Читать онлайн Злой город бесплатно

Все события, описанные в этой книге, исторически достоверны и либо произошли на самом деле, либо вполне могли произойти.
Автор

Пролог

– Не так «буки» выводишь!

Строгий монах в черном клобуке и длинной рясе того же цвета, перехваченной в поясе простой веревкой, склонился над сидящим за столом отроком. Правая рука двинулась было взять у послушника перо и поправить – но тут же дернулась назад, спрятавшись в рукав рясы. Монах смутился и быстро отвернулся. Трудно привыкнуть даже к другим сапогам, если выбросил изношенные старые, прослужившие долгое время. Лишившись правой кисти, к крашеному деревянному подобию руки, сложенной в двуперстие, привыкнуть не в пример тяжелее, даже если и произошло это с десяток лет назад. Иной раз нет-нет – и забудешь об увечье. А обратно вспоминать ох как тяжко…

– Что ж теперь делать, отец Даниил! – чуть не плача повинился послушник. – Загублена харатья?

Монах справился с собой и, повернувшись к столу, пробормотал:

– Ладно, не кручинься, подправим. Ты, главное, не торопись. Буковицы – они терпения требуют.

Отрок радостно кивнул, украдкой утер ладошкой выступившую слезинку, тщательно очистил перо и, макнув его в глиняную чернильницу, приготовился писать дальше.

Монах снова стал размеренно диктовать. Его глубокий, сильный голос перекатывался под высокими сводами кельи, наполняя текст молитвенным величием:

– Батый, разорив град Владимир, пленил города Суздальские и пришел ко граду Козельску, в котором был князь молодой по имени Василий. Проведали нечестивые, что крепок дух горожан и словами лживыми не взять им града. Жители Козельска, собрав совет, порешили не сдаваться Батыю, сказав: «Хоть наш князь и молод, но положим жизни свои за него и, здесь славу сего мира приняв, там небесные венцы от Бога примем».

Послушник поднял голову.

– Отец Даниил, – перебил он. – А про Митяя писать будем? Мне наш ордынец, тот, что крещение принял и сейчас на конюшне работает, сказывал, что Митяй самым первым за град Козельск бился отменно и большого ихнего богатыря свалил.

– Не будем, – грустно покачал головой монах. – Харатьи мало, главное бы донести.

– А разве это не главное?

Ладонь левой руки монаха опустилась на плечо отрока.

– О главном мы с тобой расскажем. А остальное пусть потомки далее передадут. Господь их наставит, я знаю…

* * *

Конь шел, осторожно переставляя ноги, стараясь не поскользнуться в жидкой грязи. Копыта по бабки утопали в месиве, которое еще утром было дорогой. За ночь легкий морозец прихватил землю, но лучи утреннего солнца свели на нет последние усилия уходящей зимы.

Коню очень не хотелось тревожить хозяина, расслабленно покачивающегося у него на спине в седле с удобными высокими луками, позволяющими всаднику не только метать стрелы в любую сторону, бросив поводья, но и спать на ходу.

У хозяина были твердые пятки и плеть, сплетенная из тонких ремешков. Бывало, что хозяин пристегивал к концу плети железный шипастый шар и, со свистом рассекая воздух, ловко разил тем шаром многочисленных врагов, порой появлявшихся из ниоткуда. В остальное время, когда врагов не было, плеть без шара предназначалась для коня на случай, если тот вдруг ослушается. А коленями хозяин так умел сдавливать ребра скакуна, что еще неизвестно, что хуже – плеть или эти колени, обтянутые прочной кожей штанов, сработанных из жеребячьей шкуры.

Конь боялся хозяина. Но в то же время ему очень хотелось есть. Он был молод, его кровь быстро бежала по венам, и для того, чтобы ее ток оставался таким же быстрым, требовалось много еды. Однако в последнее время с кормежкой было неважно. Зима выдалась лютой, и ох как непросто было выковыривать копытами из-под толщи снега жухлую прошлогоднюю траву.

Но в воздухе уже явственно пахло весной. Чуткие ноздри коня уловили тоненькую струйку запаха, который снился коню всю долгую зиму.

Слева от дороги каким-то чудом пробились сквозь подтаявшую толщу промерзшей грязи несколько робких травинок, вытолкнув наверх белую каплю подснежника.

Конь забыл обо всем, сошел с дороги, потянулся, прихватил губами долгожданное лакомство – и, поскользнувшись, чуть не уронил седока в черно-коричневую жижу.

Тело всадника среагировало раньше, чем он успел проснуться. Колени сжали бока коня, а тело резко наклонилось вправо, создавая противовес. Одновременно всадник ослабил повод заводной кобылы.

Конь обрел равновесие, напрягся – и выпрыгнул на дорогу, фыркая и взбрыкивая ногами, словно урусская кошка, угодившая в лужу. Мигом налипшие на копыта тяжелые комья грязи полетели во все стороны.

Тэхэ зашипел и вытянул коня плетью по крупу. Конь взвился было, но, получив второй удар, присмирел и пошел вперед, понуро повесив гривастую голову.

«Проклятая кляча!» – с ненавистью подумал Тэхэ, пряча боевую плеть в специальный чехол, притороченный к седлу. «Урусы еще заплатят мне за моего коня!»

Конь под сотником Тэхэ не был клячей. Напротив, это был один из лучших коней личного табуна хана Бату, специально отловленный для родственника Великого хана после того, как до хана донесли, что конь племянника был убит под ним при штурме города Торжка. Просто дареный конь был молод и его еще многому надо было учить.

Да и признаться, Тэхэ рассчитывал на гораздо большее, чем даже самый наилучший конь в Орде. Например, что хан приблизит его к себе и знатному чингизиду Тэхэ больше не придется таскаться по землям урусов, возглавляя передовую разведывательную сотню тумена Непобедимого Субэдэ. Должность, конечно, почетная, но на этой должности как нигде имелась прямая возможность как прославить свое имя, так и потерять его вместе с жизнью.

Или, на худой конец, уж мог бы Великий хан выделить под руку племянника тумен. Ну, хоть не тумен, хоть тысячу всадников. А то ж позор – чингизид – и всего-навсего сотник! Это пусть для простых нукеров бронзовая пайцза сотника на поясе Тэхэ – предмет черной зависти. Для Тэхэ такая пайцза чуть ли не оскорбление.

Тэхэ с ненавистью пнул пяткой подарок хана. Подарок обиженно всхрапнул и пошел чуть быстрее. Седоусый нукер, ехавший справа от Тэхэ на пегой кобыле на полкорпуса сзади коня начальника, осуждающе качнул головой. Нельзя степному воину обижать своего коня. Конь и воин – одно целое, части единого организма, бесполезные друг без друга, как бесполезны рука или нога, отрубленные от тела. Коня можно учить, можно наказывать, обучая. Но обижать – никогда! Кони, как и люди, могут долго помнить обиду. Пока не отомстят…

Тэхэ потянул носом и скосил взгляд направо.

Так и есть.

Старый пень давно уже учуял запах дыма, но делает вид, что его это не касается. Вон, почти не глядя, ткнул копьем в едва заметную норку, ловко выдернул оттуда трепыхающегося, жалобно верещащего суслика, молниеносным движением извлек нож из чехла, отмахнул зверьку голову, выпустил кишки, стянул шкурку, словно сапог, и засунул освежеванную тушку между седлом и потником – через десяток стрелищ отбитое и отжатое мясо сжует сырым. И словно бы нет ему дела до аппетитных запахов – мол, опытный воин и так проживет в походе. Но при этом дает возможность командиру отряда отличиться. Сам же никогда вперед не лезет. И, надо признать, всегда услужит вовремя и поддержит, если что. Как и молодой Шонхор, что едет за ним. Преданные псы, свято чтущие законы Великой Ясы и в битвах не раз прикрывавшие спину своего сотника. Только можно ли им верить? Кто знает, что на уме у верных нукеров? Вполне может быть, что случись чего – и, как этот конь, за пучок сладкого корма сбросят своего нойона в грязь и не почешутся. Никому верить нельзя!

Сотник раздул пошире ноздри, отчего его плоское лицо приняло хищное выражение. Так и есть, топится урусская печь в деревянной юрте с труднопроизносимым названием «изба». За время похода Тэхэ научился на изрядном расстоянии по запаху отличать дым костра от дыма печи. Даже то, что в ней готовится, распознавать научился. Особенно это хорошо у него получалось с голодухи. А сейчас все ордынское войско особо не жировало, кроме разве что ханов, больших нойонов и всякой льстивой саранчи, к ним особо приближенной. Потому Тэхэ ясно различил, поймав широкой ноздрей едва уловимую струйку дыма, – в пока невидимой за пригорком избе готовили вкусное варево с названием, очень похожим на чжурчженьское, – «щи».

Привычным движением Тэхэ пристегнул к хвосту плети железный шар, не глядя, едва касаясь, провел ладонью по рукояти сабли и оперению стрел, шевельнул лук в саадаке – легко ли вынимается? – и, коротким движением плети указав отряду – «вперед!», – вонзил пятки в бока своего коня.

* * *

Ранняя весна – всегда переполох в крестьянском хозяйстве. За долгую зиму накапливается всякое по мелочи. В колодце разная дрянь обнаруживается не пойми откуда – закрывай его деревянной крышкой, не закрывай, все равно по весне чистить надо. В конюшне крыша протекла – как снег подтаял, сверху Бурке на загривок закапало. Забор вон покосился, править надо.

Степан решил начать с забора. Оно, конечно, не основное, но работы немного, до полудня можно управиться. А уж после и остальным заняться.

Подправив топор точильным камнем, Степан вышел из дому.

Эх, погодка, любо-дорого! Небо ясное, солнышко светит пока нежаркое, но уже яркое, весеннее, радостью душу наполняет. В огороде с раннего утра жена Дарьюшка в землице копается, коленями на подстеленной рогоже, а душой и руками вся в земле. Хоть и рано пока что-либо высевать, но пусть возится. Огород – бабье дело, может, заранее с землей-матушкой по-женски о чем-то договаривается. Не зря ж городские удивляются, когда Степан овощи со своего огорода на ярмарку привозит – и где такое выросло пузатое да румяное? Где-где, да у вас же под боком, на огороде у изверга Степана, что пару лет назад решил отдельно от города своим умом жить.

На завалинке лежал кулек из домотканной холстины. Из кулька раздался писк. Правильно Дарьюшка решила сына на свежий воздух вынести. Пусть растет богатырем, а для начала к весенней свежести привыкает. Закаленный воин и в зимнюю стужу не погибнет, и, случись чего, в трескучий мороз живым из полыньи выплывет.

Степан подошел к забору, примерился, пристукнул было обушком кол, вытолкнутый кверху размокшей землей, замахнулся для второго удара – и застыл на месте.

Конский топот. Копыта частой дробью с чавканьем падают в грязь. Звук из-за избы. Всадник! К добру или к худу?

Степан сноровисто вертанул в руках топор, слегка присел, приготовился. Долгие годы жизни в Козельске, стоящем на границе Руси и Дикого Поля, хочешь не хочешь, приучат каждого горожанина держать в руках оружие. Много с того Поля нечисти на Русь выплеснулось, а та, что нынче по русским землям гуляет, – страшнее всех.

Орда.

Захлестнула как половодье огненное от края до края, и горят города, словно муравьиные кучи в лесном пожарище. И накроет ли тот пожар Козельск али мимо прокатится – одному Господу Богу ведомо.

Из-за угла избы вылетел всадник. Лихо осадил коня, привстал на стременах, вздел меч кверху…

Тьфу!

Степан опустил топор.

Племяш в гости пожаловал! Удаль молодецкую девать некуда, мечом салютует, словно князю, что рать в поход собирает.

– Тимоха! Ну, напугал, чертяка!

Степан положил топор на завалинку, одним прыжком подскочил к коню и, схватив в охапку спешившегося родственника – даром что витязь в полной воинской сброе, – приподнял его над землей словно отрока.

– Т-ты чего, дядька Степан?!

– Того! Думаешь, одному тебе удали молодецкой девать некуда?

Степан поставил слегка задохнувшегося от медвежьих объятий племянника на землю.

И у обоих рты до ушей. А как же иначе? Считай, с осени друг друга не видели. Зимой на дальний дядькин хутор не шибко проберешься – заносы снежные, да и воевода козельский строг к гридням, особо по гостям не разгуляешься. Спасибо, хоть сейчас отпустил витязя на побывку.

– Ну, здорово, племяш! Сказывай, какими ветрами к нам на выселки занесло?

– Здрав будь, дядя Степан, – выдохнул ратник. – Уффф! Кабы не латы, все ребра б переломал! Ну и силища у тебя!

– На латы и рассчитывал, – хитро улыбнулся Степан. – Нешто мы печенеги, чтобы свою родню увечить? Ты лучше сказывай, каким ветром тебя к нам занесло?

– Да вот, спросился у десятника родных навестить, – улыбнулся Тимоха. – Почитай, сто лет вас не видел!

– Ну, коли так, проходи в дом, – сказал Степан.

– Так это… Я тут, смотрю, чуток не ко времени пожаловал, – кивнул на отложенный топор витязь.

– Ради такого дела забор подождет.

– Дядь Степан, так, может, я подсоблю?

– Подсобишь, подсобишь, а как же, – хмыкнул Степан. – А то в детинце топорами да секирами за зиму не намахался. Пошли в дом. И не прекословь, когда старшие родственники говорят!

– Как скажешь, дядь Степан, – покорился Тимоха. – Только дозволь сначала коня искупать.

– Это можно, – согласился Степан. – Первую воинскую заповедь ты хорошо усвоил – сперва конь да оружие, а опосля все остальное. Дорогу к речке не забыл, поди?

– Не забыл. Я мигом!

– Погоди, вместе пойдем, – сказал Степан, направляясь к конюшне. – Я своего Бурку заседлаю, застоялся за зиму, пусть разомнется. До реки вскачь, кто кого обгонит, не забоишься с дядькой помериться, как когда-то?

– А то! – расплылся в улыбке витязь. Степан улыбнулся в ответ.

– Да и сами искупаемся. Водица хоть еще и холодна, да целебна. Кто ранней весной в реке купается, от того весь год болезни бегут, как черти от ладана.

Из конюшни послышалось ржание. Заслышав шаги хозяина, конь подал голос – мол, здесь я, про меня не забудьте!

Степан открыл скрипучую дверь и вывел рослого гнедого зверя. С первого взгляда ясно было – не крестьянская это кляча, а настоящий боевой конь с широкими бабками и породистой головой, красиво посаженной на мощную шею.

Увидев гридня, Бурка вытянул шею и, тонко заржав, ткнулся мягкими губами парню в ладони – мол, где угощение-то?

– Узнал, – хмыкнул Степан, накидывая седло на широкую спину коня. – Чисто собака какая. Только что хвостом не виляет и кости не грызет.

– Ох ты, батюшки, забыл совсем! – спохватился Тимоха, развязывая седельную суму и доставая оттуда объемистый узелок и пряник. – Вот гостинцы вам. И тебе, – сказал он, протягивая пряник коню. Бурка угощение схрумкал мгновенно, после чего кивнул головой – спасибо, мол, старый знакомец, уважил.

Степан же возмутился.

– Ты что, племяш, удумал? Али решил, что ежели живем на отшибе, так нам и гостя накормить нечем?

– Да бог с тобой, дядя Степан, – улыбнулся ратник. – Это ж пряники. Таких пряников, как в Козельске пекут, во всей округе не сыщешь. Вон, Бурка особо не артачился, знает, что вкуснее козельских пряников не сыщешь.

– Ну, положим, моя Дарьюшка печет не хуже, – проворчал Степан. – Но все равно спасибо. Пускай покуда на завалинке полежат – вернемся с речки, под медовуху разберемся с твоими гостинцами.

Ребенок при виде отца и дяди выпростал ручонки из холстины, замахал ими и радостно засмеялся.

– Ишь ты, дядьку признал! – удивился Степан, кладя узелок с пряниками рядом с сыном.

На голос ребенка обернулась молодая женщина, до этого настолько увлеченная своим огородом, что ни топота копыт, ни разговора мужчин не услыхала. Поднялась с колен, отряхнула подол, подошла, но стала в сторонке – негоже бабе первой в мужской разговор встревать.

Степан спрятал улыбку в бороде. Ладная у него жена. Послушная да работящая, к тому же еще и красавица, каких поискать.

– Дарьюшка, забирай дитё, гостинцы и приготовь-ка нам чего-нить пожевать, – сказал Степан ласково. – Да и выпить бы ради такого случая не грех.

Женщина улыбнулась.

И у нее муж справный, хоть и строгий. А главное – любимый. Тряхнула мужниным подарком – тяжелыми серебряными серьгами с изображением Лады-рожаницы, улыбнулась озорно, поклонилась витязю.

– Здрав будь, боярин! То-то я смотрю, кто это такой бравый да статный к нам приехал. А как вымахал за зиму-то!

Гридень, даром что с виду лихой вояка, в шишаке да в полном воинском доспехе, вздетом скорее для виду, нежели для дела – не биться ведь в дом родственника собрался, а в гости, – покраснел как мальчишка и опустил глаза.

– Да будет тебе, теть Дарья. Какой из меня боярин?

Однако родственница не угомонилась, продолжая сверкать белозубой улыбкой, от которой пару лет назад сходили с ума все козельские щеголи. И не от них ли подале увез дядька Степан красу-девицу молодую жену в чисто поле за три дня езды от стен родного града?

– А какая ж я тебе тетя, коли всего на две весны тебя старше?

Неизвестно, с чего это вдруг, но стало витязю жарко под доспехом, хоть и не травень-месяц на дворе.

Неловкой сцене конец положил Степан.

– Дарья! Иди в дом, говорю! Совсем парня засмущала.

Молодая женщина вздрогнула и засуетилась, поняв, что в веселье своем слегка переборщила:

– Сейчас, Степушка, я уж, почитай, в огороде закончила. Только рогожку заберу. А щи-то в печи горячие, вы уж там поскорее. Ты ж знаешь, мне стол собрать, что тебе топором махнуть.

Степан кивнул, и, держа коней под уздцы, мужчины направились по едва заметной тропинке к утоптанной широкой дороге, ведущей к реке.

– Дядя Степан, а чего вы на отшибе живете? – спросил витязь, скорее для того, чтоб порушить неловкое молчание. Суров дядька Степан, ох, суров. Нелегко, небось, приходится молодой жене. Однако, несмотря на суровость, заметил племянник, как одно лишь мгновение смотрели друг на друга Степан и Дарья. Лишь мгновение – а понятно все, и слов не надо. Любовь – она лишних слов не требует.

– Ведь Дикое Поле рядом, – продолжал мысль гридень, – рукой подать. А там и Орда не за горами. Не дай бог нагрянет…

Степан усмехнулся невесело:

– И что?

– Как что? Ну, в городе за стенами все ж спокойнее…

Степан вздохнул, отгоняя воспоминания. Вновь заныл длинный старый шрам на шее – память о Калке-реке, с коей немногие домой вернулись. А не вернулось – без счета.

– Знаешь, племяш, подальше от людей да князей – оно поспокойнее будет, – ответил он. – Да и уберегли ли нычне твои стены от Орды Владимир-град, а до того Московию с Рязанью?

– Так то оно так, – понурив голову, согласился витязь, сжимая кулак в усиленной железом боевой рукавице. – Эх, если б князья в свое время одним кулаком ударили, мы б, глядишь, ту Орду еще на Калке-реке побили.

Степан снова хмыкнул:

– Вы б побили. Ты, поди, в то время лихое еще под стол пешком ходил… Но в одном ты прав. Кулак – оно завсегда лучше. В кулаке сила, в единстве. А когда каждый палец в свою сторону кажет, такие пальцы переломать ой как просто…

Дарья медленно свернула рогожу, разрывая извечную связь двух рожениц – женщины и матери-земли, и мысленно поблагодарила живую почву – и за прошлые урожаи, и за тот, что она их семье нынче дать собирается. После чего подняла глаза.

Ее мужчина удалялся, ведя неторопливую беседу с родственником. Хорошая примета глядеть вслед любимому, даже если уходит он ненадолго. Тогда не забудет он никогда тех, кто ждет его дома, и завсегда дойдет до того места, куда собирался дойти…

Сзади послышался топот копыт. Кого это еще Господь послал? Что за день, гости один за другим?..

Дарья обернулась – и даже не успела подивиться странным гостям с одинаковыми плоскими лицами и раскосыми глазами, одетым в длиннополые доспехи, напоминающие халаты.

Она и боли-то не почувствовала от стрелы, клюнувшей ее в грудь. Лишь мысль прилетела: «Вороги напали! Сын…» – прилетела и оборвалась вместе с криком, лишь на четверть выкричанном, да двумя другими стрелами оборванном.

Дарья против воли медленно опустилась на колени. Бежать хотелось – к сыну, к мужу, спасти, предупредить! – а силы как-то сразу оставили. И с последним вздохом светлая душа женщины взлетела вверх, в свой последний путь, а тело, сминая тростниковые древки ордынских стрел, вновь обнялось с землей – теперь уж в вечной, неразрывной связи…

Степан обернулся. Последний крик жены не звуком – сердцем почувствовал.

