезли, как и Алансон исчез при свете дня. Все было давным-давно кончено. Тогда доктора сказали мне, что у меня есть еще шесть лет, чтобы успеть стать матерью. Теперь это окошко захлопнулось. Если бы я вышла за него тогда, у меня сейчас было бы шестеро детей? Трое? Один ребенок? И меня не терзало бы беспокойство о том, кто станет моим преемником.

Я поспешила оставить это место с его призраками позади.

Аудиенции были скучными, обычные просьбы выделить деньги (а бывают ли вообще такие, которые в конечном итоге не сводятся к тому?). Французские протестанты хотели, чтобы мы поддержали деньгами и оружием Генриха IV Наваррского в его борьбе за корону; военные советники хотели больше кораблей, вооружений и финансирования огнестрельного оружия, которое должно было заменить изжившие себя длинные луки.

– Во времена Генриха Пятого они были хороши, но сейчас безнадежно устарели, – без обиняков заявили они мне.

– Аркебузы тяжелые и не отличаются большой точностью, – напомнила я. – Для них понадобятся расходные припасы, порох и дробь, требующие к тому же деликатного обращения.

Порох, стоило ему отсыреть даже самую малость, давал осечку, оставляя стрелка беззащитным.

– У луков и стрел тоже есть недостатки, – заметил один из них. – Нужны жилы для тетивы, перья для стрел…

– Смерть Господня! Думаете, я этого не знаю? Думаете, я никогда не держала в руках лука со стрелами? Разумеется, у них есть уязвимые места, но они обходятся дешевле, чем уязвимые места аркебуз.

Меня называли скаредной и прижимистой, но я не выбирала такой стать. Нет, Богом клянусь, будь наша страна богатой, у нас было бы по кораблю на гражданина и по сияющему доспеху на каждого солдата! Но мы, увы, были небогаты и потому вынуждены экономить буквально на всем. И у нас, надо сказать, несмотря на все это, неплохо получалось.

Когда с аудиенциями было покончено, я вздохнула с облегчением. Всего этого хватило бы, чтобы испортить настроение на весь день. Однако не успела я выйти из зала, как гонец вручил мне записку, что Уолсингем совсем плох.

Надо было ехать к нему. Весь март он таскался на заседания совета вопреки предписаниям докторов.

– Меня все равно ничто уже не спасет, – говорил он, – тогда почему бы мне не делать свое дело до самого конца?

Но вдруг это приблизило его конец?

Я переоделась в самое простое свое платье и немедленно отплыла на королевской барке в направлении Барн-Элмса, где он жил в излучине Темзы чуть выше по течению от Лондона. Плыть туда из Уайтхолла было не так долго, так что я добралась под вечер.

Мое прибытие вызвало переполох. Я отмахнулась от церемоний и отмела все возражения.

«Самочувствие не позволяет ему вас принять».

«Он не хочет, чтобы вы видели его в таком состоянии».

«Вы не должны подвергать себя опасности заразиться недугом, которым он страдает».

– Я здесь, чтобы навестить моего старого друга, и готова кормить его с рук, если в том будет нужда, – объявила я.

В доме было совсем темно; лучи заходящего солнца практически не проникали в окна. Большая их часть смотрела на восток, на реку. В нос мне ударил запах тяжелой болезни, который ни с чем невозможно перепутать. Он стал еще сильнее, когда я поднялась по лестнице в его спальню.

Навстречу мне вышла его дочь Фрэнсис.

– Ваше величество, лучше вам туда не заходить, – сказала она. – Отец совсем плох.

– Разве не должны те, кому он дорог, быть подле него? – отвечала я. – Когда мы более всего в них нуждаемся?

Вид у нее сделался удивленный, как будто она ожидала, что я испугаюсь неприглядности болезни и немощи.

– Сейчас, – признала она, открывая передо мной дверь.

Внутри большим пятном белела постель. Одно из окон все-таки смотрело на запад, и сквозь него лился розоватый закатный свет. Уолсингем лежал неподвижно, еле различимый под грудой одеял. Он даже не проснулся при моем приближении.

Даже в этом розоватом свете лицо его пугало болезненной желтизной, а все черты как-то усохли и заострились, словно болезнь обглодала его до костей. С последнего заседания совета он чудовищно сдал. Недуг был стремительным и безжалостным.

– Фрэнсис, – прошептала я, отыскав среди одеял его руку и обхватив ее своими, – как вы себя чувствуете?

Дурацкий вопрос. Что он мог мне ответить? Я задала его, лишь чтобы привлечь к себе внимание.

– Неважно, – простонал он. – Скоро они явятся за мной.

Ангелы?

– Да, чтобы вознести вас на небеса, которые вы заслужили.

– Их никто не заслуживает, – прохрипел он.

Истый протестант до последнего вздоха.

– Фрэнсис, – сказала я, – вы оставляете после себя зияющую пустоту. Никто не сможет ее заполнить. Но я благодарю Господа за то, что вы были рядом со мной все эти годы. Вы не раз спасали меня и корону.

Ох, что же я буду делать без него, без его бдительного ока и его гения?

– Берегите ее хорошенько. Мое место займут другие. И не доверяйте французам. Эх, как бы я хотел сам дать им бой! – Он слабо кашлянул. – Но я не могу сомневаться в мудрости Господа, который пожелал призвать меня именно теперь.

И опять – истый протестант. А вот я сомневалась; я только и делала, что сомневалась.

– Вот, попробуйте выпить бульона.

У постели стояла еще теплая миска c ложкой. Я попыталась влить ему в рот немного бульона, но жидкость не проходила сквозь судорожно стиснутые зубы. Я поняла, что час его уже совсем близок.

«Когда человек перестает есть, это верный признак, – как-то раз сказал мне один врач. – Все начинает отказывать, и ему не нужна больше земная еда».

Не стану плакать. Не в его присутствии. От этого умирающим только тяжелее. Это мне сказал другой мудрый человек.

Я устроилась подле него. Я готова была ждать, ждать вместе с ним. Фрэнсис проскользнула в комнату и заняла место с противоположной стороны постели. Мы с ней были рядом с ним, как церковные свечи у алтаря.

Уолсингем верой и правдой служил мне двадцать лет – и во времена сватовства Алансона, и на протяжении всего мучительного пути Марии Шотландской, от роскошного заключения до эшафота, где она оказалась благодаря искусно расставленной Уолсингемом ловушке; и в дни, когда над нашей страной нависла смертельная угроза вторжения армады. Уильям Сесил, лорд Бёрли, служил мне дольше, но Уолсингем всегда оберегал меня и стоял на страже королевства. Как мы все теперь без него будем?

«Это испытание, – подумала я устало. – Очередное испытание на прочность. Сколько их уже было».

Фрэнсис что-то писала в книжечке. В тишине я слышала, как скрипит по бумаге ее перо. Что настолько важное ей понадобилось записать в такой миг? Если это касалось смерти ее отца, сейчас это было неуважительно и не к месту. Если же что-то другое, менее значительное, то оскорбительно. Когда она вышла из комнаты, чтобы приказать зажечь в курильнице ароматические травы, призванные заглушить удушающий запах смерти, я взяла книжечку в руки.

Записи были посвящены ее придворным обязанностям в моей свите. Я быстро пролистала страницы. У меня не было желания читать о том, как она ко мне относится. Подобные вещи всегда сильно меня задевали и потом долго не давали покоя. Перемежались они многочисленными заметками про графа Эссекса. Она подмечала, что и в какой день было на нем надето!

«Сегодня на милорде Эссексе был медно-рыжий дублет».

«Сегодня милорд Эссекс, облаченный в наряд голубого цвета, который невероятно ему к лицу, надел контрастирующие с ним чулки цвета шерсти новорожденного ягненка…»

Я захлопнула книжечку. Она в него влюблена! Она сохнет по нему, как какая-нибудь деревенская простушка! Но он куда выше ее по происхождению. К тому же она не какая-нибудь молочница, а вдова с маленьким ребенком. Я должна ее остеречь. Как непредусмотрительно с ее стороны оставить здесь свой дневник. Я поспешно вернула его на место и поднялась, как будто стоя могла лучше приглядывать за Уолсингемом.

Сквозь окна просачивался зыбкий свет; заходящее солнце, отражавшееся в водах Темзы, отбрасывало в восточное окно золотистые отблески, а западный край горизонта уже затягивала золотистая мгла. Отсюда было рукой подать до Мортлейка, где жил доктор Ди, мой придворный астролог. Моих ноздрей коснулся красноречивый запах ароматических трав, в воздухе закурился сизоватый дымок, и перед глазами все поплыло. Я пошатнулась, едва не потеряв равновесие, потом медленно подошла к восточному окну и приоткрыла его в надежде на глоток свежего воздуха.

Внизу струила свои воды река, блестящая и извилистая, точно змея. Голова у меня кружилась, полумрак комнаты делал все вокруг похожим на сон.

Когда-то давным-давно я плыла по Темзе, направляясь в Мортлейк… «Не доверяйте французам…»

Французы… мне вспомнилось, как глупо я себя вела – так же глупо, как сохшая по Эссексу Фрэнсис, – с французом, за которого чуть было не вышла замуж. Маленький французский принц, так недавно и властно напомнивший мне о себе на лестнице Уайтхолла, вновь воскрес в моей памяти, будто я распахнула волшебное окошко, которое перенесло меня в прошлое. Столько всего закончилось тогда, вместе с французом.

Франциск был моей последней и во многих отношениях единственной серьезной возможностью выйти замуж. За всю мою жизнь ко мне сватались двадцать пять иностранных претендентов на мою руку. Я не собиралась выходить ни за кого из них, но это было мое излюбленное средство дипломатии. Я никогда не встречалась ни с одним из этих мужчин лично, никогда не видела ни одного собственными глазами. Так что все они были ухажерами на бумаге, а не по-настоящему, поскольку я ни за что не вышла бы за человека, которого ни разу в жизни не видела. Мне хватило неудачного опыта моего отца с Анной Клевской, чтобы сделать выводы. В любом случае я понимала, что времени у меня не так много. Мне было уже хорошо за сорок, и разыгрывать эту карту еще сколько-нибудь продолжительное время было невозможно. Так что, когда начался очередной раунд, на сей раз с Франциском Валуа, герцогом Алансонским, младшим братом короля Генриха III, я подумала: «Почему бы и нет?» Он был на два десятка лет меня моложе, отчаянно некрасив и мал ростом – но какое все это имело значение? Это всего лишь дипломатическая уловка. Таковой бы она и оставалась, если бы мои подданные терпимее отнеслись к мысли, что я могу в конце концов все-таки выйти замуж.

Но они ненавидели французов и напали на посланника Франциска, утверждая, что тот представляет «недостойную мужчины и принца французскую манеру сватовства». Кто-то даже выстрелил в него, до смерти перепугав. И этот выстрел перевернул мой мир. Французский посланник обвинил Роберта Дадли, выразив уверенность в том, что именно он стоял за покушением. «Тому, на чьей совести уже есть одно убийство, – сказал он, – ничего не стоит попытаться сделать это снова».

Я была потрясена. Он назвал моего самого близкого друга и товарища, человека, которому я доверяла настолько, что, когда заболела оспой, назначила его лорд-протектором королевства, – убийцей!

– Это гнусная клевета! – воскликнула я.

– Мадам, было предпринято также несколько попыток меня отравить, – сказал Жан де Симье, посланник, – о которых я не счел уместным упоминать. Всем известно, что Лестер – отравитель. Он отравил Уолтера Деверё, графа Эссекса. Он опоил его, когда тот находился за пределами Ирландии, а подействовал яд уже после его возвращения в Дублин.

– Это неправда! Граф умер от естественных причин! И вообще, зачем ему понадобилось бы травить графа?

Симье с жалостью посмотрел на меня.

– Я требую пояснить, что вы имели в виду! – воскликнула я.

– Ну как же, мадам, он отравил графа Эссекса, чтобы заполучить его жену. – Он сделал паузу, чтобы убедиться, что я его услышала. – Летицию. Они были любовниками, и граф им мешал. Лестер отравил его, когда тот что-то заподозрил.

– Это все гнусные сплетни! – отрезала я.

Видит Бог, подобные россказни ходили о любой мало-мальски известной личности.

Он распрямился, словно собираясь с духом перед тем, как против своей воли нанести мне последний удар.

– Это не сплетни, ваше величество, они с Летицией в самом деле женаты. Уже год как. – Он помолчал. – Об этом известно всем, кроме вас. В то время как Лестер препятствует вашему браку – не гнушаясь даже тем, чтобы на меня напасть! – сам он наслаждается радостями супружеской жизни. У него есть жена, вам же он в праве иметь мужа отказывает.

Я слышала его слова, но поначалу они были словами – и ничем более. Однако потом я все же заставила себя впустить их в сознание, вникнуть в их смысл, не подавая Симье виду, как сильно они пошатнули мою картину мира.

– Ясно, – произнесла я. – Значит, всего один шальной выстрел пролил свет на множество вещей. Я очень рада, сэр, что вы не пострадали, хотя обо всем остальном того же сказать не могу.

Год. Целый год Дадли водил меня за нос, скрывая правду. А его жена как ни в чем не бывало прислуживала мне в моих покоях, прикидываясь вдовой. Я не могла сказать, что было больнее: предательство, утрата или ощущение себя круглой дурой.

Как же она, должно быть, потешалась надо мной, Летиция, моя своенравная кузина. Каждый миг, находясь в моих покоях, она насмехалась надо мной. Добилась все-таки своего, одержала надо мной победу, увела у меня Дадли. Веселая Вдова, звала я ее. Ничего удивительного, что ей было так весело. Агрессивная охотница за мужчинами, она заполучила свою жертву.

Я освободила ее от обязанностей фрейлины и сказала, что ей запрещено появляться при дворе. И объяснила почему. Вместо того чтобы расплакаться или хотя бы изобразить смущение, она бесстыдно заявила:

– Ну вот, теперь вы все знаете. И я этому рада. – Выражение самодовольного торжества на ее лице разъярило меня. – Скрывать это от вас было нелегко.

Когда я больше всего злюсь, я деревенею. С каменным лицом и сжатыми кулаками я смотрела, как она покидает мои покои, порог которых ей больше не суждено было переступить.

Так что когда Симье прошептал мне, что его дорогой принц, которого во Франции ласково называли Месье, инкогнито приехал в Англию и ждет встречи со мной в тайном месте, это стало бальзамом на мое уязвленное самолюбие. Никто и никогда прежде не ухаживал за мной лично. Лестер одурачил меня, но был другой – принц, – который пересек Ла-Манш, чтобы просить моей руки.

Я внимательно вгляделась в его миниатюрный портрет в овальной рамке. На нем был изображен некто с достаточно приятным лицом, темными пытливыми глазами, пушистыми усиками и безвольным острым подбородком. Мне очень хотелось бы сказать, что это портрет мужчины, но на нем был мальчик. Разумеется, он был написан некоторое время назад. На нем не было оспин, о которых кто только не говорил, и рост по нему определить тоже было нельзя. Утверждали также, что у принца широкий мясистый нос, но я ничего такого не увидела. Впрочем, портреты изображают нас такими, какими мы хотим выглядеть, в противном случае мы не платим художнику.

Он ждал в летнем павильоне на отшибе от главных дворцовых сооружений, где я поселила французское посольство. Я пошутила, что он, должно быть, и впрямь лягушонок, если переплыл через Ла-Манш ради встречи со мной. Интересно, как Франциск воспримет эту шутку? Это будет мое первое для него испытание.

Я была готова ко встрече. Мне так хотелось, чтобы он мне понравился. Хотелось всерьез рассматривать его в качестве претендента на мою руку, мне это было совершенно необходимо. Впервые на горизонте больше не маячил Дадли, не застил вид. Стал ли мой взгляд благодаря этому яснее, или моя картина мира была искажена?

Я вошла в павильон.

– О! – послышалось восклицание с французским акцентом, и кто-то, опустившись на колени и сжав мои руки, принялся целовать их с бормотанием: – Какое счастье держать наконец эти руки в моих руках. Для меня довольно просто касаться их, но они прекрасны, как слоновая кость, тонкие и изящные, точно руки Святой Девы на небесах. Вы – наша Святая Дева на земле.

Списать его слова на неуклюжую лесть я не могла, поскольку руки были моим предметом гордости. Они и впрямь были цвета слоновой кости, с длинными гладкими пальцами. Я при малейшей возможности демонстрировала их, особенно на фоне темных платьев.

Гость медленно поднялся и распрямился в полный рост, который оказался не слишком впечатляющим. Перед моими глазами, успевшими уже слегка привыкнуть к полумраку павильона, оказалась копна густых темных волос. Его макушка доходила мне только до переносицы.

Какой же он был крошечный! В глубине души всколыхнулось разочарование. Все остальные слухи, очевидно, тоже были верны. Он вскинул голову, и я увидела его лицо. Нос у него и в самом деле оказался немаленький, непропорциональный по сравнению с прочими чертами лица. Бородка росла какими-то жиденькими клочками, подбородок был скошенным, а кожа действительно изрыта оспинами. Они были не настолько глубоки, как утверждали слухи, но бросались в глаза, и куцая бороденка никак их не скрывала. Он улыбнулся. Ну, хотя бы зубы у него были хорошие – белые, ровные и все до единого на месте.

– Ваше величество разочарованы, – произнес он. – Я по глазам вижу. Что ж, бедный Франциск привык к этому. Видите ли, изначально меня назвали Эркюль – что значит Геракл, – но после того, как я переболел оспой и вырос не слишком большим, я поменял его на Франциска. Я недостоин носить славное имя Геракла. К тому же теперь никто не ждет от меня, что я стану убивать львов, чистить омерзительные конюшни или сражаться с ядовитой гидрой – если, разумеется, не брать в расчет мою матушку!

При упоминании Екатерины Медичи я издала смешок. Вот уж кто настоящая гидра – с ее-то многоголовыми амбициями.

Франциск был облачен в блестящий зеленый дублет, чулки в тон и узорчатый укороченный плащ.

– Единственное, чего мне недостает, ваше величество, – это листка лилии, – сказал он. – Чтобы стать вашим настоящим лягушонком.

Неужели он оделся так только ради того, чтобы напомнить мне о своем прозвище? Это было так мило, так обезоруживающе. Первое испытание он выдержал с блеском.

– Я тронута, – искренне сказала я. – И я обещаю холить и лелеять моего дорогого Лягушонка.

– Я буду купаться в вашей благосклонности, – отозвался он. – Но очень надеюсь со временем стать для вас более чем просто лягушонком.

Так и завязалось это наше странное ухаживание. Последовали тайные пикники, прогулки и обеды. Скрытность придавала всему очарования. Он был галантным, забавным и скромным. В мягком предрассветном сумраке летнего утра я могла потянуться и сказать себе: «Елизавета, невеста французского принца». В самих словах «французский принц» крылась какая-то магия. «Давным-давно жила-была английская королева, которая полюбила французского принца…»

Я все еще могла иметь детей. Было еще не поздно. Могла изведать все те простые женские радости, в которых всю жизнь себе отказывала. То, что поначалу было просто циничным политическим ходом с моей стороны (затяжные брачные переговоры между Англией и Францией помешали бы французам заключить пакт с Испанией, и если бы Алансон стал воевать в Нидерландах за счет французской казны, это позволило бы мне сберечь деньги и людей), превращалось в нечто более запутанное.

Я не рассчитывала на то, что он станет ухаживать за мной лично, я не рассчитывала на то, что он окажется таким располагающим, и я не рассчитывала на то, что в то же самое время мой полуофициальный супруг предпочтет мне другую женщину. В нем было очень много правильного. Он был принцем, наследником королевского рода. По происхождению и положению он мне не уступал.

Однако же мои советники, в полном соответствии с мнением моих подданных, были от такой перспективы отнюдь не в восторге. Они не подозревали, что он в Лондоне, но знали, что готовился приехать, поскольку сами же выдали ему паспорт. После того как меня столько лет убеждали выйти замуж ради продолжения рода, они внезапно осознали, что я отказывалась от замужества не без причины, и оценили преимущества королевы-девственницы в управлении страной. Внезапно подобный союз перестал казаться им выгодным. Кое-кто из моих подданных даже имел наглость сочинить памфлет, в котором утверждалось, будто ни один молодой мужчина, не имеющий корыстных мотивов, не польстился бы на женщину моего возраста и что я, скорее всего, умерла бы, производя на свет наследника престола, так как уже слишком стара для деторождения. Он также называл Месье «инструментом французской нечистоты, гнусным и мерзким колдуном». За стенами моего дворца на каждом углу распевали про «странную женитьбу лягушонка на мыши».

Прежде чем сделать новость о прибытии Франциска достоянием публики, мне для моего собственного спокойствия требовалось провернуть одну вещь. Я должна была отвести его к моему астрологу Джону Ди. Ди прозревал будущее и составлял гороскопы; это он выбрал наиболее благоприятный день для моей коронации. Я безоговорочно ему доверяла.

Я пригласила французов якобы на небольшую увеселительную прогулку по реке. Молчаливые гвардейцы восседали на корме королевской барки – они сопровождали меня практически повсюду, безмолвные и незаметные, однако в нынешние времена без охраны ни одному правителю было не обойтись.

Мы двинулись вверх по течению в направлении Гринвича, мимо Собачьего острова, проплыли под Лондонским мостом и мимо особняков, высившихся по берегам между Сити и Вестминстером.

– А теперь мы покидаем город и направляемся на природу, – сказала я, когда мы проплывали вверх по течению мимо Вестминстера.

Река здесь сужалась, и с барки были хорошо видны оба берега. Зеленые тропки, вековые дубы с пышными раскидистыми кронами и таверны из камня и дерева подступали вплотную к берегам, а на мелководье лениво плавали лебеди. На левом берегу показался Барн-Элмс, где жил Уолсингем – жил, не подозревая о моем царственном госте. Сразу же за ним начиналась Мортлейк, родная деревушка Ди.

– Мы сделаем здесь остановку, – внезапно объявила я. – Я хотела бы познакомить вас с одним человеком.

– С вашим тайным поклонником? – обеспокоился Месье. – Они у вас повсюду?

Это была забавная мысль.

– Здесь живет мой астролог и советник, – сказала я. – Он не любит появляться при дворе.

Мы причалили, потом сошли на берег, и мои французские гости вытянули шею, высматривая величественный особняк, однако ничего подобного не увидели.

– Должно быть, нам придется долго идти пешком, – сказали они.

– Нет, это совсем рядом, напротив церкви. – (За нами успела уже увязаться целая толпа зевак, главным образом ребятишек.) – Он живет в доме своей матери.

Месье засмеялся было, но осекся, когда Симье заметил:

– Так и вы тоже, милорд.

Перспектива заиметь свекровью Екатерину Медичи была не слишком вдохновляющей.

Не успели мы приблизиться к домику, как дверь неожиданно распахнулась и на пороге возник Джон Ди. Мое появление, казалось, не вызвало у него ни удивления, ни восторга, какие на его месте испытал бы почти любой другой человек.

– Прошу, проходите.

Он захлопнул за нами дверь.

– Позвольте представить моих высокородных гостей из Франции, посланников Франциска, принца Валуа, – сказала я, решив не раскрывать пока его инкогнито. – Джон, неужели вы ничуточки не удивились, меня увидев? Не так уж и часто я навещаю вас в вашем жилище. Обыкновенно вы появляетесь при дворе.

– Я ждал вас, – отвечал тот. – В противном случае я был бы никудышным астрологом.

Высокий, статный, с красивым лицом, он был бы прекрасным придворным, если бы у него начисто не отсутствовало умение держаться в обществе.

– Мы с моими гостями совершали увеселительную прогулку по реке. Что может быть прекраснее в летний день? А потом мне вдруг пришла в голову мысль сделать тут остановку, чтобы они могли полюбоваться прибрежной деревушкой.

– Какие загадки прошлого вы можете вспомнить? – спросил Симье; он выглядел до странности притихшим.

– Людей страшит не прошлое, но грядущее, – заметил Месье.

– Воистину так, – согласился Ди.

Он провел нас сквозь тесную переднюю в пристройку. Я успела заметить коллекцию черепов и чучел животных, которыми были уставлены полки вперемежку с сосудами с тошнотворно-зелеными и пугающе-красными жидкостями и горами свитков. Однако мы не стали там задерживаться, а прошли в полутемную комнатушку в самом дальнем конце. Ди зажег несколько свечей.

– Так мне проще будет увидеть то, что я желаю увидеть, – пояснил он. – Магические кристаллы и зеркала не любят яркого света.

Он развернул несколько свитков и принялся рассказывать про свои исследования, которые показали, что мы, англичане, имеем право править миром и что я могу стать королевой Британской империи, и все такое прочее.

Страшно смущенная тем, что он завел этот разговор в присутствии французов, я лишь молча кивала. Подобные вещи нам с Ди следовало обсуждать без посторонних ушей. Поистине, этот человек понятия не имел, что и когда уместно, а что нет.

– Давайте пока оставим дела земные и обратим свой взор к звездам, – предложила я. – Вы, кто странствует меж созвездий, откройте нам наше ближайшее грядущее.

Он прекрасно знал, что закон запрещает составлять гороскопы, которые предсказывали бы продолжительность моей жизни, а это было безопасно.

Ди, как и я, с облегчением ухватился за эту тему:

– Про ваше я могу рассказать хоть сейчас. Я составляю ваш гороскоп еженедельно. На этой неделе… – Он взял в руки свиток и аккуратно разложил растрескавшийся пергамент рядом со свечой. – Звезды говорят, что в ближайшие несколько месяцев в вашей душе будут бушевать противоборствующие привязанности, весьма сильные.

– Пфф… Это общее состояние дел. Хотелось бы услышать от вас что-нибудь новенькое. – Я кивнула на Месье и быстро добавила: – А теперь давайте займемся гороскопом моего гостя.

– Я родился восемнадцатого марта тысяча пятьсот пятьдесят пятого года, – сказал Месье. – В Фонтенбло.

Ди расстелил на столе еще два свитка и некоторое время внимательно их изучал, после чего переключил внимание на небесную сферу.

– Я был восьмым из десяти детей, – подсказал Месье услужливо, а потом неожиданно выпалил: – Я принадлежу к королевскому роду Франции!

Ди устремил на него взгляд своих янтарных глаз.

– Дата вашего рождения безошибочно сказала мне, кто вы такой, – произнес он и вновь склонился над своими диаграммами. – Ваше рождение было благоприятным, и первые годы вашей жизни тоже. Затем я вижу неудачу… какое-то поражение.

Вид у астролога сделался встревоженный.

– Я… я вижу, что в скором времени вам будет предложено королевство. Могу сказать вам, сир, вы не должны упускать возможность, поскольку в конечном итоге никакой разницы не будет.

Ну все, довольно. Я жестом велела Ди умолкнуть.

– Сегодня не лучший ваш день, – сказала я. – Ничего существенного вам увидеть так и не удалось. Покажите нам лучше какие-нибудь другие ваши игрушки.

Зря я привезла сюда французов.

Выждав приличествующее количество времени, я поблагодарила Ди за гостеприимство, с которым он принял нас, несмотря на то что мы нагрянули без предупреждения. По пути обратно мы встретили его мать, и гости засыпали ее комплиментами, уверяя, что она куда больше похожа на младшую сестру Ди, нежели на его родительницу.

Пока они льстили и кланялись, Ди настойчиво прошептал мне на ухо:

– Я не сказал вам худшего. Я увидел в гороскопе герцога ужасный конец. Это биотанатос, ваше величество.

Это было так чудовищно, что он не осмелился произнести этого по-английски. Но я знала греческий, и это значило «насильственная смерть посредством самоубийства».

Ввиду всех вышеупомянутых обстоятельств я прекрасно понимала, что нашим матримониальным планам не суждено больше сбыться. Меня разрывало между облегчением и крушением надежд. Несколько дней спустя Франциск прибыл официально и был торжественно принят при дворе. Драгоценные воспоминания об этих ухаживаниях остались в наших сердцах, но продолжаться под безжалостным оком общественности они не могли. А мы не могли больше быть сами собой, ибо принадлежали другим.

И тем не менее я озадачила даже саму себя, объявив о своей помолвке при свидетелях с галереи Уайтхолла. Зачем я это сделала? Есть такие, кто считает меня мастерицей хитроумных игр и политических жестов, но тут даже я сама терялась в догадках относительно собственных мотивов. Быть может, мне хотелось испытать, пусть всего на день, те чувства, какие испытывает будущая невеста. Ибо наша помолвка продлилась всего день. В ту ночь я так и не сомкнула глаз от страхов и дурных предчувствий, одолевавших меня.

Когда рассвело, я поняла, что не могу идти дальше.

Я сказала Франциску, что еще одной такой ночи попросту не переживу. Я вернула ему кольцо и закрыла для себя вопрос замужества раз и навсегда.

Ди не ошибся, Франциску не выпало счастливой судьбы. Он бесславно умер от лихорадки (не был убит и не совершил самоубийство, если, конечно, не считать самоубийством готовность выйти на поле боя) всего через два года после того, как отплыл от наших берегов в новой попытке снискать славу на нидерландской земле. Я носила по нему траур. Я оплакивала смерть моей юности.

А что же Дадли? В конце концов мы возобновили отношения, но между нами всегда стояла она. Она вечно маячила где-то на заднем плане, плетя козни и интриги, точно паучиха. Их сын умер совсем маленьким; больше детей у них не было. Дадли был безутешен; помимо того, что он любил мальчика, ему отчаянно необходим был наследник. Что толку от пожалованного ему титула графа Лестера, огромного поместья и замка Кенилуэрт, если не будет сына, которому все это можно передать? Так оно и случилось.

Теперь Франциск и Дадли лежали в земле, не оставив потомства, а мы с Летицией остались жить.

