Читать онлайн Незримые фурии сердца бесплатно

Незримые фурии сердца

Джону Ирвингу в знак дружбы и восхищения

– Неужто мне одной кажется, что с каждым днем мир становится все гаже? – за завтраком спросила Мериголд, взглянув на мужа.

– Вообще-то я считаю… – начал Кристофер.

– Вопрос риторический. – Мериголд закурила сигарету, шестую за утро. – Не утруждайся ответом.

Мод Эвери. «И жаворонком, вопреки судьбе…» Вико Пресс, 1950

John Boyne

The Heart's Invisible Furies

* * *

Книга издана с согласия автора и при содействии William Morris Endeavor Entertainment и Литературного агентства Эндрю Нюрнберга.

Все права защищены. Любое воспроизведение, полное или частичное, в том числе на интернет-ресурсах, а также запись в электронной форме для частного или публичного использования возможны только с разрешения владельца авторских прав.

John Boyne by The Heart's Invisible Furies Copyright © John Boyne 2017

© Александр Сафронов, перевод, 2018

© Андрей Бондаренко, макет, дизайн обложки, 2018

© «Фантом Пресс», издание, 2018

Часть первая

Позор

1945

Кукушка в гнезде

Добрые люди Голина

Задолго до того, как стало известно, что преподобный Джеймс Монро обрюхатил двух женщин (одну в Дримолиге, другую в Клонакилти), он, встав в пресвитерии приходской церкви Богоматери Звезды Моря, заклеймил мою мать шлюхой.

Семья наша расположилась во втором ряду. Дед мой сидел ближе к проходу и носовым платком полировал бронзовую табличку с именами его родителей, привинченную к спинке передней скамьи. Он был в выходном костюме, накануне вечером отглаженном моей бабушкой, которая сейчас искривленными пальцами перебирала четки из яшмы и беззвучно шевелила губами, покуда дед не накрыл ладонью ее руку, призывая затихнуть. Справа от бабушки сидели, по ранжиру возраста и тупости, шесть моих дядьев, от темных напомаженных волос которых несло розовым маслом. Сзади было видно, что каждый следующий дядька на дюйм выше предыдущего. Изо всех сил они боролись со сном, поскольку всю ночь протанцевали, домой явились на бровях, а через пару часов отец их растолкал, чтобы идти к мессе.

В конце ряда, под десятым стоянием Крестного пути, сидела моя мать, у которой от страха перед тем, что ее ожидало, екало в животе. Она даже не осмеливалась поднять голову.

Служба, рассказывала мама, началась в обычной манере: священник пробубнил вступительную молитву, паства неслаженно пропела «Господи, помилуй». Уильям Финни, сосед маминого семейства, напыщенно прошествовал к кафедре и, откашлявшись прямо в микрофон, приступил к первому и второму литургическим чтениям, подавая каждое слово с таким драматическим накалом, словно лицедействовал на подмостках Театра Аббатства[1]. Затем отец Монро, изрядно взопревший под тяжестью одежд и безмерного гнева, восславил Господа и разрешил всем сесть, а разрумянившиеся служки метнулись на свое место, взбудораженно переглядываясь. Видимо, в ризнице они заглянули в черновик проповеди или подслушали ее репетицию, когда священник облачался в сутану. Либо попросту знали, на какую жестокость он способен, и радовались, что нынче достанется не им.

– С незапамятных времен род мой обитает в Голине, – начал отец Монро, оглядывая полторы сотни вскинутых голов и одну склоненную. – Тут ходил гадкий слушок, что семья моего прадеда жила в Бантри, но никаких подтверждений этому, слава Богу, не нашлось. – Паства откликнулась одобрительным смешком – мол, капля квасного патриотизма еще никому не вредила, – и священник продолжил: – Матушка моя, добрая женщина, любила наш приход. Она сошла в могилу, ни разу не покинув пределы Западного Корка, о чем ни секунды не жалела. Здесь живут добрые люди, говорила она. Добрые, честные католики. И я, знаете ли, не имел повода сомневаться в ее словах. До сегодняшнего дня.

По церкви пробежал шумок.

– До сегодняшнего дня, – повторил отец Монро, печально покачивая головой. – Кэтрин Гоггин здесь? – Он огляделся, словно не зная, где ее искать, хотя все шестнадцать лет каждое воскресенье мать сидела на одной и той же скамье. Тотчас к ней повернулись головы всех мужчин, женщин и детей, пришедших на службу. То есть всех, кроме моего деда, шести дядьев, упорно смотревших перед собой, и бабушки, которая потупилась одновременно с тем, как мама подняла взгляд, – этакий балансир позора. – А, вот ты где. – Священник улыбнулся и поманил мать: – Будь благонравной девицей и подойди ко мне.

Мать встала и медленно прошла к алтарю, куда прежде подходила только для причастия. Много позже она рассказывала, что лицо ее отнюдь не горело, но покрылось мертвенной бледностью. В церкви, разогретой жарким солнцем и дыханием возбужденных прихожан, было душно, и мать боялась, как бы ей не сомлеть и не грохнуться на мраморный пол, где ее оставят истлевать в назидание ровесницам. Она испуганно посмотрела на священника и, встретив его злобный взгляд, тотчас отвернулась.

– Ну прям паинька. – Отец Монро послал кривую ухмылку пастве. – Сколько тебе лет, Кэтрин?

– Шестнадцать, отче.

– Громче. Чтоб тебя слышали и добрые люди на задних скамьях.

– Шестнадцать, отче.

– Шестнадцать. Теперь подними голову и взгляни в глаза своим соседям. А также отцу и матери, которые ведут достойную христианскую жизнь и ничем не запятнали своих предков. И в глаза своим братьям, которых мы знаем как честных трудолюбивых юношей, ни одну девушку не сбивших с пути истинного. Видишь их, Кэтрин Гоггин?

– Да, отче.

– Если мне еще раз придется просить тебя говорить громче, я влеплю тебе оплеуху, и ни одна душа меня за то не осудит.

– Да, отче. – Мать прибавила голос.

– Да. Сознаешь ли ты, девица, что больше не произнесешь сие слово в церкви? Ибо венчанья у тебя не будет. Вижу, ты прижимаешь руки к своему пухлому животу. Что за секрет там спрятан?

Теперь по церкви пронесся вздох. Все, конечно, догадывались, из-за чего сыр-бор, но ждали подтверждения. Забыв о распрях, друзья переглядывались с недругами, и во всех головах уже роились презрительные слова: Уж эти Гоггины! Чего и ждать-то от этой семейки? Он еле-еле умеет расписаться, а она – та еще штучка.

– Не ведаю, отче, – сказала мать.

– Не ведаешь. Ну конечно. Ты же всего-навсего невежественная потаскушка, в ком разума не больше, чем в крольчихе. И в ком столь же крепки, добавлю, моральные устои. Вы, юные девы, – возвысив голос, священник обратился к пастве, замершей на скамьях, – взгляните на Кэтрин Гоггин и запомните, что происходит с беспутными девками, не берегущими свою честь. Они остаются с пузом, но без мужней заботы.

По церкви прокатился ропот. В прошлом году забеременела девица с острова Шеркин. Скандал был грандиозный. В позапрошлое Рождество то же самое случилось в Скибберине. Неужто теперь и Голин покроет себя подобным позором? Коли так, к вечернему чаю об этом прознает весь Западный Корк.

– Сейчас, Кэтрин Гоггин, – отец Монро взял мать за плечо, больно сдавив ей ключицу, – перед Богом, родными и всеми благочестивыми прихожанами ты назовешь имя малого, который тебя обрюхатил. Ты огласишь его имя, дабы он мог покаяться и получить Господне прощенье. Затем ты уберешься вон из нашего прихода и перестанешь марать честное имя Голина. Ты поняла?

Мать посмотрела на моего деда. Застыв, точно гранитная статуя, тот уставился на распятого Иисуса над алтарем.

– Твой несчастный отец тебе не поможет, – сказал священник, проследив за ее взглядом. – Он тебя знать не желает. Вчера он сам об этом сказал, когда пришел ко мне с постыдной вестью. И пусть никто не осудит Боско Гоггина, ибо он воспитывал детей в соответствии с католическими добродетелями, а посему не в ответе за одно гнилое яблоко в бочке здоровых. Сейчас же назови имя того щенка, Кэтрин Гоггин, назови его, дабы мы могли тебя вышвырнуть и избавиться от необходимости лицезреть твою мерзкую рожу.

Или ты не знаешь его имени? Их было так много, что наверняка не скажешь?

На скамьях недовольно загудели. Молва молвой, но последняя реплика стала явным перебором, ибо бросала тень на сыновей всех и каждого. Отец Монро, за двадцать лет поднаторевший в проповедях, умел распознать настроение аудитории и тотчас сдал назад:

– Нет, я вижу, что благопристойность в тебе еще теплится и у тебя был только один полюбовник. И ты сейчас же назовешь его имя, не то пеняй на себя.

Мать покачала головой:

– Я не скажу.

– Что такое?

– Я не скажу, – повторила она.

– Не скажешь? Не время изображать из себя скромницу, ясно? Имя, девчонка, или, вот те крест, тебя с позором вышибут из Божьего дома!

Мать подняла голову и оглядела скамьи. Это было как в кино, позже рассказывала она. Все затаили дыхание – на кого укажет обвиняющий перст? Каждая женщина молилась, чтоб прелюбодеем оказался не ее сын. Или, не дай бог, муж.

Мама уже открыла рот и, казалось, вот-вот даст ответ, но передумала и покачала головой.

– Не скажу, – тихо проговорила она.

– Так получай! – Отец Монро зашел ей за спину и наградил мощным пинком, от которого мать кубарем слетела с алтарных ступеней, но, падая, выставила перед собой руки, ибо уже тогда была готова защитить меня любой ценой. – Вон отсюда, шлюха! Уноси свой позор в другое место! Вон! В Лондоне понастроили домов с кроватями для тебе подобных! Уж там ты сможешь перед любым опрокинуться навзничь и раздвинуть ноги, дабы ублажить свою похоть!

Паства поперхнулась восторженным ужасом, мальчишки окаменели, завороженные описанной сценой. Мать поднялась с пола, а священник, багровый от негодования и еще, наверное, возбуждения, заметного тому, кто знал, куда смотреть, ухватил ее за шкирку и, капая слюной, потащил по центральному проходу. Бабушка оглянулась, но дед ущипнул ее за руку, и она снова отвернулась. Дядя Эдди, младший из шести дядьев, по возрасту ближе всех к моей матери, вскочил и заорал:

– Эй, хватит уже!

На этих словах дед тоже вскочил и ударом в челюсть уложил сына. Мать больше ничего не видела, потому что священник вышвырнул ее на церковный погост и объявил: у нее час, чтобы покинуть поселок, в котором отныне никто и никогда не произнесет имя Кэтрин Гоггин.

Мама знала, что месса продлится еще добрых полчаса, а потому неспешно поднялась с земли и направилась к своему дому, в прихожей которого ее уже, наверное, ждал упакованный чемодан.

– Китти.

Мама удивленно обернулась на голос и увидела, что к ней боязливо подходит мой отец. Пока священник тащил ее по проходу, в последнем ряду она его разглядела и, конечно, заметила, что он, к его чести, красен от стыда.

– Тебе еще мало, что ли? – Мать потрогала разбитую губу и посмотрела на кровь, испачкавшую ее неухоженные ногти.

– Я этого вовсе не хотел. Прости, что втравил тебя в беду.

– Простить? На том свете сочтемся угольками.

– Ну ладно тебе, Китти. – Этим именем он звал ее с самого детства. – Вот тут пара фунтов. – Отец сунул ей в руку зеленые ирландские купюры. – На первое время, чтоб где-нибудь обустроиться.

Мать посмотрела на деньги, потом медленно разорвала их надвое.

– Ну зачем ты так, Китти…

– Что бы тот хмырь ни говорил, я не шлюха. – Мать смяла обрывки в кулаке и швырнула их отцу в лицо: – Забери свои деньги. Склеишь и купишь нарядное платье тетушке Джин в подарок на день рождения.

– Ради бога, Китти, потише!

– Ты меня больше не услышишь. – Мать зашагала к дому, чтобы потом вечерним автобусом уехать в Дублин. – Желаю удачи.

Вот так она покинула Голин, свою родину, на которой вновь появится лишь через шестьдесят с лишним лет – на том самом погосте мы вместе будем искать могилы ее родных, отказавшихся от нее.

Билет в один конец

У нее, конечно, были кое-какие сбережения, запрятанные в носок и хранившиеся в комодном ящике. Престарелая тетка, умершая за три года до маминого позора, время от времени давала ей мелкие поручения, за которые одаривала десятипенсовиком, и в результате скопилась приличная, по меркам 1945 года, сумма в один фунт и шестьдесят пенсов. Кроме того, остались тридцать пенсов из денег, подаренных к первому причастию, и сорок – на конфирмацию. Мать никогда не была транжирой. Запросы ее были невелики, и потом, о существовании некоторых вещей, которые могли бы ей понравиться, она просто не знала.

Как и ожидалось, в прихожей стоял аккуратно упакованный чемодан, увенчанный поношенным пальто и шляпкой, которые мать переложила на диванный подлокотник, рассудив, что наденет их в дорогу, а воскресную одежду побережет до Дублина. Денежный носок был на месте и тщательно сберегал свою тайну, как мать сохраняла свою до вчерашнего вечера, когда моя бабушка без стука вошла в ее спальню и увидела, что дочь в расстегнутой блузке стоит перед зеркалом, оглаживает выпуклый живот, а на лице ее смесь страха и восхищения.

Старый пес, лежавший на подстилке возле камина, поднял голову и протяжно зевнул, но, вопреки обыкновению, не завилял хвостом и не подошел, надеясь, что его приласкают или похвалят.

Мать прошла в свою комнату и огляделась – что еще взять с собой. Книги, но она все их уже прочла, и потом, в конце пути будут и другие книги. Фарфоровую статуэтку святой Бернадетт, стоявшую на прикроватной тумбочке, мать зачем-то (наверное, чтоб позлить родителей) повернула лицом к стене. В музыкальной шкатулке, некогда бабушкиной, хранились всякие безделушки и украшения; мама стала их перебирать, поглядывая на балерину, исполнявшую пируэты под мелодию «Эсмеральды» Пуни, но потом решила, что все это из другой жизни, и решительно захлопнула крышку, от чего танцовщица сложилась пополам и сгинула.

Все хорошо, думала мама, навсегда покидая дом. Возле почты она уселась на жухлую траву и дождалась автобуса, в котором заняла место на заднем сиденье у открытого окна и всю дорогу по каменистой равнине размеренно дышала, унимая тошноту; проехали Баллидехоб и окраину Липа, потом Бандон и Иннишаннон, а затем свернули на север к Корк-Сити, где она никогда не бывала и где, по словам ее отца, полным-полно картежников, протестантов и пьяниц.

В кафе на набережной Лэвиттс мать истратила два пенса на тарелку томатного супа и чашку чая, а затем берегом Ли прошла к площади Парнелл, где за шесть пенсов купила билет до Дублина.

– Туда-обратно – десять пенсов. – Водитель порылся в сумке, набирая сдачу. – Можешь сэкономить.

– Обратно мне не надо. – Мать аккуратно спрятала билет в кошелек, намереваясь сохранить эту вещественную памятку, на которой черными жирными цифрами была проставлена дата начала ее новой жизни.

Неподалеку от Баллинколлига

Автобус тронулся, и какой-нибудь слабак запаниковал бы, но только не моя мать, пребывавшая в твердом убеждении, что все шестнадцать лет, пока с ней говорили свысока, пренебрегали ею и умаляли ее перед братьями, она шла к этой минуте независимости. Совсем еще девчонка, она уже смирилась со своим интересным положением, которое, по ее словам, впервые осознала в бакалее Дейви Талбота: стояла возле башни из ящиков с апельсинами и вдруг почувствовала, как моя еще не сформировавшаяся ножка легонько пнула ее в мочевой пузырь, – вроде бы просто колика, но мать поняла, что это – я. У нее не было и мысли о подпольном аборте, хотя среди поселковых девушек ходила молва о вдовице из Трали, которая с помощью английской соли, вакуумных мешков и щипцов творила всякие ужасы. За шесть шиллингов, говорили девушки, через пару часов от нее выходишь похудевшей на три-четыре фунта. Нет, мать знала точно, что ей делать после моего рождения. Надо было лишь дождаться моего появления на свет, чтобы привести в действие План.

Дублинский автобус был почти полон, и парень со старым порыжелым чемоданом, вошедший на первой остановке, огляделся в поисках свободного места. На секунду он задержался возле матери, которая почувствовала его буравящий взгляд, но головы не подняла – вдруг это какой-нибудь знакомец ее родных, который уже наслышан о ее позоре и хочет сказать гадость ей в лицо. Однако парень молча прошел дальше. Автобус уже проехал миль пять, когда он вернулся и, указав на свободное место рядом с матерью, спросил:

– Можно?

– А что, сзади нет мест? – Мать посмотрела в хвост автобуса.

– Там сосед ест бутерброды с яйцом, от запаха просто мутит.

Мать пожала плечами и, подобрав полу пальто, окинула незнакомца быстрым взглядом: твидовый костюм, приспущенный галстук, в руках кепка. Года на два старше ее, лет восемнадцати-девятнадцати. Мама была, как тогда говорили, «смазливой», но беременность вкупе с утренними драматическими событиями не располагала ее к флирту. Поселковые парни не раз пытались закрутить с ней любовь, но ее это ничуть не интересовало, и она заслужила репутацию «честной», ныне разлетевшуюся вдребезги. Про иных девиц говорили, что стоит лишь чуток их раззадорить, и они что надо сделают, что надо покажут и куда надо поцелуют, но Кэтрин Гоггин не такая. Мать знала, что весть о ее позоре ошарашила парней и кое-кто из них сокрушался, что в свое время не поднажал как следует. Теперь они станут говорить, что она всегда была потаскухой, и ее это ранило, поскольку общим с порождением грязных мужских фантазий у нее было только имя.

– Славный, однако, денек, – сказал парень.

Мать повернулась к нему:

– Что, простите?

– Денек, говорю, славный. Для этой поры совсем неплохо.

– Да, наверное.

– Вчера дождило, а на сегодня вообще обещали ливень. И нате вам – никаких ливней. Красота.

– Вы увлекаетесь погодой, что ли? – Мать и сама расслышала сарказм в своем тоне, но ей было все равно.

– Для меня это естественно. Я вырос на ферме.

– Я тоже. Отец вечно смотрел в небо и вечерами принюхивался к воздуху – мол, что сулит завтрашний день? А в Дублине, говорят, всегда дождь. Это правда?

– Я думаю, скоро узнаем. Вам до конца?

– Не поняла?

Парень покраснел от горла до кончиков ушей, причем впечатляла быстрота этой метаморфозы.

– Вы едете до Дублина или выйдете раньше? – поспешно поправился он.

– Хотите пересесть к окну? – спросила мать. – Да? Пожалуйста, мне все равно, где сидеть.

– Нет-нет, я просто так спросил. Мне и здесь хорошо. Если только вы не собираетесь угоститься бутербродом с яйцом.

– У меня вообще нет еды. К сожалению.

– В моем чемодане лежит кусок буженины. Могу вам отрезать, если хотите.

– Я не смогу есть в дороге. Стошнит.

– Позвольте узнать ваше имя?

Мать помешкала:

– А на что вам?

– Чтоб обращаться к вам по имени, – сказал парень.

Только сейчас мать разглядела, какой он симпатичный.

Лицо прямо девичье, рассказывала она. Чистая кожа, не познавшая унижения бритвой. Длинные ресницы. Непослушные светлые пряди, падающие на лоб и глаза. Что-то в его облике говорило, что он не представляет никакой угрозы, и мать наконец смягчилась, отбросив настороженность.

– Кэтрин, – сказала она. – Кэтрин Гоггин.

– Рад знакомству. А я Шон Макинтайр.

– Вы из Дублина, Шон?

– Нет, я живу неподалеку от Баллинколлига. Слыхали о таком?

– Слышала, но бывать не бывала. По правде, я вообще нигде не бывала.

– Ну вот, теперь побываете. В Большом чаде.

– Да, побываю. – Мать посмотрела на проплывавшие за окном поля, на ребятишек, которые скирдовали сено и, подпрыгивая, махали автобусу.

– Часто туда-сюда скачете? – помолчав, спросил Шон.

– Что я делаю? – нахмурилась мать.

– Я про Дублин. – Шон схватился за лицо, и сам, видимо, недоумевая, почему всякий раз что-нибудь да ляпнет. – Вам часто приходится туда-сюда ездить? У вас там родственники?

– У меня ни одной знакомой души за пределами Западного Корка. Еду в полную неизвестность. А вы?

– Я там никогда не бывал, но вот дружок мой месяц назад туда отправился и тотчас получил работу в пивоварне Гиннесса. Говорит, и для меня местечко найдется.

– Работники-то, поди, не просыхают.

– Нет, там с этим строго. Начальство и все такое. Мастера следят, чтоб никто не присосался к портеру. Приятель вот говорит, там дуреешь от одного только запаха хмеля, ячменя и дрожжей. Этим запахом, говорит, пропитаны все окрестные улицы и тамошние жители ходят точно поддатые.

– Значит, напиваются задарма, – сказала мама.

– Друг говорит, через пару дней к запаху привыкаешь, но сперва мутит здорово.

– Мой папаша обожает «Гиннесс». – Мать припомнила горький вкус напитка из бутылки с желтой этикеткой – иногда отец ее приносил пиво домой, и однажды она втихаря его отхлебнула. – Вечером по средам и пятницам он в пабе как часы. В среду позволяет себе только три пинты и приходит домой не поздно, но уж в пятницу напивается вдрызг. Домой заявляется часа в два ночи, будит мать и требует, чтоб ему подали сосиски и кровяную колбасу. А если мама откажет, дерется.

– У моего папани всю неделю пятница, – сказал Шон.

– Потому вы и решили уехать?

Шон пожал плечами, долго молчал и наконец ответил:

– Отчасти. По правде, дома у нас маленько неспокойно. Лучше было уехать.

– А почему неспокойно? – заинтересовалась мать.

– Знаете, я бы оставил это при себе, если вы не против.

– Конечно. Не мое собачье дело.

– Не в том смысле.

– Я знаю. Все нормально.

Шон хотел что-то сказать, но ему помешал мальчуган в индейском головном уборе: парнишка стал взад-вперед носиться по проходу, издавая боевые кличи, от которых содрогнулся бы и глухой. Если пацана не уймут, рявкнул водитель, автобус развернется назад в Корк и черта лысого кто получит свои деньги обратно.

– А что вас, Кэтрин, погнало в столицу? – спросил Шон, когда порядок восстановился.

– Я скажу, если обещаете не поносить меня. – Мать вдруг почувствовала, что этому незнакомцу можно довериться. – Сегодня я уже наслушалась злых слов, и, честно говоря, у меня нет сил для новой порции.

– Вообще-то я стараюсь избегать злословья, – ответил Шон.

– Я жду ребенка. – Без тени смущения мать посмотрела ему прямо в глаза. – Но мужа, который поможет его вырастить, не имеется. Излишне говорить, какая буча поднялась. Мать с отцом выгнали из дома, а священник велел навеки убраться вон, дабы не марать поселок.

Шон кивнул, однако теперь, несмотря на щепетильность темы, не покраснел.

– Такое, видимо, случается, – сказал он. – Все мы не без греха.

– Вот он безгрешен. – Мать показала на свой живот. – Во всяком случае, пока что.

Шон улыбнулся и перевел взгляд на дорогу; оба надолго замолчали – может, задремали или только притворились спящими, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Как бы то ни было, прошло больше часа, прежде чем мать вновь посмотрела на своего спутника и легонько коснулась его руки.

– Ты что-нибудь знаешь о Дублине? – спросила она. Видимо, до нее дошло: она же понятия не имеет, что ей делать и куда идти по прибытии на место.

– Я знаю, где находится Дойл Эрен[2], знаю, что Лиффи протекает через центр города, а универмаг «Клери» расположен на большой улице имени Дэниела О'Коннелла[3].

– Такая улица есть в любом графстве.

– Верно, как и Торговая и Главная.

– А еще Мостовая.

– И Церковная.

– Избави бог от Церковных улиц. – Мама рассмеялась, Шон тоже – юная парочка веселилась собственной крамоле. – За это я попаду в ад, – сказала мать, отсмеявшись.

– Все мы туда попадем. Уж я-то в самое пекло.

– Почему это?

– Потому что я плохой. – Шон подмигнул, и мать снова рассмеялась.

Ей захотелось в туалет, и она подумала, сколько еще терпеть до остановки. Позже мама рассказывала, что за все время ее знакомства с Шоном это был единственный момент, когда ее вроде как к нему потянуло. Мать представила, что из автобуса они выйдут влюбленной парой, через месяц поженятся и будут растить меня как своего общего ребенка. Что ж, мечта сладкая, но она не осуществилась.

– Что-то не похож ты на плохого парня, – сказала мать.

– Ты меня не видела, когда я разойдусь.

– Ладно, учту. А расскажи о своем друге. Сколько он, говоришь, живет в Дублине?

– Уж больше месяца.

– Давно его знаешь?

– Давненько. Познакомились пару лет назад, когда его отец купил ферму по соседству с нами, и с тех пор мы не разлей вода.

– Наверное, так, раз он подыскал тебе работу. Многие думают только о себе.

Шон кивнул, посмотрел в пол, затем – на свои ногти, потом – в окно.

– Портлаоз, – прочел он мелькнувшую вывеску. – Подъезжаем.

– У тебя есть братья или сестры, которые будут по тебе скучать? – спросила мама.

– Нет, я единственный ребенок. После меня мама больше не могла рожать, и отец ей этого не простил. Гуляет, знаешь, налево. У него несколько любовниц, но никто ему слова не скажет, потому как священник наш заявил, что мужчине потребна многодетная семья, а бесплодное поле никто не возделывает.

– Надо же, какая прелесть, – усмехнулась мама, но Шон нахмурился. Плохой-то плохой, однако потешаться над церковниками он не привык.

– А у меня шесть братьев, – помолчав, сказала мать. – У пятерых в башке солома вместо мозгов. А самый младший, Эдди, с кем я хоть как-то общаюсь, готовится стать священником.

– Сколько ему лет?

– Семнадцать, он на год старше меня. В сентябре поедет в семинарию. Не думаю, что ему это в радость, поскольку он жуткий бабник, уж я-то знаю. Он, понимаешь, самый молодой, а ферму уже поделили два старших брата, два средних станут учителями, пятый ни на что не годен – у него мозги набекрень, и потому для Эдди ничего другого не остается. – Мать вздохнула. – Все, конечно, ужасно всполошились, а я теперь ничего не увижу. В смысле, его приезды на каникулы, семинаристскую форму, его возведение в сан епископа. Как думаешь, падшие женщины могут посылать письма своим братьям-семинаристам?

– Об этом я ничего не знаю, – покачал головой Шон. – Можно один вопрос, Кэтрин? Но если не захочешь отвечать, пошли меня ко всем чертям.

– Ладно, валяй.

– А отец ребенка не желает… так сказать, разделить ответственность?

– Он считает, что уже разделил. И вне себя от радости, что я убралась с глаз долой. Если б всплыло, кто он такой, случилось бы смертоубийство.

– И ты совсем не обеспокоена?

– Из-за чего?

– Как справишься сама.

Мать улыбнулась. Мелькнула мысль, приживется ли в огромном Дублине такой простодушный, добрый и даже слегка наивный парень.

– Конечно, я обеспокоена, – сказала мама. – До одури. Но еще и взбудоражена. Мне претило жить в Голине. Это к лучшему, что я уехала.

– Я тебя понимаю. Западный Корк творит с тобой черт-те что, если в нем задержаться.

– А как зовут твоего приятеля? Того, что в «Гиннессе»?

– Джек Смут.

– Смут?

– Да.

– Ужасно странная фамилия.

– Кажется, в родне у них голландцы. В смысле, когда-то были.

– Как думаешь, он смог бы найти работу и для меня? Может, что-нибудь в конторе.

Шон отвел взгляд и прикусил губу.

– Не знаю, – проговорил он. – Не буду лукавить, мне бы не хотелось его просить, потому что он уже постарался найти место мне, хоть сам там без году неделя.

– Да, конечно, я не подумала, – сказала мать. – Ведь я и сама могу туда сходить, если ничего другого не подвернется. Сооружу и повешу на шею плакат: «Честная девушка ищет работу. Где-то через полгодика понадобится отпуск». Что, шутка неудачная?

– Пожалуй, тебе нечего терять.

– Как по-твоему, в Дублине много работы?

– Я уверен, место ты будешь искать недолго. Ты же такая… такая…

– Какая?

– Симпатичная. – Шон поежился. – А работодателям это нравится, правда? Уж продавщицей-то всегда станешь.

– Продавщицей… – задумчиво покивала мать.

– Да, продавщицей.

– Наверное, я смогла бы.

Три утенка

На мамин взгляд, Джек Смут и Шон Макинтайр отличались как небо и земля, и было странно, что они такие добрые друзья. Шон – дружелюбный и открытый почти до глупости, Смут – мрачный, замкнутый и, как выяснилось, склонный к затяжным периодам раздумий и самокопания, порой ввергавшим его в безысходность.

– Мир ужасен, – поделился он с матерью через пару недель их знакомства. – Нам крупно не повезло, что мы появились на свет.

– Однако солнышко-то светит, – улыбнулась мама. – Уже что-то.

