Читать онлайн Сахар бесплатно

1

Кто-то стоял у обочины. Молния расколола небо, и Карлос увидел, что это парень в черной рубахе, черных джинсах и красных резиновых сапогах, в каких обычно работают в поле; в руке парень держал мачете. Ничего не делал, просто стоял спиной к дороге, лицом к полю сахарного тростника, опустив руки по швам. Это было странно: никто просто так не стоит спиной к дороге, особенно за полночь в полях, когда до ближайшего жилья часа полтора пешком. По этому проселку не ездят машины (только – когда сафра[1]), так что попутку здесь не поймать. Как бы то ни было, если кто-то стоит на обочине, то всегда – лицом к дороге. Все это пронеслось в голове Карлоса, пока мир застыл в электрической вспышке – ведь мысль быстрее молнии. А в следующий миг, когда свет погас, Карлос резко затормозил, соскочил с велосипеда и затаился во мраке, сжимая руль вспотевшими ладонями. Он взмок и тяжело дышал. В его возрасте уже не так легко крутить педали, но дело было не в этом. Он испугался почти до обморока, хотя давно надеялся на что-то в этом роде. Мгновение назад незнакомец стоял впереди, шагах в двадцати, там, где дорога поворачивала, но теперь, во мраке он мог сделать что угодно: что-то еще более странное, чем просто стоять спиной к дороге, – или что-то страшное. Он мог бы даже подойти вплотную к Карлосу, оставаясь невидимым. Это особенно пугало. И дело даже не в том, что он держал мачете, а в том, что все это было нелепо, необъяснимо. Ослепленный молнией, Карлос ничего не видел, а слышал только собственное дыхание в душном безмолвии полей.

Молния снова высветила всё с предельной фотографической четкостью: далекие синие горы, поля ка́ньи[2] с островками пальм и красную дорогу. Незнакомец за это время переместился и оказался перед стеной тростника высотой в два его роста и держал мачете так, будто собирался рубить тростник. Ночью? В грозу? Карлос наблюдал за ним, стоя на дороге с велосипедом. На его счастье, занялась череда молний, будто в небе заплясала электрическая дуга, – и свет не гас несколько долгих секунд.

Карлос боялся, но это был отдельный от него страх, отстраненный, как во сне, когда знаешь, что все это неправда и на крайний случай есть возможность проснуться.

– Эй, ты что тут делаешь?! – Карлос не смог перекричать долетевший запоздало гром.

А сам-то он что делал за полночь в тростниковых полях? Если бы кто-нибудь спросил его, он не смог бы объяснить внятно. Он всегда чувствовал: с этим полем что-то не так. И вот теперь этот парень в красных сапогах! В новой вспышке молнии Карлос увидел, как парень вошел в стену тростника и растворился в ней.

Бросив велосипед на дороге, Карлос побежал к полю. В слепящих всполохах под раскаты грома он нашел проход, проложенный незнакомцем в чаще, и двинулся вперед. Каждую секунду Карлос ждал, что столкнется с ним, с этим – кем бы он ни был. И что тогда произойдет? Риск наткнуться на парня внушал Карлосу панический страх – и безумную надежду. Он давно ждал этой встречи. Что-то должно было случиться – и вот случилось. Карлос не мог упустить этот шанс. Стебли каньи хлестали его по лицу. Он споткнулся и упал; шлепанцы слетели с ног. Искать их в темноте не было времени. Он побежал дальше босой. Ничего не видел и ничего не слышал за раскатами грома. И вдруг мир в полной тишине расплавился и потек. Карлос ощутил нестерпимый жар внутри и снаружи и увидел, что тростник вокруг него пылает голубым пламенем. Что это? Он в эпицентре атомного взрыва? Карлос упал, и тут же потоки воды обрушились на него с неба, будто сработала система пожаротушения…

2

Полковник вошел с раскаленной площади на душную террасу гостиницы «Инглатерра» и, с раздражением покосившись на музыкантов, сел за свободный столик. Был еще только полдень, и в барах Старой Гаваны официанты только расставляли столы и стулья, а здесь уже знойно ныли гитары и несколько пережаренных на солнце европейцев уже пили ледяной дайкири, с утра усердствуя в выполнении кубинской туристической программы. От Капитолия до бульвара Прадо и дальше до маяка и синеющей полоски моря все плыло и плавилось в горячем воздухе.

Полковник посмотрел на часы. Чудак опаздывал. Почему он назначил встречу здесь, в центровом туристическом месте? Это было странно, тем более что полковнику этот чудак представлялся бедным, вряд ли способным заплатить за выпивку в баре. Впечатление это составилось как-то само собой, хотя они никогда не встречались и единственный раз говорили вчера по телефону о странных вещах. Может, оттого этот Карлос, как он себя назвал, и произвел впечатление бедного чудака, что говорил о странных вещах, о которых нормальные люди по телефону не разговаривают.

Музыканты ласково затянули «Гуантанамера», полковник поморщился. Жаркий хаос дня, смех туристов и эта чертова музыка – все его бесило. Кроме того, полковник чувствовал себя дураком. Согласившись вчера на эту встречу, он проявил слабость и стыдился этого.

Диего Альварес, полковник медицинской службы Революционных вооруженных сил Республики Куба, форму носил редко и сейчас пришел в гражданском: черная майка и джинсы. Худощавый и подтянутый; волосы едва тронуты сединой – в свои пятьдесят три он выглядел на сорок восемь, на кубинские сорок восемь. На Кубе люди в основном хорошо сохраняются до самой смерти.

Чудак по имени Карлос опаздывал. Вчера по телефону он сказал, что будет в шляпе. Еще одна странность. В Гаване шляпы носят только иностранцы. Для столичного жителя шляпа – признак гуахиро, крестьянина. Разумеется, он не иностранец, значит – крестьянин? Полковник смотрел на площадь, на вереницу прохожих, на их головы. Вот идет какой-то в шляпе. Нет, прошел. Этот в шляпе – иностранец. И этот…

На террасу вошел долговязый, сутулый тип в шляпе, лет… черт его знает, сколько ему было лет – не меньше сорока и не больше семидесяти. Он подошел и сел напротив, не сняв шляпы с широкими полями. Он и в самом деле был похож на крестьянина.

– Я Карлос, – сказал он, уставившись себе под ноги.

Полковник молча его разглядывал, даже не думая изображать любезность. Его предположение насчет ничтожности этой личности, кажется, полностью оправдывалось. Широкие скулы, широкий кривой нос, тяжелая челюсть – он выглядел как боксер, которого много били по лицу и разбили его до состояния бугристого блина. Но узкие, покатые плечи и широкий таз вступали в резкое противоречие с боксерской брутальностью лица. Хотя Карлос был белый, в родословной, видимо, отметились и рабы, но довольно давно, поколений пять назад.

– Вы опоздали на двадцать минут, я уже хотел уйти, – сказал полковник.

Карлос только кивнул невозмутимо.

– Вы принесли кровь? – спросил он, глядя в сторону.

– Нет…

– Почему? Я же говорил вам – нужна ее кровь. Без крови ничего не получится…

Полковник смотрел на жалкого самозванца и не понимал, как он – хирург с тридцатилетним стажем – оказался здесь, дал обмануть себя, будто необразованный крестьянин. Прибежал, стоило только поманить его призрачной надеждой. Этот тип будто загипнотизировал его по телефону…

Вчера зазвонил мобильный. Номер был незнакомый, но полковник ответил:

– Да…

– Полковник Альварес?

– Да. Кто это?

– Меня зовут Карлос. Я могу вылечить вашу девушку. – Голос был тихий и бесцветный.

– Что?

– Я могу вылечить Клаудию.

– …Вы кто?

– Карлос…

– Это я понял. Вы врач?

– Нет. Я… сантеро[3]…

– А… Нет, я не нуждаюсь…

– Принесите мне ее кровь.

– Что?!

– Мне нужна ее кровь… для анализа… Я скажу вам, что с ней…

– Я знаю, что с ней. Я врач, если вы не в курсе.

– Я в курсе… У нее избыток сахара в крови… очень большой. Она в диабетической коме. Это неизлечимо. Но я могу…

– Послушайте, я не знаю, откуда у вас эта информация, но это не ваше дело.

– Давайте встретимся завтра. Я вам все объясню, но мне нужна ее кровь, немного – хоть капля…

Полковник занес палец над красной кнопкой.

– Алло. Вы меня слышите? – сказал безжизненный голос в телефоне.

– Да… – Что-то заставляло полковника продолжать этот разговор.

– Я понимаю, вас удивляет мой звонок, но я действительно могу помочь.

– Послушайте, я не являюсь адептом сантерии…

– Это неважно…

– И я не верю во все это…

– И это неважно.

– А что важно?

– Важно, чтобы она жила, ваша Клаудия. Правда?

– А вам-то что до этого?

– Ну, скажем… я добрый человек, – сказал голос с полнейшим безразличием. – Полковник, что вы теряете, если поговорите со мной? Завтра в двенадцать на террасе гостиницы «Инглатерра». Я буду в шляпе…

И вот он – чудотворец. Сидит в своей дурацкой шляпе с таким видом, будто это не он напросился, а полковник долго его упрашивал. Собственно, никакого вида он и не делал, просто ему было плевать. Подошел официант, и Карлос заказал двойную порцию рома, а полковник – свежевыжатый апельсиновый сок.

– У вас есть чем заплатить за ром? – спросил полковник, когда официант ушел.

– Нет. У вас есть…

– С чего мне платить за ваш ром?

Карлос пропустил это мимо ушей.

– Как вы меня нашли? Вообще, как вы узнали о болезни Клаудии?

– Я потом объясню. Мне нужна ее кровь.

– Послушайте! Я еще ничего не решил, а вы уже даете мне дурацкие задания. Почему я должен вдруг поверить, что вы сделаете то, что не удалось лучшим врачам страны. Я сам врач! Объясните мне, почему…

– Я вам покажу, но для этого нужна кровь. – Карлос впервые посмотрел полковнику в лицо. – Дайте вашу… – Карлос подвинул полковнику столовый нож. – Надрежьте палец.

– Зачем?

– Мне нужна кровь. Режьте.

Полковник с раздражением разглядывал Карлоса.

– Ну, что? – Карлос впервые проявил нетерпение. – Вы хотите вытащить ее с того света, а боитесь палец порезать? Зачем вы пришли? Вы – врач? Ну так идите и вылечите ее! Не можете? Тогда делайте, что я говорю, или я пошел.

Мысленно ругая себя, полковник взял тупой столовый нож и с некоторым усилием пропилил подушечку безымянного пальца. Выступила кровь. Карлос неожиданно цепко схватил полковника за палец и, подставив свой стакан, выдавил в ром каплю крови. Полковник инстинктивно отдернул руку, но не успел даже удивиться, как Карлос удивил его еще больше: он поболтал ром в стакане и сделал пару глотков.

– Неделю назад вы вернулись с Гаити, – сказал Карлос после вдумчивой паузы.

– Допустим…

– Там вы с ней познакомились, с Клаудией.

– Ну да… И что?

Они смотрели друг на друга.

– Вы хотите сказать, что узнали все это, выпив… каплю моей крови? – Полковник даже скривился брезгливо, так все это было нелепо.

Карлос же просто кивнул. Полковник усмехнулся и поискал глазами официанта, попросить счет. Конечно, этот жулик проделал определенную работу, собирая о нем сплетни, но на чудо это не тянуло.

– Вашу жену зовут Элена. У вас дочь… – продолжал Карлос.

Удивил. Полковник уже ушел бы, но надо же было заплатить. Карлос видел, что полковник не слушает, но его это не смущало, и он продолжал негромко:

– Вашей дочери сейчас тридцать лет. Когда вы взяли ее на руки в роддоме, вы сказали нянечке: «Подождите, это же мальчик! А у меня дочь!» А нянечка сказала: «Да что вы, папаша, вы пеленку-то отверните! Это ваша девочка!»

Полковник перестал смотреть по сторонам и уставился на Карлоса.

– Нянечка ушла, а вы стояли в коридоре с девочкой на руках и плакали. И сказали ей: «Лисандра, тебя зовут Лисандра. Тебе нравится?»

Никого не было рядом, когда он сказал дочери эти первые слова. Ни души. Или кто-то был? Кто-то подслушал, а потом рассказал этому Карлосу? Нет, бред, бред…

– Никого там не было. Никто не мог знать об этом… – сказал Карлос. – Никто, кроме вас… а теперь и меня…

– Откуда? Откуда? – выговорил полковник медленно, будто оттягивая миг неизбежного признания невозможного.

Вдруг его осенило: там же была дочь.

– Вы говорили с Лисандрой?! Вы загипнотизировали ее, у нее осталось в подсознании…

Карлос усмехнулся:

– Нет… Я узнал о ее существовании только сейчас. – Карлос указал глазами на свой стакан.

– Не смешите меня… – сказал полковник без тени улыбки.

– У вас должен был родиться второй ребенок…

– Как это – должен был?

– Спросите у жены.

– Перестаньте! Вы ничего не знаете о моей жене!

– Она сделала аборт. У вас тогда кризис был…

Полковник молчал, глядя на площадь, где в бензиновом мареве проплывали стада старых «американцев». Что происходит? Кто это?

Музыканты старались. На площади все звучало, сияло и летело в обычной круговерти, но это был уже какой-то другой мир, где все только казалось тем же самым, а на деле необратимо изменилось в самой своей глубине, куда невозможно заглянуть.

– Я понимаю, вам нужно привыкнуть… к этому… – сказал Карлос после затянувшейся паузы. – Давайте встретимся завтра. Только я могу вылечить вашу девушку.

– Как?!

– Не всё сразу. Сначала вы должны мне поверить.

Карлос двумя глотками допил ром и улыбнулся полковнику. Ох уж эта улыбка! Достойное завершение бредового разговора.

– Я позвоню вам завтра, – сказал Карлос, поднимаясь.

– А ваш телефон?

– У меня нет телефона. Я звоню из автомата на улице.

Не попрощавшись и даже не кивнув, Карлос повернулся к полковнику спиной и пошел. Под жестоким солнцем он, сутулый, в обвислой шляпе, пересек поток машин и зашагал через площадь в сторону улицы Обиспо.

Петляя среди сигналящих машин, полковник перебежал улицу, пересек площадь – мимо монумента Хосе Марти под высокими пальмами, мимо гудящего роя бейсбольных фанатов, облепивших парковые скамейки. Карлоса он нагнал уже в начале улицы Обиспо возле бара «Флоридита» и пошел за ним, держась шагах в двадцати. Здесь это было несложно: в узком ущелье пешеходной улицы не протолкнуться. По обе стороны теснились сувенирные лавки, бары и кафе. Официанты совали под нос прохожим меню. Деловые черные парни небрежно предлагали туристам сигары, а расслабленные черные девчонки ненавязчиво предлагали себя. Карлос брел в толпе, не глядя по сторонам. Ему никто ничего не предлагал.

Полковник не мог бы внятно объяснить, зачем он пошел за Карлосом. Иногда он действовал, не вдаваясь в бесплодные дискуссии с собой. Этот сумасшедший откуда-то знал о нем то, чего никак не мог узнать. И наверняка он знал больше, чем сказал.

Они уже прошли пару кварталов, когда полковник заметил, что не он один преследует Карлоса. По другой стороне улицы шел высокий черный парень в шляпе, темных очках и длинном сером пыльнике на голое тело.

Он, как и полковник, лавировал в толпе, стараясь не упустить из виду шляпу Карлоса. По сторонам парень не смотрел, но на всякий случай полковник пропустил соперника немного вперед. Пыльник в такую жару! Даже если он тонкий, это все равно невыносимо. Зачем он себя так мучает, думал полковник, и эта шляпа опять; эти двое из какой-то секты шляпников? Почему парень идет за Карлосом – этим вопросом полковник пока не задавался.

Они прошли по Обиспо почти до середины, когда Карлос свернул налево, на Компостела; парень – за ним, за парнем – полковник. Покружив еще немного, они оказались в ущелье между двумя грядами серых, как скалы, домов, так давно стоявших без ремонта, что походивших больше на творения природы, чем на дело рук человеческих. Ущелье кишело населением. Местных можно было опознать по необычайной легкости костюма: шорты и майка или шорты и топ – в зависимости от пола. Торговцы овощами, маслом и пирожными толкали свои тележки по выщербленному асфальту, кричали на разные голоса. Туристы сюда тоже забредали, но не толпами, и играть здесь в шпионские игры было уже не так просто. Полковник, оказавшись на виду, замедлил шаг, и тут к нему пристроилась мулатка лет двадцати и пошла рядом, поглядывая на него сбоку, как мышь на кусок сыра.

– Италия? – спросила она ласково. Судя по костюму – розовые шорты в обтяжку и желтый топик, – она обитала здесь.

Полковник промолчал. Его часто принимали за иностранца.

– Аргентина? – продолжала гадать девчонка и, не получив ответа, попыталась еще: – Бразилия?

Маскировка подвернулась сама собой. Полковник взял ее под руку:

– Если пройдешься со мной пару кварталов, дам два кука.

– Кубинец! – обиделась девчонка. – А чего иностранцем прикидываешься?

– Я не прикидываюсь. У меня лицо такое. Ты слышала, что я сказал?

– Два кука? А чего, тебе скучно одному?

– Угу…

– Ну ладно, почему не пройтись. Только больше я за два кука ничего делать не буду.

– Больше ничего не надо. Ну, можешь рассказать мне что-нибудь…

– Ну чего тебе рассказать…

И она стала рассказывать. Полковник не слушал, он вдруг заметил новую деталь в костюме чернокожего парня: край пыльника на мгновение отлетел в сторону и открыл мачете в ножнах, висящее на поясе джинсов. Вот почему он в пыльнике! Мачете с пластиковой ручкой в простых дерматиновых ножнах – такие бывают у рубщиков тростника, у любого крестьянина. Но то, что нормально в поле, в Гаване выглядит дико, и, если бы здесь, на этой улице, парня с мачете увидел полицейский, он имел бы полное право считать его вооруженным.

Мальчишки играли в пелоту[4], а взрослые – в домино на столах, выставленных прямо на тротуаре. На порогах домов сидели старухи, и на балконах, обвешанных бельем, – тоже.

– …А у тебя и кошелек, как у иностранца, или только физиономия? – поинтересовалась девушка.

Полковник смотрел вперед, следил за двумя фигурами.

– Куда ты все смотришь? Тебе нравится тот парень?

– Ты его знаешь?

– Нет. Чокнутый какой-то, в такую жару и в плаще…

Внезапно Карлос остановился и заговорил со стариком, сидящим на стуле у подъезда. Парень в плаще тут же со скучающим видом привалился плечом к стене. Полковник, пройдя мимо парня по другой стороне улицы, свернул в открытую дверь бара и затащил туда девчонку. Бар крошечный – стойка и три столика. Полковник сел у самой двери, откуда была видна вся улица.

– Ты что, еще и пива мне нальешь? – оживилась девчонка.

– Пива сеньорите! – сказал полковник бармену. – А мне – апельсинового сока.

– Сока нет, – сказал бармен, белый парень лет тридцати.

Кроме него у стойки сидел только старый мулат со стаканом чего-то прозрачного.

– Тогда воды, – сказал полковник.

– Вот этого я не понимаю, – сказала девушка. – Зачем пить воду, если есть бабки на пиво?

– Можешь пока помолчать? – сказал полковник.

Карлос разговаривал со стариком. У подъезда прямо на тротуаре стояли деревянные клетки с бойцовыми петухами. Старик достал одного и показывал Карлосу. Вдвоем они щупали голые ляжки петуха, теребили его рваный гребень, расправляли и складывали крылья. Потом старик показал другого бойца. Даже полковнику с расстояния было видно, что этот – не жилец: еле держал голову с порванным гребнем. Поторговавшись с хозяином, Карлос протянул ему деньги и взял петуха. Зачем он ему – полудохлый? Жаркое из его жилистых ляжек вряд ли порадует. Полковник отвлекся от Карлоса и глянул в сторону парня в плаще – тот исчез. За те несколько секунд, что внимание полковника было занято Карлосом, парень не мог добежать до перекрестка и свернуть за угол. Скрылся в подъезде? Спрятался? Почему?

– Расскажи теперь ты что-нибудь. Что ты все молчишь? – сказала девушка, допивая бутылку пива.