Ноздри мои защипало от едкого запаха. В западном окне догорал закат над Мортлейком. Уолсингем застонал и заметался. Прошлое промелькнуло в моей памяти в один миг и растаяло. Я снова очутилась в настоящем. Успевшая вернуться с охапкой ароматических трав Фрэнсис одну за другой отправляла сухие былинки в огонь. Их запах вернул меня к реальности.

Я улыбнулась ей. Дневник, оставленный в кресле, исчез. Она сама о нем позаботилась.

Уолсингем умер три дня спустя. Хоронили его ночью – из опасения, что на похороны заявятся кредиторы и станут требовать причитающееся. Так не подобало. Как я уже говорила, если бы у Англии были деньги, ее верный слуга не умер бы такой смертью, а отправился на заслуженный отдых богачом. Те, кто служил мне, платили за свою верность немалую цену. Мне оставалось только надеяться, что Господь вознаградит их лучше моего.

14

Май 1590 года

Меня беспокоила Фрэнсис. Ее страдания по Эссексу, о которых я узнала, заглянув в дневник, тревожили. Для такой девушки, как она, влюбиться в Эссекса было верным способом испортить себе жизнь. Он носил высокий титул и, без сомнения, жену себе стал бы искать исключительно среди равных по положению. К тому же он был известный сердцеед и чересчур уж любил общество женщин. Как и все люди подобного склада, он способен был заставить свою жертву поверить, что она единственный объект его искреннего и неподдельного интереса. По всей очевидности, этот талант он унаследовал от матери. Девушкам вроде Фрэнсис делать рядом с таким нечего, и чем скорее она поймет это и ради своего же блага выкорчует из своего сердца чувства к Эссексу, затушит их, точно опасный костер, тем лучше для нее.

Быть может, мне самой подыскать осиротевшей бесприданнице мужа? Быть может, это мой долг перед моим верным Уолсингемом? Быть может, одернуть Эссекса, приказать ему, чтобы прекратил дразнить Фрэнсис?

Я терпеть не могла вмешиваться в чужую личную жизнь. Как у королевы, у меня была такая прерогатива, еще и поэтому я старалась этого избегать. Единственное, чего можно было добиться подобным вмешательством, – это настроить человека против себя, и все ради чего? Никакой конечной цели у него не было.

Таким размышлениям я предавалась одним майским утром, хмуро сидя за письменным столом, когда ко мне подошла Марджори.

– Ваше величество, у меня важные новости. – Она дождалась, когда я вскину на нее глаза, и лишь тогда сказала: – Фрэнсис Уолсингем вышла замуж за графа Эссекса.

– Что? – только и смогла произнести я и потом: – Когда?

– Предположительно, хотя наверняка я утверждать не могу, они поженились практически сразу или даже еще до того, как умер Уолсингем.

– Тайком!

А она оказалась умненькой девушкой. Умнее, чем я считала.

Однако мое первоначальное мнение никак не изменилось. Она не будет с ним счастлива. Эссексу нужна рядом пылкая и сильная женщина, которая уравновешивала бы его. Фрэнсис ему не пара. Меня вдруг обожгло мыслью: а может, он женился на ней потому, что она была вдовой сэра Филипа Сидни, а Сидни завещал свою шпагу Эссексу? Не мог же он на этом основании решить, что обязан, в ветхозаветном духе, унаследовать и его жену?

– Это трагедия для них обоих, – сказала я. – Мне нужно поговорить с Эссексом. Пошлите за ним.

Мы встретились в уединении моих внутренних покоев. Когда он вошел, я сидела. Вставать я не стала. Он опустился передо мной на колени. Я продержала его так довольно долго, прежде чем дозволила подняться.

– Ну, Эссекс, что вы можете сказать в свое оправдание? Брак заключается на всю жизнь. Мне доводилось слышать о йоменах, которые прожили с одной женой по пятьдесят лет. Вы этого хотите? Вы хотите прожить с Фрэнсис Уолсингем до конца ваших дней?

Среди моих придворных дам он уже успел заработать определенную славу: не пропускал ни одной юбки. По этой части он далеко превзошел даже собственного отчима.

– Если я дам свое соизволение на этот брак, вы должны хранить ей верность. Как вам это нравится?

Выражение его лица подсказало мне, что такого требования он не ожидал. Значит, намеревался совершить рыцарский поступок и жениться на вдове своего почившего героя, а развлекаться при этом рассчитывал с более чувственными и сговорчивыми дамами.

– Я склоняюсь пред мудростью и требованием вашего величества, – произнес он, все так же стоя передо мной со склоненной головой.

– Подумайте хорошенечко. Я – королева-девственница и вопреки грязным слухам, которые ходят обо мне в некоторых кварталах и за границей, знаю, что я та, кем себя называю. В этой чистоте и непорочности я черпаю свой авторитет. Извращений при своем дворе я не потерплю. Вы желаете и впредь оставаться у меня на службе? В противном случае я готова дать вам мое дозволение покинуть двор и удалиться в деревню, к вашей матери.

– О, я желаю служить вам превыше всего на свете! – воскликнул он. – Молю вас, не отсылайте меня прочь! Я хочу быть вашим верным рыцарем!

Он казался таким искренним, его открытый взгляд горел рвением.

– Вы больше не Галаад, целомудреннейший из рыцарей, – сказала я. – Хотя было время, когда я полагала вас таковым.

– Таков был сэр Филип Сидни, – сказал он.

– Пф! – фыркнула я, не в силах сдержаться. – Он умер бесславной смертью!

Эссекс побелел. Кажется, я покусилась на святое.

– Это была благородная смерть! «Тебе нужнее», – сказал он, отдавая свою воду другому страдающему рыцарю!

– Ох, ну и глупец же вы, Эссекс! – Слова вырвались, прежде чем я успела прикусить язык. – Ему вообще нечего было там делать. Вся эта Нидерландская кампания была организована из рук вон плохо. Ему не следовало снимать набедренник. Ему не следовало отдавать свою воду другому раненому. Все это было продиктовано исключительно желанием покрасоваться![5]

Ну вот, я произнесла это вслух.

– Вы попираете основы моих ценностей, – сказал он. – Все, во что я верю, вы безжалостно сокрушаете.

– Значит, вы женились на Фрэнсис, чтобы почувствовать себя благородным? Прекрасно. Чувствуйте. Это будет вам наградой. Иных можете не ждать.

Он снова склонил голову. Я видела, что он потрясен. А он-то ожидал за свой галантный поступок восхищения и воздаяний.

– Да, ваше величество.

– Побудьте некоторое время вдали от двора.

Эссекс открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и снова закрыл его.

Он ушел. Глупый мальчишка, которому, без сомнения, вскружили голову восторженные взгляды Фрэнсис, млевшей от его нарядов, и мнимый долг перед погибшим другом. Я покачала головой; эта встряска определенно согнала с меня сонливость. Однако застарелый душок воспоминаний о Лестере теперь вился, точно дым, вокруг живого Роберта Деверё, его пасынка. Почему мне вообще не все равно, что он сделал? Мои собственные мотивы стали казаться мне подозрительными.

В покоях невозможно было дышать. Нужно было выбраться на свежий воздух. Я решила: прогулка верхом – вот что мне сейчас нужно. Когда я мчалась на лошади через поля, никто не докучал мне разговорами.

Марджори поехала со мной, и моя гвардия тоже, но, по сути, я была одна. Миновав Мурфилдс, мы быстро оставили позади пределы Лондона и очутились в бескрайних полях за воротами Мургейтс, где прачки растягивали на крюках простыни на просушку, а озорные мальчишки упражнялись в стрельбе из лука.

В нынешнем мае на пашне уже зеленели всходы пшеницы. В лугах вовсю цвели колокольчики, храбро кивая голубыми головками. Чистый и свежий воздух был напоен ароматом цветущего боярышника, которым были обсажены дорожки.

Я во весь опор мчалась вперед, а перед глазами стояло умоляющее лицо Роберта Деверё. Его большие глаза, его мягкая бородка, его бахвальство и бравада превращали его из зрелого мужчины, которого он пытался из себя изображать, в желторотого юнца. Ему было… сколько? Осенью исполнилось двадцать два. Я в свои двадцать два все еще притворялась добропорядочной подданной моей тиранической сестры, изнывая под домашним арестом и тщательно следя за каждым своим словом, чтобы его ни в коем случае никто не истолковал превратно. Боже правый! По сравнению со мной у молодого Эссекса прямо-таки роскошная жизнь. У него нет необходимости беспокоиться, что один неверный ответ может стоить ему жизни!

Мы промчались под низко нависшим дубовым суком, и я пригнулась к холке своего скакуна. По ту сторону тянулись бесконечные поля. Их простор манил. Мы выехали из тени и очутились в ярком солнечном свете.

Эссекс, Эссекс… Что им двигало? Он был последним из уходящей породы людей – преданных сюзерену, благородных, ищущих славы ради славы. Все это находило в моей душе определенный отклик, ибо я тоже была родом из прошлого. Мой отец искал славы на полях сражений во Франции, даже будучи почти при смерти, такой немощный и тучный из-за своей болезни, что его приходилось поднимать в седло при помощи специального устройства.

Но печальная правда заключалась в том, что войска и герои в нынешнем столетии в Англии не имели политического влияния. Эссекс опоздал родиться. Времена таких, как он, уже миновали.

Мой конь устал, и я чувствовала, как его галоп становится все более ленивым. Загонять его я не собиралась, поэтому натянула поводья. Все равно с размышлениями я закончила. Что еще оставалось обдумать? Разве что должность, которую я дам Эссексу. Я посмотрю, как он себя проявит, прежде чем что-то решать.

Марджори подъехала ко мне и остановилась рядом. Она тяжело дышала, а ее конь был весь в мыле.

– За вами не угнаться! – воскликнула она.

Следом подоспели наши конюхи, и мы устроили привал.

Повсюду вокруг расстилались поля. В полуденной тишине лишь перепархивали с борозды на борозду маленькие белые бабочки. Вдали в тени посаженных давным-давно деревьев угнездилась в ложбине деревушка. Я различила майское дерево, торчащее как перст на окраине. Старые обычаи, старые привычки. При мысли о том, с какой скоростью они исчезают, больно защемило сердце.

– Поехали, – скомандовала я Марджори и остальным моим спутникам. – Там майское дерево. Поехали посмотрим!

15. Летиция

Май 1590 года

Дождь шел без перерыва третий день кряду. После засухи фермеры наверняка ему радовались, но мне не было дела до их забот. Да, мне, как и любому человеку, хотелось сочных груш и вишен, но без денег получить их к своему столу нечего было и рассчитывать, какой бы урожай фермеры ни собрали. Деньги. Деньги. Какой там стих из Притч любил цитировать мой отец? «Имущество богатого – крепкий город его». При всем своем почтении к Священному Писанию пуритане умели не забывать и о практической стороне жизни.

Фрэнсис показалась в дверях комнаты, увидела меня и тут же вышла. Я едва ее выносила, эту девчонку, пустившую на дно корабль нашего возможного благополучия. Я пыталась не выказывать своих чувств, но они, должно быть, все равно прорывались наружу. Это была не ее вина, и злиться мне следовало не на нее. Нет, не на нее, а на собственного сына!

Он весьма благоразумно не показывался мне на глаза. С тех пор как приполз сюда вместе с молодой женой, он всеми силами избегал оставаться со мной наедине. Уже целую неделю. Они пробыли здесь неделю, а потом зарядил этот треклятый дождь. Отвернувшись от двери, чтобы Фрэнсис не догадалась, что я ее заметила, я устремила взгляд на никнущие под дождем деревья и туманную даль полей. Дубовые листья уже успели утратить первозданную яркость и достигли половины своего летнего размера; струйки сбегали по резным краям и капали на землю.

Женитьба на Фрэнсис Уолсингем была грандиозной ошибкой со стороны Роберта. Елизавета пришла в ярость и отослала обоих от двора. Это ужасно походило на то, что случилось одиннадцать лет назад, когда я вышла замуж за Лестера. Я думала, что все это останется в прошлом, что Роберт будет кропотливо трудиться, чтобы вернуть наши с ним состояния. А вдруг Елизавета изгнала его навсегда? Да нет, не может такого быть. Если он и предал ее, женившись без ее дозволения, то в моих глазах это было двойным предательством. Ибо он должен был избавить нас от бедности.

Порыв ветра налетел на деревья, так что они закачались, а их ветви забарабанили в оконное стекло. И тут я увидела, что между деревьями, пряча голову от дождя, бежит Роберт. Через миг он ввалился в холл, промокший до нитки. Уверенный, что поблизости никого нет, он потопал ногами и стряхнул воду со шляпы.

– Ты сейчас забрызгаешь мне весь сундук! – рявкнула я.

Вздрогнув от неожиданности, он бросил шляпу на пол.

– И ковер тоже!

Он послушно нагнулся, чтобы поднять ее:

– Прошу прощения.

– Да уж, есть за что, – отозвалась я. – Когда переоденешься, поднимись ко мне.

Наконец-то он попался.

Теперь он стоял передо мной в самой теплой комнате в доме, а за окном по-прежнему лил дождь. Я некоторое время молчала, пытаясь смотреть на него глазами не матери, но чужого человека. Он словно заполонял собой всю комнату. Кроме того, он обладал несомненным обаянием, сила которого ощущалась через некоторое время, проведенное в его обществе. Он завоевывал сердца с первого взгляда, но и второй тоже не разочаровывал. О, до чего же щедро он одарен во всем, мой сын! Боги, должно быть, сейчас потешаются над нами.

– Матушка? – подал он голос, вырвав меня из задумчивости.

Вся моя злость улетучилась. Язвительные слова, которые я собиралась ему сказать, выскочили из головы. Меня переполняли грусть и разочарование – и, да, ощущение собственного поражения.

– Ох, Роберт, – произнесла я. – Зачем?

– Вот и она тоже задала этот вопрос, – отозвался он.

– Значит, у нас с ней уже не впервые мысли сходятся. И какой же ответ ты дал ее величеству?

– Ну не мог же я ответить честно, – пожал он плечами, – что пришлось на ней жениться после того, как она от меня забеременела.

– Неужели история обречена повторяться в каждом поколении нашей семьи?

– Когда вы были в ситуации Фрэнсис, вашу добродетель оберегал ваш отец, а Уолсингем со смертного одра глядел на меня недобро. Что мне было делать? Его вдовая дочь носила ребенка – ее имя было бы обесчещено навсегда!

– Да, нам, вдовам, нелегко приходится, когда начинает расти живот, хотя покойные мужья уже давным-давно лежат в могиле. – Я снова взглянула на моего красавчика-сына. – Неудивительно, что вид у него был недобрый, ведь в последнее время он весь пожелтел. Но, не вдаваясь в подробности, спрошу еще раз: зачем? Зачем тебе вообще понадобилось лезть к ней под юбку?

– Вы хотите сказать, не вдаваясь в подробности, что вы были… что вы красавица, а Фрэнсис нет? Скромность всегда была вашей отличительной чертой, матушка.

– Да при чем тут вообще моя внешность? Я совсем не это имела в виду! Я имела в виду ее перспективы; то, что она способна принести в брак.

– Иными словами, ее приданое?

– Если тебе так угодно, да. У каждой из нас есть приданое, называемое или неназываемое, зримое или незримое. И моим приданым было отнюдь не мое лицо – у нас в Дрейтон-Бассетте есть девушки и краше, но я никогда не слышала, чтобы граф повел какую-нибудь из них под венец. В сказках – возможно, но только не при дворе Тюдоров.

– Значит, это было не ваше лицо. Надеюсь, вы откроете мне, что же тогда это было? Или куртизанке не пристало описывать родному сыну свои ухищрения?

Какая наивность! Я рассмеялась:

– Первым делом в голову тебе пришло лицо, потом лоно Венеры. Ни то ни другое – не приданое. Смотреть надо на иное, на более практичные вещи – на происхождение и состояние.

Но разумеется, благородному рыцарю не полагалось думать о столь приземленных материях. Любовь и красота – вот и все, о чем ему полагалось думать. Ну, разве что еще о своем долге. Вид у Роберта сделался озадаченный.

– Я говорю о родословной, влиянии и о деньгах. Что еще может принести в семью женщина?

– Что-то я не припомню, чтобы вы обладали чем-то из вышеперечисленного.

– Значит, ты плохо образован, в чем мне некого винить, кроме самой себя. Позволь мне исправить это упущение. – Я сделала глубокий вдох; когда в человеке есть здравый смысл, подобные вещи не требуют пояснения. – Родословная: я прихожусь королеве как минимум двоюродной племянницей… Некоторые утверждают, что моя мать и королева – единокровные сестры[6]. Но это всего лишь слухи, доказать их невозможно. Влияние: мой отец – доверенный тайный советник королевы и занимает эту должность на протяжении почти всего ее правления, вот уже тридцать с лишним лет. Мой первый муж, твой отец, был графом, и его семья возвысилась при Тюдорах. Единственное, чего у меня не было, – это деньги. Но положение в обществе или доступ ко двору можно использовать в качестве первой ступеньки к деньгам.

Понимает он, к чему я клоню? Или придется разжевывать? Он выпятил подбородок, как делал всегда, когда упрямился.

– В то время как Фрэнсис, – я очень надеялась, что она сейчас не находится где-нибудь поблизости, откуда ей могли быть слышны мои слова, – не происходит из знатной семьи. Ее отец, мир праху его, добился своего положения самостоятельно благодаря выдающемуся уму и изобретательности. Это заслуживает всяческого восхищения. Однако же до возвышения его семья прозябала в безвестности, куда и вернулась после его кончины. Никаким влиянием при дворе они не обладают. Что же касается денег, он настолько погряз в долгах, что его пришлось хоронить под покровом ночи из опасения, что днем кредиторы налетели бы на похоронную процессию, как стервятники. Женившись на его дочери, ты приобрел обязательства, а никаких будущих выгод не приобрел. Она милая девушка и станет тебе верной женой. Не будь у тебя денежных затруднений, этого было бы вполне достаточно. Богатый граф мог бы позволить себе взять ее в жены. Самый бедный во всей Англии – а это ты и есть – не может. Так что ты упустил шанс поправить свое положение путем такого испытанного временем метода, как выгодная женитьба!

– Мне кажется, что вы разочарованы тем обстоятельством, что вам не удастся поправить ваше положение, ничуть не меньше, чем тем, что мое останется затруднительным.

– Мы семья, и у нас все общее. Но ты ошибаешься. Я куда больше огорчена из-за тебя, потому что ты только начинаешь жить, а прогневать королеву – не слишком многообещающее начало. Ты мог бы вознестись очень высоко, куда выше всех прочих придворных. А теперь что?

– Значит, я буду довольствоваться тихой и спокойной жизнью, – сказал он. – Многие достойные люди не видят в этом ничего плохого. Как писал Генри Говард,

– Где ты этого набрался? В Кембридже? Так вот, Генри Говарда казнили за измену. Я бы на твоем месте не доверяла его мудрости!

16. Елизавета

Ноябрь 1590 года

– Сегодня день восхождения вашего сиятельного величества на престол, за которое мы вечно будем возносить благодарности Господу.

Архиепископ Уитгифт склонился в поклоне так низко, что заостренный конец его митры нацелился на меня, точно обвиняющий перст.

– Ох, Джон, – вздохнула я. – Прошу вас, поднимитесь.

Он принялся распрямляться, позвонок за позвонком, пока не вытянулся в полный рост, строго глядя на меня. Его новое праздничное облачение, заказанное к грядущим торжествам, было богато украшено золотым шитьем.

– Ваше величество, я не шучу. Слова Книги общих молитв, прославляющие ваше восхождение на престол, ничуть не преувеличение. «Мы возносим Тебе чистосердечные хвалы наши за то, что Ты в несказанной милости своей возвел в этот день рабу твою, нашу верховную владычицу, королеву Елизавету, на престол нашей страны. Да пребудет она всегда в сердцах нашего народа, да будет царствование ее долгим и благополучным».

– Оно оказалось долгим, Джон, оно оказалось долгим, и кто мог бы такое предвидеть. Что же до благополучия, для небольшого острова, на котором нет золота, дела у нас идут не так уж и плохо. Мое золото – мой народ. В молитве все говорится правильно, я хочу владеть этим золотом вечно. А поскольку его не привозят к нам на кораблях, испанцы не могут украсть его, как то, другое золото.

– И тем не менее испанцы украдут у вас эту любовь, если смогут, – предостерег он.

– Чтобы сохранить любовь моих подданных, нельзя воспринимать ее как должное, – сказала я. – Но завтра, как велит обычай, вы будете служить благодарственный молебен в честь моего восхождения на престол и читать эту самую молитву в соборе Cвятого Павла. И колокола будут звонить, как звонят каждый год, и с крыши собора будут звучать трубы и рожки, а из Тауэра – грохотать пушки, и по всей Англии люди будут жечь костры и праздновать. Вы же придете сюда, в Уайтхолл, посмотреть турнир? Он обещает быть зрелищнее, чем когда-либо.

– Я нахожу турниры слишком… языческими, – сказал он.

– О, язычество тут точно ни при чем. Даже король Артур устраивал рыцарские состязания, а ведь он был наихристианнейшим королем.

– Я имею в виду пышность, тщеславие, бахвальство, – покачал головой архиепископ. – «Ибо нищих…»

– «…всегда имеете с собою»[7], – закончила я за него. – Даже Иисус сказал: «И когда захотите, можете им благотворить. Но только не в день восхождения на престол».

– По-моему, Он такого не говорил, ваше величество.

– Что? – рассмеялась я. – Вы хотите сказать, что Христос не соблюдал день моего восхождения на престол?

Он нахмурился, не в состоянии подыграть моей шутке. Чопорность и холодность Уитгифта сделали его непопулярным. Его богословие меня устраивало, но какой же он был угрюмец.

– В любом случае, – заметила я, – ваш собственный наряд настолько ослепителен, что Эссекс рядом с вами безнадежно бы померк. Он был бы безутешен. Некоторые даже обвинили бы в тщеславии и бахвальстве вас – совершенно, разумеется, несправедливо.

Еще одно больное место. Парадные ризы Уитгифта снискали ему прозвище Папа, к тому же он любил ходить в сопровождении свиты. Но мне нравилось, когда мое духовенство выглядело как духовенство, а мои священники – как священники. Если из-за этого я становилась в чьих-то глазах паписткой, так тому и быть. К несчастью, это лишь злило носивших мирскую одежду пуритан и дразнило криптокатоликов.

Привести в равновесие две эти соперничающие партии было практически невозможно. Единственная из всех протестантских конфессий, англиканская церковь была рождена королевским указом, а не народным движением. Когда мой отец порвал с Римом, он не стал порывать с ее глубоко укоренившимся консерватизмом в обрядах и церемониях, сохранив таким образом множество старых католических обычаев. Это тесное переплетение внутреннего протестантского богословия и внешнего католического облачения выглядело очень странно. Большая часть моего правления прошла под знаком постоянного противоборства течений внутри церкви. Будучи главой англиканской церкви, я удерживала их в узде, однако это было нелегко. Компромисс, на который я пошла в самом начале моего правления, удовлетворил не всех.

– Я не буду присутствовать, – сказал Уитгифт.

– Вы лишаете себя прекрасного зрелища. Что ж, ладно, звоните в колокола как можно громче и молитесь за меня как можно усерднее. Мне были необходимы молитвы все те тридцать два года, что я сидела на троне, а в будущем понадобятся еще сильнее.

Когда он ушел, я предалась воспоминаниям о первых мгновениях после восшествия на престол – о том давнем дне, который теперь увековечили и превратили в праздник.

Когда я пришла к власти, люди вздохнули с облегчением. В народе я была популярна, но главным образом потому, что правление моей сестры им не нравилось. Она была наполовину испанка и к тому же замужем за иностранцем. Во мне же видели «простую англичанку», одну из них, да и внешне я напоминала моего отца в лучшие его годы. Период его правления стал казаться золотой эпохой. Люди хотели вернуть ее.

В тот, изначальный, день моего восхождения на престол торжества были спонтанными, однако с течением времени они переросли в ритуалы, проводимые в соответствии с заданным сценарием. За два года, прошедшие после разгрома армады, они превратились в настоящее идолопоклонничество. Теперь празднества не прекращались до самого Дня святой Елизаветы, имевшего место два дня спустя, и были посвящены победе над армадой.

Я ничего этого не поощряла, но и не запрещала. Однако излишняя пышность торжеств временами начинала меня пугать.

Ровно в полдень 17 ноября мы с почетными гостями двинулись на галерею ристалища – длинное помещение в самом его конце, откуда было хорошо видно всю площадку с барьером, рассекающим его, точно лезвие, посередине, и флагами, реющими на ветру. За ограждениями возвышались трибуны и леса, с которых турнир могли за плату смотреть простые люди. Прежде чем подняться по лестнице и пройти на галерею, я на мгновение показалась под открытым небом, и при виде меня толпа восторженно взревела. Я остановилась и приветственно им помахала.

Меня сопровождали мои любимые придворные дамы – Марджори Норрис, Кэтрин Кэри и ее сестра Филадельфия, а также Хелена ван Снакенборг. Все это были женщины на склоне лет, в том возрасте, вместе с которым, как я любила повторять, приходит мудрость, – в то время как остальные утверждали, что с ним приходят морщины. Женщины помоложе приводили меня в отчаяние. Им недоставало твердости характера, они были легкомысленны и думали только о мужчинах. Молодые женщины в окружении мне тоже были нужны, иначе стали бы говорить, что двор перестал притягивать самых красивых, сильных и остроумных, и тем не менее они меня раздражали. Сегодня я посадила их подальше от себя, позади важных гостей. С одной стороны от меня сидел французский посол, с другой – Роберт Сесил.

Прозвучали фанфары, возвещавшие о прибытии первой пары участников состязания. Как и все остальное при дворе, без помпы это было сделать нельзя. Сначала карета, украшенная в соответствии с выбранной темой, должна была сделать круг по площадке. Затем слуги участников поднимались на лестницу, и демонстрировали щиты своих хозяев, и декламировали стихотворение на тему – обыкновенно, разумеется, аллегорическое. На сей раз жребий открывать турнир выпал сэру Генри Ли, моему любимому участнику турниров, распорядителю ежегодного турнира, и Джорджу Клиффорду, графу Камберленду. Генри был моим любимцем вот уже двадцать лет. Я поудобнее устроилась в своем кресле, наблюдая за тем, как он выходит на арену, запряженный в тележку, украшенную коронами и увядшими лозами. Оставив ее на арене, он подошел ко мне и низко поклонился. Сам он тоже был покрыт какой-то жухлой зеленью. На трибунах поднялся шум.

– Ваше сиятельнейшее величество, настало мне время передать мой жезл распорядителя кому-то другому. Я – лоза, увядшая от старости на королевской службе. – Он потрогал одну из пожухлых лоз, вызвав всеобщий смех. – Я представляю вам моего преемника, который, надеюсь, будет благосклонно принят вашим величеством, – графа Камберленда.

На арену въехала карета графа, олицетворявшая его семейный замок, в ней восседал сам граф, с головы до ног облаченный во все белое.

Сэру Генри Ли было ровно столько же, сколько мне, – пятьдесят семь! Интересно, нашелся ли на этой арене хоть один человек, которому не было бы об этом известно? Я заледенела.

– Как вы можете видеть, я согбен под грузом прожитых лет, – говорил между тем он. – Годы взяли свое, лишили меня…

Я жестом оборвала его.

– Начинайте схватку, – приказала я. – Сейчас же.

Меня трясло от ярости. Олух! Если он устал проводить турниры – что, без сомнения, было задачей утомительной, – то почему не сказал мне об этом с глазу на глаз? Устраивать такой спектакль с напоминанием о своем возрасте было бестактно. И потом, если он такой уж дряхлый старик, почему все еще предается утехам с моими молоденькими фрейлинами? Да, мне было прекрасно известно о его маленьких шалостях, в том числе о шашнях с Анной Вавасур. Уж я позабочусь, чтобы он не напоминал им ни о своих пожухлых лозах, ни о своем пожухлом всем остальном!

За схваткой я практически не следила. Я слышала, как с хрустом сломалось копье Ли; впрочем, он, должно быть, спланировал это заранее.

Французский посол… Кто бы мог подумать, что мне будет приятнее обратиться мыслями к беспорядкам во Франции? Я с оживленным видом обернулась к нему и стала говорить что-то о пугающем обороте, который приняли события с испанским вторжением на север Франции.

– Филипп Испанский – враг французского короля и мой личный враг. – Я тяжело вздохнула. – Неужели этот человек не может оставить в покое ни одного протестантского правителя?

– Вот почему совершенно необходимо, чтобы вы пришли на помощь его величеству, – отозвался посол. – Вы избавились от испанской угрозы. Даруйте же в своей милости такую возможность и остальным!

– Легко сказать «даруйте»! – Роберт Сесил (как я и ожидала), наклонившись вперед, присоединился к нашему разговору. – Даровать то же самое, что предоставить заем или взять все расходы на себя. Деньги. Война обходится весьма дорого.

– Хорошее вложение денег никогда не обходится дорого, – возразил посол. – Напротив, нередко позволяет сэкономить.

– Такая экономия того и гляди доведет меня до банкротства, – сказала я.

– Помогите нам! – не сдавался посол. – Вы никогда об этом не пожалеете.

Я пожалела бы об этом еще прежде, чем рассталась бы с первым пенни.

– Над нами самими висит испанская угроза, – напомнила я. – Унизительное поражение армады не дает Филиппу покоя, он полон решимости послать к нашим берегам вторую и довершить начатое. Подготовка к обороне стоит недешево. Оборона всегда обходится дороже, чем нападение, поскольку неприятель сам выбирает направление атаки, в то время как мы должны быть готовы отразить ее на всех фронтах.

