Читать онлайн Лощина бесплатно

Лощина

Глава 1

В шесть часов тридцать минут в пятницу большие голубые глаза Люси Энкейтлл широко раскрылись навстречу новому дню, и, как всегда, сразу и окончательно проснувшись, она тут же занялась обдумыванием проблем, которые подсказывал ее необыкновенно деятельный ум. Чувствуя потребность немедленно с кем-то посоветоваться и выбрав для этой цели свою кузину Мидж Хардкасл, приехавшую к ним в «Лощину» вчера вечером, леди Энкейтлл выскользнула из-под одеяла и, набросив пеньюар на свои все еще грациозные плечи, направилась по коридору к комнате Мидж. По обыкновению, она тут же мысленно начала беседу, на ходу придумывая и ответы Мидж, поскольку обладала на редкость живым и богатым воображением. Так что когда леди Энкейтлл распахнула двери в комнату, где спала ее юная кузина, этот мысленный разговор был уже в полном разгаре.

– …Поэтому, дорогая, ты, конечно, согласишься, что выходные обещают быть трудными.

– М-м, что такое? – невнятно пробормотала ничего спросонья не понимающая Мидж.

Леди Энкейтлл скользнула через комнату к окну, резко откинула занавеску и, подняв жалюзи, впустила в комнату бледный свет раннего сентябрьского утра.

– Птицы, – сказала она, глядя с явным удовольствием через оконное стекло. – Какая прелесть!

– Что?

– Погода, во всяком случае, не создаст дополнительных трудностей. Похоже, она установилась. Это уже хорошо! Если бы шел дождь, столько разных людей пришлось бы загнать в дом. Согласна, дорогая, это в десять раз хуже! Можно, конечно, придумать какие-нибудь игры, но, боюсь, получится, как с бедняжкой Гердой в прошлом году. Никогда себе этого не прощу! Я потом говорила Генри, что это было очень необдуманно с моей стороны… Но мы, конечно, вынуждены приглашать ее, потому что было бы оскорбительно пригласить Джона и не пригласить Герду, хотя это как раз и создает трудности… И самое печальное то, что она в общем-то славная… Право, странно, что такой милый человек, как Герда, может быть начисто лишен сообразительности. Если это имеют в виду, говоря о законе компенсации одного качества за счет другого, по-моему, это совсем несправедливо!

– О чем ты говоришь, Люси?

– О выходных, дорогая! О гостях, которые завтра приедут. Я всю ночь думала об этом и ужасно обеспокоена. Давай все с тобой обсудим. Мне будет намного спокойнее. Ты всегда так рассудительна и практична.

– Люси! – твердо сказала Мидж. – Ты знаешь, который теперь час?

– Признаюсь, нет, дорогая. Я этого никогда не знаю.

– Четверть седьмого, между прочим.

– Да, дорогая, – в голосе леди Энкейтлл не прозвучало и нотки раскаяния.

Мидж пристально посмотрела на нее. «Нет, – подумала она, – Люси положительно невыносима! Не понимаю, и почему мы терпим ее странности?» Но едва у нее промелькнула эта мысль, Мидж уже знала ответ. Леди Энкейтлл улыбнулась, и Мидж, как всегда, почувствовала необычное ее очарование. Даже теперь, когда Люси было за шестьдесят, оно не изменило ей. Ради этого очарования столько разных людей: и иностранные представители, и высокопоставленные правительственные служащие, и государственные чиновники – стойко переносили недоумение, раздражение и даже досаду, вызванные общением с ней. Ее детская восторженность и непосредственность обезоруживали и сводили на нет всякую критику в ее адрес. Стоило только Люси, широко раскрыв свои голубые глаза и протянув тонкие, хрупкие руки, прошептать: «О, мне, право, так жаль!» – как всякое недовольство мгновенно исчезало.

– Дорогая! – произнесла леди Энкейтлл. – Мне так жаль! Ты сразу должна была сказать, что еще так рано…

– Вот я и говорю… Но теперь это уже не имеет значения: я совершенно проснулась.

– Какая жалость! Но ведь ты поможешь мне, не правда ли?

– Ты о выходных? Что случилось? Почему это тебя так беспокоит?

Леди Энкейтлл легко присела на край постели. «Как она не похожа на прочих людей, – подумала Мидж. – Совершенно бестелесна… Будто фея».

Леди Энкейтлл с восхитительной беспомощностью протянула к ней трепетные белые руки.

– Самые неподходящие люди, – сказала она. – Я хочу сказать, все вместе… Каждый из них сам по себе очень мил…

– Кто должен приехать? – Крепкой, загорелой рукой Мидж отбросила со лба густые черные волосы. Уж в ней-то ничего бестелесного и фееподобного точно не было.

– Конечно, Джон и Герда, – сказала Люси. – Само по себе это совсем неплохо. Я хочу сказать, Джон – прелесть и очень привлекателен, а бедняжка Герда… Мы все должны быть к ней очень добры. Очень-очень добры!

– Полно! Она не так уж и дурна! – возразила Мидж, движимая неясным для нее самой чувством защиты.

– Разумеется, дорогая, она просто трогательна. Эти глаза! И все-таки такое ощущение, что она не понимает ни единого слова из того, что ей говорят.

– Конечно, не понимает! – воскликнула Мидж. – Во всяком случае, она не понимает, что ты говоришь… И я не виню ее в этом! Мысли у тебя, Люси, невероятно стремительны, и слова за ними не поспевают, поэтому твоя речь делает удивительные скачки, а все соединительные звенья в ней отсутствуют.

– Как обезьянки… – задумчиво произнесла леди Энкейтлл.

– Кто еще будет, кроме Герды и Джона Кристоу? Наверное, Генриетта?

Лицо леди Энкейтлл посветлело.

– Да… вот на кого я могу положиться. Понимаешь, Генриетта по-настоящему добра, не только внешне. Она, конечно, поможет с бедняжкой Гердой. В прошлом году она была просто великолепна! Мы тогда играли в лимери[1] или в слова, а может быть, в цитаты… что-то в этом роде, не помню точно, и все уже написали и начали зачитывать написанное вслух, и вдруг выясняется, что бедняжка Герда и не начинала писать! Она даже не поняла, в чем заключалась игра. Мидж, это было ужасно!

– Ума не приложу, почему люди все-таки приезжают к вам в гости, – сказала Мидж. – Заумные разговоры, мудреные игры да еще к тому же твоя странная манера говорить!

– Ты права, дорогая, с нами, наверное, очень трудно… А для Герды просто, должно быть, невыносимо. Я часто думаю, если бы у нее хватило смелости, она бы оставалась дома… Но она все-таки приезжает, и вид у нее совершенно растерянный и какой-то жалкий, бедняжка. Джон в тот раз был ужасно раздражителен, а я просто ничего не могла придумать, как бы все сгладить… И тогда Генриетта – я ей так благодарна! – начала расспрашивать Герду о свитере, который был на ней. Нечто ужасное… какая-то дешевка унылого салатного цвета. Герда сразу оживилась, оказалось, она сама его и связала, и когда Генриетта попросила у нее фасон, Герда была невероятно горда и счастлива. Генриетта всегда делает то, что нужно. Это своего рода талант!

– Она действительно умеет помочь! – задумчиво сказала Мидж.

– И она знает, что надо сказать.

– О, тут дело не только в словах, – заметила Мидж. – Знаешь, Люси, ведь Генриетта на самом деле связала такой же свитер.

– О господи! – Леди Энкейтлл казалась озадаченной. – И она носила его?

– Да. Генриетта всегда все доводит до конца.

– Наверное, это было ужасно?

– Нет, на ней этот фасон смотрелся очень хорошо.

– Что ж, я не удивляюсь. В этом разница между Генриеттой и Гердой. Все, что делает Генриетта, она делает хорошо, и все у нее получается. Я думаю, Мидж, если кто и поможет пережить эти два дня, так это Генриетта. Она будет мила с Гердой, позабавит Генри, поддержит в хорошем настроении Джона и, я уверена, поможет с Дэвидом…

– Дэвидом Энкейтллом?

– Да. Он только что из Оксфорда… или из Кембриджа[2]. Такой трудный возраст, особенно для юношей мыслящих (Дэвид действительно умен!). Хорошо бы, однако, они попридержали свой интеллект при себе, пока немного не повзрослеют, а то только и умеют, что краснеть от злости и грызть ногти. Да еще эти прыщи, и так смешно у некоторых выступает кадык… Эти юнцы или вообще молчат как рыбы, или, наоборот, спорят со всеми до хрипоты. Я очень надеюсь на Генриетту! Она удивительно тактична и задает только нужные вопросы. К тому же она скульптор, и все относятся к ней с уважением. А лепит не каких-то там зверюшек или детские головки. У нее очень современные вещи, вроде той странной штуковины из металла и штукатурки, которую она выставляла в прошлом сезоне. Что-то напоминающее стремянку, как у Хита Робинсон[3], которая называлась «Восходящая мысль»… или что-то в этом роде. Как раз то, что могло бы произвести впечатление на Дэвида. Хотя, по-моему, это просто чушь.

– Дорогая Люси, что ты говоришь!

– Безусловно, некоторые ее вещи очень милы. Например, «Плачущая девушка».

– Генриетта, по-моему, отмечена гениальностью, к тому же она очень хороша собой и прекрасный человек, – сказала Мидж.

Леди Энкейтлл встала и снова скользнула к окну. Она рассеянно играла портьерными шнурами.

– Интересно, почему именно желуди? – прошептала она.

– Какие желуди?

– Желуди на шнурах, придерживающих портьеры… или, например, ананасы на столбах ворот… Я хочу сказать, должен же быть в этом какой-то смысл. Ведь можно было бы сделать шишку или грушу, но почему-то всегда желуди. Мне всегда это казалось странным.

– Не перескакивай на другое, Люси! Ты пришла поговорить о предстоящих выходных, а я так и не поняла, что же тебя волнует. Если ты воздержишься от интеллектуальных игр и попытаешься не вести заумных разговоров с Гердой, а Генриетте поручишь приручить Дэвида… В чем тогда трудности?

– Видишь ли, дорогая, будет Эдвард.

– О, Эдвард! – Мидж минуту помолчала. – Люси, с какой стати ты пригласила Эдварда?

– Я его не приглашала, Мидж. В том-то и дело! Он сам напросился. Телеграфировал, можем ли мы его принять. Ты ведь знаешь Эдварда… Если бы я ответила «нет», наверное, он никогда больше не осмелился бы просить разрешения приехать.

Мидж задумчиво кивнула. «Да, – подумала она, – Эдвард действительно такой». На секунду она ярко представила себе его лицо, такое дорогое, такое бесконечно любимое. В нем было что-то от очарования Люси… но более мягкое, застенчивое, чуть ироничное.

– Милый Эдвард, – произнесла Люси, словно отозвавшись на мысли, бродившие в голове Мидж. – Ах, если бы Генриетта решилась наконец-то выйти за него замуж, – продолжала нетерпеливо Люси. – Она его любит, я знаю. Если бы им удалось провести хоть одни выходные без Джона Кристоу. Джон Кристоу очень неблагоприятно действует на Эдварда. Когда они вместе, Джон становится еще больше самим собой, еще лучше, а Эдвард делается еще меньше похожим на самого себя. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

Мидж снова кивнула.

– Я не могла отказать в этот раз Кристоу, ведь их приезд был давно решен, но чувствую, Мидж, что все это будет очень сложно: Дэвид, с досадой грызущий ногти; Герда, которую надо чем-то занять; Джон, такой положительный, и наш милый Эдвард, который рядом с ним почему-то всегда тушуется.

– Да, ингредиенты пудинга не очень многообещающие, – пробормотала Мидж.

Люси ответила ей улыбкой.

– Иногда, впрочем, – заметила она задумчиво, – все складывается само собой. Я пригласила к воскресному ленчу специалиста по преступлениям.

– Преступлениям?

– Голова как яйцо, – продолжала леди Энкейтлл. – Он расследовал какое-то убийство в Багдаде, когда Генри был там верховным комиссаром. А может быть, после этого… Мы пригласили его тогда на ленч; был еще кое-кто из чиновников. Помню, он явился в белом парусиновом костюме с розовым цветком в петлице и черных лаковых ботинках. Я плохо помню, в чем там было дело, потому что меня совершенно не интересовало, кто кого убил. Я хочу сказать, если человек мертв, как-то уже не имеет значения почему, и, по-моему, глупо поднимать вокруг этого столько шума.

– У вас здесь случилось какое-то преступление, Люси?

– О нет, дорогая. Просто он недалеко живет – в одном из этих новых нелепых коттеджей. Ну, знаешь – низкие балки, о которые постоянно стукаешься головой, очень хорошая канализация и никудышный сад. Но лондонцам нравится. Другой коттедж, кажется, занимает актриса. Они живут наездами – не постоянно, как мы. И все-таки, – леди Энкейтлл задумчиво прошла через комнату, – наверное, это их устраивает. Мидж, дорогая, ты так помогла мне, так мило с твоей стороны.

– Мне не кажется, что от меня было много пользы.

– Ты так думаешь? – Люси Энкейтлл казалась удивленной. – Ну а теперь иди хорошенько выспись и не торопись к завтраку, а когда встанешь, можешь грубить, сколько тебе захочется.

– Грубить? – удивилась Мидж. – Почему? О, понимаю! – Она засмеялась. – Ты необыкновенно проницательна, Люси! Пожалуй, я ловлю тебя на слове.