Полковник не ответил, он снова смотрел на Карлоса, в одиночестве торчавшего возле клеток с петухами. Дед скрылся в подъезде и скоро появился с небольшой металлической ступкой. Ее он тоже передал Карлосу и получил от него деньги.

Ну конечно! Этого следовало ожидать. Комбинация петуха и ступки не оставляла сомнений в методах исцеления, практикуемых Карлосом. Сейчас он где-нибудь прикупит разных трав, сушеную жабу, крысиный хвост, растолчет все это в ступке, потом зарежет петуха и подмешает в зелье его кровь. Он добавил бы туда и кровь Клаудии, если бы получил ее. Карлос, пожав руку старику, вошел в соседний подъезд. Он здесь живет? Ну и что дальше? Как я здесь оказался? – подумал полковник с тоской и стыдом.

– У тебя живот болит? – спросила девушка. – Или подружка бросила?

Полковник пошарил в кармане, достал две монеты по куку, положил на стол перед девушкой. Сказал бармену:

– Счет!

– Уже уходишь? Может, погуляем еще? Я к тебе уже привыкла.

Полковник впервые посмотрел на нее внимательно. Ничего, славная. Она улыбнулась, и таким простодушием повеяло от этой улыбки! Бармен и старик-мулат расслабленно наблюдали от барной стойки за развитием их «романа». Взять сейчас пару глотков рома, чтобы ударило и унесло. Очнуться в ее объятиях, в ее комнате – бетонном мешке, где нет ничего, кроме матраса, телевизора и нее. Потерять сознание, брести куда-то с ней в вязком мороке улиц. И забыть ту, другую, неподвижную в сплетении проводов, и свое бессилие, свой сегодняшний стыд с этим колдуном… Забыть! Вот зачем они сюда слетаются – французы, немцы, канадцы: знойные руки, черные губы…

– Береги себя, – сказал полковник девушке и вышел.

Грохот барабанов, как летний гром, и слоновий рев труб – что-то надвигалось с дальнего конца улицы Меркадерес, будто карнавал; но это всего лишь два десятка клоунов и музыкантов, бродивших от Пласа Вьеха до Пласа-де-Армас и обратно. Если целый день слоняться тут от бара к бару по маршруту Хэма[5], то можно встретиться с этим табором раз пять-шесть. Он все время путается под ногами. Полковник не стал прижиматься к стене, а упрямо пошел посреди улицы, рассекая строй комедиантов. Проигнорировав юную клоунессу с железной кружкой для подношений, он оказался среди скачущих фигур. Над ним возвысились разноцветные балахоны на ходулях; размалеванные рожи с клоунскими носами хохотали ему в лицо. Барабанщики и трубачи шеренгой прошагали через него, пританцовывая. И вдруг прямо перед собой полковник увидел того самого парня в пыльнике. Возникнув ниоткуда, танцор прыгал, вертелся на месте с бешеной энергией. Полы его плаща разлетались в стороны, открывая голый влажный торс и обтягивающие джинсы. На поясе болтались пустые ножны из дерматина, а мачете он размахивал в танце, рубил им направо и налево, воинственно вращал над головой, будто исполнял ритуальный танец. Полковник застыл на месте, чувствуя на лице волнение воздуха от сверкающего клинка, и тут только разглядел, что мачете из крашенного серебрянкой дерева – муляж! Танцор внезапно перестал крутиться, но трясся в припадке, сжимая двумя руками занесенное над головой псевдооружие, и только его глаза оставались неподвижны и устремлены на полковника, и этот взгляд говорил: я тебя знаю. Это длилось мгновение, парень снова завертелся; полковник протиснулся через толпу туристов и зашагал в сторону старой таможни, чтобы остановить там какой-нибудь битый «шевроле» и доехать за два кука до площади Революции к начальству.

3

Если вы знаете в Одессе пафосный ресторан «Моцарт», что возле Оперного театра, то само собой вам известно и стильное кафе «Сальери», стоящее точно напротив. Глупо было бы, если бы в Одессе они не смотрели друг другу в окна – эти два «композитора». Десятого сентября две тысячи двенадцатого года, за семь месяцев до встречи полковника и Карлоса в гостинице «Инглатерра» и за десять тысяч километров от той встречи, на террасе кафе «Сальери» сидел молодой человек вызывающе приятной наружности Георгий Гершович, для друзей – просто Гера, а среди бандитов Молдаванки и в деловых кругах, приближенных к Одесскому морскому порту, известный также как Гершвин.

Чтобы долго не возиться с описанием его внешности: Гершвин был похож на молодого Пастернака, только губы тоньше и взгляд ироничнее, чем на известных фотографиях поэта.

Каждый раз, бывая на этой улице, Гершвин вспоминал свою первую большую и трагическую любовь – Нино Гоберидзе. Постер с ее фотографией висел в витрине ресторана «Моцарт». Девушка в воздушном белом платье на темном фоне будто летела в беспредельном космосе. Рыжая грузинская красавица Нино сказала Гершвину душной майской ночью на скамейке Горсада: «Ты хороший… ты правда очень хороший, но давай останемся друзьями…» Он умирал недели две, но почему-то выжил и еще недели две презирал себя за это. А потом все как-то рассосалось. Сейчас, с террасы, выходившей в сквер Пале-Рояль, Гершвин не видел той фотографии, но знал, что она там, в витрине через дорогу, и это смутно беспокоило его, как стыдное воспоминание детства, что будет мучить до могилы. Иногда он думал: не узнать ли, почему висит там фото Нино; кто в ресторане «Моцарт» сделал ее символом заведения? Это было нетрудно, стоило только поспрашивать знакомых: Одесса – маленький город. Но зачем ворошить прошлое?

На террасу вошел Миша Бодун, он же дважды судимый Банзай. Гершвин поднялся ему навстречу, они обнялись и похлопали друг друга по спинам.

– Ну, чё-как? – сказал Банзай, заказав себе пива и расслабленно откинувшись на спинку кресла.

– Есть тема.

– Давай.

– Сахар, – небрежно бросил Гершвин после точно выверенной паузы.

Банзай посмотрел на вазочку с сахаром и пододвинул ее Гершвину. Тот засмеялся.

– Да нет! Я говорю, тема – сахар.

– В каком смысле?

– Можно крутануться на закупках.

Восторга это у Банзая не вызвало, но он знал, что Гершвина стоит послушать.

– А почему сахар?

– А что еще? Нефть?

Банзай усмехнулся.

– Вот именно. – Гершвин улыбнулся тоже. – Я все думал, чем бы нам заняться, чтобы сразу поднять бабла? Золото? Там тоже всё плотно. Цветы? Не будем о грустном. За оружие и наркотики просто помолчим. Куда ни кинь – все поделено. А сахаром никто не занимается. Сахар – свободная территория.

– Поставим ларек на Привозе?

– Ага, я, как всегда, на кассе, а ты – мешки ворочать… Нет, брателло! У меня есть план! Я пробил кое-что через знакомых в министерстве госзакупок. В прошлом году в Украине был недород бурака, и это вылилось в дефицит сахара на внутреннем рынке. Госкомрезерв постановил закупить сахар за границей. На это выделяются серьезные бабки. Чтобы ты понимал, предполагается купить семьдесят пять тысяч тонн сахара. Если брать самую высокую цену на рынке – сто тридцать пять баксов за тонну, то это – десять миллионов сто двадцать пять тысяч!

Цифра впечатляла, но Банзай по-прежнему не догонял.

– По сто тридцать пять долларов мы продадим сахар государству, – продолжал Гершвин, – а закупим его по пятьдесят шесть долларов за тонну! Чистая выручка – пять миллионов девятьсот двадцать пять тысяч долларов!

И Гершвин окинул скучающим взглядом Пале-Рояль.

– Звучит красиво. А кто нам даст крутить державные бабки?

– Интересный вопрос. Как я уже заметил выше, сахаром никто специально не занимается. Это не нефть. Для серьезных людей – мелочовка. И в принципе, государство может поручить закупку любой частной компании. Мы открываем ООО «Шугар трейд» – это, как ты понимаешь, несложно. Сложнее убедить государство, чтобы эту операцию поручили именно нам. Нужно, чтобы кто-то повлиял на решение министерства закупок. Это может сделать один наш общий знакомый. Поговори с братом, пусть он предложит Виктору Михайловичу эту схему.

Виктор Михайлович Погребатько был бизнесменом и депутатом Верховной рады, а Костя Бодун, старший брат Банзая, состоял его ближайшим помощником.

– Короче, – резюмировал Гершвин, – нам с тобой по лимону, а три лимона девятьсот пятьдесят тысяч – Виктору Михайловичу.

– Круто, – Банзай покивал головой. – А нас не возьмут за жопу?

– А вот поэтому доля Виктора Михайловича вдвое больше нашей. Он должен прикрыть и нас, и себя. К тому же это разовая операция. Никто не успеет просечь фишку, как мы срубим бабки и свалим, а компанию закроем.

– А где мы возьмем сахар по дешевке?

– На Кубе.

– На Кубе?

– На Кубе! Там всегда заинтересованы в новых покупателях.

Банзай посмотрел на Гершвина с хитрой ухмылочкой.

– Карибы зовут?

– Карибы зовут, чтобы мы сделали там наш маленький гешефт! Карибы!

Они выросли в одном дворе. Банзай, как и все пацаны с их улицы, знал об остром заболевании маленького Геры пиратской темой. В пятом классе Гера даже подбивал Банзая бежать на Карибы, чтобы найти там клад.

– Поговори с братом, – сказал Гершвин. – Пусть он устроит мне встречу с Виктором Михайловичем. Я готов ответить на все вопросы. И надо торопиться, не один я такой умный.

Вот тут Гершвин лукавил: таки да, таки он считал себя самым умным. Во всяком случае, умнее себя он до сих пор никого еще не встречал.

В детстве Гера часто слышал: «Ты чё – самый умный?!» Обычно это был пролог к драке. В каждом дворе и в каждом классе обязательно есть такой умник. Его дразнят и бьют. Но это – не про Гершвина. Не так просто гнобить умника, если он самый высокий и плечистый в классе. На физкультуре он больше всех подтягивался на турнике, быстрее всех бегал и лучше всех гонял в футбол, опровергая незыблемый, кажется, закон природы: умник равно дохляк. Гера окончил школу с золотой медалью и читал, читал, читал. Друзья, с которыми он делал первые глотки портвейна из горла, прощали ему чтение книг и золотую медаль за легкий характер, за чувство юмора и за тот набор мужских качеств, что описывался выражением «правильный пацан». По той же причине ему прощали и более страшные прегрешения – он не курил и не играл в карты.

Это мама приучила Геру читать и мечтать, что означало для нее одно и то же. Она так всегда и говорила ему: «О чем читаешь, о том и мечтаешь». Людмила Сергеевна Гершович, в девичестве Гаевская, после очередного уличного подвига сына высказывала ему: «Что общего у тебя с этой шпаной? Ты же воспитанный мальчик». В этом месте другие мамы добавляли: «из хорошей семьи» – но у честной Людмилы Сергеевны язык не поворачивался выговорить такое, поскольку ее муж и папа Гершвина был авторитетный бандит. При всем при этом мама воспитывала Гершвина, как принца: французская спецшкола, репетитор по английскому, большой теннис, плавание и даже фехтование. От бальных танцев Гершвин отказался категорически: этого улица точно не поняла бы.

Людмила Сергеевна родилась и выросла в старом доме на Французском бульваре, напротив Одесской киностудии, в семье главного технолога Одесского завода шампанских вин. И хотя в этом доме у ее родителей была всего лишь двухкомнатная квартирка с пятнами сырости на потолке, отблеск шикарного Французского бульвара и необыкновенной профессии отца мягким светом озарял всю ее жизнь. Выйдя замуж за бандита Папу-Гершовича и оставшись в квартирке на Молдаванке, когда его посадили, она тихо страдала от явного понижения в статусе, хотя была умной и доброй женщиной без дурацких предрассудков. Просто это было слишком очевидно: где Французский бульвар с раскидистыми каштанами над булыжными мостовыми и где пыльная, простоватая Молдаванка с дворами-фавелами…

Слушая обвинения матери в преступных дворовых связях, маленький Гера молчал. В душе он знал ответ, но не мог сформулировать. И только лет в тринадцать, после очередного скандала в школе, Гера ответил: «Мам, друзей не выбирают, как и родителей». Людмиле Сергеевне в этом сравнении почудился завуалированный упрек. Она замолчала и больше не заводила с сыном разговоров о друзьях. И даже когда в определенном опасном возрасте всех их пересажали и Гера отправлял им на зону посылки и сэкономленные карманные деньги, мама молчала.

Да, именно так: всех друзей Гершвина лет в пятнадцать-шестнадцать уже посадили, и только он продолжал ходить в школу, получать пятерки и надрывать сердце соседям самим своим существованием. Эти бедные родители малолетних преступников никак не могли постичь, как это получилось: малый Гершович так же шкодил с их сыновьями, так же хулиганил – и все еще гулял на свободе. В этом соседи видели высшую несправедливость и каждый день, здороваясь во дворе с Людмилой Сергеевной, думали про себя: «Вот умеют же устраиваться эти Гершовичи. Хоть и сидит старший, а пацан все бегает на воле».

И в самом деле, что-то было сверхъестественное в том, что Гершвин избежал отсидки по малолетке. Лет в четырнадцать вместе с Мишкой Банзаем и Гариком Кацманом он ограбил и поджег ларек на Пастера, где им, несовершеннолетним, не продавали пиво. Но когда Кацман предложил ломануть банкомат, Гершвину эта идея не понравилась. Вскоре Кацмана посадили именно за это. В шестнадцать лет Гершвин с тем же Мишкой Банзаем угонял дорогие тачки, чтобы покатать девчонок. Тачки они потом просто бросали. Однако, когда Мишка предложил угонять машины на продажу, Гершвин отказался мягко, но решительно. И Мишку посадили. Чудесным образом Гершвин умел не перейти границу, за которой его ждала решетка. Поэтому к моменту встречи в кафе «Сальери» Банзай уже сделал две ходки, а Гершвин благополучно окончил юрфак университета и, что называется, «крутился»: имел пару закусочных, подержанный «бумер» и маленькую, но уютную квартирку на Французском бульваре, чем очень радовал свою маму.

Мечты, мечты… Еще в восьмом классе в сочинении на тему «Кем ты хочешь стать» Гершвин написал, что станет миллионером. В двадцать пять его мечта была все так же далека, как и в четырнадцать, а когда тебе уже за двадцать, кажется, что где-то в тридцать два, максимум – тридцать пять, жизнь вообще закончится и надо успеть, успеть…

Банзай и Гершвин в кафе «Сальери» заказали рома и выпили за Кубу.

– Ты не поверишь, я сон видел, – сказал Гершвин. – Там было поле. Сахарный тростник такой высоченный, густой, шумит на ветру. И негр пляшет с мачете.

– Мачете – это такой тесак здоровый?

– Угу, для рубки тростника. И негр этот скачет, машет этим тесаком у меня перед носом и смотрит…

– И ты решил, что это он тебя зовет.

– Ну, типа… Очень реальное ощущение. Я стоял там и откуда-то точно знал, что это Куба. Ну, ты понимаешь, как это бывает во сне. На следующий день я все думал, что бы это значило, и… навел справки о госзакупках сахара…

4

Полковник не хотел видеть Клаудию мертвой и не приходил к ней в госпиталь. Формально она еще не умерла, но он знал, как выглядят пациенты в таком состоянии. Сидеть у постели, шептать: «Привет, я люблю тебя», держать за руку, как те герои мыльных опер, что навещают в больнице своих коматозных возлюбленных, – комедия. Как врач он точно знал, что Клаудия его не услышит, и все эти легенды о полезности разговоров с коматозными – просто лирическая чушь. Ее диагноз – диабет в тяжелой форме с осложнениями на сердце и почки – не оставлял Клаудии никаких шансов. Это была какая-то особо острая и скоротечная форма сахарной болезни.

Полковник не служил в этом госпитале и вообще числился не по этому ведомству. Кому другому давно бы уже объявили твердо и недвусмысленно: «Мы сделали всё, что могли», – и это была бы правда. Но из уважения к заслугам полковника и его положению в военной медицине врачи продолжали совершать дежурные ритуальные действия вокруг неподвижного тела.

В госпиталь он не ходил, но звонил каждый день.

– Увы, без изменений… – отвечал профессор на другом конце провода.

Он был ровесником полковника. Несколько раз они даже пересекались по работе в совместных проектах их министерств. И за день до встречи с Карлосом полковник тоже позвонил.

– Сегодня был консилиум… – сказал профессор, – в общем, положение безнадежно. Жизненные показатели ухудшаются с каждым днем. Скоро наступит смерть мозга.

– Но ведь еще не наступила, – сказал полковник.

– Это неизбежно. И… принято решение… В стране только две таких палаты, и мы больше не можем занимать одну из них, когда нет никаких предпосылок к выздоровлению, ведь есть и другие пациенты, очередь… В общем, принято решение отключить аппараты жизнеобеспечения… Родственников у нее, кажется, нет, не нашли, во всяком случае… Мне очень жаль…

– Но… ведь смерть мозга еще не наступила! Она дышит! Значит, есть надежда…

– Увы, надежды нет. Вы же медик, вы должны это понимать.

– Когда?

– Завтра.

– Еще неделя.

– Это не имеет смысла.

– Еще неделя, я прошу…

– Ничего не изменится.

– Неделю, я прошу только неделю!

Профессор на той стороне помолчал.

– На что вы надеетесь?

– На чудо…

– Полковник…

– Вы же знаете, такое бывает: пациенты, лежавшие в коме годами, вдруг приходят в себя. В моей практике было несколько невероятных случаев выздоровления, противоречащих, кажется, всем законам природы!

– Да, бывает. Но это лотерея: один случай на миллион! У нас нет времени!

– Поэтому я прошу всего неделю.

– Но я не могу решить это самостоятельно. А вы, простите, даже не родственник.

– Мне подключить вашего министра? Или начальника медслужбы вооруженных сил?

Профессор вздохнул.

– Зачем же так? Вы знаете, я вам сочувствую…

Да, профессор сочувствовал.

– Мы оставим ее в палате еще на… пять дней.

– Спасибо, профессор!

Он – ведущий хирург кубинской медицинской бригады[6] на Гаити, член партии, женат, ему пятьдесят три, он белый. Она медсестра. Ей двадцать пять, не замужем, и она черная. Две не самые близкие галактики столкнулись и – бум! Большой взрыв. Кто-то написал донос в Гавану, и вскоре Клаудию отозвали. Полковник потребовал отпуск, когда узнал, что в Гаване она слегла. Начальство было недовольно, но отказать ему не решилось: за пять лет в аду он только три раза побывал дома. Когда он прилетел, Клаудия уже лежала в коме. И сразу затаскали его по начальству с объяснениями. А теперь еще и на самый верх вызвали к генералу. Старый друг Хорхе принял полковника в служебном кабинете.

– Что с тобой?

– Я в порядке, – сказал полковник.

– Знаю, там тяжело, как на войне[7]… А когда каждый день видишь несчастье, боль, по-особому начинаешь ценить жизнь… я все это понимаю… – старый друг вертел в руке зажигалку и смотрелся в полированную крышку стола. – Но… все это слишком далеко зашло. Ты офицер, член партии… В общем, это нужно прекратить.

Полковник смотрел в окно.

– Все уже прекратилось. Она в коме.

– Я знаю… Но ты… приехал, бросил работу. Названиваешь в госпиталь каждый день, хорошо хоть не ходишь… – Друг все больше раздражался. – Жена ко мне приходила, плакала. Что думаешь делать?

– Она умирает, – сказал полковник. – Чего вам еще?

– Ну не надо так со мной. Ты сам все понимаешь. Заканчивай эту мелодраму. Это может отразиться на твоей карьере. Вернись к жене.

Старый друг смотрел в стену. Полковник смотрел в окно.

– Ты меня понял?

– Я тебя услышал. У меня просьба: через пять дней ее отключат, отправь меня сразу на Гаити или куда угодно. Только сразу.

– Ты уверен?

– Уверен.

– А Элена?.. Ладно, это ваше дело. Разумеется, ты сможешь вернуться на Гаити.