По приезде в Дублин Шон заерзал на сиденье, уставившись на незнакомые улицы, невиданно широкие и тесно застроенные домами. Едва автобус остановился на набережной Астон, он тотчас схватил свой чемодан с багажной полки и потом нетерпеливо ждал, когда передние пассажиры соберут свои вещи. И вот наконец он выбрался наружу и стал беспокойно озираться, но вскоре расплылся в счастливой улыбке, на другой стороне улице увидев человека, который вышел из небольшого зала ожидания, соседствовавшего с универмагом «Макбирни».

– Джек! – завопил Шон, чуть не поперхнувшись от радости встречи с другом, который был на год-другой старше его. Пару секунд они, ухмыляясь, смотрели друг на друга, потом обменялись крепким рукопожатием, а затем Смут, пребывавший в редком веселом настроении, сорвал с Шона кепку и ликующе подбросил ее в воздух.

– Ты все-таки это сделал! – крикнул он.

– А ты во мне сомневался?

– Слегка. Вдруг, думаю, буду тут стоять как О'Донованов осел.

Мама, уже отдышавшаяся после автобусной духоты, подошла к ним ближе. Не ведая о плане, созревшем где-то между Ньюбриджем и Рэткулом, Смут не обратил на нее внимания и продолжил разговор с другом:

– А что твой отец? Ты…

– Джек, это Кэтрин Гоггин. – Шон показал на мать, старавшуюся быть как можно неприметнее. Смут недоуменно уставился на нее.

– Привет, – сказал он не сразу.

– Мы познакомились в автобусе, – пояснил Шон. – Сидели рядом.

– Ах вон что. Приехала навестить родных?

– Не совсем, – ответила мать.

– У Кэтрин возникли небольшие сложности, – сказал Шон. – Родители бесповоротно выгнали ее из дома, вот она и решила попытать счастья в Дублине.

Смут подпер языком щеку и задумчиво покивал. Мать легко представила, как на фабричном дворе этот темноволосый (полная противоположность Шону) широкоплечий крепыш таскает пивные бочки, пошатываясь от одуряющей вони хмеля и ячменя.

– Пытаются многие, – наконец сказал он. – Шансы, конечно, есть. У кого не выходит, те отправляются за море.

– В детстве мне было видение, что если когда-нибудь я ступлю на корабль, он потонет и я вместе с ним, – на ходу сочинила мать, ибо никакие видения ее не посещали, и она придумала небылицу ради исполнения их совместного с Шоном плана. Раньше-то она ничуть не боялась, пояснила мне мама, но теперь перспектива остаться одной в большом городе ее пугала. Смут ничего не ответил, только одарил ее презрительным взглядом.

– Ну что, пошли? – обратился он к Шону и, засунув руки в карманы пальто, кивнул матери – мол, бывай здорова. – Заглянем на квартиру, а потом где-нибудь перекусим. За весь день я съел только сэндвич и готов умять небольшого протестанта, если его слегка приправят подливой.

– Отлично. – Подхватив чемодан, Шон двинулся вслед за другом, а за ним хвостом пристроилась мать – этакий выводок взволнованных утят. Через пару шагов Смут оглянулся и нахмурился, Шон и мать остановились и поставили чемоданы на землю. Глянув на них как на чокнутых, Смут зашагал дальше, и пара тотчас продолжила движение. Смут развернулся и недоуменно подбоченился.

– Я чего-то не понимаю? – спросил он.

– Послушай, Джек, бедолага одна на всем белом свете, – сказал Шон. – Работы нет, денег в обрез. Я обещал, что пару дней, пока не осмотрится, она поживет у нас. Ты же не против, нет?

Смут молчал, на лице его отразилась досада, смешанная с возмущением. Может, сказать, что все в порядке, дескать, она никого не хочет обременять, и распрощаться? – подумала мать. Но Шон был так добр к ней, и потом, куда еще ей идти? Она даже не знает, в какой стороне центр города.

– Вы уж сто лет как знакомы, верно? – сказал Смут. – Разыгрываете меня?

– Нет, Джек, мы познакомились в автобусе, честное слово.

– Погоди-ка… – Смут сощурился на мамин живот, уже заметно округлившийся. – Ты… того, да?

Мама закатила глаза:

– Пожалуй, дам объявление в газету, раз уж нынче мой живот вызывает столь жгучий интерес.

– Вот оно что. – Смут помрачнел. – Это как-то связано с тобой, Шон? И ты притащил сюда свою проблему?

– Да нет же! Говорю, мы только-только познакомились. В автобусе оказались рядом, больше ничего.

– И я уже была на пятом месяце, – добавила мама.

– Коли так, зачем нам эта обуза? – И Смут кивнул на ее левую руку: – Кольца-то, вижу, не имеется.

– Нет, и теперь вряд ли появится, – ответила мать.

– Решила захомутать Шона, да?

Мать задохнулась от смеха и обиды.

– Вовсе нет. Сколько тебе повторять, что мы только что познакомились? Я не кладу глаз на тех, с кем разок прокатилась в автобусе.

– Однако легко просишь их об услуге.

– Джек, она совсем одна, – тихо сказал Шон. – Мы же с тобой знаем, каково это, правда? Я думаю, капля христианского милосердия нам не повредит.

– Да пошел ты со своим Боженькой! – окрысился Смут, а мать, хоть и сильная духом, побледнела, ибо у них в Галине к такому богохульству не привыкли.

– Всего на пару дней, – не унимался Шон. – Пока она что-нибудь не подыщет.

– Да квартира-то совсем крохотная, рассчитана на двоих, – упавшим голосом сказал Смут. Он долго молчал, потом пожал плечами и уступил: – Ладно, идем. Похоже, мое мнение никого не интересует, и я покоряюсь. На пару дней, говоришь?

– Не дольше, – кивнула мама.

– Пока не устроишься?

– И тотчас съеду.

Смут хмыкнул и, не оглядываясь, зашагал вперед. Мать понимала, что в иных обстоятельствах друзья шли бы рядом, неумолчно болтая о доме и пивоварне. Но теперь Смут выказывал свое неудовольствие, чем расстроил Шона до крайности.

Квартира на Четэм-стрит

На мосту через Лиффи мать, перегнувшись через перила, посмотрела на грязный зеленовато-бурый поток, столь целеустремленно спешивший к Ирландскому морю, словно желал как можно скорее распрощаться с церковниками, пабами и политикой. Учуяв смрад, мама скривилась и заявила, что этой реке далеко до чистых вод Западного Корка.

– В наших ручьях можно мыть голову, – сказала она. – Многие так и делают. По субботам братья мои ходили на ручей, что течет на задах нашей фермы, и одним куском мыла вшестером так отмывались, что сияли как новенькие. Однажды там застукали Мэйси Хартуэлл, которая за ними подглядывала, и папаша выпорол мерзавку – за интерес к мужским причиндалам.

– Интерес, он всегда обоюдный. – Смут выплюнул и затоптал окурок.

– Прекрати, Джек, – одернул друга Шон, и мать растроганно подумала, что не хотела бы стать причиной искреннего огорчения, прозвучавшего в его голосе.

Смут слегка устыдился:

– Да шучу я.

– Ха-ха, – откликнулась мама.

Смут покачал головой и зашагал дальше, а мать разглядывала столицу, о которой столько слышала. Тут, говорили, засилье шлюх и атеистов, а на деле город очень похож на Голин, только машин больше, дома выше и народ одет лучше. Правда, на родине сплошь работяги с женами и детьми. Нет богатых и нет бедных, и жизнь стабильна, ибо одни и те же сотни фунтов ходят по неизменному кругу: с фермы в бакалею, из конверта с жалованьем – в пивную. А здесь вон щеголи с ухоженными усиками, одетые в темные костюмы в узкую полоску, разряженные дамы, докеры и матросы, продавщицы и железнодорожники. Вон к Четырем судам поспешает адвокат в черной поплиновой мантии, парусом вздувшейся под ветром, грозящим сорвать белый завитой парик. А навстречу ему выписывают кренделя два молоденьких хмельных семинариста, следом топают совершенно черный малыш и – вот уж невидаль! – мужик в женском платье. Эх, заснять бы их! В Западном Корке все бы очумели! На перекрестке мать глянула вдоль О'Коннелл-стрит и посредине ее увидела высокую дорическую колонну, увенчанную гранитной статуей, надменно задравшей нос, дабы не чуять вони своих подданных.

– Это колонна Нельсона? – Мать ткнула пальцем, спутники ее посмотрели на памятник.

– Она самая, – ответил Смут. – Откуда ты знаешь?

– Я училась не в амбарной школе. К твоему сведению, я умею расписываться. И считать до десяти. Колонна-то красивая, правда?

– Груда старых камней, знаменующих очередную победу англичан, – сказал Смут, не обратив внимания на подначку. – По мне, так этого засранца надо отправить восвояси. Уж двадцать с лишним лет, как мы добились независимости, а этот норфолкский мертвец по-прежнему с высоты следит за каждым нашим шагом.

– По-моему, с колонной город краше, – сказала мама только ради того, чтоб позлить Смута.

– Ага, как и с тобой.

– А то.

– Ну флаг тебе в руки.

В тот раз мать не разглядела памятник вблизи, поскольку путь их лежал в другую сторону – по Уэстморленд-стрит мимо парадных ворот Тринити-колледжа, под аркой которых толпились юные красавцы в нарядных одеждах. По какому праву они там, куда ей дорога навеки заказана? – завистливо подумала мама.

– Скопище паршивых задавак, – сказал Шон, проследив за ее взглядом. – И все, конечно, протестанты. Джек, ты с кем-нибудь из них знаком?

– Со всеми абсолютно, – ответил Смут. – Каждый вечер на совместных ужинах мы пьем за здоровье короля и воспеваем великого Черчилля.

Мать почувствовала, как в ней закипает досада. Она не напрашивалась, Шон сам пригласил пожить у них, мол, христианское милосердие и все такое, вроде обо всем договорились, так чего Смут злится? В конце Графтон-стрит они свернули направо и оказались на Четэм-стрит, где Смут подошел к маленькой рыжей двери, соседствовавшей с пабом, и достал из кармана медный ключ.

– Слава богу, хозяин, мистер Хоган, тут не живет, – сказал он. – По субботам он забирает квартплату, но в дом не заходит и говорит только о чертовой войне. Он за немцев. Хочет, чтоб они отыгрались. Якобы было бы справедливо, если б англичанам переломили хребет. «Ну а кто стал бы следующей жертвой?» – спрашиваю я долбаного кретина. Мы бы и стали. К Рождеству маршировали бы гусиным шагом по Генри-стрит и, вскинув руки, орали «хайль Гитлер». Теперь до этого, конечно, не дойдет, тем более что заваруха почти закончилась. – Смут посмотрел на маму и добавил: – Между прочим, за квартиру я плачу три шиллинга в неделю.

Мать намек поняла, но промолчала. В неделе семь дней, стало быть, пять пенсов в день. За три дня – пятнадцать пенсов. Что ж, это по-божески, решила она.

– Фото за пенни! – выкрикивал парень с фотоаппаратом не шее, появившийся на улице. – Фото за пенни!

– Шон, смотри! – Мать дернула его за рукав. – В Голине у одного отцова приятеля был фотоаппарат. Ты когда-нибудь фотографировался?

– Нет.

– Давай снимемся? – радостно предложила мама. – Отметим наш первый день в Дублине.

– Только деньги тратить, – пробурчал Смут.

– По-моему, будет хорошая память. – Шон подозвал парня и вручил ему пенс. – Давай, Джек, иди к нам.

Мать стояла рядом с Шоном, но Смут локтем ее отпихнул, и она раздраженно на него посмотрела как раз в тот момент, когда щелкнул затвор фотокамеры.

– Будет готово через три дня, – уведомил парень. – Говорите адрес.

– Доставь прямо сюда, – сказал Смут. – Вон, брось в почтовый ящик.

– Мы получим только одну фотографию? – спросила мама.

– Пенс за штуку. Хотите вторую – доплачивайте.

– Хватит и одной. – Мать отвернулась и пошла к двери, уже открытой Смутом.

Из прихожей в отваливающихся желтых обоях наверх уходила лестница без перил, такая узкая, что подняться по ней можно было только гуськом. Мама подхватила свой чемодан, но Шон его забрал и подтолкнул ее следом за Смутом:

– Иди посередке. А то не дай бог грохнешься и навредишь ребенку.

Мама благодарно улыбнулась и, поднявшись по лестнице, вошла в комнатку с цинковой ванной и рукомойником в углу и невиданно огромной тахтой у стены. Оставалось загадкой, как ее сумели протащить по лестнице. Тахта выглядела столь мягкой и уютной, что хотелось рухнуть в ее объятья, притворившись, будто вообще не было событий последних суток.

– Ну вот, всё, что есть. – Смут огляделся горделиво и несколько смущенно. – Вода идет когда ей вздумается и только холодная, весь измудохаешься, покуда нацедишь ведро, чтоб помыться в ванне. Нужду справляешь в соседних пабах. Только надо делать вид, будто кого-то ждешь, не то выгонят взашей.

– Скажите, мистер Смут, все эти ваши «засранец», «долбаный», «измудохаешься» мы будем слышать постоянно? – с улыбкой спросила мать. – Вообще-то мне все равно, просто хотелось бы знать, к чему быть готовой.

– Тебе не нравится, как я говорю, Китти? – вытаращился Смут, и мамина улыбка мгновенно угасла.

– Не называй меня так. Меня зовут Кэтрин, заруби себе.

– Раз тебя это так задевает, Китти, я постараюсь быть джентльменом и послежу за своей долбаной речью. Ведь теперь у нас в доме… – Смут выдержал паузу и выразительно кивнул на мамин живот, – леди.

Мать сглотнула, готовясь его отбрить, но промолчала – как-никак он предоставил ей кров.

– Отличная квартира, – сказал Шон, желая разрядить обстановку. – Очень уютная.

– И впрямь, – усмехнулся Смут.

«Как же мне заслужить его расположение?» – подумала мама, но ничего не пришло на ум.

– Боюсь, вышла ошибка, – наконец сказала она, глянув на односпальную кровать, видневшуюся за приоткрытой дверью в смежную комнату. – Втроем тут не разместиться. Мистер Смут занимает спальню, а тахта, как я понимаю, предназначалась Шону. Я не вправе лишать его места.

Шон молчал, уставившись в пол.

– Мы с тобой ляжем валетом, – Смут глянул на друга, багрового от смущения, – Китти устроится на тахте.

Возникла жуткая неловкость, рассказывала мама. Текли минуты, безмолвная троица стояла столбом.

– А что, никто не проголодался? – наконец спросила мама, радостно ухватившись за мысль, маячившую на задворках сознания. – Пожалуй, с моими капиталами я осилю ужин на троих, дабы выразить свою благодарность.

Может, журналистом

Две недели спустя, в день, когда весть о самоубийстве Адольфа Гитлера достигла Дублина, мать вошла в дешевый ювелирный магазин на Коппингер-роу и купила золотое обручальное кольцо, простенькое, с крохотным камушком. Она так и не съехала с квартиры на Четэм-стрит, однако достигла некоторого взаимопонимания с Джеком Смутом, который не то чтобы смирился с ее присутствием, но как будто его не замечал. Стараясь быть полезной, мать прибиралась в квартире и на свои небольшие сбережения покупала еду, чтобы накормить вернувшихся с работы парней. Шон тоже получил место в пивоварне, однако был им не особенно доволен.

– Полдня туда-сюда таскаю мешки с хмелем, – поведал он однажды вечером, отмокая в ванне.

Спиной к нему, мама сидела на кровати в соседней комнате, оставив дверь приоткрытой, чтоб можно было разговаривать. Комната казалась ей странной. Абсолютно голые стены, только крест святой Бригитты и фотография папы Пия XII, к которой присоседился снимок, сделанный в день приезда. Фотограф оказался никудышный: Шон, правда, улыбался, но Смут глядел зверем, а мама вообще не полностью вошла в кадр и раздраженно смотрела на Джека, ее отпихнувшего. В единственном комоде вперемешку лежала одежда обоих парней, словно их не заботило, кто чью вещь наденет. Кровать была узкой даже для одного, не говоря уж о том, чтобы спать в ней валетом. Неудивительно, думала мама, что по ночам из спальни доносятся странные звуки. Наверное, бедняги мучительно пытались уснуть.

– Плечи в синяках, спина стерта, а голова просто раскалывается от тамошних запахов, – сказал Шон. – Надо поскорее искать другую работу, долго я так не выдержу.

– Но Джеку там, похоже, нравится.

– Значит, он крепче меня.

– А чем бы ты хотел заняться?

Шон надолго замолчал, слышался только плеск воды. Вот интересно, не хотелось ли матери украдкой глянуть на голого молодого парня или бесстыдно подойти к нему и предложить искупаться вместе? Ведь он был с ней ласков и чертовски хорош собой – так, по крайней мере, она говорила. Поди удержись от подобных фантазий.

– Не знаю, – наконец ответил Шон.

– А мне показалось, что знаешь.

– Да есть одна мыслишка. – Шон как будто смутился. – Вот только не уверен, гожусь ли я для этого.

– Ну так скажи.

– Смеяться не будешь?

– Поглядим. Вообще-то я смешливая.

– Есть всякие газеты, – помолчав, сказал Шон, – ну, там, «Айриш таймс» или «Айриш пресс». Мне кажется, я мог бы для них что-нибудь писать.

– Что – что-нибудь?

– Ну, скажем, новости. Дома я немного пописывал. Рассказы там и прочее. Накропал пару стишков. Дрянных, но тем не менее. Думаю, я бы набил руку, если б мне дали шанс.

– В смысле, стать журналистом?

– Ну да, наверное. Глупо, да?

– Что ж тут глупого? Кто-то должен этим заниматься, правда?

– Джеку идея не нравится.

– Ну и что? Он тебе не жена, верно? Ты сам принимаешь решения.

– Я не уверен, что меня возьмут. Но Джек тоже не хочет вечно оставаться в пивоварне. Он мечтает о собственном пабе.

– Вот чего не хватает Дублину. Еще одного паба.

– Не здесь. В Амстердаме.

– Где? – изумилась мама. – Чего вдруг его туда понесло?

– Наверное, сказываются голландские корни. Он там никогда не был, но слышал много хорошего об этом городе.

– Что именно?

– Там все иначе, нежели в Ирландии.

– Тоже мне новость! Ну каналы и всякое такое, да?

– Не только это.

Шон надолго смолк, и мама встревожилась – может, он там уснул и захлебнулся?

– У меня тоже есть кое-какие новости, – сказала она, надеясь, что Шон откликнется. А то, хочешь не хочешь, придется на него взглянуть.

– Ну выкладывай.

– Завтра утром иду на собеседование.

– Да что ты?

– Вот так вот.

Шон опять заплескался, намыливаясь крохотным брусочком мыла, который давеча мать удачно отхватила на развале и презентовала Смуту – в знак благодарности за постой и как намек, что ему пора помыться.

– Молодчина! А что за работа?

– В парламенте.

– Где?

– В парламенте. На Килдар-стрит. Там, знаешь, такое здание…

– Я знаю, что такое парламент, – рассмеялся Шон. – Просто я удивлен, вот и все. А что за работа? Ты станешь депутатом? Или впервые наш премьер-министр будет женского пола?

– Там нужна официантка в буфет. В одиннадцать я встречаюсь с миссис Хеннесси, которая решит, гожусь ли я им.

– Что ж, новость хорошая. Как думаешь, ты…

В скважине скрежетнул ключ, открывший дверь лишь со второй попытки, затем послышались шаги; чтобы Смут ее не заметил, мать отсела чуть глубже в комнату, уставившись на трещину в стене, похожую на русло реки Шаннон.

– Вот ты где. – Голос Смута прозвучал удивительно мягко. – Приятно, когда тебя встречают в этаком виде.

– Джек! – оборвал друга Шон, тон его был непривычно резок. – Здесь Кэтрин.

Мать развернулась к двери, и взгляд ее, рассказывала она, заметался с мускулистого безволосого торса Шона под мыльной водой на физиономию Смута, с каждой секундой все больше мрачневшую. Не вполне понимая, в чем напортачила, мать снова отвернулась, пряча свое пылающее лицо.

– Привет, Джек, – весело сказала она.

– Здорово, Китти.

– Отмаялся на каторге?

Смут не ответил, в комнате повисло молчание, и маму прямо подмывало обернуться и узнать, что там происходит. Никто не произнес ни слова, но было полное впечатление, что приятели разговаривают взглядами. Наконец раздался голос Шона:

– Кэтрин сказала, что завтра у нее собеседование. Речь о работе в парламентском буфете, представляешь?

– Я могу представить ее где угодно, – сказал Смут. – Всё так, Китти? Ты вступаешь в ряды работниц? Зуб даю, твоим следующим шагом станет объединение Ирландии.

– Если произведу хорошее впечатление и понравлюсь начальнице, я, будем надеяться, получу эту работу, – ответила мать, игнорируя насмешку.

– Я вылезаю, Кэтрин! – крикнул Шон. – Не смотри.

– Да я закрою дверь, вытирайся спокойно. Чистое белье нужно?

– Я подам.

Смут вошел в спальню, взял брюки и свежую рубашку, висевшие на спинке стула, из ящика комода достал белье и носки, а потом встал перед матерью, вынудив ее посмотреть на него.

– Думаешь, на собеседовании проблем не возникнет? – спросил он.

– С чем? – Мать отметила, что он очень бережно держит вещи Шона, а трусы его выставил напоказ, словно желая ее смутить.

– Вот с этим. – Смут кивнул на ее живот.

– Я купила кольцо. – Мама вытянула левую руку.

– Красиво жить не запретишь. А что будет, когда родится ребенок?

– У меня есть План.

– Ты о нем все уши прожужжала. Скажешь хоть, что за план такой, или нам самим догадываться?

Мать не ответила, и Смут шагнул к выходу, проговорив так тихо, чтобы услышала только она:

– Очень надеюсь, ты получишь эту сраную работу и на хер уберешься отсюда, оставив нас в покое.

Собеседование в Дойл Эрен

Когда на следующий день мать пришла в парламент, на ее левом безымянном пальце блестело обручальное кольцо. На входе она сообщила свое имя кряжистому охраннику, чье лицо говорило о том, что он охотно оказался бы в любом другом месте. Страж сверился со списком посетителей и, покачав головой, заявил, что ее в этом перечне нет.

– Да вот же я. – Мать ткнула в строчку «11:00, к миссис Хеннесси».

– Тут сказано «Гоган», – возразил охранник. – Кэтрин Гоган.

– Это просто ошибка. Моя фамилия Гоггин.

– Раз не записана, я не могу тебя пропустить.

– Уверяю вас, я та самая Кэтрин Гоган, которую ждет миссис Хеннесси. – Мать ласково улыбнулась. – Просто кто-то неверно написал мою фамилию, только и всего.

– Откуда мне знать?

– Ну давайте подождем, и если Кэтрин Гоган не объявится, то вы меня пропустите, хорошо? Коль она проморгала свой шанс, пусть мне повезет с работой.

– Отстань. – Охранник вздохнул. – Мне и дома этого хватает.

– Хватает – чего?

– Только на службе я и отдыхаю от всей этой хрени.

– Какой хрени?

– Давай входи и не доставай меня. – Охранник буквально втолкнул мать в коридор. – Приемная вон там, слева. Не вздумай шляться по зданию, не то мигом посажу тебе блошку за ушко.

– Чудненько. – Мать направилась к указанной двери. Усевшись в роскошной приемной, она огляделась и почувствовала, как колотится сердце.

Через минуту-другую в комнату вошла очень стройная, коротко стриженная брюнетка лет пятидесяти.

– Мисс Гоггин? – спросил она. – Я Шарлотта Хеннесси.

– Вообще-то я миссис Гоггин. – Мать встала, и лицо дамы, излучавшее дружелюбие, вмиг стало растерянным.

– О господи, – проговорила она, глядя на мамин живот.

– Очень рада познакомиться, – сказала мать. – Спасибо, что уделили время. Надеюсь, место еще свободно?

Миссис Хеннесси беззвучно разевала рот, точно пойманная рыба, что бьется на днище лодки и вот-вот уснет. Потом дружелюбная улыбка все же вернулась на ее лицо и она жестом предложила маме сесть.

– Да, место свободно, но, боюсь, произошло недоразумение.

– Вот как?

– Понимаете, для работы в буфете мы подыскиваем девушку. Но не женщину, которая готовится стать матерью. Замужних женщин мы не нанимаем вообще. Их место дома подле мужа. А что, ваш муж не работает?

– Он работал, – сказала мама, глядя собеседнице прямо в глаза, и нижняя губа ее слегка задрожала – этот прием она все утро отрабатывала перед зеркалом.

– И потерял работу? Я вам сочувствую, но помочь ничем не могу. Все наши сотрудницы – незамужние девушки. Все, как вы, молоды, но одиноки. Таково распоряжение депутатов.

– Он потерял не работу, миссис Хеннесси. – Мама достала платок и промокнула глаза. – Он потерял жизнь.

– Боже мой, простите! – Миссис Хеннесси потрясенно схватилась за горло. – Бедняга. Позвольте узнать, что с ним случилось?

– Случилась война, миссис Хеннесси.

– Война?

– Да, война. Он пошел на фронт, как раньше уходили воевать его дед и отец. Немцы его убили. Еще и месяца не прошло. Гранатой его разорвало в клочья. Остались только наручные часы и вставные зубы. Нижняя челюсть.

Мать сознавала всю рискованность состряпанной байки – многие служащие парламента не одобряли ирландцев, воевавших на стороне англичан. Будь что будет, решила она, но героический флер должен сработать.

– Бедная вы моя. – Миссис Хеннесси сжала мамину руку, и мать поняла, что полдела сделано. – Да еще ждете ребенка. Ах, какое горе.

– Мне горевать некогда. Для меня это, скажу честно, непозволительная роскошь. Вот о ком я должна думать. – Мать бережно прижала ладонь к животу.

– Вы не поверите, но в Первую мировую то же самое случилось с моей тетушкой Джоклин. С дядей Альбертом они прожили всего год, а он возьми и запишись к англичанам и погибни под Пашендейлем, представляете? Похоронка пришла в тот самый день, когда тетя узнала о своей беременности.

– Ничего, если я спрошу, миссис Хеннесси? – Мать подалась вперед: – Ваша тетушка справилась? Все кончилось хорошо?

– О, за нее не волнуйтесь. Такую оптимистку еще поискать. Просто стала жить дальше. Но тогда люди были другие. Сплошь великие женщины.

– Бесподобные, миссис Хеннесси. У вашей тетушки Джоклин есть чему поучиться.

Дама расплылась в довольной улыбке, которая, впрочем, вскоре угасла.

– Однако что ж нам делать-то? Ума не приложу. Не обижайтесь на мой вопрос, но сколько вам еще носить?

– Три месяца, – ответила мать.

– Три месяца. А работа на полный день. Видимо, после родов вам придется уйти?

Мама кивнула. Конечно, у нее был План, но сейчас она мертвой хваткой вцепилась в представившийся шанс.

– По-моему, вы очень добрая, миссис Хеннесси, – сказала она. – Вы напоминаете мою покойную мать, которая ежечасно обо мне пеклась, покуда в прошлом году рак не свел ее в могилу…

– Бедная моя, напасть за напастью!

– У вас такое же доброе лицо, как у мамы, миссис Хеннесси. Бог с ней, с гордостью, я взываю к вашему милосердию. Мне нужна работа, миссис Хеннесси, очень нужна, чтобы скопить денег для ребеночка, а сейчас я совсем без гроша. Если вам хватит сердца взять меня на эти три месяца, я буду вкалывать как ломовая лошадь и вы ни секунды не раскаетесь в своем решении. А когда подойдет срок, по вашему новому объявлению отыщется девушка вроде меня, которой тоже нужно дать шанс.

Глаза миссис Хеннесси набрякли слезами. Я вспоминаю сей эпизод и диву даюсь: зачем мать вообще добивалась этой работы, когда ей следовало перейти через Лиффи и записаться на прослушивание к Эрнсту Блайту, тогдашнему директору Театра Аббатства?

– Позвольте узнать, как у вас здоровье вообще? – наконец проговорила миссис Хеннесси.

– Лошадиное. Я никогда ничем не хворала. Даже в последние полгода.

Миссис Хеннесси вздохнула и огляделась, словно персоны в золоченых рамах могли дать ей совет. За ее спиной висел портрет бывшего премьер-министра У. Т. Косгрейва, который, взглядом испепеляя мать, как будто говорил: все твои враки я вижу насквозь и, если б мог сойти с холста, палкой погнал бы тебя вон.

– Война почти закончилась, – сказала мать слегка не в тему. – Вы слышали, Гитлер пустил себе пулю в лоб? Похоже, замаячило светлое будущее.

– Да, слышала, – кивнула миссис Хеннесси. – И поделом ему, прости господи. Я надеюсь, для всех наступят хорошие времена.

Постой продлен

Тем вечером мать, Шон и Смут сидели в «Медной башке» и угощались тушеным мясом, поочередно зачерпывая из фаянсовой миски.

– Решать вам, – сказала мама. – Могу съехать на следующей неделе, как только получу первые деньги, либо до родов останусь и треть жалованья буду отдавать в счет квартплаты.

По мне, так лучше остаться: у вас уютно, и потом, в Дублине я больше никого не знаю, однако я не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством и добротой.

– Я не против, – улыбнулся Шон. – Меня все устраивает. Но квартиру нашел Джек, и последнее слово за ним.

Из тарелки в центре стола Смут взял кусок хлеба и обтер им край миски, дабы ни крохи не пропало втуне. Положил хлеб в рот, тщательно разжевал, проглотил и запил пивом.

– Мы уж вроде как притерпелись к тебе, Китти, – сказал он. – Я думаю, еще пара-тройка месяцев погоды не сделают.