И увидел.

Мимо его дома пронеслась огромная тень. Взлетела, опустилась плеть с железным шаром на конце, с завалинки на узелок с пряниками плеснуло красным.

Степан глухо взревел и бросился вперед – смять, задушить, разорвать на части!..

Но сзади на спину навалилось тяжелое.

Степан потерял равновесие и упал лицом в грязь. Тело в полном доспехе – все ж нелегкая ноша, как ни крути.

– На коней, дядя Степан! Быстро, пока не заметили! – прошипел племянник на ухо родственнику, придавливая к земле, вминая в грязь лицо вместе с ревом медвежьим, рвущимся из груди. Степан напрягся, отжал руками тело от земли, сплюнул в рот набившееся, выдавил из себя не крик – хрип:

– Там Дарьюшка!.. Сын!..

Меч с шипением покинул ножны. Выхватывать оружие ратников учили из любого положения.

Почувствовав слабину, Степан рванулся из захвата.

– Т-ты! Там мои…

Яблоко меча жестко опустилось на его затылок, и Степан снова ткнулся лицом в грязь.

– Ты еще отомстишь за них, дядька Степан, – приговаривал Тимоха, взваливая на Бурку бесчувственное тело его хозяина. – Надо люд в Козельске предупредить. А опосля вместе воздадим супостатам сторицей!

Вскочив на своего коня, ратник рванул с места в галоп, уводя в поводу Бурку, который даже не успел удивиться – с чего это вдруг хозяин оказался у него на спине в странном положении – на животе, а руки с ногами под подпругой ремнем перехвачены.

Кони удалялись. А вслед за ними черными клубами стелился дым от горящего хутора, сослуживший беглецам хорошую службу, прикрыв их от взглядов воинов в длиннополых доспехах, ликовавших по поводу своей легкой и страшной победы.

* * *

Крепки и высоки козельские стены, сложенные из стволов вековых деревьев. Сработаны добротно, на века, в три бревна, каждое бревно в два обхвата, поверху полати, над полатями – двускатная крыша в два тёса от непогоды, но пуще – от стрел, летящих навесом. На такой стене и ратникам в бою есть где развернуться, и даже всаднику проехать можно, ежели кому блажь такая в голову придет. Сплошной деревянный тын защищает воинов от вражеских стрел. Посредине каждой стены и по углам – сторожевые башни с бойницами. На каждой стене по два-три крепостных самострела ощетинились жалами больших стрел – болтов – с наконечниками впятеро тяжелее обычных. Всех трудов воину только подбежать да тетиву взвести – и готов непрошеному гостю смертельный гостинец. Такая стрела, пущенная умелой рукой, прошибает насквозь всадника вместе с конем и еще на половину своей длины в землю уходит.

Под стенами – глубокий ров. Через ров перекинут тяжелый подъемный мост на цепях, которые накрути на ворот, стоящий внутри крепости, – и станет поднятый мост лишним щитом для мощных дубовых ворот, которые сейчас открыты нараспашку. Однако у железного ворота, поднимающего мост и одновременно запирающего ворота, постоянно дежурят оружные отроки из детинца – мало ли что? Беда из Степи приходит всегда неожиданно…

Хорошо защищен град Козельск – да оно и понятно. Выстроенная на границе с Диким Полем крепость, охраняющая торговый путь, по которому и в мирное, и в военное время в обе стороны идут караваны с товарами, не может быть иной. Так говорилось половцам, с которыми до поры в мире были, когда те вопрошали – не от нас ли обороняться собираетесь? На самом же деле не для охраны торгового тракта и не для обороны купцов от половецких шаек строили эдакую твердыню.

Козельск – русский щит от Дикого Поля, который еще Степью порой называют. Случись серьезный набег – первый удар примет на себя город Козельск. Оттого и детинец внутри города велик, поболе, чем в той же Рязани будет. И каждый житель города с малолетства к воинскому делу приучен. Не с мечом – так с луком, копьем или с самострелом искусен. Даже старый дед Евсей, который уж забыл давно, сколько весен на свете прожил, – и тот засапожный нож за три сажени в яблоко всадить может.

Да только говорят, нынче набег другим путем пошел. Гуляет по Руси горе невиданное – степная Орда, сметая все на пути своем. В Козельске же не то что верных вестей – слухов, и тех не дождешься. Потому как часто некому те слухи принести. Не щадит Орда на своем пути никого, кто меч против них поднял. А нынче вся Русь и есть тот меч, который Орда грызет неистово железной пастью. И серьезные щербины уже на том мече, того и гляди – переломится.

Но пока все тихо в приграничном городе-крепости. Жизнь идет своим чередом. Стучат в кузницах кузнецы, бабы вон за водой направились с коромыслами, детишки босоногие из стылой грязи куличи лепят, воевода по улице проехал, спешился у ворот, домой к себе пошел, ведя коня в поводу. Не в броне воевода, только с мечом у пояса. Но на то ж он и воевода, чтобы с мечом ходить, звание обязывает. А что не в броне – то хорошо. Стало быть, ничего подозрительного на пять верст в округе не видят на башнях дозорные. Тихое утро.

Видный светловолосый молодец в потертом тулупчике вышел из кузницы, внимательно рассматривая новый охотничий нож. Знатный нож, ничего не скажешь. Кузнец Иван других и не делает. За такой не жалко бобровой шкурки отдать.

Парень провел лезвием поверх руки, сдул сбритые волоски. Эх, хороша работа! Такой нож не сразу затупится и не сломается об медвежью кость, случись с Хозяином Леса накоротке перемолвиться.

Молодец нехотя спрятал новое приобретение за голенище сапога и поднял глаза. На его лице расплылась радостная улыбка.

По улице шла девица-краса в нарядном полушубке, неся на расписном коромысле небольшие ведра с водой. И лесному ежу понятно, что вроде как незачем воеводиной дочке по воду ходить, на то дворня есть. Но в тереме скучно, а у колодца все козельские девки собираются посплетничать. Так как тут дома усидеть? Да и по дороге туда-обратно сколько ж парней по пути встречается. Улыбаются, подмигивают, жаль только, подойти боятся. Строг воевода козельский, и кулак у него – как помойная бадья. Даже бить не надо, просто опустит на темечко – и осядешь на землю, словно куль с навозом, мозги свои непутевые в весенней грязище искать.

Но парень, видать, попался отчаянный и воеводиного гнева особо не опасался. Рванув с места, он в два прыжка догнал девушку и пристроившись сбоку, пошел рядом.

– Помочь, Настасьюшка?

Девушка улыбнулась и опустила глаза.

– Благодарствую, Никита, сама уж как-нибудь. До дома, почитай, пара шагов осталась.

Действительно, до ворот воеводиного подворья осталось совсем немного. Парень, которого девушка назвала Никитой, наклонился к ее уху и горячо зашептал:

– Настасьюшка, я тут это… Ежели сватов зашлю? Пойдешь за меня.

Лицо девушки залилось румянцем, словно маков цвет. Качнулись ведра на коромысле, плеснув студеной водой на шествующего через улицу важного петуха, отчего тот, подпрыгнув и издав глоткой что-то совсем непетушиное, припустил вдоль улицы не хуже воеводина скакуна.

– Да что ты, Никитка, ей-богу!

Девушка ускорила шаг и гибкой лаской юркнула в ворота. Однако через мгновение из-за полуоткрытой створки показалась розовая мордашка, с которой и не думал сходить румянец.

– А и зашли, – бросила скороговоркой. – Ежели батюшка не воспрепятствует, тогда, может быть…

Не договорив, мордашка исчезла. Захлопнулись тяжелые створки, лязгнула заворина.

Никита сорвал с головы шапку, метнул под ноги в лужу воды, выплеснутой из Настиного ведра, и прошелся вокруг той лужи вприсядку.

– А зашлю! – вскричал. Наплевать, что народ кругом – пущщай слышат! – Вдруг не откажет Настин батюшка! Вдруг повезет несказано и мне в кои-то веки!

Однако, народу, похоже, было не до Никиты. Знакомый ярмарочный скоморох Васька, шедший мимо, услышав Никитов вопль, вместо того чтоб подколоть жениха по-дружески весело да с прибауткой, лишь буркнул на ходу сквозь зубы «здорово, Никита» и быстро прошел мимо.

– «Вдруг» – оно ничего не бывает, парень, – послышалось за спиной.

Никита обернулся.

Сзади стоял дед Евсей. Мужик в прошлом разбитной, лихой вояка из княжьей дружины, однако, выпертый оттуда воеводой за пристрастие к хмельной медовухе, что с ратной наукой есть вещь ну никак не совместная. Однако, несмотря на грехи молодости, еще многое что мог дед Евсей показать юным гридням… когда не был налит до бесчувствия напитком, погубившим некогда его ратную карьеру. Сейчас дед Евсей тоже был слегка поддат, но на ногах держался крепко.

– Об чем ты, дядька Евсей? – спросил Никита, наморщив лоб.

– Да все об том же, – вздохнул дед, наклоняясь и выуживая из лужи Никитину шапку.

– Ладно тебе, дядька Евсей, – засмущался Никита. – Благодарствую, я уж сам как-нибудь…

– Вот то-то и оно, что как-нибудь, – снова вздохнул дед, отжимая шапку и протягивая ее парню. – Все в этой лядащей жизни как-нибудь да через одно место.

Сказал и, плюнув смачно под ноги, с душой втер лаптем в землю выплюнутое. На Никиту дохнуло густым перегаром.

Никита поморщился, но послать старого человека нехорошим словом подальше было неловко. Потому Никита, соблюдая приличия, повторил:

– Ты об чем толкуешь-то, дядька Евсей?

– Об свадьбе твоей, – глухо сказал Евсей, отворачиваясь. – Которой не будет. Ты уж крепись, парень.

– Как так «не будет»? – выдохнул Никита, теряя терпение. – Да ты…

– Твой брат старшой к ее батьке уже сегодня с утра пораньше сам вперед своих сватов в дом пожаловал. Сейчас, поди, уже воеводу дождался. Небось, сидят, договариваются.

Лицо Никиты окаменело.

– Семен?!! Как?!!

Старик сделал шаг и положил на плечи парня руки, похожие на узловатые корни деревьев.

– Вот так, – сказал жестко. – И полну шапку серебряных гривен в приданое дает.

У Никиты подкосились коленки. Словно под весом тяжелых стариковских ладоней, парень медленно осел на землю. И прошептал растерянно, еле слышно:

– Дядька Евсей, так что ж мне делать-то теперь? Мне ж без нее не жить!

Широкая ладонь, рассеченная надвое старым шрамом, неумело погладила парня по непослушным вихрам.

– Да не убивайся ты так, Никитка, – сказал Евсей, другой ладонью согнав с ресницы непрошеную соринку, от которой в глазу защипало. – Баб на земле – как зерен в амбаре. Опоздал ты маленько, поздно с охоты нынче вернулся. Да, кстати, ты ж вроде как из охотников в ратники податься собирался? Вот князь наш малый Василий подрастет, в поход соберется. К тому времени и ты, глядишь, в детинце ратному делу обучишься. Вернешься с походу в сброе, при коне, да в переметных сумах серебро звякать будет, а не ветер свистеть, – вот тады и жениться можно.

Никита вскочил на ноги. Ударила в голову пьяняще-красная волна, застив взор, метнулась к голенищу ладонь, словно сам собой оказался в руке новый нож.

– Я ее сейчас люблю! Да я Семена за это!..

О-ох!!!

Никита захлебнулся криком и вторично осел на землю. А пьяненький дед присел рядом, уложив свою словно деревянную руку парню на плечо. Понятно, что дернись – прижмет та рука шею вторично, а с нею и ярость безрассудную обратно в печенку загонит. – Не гоношись, парень, – строго сказал дед Евсей. – Дай слово, что бузить боле не будешь, тады нож отдам.

Никита кивнул, принял обратно свой нож, неведомо каким образом оказавшийся у деда в руке, засунул его за голенище и насупился, едва сдерживая предательские ребячьи слезы, недостойные взрослого и многоопытного охотника, коему уже без малого восемнадцать весен минуло.

– Кулаками здесь вряд ли делу поможешь, – продолжал дед Евсей. – А на всякую силу другая сила найдется, посильнее. Ты люби, люби. А еще лучше поплачь. Так оно скорее перелюбится. Только не на людях плачь, а домой иди. Негоже будущему ратнику при всем честном народе слезьми заливаться. Сам дойдешь, дурить не будешь?

Никита кивнул вторично.

– Ну и ладно, – сказал дед Евсей, вставая. – Ежели бы ты знал, сколь раз я за свою жизнь вот так по бабе убивался, – подивился б изрядно. Но попомни мои слова – от такого горя первейшее средство – моченое яблочко и жбан медовухи. Причем яблочко – продукт несущественный, ежели и нету его – и так ладно. Но вот без остального – никак нельзя…

Никита не слушая шел… по дороге ли, не по дороге – какая разница? Лишь бы подальше от занудного, не по возрасту сноровистого деда и от запертых ворот, за которыми сейчас творилось невыносимое…

На другой стороне улицы распахнулась дверь большой, добротно сложенной кузни. Из широкого дверного проема на улицу дохнуло жаром. Вместе с жаром наружу шагнул бородатый мужик, под плечи которого, вероятно, тот проем и рубился – в иной ему бы боком входить пришлось. Следом за кузнецом выволокся слегка задохнувшийся и оттого бледный с лица подмастерье, плечами и статью учителя не догнавший, но бороду отрастивший уже на треть длины бороды учителя.

Кузнец вдохнул-выдохнул пару раз, словно кузнечные мехи прокачал легкие, выгоняя накопившуюся в них угольную пыль. Мимо него, чуть не задев бородача плечом, прошел Никита, ничего не видя перед собой. Кузнец посторонился, пропуская парня, и еще некоторое время смотрел ему в спину, морща лоб и покусывая нижнюю губу.

– Ох, не дело затеял воевода, дочку супротив воли за постылого выдавать, – глухо сказал он наконец. – Да и Никита того и гляди руки на себя наложит.

Подмастерье пожал плечами.

– Дык на то он и воевода, дядька Иван. Абы кого княжьим пестуном не поставят.

Нам-то что – мы люди маленькие.

Кузнец медленно обернулся, посмотрел на подмастерье задумчиво, после чего отвесил ему увесистый подзатыльник ладонью, твердостью от железа почти неотличимой.

– Понимал бы чего, недоросль! – резко выплюнул слова Иван, словно молотом ударил. – А еще кузнецом стать собрался! Негоже это, когда люди супротив закона Божьего идут!

Подмастерье с опаской ощупал затылок. Шишки, похоже, не миновать. Хорошо, что по затылку вдарил, а не в подглазье, а то б и по улице не пройти – девки засмеют.

Тяжела наука у кузнеца Ивана! А куда деваться? Считай, повезло. Иван первейший коваль не только в Козельске, но и на многие версты вокруг него. И тут два пути – либо науку перенимай, либо обратно на улицу иди, коль такой умный. Хошь в побирушки, хошь в ушкуйники. Да только пока та наука переймется, своя умная голова кузнецовыми ладонями в чушку перекуется, ни одна шапка не налезет.

– Да я чо? Я ничо, я ж так сказал, – пробормотал подмастерье, на всякий случай готовясь прикрыться руками. А все ж любопытство пересилило. – А это, дядя Иван, только вот непонятно – где есть здесь закон Божий? Воля родительская – это ж и есть закон?

Иван грохнул кулачищем в косяк, подмастерье мысленно перекрестился.

– Дурень! – взревел кузнец. – Совесть человеческая – это и есть закон Божий! И когда супротив совести за серебряную гривну родную дочь отдают… Э, да что там! Пошли, хватит лясы точить, работа не ждет!

Кузнец повернулся, впихнул подмастерье обратно в кузню, вошел следом и громко хлопнул дверью так, что со стрехи на крыльцо посыпалась труха и шумно взлетела с резного конька крыши сонная ворона, оглашая улицу дурным возмущенным криком.

* * *

Тусклый свет едва пробивался в окно, затянутое мутным бычьим пузырем. Но весеннее солнце хоть и не жаркое, но упорное. Не теплом, а упрямством перебарывает суровую старуху зиму, которая хошь не хошь, а вынуждена отступать в далекие северные земли под давлением набирающего силу древнего Ярилы.

Настойчивый лучик все ж таки пробился сквозь муть пузыря и, добравшись до большого камня, вделанного в массивное золотое кольцо, заиграл, преломляясь в гранях и обретая утраченную силу.

Кольцо было надето на толстый волосатый палец, который вкупе с такими же волосатыми соседями составлял десницу уважаемого в городе купца Семена Васильевича, который нынче соизволил посетить дом городского воеводы и покуда сидел в горнице за пустым столом, дожидаясь хозяина. Время от времени купец как бы невзначай поворачивал десницу и так и эдак, любуясь игрой камня и ухмыляясь при этом в бороду каким-то своим донельзя приятным мыслям.

Хлопнули ворота, процокали по двору конские копыта. Гость хмыкнул довольно – и тут же придал лицу усталое выражение крайне занятого человека, оторвавшегося от дел величайшей важности ради незначительной безделицы.

Хозяин долго ждать себя не заставил. Скрипнули пару раз ступени, принимая на себя тяжесть мощного тела, и, пригнувшись слегка, дабы не задеть дверной косяк шеломом, в горницу вошел хозяин. Прищурился, словно, попав с улицы в темень, не узнавая гостя и давая тому возможность поприветствовать хозяина первым. Однако гость особо не торопился с поклонами, а тоже прищурился, будто со свету, хлынувшему в горницу из-за распахнутой двери, после чего неторопливо приподнялся с лавки, и, выждав время, когда и хозяину уж пора бы распознать, кто перед ним, отвесил поклон с воеводой одновременно.

– Здрав будь, Федор Савельевич, воевода козельский, рад видеть тебя в силе и здравии, – проговорил медленно и степенно Семен Васильевич голосом, в котором радости особо не чувствовалось. – Чтой-то не признал я тебя сразу в шеломе, богатым будешь.

– И тебе поздорову, купец тороватый, – ответил воевода, снимая шлем и отворачиваясь к оружейной стойке. Так что, произнося последние слова приветствия, пришлось купцу созерцать воеводину спину.

Посозерцал. Подождал, пока воевода, разобравшись со шлемом, снимет перевязь с мечом и туда же на стойку пристроит. Притушил в груди вспыхнувшую было не к месту обиду – стоит ли дурь показывать, когда сам по делу пришел? Ясно дело, не стоит. Хочется хозяину показать, кто в доме голова, – нехай тешится до поры, мы люди не гордые.

Наконец воевода повернулся к гостю лицом и, пройдя к столу, присел на лавку напротив, жестом приглашая гостя садиться тоже. Гость обычай соблюл и, садясь напротив, выложил на стол обе руки – мол, смотри, хозяин, мои ладони не оружны, с миром пришел. Однако десницу с перстнем невзначай положил сверху.

Воевода, сев напротив, принял ту же позу, словно в серебряном зеркале отраженную. После чего заорал зычно:

– Глашка! Пошто гостю квасу не поднесла?! Али если хозяина дома нету, так и порядка быть не должно?

Откуда-то сверху по лестнице кубарем скатилась дворовая девка, таща в руках здоровенный жбан квасу с привешанными к нему сбоку черпаками.

– Благодарствую, воевода, – степенно кивнул купец, отведав пряного, пахнущего травами напитка. – Знатный у тебя квасок.

– И тебя благодарю, Семен Васильевич, за то, что в гости зашел, – бесцветным голосом произнес воевода. Теперь, когда положенное было проговорено, можно было и узнать, за каким лядом приперся средь бела дня гость незваный, которого – чего греха таить – век бы не видеть, ан никуда от него не денешься, приходится принимать, хошь не хошь.

– Да я к тебе, можно сказать, по своей торговой надобности явился, – усмехнулся Семен, любуясь своим перстнем. Солнечный зайчик, заключенный в алмазных гранях, словно невзначай вырвался из своего плена и мазнул по зрачкам сидящего напротив воеводы. Воевода сощурился, но взгляда от лица гостя не оторвал. Если б можно было тому гостю да взглядом в лоб засветить, была бы у первого в городе купчины в головушке дыра хуже чем от праштной пули. Но взгляд – он и есть взгляд, и сколь бы тяжел он ни был, от него часто никому не жарко, не холодно.

– А надобность моя, воевода, такая, – продолжал Семен. – Что у тебя товар, а вот, стало быть, и купец. – Положив волосатую длань на грудь, Семен вновь слегка поклонился воеводе. – Ну, и приданого не пожалею, сам понимаешь.

В тишине горницы отчетливо послышалось, как хрустнули кулаки воеводы.

Семен мгновенно подобрался внутренне. Каков в бою козельский воевода, он не только слыхал, но и видывал. И ежели случись вот так, с глазу на глаз да кулак на кулак, еще бабушка надвое сказала, за кем поле останется – за первым кулачным бойцом Козельска или же за его воеводой. Но вот коль воевода не в драку полезет, а за мечом метнется – то считай, что все, отторговал ты, купчина, свое. Вон он, в двух шагах на стойке болтается, ярлык на самый короткий путь в места, где серебро да злато без надобности…

Однако воевода сдержался. Только насупился, словно туча грозовая.