Полковник шагнул с горячей улицы в полутемную прихожую. Когда дубовая дверь тяжело и неспешно затворилась за его спиной и замок вкусно чмокнул, совокупившись металлическим язычком с металлическим же влагалищем, тишина этого места сомкнулась в своей полноте, как вода над утопленником. Остывая от внешнего мира, полковник услышал, как на третьем этаже перелистывается страница. Лестница стелилась мраморными ступенями к его ногам, он шагнул, сознавая, что шаги отдаются эхом по всему дому, а темные зеркала в растрескавшихся рамах следят за ним на каждом пролете. Старался не топать. Не то чтобы хотел застать кого-то врасплох, но теперь ему, незваному гостю в собственном доме, следовало вести себя скромнее. Хватало и того, что он открыл дверь своим ключом, на что уже не имел права.

Пройдя по обшарпанному коридору третьего этажа, он остановился в дверном проеме кабинета и увидел жену, сидевшую на диване с бумагами и калькулятором.

– А что ты крадешься? – сказала Элена и добавила после паузы: – Как вор…

– Я не крадусь, – сказал полковник виновато.

Элена смотрела на него будто бы равнодушно, но он слишком хорошо знал ее: мягкая округлость лица, пухлые, точно очерченные губы и ямочка на аккуратном подбородке лгали, маскируя ярость. В свои пятьдесят, кубинские сорок пять, Элена нравилась мужчинам: высокая, статная, каштановые волосы и очень белая кожа. Раньше, когда они еще выходили вместе, их часто принимали за иностранцев – ее за немку. Сейчас она сидела на диване, обложившись бумагами точно так, как он привык ее видеть в последние двадцать лет. Она служила в большом сетевом отеле на высокой должности, английское название которой он так и не запомнил до сих пор.

– Ну, проходи. Что встал?

Полковник осторожно вошел и сел в кресло, выдерживая прямую спину.

– В следующий раз звони, прежде чем… И оставь ключи.

Полковник положил ключи на стол.

– Как Лисандра? – Ребенок спасает, когда больше не о чем говорить.

– Нормально.

Лисандра пошла по стопам отца, окончила медицинскую академию и работала в клинике травматологом.

Дочь простила отца за скандальный роман с легкостью, настолько оскорбившей Элену, что мать с дочерью перестали разговаривать. В доме с восемнадцатью комнатами это не трудно.

– Зачем пришел? – сказала Элена негромко, но голос сорвался.

– Я думал, Лисандра дома…

– Сочувствия ищешь у дочери? Понимания?

– Я… скучаю просто… и по тебе тоже…

– Неужели! – Голос зазвенел. – Ты слил свою жизнь в унитаз! Ты выставил себя на посмешище на старости лет! И меня заодно! Тебя уже вызывали?

– Вызывали.

– И что?

– Обещали исключить из партии, если не вернусь в семью.

– А ты что?

– Вернусь… Вот похороню и вернусь. Она умирает… Умерла…

– Умерла?

– Через пять дней отключат жизнеобеспечение, и я вернусь. – Его душила ярость, и он говорил приглушенно. – Потерпишь недельку?

Элена отпрянула назад, откинулась на спинку дивана. Потом резко подалась вперед и закричала:

– Подонок! Ты зачем пришел?! Ждешь, что я поплачу с тобой о твоей шлюхе?! Да я, может, молилась, чтобы она сдохла! И бог услышал мои молитвы!

Полковник вдохнул, выдохнул и выговорил ровно:

– Вообще-то я пришел спросить, почему ты убила нашего ребенка.

Он не хотел ударить так наотмашь. По дороге домой проигрывал этот разговор, искал слова, репетировал подходы. Но их обоих понесло, и он выпалил, даже порадовавшись, как легко и просто это получилось. Удачно! Потому что, конечно же, никакого второго ребенка не было и быть не могло. Этот чертов Карлос просто все придумал. И потом, когда все уляжется и этот вопрос покажется особенно диким, его можно будет легко списать на собственную неадекватность и остроту ситуации. Можно будет оправдаться желанием сделать жене больно – как ни странно, такое оправдание часто принимается в семейной жизни.

– Почему ты тогда сделала аборт? – Уверенно выговорив «тогда», полковник блефовал. Он не представлял, когда это могло произойти и произошло ли.

– Нет! Нет! – закричала Элена, и полковник понял, что это – «Да».

Орали друг на друга еще с четверть часа, а когда устали, полковник знал все. Тринадцать лет назад, в двухтысячном, Элена избавилась от ребенка. Никто не знал об операции, кроме той женщины-хирурга, которая ее и сделала. Полковник, как обычно, странствовал. Не в силах ответить на вопрос «почему», Элена то ярилась, то плакала и во всем винила полковника. Но все же по отдельным ее выкрикам и собственным смутным воспоминаниям ему удалось что-то понять. У них тогда случился кризис. Элена потребовала, чтобы он прекратил побеги из семьи в горячие точки, дымившиеся во множестве на карте смятенного мира.

– Никто не знал, кроме хирурга, но она умерла уже лет пять как… – сказала Элена после длинной паузы, когда они отдыхали, сидя в разных углах. – Она тебе раньше рассказала?

– Нет.

– Как же ты узнал?

– Мне это приснилось…

– Ты издеваешься?

– Нет. Это почти правда. Мне один… ведьмак нагадал…

– Ты окончательно рехнулся.

Элена откинулась на спинку дивана, прикрыла глаза. Полковник смотрел на ее колени. Полы халата разошлись и открыли внутреннюю поверхность бедер. Встать сейчас на колени и уткнуться лицом туда, в это горячее, гладкое – этого он ждал месяцами, к этому летел через океаны, об этом думал в бараках и палатках. Это ощущение он хранил, как пещерный человек – свой негасимый огонь. И теперь этого не будет. Он сглотнул слюну – стойкий рефлекс – и почувствовал, что основной рефлекс тоже сработал исправно. Он не решался поднять глаза от ее ног и услышал хриплое от ненависти:

– Куда ты смотришь? Скотина! Какая же ты скотина!

Полковник встал и пошел к выходу.

– Сволочь! Растоптал и пошел!

– Я только выяснил то, что имел право знать.

– Выяснил? Пошел вон! Убирайся!

Он и правда чувствовал себя палачом, только что закончившим допрос с пристрастием. Выпытал, что хотел, надругался и ушел, оставив узницу корчиться с вывернутыми пальцами, вырванными ногтями.

Спускаясь по лестнице, он скользил взглядом по стенам с гематомами сырости, с обширными язвами отвалившейся штукатурки. Трехэтажный особняк, когда-то принадлежавший семье полковника, ему пожаловало государство за особые заслуги, но он так и не почувствовал себя в нем дома, погостив в общей сложности месяца три во время недолгих отпусков. Все здесь требовало ремонта, кроме вычурной лестницы да бронзовой люстры над ней, остатков былого колониального великолепия. Но все руки не доходили, и он понимал, что уже и не дойдут, потому что, скорее всего, спускался по этой лестнице в последний раз.

А еще полковник поймал себя на том, что новость об убийстве нерожденного ребенка его почти не тронула: ни печали, ни сожаления. Он понимал, что это ненормально, но ничего не мог с собой поделать. Всеми его мыслями владела теперь долговязая фигура в нелепой старой шляпе.

Старик дремал на скамеечке у клеток с петухами. Дети с криками скакали через его ноги, протянутые чуть не на середину узкой улицы.

– Добрый день! – сказал полковник громко.

Старик медленно поднял морщинистые веки.

– Я бы хотел видеть Карлоса! Не подскажете, как его найти?

– Карлоса… Он у Либии снимает, в том подъезде, квартира на третьем этаже, левая дверь.

– Спасибо…

– А вы из полиции?

– Нет… Почему вы так решили?

– Не знаю. Показалось…

– Он что, скрывается?

– Я не знаю… Я ничего такого не говорил… – Старик затряс головой, закрыл глаза и снова впал в анабиоз.

Полковник вошел в душный подъезд. Левую дверь на третьем этаже не красили лет пятьдесят. Старая краска давно потеряла цвет и шелушилась, словно кожа на боку шелудивого пса. Полковник постучал, и несколько серых хлопьев тихо спланировали на пол; а когда дверь открылась, хлопья посыпались гуще. Карлос, кажется, не удивился, кивком пригласил войти и пошел вглубь квартиры по длинному полутемному коридору. Он был в майке, футбольных трусах и пляжных шлепанцах. На голове все та же шляпа. Полковник сам закрыл за собой дверь и пошел следом. Перед ним маячила полуголая худая спина Карлоса с выпирающими позвонками и ребрами.

Карлос вышел на балкон, тянувшийся по периметру двора, повернулся к полковнику и спросил безразлично:

– Вы принесли ее кровь?

– Вы сумасшедший? – Полковник искренне хотел разобраться.

– Нет, – сказал Карлос без всякого выражения. Казалось, он добавит что-то еще, но не добавил.

– Вас не удивляет, что я вас нашел?

– Меня давно уже ничто не удивляет.

Дневной свет, падавший сверху, выпукло обрисовывал его полуголое тело со всеми некрасивыми подробностями, только лицо оставалось в тени широких полей шляпы. В его фигуре все было вкривь и вкось: одна рука казалась длиннее другой; левое плечо немного выше правого; выпирающие ключицы несимметричны; грудная клетка слишком выдавалась вперед при неестественно плоской спине, но при этом Карлос еще ухитрялся сутулиться. Острые бугристые колени не были похожи одно на другое – каждое бугрилось на свой манер. Пальцы на ногах были корявые, вывернутые, и тоже – каждый по-своему.

– Как вы узнали? – спросил полковник.

– Про аборт? Ваша кровь мне сказала.

– Не верю.

– Зачем же пришли?

Действительно – зачем? Полковник очень хотел убедиться, вернее – чтобы его убедили.

Жаркий влажный воздух казался здесь гуще из-за плотного потока звуков. Они стекались в колодец со всех этажей и перемешивались в нем: где-то кричали и смеялись дети; на втором этаже ругались двое; на пятом орал телевизор.

Они стояли, взмокшие, будто долго бежали к финишу. Воздуха не хватало, и эта мешанина звуков…

– Ладно, последняя попытка. – Карлос смотрел мимо полковника. – Что еще мне сказала ваша кровь… Вы оперировали раненого в палатке, отрезали ему кисть руки, ночью, в Анголе, давно. Вдруг стрельба снаружи. Вошли трое партизан, ассистента и пациента сразу застрелили, а вас увели. У них в лагере вы оперировали их командира, спасли ему жизнь, и он вас отпустил, а своему командиру вы доложили, что бежали… и вам за это дали медаль…

Полковник помолчал, сделал длинный вдох:

– Допустим, вы можете что-то… Я вижу, что вы можете… Но значит ли это, что вы способны кого-то вылечить?

– Принесите мне ее кровь, и я скажу, что с ней и как лечить… – Карлос по-прежнему не стремился убеждать.

– И что вы хотите за… лечение? Денег? Я не богат.

– Мне не нужны деньги.

– А что вам нужно?

– Ничего.

– То есть как?

Карлос смотрел в сторону.

– В чем ваш интерес?

– Мой интерес – сделать это…

– Хотите сказать, что вы просто добрый доктор, лечащий по велению души?

Карлос впервые улыбнулся – будто в тени шляпы блин сморщился и снова разгладился.

– А что вас так удивляет? Вы же сами – добрый доктор. Разве это деньги – то, что вы получаете за свой ежедневный подвиг на Гаити? Ну подарили вам дворец, а денег на ремонт нету.

– Глядя на вас, не скажешь, что вы вообще знаете, что такое деньги.

– А я что говорю? Не в деньгах дело.

– Тогда в чем?

– Это вас не касается.

– Нет, так не пойдет. Вы мне показываете фокусы и собираетесь проделывать какие-то фокусы с Клаудией. Я хочу знать, зачем вам это нужно.

Карлос равнодушно покачал головой и процедил медленно и веско:

– Мне все равно, чего вы там хотите. Это мое дело. Да и не знаю я, как это объяснить…

– А вы попытайтесь.

Карлос вздохнул с кислой миной. Ему было лень пускаться в объяснения. Этажом выше кто-то снова закричал, запричитал. Помолчав, Карлос заговорил монотонно и совсем уж невнятно, так, что в постоянном шуме его едва можно было расслышать. Полковник невольно подался вперед и вытянулся навстречу его тусклому голосу:

– Я скажу вам только вот что: в каждом течет ручеек крови издалека… из темноты…

Наверху заорали дети и с грохотом посыпались вниз по ступеням лестницы.

– …перетекает из поколения в поколение, из ваших отца и матери – в вас, а в них – из их родителей…

– Луис! Луис, да пошел ты! – сказал кто-то и засмеялся.

– Я вижу ручеек крови, как он бежит, перетекает в поколениях… Исток теряется во тьме… Я вижу в крови ее путь и запечатленные в ней страдания, события и болезни…

– Луис! Луис! – опять тот же голос.

– Отвали, – был ответ с другого этажа.

– …Ваша кровь пришла к вам от предков… Переливалась на пути к вам из сосуда в сосуд… вам ее передали на хранение, чтобы вы передали дальше…

Танго где-то рядом загремело из колонок, и полковник еще больше подался вперед, чтобы лучше слышать и лучше видеть шевелящиеся губы, но все равно он что-то упускал в потоке посторонних звуков.

– Я читаю кровь… Когда вы дадите мне ее кровь…

Какие-то важные слова ускользнули, но полковник не стал переспрашивать. Вряд ли от этого прибавилось бы ясности. Он спросил о главном:

– И как вы это делаете?

– Мне нужно попробовать на вкус… любое количество – хоть каплю… хоть молекулу, и я все знаю про донора.

– Давно это с вами?

– Нет…

Карлос замолчал, глядя себе под ноги. Полковник уже решил, что продолжения не будет, но снова услышал монотонное:

– …Три года назад меня ударила молния.

– Молния?!

– Молния. С неба.

– Боже мой! Как?

– Я был в поле, в грозу… Молния ударила прямо в меня. В голову…

– Как же вы выжили?!

– Я потерял сознание. Очнулся через пару часов и пошел, то есть – на велосипеде поехал… В больницу. Врачи мне сказали, что через меня прошли десять тысяч вольт и ушли в землю. Хорошо, что я потерял в темноте шлепанцы. Потому что если бы я был в шлепанцах – такие резиновые, пляжные, – то десять тысяч вольт не прошли бы в землю, а превратили бы меня в головешку…

– И что – никаких последствий?

– Ну вот это самое последствие: я стал читать кровь… И еще…

Он снял шляпу. Удлиненный череп был совершенно лишен растительности; кожу покрывали багровые рубцы, будто швы, соединяющие лоскуты. Голова была похожа на продолговатый латаный-перелатаный мяч для регби. И плоское лицо блином было раскатано на этом мяче.

– Волосы расплавились. Пришлось снимать их вместе с кожей. Больше не растут, – равнодушно сказал Карлос и надел шляпу.

Полковник почувствовал, что сдается. Внутренне он не мог согласиться с тем, что перед ним чудотворец, но возражений не находил. Логика и трезвое сопоставление фактов, которым он следовал всю жизнь, загнали его в угол: все говорило о том, что этот тип может делать то, что люди называют чудесами. Оставалось только решить – верить или не верить своим глазам, ушам и рассудку.

– Хорошо, – сказал полковник, невольно подражая бесцветным интонациям Карлоса, – завтра я принесу ее кровь. Одного кубика хватит?

– Хватит и одной капли…

Получить кровь Клаудии не составило труда. Полковник позвонил лечащему врачу и сказал, что хочет сделать анализы в другой лаборатории, подконтрольной Министерству обороны.

Медсестра взяла кровь из вены Клаудии, передала закупоренную пробирку полковнику и вышла из палаты.

Лицо Клаудии, кажется, изменилось. Полковник поймал себя на том, что с трудом узнает ее. Кожа стала светлее. Черты лица как бы сгладились, в них почти не оставалось индивидуального – еще несколько дней, и он вообще ее не узнает. Мелькнула даже дурацкая мысль, что в морге он не сможет без посторонней подсказки отличить ее лицо от других неживых лиц.

Он стоял у ее кровати с пробиркой в руке. Оставить ее кровь здесь и просто уйти? Уйти! Он сделал все, что мог. Правда в том, что медицина бессильна. И еще правда: он бессмысленно пускает свою жизнь под откос. И третья правда: этот Карлос – мошенник. Не надо себя обманывать – все кончено. Выбросить пробирку в мусор и выйти из палаты с полным осознанием истинного положения вещей. Еще можно вернуться к жене, спасти карьеру. Похоронить Клаудию, а потом покаяться за ее губы, шаги. Это будет легко, ведь ее не будет, ее УЖЕ нет.

Он положил пробирку в карман и вышел из палаты. Нянечки, сестры и пациентки заметались перед ним в коридоре, перебегая из двери в дверь и прожигая его взглядами. Да, сеньоры и сеньориты, это я, тот самый полковник, навестивший свою прекрасную умирающую мулатку! Такая вот мыльная опера, сеньоры и сеньориты.

Он отчеканил восемьдесят три шага от палаты до выхода, не дрогнув.

5

Дед открыл глаза ровно в тот момент, когда полковник взялся за ручку двери.

– Карлоса нет. Он в парке Ленина на петушиных боях.

Дед сидел на своем обычном месте у подъезда. В клетках копошились его петухи.

– А что, он – любитель?

– О-о-о, знаток!

– А вы почему не пошли?

– Сегодня не мой день. Нет, не мой.

В парке Ленина группа петушатников плотно окружила импровизированный ринг, огороженный привязанными к палкам веревочками. В стороне под деревом лежал мертвый боец с окровавленными перьями и разорванным гребнем. Проигравший.

Карлос кричал, нависая над барьером и сдерживая напиравших сзади болельщиков, норовивших выпихнуть его на середину ринга к двум огненно-рыжим гладиаторам.

Полковник сел на скамейку. Не стоило лезть сейчас к петушатнику.

Лишь через полчаса Карлос вышел из круга под торжествующие возгласы и стоны разочарования. На руках он нес победителя, похожего на старую пеструю тряпку. Сквозь пальцы, державшие петуха под брюхо, сочилась кровь. Карлос лишь мельком глянул на полковника и сел рядом на скамейку. Из кармана он достал кусок бинта и какую-то вонючую мазь и стал обрабатывать раны бойца, едва державшего голову и прикрывавшего глаза полупрозрачными веками.

– Победа? – спросил полковник.

– Угу…

– Жить будет?

– Посмотрим… Вы принесли?

– Да…

Карлос едва заметно кивнул и продолжал заниматься петухом, безвольно свесившим крылья у него на коленях. Полковник смотрел на пальцы Карлоса – в крови, облепленные пухом.

– Помочь?

– Да… Держите бинт здесь…

Вдвоем они перевязали петуху бок и шею. Положив его на скамейку, Карлос стал обтирать руки обрывком бинта. Поймав взгляд полковника на своих окровавленных пальцах, ухмыльнулся.

– Ну, спросите…

Полковник промолчал, но Карлос не отставал:

– Вижу, вижу… Хотите спросить, читаю ли я петушиную кровь…

Не дожидаясь ответа, он слизнул кровь с пальца. Почмокав губами, произнес задумчиво:

– Этот петух – боец в двадцать пятом поколении… О, и дальше я вижу все его поколения – яйца-курицы, петухи-курицы-яйца… Его далекие предки приплыли на Кубу на корабле Христофора Колумба…

Он покосился на хмурое лицо полковника и расхохотался.

– Спокойно, полковник. Я читаю только человеческую кровь. Хотя странно, что вас так напрягло? А если бы я читал и куриную тоже, это повлияло бы на ваши намерения?

Полковник с удовольствием задушил бы Карлоса.

– Ну-ну, успокойтесь. Давайте…

Полковник вынул из кармана пробирку с кровью, отдал и отвернулся. Смотрел в сторону до тех пор, пока не услышал голос Карлоса.

– Ее можно вылечить, если найти одного типа.

Карлос замолчал, прислушиваясь к чему-то внутри себя. В руке он держал открытую пробирку с кровью.

– Какого типа?

– Мужика… любовника, который ей дорог…

– Ну… и что я должен делать?

Карлос посмотрел на полковника сбоку и сказал безразлично:

– А это не вы. Это другой мужик.

– Какой другой?

– Другой.

– Не было у нее другого!

Полковник едва сдерживал раздражение.