Буфет

Вопреки маминым ожиданиям, работа в парламентском буфете оказалась далеко не простой, ибо требовала дипломатических навыков в общении с депутатами. День-деньской народные избранники, источавшие запах табака и немытого тела, туда-сюда шастали и требовали кофе с пирожным, редко демонстрируя хоть какое-то знакомство с хорошими манерами. Одни заигрывали с официантками, не рассчитывая на большее, другие рассчитывали и злились, получая отлуп. Ходили истории о девушках, которые уступали домогательствам, но были уволены за то, что приелись соблазнителям, и о тех, кого изгоняли за отказ от непристойного предложения. В общем, если депутат на кого-то положит глаз, жертву ждала одна дорога – в очередь за пособием по безработице. В то время в депутатском корпусе были четыре женщины, которых мама прозвала «Может Быть»: Мэри Рейнольдс от округа Слайго-Литрим и Мэри Райан – от Типперэри, Бриджит Редмонд – от Уотерфорда и Бриджит Райс – от Монагэна. Жуткие стервы, они, рассказывала мать, чурались официанток, чтоб какой-нибудь депутат не попросил вскипятить чайник или пришить пуговицу к рубашке, спутав их с работницами.

Премьер-министр Имон де Валера[4] в буфете появлялся редко (миссис Хеннесси сама носила ему чай в кабинет), но, случалось, заглядывал в дверь, если кого-то разыскивал, или иногда подсаживался к какому-нибудь «заднескамеечнику», чтобы выведать настроения в партии. Высокий, худой и на вид слегка бестолковый, он был сама вежливость и снискал безграничную признательность матери, однажды сделав выговор молодому министру, который подозвал ее щелчком пальцев.

Другие официантки маме очень сочувствовали. Девушка, которой только что стукнуло семнадцать и у которой вымышленный муж погиб на только-только закончившейся войне, а вполне реальный ребенок готовился выскочить на белый свет, вызывала у них восхищение и жалость.

– Я слышала, твоя бедная матушка тоже скончалась? – спросила Лиззи, девица старше матери, когда они вдвоем мыли посуду.

– Да. Несчастный случай, просто кошмар.

– А говорили – рак.

– Ну да. В смысле, кошмарное несчастье, что она заболела.

– Говорят, рак передается по наследству, – сказала Лиззи, которая, видимо, была душой любой компании. – Не боишься, что и с тобой такое случится?

– Я об этом как-то не задумывалась. – Мать замерла с тарелкой в руках. – Вот зачем ты сказала, теперь я вся изведусь.

На секунду, рассказывала мама, она и впрямь испугалась, но потом облегченно выдохнула, вспомнив, что ее мать, моя бабушка, жива-здорова и живет себе с мужем и шестью безмозглыми сыновьями в двухстах тридцати милях от Дублина.

План

В середине августа миссис Хеннесси вызвала мать в свой кабинет и сказала, что ей надо уволиться.

– Из-за того, что утром я опоздала? – спросила мама. – Так ведь первый раз за все время. Понимаете, я уже собралась на работу и вдруг на улице вижу мужика с такой рожей, словно он изготовился меня убить. Я побоялась выходить одна. Поднялась наверх и минут двадцать следила за ним в окно, пока он не убрался в сторону Графтон-стрит.

– Опоздание тут ни при чем, – покачала головой миссис Хеннесси. – Ты всегда была пунктуальной, Кэтрин, не то что другие. Нет, просто я считаю, что пора, вот и все.

– Но я еще не скопила денег на оплату жилья и приданое ребенку… – начала мать.

– Я все понимаю и сочувствую, но посмотри на себя – ты уже прям как бочка. Тебе осталось-то всего ничего. Признаков еще нет?

Мама помотала головой:

– Пока нет.

– Дело в том, что… Да сядь ты ради бога, с таким грузом нельзя стоять. Дело в том, что я получаю жалобы от некоторых депутатов.

– На меня?

– На тебя.

– Но я очень вежлива со всеми, кроме одного придурка из Донегола, который всякий раз норовит прижаться ко мне и называет своей подушкой.

– А то я не знаю. Или я не следила за тобой эти три месяца? Место осталось бы за тобой пожизненно, если б не иные, так сказать, обязанности, которые вскоре у тебя появятся. О лучшей официантке нельзя и мечтать. Ты рождена для этой работы.

Мать улыбнулась, решив принять это за комплимент, хоть и сомнительный.

– Жалуются не на манеры, а на твой облик. Мол, вид сильно беременной женщины мешает насладиться пирожным.

Мать рассмеялась:

– Вы меня разыгрываете?

– Так они говорят.

– А кто это говорит? Можете их назвать, миссис Хеннесси?

– Нет.

– Кто-то из «Может Быть»?

– Я не скажу, Кэтрин.

– Или партийцы?

– Понемногу и тех и других. Партийцев из «Солдатов судьбы», если уж честно, больше. Ты же их знаешь. «Синие рубашки» не столь привередливы.

– Это, наверное, стукач, который называет себя министром…

Миссис Хеннесси вскинула руку:

– Кэтрин, я не буду вдаваться в детали. Ты на сносях, тебе осталась неделя максимум, и в твоих же интересах не проводить целые дни на ногах. Окажи мне любезность, закругляйся без лишних хлопот, ладно? Ты замечательная, правда, и…

– Хорошо. – Мама смекнула, что лучше не выпрашивать отсрочку. – Вы были очень добры ко мне, миссис Хеннесси. В трудную минуту взяли на службу, хотя, я понимаю, решение это далось вам непросто. Я ухожу, но навсегда сохраню вас в своем сердце.

Миссис Хеннесси облегченно вздохнула и откинулась в кресле.

– Спасибо. Ты хорошая девочка, Кэтрин. И станешь прекрасной матерью. Если тебе что-нибудь понадобится…

– Еще один момент, – перебила мать. – Как вы считаете, после родов я смогу вернуться?

– Сюда? Нет, это невозможно. И потом, кто присмотрит за младенцем?

Мама глянула в окно, глубоко вдохнула и впервые обнародовала свой План:

– За ним присмотрит его мать. Или за ней. Кто бы ни родился.

– Его мать? – опешила миссис Хеннесси. – Но…

– Я откажусь от ребенка. Все уже договорено. После родов его заберет горбунья-монашка из общины редемптористов. Супруги с Дартмут-сквер станут приемными родителями.

– Силы небесные! И когда же ты это решила, позволь спросить?

– В тот день, как узнала о своей беременности. Я очень молодая, у меня ни денег, ни возможностей, чтобы обеспечить ребенка. Поверьте, я не бессердечная, но малышу будет лучше в семье, которая даст ему все необходимое.

– Что ж, такое не редкость, – задумчиво проговорила миссис Хеннесси. – А ты сможешь с этим жить?

– Не знаю, но так будет лучше. Там у ребенка шансов много больше, чем со мной. Они богатые. У меня ни гроша за душой.

– А что сказал бы твой муж?

Мать уже не могла врать этой доброй женщине и покраснела.

– Верно ли я понимаю, что мистера Гоггина не было вообще? – помолчав, спросила миссис Хеннесси.

– Верно, – тихо сказала мама.

– А обручальное кольцо?

– Я его купила. В магазине на Коппингер-роу.

– Так я и думала. Ни один мужчина не выберет такое изящное колечко.

Мама слегка улыбнулась, но вдруг увидела, что начальница плачет.

– Что с вами? – Удивленная этим внезапным проявлением чувств, она протянула ей носовой платок.

– Все хорошо, не волнуйся.

– Но вы плачете.

– Чуть-чуть.

– Из-за того, что я сказала?

Миссис Хеннесси подняла взгляд и сглотнула ком в горле:

– Давай договоримся, что эта комната сродни исповедальне и все, что нами сказано, останется в этих стенах.

– Конечно. Вы были так сердечны ко мне, и я, поверьте, вас очень люблю и уважаю.

– Спасибо на добром слове. Я сразу поняла, что история твоя не вполне правдива, но мне хотелось проявить сочувствие, которого сама я не получила, оказавшись в твоем положении. Не знаю, удивит ли тебя мое признание, что мистера Хеннесси тоже никогда не было. – Она показала левую руку с обручальным кольцом: – В 1913-м за четыре шиллинга я купила это кольцо в магазине на Генри-стрит и с тех пор его не снимаю.

– Вы тоже ждали ребенка? – спросила мать. – И потом одна его поднимали?

– Не совсем так, – помешкав, сказала миссис Хеннесси. – Ты знаешь, что я из Уэстмита?

– Да, вы как-то говорили.

– После отъезда я там больше не бывала. Но я не поехала рожать в Дублин. Я родила дома. В своей спальне, моей прежней детской, где и было зачато бедное дитя.

– И что с ним стало? Это был мальчик?

– Нет, девочка. Прелестное создание. Она пожила совсем недолго. Когда мама перерезала пуповину, отец сунул малышку в приготовленное ведро с водой и подержал там минуту-другую. Потом бросил ее в заранее вырытую могилку, засыпал землей, на том все и кончилось. Никто ничего не узнал. Ни соседи, ни священник, ни полиция.

– Господи боже мой! – ужаснулась мать.

– Я даже не подержала ее на руках. Матушка моя все убрала, и в тот же день меня вывели на дорогу, приказав никогда не возвращаться.

– А меня прокляли с амвона, – сказала мать. – Приходский священник заклеймил меня шлюхой.

– Разума в этой братии не больше, чем в чурбаке. Попы – самые жестокие люди в нашей стране. – Миссис Хеннесси прикрыла глаза. Казалось, она вот-вот закричит.

– Ужасная история, – выговорила мать. – Как я понимаю, отец ребенка жениться не захотел?

Миссис Хеннесси горько усмехнулась:

– Он бы и не смог. Он уже был женат.

– И жена его ничего не узнала?

Миссис Хеннесси долго молчала, а потом тихо промолвила, и голос ее полнился стыдом и ненавистью:

– Она все прекрасно знала. Она-то и перерезала пуповину.

Когда до матери дошел смысл этих слов, она зажала рукой рот, боясь, что сейчас ее вырвет.

– Вот как оно бывает, – сказала миссис Хеннесси. – Так ты твердо решила отказаться от ребенка?

Ответить мама не смогла и только кивнула.

– Тогда после родов пару недель отлежись и возвращайся. Скажем, что младенец умер, и скоро все о том забудут.

– Думаете, сойдет?

– Для здешних-то сойдет. – Миссис Хеннесси взяла мать за руку. – А вот для тебя, к сожалению, вряд ли.

Нападение

Уже смеркалось, когда мать свернула к дому на Четэм-стрит и вдруг увидела, что из соседнего паба вываливается тот самый мужик, из-за кого утром она опоздала на работу. Тип этот смахивал на бродягу – грузный, морщинистая рожа в трехдневной щетине покраснела от выпивки.

Мать подошла к своей двери, а мужик шагнул к ней и проговорил, обдав мощным запахом виски:

– Ну наконец-то. Явилась не запылилась.

Мать молча достала ключ и трясущейся рукой вставила его в замочную скважину.

– Тут сдается жилье, что ли? – Мужик задрал голову к окну. – Меблирашки иль только одна фатера?

– Одна, – ответила мать. – Так что, если вы ищете квартиру, здесь ничего нет.

– Ишь какой выговор. Похоже, ты из Корка. Откуда родом-то? Из Бантри? Или Дримолига? Знавал я одну девку из тех краев. Давала, тварь, всякому, кто попросит.

Мать отвернулась и налегла на ключ, так некстати застрявший в скважине.

– Свет, пожалуйста, не застите, – попросила она мужика.

Тот задумчиво поскреб подбородок:

– Одна, говоришь, квартира. Так ты, стало быть, с ними живешь?

– С кем?

– Ничего себе компашка.

– С кем? – повторила мать.

– С жопниками, с кем еще? А на кой ты им сдалась-то? От них же толку никакого. – Мужик уставился на ее живот и покачал головой: – Или один все же присунул? Да нет, куда им. Ты, поди, и не знаешь, от кого залетела? А, лярва подзаборная?

Слава богу, замок наконец-то поддался, но мужик оттолкнул мать и первым вошел в прихожую. Мама растерянно топталась на пороге и опомнилась, лишь когда незнакомец стал подниматься по лестнице.

– А ну-ка вон отсюда! – крикнула она. – Это частная собственность, ясно? Я вызову полицию!

– Да зови кого хошь! – рявкнул мужик.

Мать оглядела безлюдную улицу и, собравшись с духом, ринулась к лестнице. На верхней площадке мужик безуспешно дергал дверную ручку.

– Давай, отопри. – Он ткнул рукой в дверь, и мать невольно отметила его грязные нестриженые ногти. Крестьянин, подумала она. И выговор уроженца Корка, только не Западного – земляка она вмиг распознала бы. – Открывай, говорю, а не то вышибу дверь.

– И не подумаю. Вы сейчас же уйдете, или я…

Со всей силы мужик саданул ногой в дверь, и та распахнулась, ударившись о стену. С полки сорвался горшок, с грохотом приземлившись в ванне. Мать кинулась следом за мужиком, ввалившимся в гостиную, и увидела, что там никого нет, но из смежной комнаты доносился встревоженный шепот.

– Вылезай, Шон Макинтайр! – пьяно заорал мужик. – Покажись, чтоб я поучил тебя приличиям! Ведь упреждал я, что будет, коли застукаю вашу парочку!

Он вскинул палку (мать только сейчас ее заметила) и раз-другой так грохнул ею по столу, что мама аж подпрыгнула. У отца ее была точно такая же палка, которой он в бешенстве частенько лупил сыновей. В тот вечер, когда раскрылась мамина тайна, он замахнулся и на дочь, но жена, слава богу, его удержала.

– Вы ошибаетесь! – крикнула мама. – Это безумие!

– Выходи! – взревел мужик. – Или я сам тебя выволоку! Иди сюда!

– Уходите! – Мать вцепилась в его рукав, но мужик злобно ее отшвырнул, и она отлетела в сторону, врезавшись в кресло. Острая боль, точно юркая мышь, пробежала от ее шеи до копчика.

Мужик распахнул дверь в спальню, и глазам изумленной мамы предстали Шон и Смут: насмерть перепуганные, оба в чем мать родила, они сидели в кровати, прижавшись к ее изголовью.

– Тьфу! – Мужик гадливо отвернулся. – Иди сюда, паскудник!

– Папа… – Шон соскочил с кровати, и мать волей-неволей разглядела его наготу, пока он судорожно искал, чем прикрыться. – Папа, прошу тебя, давай сойдем вниз и…

Он вышел в гостиную, но договорить не успел, ибо отец схватил его за шкирку и что было силы ударил лицом о полку, на которой стояли всего три книги: Библия, «Улисс» и биография королевы Виктории. Что-то жутко хрустнуло, Шон издал странный нутряной стон, и на побелевшем лбу его возникла темная пульсирующая рана, из которой, чуть помешкав, хлынула алая кровь. Ноги его подломились, и он рухнул на пол, а отец подтащил его к порогу и принялся избивать ногами и палкой, каждый удар сопровождая грязной бранью.

– Отстань от него! – крикнула мать, бросаясь на помощь Шону.

В ту же секунду из спальни вылетел Джек, вооруженный клюшкой для хёрлинга[5], на которой сияла красно-белая эмблема – корабль, проплывающий меж двух башен, – и огрел изувера по спине. Он был совершенно голый, и мать, несмотря на всю драматичность момента, поразилась, углядев его мохнатую грудь, столь не похожую на безволосые торсы Шона, моего отца и всех ее братьев, и длинный член с глянцевой головкой, болтавшийся между ног.

Здоровенному крестьянину удар клюшкой был что слону дробина, он только рыкнул и так врезал Джеку, что тот, кувыркнувшись через тахту, отлетел к порогу спальни, которая, как выяснилось, все это время служила пристанищем любовников. Мать кое-что слышала о таком. В школе над такими мальчишки вечно потешались. Чего ж удивляться, что Смут не желал ее соседства? Предполагалось, что они с Шоном совьют себе любовное гнездышко. А мать стала кукушкой в их гнезде.

– Джек! – завопила она, когда Педар Макинтайр (так звали мужика) ухватил сына за волосы и нанес ему чудовищный удар ногой в грудь, от которого звучно хрустнули ребра. – Шон! – вскрикнула мать и, увидев его неподвижный распахнутый взгляд, поняла, что он уже отошел в мир иной, но все равно бросилась ему на защиту, однако через секунду нарвалась на удар такой силы, что вылетела в открытую дверь и кубарем покатилась по лестнице, с каждой ступенькой, как ей казалось, приближаясь к собственной смерти.

Грохнувшись на пол прихожей, мать перевернулась навзничь и, уставившись в потолок, безуспешно попыталась отдышаться. Чрезвычайно рассерженный всем этим кувырканием, я решил, что мое время пришло, и матушка моя заорала благим матом, едва я начал свой путь из ее чрева на волю.

Цепляясь за перила, мать встала на ноги. Наверное, другая женщина выбралась бы на улицу и истошным криком позвала на помощь. Но только не Кэтрин Гоггин. Да, Шон умер, но Смут-то еще был жив – сверху доносились мольбы о пощаде, крики, удары и брань.

Любое движение аукалось болью, однако мать взобралась на первую ступеньку, потом на следующую и так одолела половину лестницы. Всякий раз, как я напоминал о себе, она вскрикивала, но что-то ей подсказывало: если уж я ждал девять месяцев, то как-нибудь подожду еще девять минут. Вся в поту, ниже пояса мокрая от крови и вод, мать добралась до гостиной, где ее испугала сумасшедшая в изодранном платье, с всклокоченными волосами и разбитым лицом, отразившаяся в зеркале. В смежной комнате крики Смута стали тише, но удары и проклятья сыпались безостановочно. Мать переступила через распростертое тело Шона, скользнув взглядом по открытым глазам на некогда прекрасном лице, и закусила губу, чтобы не завыть от горя.

«Я на подходе, – известил я, пока она озиралась в поисках какого-нибудь оружия и наконец углядела клюшку для хёрлинга, валявшуюся на полу. – Ты готова?»

Ай да молодчина, матушка уложила Педара Макинтайра одним лихим ударом. Не насмерть (после того как суд его оправдает, сочтя, что убийство совершено в состоянии аффекта, спровоцированном психически ненормальным сыном, он проживет еще восемь лет и загнется в пабе, подавившись рыбьей костью), но отправила в нокаут, и мы с ней рухнули на едва живого Смута, чье лицо превратилось в кашу.

– Джек… – Мать положила его голову себе на колени, но тотчас исторгла леденящий душу вопль, ибо все ее естество требовало, чтобы она изо всех сил тужилась, и моя голова уже показалась у нее между ног. – Не уходи… Не смей умирать, слышишь?.. Не умирай, Джек…

– Киффи… – сквозь выбитые зубы прошамкал Смут.

– И нехер звать меня Китти! – взвыла мать, чувствуя, как я протискиваюсь в августовскую ночь.

– Киффи… – прошептал Джек, и глаза его закрылись.

– Ты должен жить! – Мать трясла его, корчась от боли. – Ты должен жить!

Наверное, потом она обеспамятела, ибо наступила тишина, и я, воспользовавшись минутой покоя, весь в крови и слизи выбрался на грязный ковер квартиры по Четэм-стрит. Переждав пару мгновений, я собрался с мыслями и задал работу своим легким – издал мощный вопль (который всполошил выпивох в пабе, примчавшихся узнать, в чем дело), извещая весь свет о своем рождении, о своем наконец-то свершившемся прибытии в этот мир.

1952

Пошлая популярность

Девочка в бледно-розовом пальто

Наша первая встреча с Джулианом Вудбидом произошла в тот день, когда отец его приехал на Дартмут-сквер изыскать способ, как отмазать от тюрьмы своего самого ценного клиента. Контора Макса Вудбида, по всем статьям отменного адвоката, снедаемого неутолимым желанием затесаться в высшие эшелоны дублинского общества, располагалась неподалеку от Четырех судов на набережной Ормонд. Окно его кабинета выходило на собор Церкви Христовой на другом берегу Лиффи, и потому, уверял адвокат (не вполне, впрочем, убедительно), он, заслышав колокольный звон, всякий раз падал на колени и молился за упокой души папы Бенедикта XV, взошедшего на трон святого Петра именно в тот сентябрьский день 1914 года, когда он, Макс Вудбид, родился. Мой приемный отец нанял его после череды своих подвигов, связанных (но не ограниченных) с азартными играми, женщинами, мошенничеством, уклонением от налогов и избиением корреспондента «Дублин ивнинг мейл». Ирландский Банк, в котором отец мой занимал солидный пост начальника отдела инвестиций и клиентских портфелей, не предписывал своим сотрудникам правил поведения в свободное время, но косо смотрел на папашины выходки, создававшие банку плохую рекламу. Отец был замечен на скачках в Лепардстауне, где делал тысячные ставки, попал в объектив фотокамеры, когда в четыре утра вместе с проституткой выходил из отеля «Шелбурн», был оштрафован за то, что пьяным мочился с моста Полпенни; кроме того, он дал интервью национальному радио, заявив, что финансовое состоянии страны было бы неизмеримо лучше, если б англичане исполнили свою задумку и после Пасхального восстания пристрелили министра финансов Шона Макэнти. Еще его обвинили в попытке похищения семилетнего мальчика, но дело это оказалось шито белыми нитками: на Графтон-стрит отец потащил за собой перепуганного парнишку, приняв его за меня – с тем пареньком мы одного роста и схожи цветом волос, да только он, к несчастью, был глухонемой. Заподозрив отца в преступной связи с одной известной актрисой, «Айриш таймс» осудила его «чрезмерно марьяжные шалости со служительницей Мельпомены, в то время как его собственная супруга, известная достаточно широкому кругу образованных читателей, оправляется после изнурительной схватки со злокачественной опухолью в слуховом канале». Апофеозом стала проверка налоговой службой его счетов, результат которой никого не удивил: долгие годы отец мухлевал с налогами, утаив от казны более ста тысяч фунтов. Банк тотчас отстранил его от работы, а налоговый инспектор заявил, что намерен использовать всю мощь судебной системы для примерного наказания злоумышленника. Вот тогда-то и был призван Макс Вудбид.

Когда я говорю «мой отец», я подразумеваю не того человека, который семью годами раньше на погосте церкви Богоматери Звезды Моря всучил моей матери два зеленых ирландских фунта, дабы заглушить угрызения своей совести. Нет, я имею в виду Чарльза Эвери, который вместе со своей женой Мод распахнул передо мной двери своего дома, предварительно выписав внушительный чек женскому монастырю за помощь в подыскании подходящего ребенка. Мои приемные родители вовсе не делали тайны из моего усыновления, и даже напротив – вдалбливали мне этот факт, едва я стал понимать человеческую речь. Я не желаю, говорила Мод, чтобы позже, когда правда всплывет, меня обвинили в обмане, а Чарльз хотел сразу расставить точки над i: ради жены он согласился на усыновление, однако я не настоящий Эвери, а посему в будущем не могу рассчитывать на финансовую поддержку, какую получил бы их кровный отпрыск.

– Воспринимай наши отношения как договор аренды на восемнадцать лет, Сирил, – говорил он. (Меня назвали Сирилом в честь их покойного любимца спаниеля.) – Однако ничто не мешает нам весь этот срок прожить в ладу, верно? Хотя мой родной сын был бы, наверное, выше ростом. И более ловок на регбийном поле. Но ты, пожалуй, не худший вариант. На твоем месте мог оказаться вообще бог знает кто. Вообрази, нам предлагали даже негритенка.

Отношения Чарльза и Мод были сердечные и деловые. Они почти не общались, обмениваясь лишь скупыми фразами, необходимыми в совместном быту. Чарльз уходил из дома в восемь утра и редко возвращался раньше полуночи, долго не попадая ключом в скважину и нимало не заботясь о том, что от него несет выпивкой и дешевыми духами. Спали супруги не только в разных комнатах, но даже на разных этажах. Я ни разу не видел, чтобы они держались за руки, целовались или любовно ворковали. Зато они никогда не ссорились. Мод воспринимала мужа как пуфик, который вроде и не нужен, но выбросить жалко, а Чарльз, почти не проявлявший интереса к жене, считал ее бодрящим раздражителем и относился к ней, как мистер Рочестер – к Берте Мейсон[6], в безумии метавшейся по чердаку Торнфилд-холла, то бишь как к реликту прошлого, ставшему неотъемлемой частью жизни нынешней.

Своих детей у них, конечно, не было. До сих пор живо яркое воспоминание, как однажды Мод поведала мне, малышу, о том, что через год после замужества родила дочку Люси, но роды были тяжелые, и ребенок умер, а сама она подверглась операции, после которой уже не могла иметь детей.

– Оно, пожалуй, и к лучшему, Сирил. – Мод закурила сигарету и посмотрела на огороженный садик в центре Дартмут-сквер – нет ли там чужаков. (Строго говоря, зеленый пятачок этот был общественной собственностью, но она терпеть не могла в нем посторонних и, завидев непрошеных гостей, барабанила по оконному стеклу, шугая их, точно собак.) – Нет ничего отвратительнее голого мужского тела. Все эти волосы и ужасные запахи, ведь мужчины толком и вымыться не умеют, если не служили в армии. А эти их выделения из возбужденного отростка просто омерзительны. Тебе очень повезло, что ты избавлен от унизительного общения с мужским членом. Вагина – орган несравнимо чище. Она вызывает у меня восхищение, какого никогда не порождал пенис.

Если не путаю, мне было лет пять, когда она поделилась со мной эдакой мудростью.

Возможно, это покажется странным, но Мод нашла себе занятие и была автором нескольких романов, опубликованных небольшим издательством в Далки. Каждые пару лет появлялось ее новое произведение, получавшее положительные рецензии, но продававшееся скверно, что чрезвычайно радовало Мод, ибо литературную популярность она считала пошлостью. Чарльз всегда поддерживал творческие устремления супруги и охотно представлял ее так: «Моя жена, писательница Мод Эвери. Ей-же-ей, я не прочел ни слова из ее книжек, которые она печет как блины». Мод работала каждый день, даже в Рождество, и, окутанная табачным дымом, лишь изредка покидала свой кабинет, рыская по дому в поисках коробка спичек.

Для меня загадка, зачем она вообще решила усыновить ребенка, поскольку мною совершенно не интересовалась, хотя никогда не была со мной груба или жестока. Но я себя чувствовал обделенным лаской. Однажды я вернулся домой в слезах, потому что моего товарища, рядом с которым я часто сидел на уроках латыни и в школьной столовой, на Парнелл-сквер насмерть сбил автобус.

– Было бы досадно, – только и сказала Мод, – если б нечто подобное случилось с тобой, ибо мы потратили много сил, прежде чем тебя раздобыли. Между прочим, до тебя были и другие кандидаты. – Она закурила очередную сигарету и, глубоко затянувшись, стала выкидывать пальцы левой руки: – За девочку из Уиклоу мы выложили кругленькую сумму но ребенок родился с головой странной формы, на которую я просто не могла смотреть. Потом на пробу взяли девочку из Ратмайнса, но она орала беспрестанно, и через пару дней мы сдали ее обратно. Хватит с нас девочек, сказал Чарльз, только мальчик, и тогда возник ты, дорогой.

Подобные речи меня ничуть не ранили – Мод беззлобно говорила, что думала, и я, не ведая иных отношений, принял как данность: я всего-навсего живое существо, которое делит кров с двумя взрослыми, друг друга почти не замечающими. Меня кормили, одевали, обучали, и всякое недовольство с моей стороны выглядело бы черной неблагодарностью, которая, наверное, обескуражила бы моих благодетелей.

И лишь когда я подрос достаточно, чтобы осознать всю разницу между натуральными и приемными родителями, я нарушил золотое правило дома и незвано вошел в кабинет Мод, дабы узнать, кто мои настоящие мать и отец. Разглядев ее в табачном мареве, я прокашлялся и задал свой вопрос, но Мод лишь недоуменно покачала головой, словно я попросил сообщить мне округленное расстояние в милях между мечетью Джами в Найроби и ущельем Тодра в Марокко.

– Бог с тобой, Сирил, это было семь лет назад, – сказала она. – Неужели я помню? Была какая-то девушка, вот и все, что я знаю.

– А что с ней стало? Она жива?

– Откуда я знаю?

– Вы даже имени ее не помните?

– Наверное, Мэри. По-моему, всех деревенских девушек зовут Мэри, нет?

– Значит, она не из Дублина? – ухватился я за информацию, мелькнувшую, как крупинка золота в промывочном лотке.

– Ей-богу, не ведаю. Я никогда с ней не встречалась и не разговаривала и знаю только, что она допустила плотскую связь с мужчиной, в результате чего родился ребенок. То есть ты. И потом, ты не видишь, что я работаю? Ты же знаешь, ко мне нельзя входить, когда я пишу. А то я теряю мысль.

Своих приемных родителей я называл по именам, но никогда – «мама» и «папа». На этом настоял Чарльз, поскольку я не был настоящим Эвери. Я охотно звал их «Мод» и «Чарльз», но других, я знаю, это коробило, и однажды школьный священник надрал мне уши, сделав выговор за неподобающую современность.

В раннем детстве я столкнулся с двумя проблемами, и, видимо, одна из них была естественным следствием другой. До семи лет я страдал заиканием, проявлявшимся по собственному усмотрению и порой доводившим моих приемных родителей до белого каления, но бесследно исчезнувшим именно в тот день, когда я познакомился с Джулианом Вудбидом. Остается загадкой, как эти два события связаны между собой, но к тому времени заикание уже подорвало мою уверенность в себе и я был болезненно застенчив, робел перед всеми одноклассниками, за исключением того мальчика, который угодил под колеса автобуса № 16, приходил в ужас от перспективы говорить на людях и вообще не мог ни с кем общаться, опасаясь, что мой изъян тотчас подымет голову и выставит меня на посмешище. Я тяжело переживал эту ситуацию, ибо по природе не был одиночкой и мечтал о друге, с которым мог бы играть и делиться секретами. Время от времени Чарльз и Мод давали званые ужины, на которых представали Мужем и Женой, и в таких случаях меня предъявляли гостям, точно яйцо Фаберже, купленное у потомка последнего русского царя.