Леди Энкейтлл улыбнулась и вышла. Проходя по коридору, она увидела в открытую дверь газовую горелку и чайник, и ее тотчас осенила идея. Все любят утренний чай, это она знала… а Мидж теперь к завтраку не добудишься. Она сама приготовит чашку чаю для Мидж. Леди Энкейтлл поставила чайник на газ и проследовала дальше. Немного задержавшись возле комнаты мужа, она повернула ручку двери, но сэр Генри, этот способный администратор, хорошо знал свою жену. Он чрезвычайно любил ее, но он также любил спокойный, ничем не прерываемый утренний сон. Дверь была заперта.

Леди Энкейтлл вошла в свою комнату. Ей очень хотелось посоветоваться с Генри, но это можно сделать и позднее. Она постояла минутку-другую у открытого окна, зевнула, снова улеглась в постель и через две минуты уже спала как дитя.

Чайник на газовой горелке давным-давно закипел…

– Мистер Гаджен, – обратилась горничная Симмонс к дворецкому, – еще один чайник распаялся.

Гаджен покачал седой головой. Он взял из рук горничной прогоревший чайник и, войдя в буфетную, достал с полки новый – у него было в запасе полдюжины чайников.

– Пожалуйста, мисс Симмонс, ее сиятельство и не заметит.

– Часто с ней такое случается? – спросила горничная.

Гаджен вздохнул.

– Видите ли, мисс Симмонс, – сказал он, – ее сиятельство очень забывчива, но очень добра. И я, как могу, стараюсь избавить ее сиятельство от всех забот и неприятностей.

Глава 2

Генриетта Сэвернейк скатала небольшой комок глины и, прикрепив его к арматуре, пригладила рукой. Быстрыми, ловкими движениями она лепила голову позировавшей девушки, чей тонкий, слегка вульгарный голос звенел не умолкая. Впрочем, Генриетта слушала вполуха.

– …И я считаю, мисс Сэвернейк, что была абсолютно права! «Так вот как вы собираетесь поступить! – сказала я, потому что я думаю, мисс Сэвернейк, я должна была за себя постоять… – Я не привыкла, – сказала я, – выслушивать подобные вещи. Могу только сказать, что у вас грязное воображение!» Конечно, кому нравятся конфликты и всякие неприятности! Но ведь я была права, верно, мисс Сэвернейк?

– О, разумеется! – сказала Генриетта с таким жаром, что всякий бы понял, что она почти не слушала.

– «И если ваша жена говорит такие вещи, – сказала я, – ну что ж, я тут ничего не могу поделать!» Не знаю, почему так получается, мисс Сэвернейк, но везде, где я появляюсь, возникают неприятности, хотя я уверена, что тут нет моей вины. Я хочу сказать, мужчины такие влюбчивые, правда? – Девушка кокетливо хихикнула.

– Да, ужасно, – сказала Генриетта. Глаза ее были полуприкрыты.

«Восхитительно! – думала она. – Как прекрасны эти впадинки у века и чуть сбоку. А вот подбородок не получился – неверный угол… Нужно делать заново. Не так-то просто!»

– Вам, наверное, было очень трудно, – сказала она вслух. Голос звучал тепло, сочувственно.

– Я считаю, ревность ужасно несправедливая штука, мисс Сэвернейк, и глупая, вы меня понимаете? Это, собственно говоря, просто зависть, потому что кто-то красивее и моложе.

Генриетта была увлечена исправлением и ответила рассеянно: «Да, конечно».

Она давно уже научилась отключаться, перекрывать сознание, как водонепроницаемый отсек. Она могла играть в бридж, поддерживать разговор, написать деловое письмо, не отвлекаясь при этом от своих мыслей. Сейчас она была полностью поглощена тем, как под ее пальцами возникала голова Навсикаи[4], и поток злобной болтовни, изливавшийся из этих красивых детских губ, почти не касался ее сознания. Она без труда поддерживала разговор, так как привыкла к тому, что, позируя, люди хотят разговаривать. Не профессиональные натурщики, а те, кто не привык к позированию и вынужденное бездействие восполняют болтливой откровенностью. Вот и сейчас какая-то часть ее существа слушала и отвечала, а другая, истинная Генриетта невольно отмечала: «Вульгарная, гаденькая и злая девчонка… но глаза… прекрасные, дивные… дивные… глаза…» Пока она занята глазами, пусть девушка говорит. Она попросит ее замолчать, когда нужно будет заняться ртом. Просто удивительно, что из такого чудесного, превосходно очерченного рта извергается столько злобы.

«О проклятье! – подумала вдруг сердито Генриетта. – Я испортила надбровные дуги! Что за чертовщина! Я слишком утяжелила кость… она узенькая, а не широкая…»

Генриетта отошла на шаг, насупилась, переводя взгляд со своего творения на оригинал, сидящий на подиуме[5].

Дорис Сэндерс между тем продолжала:

– «Помилуйте, – сказала я, – не понимаю, почему ваш муж не может преподнести мне, если хочет, подарок? И разве это дает вам право оскорблять меня». Это был такой красивый браслет, мисс Сэвернейк, в самом деле очень, очень миленький… Пожалуй, бедняга вряд ли мог позволить себе подарить подобную вещь, но с его стороны это было так мило, и, уж конечно, возвращать подарок я не собиралась!

– Нет, конечно, – пробормотала Генриетта.

– Не то чтоб между нами что-нибудь было… что-нибудь неприличное, я хочу сказать, ничего такого между нами не было.

– Нет, – произнесла Генриетта, – конечно, нет.

Она больше не хмурилась и следующие полчаса работала как одержимая. Она измазала глиной лоб, волосы, по которым нетерпеливо проводила рукой, взгляд стал отсутствующим и напряженным. Вот оно… ей, кажется, удалось… Через несколько часов она сможет избавиться от этой муки… от этого изводившего ее наваждения.

Навсикая… Этот образ преследовал ее. Она просыпалась с мыслью о Навсикае, завтракала, выходила на улицу, бродила в нервном возбуждении по городу не в состоянии думать о чем-либо другом. Перед ее внутренним взором неизменно стояло прекрасное лицо Навсикаи с невидящим взглядом… смутный его абрис. Генриетта встречалась с натурщицами, присматривалась к лицам греческого типа и чувствовала себя глубоко неудовлетворенной.

Нужно было найти… найти то, что даст толчок… вызовет к жизни ее собственное видение. Она вышагивала по улицам десятки километров, она падала с ног от изнеможения и в то же время была счастлива… А неуемное желание увидеть подгоняло ее.

У нее самой появился отсутствующий, неподвижный взгляд, как у слепой. Она не замечала окружающего, только напряженно вглядывалась, ища желанное лицо… Она чувствовала себя совершенно разбитой, больной, несчастной…

И вдруг глаза ее опять вспыхнули – в автобусе (в который села по рассеянности, так как ей было абсолютно безразлично, куда ехать) она увидела… увидела – да, Навсикаю!

Небольшое детское личико, полураскрытые губы… и глаза… прекрасные, странно пустые, словно невидящие глаза… Девушка нажала кнопку и вышла из автобуса. Генриетта вышла вслед за ней.

Теперь она была спокойна и деловита: она нашла то, что искала. Мучительные беспорядочные поиски закончились.

– Извините, пожалуйста, я профессиональный скульптор, и, откровенно говоря, ваша голова – как раз то, что я искала.

Генриетта была дружелюбна, очаровательна, неотразима, какой умела быть всегда, если чего-нибудь хотела добиться.

Дорис Сэндерс, напротив, держалась подозрительно, была испугана и в то же время польщена.

– Я, право, не знаю… Ну разве что только голова. Конечно, я никогда раньше этим не занималась.

Соответственно ситуации – сначала нерешительность, колебания, затем деликатный вопрос о финансовой стороне дела.

– Разумеется! Я настаиваю, чтобы вы приняли соответствующую профессиональную оплату.

И вот теперь «Навсикая», сидя на подиуме в мастерской, радовалась тому, что ее привлекательное лицо будет увековечено, хотя ей не очень-то нравились работы Генриетты, которые она видела в студии. Она с наслаждением изливала душу новой знакомой, чьи симпатия и внимание не вызывали сомнения.

На столе возле нее лежали очки. Она призналась Генриетте, что почти их не носит, из тщеславия предпочитая ходить почти ощупью, так как настолько близорука, что видит не дальше ярда[6] перед собой.

Генриетта понимающе кивнула. Теперь она поняла причину странно пустого и завораживающего взгляда девушки.

Время шло. Наконец Генриетта отложила в сторону инструменты, с облегчением расправила плечи.

– Ну вот, – сказала она, – я кончила. Надеюсь, вы не очень устали?

– О нет, благодарю вас, мисс Сэвернейк. Это было очень интересно! Правда. Вы хотите сказать, что все закончили? Так быстро?

Генриетта засмеялась.

– Нет, конечно, не все! Мне еще много придется над ней поработать. Но вы свободны. Я получила то, что хотела… нашла основу для дальнейшей работы.

Девушка медленно спустилась с подиума. Она надела очки, и доверчивая невинность и необычное очарование сразу же исчезли. Теперь это было просто заурядное смазливое личико.

Она подошла ближе и, остановившись возле Генриетты, посмотрела на ее работу.

– О-о! – произнесла она с сомнением и разочарованием в голосе. – Это не очень-то похоже на меня, верно?

Генриетта улыбнулась:

– Нет, конечно! Это не портрет.

Пожалуй, вообще никакого сходства не было. Может быть, в разрезе глаз… линии скул… То, что казалось Генриетте существенным в ее представлении о Навсикае. Это была не Дорис Сэндерс, а слепая девушка, о которой поэт мог бы сложить стихи. Губы полураскрыты, как у Дорис, но это не ее губы. Заговори она, это были бы слова другого языка, и мысли ее не были бы мыслями Дорис. Ни одна из черт лица не выделялась четко. Это была Навсикая, не увиденная наяву, а порожденная воображением.

– Ну что ж, – сказала с сомнением мисс Сэндерс, – может быть, станет лучше, если вы еще поработаете… Я вам правда больше не нужна?

– Нет, благодарю вас! – сказала Генриетта. «И слава богу, что не нужна!» – добавила она мысленно. – Вы были великолепны. Я очень благодарна.

Генриетта ловко отделалась от Дорис и приготовила себе черный кофе. Она устала… ужасно устала, но была счастлива и спокойна. «Слава богу, – подумала она, – я опять смогу стать нормальным человеком».

И сразу все ее мысли устремились к Джону… Джон! Тепло прилило к щекам, сердце дрогнуло, и сразу стало легко на душе. «Завтра, – подумала она, – завтра я поеду в «Лощину» и увижу Джона».

Генриетта сидела не двигаясь, откинувшись на спинку дивана, потягивая горячий крепкий кофе. Она выпила три чашки и почувствовала, как силы возвращаются к ней. Как чудесно, думала она, снова чувствовать себя нормальным человеком, а не какой-то одержимой… Как прекрасно, когда тебя не гонит куда-то некая неведомая сила. Можно больше не бродить по улицам в бесконечных поисках, ощущая себя такой раздраженной и несчастной, ибо не знаешь толком, что тебе нужно. Теперь, слава богу, осталась только тяжелая работа. Ну а работать-то она умеет!

Она поставила пустую чашку и, поднявшись с дивана, вернулась к Навсикае. Генриетта стояла, пристально вглядываясь; между бровей пролегла морщинка.

Нет, не то… не совсем то… Что же, в сущности, неверно?

Невидящие глаза… Слепые глаза, более прекрасные, чем любые глаза зрячих. Слепые глаза, которые разрывают вам сердце, потому что не видят… Удалось ей передать это или нет?

Да, удалось, но было еще что-то. Что-то, возникшее случайно, помимо ее воли… Смоделировано все правильно. Да, конечно. Откуда же взялся этот легкий, едва уловимый налет… заурядного злобного умишка?

Она ведь и не слушала вовсе! Не вслушивалась по-настоящему. И все-таки каким-то образом духовное убожество модели передалось глине. И она уже не сможет, знает, что не сможет ничего переделать…

Генриетта резко отвернулась. Может, ей показалось. Конечно, показалось! Завтра все будет иначе. «Как уязвим человек!» – подумала она с отчаянием. Хмурясь, она прошла в конец студии и остановилась перед своей скульптурой «Поклонение».

Тут все в порядке! Прекрасный экземпляр грушевого дерева, хорошо выдержанного. Несколько лет она хранила и берегла его. Генриетта критически осмотрела скульптуру. Да, это хорошо! Никаких сомнений. Это лучшее, что она создала за последние годы. Готовила для выставки международной группы. Да, это стоящая вещь!

Все здесь удалось: смирение, покорность… напряженные мышцы шеи, поникшие плечи, слегка приподнятое лицо… лицо, лишенное выразительных, характерных черт, потому что поклонение убивает индивидуальность… Да, подчинение, обожание, восторженное поклонение, переходящее в идолопоклонство.

Генриетта вздохнула. Если бы только Джон так тогда не рассердился! Его гнев поразил Генриетту, открыл ей нечто такое в Джоне, о чем он, вероятно, даже сам не подозревал. «Ты это не выставишь!» – сказал он решительно. «Выставлю!» – твердо ответила она…

Генриетта медленно вернулась к Навсикае. Ничего такого, все вполне исправимо. Сбрызнув скульптуру водой, она обернула ее мокрой тканью. Пусть постоит до понедельника или вторника. Теперь спешить незачем. Горячка прошла. Все, что было необходимо, она наметила. Теперь только терпение. Впереди у нее три счастливых дня с Люси, и Генри, и Мидж, и Джоном! Она зевнула, потянулась, как кошка, с наслаждением вытягивая до предела каждый мускул, и вдруг почувствовала, до какой степени устала.