– Был…

– Ну, может раньше…

– Нет. После вас, – сказал Карлос уверенно.

– Не было у нее никого после меня! – полковник уже кричал.

Кричали петушатники вокруг ринга. Петух на скамейке сучил лапами, слабо дергал головой, пытаясь ее приподнять.

– Был, иностранец, – безжалостно пригвоздил Карлос.

– Какой иностранец? – взвился полковник. – Да она вернулась с Гаити три месяца назад! А через шесть недель свалилась. Какой иностранец? Когда?

– А вы думаете, шести недель недостаточно для романа. Хватит и шести часов.

Полковнику потребовалось досчитать про себя до десяти, чтобы кое-как унять противную внутреннюю дрожь.

– Как его зовут? – выговорил он наконец.

– Не знаю. Он по-французски с ней говорит. Это я вижу…

– Как же так? Это вижу – это не вижу, – злился полковник.

– А вы думаете, это как в справочнике – с именами и персональными данными? Это не досье, это сон в тумане… Они зажигали в Тринидаде… А потом она заболела.

– А он?

– Не вижу. Надо искать его. Он нужен.

– Ну, допустим, мы его найдем. Что дальше?

– Дальше я скажу…

– То есть? Вы хотите, чтобы я вслепую играл с вами в какие-то дурацкие игры?! Зачем нам его искать?

– Нужна его кровь.

– Зачем?

– Не знаю. Это откроется потом, когда мы его найдем.

Полковник молчал. Карлос сказал невозмутимо:

– Слушайте, полковник, вы определитесь, хотите вы чего-то или нет. Что вы как баба. Возьмите себя в руки.

Полковник молчал. Карлос вздохнул и забубнил:

– У нее на левом плече шрам. Поранилась во дворце на Гаити, куда вы ездили вдвоем. Там же вы ее и трахнули первый раз. А потом зашивали рану в какой-то комнате убогой.

Карлос встал, взял петуха под мышку:

– Отдам его деду на излечение. А потом мы можем поискать этого парня. Вы идете?

И пошел, не дожидаясь ответа. Полковник поплелся следом, пришибленный.

– А что еще было за неделю до того?

Карлос помолчал, словно сомневался, говорить ли, и сказал:

– За неделю до того вы убили человека. Подробности нужны?

– Нет! – оборвал полковник резко. И, переборов приступ паники, спросил у спины Карлоса: – Вы знаете все, что со мной было?

– Я не знаю, все ли. Я многое вижу, но откуда мне знать – все это или не все.

– Что еще вы видели про меня?

– Многое…

– Ну расскажите.

– Зачем? Вы что, сами не знаете?

– Я знаю. Я хочу знать, что знаете вы?

– Всю вашу жизнь…

– Черт тебя возьми! Почему ты не сказал, что все обо мне узнаешь!

Карлос пожал плечами, не оглядываясь:

– Тебе же нужны были доказательства. А как я еще мог доказать…

– Я убью тебя!

Карлос остановился и обернулся. На полковника жалко было смотреть.

– Я это предвидел, – сказал Карлос невозмутимо. – Записал видео, где предупреждаю, что, в случае моей смерти или исчезновения, все вопросы к полковнику Альваресу. Видео попадет в интернет, если что…

– Ты что! Это у меня просто вырвалось! Я не убийца!

– Видел я… – произнес Карлос веско и пошел дальше.

Назавтра около полудня они встретились в баре «Дос Эрманос» в двух шагах от съемной квартиры, где жил теперь полковник. Всю ночь он промаялся, без конца прокручивая в голове события последних дней, и с каждым новым оборотом события эти выглядели все более странными, а его собственные поступки все более нелепыми. И когда в баре он подошел к Карлосу, сидевшему у стойки, то сказал вместо приветствия:

– Слушай, я не поеду.

Он предпочел бы сообщить это по телефону, если бы у Карлоса был телефон.

– Угу… – промычал Карлос, будто ничего другого и не ожидал.

– Ладно, – сказал полковник, – забудь все, что ты узнал там про меня. Это в твоих же интересах.

Полковник отвернулся и пошел к выходу и услышал за спиной:

– Помнишь, что она тебе сказала в Порт-о-Пренсе, когда уезжала?

Полковник остановился. Несколько ранних похмельных туристов смотрели на него.

– Она тебе сказала: «Ты, как всегда, спокоен. Нет, ты – безмятежен…» Помнишь? Это было последнее, что ты от нее услышал. А теперь льешь крокодиловы слезы!

Да, это были ее последние слова.

– Знаешь, почему у тебя до сих пор ни морщинки – лицо, как задница младенца? Потому что ты думаешь только о себе, о своем удобстве! Всю жизнь ты жил для себя! Самовлюбленный индюк, равнодушный эгоист под личиной доброго малого! И она это чувствовала! Она бросила тебя, потому что знала, что не нужна тебе! Никто тебе не нужен! Ничего тебе не дорого, кроме твоего драгоценного спокойствия! – Карлос не стеснялся орать на весь бар.

– Закрой рот, – дохнул полковник в лицо волшебнику, подступив.

Но он был потрясен – опять потрясен. Никто, ни одна живая душа не могла слышать тот его последний разговор с Клаудией. А Карлос и не думал заткнуть фонтан или хотя бы прикрутить звук.

– А той, что ты бросил давным-давно черт знает где, помнишь, что ты ей сказал?

– Замолчи…

– Она пришла к тебе в тюрьму, рыдала, а ты ее «утешил», сообщил, что женат, но непременно разведешься и примчишься за ней. Ты тоже рыдал, канючил, что не мог признаться раньше. Ты знаешь, что с ней было потом? Знаешь?!

Полковник не знал. Он ничего не знал о ней, о той безвозвратно далекой, с тех пор как она вышла из его камеры на другом конце света.

– Умерла? – услышал полковник свой сдавленный голос.

Карлос хихикнул гадко:

– Нет, не умерла. Ты, конечно, убил ее, но она выжила.

– Ты не можешь знать… – задохнулся полковник. – Мы говорили на другом языке!

– Крови все равно, на каком языке.

Если где-то в самых дальних закоулках сознания полковника еще оставались сомнения в способностях этого типа, то в этот момент они исчезли. Значит – он дьявол. Он знает всё! Всё! И полковнику придется с этим жить.

– Что с ней случилось? – пробормотал он еле слышно.

– Я не знаю… Дальше я не знаю, – сказал Карлос равнодушно, – у меня ведь нет ее крови. Может, и умерла потом. А теперь у тебя умирает эта. Ты едешь в Тринидад, или она не встанет… Где твоя сумка? Или ты так поедешь?

Полковник, провожаемый взглядами посетителей, вышел из бара.

Через шесть часов они уже пили в баре на главной площади славного города Тринидад-де-Куба. Полковнику пришлось потратиться на такси, чтобы не болтаться девять часов в автобусе. Всю дорогу они молчали и теперь сидели, глядя в разные стороны. Сцена в баре все еще висела между ними мутной пеленой.

Полковник смотрел на здание Музея романтики – колониальный особняк, выкрашенный для туристов в яркий желтый цвет с голубыми ставнями на окнах. Открыточный вид довершали высокие белоствольные пальмы по периметру площади. В тени колоннады шла торговля сувенирами. Стадами бродили туристы, фотографировали осла, дремавшего в тени возле бара. Его хозяин, маленький старичок в большой шляпе, позировал на нем верхом. Солнце висело над черепичными крышами.

А Карлос смотрел в другую сторону, на прилегающую улицу, где виден был вход в сувенирную лавку и висели майки с портретами Че.

– Слушай, я там в баре, кажется… того… перегнул… – сказал Карлос. – Просто голова гудела с похмелья…

Полковник подождал собственно извинений, но не дождался.

– Если это извинения, то они приняты, – сказал он. – Что мы здесь делаем?

– Мы ищем ее любовника, – сказал Карлос.

– Если он француз, то он давно уехал – это же ясно.

– Во-первых, неизвестно, француз ли он. Во-вторых – какая разница? Он нам нужен, кем бы он ни был, хоть эскимосом. За этим мы здесь, чтобы узнать, кто он и из какой страны.

– И как мы это узнаем?

– Я видел, они сидели в баре, откуда видна площадь и Музей. Разругались. Он бросил ее и ушел… Так что нам надо найти этот бар, может, там запомнили эту парочку.

Полковник посмотрел на площадь. От нее в разные стороны растекались улицы.

– Здесь может быть десятка полтора баров с видом на Музей романтики. И о чем мы будем спрашивать барменов? «Не помните ли вы тут два месяца назад мулатку и иностранца?» В здешних барах только и сидят мулатки с иностранцами.

– Они поругались, и он ушел. Их могли запомнить. У тебя ведь нет ее фото?

Полковник покачал головой.

– Ну, тогда начнем прямо отсюда. Спрашивай ты – ты у нас душка.

Карлос кивком подозвал официанта, и полковник задал ему вопрос, на что получил ответ, что тот никакой ссорящейся пары не помнит, да еще два месяца назад, да еще мулатку с иностранцем, да их тут ходит каждый день… Они вышли и остановились напротив открытой двери сувенирной лавки.

– Зайдем, – сказал Карлос.

– Зачем? Хочешь спросить там?

– Зайдем на минуту.

В тесной комнатке, завешанной и заставленной картинами и дешевыми сувенирами, пахло лаком и потом. Продавец, черный парень лет тридцати пяти, увидев Карлоса, изменился в лице.

– Привет, Рейньер, – сказал Карлос неприветливо.

– Привет… – Рейньер отвернулся и стал поправлять деревянные статуэтки на полках, демонстрируя, что занят.

Это не помогло. Карлос подошел к нему вплотную и что-то бубнил в ухо вполголоса, чтобы полковник не слышал. Рейньер насупившись протирал пыль, чего, судя по всему, давно не делал. До полковника долетали обрывки бормотания Карлоса.

– Это он… Хочешь, я тебя познакомлю? Хочешь?

– Оставь меня в покое.

– Это он… Я тебе говорил…

– Это твои дела.

– Ты не понимаешь! Неужели ты не понимаешь?!

– Карлос, меня не интересуют твои махинации…

Спасаясь, Рейньер бежал в подсобку, но Карлос поплелся за ним. Полковник подошел поближе к открытой двери, будто бы рассматривая картины на стене.

– Я сотворю чудо! – бубнил Карлос. – Настоящее чудо на твоих глазах… Но ты же… Даже если сейчас тебе явится Элегуа́[8], ты его не увидишь!

– Карлос, успокойся! Иди! Иди!

Дальше довольно долго неразборчиво. Потом опять громко и явственно голос Карлоса:

– …И вы, вы болтаете о таинствах! Вы… – долго неразборчиво, а затем: – И вы говорите с ориша́ми[9] – да вы просто мошенники! Вы ни во что не верите, даже в очевидное!

– Карлос, ты распугаешь мне покупателей!

Пара старичков-европейцев, зашедших в лавку, действительно сразу ретировались.

– Покупатели! Господи! Рядом с тобой такое происходит, а ты – о покупателях! И ты – бабалао[10]! Да кто тебе это сказал!

Карлос выскочил из подсобки и бросился к выходу. Следом выбежал Рейньер. Он явно опасался, что Карлос разобьет что-то в припадке бешенства. Полковник догнал Карлоса только через квартал.

– Что это было?

– Тупица, просто тупица! – Карлос все еще шипел, как плевок на горячей сковородке.

– Кто это?

– Местный бабалао! Ничтожество! Они не принимают меня! А сами – во что они верят? Ни во что!

Полковник решил пока не расспрашивать, хотя его интересовало, зачем его показывали бабалао и о каких чудесах шла речь.

Они обошли площадь и переулки, заходя в каждый бар, откуда можно было видеть хотя бы угол или крышу Музея романтики. Везде приходилось выпивать – без заказа и чаевых бармены в разговоры не вступают. Посетив пять заведений, они добрались до ресторанчика на крыше, сели за столик. С высоты третьего этажа виднелась крыша Музея романтики среди сплошного настила красной черепицы. Солнце село, в ущельях между домами бродили толпами искатели карибской романтики. Гости города и хозяева готовились к долгой жаркой ночи. Смех и голоса в стремительных сумерках…

Подошла официантка – белая, лет тридцати. На груди табличка с именем Лаура.

– Добрый вечер, Лаура, – сказал полковник с самой обольстительной улыбкой.

Лаура улыбнулась в ответ.

– Добрый вечер, сеньор! Я подумала, вы иностранец.

– Нет, дорогая. Я имею удовольствие быть соотечественником такой очаровательной девушки! Нам, пожалуйста, два рома.

– Конечно, сеньор!

Когда она принесла ром, полковник перешел к делу:

– У меня к вам просьба. Я ищу мою девушку. Она сбежала с иностранцем месяца два назад.

– От вас? Не может быть, – удивилась Лаура, кажется, искренне.

– Представьте себе. Конечно, она сделала глупость, теперь ей стыдно, и она прячется от меня. Помогите мне найти ее.

– Я бы с удовольствием, но чем же я могу помочь?

– Вспомните, пожалуйста, они были здесь месяца два назад. Девушка мулатка и белый парень. Говорили по-французски. Поссорились, и он ушел.

Официантка внимательно посмотрела на полковника.

– Как ее зовут?

– Клаудия.

– Да. Ее звали Клаудия. Он бросил ее здесь. Она сидела и плакала, когда пошел дождь. У нас, видите, здесь нет крыши, а когда ливень – зонтики не спасают. Я предложила ей зайти в кухню, но она отказалась и сидела, пока не промокла. Потом я все-таки уговорила ее, дала полотенце и чашку кофе. И он пришел за ней.

Удача.

– Как его звали?

– Не знаю. Она называла его как-то странно, но я не помню. Вы можете спросить у моей тети. Им нужна была комната, и я отправила их к ней. Она сдает. У нее, кстати, сейчас свободно.

– Мы с удовольствием у нее поселимся, – сказал полковник.

Через полчаса хозяйка, сеньора лет пятидесяти, уже показывала им комнату в доме недалеко от площади, где, кроме двух кроватей, стояли только тумбочка и шкаф.

– Вам одну комнату или две?

– Две, – сказал полковник.

Это было накладно, но ночевать с Карлосом в одной комнате было выше его сил.

– Меня зовут Нивия. В салоне можно смотреть телевизор. Завтрак и ужин я накрываю в патио. Но это за отдельную плату. Вы будете ужинать?

Полковник посмотрел на Карлоса. Тот не выразил желания.

– Нет, – сказал полковник. – Ужинать не будем. У вас очень уютно. Иностранцы тоже останавливаются?

– Конечно! В основном – иностранцы.

– А вы не помните, у вас месяца два назад останавливалась пара – черная кубинка и молодой иностранец? Говорили по-французски.

– Да. Я их помню. Красивая пара. А вам зачем?

– Она – моя племянница, – сказал полковник.

– Племянница? – Хозяйка усмехнулась.

– Ну да. Дочь моей сводной сестры от второго брака моего папы. Уехала с иностранцем – и ни слуху ни духу. Мама беспокоится.

– Угу… Понимаю. Ну, они были у меня два дня, всего одну ночь ночевали. Говорили по-французски, это да. Но он не француз. Русский.

– Русский? – переспросил полковник.

– Русский.

– Вы уверены?

– Конечно! У меня останавливались русские. Я знаю, как звучит их язык. У меня музыкальный слух. Я окончила музыкальную школу по классу кларнета.

Хозяйка кивнула на стену. Карлос и полковник посмотрели на фото девочки с кларнетом.

– Это я, – сказала хозяйка.

– Очаровательное дитя, – улыбнулся полковник. – Но с кем же он говорил по-русски? Ведь не с девушкой?

– Нет. Он много говорил по телефону. И ругался. Я знаю несколько русских ругательств. Они так смешно звучат. А он перевел мне некоторые выражения.

– Какой славный парень, – сказал полковник.

– Да! Он очень приятный!

– А ну ругнитесь, – сказал Карлос.

– Не стоит, – сказал полковник.

Карлос ухмыльнулся.

– А паспорт у него украинский был. Но все же я уверена, что он говорил по-русски. У меня пятерка была по сольфеджио. Неужели я ошиблась?

– Необязательно, – сказал полковник. – Он мог быть с Украины и говорить по-русски. Как его фамилия?

– Сейчас. Я паспорта записываю, отношу в эмиграсион. Вы же знаете порядок.

Нивия принесла книгу, куда записываются паспортные данные всех постояльцев. Там действительно обнаружилась Клаудия. А его имя хозяйка никак не могла прочесть, хотя оно и было записано ее собственной рукой.

– Геор… Георди… Геор…

Полковник взял книгу и прочел:

– Георгий Гершович… Гершович – это скорее еврейская фамилия.

– Так он что же, еврей?

– Русско-еврейский украинец. Там все сложно. Я сфотографирую, с вашего позволения?

Полковник сделал телефоном фотографию страницы.

– Они не говорили, куда едут?

– Кажется, собирались в Гавану. Они все время ругались, мирились и опять ругались. Он был влюблен в нее, как сумасшедший. Да, он точно потерял голову.

– В чем это выражалось? – спросил полковник.

– Ну, он так смотрел на нее… Я же не слепая. Они такая чудесная пара… Если что-то нужно, обращайтесь.

Когда хозяйка ушла, Карлос закрыл дверь и остался стоять, привалившись к стене.

– Теперь мы знаем, кто он. Что дальше? – спросил полковник.

– Надо его найти.

– Он нужен?

– Да. Это он. Этот дождь на крыше, когда она промокла. Я видел это, только не знал, где это находится. Но я видел – он вернулся, а она, мокрая, сидела и плакала. Он ее увел из ресторана, они бежали и свернули в какой-то двор… какие-то сараи… Трахались под дождем… Он сказал ей, что уедет, но вернется за ней обязательно…

– Что ж ты мне голову морочил, если и так уже знал, где это было?!

– Я не знал наверняка!

– Ладно. Вот мы знаем, что этот – тот, что он русский. Даже знаем его имя и что? Поедем на Украину?

– Он сказал, что вернется за ней. Мы сможем его использовать.

– Для чего?

– Для определенных действий, которые помогут Клаудии…

– Но Клаудию отключат от жизнеобеспечения через два дня!

– Он должен вернуться. Возможно, он уже на Кубе. У тебя есть знакомые в таможне, чтобы навести справки?

– Нет… Я подумаю, как выйти на таможню. Но я и пальцем не пошевелю, пока ты не объяснишь мне, для чего он нужен.

– Я пока не вижу этого ясно…

– Ты темнишь! Ты все придумываешь на ходу! Это я вижу, это не вижу, а этого я не понял! Ты просто крутишь мне мозги!

– Всему свое время!

– Я башку тебе сверну!

– Пошел ты!

– Говори! Что он должен сделать?!

– Я буду сообщать тебе то, что сочту возможным, и тогда, когда это будет нужно, а ты закроешь рот и будешь делать что скажу, – холодно отчеканил Карлос. – Или пошел ты…

Карлос ушел в свою комнату. Полковник заставил себя принять душ.

Когда он вышел в патио, Карлос сидел в кресле и снимал себя на смартфон.

– Вот я у цели. Все случится. Реки вспять, реки вспять! Реки принесут ее… И это будет только мое дело… И парень уже здесь, и его кровь подходящая…

Парень уже здесь. Какой парень? Полковник подслушивал, стоя в дверях своей комнаты за спиной Карлоса, и оказался в кадре, когда телефон немного изменил угол съемки. Увидев полковника на экране, Карлос выключил запись и спрятал смартфон в карман.

– Неплохой у тебя телефон.

– Я не пользуюсь им как телефоном. Только для видео.

– Блог ведешь? «С вами кровавый Карлос»?

– Какой еще блог… Так, что-то вроде дневника.

– О ком ты говорил? Кто придет?

– Не стыдно подглядывать, полковник?

– Ты о Клаудии говорил?

– Нет. Это совсем другое дело. У меня много дел…

– А тот парень?

– Я же говорю, у меня много разных дел…

– Такое совпадение, да? Ты говоришь о каком-то парне, но это совсем не тот парень.

– Да, совсем не тот!

Полковник долго смотрел на Карлоса, решая: повалить его прямо сейчас на пол, и душить, и добиться от него ответов на все вопросы, или подождать…

– Мне нужно поесть и выпить. Я иду в бар, а ты? – сказал Карлос невозмутимо.