– Мать его была падшей женщиной, – говорил Чарльз. – И мы приютили малыша, проявив христианское милосердие. Его нам принесла горбунья-монашка из общины редемптористов. Если кому нужен ребенок, обращайтесь к монахиням, дело верное. У них полно младенцев. Не знаю, где они их хранят и где вообще берут, но товар всегда в наличии. Представься гостям, Сирил.

Я оглядывал комнату, в которой сидели шесть-семь супружеских пар, сногсшибательно одетых и обвешанных драгоценностями, и все они так на меня смотрели, словно ждали, что сейчас я спою, станцую или вытащу кролика из уха. Позабавь нас, говорили их лица. А если не можешь, на кой черт ты сдался? Вне себя от волнения, я не мог произнести ни слова, утыкал взгляд в пол, а порой и плакал, и тогда Чарльз отсылал меня прочь, напомнив гостям, что вообще-то я ему не сын.

О разразившемся скандале я, семилетний мальчик, узнал от своих одноклассников, чьи отцы тоже вращались в финансовых сферах. Вот уж всыплют твоему папаше, радовались однокашники, еще до конца года он окажется в тюряге.

– Он мне не родной отец, приемный. – Я прятал глаза, в бессильной злобе стискивая и разжимая кулаки. – Мой настоящий отец погиб на войне.

Заинтригованный новостью, я начал выискивать информацию в газетах, которые старались не возводить напраслину, однако из публикаций стало ясно, что Чарльз, подобно архиепископу Дублинскому, вызывает безмерный страх, безмерную любовь и безмерную ненависть. Разумеется, слухов хватало. Его постоянно видели в компании англо-ирландских аристократов и городских бездельников. В любой вечер его можно было найти в подпольном казино, где он швырял десятифунтовые банкноты на игорный стол. Он убил свою первую жену Эмили. («До вас у Чарльза была жена?» – спросил я Мод. «Вот сейчас ты сказал, и я припоминаю – да, кажется, была».) Он трижды разорялся и вновь сколачивал состояние. Он алкоголик, а сигары ему сухогрузом присылает лично Фидель Кастро. На левой ступне у него шесть пальцев. У него была интрижка с принцессой Маргарет. Баек о Чарльзе ходило несчетно, и кое-какие из них, возможно, соответствовали действительности.

Видимо, день, когда потребуются услуги Макса Вудбида, был неизбежен. Все стало так плохо, что даже Мод иногда вылезала из своего кабинета и слонялась по дому, бормоча угрозы в адрес налогового инспектора, словно тот прятался под лестницей или стянул из хлебницы ее сигаретную заначку. К моменту появления Макса я уже восемь дней не проронил ни слова, что записал в свой дневник. В школе на уроках я не поднимал руку и ни с кем не разговаривал, дома в полном молчании (чего Мод, в общем-то, и хотела) съедал завтраки, обеды и ужины и по большей части сидел в своей комнате, раздумывая, что же со мной не так, ибо даже в том нежном возрасте понимал, что во мне живет какое-то неисправимое отличие.

В тот день я так и сидел бы в своей комнате, читая «Похищенного» Роберта Льюиса Стивенсона, если б не дикий вопль. Он вознесся с третьего этажа, где был кабинет Мод, и таким эхом аукнулся во всем доме, что я подумал, кто-то умер. Я выскочил на площадку и, свесившись через перила, этажом ниже разглядел девочку в бледно-розовом пальто, которая, прижав ладони к щекам, вопила как резаная. Прежде я никогда ее не видел. В следующую минуту она развернулась и, что твоя олимпийская чемпионка, по лестнице рванула на второй этаж, потом на первый и, промчавшись через вестибюль, выскочила на улицу, так грохнув массивной деревянной дверью, что дверной молоток раз-другой постучался самостоятельно. Я вернулся в комнату и посмотрел в окно: пролетев по Дартмут-сквер, девочка скрылась из виду. Сердце мое колотилось, я вновь вышел на площадку, надеясь получить разъяснения, но там никого не было, а в доме опять воцарилась тишина.

Читать я уже не мог, в горле у меня пересохло, и я отправился на поиски какого-нибудь питья, но в вестибюле меня ждал еще один сюрприз: на стуле, служившем элементом декора и не предназначавшемся к прямому использованию, сидел мальчик примерно моих лет и листал комикс.

– Привет, – сказал я. Мальчик поднял взгляд и улыбнулся. Мне сразу понравились его светлые волосы и ярко-синие глаза. – Меня зовут Сирил Эвери, мне семь лет. Чарльз и Мод – мои приемные родители, а своих настоящих родителей я не знаю. Я живу тут с рождения, наверху у меня своя комната. Кроме служанки, ко мне никто не заходит, и я там все устроил по-своему. А тебя как зовут?

– Джулиан Вудбид.

В тот миг я понял, что ничуть не робею. А заикание мое исчезло.

Джулиан

Спору нет, мы с Джулианом росли в тепличных условиях. Родители наши имели деньги и положение в обществе. Они вращались в изящных кругах, дружили с теми, кто занимал видные посты в правительстве или составил себе имя в искусстве. Мы жили в особняках, где всю черную работу выполняли немолодые женщины; утренним автобусом добравшись на службу, они вооружались тряпками, швабрами и вениками и начинали поход из комнаты в комнату, помня о запрете разговаривать с нами.

Мод требовала, чтобы наша домработница Бренда по дому ходила в тапочках, а то, мол, стук каблуков мешает ей творить. В ее кабинет уборщица категорически не допускалась, а посему там всегда плавала пыль вперемешку с табачным дымом и к вечеру, когда в окна заглядывало клонившееся к закату солнце, становилось нестерпимо душно. Если Бренда запомнилась как неизменная часть моего детства, то в семье Джулиана служанки не задерживались больше года, и я не ведаю, что тому было причиной – тяжелая работа или суровость хозяев. Однако, несмотря на всю эту уже привычную роскошь, нам обоим было отказано в любви, нехватка которой навсегда впечаталась в наши жизни, точно глупая татуировка, по пьяни сделанная на заднице, и неумолимо повела нас к одиночеству и горю.

Мы учились в разных школах. Каждое утро я шагал в маленькую начальную школу в районе Ренела, а Джулиан – в такое же заведение на тихой улочке возле парка Сент-Стивенс-Грин. Мы не знали, куда нас отправят после шестого класса, но поскольку Чарльз и Макс учились в частной средней школе Бельведер (где, кстати, познакомились и подружились как нападающие регбийной команды, проигравшей Каслнок-колледжу в финале школьного кубка провинции Лейнстер 1931 года), мы предполагали, что, скорее всего, там и окажемся. Школьная система досаждала Джулиану меньше, чем мне, – по природе он был экстраверт и легче сходился с людьми.

В день нашего знакомства в вестибюле мы перекинулись парой фраз, а затем, как водится у детей, я пригласил его посмотреть мою комнату, и он охотно последовал за мной. Стоя возле моей неприбранной кровати, Джулиан оглядывал книги на полках и разбросанные по полу игрушки, и мне пришла мысль, что он – первый, не считая меня, ребенок, переступивший порог этой комнаты.

– Везет тебе, столько места. – Приподнявшись на цыпочки, Джулиан глянул на площадь под окном. – И ты здесь один?

– Да. – Мое жилье, каким вряд ли мог похвастать кто-нибудь из моих ровесников, состояло из трех помещений и больше походило на полноценную квартиру: спальня, ванная, игровая. – Чарльз занимает второй этаж, Мод – третий, а первый этаж общий.

– Хочешь сказать, твои родители спят порознь?

– А твои вместе, что ли?

– Конечно.

– А почему? У вас не хватает комнат?

– В нашем доме четыре спальни, – сказал Джулиан и, скривившись, добавил: – У меня за стенкой живет сестра.

– Это девочка, которая заорала и убежала? – спросил я.

– Она самая.

– Почему она вопила? Что ее огорчило?

– Без понятия, – пожал плечами Джулиан. – Вечно закатит истерику. Девчонки, они странные, скажи?

– У меня нет знакомых девочек, – признался я.

– А у меня полно. Женщины мне нравятся, хотя отец говорит, все они чокнутые психопатки. Ты когда-нибудь видел голые титьки?

Я изумленно вытаращился. В семь лет подобные мысли меня не посещали, а Джулиана уже тогда тянуло к противоположному полу.

– Нет, – сказал я.

– А я видел, – гордо поделился Джулиан. – Прошлым летом на пляже в Алгарве. Там все девушки ходили без лифчиков. Я так долго торчал на пляже, что весь обгорел. Ожоги второй степени! Жду не дождусь, когда перепихнусь с девицей. А ты?

Я нахмурился, услышав незнакомое слово:

– Что это значит?

– Ты че, вправду не знаешь?

– Нет, – сказал я, и Джулиан с превеликим удовольствием во всех деталях описал действо, выглядевшее не только малоприятным и негигиеничным, но даже отчасти преступным.

– А, это. – Я притворился осведомленным, боясь, что он не захочет дружить с таким недотепой. – Я думал, ты о чем-то другом. Про это я все знаю.

– У тебя есть грязный журнальчик? – спросил Джулиан.

Я помотал головой:

– Нету.

– А у меня есть. Стянул из отцовского кабинета. Сплошь голые бабы. Журнал, конечно, американский, потому что в Ирландии голые женщины все еще под запретом.

– Серьезно? – удивился я. Интересно, а как же бедняги купаются в ванне?

– Да. Церковь разрешает им раздеваться только перед мужем. А вот американки заголяются перед кем хочешь и снимаются для журналов, которые мужчины запросто покупают все равно как научное издание или каталог марок, и никто не считает их извращенцами.

– Кто такой извращенец? – спросил я.

– Кто все время думает о перепихоне.

– А-а.

– Когда вырасту, я буду извращенцем, – сообщил Джулиан.

– Я тоже, – сказал я, желая угодить. – Давай на пару станем извращенцами.

Едва слова эти слетели с моих губ, как я понял, в них что-то не то, ибо мой новый знакомец скорчил недоверчиво-презрительную мину.

– Нет, не получится, – поспешно сказал он. – Мужчина может быть извращенцем только с женщиной.

– Вон оно что, – огорчился я.

– У тебя большая штуковина? – спросил Джулиан, исследовав все вещицы на моем столе и вернув их не на свои места.

– Что у меня? – не понял я.

– Штуковина. У извращенца она должна быть большая. Давай померяемся? Спорим, моя больше?

От удивления я разинул рот, а внизу живота стало как-то щекотно – ощущение странное, но приятное.

– Давай, – согласился я.

– Ты первый.

– Почему это?

– Потому что я так сказал, вот почему.

Я помешкал, но потом, опасаясь, что он передумает и предложит другую игру, расстегнул ремень и до колен спустил брюки и трусы. Джулиан подался вперед и заинтересованно меня изучил.

– По-моему, это называется средненько, – сказал он. – Хотя, наверное, я тебе льщу.

– Мне только семь лет, – обиделся я, натягивая штаны.

– Так и мне семь, но у меня-то больше. – Джулиан спустил брюки, а у меня слегка закружилась голова. Я сознавал опасность нашей игры: если бы нас застукали, не миновать позора и неприятностей, но рискованность затеи меня будоражила. Впервые в жизни я увидел чужой пенис, определенно больше моего, да еще обрезанный, что меня заинтриговало.

– А где остальное-то? – спросил я.

– В смысле? – Без капли смущения Джулиан надел штаны и застегнулся.

– Где кончик твоей штуковины?

– Отрезали. Когда я только родился.

Меня аж передернуло:

– Зачем?

– Кто его знает. Не я первый, не я последний. Еврейский обычай.

– Ты еврей?

– Вот еще, нет. А ты?

– Нет.

– Ну ладно.

– Со мной такого не будет. – Я содрогнулся, представив, как кто-то с ножом подступает к моим причиндалам.

– Как знать. Слушай, ты бывал во Франции?

– Во Франции? – Вопрос меня удивил. – Нет, а что?

– Ничего, просто летом мы туда поедем.

– Понятно.

Я огорчился, что разговор сменил русло, поскольку охотно послушал бы еще о «перепихоне», извращенцах и прочем, но, похоже, тема эта моему собеседнику прискучила. Может, попробовать осторожно к ней вернуться?

– У тебя только одна сестра? – спросил я.

– Да. Алиса. Ей пять.

– А братья есть?

– Нет. – Джулиан помотал головой. – А у тебя?

– Я единственный ребенок. – В том возрасте мне, конечно, не приходило в голову, что у моей родной матери могли быть и другие дети. Или что мой настоящий отец настрогал целый выводок еще до либо уже после моего зачатия.

– Почему ты называешь родителей по именам? – спросил Джулиан.

– Так они захотели. Чтоб показать, что я приемыш, а не настоящий Эвери.

Джулиан засмеялся и, покачав головой, произнес словцо, рассмешившее и меня:

– Хрень.

И тут в дверь тихонько постучали. Я опасливо обернулся, точно персонаж фильма ужасов, знающий, что снаружи притаился убийца. Кроме Бренды, ко мне никто и никогда не заходил, да и та осмеливалась вторгаться, лишь когда я был в школе.

– Чего ты? – спросил Джулиан.

– Ничего.

– Ты вроде как испугался.

– Вовсе нет.

– Я сказал – вроде как.

– Просто никто никогда сюда не поднимается.

Дверная ручка медленно повернулась, и я отшагнул вглубь комнаты, а Джулиан, заразившись моей тревогой, отступил к окну. Через секунду в комнату вплыл клуб дыма, а следом, естественно, появилась Мод. Я не видел ее несколько дней и сейчас отметил темные корни ее обычно аккуратно выкрашенных волос и нездоровую худобу. Недавняя болезнь лишила ее аппетита, ела она теперь очень мало. «Во мне ничего не задерживается, – пожаловалась она в нашем последнем разговоре. – То есть ничего, кроме никотина».

– Мод… – изумился я.

– Вот ты где, Сирил. – Она удивленно посмотрела на незнакомого мальчика: – А это кто?

– Джулиан Вудбид, – уверенно представился мой новый приятель. – Мой отец – Макс Вудбид, известный адвокат.

Он протянул руку, и Мод на нее уставилась как на невидаль.

– Чего ты хочешь? – спросила она. – Денег?

– Нет, – рассмеялся Джулиан. – Отец учит, что при знакомстве воспитанные люди обмениваются рукопожатием.

– Ах вон что. – Мод разглядывала его ладонь. – Она чистая? Ты давно ходил в туалет? А руки потом вымыл?

– Чище не бывает, миссис Эвери.

Мод вздохнула и на долю секунды коснулась его руки.

– Какая мягкая, – промурлыкала она. – Хотя ничего удивительного для мальчика, не привыкшего к тяжелой работе. Сколько тебе лет, извини за вопрос?

– Семь.

Мод покачала головой:

– Нет, это Сирилу семь. Я спрашиваю, сколько тебе.

– Мне тоже семь. Мы ровесники.

– Надо же, какое совпадение, – полушепотом сказала Мод.

– По-моему, ничего странного, – подумав, ответил Джулиан. – В моем классе все однолетки. И в классе Сирила, наверное, тоже. В Дублине, вероятно, столько же семилетних, сколько людей любого другого возраста.

– Возможно. – В голосе Мод слышалось сомнение. – Позволь спросить, что ты делаешь в комнате Сирила? Он знал о твоем визите? Ты его не обижаешь, нет? С хулиганами он не водится.

– Джулиан сидел в вестибюле, – сказал я, – на стуле, который там стоит для красоты.

– Зачем? – ужаснулась Мод. – Это мамин стул.

– Я его не сломал, – сказал Джулиан.

– Моя мать – Эвелин Хартфорд, – заявила Мод, словно это нам что-нибудь говорило. – Как вам известно, она просто обожала стулья.

– Они очень полезны. – Джулиан поймал мой взгляд и подмигнул. – То есть если хочется посидеть.

– Конечно, – сухо сказала Мод. – Для того они и созданы, верно?

– Только не тот стул для красоты, – вмешался я. – Вы запретили мне садиться на него.

– Потому что ты – грязнуля. А вот Джулиан выглядит аккуратным. Утром ты принял ванну?

– Да. И вообще я принимаю ванну почти каждое утро.

– Молодец. А Сирила не заставишь помыться.

– Неправда! – оскорбился я, потому что, во-первых, тщательно следил за личной гигиеной, а во-вторых, терпеть не мог глупых оговоров.

– И все же я попрошу тебя больше не садиться на тот стул, – сказала Мод, не обратив внимания на мою реплику.

– Даю слово, миссис Эвери. – Джулиан склонился в поклоне, чем вызвал улыбку Мод – явление столь же редкое, как солнечное затмение. – Вы пишете романы, верно?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Отец сказал. Сам он их не читал, потому что вы, говорит, пишете о женщинах.

– Так и есть.

– А почему, позвольте узнать?

– Потому что мужчины о них не пишут. Таланта, наверное, не хватает. Или ума.

– Отец Джулиана приехал повидаться с Чарльзом. – Я хотел увести разговор от стульев и книг. – Джулиан сидел внизу, и я подумал, ему будет интересно посмотреть мою комнату.

– Вот как? – Мод, похоже, удивилась моему предположению. – Тебе и впрямь интересно, Джулиан?

– Да, очень. Здесь так просторно. Даже завидно. Потолочное окно – просто чудо. Представляю, как здорово вечером лежать в кровати и смотреть на звезды!

– Когда-то здесь кто-то умер. – Мод принюхалась, как будто надеялась учуять в воздухе, уже канцерогенном от ее сигареты, остатки смерти.

– Что? – всполошился я, впервые об этом услышав. – Кто?

– Не помню. Вроде какой-то мужчина… Или женщина… В общем, человек. Это было очень давно.

– Он умер своей смертью, миссис Эвери? – спросил Джулиан.

– По-моему, нет. Если память не изменяет, его или ее убили. Убийцу, кажется, так и не поймали. О происшествии писали в газетах. – Мод взмахнула рукой, уронив пепел мне на голову. – Я плохо помню детали. Кажется, там фигурировал нож. Почему-то это слово вертится в голове.

– Поножовщина! – Джулиан восторженно потер руки.

– Ничего, если я сяду, Сирил? – Мод показала на мою кровать.

– Сделайте одолжение.

Мод уселась, расправила юбку и достала из серебряного портсигара очередную сигарету. Кожа на ее длинных тонких пальцах казалась прозрачной, сквозь нее как будто просвечивали суставы фаланг.

– Огонька не найдется? – повернулась ко мне Мод.

– Нет, конечно.

– Ну уж у тебя-то есть точно. – Она посмотрела на Джулиана и медленно провела языком по верхней губе. Будь я чуть старше, я бы сообразил, что она с ним заигрывает и он отвечает ей тем же. Сейчас это как-то смущает, поскольку он был ребенок, а ей стукнуло тридцать четыре.

– Кажется, у меня были спички. – Джулиан вывернул содержимое карманов на постельное покрывало – веревочка, йо-йо, туз пик и правда спичка – и заулыбался: – Я так и знал!

– До чего ж ты полезный малыш, – сказала Мод. – Надо, пожалуй, тебя запереть и не отпускать.

Я не смог скрыть восхищения, когда Джулиан с первого раза зажег спичку, чиркнув ею о подошву ботинка. Он поднес огонь Мод, и та, подавшись к нему и сверля его взглядом, прикурила, а затем откинулась назад, опершись на руку. Еще какое-то время она смотрела на Джулиана, а потом запрокинула голову и выпустила в потолок мощную струю белого дыма, словно возвещала об избрании нового папы.

– Я, видишь ли, работала над новым романом, – ни к селу ни к городу сказала Мод. – И вдруг услыхала шум наверху. Меня это отвлекло. Ход мыслей прервался. И я решила подняться и выяснить, в чем дело.

Я скептически вскинул бровь. Мы вовсе не шумели, и Мод, обитавшая этажом ниже, не могла нас услышать, если только не обладала невероятно чутким ухом, которому не повредил ныне побежденный рак слухового канала.

– Вам нравится писать, миссис Эвери? – спросил Джулиан.

– Разумеется, нет. Кошмарная профессия. В ней полно нарциссов, полагающих, что их жалкие фантазии интересны тем, кого они в жизни не видели.

– Но вы успешный писатель?

– Смотря что считать успехом.

– У вас много почитателей?

– Нет, избави бог. В литературной популярности есть какая-то ужасная пошлость, тебе не кажется?

– Не знаю, – сказал Джулиан. – Наверное, я мало читаю.

– Я тоже. Даже не вспомню, когда последний раз я читала роман. Все они ужасно скучные, авторы тянут кота за хвост. Кто-то верно сказал: краткость – сестра таланта. Какую последнюю книгу ты прочел?

– «Великолепная пятерка на таинственном болоте».

– Кто это написал?

– Энид Блайтон.

Мод покачала головой – мол, знать не знаю.

– Почему вы не хотите, чтобы ваши книги читали? – спросил я, хотя прежде этим не интересовался.

– По той же причине, по которой я не захожу в чужие дома и не рассказываю хозяевам, сколько раз я испражнилась после завтрака. Это никого не касается.

– Тогда зачем вы издаете свои сочинения?

– Ну так надо же что-то с ними делать, – пожала плечами Мод. – Иначе на кой ляд писать вообще?

Я нахмурился. Ответ ее показался бессмысленным, но я не хотел развивать эту тему. Лучше бы Мод ушла и не мешала моей зарождающейся дружбе с Джулианом. Может, он захочет еще разок взглянуть на мою штуковину, а потом покажет свою.

– Твой отец приехал спасать положение? – Мод взглянула на Джулиана и похлопала по матрасу рядом с собой. Джулиан понял знак и подсел к ней.

– Не знаю, – сказал он. Я был неприятно удивлен, заметив, что он пялится на ноги Мод. Все люди с ногами. Что такого особенного в этих? – А что-то нужно спасать?

– Нас преследует налоговый инспектор. – Мод говорила так, словно поверялась ближайшему другу. – Мой муж, приемный отец Сирила, не всегда в должной мере был аккуратен со своими финансами и в результате докатился до махинаций. Я-то держу собственного бухгалтера, и он следит, чтобы с налогами был порядок. К счастью, продажи мои так невелики, что я не плачу ничего. В некотором роде выгода. Получается, что бухгалтеру я отдаю больше, чем налоговику. Вас он уже проверял?

– Кто? – не понял Джулиан.

– Налоговый инспектор. Ты знаешь, как он выглядит?

Джулиан сморщился, не понимая, чего она хочет. Я же, хоть маленький, сообразил, что в финансовом отделе сотрудников много и среди них есть, наверное, и женщины.

– Может, инспекторов этих целая куча? – вмешался я. – И каждый ведет своего клиента.

– Нет. – Мод покачала головой. – Насколько я знаю, он там один. Такой, знаешь, хваткий. Суть в том, что твой отец, Джулиан, пытается отмазать моего мужа от тюрьмы, понимаешь? Нет, отсидка пошла бы ему на пользу, но тогда мне пришлось бы его навещать, хотя бы ради приличий, а я вряд ли найду в себе силы. Тюрьма мне видится весьма гадким заведением. И потом, там, кажется, нельзя курить.

– Да нет, можно, – сказал я. – По-моему сигареты – тюремные деньги.

– Чтоб откупиться от приставаний гомиков, – добавил Джулиан.

– Что ж, возможно, – согласилась Мод, ничуть не смутившись его словами. – Но Чарльзу, пожалуй, это не грозит. Лучшая пора его уже миновала.

– В тюрьме гомики не привередничают, – возразил Джулиан. – Берут что дают.

– Но они же не слепые.

– Кто такой гомик? – вклинился я.

– Мужчина, который боится женщин, – безмятежно пояснила Мод.

– По-моему, все мужчины боятся женщин, – сказал Джулиан, демонстрируя развитость не по годам.

– Верно. Ибо уступают им в уме, однако продолжают верховодить. Изменение мирового порядка их страшит.

– Чарльза посадят? – Я не питал к нему особой любви, но мысль о тюрьме удручала.

– Это зависит от отца Джулиана, – сказала Мод. – Насколько он хорош в своем деле.

– Я не знаю, чего у них там такое. Отец взял меня с собой, потому что на прошлой неделе я подпалил штору, и теперь меня не оставляют дома одного.

– А зачем подпалил-то?

– Случайно.

Ответ, похоже, Мод удовлетворил, поскольку она встала и загасила сигарету о мою прикроватную тумбочку, навеки оставив на ней выжженный след. Потом огляделась, словно даже не знала о существовании этой комнаты. А где же, по ее мнению, я жил все эти семь лет?

– Стало быть, это и есть твое убежище, Сирил, – задумчиво проговорила Мод. – А я-то все думала, где же ты прячешься. – Она показала на кровать: – А тут, значит, ты спишь.

– Да, – подтвердил я.

– Если только она не для красоты, как стул вашей матушки, – сказал Джулиан.

Мод улыбнулась и шагнула к двери:

– Постарайтесь не шуметь, мальчики. Я хочу вернуться к работе. Кажется, поезд вновь прибывает на станцию. Если повезет, напишу сотню-другую слов.

И с этим вышла, чему я был несказанно рад.

– Очень необычная женщина. – Джулиан вдруг разулся, стянул носки и принялся прыгать на моей кровати. Я отметил, какие у него ухоженные ногти на ногах. – Моя мать совсем другая.

– Она мне приемная мать, – напомнил я.

– А, ну да. А родную ты когда-нибудь видел?

– Нет.

– А вдруг Мод и есть твоя родная мать, только это скрывает?

– Нет. Какой смысл-то?

– Тогда, может, приемный отец – родной?

– Нет. Определенно.

Джулиан взял с тумбочки погасший окурок, шумно им затянулся и, скорчив рожу, поднес его к шторе. Теперь уже зная о его поджигательстве, я наблюдал опасливо.

– Думаешь, отца твоего посадят? – спросил он.

– Приемного отца, – поправил я. – Не знаю. Могут. Я не в курсе, что происходит, но у него неприятности. Так, во всяком случае, он говорит.

– А я уже был в тюрьме, – небрежно бросил Джулиан и развалился на кровати, как на своей собственной. Рубашка его выбилась из брюк, открыв пупок. Я завороженно уставился на его бледный живот.

– Не ври, – сказал я.

– Был. Честное слово.

– Когда? За что?

– Был, но не сидел.

Я рассмеялся:

– А я-то уж подумал…

– Да нет, это была бы совсем умора. Я ездил туда с отцом. Он помогал человеку, который убил жену, и взял меня с собою в Джой.

Я восхищенно вытаращился. В том возрасте я упивался историями об убийствах, а учителя постоянно стращали нас тюрьмой Маунтджой, в обиходе просто Джой. За любой проступок, от невыученного урока до зевка в классе, нам сулили, что мы закончим свои дни в петле палача, хотя в Ирландии уже отменили смертную казнь.

– Ну и как там? – спросил я.

– Сильно воняло уборной, – ухмыльнулся Джулиан. Я подхихикнул. – Меня усадили в уголок, и тут приводят убийцу, отец его расспрашивает и делает пометки – мол, надо кое-что прояснить, чтобы все растолковать адвокату, а тот человек, значит, интересуется, имеет ли значение, что жена его была потаскуха, которая ложилась под всякого мужика, и отец отвечает, что надо выставить жертву в самом невыгодном свете и тогда присяжные, скорее всего, простят убийство шлюхи.

Я аж задохнулся, ибо еще не слыхал таких слов, наполнявших меня восторженным ужасом. Джулиан меня просто покорил, я был готов целый день его слушать и задать еще кучу вопросов о его тюремных впечатлениях, но тут дверь опять отворилась и в комнату заглянул рослый мужчина с потешно кустистыми бровями.

– Мы уходим, – сказал он, и Джулиан вскочил как ошпаренный. – Почему ты босой?

– Я прыгал на кровати Сирила.

– Кто такой Сирил?

– Это я, – сказал я, и человек оглядел меня, словно мебель, которую он подумывает купить.

– А, объект милосердия, – равнодушно бросил он, и я не сразу нашелся, что на это ответить, а когда собрался с мыслями, отец и сын уже спускались по лестнице.

Большая любовь

Все детство меня мучил вопрос, каким образом Чарльз и Мод нашли друг друга, влюбились и стали супругами. Трудно представить более несовместимых людей, однако они как-то сумели соединиться и поддерживать некое подобие отношений, хотя один у другого явно не вызывал не то что любви, а даже интереса. И что, так было всегда? Или было время, когда от одного взгляда на спутника жизни в них просыпались желание, любовь и уважение? Была ли секунда, когда оба поняли, что встретили того самого единственного и неповторимого? А если нет, то зачем, скажите на милость, они приговорили себя к совместной жизни? Этот вопрос я задал каждому из них в отдельности и получил абсолютно разные ответы.