А Семен, загнав поглубже готовый прорваться наружу боевой азарт, спокойно добавил:

– И долги все твои, Федор Савельич, к тому же, само собой, прощу. Потому как какие между родней долги?

В горнице повисла тишина. Единственное слышно было, как где-то в углу под сундуком то ли мышь шебуршится, то ли пара тараканов чего не поделила, то ли домовой после зимы в своем логове порядок наводит. Однако и этот звук вскоре пропал: похоже, домашние твари, убоявшись непривычной тишины, замерли, дожидаясь – чего будет-то?

Воевода словно превратился в каменного идола, коих порой находят в степи конные разъезды. А Семена словно черти изнутри разжигали – мол, чего сидишь? Али пан, али пропал!

– Ну, что скажешь, воевода? – нетерпеливо нарушил тишину Семен. – Каким будет отцовское слово?

Воевода по-прежнему оставался неподвижным. Только выдавил сквозь зубы:

– Слыхал я, купец, что другой ей люб.

Семен внутренне усмехнулся и отпустил пружину, что в груди свернулась змеей, готовясь распрямиться то ль в броске, то ль в ударе – как придется.

Поле осталось за ним.

– Да брось ты, Федор Савельевич. Мало ли что бабы у колодца языками плетут. Всего не переслушаешь.

Воевода еще пытался сопротивляться.

– Насчет баб не знаю, а люди говорят, будто отрок тот, что ее сердцу мил, – твой сводный брат Никита.

Семен усмехнулся недобро.

– Этот недопесок и здесь успел!

…Сводный брат был ненавистен Семену. Слишком независим, слишком удачлив на охоте, задери его медведь. И не смотри, что недавно из отрочества вышел – красив словно Лель. И все бабы – что молодухи, что не молодухи, у которых уже семеро по лавкам и свой законный муж на печи, – все как одна заглядывались на Никиту, кто украдкой, а кто и не дожидаясь богомерзкого празднества Ивана Купалы, потеряв стыд, чуть не силком тащили парня на ближайший сеновал. Единственное успокоение было Семену – что нищ сводник аки церковная крыса, потому как все, добытое на охоте, по дурости спускал в кабаке, а чаще тратил на подарки молодкам, хотя те и без подарков на него вешались, только отгонять успевай. Дурень – он и есть дурень, чего с него взять?

– В общем, так, – решительно сказал Семен. – Ты пока думай, Федор Савельич, чему верить – бабьим сплетням али моему слову. А мое слово – оно верное. И вот к тому слову довесок.

На стол перед воеводой тяжело брякнулся вышитый мелким жемчугом дорогой кожаный кошель царьградской работы.

– Люди знают – мое слово такое же верное, как это серебро, – развязно произнес Семен. Когда поле за тобой, противника надо давить, пока он не очухался и в ответку не попер. Это Семен усвоил четко – что в торговле, что в кулачном бою, что во всей остальной жизни. – Здесь половина приданого будет. Другая половина – после свадьбы. Так что, засылать сватов?

Воевода кивнул через силу.

– Засылай.

Семен улыбнулся и поднялся из-за стола.

– Вот и ладно.

Протянул было руку, чтоб ударить ладонь о ладонь, да вовремя одумался, что не кобылу только что купил, а нечто совсем другое. Кашлянул в бороду, вылез из-за стола, накинул медвежью шубу и, бросив «до скорого, тестюшка, пошел я к свадьбе готовиться», подмигнул двери наверху лестницы, уходящей на второй этаж, и вышел за дверь.

За той дверью от щели отлепилась Настя. Дворовая девка за ее спиной смотрела на хозяйку большими глупыми коровьими глазами.

– Что он сказал, Настасьюшка?

Настя бросилась к девке и, спрятав лицо на ее груди, зарыдала глухо, с подвывом:

– Не пойду за постылого! Лучше удавлюсь!

А девка гладила ее по голове, словно не госпожа то, а дитятко малое, и приговаривала:

– Да не убивайся ты так, Настасьюшка. Мужик – он и есть мужик, и небольшая в них разница. Как в дворовых кобелях, если хорошенько подумать, ты уж мне поверь.

Внизу, в горнице воевода тяжело поднял голову, словно приходя в себя после удара пудовой дубиной. Некоторое время он тупо смотрел на кошель, потом схватил его и швырнул в стену. Порвалась от удара тонкая кожа, по полу, звякая, рассыпались серебряные гривны и мелкие ромейские жемчужины, оторвавшиеся от кошеля.

– Будь оно все неладно – и ты, и твое серебро, – горько прошептал воевода. – Прости, доченька, ежели сможешь.

* * *

Тэхэ оперся о луку седла и на ходу легко перескочил на спину заводной кобылы. Кобыла всхрапнула, но не снизила хода. Выносливому степному коню не привыкать ни к тяжести всадника, ни к долгим переходам. Его короткие ноги способны пожирать расстояния намного лучше голенастых лошадей низших народов, которые десяток полетов стрелы проскачут, конечно, быстрее, но потом с пеной на губах будут умоляюще заглядывать в глаза хозяина, прося отдыха, корма и водопоя.

Ордынский конь способен преодолеть вдесятеро большее расстояние, а после еще и накормить хозяина собственной кровью из яремной вены, которую тот вскроет ненадолго и возьмет сколько надо, если ему нечего будет есть.

Но такое случается редко. Хороший воин всегда найдет пищу и для себя, и для своего коня. И не будет гнать верного друга по раскисшей дороге без особой надобности.

Сейчас, видно, такая надобность была.

Вдали показались покатые крыши юрт, установленные кругом и напоминающие шлемы огромных сказочных воинов. В центре круга стоял большой шатер, крытый черным шелком, захваченным в стране Нанкиясу. На пологе шатра был искусно выткан золотой дракон.

Тэхэ соскользнул со спины коня и направился к шатру. Молодой кебтеул в пластинчатом доспехе, несущий охрану у входа в шатер, потянулся было за мечом, но, узнав Тэхэ, кивнул:

– Подожди здесь, сотник. Субэдэ-богатур сейчас занят.

Тэхэ отодвинул кебтеула.

– Мне некогда ждать. У меня срочное донесение.

И пока тот раздумывал, какой из приказов выполнить – не тревожить и никого не пускать либо докладывать о всех срочных донесениях, – Тэхэ уже отодвинул полог и шагнул внутрь.

В шатре царил полумрак. Огонь, горящий в небольшом походном очаге, отбрасывал на стены причудливые тени. С первого взгляда было ясно, что хозяин шатра чужд роскоши, присущей военачальнику его ранга, но к оружию питает вполне понятную слабость.

Стены шатра украшали не дорогие гобелены и не золотые украшения, а сабли, мечи и кинжалы, захваченные в разных странах хозяином шатра. Причем все в Орде знали, что это оружие, дорогое не каменьями, а изумительным качеством клинков, Субэдэ-богатур отнял у воинов, убитых только его рукой и только во время битвы.

Субэдэ сидел в центре шатра и пил чай из простой деревянной пиалы. На его плечи был накинут дорогой шелковый халат цвета ночи с изображением того же золотого дракона на обоих рукавах. Видимо, хозяину шатра приглянулась эмблема повелителя чжурчженей, канувшего в небытие вместе со своим несговорчивым народом.

На голове великого полководца был надет островерхий шлем, из-под которого змеей выбегала черная повязка, прикрывающая левый глаз. На вид Субэдэ было около сорока лет, но даже под халатом угадывались могучие плечи, привыкшие к тяжести боевого доспеха и упругости дальнобойного рогового лука, согнуть который под силу только настоящему батыру.

Тэхэ небрежно поклонился, но не удостоился в ответ даже взгляда. Полкловодец, ставший легендой при жизни, не отрываясь смотрел перед собой, словно видел в пустоте шатра что-то намного более интересное, нежели заляпанный грязью командир передовой разведовательной сотни.

Все знали, что в такие моменты Субэдэ-богатур разговаривает со своими богами. Но Тэхэ было наплевать на чужих богов, даже если это были личные боги легендарного полководца. Он верил в удачу, верил в счастливую звезду своего дяди, хана Бату, верил в степных духов и в то, что они помогают сильным и смелым воинам. А разглядывание пустоты впереди себя считал потерей драгоценного времени и – говоря откровенно – просто дуростью.

Но в конце концов легендарный полководец Субэдэ имел право на личную дурость, не понятную никому, кроме него самого. Это Тэхэ признавал. Однако от этого в его глазах менялось немногое и дурь все равно оставалась дурью.

– Приветствую тебя, Непобедимый Субэдэ, победитель чжурчженей, – нарушил Тэхэ тишину шатра. – Не помешал ли я твоему уединению?

Единственный глаз Субэдэ дрогнул в орбите и уставился куда-то в область груди Тэхэ, отчего тот невольно поежился. Ходили слухи, что часто Субэдэ смотрит не на человека, а на его душу и при этом читает его самые сокровенные мысли. И хотя Тэхэ в эти сказки не верил, тем не менее пронизывающий и в то же время отсутствующий взгляд полководца был крайне неприятен.

– Хотя я и не люблю, когда мне мешают пить мой чай, но я приветствую тебя, Тэхэ, командир лазутчиков, – медленно произнес Субэдэ, продолжая смотреть сотнику в область груди. – Что ты узнал?

– Впереди хорошо укрепленный град урусов, Субэдэ-богатур. Орде не обойти его с обозами – весенняя распутица размыла обходные пути, – сказал Тэхэ, низко поклонившись, чтобы скрыть вспыхнувшую в его глазах ярость.

Ему, чингизиду, напоминают о том, что он не должен мешать пить чай сыну табунщика! Но усилием воли сотник уже в который раз раздавил пламя, готовое разгореться в груди. Тэхэ никогда не забывал, что на поясе этого сына табунщика висит золотая пайцза, которую туда повесил сам Потрясатель Вселенной, предварительно начертав на ней священным квадратным письмом простые и понятные слова: «Силою Вечного Неба, имя хана да будет свято. Кто не послушает владельца сего, тот умрет». И не было еще в Орде случая, чтобы была нарушена воля Потрясателя Вселенной. Даже посмертная. Так что ярость свою лучше запрятать поглубже. Слова покойного Чингис-хана чтит даже сам хан Бату.

Взгляд полководца стал пронзительным. Похоже, он закончил свою беседу с духами и вернулся в подлунный мир. Теперь его единственный глаз смотрел не сквозь грудь Тэхэ, а на нее.

– Я вижу, ты уже успел взять дань с урусов, храбрый командир лазутчиков, – сказал Субэдэ. Его голос был тусклым и невыразительным. Таким, наверное, мог быть голос каменного идола-онгона, если бы идолы могли говорить.

На шее Тэхэ висела нить, на которую были нанизаны две пары человеческих ушей, выпачканные в недавно запекшейся крови. Маленькие детские ушки, и рядом – женские, с разодранными мочками. Вырванные из них красивые серьги, первый военный трофей этой весны, приятно оттягивали пазуху командира разведывательной сотни.

Тэхэ кивнул:

– Да, Непобедимый. Я уже взял с иноверцев первую кровь.

Субэдэ усмехнулся:

– Судя по размеру ушей, это были не особо великие воины, – сказал он.

На этот раз в его голосе Тэхэ послышалась издевка.

И на этот раз ярость было скрыть гораздо труднее. Потомок Чингис-хана возвысил голос.

– Непобедимый, это были иноверцы!

Ухмылка Субэдэ стала шире. Он уже открыто смеялся в лицо чингизиду.

– Конечно, доблестный сотник, – сказал Субэдэ, продолжая беззвучно смеяться. – Я уверен, что эта победа досталась тебе нелегко. Ты, конечно, покрыл себя неувядаемой славой, и теперь певцы-улигерчи непременно сложат песни о твоем подвиге.

Глаза сотника налились кровью. Это была уже не просто издевка. Это было оскорбление.

Но воин ханской крови тем и отличается от простого нукера, что умеет не только давать волю своей ярости, но и обуздывать ее. С каким наслаждением Тэхэ сейчас вырвал бы саблю из ножен и с быстротой молнии опустил ее на плечо Субэдэ, отработанным до совершенства ударом развалив тело от ключицы до самой золотой пайцзы с письменами Потрясателя Вселенной!

Но ценой невероятных усилий Тэхэ склонил голову, вновь пряча глаза от взгляда прославленного полководца.

– Я все сказал, Субэдэ-богатур, – ровно произнес он.

Субэдэ, презрительно скривившись, небрежно махнул рукой.

– Иди.

Сотник, пятясь, вышел из шатра и рывком запахнул полог. Напоровшись на его бешеный взгляд, отшатнулся молодой телохранитель-кебтеул.

Субэдэ быстрым шагом подошел к своему коню, вырвал поводья из руки Шонхора и, птицей влетев в седло, поднял коня на дыбы. Сейчас для того, чтобы успокоиться, ему требовалась бешеная скачка, свист ветра в ушах, ночь, летящая навстречу всаднику… либо большая чаша архи. А лучше две.

Шонхор видел, что хозяин не в духе, но любопытство пересилило.

– Почтенный Тэхэ! Что сказал Непобедимый?

При другом обращении, возможно, под настроение схлопотал бы молодой нукер плетью по шее. Но «почтенный»…

– Ничего! – рявкнул Тэхэ. – Не понимаю, во имя каких степных мангусов я должен выслушивать от него оскорбления? Я, потомок Чингис-хана, глотаю такое от простолюдина, чей отец пришел в Орду из далекого лесного племени и всю жизнь был простым табунщиком!

Шонхор вновь осмелился подать голос:

– Субэдэ-богатур оскорбил вас?

– Нет! Но дал понять, что, убивая сук и щенков урусов, я покрываю себя позором!

Тэхэ ударил коня пятками в ребра и вскачь понесся к куреню-стоянке своей сотни, подальше от проклятого черного шатра и его одноглазого хозяина.

Пожилой нукер, несмотря на возраст, взлетел на коня с той же сноровкой, что и его молодой господин. Шонхор вскочил в седло следом за ним.

Но, в отличие от хозяина, его нукерам некуда было спешить – в стане Орды сотнику ничего не угрожало. Теперь гнев оскорбленного чингизида будет сыпаться на головы его жен и рабов, которые будут прислуживать ему в его юрте.

Два коня без каких-либо приказаний со стороны хозяев медленно пошли по направлению к полыхавшим в ночи кострам, безошибочно выбирая дорогу. Нукеры могли расслабиться – умные животные сами вывезут хозяев к кострам их куреня.

– Субэдэ-богатур странный человек, – негромко произнес пожилой нукер. – Но он великий воин!

Шонхор даже не успел удивиться, с чего бы это неразговорчивый ветеран вдруг решил почесать языком ближе к ночи о том, что и так знает каждая собака в Орде, как тот продолжил:

– Потрясатель Вселенной, великий Чингис-хан много лет назад возвысил его – и не ошибся! За все это время Орда не знала лучшего полководца. Ведь за прошедшие годы он не проиграл ни одного сражения.

Пожилой нукер помолчал, словно опасаясь озвучить мысль, пришедшую ему в голову. Но потом решился.

– А еще говорят, будто в стране чжурчженей он овладел искусством чужих богов убивать людей без оружия, – сказал он шепотом.

– Я слышал об этом, – беспечно отозвался Шонхор. – И за это демоны-мангусы забрали у него один глаз и вставили вместо него камень. По-моему, слишком дорогая цена за странное искусство, когда у настоящего воина и так оружие всегда под рукой!

– Тсссс!!!

Пожилой нукер приложил палец к губам и огляделся, словно кто-то мог их подслушать.

– Говори тише! – шикнул он на молодого.

– А что в этом такого? – удивился молодой. – Об этом все говорят.

Седоусый нукер покачал головой.

– Ты молод и не знаешь многого. Старые люди также говорят, что степные мангусы здесь ни при чем. И что это не просто камень, а глаз самого чжурчженьского бога смерти Яньлована, которым Непобедимый может по желанию убивать людей за три полета стрелы. Поэтому он молится не Тэнгре – Владыке Вечного Синего Неба, а мертвым богам чжурчженей, которые после смерти своего народа даровали ему вечную молодость и помогают теперь одному только Субэдэ-богатуру.

Глаза молодого нукера стали круглыми. В его расширенных от страха зрачках отразилось пламя приближающихся костров передового тумена.

– А… почему эти боги помогают одному Субэдэ-богатуру? – спросил он шепотом, суеверно перебирая обереги, висящие на груди.

Пожилой нукер сердито цокнул языком.

– Ты еще не понял? Потому, что Непобедимый четыре года назад стер с лица земли народ чжурчженей, и их богам стало больше некому помогать.

* * *

Если бы мог человек подобно птице воспарить над Степью, его глазам открылась бы величественная картина. Всюду, насколько хватало взгляда, раскинулись бескрайние просторы – летом зеленые от высокой травы, а зимой белые от снега, словно прикрытые саваном. С высоты птичьего полета захватило б дух того человека, когда увидел бы он, как встает солнце из-за края горбатой земли и освещает это великолепие. Тоненькие ниточки скованных льдом Оки и Дона терялись в просторах Великой Степи, как теряется седой волос в ковре из белой овечьей шерсти, вытканном персидской мастерицей. И так же, как этот волос, потерялся бы взор того человека, если бы попытался он охватить взглядом Великую Степь.

Тогда человек, боясь потерять рассудок от открывшейся перед ним красоты, вероятно, опустился бы ниже. Тогда перед его глазами предстали бы две великие реки – белая, еще скованная льдами Ока, ломающая тело Степи где-то далеко, у горизонта, – и черная, не менее широкая река, шевелящаяся и медленно ползущая вперед, словно гигантская гусеница.

Черная людская река пересекла Степь на многие стрелища.

Впереди на мохнатых низкорослых лошадках сновали разведывательные отряды легкой конницы. Далее шли личные тумены кешиктенов Субэдэ-богатура и хана Бату – тяжелая конница, окованная в надежную железную чешую, причем пластинчатым доспехом были прикрыты и люди, и кони. Цветной каплей в черной реке следом за кешиктенами ехали кибитки ханов, знатных нойонов, их жен и многочисленной челяди.

А за ними шла Орда. Разноплеменная, порой разноязыкая, но подчиненная строжайшей дисциплине, оставленной в наследство степным кочевникам ушедшим в небесное царство Тэнгре Потрясателем Вселенной Чингис-ханом.

Орда составляла большую часть огромного степного войска. В походе она разделялась на многочисленные отряды, как разделяется стая волков при облавной охоте, загоняя матерого оленя. Страшной метлой прошлась Орда сначала по волжским булгарам, а после и по Руси, и сейчас, объединившись вновь, возвращалась в свое логовище, откуда выползла она два года назад.

Но сейчас войско двигалось значительно медленнее, чем в начале похода. Орду обременяли многочисленные обозы. Так обожравшийся сверх меры волк ползет в свое логово, только что не волоча по земле раздутое брюхо. В такое время даже годовалый олень может раздробить острым копытом голову своего извечного врага, не боясь его ярости и страшных клыков.

Может.

Если, конечно, осмелится…

Огромная юрта из черного войлока, в которой могла бы свободно уместиться сотня человек, двигалась на колесной платформе, влекомой упряжкой из тридцати трех волов. Стены юрты украшали сушеные кожаные маски, содранные с лиц князей и военачальников, побежденных внуком Потрясателя Вселенной – ханом Бату. Шестьдесят закованных в доспехи могучих тургаудов – воинов дневной стражи – стояло на платформе, окружая черную юрту сплошным живым кольцом.

Воин, стоящий у самого входа, сжимал в руке древко священного туга Чингис-хана – бунчука с черным хвостом его боевого коня Наймана. Вершину бунчука венчало золотое изображение кречета – символа Потрясателя Вселенной, злобно смотрящего на мир зелеными смарагдовыми глазами.

Лицо знаменосца пересекала жуткая старая рана, которую закрывала серебряная пластина, намертво соединенная со шлемом и имитирующая недостающую правую половину нижней челюсти. Двадцать лет назад молодой воин подставил себя под удар убийцы, подосланного Кучлуком, зловредным ханом кара-киданей. Удар секиры предназначался Чингис-хану, но воин прикрыл собой повелителя, потеряв четверть лица, но став обладателем деревянной пайцзы и звания ханского знаменосца. Сейчас эта священная пайцза с письменами, начертанными рукой того, кого вся Степь почитала наравне с Тэнгре – повелителем Земли и Неба, – висела на поясе знаменосца и поневоле притягивала завистливые взгляды конных воинов-кешиктенов второго кольца ханской охраны. Любой из них не задумываясь согласился бы хоть сейчас подставить свое лицо под такой же удар и потом до конца жизни питаться крошечными кусочками безвкусного хурута, просовываемыми в узкую щель между верхней губой и серебряной пластиной, лишь бы после вечно держать в руке легендарное знамя.