Полковник покачал головой.

– Тогда дай мне денег. Мы договорились…

Полковник протянул купюру.

– Этого мало, – сказал Карлос и получил еще одну.

…Опять полковник шел за Карлосом, бредущим по извилистой улице к площади. В полумраке звучали голоса, смех и стук костяшек домино. Все окна и двери нараспашку, а за ними в тусклом свете телеэкранов застыли в креслах полуодетые старухи. Проходя по узкому тротуару, можно глаза в глаза упереться в чье-то лицо за окном…

Карлос вошел в бар на главной площади. Полковник сел на каменные ступени храма. Со своего места он хорошо видел через окна бара его освещенное нутро и Карлоса за столиком. На площади бродили туристы в белых панамских шляпах с черными лентами, а вокруг площади сидели кубинцы на террасах, балконах и порогах своих домов.

Карлос ведет какую-то игру… какую-то игру… Полковник попытался продвинуться дальше этого глубокого умозаключения, получалось с трудом. Если Карлос читал кровь Клаудии, он должен был увидеть все подробности ее отношений с этим Гершовичем, увидеть сразу, в том числе – и где они остановились в Тринидаде, и в каком баре они сидели. Зачем же Карлос устроил всю эту беготню по барам? Он сразу должен был знать и имя Гершовича, и кто он, и откуда? Что на самом деле нужно Карлосу? Он ведет какую-то игру, вернулся полковник к исходному своему умозаключению. Голова отказывалась работать. Сидя на теплых каменных ступенях, он проваливался в сон и испуганно дергался, когда голова падала на грудь. Очередной раз клюнув носом, он увидел перед собой Карлоса.

– Ну что ты маешься? Пойдем поедим, – сказал Карлос и пошел обратно к бару.

Полковник плелся следом и думал: задавать ему все те вопросы бесполезно. Ждать и смотреть, к чему он приведет. Ждать – по крайней мере до завтра.

Ели молча. Карлос заговорил, только когда было покончено с говядиной и фасолью.

– Мне этот дар достался свыше – его внедрили посредством молнии прямо в голову. Это настоящее чудо, ты понимаешь? Настоящее – безо всяких фокусов. Я знаю, ты ищешь объяснения, поэтому и таскаешься за мной. Твоя мысль мечется в поисках какой-нибудь лазейки, щели, но ее нет. И тебе не остается ничего другого, как поверить в то, что я действительно могу, и это разрушает твой мир…

Карлос подождал вопросов, но не дождался и сказал:

– Я встречался с ним.

– С кем?

– С Элегуа. Они, эти сантеро, врут, что видят оришей, говорят с ними, входят в транс. Они просто шарлатаны, грошовые фокусники. Я говорил с Элегуа! Я видел его, как тебя!

– Как это случилось?

– Меня ударила молния, когда я был в поле. Я тебе рассказывал. Когда очнулся, вокруг горел тростник, а я лежал на земле, покрытой горячим пеплом. И тут я увидел Элегуа…

Карлос помолчал. Его лицо ничего не выражало, но глаза, и без того малоподвижные, теперь совсем остановились, вперившись в угол стола.

– Как он выглядел? – спросил полковник.

– Как ему положено… Молодой парень… Такой… приветливый – улыбался все время…

– Откуда он взялся? Вышел из пламени и дыма?

Карлос глянул на полковника и, убедившись, что тот серьезен, продолжил:

– Да… Но это не было, как… в кино. Он просто вышел из дыма, как нормальный человек, только огонь его не беспокоил. Ему не было жарко, и одежда на нем не тлела, как на мне. Хотя и меня огонь не беспокоил. Я видел, что одежда дымится, но мне было все равно. И он заговорил…

– Ты слышал его голос?

– Да. Обычный голос обычного парня.

– Как же ты понял, что он – Элегуа?

Карлос посмотрел с изумлением.

– И что он сказал? – продолжил полковник.

– Много чего. Но я не буду тебе рассказывать…

– Почему? Ты сам начал.

– В свое время… Просто ты должен знать, что я с ним говорил.

Карлос перевел взгляд куда-то за плечо полковника и ухмыльнулся. Полковник оглянулся и увидел мулатку лет тридцати, болтавшую у стойки с барменом. Словно почувствовав на себе взгляд, мулатка оглянулась и улыбнулась полковнику.

– Она все время пялится на тебя, – сказал Карлос с ухмылкой.

– Может, на тебя, – сказал полковник.

– Брось, ты знаешь, что на тебя. Пойдешь с ней?

– С чего бы?

– Почему нет? Ну да… У тебя же Клаудия…

Полковник посмотрел на Карлоса. Что это он? Хамит?

Карлос продолжал все с той же гаденькой блуждающей ухмылкой:

– На тебя ведь всю жизнь бабы вешались. Почему?

– Отстань.

– Ладно, чего там. Все равно я все о тебе знаю – во всех подробностях. Просто объясни мне, что в ней такого, в той Клаудии, чего нет в этой.

Полковник не ответил. А Карлос все поглядывал на мулатку у стойки.

– Ну иди, полюби ее. Ты же мастер любви.

– Отвали.

– Почему нет? В чем разница? Я правда не понимаю, расскажи.

Полковник смотрел через окно на улицу, где в желтом свете фонарей шевелилась и медленно перетекала пестрая туристическая масса.

– Скажи, в чем разница, я хочу понять, – не унимался Карлос.

– Что ты хочешь понять?

– Вот у тебя было три женщины. Кстати, это примечательно, ты ведь не трахался больше ни с кем, кроме этих трех, я же знаю. Ты делал с ними одно и то же. Спрашивается: в чем разница?

Карлос снова сделал паузу, давая возможность полковнику ответить, но не дождался ответа.

– Все одно и то же: твои безумства, страдания, свидания – не говоря уже о постели. И, справедливости ради, даже безумства твои разнообразием не отличались – так, легкие вариации. Не буду сейчас вдаваться в подробности.

– Иди к черту.

Теперь полковник разглядывал Карлоса. Это был какой-то новый, неведомый Карлос. Откуда вдруг это красноречие? И этот полемический жар, которого еще полчаса назад в нем и предположить невозможно было.

– Нет, правда, зачем ты их менял?

– Ты же все знаешь, – сказал полковник. – Ты читаешь мою кровь. Что тебе непонятно?

– Твоя кровь не передает твои чувства.

– Как так? Кровь – это же то, что внутри. Говорят же: горячая кровь, голос крови, взыграла кровь.

– Мало ли что говорят. Ты же врач, ты знаешь, что кровь – это просто кровь.

– Я знаю. Но если кровь – это просто кровь, то ты шарлатан.

Карлос рассмеялся, будто профессор, услышавший во время диспута дурацкий вопрос от студента.

Откуда-то вышли музыканты, встали в углу и грянули «Накрась свои губы, Мария».

– Да, мне это тоже странно, – сказал Карлос с лукавой профессорской улыбкой. – Казалось бы, если уж я читаю кровь, то она должна передавать все чувства и движения души, но – нет. Я вижу события, причем вижу их не изнутри носителя, а снаружи, со стороны. Это как фильм. Обрывки кинопленки, а носитель крови – как герой картины.

– Ты не читаешь, о чем я думал, что чувствовал в тот момент? – Полковник не смог скрыть возбуждения.

– Не читаю! Так что расслабься. Поэтому я хочу понять, что ты чувствовал, когда решал: вот она, моя судьба, или что ты там вообще решал. И бросал при этом предыдущую судьбу.

Когда я познакомился с Марией, она была красотка, доверительно сообщил солист, подпевки взывали: накрась, накрась свои губы, Мария!

Полковник молчал, оглушенный и осчастливленный этой доброй вестью – чудотворцу недоступны мысли и чувства всей его прошедшей жизни.

– Хорошо. Упростим задачу, – продолжал Карлос увлеченно. – Возьмем твою последнюю, Клаудию эту. Что ты чувствуешь к ней. Что в ней такого?

Но промчались годы, и, пережив разочарования, Мария больше не красит губы. Накрась, накрась свои губы, Мария, и ты расцветешь, как раньше…

– Я могу бесконечно смотреть, как она ест апельсин, – сказал полковник.

Карлос в полном восторге тряхнул головой.

– О! Старые полковники – большие фантазеры! То есть у тебя такой критерий: если можно всю жизнь смотреть, как она ест, то – бинго! – это любовь?

– Это образно, если ты понимаешь, а не понимаешь – отвали…

– А теперь я тебе скажу кое-что. – Карлос приосанился, будто на трибуне. – Видел я вашу любовь, всю вот эту возню, всегда одинаковую. Вот ты любил-любил одну, потом другую, потом снова первую, а потом третью, а на самом-то деле – ведь все одно и то же. Та же возня в постели или по кустам. И вообще насмотрелся я на вас. Вы так скотски однообразны. Вы привыкли думать, будто ведете какую-то духовную жизнь в облаке возвышенных чувств. Но если смотреть непредвзято, то большую часть вашего времени занимает унылая физиология: вы едите, ходите в уборную, спите и делаете вот это самое, что называете любовью. Такая тоска видеть это бесконечно! Вы – просто унылая биомасса!

О Мария, Мария, накрась свои губы после всех разочарований…

Полковник разглядывал Карлоса. Кто это? Это тот самый Карлос, что выпросил у него десятку на ужин?

– Кто это – «вы»? – спросил полковник.

– Кто-кто! Люди, человеки…

– А ты кто? Ты уже сверхчеловек?

– Я-то? – ухмыльнулся Карлос. – Ну уж точно не один из вас. Узнаешь еще, кто я…

– Угу… Карлос Великий. Элегуа назначил тебя своим апостолом?

Карлос странно посмотрел на полковника и промолчал. Перевел взгляд на стойку бара.

– Она все пялится на тебя.

Полковник не стал оглядываться.

– Если она тебе не нужна, дай мне денег.

Это уже был прежний Карлос. Вдруг. Будто рычажок внутри него заскочил в стандартное положение.

– Я дал тебе на ужин, – буркнул полковник.

– Дай еще.

Полковник глянул в сторону стойки. Мулатка тут же обернулась и улыбнулась ему.

Накрась свои губы, Мария, и танцуй, танцуй со мной.

– А как же скотское однообразие и все такое? – съязвил полковник.

– А я не говорил, что я против скотства. Я только не ищу в этом возвышенного. Денег дашь?

– Послушай, мы не договаривались, что я буду оплачивать тебе еще и шлюх.

– Ну, не мелочись. Это недорого.

Музыканты отожгли про Марию и затянули про девчонку из Гуантанамо.

Получив от полковника еще несколько купюр, Карлос встал и пошел к стойке. Начал что-то бормотать на ухо мулатке. Минут через пять она взяла его за руку и повела к выходу. Поравнявшись с полковником, Карлос задержался и навис:

– Знаешь, где я встретил Элегуа? На том самом поле…

Полковник смотрел на Карлоса снизу вверх.

– Ты помнишь то поле? – произнес Карлос медленно.

– Какое?

– Поле перед домом твоей бабки.

Полковнику показалось, что это сказал кто-то у него внутри. Стало жарко.

– При чем здесь моя бабка?

– Ты в детстве жил у бабки, рядом с полем. Когда-то это было ваше поле, как и все поля в округе…

Карлос сделал ударение на слове «ваше». Черт, что это? – завертелось в голове полковника панически и безответно. Еще в Гаване он почувствовал слабый укол беспокойства, когда Карлос сказал, что нужно ехать в Тринидад. Почему в Тринидад? Но тогда полковник сразу же погасил эту тревожную лампочку, случайно и необоснованно вспыхнувшую в его голове. В самом деле, Тринидад – второй туристический центр. Куда же еще поехать иностранцу с кубинской девчонкой, как не к Карибскому морю… И вот вдруг всплывает это поле…

Мулатка смотрела на полковника из-за спины Карлоса насмешливо, будто уже участвовала в каком-то заговоре.

– Я не понимаю, при чем здесь то поле, – сказал полковник.

– Скоро поймешь, – сказал Карлос.

– Нет! Сейчас!

– Это длинный разговор. В свое время ты все узнаешь.

– Хватит! Я задал тебе вопрос!

– Не ори…

Полковник схватил руку Карлоса и придавил к столу. Несколько посетителей в баре посмотрели на них.

– Ты что заладил «в свое время, в свое время»? – Полковник понизил голос. – Что за игры?

– Успокойся. В свое время, значит – в свое время. Мне самому не все еще понятно.

Карлос вырвал свою ладонь из-под ладони полковника, но не ушел, будто не все еще сказал.

– Поле рядом с домом детства – странные воспоминания, правда?

И Карлос легонько подтолкнул девушку к выходу.

– До завтра. И не ходи за мной.

Полковник видел, как они прошли мимо окон. И тут же следом за ними проследовал знакомый силуэт – черный парень в длинном плаще. Полковник выскочил из-за стола на улицу. Впереди, в полусотне шагов, шли Карлос и девушка, поочередно пересекая полосы света из дверей кабаков. Никто их не преследовал.

Официант тронул полковника за локоть.

– Сеньор, вы забыли заплатить…

– Я еще не ухожу.

Он вернулся в бар.

Я сам парнишка простой, из края, где растет пальма, откровенничал солист на бис.

Полковник долго сидел у стойки, прежде чем заговорил с барменом. Через пять минут он уже знал, как зовут ту мулатку и где ее найти. На всякий случай.

6

Полковник проснулся рано, около шести – за окнами темень. Заглянул к Карлосу. Его постель была пуста и не разобрана. Явится не раньше восьми. Никакой утренней свежести не наблюдалось. В патио во сне бормотал попугай.

Возле Музея романтики полковник разбудил водителя, парня лет тридцати, спавшего на заднем сиденье «шевроле» конца пятидесятых.

– Доедет до фи́нки[11] «Эрмоса» твой ровесник революции?

– Обижаете…

Когда они выехали из города, рассвело, и птицы стали кричать громче, чем урчал двигатель старого «американца».

На двадцатом километре дороги среди сахарных полей они свернули направо. За деревьями замелькал колониальный особняк с новенькой крышей из красной черепицы.

– Вам прямо к музею? – спросил парень. – Там еще закрыто.

– Нет. Мне дальше.

– Дальше нет ничего. Только поля.

– Там есть один домишко. Я покажу.

– Вы из этих мест?

– Да. Этот музей – дом моего отца…

Полковник тут же пожалел о своих словах – к чему это детское бахвальство! Парень посмотрел на него с благоговением.

– Это был ваш дом?

– Дом моего отца, и деда, и прадеда…

– Ух ты, интересно, наверно, когда твой дом превращают в музей.

– Не знаю, я в нем не жил.

– Надо же! И все это было ваше? Все эти поля!

– Моего отца…

– Ну да. Вы ведь уже после революции родились? Году в семидесятом?

– В пятьдесят девятом.

– Не успели, значит, пожить господином?

– Не успел.

– Обидно…

Полковник взглянул на парня – нет, не издевается.

Господский дом скрылся за холмом, асфальт незаметно перетек в проселок, и не осталось ничего, кроме тростника, возвышавшегося по обе стороны. Парень больше ни о чем не спрашивал – всем своим видом показывал, что уважает чувства бывшего «плантатора» на бывшей «своей земле».

Скоро показался одноэтажный дом, похожий на амбар с пристроенной террасой. Дорога проходила прямо мимо дома, а по другую ее сторону до горизонта – тростниковое поле.

– Здесь, – сказал полковник.

Бабушка не пускала его играть в этих джунглях, говорила «заблудишься и пропадешь». Двадцать лет назад она умерла, и полковник больше сюда не возвращался. Дом передали местному кооперативу.

На террасе стояли два кресла-качалки из крашенного в белое металла. Таких наштамповано, наверно, миллион – для каждого кубинского дома. На бельевой веревке трепетала одинокая майка. Кто-то обитал здесь, но внутри – ни звука. Крестьяне встают рано. Будь кто-то дома, давно уж был бы на ногах. Полковник постучал в дверь и, ожидаемо не получив ответа, обошел дом через заросший травой и кустарником сад и заглянул в окно. Помещение, служившее раньше амбаром, перестроил в жилище его дед. Деревянные оштукатуренные перегородки делили общее пространство на комнаты. Стекол в окнах не было. Сквозь неплотно прикрытые жалюзи полковник видел обшарпанный стол и два стула, диван у стены. Цвет стен, кажется, не изменился со времен его детства – тусклый, горчично-желтый. Над столом висело радио. Этот древний аппарат – пластиковый ящичек с проволочной сеткой на передней стенке – полковник помнил на ощупь. Каким-то чудом он не только уцелел, но и висел на своем обычном месте.

Прежде чем заглянуть в следующее окно, полковник вдохнул поглубже. Это было окно в его детство. В детскую. Здесь жалюзи сжимались плотнее и позволяли рассмотреть лишь часть пола, да еще поверхность стола у самого окна. На голой исцарапанной столешнице лежали старые журналы, штук десять – «Сахарная промышленность». Один журнал желтел распахнутым разворотом. Ни бабушка, ни дед такое не читали – значит, сахарной промышленностью интересовался новый жилец. На видимом участке цементного пола полковник узнал несколько выбоин и глубоких царапин, врезавшихся в его мозг навсегда, как в этот цемент. Бабушка драила полы с мылом раз в неделю по субботам, но царапины от этого не сглаживались. Полковник снова вернулся взглядом к журналам. Что-то там его зацепило, что-то было нацарапано карандашом на полях открытой страницы. Всего несколько слов, которые он видел перевернутыми. С трудом удалось разобрать: «Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар!!!» Три восклицательных знака.

Полковник попытался провернуть рукой жалюзи так, чтобы они стали горизонтально и можно было увидеть всю комнату, но ничего не вышло – жалюзи были зафиксированы изнутри. Он снова стал смотреть сквозь щели, нагибаясь и поднимаясь на цыпочки, но деревянные планки располагались под одним углом и позволяли видеть только то, что находилось рядом с окном. Полковник оглянулся на дорогу. Водитель стоял у машины и наблюдал настороженно за телодвижениями клиента.

– Это дом моей бабушки! У меня просто нет ключей…

Водитель покивал в ответ.

Через жалюзи был виден еще нижний угол стеллажа, где лежали стопки пыльных журналов и справочников. А на полу под нижней полкой виднелось что-то круглое, завернутое в кусок полотна. Сползший край материи открывал небольшой фрагмент этого предмета. Стараясь как можно лучше рассмотреть его, полковник уперся лбом в жалюзи так плотно, что они врезались в кожу и оставили на лбу горизонтальные полосы. Из-под материи виднелись человеческие зубы, точнее – верхняя челюсть. А весь этот круглый предмет, очевидно, был черепом. Человеческим черепом. Полковник достаточно повидал черепов, чтобы не ошибиться.

Это было уже слишком. Все это было слишком! Вчера Карлос заговорил с ним о доме и поле. Почему здесь череп – в том самом доме, возле того самого поля? Чей это теперь дом? Чей череп? Подступало знакомое ощущение катастрофы, когда начинает слегка подташнивать и во рту появляется металлический привкус.

Полковник вышел на дорогу. Водитель вглядывался в его перевернутое лицо с поперечными полосами на лбу.

– Все в порядке?

– Да…

– Может, позвонить бабушке? Есть у нее мобильник?

Скрип колес. По дороге ползла повозка, запряженная двумя быками. На вершине горы тростниковых стеблей сидел парень в белой ковбойской шляпе и пропотевшей майке. Быки спали на ходу. Полковник не смог дождаться, когда они подползут, и пошел навстречу.

– Добрый день! Скажите, кто живет в этом доме?

– В каком? В этом? – переспросил парень, хотя других домов тут не было.

– В этом!

– Тут живет один мужик, но, говорят, он уехал в Гавану.

– Как его зовут?

– Я не знаю. Он один здесь живет.

– Как он выглядит?

Полковник шел рядом с повозкой. Парень посмотрел на него с высоты и пожал плечами.

– Ну, такой… старый…

– У него голова в ожогах?

– А… Да… Говорят, в него молния попала…

Полковник остолбенел, будто это его поразила молния.

7

Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар. Кто же мог представить себе такое?

Первый раз она попробовала сахар в четырнадцать лет, когда ее изнасиловал надсмотрщик. Алиока шла вдоль ручья, несла мешок кабачков; он подъехал верхом, слез с коня и встал перед ней на тропе. Солнце уже садилось, вокруг не было ни души, и она поняла, что сейчас это случится. Уже несколько дней надсмотрщик Игнасио поглядывал на ее ноги, когда она, подоткнув подол, кланялась кабачкам на грядках.