– Нам нужны ваши войска, – взмолился посол. – Я смотрю по сторонам и вижу всех этих облаченных в доспехи мужчин, которые не в состоянии найти своим силам лучшего применения, нежели дурачиться на арене!

Он кивнул в сторону последней пары участников, которые с важным видом вышагивали по площадке, прежде чем уселись на своих коней. Лорд Стрейндж в сопровождении сорока оруженосцев c лазурными турнирными жезлами выглядел крайне странно. Следом за ним катилась карета, убранная в виде корабля, с его фамильным орлом на гербе. В словах посла было рациональное зерно.

– Посмотрим, – обронила я самым своим высокомерным тоном, который означал «довольно».

Вскоре ристалище наполнили печальные звуки похоронной музыки, и на арене показалась погребальная процессия, возглавляемая мрачной фигурой Времени, которую тащила пара вороных лошадей, украшенных развевающимся на ветру черным плюмажем. В похоронной карете восседал рыцарь в траурном облачении. Голова его была низко склонена, поза выражала раскаяние.

Карета остановилась. Кающийся рыцарь вышел из нее и, подойдя к галерее, остановился перед нами. Это был граф Эссекс. Он не стал поднимать на меня глаза, но ударил себя в грудь и с криком: «Простите мне это прегрешение!» – бухнулся на колени.

Я продержала его в таком положении долгое время, прежде чем приказала подняться.

Я так и не простила его за тайный скоропалительный брак. Мое разочарование в нем было тем сильнее, что он даже не извинился и не попытался приблизиться ко мне снова. А теперь прибегнул к такому показному публичному способу продемонстрировать раскаяние, который неминуемо должен был привлечь к себе всеобщее внимание и вызвать восхищение. Без этого он не мог.

Я не сделала ему знака подняться по лестнице на галерею и обратиться ко мне. Он долго стоял в ожидании. Казалось, все зрители затаили дыхание. Послеполуденное солнце вызолотило его рыжеватые волосы, рассыпавшиеся по плечам, когда он стащил с головы шлем с выгравированным родовым гербом. В сковывающих его движения латах он казался неуклюжим.

– Можете начинать схватку, – бросила я.

Его товарищ сэр Фулк Гревилл выбрался из похоронной кареты и жестом велел слугам привести жеребцов.

Оба быстро вскочили в седла и стремительно понеслись друг на друга к барьеру. Гревилл даже бровью не повел, когда Эссекс одним ударом вышиб его из седла и сломал его копье. Он откатился в сторону, поднялся на ноги и, поклонившись в нашу сторону, похромал к выходу с арены. Эссекс тоже ретировался.

– Этот мальчишка дерзок до неприличия, – сказала Хелена, склонившись ко мне из своего кресла (даже спустя двадцать пять лет, прожитых в Англии, в ее речи явственно слышался шведский акцент; я находила его очаровательным). – Его нужно отшлепать.

– Но кто мог бы это сделать? – заметила Марджори. – Его мать? Так ее саму не помешало бы отшлепать.

– Его следует наказать, – не сдавалась Хелена.

Но я и так уже наказала его, отослав прочь от двора. Это лишь подстегнуло его требовательность.

– Он просто игрушка, ваше величество, – подал голос по другую сторону Роберт Сесил. – Не обращайте на него внимания. Он годится только на то, чтобы наряжаться да изображать из себя рыцаря в инсценированных турнирах.

Я прекрасно знала, что два Роберта, Сесил и Эссекс, откровенно друг друга недолюбливают. В детстве они некоторое время жили под одной крышей, поскольку Эссекс был воспитанником Бёрли. Но высокий, худощавый и аристократичный Эссекс не имел ничего общего с низкорослым горбатым книгочеем Сесилом. С возрастом их взаимное безразличие переросло в соперничество. У Эссекса не укладывалось в голове, что я могу ценить таланты Сесила выше, нежели его собственные.

Пожав плечами, я вскинула усыпанный драгоценными камнями веер. Схватки между тем продолжались. После поединка Эссекса с Гревиллом их было еще девять, а всего тринадцать. Когда последняя пара преломила копья, завершая турнир, солнце уже садилось.

И тут вдруг на арену выкатилась еще одна богато украшенная карета. Из-за ограждений заиграла оглушительная музыка, и карета, подъехав к нам, остановилась. Она была задрапирована белой тафтой, а украшавшая ее вывеска утверждала, что это священный храм Девственных Весталок. Она покоилась на колоннах, раскрашенных под порфир, а внутри мерцали светильники. Из нее выпорхнули три девушки в невесомых струящихся одеяниях и посвятили себя мне как весталки, после чего пропели:

– Служению вам, главной девственной весталке Запада, мы клянемся посвятить свои жизни.

Затем из храма выступил сэр Генри Ли и, вытащив из-за одной из колонн листок со стихотворением, принялся его зачитывать. Стихотворение прославляло меня как могущественную императрицу, чьи владения теперь простирались до Нового Света.

– Она передвинула один из Геркулесовых столбов! – закричал Ли. – А когда покинет эту землю, то вознесется на небеса, где ее ждет Божественный венец!

Знай я заранее, что он задумал, запретила бы все это. Теперь же я была вынуждена терпеть, прекрасно понимая, что люди посчитают, будто все устроено по моему приказу.

После, разумеется, состоялось собрание, на котором на всеобщее обозрение выставили щиты, прежде чем торжественно повесить их в павильоне на берегу реки рядом со щитами с предыдущих турниров. Ценой участия, если можно так выразиться, был фанерный щит от каждого рыцаря, сделанный специально для турнира. Щиты эти были украшены самыми разнообразными росписями на тему рыцарства: были там зачарованные рыцари, одинокие рыцари, отверженные рыцари, странствующие рыцари и безвестные рыцари. Иногда в одном щите сочеталось сразу два мотива, к примеру отверженные безвестные рыцари и так далее. Были там также дикари, отшельники и обитатели Олимпа. На турнир можно было явиться кем угодно.

17

Участники турнира не пожелали выйти из образа и в Длинной галерее, где проходило собрание, так что вокруг меня толпились Шарлемани, Робин Гуды и короли Артуры. Мне нравилось расхаживать между ними, воображая, что я каким-то чудом перенеслась в иное время и место. В полях и на берегу реки пылали костры, явственно видимые из окон галереи, – пламенеющие ожерелья радости. Всего два года тому назад сигнальные костры, вспыхнувшие по всей стране, возвестили о появлении вблизи наших берегов армады, а теперь воспоминания о той победе прибавились к сегодняшним празднествам.

В холмах, на сигнальных станциях, ждали своего часа свежие запасы хвороста и дров, готовые вновь запылать, если – когда – испанцы вернутся, согласно их клятве.

Но сегодня, сегодня, как в моем дворце, так и за его пределами, костры означали всего лишь безвредную игру. В середине ноября бывало тепло – как в тот день, когда я стала королевой, – а бывало промозгло, как сейчас. Я наслаждалась жаром разведенных в галерее костров, радуясь, что не нужно никуда идти.

Галерея была настолько длинной, что музыкантов пришлось посадить в обоих концах. В западном конце лютнисты и арфисты наигрывали нежные мелодии и пели жалобные куплеты; в восточном же флейтисты, барабанщики и трубачи играли задорную танцевальную музыку. В конце вечера к ним должен был присоединиться волынщик, чтобы завершение получилось запоминающимся.

В отличие от участников турнира, я переоделась и теперь была в торжественном облачении, как и подобало в этот важный национальный праздник. Круглый плоеный воротник был такого громадного размера, так жестко накрахмален и так топорщился во все стороны, что я едва могла пошевелить подбородком, а платье так широко раскинулось на каркасе, что мимо людей мне приходилось протискиваться боком. Я выбрала мой самый высокий и самый рыжий парик с буклями, забранными наверх и усыпанными драгоценными камнями. Лиф украшали разнообразные подвески с эмблемами, чтобы доставить удовольствие некоторым моим придворным. Среди них была копия перчатки Камберленда; подвеска в виде шиповника, подарок Бёрли; нити белого жемчуга, которые завещал мне Лестер, а в ушах сверкали изумруды, привезенные Дрейком из одного из заморских походов. Я являла собой подлинное олицетворение материальных воспоминаний.

Молодежь танцевала в одном конце зала, остальные грелись перед кирпичными каминами. Бёрли, несмотря на подагру, не стал садиться. Подобного рода собрания были для него испытанием, но он упорно отказывался поддаваться недугам. Его сын Роберт находился рядом, готовый при необходимости прийти отцу на помощь. Они о чем-то вполголоса переговаривались, склонив голову друг к другу, однако при виде меня умолкли.

– Еще одна славная годовщина, – сказал Бёрли. – Я счастлив, что мне довелось быть свидетелем того судьбоносного дня.

– Назначая вас государственным секретарем, я сказала, что вижу в вас человека, способного говорить мне правду без оглядки на слова, которые мне хотелось бы услышать, – вспомнила я. – И эту задачу вы, без сомнения, выполнили.

– Не без душевных метаний, ваше величество, – отозвался он.

– Говорить правду редко бывает приятно, Уильям, – сказала я. – Только храбрецы отваживаются на это. Так что вы по праву можете считать себя самым отважным человеком в королевстве.

Мимо яркой стайкой порхнули нарядные девушки, охваченные возбуждением момента, вечного момента юности. Лица меняются, дамы перемещаются с паркета в кресла, чтобы потом навеки уступить место другим. Их немедленно окружили молодые люди, сыновья придворных и чиновников. Некоторых я не узнала – это я-то, которая гордилась тем, что знаю всех. Что это за светловолосый молодой человек? А вон тот, невысокий, с широкой улыбкой? Кого они напоминают? Кто их матери и отцы?

Одна из девушек, чьи имена я могла назвать, некая Элизабет Кавендиш, дочь мелкого придворного, отражала натиск светловолосого молодого человека – не слишком, впрочем, упорно. Он казался смутно знакомым, но понять, кого же он мне напоминает, я так и не смогла. Она между тем повернулась к нему спиной, и он, ухватив ее за рукав, развернул к себе лицом, положил ладонь ей на затылок и насильно поцеловал.

– Сэр! – возмутилась я.

Он выглянул из-за головы Элизабет и при виде меня распахнул глаза. Затем поспешно отпустил девушку и поклонился.

– Подите-ка сюда! – приказала я.

– Да-да, ваше величество.

Он на трясущихся ногах подошел ко мне и опустился в таком глубоком поклоне, что чуть было не коснулся лбом пола.

– Встаньте, дерзкое создание, – велела я.

Он распрямился, но в глаза мне смотреть по-прежнему избегал.

– Как вас зовут? – осведомилась я. – У нас при дворе никому не позволено безнаказанно пятнать репутацию дамы, какого бы возраста она ни была! Здесь вам не Франция!

– Да, ваше величество. Нет, ваше величество. Мое имя Роберт Дадли.

Роберт Дадли! Какое жестокое совпадение. Но нет – как такое возможно? Или он насмехается надо мной?

– Подобные шутки нам не по вкусу, – произнесла я. – Отвечайте нам правду.

– Ваше величество, клянусь вам, это мое имя.

Он и впрямь похож, или мне почудилось? Светлые волосы сбили меня с толку. Глаза, манера держаться – все это было мне знакомо.

– Вы сын Дуглас Шеффилд?

– Да, – отвечал молодой человек.

Внебрачный сын Лестера, рожденный от его связи с замужней Дуглас Шеффилд! Да простит меня Бог, но меня охватила неописуемая радость. Он был единственным живым потомком Лестера и, следовательно, как его сын, пусть и незаконнорожденный, по совершеннолетии должен был унаследовать все имущество Дадли. А поскольку титул Лестера перешел к роду его брата Амброуза, это означало, что Летиция останется с носом!

Внезапно его внешность и прямота показались мне очень располагающими.

– Ясно, – промолвила я. – И где вы сейчас и чем занимаетесь?

Дадли-младший слегка приосанился, и голос его перестал дрожать.

– Мне шестнадцать, я учусь в Оксфорде, – отвечал он.

– Прекрасно, прекрасно, – кивнула я (этот парнишка все больше мне нравился, однако приличия должно было соблюсти). – Отправляйтесь туда и не возвращайтесь ко двору, покуда не научитесь себя вести.

По его лицу промелькнуло недовольное выражение, и на мгновение он до боли напомнил мне своего отца. Потом заискивающе улыбнулся:

– Слушаю и повинуюсь, ваше величество.

Девушки то и дело оглядывались на нас, когда же Роберт вышел из зала, их внимание переключилось на кого-то другого.

Я обвела галерею взглядом, отмечая каждого из присутствующих. В глаза мне бросился Эссекс, возвышавшийся над толпой, все еще в костюме одинокого рыцаря. Рядом с ним стоял другой мужчина, пониже ростом; на нем костюма не было. Его пронзительные темные глаза, казалось, светились даже в полумраке галереи.

При виде меня Эссекс немедленно оставил своего товарища и поспешил подойти, но я отвернулась. Сейчас мне не хотелось с ним разговаривать.

Чтобы у него не осталось в этом никаких сомнений, я знаком подозвала к себе Рэли, которого Эссекс терпеть не мог. Тот, по своему обыкновению, был разряжен в пух и прах – никто не умел носить парчовый дублет с таким шиком, как Уолтер Рэли, – однако улыбка его казалась натянутой. Вид у него был гораздо более мрачный, чем у Эссекса в его темных одеждах.

– Ну-ну, Уолтер, что такое? – спросила я. – В то время как все празднуют и радуются, я вижу в ваших глазах печаль.

– Вы, как всегда, видите то, чего другие не замечают, – сказал он. – Я думал, что хорошо ее скрываю.

– Что вас гнетет?

– Будет лучше, если вы узнаете об этом не от меня, а от губернатора Джона Уайта.

Джон Уайт! Едва услышав имя, я все поняла:

– Ох, Уолтер. Колония?

– Сэр Джон…

– Его нигде не видно. Рассказывайте быстро. Факты не меняются, кто бы их ни излагал.

Он закрыл глаза, собираясь с мужеством:

– С вашего милостивого дозволения мы прошлой весной отправили корабли в нашу колонию в Виргинии. Но она исчезла.

– Исчезла?!

– Прибыв туда, Уайт обнаружил островную колонию совершенно обезлюдевшей. Палисадники и хижины заросли бурьяном. Сундуки были взломаны, книги, карты и картины изорваны и испорчены непогодой, а церемониальный доспех губернатора Уайта изъеден ржавчиной. Вся сотня колонистов как сквозь землю провалилась. Поиски ничего не дали, если не считать слова «Кроатоан», вырезанного на столбе в форте, и «Кро» на стволе дерева.

– Индейцы? Их убили индейцы?

– Никто не знает. Когда Уайт три года назад собирался отплыть в Англию, колонисты пообещали, что если они решат перебраться с Роанока в какое-нибудь другое место, то вырежут где-нибудь название этого места, а если подвергнутся нападению или будут вынуждены бежать, то вырежут еще мальтийский крест.

– Что означает это «Кроатоан»?

– Так называется другой остров, милях в пятидесяти от Роанока.

– Тогда, должно быть, они перебрались на этот остров. Что произошло, когда Уайт приплыл туда?

– Ему не удалось подойти к берегу из-за непогоды. Корабли вынуждены были уйти в открытое море, а оттуда отправиться обратно сюда. Он только что вернулся.

– Вы хотите сказать, что никто не знает, живы ли колонисты?

– Как ни прискорбно, да, мадам, – никто не знает.

– Их бросили там на произвол судьбы? Уайт бросил на произвол судьбы собственную семью? Дочь и внучку?

– У него не было выбора. Со стихией не поспоришь. Корабли – всего лишь игрушки течений и ветров.

– Господи!

Я представила, как колонисты, всеми покинутые, тщетно ждут корабли, которые так и не пришли. Помогли ли им индейцы? Или перерезали всех до одного?

– Мне стыдно и тягостно думать, что колонию, названную в честь меня Виргинией, постигла столь ужасная судьба!

– Новый Свет – опасное место, – заметил Рэли. – Манящее, влекущее, сулящее драгоценные награды и страшную смерть. К каждому призу полагается наказание. Золото инков в Южной Америке, стрелы виргинских дикарей в Северной Америке.

Я почувствовала подступающие к глазам слезы. За каждой победой и за каждым поражением стоял живой человек, личная и очень болезненная цена, которую пришлось заплатить.

А вокруг звучала музыка и кружились танцоры. Слышались оживленные голоса, шутки и смех. За окнами догорали костры, где-то языки пламени все еще взвивались высоко в ночную тьму, в то время как от других остались только рдеющие угли. Лодок на реке было все меньше.

Рэли ждал то ли моего ответа, то ли позволения отойти.

– И тем не менее вас тянет в Новый Свет, – сказала я. – Будь вы в той колонии, мы теперь тоже не знали бы, где вас искать.

– Это риск, на который приходится идти любому путешественнику, мадам, – пожал он плечами. – Если будут на то Божья воля и ваше великодушное дозволение, рано или поздно я снова окажусь на этом континенте.

– Да, и сложите там голову.

– Лучше уж так погибнуть, чем зачахнуть у камина.

Он многозначительно посмотрел на Бёрли, который теперь притулился на табуреточке, вытянув свою подагрическую ногу.

Я отвернулась от него и тут же увидела Эссекса, который терпеливо ждал своей очереди получить толику моего внимания. Едва он понял, что я заметила его, как бросился вперед, расталкивая всех вокруг. Его невысокий товарищ с пронзительными темными глазами не отставал.

Костюм у него был роскошный, я не могла этого не признать. Черные бархатные рукава в усыпанных драгоценными камнями золотых лентах блестели так, будто он только что вынырнул из бездонной пучины. Я сказала ему об этом.

– Если и так, ваше сиятельное величество, то это бездонная пучина меланхолии, где я томился, лишившись вашей благосклонности, – произнес он, картинно опускаясь на одно колено. – А вынырнул на поверхность, узрев вас.

– Поскольку одной из причин ваших томлений было плачевное состояние финансов – каковым вы донимали меня на расстоянии несколько месяцев кряду, – просто поразительно, как вам удалось наскрести денег, чтобы заплатить за ваш роскошный выход на этом турнире. Встаньте!

Эссекс поднялся.

– Дозвольте снова служить вам! – воскликнул он. – Пошлите меня во Францию, где я возглавил бы ваши войска.

– Вы никогда не командовали армией, к тому же английских войск во Франции пока что нет, – отрезала я.

– Но они там будут, – не сдавался Эссекс. – Это неизбежно! Испанская угроза… их дерзкую высадку в Бретани нельзя оставить безнаказанной!

– Почему? Потому что король Генрих Четвертый попросил? Мой милый мальчик, если бы я посылала армию в ответ на мольбы о помощи каждого короля, королька и герцога, в нашей казне уже давным-давно не осталось бы ни фартинга. Война в Нидерландах и так практически ее опустошила. А ведь ее называют «маленькой» войной.

– Если сравнивать ее с другими войнами, она и в самом деле маленькая, мадам, – подал голос темноглазый.

Кто он такой? Прежде чем я успела потребовать ответа, Эссекс поспешно представил:

– Мой друг и советник Фрэнсис Бэкон.

Бэкон. Бэкон. Я вперила в него взгляд:

– Сын Николаса Бэкона! Мой маленький лорд-хранитель, вы ли это?

Его покойный отец был лордом – хранителем Большой печати, и его пугающе умного сына я знала еще ребенком.

– Никто иной. Вы меня не забыли, – улыбнулся он.

– Как я могла вас забыть? Вы произвели на меня неизгладимое впечатление при нашем первом знакомстве, когда вам было… Сколько?

Я познакомилась с ним в доме его отца – таком крошечном, что при нем не было даже садика. Я, помнится, поддела Николаса, сказав, что дом ему слишком мал. Потом он привел Фрэнсиса, и, когда я спросила, сколько ему лет, он прощебетал: «На два года меньше, чем вашему благодатному владычеству над Англией, ваше величество».

– Десять, мадам.

– Эссекс, выбросьте из головы мечты о Франции, – велела я, вновь оборачиваясь к нему. – Я предпочту, чтобы континент истек кровью без нашей помощи. А теперь вернемся к вашим финансам. Вы не только раздобыли умопомрачительный наряд для турнира, но и выплатили заем, который я предоставила вам некоторое время назад, передав мне одно из последних ваших поместий из тех, которые еще не заложены. Впечатляющий жест. Ох, Эссекс, что же мне с вами делать? Расплатившись с долгами передо мной, вы остались совершенно разорены, а судьба прочих ваших долгов повисла в воздухе.

– Я вверяю себя милости вашего величества, – сказал он.

– И я явлю вам свою милость, – отозвалась я. – Откуп на налог на сладкие вина, принадлежавший вашему отчиму Лестеру, прекратился с его смертью. Я жалую его вам. Он дает вам право получать пошлины на все ввозимые сладкие вина Средиземноморья – мальвазию, мускатель, вернаж.

Я уже некоторое время крутила в голове эту мысль, но внезапность решения поразила меня саму. Не успели эти слова сорваться с моего языка, как я уже усомнилась в разумности своего поступка. Стоит ли поощрять его невоздержанность? Но он так ярко сиял… Позволить ли ему поблекнуть? Дыхание Господне, блеск моего двора за последние годы сильно потускнел, – быть может, он был его последней искоркой? Отполировать его или пригасить?

– Ваше величество! – ахнул Эссекс, и на сей раз эмоции его были непритворными. – Я… у меня нет слов, чтобы выразить глубину моей благодарности.

Даже маленькие пронзительные глазки Фрэнсиса Бэкона слегка расширились.

Я тут же пошла на попятный, поспешив ограничить размах своей щедрости:

– Откуп ваш только на десять лет. Он истечет в тысяча шестисотом году.

– Это же целая вечность! – восторженно рассмеялся он.

– Эти годы промелькнут очень быстро, – предостерегла я. – Не обольщайтесь.

Прежде чем он успел опомниться и рассыпаться в благодарностях, я жестом велела ему удалиться. Скоро он будет одолевать меня письмами, стихами и подарками. Скоро он будет являться ко двору постоянно.

Час был уже поздний, и дух вечера ощутимо изменился. Придворные постарше умоляюще поглядывали на меня, томимые желанием поскорее оказаться в постели, но вынужденные дожидаться дозволения покинуть собрание. Бёрли, Ноллиса, адмирала Говарда и Хансдона я отправила по домам. Теперь молодежь могла танцевать свободнее, а музыканты – играть более фривольную музыку. Пожалуй, чтобы никого не смущать, мне тоже следовало удалиться. Я уже собиралась объявить об отъезде, когда увидела стайку фрейлин, склонившихся над чем-то так, что их спины образовывали живописную радугу – бледно-зеленый атлас, оранжево-коричневая парча, алый бархат. Все давились смехом, отчего материал их платьев мерцал в свете свечей.

– Что это вас так рассмешило? – поинтересовалась я, заглядывая им через плечо. – Книга? Бьюсь об заклад, это не Священное Писание.

Они попытались захлопнуть томик, но я успела со смехом перехватить его. Мой импульсивный подарок Эссексу привел меня в бесшабашное настроение. Я наугад раскрыла страницы и прочла несколько предложений. Щеки у меня запылали.

– Ну и язык!

Книга оказалась до неприличия фривольной – то был перевод эпической итальянской поэмы «Неистовый Роланд» про приключения и злоключения вышеупомянутого героя.

Девушки захихикали еще громче.

– Где вы это взяли? – осведомилась я.

Мэри Фиттон, Фрэнсис Вавасур и Бесс Трокмортон жеманно заулыбались, кусая губы.

– Это Джон Харингтон принес, – наконец призналась Мэри.

– Мой непутевый крестник! – воскликнула я. – Так вот на что он употребляет свое остроумие.

Сам крестник между тем как ни в чем не бывало отплясывал в конце зала с Элизабет Кавендиш. Мистрис Кавендиш, как я не преминула отметить, похоже, ничуть не скучала по Роберту Дадли. Я прервала их веселый танец. Красивое лицо Джона озарилось искренней радостью.

– Ваше величество! – воскликнул он. – Моя дорогая крестная!

Я помахала у него перед носом злополучной книжкой, и лицо его тут же вытянулось.

– Джон, это возмутительно, – сказала я. – Просто чудо, что эта книга еще не дымится. Это неподобающее чтение для моих дам.

– Я только перевожу, я не сочиняю, – попытался оправдаться он.

– Что ж, прекрасно. В таком случае извольте довести перевод до конца. Я вижу, здесь у вас только двадцать восьмая песнь, та ее часть, в которой описывается пикантная история Джоконда. Оставайтесь дома, вдали от шумных увеселений, покуда не переведете поэму целиком, все сорок шесть песен. После этого можете представить ее мне.

– Ваше величество задает мне задачу, достойную самого Геракла, – сказал он. – Будучи знатоком итальянского языка, вы, как никто другой, должны это понимать.

– Будучи знатоком итальянского языка, я возгоржусь тем, что мой крестник создал первый полный английский перевод. Ведь поэма была опубликована в Италии в тысяча пятьсот тридцать втором году. Уже очень давно.

За год до моего рождения. И в самом деле, очень давно.

– Я посвящу этой задаче всего себя, – пообещал Джон.

Он всегда умел держать удар, мой крестник. Это мне в нем нравилось. И никогда не просил преференций, подарков, привилегий. Это нравилось мне в нем еще больше.

18

Август 1591 года

Эссекс победил. Генрих IV победил. Терзаемая дурными предчувствиями, я отправила первого на помощь второму. Эссекс два часа – два часа! – на коленях умолял меня послать его во Францию. Генрих IV отправлял ко мне посланника за посланником. Испанцы вторглись на север Франции в двух местах в надежде заполучить католического союзника, покончив с еретическим королем и гугенотами. Оттуда они могли перебросить свои войска в Нидерланды, чтобы сподручнее было напасть на нас. Существовала даже опасность, что вся Северная Европа станет испанской. Ради безопасности королевства я вынуждена была снова отправить войска на континент. Решение это далось мне нелегко, я принимала его с тяжелым сердцем.

В конце июля я устроила смотр войскам Эссекса. Их было что-то около четырех тысяч, облаченных в рыже-коричневые с белым мундиры. Еще три тысячи под командованием Черного Джека Норриса уже переправились через Ла-Манш.

Эссексу минуло всего двадцать три года, и он никогда в жизни не командовал военной операцией. Он сжимал в руке шпагу Сидни, как король Артур – Эскалибур, но она, обычный кусок железа, не обладала волшебными свойствами, способными наделить своего владельца силой и мужеством. Я вынуждена была поставить этого зеленого мальчишку генералом. Правда заключалась в том, что у Англии почти не было опытных сухопутных командиров. Наша удача и наши победы были связаны с морем.

Отбыл он с ворохом инструкций. Он ни в коем случае не должен бросать войска в бой в Дьепе, пока французский король не исполнит своих обещаний, записанных в договоре о союзничестве. Он ни при каких обстоятельствах не должен посвящать никого в рыцари, кроме как за проявления беспримерного героизма. Мне претило разбрасываться титулами. Я никогда не раздавала их кому попало. Право именоваться сэром при дворе королевы Елизаветы нужно было заслужить.

Эссекс отчалил от английских берегов, унося с собой мои тревоги, в конце июля. После этого я покинула Лондон, чтобы отправиться в очередную летнюю поездку по стране. В тревожные 1580-е эти поездки прекратились. Я очень по ним скучала, поскольку для меня они всегда были буколическим противовесом душным, запечатанным, полным интриг дворцовым залам в зимнее время.

Я понимала, что это иллюзия. Я понимала, что любая вылазка с четырьмя сотнями повозок и почти двумя с половиной тысячами лошадей, которая могла потребовать от подданного необходимости расширить свой дом, чтобы достойно принять монарших гостей, которая вынуждала всех, кто жил поблизости, проявлять недюжинную изобретательность, чтобы организовать музыку, стихи и аллегорические костюмы, едва ли может считаться легким делом. За всем этим стоит масса, масса работы. Но когда вся эта работа проделана, выстроенный фасад выглядит весьма убедительно. И мне нравится думать, что все эти люди в ответ получают что-то нематериальное – то, что смогут вспоминать всю жизнь. Я надеюсь, что крохотная частичка Елизаветы остается жить в каждом месте и в каждом человеке, которые я посещаю в ходе такой поездки.

На сей раз я собиралась отправиться на юг, на целых два месяца. Я принялась возбужденно строить маршрут: выехав из Лондона, я проследую через весь Сассекс и навещу прибрежные города Портсмут и Саутгемптон, прежде чем вернуться в Лондон. Мы с обоими Сесилами целыми днями изучали карты, писали письма нашим потенциальным гостеприимным хозяевам и обсуждали политические выгоды путешествия.

– Я намерена задержаться в Саутгемптоне, чтобы Генрих Четвертый мог тайно меня там посетить, – сказала я.

Таким образом, мы бы внесли финальные штрихи в наш договор. И потом, мне было любопытно увидеть его, мое зеркальное отражение и собрата по вере: мужчину, протестантского правителя раздираемой религиозными противоречиями страны.

– Я бы на вашем месте не слишком на это рассчитывал, ваше величество, – заметил Бёрли, закашлявшись. – Генрих Четвертый человек изворотливый.

– Его протестантская вера может оказаться не так тверда, как вера вашего величества, – сказал Роберт.

Сэр Роберт Сесил. В начале лета я произвела его в рыцари за выдающиеся заслуги перед отечеством и преданность короне. Я также назначила его, несмотря на то что ему было всего двадцать восемь, членом Тайного совета. Его отец был очень горд. Но Роберт заслужил этот пост, а не унаследовал. Таким образом, это лето положило начало войне, которую впоследствии стали именовать Войной двух Робертов: Сесила, который занимался политикой дома, и Эссекса, который размахивал мечом за границей.