Приняв горячую ванну, Генриетта легла в постель и стала смотреть на звезды, видневшиеся сквозь верхнее окно студии. От звезд взгляд ее скользнул к единственной лампочке, которую она не выключала. Эта маленькая лампочка освещала стеклянную маску, одну из ранних ее работ. Довольно наивная вещица, как ей казалось теперь, в традиционном стиле. «Как хорошо, что человеку свойственно перерастать себя», – подумала она.

А теперь спать! Крепкий черный кофе, который она выпила, не нарушит сна, если она сама того не пожелает. Генриетта уже давно приучила себя настраиваться на определенный ритм, который помогал уснуть. Нужно позволить мыслям свободно скользить, легко, словно сквозь пальцы, проходить в сознание и, не концентрируя на какой-то из них внимания, разрешать им свободно и легко проплывать мимо…

На улице взревел автомобильный мотор… откуда-то донеслись громкие голоса и грубый смех. Все эти звуки включились в общий поток мыслей…

«Автомобиль, – проплыла мысль, – это рычащий тигр, желтый и черный – полосатый, как пестрые листья – листья и тени – в жарких джунглях – потом вниз, к реке – широкая тропическая река, – к морю – отплывающий пароход – громкие голоса, выкрикивающие прощальные слова – Джон рядом с ней на палубе – она и Джон – синее море – обеденный салон – она улыбается ему через стол – как на обеде в «Мэзон Дорэ» – бедный Джон, как он рассердился! – и опять под открытым небом – ночной воздух и автомобиль, послушный управлению… без всякого усилия, мягко и легко скользящий прочь из Лондона – через Шавл-Даун – деревья – поклонение дереву – «Лощина» – Люси – Джон – болезнь Риджуэя – милый Джон… Наконец погружение в бессознательно-счастливое, блаженное состояние…»

И вдруг резким диссонансом врывается какое-то чувство вины, которое тянет ее назад. Она должна была что-то сделать… Уклонилась от чего-то… Навсикая?

Медленно, нехотя Генриетта поднялась с постели. Она зажгла свет и, подойдя к глиняной головке, сняла с нее мокрую ткань. У нее перехватило дыхание. Навсикая? Нет!.. Дорис Сэндерс!

Внезапная острая боль прошла по всему телу. Мысленно она еще пыталась убедить себя: «Я смогу исправить… все можно исправить…»

– Дуреха, – сказала она вслух. – Ты отлично знаешь, что нужно сделать! И если не сделать этого сейчас, сию минуту, завтра уже не хватит смелости… Все равно что уничтожить живое существо, свою плоть и кровь. Это больно… да, больно…

«Наверное, – подумала Генриетта, – так чувствует себя кошка, когда у одного из котят что-то не так и его приходится придушить».

Короткий резкий вздох, и она стала быстро отдирать глину от арматуры и, схватив большой тяжелый ком, швырнула его в таз.

Генриетта, тяжело дыша, глядела на испачканные глиной руки, все еще испытывая щемящую тоску и боль. Затем, медленно очистив с рук глину, вернулась в постель со странным ощущением пустоты и в то же время покоя.

«Навсикая больше не появится, – с грустью подумала Генриетта. – Она родилась, но ее осквернили, и она умерла».

Странно, как слова могут помимо нашей воли проникнуть в сознание! Она ведь не слушала, не вслушивалась… И все-таки вульгарная, злобная и ничтожная болтовня Дорис просочилась в сознание Генриетты и подчинила себе движение ее рук.

И вот теперь то, что было Навсикаей… Дорис… стало опять простой глиной, из которой спустя какое-то время будет создано нечто совсем другое.

«Может быть, это и есть смерть? – подумалось ей. – Возможно, то, что мы называем индивидуальностью, всего лишь отражение чьей-то мысли? Чьей? Бога?»

В этом заключалась идея «Пер Гюнта»[7], не так ли? Назад, к первозданной глине! А где же я? Истинный человек, личность? Где я сама, с божьей печатью на челе?

Интересно, Джона посещают подобные мысли? Он выглядел таким усталым, потерявшим веру в себя. Болезнь Риджуэя… Ни в одной книге не говорится о том, кто такой этот Риджуэй. «Глупо! – подумала она. – Мне следовало бы знать… Болезнь Риджуэя… Джон…»

Глава 3

Джон Кристоу принимал в своем кабинете пациентку, предпоследнюю в это утро. Она описывала симптомы, объясняла, входила в подробности. Полные сочувствия глаза доктора смотрели ободряюще. Время от времени он понимающе кивал головой. Задавал вопросы, давал советы. Легкий румянец покрыл лицо бедной женщины. Доктор Кристоу просто чудо! Такой внимательный, заботливый… Поговоришь с ним – и сразу чувствуешь себя лучше!

Джон Кристоу пододвинул листок бумаги и начал писать. «Пожалуй, лучше прописать ей слабительное», – подумал он. Новое американское средство, в красивой целлофановой упаковке. Таблетки в привлекательной, необычной ярко-розовой оболочке. К тому же лекарство очень дорогое, и его трудно достать. Оно есть не в каждой аптеке, и ей, вероятно, придется пойти в маленькую аптечку на Уордор-стрит[8]. А это ей на пользу! Подбодрит и поддержит месяц-другой, а потом надо будет придумать еще что-нибудь. Ничего существенного он не может для нее сделать: слабый организм – и ничего тут не поделаешь! Не за что уцепиться. Не то что мамаша Крэбтри!

Какое тяжкое, нудное утро! Прибыльное, конечно, но… и только. Господи, как он устал! Устал от больных женщин с их недугами. Что он может?! Принести временное облегчение, уменьшить боль, и все. Иногда он задумывался, стоит ли это хлопот. Но всегда в таких случаях ему вспоминалась больница Святого Христофора, длинный ряд коек в палате Маргарет Рассел и мамаша Крэбтри, улыбавшаяся ему своей беззубой улыбкой.

Он и мамаша Крэбтри отлично понимают друг друга! Она настоящий боец, не то что женщина на соседней койке, этот безвольный слизняк. Мамаша Крэбтри с ним заодно, она хочет жить! Хотя только Господь Бог знает, почему ей этого хочется, если вспомнить трущобы, в которых она живет с пьяницей мужем и выводком непослушных детей. Сама она изо дня в день моет полы в бесконечных конторах. Беспрестанный тяжелый труд и так мало радости… И все-таки она хотела жить и радовалась жизни, как и он, Джон Кристоу, умел ей радоваться! Для них обоих были важны не обстоятельства жизни, а сама жизнь, жажда существования. Странно… необъяснимо! «Надо будет поговорить об этом с Генриеттой», – подумал он про себя.

Он проводил пациентку до двери, дружески, подбадривающе пожал ей руку. В голосе его звучали поддержка и сочувствие. Женщина ушла успокоенная, почти счастливая. Доктор Кристоу так внимателен!

Джон забыл о ней сразу же, как только закрылась дверь. По правде говоря, он едва ли замечал ее присутствие, даже когда она была в кабинете. И все же, хотя он действовал почти механически, он не мог не отдать ей часть своих душевных сил, ведь он был целителем. И теперь вдруг почувствовал, как много затратил энергии.

«Господи, – снова подумал он, – как же я устал».

Еще одна пациентка, а потом – выходные. Он с удовольствием задержался на этой мысли. Золотые листья, подкрашенные алым и коричневым; мягкий влажный запах осени… дорога в лесу… лесные костры. Люси – неповторимое, прелестное создание с парадоксальным ускользающим и неуловимым умом. Он готов быть вечным гостем Генри и Люси. А «Лощина» – самое восхитительное имение в Англии! В воскресенье он отправится в лес на прогулку с Генриеттой. Вверх на гребень холмов и вдоль гряды. Он забудет про всех больных на свете. «Слава богу, Генриетта никогда не болеет!» И вдруг озорно улыбнулся: «Уж она точно никогда не обратилась бы ко мне!»

Еще одна пациентка. Нужно нажать кнопку вызова на столе. И все-таки, непонятно почему, он медлил, хотя уже и так опаздывал. Ленч готов. Герда и дети ждут его в столовой наверху. Он должен закончить прием.

Джон, однако, продолжал сидеть не двигаясь. Он устал, очень устал. В последнее время эта усталость нарастала, и он становился все более раздражительным. Джон и сам это видел, но сдерживаться не мог. «Бедняга Герда, – подумал он. – Ей немало приходится терпеть…» Ох уж эта ее покорность, готовность всегда безропотно с ним соглашаться, хотя в половине случаев не прав был он. Бывали дни, когда его раздражало буквально все: каждое слово, каждый ее шаг. «И чаще всего, – подумал он с унынием, – меня раздражало то, что она была права». Терпение Герды, бескорыстие, полное подчинение и желание ему угодить – все вызывало в нем протест. Ее никогда не возмущали его вспышки гнева, она никогда не пыталась настоять на своем или сделать что-нибудь по-своему. «Ну что ж, – подумал он, – поэтому ты и женился на ней, не так ли? На что ты жалуешься?»

Странно, но те качества, которые так раздражали его в Герде, он очень бы хотел видеть в Генриетте! Его раздражает в Генриетте… Нет, это не то слово, Генриетта вызывает в нем не раздражение, а гнев. Джона возмущала непоколебимая правдивость Генриетты во всем, что касалось его самого, хотя это было так не похоже на ее отношение ко всему остальному миру. Однажды он сказал ей:

– Я думаю, ты величайшая лгунья, каких я когда-либо встречал!

– Возможно!

– Ты готова наплести человеку все, что угодно, только бы доставить ему радость.

– Мне кажется это важным.

– Важнее, чем сказать правду?

– Намного.

– Так почему же, ради всего святого, ты не можешь хоть разок солгать мне?

– Ты этого хочешь?

– Да!

– Прости, Джон, но я не могу.

– Ты ведь почти всегда знаешь, что бы я хотел от тебя услышать.

Полно, он не должен думать сейчас о Генриетте. Сегодня вечером он ее увидит. А сейчас надо скорее покончить с делами! Позвонить и отделаться наконец от этой последней пациентки, черт бы ее побрал! Еще одно болезненное создание. На одну десятую настоящих болезней девять десятых чистейшей ипохондрии! А впрочем, почему бы ей и не поболеть, если она готова заплатить? Этот контингент создает некое равновесие с такими, как миссис Крэбтри.

Однако он продолжал сидеть неподвижно. Он устал… очень устал. Эта усталость… такая давняя. Ему чего-то хотелось, страшно хотелось… И вдруг мелькнула мысль: «Я хочу домой».

Вот это да! Откуда такие мыслишки? Что значит домой?! У него ведь никогда не было дома. Родители жили в Индии; он вырос в Англии у дядюшек и тетушек, которые перекидывали его от праздника до праздника из одного дома в другой. Пожалуй, здесь, на Харли-стрит[9], – его первый постоянный дом.

Воспринимал ли он свое нынешнее жилище как дом? Он покачал головой. Конечно, нет! Как врачу, ему страстно хотелось понять смысл этого необычного желания с точки зрения медицины. Что же он все-таки имел в виду? Что означала эта промелькнувшая внезапно мысль?

«Я хочу домой…» Должно же быть что-то, какой-то образ… Он прикрыл глаза. Должны быть какие-то истоки.

Внезапно перед ним возникла яркая синева Средиземного моря, пальмы, кактусы, опунции[10]. Он даже почувствовал запах раскаленной летней пыли и освежающую прохладу воды после долгого лежания на прогретом солнцем песке… Сан-Мигель![11]

Джон был удивлен и немного встревожен. Он давно не вспоминал о Сан-Мигеле и, уж конечно, не хотел бы туда вернуться! Все это принадлежало прошлому.

Было это двенадцать… четырнадцать… пятнадцать лет назад. И поступил он тогда правильно! Решение его было абсолютно верным. Конечно, Веронику он любил безумно, но из этого все равно ничего бы не вышло. Вероника проглотила бы его живьем. Она законченная эгоистка и никогда этого не скрывала. Всегда хватала все, что хотела, но его ей не удалось захватить. Он сумел спастись. Пожалуй, с общепринятой точки зрения, он плохо поступил по отношению к Веронике. Попросту говоря, он ее бросил! Дело в том, что он сам хотел строить свою жизнь, а этого как раз Вероника и не разрешила бы ему сделать. Она намеревалась жить, как ей нравится, да еще иметь Джона в придачу.

Вероника была поражена, когда он отказался ехать с ней в Голливуд.

– Если ты в самом деле хочешь стать доктором, – сказала она надменно, – ты можешь, я думаю, получить степень и в Америке, хотя в этом нет никакой необходимости. Средств у тебя достаточно, а я… у меня будет куча денег!

– Но я люблю медицину. Я буду работать с Рэдли! – В его голосе, юном, полном энтузиазма, звучало благоговение.

Вероника презрительно фыркнула.

– С этим смешным старикашкой, пожелтевшим от табака?

– Этот смешной старикашка, – рассердился Джон, – проделал замечательное исследование болезни Прэтта!

– Кому нужна болезнь Прэтта?! – перебила его Вероника. – В Калифорнии очаровательный климат, и вообще – посмотрим мир! Это же так интересно! Но без тебя все будет совсем не то! Ты должен быть со мной, Джон. Ты мне нужен!

И тогда он сделал, с точки зрения Вероники, совершенно нелепое предложение: пусть она откажется от Голливуда, выйдет за него замуж и останется с ним в Лондоне.

Веронику это просто позабавило, но не поколебало: она поедет в Голливуд, она любит Джона, Джон должен жениться на ней, и они поедут вместе. В своей красоте и могуществе Вероника не сомневалась.