Своеобразным третьим кольцом охраны были многочисленные кибитки ханской знати, окружающие черную юрту повелителя. А сзади…

Сзади на многие полеты стрелы тянулись многочисленные обозы, набитые золотом, серебром, мехами, дорогой утварью. И не менее дорогим оружием и доспехами из железа, ради которых любой воин Орды всегда готов был пожертвовать и золотом, и мехами.

Но был и отдельный, особо охраняемый обоз, состоящий из длинных крытых повозок, в которых перевозились разобранные осадные машины, несколько лет назад захваченные в стране Нанкиясу и с той поры хранимые пуще золота, доспехов и оружия.

Ордынское войско растянулось в две сплошные линии по бокам обозов, оберегая добычу. Страшная, несокрушимая армия, равной которой еще не знала история.

Боевые сотни, построенные в цепи по пять всадников в ряд, тянулись на многие стрелища вдоль обоза, готовые в любой момент развернуть коней и широкой лавиной обрушиться на любого, кто рискнет посягнуть на достояние Орды.

Да только кто рискнет-то?

Найдется ли в подлунном мире сила, способная противостоять мощи кочевых народов, несколько десятилетий назад объединенных волей одного человека? И пусть сейчас этот человек – да и человек ли был это? – пирует в чертогах Тэнгре среди великих героев древности. Память о нем, подкрепленная законом Великой Ясы, как и в минувшие годы, живет в сердцах ордынцев, делая их в бою не просто воинами, а неистовыми воплощениями Сульдэ – бога войны, незримо парящего над знаменем Чингис-хана.

Большинство воинов радовались огромной добыче, ощущая себя этими самыми воплощениями ужасного бога и подсчитывая в уме, сколько добра сложат они на пол своей юрты по окончании похода. Только седоусые ветераны хмурились и то и дело бросали беспокойные взгляды в сторону бескрайней степи, уползающей к горизонту. Они понимали – окажись сейчас вблизи боеспособная урусская армия численностью хотя бы в тумен на своих длинноногих, быстроходных, мощных конях, умеющих выдергивать ноги из грязи, а не завязать в ней по колено, как невысокие степные лошадки, да ударь она сбоку… Сможет ли тогда противостоять тому тумену закованных в железо витязей потрепанное в походе ордынское войско? Вряд ли. Ой, вряд ли…

Был такой отряд, совсем недавно был, сразу после взятия Рязани, в такую же весеннюю распутицу. Когда так же вольготно везли награбленную добычу, подсчитывая барыши и не смотря по сторонам.

И не тумен урусов был тогда.

Меньше, гораздо меньше…

Шонхор невольно поежился в седле. Он хорошо помнил глаза того богатура – предводителя урусов. До сих пор снились Шонхору эти бешеные глаза. Жуть! Словно сам бог смерти Эрлик в сверкающих доспехах расчищал тогда себе дорогу мечом-молнией, лишь по счастливой случайности не задев верного нукера сотника Тэхэ.

Как его звали? Сразу и не выговоришь. Сложное имя. Но в память впечаталось навечно. Непобедимый Субэдэ заставил всех повторить и запомнить, как звали урусского богатура, которого – виданное ли дело? – не брали ни меч, ни копье, ни стрела и убить которого смогли, лишь расплющив его тело камнеметами.

Евпатий Коловрат. Точно. Коловрат. Так называют урусы изображение великой богини Эке Наран – Золотого Солнца. Так, может, то был не бог смерти, а неласковое урусское солнце, воплотившееся в великом воине? Не зря же так сверкали его доспехи и багровым пламенем искрился меч, по рукоять залитый ордынской кровью…

Шонхор бросил взгляд на темную громаду леса, вздымавшегося впереди. Еще одно отличное место для засады. А что? Пропустить разъезды, что шныряли вдоль тракта, пролегшего сквозь лесную чащу, да и ударить с боков и сзади…

Молодой нукер тряхнул головой, отгоняя дурные мысли, что нашептывают злые духи-туйдгэры тем, кто хоть немного ослаб душой. Шонхор не из таких. Разведывательная сотня, а значит, и Шонхор, уже дважды проезжала в обе стороны по лесной дороге, и если бы урусы готовили засаду – уж наверно заметили бы приготовления.

Шепот духов под шлемом – это лишь шепот, не более. Прикоснулся к оберегу, вознес молитву Великому Синему Небу – и нет их. А вот город, лежащий за лесом, – это не навеянный духами мо́рок. Это серьезное препятствие, о которое еще придется изрядно затупить отточенное железо кривых ордынских мечей.

Странный город. Подобных мало приходилось видеть Шонхору. Сложенные из стволов огромных деревьев высокие стены, защищенные еще более высокими, мощными башнями, способны были внушить почтение любому из ветеранов Орды, искушенному во взятии многих крепостей.

Конечно, если бросить на город все степное войско, может, и можно взять его с ходу. Но все войско бросить не получится. Хорошо урусы свой город построили, умно. С запада река, с востока река и с севера река с крутыми высоченными берегами, на которых неодолимой преградой торчат мощные стены – никакой камнемет не добросит снаряда. Да и не подтащишь его – до рек тех еще по болотам добраться надо. Зато урусам сверху ой как удобно бревна да стрелы метать.

А дорога как раз под стенами проходит, там, где река самая узкая, – прямо со стены стреляй по Орде, ежели охота будет, – не только стрела, сулица долетит… И подход к крепости один – с юга. Там, где приступная стена выше и толще, да еще стоит на крутом валу. А перед валом – широкий ров, глубину которого только и промеришь, ухнув туда вместе с конем… Какие демоны помогут взять такую крепость? Разве только…

Взгляд Шонхора метнулся к хвосту колонны, откуда из дыхательных отверстий наглухо закрытой железной кибитки порой слышался душераздирающий, нечеловеческий рев. Но об этом лучше не думать…

И еще сильно не понравились Шонхору, повидавшему немало в этом походе, большие урусские самострелы, понатыканные на стенах плотно, словно зубы в конской пасти… Трудно будет взять такой город, ой, трудно! И сколько воинов может скрываться за такими стенами? К тому же у урусов наверняка разведка тоже имеется. А ну как уже выслали они тумен с десятком таких Коловратов – больше не потребуется, – и скачет уже тот тумен через степь, доставая из ножен прямые сверкающие молнии…

Мысли, недостойные живого воплощения бога Сульдэ, кипели внутри черепа, словно просяная похлебка в походном котле. Шонхор поежился и снова тряхнул головой – духи сегодня что-то слишком уж расшалились. Клепаный железными бляхами кожаный наушник шлема чувствительно хлопнул по щеке. Шонхор потер щеку и мысленно возблагодарил за науку Великого Тэнгре, который все видит и все слышит, даже мысли, неподобающие настоящему воину…

Черный всадник на черном скакуне подъехал к повозке, на которой стояла юрта хана Бату. Кешиктены молча расступились с поклоном, пропуская коня Субэдэ-богатура.

Шонхор тихо вздохнул. Наверное, у Непобедимого не бывает таких мыслей и Тэнгре не хлопает его за это по лицу наушниками собственного шлема. Но кто знает… Говорят, что Субэдэ-богатур тоже начинал когда-то простым нукером безвестного нойона Темучина, который потом стал тем самым Чингис-ханом, при упоминании имени которого до сих пор трясутся народы Вселенной.

Полководец бросил поводья одному из кешиктенов и легко, не коснувшись ногой земли, перескочил с коня на движущуюся повозку.

Знаменосец, загораживающий вход в юрту, неохотно сделал шаг в сторону. Взгляды Субэдэ и знаменосца встретились.

Субэдэ мысленно усмехнулся. Что ж, спаситель жизни Потрясателя Вселенной не обязан кланяться его лучшему полководцу. Да у него это и не очень-то получится – с некоторых пор его лицо и шея есть одно целое. Но почему всегда в его взгляде столько надменного превосходства? Субэдэ усмехнулся снова, на этот раз не скрывая усмешки. Люди не меняются со временем. И им всегда есть что делить.

Он откинул полог.

В отличие от его шатра, юрта Бату-хана утопала в роскоши. Огромные персидские ковры украшали стены, увешанные оружием, ценным не столько своими боевыми качествами, сколько количеством золота и драгоценных камней, потраченных на его отделку. Захваченные в стране Нанкиясу громадные золотые светильники в виде обнаженных женщин, держащих над головой большие чаши, утыканные свечами из говяжьего сала, стояли вдоль стен, отбрасывая причудливые тени. Казалось, что золотые женщины то ли танцуют какой-то плавный танец, то ли корчатся от боли в руках, онемевших от своей вечной тяжелой ноши.

Бату-хан сидел на покрытом белой кошмой золотом возвышении, символизирующем земную твердь, и грыз баранью лопатку. У его ног распростерлась молодая женщина в дорогом халате, скорее всего, наложница. Наложницы у хана менялись часто, и запомнить, кто из девушек является наложницей, а кто так, просто дочь очередного побежденного вождя или рабыня на ночь, не в силах был запомнить не только Субэдэ, но, возможно, и сам хан. Впрочем, у обоих было и без этого полно забот.

Наверно, девушка чем-то провинилась и теперь вымаливала прощение. Хан не обращал на нее ни малейшего внимания – он был занят. По рукам хана тек теплый бараний жир, капая на объемистый живот, выпирающий из-под халата, искусно сплетенного из золотых нитей. Секрет этого плетения был утерян, вернее, уничтожен вместе с народом чжурчженей, но ни народ, ни халат также нимало не заботили хана. Сейчас больше всего на свете его интересовала баранья лопатка.

Субэдэ опустился на одно колено и, приложив ладонь правой руки к сердцу, поклонился.

– Пусть твоя еда пойдет тебе на пользу, джехангир, – произнес Субэдэ обычное в таких случаях приветствие.

– Угу, – кивнул Бату, вытирая рукавом халата жирные губы и внимательно осматривая дочиста обглоданную кость. Видимо, сгрызть с голой лопатки было больше нечего, поэтому хан, прожевав и проглотив последний кусок, метнул ее в голову девушки. После чего, сыто рыгнув, кивнул Субэдэ.

– Да сбудутся твои пожелания, Непобедимый, и да принесут они нам удачу, – хан наконец выговорил слова традиционного ответного приветствия, после чего снова рыгнул и, повернув голову к огромному кешиктену, стоящему слева, крикнул:

– И чего ты стоишь и смотришь, Чулун? Вышвырни отсюда эту грязную псицу и всыпь ей с десяток палок по пяткам, чтобы она наконец научилась не задевать ими порог моей юрты!

Кешиктен поклонился хану, после чего, гремя драгоценным кольчужным доспехом и огромным прямым мечом, пристегнутым к поясу, подошел к девушке, легко, словно котенка, поднял ее за ворот халата и понес к выходу.

– Хан, как всегда, милостив, – продребезжал из-за широкой спины Бату старческий голос. – За такую провинность Потрясатель Вселенной снимал с человека кожу заживо.

Бату с досадой махнул рукой.

– Потрясатель Вселенной умер, да будет мягкой его кошма и жирной баранина на небесах Тэнгре, почтенный Арья Араш, – сказал он. – А у этой чертовки слишком нежная кожа для того, чтобы снимать ее преждевременно.

Убеленный сединами старец с многочисленными шаманскими оберегами на одежде, состоящими преимущественно из черепов сусликов и мелких птиц, не рискнул продолжать и забился в нишу между статуями, злобно сверкая оттуда круглыми совиными глазами.

Хан повернул голову к Субэдэ.

– Подойди, Непобедимый.

Субэдэ поднялся с колена, подошел и, повинуясь жесту хозяина юрты, сел напротив него.

– Итак, твои разведчики донесли, что впереди лежит хорошо укрепленный урусский город.

Субэдэ кивнул. Хан в задумчивости почесал шею.

– Какое войско тебе потребуется для того, чтобы смести с нашей дороги этот жалкий городишко? И сколько времени тебе нужно для этого?

Субэдэ не долго думал над ответом.

– Мне будет достаточно одной луны, – сказал он. – За этот срок я соберу большой камнемет и без потерь возьму город.

Бату скривился.

– Меня не волнуют потери!

Он возвысил голос.

– Ты знаешь и без меня, что каждый день стоянки – это многие мешки провизии, которой почти не осталось! И молодая трава еще не выросла, а значит, наши кони не будут сыты. Скоро мои табуны будут глодать голую землю, а люди будут глодать коней! К тому же урусы могут опомниться, собрать войско и ударить нам в тыл или во фланг. Я бы с радостью бросил эти обозы с золотом и мехами и провел войска в обход, но тогда Каган Угэдей съест меня вместе с моими людьми и с их конями!

Толстая шея хана налилась красным. Субэдэ подумал, что, возможно, в последнее время джехангир пил слишком много архи, которая, как известно, бьет не только в печень, но и в голову, делая мозг гладким, как утиное яйцо.

– Ты понял меня, полководец? – взвизгнул Бату. – Два дня, не более! Я хочу, чтобы город штурмовал не кто-либо, а твой личный тумен отборных воинов Орды. Уверен, что с ними ты принесешь мне быструю победу. Обойдись малыми камнеметами. Думаю, их будет вполне достаточно для того, чтобы урусы в панике бежали после первого же залпа. Возьми еще половину тумена кипчакских лучников, они поддержат ливнем стрел твоих непобедимых воинов, когда они пойдут в атаку. И еще. Когда ты захватишь крепость, не забудь, что нам прежде всего нужна провизия для людей и коней! Возьми ее в этом городе, чтобы мы могли без помех двигаться дальше!

«Мой тумен? Гвардию Орды? Неслыханно… Похоже, в моих кешиктенах джехангир усмотрел опасность для себя лично. И два дня на пограничную крепость, укрепляемую веками, где каждый житель владеет оружием?»

– Я не думаю, что они побегут после первого залпа, – глухо сказал Субэдэ. – Им просто некуда бежать.

Хан затрясся от ярости, но пересилил себя.

– Хорошо, – сказал он неожиданно спокойно. – Ты можешь взять Зверя.

– Я понял тебя, джехангир.

Субэдэ поклонился, встал и, не говоря больше ни слова, вышел из юрты.

Бату-хан задумчиво смотрел ему вслед.

– Что скажешь, почтенный Арьяа Араш, величайший из шаманов? – спросил он, не поворачивая головы. Его голос по-прежнему был на удивление спокоен, словно это не он только что визжал и стенал, словно его одолевал дзэдгэр – степной дух безумия.

Старик нерешительно шевельнулся в своей нише, но вылезти не рискнул.

– Субэдэ-богатур не согласен с тобой, величайший, – продребезжал старый шаман. – Он в недоумении, зачем тебе понадобилось бросать под урусские стрелы отборную гвардию. Но он не посмеет ослушаться.

Хан поскреб шею, отловил наконец жирную вошь, которая с утра беспокоила его и портила настроение, бросил ее в рот и, с наслаждением раздавив зубами, проглотил.

– Мне никогда не нравилось его высокомерие, – промолвил хан, довольный удачной охотой на зловредное насекомое. – Подобно моему деду, он завел себе дневную и ночную стражу, хотя почти не пользуется ею. Уж не ханом ли он себя возомнил? К тому же меня беспокоит этот его тумен отборных кешиктенов, которые, похоже, повинуются только его слову – и ничьему более. Я думаю, будет неплохо, если этот тумен станет поменьше числом. Возможно, это немного приуменьшит его высокомерие.

Чутко отреагировав на изменение настроения повелителя, шаман проворно выполз из ниши.

– Но, несмотря на его высокомерие, Потрясатель Вселенной Чингис-хан очень ценил этого воина, – рискнул вставить слово осмелевший шаман. – И его высокомерие не помешало ему за столько лет не проиграть ни одного сражения. К тому же надо признать, что тумен его кешиктенов лучший в Орде.

Батый прищурился.

– Конечно, после тумена твоих кешиктенов, Величайший, – поспешно добавил шаман.

Настроение хана Бату снова стало меняться не в лучшую сторону. Но вряд ли причиной для этого были слова старого шамана. Просто хан обнаружил, что в районе его загривка у только что погибшей вши обнаружился не менее воинственный соратник. Правда, помимо вши было еще что-то, раздражавшее не меньше. Но что?

– Тем не менее я бы не посыпал себе голову пеплом и не рвал на ней волосы, если б шальная урусская стрела случайно воткнулась непобедимому Субэдэ-богатуру в другой глаз, – проворчал хан, снова запуская пальцы за воротник чжурчженьского халата, блестящего от золота и впитавшегося бараньего жира.

* * *

Тридцатью годами ранее князь Козельский Мстислав Святославович повелел обнести пограничный град Козельск крепкими стенами. А также вырыть под теми стенами глубокий оборонительный ров, по типу тех, о которых рассказывал бродячий священник, пришедший аж из ливонской земли с миссией обратить заблудших язычников в лоно истинной католической церкви. Речи священника о вере в другого Христа князь не шибко слушал, а вот о замках, понастроенных рыцарями креста в землях Ливонского ордена, расспрашивал миссионера дотошно. После чего и затеял великое строительство.

По окончании того строительства как-то пожаловали в Козельск черниговские богатые гости и, увидев крепость, невиданную доселе, позвали Мстислава Святославовича княжить над собой. И глядишь, доныне правил бы он Черниговским княжеством, да на реке Калке от Орды принял смерть лютую, вместе с многими иными князьями да простыми витязями, защитниками земли русской.

А в граде Козельске справлять большую ежегодную ярмарку, ибо и от Степи безопасно, и мало не в центре Руси-матушки крепость та лежит – земли Рязанского, Владимирского, Смоленского, Киевского, Переяславского, Новгород-Северского княжеств на равном удалении находятся. И то, что до грозного соседа Дикого Поля от Козельска рукой подать, торговому человеку даже на руку – с ханским ярлыком гуляй купец по Степи как по своему подворью, никто пальцем не тронет. А уж про прямой путь к раскинувшемуся на берегу Русского моря торговому Сурож-граду, в который съезжались купцы со всего света, и говорить не приходится. К тому же народ в Козельске простой да приветливый.

За тридцать лет помимо черниговских гости из многих иных городов в Козельске торговать захотели. А не торговать – так по пути остановку сделать, передохнуть в безопасности с обозами.

И пролег под козельскими стенами широкий торговый тракт, на многие версты обозримый с высоких сторожевых башен. День и ночь зоркая сторожа не смыкала глаз, оглядывала округу, готовясь предупредить загодя княжью дружину, ежели ворог что супротив града замыслит. А какой ворог может угрожать укрепленному городу? Ясно дело какой. Кочевник на своей мохнатой лошадке, с визгом и воем пускающий стрелы в защитников неприступных стен.

И было, не раз и не два пытались – наезжали толпой, орали, стрелы метали, дани требовали. И получали дань – тяжелыми болтами самострелов и мечами княжьей дружины по мохнатым шапкам. Забывалась наука – учили вновь, и с каждым разом больнее. Потому как боевой опыт из молодого да зеленого гридня настоящего воина делает быстрее, чем самый лучший пестун.

Отвадили. Уже несколько лет из Степи лишь торговые караваны к Козельску шли.

Однако городской воевода дружине расслабляться не давал, не забывая ни про Степь, ни про то, что хоть князь Козельский Василий Титыч пока в пеленках мамкину титьку сосет, но скоро подрастет – и тогда понадобится ему сильная и верная дружина. Потому как не только Степь, но и иные русские князья не прочь прибрать под свою руку богатый пограничный город-крепость.

Словно предвидя, что быть Козельску в будущем щитом Руси от враждебной Степи, помимо стен возвел покойный Мстислав Святославович внутри города знатный детинец. Не детинец, а, считай, еще одна крепость внутри крепости. Видать, много интересного наболтал покойному князю словоохотливый католик. Уж больно княжий терем за высоким тыном был похож на главную башню-донжон ливонского замка, даром что деревянный. Но из таких стволов сложен, что еще вопрос, что труднее – каменную башню порушить или же вот такой терем обратно по бревнам раскатать.

У подножия терема был выстроен большой, просторный дом-гридница для дружины. Рядом с гриднецей – конюшня. За конюшней – склад оружия, амуниции и припасов. Свой колодец вырыли на случай осады. И тын – почти копия наружной стены, только что пониже и ров помельче.

Но более всего места занимала в детинце тренировочная площадка для дружинников.

Хочешь с коня в соломенные чучела стрелы мечи, хочешь на деревянных топорах да секирах бейся, хочешь крепостной самострел осваивай – на все места хватит. И за всем воевода присматривает. Не поймешь, живет ли вообще дома Федор Савельевич? Как ни зайди в детинец – он всегда там.

Да только не всякому в том детинце рады. Обучение ратному делу – то не скоморошьи пляски на ярмарке. Без дела глазеть будешь – попросят из малой крепости сперва вежливо, а уж после, ежели непонятлив, – как получится. Когда дружина отдыхает или в поле за городом конный бой осваивает – милости просим, приходи, примеряй к руке меч или копье. На то Козельск и пограничный город, чтоб каждый житель представление имел, с какой стороны у меча рукоять приделана. А ежели молод да сноровист, глядишь, и в отроки возьмет воевода.

В иное время – не обессудь, дружина делом занята, за которое их город содержит и кормит. То есть в ратном деле руку набивает да глаз вострит, чтоб та рука без промаха и стрелу метала, и мечом не промахивалась.