– Мне нет дела до того, сколь тверда его вера, покуда он не отрекается от нее публично, – сказала я. – Правителю чрезмерная набожность только во вред – иначе получаются такие, как Филипп Второй.

До чего же прекрасно было сесть на коня и уехать прочь, вырваться из города на простор. Август – время собирать урожай и наслаждаться плодами своих трудов. Может, ему недостает надежды и оживления весенних месяцев, но зато он может похвастаться полнотой завершенности.

За мной с грохотом тянулась вереница повозок со всем, что могло понадобиться нам в поездке. Я везла с собой всю свою мебель – кровать с балдахином, гардероб и письменный стол, стулья и шкафы, а также личные принадлежности. Еще на нескольких подводах помещались сундуки с моими нарядами. Большая часть двора путешествовала вместе со мной, за исключением тех лордов, чьи владения требовали их присутствия. Я прекрасно понимала, что далеко не все, в отличие от меня, рассматривали эту поездку как развлечение. Напротив, многие придворные считали испытанием тряску по сельской местности и постой в чужих жилищах, которые могли недотягивать до привычного им уровня комфорта.

В качестве конечной цели нашего путешествия я избрала замок Каудрей, дом сэра Энтони Брауна. Он был уже стар – ну, может, не так уж и стар, всего на шесть лет старше меня. Он был католиком и не скрывал этого. Однако же при Тилбери, вопреки надеждам Филиппа, что мои подданные-католики предадут меня и перейдут на его сторону, он привел под мои знамена две сотни конников, заявив, что намерен «жить и умереть, защищая королеву и свою страну». Когда пришла беда, он встал на мою сторону, а не на сторону папы. Теперь я намеревалась нанести ему визит в его жилище и лично поблагодарить за верность.

Мы ехали вперед, вздымая клубы пыли. Вереница повозок тянулась позади, на сколько хватало взгляда. Местные жители высыпали из своих домов и выстраивались вдоль обочин, чтобы поглазеть на такую невидаль. Я устала, лицо саднило от пыли, но я все равно держала спину, улыбалась и приветственно махала рукой. Быть может, все эти люди видят меня в первый и в последний раз в жизни. Пусть запомнят свою королеву величественной.

Дорога повернула и пошла под уклон. Впереди показалась речушка с перекинутым через нее старым каменным мостом. Когда мой конь вступил на него, я услышала выше по течению какой-то гам и увидела стаю гусей, которые плыли в нашу сторону. За ними, размахивая палками и вопя во все горло, гналась ватага мальчишек. Один из них прыгнул в воду и поплыл за птицами, но очень скоро безнадежно отстал.

– Обогнать гуся на воде еще никому никогда не удавалось! – остановившись на мосту, со смехом крикнула я.

Мальчишки застыли и вытаращились на меня. Совершенно ясно было, что я не обыкновенная всадница, однако же они не могли сообразить, кто эта женщина, окруженная толпой вершников и сопровождаемая огромной свитой.

– Они сбежали! Нас выпорют, если мы их не поймаем! – сказал один.

– Сбежали с вашей фермы? – спросил Сесил, подъехав ко мне.

– Нет, с гусиной ярмарки! – пояснил товарищ первого мальчика. – Там сотни гусей на продажу или на обмен, а наши взяли и сбежали!

– Оставьте их в покое, – сказала я ребятишкам. – Мы заплатим за них.

Гуси уже были далеко за мостом.

– Но родители вздуют нас, что не уследили, – сказал первый мальчик, все еще стоя по пояс в воде.

– Не вздуют, я им все объясню. Можете проводить нас на эту вашу гусиную ярмарку? Отведете нас к вашим родителям?

Двое других парнишек, которые все это время оставались на берегу, судя по лицам, внезапно поняли, кто я такая, и принялись толкать друг друга локтями и перешептываться. Наконец один из них нерешительно произнес:

– А вы… вы наша королева?

– Никто иная, – заверила я.

– Но… здесь, в Брэнстон-Кроссинге? С нами?

– Именно так. Я еду в путешествие в Каудрей вместе со всеми моими друзьями. Когда проводите меня на ярмарку, я спешусь, и вы сами все увидите. Мне очень хочется познакомиться и с вашими друзьями.

Архиепископ Уитгифт неодобрительно покачал головой, а потом посмотрел на солнце, которое уже начинало клониться к горизонту.

– Это королева! Это королева! – хором закричали мальчики.

– А теперь тихо! – предупредила их я. – Разве не здорово будет удивить ваших родителей и всю ярмарку?

Они поманили нас за собой и побежали прочь, а мы, велев обозу подождать, съехали с дороги и поскакали по пыльной тропке вдоль берега реки. Вскоре до нас донесся гул толпы, а затем впереди показалась ярмарка.

Шум производили не люди, а множество истошно гоготавших гусей. По обеим пологим берегам речушки продавцы со своими стаями бойко торговались с покупателями. Клетки, кормушки, палатки и прочие принадлежности обозначали участок каждого владельца.

Мальчишки бежали впереди нас, расчищая дорогу. Однако, не в силах удержаться, во все горло кричали:

– Королева! Королева!

Все, кроме гусей, остолбенели. Сотня голов разом обернулась на меня. Я вскинула руку:

– Мои добрые подданные, уверяю вас, я здесь только затем, чтобы собственными глазами увидеть, что представляет собой гусиная ярмарка. Надеюсь, вы мне покажете.

Мальчики подбежали к родителям, и те бросились ко мне.

– Ваше… ваше величество, – только и смогли выдавить из себя они, совершенно ошарашенные.

– Не бойтесь, я тут ваша гостья, и единственное, о чем прошу, это показать мне гусиную ярмарку. – Я спешилась, и конюх отвел моего коня в сторонку; я повернулась к родителям мальчиков. – А вы как прозываетесь?

– Я Мег, – отвечала женщина. – Мег Харриган.

Она убрала с лица волосы и поправила косынку. Это была плотно сбитая женщина в грязном фартуке.

– А я Барт, – представился ее муж. – Ваше величество, я… мы…

– Это для меня большая честь здесь находиться, – оборвала я его, рассмеявшись искренне и весело. – Меня никогда не приглашают на ярмарки, только на скучные дипломатические приемы и пиры. Невозможно оценить то, чего ты лишен. А теперь покажите же мне ваших гусей! И прошу вас, не наказывайте сыновей, ибо они сделали все возможное, пытаясь поймать беглецов.

Мег и Барт с совершенно ошеломленным видом принялись показывать мне своих птиц. В подобной реакции для меня не было ничего необычного. Моей задачей было расшевелить их, убедить, что в моем присутствии они могут быть самими собой.

– Значит, гусиная ярмарка проходит здесь каждый год? – спросила я.

– Да, еще с норманнских времен. Мы привозим на продажу своих лучших гусей и покупаем чужих, чтобы улучшить наше поголовье. Мы здесь очень гордимся своими гусями. Они дают лучшие перья во всей округе и мясо отменное.

– А еще умеют предупреждать о приближении неприятеля, – попытался пошутить Сесил.

Но Мег с Бартом не знали историю о том, как в древности гуси спасли Рим, услышав шаги галлов и своим гоготом разбудив защитников Капитолия. Они лишь с озадаченным видом посмотрели на Сесила и неуверенно улыбнулись.

– Не берите в голову, это было очень давно. А теперь, – я потянула их прочь, – расскажите о вашей ферме.

– Мы… мы выращиваем пшеницу, а еще у нас есть сад. Справляемся потихоньку. Не то чтобы мы богачи, но дела у нас идут неплохо.

Толпа, все это время пребывавшая в оцепенении, внезапно опомнилась, и люди дружно бросились ко мне.

– Мои дорогие подданные! – воскликнула я, вскидывая руки. – Я здесь в гостях у Мег и Барта, и для меня большая честь быть сегодня с вами.

Я обернулась к Барту:

– Какой у вас тут главный приз? – Он озадаченно посмотрел на меня, и я пояснила: – На ярмарках всегда устраивают игры, а в играх всегда бывают призы, и один из них самый главный. Что это за приз?

– Это… это… золотое яйцо.

– О! Неужели в самом деле существует волшебная птица, которая несет золотые яйца? – поддразнила я его.

– Нет, это просто игра. Мы прячем где-нибудь раскрашенное золотой краской деревянное яйцо, и тот из ребятишек, кто отыщет его, получает в награду новую пару башмаков.

– Вы знаете, где спрятано это яйцо? – спросила я.

– Разумеется! – рассмеялся он. – Я сам его спрятал!

– А если бы его нашла… я?

– Мне пришлось бы вас к нему проводить, ваше величество, – серьезным тоном произнес он.

– Ну так сделайте же это.

Под зачарованными взглядами всех собравшихся я двинулась следом за Бартом. Мы прошли мимо большого валуна и толстого дерева и, выйдя на поле, направились к неглубокой ямке. Золотое яйцо лежало под небольшим камнем, поднять который оказалось проще простого. Я вытащила его и вскинула вверх:

– Я нашла его!

Люди послушно захлопали. Ну разумеется, я нашла его. Меня подвели прямо к нему. Подвел мой пленный подданный. Как он мог отказаться? Игра была испорчена. Королева уедет, а у этих людей на ярмарке не останется никакого развлечения.

– Какая прелесть, – сказала я, крутя яйцо в пальцах. – Какая тонкая роспись. Оно такое красивое, что я заберу его с собой и буду им любоваться.

И снова ребятишки слабо заулыбались. Визит королевы дело, конечно, хорошее, но как же их игра?

– Как думаете, какая его честная цена? – спросила я. – Прекрасное деревянное яйцо, вырезанное из дерева моими чудесными подданными. Для меня оно дороже всяких денег.

Они молча таращились на меня, не очень понимая, что сказать.

– Я объявляю его бесценным! И тем не менее я должна за него заплатить. Что скажете, если я дам вам за него пятнадцать золотых монет, которые вы все разделите поровну между собой?

Вот теперь толпа разразилась криками.

– Да здравствует наша милостивая королева! – вопили они.

– А это вам за ваших гусей. – Я обернулась к Мег с Бартом и отсчитала несколько монет, которые с лихвой покрывали стоимость пернатых беглецов. – А теперь я хотела бы познакомиться со всеми, кто сможет ко мне подойти. И пожалуйста, расскажите мне про гусей – как отличить хорошего от плохого? Я-то вижу их только у себя на тарелке.

Они ручейком потянулись ко мне. Так, совершенно неожиданно для себя, я провела день, который доставил мне куда больше удовольствия, чем любой официальный прием или церемония.

Бурые сжатые поля тянулись по обочинам, на сколько хватало глаз. Начинало смеркаться. Потом внезапно, точно призрак, на горизонте мелькнуло зеленое пятнышко. Показался Каудрей-парк с его пышными лужайками, поросшими каштанами, и длинной подъездной аллеей, которая вела через обмелевшую речку Ротер прямо в поместье. С моста открывался вид на величественный каменный фасад особняка и элегантные ворота. Над ними был выбит родовой девиз: «Suivez raison» – «Подчиняйся разуму».

Сэр Энтони лично вышел встретить нас и едва не стащил меня с коня.

– Ваше величество, у меня нет слов, – произнес он. – Невозможно выразить, какая огромная честь для меня принимать под своим кровом мою государыню.

– Это для меня честь иметь таких подданных, как вы, – заверила я его. – И я привезла вам подарок от ваших соседей.

Я указала на клетку с гогочущими гусями, которую на прощание добрые фермеры вручили нам на ярмарке. Подарок не из тех, что обыкновенно преподносят королям, но мне любопытно было отведать этих знаменитых птиц.

Уже темнело. От долгого пребывания в седле все тело ломило; мне хотелось скорее очутиться в моих покоях. Ужин, развлечения – все это после, не сегодня!

Нас провели через квадратный двор в главное здание, где располагались личные покои сэра Энтони и его жены, которые они уступили мне на время нашего визита. В мое распоряжение поступали кабинет, просторная опочивальня и гостиная, выходившая в Большой зал. Даже в сумерках я залюбовалась красотой крупного фонаря, венчавшего крышу над залом. Но еще красивее были эркерные окна моих комнат, в которых горел свет, обещая скорый отдых.

Кровати были собраны и заправлены, простыни и подушки хорошенько вытрясены от дорожной пыли, взбиты и расстелены для меня и моих дам, которым отвели примыкающую опочивальню. Желтые огоньки свечей таинственно мерцали, так что деревянные панели, которыми были обиты стены, утопали в полумраке. Мне поднесли подогретый поссет в серебряной кружке, чтобы я выпила перед сном. Удовольствие наконец-то после долгого дня растянуться в собственной мягкой постели не сравнить ни с чем.

Но уснуть мне не удалось. Я так мечтала улечься, но сон не шел. За стеной тяжело дышали Марджори, Хелена и Кэтрин.

Я бесшумно встала с постели, сунула ноги в туфли и накинула шаль. Потом, взяв стоявшую в изголовье кровати свечу, выскользнула из комнаты. О расположении комнат можно было догадаться; обыкновенно оно всюду следует примерно одной и той же логике. Самая маленькая и уединенная опочивальня выходит в комнату побольше – там спали мои фрейлины, – а та, в свою очередь, в комнату еще больше, а та совсем в большую. Я прокралась через первую как можно тише – хотела найти галерею и прогуляться по ней, надеясь, что это поможет мне уснуть. Наверное, по пути сюда я слишком много времени провела в седле в одной позе.

Во внешних покоях стояла совершенная темнота; в безлунную ночь от больших окон не было никакого проку. Я оступилась на неровном полу, но удержала равновесие и не упала.

Наконец я очутилась в длинной галерее, тонувшей в глубоком мраке. В дальнем конце слабо мерцал одинокий факел, позволявший составить некоторое представление о ее протяженности. Особняк спал глубоким сном.

Где-то на полпути обнаружилась открытая дверь с мраморным порожком. Я осторожно шагнула через него, ожидая ощутить тот же мертвый сухой запах, какой стоял в каменной галерее. Но в ноздри ударил ладан, который просто невозможно ни с чем перепутать, и что-то еще… что-то очень знакомое.

Я не могла ничего разглядеть. Вокруг царила кромешная темнота. Я осторожно двинулась вперед, вытянув руки и ощупывая ногой пол перед каждым новым шагом. Через несколько таких шагов я врезалась в деревянную скамью и поняла, что очутилась в капелле[8]. Этот запах… То был запах старых атласных риз. До меня донесся какой-то шорох, и я, инстинктивно поежившись, отпрянула. Крысы? Но шорох повторился, на сей раз громче, и стало понятно, что его производило более крупное существо. Человек.

Потом забрезжил слабый свет – огонек свечи, поднятой вверх. В дальнем конце помещения, у крестильной купели, сгрудилось несколько фигур. Я увидела облаченную в ризу спину, склонившуюся над купелью. Священник совершал какой-то обряд. Послышались негромкие голоса: священник задавал вопросы, люди по очереди отвечали, потом полилась вода, и голоса снова забормотали. Это был обряд крещения. Кого-то крестили в глухую полночь в темном зале.

Я затаилась, не издавая ни звука – не от страха, но из желания остаться невидимой, чтобы понаблюдать. Мне нужно было все увидеть.

Но в слабом свете свечи едва ли можно было что-то разглядеть. Я различила только, что людей было пятеро, и все мужчины. Подобно призракам, они растаяли, бесшумно ускользнув через другую дверь у алтаря.

Выждав в тишине, я прокралась к купели. Здесь ладаном пахло сильнее всего, а край купели был все еще мокрым. На полу белел крохотный бумажный квадратик. Я разглядела лик какого-то святого. Нагнулась и подняла его.

Только что в полной тайне кто-то обратился в католичество.

19

Солнце ярко светило над накрытым для пикника столом, протянувшимся на всю длину сада Энтони Брауна. При свете дня призраки вчерашней ночи стали казаться зыбким сном. Не подними я ту бумажку с ликом святого, у меня не было бы никаких доказательств того, что все это мне не приснилось, даже для себя самой. Теперь же я разглядывала сидящих за столом и представляла в руках, державших ложки, розарии. В густом сассекском выговоре мне чудилась латынь, а в каждом госте в черном плаще – иезуит.

Все знали, что Сассекс – прибежище католиков, а про Каудрей давно ходили слухи, что здесь обращают в католицизм. Дома знатных католиков служили укрытием для тех, кто подвергался гонениям за веру. Однако преданность Энтони Брауна короне была точно так же широко известна, и я сделала из него пример того, что приверженность религии и предательство вовсе не обязательно ходят рука об руку. Быть католиком еще не значит быть предателем, если человек не собирается прислушиваться к папскому призыву свергнуть меня с престола. Пугающий вопрос заключался в том, на чью сторону католик встанет, если окажется перед выбором? Казнь Марии Шотландской, после чего в стране не осталось ни одного католика, способного претендовать на престол вместо меня, и то, что во время нашествия армады английские католики не восстали, казалось бы, ответили на этот вопрос. Однако их предводители, изгнанные англичане, которые строили козни и планы по ту сторону Ла-Манша, не спешили сдаваться. Они одного за другим слали священников-миссионеров, призванных вернуть нашу страну в католицизм. В итоге католицизм превратился в тайную домашнюю веру, хотя крупные поместья могли позволить себе молельни и собственных священников. Когда приезжали инспекторы, священники на протяжении многих дней жили в тайных комнатушках, именуемых священничьими норами. Они были маленькими, чтобы их не обнаружили в стенах. Переловить всех было невозможно, хотя несколько сотен все-таки удалось арестовать.

Сейчас, глядя в улыбающееся лицо Энтони Брауна, я задавалась вопросом, знает ли он, что по ночам происходит в его храме. Возможно, ему предпочитали об этом не говорить, чтобы не подвергать опасности.

Легкий ветерок колыхал листья фруктовых деревьев, и повсюду вокруг слышался стук переспелых яблок о землю. На фоне бесплодного пейзажа Каудрей выглядел оазисом плодородия и зелени, однако, когда подали еду – блюда с отборными гусями с ярмарки, а также местную дичь, рыбу, сыры, груши, оладьи с яблоками, кувшины с пивом и элем, – я задалась вопросом, чего Энтони стоило всех нас накормить.

Длина столов, как сказал мне Энтони, составляла без малого пятьдесят ярдов. Их застелили красивой льняной скатертью, а благодаря деревянным блюдам и кубкам мы чувствовали себя настолько непринужденно, насколько это возможно для путешествующего королевского двора. Я полной грудью вдыхала воздух, пропитанный густым запахом паданцев. В такие мгновения легко было представить, что меня окружают простые честные люди. Но хотя мои придворные и избавились от своих накрахмаленных воротников и подбитых ватой бриджей, они были хищными, как волки.

По одну руку от меня сидел наш хозяин, а прямо напротив него, через стол, – Джон Уитгифт. Забавное соседство. Старый Бёрли и старый Хансдон остались дома, зато их сыновья, Роберт и Джордж, сидели чуть поодаль от нас, блестя глазами. Мои фрейлины, все до единой в соломенных шляпках для защиты кожи от солнца, как обычно, устроились вместе. Под деревом музыканты играли незатейливые деревенские мелодии, в которых не было намека ни на аллегорию, ни на классическую аллюзию. Девушка в них была пригожей, а не наперсницей Афродиты, а мужчина – храбрым, а не подобным Гектору. Люди, которые знали и любили эти песни и подпевали им, сидели в дальнем конце стола.

– А у вас преданные соратники, сэр Энтони, – сказала я, кивнув в их сторону, и сделала глоток свежеотжатого сидра, который не успел еще утратить сладость и набрать крепость.

– Как прекрасно известно вашему величеству, – произнес он медленно, – преданность – самое ценное качество в тех, с кем мы имеем дело.

Так он знал о тайной церемонии в капелле? Или кто-то, в чьей преданности он был уверен, злоупотреблял его доверием?

– И его труднее всего завоевать, – заметила я.

Если он все-таки знал, то с его стороны это крайне опасная игра.

– Сегодня утром я отыскал молельню, – ни с того ни с сего сообщил Уитгифт, наклоняясь вперед.

– Я как раз собирался показать вам ее после завтрака, – сказал Энтони. – Боюсь, хозяин из меня не слишком расторопный.

Мне померещилось или он встревожился, услышав, что Уитгифт уже успел побывать в капелле?

– Этот старый нос, – произнес Уитгифт, многозначительно постучав пальцем по тонкой длинной спинке, – слишком часто в своей жизни чуял запах ладана, чтобы с чем-то его перепутать. Сэр, сегодня утром ваш молельный зал им просто разил.

– Возможно, ваш нос утратил чутье, – отвечал Энтони. – С возрастом такое случается. Это я вам говорю как человек, несущий груз прожитых лет с вами наравне. В молодости даже паданцы на исходе лета пахли сильнее!

– Ну, хорька я учуять в состоянии до сих пор, а ладан пахнет почти так же сильно.

Уитгифт явно провоцировал нашего хозяина, что подтверждало мои подозрения. Следовало его приструнить.

– В ладане нет ничего противозаконного, – громко произнесла я. – Разве мы не жжем ладан, чтобы отогнать моль и замаскировать запахи тяжелой болезни? Ну же, сэр, не будьте таким брюзгой. Наслаждайтесь свежим деревенским воздухом и радуйтесь возможности побыть на солнышке. Нет, только церковник может искать темную и холодную капеллу в такой погожий день.

– Мадам, я и есть церковник, к тому же самый главный в стране.

– И этого невозможно не заметить, Джон, невозможно не заметить. – Я взмахнула рукой. – Танцоры! А вот и танцоры!

В сад, одетые в широкие юбки с оборками и домотканые штаны, вступили деревенские девушки и юноши. Они преподнесли мне букет и произнесли приветственную речь, после чего захлопали в ладоши, подавая музыкантам знак начинать. Под звуки дудок и тамбуринов танцоры выстраивались под деревьями, сперва степенно, затем их движения стали быстрее. Энтони с женой поднялись со своих мест и присоединились к танцующим, затем их примеру последовал Джордж Кэри с одной из моих фрейлин, и вскоре уже в тени под деревьями было не протолкнуться от кружащихся в танце пар. Я огляделась по сторонам; сидеть оставались только мы с Уитгифтом да Роберт Сесил. Причина была совершенно очевидна: каждому из нас препятствовало либо монаршее достоинство, либо сан, либо физические изъяны.

Эти танцоры под деревьями… Эх, а ведь были же времена, когда Лестер брал меня за руку, мы поднимались и танцевали до упаду.

– С вашего позволения, – раздался неожиданно чей-то голос.

Передо мной с протянутой рукой стоял молодой мужчина:

– Как сказал мой учитель, все церемонии в сторону. Примерно как господин беспорядка на Двенадцатую ночь рождественских увеселений. Я отважился пригласить вас на танец.

Он был высок и хорошо сложен, с рыжевато-каштановыми волосами. Выговор безошибочно выдавал в нем уроженца Йоркшира.

Я поднялась и протянула ему руку, и он повел меня на площадку, чуть поодаль от остальных. Времени он терять не стал и тут же пустился в пляс. Танец был простой, деревенский, ничем не напоминавший замысловатые придворные танцы, которыми так превосходно владел Лестер. Он требовал скорости и выносливости, но никак не утонченности.

Темные глаза незнакомца изучающе смотрели на меня, и я понадеялась, что ничем не выказала, как рада тому, что его не напугает мое королевское достоинство.

– Все знают, что в танцах вам нет равных, – сказал он. – Я надеялся увидеть это собственными глазами.

Он кивнул и снова распрямился, как того требовал танец. Его невозможно было не заметить.

– Кто вы такой, сэр? – спросила я.

– Когда никакие правила не действуют, неужто мы обязаны называть свои подлинные имена?

– Когда вас спрашивает королева – да.

Он знал, что я королева; почему бы и мне не знать, кто он такой?

– Хотел бы я зваться Гавейном или Ричардом Львиное Сердце, но я всего лишь Гай Фокс из Фарнли, егерь сэра Энтони Брауна. Даже не сэр.

– А вы далеко забрались от своего дома на севере, – заметила я.

– И намерен забраться еще дальше, – отвечал он. – Я только что достиг совершеннолетия и теперь сам себе хозяин. Я намерен отправиться на континент и там научиться воевать.

Какая же муха кусала этих юнцов, что их всех тянуло на континент воевать?!

– Приезжайте лучше ко двору, – сказала я.

Он мог бы стать членом Королевской гвардии.

– Я чувствую в себе иное призвание, – отвечал он. – Но я благодарю ваше величество.

Йоркшир… север, оплот католицизма… на службе у сэра Энтони…

– На чьей стороне вы намерены сражаться? – спросила я внезапно.

– Я… я… на стороне англичан, разумеется.

Да, но англичане сражались с обеих сторон.

– Очень советую вам выбирать правильных англичан. Сейчас во Франции находятся мои войска под командованием сэра Джона Норриса и графа Эссекса. Я могу замолвить за вас словечко.

– Вы чрезвычайно добры, ваше величество, – с поклоном произнес он, однако рекомендацию просить не стал.

– Завтра мы будем обедать в Избурне, – сказала я. – Приезжайте ко мне туда, я распоряжусь, чтобы для вас подготовили рекомендательные письма.

– В Избурне? – переспросил он медленно. – Я бы держался от тех краев подальше.

– Почему же?

– Это про́клятое место. И Каудрей тоже. Я рад покинуть его, прежде чем проклятие возымеет действие. В Избурне когда-то было небольшое приорство, освященная земля. Когда монастыри распустили, а имущество раздали придворным, их сила и святость никуда не делись. Один монах наложил на разорителей проклятие огня и воды. Это место, – он махнул рукой в направлении мирных стен Каудрея (его северный акцент стал сильнее), – погибнет от огня, а его хозяева – от воды. Здания сгорят, а владельцы утонут. Мы не знаем когда. Может, завтра, а может, несколько поколений спустя.

– Через несколько поколений всему приходит конец, – сказала я. – Даже тому, что мы так усердно стараемся сохранить. Чтобы это объяснить, не нужно никаких разговоров о проклятиях.

– Как вам будет угодно, мадам.

Он быстро поклонился и исчез.

После завершения пикника сэр Энтони с женой настояли на том, чтобы показать мне сад c променадом. У него был традиционный сад с клумбами, довольно замысловато устроенный, с несколькими фонтанами и огибающими их дорожками, усыпанными гравием; увитыми плющом беседками и цветником, где произрастали желтоцветы, розмарин, лаванда и, разумеется, алые и белые розы.

– Мои садовники пытаются вывести настоящую розу Тюдоров, – сказал он. – С алыми и розовыми лепестками. Пока что нам удалось добиться только того, что все лепестки получились в полосочку.

– Мы, Тюдоры, сами в полосочку, – подбодрила я его. – И думаю, самая полосатая из всех я, потому что стараюсь принимать во внимание все взгляды, какие могу, – за исключением изменнических. Но и мои воззрения на измену мягче, чем у большинства.

Я хотела было упомянуть о церкви и обряде, свидетельницей которого стала, но потом вспомнила слова, которые сама же выбрала в качестве девиза: «Video et taceo» – «Вижу, но храню молчание».

– В нашем поместье имеются обширные рыбные пруды, – сказал он, когда мы приблизились к одному из них.

Поперек было натянуто несколько сетей, и c одной стороны сидел удильщик. Когда мы подошли ближе, сэр Энтони затянул явно отрепетированную заранее речь о предательстве. Перечислив все его пагубные стороны, он завершил ее следующей сентенцией:

– Помыслы некоторых нечисты настолько, что они не могут жить в прозрачной воде. Как верблюды не станут пить, не замутив воды копытами, так и они не способны утолить жажду, не взбаламутив государства своими предательствами.

Чтобы я уж наверняка не пропустила последние слова, он почти прокричал их, что было крайне странно для мыслей вслух.

– Переизбыток ладана тоже способен замутить воздух, – предостерегла я сэра Энтони. – Берегитесь, дорогой друг. Verbum sapienti sat est[9].

Он наверняка понимал латынь.

20

От соленого ветра с Ла-Манша саднили губы. Я стояла на пристани в Портсмуте, проделав по суше неблизкий путь из Каудрея. На той стороне, в нескольких сотнях миль отсюда, лежал северный берег Франции. Король Генрих IV мог с легкостью преодолеть это расстояние, чтобы встретиться со мной. Я передала ему недвусмысленное – на мой взгляд – приглашение. Один правитель может только пригласить другого, но не приказать ему. Однако же в его интересах было принять мое приглашение. Я была уверена, что он его примет.

Не приходило никаких вестей о том, как обстоят дела у моей армии. Эссексу и его людям было дано распоряжение ждать в Дьепе и присоединиться к королю Генриху, когда тот будет отбивать у испанцев Руан. Дыхание Господне, если французскому королю дорога его корона, он должен мчаться сюда на всех парусах!

– Мадам, давайте воздадим должное гостеприимству мэра, – подал голос Роберт Сесил, стоявший рядом.

Я кивнула, и он глазами показал, что понял. Мы оба знали, что стоит на кону. Роберт был столь же проницателен, как и его отец, но более склонен проворачивать дела тайным или – пожалуй, точнее было бы сказать – келейным образом. Мы должны были делать вид, что прибыли сюда исключительно ради того, чтобы в очередной раз прослушать торжественные речи в честь годовщины разгрома армады и стать зрителями в инсценировке битвы, которая разыгралась совсем недалеко от Портсмута, при острове Уайт.

Мэр подготовил праздничное представление в честь того славного летнего дня, когда состоялась третья битва за время вторжения армады. Испанцы попытались высадиться на остров Уайт, чтобы обеспечить себе надежную базу всего в двух милях от берега.

На воде перед причалом появились небольшие лодки; на мачтах одних развевались английские флаги, в то время как на других – испанские. Они должны были продемонстрировать некоторые элементы тактики морского боя, использованные в этой битве.