Джон понял, что у него есть только один путь: он написал ей письмо и разорвал помолвку. Он страшно переживал, но не сомневался в мудрости своего решения. Вернувшись в Лондон, он начал работать с Рэдли и через год женился на Герде, которая была полной противоположностью Веронике!

…Дверь открылась, и вошла его секретарь Берил Кольер.

– У вас еще одна пациентка. Миссис Форрестер.

– Знаю! – сказал он отрывисто.

– Я подумала, может, вы забыли.

Она пересекла комнатку и вышла в другую дверь. Некрасивая девушка эта Берил, но чертовски деловитая. Работает у него уже шесть лет. Никогда не ошибается, не спешит и не суетится. У Берил черные волосы, несвежий цвет лица и решительный подбородок. Чистые серые глаза Берил взирают на него и на всю остальную вселенную с бесстрастным вниманием – через стекла сильных очков.

Джон хотел иметь некрасивую секретаршу, без всяких причуд, и он ее получил, хотя иногда, вопреки всякой логике, чувствовал себя обойденным. Если верить всем романам и пьесам, Берил должна была быть беззаветно предана своему работодателю, однако он знал, что особым расположением с ее стороны не пользуется. Ни преданности, ни самопожертвования… Берил определенно смотрела на него как на обычное грешное человеческое создание. Иногда ему казалось, что она его просто недолюбливает.

Как-то раз Джон услышал, как Берил говорила своей приятельнице по телефону: «Нет, я не думаю, что он намного эгоистичнее, чем был. Пожалуй, более невнимателен к другим и неосмотрителен».

Он знал, что она говорила о нем, и чувство досады не покидало его целые сутки. И хотя безоговорочное восхищение Герды раздражало его, хладнокровная оценка Берил сердила не меньше. «В сущности, – подумал он, – меня раздражает почти все».

Тут что-то не так. Переутомление? Возможно. Нет, это лишь оправдание. Нарастающее нетерпение, раздражительность, усталость – все это имеет более глубокие причины. «Никуда не годится! – думал он. – Что со мной? Если бы я мог уйти…»

Опять эта неясная мысль, устремившаяся навстречу другой, уже определившейся: «Я хочу домой…»

Черт побери, 404, Харли-стрит и есть его дом!

Миссис Форрестер все еще сидит в приемной. Назойливая женщина! Женщина, у которой слишком много денег и столько же свободного времени, чтобы думать о своих болезнях.

Однажды кто-то сказал ему: «Вам, наверное, надоели богатые пациентки, вечно воображающие себя больными. Очевидно, испытываешь удовольствие, сталкиваясь с беднотой, которая обращается к врачу, когда что-то в самом деле неладно». Он даже усмехнулся! Чего только не болтают о бедноте! Видели бы они старую миссис Пэрсток, которая каждую неделю собирает лекарства из пяти разных клиник: бутылки с микстурами, мазь для растирания спины, таблетки от кашля, слабительное, пилюли для улучшения пищеварения! «Доктор, я четырнадцать лет пила коричневое лекарство. Только оно мне и помогает. А на прошлой неделе молодой доктор прописал мне белое лекарство. Оно никуда не годится! Это же понятно, верно? Я хочу сказать, доктор, коричневое лекарство я пью четырнадцать лет, а если у меня нет жидкого парафина и коричневых таблеток…»

Даже сейчас он ясно слышит этот визгливый голос… Отличнейшее здоровье! Ей не могли повредить даже все лекарства, которые она поглощала.

А вообще-то они похожи, сестры по духу – миссис Пэрсток из Тоттнема[12] и миссис Форрестер из Парк-Лейн-Корт.[13] Выслушиваешь их, потом царапаешь пером на листке плотной дорогой бумаги или на больничном бланке, как уж придется… Господи, как он устал от всего этого!

…Синее море, слабый сладковатый запах мимозы, горячий песок. Пятнадцать лет! Со всем этим давным-давно покончено. Да, слава богу, покончено! У него хватило мужества порвать… «Мужества? – хихикнул откуда-то изнутри маленький бесенок. – Ты это так называешь?»

Но ведь он поступил разумно, не так ли? Это было ужасно. Черт побери, это были адские мучения! Но он прошел через все это, вернулся в Лондон и женился на Герде. Взял на работу некрасивую секретаршу, а в жены – некрасивую женщину. Красотой он был сыт по горло! Видел, что может сделать с человеком красивая женщина, подобная Веронике, какой эффект производит она на всякого оказавшегося рядом мужчину. После Вероники Джону хотелось покоя, преданности, размеренной, упорядоченной жизни. Короче говоря, ему нужна была именно Герда! Он хотел, чтобы рядом был человек, который соответствовал его представлениям о жизни, кто безропотно выполнял бы его прихоти и не смел бы иметь собственных мыслей. Кто же это сказал? Настоящая трагедия – это когда у тебя есть все, чего ты желал.

Джон сердито нажал на кнопку вызова.

От миссис Форрестер он отделался через пятнадцать минут. Опять это были легкие деньги. Он снова выслушивал, расспрашивал, подбадривал, выражал сочувствие, отдавая часть своей целительной энергии. Снова выписывал рецепт на дорогое лекарство.

Болезненная, неврастеничная женщина, еле волочившая ноги, вышла из кабинета более твердым шагом, с румянцем на щеках и с ощущением, что жить все-таки стоит.

Джон Кристоу откинулся на спинку кресла. Теперь он свободен! Вот теперь он может подняться наверх, к Герде и детям, и не думать о болезнях и страданиях… Забыть об этом на все выходные!

И все-таки он чувствовал странное нежелание двигаться, непривычную потерю воли. Он устал… устал… устал…

Глава 4

Герда Кристоу сидела в столовой, уставившись на блюдо с бараньей ногой. Отослать мясо на кухню разогреть или не стоит? Если Джон еще задержится, мясо остынет, затвердеет и станет просто отвратительным. Но, с другой стороны, последняя пациентка уже ушла, Джон может появиться в любую минуту, и, если она отошлет мясо разогревать, ленч задержится, а Джон так нетерпелив… «Ты ведь знала, что я уже иду…» В его голосе будет подавленное раздражение, которое она так хорошо знает и которого так боится. Да и мясо пережарится и высохнет. Джон терпеть не может пережаренное мясо. Правда, остывшее мясо он тоже не любит. Во всяком случае, пока жаркое еще горячее и выглядит аппетитно.

Мысли Герды метались от одного к другому, и чувство неуверенности и беспокойства росло. Весь мир съежился в комок, собравшись вокруг бараньей ноги, медленно остывавшей на блюде.

На другом конце стола двенадцатилетний Тэренс вдруг сказал:

– Борная кислота горит зеленым пламенем, а сода – желтым.

Герда рассеянно посмотрела через стол на веснушчатое открытое лицо сына. Она понятия не имела, о чем он говорит.

– Ты это знала, мама?

– Что, дорогой?

– Про соли.

Взгляд Герды скользнул к солонке. Да, соль и перец были на столе. Тут все в порядке. На прошлой неделе Льюис забыла их поставить, и это вывело Джона из себя. Вечно что-нибудь не так.

– Это химический опыт, – мечтательно произнес Тэренс. – По-моему, страшно интересно!

Девятилетняя Зина с хорошеньким, но пустым личиком захныкала:

– Я хочу есть. Когда мы начнем есть?

– Мы могли бы начать, – сказал Тэренс. – Он не будет против! Ты же знаешь, как быстро он ест.

Герда покачала головой. Нарезать баранину? Но она никак не запомнит, откуда нужно начинать резать. Конечно, может быть, Льюис положила мясо на блюдо правильно… но иногда она ошибается. А Джона раздражает, если мясо нарезано не так, как надо. Герда подумала с отчаянием, что у нее самой всегда все получается не так, как надо. О господи! Подливка совсем остыла. Уже покрылась пленкой… Нужно все-таки отправить мясо на кухню… но Джон, может быть, уже идет. Он уже должен был прийти. Мысли Герды метались, как зверь в клетке.

Сидя в приемном кабинете, Джон постукивал рукой по столу, прекрасно сознавая, что ленч в столовой наверху уже, вероятно, готов, но тем не менее не мог заставить себя подняться.

Сан-Мигель… синее море… аромат мимозы, алые цветы на фоне зеленых листьев… жаркое солнце… песок… отчаяние любви и страдания…

– О господи! – взмолился он. – Только не это! Никогда! С этим покончено!

Лучше б я никогда не знал Веронику, никогда не женился на Герде, никогда не встретил Генриетту! Мамаша Крэбтри одна стоит их всех!

Неприятности начались на прошлой неделе, во второй половине дня. До тех пор Джон был очень доволен ее реакцией на лекарство. Миссис Крэбтри уже выдерживала дозу в пять тысячных. И вдруг появилось тревожное повышение интоксикации[14], и реакция DL вместо положительной оказалась отрицательной.

Старушка лежала посиневшая, тяжело дыша, и смотрела на него злыми проницательными глазами.

– Делаете из меня морскую свинку, голубчик? Эксперимент? Так, что ли?

– Мы хотим вас вылечить, – сказал он, улыбнувшись.

– Опять за свои штучки! – Она вдруг ухмыльнулась. – Да я ведь не против, бла’ослови вас ‘осподь! Действуйте, доктор! Кто-нибудь же должен быть первым, верно? Так я ‘оворю? Как-то, еще девчонкой, я сделала перманент. То’да это было в новинку. Стала, как не’р, волосы – ‘ребешком не продрать. А все равно здорово! Потешилась вволю… Так что, доктор, можете потешиться за мой счет! Я выдержу!

– Что, очень плохо? – Пальцы Джона нащупывали ее пульс. Жизненная энергия передалась от него задыхающейся старой женщине на больничной койке.

– Очень! Что-то вышло не так, да? Ну ничего, не падайте ду’ом, доктор! Я потерплю! Правда потерплю!

– Вы молодчина! – с одобрением сказал Джон. – Если б все мои пациенты были такие.

– Я ‘очу поправиться! Вот так-то! ‘очу выздороветь! Моя мать дожила до восьмидесяти восьми, а бабке было девяносто, ко’да она отправилась на тот свет. Мы живучие! В нашем роду все живучие!

Джон ушел тогда из больницы расстроенный, подавленный сомнениями и неизвестностью. Он так был уверен в правильности избранного пути! Где, в чем он ошибся? Как уменьшить интоксикацию, поддержать удовлетворительный объем гормонов и в то же время нейтрализовать пантратин?.. Слишком он был самоуверен. Не сомневался в том, что ему удалось обойти все препятствия.

Как раз тогда на ступеньках больницы Святого Христофора на него вдруг нахлынула отчаянная усталость, отвращение к бесконечной, повседневной, изнуряющей работе в больнице, и он вспомнил о Генриетте. Подумал вдруг не о ней самой, а о ее красоте, свежести, здоровье и удивительной энергии. Ему припомнился даже чуть слышный аромат примул от ее волос.

Сообщив домой, что его срочно вызывают, Джон отправился прямо к Генриетте. Войдя в студию, он сразу же ее обнял с такой страстью, какой не было раньше в их отношениях. В ее глазах мелькнуло внезапное удивление, отстранившись, она освободилась из его рук и пошла приготовить ему кофе. Двигаясь по студии, Генриетта забрасывала его отрывистыми вопросами.

– Ты пришел, – спросила она, – прямо из больницы?

Говорить о больнице Джону не хотелось. Хотелось любить Генриетту, забыть и больницу, и мамашу Крэбтри, и болезнь Риджуэя, и вообще все на свете. Он отвечал на ее вопросы сперва неохотно, потом, увлекшись, все живее и заинтересованнее. И вот он уже шагал взад-вперед по студии, изливая потоки профессиональных объяснений и предположений. Иногда он останавливался, стремясь упростить то, что говорил.

– Понимаешь, нужно получить реакцию…

– Да-да, – быстро сказала Генриетта. – DL-реакция должна быть положительной. Я понимаю. Продолжай!

– Откуда ты знаешь об этой реакции? – спросил он резко.

– У меня есть книга…

– Какая книга? Чья?

Генриетта показала на небольшой книжный столик. Джон презрительно фыркнул.

– Скобел? Он никуда не годится! Он в корне ошибается. Послушай, если ты хочешь почитать…

Она прервала его:

– Я хочу только знать некоторые термины, которые ты употребляешь. Достаточно для того, чтобы понимать, что ты говоришь, и не заставлять тебя всякий раз останавливаться и объяснять. Продолжай. Я слушаю.

– Ну что ж, – произнес он с сомнением. – Запомни только, что Скобел не годится.

Джон продолжал говорить. Он говорил два с половиной часа. Разбирал ошибки, анализировал возможности, характеризовал приемлемые теории. Он почти не замечал присутствия Генриетты. Но всякий раз, когда он запинался, сообразительность Генриетты, ее быстрый ум подсказывали выход, предвидя новый шаг в рассуждениях, иногда опережая его самого. Теперь Джон был увлечен по-настоящему; постепенно к нему вернулась вера в себя. Он был прав; основное направление верно; существует немало путей борьбы с интоксикацией.

Внезапно он почувствовал сильную усталость. Теперь ему все ясно, он вернется к своим рассуждениям завтра утром. Позвонит Нилу и скажет ему, чтобы соединил оба раствора и снова попробовал. Да, надо попробовать. Господи! Он не намерен сдаваться!

– Я устал, – отрывисто бросил Джон. – Боже мой, как я устал…

Он упал на диван и заснул как мертвый.

Проснувшись утром, Джон увидел Генриетту, которая улыбалась ему, готовя чай, вся в утреннем свете, и он тоже улыбнулся.