Чарльз:

– Мне было двадцать шесть, когда я встретил Мод, но тогда я даже думать не мог о любовнице или жене. Я, видишь ли, этим уже нахлебался по самые ноздри. Ты, наверное, не знаешь, первый раз я женился в двадцать два года и через пару лет овдовел. Ах, знаешь? Ну да, о смерти Эмили ходят всякие слухи, но я тебе скажу сразу: я ее не убивал. И никаких доказательств моей виновности не нашли, несмотря на все старания некоего сержанта Генри О'Флинна из полицейского участка на Пирс-стрит. Не было даже крошечной улики, указывающей на злонамеренное преступление, однако дублинские маховики работают на смазке именно таких безответственных сплетен и могут в одночасье изничтожить твою репутацию, если не дашь сдачи. По правде, Эмили была чудесная девушка, очень красивая, если это так важно, но с ней-то я и потерял невинность, а ни один разумный человек не женится на женщине, с которой он стал мужчиной. Это все равно как научиться вождению на раздолбанной колымаге и потом всю жизнь на ней ездить, хотя уже приобрел навык в час пик рассекать по оживленной магистрали на «БМВ». Вскоре после свадьбы я понял, что вряд ли смогу всю жизнь довольствоваться одной женщиной, и стал забрасывать сеть шире. Взгляни на меня, Сирил: я и сейчас чертовски хорош, а представь, каким я был в двадцать с небольшим. Передо мной женщины ложились штабелями. И я великодушно допускал их до себя. Прознав о моих постельных шалостях, Эмили взбеленилась и пригрозила вызвать приходского священника, словно этим могла меня испугать, а я сказал: дорогая, если хочешь, заведи себе любовника, мне все равно. Выбор елдаков огромен: большие, маленькие, идеальной формы, уродливые. Кривые, загнутые, прямые. У молодых парней стояк отменный, они будут только рады воткнуть такой красавице. Испробуй подростков, если угодно. Ты их просто осчастливишь, а они могут по пять-шесть раз за ночь без продыху. Я хотел как лучше, но почему-то она все поняла не так, обрушила лавину обвинений и впала в депрессию. Возможно, у нее, как у всякой женщины, было какое-то психическое отклонение, но с той поры она подсела на лекарства, чтоб не свихнуться окончательно. И вот однажды она, перебрав таблеток, залезла в ванну – и буль-буль, спокойной ночи, счастливо оставаться. Да, в наследство я получил уйму денег, вот почему и поползли все эти слухи, но уверяю тебя, я тут никаким боком и сам очень переживал ее кончину. Из уважения к памяти Эмили я почти две недели ни с кем не спал. Вот оно как, Сирил. И будь у меня родной сын, я бы ему втемяшил: моногамия неестественна для человека, а под словом «человек» я подразумеваю и мужчину, и женщину. Что толку на пятьдесят-шестьдесят лет приковывать себя к плоти одного человека, когда ваши отношения станут гораздо лучше, если вы дадите друг другу свободу проникать в ту или быть пронзенной тем, кто вам приглянулся. В супружестве главное – дружба и партнерство, но никак не постель. В смысле, какой мужчина в здравом уме возжелает свою жену? Однако, несмотря на все вышесказанное, я, впервые увидев твою приемную мать, тотчас понял: хочу чтобы она стала второй миссис Эвери. В универмаге Швицера, в отделе нижнего белья, она перебирала вешалки с шелковыми лифчиками и трусами и, казалось, вот-вот подпалит их своей сигаретой. Я подошел и спросил, не надо ли помочь с выбором гарнитура. Бог мой, какие у нее были буфера! И сейчас не хуже. Сирил, ты приглядывался к грудям твоей приемной матери? Нет? Брось, не смущайся, женская грудь – самая естественная вещь на свете. Мы сосем ее в младенчестве и мечтаем присосаться к ней взрослыми. Мод влепила мне пощечину, и та оплеуха остается одним из самых сильных моих эротических впечатлений. Я поймал ее руку и поцеловал в запястье. От нее пахло «Шанелью № 5» и соусом «Мэри-Роуз». Наверное, Мод только что пообедала, а она, как ты знаешь, всегда была неравнодушна к креветкам. Если вечером вы не выпьете со мной бокал шампанского в отеле «Грешем», сказал я, то я брошусь в Лиффи, на что она ответила: топитесь на здоровье, я вовсе не собираюсь в будний день напиваться с незнакомцем в гостиничном баре. Но в результате я как-то ее уломал и мы взяли такси до О'Коннелл-стрит, где провели не час, а шесть часов и выпили не бокал, а полдюжины бутылок шампанского. Представляешь? К концу мы совершенно окосели. Однако не настолько, чтобы не снять номер, в котором потом двое суток почти беспрерывно кувыркались в постели. Боже мой, она вытворяла со мной такое, чего я не изведал ни до, ни после нее. Только от своей приемной матери, Сирил, ты мог бы узнать, что такое настоящий минет. Через месяц-другой мы поженились. Но время опять взяло свое. Мод с головой ушла в писательство, я – в работу. Мне приелось ее тело, а ей, вероятно, мое. Но я искал утешения на стороне, а вот она не завела любовника и уже давно хранит целомудрие, чем, видимо, и объясняются ее настроения. Да, мы не идеальная пара, но когда-то мы любили друг друга, и где-то в глубине нас еще живы призраки тех парня и девушки, которые, накачавшись «Вдовой Клико», помирали со смеху и гадали, даст ли портье ключ от номера или вызовет полицию и архиепископа Дублинского.

Мод:

– Ей-богу не помню. Кажется, это была среда, если тебе так важно. Или, может, четверг.

Доколе вы будете налегать на человека?

В отношениях моих приемных родителей не было страсти, необходимой для ссоры, а посему на Дартмут-сквер почти всегда царила гармония. Единственная серьезная стычка, произошедшая на моих глазах, случилась на званом ужине для присяжных – затея столь безрассудная по своей сути, что и по сию пору я ею ошарашен.

Это был редкий день, когда Чарльз вернулся с работы рано. Со стаканом молока в руке я вышел из кухни и удивленно воззрился на своего приемного отца, у которого галстук был не распущен, волосы не встрепаны, а походка не шаткая, и все эти «не» говорили о том, что случилось нечто ужасное.

– С вами все хорошо? – спросил я.

– Да. А что?

Я глянул на напольные часы в углу вестибюля, и они, как по заказу, стали отбивать шесть долгих гулких ударов. Все это время мы с Чарльзом молча стояли столбом и только глупо улыбались, покачивая головами. Наконец часы отзвонили.

– Просто вы никогда так рано не приходили, – ответил я на вопрос, заданный до боя часов. – Вы сознаете, что еще светло и пабы открыты?

– Хорош подкалывать.

– Я не подкалываю. Я обеспокоен, вот и все.

– Что ж, в таком случае спасибо. Твое беспокойство отмечено. Удивительно, насколько легче отпирается дверь, когда на улице светло. Обычно я долго вожусь, пока попаду в скважину. Я-то думал, дело в ключе, но, похоже, нет – во мне.

– И вы, кажется, абсолютно трезвы? – Я поставил стакан с молоком на столик.

– Да, Сирил. За весь день ни капли.

– Что стряслось? Вы заболели?

– Ну почему, я могу обойтись без подогрева, такое бывало. Я не законченный алкоголик.

– Нет, не законченный. Но весьма опытный.

Чарльз улыбнулся, во взгляде его промелькнуло нечто сродни теплоте.

– Твоя забота очень трогательна, – сказал он. – Но я прекрасно себя чувствую.

Я бы этого не сказал. В последнее время его всегдашняя веселость заметно убавилась, и теперь я, проходя мимо его кабинета, часто видел, что он сидит за столом и отрешенно смотрит перед собой, словно не понимая, как все могло зайти так далеко. Каждую свободную минуту он посвящал «Мотыльку» Анри Шарьера, купленному в книжном магазине на Доусон-стрит, проявляя к мемуарам писателя-убийцы гораздо больший интерес, нежели к любому из романов Мод, включая «И жаворонком, вопреки судьбе…», от которого она буквально отреклась после трехкратного роста его продаж. Возможно, Чарльз пытался вообразить побег из тюрьмы. Однажды я застал его в кухне, где он задумчиво водил пальцем по книге, на обложке которой был изображен мотылек, усевшийся на засов, и будто старался разгадать головоломку, открывающую путь к свободе. Конечно, он не ожидал, что дело дойдет до суда, но рассчитывал, что его положение и широкая сеть влиятельных связей сумеют предотвратить подобную несправедливость. Даже когда стало ясно, что сделать ничего нельзя и суд состоится, он был убежден, что его оправдают, несмотря на любое прегрешение и очевидную виновность. В тюрьму, считал Чарльз, попадают другие.

В те дни Макс Вудбид зачастил на Дартмут-сквер, и они с Чарльзом, пьяные вдрызг, сперва голосили старый гимн Бельведер-колледжа (Доколе вы будете налегать на человека? Только в Боге успокаивайся, душа моя!), а потом, разругавшись, так орали друг на друга, что эхо их свары неслось по всему дому, и тогда даже Мод недоуменно выглядывала из гнойных сумерек своего писательского кабинета.

– Это ты, Бренда? – спросила она однажды, когда я, не помню уж зачем, слонялся по третьему этажу.

– Нет, это я, Сирил.

– Ах да, Сирил, малыш. Что там за шум внизу? К нам ворвались грабители?

– Мистер Вудбид приехал обсудить с Чарльзом его дело, – сказал я. – По-моему, они разгромили буфет.

– Все это без толку. Чарльза посадят. Хоть залейся виски, ничего не изменишь.

– А что будет с нами? – встревожился я. В семь лет я не был готов к бездомной жизни.

– Со мной все будет хорошо, – сказала Мод. – У меня есть кое-какие сбережения.

– А со мной?

Мой вопрос Мод игнорировала.

– Почему они так орут? Это уж ни в какие рамки. Как можно работать в таких условиях? Да, раз уж ты здесь, можешь придумать синоним к слову «флуоресцентный»?

– Светящийся? – предложил я. – Сияющий? Раскаленный?

– Раскаленный – годится. Для одиннадцати лет ты весьма умен.

– Мне семь, – сказал я.

– Тем более впечатляет. – Мод отступила в свою прокуренную пещеру и закрыла дверь.

Судебное дело – вот два слова, витавшие в доме почти весь 1952-й. Почти всегда они были в наших мыслях и вечно на языке у Чарльза. Казалось, он искренне оскорблен публичным унижением, когда его имя появлялось в газетах вовсе не для прославления. Например, в статье «Ивнинг пресс» говорилось, что размеры его состояния сильно преувеличены и, если его признают виновным, ему грозит не только тюремный срок, но и крупный штраф, после которого он, скорее всего, станет банкротом и будет вынужден продать дом на Дартмут-сквер. И вот тогда Чарльз впадал в дикое бешенство и, точно король Лир в степи, призывал ветер дуть, пока не лопнут щеки, дождь – лить как из ведра и затопить верхушки флюгеров и колоколен, а стрелы молний, деревья расщепляющие, – жечь его седую голову и гром – в лепешку сплюснуть выпуклость вселенной[7]. Макс получил распоряжение подать иск к газете, но благоразумно его игнорировал.

Званый ужин был назначен на вечер четверга – четвертый день судебных слушаний, которые, как ожидалось, растянутся на две недели. Макс выбрал одного присяжного, особенно, на его взгляд, податливого, и, как бы случайно столкнувшись с ним на набережной Астон, пригласил его пропустить стаканчик в пабе. И за выпивкой уведомил этого Денниса Уилберта с Дорсет-стрит, учителя математики, латыни и географии в школе неподалеку от Кланбрассил-стрит, что его близкие отношения с двенадцатилетним Конором Ллевелином, отличником, на любом экзамене получавшим высший балл вопреки пустоте в чрезвычайно красивой голове, могут быть превратно истолкованы газетами и полицией, и если присяжный не желает огласки, он, вероятно, всерьез задумается о своем голосе в вердикте по делу «Министерство финансов против Эвери».

– И конечно, приветствуются любые усилия по воздействию на других присяжных, – присовокупил Макс.

Заполучив одного, он отрядил своего любимого шпика, с позором изгнанного из полиции, собрать компромат на прочих членов жюри. К его огорчению, бывший суперинтендант Лейвери вернулся почти ни с чем. У троих, доложил он, нашлись тайные грешки: один, эксгибиционист, рассупонился перед девушкой на Миллтаун-роуд, но обвинение сняли, поскольку девица оказалась протестанткой.

Другой был подписчиком некоей парижской конторы, ежемесячно присылавшей ему набор открыток с голыми женщинами в кавалерийских сапогах. Третья (одна из всего двух присяжных-женщин) родила без мужа, но скрыла это от своих работодателей, которые, несомненно, выгнали бы ее взашей, поскольку, будучи парламентариями, вроде как стояли на страже общественной нравственности.

Макс не стал вылавливать каждого в отдельности и туманно пугать разоблачением, но поступил изящнее: всех троих пригласил на ужин. Через посредника – мистера Уилберта, учителя-педофила – он дал понять, что в случае отказа от приглашения компромат просочится в газеты. Однако, естественно, не упомянул, что сам на ужин не явится даже гостем, ибо почетная роль хозяина отведена подсудимому, моему приемному отцу Чарльзу Эвери.

Незадолго до прихода гостей Чарльз позвал Мод и меня в свой кабинет и, усадив в вольтеровские кресла перед его столом, изложил план на вечер.

– Самое главное, выступить единым фронтом, – сказал он. – Надо создать впечатление, что мы – счастливая, любящая семья.

– Так мы и есть счастливая, любящая семья. – Мод как будто даже обиделась, что можно допустить иное.

– Молодчина! Поскольку никто из них не заинтересован в обвинительном вердикте, мы должны успокоить их совесть, заставив поверить, что разлучение нашей троицы стало бы неблаговидным поступком, сродни введению развода в Ирландии.

– А кто они такие? – Мод закурила новую сигарету, ибо огонек прежней уже подбирался к губам. – Люди нашего круга?

– Боюсь, нет, – сказал Чарльз. – Учитель, докер, водитель автобуса и заведующая парламентским буфетом.

– Господи боже мой! Нынче в присяжные набирают кого ни попадя, что ли?

– Я думаю, так оно всегда и было, милая.

– Неужели надо непременно звать их в дом? – спросила Мод. – Могли бы их куда-нибудь сводить. В городе масса ресторанов, в которые эти люди иначе никогда не попадут.

– О дорогая моя, милая женушка, – улыбнулся Чарльз, – не забывай, что ужин этот тайный. Если о нем проведают, хлопот не оберешься. Никто не должен об этом знать.

– Я понимаю, но такие простолюдины… – Мод зябко поежилась, словно в комнате потянуло сквозняком. – Они хоть моются?

– В суде они выглядят чистюлями, – сказал Чарльз. – И вообще очень стараются – выходная одежда и все такое. Как будто пришли на мессу.

– Они паписты? – ужаснулась Мод.

– Понятия не имею, – раздраженно ответил Чарльз. – Это важно?

– Может, они не захотят помолиться перед едой, – пробурчала Мод, оглядывая комнату, в которую почти не заходила. – Ой, смотри-ка! – На приставном столе она заметила «Размышления» Марка Аврелия. – У меня точно такое же издание. Забавно.

– Так, Сирил, – мой приемный отец повернулся ко мне, – нынче действуют строгие домашние правила, понял? Говоришь, лишь когда к тебе обратятся. Не шутишь. Не пускаешь ветры. На меня смотришь с обожанием, какое только сможешь изобразить. На твоей кровати я оставил перечень того, что мы делаем вместе. Ты его выучил?

– Да.

– Ну-ка, изложи.

– Мы рыбачим на больших озерах Коннемары. Посещаем состязания Гэльской спортивной ассоциации на стадионе «Кроук-Парк». Играем долгую шахматную партию, в которой делаем по одному ходу в день. Друг другу заплетаем косы.

– Я же сказал – не шутить.

– Извините.

– И не называй нас по именам, ясно? На сегодня мы для тебя «папа» и «мама». Гости удивятся, если услышат иное обращение.

Я нахмурился. Мне было так же трудно произносить эти слова, как другому ребенку называть своих родителей по именам.

– Я постараюсь… папа, – выговорил я.

– Ну сейчас-то не надо, – скривился Чарльз. – Дождись прихода гостей.

– Хорошо, Чарльз.

– Ты все-таки не настоящий Эвери.

– А какой смысл всей этой затеи? – спросила Мод. – Почему мы должны опускаться до таких людей?

– Чтобы я не сел в тюрьму, милая, – весело растолковал Чарльз. – Мы будем их улещивать и обхаживать, и если это не сработает, я по одному заведу их сюда и каждому выпишу чек. В любом случае к концу вечера я хочу быть абсолютно уверен в вердикте «не виновен».

– Мистер Вудбид придет на ужин? – спросил я.

Чарльз покачал головой:

– Нет. Если все накроется медным тазом, нельзя, чтобы он был в этом замешан.

– Пожалуйста, выбирай выражения, – вздохнула Мод.

– Значит, и Джулиан не придет? – огорчился я.

– Кто такой Джулиан? – не понял Чарльз.

– Сын мистера Вудбида.

– Он-то здесь при чем?

Я уставился в пол, сердце мое заныло. После нашей первой встречи я виделся с Джулианом только раз, было это почти месяц назад, и общение наше прошло еще лучше, хотя, к моему великому сожалению, возможности снять штаны и друг перед другом покрасоваться не представилось. Меня пьянила мысль о дружбе с Джулианом, которому мое общество тоже как будто нравилось, и все это так будоражило, что я не мог думать ни о чем другом. Но мы учились в разных школах и могли свидеться только во время визита Макса на Дартмут-сквер. Вот почему я расстроился чрезвычайно.

– Я думал, он придет, – проговорил я.

– Извини, что разочаровал тебя, – сказал Чарльз. – Я уж собрался позвать на ужин ораву малолеток, но потом вспомнил о важности сегодняшнего вечера, от исхода которого зависит наше счастливое будущее.

– Значит, его не будет? – уточнил я.

– Нет. Не будет.

– А что, Элизабет тоже не придет? – спросила Мод.

– Какая еще Элизабет? – Чарльз как будто вздрогнул и слегка покраснел.

– Жена Макса.

– Я не знал, что вы с ней знакомы.

– Знакомство шапочное. Пару раз встречались на благотворительных мероприятиях. Надо сказать, она весьма хороша собой.

– Нет, она не придет. – Чарльз не отрывал взгляд от столешницы, пальцы его барабанили по пресс-папье.

– Стало быть, только рабочий класс.

– Выходит, так.

– Какая прелесть.

– Всего несколько часов, дорогая. Ты, конечно, вытерпишь.

– Они умеют пользоваться ножами и вилками?

– Я тебя умоляю, они же не звери. – Чарльз покачал головой. – Ты что думаешь, наши гости насадят отбивную на зубочистку и начнут обгрызать с краев?

– На ужин отбивные? – сморщилась Мод. – Я бы предпочла что-нибудь рыбное.

– Закуска будет рыбная.

– Гребешки, – вмешался я. – Я видел на кухне.

– Я вовсе не сноб, – не унималась Мод, – и спрашиваю лишь потому, что эти люди не знакомы с правилами застолья и могут их бояться. Увидев перед собой набор ножей и вилок, они решат, что над ними издеваются, и за свое унижение возненавидят тебя еще сильнее. Не забывай, Чарльз, я писатель. И хорошо разбираюсь в человеческой природе.

Мой приемный отец задумчиво подпер языком щеку – мол, резонно.

– И что ты предлагаешь? – наконец спросил он. – Ужин из пяти блюд. В каждом приборе дюжина ножей и вилок. Не могу же я снабдить их ярлычками «рыбный нож», «хлебный нож», «вилка для пудинга», правда?

– Не можешь, – сказала Мод. – Таких маленьких ярлыков не найти. Да еще в столь короткий срок. Надо будет их заказать.

Казалось, Чарльз еле удерживается от смеха, который поверг бы нас в состояние шока, поскольку был напрочь чужероден нашему дому.

– Еще какие-нибудь указания? – Мод глянула на часы. – Или мы свободны?

– Я тебя задерживаю? – спохватился Чарльз. – Ты куда-то спешишь? Может, в табачной лавке часовая распродажа сигарет?

– Ты же знаешь, я не люблю шутки. – Мод встала и оправила платье. Я посмотрел на Чарльза, и меня удивило неприкрытое желание во взгляде, каким он окинул жену. Она и впрямь еще была очень красива. И умела одеваться. – Во сколько они придут? Я еще не накрасилась.

– У тебя есть полчаса, – сказал Чарльз.

Мод кивнула и выскользнула из комнаты.

– А что скажет судья, если узнает? – через пару минут спросил я. Чарльз уже занялся бумагами и, похоже, забыл обо мне – он даже подпрыгнул в кресле, услышав мой голос.

– Узнает о чем?

– Что вы пригласили присяжных на ужин. Он не сочтет это нечестным?

Чарльз улыбнулся и взглянул на меня почти ласково:

– Вот и видно, мой дорогой, что ты не настоящий Эвери. Идею ужина подал судья.

Идеальная семья

– Видите ли, мистер Эвери…

– Отбросим церемонии. Называйте меня Чарльз.

– Видите ли, Чарльз, я питаю давний интерес к юриспруденции, – сказал Деннис Уилберт, учитель-педофил с Дорсет-стрит. Войдя в дом, он чересчур долго жал мне руку, не выпуская ее из потных ладоней, после чего я побежал в ванную мыть руки. – Я, знаете ли, слежу за прессой. Работа полиции. Судебные тяжбы, юристы, адвокаты и все такое прочее. Апелляции в Верховный суд и нарушения конституции. Я даже подумывал преподавать право в университете, но понял, что мое истинное призвание – дети. Только в обществе мальчика я по-настоящему счастлив. И пусть этих мальчиков будет как можно больше! К своему стыду, раньше я думал, что если кто-то оказался на скамье подсудимых, он, скорее всего, виновен…

– Или она, – вставил Джейкоб Тёрпин, докер-извращенец, коротавший вечера на Миллтаун-роуд, где, подкараулив прохожую девушку, на секунду представлял ей своего недомерка.

– Позвольте мне закончить мысль, мистер Тёрпин. – Благодаря университетскому образованию Уилберт считал себя недосягаемо выше других. – И тогда уж добавьте, если есть что…

– Я к тому, что баб тоже судят, – сказал Тёрпин, чья огненно-рыжая шевелюра буквально приковывала к себе взгляд. – Вон в министерстве транспорта одна бабенка мухлевала с накладными и получила пять лет. Вы ж о таком не расскажете, нет? Про баб то есть.

– Так вот, – Уилберт повысил голос, не давая себя сбить, – я думал, что, если человек оказался на скамье подсудимых, он не только, скорее всего, виновен, но являет собой отброс общества, который следует гнать вон, как прокаженного или австралийца. Но сегодняшний вечер в чудесном доме и прекрасный ужин в кругу респектабельного семейства доказывают ложность моей мысли, и я от нее отрекаюсь. Причем делаю это чистосердечно и непредвзято. А посему позвольте мне поднять этот бокал за вас, Чарльз, и пожелать вам сил благополучно пережить тяжелое и несправедливое испытание, выпавшее на вашу долю.

– За это я выпью, – сказал Джо Мастерсон, водитель автобуса из Темплоуга и ненасытный любитель порнографии с кавалерийским оттенком, который по прибытии на Дартмут-сквер пил безостановочно. Вот и сейчас он осушил бокал, вожделенно посмотрел на бутылку в центре стола и, не получив новых предложений, сам себя обслужил, что было грубейшим нарушением этикета, известным даже мне.

– Всех благодарю на добром слове, – благосклонно улыбнулся Чарльз. – Надеюсь, вы не допускаете мысли, что приглашение разделить наш семейный ужин было продиктовано чем-то иным, кроме желания узнать вас ближе.

– Однако приглашение исходило не от вас, верно? – спросила Шарлотта Хеннесси, единственная дама из четырех гостей-присяжных. – Нас пригласил мистер Вудбид. Мы полагали, ужин состоится в его доме, и даже не знали, что идем к вам.

– Я уже говорил, уважаемая, что Макса вызвали по срочному делу, – сказал Чарльз. – Он не успел вас уведомить и попросил меня взять на себя роль хозяина.

– Благородно и культурно с вашей стороны, – одобрил Мастерсон.

– Но тогда почему он позвал нас в ваш дом? – поинтересовалась миссис Хеннесси.

– Он затеял у себя кое-какой ремонт и на время переехал к нам, – объяснил Чарльз. – Я даже не собирался выходить к столу. Обычно я провожу вечера за чтением наставлений святого Викентия де Поля. Если честно, я боялся, что мое присутствие может быть неверно истолковано. Однако не мог допустить, чтобы вы ушли не солоно хлебавши. Так уж заведено у нас на Дартмут-сквер.

– Столько неожиданных обстоятельств и так много совпадений, – сказала миссис Хеннесси. – Просто невероятно.

– Таков порою облик истины. Но я рад, что все так получилось. Все эти дни со скамьи подсудимых я вглядывался в ваши честные лица, и меня снедало желание узнать вас в обычной жизни, далекой от удушливой обстановки судебного зала.

– Я всегда говорил, что истинно классный человек не признает деления на классы, – заявил Тёрпин, шумно почесываясь. – Другой на вашем месте не позвал бы нас в гости.

– Прошу прощенья, мистер Тёрпин, но я учительствую в престижной школе-интернате. – Уилберт снял очки, что, как я заметил, делал всякий раз, желая выглядеть внушительно. – И у меня степень бакалавра по математике. Мой отец фармацевт, а матушка однажды выступила по национальному радио с рассказом о лучшем сорте муки для выпечки традиционного ирландского хлеба с изюмом. Я считаю себя ровней любому человеку.

– Что ж, хорошо, – кивнул Тёрпин, получив отповедь. – И где вы обитаете, Деннис? У вас такой же особняк?

– Так уж вышло, что я проживаю с матушкой. – Уилберт подтянулся, готовый отразить любую атаку на свой образ. – Она не молодеет и нуждается в моей заботе. – Он вперился в меня взглядом и многозначительно добавил: – Разумеется, у меня своя комната, а вечерами мать частенько уходит играть в лото, и тогда я могу делать что угодно.

– Вы не женаты, мистер Уилберт? – с дальнего конца стола спросила Мод так резко, что я подскочил на стуле. – Может, где-то поблизости притаилась ваша супруга?

– К сожалению, нет. – Уилберт слегка покраснел. – В этом отношении удача обошла меня стороной.

– День, когда Мод согласилась выйти за меня, стал счастливейшим днем моей жизни. – Чарльз отложил вилку и нож, и глаза его (ей-богу, не вру!) увлажнились. – Я думал, у меня никаких шансов. Но вместе с тем знал, что рядом с ней я достигну любых высот, что наша любовь поддержит нас и в горе и в радости.

Все как один посмотрели на Мод, ожидая ее отклика. Знай я тогда, кто такая Джоан Кроуфорд, я бы сказал, что воочию увидел легендарную киноактрису: на лице Мод возникла гримаса холодности и ранимости одновременно, потом моя приемная мать сильно затянулась сигаретой и выпустила мощную дымовую завесу, скрывшую ее истинные чувства.

– А я женат второй раз, – сообщил Мастерсон. – Первая жена погибла: лошадь ее сбросила. Она, вишь ты, была наездница. Скачки с препятствиями на лошадях-четырехлетках. До сих пор я храню в гардеробе ее экипировку, люблю, знаете, погладить бархат и вдохнуть запах, напоминающий о ней. Я просил свою нынешнюю жену нарядиться в эту жокейскую форму, но она жутко злобится. Тут все свои, так что можно сказать: я жалею, что снова женился. Первая жена была чудо. А эта… рот что варежка, иначе не скажешь.

– В каком смысле? – не поняла миссис Хеннесси. – У нее теплые мягкие губы?

– Ну да, конечно! – засмеялся Мастерсон и, переглянувшись с другими мужчинами, большим пальцем ткнул в ее сторону – дескать, вот вам еще одна такая. – Хайло разинет и орет. Я уж обещал призвать священника, ежели не угомонится.

– Надо же, как ей повезло с мужем. – Миссис Хеннесси повернулась к Чарльзу: – Кажется, я где-то читала, что и у вас это не первый брак, мистер Эвери?

– Да? Я не читал.

– Расскажи нам о себе, Сирил. – Уилберт блудливо подмигнул мне, и я заерзал на стуле. – Тебе нравится в школе? Ты прилежный ученик?

– Все хорошо, – ответил я.

– Какой твой любимый предмет?

– Наверное, история, – подумав, сказал я.

– А математика?

– Нет, она мне не особо дается.

– Я говорил, что у меня степень бакалавра по математике?

– Да, – хором ответили Чарльз, Мод, миссис Хеннесси, Тёрпин, Мастерсон и я.

– Я бы охотно тебе помог, – предложил Уилберт. – Несколько частных уроков будут очень полезны. Загляни ко мне вечерком, когда матушка уйдет играть в лото, и…

– Нет, шпасибо, – с полным ртом проговорил я, надеясь, что он от меня отстанет.

– У вас, говорят, чайная лавка, миссис Хеннесси? – неожиданно рявкнула Мод, и Мастерсон цапнул себя за грудь, словно его едва не хватил инфаркт. – Это верно?

– Не совсем. Я заведую парламентским буфетом.

– Как интересно. И давно вы там?

– С 1922 года, когда депутаты собрались на первое заседание в Ленстер-хаусе.

– Поразительно, – сказал Чарльз, и, похоже, заинтересованность его была искренней. – То есть вы стали свидетелем создания государства?

– Да, вроде как.

– Вот уж был день, а?

– Да уж. – Голос миссис Хеннесси чуть потеплел. – Все страшно волновались. Никогда не забуду, какое счастье нас охватило. Мистера Косгрейва приветствовали все фракции, когда он впервые поднялся на трибуну как председатель исполнительного совета.

– Господи, это ж было тридцать лет назад, – покачал головой Тёрпин. – Сейчас-то вам сколько? Поди, маленько постарели?

– Мне шестьдесят четыре, мистер Тёрпин, – вежливо ответила буфетчица. – Спасибо, что спросили.