Для почетных зрителей принесли бархатные кресла, и мы уселись, ожидая начала представления.

На воде лодки с длинными стягами, символизирующими отведенные им роли, разыгрывали ход битвы. На борту «испанского» корабля «Дукеса Санта-Ана» актер принялся охапками вышвыривать за борт пергаментные свитки с криками:

– Булла! Булла! Его святейшество прислал полный трюм булл!

Да, кстати, злокозненный папа Сикст годом ранее отправился в мир иной и сейчас, наверное, наслаждался нашим маленьким представлением, глядя на нас сверху… Или, может, снизу? Не стану делать вид, что мне известно, где человек оказывается после смерти. Мир праху его.

Мимо проплыл еще один «испанский» корабль. Этот олицетворял собой флагман верховного командующего Медины-Сидонии собственной персоной, «Сан-Мартин». По палубе важно расхаживали туда-сюда люди в шляпах, увенчанных раскрашенными в кричащие цвета перьями, которые полоскались и хлопали на ветру.

– Скоро мы пройдемся парадом по Лондону! – кричали они.

Мы все смеялись до колик. Самоуверенный герцог Пармский, как утверждали злые языки, заказал для триумфального въезда в Лондон несколько бархатных костюмов. Теперь, если эти костюмы вообще уцелели, они, должно быть, висели где-нибудь в его дворце, напоминая хозяину о его необоснованной гордыне. Но скорее всего, их попросту разорвали на бинты для перевязки ран.

Во время настоящей битвы ветер – со временем мы стали называть его «английским ветром» – окреп и начал благоприятствовать нам. Эту часть истории все знали наизусть. Наши корабли больше не зависели от баркасов, тянувших их за собой, а могли маневрировать самостоятельно. «Триумф» Фробишера, самый большой корабль нашего флота, оказался в ловушке, но сумел поднять паруса, и, хотя «Сан-Хуан де Португал», самый быстрый галеон испанцев, пустился за ним в погоню, в сравнении с «Триумфом» он еле шевелился. С другой стороны адмирал Говард с Дрейком атаковали дальнее от берега крыло, тесня испанцев в направлении коварной подводной банки Оуэрс – цепи скалистых отмелей, которые тянулись в направлении входа в Ла-Манш до самого острова Уайт и далее, к Портсмуту и Саутгемптону. Если бы только их удалось туда заманить! В инсценировке, которую мы смотрели, «испанские» корабли сели на мель и затонули, в жизни же они вовремя заметили опасность и ушли в сторону, однако за всеми этими маневрами проскочили мимо планируемого места высадки. Теперь встать на якорь им было негде, и они вынуждены были дальше идти вдоль Ла-Манша.

– Мы не смыкали глаз всю ночь, пытаясь различить плеск весел, который означал бы, что испанцы высаживаются на остров, – сказал Джордж Кэри. – Ни одному зрелищу в своей жизни я не радовался так, как виду их позолоченных ютов, удаляющихся прочь в лучах послеполуденного солнца!

– Удаляющихся прочь в направлении Лондона, – напомнила я ему.

Оборонительную цепь, которую натянули поперек Темзы, смыло первым же высоким приливом, а фортификационные сооружения на подступах к городу не были достроены. А это означало, что, когда в холмах запылали костры, призванные предупредить нас о приближении армады, Лондон оказался практически беззащитен.

– «Спасайтесь за деревянными стенами», как некогда сказал Дельфийский оракул афинянам. И в их случае, и в нашем это были корабли, – произнес Джордж.

Представление закончилось, и лодки, отсалютовав нам веслами, двинулись к берегу. Они дали великолепный спектакль, и я помахала им платком.

К нам, широко улыбаясь, подошел мэр.

– Вы славно нас потешили, – сказала я.

– Это еще не все. Я привел вам два живых напоминания об этом героическом сражении.

За спиной у него взревели трубы.

– Первое из них – это человек, который оповестил нас всех о вторжении. – Он сделал сутулому оборванцу знак выйти вперед и подвел его ко мне. – Это отшельник, который живет на развалинах церкви Святого Михаила на косе Рейм-Хед, в окрестностях Плимута. Он первым зажег сигнальный огонь.

– Это так?

Я наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть его. Грязные всклокоченные волосы, рваный плащ, пыльные босые ноги. Кто он? Бывший монах, упрямо остававшийся на развалинах своей прежней обители после того, как монастыри запретили? Или просто полоумный старик?

– Воистину так, – отозвался тот дребезжащим голосом. – Я несу дозор круглый год. Но когда я увидел на горизонте эти корабли, такие черные и пузатые, плывшие огромным полумесяцем, я сразу понял, что это враг. Я поспешил развести костер.

Он не был полоумным, этот старик, разве что повредился в уме от долгого одиночества.

– Ты отлично справился, – заверила я.

Потом, повинуясь какому-то порыву, я порылась в кошельке и извлекла оттуда реликвию, символ нашей победы – квадратик ткани, вырезанный из одного из захваченных на кораблях армады знамен. Им поклонялись едва ли не как мощам святых.

– Это с одного из этих гордых кораблей. Теперь вся их гордость покоится вместе с ними на дне Ла-Манша!

– Тогда я с гордостью буду носить его на плече! – произнес старик.

Его растрескавшиеся губы дрогнули в улыбке, обнажая пожелтевшие зубы.

– А это еще один наш доблестный защитник! – провозгласил мэр. – Сэр Джордж Бистон, отважный капитан «Неустрашимого» и участник великой битвы, инсценировку которой вы только что видели.

Он сделал знак высокому мужчине, который стоял рядом с трубачами. Его плащ величественно развевался на ветру, а сам он держался как человек, не привыкший склоняться под ударами судьбы. Лишь когда он приблизился, я обратила внимание на то, что борода у него совершенно белая, а обветренное лицо все в морщинах, как поношенный кошель.

Древний старик! Он встал на одно колено – я отметила, что движения его вовсе не были по-стариковски скованными, – и произнес:

– Ваш благородный супруг, миледи, – он устремил взгляд на Кэтрин, – произвел меня в рыцари на палубе корабля сразу же после битвы. Это меня-то, в мои восемьдесят девять лет.

Меня очень сложно растрогать, но тут я почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. Благодаря этому старику, вставшему на защиту нашей страны, я испытала такую гордость за то, что я королева англичан, какой не испытывала никогда прежде.

– Мы слышали о вас, сэр. Позвольте преподнести вам кое-что в знак признания ваших заслуг в той битве. – Я отколола от лифа брошь: мой миниатюрный портрет с изображенными на фоне кораблями армады в обрамлении жемчужин. – Ваша правительница благодарна за таких подданных.

Многие другие на его месте начали бы скромничать или картинно отнекиваться, но сэр Бистон принял дар и произнес лишь:

– Я буду как зеницу ока хранить это сокровище, полученное из ваших рук.

Он не стал задерживаться, заискивающе глядя на меня, как мог бы поступить мужчина помоложе, но проворно поднялся и откланялся, отчего мне немедленно захотелось, чтобы он вернулся. Ну почему то, что доставляет больше всего удовольствия, так быстро исчезает?

На следующее утро я проснулась, не очень понимая, где нахожусь – вернее, в каком времени. Вчерашнее представление настолько правдоподобно перенесло меня в прошлое, что потрясением было осознать: война с Испанией идет до сих пор.

А ведь я приехала в Портсмут вовсе не ради того, чтобы предаваться сладостным воспоминаниям о давней победе, а чтобы определить наше место в новой конфронтации. Король Генрих IV просто обязан прибыть на встречу со мной. Нам совершенно необходимо поговорить лично. Он, как человек умный, не мог этого не понимать. Я достаточно долго финансировала его, чтобы он не отдавал себе отчета в том, насколько важно для него показаться при моем дворе.

Роберт Сесил прекрасно понимал всю важность этого и превзошел самого себя, составляя письма с намеками, которые посылал французскому королю. Я просто не представляла, что бы делала без него, без его уверенности и здравого смысла. Отец вырастил себе достойную смену.

Миновало уже две недели с тех пор, как Генрих получил наш завуалированный призыв. Он знал даты нашего пребывания в Портсмуте. Его корабль вот-вот должен был показаться на горизонте. Я знала, что это случится сегодня.

С самого утра я не отходила от окна.

– Есть одна старая поговорка, – покачал головой Сесил, глядя на это. – Если следить за горшком, он никогда не закипит.

– А если следить за горизонтом, на нем никогда никто не появится, – подхватила я, рассмеявшись. – Это чистая правда.

И все равно мне казалось, что я силой мысли заставлю его возникнуть из ниоткуда.

Прошло четыре дня, дольше ждать было невозможно. Делать в Портсмуте было нечего, и, задержись мы тут еще на день, стало бы совершенно очевидно, что мы чего-то ждем. Я была до глубины души благодарна за морское представление и очень надеялась, что в достаточной мере выразила свою признательность, однако все время, пока мэр вел прощальную церемонию, простояла, c надеждой глядя на море. Я чувствовала себя покинутой неверным возлюбленным.

Вскоре мне стало известно, что происходило во Франции. Неудивительно, что король не захотел предстать передо мной. Распорядиться с толком войсками, которые я послала ему, он не сумел, так что жизни солдат и мои деньги были растрачены попусту. Из четырех тысяч человек, отправленных на континент под началом Эссекса, в живых осталось от силы полторы. Остальные две с половиной скосили самые разнообразные болезни, пока они тщетно ожидали встречи с неуловимыми французами. Легковерный Эссекс водил их туда-сюда по горам и долам Франции без какой-либо цели, просто потому, что ему нравилось щеголять в своем роскошном мундире и командовать войсками. В награду за эту глупость он произвел в рыцари двадцать четыре человека – ни за что. Я была в бешенстве. Я отозвала Эссекса и опубликовала призыв – жирным шрифтом, чтобы даже французский король в состоянии был его прочесть, – вернуть войска домой.

21. Летиция

Март 1592 года

Я снова носила траур и на этот раз переживала его всем сердцем. Женщина может заслужить прозвище Веселая Вдова, если рассматривает смерть мужа скорее как избавление, нежели как утрату. Это общее чувство, хотя одни женщины скрывают его лучше других. Но ни одна мать не радуется смерти ребенка, пусть даже самого непутевого.

Мой младший сын Уолтер, мой дорогой мальчик, был мертв. А мертв он был из-за безответственности его брата Роберта и из-за нашего безоглядного честолюбия. Из четверых моих детей один только Уолтер никогда не доставлял мне никаких неприятностей. Ему было всего двадцать два, когда он погиб на этой бездарной войне с испанцами во Франции под началом Роберта.

Как радовался он, когда Роберт получил назначение! Как гордился тем, что королева доверила Роберту командовать целой армией! Его брату представилась возможность проявить себя на поле боя и тем самым возвыситься над остальными придворными, которые предпочитали проводить время в пирах и забавах!

Выбор у нее, впрочем, был не так чтобы богатый. Людей, способных командовать сухопутными войсками, было раз-два и обчелся. Черный Джек Норрис… и на этом все. Те, кто хорошо зарекомендовал себя в морских сражениях, были теперь кто где: Фрэнсис Дрейк и его кузен Джон Хокинс в опале после неудачного Португальского похода, Ричард Гренвилл погиб в героическом, но самоубийственном поединке на своем галеоне «Отмщение» против пятидесяти трех испанских кораблей, Мартин Фробишер удалился на покой к себе в деревню, в Йоркшир.

В былые дни за возможность повести за собой войско соперничало бы множество горячих голов. Теперь же остался один Роберт.

О, как он радовался своему возвышению! Как торжествовал победу над хилым крючкотвором Сесилом! Напрасно его друг Фрэнсис Бэкон напоминал нам, что при дворе Тюдоров добиться влияния посредством воинских заслуг невозможно, что это было невозможно даже во времена правления Генриха VIII.

– А уж тем более невозможно, когда страной правит женщина, – предостерегал он. – Она лишь почует угрозу своей власти. Какой бы властью ни обладала королева, она не способна повести войска в бой, и любой мужчина, которому она поручит командование, скорее заслужит ее неприязнь, нежели благодарность. Она не станет восхищаться тем, кто будет напоминать ей о ее собственной неполноценности.

Я терпеть не могла, когда Фрэнсис начинал высказывать эти свои самодовольные замечания. Как знать еще, не оказывает ли он дурного влияния на Роберта.

– Как она может испытывать неприязнь к тому, кто верно ей служит? – спросил Роберт, примеряя по очереди разные части доспеха, чтобы их подогнали по фигуре.

Потом подвигал рукой, сгибая локоть, – сочленения заскрипели.

– Интересно, если их смазать, они перестанут скрипеть или придется менять части? – задумчиво произнес он.

– Послушай! – приказала я ему (слова Фрэнсиса встревожили меня). – Цель этого похода – продвинуть твою карьеру и твои амбиции. Я не вижу никакого другого пути сделать это, кроме как добиться успеха на военном поприще. У вас есть какие-то другие соображения, Фрэнсис?

– О, пусть идет на войну. В мундире он выглядит очень внушительно, что позволит ему заработать репутацию. Но всегда необходимо помнить, что королева может преследовать совершенно иные цели.

– Какие иные цели она может преследовать, кроме как разбить испанцев? – неподдельно изумился Роберт.

– Вспомните Библию, – посоветовал Фрэнсис. – «Как небо в высоте и земля в глубине, так и сердце царей неисследимо»[10].

– С каких это пор вы, атеист, читаете Священное Писание? – поинтересовался Роберт.

– Чтобы признавать его мудрость, не нужно быть верующим, – пожал плечами Фрэнсис. – И не зовите меня атеистом. Это опасно!

– Непостижимых сердец не существует, – отрезала я. – Все мотивы обыкновенно можно пересчитать по пальцам одной руки.

– Что ж, хорошо. Я подготовлю перечень мотивов королевы. Вы же, друг мой Роберт, тем временем проявляйте на поле боя всю доблесть, какую сочтете нужной, только не пытайтесь снискать на этом основании народную любовь, а не то она начнет видеть в вас соперника.

– Но люди и вправду меня любят, – заметил он не без самодовольства.

– У них уже давно не было своего героя, – сказал Фрэнсис. – Лестера, хотя он и был в фаворе у королевы, люди ненавидели. В свое время были, разумеется, Дрейк и Филип Сидни, который очень кстати умер, укрепив тем самым свою власть над умами. Людям нужен новый герой.

– Пришел твой час, – заверила я Роберта. – Место свободно, займи его.

Наконец-то я получу то, что мне полагалось. Мой первый муж Уолтер разорился, пытаясь снискать славу в болоте амбиций в Ирландии, но наградой за все его усилия стали лишь смерть и долги. Мой второй муж Лестер потерпел сокрушительную неудачу в Нидерландах, будучи облечен властью и полномочиями. Но теперь мой старший сын все уладит.

– Уолтер тоже хочет поехать, – сказал Роберт.

– Лучшей возможности и придумать нельзя, – пожала я плечами. – Ты за ним там и приглядишь, и направишь.

Сейчас вспоминать эти слова было для меня Божьей пыткой. Я собственными руками послала его туда, я послала моего мальчика на смерть.

Уолтера убили в сентябре, всего через несколько месяцев участия в этой нелепейшей кампании. Он угодил в засаду к французам во время символической вылазки к стенам Руана и получил пулю в голову от нечеловечески меткого французского стрелка. Командир Уолтера, рискуя жизнью, вынес тело с поля боя и вернул в английский лагерь.

Ничего не достигнув и потеряв три четверти людей, Елизавета выпустила «Декларацию причин, которые побуждают Ее Величество отозвать войска из Нормандии». Роберт вернулся домой, и мы с ним похоронили Уолтера в семейном склепе. Это было всего несколько дней тому назад, и теперь мы скользили мимо друг друга по коридорам дома, подобно призракам.

Горе подкосило меня, как никогда прежде. Казалось бы, мне не привыкать к потерям; я похоронила мать, двух мужей и маленького сына от Лестера. Но потерять болезненного малыша – это совсем не то же самое, поскольку в каком-то смысле я предвидела это с той минуты, когда увидела его хилое тельце, и поняла, что он не жилец на этом свете. Уолтер же достиг зрелости, не обладая изъянами ни одного из остальных моих детей: в нем не было ни взбалмошности сестер, ни неуравновешенности Роберта. Он был ближе всех моему сердцу. Его ждало блестящее будущее. А теперь он покоился в мраморном склепе.

Я твердила себе, что должна черпать утешение в оставшихся детях и планировать следующие шаги Роберта – теперь, после возвращения из Франции, его будущность выглядела неопределенной. Пока он отсутствовал, этот маленький хорек Сесил умудрился пролезть в Тайный совет, где до сих пор заседал мой дряхлый отец. Следующим должен наступить черед Роберта, если он правильно разыграет свои карты.

Но эти планы не занимали меня. Мне было все равно, увижу ли я когда-нибудь Лондон снова, мне никуда не хотелось выезжать из Дрейтон-Бассетта. Он даже начал действовать на меня успокаивающе. Я перестала чувствовать себя здесь в ссылке, а лондонский двор теперь казался далеким и угрожающим местом, куда ни один здравомыслящий человек не захочет слишком часто наведываться по собственной воле. Пожалуй, это было хуже всего: от меня прежней мало-помалу не осталось практически ничего.

Прошла неделя с тех пор, как мы опустили Уолтера в могилу, и пришла пора вернуться, чтобы произнести над ним последние молитвы и принести цветы. Я попросила обеих моих дочерей, Пенелопу и Дороти, приехать, чтобы почтить память брата. Они присоединились к нашей семье: ко мне, Роберту, Фрэнсис и двум ее детям – Элизабет Сидни, которой было семь, и малышу Роберту, которому не так давно исполнился годик. Когда мои девочки приехали, стало еще хуже, поскольку видеть всех моих детей вместе было для меня мучительным напоминанием о том единственном, который отсутствовал.

Теперь, когда мы все собрались в зале, я внимательно посмотрела на Пенелопу и Дороти. Обе были ослепительными красавицами. Когда-то давно я страшно этим гордилась. Теперь же я чувствовала себя Ниобой, которая хвалилась своими детьми перед богами, и те, позавидовав, одного за другим погубили всех до единого. Пенелопа пыталась упрятать золотистые кудри под шляпу, сражаясь с непокорными прядями. Ее изящные бледные пальцы украшали только кольца самой искусной работы, а платье, хотя и сшитое из приличествовавшей печальному поводу темной ткани, было модного покроя. Ее муж, лорд Рич, баловал ее – в смысле материальных благ. Пенелопа не хотела выходить за него, но он мог предложить ей не только финансовое благополучие, но и титул, и, к стыду моему, мы с ее отцом настояли на этом браке. Однако теперь они с мужем жили раздельно, она утверждала, что он склонен к насилию, и ходили слухи, будто она сошлась с дальним родственником моего мужа, Чарльзом Блаунтом. Даже сама мысль об этом казалась мне кровосмесительной.

Дороти же умудрилась навлечь на себя гнев королевы, выйдя замуж за сэра Томаса Перрота без ее высочайшего дозволения. Годы не смягчили королеву. Дороти смирилась с этим и, похоже, своей жизнью с Перротом была довольна, и хорошо, учитывая ту цену, которую она заплатила за их брак.

Одетая менее роскошно, чем сестра, она выглядела столь же ослепительно. Волосы у нее были светло-рыжие, а черты лица правильнее, чем у Пенелопы, чей нос, хоть и изящный, был несколько длинноват.

К сожалению, недавнее материнство нисколько не украсило Фрэнсис Уолсингем; про себя я всегда буду называть ее так и никогда – Фрэнсис Деверё. Внешность ее по-прежнему была настолько невыразительной, что ее сложно было описать. Как отличить одну ничем не примечательную женщину от тысяч других в точности таких же? Ее дочь от Филипа Сидни выглядела такой же бесцветной; если и была какая-то надежда, что с возрастом девочка станет более миловидной, то теперь она растаяла как дым. Вылитая мать. Ее сын от Роберта, мой внук Роберт, был очаровательный малыш, но ему едва исполнился годик, в этом возрасте все дети очаровательны. Я только надеялась, что внешность моего сына в итоге все-таки возьмет верх над невзрачностью Фрэнсис.

– Пора.

В зале появился домашний священник, очень серьезный молодой человек. Мы молча двинулись следом за ним в капеллу. Небо было затянуто облаками; ветви деревьев по-прежнему голы. Между каменными плитами, которыми была вымощена дорожка, хлюпала грязь.

Кристофер, шедший рядом, взял меня за руку. В это трудное время он был безучастным наблюдателем, не зная, как помочь мне пережить боль утраты. Я простилась с той частью моей жизни, которую вела до того, как мы с ним познакомились.

Мы вошли внутрь. День был пасмурный, и сквозь мутные оконца почти не просачивался свет. В полумраке белело надгробие; бросалась в глаза свежая надпись. Резчики только что закончили с эпитафией, и основание было припорошено мраморной пылью, которую не заметили подметальщики.

– Давайте почтим память Уолтера Деверё, – заговорил священник.

Когда он закончил бормотать молитвы, вперед вышел Роберт.

– Я хотел написать стихотворение в честь моего брата, – сказал он. – Весть о его гибели мне принесли, когда я лежал в горячке во Франции, и я был так плох, что уж думали – я отправлюсь следом за ним и придется везти домой два гроба. Я остался жив, но у меня не получилось найти слова, чтобы сложить достойное его памяти стихотворение. Поэтому я прочту то, которое написал не я.

Он закрыл глаза, словно собрался озвучить слова, выбитые перед его мысленным вздором.

Голос его задрожал, и он ухватился за край надгробия, чтобы не упасть.

По очереди мы подошли к надгробию и возложили на него наши венки и приношения. Тягостная церемония была окончена, мы вышли из темной церкви на воздух.

Наступили сумерки, и мы сели вместе за ужин. Мои разлетевшиеся кто куда дети в кои-то веки собрались под одной крышей. Я переводила взгляд с одного на другого, и их взрослые лица расплывались, превращаясь в круглые мордашки, какими были в детские годы. В этом было что-то неожиданно умиротворяющее.

– Это стихотворение, – произнесла Пенелопа. – Где ты его взял, Роберт?

Она аккуратно разрезала кусок мяса, и мне вспомнилось, как девочкой она наотрез отказывалась есть любую еду, если замечала в ней хоть жиринку.

– Это Чидик Тичборн, – ответил он.

– Предатель? – спросил Кристофер сухим тоном.

Роберт вскинул на него испуганные глаза:

– Он был поэтом. Предатель он или нет, мне неизвестно.

– Не прикидывайся простачком. Его казнили за участие в заговоре Бабингтона, – сказал Кристофер.

– В том самом, что раскрыл мой отец! – заговорила вдруг Фрэнсис (да еще так резко, я была поражена). – Роберт, как вы могли произнести его слова на могиле вашего родного брата?

– Когда в ночь перед казнью он писал о смерти, он знал, о чем говорил, – возразил Роберт. – Я сужу его исключительно как поэта.

– Тогда ты просто глупец. Никогда так больше не поступай. Что, если королева услышит, что ты цитируешь человека, который намеревался ее убить? – сказала Пенелопа. – Ты хочешь навлечь несчастье на всю семью?

– Я не думаю, что она оскорбилась бы, – не сдавался Роберт.

– Она оскорбляется гораздо легче, чем все, кого я знаю, – заметила я и тут же задалась вопросом, не передаст ли ей какой-нибудь шпион мои слова; впрочем, я все еще пребывала в том состоянии, когда мне было все равно, что со мной будет. – Она запретила мне появляться при дворе, и запрет этот действует до сих пор, несмотря на то что камень преткновения мертв, а я ее близкая родственница. Она по-прежнему гневается на Дороти. Что же до прочих ее обид и недовольств, список их так длинен, что я не смогла бы перечислить их все.

– Даже если бы и смогли, я бы вам этого не советовала, – тихо произнесла Дороти.

– «Даже и в мыслях твоих не злословь царя, и в спальной комнате твоей не злословь богатого; потому что птица небесная может перенесть слово твое, и крылатая – пересказать речь твою»[12], – процитировала Фрэнсис. – Покуда был жив мой отец, он был той птицей, что летала к королеве. А теперь мы не знаем, кто эти птицы.

– Смерть вашего отца стала огромной потерей как для королевы, так и для всех нас, – сказал Роберт, накрывая ее руку своей. – Перед тем, кто восполнит ее, королева будет в большом долгу.

Роберт делает тонкие политические наблюдения; Фрэнсис высказывается вслух. Это что-то новенькое. Я их недооценивала или они изменились?

После ужина мои девочки – я по привычке называла их так, хотя обеим было уже под тридцать, – ускользнули куда-то вдвоем, оставив мужчин, Фрэнсис и меня перед камином в покоях. Теперь, когда семейная церемония была окончена, к нам присоединился Фрэнсис Бэкон и еще один мужчина, который был мне незнаком.

– Мой брат Энтони, – произнес Фрэнсис, подталкивая его вперед.

Мужчина, тяжело припадая на одну ногу, приблизился ко мне:

– Это огромная честь для меня, леди Лестер.

Мне позволили сохранить самый высокий из моих титулов, графини Лестер, вместо того чтобы низвести до простой леди Блаунт, жены скромного рыцаря. Голос у него был тонкий и скрипучий одновременно, как будто звук проделывал долгий путь из впалой груди наружу.

– Милорд, – добавил он с поклоном, обернувшись к Роберту.

– Добро пожаловать, – сказал Роберт.

Взяв на себя роль хозяина, он словно даже держаться стал увереннее.

– Энтони только что вернулся из Франции, как и вы, дорогой Роберт, – сказал Фрэнсис (в отличие от брата, его голос был звучным, сильным и соблазнительным). – Вы служили королеве на поле боя, в то время как он служил ей в более сомнительных областях. Ему повезло быть… связанным… с делом вашего покойного отца, Фрэнсис.

– Значит, он был шпионом? – уточнила Фрэнсис. – Прошу вас, выражайтесь без экивоков. Здесь нет птиц, которые летают ко двору.

Да что на нее сегодня нашло? Неужто решила примерить плащ покойного отца?

– Я недостоин так называться, – сказал Энтони, с трудом держась на ногах.

Я сделала Роберту знак придвинуть гостю кресло, в которое тот упал с облегчением на лице. Он явно чувствовал себя не лучшим образом.

– Десять лет я собирал сведения для секретаря Уолсингема. Не только во Франции, но и по всему континенту. Во Франции удобно было вести дела, но условия изменились, да и здоровье мое изрядно пошатнулось…

Он хрипло закашлялся и промокнул губы носовым платком.

– Мой брат сейчас готовится перенести свои услуги на родную почву, – пояснил Фрэнсис Бэкон. – А мы, если будем действовать с умом, найдем им достойное применение.

– Моя жена попросила выражаться без экивоков, – сказал Роберт. – Будьте добры.

– Вы гарантируете, что мои слова не выйдут за пределы этих стен? – Он постучал по деревянным панелям, которыми были обиты стены покоев.

– Ну разумеется! Говорите же! – нетерпеливо вскричал Роберт.

– Превосходно. Это так просто, что я удивлен, как вы до сих пор не выступили с подобным предложением. Секретарь Уолсингем мертв. Он, кто так долго защищал королеву, раскрывал один заговор за другим и увенчал перечень своих заслуг разоблачением Марии Шотландской, раздобыв уличающие ее неопровержимые доказательства, оставил после себя зияющую пустоту. Королева беззащитна перед врагами. Заменить Уолсингема не смог никто.

– Маленький злокозненный горбун Сесил попытался взять на себя руководство сетью осведомителей, которую оставил после себя Уолсингем, – возразил Кристофер, обыкновенно не участвовавший в разговорах о политике.

– От нее практически ничего не осталось, этот верный пес подчинялся только одному хозяину. Мы должны собрать новую сеть шпионов и организовать собственную разведывательную службу. Таким образом, мы завоюем не только благодарность ее величества, но и власть. Власть низвергнуть Сесила и разбогатеть самим. – Фрэнсис многозначительно посмотрел на Роберта. – Вы дадите на это свое согласие? Мы будем работать на вас. А вы будете преподносить сведения ее величеству.

Лицо Роберта было непроницаемо. Его взгляд скользил с одного лица на другое, словно спрашивая разрешения. Я кивнула, глядя ему в глаза. Вот оно. Вот где будут разворачиваться битвы. Я ощутила возбуждение, шевельнувшееся где-то глубоко внутри при мысли об этом, а сразу же следом – облегчение, что я все-таки способна еще испытывать какие-то чувства.

– Сеть моего отца состояла из пяти сотен шпионов в пятидесяти странах, вплоть до самого Константинополя, – заметила Фрэнсис. – Думаете, вы сможете с ним тягаться?

– Да, я руководил многими из этих самых цепочек осведомителей, – отвечал Энтони. – Я знаю, как это делается.

– Мой отец оставил за собой лишь долги, – сказала Фрэнсис. – Большей части людей он платил из своего кармана. Королева хотела защиты, но не хотела раскошеливаться. Девизом отца было «Знание не бывает слишком дорого». До того, как ему пришлось платить по счетам, и это разорило его.

Она уже едва не кричала. Роберт попытался обнять ее, чтобы успокоить, но она оттолкнула его руку.

– Соглашусь, это слабое место моего плана, – кивнул Фрэнсис. – Кто будет за все платить? У нас у всех туговато с деньгами.

Мягко сказано. Мы с Кристофером вынуждены были закладывать мои драгоценности, а братья Бэкон зарабатывали себе на жизнь: один – юристом в коллегии Грейс-Инн, а другой – низкооплачиваемым секретарем низкооплачиваемого секретаря.

– Да, есть такая крошечная закавыка, – не удержалась я.

– Но королева наверняка вознаградит меня за верную службу во Франции, – сказал Роберт.