– Совсем не так, как было задумано, – сказал он.

– Разве это имеет значение?

– Нет. Нет! Ты прекрасный человек, Генриетта. – Взгляд Джона скользнул по книжной полке. – Если тебя все это интересует, я дам тебе нужную литературу.

– Все это меня не интересует. Меня интересуешь ты, Джон!

– Ты не должна читать Скобела. – Джон взял в руки злополучную книгу. – Он просто шарлатан!

Генриетта рассмеялась. Джон не мог понять, почему его критическая оценка Скобела так развеселила ее. Это не раз удивляло его в Генриетте. Внезапное открытие, что Генриетта может смеяться над ним, приводило его в замешательство. Он просто не привык к этому. Герда всегда принимала его на полном серьезе. Вероника… Вероника никогда не думала ни о ком, кроме себя самой, а у Генриетты была привычка, откинув голову назад, смотреть на него из-под полуприкрытых век с неожиданно нежной, слегка насмешливой улыбкой, словно говоря: «Дайте-ка посмотреть хорошенько на это странное существо по имени Джон. Отойду-ка я подальше и рассмотрю его хорошенько!»

«Почти так же, прищурив глаза, она смотрела на свою работу, – думал он, – или на картину». Это была, черт побери, отстраненность, независимость. А этого Джону не хотелось! Он хотел, чтоб Генриетта думала только о нем, чтоб ее мысли никогда не отрывались, не ускользали от него. «В общем, как раз то, что ты терпеть не можешь в Герде!» – снова хихикнул бесенок.

По правде говоря, Джон был абсолютно непоследователен. Он сам не знал, чего хочет.

«Я хочу домой». Какая абсурдная, совершенно нелепая фраза! В ней нет никакого смысла.

Через час-другой он будет уже далеко от Лондона. Подальше от больных с их специфическим кисловатым, дурным запахом… Будет вдыхать аромат сосен, дымок лесного костра, запах влажных осенних листьев. Даже само движение машины успокаивает… постепенное, без всякого усилия нарастание скорости.

«Нет, все будет совсем не так!» – вдруг подумал он, вспомнив, что немного растянул запястье и не сможет вести машину. Значит, за рулем будет Герда, а Герда – помоги ей господи! – так и не научилась водить автомобиль. Каждый раз, когда она меняет скорость, он сидит, плотно сжав зубы, стараясь не произнести ни слова, зная на горьком опыте, что, если он хоть что-нибудь скажет, будет еще хуже. Странно, никто не был в состоянии научить Герду переключать скорость… даже Генриетта. Зная свою раздражительность, Джон попросил Генриетту помочь, надеясь, что она лучше справится с этой задачей.

Генриетта любит автомобиль! Она говорит о нем так, как другие говорят о весне или первых подснежниках.

«Посмотри, Джон, какой красавец! Он прямо-таки мурлычет. – Для Генриетты все автомашины – существа мужского рода. – Он одолеет Бейл– Хилл на третьей скорости без всяких усилий! Послушай только, как равномерно урчит мотор».

И так до тех пор, пока Джон не взрывался внезапно и яростно: «Тебе не кажется, Генриетта, что ты могла бы уделить мне немного внимания и хоть на минуту забыть эту чертову машину!»

Он сам всегда стыдился этих вспышек, которые сваливались на него совершенно неожиданно, как гром среди ясного неба.

То же самое и с ее работами. Джон понимал, что ее скульптуры хороши. Восхищался ими и… ненавидел одновременно.

Из-за этого произошла однажды ужасная ссора.

Как-то Герда сказала:

– Генриетта просила меня позировать.

– Что?! – Если подумать, его удивление по этому поводу было не очень-то лестным. – Тебя?!

– Да, завтра я иду в студию.

– С какой стати ты ей понадобилась?

Пожалуй, он был не очень вежлив. К счастью, Герда этого не поняла. Она была польщена приглашением. Джон заподозрил, что это очередная демонстрация притворной, как он полагал, доброты Генриетты. Может, Герда намекнула, что хотела бы позировать… Что-нибудь в таком роде.

Дней через десять Герда с гордостью показала ему маленькую гипсовую статуэтку. Это была хорошенькая вещица, великолепно, с мастерством выполненная, как все, что делала Генриетта. Она идеализировала Герду, но Герде статуэтка явно понравилась.

– По-моему, Джон, это очаровательно!

– И это работа Генриетты?! Но ведь это ничто… абсолютное ничтожество. Не понимаю, как ей пришло в голову сделать такое!

– Конечно, это не похоже на абстрактные работы Генриетты, но, по-моему, очень хорошо, Джон, в самом деле хорошо!

Он ничего больше не сказал. В конце концов, зачем портить Герде все удовольствие. Но при первом удобном случае он буквально набросился на Генриетту:

– Зачем ты сделала эту глупую статуэтку? Она недостойна тебя! Ты обычно делаешь стоящие вещи.

– Не думаю, что это плохо, – медленно сказала Генриетта. – Мне кажется, Герда была довольна.

– Герда в восторге. Еще бы! Она не в состоянии отличить настоящего произведения искусства от раскрашенной фотографии.

– Это не дешевка, Джон. Просто портретная статуэтка, безобидная и без всяких претензий.

– Обычно ты не тратишь времени на творения такого рода…

Вдруг он запнулся от удивления, увидев деревянную фигуру высотой около пяти футов.

– Хэлло, что это?

– Для международной группы. Грушевое дерево. «Поклонение».

Генриетта наблюдала за ним. Джон пристально вглядывался в статую. Вдруг шея его налилась кровью, и он с яростью накинулся на Генриетту:

– Так вот для чего тебе понадобилась Герда! Да как ты смеешь?!

– Мне было интересно, заметишь ли ты…

– Замечу? Конечно! Вот здесь. – Он положил пальцы на широкие тяжелые мышцы шеи.

Генриетта кивнула.

– Да, это как раз то, что я хотела: шея и плечи… И этот глубокий, тяжелый наклон вперед – покорность, подчинение… Замечательно!

– Замечательно?! Послушай, Генриетта, я этого не допущу! Оставь Герду в покое!

– Герда никогда не узнает себя в этой фигуре. Да и никто другой не узнает. И вообще, это совсем не Герда. Не какой-то определенный человек. Это никто.

– Но ведь я же узнал!

– Джон, ты – совсем другое дело! Ты… ты чувствуешь суть вещей!

– Нет, это уж чересчур. Я не могу позволить, Генриетта! И не позволю! Неужели ты не понимаешь, что это непростительно!

– Ты так думаешь?

– Разве ты сама не видишь? Не чувствуешь? Где же твоя обычная чуткость?

– Ты не понимаешь, Джон, – проговорила она. – Боюсь, я никогда не смогу заставить тебя понять. Ты не понимаешь, что значит хотеть чего-то… видеть изо дня в день эту линию шеи, мускулы, наклон головы, тяжелую челюсть… Я смотрела, мне так хотелось… каждый раз, когда видела Герду. В конце концов, я просто должна была сделать.

– Бессовестно!

– Да, пожалуй, так! Но это потребность, от нее не уйти!

– Значит, ты ни в грош не ставишь чувства других. Тебе безразлична Герда…

– Не говори глупостей, Джон. Я сделала статуэтку, чтобы доставить ей удовольствие. Мне хотелось ее порадовать. Я не бесчувственная.

– Именно бесчувственная!

– Ты в самом деле думаешь… Только честно! Ты думаешь, Герда узнает себя?

Джон неохотно посмотрел на скульптуру. Теперь чувства обиды и негодования отступили, подчиняясь любопытству. Странная, смиренная фигура женщины, предлагающей свое поклонение невидимому божеству. Поднятое вверх лицо. Невидящее, немое, преданное… Пугающе сильное, фанатичное чувство!

– Это вселяет ужас…

Она вздрогнула.

– Да, я тоже так думаю.

– На что она смотрит? Кто это… там, перед ней?

Генриетта заколебалась.

– Я не знаю, – сказала она. Что-то странное было в ее голосе. – Но мне кажется… она смотрит на тебя, Джон.

Глава 5

Между тем в столовой Тэренс высказал еще одну научную истину:

– Соли свинца лучше растворяются в холодной воде, чем в горячей.

Он выжидательно, хоть и без особой надежды взглянул на мать. Родители, по мнению Тэренса, – это сплошное разочарование.

– Мама, ты это знаешь?

– Я ничего не понимаю в химии, дорогой.

– Обо всем можно прочитать в книгах.

Это была простая констатация факта, но в ней определенно слышалась грусть.

Герда ничего не заметила. Она была в ловушке собственных тревог и забот, бесконечного кружения мыслей. Уже с утра, проснувшись, она почувствовала себя несчастной, как только поняла, что выходные у Энкейтллов, которых она ждала с таким страхом, все-таки наступили. Визит в «Лощину» всегда был для нее кошмаром. Там она неизменно чувствовала себя одинокой и совершенно сбитой с толку. Больше всего Герда боялась Люси Энкейтлл с ее странной манерой никогда не кончать фразы, стремительностью и непоследовательностью, с ее очевидным старанием быть милой и доброй. Но и остальные были не лучше. Два дня в «Лощине» были для Герды сплошным мучением, которое она терпела только ради Джона.

Этим утром Джон, потянувшись, сказал с видимым удовольствием: «Подумай только, проведем два дня за городом! Для тебя, Герда, это очень полезно. Как раз то, что нужно».

Машинально улыбнувшись, Герда отозвалась с самоотверженной стойкостью: «Это будет восхитительно!» Тоскливым взглядом она обвела спальню – кремовые полосатые обои с черным пятнышком около платяного шкафа; туалетный столик красного дерева с зеркалом, которое слишком сильно накренилось вперед; веселенький ярко-синий ковер; акварельные пейзажи Озерного края…[15] Милые, знакомые предметы. Она не увидит их до понедельника.

Вместо этого завтра в чужой спальне накрахмаленная горничная поставит у кровати маленький изящный поднос с чашкой чаю, поднимет жалюзи, начнет перекладывать одежду Герды, а это всегда страшно ее смущает… Она молча будет терпеть все это, чувствуя себя совершенно несчастной и стараясь успокоить себя: «Еще только одно утро…» Как в школьные годы, когда считала дни до праздников.

В школе Герда тоже не была счастлива. Она чувствовала себя там еще более неуверенно, чем где бы то ни было. Дома было лучше, хотя даже дома было не очень хорошо. Потому что, конечно, все были быстрее, сообразительнее, умнее, чем она. Замечания – нетерпеливые, резкие, не то чтоб очень обидные – свистели, как градины, над головой: «О-о, пошевеливайся, Герда!», «Растяпа, все у тебя из рук валится, дай я сама сделаю», «Не давайте Герде, она провозится целую вечность», «Герде ничего нельзя поручить…»

Неужели они все не видели, что от таких слов она делается еще медлительнее и бестолковее? Все хуже и хуже, нерасторопнее и несообразительнее. Все чаще смотрела, не понимая, если ее о чем-нибудь спрашивали. Пока наконец не нашла выход. Нашла, можно сказать, в общем-то случайно.

Она стала еще медлительнее, недоуменный взгляд сделался еще более пустым и отсутствующим. Но теперь, когда ей говорили с нетерпением: «Господи, Герда, какая ты несообразительная! Неужели ты не можешь понять?!» – она была довольна: за отсутствующим, непонимающим взглядом она скрывала свою истинную суть – она вовсе не была так глупа, как все думали. Нередко она просто притворялась непонимающей и, выполняя какую-нибудь работу, нарочито медлила и улыбалась про себя, когда чьи-либо нетерпеливые пальцы выхватывали эту работу у нее из рук.

Чувство своего превосходства согревало и восхищало. Довольно часто ее даже забавляло тайное сознание, что она не так глупа, как все думают. Да она вполне справилась бы сама, но предпочитала это скрывать.

Это внезапное открытие имело свое преимущество. Оказалось, всегда найдется, кому выполнить твою работу за тебя, а это, разумеется, спасает от многих неприятностей. Ну, если за тебя делают работу другие, если тебе не придется выполнять ее самой, то никто и не узнает, что ты не смогла бы хорошо справиться с порученным тебе делом. Так что начинаешь понимать, что ты не такая уж глупышка и не хуже остальных.

Герда, однако, опасалась, что подобные уловки будут бесполезными в «Лощине». Энкейтллы всегда разговаривали так, что человек чувствовал себя не в своей тарелке. Как Герда их ненавидела! Но Джон… Джону там нравилось. Он возвращался домой не таким утомленным и даже иногда менее раздражительным.

«Милый Джон, – подумала она. – Он просто чудесный! Все так считают. Прекрасный доктор, очень внимательный и добрый к больным. Джон трудится, не щадя своих сил. А как он выкладывается в больнице! Можно сказать, почти бесплатно. Джон так бескорыстен и так благороден».

Она всегда знала, что Джон талантлив и добьется самого высокого положения. И такой человек выбрал именно ее! Хотя мог бы сделать более блестящую партию. Не посмотрел на то, что она нерасторопна, порядком бестолкова и не очень хороша собой. «Ни о чем не беспокойся, Герда, я позабочусь о тебе!» – сказал он твердо, как и подобает настоящему мужчине. И Джон – подумать только! – выбрал именно ее!

Джон сразу сказал, посмотрев на нее с неожиданной и очень привлекательной улыбкой: «Знаешь, Герда, я люблю, чтобы все было по-моему».