– Ну где-то так я и думал, – покивал докер. – Выглядите на свой возраст. Вон щеки-то обвисли и мешки под глазами, потому как жидкость не выходит из организма. И вены вон на икрах вздулись – еще бы, целыми днями на ногах в своем буфете. Вы только не обижайтесь.

– Как я могу обижаться на столь тактичного человека? – усмехнулась миссис Хеннесси.

– Какая у вас интересная работа, – сказал Чарльз. – Ежедневно вращаетесь среди важных персон. Наверное, вы в курсе многих секретов?

– Даже если так, неужели вы думаете, я их раскрою? Будь я столь неосмотрительна, мистер Эвери, я бы не удержалась в своей должности тридцать лет.

– Однако я слышал, вскоре вы собираетесь на покой? И не надо этого официоза, я просил называть меня Чарльз.

– Да, в конце года я ухожу на пенсию. – Миссис Хеннесси сощурилась: – Интересно, как вы об этом узнали?

– Будь и я неосмотрителен, я бы не отгрохал такой дом, – подмигнул ей Чарльз. – Скажем так: птичка напела. Как дела с пенсионными накоплениями? Надеюсь, вы и тут проявили осмотрительность? Впереди у вас еще много лет, которые лучше прожить в достатке.

– Уверяю вас, я была благоразумна, – холодно ответила миссис Хеннесси.

– Рад слышать. В старости деньги важны. Поди знай, когда тебя подкараулит болезнь. Все эти больницы – сущий кошмар. Если что, не стесняйтесь обратиться ко мне за советом.

– Наверное, сперва мы дождемся окончания суда. А уж тогда я подумаю о ваших финансовых консультациях.

– Ты тоже хочешь стать банкиром, Сирил? – спросил Мастерсон. – Как папа?

Я посмотрел на Чарльза, ожидая уведомления, что я всего-навсего приемыш, но тот лишь ковырнул еду в тарелке и глазами подал мне знак: отвечай.

– Наверное, нет. – Я уставился в тарелку и под столом убрал ногу, к которой придвинулся ботинок Уилберта. – Я еще не думал об этом. Мне только семь лет.

– Чудесный возраст, – сказал Уилберт. – От шести до десяти мальчишки просто прелесть.

– До чего ж он у вас славный парнишка, – обратился Тёрпин к Мод. – Вылитый вы.

– Ничего подобного, – резонно заметила Мод.

– Да нет, ваша копия, – наседал Тёрпин. – Ваши глаза. Ваш нос. Просто мамин сын.

– Вы очень наблюдательны, мистер Тёрпин. – Мод закурила новую сигарету, хотя пепельница уже была полна до краев. – Такой присяжный несомненно полезен судебной системе.

– Может, вы не знаете, – Чарльз обвел взглядом гостей, – но моя дорогая женушка – одна из крупнейших ирландских писательниц.

– Пожалуйста, не надо, милый, – отмахнулась Мод и окутала стол облаком дыма, от которого миссис Хеннесси закашлялась.

– Прости, любимая, но я должен об этом сказать. Я так тобой горжусь. Сколько романов ты написала, дорогая?

Повисла долгая пауза. Я начал мысленно отсчитывать секунды, и на двадцать второй Мод наконец ответила:

– Шесть. Сейчас работаю над седьмым.

– Ничего, и то хорошо, – сказал Тёрпин. – Здорово, когда есть хобби. Моя жена, например, вяжет.

– А моя играет на аккордеоне, – пожаловался Мастерсон. – Шум на весь дом. А вот первая жена в седле сидела, как Элизабет Тейлор в «Национальном бархате». Все говорили, они прям на одно лицо.

– Когда-нибудь и вы попадете на кухонное полотенце, – пообещал Тёрпин.

– Куда? – нахмурилась Мод.

– Ну есть такие, знаете, полотенца для туристов. С портретами ирландских писателей.

– Этого не будет, – сказала Мод. – На тех полотенцах помещают только мужские портреты. Женщинам оставляют право вытирать посуду.

– А как звали ту писательницу, которая прикидывалась мужчиной? – спросил Тёрпин.

– Джордж Элиот. – Уилберт снял очки и носовым платком протер стекла.

– Да нет, то мужик, – сказал Мастерсон. – А была баба, выдававшая себя за мужика.

– Говорю же – Джордж Элиот.

– Где это видано, чтоб тетку звали Джорджем?

– Это псевдоним, – терпеливо разъяснил Уилберт, словно говорил с недалеким, но симпатичным учеником.

– А как ее настоящее имя?

Уилберт открыл рот, но не издал ни звука.

– Мэри Энн Эванс. – Миссис Хеннесси нарушила молчание, не успевшее стать неловким. – Знаете, миссис Эвери, один ваш роман я читала. Это вышло совершенно случайно и никак не связано с ситуацией вашего мужа. В прошлом году одна моя официантка подарила мне эту книгу на день рожденья.

– О господи! – Мод болезненно сморщилась. – И вы ее прочли? Зачем?

– Конечно, прочла. А что еще делать с книгой – использовать как поднос? По-моему, прекрасный роман.

– Какой именно?

– «Свойство света».

Мод скривилась и покачала головой:

– Надо было сжечь его еще в рукописи. Не знаю, чем я думала, когда его писала.

– А мне понравилось, – сказала миссис Хеннесси. – Но если автор говорит, что книга ужасная, надо, видимо, ему поверить. Наверное, я чего-то не поняла.

– Увольте официантку, которая поднесла вам такой подарок. У нее явно плохой вкус.

– О нет, она – моя правая рука. Надежная помощница. Мы вместе уже семь лет. И она станет заведовать буфетом, когда я, как верно заметил мистер Эвери, в конце года уйду на покой.

– По мне, так лучше буфет, чем библиотека, – сказала Мод. – Послушайте, мы весь вечер будем вести светские разговоры или все же перейдем к сути дела?

Все недоуменно воззрились на нее, а Чарльз так просто вылупился, умоляя не разрушить его план опрометчивым высказыванием.

– А в чем, собственно, суть дела? – спросил Уилберт.

Мод отложила сигарету, хотя еще не приготовила следующую, хорошенько отхлебнула из бокала, оглядела гостей, и на лицо ее опустилась невыразимая печаль.

– Я знаю, что не должна этого говорить… – начала она тоном, какого прежде я не слышал, – когда мы так славно ужинаем и ведем потрясающе интересную беседу, но я не могу молчать. Я скажу! Я хочу, чтобы вы, дама и господа присяжные, знали: мой муж Чарльз абсолютно ни в чем не виновен…

– Мод, дорогая… – вклинился Чарльз, но она жестом его остановила:

– Нет, Чарльз, я скажу. Если по неправедному обвинению мужа моего признают виновным и отправят в тюрьму, что будет с нами? Всякий день и каждое мгновенье нашей жизни наполнены взаимной любовью, а что до нашего сына, нашего бедняжки Сирила…

Я сглотнул, всей душой желая, чтобы меня не втягивали в эту историю.

– Каждый вечер несчастный ребенок забирается в нашу постель и безутешно плачет над горькой судьбой, грозящей его любимому папочке. Уже дважды он обгадился, но мы его не браним, хотя чистка простыней стоит бешеных денег. Мое материнское сердце разрывается при виде страданий нашего крохи. Вдобавок малыш серьезно болен.

Все головы повернулись ко мне, а у меня глаза полезли на лоб. Я болен? Вот уж ни сном ни духом… Да, есть легкий насморк, но не сказать, что он меня подкосил.

– Я понимаю, кому какое дело, у всех свои заботы, – продолжила Мод, – но меня поражает, что больное раком дитя переносит свой недуг так мужественно и безропотно, ибо на семью его обрушились невзгоды.

– Боже мой! – ахнула миссис Хеннесси.

– Неужто рак? – Тёрпин посмотрел на меня восхищенно.

– Ого! – Уилберт откинулся на стуле, словно боясь заразиться.

– Последняя, к несчастью, стадия, – сказала Мод. – Дай бог, чтоб мальчик дотянул до Рождества. Но я смотрю правде в глаза и думаю, что он уйдет к Хеллоуину. Если Сирил умрет, не простившись с любимым отцом, а я лишусь двух самых дорогих на свете людей и останусь одна в огромном доме… – Она качнула головой, и по щекам ее побежали слезы, торя дорожки в макияже. Левая рука мелко затряслась – наверное, оттого что не привыкла так долго обходиться без сигареты между средним и указательным пальцами. – Я уже знаю, что сделаю, – чуть слышно промолвила Мод. – Вслух не скажу, ибо поступок этот – смертный грех, но для меня иного выхода не останется.

Пала мертвая тишина. Чарльз – любящий семьянин, Мод готовится к самоубийству, я доживаю последние дни. Все это для меня стало новостью. На секунду я испугался, что и впрямь болен, но потом вспомнил: меня уже давно не водили к врачу, а такой жуткий диагноз вряд ли поставишь, хотя бы не измерив температуру и давление.

– Никого нельзя оставлять в полном одиночестве, – сказал Тёрпин.

– В тяжелую годину человек должен быть со своей семьей, – поддержал Мастерсон.

– Хочешь, обнимемся, Сирил? – предложил Уилберт.

– Рак чего у тебя? – спросила миссис Хеннесси. – На вид ты просто пышешь здоровьем.

Я старался придумать ответ. Из разговоров взрослых о раке я знал только одно: он означает неминуемую смерть для друзей и врагов одинаково. Я ломал голову: рак чего у меня? Ногтей? Ресниц? Ступней? А такой бывает? Или присвоить себе недавнюю хворь Мод и объявить, что страдаю раком слухового канала? К счастью, я не успел выбрать пораженную опухолью часть тела, ибо звякнул дверной звонок и Бренда прошаркала в прихожую, откуда тотчас раздался рев, а следом голос домработницы, пытавшейся кого-то не пустить в гостиную. Однако дверь распахнулась, и на пороге возник всклокоченный, от злости багровый Макс Вудбид. Горящий яростью взгляд его обшарил едоков за столом и остановился на Чарльзе. Затем Макс молча подошел к нему, сдернул его со стула и угостил ударом в челюсть, которым мог бы гордиться и человек вдвое моложе. Даже во всей этой кутерьме я не удержался и глянул в прихожую – вдруг Джулиан пришел вместе с отцом? Но там стояла лишь Бренда, и она вроде как получала удовольствие, наблюдая за избиением Чарльза.

Остров Лесбос

– Из всех женщин Ирландии ты выбрал для случки жену человека, который пытался спасти тебя от тюрьмы, – после ухода гостей сказала Мод, прихлебывая виски.

Они с Чарльзом сидели в гостиной, а я подслушивал, затаившись на лестнице в вестибюле. Тон Мод являл собой ядовитую смесь гнева, недоумения и раздражения. Со своего наблюдательного поста я видел приемного отца, который осторожно ощупывал набрякавший синяк на скуле. Временами Чарльз, точно ящерица, высовывал язык, обследуя выбитый передний зуб и рассеченную губу, измазавшую кровью подбородок. Спасаясь от наплывавших волн табачного дыма, он отвернулся и, заметив меня, вяло пошевелил пальцами, как узник-пианист, которого заставляют по памяти сыграть самую мрачную сонату Шопена. Похоже, мое присутствие и фарс за ужином его не особо тревожили.

– Макс мог тебя спасти, – повысила голос Мод. – И что важнее, он мог спасти этот дом. Что теперь будет с нами?

– Беспокоиться не о чем, – сказал Чарльз. – Мой адвокат все уладит. Если не брать в расчет финальное зрелище, вечер, по-моему, удался.

– Значит, ты идиот.

– Не будем опускаться до оскорблений.

– Если мы потеряем дом…

– Этого не случится. Предоставь это Годфри, ладно? Ты еще не видела его в деле. Присяжные ловят каждое его слово.

– Он может к тебе резко перемениться, узнав, что ты соблазнил Элизабет Вудбид. Ведь они с Максом близкие друзья?

– Не смеши, Мод. Адвокат и поверенный друг к другу не питают ничего, кроме взаимной ненависти. А Элизабет никто не соблазнял. Если уж на то пошло, в нашей интрижке хищник она. Гналась за мной, как лев за антилопой.

– Верится с трудом.

– Я интересный, влиятельный мужчина, имеющий заслуженную репутацию превосходного любовника. Женщинам это нравится.

– Твои познания о женщинах, записанные крупными буквами, уместятся на обороте почтовой марки, и еще останется место для «Отче наш», – сказала Мод. – Неужели все твои интрижки и романы, все твои девки, подруги и жены так ничему тебя и не научили?

– А чему там учиться? – Видимо, Чарльз хотел позлить жену за то, что охаяла его мужественность. – Не такие уж вы сложные создания. Как, скажем, дельфины. Или сенбернары.

– Господи, ты невыносим.

– Однако ты вышла за меня и долгие годы была мне надежным спутником и товарищем. – В голосе Чарльза проскользнуло раздражение. Обычно он, непоколебимо уверенный в своем превосходстве, смеялся над попытками его принизить, но не сегодня. Наверное, и сам побаивался того, что его ожидало. – Именно из-за качеств, которые сейчас называешь невыносимыми, ты прожила со мной десять лет.

– Наверняка Макс уже у Годфри и все ему рассказал. – Мод предпочла не услышать последнюю реплику мужа. – И если тот женат, он, конечно, примет сторону Макса.

– Годфри не женат, – покачал головой Чарльз. – Он другого складу.

– В смысле?

– Ну из этих, понятно? Он голубой. Педик. Однако в своем деле собаку съел. Некоторые считают, из этой братии получаются только парикмахеры и флористы, но я еще не встречал такого целеустремленного и въедливого адвоката, как Годфри. Он почти никогда не проигрывает, вот потому-то я его и нанял.

Мод долго молчала и наконец спросила:

– Кто-нибудь знает?

– О чем?

– О Годфри. Что он из голубой дивизии.

– Среди законников это не секрет. Тут уж ничего не поделаешь. Однако за это предусмотрена уголовная ответственность.

– Мерзость, – сказала Мод.

– Что – мерзость?

– Да вот это самое.

– Не будь такой ханжой, – засмеялся Чарльз.

– Отличать естественное от извращения не ханжество.

– Естественное? Не ты ли рассказывала, что однажды тебя потянуло к девушке из вашего литературного кружка?

– Глупости, – сказала Мод. – Не выдумывай.

– Ничего я не выдумываю. Помню прекрасно. Ты рассказала свой сон: как будто вы устроили пикник на берегу реки, пригрело солнышко, девица предложила искупаться, и потом вы голые рядышком лежали на траве, ты потянулась к ней и…

– Заткнись, Чарльз! – рявкнула Мод.

– Сапфическая любовь! – заржал Чарльз.

– Полный вздор!

– Путешествие по водам на остров Лесбос.

– Ты все выдумал! – заорала Мод.

– Ничуть. И ты это отлично знаешь.

– Мало ли что приснится? Это все сплошная чепуха.

– Или исполненная мечта. Подсознательное воплощение наших истинных желаний.

– Только дурак такое скажет.

– Это не я сказал. Зигмунд Фрейд.

– Еще он сказал, что ирландцы – нация, к которой бесполезно применять психоанализ. Так что не пытайся вскрыть мои потаенные желания. Не получится. Лучше скажи, что ты собираешься делать?

– Абсолютно ничего, дорогая. Ты же не станешь винить меня в том, что я всего лишь искал плотских утех на стороне, правда? Сама ты не проявляла к ним большого интереса с нашей первой встречи в «Грешеме».

– Если и так, это, наверное, потому, что я слишком хорошо тебя знаю. Ты всегда был склонен ко всяким ненормальным выкрутасам в постели. Чего стоит одна твоя идея касательно покрышек и садового шланга. До сих пор как вспомню, так вздрогну.

– Но ты даже не попробовала, а вдруг понравилось бы? И потом, Макс слегка лицемерит, изображая дикую ярость. Как будто сам не изменяет жене! Да он еще хуже меня. Вся разница лишь в том, что его сжирает ревность, а мне это чувство незнакомо. Выходит, сам он имеет право засадить кому угодно, но не дай бог, чтобы Элизабет чуть-чуть развлеклась.

– Речь не о том, она – моя подруга.

– Не смеши, дорогая. У тебя вообще нет подруг.

– Ладно, знакомая.

– Ну что ты, ей-богу, переживаешь из-за ерунды? Завтра Макс проснется и поймет, что вел себя как осел. И с утра пораньше примчится с извинениями.

– Если на это рассчитываешь, ты дурак еще больший, чем я думала.

Мне надоело слушать их перепалку, и я поднялся в свою комнату. В ванной я встал перед зеркалом и, посветив фонариком в рот, удостоверился, что у меня нет никакого рака. Рот как рот.

Оставалось загадкой, как присяжные откликнутся на сцену, разыгравшуюся на их глазах. Едва началась потасовка, Тёрпин и Мастерсон вскочили и, точно дети, взбудораженные стычкой одноклассников, стали подбадривать драчунов, подавая советы, как ловчее одолеть соперника. Уилберт снял очки и предпринял вялую попытку разнять дерущихся, но, получив по носу, расплакался и сел в уголке, утирая кровь и причитая, как, мол, в таком виде он предстанет перед матушкой. Миссис Хеннесси встала из-за стола и с молчаливым достоинством покинула комнату. Я бросился следом, полагая, что она хочет вызвать полицию, но буфетчица сняла с вешалки пальто и шляпку и шагнула к двери. Оглянувшись, она заметила меня.

– Жаль, что ты видишь подобные сцены, Сирил, – огорченно сказала миссис Хеннесси. Из гостиной доносились шум падающих стульев и крики Мод, умолявшей не повредить узорчатую папиросницу, доставленную из самого Санкт-Петербурга. – Безобразие, когда взрослые люди так себя ведут перед ребенком.

– Чарльза посадят? – спросил я.

Миссис Хеннесси посмотрела на дверь гостиной, удостоверяясь, что рукопашная не переберется в вестибюль.

– Это еще не решено. – Она присела на корточки передо мной и взъерошила мне волосы, как часто делают взрослые. – В жюри нас двенадцать человек. Мы должны выслушать все показания, прежде чем вынесем вердикт. Диву даюсь, зачем мистер Вудбид устроил этот хитроумный трюк с ужином. Мало мне этих остолопов в суде, так еще трапезничать с ними. Я-то пришла лишь потому, что Вудбид намекнул… Ладно, неважно. Вряд ли он исполнит свою угрозу. Надо было послать его подальше – делай что хочешь… Ну, малыш, иди спать. – Миссис Хеннесси задумчиво улыбнулась: – Странно, кого-то ты мне напоминаешь, вот только не пойму кого. – Еще секунду-другую она меня разглядывала, потом тряхнула головой: – Нет, показалось. Ладно, ухожу. Завтра в девять надо быть в суде. Спокойной ночи, Сирил.

Миссис Хеннесси пожала мне руку, вложила шестипенсовик в мою ладонь и вышла во тьму Дартмут-сквер, где, на ее счастье, проезжало такси. Она села в машину и скрылась в ночи, а я огляделся и подумал: если вдруг я исчезну, кто-нибудь это заметит?

Налоговый инспектор

Последующие дни были наполнены лихорадочной суетой, а дело двигалось к финалу, по всей видимости, неизбежному. С оптимизмом писателя, работающего над шестым томом собрания своих сочинений, которые, похоже, никто не читает, мой приемный отец верил, что их дружба с Максом Вудбидом переживет возникшее маленькое недоразумение, однако он сильно ошибался, ибо через какое-то время Макс отомстил, и его молниеносный удар пришелся точно в цель. Пока же он продолжал выступать в роли поверенного Чарльза, хоть ясно дал понять: до окончания суда он будет себя вести как профессионал, но затем порывает всякие отношения со своим клиентом.

В последний день слушаний мы с Мод приехали на оглашение приговора. Впервые оказавшись в здании Четырех судов, я был заворожен и слегка напуган величавостью Круглого фойе, где родственники потерпевших и преступников выглядели странной смесью жертв и злодеев, где туда-сюда сновали обремененные портфелями адвокаты в черных мантиях и белых париках, а следом поспешали их деловитые помощники. Моя приемная мать сочилась злобой, ибо в эти дни дело Чарльза освещалось так широко, что ее последний роман «Среди ангелов» пробился на витрину книжного магазина на Доусон-стрит, хотя прежде подобная участь не грозила ни одному из ее творений. Новость эта, принесенная Брендой, которая накануне ходила в город за провизией, взбаламутила Мод, ее просто колотило, когда, бледная от унижения и ярости, она загасила сигарету в сваренном в мешочек яйце.

– Какая пошлость, – сказала она. – Популярность. Читатели. Невыносимо. Так и знала, что в конце концов Чарльз все изгадит.

Однако самый неприятный сюрприз был еще впереди: едва мы уселись в зале, как с задних рядов к нам приблизилась дама с той самой книгой в руках и нависла над нашей скамьей, нетерпеливо ожидая, когда на нее обратят внимание.

– Что вам угодно? – спросила Мод с теплотой Лиззи Борден, заглянувшей в спальню родителей пожелать им спокойной ночи[8].

– Вы же Мод Эвери, точно?

У этой дамы лет шестидесяти с лишним волосы были того голубого оттенка, какой в природе не встречается. Будь я постарше, я бы распознал в ней судебного завсегдатая, который приходит на слушания ради бесплатного развлечения в тепле, знает по именам адвокатов, судей и приставов и, наверное, лучше их разбирается в законах.

– Да, – сказала Мод.

– Я очень надеялась, что сегодня вас увижу. – Дама исступленно ухмыльнулась. – Все эти дни я вас выглядывала, но вы не приходили. Наверное, сочиняли, да? А где вы черпаете свои идеи? У вас такое богатое воображение! Вы пишете от руки или на машинке? У меня есть одна история на миллион фунтов, да вот не хватает таланта ее записать. Давайте я вам все расскажу, и вы превратите ее в бестселлер. Дело, конечно, происходит в былые времена. Все обожают рассказы о старых деньках. И там фигурирует собачка. Она, бедняжка, помрет.

– Не могли бы вы оставить меня в покое? – еле сдерживаясь, сказала Мод.

Ухмылка дамы слегка увяла.

– Я понимаю, вы очень расстроены. Тревожитесь за мужа. Я не пропустила ни одного заседания и скажу, что тревога ваша обоснованна. Дело швах. И все же, какой он красавец, правда? Подпишите-ка мне книгу, и я от вас отстану. Вот ручка. Напишете так: Мэри-Энн. Удачи в операции по удалению варикозных вен, с огромной любовью, дальше подпись и число.

Мод уставилась на книгу как на доселе невиданную мерзость. Казалось, сейчас она выхватит ее из рук дамы и куда-нибудь зашвырнет, но тут пристав открыл боковые двери, впуская в зал присяжных и судебных секретарей, и Мод отмахнулась от поклонницы, словно турист на Трафальгарской площади, шугающий наглых голубей.

Чарльз занял место на скамье подсудимых, и я впервые увидел, что он неподдельно встревожен. Наверное, он не верил, что все зайдет так далеко, однако вот – зашло, и теперь его судьба в руках двенадцати абсолютных незнакомцев, ни один из которых, как он считал, не вправе его судить.

Во втором ряду присяжных я разглядел Тёрпина в том же костюме, который был на нем в вечер ужина. Когда наши взгляды встретились, он вспыхнул и отвернулся, что я счел плохим знаком. Сидевший рядом с ним Мастерсон боксировал с воображаемым противником. В первом ряду расположился Уилберт, чрезвычайно недовольный тем, что не его назначили старшиной присяжных, хотя ради этого он наверняка принес свой диплом бакалавра по математике. Однако степень не помогла, должность эта вообще досталась женщине, и когда пристав попросил ее огласить вердикт, Уилберт скривился, будто проглотил осу.

Миссис Хеннесси встала, и я поймал себя на том, что сам не знаю, какое решение хотел бы услышать. Наверное, всякий другой мальчик на моем месте молился бы за отца, ибо тюремный срок означал распад семьи, что в дремучее время начала пятидесятых считалось позором. «Что будет со мной и Мод, если мы останемся одни?» – спрашивал я себя. Как мне с таким скандальным шлейфом ходить в школу? Но, странное дело, я чувствовал, что в общем-то мне безразлично, как оно все обернется. Закуривая очередную сигарету, Мод громко чиркнула спичкой, и звук этот, нарушивший мертвую тишину зала, вызвал неодобрительные взоры всех присутствующих, включая Чарльза. Ничуть не смутившись, моя приемная мать демонстративно затянулась, выпустила клуб дыма в потолок, а затем, стукнув указательным пальцем по сигарете, стряхнула пепел на пол. На лице Чарльза мелькнула улыбка, а взгляд полыхнул восхищенным обожанием, которое, видимо, и объясняло, почему два столь непохожих человека так долго жили вместе. А за секунду до вынесения вердикта «виновен» Мод, кажется, подмигнула мужу. Не кажется. Подмигнула.

А что Макс Вудбид? Заулыбался, услышав решение присяжных? Я видел его со спины, но заметил, как он нагнулся к бумагам и прикрыл рукой рот, то ли скрывая радость, то ли ощупывая зубы, расшатавшиеся после недавнего кулачного боя.

Галерка для прессы мгновенно опустела, ибо корреспонденты кинулись к телефонным будкам, часовыми стоявшим на набережных, сообщить своим редакторам об исходе дела. Судья пояснил, что в скором времени Чарльз будет заключен под стражу, и тогда мой приемный отец, вскочив на ноги, надменно испросил разрешения обратиться к суду.

– Если вам угодно, – со вздохом сказал судья.

– Нельзя ли начать отбытие наказания уже сегодня? – спросил Чарльз. – Как только я покину скамью подсудимых.

– Но я еще не определил срок вашего заключения, – возразил судья. – До вынесения приговора вы под подпиской о невыезде. Пару недель можете побыть дома, мистер Эвери, и привести в порядок свои дела.

– Из-за моих-то дел и заварилась вся эта каша, ваша честь. Пожалуй, я от них передохну. Если все равно сидеть, я бы прямо сейчас и начал, – сказал Чарльз, до конца оставаясь прагматиком. – Раньше сядешь – раньше выйдешь, ведь так?

– Да, наверное.

– Вот и отлично. Если вам все равно, сегодня же и начну отсидку.

Судья что-то черкнул в блокноте и посмотрел на Годфри, отцова адвоката, но тот лишь пожал плечами: никаких возражений, желание клиента – закон.

– Еще что-нибудь скажете, прежде чем вас возьмут под стражу? – спросил судья.

– Только одно: я смиренно принимаю решение суда и безропотно отбуду свой срок, – сказал Чарльз. – К счастью, у меня нет детей, которые стали бы свидетелями моего унижения. Хоть в этом бог миловал.

Заявление это озадачило по крайней мере четырех присяжных, а я изумленно закатил глаза.

На выходе из зала нас поджидала изголодавшаяся свора журналистов и фоторепортеров. Игнорируя вопросы и вспышки камер, Мод, даже не прибегнув к дымовой завесе, целеустремленно пошла вперед, а я изо всех сил старался не отстать, прекрасно сознавая, что стоит споткнуться, и толпа газетчиков меня растопчет.

– Вот он! – вдруг гаркнула Мод, и эхо ее возгласа облетело все здание суда, а сама она встала как вкопанная, вынудив притормозить и репортерскую братию. Как и в случае с чирканьем спичкой в зале суда, все головы повернулись к ней. – Каков наглец!

Проследив за ее взглядом, я увидел средних лет человека в темном костюме и весьма невыразительной наружности, которую вовсе не красили усики а-ля Гитлер; он принимал поздравления от группы похоже одетых мужчин.

– Кто это? – спросил я. – Вы его знаете?

– Налоговый инспектор, – процедила Мод, шаря рукой в сумке.

Чиновник обернулся, и в глазах его мелькнул страх. Возможно, он подумал, что сейчас Мод достанет пистолет и пристрелит его, и раскаялся, что посвятил жизнь выявлению и пресечению махинаций в банковской сфере, хотя с юных лет мечтал о сцене. А может, ни сном ни духом не ведал, кто она такая. Как бы то ни было, он не проронил ни слова, когда Мод, от злости багровая, встала перед ним, но, конечно, растерялся, когда она сунула ему в лицо экземпляр «Среди ангелов», а затем огрела книгой по голове.

– Вы довольны? – взревела Мод. – Гордитесь собой? Это вы сделали меня популярной, черт бы вас побрал!

1959

Тайна исповеди

Новый сосед по комнате

Пройдет целых семь лет, прежде чем я опять свижусь с Джулианом Вудбидом, но все эти годы он обитал в моих мыслях этаким мифологическим персонажем, который однажды вошел в мою жизнь, вселил в меня уверенность, очаровал и тотчас скрылся. По утрам просыпаясь, я думал о том, что и он, наверное, уже пробудился и рука его тоже скользнула в пижамные штаны, дабы взбодрить водопад неизбывного наслаждения, которое обещала набухавшая юность. Он возникал в моих мыслях и днем, представая моим умным и самоуверенным двойником, лучше меня знавшим, как надо бы поступить, что, когда и как сказать. Хотя мы виделись всего дважды и оба раза накоротке, я не задавался вопросом, почему он стал для меня так важен. По молодости я еще не мог распознать природу своей очарованности и считал ее этаким обожествлением героя, встречающимся в книгах и свойственным тихоням вроде меня, которые слишком много времени проводят в одиночестве и чувствуют себя неуютно в компании сверстников. Вот потому-то наша новая встреча меня в равной мере обрадовала и взволновала, и я твердо решил, что мы должны стать настоящими друзьями. Конечно, я думать не думал, что к концу года Джулиан прославится на всю страну, но разве кто-нибудь мог предвидеть столь неожиданный оборот событий? В 1959-м бесчинства и политические беспорядки не особо занимали умы четырнадцатилетних подростков; нас, как и прежние поколения юнцов, больше заботило, когда же наступит время следующей кормежки, как упрочить свое положение среди одноклассников и скоро ли настанет блаженный миг, о котором мы собственноручно мечтали по нескольку раз на дню.