Убежать она не смела, сопротивляться – тем более…

Когда все кончилось, он достал из седельной сумки и вложил ей в руку два коричневых куска сахара. Это было щедро; он мог бы вообще ничего ей не давать. Мог бы и плеткой угостить для остроты ощущений, но пожалел ребенка. В конце концов, он тоже человек был – с гнилыми зубами, седой щетиной на остром подбородке, в рыжей засаленной шляпе.

Когда он сел на лошадь и уехал, Алиока поплакала, завернула сахар в лист дикого винограда и спрятала в траве. Искупавшись в ручье, она надела юбку и рубаху и только после этого вернулась к сахару: достала, понюхала, лизнула. Вкус ее поразил. Это было что-то абсолютное, чистое, совершенное. До сих пор она не встречала такого совершенства в окружающем мире. Она сидела на берегу и грызла сахар, запивая его водой из ручья. Съела один кусок. Второй, переборов соблазн, снова завернула в лист и спрятала под рубахой – для братьев.

Бежала через поля – нужно было успеть в барак, пока не стемнело. Надсмотрщики закроют ворота и побьют, если опоздать. Ощущала во рту вкус сахара и вкус любви – приторную сладость унижения.

Для нее не было, конечно, новостью то, что происходит между мужчиной и женщиной во время этих животных припадков. В общем бараке, где семейные нары отделялись только с помощью криво висящих тряпок, от этого просто некуда было деться. Только с ней самой этого до сих пор не случалось. Ничего такого особенного она не почувствовала, и это ее вполне устраивало – лишь бы было быстро и не больно. И если за это всегда будут давать сахар, то она не против: пусть с ней это делают хоть каждый день. Работать в поле гораздо тяжелей, а сахара за это не получишь.

Алиока пробралась на свою лежанку, когда в бараке уже погасили лучины. Мать зашевелилась рядом, схватила ее за руку и, притянув к себе, зашипела:

– Где тебя носит?

Алиока вложила ей в ладонь кусок сахара.

– Что это?

– Сахар.

– Где взяла? – Мать испугалась.

– Капатас[12] Игнасио дал.

Мать поняла и больше ни о чем не спрашивала.

Это было слишком дорого – кормить рабов сахаром, который они добывали. Тем, кто рубил тростник, так и не удавалось за всю их не слишком долгую жизнь не только попробовать, но даже увидеть вблизи кусок сахара. Только те, кто работал в сахароварнях, видели много сахара каждый день и иногда рисковали украсть кусок-другой. За это их били кнутом, травили собаками. И еще, конечно, сахар видели те, кто прислуживал в господском доме. У добрых хозяев горничные и лакеи получали его в качестве поощрения или, опять-таки, крали.

На следующий день в поле Алиока разогнула спину и посмотрела на надсмотрщика так, как никогда бы не осмелилась раньше. Он понял, мотнул головой, предлагая следовать за ним, и шагом направил свою лошадь к пальмовой роще. Алиока шла среди белых стволов, прислушиваясь к перестуку копыт впереди. И ее сердце стучало в унисон. Она получит еще сахара? Но в глубине души опасалась, что вряд ли.

…Когда Игнасио уже стащил с нее ее жалкие тряпки и нагнул перед собой, раздался резкий окрик:

– Эй! Что за дьявол!

Сеньор Антонио возвышался в седле над грядой кустарника. Игнасио натянул штаны, снял шляпу и побежал к сеньору. Тут же получив два удара плетью, он вскочил на лошадь и умчался. Сеньор Антонио не разрешал надсмотрщикам насиловать рабынь. И не потому, что это оскорбляло его нравственное чувство, – просто эти женщины принадлежали ему.

Алиока не смела двинуться и подобрать свою одежду; стояла голая, прикрывая ладонями грудь и лобок. Сеньор слез с коня и подошел к ней вплотную, так что ее лицо оказалось в тени его шляпы. От него пахло табаком. Никогда Алиока не видела его так близко, да, собственно, и сейчас видела только его сапоги. Согнутым пальцем он приподнял ее подбородок. Алиока смотрела мимо, на облако выше его левого уха.

– В глаза смотри.

Она посмотрела, но тут же заметалась взглядом, даже не успев разглядеть эти глаза.

– Как зовут?

– Алиока, сеньор, ваша прекрасная милость.

Это мать научила ее так отвечать – прибавлять к стандартному обращению «ваша милость» всякие красочные эпитеты: «прекрасный», «великолепный», «добрейший».

– Почему я тебя раньше не видел?

– Я не работаю в доме…

Антонио по-хозяйски положил руку на ее бедро. Она задышала часто и глубоко, но не от возбуждения – от страха: она знала, как это делают рабы и надсмотрщики, но как это бывает у сеньоров, она не видела и боялась совершить оплошность.

– Будешь работать на кухне. Иди к дворецкому, он тебе скажет, что делать.

– Спасибо, добрый сеньор, ваша милость!

– И скажи ему, чтобы ночью он дал тебе воды помыться, а потом привел ко мне.

Она не могла унять шумное дыхание: боялась – сердце разорвется. Сеньор неправильно истолковал это дыхание.

– Хочешь прямо сейчас?

Она дышала и молчала, глядя на его сапоги. Сеньор задумчиво погладил ее бедро, сжал ягодицу.

– Нет. Не хочу после этого козла. Он успел тебя трахнуть?

– Нет… – выдохнула она.

– А раньше?

– Да…

– Сукин сын…

Когда сеньор уехал, Алиока оделась и пошла в сторону господского дома. С дыханием постепенно справилась, но голова разрывалась от мыслей. Ее берут в дом! И не просто в дом, а на кухню! И не просто на кухню, а ночью ее еще отведут к сеньору! И хотя она не понимала, что такого нашел в ней сеньор, все же надеялась, что, может, ему понравится делать с ней это, и она сможет задержаться в доме хотя бы на месяц, а то и на год. А сеньора! Она такая красивая, что даже не похожа на живого человека! У нее такие платья! Такой зонтик! Неужели она будет жить где-то рядом с сеньорой?

Отец Алиоки уже год как умер, и мать скоро умрет, старая уже – лет тридцать. И тогда все заботы о трех младших братьях лягут на ее плечи. Что это за заботы? Чтобы каждый день им доставалась что-то из общего котла. Это все, что она могла до сих пор. А теперь сможет приносить им что-нибудь с кухни: морковку, жареные бананы, а может, даже кукурузные лепешки.

С холма она увидела дом с красной крышей. Среди зеленых полей к дому сбегались красные дороги (в той стране все зеленое растет из красного). Сердце Алиоки сжалось в предвкушении перемен, странных и таинственных. Мечтая и строя планы, она дошла до ограды. Надсмотрщик, пасший дюжину рабов возле дома, занес над ней плеть, как только она ступила на задний двор. Она упала на колени и запричитала, что ее прислал сам сеньор, что он велел ей пройти на кухню. Из дома вышел дворецкий Хуан, длинный старый негр. Сеньора заставляла его носить белый напудренный парик с буклями и ливрею. И это в такую-то жару! Так она установила с первого дня, как появилась в доме. Хуан сказал надсмотрщику, что сеньор действительно распорядился насчет этой девчонки. Надсмотрщик подумал, опустить ли все же плеть на ее спину, раз уж он ее поднял, но не опустил, а заткнул за пояс, потому что не стоило портить шкуру рабыни, если сеньор позвал ее ближе к ночи.

Хуан провел Алиоку на кухню. Повариха, крепкая тетка лет под тридцать, посмотрела косо, оценивая соперницу, и велела ей сортировать фасоль. Что за работа – одно удовольствие: сиди себе, перебирай, мечтай. Алиока думала о предстоящей ночи. Ломала голову, как понравиться сеньору, но ничего не могла придумать, потому что вообще не понимала еще, что во всем этом хорошего и почему это так нравится мужчинам. О сахаре она старалась не вспоминать, чтобы не спугнуть его.

Когда стемнело, пришел Хуан и отправил повариху спать. Алиоке же он велел набрать воды в бочонок и вымыться. Принес ей чистую юбку и рубаху и повел во внутренние комнаты.

Алиока никогда раньше не бывала внутри настоящего дома, не видела, как там все устроено, а только слышала о нем от бывших домашних рабов, сосланных на рубку тростника за какие-то грехи. Те помещения, что она знала до сих пор – хижины, амбар и конюшня, – не шли ни в какое сравнение с тем, что она видела сейчас. Дом, даже в полумраке, при свече, поразил ее своими размерами. Внутри он был как будто больше, чем выглядел снаружи. Зачем столько комнат, если тут живут только два человека – сеньор и сеньора? Ну, еще их дети, но они не в счет; они маленькие и занимают совсем мало места.

А еще Алиоку очень заботил вопрос: если ее будет принимать сеньор и делать с ней это, то будет ли при том присутствовать и сеньора и как же тогда… А если не будет, то где же она будет в это время – ведь по представлениям Алиоки муж и жена всегда спят вместе, в одной постели…

Сеньор был один. Хуан подтолкнул Алиоку в приоткрытую дверь спальни и растворился в темноте вместе со свечой.

– Иди сюда, – тихо сказал сеньор.

Алиока подошла к широкой массивной кровати, где он лежал под полупрозрачным москитным пологом совсем голый.

– Ты помылась?

– Да, сеньор.

– Снимай все и иди ко мне. – Его голос звучал глухо, сонно.

Алиока разделась, приподняла край москитной сетки, залезла внутрь и подползла на четвереньках к большому голому телу, вытянувшемуся навзничь на всю длину кровати. Ширина этого ложа была внушительной: на нем могли бы поместиться три пары одновременно.

Сеньор сразу обнял ее и прижал к себе. Алиока задышала взволнованно, но вскоре успокоилась, потому что сеньор больше не двигался. Казалось, он заснул, но она не видела его лица и могла только гадать о его настроении и дальнейших планах. Единственное, в чем она была уверена, – что он жив, потому что слышала дыхание ухом, прижатым к его волосатой груди. Алиока, осторожно выглядывая из-под его руки, стала рассматривать сквозь москитную сетку комнату. Углы просторной спальни исчезали во мраке. Кровать с куполообразной сеткой будто плыла в кругу света посреди бесконечного темного пространства. Алиока силилась разглядеть, не лежит ли там сахар, но москитная сетка и полумрак мешали ей. И тут сеньор вдруг вспомнил о ее существовании, перевернул на спину и навалился сверху.

Пока сеньор делал с ней это, она, запрокинув голову, разглядывала резную спинку кровати. Протянула руку и пощупала гладкие выпуклости и мелкие витиеватые узоры на прохладном черном дереве. Потом стала смотреть на массивные балки потолка, высоко парившие над ней, казалось, безо всякой опоры. Кровать теперь слегка раскачивалась и поскрипывала, отчего впечатление медленного дрейфа только усиливалось – будто они плыли на плоту. Алиока подняла руки и стала складывать тени на потолке. Ей удалось сделать морду собаки и голову петуха с гребешком, но тени были слишком расплывчаты из-за слабости мерцающего света. Сеньор был занят и не замечал ее баловства. Он сосредоточенно делал это с закрытыми глазами, целуя ее шею и грудь, слизывая капельки пота с ее подбородка.

– Обними меня, – вдруг прохрипел он.

Алиока обхватила его за плечи, и очень кстати, потому что как раз в этот момент их обоих пронзило. Она этого никак не ожидала и вскрикнула испуганно, но он зажал ей рот, и оба лишь мычали и хрипели…

После лежали мокрые на влажных простынях, не касаясь друг друга. И опять она не понимала, заснул он или нет.

– Хочешь рома? – спросил он, не двигаясь.

– Нет, сеньор…

– А поесть?

– Нет, сеньор, я поела на кухне…

– Хуан показал, где ты будешь спать?

– Да, сеньор…

– Ну, иди.

Она вылезла из-под москитной сетки и оделась. Посмотрела на прикроватный столик и ясно увидела теперь, что сахара нет. Слезы навернулись на глаза. Она была так расстроена, что, одетая, застыла посреди комнаты. Сеньор приподнялся на локтях и посмотрел на нее.

– Что еще?

– Сеньор, ваша прекрасная милость, я хотела просить… простите, великодушный сеньор…

– Ну, что?

– Можно мне немного сахара?

– Сахара?

– Сахара…

– Хочешь попробовать? – Он смотрел с интересом.

– Я уже пробовала.

– Где взяла? Украла?

Алиока вздрогнула, но он не сердился. Это было слышно по голосу.

– Нет! Как можно! Мне дал Игнасио, добрый капатас.

Сеньору становилось все интереснее. Он даже выбрался из-под москитной сетки и сел на край кровати.

– Игнасио дал тебе сахар? Надо же – тоже человек. А я думал – пес паршивый…

Алиока впервые посмотрела сеньору прямо в лицо и увидела веселые глаза и снисходительную усмешку.

– Ну, если Игнасио тебя угостил, куда же мне деваться.

Сеньор поднялся и, приоткрыв дверь спальни, тихо позвал:

– Хуан…

Дворецкий проявился из мрака.

– Принеси сахара и лимонада – да холодного, из погреба.

Сеньор смотрел, как Алиока грызет сахар и запивает лимонадом.

– И сколько ты можешь съесть? – Он улыбался.

– Не знаю… – Алиока перестала хрустеть.

– Ешь, мне не жалко.

Она захрустела снова. Покончив с очередным куском, она сказала, не поднимая глаз:

– А можно я возьму это с собой.

На тарелке еще оставалось три куска.

– Можно.

Она завернула куски в подол рубахи и, придерживая их рукой, встала.

– Уже уходишь? – спросил он насмешливо.

Она растерялась.

– Как прикажете, сеньор.

– Сядь сюда.

Она села на угол кровати. Он передвинул свечу так, чтобы свет точнее падал на ее лицо, и стал смотреть на нее сбоку. Что происходит, она не понимала и поэтому боялась: может, что-то сделала не так?

– Господи… – сказал он негромко. – Боже мой, боже…

Она ничего не понимала.

– Хочешь остаться со мной до утра? – Он провел ладонью по ее щеке.

– Как прикажете, сеньор.

– Я спросил, хочешь ли.

Она совсем растерялась: еще никто никогда не спрашивал, чего она хочет.

– Если не хочешь, можешь идти к себе в сарай, – сказал он холодно.

– Как прикажете, сеньор. – Она пугалась все больше и не знала, что делать.

Он встал и налил себе рома, сделал глоток, потом протянул ей кружку:

– Пей.

Она медлила, чувствуя удушливый запах.

– Не бойся, не помрешь.

Зажмурившись, она глотнула обжигающую жидкость раз, другой. Закашлялась. Сеньор протянул ей кружку с лимонадом.

– Ну, как теперь? Уже не боишься меня? – спросил он насмешливо, когда она выпила лимонада и отдышалась.

– Нет…

Горячая волна ударила ей в голову. Алиока посмотрела на сеньора прямо.

– Сеньор, у вас зеленые глаза, – сказала она вдруг. – Никогда я такого не видела.

Он улыбался.

– Когда мы вдвоем, ты можешь называть меня Антонио. Скажи – Антонио.

– Сеньор Антонио…

– Просто Антонио.

– Антонио, – сказала она осторожно.

Он засмеялся.

– А теперь скажи – мой Антонио.

Она подумала и потянулась за кружкой, но не лимонада, сделала еще пару глотков. Он улыбался, наблюдая за ней.

– Ну, теперь скажешь – мой Антонио?

– Мой Антонио… зеленые глаза, – сказала она и поцеловала его в губы.

Он повалил ее на кровать, стащил юбку, рубаху – куски сахара высыпались на простыню. Алиока на ощупь собрала их и сжала в кулаке. Она опять плыла, лежа на спине, и балки потолка парили над ней высоко, но теперь они еще и медленно кружились.

– А где же спит сеньора? – вдруг спросила она.

Сеньор перестал целовать ее грудь.

– А тебе-то что?

– Просто… Где же она?

– У нее другая спальня.

– А она спала на этой кровати?

– Спала…

Алиока расслабленно улыбалась. Сеньор так взялся за нее, что куски сахара растаяли в ее ладонях, и после они вдвоем облизывали ее сладкие пальцы.

8

Было часов десять, когда полковник вернулся на съемную квартиру. По словам хозяйки, Карлос еще не появлялся. И через четверть часа полковник уже входил во двор дома девушки Тани[13], по адресу, полученному вчера у бармена. Преодолевая извилистый проход меж глухих стен, полковник предвкушал, как он вытащит Карлоса из постели, из-под бока сонной девчонки, и будет трясти, пока не вытрясет из него всё… Что – всё? Всё! Почему то поле? Почему тот дом? Чей там череп?

Еще на улице он услышал взволнованный галдеж. И когда вошел в тесный захламленный дворик, был готов ко всему. Все двери – нараспашку, и у одной толпились люди с застывшими лицами. Тани среди них не было. Старуха сидела на корточках, привалившись спиной к стене. Она часто дышала и бормотала:

– Господи боже, господи…

Все, кроме нее, посмотрели на полковника. Он хотел спросить, где найти Таню, но сказал другое:

– Что случилось?

– Вы из полиции? Наконец-то!

– Я… врач…

– Боюсь, что медицина ему не поможет, – сказал парень лет тридцати в красной футболке.

Полковник показал ему удостоверение, не дав его разглядеть. Парень пожал плечами:

– Он там…

Все расступились, и полковник прошел в дверь вслед за парнем. Сначала была крошечная прихожая, потом зала со старым телевизором и потертым диваном. Полковник остановился в дверях спальни. На залитой кровью постели распростерлось обезглавленное тело. Голова лежала на полу возле тумбочки. Это была голова Карлоса. Без шляпы, лысая и со всеми этими рубцами на коже она теперь точно походила на потертый футбольный мяч. Полуприкрытые, будто сонные, глаза смотрели в сторону. Судя по ровному и «чистому» срезу, голову отрубили одним мощным ударом. Орудие убийства, мачете, валялось рядом. Полковнику удалось сохранить мышцы лица в неподвижности, а рот закрытым – за свою профессиональную жизнь он видел сотни трупов, в том числе и без голов.

– Кто это сделал?

– Он там… Эрнесто – муж Тани. Не знаю, что на него нашло… Он там…

Полковник вошел в крохотную кухню, где на стуле сидел мулат в окровавленной майке.

– Я не хотел… я не помню, товарищ следователь… – проговорил он и протянул руки под наручники.

Тани полковник нигде не заметил и вышел из дома. Парень в красной майке семенил за ним и бормотал:

– Что на него нашло – непонятно! Он никогда не возражал, чтобы Таня… ну вы понимаете… чтобы к ней гости приходили. А тут… Придурок! Зачем он это сделал! Он никогда ее не ревновал…

Парень говорил быстро, не мог остановиться.

– Полицию вызывали? – спросил полковник.

– Конечно!

– Расскажете это следователю.

Полковник свернул в боковой проход между домами, чтобы не выходить на улицу.

9

Туристы и местные прятались от солнца под защитой коротких теней, всё теснее жавшихся к стенам домов. Полковник сидел на скамейке – один на всю площадь. Пальмы, возвышавшиеся над ним корабельными мачтами, тени не давали. Убийственное солнце ему не мешало. Напротив, отупляющий жар расслаблял, действовал как транквилизатор. Оглушенный и перегретый мозг тупил, не давая разгореться панике.

Карлос унес свои тайны с собой. Если и был какой-то способ спасти Клаудию, то теперь он безвозвратно потерян. Клаудия умрет. Полковник – тоже. Этот, с мачете, вряд ли остановится. Полковник не верил, что Карлоса убил муж этой Тани. Но кто? Если неизвестный зачем-то убил Карлоса, то по той же непонятной причине убьет и его, полковника. Может, это тот парень с мачете из дерева, что в нужный момент превращается в сталь… Почему? За что? Череп в доме…

Полковник очнулся оттого, что его тащили под руки. Ноги подгибались. Его приволокли куда-то, посадили на стул. Кто-то держал его за плечи. Кто-то положил на макушку мокрую тряпку. Полковник не мог поднять тяжелую голову и видел только ноги суетившихся вокруг. Тут были и синие штаны полицейского. Ага, они уже здесь. Быстро. Нет, не может быть. Полковник прикрыл глаза, надеясь выиграть время и прояснить ситуацию.