– Она вознаградила Сесила местом в Тайном совете, пока вы гарцевали под стенами Руана, вызывали губернатора на поединок, заявляли, что дело короля Генриха несколько больше, чем дело Католической лиги, и что ваша любовница красивее его любовницы. Глупое позерство, – щелкнул его по носу Бэкон. – Неужели вы не понимаете? Вы должны оказать ее величеству какую-нибудь услугу, в которой она нуждается – которую хочет она, а не вы.

Фрэнсис Бэкон был безжалостным обвинителем, каковым успел зарекомендовать себя и в Королевском суде.

– Я командовал войском. Мне необходимо было проявлять отвагу, в противном случае я опозорил бы мою королеву, – сказал Роберт.

– Вы опозорили ее, когда вопреки приказу посвятили в рыцари тех, кто этого не заслуживал. Неужели вы не видите, что это выглядит так, будто вы сколачиваете клику из людей, чем-то вам обязанных? – возмутился Фрэнсис.

Роберт явно задумался, решая, хватит ли у него духу идти в этом вопросе до конца. Он ведь мог в очередной раз заявить, что желает провести остаток своих дней в деревне.

– Пожалуй, вы правы, – со вздохом произнес он наконец.

– Мы развернем собственную разведывательную сеть. Обойтись без некоторого количества не самых приятных личностей не получится, но вам не придется марать себя личным общением с ними. Это висельники с прозвищами вроде Зевака Робин, Дик Валлиец и Горлопанка, однако вы не будете с ними встречаться. С другими, вроде Кита Марло, вы, возможно, даже охотно пропустите по стаканчику эля в таверне; он из чистеньких, работает на вашего кузена Томаса Уолсингема, леди Фрэнсис.

– А католические священники? – спросил Роберт. – Иезуиты, которые шныряют из дома в дом, уходя от закона. Мы можем их приструнить? Кристофер, у вас есть связи в католических кругах.

– Я вырос в католической вере, – откликнулся тот с опасливым смешком, – да, и был вхож в круг тех, кто хотел посадить на престол Марию Шотландскую.

– Поработайте с вашими католическими знакомцами, – сказал Роберт. – Они много знают.

– Не уверена, что копать в ту сторону безопасно, – подала голос я, сердито глядя на сына.

Я не хотела подвергать опасности свою семью.

– Театр, вот еще одно место, где полным-полно людей, в чье прошлое, да и в настоящее, не хочется погружаться слишком глубоко, – усмехнулся Кристофер. – Но мы можем наслаждаться их игрой. Смотреть, как они изображают злодейство на сцене, и не спрашивать, почему они так хорошо понимают мышление злодеев.

– Далее нам необходимо учредить партию, – впервые после припадка кашля подал голос Энтони. – Также нужно будет наладить сношения с Шотландией. Яков Шестой Шотландский – наследник английской короны. В скором времени он станет нашим королем, и те, кто успеет раньше других завязать с ним добрые отношения и оказать услуги, при новом правительстве будут в фаворе.

Несмотря на мое заверение, что все сказанное не выйдет за пределы этой комнаты, в доме были и другие уши, а звуки разносились далеко. Разговоры были настолько близки к государственной измене, что я сделала всем знак замолчать, на цыпочках подошла к двери и распахнула ее. В темном коридоре не было ни души. Я снова закрыла дверь.

– Мы поняли, – остерегла я. – Дальнейшие подробности излишни.

– Некоей особе уже почти шестьдесят, – сказал Роберт (вот же безрассудный, упрямый мальчишка!). – Не так уж ей долго осталось. Нужно всего лишь немного подождать.

– Довольно! – оборвала я его.

Мать всегда имеет право требовать от детей послушания, и совершенно не важно, сколько им лет.

22. Елизавета

Май 1592 года

Жесткий накрахмаленный воротник внезапно стал душить меня. Я не хотела привлекать к себе внимания, поэтому попыталась незаметно для остальных ослабить его, оттянуть от горла. Шея покрылась холодной липкой испариной, потом вдруг лицо опалило жаром. Проклятие Господне! Опять! А я-то думала, что это осталось в прошлом. С последнего раза прошло уже несколько месяцев.

Я распахнула окно и высунулась наружу, надеясь на дуновение ветерка, но воздух был совершенно неподвижен. Майское солнце озаряло сад под окнами моих покоев в Виндзоре. Я осталась здесь после ежегодной церемонии посвящения в кавалеры ордена Подвязки, надеясь получить удовольствие от пребывания во дворце, где в зимнее время всегда было слишком холодно. Впрочем, сейчас я была бы только рада порыву ледяного ветра.

– Вот, возьмите, ваше величество.

Кто-то украдкой сунул мне в руку веер. Как бы непринужденно я ни взяла его, все равно от кого-то не укрылось мое недомогание.

Я обернулась и увидела самодовольное лицо Бесс Трокмортон. Я смущенно стиснула веер.

– Может, влажный платок… – заикнулась было она.

– Спасибо, не нужно, – отрезала я, умирая от желания обтереть лицо.

Необходимо взять себя в руки. Сейчас все пройдет. Всегда проходит.

Бесс с притворным подобострастием склонила голову. Я всегда ее недолюбливала, хотя она была дочерью моего верного посла сэра Николаса Трокмортона. Она была какая-то скользкая и тщеславная. В особенности в последнее время, когда под неким сомнительным предлогом внезапно удалилась от двора. Теперь она вернулась, но за время отсутствия в ней произошла неуловимая перемена: прибавилось высокомерия, прорывавшегося сквозь напускную учтивость.

Не доверяя более своей памяти, которая стала то и дело меня подводить, я вынуждена была делать записи, и она, наткнувшись на одну из таких заметок, принесла ее мне с озадаченным видом. Но это было притворство, ибо она прекрасно знала, зачем это. Интересно, она уже растрезвонила всем своим – молодым – подружкам, что королеве теперь приходится делать пометки, чтобы не забывать важных вещей? Запрети я ей болтать, запрет лишь привлек бы еще большее внимание, так что я попыталась сделать вид, что ничего особенного не произошло, разорвав листок и сказав, что на нем не было ничего важного, в то время как сама запомнила каждое слово. Едва я осталась одна, как снова сделала заметку, но на сей раз позаботилась спрятать листок в шкатулку, где их держала.

Мои старшие фрейлины прекрасно понимали, что со мной происходит. Марджори – моя Ворона – в свои шестьдесят с лишним уже пребывала по ту сторону. Остальные, Хелена и Кэтрин, миновав рубеж в сорок лет, только начинали переход, который так легко давался одним и так тяжко другим. Когда способность к деторождению начинает угасать и окошко, открывшееся в девичестве, понемногу закрывается, это непросто. Но теперь, когда мое захлопнулось окончательно, эти мучительные приступы жара и потливости должны наконец пройти! Это просто жестокое напоминание.

Я отпущу фрейлин и отправлю их в сад развеяться. А как только они уйдут, пошлю за лекарем. Быть может, у него найдется какое-нибудь средство от этой напасти.

Они воспользовались моим, как они считали, великодушием и красноречиво поспешили упорхнуть. Я послала за доктором Лопесом к нему домой в Холборн, надеясь, что он не заставит себя долго ждать.

Надежный и изобретательный, Родриго не обманул моих ожиданий, и, прежде чем мои фрейлины успели вернуться, мне доложили, что он явился во дворец. Если я и нарушила его планы срочным вызовом в столь прекрасный весенний день, он ничем этого не выказал. Напротив, при виде меня лицо его просияло от радости.

– Я невыразимо счастлив видеть ваше величество в блеске всего великолепия, а не страдающей в постели.

Зря он это сказал.

– Почему я должна страдать в постели? – огрызнулась я.

На меня вновь накатила отвратительная волна жара. Да чтоб его!

– Вы послали за мной так неожиданно, – улыбнулся он.

У него было обветренное морщинистое лицо, как у моряка; выдающийся нос и желтоватая кожа, напоминавшая цветом косые лучи предзакатного солнца.

– Идемте в мои покои, и я все вам расскажу.

Очутившись наконец за закрытыми дверями, где нас не могли слышать ничьи уши, я поведала ему о возвращении пугающих симптомов. Он лишь кивал и слушал. Когда я закончила, он еще некоторое время молчал.

– Неужто нет совсем никакого средства? – воскликнула я. – Вы же меня знаете, вы знаете обо мне все.

Это была чистая правда: он бежал из родной Португалии в самом начале моего правления, спасаясь от инквизиции, и с тех самых пор был моим личным врачом. Он лечил и молодую Елизавету, и повзрослевшую. Он спас меня от оспы, язвы на ноге, головных болей и бессонницы. Он был в числе именитых врачей, которые осматривали меня перед сватовством Месье, чтобы дать ответ на вопрос, сколько лет еще я буду способна к деторождению. У меня не было секретов от Родриго Лопеса.

– Время – вот главное средство, – произнес он наконец.

– Время! Я уже пять лет жду, когда это закончится! Несколько месяцев у меня была передышка, а теперь эта напасть вернулась снова, как… как армада!

Доходили вести, что в Испании строят новую армаду с намерением отправить ее к нашим берегам и довершить то, что не удалось сделать первой. Клянусь Богом, с армадой иметь дело было проще!

– Есть определенные травы, произрастающие на наших добрых английских полях, – сказал он. – Они помогают – при условии, что вы обладаете силой воли и богатым воображением. Есть и другие, из Турции. Они сильнее.

– Они мне нужны.

– Их не так-то легко раздобыть, но я знаю способ. Нужны щеточный корень, каперсы и арча. Южное солнце усиливает целительные свойства.

Что-то в его тоне царапнуло меня.

– Вы все еще скучаете по родине, Родриго? – спросила я, задавшись вопросом, что чувствовала бы, если была бы вынуждена покинуть Англию и жить где-нибудь в чужом краю.

– Родина есть родина, – отозвался он. – Но Англия была добра ко мне. Я занимал ответственные должности в Лондоне, был врачом в больнице Святого Варфоломея, лечил первых людей королевства, к примеру Уолсингема и Лестера.

Учитывая, что оба теперь лежали в могиле, пример был выбран не слишком удачно.

Он был еврей, хотя и крещеный, и пусть это и не спасло его от преследования инквизиции, зато дало возможность спокойно жить здесь.

– Потеря для Португалии – находка для Англии, – сказала я. – Что касается этих ваших трав… Как скоро они будут у меня?

Он заверил, что ждать придется не более месяца.

– Сколько еще мне это терпеть?

– Тут сказать ничего невозможно, – признался лекарь. – У всех женщин по-разному. И потом, до такого возраста доживают далеко не все – многие умирают родами, не испытав всего того, что происходит с телом, утрачивающим способность к деторождению. Взгляните на могилы, на даты на надгробиях. Вспомните о мужчинах, которые ведут под венец третью жену, в то время как первая и вторая, родившие им детей, спят вечным сном в земле.

Я поежилась:

– Мужчины умирают на полях сражений, а женщины – производя на свет детей. В любом случае жизнь коротка. – (Признаться ему или нет?) – Мне теперь пятьдесят девять. Я чувствую себя не слабее, чем в двадцать пять.

И тем не менее я забывала то одно, то другое, не могла вспомнить, куда положила ту или иную вещь. Сколько их еще, этих вещей, которые можно положить не туда? Сколько людей, сколько имен. Между тем старые имена прочно сидели у меня в голове. Для новых попросту не было места.

Нет, не стану ничего говорить. Разве что мимоходом, будто бы случайно.

– А нет ли какого-нибудь средства для старых перечниц и перечников, которые не в состоянии вспомнить, куда задевали свою шляпу?

– Есть, – рассмеялся он. – Такое средство это сын или дочь, которые жили бы с ними и следили за их вещами.

Я тоже рассмеялась. И смеялась до тех пор, пока он не ушел, и можно было уже не притворяться.

В моих покоях постоянно звучал смех. Это меня раздражало. Всякий раз, когда входила в комнату, я видела стайку девушек, которые склонялись над чем-то, выставив зад в облаках юбок, словно демонстрировали узоры на тонком атласе. Я сама отказалась от пышных многослойных платьев под тем предлогом, что летом хочу выглядеть менее формально. Хорошо, что можно было сослаться на жаркое летнее солнце. Зимой изобрести предлог было бы сложнее. Впрочем, к тому времени должны уже доставить травы доктора Лопеса.

Мои фрейлины представляли собой впечатляющий цветник. Там была Элизабет Кавендиш, та самая, с которой незаконнорожденный сын Дадли целовался на турнире. Высокая и порывистая, она напоминала нервную кобылку. Была еще одна Элизабет, Вернон, с рыжеватыми волосами и томным взглядом из-под тяжелых век, сулившим множество самых разнообразных вещей (она была чересчур надушена). Еще две Элизабет, противоположные друг другу по колориту, – Саутвелл, белокурая и круглолицая, с пухлыми губками; и Бриджес, смуглая, с презрительным выражением лица. Потом была еще Фрэнсис Вавасур, миниатюрная и бойкая (любительница попеть с утра пораньше). Далее Мэри Фиттон, с продолговатым личиком, черными волосами и глазами, которые взирали на людей с неподдельным восторгом, что большинство окружающих находили очаровательным. Ее пожилой «покровитель» сэр Уильям Ноллис, по всей очевидности, относился именно к этому разряду. Он был женат, но в ее присутствии явно очень старался об этом забыть.

Далее – Мэри Говард, которую я находила глупой и утомительной, но ее (крашеные?) светлые волосы и огромные карие глаза делали ее привлекательной для тех, кто не видел ценности в беседе. (Она любила «одалживать» туалеты у других девушек. Как-то даже попыталась «одолжить» кое-какие из моих вещей, заявив, что подумала, будто я их выкинула.) И наконец, пышногрудая, с каштановыми волосами, Бесс Трокмортон, заводила. В свои двадцать восемь она была старшей из всех, и они, похоже, считали ее образцом для подражания.

Разумеется, они сгрудились вокруг Бесс и о чем-то шептались. Я остановилась позади и громко хлопнула в ладоши. Они стремительно обернулись, не прекращая щебетать.

– Как однажды сказал фараон, кто стоит праздно, тому следует поручить больше работы, – заметила я. – Но не беспокойтесь, я вовсе не намерена занимать вас лишь бы чем. Нужно перетряхнуть и отгладить мои платья. Плотные зимние, раз уж я сейчас их не ношу. Кроме того, необходимо заменить оторвавшиеся жемчужины и драгоценные камни; недостающие можете получить у хранительницы драгоценностей.

Девушки немедля поклонились, ни дать ни взять покорные овечки. Бесс последовала их примеру самой последней, лишь слегка склонив голову. Я пристально поглядела на нее. После возвращения ко двору с ней произошла некая перемена. Она определенно похудела. За зиму она заметно поправилась, и теперь эта полнота ушла, а щеки утратили свою пухлость.

Все, казалось, затаили дыхание. Элизабет Кавендиш нервно хихикнула, а Мэри Говард, опустив карие навыкате глаза, внимательно разглядывала свои туфли. Мэри Фиттон поправляла манжеты.

– В чем дело? – осведомилась я. – Я что, превратилась в обезьяну?

Бесс невозмутимо посмотрела на меня.

– Уверяю вас, ваше величество, я не вижу тут никакой обезьяны, – успокаивающим тоном произнесла она.

Теперь остальные пронзительно захихикали.

– А мне кажется, вы пытаетесь ее из меня сделать, – отчеканила я. – Но у вас не получится меня одурачить.

Ибо внезапно я все поняла.

– На непродолжительное время вам это все же удалось, и это трудно простить. Я выбрала вас, чтобы вы служили мне в моих покоях, – на должность, которой позавидовали бы многие девушки в государстве, – не для того, чтобы вы водили меня за нос. Так где он? Где отец вашего ублюдка?

Пусть знают, пусть дрожат – королева по-прежнему все видит, все замечает, даже если ей приходится писать самой себе записки. Стыд за то, что моя тайна могла выплыть наружу, лишь подогрел мой гнев.

– В море, ваше величество.

Казалось, она испытала даже какое-то облегчение, во всем признавшись.

– Рэли?

Он отправился к берегам Панамы нападать на испанские корабли.

– Да, ваше величество, – не стала отпираться она.

– Капитан Королевской гвардии, в чьи обязанности входит охранять добродетель моих придворных дам и у кого хранится ключ от спальни фрейлин, воспользовался этим ключом в своекорыстных целях?

От такой наглости я едва не лишилась дара речи. Он оказался не только соблазнителем, но и лжецом. Прежде чем отправиться в плавание, когда про него и Бесс пошли разговоры, он в письме поклялся Роберту Сесилу: «На всей земле не найдется никого, к кому я был бы привязан» – и опроверг слухи, назвав их «досужими сплетнями».

– Да, ваше величество.

Вид у нее внезапно сделался пристыженный. И поделом.

– Он известный обольститель, – сказала я, – но я никогда не думала, что он окажется тем самым лисом в курятнике, ведь все происходило буквально у меня под носом. Мужайтесь, Бесс. Не вы первая пали жертвой подобного мужчины.

Мне вспомнилось, какие стихи он писал, посвящая их моим прелестям и его неземной любви ко мне, как называл меня своей Цинтией, своей богиней луны. Меня передернуло от отвращения.

– Он мой муж.

Двойное предательство!

– И с каких же пор?

– С прошлой осени.

Когда он клялся, что ни к кому не привязан.

– Что ж, – произнесла я, – вам следует оставить двор и посвятить себя заботам о ребенке, где бы он – или она – ни находился.

– Он, ваше величество. Его зовут Дамерей.

– Странное имя. Пожалуй, я передумала. Вы будете дожидаться возращения вашего своевольного мужа в Тауэре. Я прикажу, чтобы он немедленно возвращался. Он совершил тройное преступление: обманул доверие своей государыни, соблазнил вверенную его попечению девственницу и женился без высочайшего дозволения. К этому следовало бы добавить еще и ложь, когда его в открытую спросили о браке.

Самообладание покинуло Бесс, и она произнесла:

– Как вам будет угодно, ваше величество. Мы сочетались тайным браком не по злому умыслу, а единственно по необходимости. Всем прекрасно известно, что ваше величество относится к подобным просьбам крайне неодобрительно и не спешит даровать свое разрешение, а нам нельзя было терять времени.

– Какое благородство со стороны Рэли! – фыркнула я. – Так рвался сделать из вас честную женщину.

Она с поклоном вышла из покоев. Я обернулась и увидела, что онемевшие от неожиданности девушки по-прежнему стоят кругом.

– Хватит глазеть! Надеюсь, каждая из вас вынесет из этого важный урок!

– Какой урок мы должны вынести, ваше величество? – спросила Фрэнсис Вавасур.

Будь на ее месте кто угодно другой, я решила бы, что она насмехается, эта же задавала вопрос от чистого сердца.

– Их несколько, – отвечала я. – Первый и самый главный: не позволяйте записным сердцеедам задурить вам голову. А уж если, не приведи Господь, все-таки позволили, не вздумайте скрывать это от меня!

Рэли. Я сидела в своем кабинете, вглядываясь в его миниатюрный портрет, на котором так точно было схвачено его высокомерное обаяние. Эта его кипучая натура, которой всегда было тесно при дворе и которая всегда жаждала чего-то большего. Его бесконечно завораживали загадка и потенциал Нового Света, ибо Старый для него был слишком скучным и затхлым, слишком маленьким, чтобы удовлетворить ненасытную жажду приключений.

Его ненасытность… В том, что касалось желаний плоти, таковая ни для кого не была секретом. В разговоре с Бесс я не сказала ни слова неправды: он был известным обольстителем и гордился этим. При дворе широко разошлась история (которую пересказал мне мой непутевый крестник Харингтон) о том, как он прижал одну из придворных дам к дереву в лесу и, презрев все ее попытки возражать («Не надо, славный сэр Уолтер! Что вы делаете, славный сэр Уолтер?»), продолжил делать свое дело до тех пор, пока ее крики не переросли в «Славсер Солтер! Славсер Солтер!». История была забавная, и даже если она и не произошла на самом деле, то, как говорится, ее стоило бы выдумать. Истории бывают двух типов: одни точные, но не правдивые, другие правдивые, но не точные. «Славсер Солтер», скорее всего, относился ко вторым.

Я послала за Робертом Сесилом, зная, что его всегда можно застать дома. Увеселительные прогулки по реке на барке, послеполуденные игры на теннисной площадке, долгие загородные поездки верхом были не для него. Некий остроумец однажды описал его как человека, у которого «руки всегда полны бумаг, а голова – государственных дум», и меня это более чем устраивало.

Вскоре Сесил уже стучал в дверь. Я впустила его и в двух словах рассказала про Рэли. Он покачал головой:

– Я спрашивал его об этом самом деле. Вы видели мой отчет. Этот человек солгал где только можно. Если позволите высказать мое мнение, ваше величество, именно поэтому его так и не любят, при всем его уме и внешности. Непорядочность перечеркивает все прочие его достоинства. – Он засмеялся, так что его узкие сутулые плечи задрожали. – Ну вот, теперь все встало на свои места. Я имею в виду некоторые разговоры из тех, что я слышал. Например, что он слишком уж хорошо изучил внутренний мир одной из фрейлин вашего величества.

– Неуклюжая шутка, – поморщилась я.

– А другая – что кое-кто с удовольствием променял титул первооткрывателя новых земель на первооткрывателя дверей в опочивальни новых девиц.

Тут уж я не удержалась от смеха.

– Остроумно, – признала я, все еще негодуя, но уже не так сильно. – Придется Славсеру Солтеру поучиться держать себя в руках в Тауэре.

– Вы об этом слышали? – фыркнул Роберт.

– У меня есть глаза и уши повсюду, – напомнила я.

Однако я больше не была той всеведущей государыней, какой они привыкли меня знать. Придется мне лучше стараться. Любовные похождения славного сэра Уолтера по большому счету не имели никакого значения. Но вдруг от моего внимания укрывалось и то, что имело?

Был поздний вечер. В моих покоях, по обыкновению, собрались картежники и сплетники; из своей опочивальни я слышала их болтовню, но сама выходить к ним не хотела. Все они, без сомнения, обсуждали внезапный отъезд Бесс. О ее тайном замужестве и его причине наверняка было известно очень многим, и мне оставалось лишь гадать, сколько еще могла продолжаться эта дерзкая игра, прежде чем мне стало бы обо всем известно.

Кэтрин подтащила ко мне по полу маленький сундучок. Остальные мои фрейлины уже улеглись, и в их комнате мерцало лишь несколько свечей.

– В спешке она кое-что забыла, – сказала Кэтрин.

Она провела ладонью по округлой резной крышке. Под ручкой блестели инкрустированные золотом буквы «ЕТ».

ЕТ. Мои инициалы. Любопытно. Сказав себе, что я имею полное право открыть сундучок – в конце концов, негодяйка Бесс его бросила, – я приподняла крышку и заглянула внутрь. Моим глазам предстала мешанина лент, помад и носовых платков. Ничего ценного среди них, к облегчению моему, не обнаружилось. Я вытащила обшитый кружевом платок и едва не задохнулась от ударившего в нос аромата духов. Лилия. Запах этот я терпеть не могла, потому что он напоминал мне о смерти, несмотря на то что лилия традиционно символизировала Пасху.

Кэтрин удалилась, оставив меня перебирать содержимое сундучка без посторонних глаз. До чего же хорошо она меня знала. Какое благо иметь подругу, которая закрывала глаза на мои недостатки и видела во мне лишь хорошее.

Я запустила руку на самое дно и обнаружила там несколько сложенных листков. Зная, что не следует читать их, но не в силах удержаться, я откинулась на спинку кресла и поднесла первый к скудному свету.

Это было стихотворение. Уолтер, как и все остальные при моем дворе, баловался стихосложением. Немалое количество его стихов, обыкновенно густо уснащенных аллегориями и классическими аллюзиями, было посвящено мне. Я была и Диана, целомудренная охотница, и Цинтия, лучезарная богиня луны, которой поклонялись пастухи. Как там он еще меня называл? Афиной, мудрейшей среди смертных, неколебимой защитницей государства. Этими тремя перечень девственных богинь исчерпывался. Была, конечно, еще Гестия, но образ покровительницы семейного очага не слишком со мной вязался.

Чернила были достаточно темными, чтобы я могла разобрать слова даже в тусклом свете свечи.

Листок задрожал у меня в руках. Я продолжала читать слова, не в состоянии поверить своим глазам. Уста из меда. Надо же было додуматься! Что же до плоти… меня передернуло. Какая вульгарность!

Мне никто ничего подобного никогда не писал – и не напишет. Во-первых, потому, что мое королевское достоинство не позволяло подобной развязности; во-вторых, потому, что я как женщина не вызывала ни у кого подобных побуждений.

Я достала последнее письмо Лестера ко мне и перечитала его уютные знакомые обращения. «Простите Вашего бедного старого слугу… моя великодушная госпожа… облегчение ее недавних болестей… счастливое избавление… смиреннейше целую Ваши ступни…»

Ступни. Не уста.

Я вернула листки обратно: ее – в сундучок с лентами, свой – в маленькую шкатулку у кровати. Потом опустила глаза на тонкие, но теперь увитые набухшими венами пальцы. Коронационный перстень, который я надела в день вступления на престол, выглядел в точности так же, как тогда. С годами золото совершенно не потускнело, а изящный рисунок лишь слегка сгладился. Я ни разу не снимала его, он был со мной на протяжении всего моего правления, каждый день. Он защищал меня, делал непохожей на всех остальных женщин. Не будь его, какие стихи мне посвящали бы, какие клятвы жарким шепотом давали бы в темноте опочивальни? Чьей женой я могла бы быть?

Вместо этого я была замужем за Англией. Единственным мужем, который никогда не постареет, не предаст и не покинет меня.

23

Февраль 1593

Я нерешительно погладила инкрустированный драгоценными камнями миниатюрный череп на золотой цепочке. Надеть его или не надевать? Отгонит ли он чуму? Мне предстояло присутствовать на церемонии открытия парламента; торжественную процессию отменили из-за распространения в Лондоне чумы, и я намеревалась прибыть прямо к зданию по реке, на барке. И тем не менее перед входом будут толпы, не говоря уже о толпе в самом парламенте. Нет, не стоит. Не хочу выглядеть суеверной паписткой. Я оставила череп лежать в шкатулке.

Его подарил мне Эссекс после того, как я назначила его членом Тайного совета. Он рассыпался в благодарностях и клялся служить мне верой и правдой. По правде говоря, я уступила его просьбам и назначила советником, несмотря на его позорное поведение во Франции; после возвращения он поразил меня своей неутомимой командой собирателей сведений в Эссекс-хаусе, возглавляли которую братья Бэкон. Фрэнсиса я знала раньше, человека умнее не было во всей Англии. Энтони, по слухам, интеллектом не уступал брату, но отличался слабым здоровьем – страдал подагрой, камнями и плохим зрением. «Джентльмен с никуда не годными ногами и светлой головой», как охарактеризовал его кто-то.

Эссекс, сменивший заграничные поля сражений на поприще внутренней политики, пропихнул по меньшей мере восьмерых своих сторонников в палату общин. Кроме Фрэнсиса Бэкона, от графства Стаффордшир там заседал и отчим Эссекса, сэр Кристофер Блаунт. Кажется, он намеревался сколотить партию.

Моя барка скользила по тускло-оловянной поверхности воды, направляясь в парламент. Великий пост еще не начался; в этом году Пасха была поздней. Но промозглая безрадостная погода наводила на мысли о смирении плоти и грубых власяницах. Поскольку я намеревалась просить у парламента денег, одета я была просто и скромно, под стать настроению.

На пристани уже толпились люди, на их изможденных лицах и покрытых пятнами шелушащихся щеках лежала печать зимних тягот. Как же мы все ждали конца зимы! Я улыбнулась и помахала, приняла от них записочки и подарки и поспешила внутрь. Чума не дремлет.

Спикер проводил меня в зал. Я не собирала парламент четыре года. Субсидия, которую выделил мне тот, что был созван в 1589 году, только-только подошла к концу. Королевская казна отчаянно нуждалась в деньгах. Они должны одобрить новую сумму.

Члены парламента почтительно поднялись, и лорд – хранитель королевской печати попросил их садиться, прежде чем приступить к торжественной речи. Я уселась на трон подле него и стала слушать.

Он быстро перечислил наши насущные заботы. Все их можно было коротко суммировать одним словом: Испания.

Вместо того чтобы с позором уползти обратно в конуру после бесславного поражения армады, Филипп еще больше расхрабрился. Он быстро восстановил флот, построив новые корабли по образу и подобию наших, так что теперь их число вдвое превышало то, каким они располагали в 1588 году, а конструкция стала более совершенной, – и напрямую пошел походом против протестантского мира Франции и Нидерландов. Он вступил в сношения с некоторыми лордами в Шотландии, намереваясь грядущим летом высадить там войско в двадцать пять тысяч человек и то же самое проделать в Ирландии, чтобы потом оттуда напасть на нас. Вдобавок он мутил воду в Германии и Польше, пытаясь вынудить их прекратить с нами торговлю. Нам необходимы были средства, чтобы воспрепятствовать его планам захватить Францию, Англию и Ирландию.

– Поразительно, что на свои доходы Англия сейчас защищает пять стран! – воскликнул лорд-хранитель.

Он напомнил членам парламента, что мне пришлось продать принадлежащие казне земли, чтобы покрыть расходы, несмотря на мою всегдашнюю экономность.

– На строительство наша королева потратила очень мало или вообще ничего, – сказал он. – На свои удовольствия не слишком много. Что же касается ее нарядов, они пышны и величественны, как и подобает монаршей особе, но не чрезмерно. Ее домашние расходы в силу того, что у нее нет семьи, невелики, да, – скромнее, чем во времена правления любого другого короля. В прошлом ее величество, несмотря на денежные затруднения, всегда вовремя выплачивала свои долги.