Годом ранее я стал пансионером Бельведер-колледжа, который, как ни странно, не вызвал ожидаемого отвращения. Тревога, пометившая мое детство, помаленьку улеглась, и я, хоть не стал компанейским парнем, безбоязненно вышагивал по шумным коридорам, не опасаясь нападок и оскорблений. Я был в той счастливой когорте ребят, которые предоставлены сами себе; они не кумиры и не изгои, к ним никто не набивается в друзья, но и не задирает.

В наших спальнях, которые мы называли «спарками», стояли две кровати, большой шкаф и комод. В первый год обучения я соседствовал с Деннисом Кейном, чей отец был редчайшей личностью пятидесятых годов: критик Римско-католической церкви, он писал пламенные статьи в газетах, а азартные продюсеры национального радио регулярно выделяли ему эфирное время. О нем (приятеле бывшего министра здравоохранения Ноэля Брауна, чей проект «Мать и дитя» отправил в отставку правительство, ибо архиепископ Дублинский Маккуэйд уразумел, что в случае его реализации ирландская женщина получит право на собственное мнение, не согласованное с мужниным) говорили, что он поставил своей задачей избавить светское тело общества от церковного яда, и потому карикатуры прокатолических газет, наплевав на логику и библейские ассоциации, изображали его в виде змея. Денниса, который поступил в колледж еще до того, как иезуиты сообразили, чей он сын, абсолютно бездоказательно обвинили в шпаргалках на экзамене и после допроса, превратившегося в фарс, вышвырнули в дикую глушь надконфессионального образования.

Все, конечно, понимали, что история эта подстроена, что священники, действуя по приказу своего начальства, продемонстрировали Кейну-отцу, как оно оборачивается для тех, кто идет против церковной власти. Деннис отстаивал свою невиновность, однако не сильно возражал против обвинительного вердикта, означавшего, что он навеки вырвется из нежных объятий Бельведера. И он исчез, даже не попрощавшись.

А потом появился Джулиан.

Прошел слух о новом ученике, что было удивительно само по себе, ибо уже минула половина учебного года. Слух обрастал домыслами, что это сынок какой-то важной шишки, которого за вопиющий проступок тоже вышибли из прежней школы. Говорили о Майкле, сыне Чарли Чаплина, и о ком-то из детей Грегори Пека. Некоторое время главенствовала версия, что известный французский политик Жорж Помпиду выбрал Бельведер для своего приемного сына Алена, и в нее верили, поскольку староста шестого класса божился, будто слышал, как учителя географии и истории обсуждали организацию охраны знаменитого чада. И когда за день до прибытия нового питомца наш классный наставник отец Сквайрс объявил его имя, многие мои одноклассники были разочарованы абсолютно не звездной фамилией новичка.

– Вудбид? – переспросил Мэттью Уиллоуби, наглый капитан регбийной команды. – Он нашего поля ягода?

– То есть? – нахмурился отец Сквайрс. – Он человек, если ты об этом.

– В смысле, он не стипендиат? У нас уже двое таких.

– Вообще-то отец его – очень известный в стране адвокат и в прошлом сам выпускник Бельведера. Тем из вас, кто читает газеты, Макс Вудбид, возможно, знаком. В последние годы он защищал самых отъявленных злодеев, среди которых были и ваши отцы. Джулиана надлежит встретить вежливо и гостеприимно. Поселится он в комнате Сирила Эвери, поскольку там есть свободная койка, и, будем надеяться, ее новый обитатель не окажется столь порочным, как прежний.

Разумеется, я был осведомленнее моих одноклассников, но помалкивал о своих встречах с Максом Вудбидом. Мой интерес к Джулиану способствовал тому, что все эти семь лет я следил за карьерой и ростом известности его отца, достигшего такого положения, что он стал по карману только очень состоятельным клиентам. В газетах писали, что услуги его стоили за миллион фунтов – немыслимой по тем временам суммы. У него имелись загородный дом на полуострове Дингл и квартира в лондонском районе Найтсбридж, в которой жила его любовница, знаменитая актриса, но главной его обителью был дублинский дом на Дартмут-сквер, где он проживал с супругой Элизабет и детьми, Джулианом и Алисой, – тот самый дом, что некогда принадлежал Чарльзу и Мод, но через полгода после заключения моего приемного отца в тюрьму Маунтджой в отместку был куплен Максом. Так он представлял себе возмездие – поселиться в этом доме и превратить кабинет Чарльза в свою супружескую спальню. Интересно, думал я, занял ли Джулиан мою комнату на верхнем этаже? И если да, вспоминает ли он когда-нибудь нашу давнюю встречу?

Растущая публичность была еще одним свидетельством притязаний Макса на славу. Он регулярно выступал в печати и на радио, критикуя любое правительство, независимо от окраса, и ратуя за восстановление Ирландии в составе империи. Он захлебывался от любви к обожаемой им юной королеве и считал Гарольда Макмиллана[9] наилучшим политиком всех времен и народов. Он жаждал возврата поры англо-ирландской аристократии, когда на Килдар-стрит располагалась резиденция генерал-губернатора, а принц Филипп прогуливался в Феникс-парке и подстреливал всякого несчастного зверя, опрометчиво вставшего у него на пути, дабы потом его головой украсить стену Дома Фармли[10]. Разумеется, антиреспубликанские взгляды Макса озлобили всю нацию, но прибавили расположения газет, которые публиковали любое его дикое высказывание, а затем отходили в сторонку и, радостно потирая руки, ждали волны беспорядков. Макс был живым воплощением принципа: неважно, любят тебя или ненавидят, главное – чтобы тебя знали, и тогда будешь жить припеваючи.

И вот после урока латыни я подошел к своей комнате, дверь которой была приоткрыта, а внутри кто-то шебаршил. Я понял, что Джулиан приехал, и от волнения меня даже слегка затошнило. Коридором я кинулся в душевую, где на стене висело большое, от пола до потолка, зеркало, помещенное там с явной целью напугать воспитанников после их утренних омовений, быстренько себя осмотрел, расчесал волосы и проверил, не застряло ли что-нибудь в зубах после обеда. Я ужасно хотел произвести хорошее впечатление, однако так нервничал, что вполне мог оконфузиться.

Я постучался, но никто мне не ответил, и тогда я вошел в комнату. Джулиан стоял возле бывшей кровати Денниса и перекладывал вещи из чемодана в нижний ящик комода. Обернувшись, он окинул меня равнодушным взглядом, и я тотчас его узнал, хоть мы так давно не виделись. Примерно моего роста, он выглядел мускулистее меня, непослушная светлая прядь все так же падала ему на лоб. Он был удивительно хорош собой: ярко-голубые глаза, чистая кожа, не обметанная угревой сыпью, как у большинства моих одноклассников.

– Привет. – Джулиан расправил куртку, аккуратно обмахнул ее одежной щеткой и лишь тогда повесил в шкаф. – Ты кто такой?

– Сирил Эвери. – Я протянул ему руку, и он, чуть помешкав, ее пожал. – Это моя комната. Вернее, наша с тобой. Раньше моим соседом был Деннис Кейн, но за жульничество на экзамене его исключили, хотя все знают, что он не жульничал. Теперь комната наша. Твоя и моя.

– Раз пришел к себе, зачем стучался?

– Чтоб тебя не испугать.

– Меня так просто не испугаешь. – Джулиан задвинул ящик комода и, смерив меня взглядом, выставил указательный палец, словно пистолет, нацеленный мне прямо в сердце. – У тебя на рубашке одна пуговица не застегнута.

Я скосил глаза вниз – точно, не застегнута, и планка рубашки раззявилась, точно клюв птенца, выставив на всеобщее обозрение мой бледный живот. Как же я это проглядел, столь рьяно готовясь к встрече?

– Извини. – Я поспешно застегнулся.

– Сирил Эвери. – Джулиан чуть нахмурился. – Имя как будто знакомое.

– Мы уже встречались.

– Когда?

– В детстве. В доме моего приемного отца на Дартмут-сквер.

– Так мы соседи, что ли? У моего отца тоже дом на Дартмут-сквер.

– Вообще-то мы говорим об одном доме. Твой отец купил его у моего отца.

– Ах вон как. – Джулиан, видно, что-то припомнил, потому что щелкнул пальцами и вновь пистолетом выставил указательный: – Твой отец сидел в тюрьме?

– Да. Но всего пару лет. Он уже на свободе.

– А где он сидел?

– В Джой.

– Здорово. Ты его там навещал?

– Нечасто. Он говорил, ребенку незачем все это видеть.

– Один раз я там был. Маленьким. Мой отец защищал человека, убившего жену. Там воняло…

– Уборной. Я помню. Ты уже рассказывал.

– Правда?

– Да.

– И ты это помнишь? Даже через столько лет?

– Но я же… – я почувствовал, что краснею, однако не хотел, чтобы мое восхищение им открылось так быстро, – и сам там побывал, у меня сложилось сходное впечатление.

– Великие умы и так далее. И что стало с твоим отцом, он эмигрировал?

– Нет, банк взял его обратно.

– Серьезно? – Джулиан расхохотался.

– Да. Он в полном порядке. Только должность его называется иначе. Раньше он был начальником отдела инвестиций и клиентских портфелей.

– А теперь?

– Начальник отдела клиентских инвестиций и портфелей.

– Надо же, какие в банке сердобольные люди. Видимо, для финансистов тюремный срок – что-то вроде знака почета.

Я заметил, что Джулиан обут в кеды, модную новинку для Ирландии.

– Отец привез из Лондона, – сказал он, перехватив мой взгляд. – Это уже вторая пара. Первая была шестого размера, а нога растет. Сейчас у меня восьмой размер.

– Смотри, чтоб священники не увидели, – предостерег я. – Они говорят, в кедах ходят только протестанты и социалисты. Отберут.

– Пусть попробуют, – усмехнулся Джулиан, однако стянул кеды, поочередно наступив носком одного на пятку другого, и ногой затолкнул их под кровать. – Ты, часом, не храпишь?

– По-моему, нет.

– Это хорошо. А я вот, говорят, храплю. Надеюсь, тебе это не помешает.

– Пустяки. Я сплю крепко. Ничего не услышу.

– Поглядим. Сестра говорит, как будто включили ревун.

Я улыбнулся, мне уже не терпелось, чтоб наступило время отбоя. Интересно, Джулиан переоденется в пижаму в туалете или прямо здесь? Наверное, здесь. По нему не скажешь, что он застенчив.

– Как оно тут вообще? – спросил Джулиан. – От скуки не сдохнешь?

– Да нет. Ребята нормальные, священники-то, конечно, злые…

– А чего ты хочешь? Ты встречал попа, который не желал бы показать тебе, где раки зимуют? Они же при этом кончают.

Я аж задохнулся в смятенном восторге.

– Вряд ли. До этого, наверное, не доходит. Просто их так учат в семинарии.

– Да все они сексуально озабоченные. Пойми, трахаться им нельзя, а у них стояк, вот они и лупят мальчишек. Для них это предел наслаждения. Дурь, конечно. Я вот тоже сексуально озабочен, но я же понимаю, что битьем детей проблему не решишь.

– А чем решишь? – спросил я.

– Чем, чем – траханьем. – Джулиан пожал плечами, словно это само собой разумелось.

– Ну да, – сказал я.

– А ты не замечал, что ли? Вот когда в следующий раз поп тебя взгреет, ты глянь на его сутану – у него ж торчит, как мачта. А потом он бежит к себе и дрочит, мечтая о мальчиках. Попы к вам в душевую заглядывают?

– Да. Проверяют, чтоб все мылись тщательно.

– Черта лысого. – Джулиан смотрел на меня как на несмышленыша. – Их интересует совсем другое. В прежней школе один поп, отец Креминс его звали, хотел меня поцеловать, так я врезал ему по роже. Сломал нос. Кровищи натекло! Но потом он молчал в тряпочку, иначе я бы все рассказал. Он говорил, что на дверь налетел.

– Мужские поцелуи! – Я нервно хохотнул, почесывая голову. – Вот уж не думал… надо же… зачем, когда есть…

– Что с тобой, Сирил? Весь покраснел, бормочешь чего-то.

– Похоже, я простыл, – сказал я, но тут, как назло, пустил петуха и оттого повторил нарочитым басом: – Простуда, похоже, начинается.

– Смотри меня не зарази. – Джулиан положил на тумбочку зубную щетку, полотенце для лица и роман Э. Форстера «Говардс Энд». – Терпеть не могу болеть.

Повисла долгая пауза, он как будто забыл обо мне.

– Где ты учился раньше? – наконец спросил я.

– В Блэкрок-колледже.

– Но твой отец, по-моему, закончил Бельведер?

– Верно. Он из тех выпускников, кто смакует воспоминания о былых победах на регбийном поле, однако помнит и все плохое, а потому не отдаст своего сына в ту же школу. Из Блэкрока он меня забрал после того, как мой учитель ирландского языка опубликовал в «Айриш таймс» стишок собственного сочинения, в котором подверг сомнению целомудрие принцессы Маргарет. Отец слышать не может худого слова о королевской семье. Хотя, говорят, принцесса Маргарет слаба на передок. Дескать, переспала с половиной лондонских мужиков и даже кое с кем из женщин. А что, очень может быть. Она телка видная. Не то что королева. Ты можешь представить, как ее величество насаживается на елдак принца Филиппа? Такое лишь в кошмарном сне привидится.

Подобная откровенность меня ошеломила, и я попытался вырулить на какую-нибудь безопасную тему:

– Я помню твоего отца. Однажды он ворвался на наш званый ужин и затеял драку с моим приемным отцом.

– Твой старик дал сдачи?

– Дал. Но безуспешно. Его отделали.

– Да уж, в молодости старина Макс был отменным бойцом, – гордо сказал Джулиан. – И сейчас навыков не утратил. Уж я-то знаю.

– А ты помнишь нашу встречу? – спросил я.

– Что-то такое маячит. Вроде как помню, но смутно.

– Моя комната была на последнем этаже.

– Сейчас это комната Алисы. Я туда не захожу. Там все провоняло духами.

– А ты где спишь? – Я слегка опечалился, что не он занял мою бывшую комнату. Хотелось, чтоб у нас было что-то общее.

– На третьем этаже. А что?

– Окно выходит на площадь или в сад за домом?

– На площадь.

– Это кабинет моей приемной матери. Чарльз занимал второй этаж, а Мод – третий.

– Точно! – просветлел Джулиан. – Мод Эвери – твоя мать, верно?

– Да. Только – приемная мать.

– Чего ты без конца это повторяешь?

– Так меня приучили. Я же не настоящий Эвери.

– Ерунда какая-то.

– Приемный отец велел не сбивать людей с толку.

– Значит, я сплю в комнате, где Мод Эвери написала все свои книги?

– Выходит, так, если окно смотрит на площадь.

– Ух ты! – Джулиан явно был впечатлен. – Ничего себе! Есть чем похвастать, а?

– Думаешь?

– Конечно! Рабочий кабинет Мод Эвери! Самой Мод Эвери! Отец твой, поди, как сыр в масле катается. Кажется, в прошлом году шесть ее книг одновременно вошли в десятку бестселлеров, да? Я читал, что такое случилось впервые.

– По-моему, даже семь книг, – сказал я. – Наверное, ты прав. На книгах жены Чарльз зарабатывает больше, чем в своем банке.

– А на сколько языков ее перевели?

– Не знаю. На многие. И число их все растет.

– Жаль, что она не дожила до своего настоящего успеха. Ей было бы приятно узнать, как сильно ее почитают. Многих творцов по достоинству оценили только после их смерти. Ты знаешь, что при жизни Ван Гог продал всего одну картину? Живого Германа Мелвилла никто знать не знал, его, так сказать, открыли, когда он уже сошел в могилу. Малый вовсю кормил червей, и только тогда кто-то удосужился приглядеться к «Моби Дику». Да, Мелвилл боготворил Натаниэля Готорна и вечно напрашивался к нему на чай, но кто сейчас назовет хоть один роман Готорна?

– «Алая буква», – сказал я.

– А, ну да. О бабешке, которая гуляла налево, пока муж был в море. Я не читал. Книжка грязная? Я обожаю грязные книги. Ты читал «Любовника леди Чаттерлей»? Отец купил роман в Англии, а я стащил из его библиотеки и прочел. Вот уж смак! Там есть классная сцена, когда…

– По-моему, Мод вовсе не искала славы, – перебил я. – Скорее всего, литературное признание ее бы ужаснуло.

– Почему? Зачем тогда писать, если тебя никто не читает?

– Подлинное произведение искусства ценно само по себе, ведь так?

– Не смеши. Это все равно как обладать прекрасным голосом, но петь только для глухих.

– Я думаю, она воспринимала искусство иначе, – сказал я. – Популярность ее не интересовала. Она не стремилась к тому, чтобы ее романы читали. Понимаешь, она любила язык. Слова. Наверное, по-настоящему счастлива она была, когда часами билась над каким-нибудь абзацем, пытаясь придать ему совершенную форму. А издавала свои книги лишь потому, что не хотела, чтобы столько трудов пропало зазря.

– Полная чушь. – Джулиан отмахнулся от моих слов как от чего-то абсолютно нестоящего. – Будь я писателем, я бы хотел, чтоб меня читали. А иначе счел бы себя неудачником.

– Не могу с тобой согласиться. – Я сам удивился, что противоречу ему, но хотел отстоять убеждения Мод. – По правде, литература – нечто большее, чем читательский успех.

– А ты их читал? Ну, романы твоей матери?

– Приемной матери. Нет, не читал. Пока что.

– Ни одного?

– Нет.

Джулиан рассмеялся и покачал головой:

– Ничего себе! Как-никак она твоя мать.

– Приемная.

– Чего ты заладил-то? Начни с «И жаворонком, вопреки судьбе…». Классная вещь. Или попробуй «Дополнение к завещанию Агнес Фонтен». Там есть обалденная сцена: две голые девушки купаются в озере, между ними такое чувственное напряжение, что ты, зуб даю, начнешь дергать своего дружка, еще не добравшись до конца главы. Я обожаю лесбиянок, а ты? Если б я был женщиной, я бы точно стал лесбиянкой. Говорят, в Лондоне их полно. И в Нью-Йорке. Вот вырасту, поеду туда, познакомлюсь с лесбиянками и попрошу показать, чего они делают. Как, по-твоему, у них это происходит? Я чего-то никак не соображу.

Меня чуть-чуть качало. Ответить я не мог, поскольку даже не знал, кто такие лесбиянки. Хоть и взбудораженный приездом Джулиана, я начал думать, что мы с ним, похоже, на совершенно разных уровнях сознания. Последняя книга, которую я прочел, была «Секретная семерка»[11].

– Ты по ней скучаешь? – Джулиан захлопнул пустой чемодан и затолкал его под кровать, где уже приютились кеды.

– Что, прости? – Я стряхнул задумчивость.

– Я спрашиваю о твоей матери. О приемной. Скучаешь по ней?

– Пожалуй, чуть-чуть, – сказал я. – Мы были не особо близки. Умерла она незадолго до освобождения Чарльза, то есть почти пять лет назад. Я не так часто ее вспоминаю.

– А что с твоей родной матерью?

– Я о ней ничего не знаю. Чарльз и Мод говорили, они понятия не имеют, кто она такая. Им меня принесла горбунья-монашка, когда мне было всего несколько дней от роду.

– А что ее сгубило? В смысле, Мод.

– Рак. Опухоль сперва была в слуховом канале, а потом захватила язык и горло. Мод дымила как паровоз. Вечно с сигаретой.

– Ну ясное дело… А ты куришь?

– Нет.

– Меня воротит от табака. Ты когда-нибудь целовал курящую девушку?

Я хотел ответить, но тут с ужасом почувствовал, что мой член откликнулся на столь откровенный разговор. Я скрестил руки внизу живота, надеясь скрыть, что сам уподобился сладострастному священнику.

– Нет, – выговорил я.

– Жуткая гадость, – скривился Джулиан. – Как будто облизал пепельницу. – Он помолчал, и взгляд его стал насмешливым. – А ты вообще целовался с девушкой?

– А то! – беспечно рассмеялся я, словно меня спросили, видел ли я море или летал ли самолетом. – Раз двадцать.

– Двадцать? – нахмурился Джулиан. – Это много. Я – всего три раза. Но зато одна позволила залезть к ней в лифчик. Двадцать, серьезно?

– Ну, может, поменьше. – Я отвел взгляд.

– Ты ни разу не целовался, да?

– Нет, целовался.

– Врешь. Ладно, ничего. Нам всего четырнадцать, у нас еще всё впереди. Я собираюсь жить долго и отодрать как можно больше девиц. Хочу умереть в сто пять лет, когда на мне будет скакать двадцатилетняя красотка. Да и кого тут целовать-то? Кругом одни парни. Уж я скорее поцелуюсь со своей бабушкой, которая девять лет назад померла. Слушай, не поможешь расставить учебники? Они вон в той коробке. Можно ставить к твоим или лучше на отдельную полку?

– Ставь к моим.

– Хорошо. – Джулиан опять смерил меня взглядом, и я подумал, что он нашел еще какой-нибудь недочет в моей одежде. – Знаешь, я, кажется, тебя припоминаю. Ты просил показать мою штуковину, да?

– Нет. – Я возмутился наговором, тем более что тогда инициатива исходила от него. – Ничего я не просил.

– Точно?

– Абсолютно. На кой мне сдалась твоя штуковина? У меня своя есть. Могу полюбоваться когда захочу.

– Я определенно помню, что кто-то меня просил. По-моему, это был ты. В комнате, где сейчас живет Алиса.

– А вот и нет, – не сдавался я. – Твоя штуковина мне вовсе не интересна и никогда не интересовала.

– Ладно, поверю на слово. Но здорово, что она есть. Жду не дождусь, когда начну использовать ее по назначению, а ты? Чего так покраснел? Боишься девчонок, что ли?

– Вот еще, пусть они меня боятся. Потому что я буду… это… без конца их трахать. И дрючить.

– Молодец. Раз живем вместе, нам надо подружиться. Будем вдвоем выходить на охоту. Ты, в общем-то, недурен собой. Отыщем девиц, которых можно уговорить на это самое. А уж от меня-то все они без ума.

Депутат от дублинского Центрального округа

Учителя тоже были без ума от него и на пасхальной наградной церемонии вручили ему золотую медаль «Самый успевающий ученик», что вызвало зубоскальство наших одноклассников, в отличие от меня не считавших его светом в окошке. Поскольку Джулиан пропустил первый семестр, оставалось загадкой, как он умудрился преуспеть в учебе, да еще прошел слух, будто Макс Вудбид одарил колледж стипендией на том условии, что отныне и впредь табель его сына будет сиять высшими баллами. Я-то радовался, ибо отличников поощряли экскурсией в ирландский парламент, и теперь Джулиан вошел в нашу группу медалистов, отличившихся в английском и ирландском, математике, истории и изобразительном искусстве.

Я получил награду за успехи в английском языке, присужденную мне за письменную работу «Семь шагов к самосовершенствованию». В этом сочинении я перечислил свои планы, которые, я знал, наверняка впечатлят священников, но которые вовсе не собирался претворять в жизнь (кроме последнего, для меня не составлявшего никакого труда). Вот какие это деяния:

1. Изучить жизнь святого Франциска Ксаверия и следовать примеру его христианского подвижничества.

2. Выявить одноклассников, не успевающих по предметам, которые мне даются легко, и предложить им свою помощь.

3. Овладеть музыкальным инструментом – предпочтительно фортепьяно, но никак не гитарой.

4. Прочитать романы Уолтера Мэккина.

5. Начать молиться за упокой души папы Пия XII.

6. Найти протестанта и разъяснить ему ложность его пути.

7. Изгнать все нечистые мысли, особенно те, что направлены на сокровенные места противоположного пола.

Меня радовала не столько медаль, сколько экскурсия, адрес которой ежегодно менялся. Скажем, прежде были такие увлекательные поездки, как в дублинский зоопарк, на полуостров Хоут-Хэд и пирс Дун-Лэаре[12]. А нынче предстояло вообще нечто неслыханное – посещение городского центра, который, несмотря на его близость к школе, был, согласно «Памятке ученика», для нас недоступен. По выходным нас отпускали на побывку, вверяя попечению родителей, опекунов и священников, что ничуть не воодушевляло, однако нам категорически запрещалось появляться на О'Коннелл-стрит и Генри-стрит, рассадниках порока и греха, а также в окрестностях Графтон-стрит, обители художников, писателей и прочих извращенцев.

– Центр города я знаю хорошо, – сказал Джулиан во время нашей недолгой автобусной поездки от Парнелл-сквер до Килдар-стрит. – Иногда отец угощает нас с Алисой обедом в ресторане, но отказывается показать места, которые мне действительно интересны.

– Какие, например?

– Скажем, Харкорт-стрит, – уверенно ответил Джулиан. – Там-то девицы и ошиваются. Или ночные клубы на Лисон-стрит. Правда, они открыты только с вечера. Говорят, тамошние телки за коктейль «Снежок» дадут любому.

Я промолчал, глядя на афиши «Бен-Гура», зазывавшие в кинотеатр «Савой». Джулиан вскружил мне голову, однако его беспрестанные разговоры о женщинах досаждали. Наверное, любой четырнадцатилетний подросток помешан на сексе, но у Джулиана это переходило всякие границы; он беззастенчиво рассказывал, что именно сотворил бы с женщиной, согласившейся с ним переспать, и эти его фантазии меня одновременно будоражили и угнетали, поскольку я понимал, что ничего подобного он не захочет проделать со мной.

Копался ли я в своих чувствах к Джулиану? Пожалуй, нет. Если на то пошло, я намеренно не хотел в них разобраться. И потом, на дворе был 1959 год. Я почти ничего не знал о гомосексуализме, за исключением того, что в Ирландии это уголовное преступление, за которое можно схлопотать срок, если только ты не священник (этакий плюс профессии). Я сознавал, что втюрился в Джулиана, но не видел в том ничего дурного, полагая, что со временем это пройдет и мое внимание переключится на девушек. Наверное, у меня замедленное развитие, думал я. Осознание того, что в те времена считалось психическим расстройством, повергло бы меня в ужас.

– Кабинет министров! – Отец Сквайрс ликующе потер руки, когда наша группа высадилась на Килдар-стрит. Двое охранников безмолвно пропустили нас за ограду, едва увидели пасторский воротничок нашего вожака. – Представьте, ребята, сколько великих мужей входило в эти двери. Имон де Валера, Шон Лемасс, Шон Томас О'Келли[13], графиня Маркевич[14], которая вообще-то не муж, но не уступала им в широте души и отваге. О Майкле Коллинзе и синерубашечниках[15] мы умолчим. Если в здании нам встретятся ренегаты из «Сообщества кельтов», отведите от них взор, как от Медузы горгоны. Они из разряда никчемных англофилов, к которым так расположен твой батюшка, Джулиан Вудбид. Верно?

Все посмотрели на Джулиана, но он только пожал плечами. Разумеется, иезуиты были идеологическими противниками Макса Вудбида, когда дело касалось его еретического преклонения перед Британской империей и обожаемой им королевой Елизаветой II, но это не мешало им принимать его деньги.

– Возможно. – Обижаться на колкости священника Джулиан считал ниже своего достоинства. – Партийный лидер Джеймс Диллон[16] иногда заглядывает к нам на ужин, если вы об этом. Весьма приятный человек. Правда, несколько советов по личной гигиене ему не помешали бы.

Отец Сквайрс укоризненно покачал головой и первым вошел в вестибюль. Там нашу группу встретил пристав, который, расшаркавшись перед священником, провел нас по первому этажу парламента, а затем узкой лестницей сопроводил на украшенный колоннадой балкон для публики. Внизу зеленой подковой раскинулся зал заседаний – символ всего, за что столько лет боролся ирландский народ, – а на трибуне стоял сам великий Имон де Валера (казалось невероятным, что он существует во плоти, а не только на страницах газет и учебников истории) и говорил о чем-то касательно налогов и сельского хозяйства. Мы все как один мгновенно ощутили его величие. Ведь мы изучали его роль в Пасхальном восстании 1916 года, ведь мы знали, что три года спустя он собрал миллионы американских долларов на установление Ирландской Республики. И вот сейчас мы вживую видели легендарную личность, которая что-то бубнила по бумажке, словно не имела никакого отношения к грандиозным событиям прошлого.

– Тихо, мальчики. – взор отца Сквайрса горел обожанием. – Слушайте речь великого человека.

Я подчинился приказу, но очень скоро заскучал. Спору нет, де Валера – великий человек, но, похоже, не умеет вовремя остановиться. Перегнувшись через барьер, я оглядел полупустой зал и стал считать спящих депутатов. Вышло семнадцать. Потом я стал высматривать депутатов-женщин, но ни одной не увидел. Мэттью Уиллоуби, получивший награду по истории, деловито строчил в блокноте, записывая каждое слово оратора, отец Сквайрс не выказывал ни малейшего желания уйти. Меня стало смаривать, и очнулся я, когда Джулиан пихнул меня локтем.

– Чего? – Я подавил зевоту.

– Пошли прогуляемся? – Джулиан кивнул на дверь.

– Нам попадет.

– Ну и что? Подумаешь!

Я посмотрел на отца Сквайрса в первом ряду – он буквально полыхал республиканским рвением и вряд ли мог заметить нашу отлучку.

– Пошли, – сказал я.

Мы выскользнули в дверь, с независимым видом прошли мимо приставов, дежуривших у входа на балкон, спустились по лестнице и увидели еще одного охранника, который сидел на резном стуле (точной копии того, что некогда украшал вестибюль дома на Дартмут-сквер) и читал газету.