– Похоже, иностранец, – сказал кто-то.

– Нет! Он кубинец! Я его знаю. Он ужинал вчера здесь…

Знакомый голос. Это же вчерашний бармен! Сейчас он скажет, что полковник сидел здесь с тем самым типом, которого убили в двух кварталах отсюда. Но нет, бармен этого не вспомнил. Видно, здесь еще не знали об убийстве.

– Может, скорую вызывать?

– Врача ему надо!

– Воды ему!

Кто-то смачно прыснул в лицо полковника водой. Тут уж пришлось открыть глаза. Он сидел на стуле в том самом вчерашнем баре. И вчерашний бармен с улыбкой смотрел ему в лицо.

– О! Слава богу!

Кто-то подал стакан воды. Полковник жадно выпил и посмотрел вокруг.

– Спасибо!

– Вам лучше? – спросил полицейский, молодой парень.

– Да, я в порядке.

– С солнцем нельзя шутить, сеньор, – сказал официант.

Вокруг столпились двое официантов, бармен, полицейский и какие-то иностранцы. Полковник встал. Его придерживали под руки.

– Спасибо! Большое спасибо! Все хорошо. Я просто присел на скамейку, и не знаю, как это получилось…

Все заулыбались с облегчением.

– Напекло. Нельзя на солнце…

– Да, это была ошибка.

– У нас с солнцем не шутят…

Все улыбались сочувственно. Полковник тоже улыбался и переминался с ноги на ногу, показывая, что уже может идти сам.

– Вы не местный? – спросил полицейский.

– Из Гаваны… – сказал полковник.

– Отвезти вас? Где вы остановились? – Мальчик в форме был хорошим полицейским.

– Спасибо! Спасибо! Я сам. Я уже на ногах.

Полковник двинулся к выходу. В углу за столиком сидел незнакомый черный парень. Незнакомый, но… похожий на кого-то. На того танцора с мачете…

– Вы уверены? – кто-то спросил.

– Да-да, все хорошо!

– Может, одолжить вам шляпу? – спросил бармен.

– Нет, спасибо!

Улыбаясь и раскланиваясь, полковник прорывался из окружения к выходу.

– Берегите голову! – услышал он за спиной.

Ему не нужно было оглядываться, чтобы понять, кто это сказал, и все же он оглянулся. Черный парень за столиком дружески ему улыбался…

В голове еще шумело, когда полковник, держась в тени у стен, дошел до съемной квартиры. Несколько раз он оглядывался и даже немного попетлял по улицам, но того парня из бара не заметил. Надо было уходить из квартиры. Встречаться с полицией полковник не собирался. Трудно будет объяснить цель приезда в Тринидад и что его вообще связывало с Карлосом.

– Мы уезжаем, – сказал полковник хозяйке. – Верните наши документы, пожалуйста.

Хозяйка принесла два удостоверения.

– А ваш друг не придет?

– Нет. Он… попал в больницу.

– Да? Что случилось?

– Солнечный удар.

– Какая неприятность! Да, с солнцем нужно быть поосторожней.

– Я заберу его вещи.

– Конечно.

Полковник взял ключ у хозяйки и открыл комнату Карлоса. На спинке стула висела его сумка. Внутри обнаружились два мотка бечевки, красного и черного цвета; моток красных ниток, в котором торчала толстая игла. Моток широкого скотча. Еще старый перочинный нож с выщербленной костяной ручкой; газета «Гранма»[14] двухмесячной давности; несколько монет и около сотни кубинских песо бумажками; пучок петушиных перьев; пучок сухой травы; грязный, мятый носовой платок; шариковая ручка; мешочек с ракушками каури для гаданий; ключ… Телефона не было… Конечно, телефон остался там, в кармане обезглавленного тела… Черт! А ведь если и есть какой-то рецепт исцеления Клаудии, то он может быть в телефоне. Полковник сел на кровать и закрыл глаза. Он мог бы просто забрать телефон из кармана Карлоса, и никто бы ему не помешал… А теперь поздно… Не найти ему рецепта… А еще там наверняка эта запись, которой ему угрожал Карлос, – обращение к полиции в случае его смерти… Но вдруг… вдруг он не взял с собой телефон. Ни разу полковник не видел, чтобы Карлос говорил по телефону…

Полковник обыскал комнату, заглянул под матрас, под кровать, за шкаф. Осмотрел все в туалете. Ничего. Заглянул под стол и увидел телефон, приклеенный скотчем к столешнице снизу. Он опустился на колени, отлепил телефон и остался сидеть на полу под столом, стараясь унять дыхание и сумасшедший бег сердца. Отдышавшись, попробовал включить телефон – конечно, он был на пароле. Искать теперь хакера, чтобы вскрыл, доверяться постороннему… Где? Как? И тут его пальцы будто сами собой набрали пароль: «Элегуа». Сработало! Откуда это озарение – некогда удивляться. Полковник нашел папку с видео, открыл первый же из множества файлов. Карлос сидит на стуле в какой-то комнате. Бубнит в камеру: «…положить черное перо и красное перо и смазать кровью петуха…» Еще несколько файлов – все то же.

Дверь приоткрылась, хозяйка просунула голову и уставилась на полковника, сидящего под столом.

– Телефон уронил… – сказал полковник.

Он взял такси на площади и через сорок минут вышел в полях на перекрестке. На плече у него висела сумка Карлоса. Когда машина уехала, он еще постоял какое-то время на дороге. Часто они с бабушкой сворачивали здесь к дому, когда шли пешком из поселка. Сейчас, как и тогда, справа тростник был выше и гуще, чем слева. Много раз в детстве, оставаясь один на один с этим полем, он умирал от страха, даже среди бела дня, даже при ярчайшем полуденном солнце. Маленькому мальчику тростник казался таинственным лесом, а шелест листьев – пугающим шепотом. И теперь – при ясном небе и сумасшедшем солнце – полковник чувствовал себя испуганным мальчишкой.

Ключ из сумки Карлоса подошел к замку, и полковник поспешно переступил порог дома, плотно закрыл за собой дверь, спрятавшись от того, что снаружи, и даже не подумав при этом, что его может ждать внутри.

Голый цементный пол в салоне[15] был отполирован еще его детскими штанишками. У стены алтарь с оришами, устроенный бабушкой, когда, усомнившись в милости бога христианского, она привела в дом богов африканских. У стены убогий продавленный диван и пара стульев, стол, буфет.

Полковник прошел через салон и открыл дверь в свою бывшую детскую. Кроме стола и стеллажа, которые он разглядел утром через жалюзи, здесь оказался еще один стеллаж у дальней от окна стены. Все его полки от пола до потолка были завалены пучками сухих трав и кореньев. Но полковник не стал разбираться с этой древней ботаникой, а сразу вытащил с нижней полки и положил на стол сверток, развернул тряпку. Это был череп, старый, желтый, полуистлевший. Нижняя челюсть отсутствовала. Все зубы верхней челюсти были целы, что говорило об их здоровье и крепости при жизни. Скорее всего, девушка умерла в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет. Полковник видел, что с вероятностью девяносто процентов это была девушка. Кто она? Карлос убил ее? Это вряд ли. Череп пролежал в земле несколько десятков, а может, и сотен лет. Полковник оставил череп на столе, прошел в салон, сел на диван, закрыл глаза и почувствовал непреодолимое желание заснуть. Помотав головой, он достал из сумки телефон Карлоса и заставил себя снова открыть папку с видеофайлами. Наугад ткнул пальцем в один. И опять лицо Карлоса в какой-то убогой комнате. Да ведь это здесь! У этой стены!

Карлос сидел на стуле и говорил в камеру:

– Она умерла, эта девочка. Ее убил сахар…

Он нагнулся, поднял что-то с пола и показал в камеру череп.

– Умерла. Она не знала, что через триста лет черные тоже будут есть сахар…

Карлос положил череп на пол и поднял другой предмет. Это был ритуальный барабан.

Полковник поискал глазами барабан, но его не было в комнате.

Карлос запел, затянул что-то на непонятном языке, отбивая ритм на барабане. Он скорее хрипел, чем пел, и слуха у него не было. И при этом еще дико, странно гримасничал. Отвратительное зрелище. Полковник стал проматывать. Но до самого конца было только пение.

Полковник выключил видео. Нашел последнюю запись за вчерашнее число. Открыл.

Карлос сидел в патио на той съемной квартире и говорил прямо в камеру:

– Раз ты это смотришь, значит, ты все-таки убил меня. Ну что ж… Если так, ты полный придурок. И не надейся, что я тебе тут оставлю то, что тебе поможет… Ты уж сам побегай, а то как-то неинтересно…

Карлос усмехнулся.

– Как же ты убил меня? Хотя я же видел, на что ты способен. Мда… Я знал, что ты убийца, но думал все же, что ты не решишься…

Карлос вглядывался в камеру с той стороны, будто надеялся разглядеть что-то с этой.

– Я тоже, конечно, виноват кое в чем перед тобой… Так что ты не бойся, это видео не увидит никто. Никуда оно не отправится в случае моей смерти – ни в полицию, ни в сеть. Не паникуй… Смотри видео и оцени величие моих замыслов, которым, если ты это видишь, не суждено было сбыться…

Он ухмыльнулся и посмотрел прямо в глаза полковнику с экрана.

– …оценишь, если у тебя хватит мозгов. Так что приятного просмотра… Нет, не хватит у тебя мозгов. Не найдешь ты ничего, и Клаудия твоя умрет, если я мертв… Вот и череп есть, и, может, с ним что-то сделать? Закопать, например… И кровь твоя пригодилась бы… может быть…

Карлос улыбался в камеру.

– И парень приехал с подходящей кровью. Тоже вариант…

Карлос подмигнул в камеру.

– Ну, давай! Живи, полковник, а Клаудию ты без меня не поднимешь…

Ухмыляясь, он протянул руку и выключил камеру.

Это он записал вчера, но, видимо, еще до того, как полковник застукал его при записи. Почему он заговорил о смерти? Почувствовал, что его убьют? Но не знал, кто. И кто же это сделал?

Полковник полистал еще папки, открыл пару файлов наугад. В одном Карлос в трансе скакал с барабаном, в другом делал пассы живым петухом над своей головой и вокруг себя и бормотал что-то, потом оторвал петуху голову и полил себе кровью макушку и лицо. Полковник выключил. Пролистал файлы в папке, не открывая. Их были сотни… Господи…

Глаза слипались, закрывались сами собой, и он не стал сопротивляться. Повалился боком на диван и провалился в сон, как только его щека коснулась затертого диванного валика.

10

Он проснулся в один момент, как от пощечины, встал с дивана и вышел на террасу. В голове звенело, и щека онемела, будто и вправду от удара. Он не сразу понял – вечер или утро, закат или рассвет. По положению солнца определил с удивлением – часов восемь утра. Он проспал шестнадцать часов! Белые низкие облака летели по синему небу с неестественной скоростью. Кресло-качалка раскачивалось, словно в нем сидел невидимка. Через дорогу от дома тростник переливался бурными волнами. Это зеленое море тянулось до самого моря настоящего, синего, Карибского – километров на пятнадцать. На веревке трепалась майка Карлоса. Рвалась улететь, будто знала, что хозяин уже не вернется, и догадывалась, где теперь его искать.

И тут же в мозгу полковника всплыла картинка, наглая, как спам, цветная и четкая, как фото со вспышкой: отрубленная голова Карлоса в углу комнаты возле тумбочки…

Полковник вернулся в дом. Закрыл за собой дверь, чтобы не хлопала от ветра. Вдруг почувствовал голод, да такой, что голова закружилась. Последний раз он ел больше суток назад еще в том баре вместе с Карлосом. Пройдя через весь дом к задней двери, вышел в сад. Здесь, как он помнил, росли два дерева авокадо. Да, они были на месте. Когда полковник видел их последний раз, они были молодыми и тонкими, только начинавшими плодоносить, а теперь вымахали до неба. Он срезал пару крупных плодов с помощью специального шеста с секатором на конце, валявшегося тут же под деревом. На кухне нашел соль и печенье, съел оба авокадо. Расположившись на диване, листал файл за файлом в телефоне Карлоса – сотни роликов.

Карлос либо плясал с барабаном, либо вещал о своем величии и мощи своего таланта, о невероятном мистическом замысле, который он должен осуществить, не вдаваясь в детали. Все видео были сняты в этой же самой комнате.

И вдруг в очередном видео Карлос заговорил по-человечески. Повествовал как по писаному. О себе он говорил в третьем лице и называл себя по имени. Полковник просмотрел этот файл внимательно, не проматывая.

– Сразу войти в чащу и почувствовать то, что в ней скрыто. Или даже не входить, а просто сидеть на террасе и смотреть через дорогу на колыхание стеблей. И приходит страх: там прячется чудовище. Оно внутри шелеста, в глубине волнения. Карлос провел много часов, дней, месяцев на террасе, ожидая, что чудовище выйдет. Карлос мог просидеть целый день не шевелясь, а потом – ночь, а потом еще полдня, и ждать…

Полковник нажал на паузу и посмотрел в окно. Лет сорок назад, мальчишкой, он так же мог просидеть часа два на террасе, глядя на зеленые волны. Он, как и Карлос, ждал чудовище. Только сварливый голос бабушки выводил его из оцепенения. Она запрещала ему долго смотреть на тростник и тем более входить в него. Дорога, отделявшая дом от поля, была границей, которую ему нельзя было пересекать под страхом всех кар, какие только могли обрушиться на голову десятилетнего мальчика. И под самым страшным запретом было – грызть эти сладкие стебли.

Там пряталось чудовище, но мальчик не видел его, как ни вглядывался. Иногда ему казалось, что он слышит вой. Но это выл ветер. Всегда ветер. Ночами Диего боялся подходить к окну и смотреть в темноту, туда, где поле. Никогда не выходил на террасу после захода солнца. И никогда никому он не сказал ни слова о чудовище. Для мальчишки это большое испытание – знать страшную тайну и молчать о ней. Только раз ему захотелось рассказать деду. Они сидели на террасе в один из выходных, когда дед приехал из Тринидада, где служил бухгалтером в сахарном кооперативе. Диего только открыл рот, но налетел порыв ветра – все поле заколыхалось, заволновалось, и он промолчал. Дед дремал в кресле, на кухне суетилась бабушка, над полем простиралось ясное небо, но Диего знал, что все это видимость. Мир опасен. В мире нет мира.

Полковник нажал play, и Карлос снова заговорил:

– …и когда это поле оголялось, становилось видно, что ничего там нет – просто земля безо всяких загадок. А потом его поджигали…

Полковник остановил видео.

Да! Поле поджигали! Море огня подкатывало к дому, когда на убранном поле горели остатки стеблей и листьев. Каждый раз казалось, что огонь не остановится по ту сторону дороги и перекинется на дом, но бабушку это не пугало. Напротив, когда парни из кооператива проходили мимо дома с канистрами керосина, она их напутствовала:

– Больше огня, ребята, больше огня! Спалите это поле к чертовой матери, чтобы даже земля расплавилась!

Ребята смеялись:

– Будет сделано, сеньора Роза! Запалим так, что небу станет жарко, не сомневайтесь!

Накануне, узнав в правлении кооператива о назначенной на завтра акции, бабушка на всякий случай собирала самое необходимое, и, когда на другом конце поля занимался пожар, они вдвоем с Диего отвозили пожитки на тележке километра за два, куда огонь точно не мог добраться. С холма наблюдали, как волны пламени бежали к дому. Бабушка бормотала заклинания, обращаясь поочередно к оришам и к Деве Марии, а Диего ждал, что из-за черной дымовой завесы выскочит горящий монстр. Его огненная шкура будет искриться и осыпаться горячим пеплом. Из пасти – дым; запах горелого мяса и дыхание, похожее на бабушкин храп по ночам. Но этого никогда не случалось, как не случалось и пожара в доме. Языки пламени всегда теряли силу на краю поля, будто их впитывала земля. Они не смели переползти через красную черту дороги.

На поле был еще один клочок земли, неподвластный огню. Каждый раз пожар каким-то чудом огибал сейбу[16], огромное дерево, даже не обжигая ее кроны, и она зеленела над обугленной землей.

Когда огонь издыхал у порога дома, бабушка и мальчик катили тележку обратно. В пути обычно препирались:

– Наконец-то ты перестанешь пялиться в тростник и начнешь учить уроки, – говорила бабушка.

– Я учу уроки.

– Перестанешь сидеть на террасе, как статуя, и поиграешь с другими ребятами.

– Я играю.

– Кого ты там видишь?

– Никого.

– Ты хочешь стать агрономом?

– Еще чего!

– А кем ты хочешь стать?

– Никем.

– Ну, это у тебя вряд ли получится, – усмехалась бабушка.

Бросив тележку у террасы, она шла в поле. Бродила по горячей земле среди головешек и золы, будто что-то искала. И мрачная возвращалась. Говорила: нет, ничего не выйдет, оно не горит. Диего ждал на дороге. Бабушка запрещала ему ходить вместе с ней. Через три месяца вырастали новые стебли, и все повторялось. В полу террасы под вынимавшейся плитой мальчик на всякий случай спрятал мачете. Бабушка искала его и ругалась, но мальчик так и не признался, не хотел остаться безоружным, когда чудовище одним прыжком преодолеет красную черту.

И вот, когда мальчику исполнилось двенадцать, настало время разобраться с этим полем. Он достал из тайника мачете и рубил, рубил сочную чащу, пока не прорубился к сейбе. Измотанный и гордый, сел в тени дерева. Дышал и смеялся над своими страхами, только что изрубленными твердой мужской рукой. Хорошо ему было, пока он слышал лишь свое запаленное дыхание. Но когда его легкие перестали со свистом всасывать воздух, снова настиг и окружил его тот самый сухой и горячий шепот. Мальчик бежал к дому, к дому… Бабушка нашла его в тростнике без памяти…

Полковника пугали эти множащиеся параллели между ним и Карлосом. Они грозили скоро пересечься, и тогда… Что тогда?

Полковник включил следующее видео. В файле было описание ритуала:

«Еда для Элегуа должна заменяться каждый понедельник. Свеча в его честь должна зажигаться каждый раз, когда он ест.

Присутствие Элегуа чувствуется в доме как шум, что бежит от одной двери к другой. Его часто замечают маленькие дети, которые могут играть с ним и меняться игрушками.

Только те люди, кто были инициированы в сантерии и были одержимы ориша, имеют силу, чтобы даровать что-то Элегуа».

В том, что у Карлоса в телефоне обнаружился Элегуа, не было ничего удивительного. Как всякий сантеро, Карлос должен был поклоняться Элегуа – одному из главных богов сантерии. Дальше Карлос как раз описывал его могущество и достоинства:

«О Элегуа! Элегуа – охранник входов, путей и тропинок.

Элегуа – открывающий пути!

Он – первый ориша, что призывается в церемонии, и последний, с которым прощаются.

Он всегда стремится быть первым, как испорченный ребенок. Первые удары барабанов – ему.

Он – шутник, и его боятся, потому что с такой силой, управляемой только его прихотью, он может навредить своими шутками. Подобно большому ребенку, он безжалостен с теми, кто переходит ему дорожку, ибо он может впасть в ярость».

Потом шло видео, где Карлос рассказывал и показывал, раскладывая на столе предметы:

«Эбо к Элегуа. (Полковник знал, что Эбо – это обращение к богу.)

Ингредиенты: три кусочка желтой бумаги, три кусочка копченой рыбы, сухая кукуруза, ветка корицы, три маленьких кусочка кукурузных орехов, три сигары, мед, девять сентаво.

Разложить все это равномерно в три маленьких мешочка или бумажных пакетика. Туго обмотать каждый пакетик красной и черной ниткой. Провести каждым пакетиком вокруг головы три раза, оборачиваясь вокруг себя трижды после каждого раза. Повторить процедуру с ногами, руками и, наконец, по всему телу. Выбросить один пакетик на перекрестке, второй – в поле, заросшем высокой травой, третий – возле кладбища».

Полковник не понимал, как все это может ему пригодиться, но смотрел – боялся пропустить что-нибудь важное.