Это была правда. Я не строила дворцов и не могла позволить себе даже переоборудовать временный пиршественный домик в Уайтхолле в постоянный павильон, что неоднократно отмечали вслух иностранные гости. У меня не было ни супруга, ни детей на содержании.

– Но это еще не все! – перечислял между тем лорд-хранитель. – Когда ее величество взошла на престол, страна уже погрязла в долгах. Флот сгнил. Но она рассчиталась с долгами и теперь не уступит на море ни одному правителю Европы, что испанцы выяснили, когда попытались напасть на нас.

По залу прокатился горделивый гул.

– Ее корабли можно встретить во всех уголках мира, благодаря чему слава нашей страны растет и ширится!

Гул стал громче.

– Полагаю, каждый хороший подданный, видя, что это касается его же собственного блага и служит процветанию страны, одобрит щедрую субсидию. Она составляет менее половины от той суммы, каковая была выделена ее отцу, королю Генриху Восьмому.

Еще некоторое время он рассуждал о прочих делах, затем спросил, есть ли желающие высказаться. Внезапно в задних рядах поднялся мужчина в возрасте:

– Я Питер Вентворт, представитель Барнстейбла.

Только не он! Не этот пламенный пуританин, который последовательно выступал против меня в вопросах религии, пытаясь склонить англиканскую церковь к запрету священников, богослужебных риз и музыки. Но не дать ему слово было уже нельзя. Лорд-хранитель кивнул.

– Кроме испанцев, есть еще один враг, с которым мы в парламенте должны разделаться раз и навсегда. Я имею в виду хаос, который наступит в государстве, если ее величество не назначит престолонаследника. Мы должны оформить это в виде закона и потребовать назвать имя того, кто станет править после нее.

Это была запретная тема, которую мне успешно удавалось заминать на протяжении многих лет с тех пор, как парламент приказал мне выйти замуж. Как он посмел?

– Сэр… – заговорил было лорд-хранитель.

– Я изложил все эти соображения в своем памфлете под названием «Нижайший призыв к Ее Величеству назначить наследника престола». – Он помахал темной книжечкой в кожаном переплете, которую держал в правой руке. – Я представил его ее величеству, но до сих пор не получил никакого ответа!

– Сэр, мы собрались не для то…

– У нас в палате общин каждый может высказываться свободно! Я должен представить…

– Сейчас неподходящее время; мы не обсуждаем закон.

Я впилась в него взглядом, надеясь, что от этого он умолкнет. Но заставить пуританина умолкнуть взглядом невозможно, даже если это взгляд его королевы. Что ж, ладно, пусть надоеда говорит.

– Воспользуйтесь же правом на свободное высказывание, сэр, – приказала я ему. – Можете продолжать.

Вид у него сделался изумленный; теперь, когда ему велено было говорить, он начал запинаться:

– Я… я…

Он принялся листать свою книжицу.

– Нет, никаких книг, – заявила я. – Вы должны говорить из головы, от всего сердца.

– Прекрасно! Вы знаете, я поднимал этот вопрос начиная с тысяча пятьсот шестьдесят второго года, когда ваше величество слегли с оспой, и мы поняли, что, если наш капитан погибнет, некому будет встать за штурвал корабля. Многие, очень многие разделяли мой страх! Но вы не сделали ничего, чтобы его успокоить. После того как королева Шотландская… сошла со сцены… я написал свой «Нижайший призыв», побуждая вас к действию. Теперь парламент обязан действовать вместо вас, поскольку вы действовать не намерены. Парламент должен составить проект закона о престолонаследии.

Я почувствовала, как по шее сзади, точно кто-то касается горячей ладонью, начинает подниматься волна жара. Травы доктора Лопеса помогли ослабить приступы, но совсем их не прекратили. Воротник мгновенно пропитался потом, и строгое платье, которое было на мне, стало и в самом деле похоже на власяницу.

– Парламент не обладает такой властью, – заявила я.

– Парламент определил порядок престолонаследия, благодаря которому ваше величество оказались на троне, – напомнил он.

Теперь мое лицо пылало, словно его обдавало жаром из кузнечного горна. Да, парламент принял закон о престолонаследии, но порядок соответствовал пожеланиям моего отца – пожеланиям, которые он то и дело менял. Меня включили в очередь, затем выкинули из нее, затем снова включили. Напоминание об этом мне не понравилось.

– В полном соответствии с волей Генриха Восьмого, – отрезала я.

Вентворт обернулся и обратился к собратьям-парламентариям, хотя встать ко мне спиной не отважился:

– Из истории нам известно, что случается с королевством, у которого нет четко определенного престолонаследника! Каждая эпоха уникальна; каждая эпоха приносит с собой свои бедствия. В нашем случае, если наша милостивая королева умрет, не оставив никаких распоряжений относительно того, кто должен ей наследовать, за корону развернется ожесточенная борьба. Государство будет разобщено, что сделает нас легкой добычей для Испании. – Он возвел глаза к небу и добавил: – Крестьяне будут умерщвлены в своих полях, в каждом городе дети будут убиты, женщины поруганы, дома разорены, а наша религия растоптана!

– Вы нарисовали весьма яркую картину, – только и заметила я.

– Вспомните Ровоама, сына царя Соломона! Он потерял царство своего отца; оно было разделено надвое. На вас смотрит вся Англия! – взывал он ко мне.

– Да, она всегда на меня смотрела, с самого моего рождения, – отвечала я спокойно.

Из зала послышался ободряющий смех.

– Моя глубокая и искренняя любовь к вам, наша дражайшая и единственная государыня, побуждает меня сказать, что, если ваше величество не назначит престолонаследника при жизни, боюсь, это ляжет столь тяжким бременем на вашу душу и совесть… Да, в душе вашей будет твориться такой ад, что, когда вы умрете – а умрете вы неизбежно, – ваша благородная персона будет лежать на земле без погребения, прискорбное зрелище для всего мира…

– Представителю Вентворту нужно на свежий воздух. – Я сделала знак гвардейцам. – Выведите его, чтобы он мог перевести дух.

– Вы оставите по себе столь скверную память…

Его выпроводили, и в зале воцарилась гробовая тишина.

От меня требовалось нарушить эту тишину, переломить всеобщее настроение. И тем не менее я была вся в испарине, и не от приступа жара. «Лежать на земле без погребения…», «а умрете вы неизбежно…». Я откашлялась:

– Да, это будет почище даже «Тамерлана» Кристофера Марло. Ему бы на сцене играть.

Ничего более не потребовалось. По залу побежали смешки, и вопрос престолонаследия в очередной раз был замят. Я все решу так и тогда, как и когда сочту нужным.

Парламент заседал на протяжении всего Великого поста, и ненастная погода была под стать покаянным молитвам, читавшимся во время богослужений. Архиепископ Уитгифт любил Великий пост, дававший ему с его пристрастием к ритуалам старой церкви возможность безнаказанно потакать своим склонностям. Поздние рассветы и ранние сумерки требовали мерцания алтарных свечей. Погружение в глубины собственной совести взывало к покаянию и воздержанию; пост очищал душу. Освященное веками колесо церковного года вращалось медленно, и тому, кто вынужден был ограничивать себя во всем, шесть недель Великого поста могли и впрямь показаться бесконечно долгими.

Не было ни спектаклей, ни дворцовых празднеств, ни музыки, ни торжественных венчаний. Придворные убрали свои пышные наряды подальше, а многие и вовсе разъехались по своим поместьям.

Хотя пуритане не признавали церковный год, считая литургический календарь измышлением папистов, они жили так, будто держали Великий пост круглый год, и, будь их воля, заставили бы всю страну держать его вместе с ними. К счастью, в последнее время в результате ряда политических поражений их влияние ослабло, равно как и нажим на мое правительство, поэтому угроза навязывания нам реформированной религии наподобие какого-нибудь кальвинизма отступила.

Я находила утешение в старых ритуалах, хотя и не совершала их напоказ. В конце концов, я выросла на них, и они были для меня чем-то умиротворяюще знакомым. Мне нравилось произнесенное шепотом «Помни, человек, ты есть прах и в прах обратишься»[14], нравилось прикосновение большого пальца священника, пеплом чертящего крест у меня на лбу. Я не морщилась, слушая перечисление моих возможных прегрешений – недостаток милосердия, недостаток сострадания, тщеславие, самообман. Когда никто меня не видел, я надевала подаренную Эссексом в качестве напоминания о бренности жизни цепочку с черепом и порой, вытащив его из-за корсажа, вглядывалась в пустые глазницы. Когда я смотрела в зеркало на свое набеленное лицо и темные провалы глаз, я видела в них знакомые очертания. Череп под напудренной кожей угадывался слишком уж явственно.

Смерть постоянно присутствовала в моих мыслях, поскольку в Лондоне по-прежнему свирепствовала чума. Умерших было великое множество, и звон колоколов и негромкие заунывные крики «Выносите своих мертвых!» не прекращались. Я посылала в помощь выжившим еду и вещи, но остановить бедствия было сложно. Я приказала закрыть театры и запретить музыкальные представления на площади перед зданием биржи, чтобы уменьшить толпы и замедлить распространение болезни.

«И смерть забирает младых королев», – сказал один поэт. Пора моей молодости давным-давно миновала, и Вентворт лишь еще раз напомнил мне вслух о том, что я неминуемо умру. Кто-то воссядет на престоле после меня. И как же будут звать этого кого-то?

Некоторые полагали, что мне невыносима сама мысль о смерти, что я пытаюсь всеми силами отгородиться от любых напоминаний о ней, будто это поможет ее избежать. Но они ошибались относительно моих мотивов. Чего я старалась всеми силами избежать, так это переноса внимания с меня на моего преемника. Назвав его, я тем самым создам альтернативного правителя, того, к кому пойдут на поклон все недовольные моим правлением. А я окажусь не у дел. Я выразила это так: «Думаете, я стану вывешивать свой саван перед собственными глазами?» Из этого люди сделали вывод, что я страшусь могильного тлена, а не преждевременной политической смерти.

Престол должен был унаследовать Яков VI Шотландский. Мы все это знали. Но я не собиралась официально называть его имя. Он был единственным возможным претендентом, который отвечал нуждам Англии. Все прочие кандидаты были или иностранцами, или католиками, или совсем уж дальними родственниками. Очевидно, что наследовать будет Яков, так почему они никак не оставят меня в покое?

Я была не слишком высокого мнения о Якове, но на безрыбье, как говорится, и рак рыба. При всей своей скупости я тем не менее сочла разумным назначить Якову содержание – при условии, что он будет хорошо себя вести. В итоге он даже не пикнул, когда его мать казнили.

Поговаривали, что Яков человек со странностями, но каким еще он мог вырасти при таких-то родителях? Чудо, что он вообще не тронулся умом. Если он был педантом и имел склонность заводить фаворитов, это было не такой уж и большой ценой за то, что ему пришлось пережить. Я надеялась, что мои подданные примут его… когда-нибудь в отдаленном будущем.

Роберт Сесил принес мне отчеты о парламентских прениях. Он заседал в палате общин, а его отец – в палате лордов. Я едва не лишилась дара речи, узнав, что Фрэнсис Бэкон, человек Эссекса в палате общин, возражал против субсидий на борьбу с испанцами, во всеуслышание заявив, что не время их выделять.

Сэр Джордж Кэри здраво возразил ему, что испанцы уже послали в Англию сто сорок тысяч золотых эскудо – на подкуп знати, вдобавок к подкупу шотландцев.

– Королева намерена отправить флотилию под командованием сэра Фрэнсиса Дрейка, чтобы дать им отпор! – воскликнул он. – Неужто мы не выделим ей на это средства?

Бэкон поднялся и заявил, что страна не может позволить себе такие траты.

– Дворянам придется продать свое столовое серебро, а крестьянам – медные горшки.

Такой удар в спину ошеломил меня. Неужели он ставит интересы масс превыше интересов страны? И стоит ли за этим Эссекс? Ведь Фрэнсис Бэкон его человек и не может иметь собственных мотивов. Неужели его покровитель пытается подорвать мою власть, зарабатывая популярность у народа напрямую?

В конце концов его сопротивление было сломлено, и я получила свою субсидию. Но я не намеревалась забывать его выходку, и именно тогда в почву упали семена моего недоверия к Эссексу.

Теперь мне предстояло выступить перед парламентом с благодарственной речью. Я долго думала над словами. Хотя главный судья наших деяний – история, именно нужные слова убеждают людей позволить деяниям свершиться и овевают их славой. Мне хотелось, чтобы мои слова проникли в сердце каждого.

В день последнего заседания я вернулась в парламент полностью удовлетворенная тем, что собиралась сказать.

Был апрель, начало Страстной недели. В воздухе уже отчетливо пахло весной. Еще не распустившаяся листва одела ветви деревьев нежной дымчатой зеленью, заметной даже с реки, а фиалки придавали траве лиловый оттенок. Весла раз за разом погружались в бурлящую воду и, казалось, увлекали нас навстречу теплу.

Стоя перед членами палаты лордов, в то время как члены палаты общин слушали из-за дверей, с Хансдоном, лорд-канцлером, по правую руку и Бёрли, лорд-казначеем, по левую, я ждала, пока лорд – хранитель Большой печати заверял их в том, что «если бы казна ее величества не была пуста или она могла пополнить ее ценою личной жертвы, она не стала бы просить своих подданных и не приняла бы их средства, даже предложи они их добровольно».

– Заверяю вас в том, – поднявшись, обратилась я к собранию, – что вы делаете это для своего же собственного процветания в будущем, а не для меня. Многие монархи мудрее меня правили вами, и в их числе мой отец, с которым я не могу сравниться, – но не было среди них того, кто любил бы вас и пекся о вашем благе более меня.

Глядя на них, на их честные лица, обращенные ко мне, я ощутила прилив вдохновения, побудивший меня продолжать и предостеречь их от раздувания паники.

– Со своей стороны, клянусь, сердце мое никогда не ведало страха. В погоне за славой никогда не искала я приумножить земли, принадлежащие моей стране. Если я и отправляла мои войска, чтобы оборонить вас от неприятеля, то делала это для вашей защиты и для того, чтобы уберечь вас от опасности.

Они готовы были уже разразиться овациями, но мне необходимо было донести до них важное предостережение. Я взглядом заставила их утихнуть и продолжила:

– Я не хотела бы, чтобы вы разъехались по домам во всех уголках нашей страны и возбудили страх в сердцах моих подданных. Даже враги признают отвагу и решимость нашего народа. Предупредите людей лишь о том, чтобы были начеку и не дали застать себя врасплох. Тем они проявят доблесть и расстроят надежды неприятеля.

Серьезные лица передо мной были полны решимости.

– В заключение своей речи, – сказала я, – хочу заверить вас в том, что ни одно пенни из выделенной мне суммы не будет потрачено попусту. А теперь я должна выразить вам всем благодарность столь глубокую, какую только правитель может испытывать к своим верным подданным, и заверить вас в том, что я пекусь о вас денно и нощно, как не пекусь ни о чем более на этой бренной земле.

Я чувствовала затапливающую этот зал любовь; она перетекала между нами, крепкая и нерушимая. Я не подведу их, а они не подведут меня. Мы – единое целое.

24

Июль 1593 года

День выдался просто чудесный. Я совершила восхитительную прогулку верхом за пределы моего дворца в Гринвиче, а после возвращения меня ждал пикник на лужайке за дворцом. Эль, ягоды, сыр и свежайший ноздреватый хлеб – что может быть вкуснее?

Затем настал черед известий. Они пришли из Франции, через обоих Сесилов, отца и сына, как будто те страшились доложить их мне поодиночке.

Генрих IV Французский принял католическую веру. Чтобы взойти на престол, он предал свою совесть и склонил колени перед Римом. «Париж стоит мессы», – якобы заявил он.

– Его расчет оправдался, – сказал Бёрли.

Его усталый голос звучал лишь немногим громче шепота. В последнее время он редко выходил из дому; то, что сегодня он все же появился в моем дворце, о многом говорило.

– Париж наотрез отказывался принять его, а править Францией без Парижа невозможно. – (Вид у него был понурый, как у старого пса.) – Это, ваше величество, неоспоримый факт.

– Факт? Факт?! – не выдержала я. – Дыхание Господне! Свитуновы штаны! Разве человек не может подогнать или подправить факты? Неужели он не мог убедить Париж?

Произнося эти слова, я уже отдавала себе отчет в том, что вероятность этого была крайне мала.

– Париж – город сугубо католический, – сказал Роберт. – К его же собственному несчастью!

Я подумала обо всех тех деньгах, которые с таким трудом наскребала, чтобы поддерживать Генриха IV, протестантского претендента на французский престол. Меня накрыла горячая волна ярости. Я обескровила мою страну, мою бедную страну ради того, чтобы посадить на трон этого отступника! А теперь оказывается, что все напрасно!

К тому же я потеряла единственного своего крупного союзника. Теперь, если не считать скандинавов, в Европе не осталось ни одного протестантского правителя. Нидерландцы все еще бунтовали, но ничего не разрешилось. В Германии было несколько пфальцграфов и принцев. Все остальные страны – Испания, Польша, Ирландия, Италия, а теперь и Франция – прочно пребывали в папской власти.

Чертовы парижане! Чертовы французы! Чертов Генрих! Неужели победа над армадой пошла прахом? Неужели мы обречены на вечное одиночество?

– Проклятый предатель! – воскликнула я. – И это после всех его уверений!

Мне вдруг почему-то вспомнилась бессмысленная смерть младшего брата Эссекса. Он погиб ни за что, ни за что, ни за что… Мне хотелось выцарапать Генриху глаза, заставить его заплатить.

– Он поступил так, как счел необходимым, – мягко произнес Роберт. – Его сердце к этому не лежало.

– Да будь оно проклято, его сердце! – вскричала я. – Мне нет никакого дела до его сердца! Пусть хоть сварят его в елее!

Бёрли рассмеялся, что явно далось ему с трудом.

– До чего же вы похожи на вашего отца, – сказал он.

– Если бы у меня были средства… если бы я могла… я собрала бы такую армию, чтобы наказать этого иуду… Он еще хуже Филиппа!

– Едва ли, ваше величество, – подал голос Роберт. – Он не объявлял вам войну. Он будет католиком исключительно по расчету, а не по убеждению. Вы можете по-прежнему считать его своим союзником.

– Я не могу считать своим союзником отступника, – отрезала я. – Я не питаю к таким, как он, никакого уважения.

– Что лучше – союзник, которого не уважаешь, или лютый враг, который неколебим в своих принципах?

– О! – воскликнула я. – Пусть оба горят в аду!

– Но до тех пор от кого вам больше толку? – настаивал Роберт.

– Не будет от них никакого толку, ни от кого из них.

Но в итоге, разумеется, после нескольких укоризненных писем я вынуждена была заключить с ним худой мир. Иного выхода у меня не было. Его циничное обращение в католицизм, продиктованное политическими соображениями, стало еще одной вехой на моем пути к мудрости и расставанию с иллюзиями.

Близился мой шестидесятый день рождения. И в точности так, как шестьдесят лет тому назад мать удалилась в свои покои в ожидании моего появления на свет, я удалилась в те же самые покои в Гринвиче. В январе мои родители тайно обвенчались, в июне мою мать короновали, а начиная с августа она, как предписывал древний обычай, затворилась в своих покоях в Гринвиче. Мой отец тоже появился на свет в Гринвиче, и он хотел почтить это место рождением своего долгожданного сына. Все были уверены, что родится именно сын, ну или делали вид, что были уверены. Несомненно, у кого-то имелись на этот счет определенные сомнения и приметы, однако никто не отваживался заговорить о них вслух – или, быть может, мой отец отказывался слушать. Когда в седьмой день сентября я родилась девочкой, а не мальчиком, он был ошеломлен. Но виду не подал, сказав моей матери: «Что ж, любовь моя, хотя на сей раз это дочь, за ней последуют сыновья!» И поцеловал ее.

Он нарек меня Елизаветой в честь своей матери, велел перепечатать прокламации, возвещавшие о рождении принца, и устроил мне пышные крестины, куда были приглашены все сановники королевства.

За пределами его страны никто не признал меня законной наследницей, и хитроумная церемония, которую он придумал, чтобы продемонстрировать противоположное, имела обратный эффект.

Шестьдесят лет назад… В этом году первые сентябрьские дни выдались жаркими – а как было в тот год? Обливалась ли моя мать потом, переходя из комнаты в комнату в запертых покоях? Молилась ли о прохладе, когда у нее начались роды? Мне тоже хотелось, чтобы погода была попрохладнее. Удушающий зной отнюдь не помогал облегчить приступы жара, которые все еще случались время от времени. Я бродила по комнатам, в которых, казалось, незримо витал дух моей матери, и пыталась представить, что она чувствовала тогда, как будто это каким-то образом могло на краткий миг вернуть ее мне.

Я совсем ее не помнила. Как ни старалась, не могла воспроизвести в памяти ни ее лица, ни ее голоса. Я приказала сделать перстень, на котором ее миниатюрный портрет соседствовал с моим, но это был единственный способ бросить на нее взгляд в течение дня. Не слишком-то хорошая замена. Вот тут ступали ее ноги… Вот тут она, должно быть, разворачивалась, облокачивалась на подоконник и выглядывала из окна, чтобы полюбоваться широкой рекой, подставляя лицо дуновению ветерка. Она ускользала от меня, точно тень.

Я запретила все чествования по случаю дня рождения. Мне не хотелось напоминать никому, сколько мне лет. Шестьдесят – само это слово звучало как синоним старости, вызывая в памяти другие слова, такие как «седобородый», «дряхлый», «маразматик», «подагра», «древний», «немощный», «выживший из ума». Я знала наверняка, потому что много лет назад сама так считала. Теперь же я стала исключительно чувствительной ко всем подобным словам, а это свидетельствовало о том, что я сама оказалась в этой точке… или боялась, что другие так подумают.

Я по-прежнему была статной и крепкой и на здоровье не жаловалась. Мои волосы под париками поблекли и стали скорее медовыми, чем огненно-рыжими; в них уже змеились седые пряди. Мне требовались очки, чтобы читать, иначе буквы расплывались, превращаясь в бессмысленные черные закорючки. Я быстрее уставала и по утрам бывала раздражительна. Но все это незначительная плата старине Хроносу, и жаловаться мне было грех. Годы пока что щадили меня.

Никто в моей семье не жил так долго. Среди английских королей долгожителей почти не встречалось. Я хорошо знала историю и могла сказать, что после Нормандского завоевания лишь пятеро дожили до шестидесяти, включая самого Вильгельма Завоевателя, который не дотянул до этого рубежа лишь совсем немного. Я была благодарна.

Сделаю-ка я себе подарок ко дню рождения и займусь своим любимым делом: переводом философского трактата. За кого бы взяться? Это должен быть кто-то, кого я никогда не пыталась переводить прежде, кто-то непростой, чтобы задача была мне интересна. Я остановилась на «Утешении философией» Боэция, сочинении, которое ученый написал более тысячи лет назад в преддверии казни по приказу императора Теодориха Великого. Если уж он находил утешение в философии, сидя в тюрьме в ожидании смерти, то я, которой не грозило ничего ужаснее шестидесятого дня рождения, точно могла найти его в ней.

Боэций писал на латыни, переводить с которой я всегда любила. Емкость латинских выражений неизменно приводила меня в восторг. Мысль, изложенная в шести предложениях на английском, на латыни вмещается всего в три. Как же хорошо, что язык древних римлян дошел до наших дней, напоминая нам о красоте их культуры.

Остаток дня, который я провела за своим письменным столом, роясь в бумагах и подыскивая слова, пролетел незаметно. Заходящее солнце било в окна, отчего жара делалась еще более невыносимой. Я уже собиралась отложить перевод и послать за прохладительным напитком, когда в комнату вошла моя дорогая Хелена.

– Мои наилучшие пожелания к… – заговорила она, сделав небольшой книксен.

Я встала и приложила палец к губам:

– Нет, моя дорогая. Сегодняшний день ничем не отличается от всех прочих.

Она все поняла. Но пришла она сюда не затем, чтобы меня поздравить.

– Меня попросили доложить вам, что прибыли неожиданные гости. Из Ирландии.

Ирландия! Неужели вернулся Уильям Фицуильям, мой лорд-губернатор? Плохие новости? Испанцы высадились в Ирландии? Ничего хорошего я не ждала. Мы были номинальными властителями Ирландии, и так дело обстояло на протяжении многих столетий, но наша власть там была весьма шаткой.

– Она ожидает в караульной.

– Она?

– Пиратка. Королева пиратов, мать всех мятежей в Ирландии.

– Грейс О’Мэлли?

Мы с ней состояли в переписке; она обратилась ко мне от имени своего сына, которого взял в плен мой губернатор в Коннахте. Я послала ей список из восемнадцати вопросов, на которые хотела получить ответы, прежде чем продолжать, но так их и не дождалась. Если бы ее ответы мне понравились, я бы помогла ей. Она расположила меня к себе первым же письмом, в котором обращалась ко мне с просьбой «даровать верной и преданной подданной Вашей право на протяжении всей ее жизни карать огнем и мечом всех врагов Вашего Величества невозбранно». Она определенно могла мне пригодиться и, судя по тому, что я о ней знала, свои обещания держала твердо. Она ходила на своих кораблях, одинаково хорошо владела мушкетом и шпагой и лично участвовала в сражениях – один раз даже с турками!

– Да. Она стоит на якоре в Темзе перед дворцовой пристанью. Говорят, на море она не уступает самому Дрейку.

Это, разумеется, было совершенно невозможно. Она не совершила кругосветного путешествия, с боями проложив себе путь вдоль самой южной оконечности Южной Америки и обнаружив новый путь в Тихий океан. И тем не менее она могла быть превосходной мореплавательницей и без подобного героизма.

– Я приму ее вместе с остальными придворными. – Пусть при этом будут все, кто находится во дворце. – В присутственном зале.

Хелена поспешила прочь, оставив меня размышлять о подлинных целях, с которыми явилась сюда эта женщина. Теперь с моим шестидесятым днем рождения будут связаны неожиданные воспоминания, так что его я уж точно не забуду.

Я ждала на троне в присутственном зале. Длинная череда окон была призвана дать мне возможность хорошенько разглядеть Грейс О’Мэлли. Наспех собранные придворные выстроились по обе стороны прохода, точно певчие на хорах: всем было до смерти любопытно своими глазами увидеть знаменитую женщину. А что ожидала увидеть я? Замарашку со спутанными волосами в волчьей шкуре? Или в пиратской одежде: мужских брюках и ботфортах?

– Грания О’Мэлли, – возвестил церемониймейстер. – Грейс О’Мэлли.

Дверь распахнулась, и в зал вступила рослая рыжеволосая женщина в красивом платье. К ней подошли двое моих гвардейцев, и капитан приказал произвести церемониальный обыск. Она вытянула вперед руки, чтобы облегчить им задачу.

– Кинжал! – закричал один из них и выдернул его из ножен.

Остальные гвардейцы обнажили шпаги и направили их в ее сторону.

– Вы явились ко мне с кинжалом?

Не собиралась же она напасть на меня при стольких свидетелях? Она молча смотрела на меня и ничего не отвечала. И тут я сообразила, что она не говорит по-английски. Ну разумеется. Я перешла на французский, но ответом мне был все тот же непонимающий взгляд. Тогда я попробовала обратиться к ней на валлийском, надеясь, что наконец-то нашла человека, с которым смогу поговорить на нем. И тут неудача.

– Есть здесь кто-нибудь, кто говорит по-ирландски? – спросила я. – Может, вы, Фрэнсис?

Бэкон, кажется, знал все на свете, так что я не удивилась бы, заговори он на этом языке. Он сделал неуверенную попытку произнести пару фраз. Потом заговорила она. Голос у нее оказался низкий и звучный.

– Ваше величество, она знает латынь, – с облегчением сказал Бэкон. – И спрашивает, говорите ли вы на ней.

– Разумеется, говорю! – И только что провела всю вторую половину дня, думая на латыни; весьма кстати. – Фрэнсис, сможете переводить для придворных?

Тот кивнул.

– Зачем, мистрис О’Мэлли, вы тайком пронесли в этот зал кинжал? – спросила я.

– Я не таилась, ваше величество. Я ношу его совершенно открыто. Он нужен мне для самозащиты. Желающих убить меня вовсе не так уж и мало.

– В Ирландии – возможно, но не здесь.

Я слышала, что на нее было совершено несколько покушений, но в Ирландии все постоянно пытались убить своих врагов. Грейс перехитрила и переиграла всех своих убийц.

Она улыбнулась мне, продемонстрировав полный рот ослепительно-белых и крепких зубов.

– Здесь, там, повсюду.

– Можете подойти к трону, – кивнула я.

Она приблизилась ко мне, но, дойдя до того места, где ей полагалось поклониться, как ни в чем не бывало прошла дальше. Гвардейцы ухватили ее за локти и остановили.

– Вы забыли склониться, как надлежит перед государыней, – напомнили они.

– Я не забыла, – отрезала она. – Но я не склоняюсь перед вами как перед королевой Ирландии, ибо я не признаю вас таковой. Я признаю ваше владычество единственно как королевы Английской.

– Тогда поклонитесь королеве Английской как гостья, а не как подданная.

Раны Господни, она испытывает мое терпение!

Она повиновалась и теперь стояла в десяти шагах от меня.

– Можете изложить вашу просьбу, – промолвила я.

– С милостивого соизволения вашего величества, – ответила она, – я расскажу все по порядку.