Ну что ж! Пусть будет так. Она всегда старалась во всем уступать ему. Даже в последнее время, когда он стал таким нервным и раздражительным. И все не по нем… Все, что она ни делает, все плохо. Но он не виноват. Он так много работает и так бескорыстен…

О господи, эта баранина! Все-таки надо было отослать ее на кухню. А Джона все нет… Почему она вечно попадает впросак? На нее снова нахлынули темные волны беспокойства и неуверенности. Баранина! Эти ужасные выходные в «Лощине»! Острая боль пронзила виски. О господи, теперь опять приступ головной боли, а это постоянно раздражает Джона. Он никогда не дает ей никаких лекарств, хотя ему, как доктору, это было бы совсем нетрудно. Джон всегда говорит: «Не думай о головной боли. Нечего отравлять себя лекарствами. Энергичная прогулка на свежем воздухе – все, что тебе нужно!»

Баранина! Уставясь на блюдо с мясом, Герда чувствовала, как слова, повторяясь, стучат в висках: «Баранина, баранина, баранина!» Слезы выступили у нее на глазах… «Ну почему, почему у меня никогда ничего не получается как надо!»

Тэренс через стол посмотрел на мать, затем перевел взгляд на блюдо с бараньей ногой. «Почему мы не можем поесть? – подумал он. – До чего глупы эти взрослые! У них нет ни капли здравого смысла!»

Вслух он осторожно произнес:

– Мы с Николсом Майнером будем делать нитроглицерин[16] во дворе их дома, в Стретэме.

– В самом деле, дорогой? Это очень хорошо!

…Еще есть время. Если она сейчас позвонит и распорядится отнести мясо на кухню…

Тэренс посмотрел на мать с некоторым любопытством. Инстинктивно он понимал, что изготовление нитроглицерина вряд ли относится к роду занятий, поощряемых родителями. С ловким расчетом он выбрал такой момент для сообщения о своем намерении, когда был более или менее уверен, что у него есть шанс выйти сухим из воды. И его расчеты оправдались. Если в случае чего поднимется шум, иными словами, если свойства нитроглицерина проявятся слишком явно, он всегда сможет обиженно сказать: «Я ведь говорил маме». И все-таки он чувствовал себя слегка разочарованным. «Даже мама, – подумал он, – должна была бы знать, что такое нитроглицерин».

Тэренс вздохнул, остро почувствовав одиночество, свойственное этому возрасту. Отец слишком нетерпелив, чтобы выслушать, мать – слишком невнимательна, а Зина – всего лишь глупая девчонка. Сотни страниц интереснейших химических опытов, и никому до этого нет дела… Никому!

Бах! Герда вздрогнула. Внизу, в приемной Джона, хлопнула дверь. Он быстро взбежал по лестнице и ворвался в комнату, внеся с собой атмосферу кипучей энергии. Джон был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.

– Господи, – воскликнул он, усаживаясь за стол и взяв в руки нож. – Как я ненавижу больных!

– О Джон, – с легким укором отозвалась Герда, – не говори так. Они подумают, что ты серьезно…

Герда кивнула в сторону детей.

– Я в самом деле так думаю, – возразил Джон. – Никто не должен болеть!

– Отец шутит, – быстро сказала Герда сыну.

Тэренс посмотрел на отца со своим обычным хладнокровным вниманием, с каким рассматривал все вокруг.

– Я не думаю, что он шутит, – произнес он наконец.

– Если бы ты ненавидел больных, дорогой, ты не был бы доктором, – сказала Герда, засмеявшись.

– Вот именно! – воскликнул Джон. – Ни один доктор не любит болезней. Боже мой, мясо совершенно холодное. Почему ты не отправила его подогреть?

– Не знаю, дорогой. Видишь ли, я думала, ты сейчас придешь…

Джон раздраженно нажал звонок и долго его не отпускал. Льюис пришла почти сразу.

– Снесите это вниз и скажите, чтоб подогрели, – сказал он отрывисто и резко.

– Да, сэр. – Льюис умудрилась вложить в эти два безобидных слова все, что она думает о хозяйке, которая сидит, беспомощно уставившись на блюдо с застывшим мясом.

– Извини, дорогой, – бессвязно начала Герда. – Это моя вина, но, видишь ли, сначала я думала, что ты вот-вот придешь, а потом подумала, что если отправить мясо на кухню…

– О, какое это имеет значение! – нетерпеливо перебил ее Джон. – Стоит ли поднимать шум из-за пустяков! Машина здесь?

– Думаю, что здесь. Колли заказала.

– Значит, мы сможем выехать сразу же после ленча.

Через Альберт-Бридж по Клехэм-Коммон, коротким путем по Кристал-Пэлес, Кройдон, Перли-Уэй, потом, держась в стороне от главной дороги, поехать по правой развилке до Метерли-Хилл вдоль Хаверстон-Ридж… Затем круто вправо по пригородному кольцу, через Кормертон и вверх по Шавл-Даун. Золотые и алые деревья, лесные массивы внизу, мягкий осенний запах листьев и, наконец, через перевал вниз…

Люси и Генри… Генриетта. Он не видел Генриетту уже четыре дня, к тому же был страшно зол, когда они виделись в последний раз. У Генриетты был такой взгляд, не то чтоб отвлеченный, абстрактный или невнимательный. Пожалуй, он даже не может объяснить. Взгляд человека, который видит что-то, чего здесь нет. И это что-то (в этом вся суть!) не было Джоном Кристоу. «Я знаю, что она скульптор, – говорил он себе. – Знаю, что ее работа по-настоящему хороша, но, черт побери, неужели она не может оставить ее хоть на время! Неужели не может иногда думать только обо мне и ни о чем другом?»

Конечно, он несправедлив к ней, и знает это. Генриетта редко говорит о своей работе. Она не так одержима своим искусством, как большинство художников, которых он знает. Лишь в крайне редких случаях ее погруженность в свой внутренний мир нарушает полноту интереса к его, Джона, проблемам. Но даже это постоянно вызывало в нем яростное негодование.

Однажды он спросил, резко и жестко:

– Ты бросишь все это, если я тебя попрошу?

– Что – все? – спросила она с удивлением.

– Все это! – широким жестом он охватил всю студию. И сразу же подумал: «Глупец! Зачем ты просишь ее об этом?» И снова, перебивая себя: «Пусть скажет только одно слово: «Конечно!» Пусть только скажет: «Конечно, брошу!» Неважно, думает она так или нет. Пусть только скажет. Я должен обрести покой».

Генриетта долго молчала. Взгляд ее стал задумчивым и отвлеченным. Затем, хмурясь, она медленно сказала:

– Думаю, что да. Если бы это было необходимо.

– Необходимо? Что ты имеешь в виду?

– Я и сама точно не знаю. Необходимо… Ну, например, как может быть необходима ампутация.

– Короче говоря, только оперативное вмешательство!

– Ты сердишься. А что бы ты хотел услышать?

– Ты сама прекрасно знаешь. Одного слова было бы достаточно. «Да!» Почему ты не можешь произнести его? Ты ведь нередко говоришь людям приятное, не заботясь о том, правда это или нет. А мне? Господи, ну почему ты не можешь сделать это для меня?

– Я не знаю, – все так же раздумчиво ответила Генриетта. – В самом деле, Джон, я не знаю. Просто не могу… и все! Не могу.

Несколько минут Джон взволнованно ходил по комнате.

– Ты сведешь меня с ума, Генриетта! Боюсь, я никогда не имел на тебя никакого влияния.

– А зачем это тебе нужно?

– Не знаю… но нужно. – Он бросился в кресло. – Я хочу быть на первом месте в твоей жизни.

– Это так и есть, Джон.

– Нет! Умри я сию минуту, первое, что ты сделаешь, – схватишь глину и со слезами, льющимися по щекам, начнешь лепить какую-нибудь чертовщину вроде скорбящей женщины, символ горя или еще что-нибудь подобное…

– Н-не знаю. Пожалуй… Да, пожалуй, ты прав. Хотя это ужасно!

Она сидела неподвижно, испуганно глядя на него.

Пудинг подгорел. При виде пудинга брови Джона поползли вверх, и Герда поспешила с извинениями:

– Прости, дорогой. Сама не знаю, почему так получилось. Это моя вина. Дай мне верхушку, а сам съешь остальное.

Пудинг подгорел потому, что он, Джон Кристоу, просидел в своем кабинете лишних четверть часа, размышляя о Генриетте и мамаше Крэбтри, предаваясь охватившему его нелепому чувству ностальгии по Сан-Мигелю. Виноват был он сам. Что за идиотизм – тут же брать его вину на себя и класть себе подгоревшую верхушку… Это хоть кого доведет до бешенства! Почему она вечно делает из себя мученицу? Почему Тэренс смотрит на него с таким пристальным любопытством? Почему, о господи, почему Зина вечно шмыгает носом? Почему все они выводят его из себя, черт побери?!

Гнев Джона обрушился на Зину:

– Ты что, не можешь высморкаться?

– Думаю, дорогой, она немного простудилась, – сказала Герда.

– Ничего подобного! Тебе вечно мерещится, что у них простуда! С ней все в порядке.

Герда вздохнула. Она не могла понять, как это врач, постоянно лечащий других людей, может быть так безразличен к здоровью собственной семьи. Джон постоянно высмеивал малейший намек на болезнь.

– Я чихнула восемь раз перед ленчем, – значительно сказала Зина.

– Это от жары, – ответил Джон.

– У нас совсем не жарко, – заметил Тэренс. – Термометр в холле показывает пятьдесят пять градусов[17].

Джон встал.

– Все закончили? Хорошо! Тогда поехали. Ты готова, Герда?

– Одну минуту, Джон. Я только уложу кое-что из вещей.

– Разве ты не могла сделать этого раньше? Чем ты занималась все утро?!

Кипя от злости, Джон вышел из столовой. Герда поспешила в спальню. В спешке она, конечно, провозится еще дольше. Ну почему бы ей не приготовить все заранее? Его собственный чемодан был уложен и стоял в холле. Ну почему?..

Сжимая в руке колоду довольно потрепанных карт, к нему подошла Зина.

– Папа, можно я тебе погадаю? Я умею! Я уже гадала маме, и Тэрри, и Льюис, и Джэйн, и кухарке.

– Хорошо. Погадай.

«Интересно, – думал он, – сколько времени она еще проканителится». Ему хотелось скорее покинуть этот ужасный дом, эту улицу, этот город, полный страдающих, чихающих, больных людей. Скорее в лес. Влажные осенние листья… изящная отчужденность леди Энкейтлл, производящей впечатление бестелесного существа.

Зина важно раскладывала карты.

– Посередине – это ты, папа! Червонный король. Всегда гадают на червонного короля. Теперь я разложу остальные карты лицом вниз. Две налево и две направо от тебя, одну – над головой, она имеет над тобой власть, другую – в ногах, ты имеешь власть над ней… А эта карта сверху. Теперь, – Зина глубоко вздохнула, – мы начинаем переворачивать. Направо от тебя, очень близко – бубновая дама.

«Генриетта», – подумал Джон. Его забавляла серьезность дочери.

– Рядом трефовый валет. Это какой-то совсем молодой человек. Слева от тебя – восьмерка пик. Это твой тайный враг. Папа, у тебя есть тайный враг?

– Я такого не знаю.

– За ним – королева пик. Эта леди намного старше.

«Леди Энкейтлл», – снова подумал Джон.

– Теперь… что у тебя в головах, ну то, что имеет над тобой власть. Червонная королева!

«Вероника, – подумал Джон машинально. – Вероника? Глупости! Она теперь не имеет для меня никакого значения!»

– Это у тебя в ногах, и ты имеешь над ней власть… Трефовая дама.

В комнату поспешно вошла Герда.

– Джон, я готова!

– О мама, подожди! Я гадаю папе. Последняя карта, папа, самая важная, та, что у тебя на сердце. О-о! Туз пик! Это… это значит… смерть!

– Наверное, твоя мама наедет на кого-нибудь по дороге из Лондона, – пошутил Джон. – Пошли, Герда! До свиданья, постарайтесь вести себя хорошо!

Глава 6

В субботу Мидж Хардкасл спустилась вниз часам к одиннадцати. Она позавтракала в постели, почитала, немного подремала и наконец поднялась с кровати.

Как чудесно немного побездельничать! Отдохнуть совсем неплохо! Мадам Элфридж, что и говорить, порядочно действует на нервы…

Открыв парадную дверь, Мидж окунулась в теплый, мягкий свет осеннего солнца. Сэр Генри, сидя на скамье, читал «Таймс». Он взглянул на нее и улыбнулся. Мидж ему всегда нравилась.

– Хелло, дорогая!

– Я очень поздно?

– Во всяком случае, ленч вы не проспали, – сказал, улыбаясь, сэр Генри.

Мидж села рядом и вздохнула: «Здесь так хорошо!»

– Вид у вас немного усталый.

– О, не беспокойтесь. Это такое счастье – скрыться здесь от толстух, которые пытаются влезть в платья на несколько размеров меньше, чем нужно…

– Вероятно, ужасное зрелище! – Сэр Генри взглянул на часы. – Эдвард приезжает в пятнадцать минут первого.

– В самом деле? – Мидж помолчала. – Я уже давно его не видела.

– Он все такой же, – сказал сэр Генри. – Почти не выезжает из Эйнсвика.