– Куда это вы, парни, намылились? – спросил он, не отрываясь от чтения. Ответ его явно не интересовал, но пост часового обязывал справиться.

– В туалет. – Джулиан схватился за ширинку слегка пританцовывая на месте.

– Прямо по коридору. – Охранник закатил глаза и махнул рукой, указывая направление.

Миновав туалеты, мы зашагали дальше, поглядывая на писанные маслом портреты неведомых нам государственных деятелей, которые со стен буравили нас взглядами, словно вмиг распознали двух озорников, вырвавшихся из-под пригляда взрослых и взбудораженных собственной юностью. Мы сами не знали, куда идем, просто было здорово оказаться на свободе и затеять приключение.

– У тебя деньги есть? – спросил Джулиан, когда коридор закончился и осматривать стало нечего.

– Немного есть. А что?

– Вон там буфет. Можем чего-нибудь выпить.

– Годится, – сказал я, и мы гордо вошли в буфет, словно имели полное право воспользоваться его услугами.

Неподалеку от дверей просторного зала (футов тридцати в ширину и вчетверо больше в длину) располагалась касса, за которой сидела женщина, пересчитывавшая чеки. К моему удивлению, по бокам кассы стояли две желтые телефонные будки, какие видишь на улицах. В одной разговаривал депутат, чью фотографию я не раз встречал в газетах, другая была пуста. За столиками, выстроенными в три длинных ряда, было полно свободных мест, однако посетители, точно мотыльки, летящие на свет лампы, кучковались возле начальства. Несколько молодых депутатов от партии «Солдаты судьбы» сидели прямо на полу и, усиленно притворяясь, будто в их положении нет ничего унизительного, дожидались, когда освободятся места рядом с парой министров.

Мы, конечно, прошли к свободному столику возле окна, за который и уселись с уверенностью наследников престола. Вскоре к нам подошла совсем молоденькая, чуть старше нас, официантка в тесной черной юбке и белой блузке с двумя расстегнутыми верхними пуговицами, что тотчас приковало взгляд Джулиана. Спору нет, девица была хороша: светлые волосы до плеч, чистая белая кожа.

– Позвольте, я протру ваш столик. – Официантка прошлась влажной тряпкой по столешнице, окинув нас быстрым взглядом, который чуть задержался на Джулиане.

Я даже позавидовал, что она может вот так вот запросто любоваться его красотой. Пока девушка собирала салфетки, оставленные другими посетителями, Джулиан вытянул шею, стараясь как можно глубже заглянуть в ее блузку, дабы накрепко запечатлеть, а позже насладиться каждым квадратным дюймом ее груди.

– Что вам принести? – спросила официантка, наконец-то выпрямившись.

– Две пинты «Гиннесса», – небрежно заказал Джулиан. – И не осталось ли орехового торта, что был у вас в прошлый вторник?

В глазах девушки запрыгали искры веселья, смешанного с симпатией. Безусый юнец держался с такой взрослой уверенностью, что она не решилась с ходу его осадить.

– Ореховый закончился, – сказала официантка. – Все прямо накинулись на него. Но еще есть немного миндального, если угодно.

– Ой, нет, – покачал головой Джулиан, – от миндаля меня жутко пучит. Позже у меня встреча с избирателями, и я ни в коем разе не хочу оглушить их отрыжкой. А то они больше не проголосуют за меня, и я лишусь работы. Придется опять учительствовать. Кстати, как тебя зовут, милая? – спросил он, а я, перебирая пальцами, взмолился, чтобы нам принесли чаю и оставили в покое. – Что-то раньше я тебя здесь не видел.

– Бриджит, – сказала девушка. – Я новенькая.

– Сколько ты тут?

– Сегодня четвертый день.

– Девственная официантка, – ухмыльнулся Джулиан, и я на него покосился, смущенный выбором прилагательного, но Бриджит его заигрывание, похоже, нравилось, и сама она за словом в карман не лезла:

– Это как сказать. Елизавету I называли королевой-девственницей, а она путалась с кем ни попадя. Я видела фильм с Бетт Дейвис в главной роли.

– Нет, я поклонник Риты Хейворт, – заявил Джулиан. – Ты смотрела «Гильду»? В кино ходишь часто?

– Я просто хочу сказать, не судите о книге по обложке, – сказала девушка, игнорируя вопрос. – А вас как зовут? Имя-то у вас имеется?

– Джулиан. Джулиан Вудбид. Депутат от дублинского Центрального округа. Ничего, через недельку-другую всех будешь знать по именам. Как другие официантки.

Девушку явно терзали сомнения: невозможно, чтобы совсем еще мальчишка был народным избранником, но, с другой стороны, кто такое выдумает? В комнатном освещении Джулиан выглядел чуть старше своих четырнадцати лет, и все равно ни один здравомыслящий человек не поверил бы в его депутатство, однако новенькая официантка растерялась.

– Вы вправду депутат? – недоверчиво спросила она.

– Пока что – да. Но через год-другой выборы, и, боюсь, в этом качестве дни мои сочтены. Синерубашечники страшно ополчились на меня, потому что я выделяю деньги на социальные нужды. Ты, часом, не из их рядов, Бриджит?

– Нет, что вы! – всполошилась девушка. – А может, и мне деньжат подкинете? Моя семья всегда была за де Валеру. В Пасхальное восстание дед мой был на главпочтамте, а оба дяди участвовали в Войне за независимость.

Впервые за весь разговор я открыл рот:

– Похоже, в тот день на главпочтамте была жуткая толчея. Нынче плюнуть нельзя, чтоб не попасть в человека, чей дед или отец занимал там боевой пост у окна. Столько народу скопилось, что за маркой не протолкнешься.

– А это кто такой? – Бриджит посмотрела на меня, как на какую-то дрянь, которую кошка притащила с выстуженной улицы.

– Племянник мой, болтает незнамо что, – сказал Джулиан. – Не обращай внимания, у него гормоны разгулялись. Так что насчет «Гиннесса», дорогуша? Есть ли шанс дождаться пинты, прежде чем я умру от жажды?

Девушка неуверенно огляделась:

– Не знаю, что скажет миссис Гоггин.

– Кто это? – спросил Джулиан.

– Заведующая. Начальница моя. Меня взяли на шестинедельный испытательный срок, а уж там решат.

– Суровая, видно, тетка.

– Нет, она очень хорошая, – покачала головой Бриджит. – Дала мне шанс, не то что другие.

– Ну если она такая славная, она не воспротивится тому, что ты приняла заказ депутата от дублинского Южного округа.

– Вы же сказали – Центрального округа.

– Ты недослышала. Южного.

– Вы, конечно, забавный, но я не верю ни единому вашему слову.

– Ах, Бриджит, не будь такой. – Взгляд Джулиана налился печалью. – Если я, по-твоему, забавный сейчас, увидишь, каким я стану после выпивки. Две пинты «Гиннесса» – все, что мы хотим. Ну давай, а то мы истомились жаждой, как Лоуренс Аравийский[17].

Девушка испустила глубокий вздох, словно ей недосуг препираться дальше, и ушла, но, к моему удивлению, вскоре вернулась с двумя пинтами темного пива, желтая пенная шапка которого лениво, точно улитка, переползала через край бокала, оставляя влажный след на запотелом стекле.

– Пейте на здоровье, мистер депутат незнамо откуда, – сказала Бриджит.

– Не преминем. – Джулиан отсалютовал пинтой, сделал добрый глоток и чуть скривился, силясь проглотить. Потом даже прикрыл глаза, перебарывая желание сплюнуть. – Отменный вкус, самое то, – сказал он с убедительностью парижанина, нахваливающего кормежку в Центральном Лондоне.

Я пригубил свою пинту, и, как ни странно, вкус не показался противным. Не такое холодное, как я думал, и горьковатое, пиво, однако, не вызвало отвращения. Я его понюхал, потом отхлебнул уже хорошенько и сделал выдох через нос. Совсем неплохо, подумал я. Можно привыкнуть.

– Ну что скажешь? – спросил Джулиан. – Есть у меня шанс?

– На что?

– С Бриджит.

– Она взрослая.

– Не смеши. Ей лет семнадцать. Всего-то на три года старше. Для девушки самый возраст.

Я покачал головой, гася непрошеное раздражение:

– Да что ты знаешь о девушках? Болтаешь только.

– Я знаю, что при правильном подходе можно получить все, что хочешь.

– Что, например?

– Большинство до конца не пойдет, а вот на вафлю согласится, если ласково попросить.

Я помолчал. Выказывать свое невежество не хотелось, но любопытство пересилило:

– Какую еще вафлю?

– Хорош дурачком-то прикидываться.

– Шучу я.

– Да нет, не шутишь. Похоже, и впрямь не знаешь.

– Знаю.

– Ну давай, скажи.

– Это когда девушка тебя целует и закусывает чем-нибудь сладким.

Джулиан изумленно вытаращился и зашелся смехом:

– Какой нормальный человек при этом жрет? Ну если только он не конченый обжора. Вафля, Сирил, это когда девица берет твою штуковину в рот и сосет.

Глаза у меня полезли на лоб, а в штанах знакомо зашевелилось, причем весьма энергично, стоило мне представить, как кто-то проделывает такое со мной. Или я – с кем-то.

– Врешь ты. – Я покраснел, взбудораженный открытием, в которое верилось с трудом. Неужто кто-нибудь сподобится на столь дикий поступок?

– Вовсе нет. Ну ты и простак! Ничего, мы это из тебя вышибем. Тебе срочно нужна баба, вот что.

Я отвернулся и мысленно представил, как Джулиан по вечерам раздевался перед сном. Отнюдь не страдая стеснительностью, он разоблачался донага, а потом неспешно влезал в пижаму. Я же делал вид, что читаю, и старался, чтобы он не заметил моего подглядывания. От возникшей картинки, как он подходит ко мне и делает эту самую вафлю, я чуть не застонал.

– Прошу прощенья, – раздался чей-то голос, и я увидел женщину лет тридцати, направлявшуюся к нашему столику, – гладко зачесанные волосы собраны в пучок, униформа, как у официанток, но еще и жакет, к правому лацкану которого пришпилен значок «Кэтрин Гоггин, заведующая». – Что вы пьете, мальчики? Неужели это пиво?

– Оно самое, – ответил Джулиан, мазнув по ней взглядом. Его интерес к женщинам так далеко по возрастной лестнице не простирался. Эта дама волновала Джулиана не больше его прабабушки.

– А сколько вам лет?

– Извините, я спешу. – Джулиан встал и схватил свою куртку, повешенную на спинку стула. – Пора на заседание фракции. Ты идешь, Сирил?

Я тоже встал, но женщина цепко взяла нас за плечи и усадила на место:

– Кто подал вам пиво? Вы же несовершеннолетние.

– Да будет вам известно, я депутат от Уиклоу, – сказал Джулиан. Похоже, он неуклонно перебирался на Восточное побережье.

– Ну тогда я – Элеонора Рузвельт.

– А почему на значке сказано «Кэтрин Гоггин»?

– Вы из школьной группы, что приехала на экскурсию? – спросила женщина. – Где ваш учитель? Негоже, что вы шатаетесь по коридорам, да еще пьете спиртное.

Ответить мы не успели, ибо к нашему столику подлетела вся красная Бриджит, а за ее спиной уже маячил взбешенный отец Сквайрс в сопровождении четырех наших медалистов.

– Я виновата, миссис Гоггин, – затараторила официантка. – Но он сказал, что депутат.

– И ты поверила? Разуй глаза, они же дети. У тебя ума совсем нет, что ли? На праздники я собираюсь в Амстердам, но я же там вся изведусь – вдруг ты опять спаиваешь малолеток?

– Ну-ка, оба встали. – Отец Сквайрс протиснулся между женщинами. – Хватит меня позорить. Поговорим в школе, это я вам обещаю.

Мы поднялись, слегка обескураженные тем, как оно все обернулось, а заведующая вдруг выпалила:

– Мальчики не виноваты. В этом возрасте все дети озорничают. Вы-то куда смотрели? Это вы допустили, что они безнадзорно шатались по парламенту. – Миссис Гоггин сердито покачала головой. – Вряд ли родители обрадуются, узнав, что их дети вместо знаний накачивались пивом. Как вы считаете, отче?

Отец Сквайрс опешил, мы тоже. Наверняка с нашим наставником никто (а уж тем более женщина) так не разговаривал с тех пор, как он надел пасторский воротничок. Джулиан хмыкнул, восхищенный ее смелостью. Да я и сам был впечатлен.

– Попридержи-ка язык, женщина. – Отец Сквайрс ткнул заведующую пальцем в плечо. – Ты не к собутыльнику своему обращаешься, а к служителю, знаешь ли, церкви.

Миссис Гоггин ничуть не испугалась:

– Даже моему собутыльнику, имейся он, хватило бы ума не оставлять подростков без пригляда. И нечего тыкать в меня пальцами, ясно? Мы это уже проходили. Только попробуйте еще раз до меня дотронуться. Это мой буфет, отче, я здесь главная, так что забирайте своих подопечных и ступайте подобру-поздорову, не мешайте работать.

Казалось, отца Сквайрса разом хватили инфаркт и инсульт вкупе с нервным срывом. Он пулей вылетел из буфета и всю обратную дорогу до школы молчал, но уж там спустил на нас всех собак. В буфете же я глянул на Кэтрин Гоггин, и рот мой невольно разъехался в улыбке. Я еще никогда не видел, чтобы священника вот так поставили на место, и все это было даже лучше, чем кино.

– Нас, конечно, взгреют, но оно того стоило, – сказал я.

Заведующая рассмеялась и потрепала меня по голове:

– Давай иди уже, бесенок!

– Она на тебя запала, – шепнул мне Джулиан, покидая буфет. – Самое то, когда опытная тетка обучит тебя всяким штукам в постели.

Правое ухо Макса

В начале осени 1959-го Макс Вудбид выступил со статьей в «Айриш таймс», где предал анафеме ненавистного ему Имона де Валеру и его правительство за безвольную политику в отношении подозреваемых членов Ирландской республиканской армии. «Надлежит всеми средствами их обуздать, – писал Макс в публикации, иллюстрированной его особо наглой фотографией, на которой он, облаченный в костюм-тройку с пышной белой розой в петлице, сидел в некогда нашем саду и выбирал огуречный сэндвич с блюда, – и дабы это скопище свихнувшихся патриотов и неграмотных бандитов, вооруженных бомбами и пистолетами, не устроило резню на улицах, было бы полезнее поставить их к стенке и расстрелять, как наш заморский сосед в свое время поступил с вожаками Пасхального восстания, осмелившимися посягнуть на божественную власть его императорского величества короля Георга V». Статья получила широкий отклик в средствах массовой информации, и когда возмущение достигло запредельного уровня, Макса пригласили на национальное радио отстоять свою позицию. Схлестнувшись с ведущим, неистовым республиканцем, он назвал черным день, когда страна оборвала связи с Англией. Самые светлые умы в нашем парламенте, заявил Макс, в подметки не годятся последним олухам из Вестминстера. Участников Приграничной войны он заклеймил трусами и убийцами, а затем с невероятным самодовольством (наверняка заранее отрепетированным для большей провокационности) предложил устроить на границах графств Арма, Тирон и Фермана[18] этакий блицкриг в стиле люфтваффе, который раз и навсегда положил бы конец ирландскому терроризму. На вопрос, откуда у него, уроженца Ратмайнса, столь яростные проанглийские взгляды, Макс чуть ли не в былинной манере поведал, что род его веками был одним из самых знатных в Оксфорде. Прямо-таки лопаясь от гордости, он известил, что двух его предков, воспротивившихся женитьбе Генриха VIII на Анне Болейн, король обезглавил, а еще одного, сорвавшего знаки католического идолопоклонства с оксфордского собора, королева Мария лично (что вряд ли) сожгла на костре. «Я первым из нашего рода появился на свет в Ирландии, – сказал Макс. – И произошло это лишь потому, что в конце Великой войны мой отец переехал сюда ради юридической практики. Но, как сказал герцог Веллингтон, великий человек, – и с этим, наверное, согласятся все – рожденный в стойле – не обязательно конь».

На следующий день отец Сквайрс отыгрался на Джулиане за предательские высказывания его отца.

– Может, и не конь, но осел-то определенно, – заявил он. – И тогда ты, Вудбид, – лошак или мул.

– Меня еще не так обзывали. – Джулиан ничуть не оскорбился. – Только не надо приписывать мне политические взгляды моего отца. У него их полно, а у меня, знаете ли, нет вообще.

– Потому что у тебя голова пустая.

– Да нет, кое-какие мыслишки водятся, – пробурчал Джулиан.

– Но ты, как истый ирландец, хотя бы осуждаешь его высказывания?

– Нет. Я даже не знаю, почему вы так распалились. Я не читаю газеты, не слушаю радио и знать не знаю, из-за чего весь этот сыр-бор. Что-нибудь насчет того, чтобы женщинам разрешили купаться на мужском пляже? Отец буквально сатанеет, стоит коснуться этой темы.

– Женщинам купаться на… – опешил отец Сквайрс, и я подумал, что сейчас он схватит палку и превратит моего друга в отбивную. – Речь вовсе не о том! – проревел священник. – Хотя скорее ад остынет, чем это случится. Лишь жалкая кучка бесстыдных срамниц желает потешить свою похоть, выставив себя в полуголом виде.

– А что, это было бы совсем неплохо, – ухмыльнулся Джулиан.

– Ты меня не слышишь, что ли? Твой отец предал свой народ! Тебе за него не стыдно, нет?

– Ничуть. А разве в Библии не сказано, что сыновья не в ответе за грехи отцов?

– Нечего цитировать мне Библию, английский выродок! – Священник ринулся к нашей парте и навис над нами. Я учуял запах пота, всегда сопровождавший его, как позорная тайна. – Там сказано, что каждый должен быть наказываем смертию за свое преступление.

– Да уж, круто. И потом, я не цитировал. Просто пересказал своими словами. Видимо, я неправильно понял.

Подобные стычки раздражали одноклассников и добавляли их неприязни к Джулиану, но меня восхищали. Конечно, он был дерзок и непочтителен к наставнику, но пикировался с такой беспечностью, что это не могло не очаровать.

Макс поносил ИРА громогласно, и потому никто не удивился, когда через какое-то время на него было совершено покушение. Однажды утром он, направляясь на деловую встречу в Четырех судах, вышел из дома и убийца, засевший в кустах на Дартмут-сквер (что непременно раздосадовало бы Мод), дважды в него выстрелил; первая пуля угодила в дверной косяк, а вторая срезала Максу правое ухо, пройдя в опасной близости от черепа, в котором вроде бы содержались мозги. Окровавленный подранок заверещал и кинулся обратно в дом, где до приезда полиции и «скорой» забаррикадировался в своем кабинете. В больнице стало ясно, что никто ему не сочувствует и уж тем более не собирается разыскивать стрелка, и тогда после выписки Макс, наполовину глухой, увенчанный воспаленным багровым рубцом вместо правого уха, обзавелся дюжим телохранителем, этаким усиленным вариантом актера Чарльза Лоутона[19]. Любопытно, что он доверил свою жизнь тому, кто носил самое что ни на есть гэльское имя – Руаири О'Шонесси. Телохранитель сопровождал Макса повсюду, и вскоре все привыкли к этой неразлучной паре. Никто не знал, что после неудавшегося покушения ИРА задумала наказать своего врага чуть изобретательнее. Разрабатывался чрезвычайно дерзкий план, но мишенью его был вовсе не Макс.

Малолетний преступник

Вкусив свободы, дарованной недолгой депутатской карьерой Джулиана, мы решили чаще вырываться из цепких школьных объятий. Вскоре мы уже посещали дневные сеансы в центральных кинотеатрах и проходили через угодья Тринити-колледжа, пялясь на протестантов, которым после зачисления их в студенты некий милосердный стригаль спилил рога, и они уже не походили на чертей. Мы мало что могли купить, но нас тянуло в магазины одежды и грампластинок на Генри-стрит. Однажды Джулиан стащил с прилавка диск Фрэнка Синатры «Песни для опьяненных любовью», и мы рванули прочь, ошалелые от собственной юной дерзновенности.

Как-то раз, отмучившись на жутко нудном уроке географии, мы шли по О'Коннелл-стрит и меня вдруг накрыло волной прежде неведомой радости. Светит солнышко, Джулиан в рубашке с короткими рукавами, выгодно оттеняющими его бицепсы, у меня наконец-то заволосел лобок. Мы настоящие друзья, у нас полно времени для доверительной беседы, и никакой чужак не затешется в нашу маленькую вселенную. В кои-то веки казалось, что нам открыты все пути.

– Чем займемся сегодня? – спросил я, прячась от слепившего солнца в тень постамента колонны Нельсона.

– Думаю… погоди-ка… – Джулиан резко свернул к лестнице, уводившей в подвальный общественный туалет. – Я сейчас. Зов природы.

Постукивая каблуком о гранитный пьедестал, я глазел по сторонам. Справа виднелся главпочтамт, где некогда заклятые враги Макса Вудбида, вожаки Пасхального восстания, именем Господа и почивших предков призывали ирландцев и ирландок встать под знамя борьбы за свободу.

– Экий ты симпатяшка! – рявкнул голос у меня над ухом, и я, резко обернувшись, увидел ухмылявшегося Джулиана, через секунду заржавшего над моим испугом. – Мне это сказал какой-то хмырь, когда я отливал в сортире.

– Ни фига себе!

– Я и забыл, что в общественных нужниках ошиваются гомики, поджидающие невинных мальчиков.

– Не больно ты похож на невинного мальчика. – Я опасливо покосился на туалет, словно оттуда мог кто-нибудь выскочить и уволочь нас в мрачное подземелье.

– Но их-то они и выглядывают. Угадай, что я сделал?

– Что?

– Развернулся и обоссал ему брюки. Правда, он увидал мою штуковину, но оно того стоило. Теперь полдня будет сушить штаны, прежде чем выйдет наружу. Слышал бы ты, как он меня костерил! Представляешь? Грязный педик меня обзывал!

– Надо было врезать ему, – сказал я.

– Это лишнее, – поморщился Джулиан. – Насилием ничего не решишь.

Я промолчал. В таких темах стоило его поддержать, как он тотчас разворачивался на сто восемьдесят градусов, оставляя меня в дураках.

– Ладно, чем займемся-то? – Я хотел поскорее уйти от туалета и не думать о том, какой это, наверное, ужас – в сортире искать хоть отдаленное подобие любви.

– Надо подумать, – оживился мой друг. – Какие предложения?

– Можем пойти в парк. Купим батон и покормим уток.

Джулиан рассмеялся и покачал головой:

– Нет, туда мы не пойдем.

– Тогда пошли на мост Полпенни? Говорят, на нем подпрыгнешь, и он раскачивается. Прохожие старухи перепугаются насмерть.

– Нет, тоже не годится.

– Ну а что? Давай сам предлагай.

– Ты слышал о баре «Палас»? – спросил Джулиан, и я сразу понял, что он уже все спланировал и мой удел – подчиниться.

– Нет.

– Он неподалеку от Уэстморленд-стрит. Туда ходят все студенты Тринити-колледжа. И еще всякое старичье, потому как там подают лучший портер. Пошли?

– В паб? – засомневался я.

– Да, Сирил, в паб. – Ухмыляясь, Джулиан откинул прядь со лба. – Мы же ищем приключений, верно? Никогда не знаешь, кого там встретишь. Сколько у тебя при себе денег?

Я порылся в карманах и достал кое-какую мелочь. С Чарльзом мы почти не виделись, но он положил мне весьма щедрое содержание – каждый понедельник пятьдесят пенсов бесперебойно поступали на мой счет в школьном банке. Настоящий Эвери получал бы, наверное, фунт.

– Неплохо. – Джулиан что-то прикинул в уме. – У меня примерно столько же. Если расходовать толково, хватит, чтоб повеселиться.

– Нас не обслужат.

– Куда они денутся? Выглядим мы взросло. По крайней мере, я. Деньги у нас есть, на остальное кабатчикам плевать. Все будет в порядке.

– Может, сперва посмотрим на уток? – спросил я.

– Да нет же. – Джулиан досадливо усмехнулся. – На хер уток. Мы идем в паб.

Я смолчал. Мы оба редко употребляли крепкое словцо, но оно всегда было знаком непреклонной решимости. Мол, возражения бесполезны.

По дороге в бар Джулиан остановился у аптеки и достал из кармана какую-то бумажку.

– Погоди пару минут. Мне надо кое-что забрать.

– Что?

– Лекарство.

– От чего? Ты заболел?

– Я здоров. Просто недавно был у врача. Ничего серьезного.

Я нахмурился и проводил его взглядом, а через минуту сам вошел в аптеку.

– Я же просил подождать на улице, – сказал Джулиан.

– Ничего ты не просил. Что с тобой случилось-то?

Джулиан закатил глаза:

– Чепуха. Всего-навсего сыпь.

– Какая сыпь? Где?

– Не твое дело.

Из подсобки появился аптекарь и что-то подал Джулиану.

– С вас десять пенсов. Дважды в день обильно присыпайте пораженный участок.

– Жечь будет?

– Но не так сильно, как если не лечить.

– Спасибо. – Джулиан спрятал пакетик в карман, отдал деньги и пошел к выходу, предоставив мне следовать за ним.

– Да в чем дело-то… – начал я, когда мы вышли на улицу.

– Тебя не касается, понял? Не лезь. Идем, вон он, паб.

Не желая навлечь его гнев, я прекратил расспросы, но мне стало горько и обидно, что у него от меня секреты. Две входные двери паба, под углом выдававшиеся на тротуар, смахивали на стороны равнобедренного треугольника; Джулиан открыл левую и, придержав ее, пропустил меня внутрь. Узкий коридор выводил к длинной цветастой стойке, перед которой на высоких табуретах сидело с полдюжины мужчин, куривших и уставившихся в пинты с «Гиннессом», словно под темной жидкостью был скрыт смысл жизни. Со стаканом они вели беседы о политике, поэзии и философии, и каждый глоток был новым вопросом или ответом. В зале пустовала лишь пара столиков, в глубине виднелся отгороженный закуток. Бармен, задиристого вида малый с огненно-рыжей шевелюрой и под стать ей бровями, перекинул полотенце через плечо, настороженно глядя, как мы усаживаемся за ближайший столик.

– Тот закуток для женщин с детьми и мужиков, которые прячутся от жен, туда мы не пойдем, – прошептал Джулиан, но затем так рявкнул, что я подскочил на стуле, а все головы повернулись в нашу сторону: – Я прям умираю от жажды! За день в порту так наломаешься, что одной пинтой ее не утолишь. Хозяин! – Он широко улыбнулся рыжему за стойкой. – А подай-ка нам пару пинт своего темного пойла!

1 Один из самых известных театров Ирландии, славится своими музыкальными и оперными постановками. – Здесь и далее примеч. ред.
2 Нижняя палата парламента Ирландии.
3 Дэниел О'Коннелл (1775–1847) – ирландский политик, заслужил прозвище Освободитель, боролся за католическую эмансипацию (право католиков избираться в Вестминстерский парламент), а также за отмену Акта об унии Великобритании и Ирландии, который приняли в 1880 г.
4 Имон де Валера (1882–1975) – лидер борьбы за независимость Ирландии, автор ирландской конституции, первый премьер-министр независимой Ирландии.
5 Спортивная игра гэльского происхождения, напоминает хоккей на траве; играют в него почти исключительно в Ирландии.
6 Отсылка к роману Шарлотты Бронте «Джейн Эйр».
7 У. Шекспир. «Король Лир», акт 3, сцена 2. Перевод Б. Пастернака.
8 Лиззи Борден (1860–1927) стала известна благодаря судебному процессу, она обвинялась в убийстве отца и мачехи, но была оправдана из-за недостатка доказательств.
9 Гарольд Макмиллан (1894–1986) – английский аристократ, политик-консерватор, был премьер-министром Великобритании с 1957 по 1963.
10 Дом Фармли – резиденция премьер-министра Ирландии, в которой принимают высокопоставленных гостей.
11 Серия детских детективов английской писательницы Энид Блайтон (1897–1968).
12 Хоут-Хэд – живописный полуостров к северу от Дублина с впечатляющими пейзажами; Дун-Лэаре – пригород Дублина со множеством достопримечательностей, среди самых популярных – маяк на восточном пирсе.
13 Шон Лемасс (1899–1971) – политик, премьер-министр Ирландии с 1959 по 1966 г.; Шон Томас О'Келли (1882–1966) – политик, президент Ирландии с 1946 по 1959 г.
14 Констанция Маркевич (1868–1927) – ирландская суфражистка, придерживалась социалистических взглядов, выступала за независимость Ирландии.
15 Майкл Коллинз (1890–1922) – ирландский революционер, участвовал в Пасхальном восстании 1916 г., подписал англо-ирландский договор, давший Ирландии независимость и одновременно расколовший страну на Ирландию и Северную Ирландию и положивший начало гражданской войне, в которой Коллинз и погиб; «голубые рубашки» – члены ирландской фашистской организации АСА, носили униформу светло-синего цвета.
16 Джеймс Диллон (1902–1986) – лидер партии Финне Гэл на рубеже 1950–1960 гг.
17 Лоуренс Аравийский (Томас Эдвардс Лоуренс, 1888–1935) – британский военный, дипломат и путешественник по Ближнему Востоку.
18 Арма, Тирон, Фермана – графства в Северной Ирландии, считались оплотом ирландских националистов.
19 Чарльз Лоутон (1899–1962) – англо-американский актер, лауреат премии «Оскар», обладатель очень массивного телосложения и мягкого, наивного лица.
Читать далее