Сегодня на площадке было народу немного – человек десять. Все в полной воинской брони – а как иначе? Тело должно привыкать к тяжелым воинским доспехам и не замечать их в бою, словно это не железное облачение, а вторая кожа.

Двое рубились на затупленных мечах. Еще двое других с деревянными чеканами пытались прижать к стене третьего, который ловко отмахивался от них тренировочным копьем без боевого железного наконечника, орудуя обоими концами древка на манер кола, выдернутого из плетня во время уличной драки. Гудели бревна, на которые были навернуты соломенные чучела в рваных кожаных доспехах кочевников – то трое дружинников метали в них стрелы, с удивительным проворством опустошая колчаны. На дальнем конце двора бездоспешный отрок годов двенадцати от роду, упрямо поджав губы, метал в деревянный щит короткие копья-дроты длиною в пару локтей – боевую сулицу рука б еще не осилила. На щите была грубо намалевана углем голова в остроконечной шапке. Пока что голове везло – дроты втыкались куда угодно, но только не в нарисованное лицо кочевника. Однако отрок не сдавался. Выдернув копья, он снова возвращался к черте, проведенной на земле носком воеводина сапога, и вновь принимался за дело.

Воевода сидел на бревне в углу двора и хмурил густые брови. Видно, далеко отсюда были сейчас его мысли. Однако это не мешало привычному взгляду отмечать огрехи в движениях ратников.

Взгляд-то отмечал. А душа маялась о своем…

Весен несколько назад случилась с воеводой беда. Захотелось ему богатства. Хотя подумать – и на кой воеводе богатство, когда все, что надо, ему город дает? Только воюй да обучай дружину ратному делу. Ан нет. Насмотрелся, как купцы живут-богатеют, решил, мол, а я чем хуже, нешто дурнее того купца? В общем, попутал нечистый. Да и с кем не бывает?

Все, что было нажито за годы, вложил воевода в товары, да еще денег занял. А караван с товарами сопроводить не смог, город не отпустил, дела нашлись неотложные. Может, и хорошо, что не отпустил. Побили тот караван то ли лихие люди, то ли кочевое племя налетело, то ли бродячие рыцари, кои тоже рыскают нынче по русской земле, – да какая теперь разница? Словом, не вернулся караван. А долги отдавать надо. Вот тут и помог воеводину горю тороватый купчина Семен Васильевич. Одолжил недостающее и о долге не напоминал.

До сего дня.

Да… Деньги-то взял воевода, да не подумал, какой будет отдача. А отдача – вот она, перед глазами стоит. Настасьюшка, дочь родная. Или замуж отдавай за купца, что в воеводином доме уже хозяином себя чувствует, – или иди ищи, кто тебе в граде после долгой зимы ссудит под честное слово серебра, на которое доброе стадо коров купить можно…

Воевода скрипнул зубами. Да пропади оно все пропадом!

Пудовый кулак заехал по бревну, снеся пласт сухой коры и помяв латную рукавицу. Удар отозвался в руке, взбередив старую рану от ордынской стрелы. Тупо заныла кость – но боль отвлекла, заставила забыть о кручине на время, достаточное, чтобы вернуться в окружающий мир.

– Ты как дрот держишь? – взревел воевода, поднимаясь с бревна.

Дружинники разом прекратили махать оружием и обернулись. Отрок, готовящийся метнуть в щит короткое копье, присел от неожиданности и открыл рот.

Воевода подошел вразвалку, забрал у неумехи дрот, в его руке больше смахивающий на болт для самострела, отошел на десяток шагов назад от черты и резко обернувшись, навскидку, чуть присев и спружинив ногами, метнул.

Острие дрота вонзилось в левый глаз нарисованной головы. Щит загудел от удара, накренился и медленно завалился, вывернув из утрамбованной площадки изрядный ком земли.

– Силен воевода, – пробормотал дружинник с копьем – и тут же получил от противника деревянным чеканом по шелому. Не зевай, когда у тебя в руках оружие, а перед носом – оружный противник, пусть с тем противником ночью ты на соседних полатях спишь. Здесь, на воинском дворе он твой враг – коварный и самый что ни на есть настоящий. Дружинник завертел копьем и с утроенной силой ринулся на ухмыляющихся мастеров топорного боя.

А воевода тем временем подошел к мечникам. Постоял, посмотрел, задумчиво теребя бороду, надумав чего-то, повернулся, подошел к стойке с оружием, выбрал, не торопясь, пару тупых мечей, повертел в ладони один и второй, пробуя, как оружие в руке лежит, махнул раз-другой, привыкая к весу незнакомых клинков, после чего, повернувшись к гридням, рявкнул:

– А ну, давай все на меня! Разом!

Дружинникам, похоже, команда была знакома. Лучники, разом развернувшись, пустили стрелы. Остальные быстро, словно ждали, метнулись к воеводе, окружая кольцом. Воевода резко ушел в сторону. Махнул мечом. Две стрелы канули в пустоту, третья, сломанная тупым клинком, упала на землю. Второй залп лучники дать не успели – воевода был уже рядом, чувствительно пометив каждого из троих мечом – кого по плечу, а кого и по шее – не зевай! И в следующий раз стреляй проворнее, коль дана команда, несмотря на то, что стрелы боевые, а на воеводе лишь кольчуга без нагрудника и шлем без защитной маски-личины.

Оставшиеся пятеро гридней окружали воеводу грамотно, готовясь напасть все разом. Но такого преимущества Федор Савельевич им не дал. Мечи в его руках двигались настолько быстро, что блеск стали можно было сравнить с движением стрекозиного крыла. Раз!

И словно сам собой выпал чекан из руки дружинника.

Два!

Сам дружинник от обратного движения меча покатился по площадке.

Три!

Копейщик, пытающийся заблокировать древком рукоять меча, падающего сверху, проворонил движение второго и согнулся, получив тычок тупым клинком под ложечку.

Мечники оказались проворнее и насели на воеводу с двух сторон. Третий гридень с чеканом наготове стоял сбоку, готовясь нанести единственный удар – и проворонил чувствительный пинок тяжелым сапогом в бедро. И сразу за ним – удар по шелому.

– Смотри на ворога, а не на его меч! – прохрипел воевода, отражая сыплющиеся на него удары.

Мечники продержались недолго, но все ж продержались, за что заработали кивок воеводы – хорошо, мол, годится. У одного из гридней плетью повисла рука, другой почесывал шею, по которой неслабо досталось. Но видно было, что дружинники довольны – не каждый день от воеводы даже такого кивка дождешься. А что больно – так на то она и воинская наука. Когда больно, оно лучше запоминается. В следующий раз тело само как нужно двинется, чтобы удар не поймать – и не поймешь, как так получилось.

– А ты чего рот раскрыл? – крикнул воевода отроку, застывшему с отвисшей от увиденного челюстью. – Пока ты ворон ловил, твоих сотоварищей в битве ворог посёк. И вся вина в том на тебе.

Отрок испуганно захлопал глазами, вот-вот заплачет. Знает же, что негоже княжьему отроку реветь как девка, а слеза предательская все ж в глазу собирается.

Шмыгнув носом, отрок пересилил себя и отважно шагнул вперед, направив дрот воеводе в грудь.

– Поздно, – сказал воевода, перехватывая древко копья и отводя удар в сторону. – От так же и на Калке случилось – пока одни бились, другие смотрели. Потому и тех и других ордынцы побили, хотя нашего войска супротив ихнего было вчетверо.

Правды ради, о битве на реке Калке можно было и более сказать – и про то, как союзные половцы, испугавшись слаженной атаки степняков, бросились бежать, опрокинув русские полки. И про то, как после ордынцы, обломав зубы о русские укрепления, обманом выманили из-за тына дружину Мстислава Киевского, пообещав отпустить воинов восвояси, а после, нарушив обещание, посекли ее в чистом поле – да только надо ли? Не запомнит отрок всего, говорить надо только главное.

Воевода и сказал:

– Завтра чтоб из пяти дротов четыре в цель попадало. А не будет такого – выгоню из дружины обратно коров пасти.

Повернулся – и пошел обратно к своему бревну. Знал – если потребуется, будет отрок и ночью дроты метать, а утром покажет требуемое. Потому что нет ничего страшнее для козельчанина, чем сначала быть принятым в княжескую дружину, а после – вылететь обратно. Вовек позору не оберешься.

У бревна стоял Никита. Мрачный, как осенняя туча. Федор Савельевич, только что развеявшийся от дум лихой молодецкой сечей, вновь нахмурил брови. Жалко парня, а что поделаешь?

– Здрав будь, Федор Савельевич, – сказал Никита, снимая шапку и кланяясь земно.

– И тебе поздорову, парень, – буркнул воевода. – Чего понадобилось в цитадели?

Никита помолчал немного, собираясь с духом, и сказал – да не то, что воевода ожидал услышать.

– Слыхал я, Федор Савельич, что когда мой старшой брат Игнат с торговым поездом из дальних стран воротится, в следующий поход ты со своими воями охраной пойдешь?

Воевода недоуменно вскинул брови.

– Может, и пойду. А может, и останусь. Тебе-то какое дело?

Никита прижал шапку к груди.

– Дядька Федор, возьми меня к себе в дружину!

А вот это вообще ни в какие ворота не лезло.

– Тебя? Да где ж ты раньше-то был?

Воевода кивнул на отрока, сосредоточенно метавшего дроты в заново установленный щит, закусив губу от обиды и натуги.

– Отроки вон с пятой весны от роду в вои готовятся, рукоять меча к ладошке примеривают и кажный день с тем мечом заместо игрушек возятся да упражняются. А тебе уж двадцать скоро. И хоть охотник ты знатный, про то все наслышаны, но к мечу да к воинской службе не приучен. Так что – не обессудь.

Никита сверкнул глазами, крикнул запальчиво:

– Да я белке в глаз с сотни шагов попадаю. И из лука, а не из самострела!

«А характер-то у парня правильный, – подумал воевода. – Эх, жаль, поздно одумался. Знатный воин получиться бы мог». А вслух произнес:

– Знаю, знаю. Да только про ратную службу раньше надо было думать. Зим эдак на пятнадцать.

Однако Никита не сдавался.

– Я и с мечом упражнялся! У кузнеца Ивана.

Воевода аж крякнул от такого.

– Да ну! И сколь разов-то?

– Мне хватит, – буркнул Никита. – Невелика наука.

– О как!

Воевода повернулся к дружинникам.

– Эй, Любава, подь-ка сюда.

Мечник, уже оправившийся от удара в руку и примеривающий к ней копье у оружейной стойки, обернулся.

– Дай-ка парню меч затупленный. И сама такой же возьми.

– Дак то девка? – изумился Никита. – Не буду я с девкой биться.

Воевода наклонился к уху парня.

– У этой девки ордынцы батьку на Калке порешили, а мать в полон увели, когда ей всего пять годов было. Она же от горя говорить разучилась. И с малолетства самого она окромя битвы ни о чем не помышляет, отомстить хочет за родителей. Потому не думай, что это простой противник. Рука у нее, конечно, полегче, чем у мужика, но быстра как ласка, и твоя стать молодецкая супротив ее быстроты вряд ли большое подспорье. Так что приступай. Да не жалей ее, а то обидится.

Девушка подошла к парню, неся в руках шлем с подшлемником и два меча. Большие синие глаза внимательно смотрели на Никиту. Красивые глаза – а взгляд не бабий. Не так должна девка на мужика смотреть. Внимательный взгляд. Так бойцы перед схваткой друг на дружку смотрят, оценивая, насколько силен соперник, какие у него в запасе ухватки имеются, есть ли где слабина. Чтоб в ту слабину ударить посильнее, когда случай представится.

Никита слегка поежился. Надо же! Совсем он в своем лесу одичал, не слышал, что у воеводы в детинце такие вот ведьмы водятся – с недобрыми глазищами в пол-лица, которыми бы парней на гулянках завлекать, а не обмеривать их взглядом, как корову перед забоем.

Никита засунул шапку за пояс, натянул подшлемник, примерил шлем – впору. Считай, как шапка, только тяжелее впятеро. Так то не беда, шея, поди, не тростинка, выдержит. Да и меч – подумаешь. «Что меч, что нож засапожный – невелика разница», – думал Никита, выходя на утоптанную площадку.

Дружинники вновь прекратили махаться и, расступившись, встали полукругом. Лишь в дальнем конце двора попрежнему слышались размеренные удары – то отрок метал свои дроты. Остановить его теперь могла только смерть. Или окрик воеводы.

Никита усмехнулся.

Девушка была ниже его на голову, да еще присела на полусогнутых ногах. Делов-то – размахнуться да дать по шлему сверху, как топором по чушке, – вот и вся битва. Жалко только. Воевода говорил, что немая девка уж пятнадцатый год. Интересно, а до этого говорила? Сразу и не упомнишь, когда своих нет, говорят ли мальцы в пять годов?..

Любава резко присела еще ниже. Никита даже не успел понять, каким это неведомым образом он оказался на земле. Левая нога подпрыгнула кверху, правая зацепилась за что-то…

«Что-то» было мечом, всунутым между ног Никиты и резко повернутым со скользящим шагом вперед и влево. Парень, не ожидавший подвоха, рухнул на спину под хохот дружинников. Хорошо, что хоть меч в руке удержал, а то бы вообще до конца жизни от позору не отмыться.

Никита вскочил на ноги, вертанул мечом фигуру «два колеса», которую кузнец Иван показал, и бросился на девушку уже всерьез, намереваясь проучить проказницу – ну, не по шлему со всей дури молодецкой, конечно, но уж плашмя клинком по мягкому месту – это непременно. Как только меч из ее руки выбьет.

Однако меч Любавы выбиваться не пожелал. Никита рубанул сплеча по клинку соперницы – но тот предательски вильнул в сторону, уходя влево от тяжелого удара вместе со своей хозяйкой. Увлекаемый инерцией, Никита сделал шаг вперед – и как сом на острогу насадился низом груди на яблоко меча, всаженное коротко и умело на манер разбойничьего ножа.

Дыхание перехватило, в глазах слегка потемнело. Несмотря на это, Никита все же махнул мечом наудачу…

Похоже, впустую. Клинок рассек воздух, а синеокая девка возникла откуда-то справа вместе со своим мечом. Который уже опускался Никите прямехонько на шею. Никита чудом успел подставить свой клинок – да куда там! Своим же мечом, принявшим удар, по шее и получил.

Рукоятка вывернулась из ладони. Никита ткнулся носом в землю. Выдохнул, сплюнул вязкую слюну, тряхнул головой, отгоняя радужные круги перед глазами, и перевернулся на спину.

Любава стояла над ним, нарочито медленно занося меч для завершающего удара. Где-то сбоку раздавались одобрительные голоса дружинников.

Ах так! Ладно!..

Никита рванулся вперед, подхватил девку под коленки, навалившись всем телом, толкнул.

Любава упала навзничь. Меч отлетел далеко в сторону. Никита рванулся снова, подмял под себя девушку, перехватил горло рукой. Ну что, дружинница, как она, хватка лесного охотника, привычного к тугому луку? Чувствуется под кольчужным воротником? Это тебе не железной палкой махать…

– Проси пощады!

И осёкся, наткнувшись на взгляд бездонных глаз. Мольбы в том взгляде не было, как и злости. А вот тоска была – не на поверхности, глубже, намного глубже. Скрытая, запрятанная так, что и сама бы не вдруг себе в ней призналась. А Никита разглядел. Как-то сразу, с одного взгляда.

И она про то поняла.

Колыхнулся синий омут – и Никиту как ушатом ледяной воды окатили. «Пощады проси… Вот дурень! Глядишь, попросила бы, кабы могла…»

Рука невольно разжалась.

А зря.

Тяжелая окольчуженная рукавица дружинницы врезалась Никите в подбородок. Парня приподняло и отбросило назад. Рука Любавы метнулась к мечу…

– Хватит!

Крик воеводы остановил притупленное острие меча в ладони от незащищенной груди Никиты.

Хватит так хватит.

Девушка отошла на шаг от поверженного противника, однако меч не опустила. Взгляд синих глаз снова был холодным и внимательным. Да и не показалось ли Никите? Когда огреют тебя железной полосой по затылку, еще и не то привидится.

Никита тяжело поднялся с земли, пряча глаза, скинул шлем с подшлемником, отдал девице и надел шапку обратно. Справный воин, нечего сказать, – от девки схватил по самое не хочу. Еще немного – и бабы коромыслами по городу гонять начнут.

Краска стыда заливала уши. Больше всего Никите сейчас хотелось провалиться под землю. Или убежать. Но бежать нельзя – не по-мужски. Тогда вообще засмеют, хоть совсем из лесу не выходи. «А это кто? А это Никитка-охотник, тот, что бегать горазд. Его как-то баба в детинце палкой охаживала, так он от нее шибко ловко убег, не догнала». А еще противно саднил подбородок, по которому прошлась обшитая железом рукавица. Хорошо, хоть зубы целы…

Воевода подошел к поединщикам.

– Неплохо, Любавушка, – произнес с расстановкой. – Только помни – когда ворог повержен, это еще не значит, что он убит.

Любава кивнула, кинула вопросительный взгляд.

– Иди, – сказал воевода. – С копьем теперь поработай.

Девушка кивнула вторично и направилась обратно к стойке с оружием.

Воевода повернулся к Никите.

– Ну, понял, что такое воинская наука?

Никита потер подбородок, не зная, куда девать глаза.

– Понял.

На пальцах было мокрое. Никита лизнул машинально. Солоно… Кровь… А на душе горько – хоть волком вой. И не в том вовсе дело, что девка-дружинница по шее накостыляла и морду разбила. Это так, довесок к главному. Главное – оно там, за забором воеводина дома…

– Понимаю я, парень, что у тебя на душе, – угрюмо сказал воевода. – Все понимаю. А ничего поделать не могу. Твой брат – большой человек в городе, а ты кто? Не могу я породниться…

– С голодранцем? – чуть не выкрикнул Никита.

Воевода нахмурился.

– Ты вот что, парень. Ты мне здесь не ори и гонор свой не показывай. У меня того гонора в разы больше будет. И не только его. Я те не Любава. Дам раз по темечку – не обрадуешься.

– Да уж, это вы все здесь можете, – произнес Никита через силу. А что еще скажешь? Все уже сказано. И все ясно.

Он повернулся и сделал шаг к воротам.

– В дружину не возьму, – задумчиво сказал воевода, глядя парню в спину. – А в поход – может быть. В пути не только оружные воины, но и стрелки могут понадобиться. Да и неча тебе здесь в Козельске торчать, душу себе изводить. Подале – оно всяко лучше будет…

Никита остановился, не веря своим ушам. Оборотился медленно, боясь спугнуть, растерять услышанное.

– Ты правду говоришь, дядька Федор?

Воевода невесело усмехнулся.

– Ты слышал, парень.

И добавил:

– Да и мне что-то здесь тошнехонько в последнее время. Так что…

Договорить воеводе не дали.

– Федор Савельич, на тракте конные люди, – раздался над головой обеспокоенный голос дозорного со смотровой площадки. – Много. Отсель не видать кто.

Воевода мигом забыл и про свои, и про чужие беды.

– Смотри лучше, кто там! Ордынцы?!!

От громового голоса воеводы дозорного словно ветром отнесло к другому краю площадки. Через мгновение он вновь свесился через деревянные перила.

– Да не, вроде не ордынцы. Идут медленно. Людей десятка четыре верховых. И обоз.

Воевода повернул голову к Никите.

– Похоже, брат твой, Игнат Васильевич, прибыл с торговым поездом. Не кручинься, парень. Вот ярмарку отгуляем – да в поход. Пошел я обозы встречать.

Федор Савельевич направился к воротам. Никита, глядя вслед удаляющейся кольчужной спине воеводы, присел на бревно – голова еще слегка кружилась после удара, немного дрожали ноги, непривычно давила на голень резная рукоять нового засапожного ножа, сместившаяся в драке.

Спина воеводы скрылась за воротами. Никита наклонился, поправил нож за голенищем.

– Отгуляем, дядька Федор, – прошептал он. – И ярмарку отгуляем, и свадебку братца моего, коли он ту свадьбу до отъезда нашего торопить станет – а он станет, я его знаю. Тогда и евонные похороны тоже отгуляем. А опосля – и мои…

* * *

К городу шли обозы.

Многочисленные груженые подводы, крытые сверху плотной тканью, сопровождали вооруженные витязи в побитых и грязных доспехах. Редкое это дело – чтоб у русского витязя доспех не вычищен был. Значит, недалеко от града бой приняли, не до чистки было, шли без привала, торопились засветло домой вернуться. Несколько наспех перевязанных воинов сидело на подводах, но каждый как мог храбрился и прикрывал раны одеждой или кольчугой, вздетой поверх повязки, – не дай Бог, подумают родичи, что последние часы воин доживает, бросятся спасать и торжественный миг встречи испортят. А к воротам уже со всех сторон бежали люди. Не от любопытства – у многих родные ушли с обозами торговать в далекие земли. И вот вернулись. Только все ли?