«Эйнсвик… – подумала Мидж. – Эйнсвик!» Сердце болезненно сжалось. Прекрасные дни в Эйнсвике! Она всегда ждала их с нетерпением. «Я поеду в Эйнсвик!» – ночами мечтала Мидж задолго до желанного дня. И наконец этот день наступал! Маленькая сельская станция, где поезд (большой лондонский экспресс) остановится, только если предупредить заранее. «Даймлер[18]», ожидавший на станции. Дорога… последний поворот, въезд в ворота и прямо через лес, пока не увидишь поляну и дом, большой, белый, радушно ожидавший гостей. Старый дядя Джеффри в своем неизменном пиджаке из твида…[19] «Ну, молодежь, а теперь развлекайтесь!» И они радовались вовсю! Генриетта приезжала из Ирландии, Эдвард – из Итона, она сама – из унылого промышленного городка на севере страны. Для них это были райские дни.

В центре всегда был Эдвард, высокий, скромный и неизменно добрый. На нее он, конечно, не очень обращал внимание, потому что рядом была Генриетта. Застенчивый, почти робкий, он выглядел гостем, и Мидж очень удивилась, когда Тремлет, главный садовник усадьбы, однажды сказал:

– Все здесь будет когда-нибудь принадлежать Эдварду.

– Но почему, Тремлет? Он ведь не сын дяди Джеффри!

– И все-таки он наследник, мисс Мидж. Ему принадлежит титул. Мисс Люси, она, конечно, единственное дитя мистера Джеффри, но она женщина и не может наследовать, а ее муж, он только двоюродный кузен. Не такой близкий, как мистер Эдвард.

И вот теперь Эдвард жил в Эйнсвике. Жил там один и редко выезжал. Иногда Мидж спрашивала себя, как относится к этому Люси. Она всегда делала вид, будто ее это не касалось. Но Эйнсвик все-таки был ее домом, а Эдвард – только кузен и младше ее на двадцать лет. Отец Люси, старый Джеффри Энкейтлл, был заметной фигурой в графстве, к тому же довольно богат. Большая часть его состояния перешла к Люси, так что Эдварду досталось сравнительно немного. У него, конечно, достаточно средств, чтобы содержать Эйнсвик, но сверх этого остается не так уж много.

Нельзя сказать, чтобы у Эдварда были большие запросы. Какое-то время он был на дипломатической службе, но, унаследовав Эйнсвик, ушел в отставку и поселился в этом имении. Эдвард всегда был книжником, собирал первые издания и время от времени писал небольшие, слегка иронические статьи для малоизвестных ревю. Трижды он делал предложение своей троюродной сестре Генриетте Сэвернейк выйти за него замуж.

Мидж сидела на осеннем солнце, погруженная в свои мысли. Она не могла решить, рада ли тому, что увидит Эдварда, или нет. Конечно, она не старалась его забыть, такого человека, как Эдвард, не забывают. Он всегда был в ее мыслях – и тот, каким он был тогда, в Эйнсвике, и когда поднимался ей навстречу в лондонском ресторане. С тех пор как помнит себя, она всегда любила Эдварда.

Голос сэра Генри вывел ее из задумчивости:

– Как, по-вашему, выглядит Люси?

– Очень хорошо. Она такая, как всегда. – Мидж слегка улыбнулась. – Даже лучше, чем всегда.

– Да-а. – Сэр Генри пыхнул трубкой. – Знаете, Мидж, иногда я за нее беспокоюсь.

– Беспокоитесь? – Мидж с удивлением посмотрела на него. – Почему?

Сэр Генри покачал головой.

– Люси иногда слишком много себе позволяет. – Мидж все так же удивленно смотрела на него. – Ей все сходит с рук. И всегда так было. – Он слегка улыбнулся. – Она издевалась над официальными традициями резиденции губернатора, нарочно допуская ужасные нарушения этикета, рассаживая гостей на званых обедах, а это, Мидж, непростительная вольность. Усаживала рядом заклятых врагов и ни в грош не ставила расовые различия. И вместо того чтобы вызвать колоссальный скандал и навлечь позор на британские власти – черт меня побери, – ей все сходило с рук! Этот ее трюк – смотреть, улыбаясь, беспомощно и невинно, будто ничего не случилось! То же самое и со слугами. Она причиняет им массу неприятностей, а они ее просто обожают!

– Я понимаю, что вы имеете в виду, – задумчиво сказала Мидж. – То, что не простишь обычным людям, кажется естественным, если это делает Люси. Не знаю, что это. Очарование? Магнетизм[20]?

Сэр Генри пожал плечами.

– Она всегда была такая, даже в детстве. Только мне кажется, что это в ней усиливается. Я хочу сказать, она не чувствует, что существует предел. Знаете ли, Мидж, – сказал он, усмехнувшись, – иногда мне кажется, что ей сошло бы с рук даже убийство.

Генриетта вывела свой «Делаж» из гаража и после сугубо технического разговора с механиком Альбертом, который обычно следил за «состоянием здоровья» «Делажа», включила двигатель.

– Ездить на такой машине – одно удовольствие, мисс, – сказал Альберт.

Генриетта улыбнулась. Она промчалась вниз по улице Мьюз, испытывая неизменное наслаждение, как всегда, когда была в машине одна. Она предпочитала ездить одна, когда сидела за рулем, так она полнее ощущала удовольствие от управления автомобилем. Ей нравилось, что она так ловко лавирует в потоке машин, нравилось разыскивать кратчайший путь. У нее были свои любимые улицы, и она знала Лондон не хуже любого таксиста.

Сейчас она решила воспользоваться недавно открытым ею маршрутом на юго-запад, беспрестанно поворачивая и протискиваясь в сложных сплетениях загородных улочек.

Было уже половина первого, когда она наконец подъехала к длинному хребту Шавл-Даун. Ей всегда нравился открывавшийся отсюда вид, и она задержалась у начала спуска. Внизу и вокруг нее сияли золотом деревья, листва на которых только-только начала покрываться коричневой патиной. Это был золотой мир, невыразимо прекрасный в лучах осеннего солнца. «Люблю осень, – подумала Генриетта, – осень намного богаче весны».

Неожиданно она почувствовала себя невероятно счастливой. Ее переполняло ощущение красоты окружающего мира и счастья от того, что она видит эту красоту. «Я никогда больше не буду так счастлива, как сейчас, – подумала она. – Никогда!»

Генриетта постояла немного, вглядываясь в этот золотой мир, который, казалось, проплыл мимо, растворяясь и исчезая вдали, зачарованный собственной красотой. Затем спустилась к подножию холма через лес по длинной, круто уходящей вниз дороге к «Лощине».

Когда Генриетта подъехала к дому, Мидж сидела на низких перилах террасы и весело ей махала. Генриетте нравилась Мидж, и она рада была ее видеть. Из дома вышла леди Энкейтлл.

– О, вот и ты, Генриетта! Отведи свою машину на конюшню и дай ей овса. К тому времени ленч будет готов.

– Поистине проницательное наблюдение! В самое яблочко, – заметила Генриетта, объезжая дом. Мидж ехала с ней, стоя на подножке автомобиля. – Знаешь, Мидж, я всегда гордилась тем, что мне полностью удалось избежать болезни моих ирландских предков – увлечения лошадьми. Если вырос среди людей, которые не могут говорить ни о чем другом, кроме лошадей, то поневоле начинаешь чувствовать свою исключительность и превосходство, если не испытываешь особой любви к лошадям. А Люси тонко заметила – я отношусь к своей машине именно как к лошади. Она права! Это действительно так!

– Да! Люси просто неподражаема, – сказала Мидж, – сегодня утром она сказала, что я могу грубить, сколько мне захочется.

Генриетта на мгновение задумалась, затем кивнула.

– Разумеется! – воскликнула она. – Магазин!

– Да. Когда каждый божий день торчишь в этой проклятой маленькой коробке и когда ты обязана быть неизменно вежливой с грубыми покупательницами, называть их «мадам», помогать им натягивать платья, с улыбкой проглатывая их оскорбительные замечания, то поневоле самой захочется огрызнуться! Знаешь, Генриетта, я всегда удивлялась тому, что люди считают унизительным идти в прислуги и с таким почтением относятся к работе в магазине. Вроде бы чувствуешь себя независимой! На самом деле Гаджену, или Симмонсу, или кому другому из здешней прислуги приходится сносить куда меньше оскорблений.

– Это должно быть ужасно, дорогая! Напрасно ты настояла на том, что сама будешь зарабатывать себе на жизнь. Я понимаю, хочется быть гордой и независимой.

– Как бы то ни было, Люси – ангел, и я буду два дня напролет немилосердно всем грубить.

– Кто приехал? – спросила Генриетта, выходя из машины.

– Должны приехать Джон и Герда Кристоу, – ответила Мидж и, немного помолчав, добавила: – Только что приехал Эдвард.

– Эдвард? Чудесно! Не видела его целую вечность! Кто еще?

– Дэвид Энкейтлл. Люси надеется, что ты сможешь быть тут полезной. Ты должна благотворно на него воздействовать, чтобы он не грыз ногти.

– Это совсем не в моем характере! – воскликнула Генриетта. – Я терпеть не могу вмешиваться в чужие дела, и у меня и в мыслях никогда не было следить за чужими привычками. Что дословно сказала Люси?

– Это, пожалуй, все! Да, еще у него сильно выступает кадык.

– По этому поводу я тоже должна что-то предпринимать?

– И еще ты должна быть очень добра к Герде.

– Будь я на месте Герды, я бы возненавидела Люси! – воскликнула Генриетта.

– Да, завтра к ленчу должен явиться какой-то специалист по расследованию преступлений.

– Мы что, собираемся играть в какую-то «криминальную» игру?

– Не думаю. Мне кажется, это просто знак вежливости. Он живет по соседству. – Голос Мидж слегка изменился. – А вот и Эдвард! Очевидно, он нас ищет.

«Милый Эдвард», – подумала Генриетта с внезапно нахлынувшей теплотой.

Эдвард Энкейтлл, очень высокий и сухощавый, улыбаясь, подошел к молодым женщинам.

– Хелло, Генриетта! Я не видел тебя больше года!

– Хелло, Эдвард.

«Какой он славный! – думала Генриетта. – Добрая улыбка, легкие морщинки у глаз… А какая прекрасная форма головы! По-моему, она мне больше всего в нем нравится».

Генриетта сама удивилась своему теплому чувству к Эдварду. Она забыла, насколько он ей был приятен.

…После ленча Эдвард предложил Генриетте пойти погулять. Прогулка в духе Эдварда – медленный, размеренный шаг. Обойдя дом, они пошли по дорожке, извивавшейся среди деревьев. «Как похоже на лес в Эйнсвике, – подумала Генриетта. – Милый Эйнсвик! Он всегда доставлял нам столько радости!»

Она начала говорить об Эйнсвике, и они оба погрузились в воспоминания.

– Ты помнишь нашу белку? Со сломанной лапкой? Помнишь, мы посадили ее в клетку, и она поправилась.

– Конечно, помню! У нее было такое странное имя… Не могу сейчас припомнить.

– Колмондели-Марджорибэнкс!

– Правильно!

Оба засмеялись.

– Старая домоправительница миссис Бонди всегда говорила, что в один прекрасный день белка удерет в дымоход!

– Мы так возмущались…

– А белка потом все-таки убежала!

– Это все миссис Бонди, – с уверенностью сказала Генриетта. – Она внушила белке мысль о побеге! Все осталось по-прежнему, Эдвард? – спросила она, помолчав. – Или переменилось? Я всегда представляю себе Эйнсвик таким, как он был раньше.

– Почему бы тебе не приехать и не посмотреть самой, Генриетта? Ты очень давно не была в Эйнсвике.

– Да… – В самом деле, почему она так долго не ездила в Эйнсвик? Вечно чем-то занята, увлечена, связана с другими…

– Ты всегда желанная гостья, Генриетта!

– Очень мило с твоей стороны, Эдвард!

«Какой он славный, – снова подумала она, – и какой у него прекрасный череп!»

– Я очень рад, что ты любишь Эйнсвик, Генриетта!

– Эйнсвик – самое прекрасное место на земле! – задумчиво сказала она.

Длинноногая девочка с гривой растрепанных каштановых волос, счастливая девчушка, которой и в голову не могла прийти мысль о том, что приготовила для нее жизнь. Девочка, любившая деревья… Она была так счастлива и, конечно, не догадывалась об этом! Если б можно было вернуться назад…

– Игдрасиль[21] все еще стоит? – внезапно спросила она.

– Его разбила молния.

– О нет, только не Игдрасиль!

Это огорчило Генриетту. Игдрасиль – так она называла большой дуб в Эйнсвике. Если боги могли сразить Игдрасиль, тогда жди беды… Лучше назад не возвращаться.

– А ты помнишь твой особый знак, знак Игдрасиля? – спросил Эдвард.

– Смешное дерево, какого на свете не бывает, которое я всегда рисовала на клочках бумаги? Я до сих пор его рисую! На промокашках, в телефонных книгах, во время игры в бридж… Стоит мне только задуматься, как моментально появляется Игдрасиль! У тебя есть карандаш?

Он протянул ей карандаш и блокнот, и она, смеясь, быстро нарисовала причудливое дерево.

– Да! – воскликнул Эдвард. – Это Игдрасиль!

Они поднялись почти до конца тропы. Генриетта села на ствол поваленного дерева. Эдвард опустился рядом. Она смотрела вниз, сквозь деревья.

– Все здесь немного напоминает Эйнсвик. Карманное издание Эйнсвика. Тебе не кажется, Эдвард, что именно поэтому Люси и Генри поселились в «Лощине»?

– Возможно.

– Никогда не знаешь, что у Люси на уме, – медленно сказала Генриетта. Немного помолчав, она спросила: – Эдвард, чем ты занимался все это время?

– Ничем…

– Звучит умиротворенно.

– Я не очень-то гожусь для деятельной жизни.