Файл за файлом тянулись описания ритуалов:

«…Рассеките голову белого цыпленка и позвольте крови капать на камень. Делайте Омие́ро[17] с майской дождевой водой, кокосовым молоком и травами, принадлежащими Элегуа. Вымойте камень полностью в Омиеро и оставьте его, чтобы он впитывался в течение 24 часов…»

В следующем файле Карлос исполнял перед камерой что-то вроде верхнего брейк-данса и выкрикивал бессвязно, задыхаясь:

– Она придет! Придет, когда все случится!.. Реки вспять! Реки вспять!.. Она не знала, что черные будут есть сахар!.. Я, повелитель крови, говорю вам: реки вспять!

Он опять показывал череп и причитал, что эту девушку погубил сахар.

Полковник нажал stop. Он не понимал, при чем здесь череп девушки и ее смерть и то, что она не знала, что черные будут есть сахар. Какая-то рабыня сотни лет назад. Он это придумал? Или он это знал? Откуда он мог это знать? Если он читает кровь, то откуда она в высохшем черепе?

Полковник сидел на диване и смотрел через дальнее окно на улицу, но ничего не видел на самом деле. И даже когда за окном на дороге показался и остановился автомобильный капот, он не сразу включился. Бросился к другому окну и увидел полицейскую машину, и от нее к дому уже шли двое парней в штатском. Полковник побежал через весь дом к задней двери – телефон Карлоса в руке. По дороге он схватил со стола череп вместе с тряпкой. Выскочив наружу, тихо прикрыл дверь и бросился в сад. Через заросли бугенвиллеи пробрался к дороге и посмотрел в сторону дома. За рулем полицейской машины – никого. Оба полицейских уже вошли в дом. Полковник в три прыжка пересек дорогу и вломился с разбегу в стену тростника на другой стороне. Окруженный со всех сторон зелеными стеблями, он почувствовал себя в относительной безопасности. Здесь они его не найдут. Зато обнаружат его отпечатки пальцев по всему дому и свяжут его с убитым Карлосом. Быстро они сработали. Удивились, наверно, что двери не заперты. Интересно, смогут определить, что он был в доме только что? Какие следы он оставил? Кожуру от съеденных авокадо выбросил в сад. Вряд ли найдут.

И тут полковник увидел полицейского, кравшегося вдоль кромки поля с пистолетом в руке. Да, они поняли, что он только что был в доме. Полковник замер, вытянувшись среди стеблей и желая стать длинным, тонким и зеленым. Он даже тихонько закачался из стороны в сторону, как стебли вокруг. Он видел полицейского в трех шагах перед собой сквозь листву. Это был парень лет тридцати, смуглый, с усиками и бугристой, влажной кожей. Рубашка взмокла у него под мышками. И второй с пистолетом в руке стоял на террасе и вертел головой. Этот был черный в синей рубахе.

– Ушел. Разве его найдешь в этой чаще? – донесся его голос.

– Думаешь, он один? – голос совсем близко.

– Кто его знает?

– Он может нас слышать. Эй! Ты слышишь? Лучше выйди сам!

Усатый подождал, послушал и двинулся к дому, но спиной вперед, глядя на тростник. Полковнику казалось, усатый смотрит на него. Но тот так и пятился с пистолетом в руке, пока не уперся спиной в террасу. Оба постояли, покрутили головами и спрятали пистолеты в кобуры под рубашки.

– Да, вряд ли он здесь, – сказал усатый. – Он же не дурак, чтобы прятаться в доме, где зарегистрирован тип, которого убили.

– Думаешь, он причастен?

– Может, и не убивал, но точно что-то знает. Он был на месте преступления. И бармен вспомнил, что он спрашивал у него адрес этой Тани.

– Но что его связывало с убитым? Тетка эта, квартирная хозяйка, говорила, что они не очень дружили.

– Зачем они вообще приехали?

Они уже всех опросили! Полковник тихо-тихо подкрался поближе и сел на землю ровно напротив террасы, положил рядом череп. От полицейских его отделяли лишь полметра зеленой завесы да шесть шагов красной дороги. Может, лучше уйти? Куда? Зачем? Сыщики уедут, и на время этот дом станет самым безопасным местом.

Полицейские уселись в кресла-качалки на террасе. Казалось, им нравилось сидеть, раскачиваться – и пусть весь мир подождет. Черный, покопавшись в телефоне, присвистнул:

– Ого! Пришел ответ из Министерства обороны про нашего полковника. За тридцать лет службы – девять миссий по всему свету, от Анголы до Мексики. Последняя миссия на Гаити – пять лет.

– Так он врач или кто?

– Наши врачи повсюду… Имеет правительственные награды, – читал дальше черный. – Три ордена и пять медалей. Две медали боевые, между прочим.

– Тем более не понимаю, что у такого служаки общего с этим типом. Как он во все это вляпался?

Полковник невольно усмехнулся: да, это вопрос.

– Сложно с ним будет, – сказал усатый. – Связываться с Министерством обороны – морока.

– А дальше еще интересней, – читал черный. – Это раньше была его земля. А музей там, подальше, – его дом, ну в смысле – его семьи. Он, правда, родился прямо в год и час триумфа революции и господином побыть не успел. Мать умерла при родах. А отец бежал в Майами. Он был капитаном армии Батисты.

– Ничего не понимаю, – пробормотал усатый лениво. – А может, он шпион? Отец там, в Юме[18], вот и завербовали его.

Боже, боже, идиоты! – полковник потряс головой.

– Ладно, поехали, – сказал черный. – Он уже по дороге в Гавану, наверно.

Сыщики поплелись к машине.

Что делать с черепом? Что-то говорил об этом Карлос.

Сидя на земле под пологом из тростниковых метелок, полковник открыл в телефоне предпоследнюю запись Карлоса. Вот в конце: «…Клаудия твоя умрет, если я мертв… Вот и череп есть, и, может, с ним что-то сделать? Закопать, например… И кровь твоя пригодилась бы… может быть…»

Не слишком информативно.

Череп в тряпке полковник нес под мышкой и волочил за собой лопату. Внезапно тростник кончился, и ветви сейбы простерлись над ним. Под ее широкой кроной образовалась круглая поляна: тростник не растет в тени. Полковник выкопал яму с полметра глубиной, сел на край могилы, положил череп рядом на расстеленную тряпку.

– Бедная девочка! – сказал он вслух.

Как она умерла? Ее убил сахар, сказал Карлос. Это буквально или фигурально? В том смысле, что она работала на сафре и умерла? Полковник читал, что рабы на рубке выдерживали всего несколько лет. И тут же подумал: может, все то, что случилось со мной, расплата за грехи предков? Кто тогда, триста лет назад, был здесь хозяином? Надо заглянуть в родословную.

Он завернул череп в тряпку, аккуратно опустил его в могилку, закопал. Срубил лопатой стебель каньи. Попробовал пальцем острый край на срезе и вонзил его себе в левую ладонь, сжал зубы, провернул и еще больше разорвал рану. Сидел, сжав руку другой рукой. С пальцев закапала кровь на свежевскопанную землю – не слишком обильно, но вскрывать вену на запястье он не стал.

– Не знаю… Может, это глупо… Карлос говорил про мою кровь… если что не так – прости… – бормотал полковник.

Замотал руку платком, взял лопату и пошел обратно по собственному следу, проложенному в тростнике. Подумал с удивлением, что бродит по этому самому полю и ничего не боится.

1

Молодая хозяйка, сеньора Инес, изумляла и восторгала маленькую Алиоку до крайности, до сладостного трепыхания сердца. Она не походила на других белых женщин, которых доводилось видеть девочке-рабыне, никогда в своей жизни не отлучавшейся с гасиенды. При всякой возможности Алиока подбиралась поближе к хозяйке и разглядывала ее платье, шляпку, зонтик. Такое счастье выпадало нечасто. Заметив в поле господскую коляску, Алиока бежала к дороге и в высокой траве на обочине дожидалась мгновения, когда госпожа проедет мимо. Для девочки это был театр, волнующее представление. Все, что ей удавалось разглядеть за секунду – веер, локон волос, кружево на рукаве, – она хранила потом в памяти как свое тайное сокровище. При этом рисковала собственной шкурой, буквально: если бы надсмотрщик, обычно дремавший под деревом, поймал ее за подглядыванием, она получила бы плетей.

Первый раз Алиока увидела сеньору Инес, когда вместе со взрослыми сажала мала́нгу[19] в поле. Подъехала коляска, и все женщины сначала разогнули спины, а потом снова согнули в поклоне. В коляске сидел управляющий и белая девушка под зонтиком. Сеньор верхом ехал рядом и весело кричал: «Смотрите, это ваша госпожа!» Женщины робко поднимали глаза и тут же их опускали. «Смотрите, смотрите! Я разрешаю! – кричал сеньор. – Это моя жена! Вечером получите поросенка и рома!» Женщины смотрели на хозяйку. Алиока, прячась за спиной матери, тоже смотрела во все глаза. Сеньора была во всем белом – в платье с кружевами, затянутом в талии; в белой шляпе с плюмажем. Руки, державшие белый зонтик с бахромой, обтягивали, несмотря на жару, белые перчатки из тончайшего шелка. Таинственное существо, невероятные вещи из волшебного мира белых. Но больше всего Алиоку поразило лицо сеньоры. Оно было будто вылеплено из самой белой муки (густо напудрено). Тонкий изящный нос, острый подбородок, а шея – какая длинная шея! Сеньора была прекрасна, как скульптура Санта-Барбары в часовне, и у нее было такое же белое лицо с подведенными черным ресницами и бровями. С высоты коляски из-под зонтика она бросила беглый взгляд на женщин, согнувшихся под солнцем, и нетерпеливо сказала сеньору: «Антонио, поехали, поехали!» Алиоке показалось, что сеньора испугалась. Чего бы ей бояться в собственных владениях? На поле были только женщины, и сеньор был рядом.

Возвращаясь с полей, женщины пели на непонятном языке забытой родины, а Алиока, далеко отстав от матери, думала о прекрасной сеньоре, о ее платье. Мечтала – вот бы попасть в дом на работу и посмотреть на платье вблизи. Если бы ей разрешили убирать в комнатах, она, может, даже могла бы потрогать эти кружева, это шитье, подержать в руках перчатки. О том, чтобы примерить их, она не смела и подумать.

Инес сразу возненавидела эти поля, эти пальмы, этот дом и этих негров. И хотя пейзаж, кажется, не обманул ее сказочных ожиданий: среди зеленого моря тростника королевские пальмы на красных холмах под синим небом – но это впечатлило ее лишь в первые дни. А потом она поняла: это всё, ничего другого не будет. Никогда.

Еще до приезда жениха в Мадрид она, конечно, была осведомлена о его материальном положении: два дома в Гаване, два дома в Тринидаде и обширная гасиенда в сахарной долине – одна из самых крупных на Кубе. За все время их медового месяца в Мадриде Инес ни разу не спросила мужа, в каком из его кубинских владений он с ней намеревается жить. Ей казалось совершенно естественным, что они поселятся в Гаване, а на плантации муж будет ездить и вовсе без нее. И только преодолев эти чудовищные пространства – сначала две недели морем, а потом пять дней в повозке, – она узнала, что жить они будут именно на этом богом забытом клочке земли. Не в Гаване, после Мадрида показавшейся ей пыльным заштатным городишкой, и даже не в Тринидаде, что и вовсе был скопищем жалких лачуг, а в полях, на расстоянии нескольких часов пути даже от тех лачуг, в старом доме, где окна без стекол прикрывали грубые деревянные жалюзи.

Это открытие, совершенное за обедом на второй день по прибытии, ее просто убило.

– Не понимаю, чего ты ожидала? – сказал Антонио. – Ты же знала, что выходишь за плантатора.

– Я думала, ты привез меня показать гасиенду, а жить мы будем в Гаване!

Антонио только усмехнулся и покачал головой.

– Делами на плантациях может заниматься управляющий! – не сдавалась Инес.

– Кто внушил тебе эту глупость? Управляющий пустит нас по миру.

– Но в Испании все так делают. В поместьях живут управляющие, а хозяева – в Мадриде!

– Это в Испании. Здесь за неделю моего отсутствия все пойдет прахом.

Это была правда, но не вся. Всю правду Инес узнала лишь через два месяца. Потом она удивлялась, как это ей удавалось так долго оставаться глухой и слепой, хотя все было так очевидно. Она и представить себе не могла, что такое возможно, поэтому долго закрывала глаза на некоторые странности в поведении мужа.

Вечерами Антонио уходил на конюшню. Зачем? Он говорил, кормить своего коня. Но есть же конюхи, удивлялась Инес. Антонио объяснял: конь так ему предан, что не ест без него. А когда он возвращался с конюшни, от него пахло, но не лошадьми. Этот запах что-то смутно напоминал Инес, но она не могла понять что. И вот однажды она почувствовала, что так пахла горничная, когда подходила близко, прислуживая за столом. И так пах кучер, когда помогал ей сойти с повозки. Это был естественный запах черных.

Раз в месяц рабам разрешалось устраивать фиесту у костра. Они пили брагу, которую сами же гнали из отходов сахароварни, били в барабаны и танцевали до утра. Это происходило всегда в одном и том же месте, в роще за сараями. И, к удивлению Инес, это было любимое зрелище мужа. Сеньору Антонио ставили кресло и столик на некотором отдалении, где он сидел с бутылкой рома. Танцоры знали, конечно, что сеньор наблюдает, но не видели его в темноте. Инес лишь раз заглянула на эти игрища вместе с мужем. Ей хватило нескольких минут, и больше она там не появлялась. Эти ночи были для нее настоящим проклятьем: из-за рокота барабанов и диких криков она не могла заснуть. Антонио обычно приходил под утро, и от него разило не только ромом, но и тем самым запахом…

Прозрение пришло однажды в сиесту, когда Инес дремала в спальне. Антонио с управляющим уехал на дальние поля и еще не вернулся. Сквозь дрему она слышала заполошное пение птиц, не смолкавшее даже в самый зной. Во дворе переругивались конюхи – она ленилась подойти к окну и заткнуть им рты. Кто-то проехал верхом – медленно, шагом. Копыта мягко ступали по пыльной дорожке. Сквозь сон она подумала – Антонио. Скоро он упадет рядом с ней и обнимет. Они всегда занимались любовью в сиесту – это было одно из двух доступных ей развлечений. Второе – расстроенный клавесин, на котором она тягучими вечерами разучивала столь же тягучие менуэты по нотам, привезенным из Мадрида. Мельком подумав об Антонио, она задремала, а когда очнулась, мужа все еще не было рядом.

Она вышла из спальни в одной рубашке. В полусне ступала босыми ногами по прохладным плитам пола. С террасы увидела оседланного коня под навесом. Где же Антонио? Жара и сон валили с ног, и она повернула назад в спальню. Проходя мимо кухни, услышала неясный шум. Вошла… и увидела их на мешках с кукурузой – Антонио и толстую повариху. Сначала ей показалось, что он ее душит. Но в то же мгновение она поняла, что на самом деле он с ней делает. Голые и мокрые, они бились в конвульсиях, и мешки под ними тоже промокли. Инес машинально подумала, что из этой кукурузы потом будут печь лепешки…

Когда Инес исполнилось двенадцать, отец, дон Матео, позвал ее к себе в кабинет и торжественно вручил серебряный медальон. Этот подарок прибыл к ней из-за океана, с волшебного карибского острова. Овальный медальон открывался, как маленькая шкатулка. Внутри таился крошечный портрет юноши, писанный лаковыми красками. «Это твой жених, – сказал отец. – Когда вырастешь, он станет твоим мужем». Инес засмущалась и убежала с медальоном в кулаке. В саду, под кустами жасмина, она долго разглядывала портрет. Юноша ей понравился. Он был изображен в зеленой треугольной шляпе с золотым шитьем, в белом парике с крупными буклями; на белом напудренном лице пламенел румянец. И все же он показался ей старым. Почему у нее такой старый жених? Ему ведь уже пятнадцать! Когда Инес спросила об этом мать, та только рассмеялась и обняла ее.

Взрослея, Инес часто думала об этом мальчике. Так странно – где-то за безбрежным океаном на другом конце света живет предназначенный ей человек. Живет себе и живет. Интересно, думает ли о ней? Он представлялся ей сказочным принцем во дворце среди тропического леса, повелевающим своими чернокожими подданными. Если не вдаваться в детали, так оно, в общем-то, и было. Детали почему-то всегда портят романтические картины.

По взаимному согласию отцов со свадьбой не торопились. Только когда Инес минуло восемнадцать – а это уже солидный возраст для девушки на выданье, – из Гаваны пришло письмо, возвестившее, что Антонио «намерен прибыть в Мадрид с божьей помощью и при попутном ветре через месяц». Затянутая в корсет Инес едва не упала в обморок.

Сначала они не понравились друг другу. Инес не узнала в Антонио того мальчика из медальона. И ничего в нем не было от сказочного принца – высокий, широкий, с толстой загорелой шеей, длинными руками и простоватым лицом крестьянина. Единственное его достоинство – зеленые глаза. Она же – хрупкий ангел: длинная шея, острые плечи, тонкие руки, кукольное личико в обрамлении напудренных буклей. Собственные темно-каштановые волосы (дома ей позволялось появляться перед гостями без парика) только больше оттеняли ее бледность и субтильность. Антонио предпочел бы больше плоти.

Но первая брачная ночь удалась. Медовый месяц в Мадриде растянулся на три. Их неизбежные размолвки и ссоры переживались ими не так остро благодаря дикой, разнузданной страсти их ночей. Он стаскивал с нее все юбки и рубашки, в которые она упорно облачалась, ложась в постель, и сам набрасывался на нее совершенно голый. И он не гасил свечу! В первый раз она пришла в ужас, но была так смущена, растеряна, лишена воли, что не могла противиться, а потом… ей понравилось.

Обедая с родителями и мужем, гуляя с ними в саду, объезжая с визитами знакомых, Инес думала с удивлением: это у всех так происходит? Так и должно быть? Неужели отец и мать зачали ее в таком же припадке? То, с каким бешенством и напором Антонио набрасывался на нее и с какой непристойной готовностью она ему отдавалась, беспокоило ее. Правильно ли так усердствовать в исполнении супружеского долга? Спросить было не у кого. Ни с матерью, ни тем более с отцом она не могла поговорить об этом. И на исповеди никогда не касалась этой темы. Успокоила она себя тем, что если Господь послал им такую страсть, соединив при этом в браке, то ничего предосудительного в этом быть не может.

Тестя же впечатлило, как ловко на охоте зять управляется со сворой собак, загоняет дикого кабана и вступает с ним в схватку с одним ножом в руке.

Вечером за ужином в охотничьем домике обсуждали дневные подвиги.

– А говорят, на Кубе нет крупной дичи, – сказал дон Матео.

– Это правда – ни дичи, ни крупных хищников, монсеньор, – подтвердил Антонио. – Разве что крокодилы.

– На кого же ты там охотишься?

– На самого страшного зверя – симаррона.

– На кого?

– Симаррон – беглый. Нет более опасной твари, чем раб, познавший вкус свободы.

Антонио рассказывал дону Матео и его гостям, как белые добровольцы из соседних гасиенд объединяются в отряды. Как выслеживают и загоняют в горах отдельных беглых или целые шайки. О жестоких схватках и даже сражениях, когда случается выследить паленке – деревню беглых. Симарроны бьются отчаянно и предпочитают погибнуть в бою, но не сдаться. А тех, кого захватывают живыми, развешивают на деревьях, привязывая за руки и за ноги, и они умирают медленно в назидание другим. Инес любовалась вдохновенным лицом Антонио и думала, что теперь все эти подвиги позади, – она не допустит участия мужа в этих опасных забавах, ведь у них будут дети, и отцу семейства непозволительно так рисковать.

После того непотребства с черной поварихой все странности жизни в этом доме соединились для Инес в общую чудовищную картину. Муж жил среди своих рабынь, как в гареме. Любая из сотен женщин была к его услугам, как только он пожелает. Он овладевал ими в роще, в полях, в амбаре, на конюшне, в кухне и даже в доме, когда Инес уезжала на прогулку. Об этом, конечно же, знали все – от управляющего и дворецкого до самого забитого раба-свинопаса. Инес едва могла в это поверить – ее муж делал с рабынями то же самое, что и с ней. Но они же черные! Черные!!! В понятиях воспитанной девушки из приличной мадридской семьи это было то же самое, что спариваться с домашним скотом.