Мигом у ворот собралась толпа. Бабы, выискивая глазами своих, прижимали г губам платки. Узнавали в обросших бородами бывалых ратниках голобородых юнцов, год назад отправившихся в дальний поход. Кто-то продолжал искать – не находил, но к обозам броситься боялся – нельзя, покуда воевода самолично гостей не встретит. Пока князь из пеленок не вырастет и в силу не войдет, многими делами в городе заправляет княжий пестун – воевода Федор Савельевич. В том числе и встреча честь по чести дорогих гостей, среди которых много незнакомых лиц появилось – тоже его занятие.

Воевода степенно вышел за ворота, прошел по деревянному подъемному мосту, перекинутому через глубокий ров, и остановился. Рядом встала дочь Настя с хлеб-солью в руках.

– Хоть бы умылась, – сердито шепнул воевода. – Перед людьми стыдно.

Настя потупила заплаканные глаза. Прошептала:

– Прости, батюшка.

Воевода еле слышно вздохнул. Хотел сказать: «И ты прости, дочка», – да не дали.

Впереди обоза шагал высокий человек в песцовой шапке и дорогом кафтане, видимо, специально для торжественной встречи накинутом поверх доспеха. В отличие от кольчуги и нагрудника, кафтан был новым и чистым. На кольчуге же виднелось наспех затертое бурое пятно. И железная пластина на груди была ощутимо помята.

Во все времена торговала Русь. И в спокойное время, и в лихую годину. Как иначе? Издревле особо богата была русская земля пушным зверьем. А серебра было мало. Вот и шел основной обмен в заморских странах – меха на серебро. Без гривны какая торговля? И катались купеческие обозы-караваны по всему свету, порой платя не мехами, а кровью за звонкие заморские монеты. Потому как вдоль торговых путей постоянно шныряют разномастные шайки лихого люда, промышляющего опасной охотой. Много разбойников перевешано вдоль тех трактов, много отчаянных голов осталось валяться в пыли на радость воронам – а все поди ж ты, не переводятся охотники до чужого добра…

Обоз остановился. Человек шагнул вперед и поклонился.

– Здрав будь, воевода.

– И тебе здоровья, Игнат-купец, – ответил Федор Савельевич. – Хлеб-соль, с возвращением. Легок ли был твой путь?

– Дошли с Божьей помощью, – ответил Игнат, машинально проведя рукой по вмятине на нагруднике.

Воевода посторонился, пропуская дочь. Настя подошла, протянула каравай. Игнат отломил кусочек, обмакнул в соль, но, прежде чем отправить в рот, понюхал хлеб и зажмурился от удовольствия.

– Вот теперь верю, что дошли, – сказал он и поклонился вторично. – Земной поклон тебе, град Козельск! И вам, братья мои и сестры!

Толпа ответила радостным многоголосьем, вверх полетели шапки.

– Здрав будь, Игнат!.. Здорово!.. О тебе забудешь, как же!.. А и забудешь – ты ж о себе напомнишь!..

Положенный предками ритуал встречи странников был окончен.

Народ ринулся через мост. Десятки рук хлопали по плечам усталых ратников и купцов, хватали под уздцы лошадей и влекли их к воротам. Выли бабы – большинство от счастья, найдя своих, но кто-то и от горя, узнав страшное. Таких утешали как могли.

Но все же вернувшихся было больше. Усталых, обветренных, битых дождями и стрелами лихого люда, многое повидавших в дальней дороге, но возвратившихся к стенам родного города.

Обоз медленно втягивался в ворота. Но не только русские телеги были в том обозе. Чужие повозки, крытые плотными цветастыми тканями, ехали позади. Люди в странных, незнакомых одеждах шли рядом с теми повозками.

Но никто не удивлялся гостям. Многих разных людей из иных стран повидали горожане за прошедшие годы, когда в Козельск на ярмарку начал съезжаться торговый люд. Правда, нынче Игнат привез каких-то уж совсем странных – но ему виднее. Не первый год в дальние края с обозами ездит, потому и главой над торговым поездом вот уж в третий раз был назначен. И вернулся. А это в торговом деле самое сложное – вернуться. Потому как пути-дороги нынче ох какие неспокойные.

На смотровую площадку княжеского терема вышла княгиня с маленьким ребенком на руках. На плечи княгини был наброшен пурпурный плащ, отороченный горностаевым мехом. Золотой обруч, украшенный жемчугом, лежал на голове молодой женщины поверх черного вдовьего платка, скрывающего волосы.

Нянька подошла сзади и набросила на плечи княгини тёплый воротник из шкурок редкого темного соболя.

– Ветрено, матушка. Сама застудишься и дитёнка застудишь.

– Спасибо, Петровна, – еле слышно сказала княгиня, кутаясь в соболиный мех и крепче прижимая сына к груди. – И правда, зябко нынче.

Ей было вряд ли больше тридцати. Красивая женщина с истинно княжескими чертами благородного лица, да только бледна и глаза припухли от слез. Около года назад уехал на охоту с малой дружиной муж ее, князь Козельский, да так и не вернулся. Ни весточки, ни слуха. Может, ордынцы, может, лихие люди постарались – кто знает. Степь свои тайны раскрывает неохотно. Ждала, не хотела верить. Лишь недавно черный вдовий платок надела, как нового князя на свет родила. А всё ж надеялась – а вдруг…

– Игнат с обозами вернулся, слава те Господи, – перекрестилась нянька.

Глаза княгини заблестели. Всхлип утонул в песцовом меху. Княгиня повернулась и чуть не бегом метнулась обратно в терем.

– Ой, дура старая! – Нянька прикрыла рот морщинистой ладошкой. – Только дитятко чуток забываться стало – и тут я со своим языком!

И бросилась вслед за княгиней…

К Игнату вразвалочку подошел купец Семен Васильевич в высокой бобровой шапке и теплой медвежьей шубе, раскинул руки:

– Ну, здорово, братко!

– Здорово!

Братья обнялись.

– Ох, и заматерел ты, Семен, зараз и не обхватишь!

Игнат взял брата за плечи и чуть отодвинул от себя.

– Дай-ка я на тебя посмотрю. Заматерел, заматерел! А пошто в мехах-то? Весна, чай, на дворе.

– Не люблю, когда зябко, – поежился Семен. – Да и положение обязывает. Ты лучше скажи, много ли нам товару наторговал?

– На ярмарку хватит, чтоб лицом в грязь не ударить, – улыбнулся Игнат. – И еще останется.

– Это хорошо, – кивнул Семен. – И то хорошо, что ты аккурат к весенней ярмарке успел. Гости из русских градов, тех, что Орда мимо обошла, по пути в Новгород к нам заглянули. Не сегодня-завтра собирались торгови́ще зачинать – а тут еще и ты…

Мимо них нескончаемым потоком тащились телеги и повозки с товарами. Усталые волы, влекущие груженые подводы, почуяв запах сена и стойла, стали быстрее перебирать копытами.

С одной из телег спрыгнул рослый воин в ордынских кожаных доспехах, не иначе, взятых с бою. На плечах у него был наброшен сильно потертый плащ-каросс, сшитый из шкур невиданных животных. В правой руке воин держал копье с наконечником-лезвием необычной каплевидной формы, заточенным с двух сторон, в левой – небольшой круглый щит, обтянутый толстой шкурой животного, живущего далеко за Срединным морем. Рог этого зверя, который он, судя по байкам ярмарочных брехунов, таскал на носу, торчал из центра щита.

Но не только оружие воина было необычным. Его лицо под полукруглым шлемом кочевника было абсолютно черно. Как и его руки, сжимающие оружие. Воин подошел, встал на шаг позади Игната и застыл, словно статуя.

Семен опасливо покосился на странного воина.

– А это кто такой? – спросил он тихо. – Пошто личиной черен? Сажей, что ли, измазался? Или ты, прости Господи, чёрта к себе на службу взял?

Игнат рассмеялся.

– Да нет. За Срединным морем, которое Итиль-река питает, земля есть – так там все люди и ликом, и телом черны. Встретил я его на пути зело далече отселе. Ну, подсобил ему немного – он один супротив полудюжины бился. Назвался воином. Тогда еще по-нашему не разумел, знаками показывает, мол, его жизнь теперь мне принадлежит. Я ему толкую – да ладно тебе, ничего ты мне не должен. Он же – ни в какую. С тех пор от меня ни на шаг.

– Во диво-то! Чего только на свете не бывает!.. А это что такое? – вытаращил глаза Семен. – Ты, братко, в заморских странах цельное дерево прикупил? Нешто у нас своих деревьев мало? В лесу сколько хошь и бесплатно. Али забыл?

На специально построенной длинной телеге пара волов тащила длинную струганую лесину с углублением на конце. Вслед за этой телегой шли еще несколько, крытых сверху дерюгами от дождя и любопытных глаз.

– И на кой тебе такая здоровая ложка? – посмеиваясь, продолжал допытываться у брата Семен.

– То не ложка, – серьезно ответил Игнат. – То мой дар городу. Машина иноземная. Прямо через стену в ворога может камни или иные снаряды метать.

– А то у нас на стенах самострелов мало, – осуждающе покачал головой Семен, покатал на языке непривычное слово. – Ма-шина… А ты у веча спросил, нужен городу такой дар? Твоя машина места займет с две избы, а тут у нас и так развернуться негде.

– Машина разборная, – спокойно ответил Игнат. – Время придет – глядишь, пригодится.

– А глядишь, и не пригодится, – продолжал ворчать Семен. – Помяни мое слово, только зря наше общее дело в расход ввел.

– Тот расход на меня запишешь, – ровно ответил Игнат. Семен отмахнулся.

– Вот, сейчас начнем рубели считать. Ты просто в будущем дары городу поменьше размерами выбирай. Еще пара таких даров – и наши с тобой подворья в посад переносить придется.

Телеги прошли. Вслед за ними потянулись повозки, крытые слегка выцветшими от ветра и дождей тканями необычной расцветки. Рядом с повозками шагал невысокий человек в цветном халате, шитом из дорогой канчи. Его плоское лицо с раскосыми глазами было бесстрастно, словно вылеплено из желтой глины. На поясе у человека висел длинный прямой меч.

– А энтого ты не иначе как в Орде прихватил? – кивнул на человека Семен.

– Тоже нет, – ответил Игнат. – То не ордынец. То человек из страны Кара, по-нашему выходит Поднебесная.

– Я смотрю, ты с собой иноземцев со всего света собрал, – хмыкнул Семен. – Эти тоже все из-за Срединного моря?

Действительно, через город шли что повозки, что люди рядом с ними, ранее в Козельске невиданные. На голове одного из гостей были намотаны какие-то тряпки, причем намотаны плотно, на манер шапки. Другой гость на тонконогом злом жеребце был горбонос, одет в короткополую черную куртку, обшитую дорогой кольчугой, широкие штаны и сапоги с загнутыми кверху носами. На его поясе висел длинный кинжал, отделанный серебром и драгоценными камнями. Волов, впряженных в повозки, и своих молчаливых слуг погонял гость громко, гортанно и отрывисто. Ему вторили двое чернобородых соплеменников, ехавших чуть позади и одетых попроще.

– Любопытен ты шибко, братец, – рассмеялся Игнат. – Скажу лишь одно – это люди. Как и мы с тобой. Они к нам в пути пристали, так вместе и ехали всю дорогу. В городах торговали, на пропитание себе зарабатывали. И нам сподручней – чем народу больше, тем товар сохраннее что у них, что у нас. Время сам знаешь какое, на дорогах неспокойно. А пока вместе ехали, они помаленьку по-нашему разуметь стали. Особливо вон тот.

Игнат кивнул на человека в тюрбане.

– Летопись пишет, учен за морем, да и лекарь наизнатнейший. Так что после баньки да за столом сам у них все и расспросишь.

Замыкала обоз открытая телега, к которой был привязан человек. Руки его, растянутые между бортами телеги, были примотаны к железным заушинам крепкими сыромятными ремнями. Кольчуга покрывала тело человека, словно вторая кожа. Видно было, что ковалась она искусным мастером на заказ и подгонялась точно по фигуре. Грязная, местами порванная белая накидка с большим черным крестом на груди была надета поверх кольчуги и перехвачена на талии кожаным поясом. Белый мятый плащ с таким же крестом лежал на дне телеги, частично прикрывая сваленные в кучу подшлемник, двустворчатые наручи, наплечники, наколенники и кольчужные чулки той же работы, что и сама кольчуга. Похожий на мятое ведро с прорезью для глаз шлем крестоносца перекатывался у ног хозяина, погромыхивая в такт подпрыгивающей на бревенчатой мостовой телеге и порой задевая за рукоять огромного двуручного меча, валяющегося там же. Тогда громыхание становилось громче, словно в пустое ведро долбанули ухватом.

Телега скрипнула – и остановилась. Обоз въехал в город.

Отрок, стоящий на посту возле большого железного ворота, навалился на рукоять. Медленно начали сходиться тяжелые створки городских ворот. В уменьшающуюся щель между створками было видно, как поднимается на цепях бревенчатый мост через ров – дополнительная защита ворот в случае штурма.

Видимо, услышав обрывок разговора двух братьев, крестоносец поднял голову. В зеленых кошачьих глазах пленника сквозило презрение. Он взглянул на братьев, на стоящего рядом с ними чернокожего воина, перевел взгляд на идущего впереди человека в тюрбане, тряхнул роскошными золотыми кудрями, которым бы любая девка позавидовала, и сплюнул в прелую солому на дне телеги.

– Хорошая компания, – негромко проговорил он. – Грязный мавр и неверный сарацин. И с ними их друзья – куча лесных язычников.

Семен показал глазами на привязанного крестоносца:

– А это кто? Тоже, что ли, торговый человек? Больно рожа у него разбойничья.

– А это натуральный разбойник и есть, – ответил Игнат. – Их последнее время на Руси полно развелось. Слышал я, будто они к Пскову и Великому Новгороду подбираются – Орда с одной стороны, Ливонский орден – с другой.

При словах «Ливонский орден» крестоносец поднял голову. Высокомерные черты его лица исказились гримасой ненависти.

– Что ты там протявкал об Ордене, собака? – крикнул он.

На крик обернулись люди, разгружающие обоз. Воевода Федор Савельевич, было направившийся с дочерью к своему дому, остановился, повернул голову и прищурился. Настя тоже обернулась… и вдруг застыла на месте, не в силах оторвать взгляда от роскошных кудрей цвета солнца, слипшихся на виске от засохшей крови, и от благородно-надменного лица крестоносца.

Семен удивленно воззрился на пленника.

– Ишь ты, какой разговорчивый! И по нашему разумеет. Только говор у него странный, словно сам как собака гавкает… Откуда ты его взял, братко?

Игнат вновь провел рукой по вмятине на нагруднике.

– Он сам взялся. Верстах в двадцати отсюда с ватагой лихого люда. Он у них там вроде как за главного был. Навалились со всех сторон, но мои ребята не дремали, да и иноземцы подсобили. В общем, покрошили мы ту ватагу, а его все никак взять не могли – он весь в железе, и меч у него обоерукий, в две длины нашего клинка – не подойдешь.

– И как взяли? – живо поинтересовался Семен.

Игнат кивнул на здоровенного молодца, про которых в народе говорят «что поставишь что положишь». Парень был росту невысокого, но ширину плеч имел считай одинаковую с ростом. На плече молодец тащил тяжеленный дубовый ослоп, окованный тремя широкими полосами железа. На железе имелись неровные темные пятна – то ли ржавчины, то ли чьей-то засохшей крови.

– Да вон Митяй своей оглоблей приласкал по тому ведру, что крестоносец на башке носил, – и поплыл ливонский рыцарь. Тут мы его и повязали.

Семен покачал головой.

– Ну, делааа… А чего не добили? На кой он вам сдался с собой возить, кормить… Это ж какой расход! Он же поди один жрет за троих.

– Да как-то в запарке не до того было, – пожал плечами Игнат. – А потом уж после боя – куда его денешь? Резать пленного – то не по совести. И отпустить нельзя – опять шайку соберет, на дорогах разбойным делом промышлять станет. Вот и порешили до города довезти – а там уж как народ рассудит.

– Совестливый ты больно, братец, – скривился Семен Васильевич. – Ножичком бы по шее чик – и вам, и народу козельскому проще бы было. Делать людям больше нечего, как с иноземным разбойником канителиться.

Крестоносец злобно оскалился.

– Я бы с тобой, пес, точно решил все очень просто, – прорычал он. – Нож бы не понадобился. Плохо пачкать оружие о такой собака, как ты.

Семен покосился на мощные запястья крестоносца и усмехнулся.

– Бог не выдаст, рыцарь не съест. А случись нам на кулачках перехлестнуться – боюсь, подпортил бы я тебе личико-то. Всю жизнь оставшуюся морду в ведре б своем прятал.

– Развяжи мне руки, – прохрипел крестоносец. – Тогда посмотрим, чей морда надо будет прятать.

– Можно и развязать, – задумчиво проговорил Семен Васильевич. – А можно и повременить. Ежели тебя к ближайшей осине везти, так чего мучиться – развязывать, потом обратно связывать. Дать еще раз по башке Митяевой оглоблей – да и вздернуть благословясь, чтоб понапрасну время и жратву на тебя не тратить.

– На все воля божья, – прервал размышления брата Игнат. – Нельзя над пленным самосуд чинить. Вече решит, как с ним быть.

– Дак то вече еще когда соберется…

– А пока вече не соберется, пусть отец Серафим решает, куда его девать, – жестко прервал брата Игнат. – Как-никак, крест на лихоимце. Кстати, вон и батюшка идет, легок на помине.

К собравшимся степенной походкой направлялся высокий старец в черной рясе с большим медным крестом на груди. Длинная белая борода отца Серафима почти полностью закрывала крест.

Братья поклонились, священник осенил их крестным знамением.

– Приветствую тебя, сын мой, – промолвил отец Серафим, обращаясь к Игнату. – Легок ли был твой путь?

– Не сказать, что легок, батюшка, но дошли твоими молитвами, – ответил Игнат.

– Истинно так. И тебя, и твоих молодцев, Игнат, не забывал я в молитвах.

Крестоносец хрипло засмеялся. Отец Серафим внимательно посмотрел в глаза пленника, после чего вновь повернулся к Игнату.

– А что это за человек? Вроде как знак Божий на нем.

Игнат ответить не успел. Его опередил крестоносец.

– Знак Божий на нас обоих, священник! Только я служу Богу, а ты – сатане!

– Вот такой братцу ушкуйник разговорчивый попался, – сказал Семен. – Батюшка, посоветуй, что с ним делать, а? Может, прям здесь порешить – и всех делов? Чтоб руки не поганить, можно прям с телегой в Жиздру спустить? Глядишь, раки летом потолще будут, они до всякой падали сильно охочи.

Серафим отрицательно покачал головой.

– Нельзя. Тоже Божья душа, только заблудшая. Опустите его пока в поруб, пусть охолонет маленько.

– Дело говоришь, батюшка, – одобрил Игнат.

И крикнул работникам, разгружающим возы:

– А ну ка, ребятушки, возьмите божьего человека под микитки да спустите в поруб. И привяжите покрепче.

Один из работников подошел, оглядел с сомнением пленника, и, почесав затылок, изрек глубокомысленно:

– Как бы не убёг божий человек. Такому путы порвать – раз плюнуть. Пригляд за ним надобен.

– Дело говоришь, – кивнул Семен. – Скажи деду Евсею, пущщай присмотрит за ним пока. И за его барахлом тоже, чтоб не растащили ненароком. Не забыть бы воеводе сказать, как увижу, какая ворона к нам в поруб залетела.

Работник обернулся.

– Эй, парни! Тут дело такое, один не управлюсь. Ворога надо в поруб доставить.

Еще трое работников несколько нерешительно подошли к телеге. Один взял в руки двуручный меч, покачал на руке, прикидывая вес, посмотрел на крестоносца, перевел взгляд на тяжелую рукоять меча, потом снова взглянул на пленника.

– Чего уставился, деревенщина? – презрительно бросил крестоносец. – Или рыцарский меч руки оттягивает?

– Да нет, – пожал плечами мужик. – Вот прикидываю – дать тебе слегка по макушке твоим мечом, чтоб не дергался, или сам дашь себя связать?

– С мечом-то оно всяко сподручнее будет, – поддакнул другой работник. – А то не ровен час…

– Вяжите, – отрывисто бросил крестоносец. – Черт с вами.

И добавил что-то многоэтажное на непонятном лающем языке.

Бить пленника не стали. Просто, развязав ремни, сноровисто заломили локти назад, сняли с телеги и, связав руки сзади, повели через весь город к городскому порубу, прилепившемуся к дальней стене козельской крепости. Один из мужиков шел сзади, напялив на голову рыцарский шлем и неся огромный меч на плече, словно грабли. Другой тащил под мышкой тяжелый нагрудный панцирь, завернув его в белое одеяние, словно в простую тряпку.

– Ну и нам пора благословясь, – сказал Семен, плотнее запахиваясь в медвежью шубу. – Что-то ближе к вечеру холодать стало. Пошли-ка, братко, отсюда. Сегодня у нас еще дел невпроворот – банька, потом застолье. Девки уж поди пирогов напекли да медовухи бочку выкатили, как я загодя велел. А завтра поутру ярмарку устроим.