Генриетта быстро взглянула на него. Что-то не совсем обычное было в его тоне. Но он спокойно улыбался. И снова Генриетта ощутила горячую, глубокую привязанность к Эдварду.

– Наверное, ты поступаешь мудро.

– Мудро?

– Да, избегая активной деятельности.

– Странно, что это говоришь ты, Генриетта, – медленно произнес Эдвард. – Ты, человек, добившийся такого успеха!

– Ты считаешь меня преуспевающей? Смешно!

– Но это действительно так, дорогая! Ты художник и должна гордиться собой!

– Да, многие говорят мне об этом! – воскликнула Генриетта. – Но они не понимают, не понимают главного. Даже ты, Эдвард! Скульптура – не то, что выбирают, она сама выбирает тебя. Преследует, мучит, изводит вконец, так что рано или поздно ты должен поладить с ней. Тогда на время наступит покой. До тех пор, пока все опять не начнется сначала.

– Ты хочешь покоя?

– Иногда мне кажется, что я хочу этого больше всего на свете.

– Ты можешь обрести его в Эйнсвике. Я думаю, там ты можешь быть счастлива. Даже… даже если тебе придется терпеть мое присутствие. Что ты думаешь об этом? Генриеттта, мне хочется, чтобы Эйнсвик стал твоим домом. Он неизменно ждет тебя…

Генриетта медленно покачала головой.

– Если бы ты не был так мне дорог, Эдвард, легче было бы сказать «нет»!

– Значит, все-таки – нет!

– Мне очень жаль…

– Ты не раз говорила это, но сегодня… сегодня я думал, все может быть иначе: ты ведь была счастлива, когда говорила об Эйнсвике. Ты не станешь отрицать…

– Очень счастлива!

– Даже лицо… Ты выглядишь моложе, чем утром!

– Я знаю.

– Мы были счастливы, говоря об Эйнсвике, думая о нем. Генриетта, неужели ты не понимаешь, что это значит?

– Это ты, Эдвард, не хочешь понять. Все это время мы просто жили в прошлом.

– Иногда прошлое – самое подходящее место для жизни.

– Нельзя вернуться в прошлое. Это невозможно.

Эдвард помолчал.

– Ты хочешь сказать, – произнес он тихо и спокойно, – что не можешь выйти за меня замуж из-за Джона Кристоу?

Генриетта ничего не ответила.

– Это ведь так, не правда ли? – продолжал Эдвард. – Если бы на свете не было Джона Кристоу, ты вышла бы за меня замуж…

– Я не могу представить себе мир, в котором нет Джона Кристоу, – резко сказала Генриетта. – Ты должен это понять.

– Если это так, почему бы ему не развестись с женой, чтобы вы могли пожениться?

– Джон не хочет разводиться с женой. И я не знаю, смогу ли я выйти за него замуж, даже если бы он развелся. Это… Это все совсем не так, как ты думаешь!

– Джон Кристоу… – задумчиво произнес Эдвард. – В мире слишком много Джонов Кристоу.

– Ты ошибаешься! – воскликнула Генриетта. – В мире очень мало таких людей, как Джон!

– Очень хорошо, если так. Во всяком случае, я так считаю.

Он поднялся.

– Пожалуй, нам пора возвращаться.

Глава 7

Когда они сели в машину и Льюис закрыла за ними парадную дверь дома на Харли-стрит, Герда почувствовала такую безысходность, словно ее отправляли в изгнание. Захлопнувшаяся дверь неумолимо отгораживала ее от привычной жизни. Ненавистные выходные наступили. Сколько дел не сделано! Закрыла ли она кран в ванной? А где квитанция для прачечной? Кажется, она положила ее… Куда она ее положила? Как будут вести себя дети с мадемуазель? Станет ли ее слушаться Тэренс? Французские гувернантки… у них нет никакого авторитета.

Герда, все еще во власти тревожных мыслей, опустилась на водительское сиденье и нервно нажала стартер. Она нажимала его снова и снова.

– Герда, машина скорее сдвинется с места, если ты включишь зажигание, – не выдержал наконец Джон.

– О господи, какая я глупая! – Герда бросила на Джона быстрый испуганный взгляд. Если Джон выйдет из себя с самого начала… Однако, к ее величайшему изумлению, он улыбался. «Это потому, – подумала Герда с редкой для нее проницательностью, – что он рад поездке в «Лощину». Он, бедняга, так много работает! Его жизнь бескорыстна и целиком посвящена другим. Неудивительно, что он мечтает об этих долгих невыносимых для меня двух днях!»

Мысли Герды все еще были заняты разговором за обеденным столом, и, отпустив педаль сцепления слишком резко, так что машина скачком рванулась с места, она сказала:

– Знаешь, Джон, ты не должен так шутить. Не стоит говорить, что ненавидишь больных. Это, конечно, чудесно, что ты приуменьшаешь трудности своей работы, и я это понимаю. Но дети могут не понять. Тэрри, например, все понимает буквально.

– Иногда, – сказал Джон, – Тэрри кажется мне почти взрослым. Не то что Зина! Сколько времени должно пройти, чтобы девочка перестала быть клубком эмоций?

Герда засмеялась, легко и радостно. Она поняла, что Джон подтрунивает над ней. Но мысли у Герды были прилипчивы, и она продолжала начатое:

– Джон, я в самом деле думаю, что детям полезно знать, как бескорыстна и благородна жизнь врача.

– О господи! – вздохнул Джон.

Герда мгновенно смешалась. Машина между тем приближалась к светофору, и зеленый свет горел уже довольно долго. Герда была почти уверена, что огни сменятся, когда она подъедет. Она сбавила скорость. Все еще зеленый!

– Зачем ты остановилась? – Джон забыл свое решение не делать никаких замечаний.

– Я думала, будет красный свет.

Она нажала на акселератор, машина немного продвинулась, чуть-чуть за светофор, и… мотор заглох. Сигнал светофора сменился. Сердито загудели машины на перекрестке…

– Герда – ты положительно самый плохой водитель во всем мире! – воскликнул Джон, скорее шутливо, чем сердито.

– Я всегда волнуюсь перед светофором. Никогда не знаешь, в какую минуту сменится сигнал!

Джон бросил взгляд на встревоженное, несчастное лицо жены.

«Герду волнует абсолютно все!» – подумал он и постарался представить себе, что значит постоянно жить в таком состоянии, но поскольку он не обладал богатой фантазией, то это ему не удалось.

– Понимаешь, – продолжала Герда, упорно развивая свою мысль, – я всегда старалась внушить детям, что жизнь врача – это самопожертвование. Быть врачом – значит постоянно помогать больным и страждущим, служить людям. Это такая благородная жизнь… И я так горжусь тобой, ведь ты, не щадя себя, всю свою энергию, все свое время отдаешь работе…

Джон перебил ее:

– Тебе никогда не приходило в голову, что мне нравится лечить? Что это для меня удовольствие, а не жертва! Неужели ты не понимаешь, что это интересно, черт побери! Интересно!

Нет, Герда этого никогда не поймет. Расскажи он ей о мамаше Крэбтри из палаты Маргарет Рассел, Герда увидит в нем нечто вроде доброго ангела, помогающего бедным.

– Сплошная патока… – проворчал он.

– Что ты сказал? – Герда наклонилась в его сторону.

Джон покачал головой.

Если бы он сказал Герде, что пытается найти средство от рака, это ей было бы понятно: ей доступны простые, ясные, сентиментальные представления. Но она никогда не сможет понять, что ему нравится распутывать головоломные загадки болезни Риджуэя. Едва ли он сумел бы объяснить ей, что это за болезнь. «Особенно если учесть, что врачи и сами не очень ясно себе это представляют, – подумал он, усмехнувшись. – Мы в самом деле не знаем, почему происходит вырождение коры головного мозга!»

Ему вдруг пришло в голову, что Тэренс, хоть он еще ребенок, мог бы этим заинтересоваться. Джону понравилось, как сын посмотрел на него через стол, прежде чем сказал: «Я не думаю, что он шутит».

В последнее время Тэренс в немилости. Он провинился – сломал кофемолку, пытаясь получить аммоний[22]. Аммоний! Чудак, зачем ему аммоний?! А действительно – зачем?..

Молчание мужа успокоило Герду. Когда ее не отвлекали разговорами, ей было легче вести машину. Кроме того, Джон, погруженный в свои мысли, мог и не заметить резкого скрежещущего звука, когда она с силой переключала скорость. Герда старалась переключать ее как можно реже.

Герда знала, что иногда ей удавалась эта процедура довольно хорошо. Но это случалось, только когда Джона в машине не было. Нервозность, желание сделать все правильно постоянно приводили к неудаче, ее движения становились суетливыми, она слишком сильно или, наоборот, слишком слабо нажимала на акселератор, а педаль сцепления выжимала так неловко и поспешно, что двигатель буквально вопил в знак протеста. «Мягче, мягче, Герда, – просила Генриетта, обучая Герду несколько лет назад. – Ты должна чувствовать, куда хочет двигаться рычаг переключения скорости… Он должен скользнуть в гнездо. Держи ладонь раскрытой, пока не почувствуешь. Не надо толкать как придется, нужно почувствовать!»

Но Герда была не в состоянии испытывать какие-либо чувства к рычагу переключения скорости. Если его толкать в более или менее нужном направлении, он должен повиноваться. Машина просто не должна издавать этого отвратительного скрежещущего звука!

«В общем, все пока идет неплохо», – подумала Герда, начиная спуск с Мэшем-Хилл. Джон все еще сидел задумавшись и не заметил довольно отчаянного скрежета на Кройдоне. Радуясь этому, видя, что ход машины увеличился, Герда переключила на третью скорость. Движение машины резко замедлилось… Джон словно очнулся.

– С какой стати ты переключаешь скорость, когда подходишь к спуску?

Герда стиснула зубы. Осталось уже немного. Нельзя сказать, чтобы она торопилась приехать… Нет, конечно! Пожалуй, она согласна провести еще несколько часов за рулем, даже если Джон потеряет терпение и выйдет из себя…

Теперь они проезжали Шавл-Даун. Пламенеющий осенний лес подступал к дороге с обеих сторон.

– Как чудесно вырваться из Лондона! – воскликнул Джон. – Подумай только, Герда, мы торчим в темной гостиной за чашкой чаю… иногда при электрическом свете!

Немного темноватая гостиная на Харли-стрит возникла перед глазами Герды подобно восхитительному миражу. О, если бы она могла оказаться там сейчас!

– Все вокруг просто чудесно! – героически сказала Герда.

Вниз с крутого холма… Теперь уже не убежишь. Слабая надежда на то, что произойдет что-нибудь, вмешается какая-то сила и спасет ее от кошмарных выходных, не сбылась. Они уже приехали в «Лощину».

Она немного успокоилась, увидев Генриетту, сидевшую на перилах вместе с Мидж и каким-то худым человеком. Герда испытывала определенное доверие к Генриетте, потому что та всегда приходила на помощь, когда все складывалось уж очень плохо.

1 Лимерик – очень популярная в Англии разновидность шутливо-абсурдного стихотворения, состоящего обычно из пяти строк.
2 Кембридж – один из крупнейших и старейших университетов в Англии, основан в XII веке.
3 Так говорят о нелепых по сложности устройства машинах и механизмах. По имени журналиста У. Хита Робинсона (1872-1944).
4 Навсикая – в поэме Гомера «Одиссея» прекрасная дочь царя феакийцев Алкиноя, которая нашла на берегу моря потерпевшего кораблекрушение Одиссея и помогла ему вернуться на родину, в Итаку.
5 Подиум (лат.) – возвышение, платформа в студии, на эстраде, стадионе и т. п.
6 Ярд – мера длины, равная 91,44 см.
7 «Пер Гюнт» – драма норвежского поэта и драматурга Хенрика Ибсена (1828-1906).
8 Уордор-стрит – улица в Лондоне, ранее известная антикварными магазинами.
9 Харли-стрит – улица в Лондоне, где находятся приемные ведущих частных врачей-консультантов.
10 Опунция – растущее в жарких странах растение из семейства кактусов, цветущее желтыми, красными или пурпурными цветами.
11 Сан-Мигель – город в Сальвадоре, на Панамериканском шоссе, административный центр департамента Сан-Мигель. Основан в 1530 году.
12 Тоттнем – исторический район Лондона, населенный преимущественно беднотой.
13 Парк-Лейн-Корт – улица в Лондоне, в Уэст-Энде, известная своими фешенебельными гостиницами и особняками.
14 Интоксикация – отравление организма ядовитыми веществами.
15 Озерный край – живописный район гор и озер на территории ряда графств северо-западной Англии, в 1951 году ставший национальным парком; был воспет многими поэтами, и в частности, в XIX веке поэтами «озерной школы» У. Вордсвортом (1770-1850), К. Колриджем (1772-1834) и Р. Саути (1774-1843).
16 Нитроглицерин – взрывчатое вещество, представляющее собой бесцветную сладковатую маслянистую жидкость без запаха, в малых дозах применяется в медицине.
17 Температура указана по шкале Фаренгейта, принятой на Западе; по принятой в России шкале Цельсия это составляет около 13 градусов тепла.
18 «Даймлер» – марка дорогого легкового автомобиля, производимого одноименной компанией.
19 Твид – грубая шерстяная ткань с особым диагональным плетением нитей двух или более разных цветов.
20 Магнетизм – в нетерминологическом употреблении способность одних тел притягивать к себе другие, а также способность некоторых людей воздействовать на других, подчиняя себе их волю.
21 Игдрасиль – в скандинавской мифологии гигантский ясень, древо жизни и судьбы.
22 Аммоний – не существующее в свободном виде соединение азота с водородом.
Читать далее