Она не стала впадать в многословие, которым так славились ирландцы, – наверное, понимала, что сухие факты говорят громче любых прикрас. Она дважды побывала замужем и дважды овдовела. Первый ее муж погиб в бою. От него она родила двоих сыновей, от второго – еще одного. Сэр Ричард Бингем, мой губернатор ирландской провинции Коннахт, убил одного из ее сыновей, Оуэна, а второго захватил в плен, как и ее единокровного брата. Третьего же ее сына он хитростью заставил присягнуть ему на верность.

– Он держит их у себя против всякого закона, – сказала она, – и отказывается отпускать. Он жестокий и варварский лжец и изувер. Прежде чем захватить моего сына и брата, он украл мой скот и разорил мои владения.

– А вы, мистрис, всегда ли соблюдали закон? – рассмеялась я.

Она не подчинялась никаким законам, кроме своих собственных, и беззастенчиво пиратствовала везде, где только могла. Прежде чем покориться моей власти, она возглавила множество мятежей против англичан, и я прекрасно понимала, что покорность ее ситуационная.

– Всегда, кроме тех случаев, когда его не соблюдали другие. Я пришла к выводу, что, когда имеешь дело с тем, кто нарушает закон, соблюдать его – значит ставить себя в невыгодное положение, давая отпор.

На меня произвело впечатление ее владение латынью. Речь была непринужденной, а спряжение глаголов и склонение существительных безупречными.

– Я так понимаю, отпор, который вы ему дали, он запомнит надолго.

Она запрокинула голову и громко расхохоталась:

– Я пустила ко дну его корабли, а со своими напала и разграбила его прибрежные города. Он не смог догнать мои корабли, они – мои быстроногие кони.

Быть может, она была вторым Дрейком, а своими кораблями пользовалась как армией.

– Не хотела бы я иметь вас своим врагом, – заметила я.

– Я и сама не хотела бы, – согласилась она, потом ее улыбка померкла. – Ваше величество, велите этому негодяю освободить моих родных. Прикажите ему! Он должен подчиниться вам, даже если ни во что не ставит Господа!

– Вам следовало дождаться, пока я не призову вас к себе, – сказала я, – а не являться без приглашения.

– Я ответила на все вопросы, что вы мне задали, и стала ждать вашего письма, но так и не дождалась, а мой сын все это время томился в плену. Плыть до вас всего ничего. Я не могла оставить сына на произвол судьбы.

Я уже собиралась заявить, что не получала от нее письма, но тут она вдруг расчихалась. Здесь, в Гринвиче, подобное случается нередко; говорят, от местных полей у людей приключается кашель. Марджори Норрис протянула ей кружевной платок. Пиратка громко высморкалась, затем развернулась и, подойдя к камину, швырнула платок в огонь.

– Мадам! – ахнула Марджори. – Это был дорогой платок, из французского льна и кружев!

– Но он же был грязный! – изумилась Грейс. – Мы в Ирландии не носим при себе грязных вещей.

– Хотите сказать, что вы, ирландцы, чистоплотнее нас, англичан? – спросила я.

– В том, что касается носовых платков, очевидно, да, – отвечала она.

Все присутствующие засмеялись.

– Пожалуй, нам стоит продолжить этот разговор без посторонних ушей, – заметила я. – Идемте в мои покои.

Как только мы там очутились, я предложила ей устраиваться и приказала принести эля.

– Аудиенция продолжается, но теперь мы можем присесть, – сказала я, усаживаясь в кресло напротив.

Мои фрейлины обязаны были присутствовать, но я сочла, что разговор пойдет лучше без тайных советников мужского пола.

Ирландка по-прежнему сидела очень прямо, и я поняла, что это ее всегдашняя манера держаться. Она была красивой женщиной, но теперь, когда мы сидели друг против друга, я поняла, что она старше, чем показалось с расстояния. Возможно, ее осанка и энергичность убавляли ей лет.

– Расскажите вашу историю, – предложила я. – С самого начала. Я слышала, она весьма колоритная. Такая же, как ваши ирландские тартаны.

– У всех ирландцев жизнь что твой тартан, – сказала она. – А если и нет, то мы предпочитаем думать именно так. Но моя жизнь действительно была колоритной. Моим отцом был Оуэн О’Мэлли по прозвищу Черный Дуб, предводитель клана в провинции Мурриск. Мы всегда были семьей мореходов, и корабли моего отца плавали в Шотландию, Португалию и Испанию. Отец возлагал большие надежды на моего брата, но умение взглянуть на море и предсказать, какая будет погода, унаследовала от отца я.

О да, это чувство было мне прекрасно знакомо: отец мечтал, чтобы определенные его черты унаследовал сын, а обнаружил их у своей дочери.

– Отец брал вас с собой в море? – не удержалась я от вопроса.

– Да, но мне пришлось долго его уговаривать. Видите ли, мать считала, что девушке не пристало ходить в море. Она заявила, что мои волосы запутаются в оснастке, ну и я их обрезала! И обрежу снова, если понадобится. – Пиратка перекинула свои длинные волосы через плечо, затем посмотрела на меня и едва ли не подмигнула. – В конце концов, всегда есть парики.

– Есть.

Она, впрочем, в париках не нуждалась. Волосы у нее, несмотря на возраст, были густые и ярко-рыжие, хотя в них, точно серебристые нити в дорогой ткани, местами поблескивала седина.

– Возвращаясь немного назад, когда вы родились?

– Год я запамятовала, но правил тогда ваш отец, и я помню, как вы родились. Мой отец сказал о прекрасной рыжеволосой дочери короля: «Видишь, моя пригожая, коли уж заводить дочек, то только рыжеволосых».

Выходит, она была старше меня. Очевидно, секрет ее бодрости и жизненной силы заключался в пиратской жизни. Были такие, кто называл пираткой меня, но я могла только финансировать пиратов и давать им поручения, а не выходить в море сама. Таким образом, если я и была пираткой, то лишь в душе.

– Я тоже так считаю, – согласилась я. – Ваш отец был человек мудрый.

Однажды один малый попытался меня убить, заступив мне дорогу в дворцовом саду и приставив пистоль к моей груди, но потом дрогнул и бросил его. Позже он сказал моим гвардейцам, что просто не смог довершить дело, потому что я со своей рыжиной была точь-в-точь покойный король. Мои рыжие волосы спасли мне жизнь.

– В шестнадцать меня выдали за Домнала О’Флаэрти по прозвищу Воинственный. Но его прозвище было свирепее, чем он сам. Вскоре я командовала его флотилией. Его флотилией… э-э-э… торговых кораблей.

Пиратских кораблей, хотела сказать она. Но я лишь молча кивнула.

– Он погиб в бою. Тогда я вышла замуж за его племянника Ричарда Бёрка, Железного Ричарда. Это прозвище он заслужил тем, что никогда не снимал кольчуги. Даже за ужином. – Она снисходительно улыбнулась. – У нас родился сын Тиббот – Тиббот Корабельный. Его так прозвали, потому что он появился на свет на борту корабля.

Она со вздохом откинулась на спинку кресла и сделала большой глоток эля.

– Вы, верно, слыхали эту историю и сочли ее выдумкой. Но это чистая правда.

– Я не уверена, что понимаю, о какой истории речь, – призналась я.

– Про меня и турок.

– Я знаю, что вы время от времени вступали с ними в сражения на море.

– Совершенно верно. Накануне я как раз родила Тиббота и отдыхала в каюте, когда на наш корабль напали турецкие пираты. Я услышала на палубе крики и лязг оружия, а потом на пороге появился капитан и сказал, что наше дело плохо. Какой уж тут отдых? Я вскочила, выбранила растяпу-капитана, схватила свой мушкет и бросилась на палубу. И тут навстречу мне турок, ну, я в него выстрелила и уложила. Мои ребята воспрянули духом, мы захватили вражеский корабль – команду перебили, а корабль пополнил наш флот. – Она удовлетворенно скрестила руки на груди. – Где-то приблизительно об эту же пору я попалась на глаза англичанам. Вы усиливали контроль над Западной Ирландией, и рано или поздно мы должны были схлестнуться. Вы меняли древние законы нашего народа – то, как мы передавали по наследству нашу землю, – и мы не собирались сдаваться без боя. Вы ведь понимаете, что нами двигало?

– Я уважаю вашу борьбу, хотя и не могу одобрить.

– Да, я понимаю вашу нужду в законах, но зачем понадобилось запрещать наших бардов, объявлять вне закона наши длинные волосы и наши традиционные плащи? – Не успела я ничего ответить, как она продолжила мысль: – И тем не менее я поняла, что сопротивляться толку нет, и покорилась вам в семьдесят седьмом году – шестнадцать лет тому назад. В ту пору сэр Генри Сидни был лорд-наместником в Ирландии, и я познакомилась с его сыном Филипом. Чувствительный юноша. Моя история глубоко тронула его, но, впрочем, от поэта чего-то подобного и ожидаешь. Если пожелаете узнать обо мне побольше, почитайте его письма. Он описывает в них множество событий из моей жизни.

На самом деле, я их читала.

– Сильнее всего мне врезалось в память то, где вы встретили скверный прием у лорда Хоута из Дублина, который отказал вам в гостеприимстве: он ужинал и не хотел, чтобы его отвлекали. Вы отомстили, похитив его сына, а потом заставили его дать слово, что он никогда больше никого не оставит без приюта и что за его столом всегда найдется местечко для нежданных гостей. Говорят, он неукоснительно держит слово.

– Дальнейшая моя история куда более кровавая и куда менее веселая. Ричард умер, и с тех пор на мои земли и мой скот кто только не зарился. А потом появился ваш человек, Ричард Бингем, и пошел на нас войной. Он стал моим врагом, и то, как он себя повел, не делает чести его государыне, королеве Английской. Неудивительно, что мы прозвали его Бичом Коннахта. – Она протянула мне кипу бумаг. – Все подробности здесь.

Ее рассказ тронул меня до глубины души.

– Как же нам со всем этим быть? – произнесла я наконец.

– Я буду служить вам верой и правдой, как обещала, и защищать вас с мечом в руках от ваших врагов. А вы за это прикажите Бингему отпустить моих родных.

Такой уговор показался мне справедливым.

Я согласно кивнула, и тут она добавила:

– И уберите его с должности. Он для нее не годится!

– Я так и поступлю, если вы пообещаете, что не будете помогать мятежникам против меня. Ибо мне известно, что вы воюете не только с Бингемом, но и с прочими моими людьми. Не на пустом месте вас называют матерью всех ирландских мятежей.

Вид у нее на мгновение стал как у человека, которого поймали с поличным, но она грациозно передернула плечами:

– Я же пообещала служить вам верой и правдой. Разве это не подразумевает, что я должна прекратить воевать с вами?

– Нет, ибо вы сами выбираете, с кем воевать.

– Вы даете мне слово? – подалась она вперед.

– А вы мне?

Повисла долгая пауза.

– Да, – произнесла она наконец.

– Слово пиратки, – подала голос Марджори Норрис. – Многого ли оно стоит?

– Данное другу, оно нерушимо, – сказала ирландка.

– А данное врагу, не значит ничего, – отозвалась я. – Я могу считать себя вашим другом?

– Да, – произнесла она. – А попасть в мои друзья не так-то просто. Нужно выдержать определенное испытание. Вы его выдержали.

– Каким же это образом?

– Я встретила равную себе по мужеству, – сказала она. – Ибо именно за этим я и приплыла – взглянуть на вас своими глазами и посмотреть, чего вы стоите.

– А вы и впрямь своей дерзостью заткнете за пояс самого Дрейка, – признала я против воли и усомнилась в том, что разумно было в открытую делать ей такой комплимент.

25. Летиция

Ноябрь 1593 года

– Она издала указ, согласно которому в следующем сезоне плащи у придворных должны быть короткими, – сказал мой сын. – Никто не может появляться при дворе в плаще длиной ниже колена. Притом старые перешивать нельзя. Опять ненужные расходы!

Он сидел перед камином, кутаясь в темно-зеленый плащ запрещенного отныне фасона и угрюмо глядя в огонь.

– То, чего желает королева, не может быть ненужным! – вздохнула я (это уже начинало утомлять: то ей одно, то ей другое). – Тебе придется занимать деньги?

– Не теперь, – отозвался Роберт. – Пока будут стоять холода, откупа на сладкие вина должно хватить. Но как только потеплеет…

Он развел руками.

Да, что он будет делать в следующем году? В обозримом будущем никакой военной должности для него не предвиделось, и, если не считать регулярных заседаний в Тайном совете, мой сын был не у дел. Фрэнсис и Энтони Бэконы усердно плели новую шпионскую сеть, пытаясь раздобыть для Роберта сведения, которые он мог бы преподнести королеве и тем самым заслужить ее благодарность. Однако пока что они в этом не очень преуспели, а попытка Фрэнсиса воспрепятствовать принятию билля о двойной субсидии привела королеву в ярость. Теперь она не желала иметь с ним ничего общего, так что его дурацкая принципиальность дорого обошлась всем нам. Для такого умницы Фрэнсис, казалось, был исполнен решимости вести себя как можно глупее.

Я вернулась в Лестер-хаус, вернее, в Эссекс-хаус. Какая мне разница, как он теперь называется, если я снова живу в Лондоне? При дворе я появляться не могла, но зато из одного окна был виден Уайтхолл, а из другого – Стрэнд. Мимо наших ворот проезжал весь Лондон, и большая его часть была вхожа в наш дом, где мы держали собственный маленький двор.

Когда-то это был епископский дворец на Стрэнде, и некоторые утверждали, что по коридорам перестроенного дома ночами бродят призраки церковников. Если и так, они едва ли узнали бы епископскую обитель в этом лабиринте покоев, картинных галерей, садов и кухонь. После смерти Лестера дом отошел нам с Робертом, и тот немедленно переименовал его в Эссекс-хаус. Когда я отдавала его сыну, тут было голо и пусто. Королева заставила меня распродать всю обстановку с аукциона, чтобы выплатить ей долги Лестера. Ходили слухи, что она выкупила нашу кровать – просто в пику мне. Обставить дом заново было делом небыстрым. С тех пор как его обставлял Лестер, цены взлетели до небес, так что стены, ободрать с которых дубовые панели и позолоту было королеве не под силу, служили обрамлением практически пустых комнат.

– Потеплеет, а как же? – воскликнула я.

Здесь, в Англии, мы ждали солнца и тепла как манны небесной, но их влияние на доход Деверё приправляло ожидание страхом.

– Да, лето – наш враг. Если только ты не сумеешь распорядиться зимними месяцами к своей пользе.

Ну почему братья Бэкон не смогли накопать хоть что-нибудь? Все их разговоры и обещания так ни к чему и не привели.

– На носу Рождество, – сказал Роберт. – При дворе будет не протолкнуться. Королева возжаждет моего общества, и тогда…

– Что тогда? – Я против воли рассмеялась. – Еще раз пригласишь ее на танец? Мило, конечно, что она иногда зовет тебя Робином, а себя позволяет называть Бесс, но слова ценятся дешево. Она всегда предпочитает слова: они ничего ей не стоят.

– Я чувствую себя как бык в стойле. Застрял, и ни туда ни сюда. Даже имя себе ни на чем не сделать. – Роберт с досадой ударил свой плащ. – Только и остается, что наряжаться, затевать ссоры и волочиться за женщинами.

– Ты слишком уж с явным удовольствием предаешься последним двум занятиям, – предостерегла я его. – Не ввязывайся в дуэли и не распутничай там, где это может дойти до королевы. Излишне говорить, что она этого не одобряет. Взгляни, что случилось с Рэли. Она не выносит неверности, а ты женатый мужчина.

Я боялась, что Роберт унаследовал мою любвеобильную натуру; малышка Фрэнсис явно удерживала его у домашнего очага не тихими семейными радостями. Но осторожность следовало соблюдать прежде всего. Кто ходит по тонкому льду, должен держать ушки на макушке.

– Разве я не клялся ей в верности множество раз? – вздохнул он.

– Держись подальше от ее фрейлин, – сказала я. – Обстряпывай свои делишки в других местах. В Лондоне нет недостатка в женщинах.

Если бы я знала, как сильно буду впоследствии жалеть о своем совете!

Я поднялась; уже начинало смеркаться. Нужно было зажечь лампы. Этими ноябрьскими вечерами незримое солнце садилось за пеленой серой хмари. Слуги зажгли свечи в настенных подсвечниках и внесли несколько настольных канделябров. Когда я уже собиралась приказать, чтобы подавали ужин, доложили о приходе братьев Бэкон. Фрэнсис с Энтони вошли в комнату. Энтони, которому передвижение явно давалось с трудом, еле доковылял до ближайшей скамьи и плюхнулся на нее. Он пару раз жалобно охнул, зато у Фрэнсиса глаза сияли.

– Добро пожаловать, друзья, – сказал Роберт. – Вы озарили своим появлением эту комнату, когда нас уже едва не поглотила мгла.

– Ваше лицо озарится радостью еще ярче, когда вы узнаете, какие сведения нам удалось раздобыть, – заверил Фрэнсис. – Это я вам обещаю!

Роберт придвинул кресла к столу и поставил два канделябра рядышком, чтобы было светлее. Потом похлопал по скатерти на столе.

– Вы хотите что-то мне показать? – спросил он. – Здесь или в Европе?

– На наше счастье, прямо здесь, – сказал Энтони. – Прямо у королевы под носом!

Он сложил свои длинные пальцы и потер руки, как будто бы торжествуя, но на самом деле всего лишь пытаясь их согреть.

Это было просто замечательно. Чем ближе к королеве, тем больше угроза и, следовательно, тем значительнее наша награда за ее раскрытие.

– Где? – спросил Роберт.

– Ее лейб-медик, доктор Лопес! – воскликнул Фрэнсис. – У меня есть доказательства его сношений с испанцами!

– Но какие у него могут быть мотивы? – спросил Роберт. – Он ведь не испанец, он португалец, а португальцы ненавидят испанцев за то, что те захватили их страну.

– Возможно, он не патриот Португалии, – предположил Фрэнсис. – Разве португальцы хорошо с ним обошлись? Он бежал оттуда из-за инквизиции.

– Но в Испании тоже есть инквизиция, – не сдавался Роберт.

– Кто знает, что толкает человека на путь шпионажа? Возможно, самая простая из причин: деньги. Испанцы наверняка платят ему щедрее, чем королева.

– У Лопеса большая семья, а он небогат, – сказал Энтони, откашлявшись, – так что он испытывает нужду в деньгах. Мои агенты в Испании следят за шпионами, которых Филипп финансирует в Англии. Один из них, Феррера да Гама, живет у Лопеса, в его доме в Холборне. Это уличает Лопеса. Он пользуется полным доверием королевы и снабжает ее лекарствами и снадобьями. Кому, как не ему, сподручнее всего ее отравить? Убийство куда дешевле вторжения, а результат тот же.

– Возможно, нам следует арестовать этого Ферреру, – заметил Фрэнсис.

– Да, и вдобавок приказать чиновникам в Рае, Сэндвиче и Дувре перлюстрировать все письма из Португалии.

– Да! – воскликнул Роберт. – И объяснить это будет проще простого, ведь я же член Тайного совета, ответственный за сношения с Португалией.

Лопес… Родриго Лопес…

– Роберт, а он, случайно, тебя не лечил? – спросила я.

– Да, я время от времени к нему обращался.

– Лучше не принимать его снадобья! – со смешком произнес Фрэнсис.

– У него нет никаких причин меня травить, – возразил Роберт.

– До сих пор не было. Если он выяснит, что вы идете по его следу…

Фрэнсис схватился за горло и изобразил, что задыхается.

Лопес… Что-то я про него такое слышала… Лопес… Ах, господи, точно! Злые языки утверждали, что это он снабдил Лестера ядом, который якобы убил и моего первого мужа, и Николаса Трокмортона, и графа Шеффилда. В итоге, когда скоропостижно скончался сам Лестер, меня обвинили в том, что это я отравила его, пытаясь спасти свою жизнь. Выходит, именно Лопесу мне следовало сказать спасибо за все эти кривотолки.

– Лондон кишит иностранцами, – заметил Роберт. – Ума не приложу, почему только мы их здесь терпим? Это же настоящий рассадник предателей!

– Иностранец иностранцу рознь, – возразил Энтони, напрягая голос, чтобы его услышали. – Огранщики алмазов, бежавшие из Антверпена, и крахмальщицы, которые крахмалят наши воротники, – этих мы точно выгонять не станем. Они ко всему прочему еще и налоги в двойном размере платят.

– Голландцы, гугеноты и швейцарцы – еще куда ни шло. Но как сюда проникли эти коварные испанцы?

– Дон Антонио, претендент на португальский престол, кажется, слишком уж у нас загостился, – подхватил Фрэнсис. – Живет здесь, пользуясь щедростью и покровительством ее величества, уже пятнадцать лет. Он знает, что терпение ее величества на исходе, так что он и его присные готовы идти на самые отчаянные меры. Я думаю, они передают его право престолонаследия испанцам. Это означает, что он наверняка пригрел у себя под крылышком испанских агентов.

– А разве Лопес не еврей? – спросил Роберт.

– Он выкрест, как еще несколько сотен его соплеменников, – пояснил Фрэнсис.

– У них есть какое-то специальное название, только я его не помню, – подала голос я.

– Мараны, – подсказал Энтони. – Разумеется, то, что он крестился, в Испании не имеет никакого значения. Мараны прекрасно жили там долгие годы, а потом в тысяча четыреста девяносто втором году испанцы их выгнали.

– Глупые, глупые испанцы, – усмехнулся Фрэнсис. – Добровольно изгнать из своей страны все мозги. Неудивительно, что с тех пор они делают глупость за глупостью. Впрочем, не нам на это жаловаться.

– Испания разбогатела только потому, что грабит обе Америки; в остальном же это наименее производительная нация во всей Европе, – сказал Роберт. – Можете назвать хоть один их продукт? Все ввозится. Когда снаряжали армаду, они не смогли даже сделать бочки, которые бы не текли. Жалкие люди. Фрэнсис прав: у них нет мозгов.

– Но этот Лопес… – Энтони вернул разговор к изначальной теме. – Он и в самом деле христианин? Иисус ведь тоже был еврей, но это не значит, что Он не был подлинным христианином.

– Откуда нам знать? Да и что это меняет? – отмахнулся Роберт. – Постановки «Мальтийского еврея» круглый год собирают огромные толпы, так что в глазах людей он уже подозрительная личность. Там даже яд упоминается. Всем известно, что они отравляют колодцы.

– «Всем известно», – передразнил Фрэнсис. – Вранья, которое «всем известно», хватило бы на тысячу свитков.

– Эх, жаль, Кит не увидел успеха своей пьесы, – вздохнул Энтони. – Когда он погиб, она неплохо шла, но даже и близко не так, как теперь.

– Он слишком много пил, – сказал Роберт. – Я знаю, поэты говорят, что выпивка помогает им творить, и, возможно, до некоторой степени это действительно так, но если бы он не пил столько…

– Его не заманили бы туда, где он нашел свою смерть, – подхватил Фрэнсис. – Пьяный – легкая добыча. Легко заманить, легко замазать. Кристофер Марло, убитый в кабаке по пьяной лавочке, – чем не правдоподобная история? Нет, его заставил замолчать кто-то влиятельный, кто-то, кому его шпионская деятельность была как кость в горле. Так что, Энтони, советую тебе смотреть в оба.

– Я не хожу по кабакам и не встречаюсь с людьми в тавернах в Детфорде, – сказал Энтони. – Я и до Эссекс-хауса еле-еле добрался.

– Мостовая перед Эссекс-хаусом может быть очень скользкой. Человеку, который не слишком твердо держится на ногах, ничего не стоит споткнуться и удариться головой, – предостерег брата Фрэнсис.

– Полы в королевском дворце тоже могут быть весьма скользкими, и благородному человеку тоже ничего не стоит поскользнуться и очутиться в Тауэре, – огрызнулся Энтони. – Так что ты тоже, Фрэнсис, смотри в оба.

Мы все, похоже, ходили по скользкой дорожке. В нашей тайной службе мы были полезны королеве, но в то же самое время вступали в сношения с опасными элементами – пользующимися сомнительной репутацией англичанами и враждебными иностранцами, лишенными чести и совести. Нам всем следовало быть очень и очень осторожными.

26. Елизавета

Новогодний праздник 1594 года

Я уже который час стояла, принимая от придворных новогодние подарки. К счастью, это мне было совсем не сложно; напротив, я была известна своей способностью проводить на ногах долгое время. Придворные преподносили подарки мне, а я в ответ – им, хотя сама ничего не вручала. Они получали расписку, с которой шли в сокровищницу, где могли выбрать позолоченное блюдо, поднос или чашу.

Бёрли проковылял ко мне и преподнес чернильный прибор, а Роберт Сесил – изящную бонбоньерку. Архиепископ раздобыл где-то молитвенник в резном окладе оливкового дерева, изготовленном на Святой земле, а граф Саутгемптон подарил книгу стихов.

– Они написаны не мной, – поспешил он пояснить, – а одним поэтом, которому я имею честь покровительствовать.

Он смахнул с плеча волосинку. Я отметила, что на нем сегодня не было ни самых роскошных из его драгоценностей, ни румян. Возможно, теперь, когда ему сравнялось двадцать, он решил держаться скромнее.

Я заглянула под обложку. «Венера и Адонис».

– Шалости бессмертных? – поинтересовалась я.

– Бессмертная история.

Автором был некий Уильям Шекспир. Я слышала это имя. Он написал несколько пьес о Генрихе VI.

– А вы сами слагаете стихи? – поинтересовалась я у Саутгемптона.

– Пытаюсь, но ничего такого, что было бы достойно выйти за пределы моих покоев, мне до сих пор сочинить не удавалось.

– Многим при дворе следовало бы оценивать свои вирши столь же здраво, однако у них недостает трезвомыслия, – заметила я. – Благодарю вас, и хорошего года всем нам.

Я взмахом руки отослала его прочь.

Пусть наступивший год и впрямь будет хорошим. Год минувший принес нам некоторое количество треволнений, но 1594 выглядел многообещающе.

– Ваше сиятельнейшее величество.

Доктор Лопес протягивал мне свой дар, филигранную золотую шкатулочку. Я открыла ее и заглянула внутрь. Под крышкой обнаружилось два отделения: одно с какими-то семенами, второе с золотистой пудрой.

– Это анис и шафран, монополию на поставку которых вы так великодушно даровали мне своей милостью, – напомнил он.

Монополии были способом наградить тех, кто служил мне верой и правдой, не расходуя денег из казны.

– Я должна поблагодарить вас, Родриго. Ваши снадобья оказались весьма действенными, – сказала я.

Его турецкие травы сделали свое дело, и теперь приступы жара почти меня не беспокоили.

– Я только что получил новую поставку и с радостью принесу их вам.

– Завтра, все завтра, – отмахнулась я, делая ему знак уступить место следующему.

Я с радостью поболтала бы с ним еще – наши беседы неизменно доставляли мне удовольствие, – но за его спиной тянулась длинная очередь.

Следом подошел молодой Эссекс, совершенно ослепительный в белом бархатном костюме с голубой оторочкой. Эти цвета очень ему шли, выгодно оттеняя рыжеватые волнистые волосы. Он был без бороды, отчего его полные чувственные губы еще больше обычного бросались в глаза.

– Ваше блистательнейшее величество, сегодня я более чем заслуживаю поцеловать вашу прекрасную руку.

Он поклонился и, взяв мою руку, поднес ее к этим пухлым теплым губам. Я поспешно отняла ее:

– Чего вы желаете в наступившем году, Эссекс? Прошлый год был для вас удачным – членство в Тайном совете, переезд в лондонский дом… что еще остается?

– Желать и заслуживать – не одно и то же, ваше величество, – заметил он. – Я знаю, что не заслуживаю ничего, но я желаю… всего.

С этими словами он посмотрел мне прямо в глаза.

Этот глупенький парнишка, такой безыскусный в своей лести и такой трогательный в своей неприкрытой жажде признания (с его наивными потугами изобразить амурный интерес), казался смущающе обольстительным. Я ему почти поверила.

– Что вы мне принесли? – осведомилась я оживленным тоном.

Очередь за ним была еще очень длинной. Он подошел ближе и понизил голос:

– Если бы я отдал мой подарок сейчас и вы положили бы его к остальным, – он бросил взгляд на стол, ломившийся от подношений, – его мог бы увидеть тот, для чьих глаз он не предназначен. С вашего позволения, я хотел бы преподнести его вам наедине.

Он прекрасно знал, за какие ниточки дергать. Я вздохнула:

– Хорошо. Договоритесь о времени с вице-камергером.

– На завтра?

На завтра у меня была назначена встреча с доктором Лопесом, а торопиться мне не хотелось.

– Нет, лучше на послезавтра. Вице-камергер знает мое расписание.

Он отошел, и я увидела, что за время нашего с ним разговора очередь успела еще вырасти. Первый день нового года при дворе поистине был испытанием на прочность.

Подошвы у меня ныли, но, за исключением этого, новогодний ритуал никак мне не повредил. Боль в ступнях можно было списать на туфли, которые я решила надеть; никогда не следует подвергать новую обувь подобному испытанию. Выходило, что в свои шестьдесят я могла простоять на ногах весь день и чувствовать себя не хуже, чем в тридцать. Это был отличный подарок к Новому году – свидетельство более драгоценное, чем все инкрустированные драгоценными камнями книжные переплеты, расшитые перчатки и подвески. И его я подарила себе сама.

Я куталась в тонкую шерстяную шаль в ожидании доктора Лопеса. В моих покоях в Уайтхолле всегда стоял холод; даже в опочивальне, относительно размеров камина совсем небольшой, было не жарко. Это объяснялось близостью реки с ее зимними туманами, которые висели низко над водой и проникали в жилища. Казалось, солнца мы все не видели целый год. Я зябко поежилась. Хотелось немного простой человеческой теплоты, но впускать ее обратно в свою жизнь я не была готова.