– Спасибо, брат, – кивнул Игнат. – Знаешь, чем угодить.

– А то, – хмыкнул Семен. – Мне ли не знать? Будто сам с обозами торговать не хаживал.

* * *

Серп луны был похож на кривой разрез, сделанный воровским ножом в черном пологе неба. Лишь зарождающаяся луна да костер у ворот, возле которого грелась смена ночной стражи, немного разгоняли мрак. Но этого зыбкого света было явно недостаточно для того, чтобы разбавить непроглядную черноту ночи, в которой по самые верхушки сторожевых башен утонул город.

Но человеку не нужен был свет.

Он уверенно крался вдоль глухих заборов и темных стен домов, сам похожий на потревоженную ночную тень.

В конце улицы появились два огненных пятна, словно гигантский змей-Горюн медленно полз по улице, сверкая глазами.

Человек шагнул в сторону и прижался к стене кузни, словно пытаясь врасти в нее.

Пятна света приближались. Мимо спрятавшегося, чуть не задев его сапог древком копья, прошел дружинник с товарищем. Воины держали в руках по факелу и пытались что-то рассмотреть в темноте. Но известно, что глядящий ночью на огонь видит только огонь и ничего более.

Человек поспешно отвел глаза. Если дружинник все-таки что-то рассмотрит в кромешной темноте и попытается ткнуть копьем, нужно, чтобы глаза увидели это копье, а не язык пламени, ослепляющий во тьме.

Но – повезло. Дружинники прошли мимо. Не слишком бдительная ночная стража. Да и кого им бояться в родном городе? Стены крепки и высоки, вокруг на многие версты никого, а что Орда ходит по Руси – так она нынче, по слухам, к Новгороду подбирается, а Господин Великий Новгород эвон где…

Человек еще некоторое время смотрел на удаляющиеся фигуры в островерхих шеломах, освещенные бликами неверного света факелов, пока стражу снова не поглотила ночь. Тогда он лаской метнулся через улицу, в мгновение ока взлетел на высокий забор и мягко спрыгнул внутрь двора.

Заворчал спросонья матёрый цепной пес. Человек застыл на месте.

Пёс понюхал воздух. Ничего. Знакомые дворовые запахи, да еще цветущей березой пахнет. Пёс сморщил нос, чихнул, прикрыл нос лапой и снова заснул.

Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натёр одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.

Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…

Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…

Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную, тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…

Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, – но воображение живо подрисовывало недостающие детали…

Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…

Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…

– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…

– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.

Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.

Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.

– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!

– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.

И осекся.

Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька, – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.

– Что сказать???

Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.

– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с ненаглядной мечтой своей.

Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.

– Никитка, ну что ты словно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать влез… А ну как батюшка войдет?

И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.

– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!

Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?

Настя чуть не плакала.

– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?

Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.

– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…

Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.

– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…

Никита кивнул.

– Против брата?

– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтря я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.

Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал – и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.

– Никитушка, так он же на кулаках-то первый боец в городе…

Взгляд девушки снова метнулся к двери.

– Ой, шел бы ты уже, а? Светать скоро будет. Того и гляди кто войдет…

Никита покачал головой.

– Я и гляжу, Настенька, ты того больше боишься, как бы кто нас вместе не увидел, нежели разлуки со мною.

Он задумался на мгновение, потом решительно тряхнул головой, словно отгоняя пелену, застившую взор.

– Да не о том я что-то… В общем, прощай. Не поминай лихом, ежели чего.

Он шагнул к окну, мелькнул силуэт, на короткий миг загородив лунный серп в окне – и снова пуста светлица. Лишь качнулся потревоженный ночной прохладой язычок пламени в лампадке и показалось, что Господь на иконе укоризненно покачал головой.

Настя уткнулась носом в меха и разрыдалась. Ежели накопилось чего на душе, для женщины слезы – лучшее лекарство.

Мужчинам сложнее…

* * *

Весенняя ярмарка – это всегда праздник, который тороватые торговые гости стараются подгадать под начало Масленицы. Чтоб веселье людское – через край, чтоб еды да медов – от пуза. Ну и чтоб подвыпивший покупатель был не шибко прижимист да на скалвы с локотками особо не пялился.

За ночь работный люд соорудил на торжище добротные прилавки с навесами на случай дождя, которые по окружности огораживали площадь. А на самой площади веселился народ.

На большом костре горело соломенное чучело Зимы, потрескивая и грозя завалиться прямо на подвыпивший народ. На соседних кострах жарили целых быков, насаженных на двухсаженные вертелы. Черный дым лез в ноздри, ел глаза. Торговые заморские гости украдкой морщили носы и прикрывали дерюгами дорогие ткани, пытаясь уберечь их от сажи. Такое оно, торговое ремесло, – морщись не морщись в рукав, а покупателю улыбнись, потому как в щедрой земле русов барыш за день часто бывает такой, что в ином месте и за две седьмицы не заработаешь.

Опасаясь сверзиться с неслабой высоты по смазанному салом гладкому столбу, вкопанному вертикально в землю, осторожно карабкался мужик, жилистый, длинный и тощий, словно змей, время от времени бросая жадные взгляды на верхушку столба, к которой была привязана пара новых сапог.

– Давай-давай, Тюря, шевели костями, – подбадривали снизу. – Чай, пятки не казенные, не сотрешь.

– Пятки… ить… не казенные, – отбрехивался сверху Тюря, рассчитанными рывками перемещаясь к заветной цели. – А вот штаны… и то, что в них…

Народ снизу гоготал от души.

В центре площади был сооружен невысокий помост, на котором розовощекий заезжий скоморох пытался заставить плясать ручного медведя. Скоморох тщетно тренькал маленькими гуслями, порой поднося их к самому уху зверя, но мишка, видимо, был не в настроении и плясать не хотел. Он сидел на заднице и сосредоточенно жевал моченые яблоки, доставая их из корзины, ловко отобранной у разносчика. Разносчик, в сердцах грянув оземь потертую шапку, стоял в опасной близости от помоста и поливал медведя витиеватой бранью. Но тот, поглощенный трапезой, разносчика вниманием не удостаивал, чего нельзя было сказать о яблоках, которые исчезали из корзины с поразительной быстротой. Окружающий народ веселился отчаянно, бросая пострадавшему разносчику в шапку кому сколько не жалко, не подозревая, что спектакль подстроен.

Лучшие торговые места, те, что побольше и поближе к середине площади, были заняты наиболее уважаемыми и богатыми купцами, которые в такой день не брезговали самолично стать к прилавку. Прилавок купца Семена Васильевича был завален мехами отменной выделки, за которые где-нибудь в Царьграде насыпали бы серебра столько же, сколько они весят.

Но Козельск не Царьград. Здесь в почете было другое.

Народ толпился у соседнего прилавка, за коим стоял брат Семена Игнат. Сзади него недвижной статуей застыл чернокожий воин, который вообще от Игната ни на шаг не отходил, так и таскался за ним как привязанный. Диво само по себе, конечно, невиданное, но помимо черного человека привез Игнат из заморских стран и разные диковины. Как тут не поглазеть?

Были на прилавке крученые штуки, похожие на странной формы маленькие шлемы, внутри которых, если ухо приложить, было слышно море. Игнат сказал, что раньше в тех шлемах жили какие-то морские твари.

– Тьфу, – тихонько сплюнул себе под ноги Семен. – Бесовская дрянь.

Был желтый прозрачный камень, в котором застыл жирный пучеглазый комар. Была костяная фигурка странного животного с пятой ногой вместо носа, которая, по словам Игната, должна приносить счастье. Будто не ясно, что счастье бывает, когда в церковь исправно ходишь и Богу молишься, а не ставишь дома в красный угол изображения черт-те кого. Эх! Глянешь иной раз – вроде б и родня сводный брат Игнатка – роднее некуда. И дело общее на двоих, и купчина знатный, и положиться можно на него как на себя самого, что ныне вдвойне ценно, потому как всякий того и гляди обворовать-обжулить норовит. А иной раз как учудит – хоть стой, хоть падай! Как сейчас, например. Притащил в город деревянную ложку на подставке да две телеги не пойми чего, дряни всякой на потеху смердам с холопами – и радуется. Чисто дитя малое!

– Чует мое сердце, доиграется Игнат, – проворчал Семен, качая головой. – Одиннадцать годов назад сожгли люди в Новгороде четверых волхвов, что смущали народ баснями да бесовскими бирюльками. Кабы и у нас чего не вышло…

Но больше всего толкались бабы возле малой вещицы размером с две ладони – рамки с деревянной ручкой, в которую была вделана пластина из неведомого металла, полированная до того, что можно было в ту пластину все прыщи на собственном носу рассмотреть. Ну, и картину вокруг носа тоже. Визг, писк, охи, ахи, прихорашивания, будто в кадке с водой собственной ряхи ни разу не видели. А Игнату все как с гуся вода – хохочет вместе со всеми, мелкой пацанве леденцовых петушков задарма раздает. Конечно, где пацанва – там и довольные родители, что наперебой норовят отблагодарить веселого купца и купить у него что-нибудь.

– Семен Василич, глянь-ка, как хитро брат твой Игнат народ приваживает, – проговорил работник, расчесывающий горностаеву шкурку. – И черного своего сзади себя поставил – тоже диво торговле на пользу. Нам бы где такого найти.

– Не твоего ума дело, – буркнул Семен. – А то у меня глаз нету. Мех чеши давай! А то тебя дегтем намажу и позади поставлю. Только, боюсь, пугало получится, люди разбегутся.

Слева от Семена пристроился тот узкоглазый из страны… как ее? Поднебесная, что ль? Вот уж у кого товары так товары, ничего не скажешь! Мечи прямые, длина как и у наших, да только уже вдвое и остры – кусок канчи на лезвие бросишь – распадается канча на две половинки. Кинжалы красоты необычайной, ткани цветные, легкие, как пух лебяжий. И опять же – мальцам развлечение. Круглые железные шары с воеводин кулак величиной, иссеченные продольно-поперечными линиями и насаженные на деревянную рукоять. Тряхнешь – внутри грохот. Звук поганый, а мелюзге нравится. Сразу реветь перестают и ручонки к шарам тянут, дай, мол! Да только не всякий удержит – тяжеловата игрушка.

Далее шли прилавки других заморских гостей.

Горбоносый с братьями привезли высокие кувшины с вином – как только не расколотили по дороге? И сейчас у его прилавка стояла приличная очередь – дешево, всего за беличью шкурку наливал горбоносый полную сулею красненького. Мужики отходили, хлебали, пожимали плечами. Вроде и вкусно – а все ж не медовуха. Таким пока напьешься, никаких шкурок не хватит.

Тот, что в шапке из тряпок, уставил прилавок баночками с зельями и притираниями. Возле него тоже толклись бабы, но поменьше, чем у других гостей. Больше от любопытства – и чего это такое приволок иноземец? А еще на шапку таращились – виданое ли дело, чтобы мужик зеленые полотенца себе на голову намотал и при этом ходил с важным видом, будто боярин какой.

Однако, когда к прилавку подошла старуха Степанида, что живет на старой мельнице и лечит тех, кто рискнет по нужде не в церковь, а к ней в гости наведаться, и которая – всем известно – накоротке знается с лешим, зеленошапный иноземец, перекинувшись с бабкой парой-тройкой слов, враз оживился, замахал руками и повел с ней разговор вроде по-русски, а вроде и нет – столько в том разговоре непонятных слов было.

– А о чем это они, дядька Степан? – рискнул снова вставить слово разговорчивый работник.

– Поди да спроси, – буркнул Степан.

И добавил:

– Чернокнижник чернокнижника завсегда поймет. На костер бы обоих – самое было б милое дело.

Русичей тоже было немало. И свои, козельские – вон кузнец Иван мало не на два прилавка разложил свои мечи, кольчуги, панцири, косы, серпы да вилы, – и с других городов купцы приезжие. Кто оружие привез, кто, опять же, меха, а кто и просто, не мудрствуя особо, чугунками с горячими пирожками да пряниками прилавок уставил. И судя по тому, как расходился нехитрый товар, впору задуматься было, что выгодней – заморскими диковинами торговать или же пирогами с гусятиной.

Внезапно толпа замерла, повернув головы в одну сторону, потом нестройно зашумела и расступилась. Мужики разом скинули шапки.

– Княгиня… княгиня идет…

И правда. Вдоль торговых рядов в сопровождении десятка дружинников шла княгиня.

– Надо же, почитай, впервые за год из терема вышла, – громким шепотом сказала какая-то баба. – Может, попустило горюшко-то?…

– Молчи, дурища! – шикнул на нее стоящий рядом муж, чувствительно пихая супругу локтем в бок. – Не приведи Господь, услышит.

Княгиня медленно плыла мимо прилавков, ни на чем не останавливая рассеянного взгляда. Сбоку, готовясь в случае чего поддержать вдову, шла ее престарелая няня. На руках у княгини лежал спеленутый сверток, из которого вполне осмысленно смотрели на мир большие карие глаза – такие же, как у матери.

Но, видимо, блеск и роскошь товаров мало трогали молодую вдову. Потворствуя уговорам няньки, вышла она наконец прогуляться – а надо ли? Не лучше ли было остаться в тереме перед иконами, с которыми вот уже который месяц вела беседы молодая женщина – и, казалось, порой получала ответы. Но не было ответа на главный вопрос – за что?…

– За грехи наши, матушка, Господь испытания посылает, – неизменно отвечала нянька, когда вопрос касался и ее ушей. – А запирать себя в тереме не след. Не ради себя – ради князя надобно выходить на свет, воздухом свежим дохнуть, чтоб не закисла в малом возрасте кровь молодецкая.

Послушалась. Вышла. Люди вокруг… Кланяются… Лица, лица, лица… А того, родного нет… И не будет более…

На глаза княгини вновь навернулись было слезы – но тут сбоку, совсем рядом что-то громыхнуло. Княгиня вздрогнула всем телом и чуть не выронила ребенка. Бдительная нянька подхватила вдову под локти:

– Да что ж ты делаешь, басурман ты эдакий, – зашипела она.

И осеклась.

Ребенок выпростал ручонки из пеленок и, радостно смеясь, тянул их к странной круглой игрушке, которую держал в руках желтолицый узкоглазый человек за прилавком.

Человек улыбнулся и, тряхнув железным шаром еще раз, протянул ребенку игрушку. Княгиня сперва отшатнулась было от странного человека, копья дружины качнулись в сторону торгового гостя – но, повинуясь внезапному порыву, шагнула вдруг она вперед и протянула сверток. Гость вложил шар в ладошки младенца и, увидя, как тот вцепился в игрушку, кивнул:

– Хороший воин будет, – сказал он со странным шипящим акцентом. – Сильный. Если погремушку в руках сам крепко держит, ланъабан, когда вырастет, тоже не уронит.

Княгиня беспомощно обернулась. Старший десятка шагнул вперед и протянул гостю гривну – немалая цена за детскую забаву. Но гость отчаянно замотал головой.

– Нет. Не возьму. Подарок.

– Бери, – десятник сурово сдвинул брови. – Княгиня жалует от щедрот.

– Нет, – заупрямился гость. – Это не княгине. Это ее сыну.

Петровна удивленно отметила, как вдруг порозовели щеки молодой вдовы. Что-то появилось в ее глазах, как-то по другому взглянула она на заморского гостя, после чего передала ребенка няньке и, решительно скинув с шеи воротник из шкурок соболя, пихнула в спину десятника – отойди, мол!

Тот изумленно повиновался. А княгиня уже протягивала купцу воротник, который стоил всей его лавки с товарами да еще и двух соседних в придачу.

– Возьми, добрый человек. Это от меня ответный подарок.

Гость из неведомой Поднебесной страны внимательно взглянул в глаза молодой женщины и покачал головой.

– Не могу. Слишком дорогой подарок.

– Для меня самый бесценный дар – это когда улыбается мой ребенок, – медленно проговорила княгиня. – Больше у меня ничего не осталось на этом свете. Сегодня ты сделал мне такой подарок. Так что возьми.

Последние слова прозвучали почти просительно, с ноткой мольбы. Гость протянул руки и принял дорогой подарок, словно святыню.

Нянька покачала головой.

– Ох, и страшо́н басурман, – прошептала. – Погремушку подарил, поди ж ты…

Княгиня повернулась и пошла прочь. Следом за ней живым железным щитом двинулись дружинники. Народ недолго смотрел вслед, а после так же недолго завидовал удачливому торговцу – бывает, кому-то везет больше, кому-то меньше…

Со столба съехал задом в подстеленную солому Тюря, зажав в зубах голенища вожделенных сапог.

– Ды…стал! – выдохнул он счастливо. Потом, с трудом разведя сплетенные вокруг столба руки, вытащил изо рта сапоги, и, подобрав слюни радости, заорал дурным голосом на всю ярмарку:

– Достааааал!!!

Между тем медведь на помосте доел яблоки из корзины и угрожающе зарычал – мол, давайте еще!

– А вот это видел? – участливо спросил скоморох, показывая медведю фигу.

Фига мишке не понравилась. Он заворчал и попытался встать на задние лапы, однако немилосердный рывок цепи, приклёпанной к кольцу в носу зверя, заставил того утихомириться. Скоморох намотал цепь на руку и заорал:

– А вот так баба пьяного мужика домой ведет!

И под улюлюканье толпы ретировался с помоста от греха подальше вместе с понурым медведем.

На помост взбежал другой скоморох, местный, в шапке с бубенцами. Следом за ним, крякнув, влез тот самый детина, что, по словам Игната, своей дубиной ловко ошело́мил ливонского рыцаря.

Смешно тряся головой, так, что бубенцы залились разноголосым, переливчатым звоном, скоморох обежал вокруг Митяя, разглядывая его, словно впервые увидел, потом восхищенно похлопал по необъятной ручище богатыря и, повернувшись к толпе, закричал неожиданно зычно:

– Ой вы, гой еси, люди добрые, Горожане, сельчане, купцы заморские, Нынче вот скоморохи скромные Да забаву вам приготовили Нешутейную да сурьёзную. Бой жестокий с кровавой юшкою, Что юродивым, старым да немощным, А еще молодым красным девицам Лишь в один глаз смотреть разрешается. Бой великого воя-витязя, Что могуч аки дикий тур И свиреп аки вепрь лесной…

Кто-то из толпы, замаявшись слушать столь длинное предисловие, крикнул:

– Слышь, Васька, кончай трепаться! Давай начинай!

Скоморох осёкся было, но ненадолго. Подойдя к краю помоста, он приложил ладонь к бровям козырьком и принялся всматриваться в толпу, отыскивая нетерпеливого зрителя.

Девки хихикали, пряча глаза, – несмотря на дурацкий колпак, скоморох был парнем видным.

Не отыскав смутьяна, Васька взвыл утробным голосом:

– А людей, что кричат да сетуют, Мы обложим словами срамными С головы да до самых валенок Но попозже, когда их выследим…

– Эх, – вздохнул какой-то дед. – С таким голосиной в церкви на клиросе петь, а не народ смущать бесовскими игрищами.

– А чо ж ты, старый, тогда на те игрища приперся? – громогласно отозвалась какая-то дородная бабка. – Лежал бы на печи, старый охальник, или в церкви грехи замаливал.

– Каки таки грехи, курица ты эдакая? – взъярился дед.

– Ага!

Бабка воткнула руки в боки и повернулась к деду всей мощью дородного тела.

– Каки таки грехи?! А то забыл, пень старый, как зим с тридцать назад ко мне под юбку все залезть пытался?

– И залез? – живо поинтересовались из толпы.

– А те какое дело? – хором воскликнули дед с бабкой.

Притихшей было толпе стало не до скомороха. Многоголосый хохот заглушил его трубный голос. Даже подъехавший на коне хмурый воевода – и тот улыбнулся в усы.

Между тем Митяй, похоже, заскучал торчать столбом на помосте. Отодвинув скомороха, он шагнул вперед, набрал в грудь воздуха и мощно гикнул, так, что одновременно дернулись от неожиданности привязанные к прилавкам кони, чуть не повалив торговые ряды.

Народ разом замолчал. Скоморох, покосившись на Митяя и прочистив уши, вновь заорал на всю площадь:

– Ой вы, гой еси, люди добрые, Бояре, огнищане да княжьи мужи, Купцы, смерды, холопы да пришлый люд. Есть кто смелый против детинушки, Что сквозь пламя прошел играючи, Через реки хаживал бурные И в земле далекой, неведомой, Вражьей силы побил немеряно? Выходи-ка на честный кровавый бой, Покажи перед красными девками Свою силушку молодецкую.

Из-за пояса скоморох достал серебряный брусок и, попробовав на зуб, продемонстрировал народу. После чего добавил:

– Добрым людям потеха знатная, А победителю – гривна серебряна.

Однако, силушку молодецкую народ показывать не спешил. Хоть и за серебряну гривну. Уж больно здоров был «детинушка», несмотря на намечающееся брюшко. Даже воевода, которого не всякий конь на себе носить мог, прищурился, прикинул ширину митяевых плеч, опустил взгляд на его кулаки и уважительно покачал головой.

Игнат смерил взглядом Митяя с головы до ног, прикинул что-то, и, обернувшись, бросил чернокожему воину:

– А что, Кудо, не желаешь размяться?

На лице воина, словно вырезанном из черного камня, не отразилось ничего. Он молча прислонил к прилавку копье и щит, после чего скинул с плеч потертый плащ и стянул с себя ордынский доспех, который доспехом оказался лишь спереди – сзади многослойная кожаная броня держалась на груди за счет двух широких ремней, сшитых вперехлест. Сапоги легли рядом с доспехом. На воине осталась лишь шелковая ордынская рубаха и плотные, широкие штаны.

Легкой танцующей походкой Кудо направился к помосту. Народ расступился, провожая взглядами черного воина. Тюря перестал пихать в новую обувку солому – большими больно оказались сапоги даже для него, – отлепился от столба, у которого сидел прислонившись спиной, и привстал на носки, чтобы лучше рассмотреть невиданного бойца.

– Ишь ты, – ткнул он локтем стоящего рядом кузнеца Ивана. – Глянь, рубаха-то у него какая знатная.

– Знатная, – согласился Иван. – Вот ордынца в степи поймаешь, глотку ему перережешь – и у тебя такая же будет.

– Да ладно! – удивился Тюря. – Нешто у всех ордынцев такие рубахи?

– У всех, – кивнул Иван. – Ихний царь Чингис, когда живой был, всему войску приказал такие рубахи носить.

– Чтоб девки заглядывались?

– Дурень, – усмехнулся Иван. – В такой рубахе вша не заводится. И ежели стрела доспех пробьет, то материя вместе со стрелой в рану входит. Наконечник вытащить – плевое дело. Только за рубаху потянуть.

– Надо ж!

Глаза Тюри загорелись.

– Так что, Тюря, лови ордынца – и все девки твои. Тот парень, похоже, себе одного точно отловил.

– А доспех у него отчего только спереди? – не унимался Тюря. – Сзади был сильно побит, срезали да перехватили чем придется, лишь бы держался?

– Не думаю, – покачал головой кузнец. – Слыхал я, что некоторые воины так переделывают свою сброю, чтобы все знали, что они никогда не покажут спину врагу.

– Ишь ты! – восхитился Тюря, вновь принимаясь за сапог. Мордобитие – дело, конечно, занятное, но сапоги важнее. Засмотришься – еще упрут в толчее.

Между тем Кудо уже взлетел на помост. Именно взлетел – лишь коснулся рукою досок, а ноги толкнули тело вверх. Миг – и он наверху.

Толпа ахнула.

– Н-да, – рассудительно протянул Иван. – Чую я, непросто нашему парню будет его свалить. Знатный воин.

– Дык Митяй супротив него что кабан против ласки, – подал снизу голос Тюря. Солома кончалась, а в сапоге было еще полно места.

– То-то и оно, – задумчиво протянул Иван…

Между тем бой начался. Скоморох ударил в бубен, провозглашая начало поединка, и бойцы двинулись навстречу друг другу.

Митяй – по всему видать – был парнем решительным и долго канителиться не любил. Поскольку противник по сравнению с ним и вправду выглядел бойцом невзрачным, хоть и жилистым, хорониться он особо не стал и, шагнув вперед, махнул кулаком, как давеча своей дубиной – наотмашь. Аж воздух загудел.

Однако чернокожий воин оказался проворнее ливонского рыцаря. Мягко присев, Кудо пропустил кулак Митяя над головой, после чего выпрыгнул с места и своим кулаком метко ткнул Митяя в подбородок.

Гигант покачнулся, но устоял. Толпа затаила дыхание. Митяй помотал головой, словно буйвол, с разбегу напоровшийся на сосну, после чего согнул руки в локтях и принялся теснить ловкого бойца к краю помоста.

– Кто с помоста сверзится – тот проиграл, – громогласно напомнил зрителям скоморох.

Но Кудо так быстро сдаваться не собирался. Сделав ложный выпад вправо, он прыгнул в противоположную сторону, по пути чувствительно заехав локтем Митяю по ребрам. Если бы это был настоящий бой и в руке Кудо был зажат обратным хватом короткий меч или кинжал, между сочленением доспеха противника вошел бы не локоть, а узкий клинок. Но доспеха не было, как не было и клинка, однако удар на короткий миг сбил противнику дыхание.

Митяй продышался и начал свирепеть. Его широкое лицо пошло пятнами, ноздри трепетали, как у рассерженного буйвола. Но, будучи достаточно опытным бойцом, несмотря на нахлынувшую ярость, теперь он вел бой расчетливо, экономя силы и не тратя их на широкие и в основном бесполезные замахи. Пара коротких тычков рассекла воздух вхолостую, однако третьим ударом Митяй настиг юркую цель.

Удар пришелся в грудь. Кудо приподняло над помостом и отбросило на пару саженей назад. Другой бы после такого удара отлеживался седьмицу – ан нет. Как ни в чем не бывало, чернокожий воин поднялся и вновь двинулся вдоль помоста.

– Железный он, что ли? – удивленно прошептал Тюря.

Однако через некоторое время толпа заскучала. Бойцы, учтя предыдущий опыт, кружили друг против друга, пытаясь достать противника редкими, но хорошо рассчитанными ударами. Слишком хорошо рассчитанными. Как известно, когда много и долго думаешь над чем-то, толку обычно немного.

Скоморох сначала смотрел на бой стоя, потом сел на углу помоста, свесив ноги и болтая ими в воздухе. Потом, устав маяться бездельем, снова вскочил на ноги и стал прыгать, передразнивая бойцов. Наконец, и ему и зрителям все это порядком надоело.

– Эдак они до лета кругами ходить будут, – проворчал кто-то в толпе.

Скоморох, похоже, те слова услышал, подхватил бубен, ударил в него и заорал:

– Хорош топтаться, сердешные! Бой окончен. Нет победителя.

– Как это нет? – оскорбился Митяй. – Так я ж его…

– Ты – его, а он – тебя, получается ничья, – отозвался скоморох Васька. – Иди, иди отсель, детинушка, тебя свалить – это наковальню надо у кузнеца одолжить и с утра до вечера той наковальней тебя охаживать. Дай другим бойцам кулаками помахать-потешиться.

Митяй насупился, повернулся спиной и пошел прочь. Кудо, не утруждая себя разборками, уже стоял за спиной купца Игната в своем кожаном доспехе – и когда успел надеть?

Скоморох снова скакал по помосту, завлекая народ серебряной гривной и покрикивая:

– Гей, народ козельский, кто следующий?

Семен, бросив взгляд в сторону Игната, усмехнулся криво и сбросил с плеч на руки работника медвежью шубу.

– Пойду-ка и я разомну косточки, – громко сказал он. – Авось на бедность чуток денег заработаю.

Народ шутку воспринял благожелательными смешками. Купец Семен славился в Козельске не только своим богатством, но и сноровкой в кулачном бою. К слову сказать, не было еще случая, чтобы Семен проиграл кому-либо в ярмарочном поединке. Однако охотники помериться силами находились всегда – и всегда уходили ни с чем. Если уходили. Бывало, что смельчаков уносили. Кулачный бой на Руси – забава жестокая…

Семен легко запрыгнул на помост и развел руки в стороны, разминая плечи.

– Ну что, люди добрые, позабавимся? – крикнул он. – Побьет сегодня кто-нить купца али снова не получится?

– А ежели вдруг получится? – крикнул кто-то из толпы.

Семен хмыкнул.

– А ежели получится, тому сверх скоморошьей гривны еще две своих положу.

Толпа зашевелилась – кто-то напористо протискивался к помосту.

– Ишь, как старается, – негромко сказал скоморох.

Семен пожал плечами.

– Знамо дело – три гривны деньги немалые.

Скоморох присмотрелся.

– Так это же…

Из толпы вывалился Никита и решительно полез на помост.

Семен выпучил глаза.

– Ты?!!

– Я, брат! – сказал Никита, играя желваками.

– Не буду я с тобой биться, – сказал Семен. – Еще зашибу ненароком – люди скажут, меньшого брата убил.

Никита засмеялся. Но не было в том смехе веселья.

– А что люди скажут, – громко сказал он, отсмеявшись, – когда узнают, что ты у меньшого брата невесту увел и силком за себя замуж брать собираешься супротив ее воли? Об том ты не подумал?

В толпе начали шептаться. Глаза Семена медленно стали наливаться кровью.

– Ладно, щенок, пожалеешь, – прошипел он сквозь зубы. – Убить не убью, но покалечу. Чтоб впредь неповадно было за чужими невестами бегать.

– А я тебя, ежели чего, и калекой достану, – тихо сказал Никита, сжимая кулаки. – Только ты не хвались, братец, идучи на рать, а похваляйся, коли верх возьмешь.

Глаза Семена стали пустыми и холодными. Похоже, ему удалось совладать с собой. Злость – плохое подспорье хорошему бойцу.

– Возьму, не сумлевайся, – сказал он, становясь в боевую стойку. – А три гривны бабке Степаниде отдам, пусть тебя, дурня, опосля выхаживает.

Никита прищурился, словно охотник, выискивающий место, куда всадить стрелу.

– Гривны свои себе оставь, – процедил он сквозь зубы. – Может, у чертей в аду для себя местечко потеплее прикупишь.

Хоть и был Семен бойцом опытным да бывалым, но всякому хладнокровию предел бывает. Взревев, он бросился на брата. Но тот, как давеча Кудо, увернулся ловко и со всей дури звезданул наотмашь кулаком, будто нож всаживал. Кулак попал точно в нос, кровь хлестанула ручьем.

Семен издал какой-то утробный звук, мотнул головой и, не обращая внимания на кровь, ринулся вперед, расставив ручищи. Уже не драться, а поймать, сдавить, задушить, втереть в струганые доски помоста.

Отступать было некуда. Никита попятился.

– Поберегись! Край! – крикнули из толпы.

Никита отпрянул от края помоста – и угодил прямо в расставленные лапы. В лицо изо рта Семена дохнуло чесночным духом и сладковатым запахом крови. Потом живой капкан захлопнулся. Страшно сдавило ребра.

– П-попался… змееныш, – выдохнул Семен.

Жуткая, заляпанная кровищей борода придвинулась к лицу Никиты. Он попытался вздохнуть – не получилось. Тогда он с усилием вытолкнул из груди остатки воздуха и плюнул в глаза брата.

Кривая ухмылка исказила лицо Семена. Он лишь сдавил сильнее руки, сморгнул слюну и ближе придвинул лицо, внимательно глядя в глаза Никиты и наблюдая, как гаснет в этих глазах жизнь.

Тягаться с Семеном и вправду было бессмысленно. Никита понял: еще немного – и всё. Эта борода в уже подсохших на ветру кровавых сосульках и эта ухмылка поверх нее – последнее, что он видит в жизни.

Образ Насти возник перед глазами.

– Хххрррр…ен тебе!!! – вытолкнул из себя Никита и – откуда силы взялись – со всей мочи ударил лбом в эту самую омерзительную ухмылку.

Кровь хлынула у обоих. У Семена изо рта, а у Никиты – из широкой ссадины на лбу. Семен икнул, недоуменно хлопнул глазами и чуть ослабил хватку – но этого хватило Никите, чтобы щукой выскользнуть из смертельных объятий.

Они стояли друг против друга, пошатываясь и сглатывая кровь. Толпа затаила дыхание.

– Будя! – прогремел над людскими головами голос воеводы. – Люди на забаву пришли смотреть, а не на смертоубийство.

Но братья его не слышали. Сейчас во всем мире было только два человека – и для каждого из них это было слишком много.

Семен сделал шаг вперед.

– Разнять!

Приказ воеводы прозвучал резко и отрывисто, будто плетью хлестнули. Несколько мужиков ринулись на помост и, схватив братьев за руки, оттащили их друг от друга. Семен, не отрывая от брата налитых кровью глаз, все порывался броситься в драку. Впрочем, младший тоже дергался, но слабее – все ж помял его родственничек изрядно.

– Окатить обоих водой, – приказа воевода, – а потом…

Что делать потом с братьями-врагами, так и осталось неизвестным.

С другого конца площади раздался крик:

– Беда!!!

И было что-то в этом крике такое, чего не услышишь в вопле подвыпившего мужика, упавшего в стылую лужу, или торговца, обворованного залетным ярмарочным воришкой.

Тишина повисла над площадью. Даже Семен с Никитой перестали трепыхаться в руках мужиков.

А через площадь на взмыленных конях скакали два всадника. Один в кольчуге, шлеме и при мече, у другого руки связаны сзади, и сам он накрепко примотан ремнями к седлу, а ноги – к стременам, которые для надежности были стянуты под брюхом коня.

– Тимоха? – удивленно произнес воевода. – Ты пошто коня-то…

Тимоха круто осадил скакуна и едва успел спрыгнуть. Белая пена на губах животного окрасилась кровью, ноги подломились, и конь, тяжело рухнув на землю, завалился на бок и забился в агонии.

Тимоха одним движением выдернул меч и кольнул коня в сердце. Тот дернулся в последний раз – и затих.

Второй конь оказался крепче собрата. Он лишь поводил боками и тяжело дышал, кося глазом на привязанного у него на спине седока.

– Беда, воевода! – хрипло выдохнул витязь, пряча меч в ножны. – Орда!

Охнул кто-то в передних рядах. «Орда! Орда!» – разнеслось по толпе и покатилось по торговым рядам, словно круги по воде от брошенного камня.

– Далече? – быстро спросил воевода.

– Три дня пути. Мы скакали почитай без остановки день и ночь. Орде же с обозами как раз еще три дня пути до Козельска.

– Так… Откель знаешь, что Орда, а не разбойный разъезд?

Скрипнули звенья окольчуженных перчаток витязя, словно душил он кого-то невидимого.

– У ихнего главного на поясе бронзовая пайцза, знак сотника, – сказал он. – Ты сам знаешь, воевода, – это отряд лазутчиков, который Орда высылает вперед, когда идет в набег.

– Или с набега, – произнес воевода, хмуря брови, меж которых пролегла глубокая складка, словно разом состарился Федор Савельевич на десяток лет. Его взгляд зацепился за Степана, привязанного к седлу. – Ты пошто родного дядьку как барана связал?

– Они его семью истребили и дом сожгли, – ответил Тимоха. – А он, кажись, умом повредился. Все рвался с голыми руками на ордынцев кинуться.

Воевода кивнул.

– Ясно. Спасибо тебе, воин, за весть. Хоть и недобрая она, а все равно спасибо. За подвиг твой, за то, что упредил город. И за то, что родича спас. Хотя – кто знает… Может, ежели бы он с семьей погиб, для него ж лучше б было…

Степан медленно поднял голову. В его растрескавшихся красными прожилками глазах проскользнуло что-то осмысленное.

– Не лучше, воевода, – прохрипел он. – Лучше ты мне меч дай, когда в битву пойдешь. А я хоть одного басурмана поганого с собой заберу. Все не зазря помру. Вот так оно всяко лучше будет.

Воевода кивнул.

– Добро. Отвяжите страдальца, – бросил он дружинникам, которые тут же кинулись выполнять приказ.

Воевода повернулся к толпе, которая волновалась и шумела, словно море в великую бурю, вот-вот готовое выплеснуть на берег девятый вал, сметающий все на своем пути. Что такое безумие толпы, которая мечется в отчаянии, уничтожая самое себя, воевода знал хорошо. Видел однажды, когда обращенные в панику союзные половецкие полки смяли и разбросали по полю строй русичей, ставших легкой добычей для конных ордынских лучников, а после – для таранного, сметающего удара тяжелой, закованной в броню кавалерии. А ведь наша сила тогда была едва не вчетверо больше…

– Слушай меня, люд козельский! – во всю силу легких вскричал воевода.

Его трубный глас разлетелся над толпой, словно переменившийся ветер, гасящий неистовую силу шторма.

– Слушай меня!!!

Толпа притихла.

– Невеселая у нас нынче вышла ярмарка, – продолжал воевода. – В трех днях пути от нас Орда. И Козельск у нее на дороге…

Толпа зашевелилась, заворчала, забубнила многоголосо.

– А может, она мимо прокатится? – крикнул кто-то. – Даров хану ихнему пошлем…

Воевода отрицательно покачал головой.

– Чтоб хан укрепленный град у себя в тылу оставил? А ну как мы сзади да по обозам ударим? И свернуть им некуда – тракт один, а вокруг грязища-распутица… Да и не сворачивает никогда с дороги степная Орда, а выжигает и выжирает все на пути, словно стая саранчовая.

Воевода задумался, глядя в растерянные лица людей. Не толпа это. Люди. Простые люди со своими радостями, заботами, бедами… Но что их беды против одной, общей на всех, что свалилась на головы, ожидаемая давно, но с извечным русским «авось пронесет, прокатится мимо, минует, как сотни других городов».

Не минула беда Козельска. Как и сотни тех, других городов, что были сожжены, стерты с лица земли, словно их и не было вовсе. Даже памяти о них не осталось. Потому как не осталось тех, кто бы помнил…

Воевода поднял голову. Конь под ним, словно почуяв важность мгновения, замер как вкопанный.

– Я вам вот что скажу, люди, – произнес воевода. На этот раз негромко. Но услышали все. Тишина стояла гробовая, словно не было никого вокруг – только чирикала где-то птаха, приветствуя приход ранней весны. – Вижу я два пути, – продолжал воевода. – Первый путь таков. Нынче же мы со всем скарбом снимаемся с места, бросаем город и уходим куда глаза глядят.

Воевода выдержал паузу, обвел глазами толпу и просто сказал:

– И второй путь имеется – закрываем ворота и бьемся с Ордой, покуда все здесь не поляжем.

– А ну-ка пусти! – раздалось с помоста. – Пусти, говорю, слово хочу молвить!

Семен Васильевич рванулся из рук мужиков. Да они уже и не старались удержать – весть словно дубиной по затылку жахнула, не до мелких свар как-то сразу стало.

Семен утер рукавом юшку с лица и шагнул к краю помоста. Жутко смотрелся он сейчас с лицом, измазанным кровью, с всклокоченной бородой и горящими ненавистью глазами.

– Есть и третий путь, воевода, – сказал Семен. – Сделать как люди говорят. Поднести дары ордынскому хану да и сдаться ему на милость. Авось беда и минует?

В тишине, повисшей после произнесенного, послышался тихий, равномерный звук шагов. Толпа расступилась, пропуская отца Серафима.

– Не минует, Семен, – спокойно произнес священник, подойдя к помосту. – Орда – беда неминучая. Кочевники слова не держат, ежели дадено оно не кочевнику. Наобещают, а сдашься: захотят – зарежут, захотят – продадут как скот купцам иноземным. А коли ни то, ни другое, так до конца дней своих в невольниках у ордынцев ходить будешь.

Серафим взошел на помост, сказал тихо:

– Слазь, Семен, не смущай народ. Сходи личину умой да меч подыщи себе понадежней – прошло время кулаками махать.

Семен скрипнул зубами, но перечить не осмелился. Не произнеся более ни слова, он соскочил с помоста и нырнул в толпу. Священник кивнул Федору Савельевичу.

– Хорошо ты сказал, воевода, но не два пути у нас, а один. Нет нынче иных путей, кроме битвы, – сказал громко, не только для воеводы – и для остальных тоже. – Куда идти-то? Впереди Орда, позади – Дикое Поле, их дом родной, куда они сейчас после набега возвращаются. Велика Русь – а отступать нам отсюда некуда. Только и осталось, что биться насмерть и, ежели потребуется, голову свою сложить на земле пращуров наших. Ибо сказано в Писании: мститель за кровь сам может умертвить убийцу, лишь только встретит его… Потому не будет греха на нас, как и на любом, кто бьется насмерть с врагами за свое Отечество.

Тихий бабий плач послышался в толпе, но тут же потонул в одобрительном гудении.

– Благослови… Благослови на правое дело, отче, – слышалось все явственнее.

Воевода поднял руку. Гул толпы мало-помалу стал затихать.

– Благословишь ли ты нас, отец Серафим, на ратный труд за обиду сего времени, за землю русскую, за единоверцев наших, от руки ордынцев погибших безвременно?

Мощный голос воеводы плыл над безмолвной площадью, и вдруг все услышали, как в тон воеводиной речи словно сам собой тихо загудел вечевой колокол, будто сопровождая человеческую речь тихой, печальной песней.

Отец Серафим прислушался. Пораженная толпа затаила дыхание. Изумленные мужики стаскивали с голов шапки, бабы крестились. Странный звук продолжался еще мгновение – и угас, словно растворился в небесной синеве…

– Знак… – прошептал отец Серафим.

– Знак… – прошелестело в толпе.

Священник размашисто осенил толпу крестным знамением.

– Господь с нами, детушки! Коли судьба нам победить – победим с честью! Ну, а коль доля наша за Русь погибнуть – погибнем, да не посрамим знамени, на коем лик Христа нашего Спасителя. И да не оставит он нас ни на земли ни на небе, ибо бьемся мы не за серебро да злато, а за землю нашу, за дома наши, за церкви русские, за веру да за детей наших. Благословляю вас во имя Отца, Сына и Святаго Духа. Аминь.

Вход для пользователей

Меню