Читать онлайн Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения бесплатно

И если я не получу то, что желаю,

То спалю все космолеты.

– Грегори Айзекс

(1) Некрополь.

Бронкс и политика заброшенности

Когда ты приходишь на бейсбольную площадку, ты оказываешься в месте, где царят ложь и обман… На бейсбольной площадке нет правды. За исключением игры.

– Барри Бондс

Это был не лучший вечер для игры в бейсбол в Южном Бронксе: северный ветер, зловещее новолуние.

В 1977 году стадион «Янки-стэдиум» во время второй игры Мировой серии собрал самое большое количество зрителей за тот год. «Нью-Йорк Янкиз» играли против «Лос-Анджелес Доджерс»: Восточное побережье против Западного.

«Янкиз» были лучшей командой, какую только можно купить. Когда Главная лига бейсбола открыла трансферное окно перед началом сезона 1977 года, владелец «Янкиз» Джордж Стайнбреннер достал чековую книжку и заплатил три миллиона долларов за переход в команду своей будущей главной звезды – отбивающего Реджи Джексона, чей отец когда-то играл в Негритянской лиге и получал всего семь долларов за игру. Лишь спустя девять лет, после того как Джеки Робинсон стал первым афроамериканцем, играющим в Главной лиге, «Янкиз» впервые подписали контракт с чернокожим игроком, притом Джексон стал их самым дорогим приобретением.

Менеджер Билли Мартин впал в ярость. Он был против контракта с Джексоном и даже отказался присутствовать на пресс-конференции, на которой Джексон предстал в полосатой форме[5]. С началом сезона он холодно встретил нового игрока, иногда специально сажал его на скамейку запасных. Когда он был не в духе, то называл Джексона мальчишкой.

Не лучше обстояли дела у Джексона и с новыми товарищами по команде. Некоторых возмущала его зарплата, хотя и у белых игроков, например Джеймса «Кэтфиша» Хантера, тоже были миллионные контракты. Они считали Джексона, разъезжавшего на роллс-ройсе «корнише», купленном ему Стайнбреннером, с блондинками, чересчур гламурным. Но по-настоящему их взбесило его высокомерие. В одной из статей Джексон нелестно высказался в адрес капитана Турмана Мансона, заявив: «В этой команде всё держится на мне. Мне приходится за всем следить, чтобы всё работало. Я – то самое связующее звено». Возможно, он не хотел, чтобы это так прозвучало, а может быть, он просто сказал правду. Как бы то ни было, товарищи по команде перестали с ним разговаривать.

Во время июньской игры против «Ред Сокс» ситуация достигла точки кипения. Джексон пропустил флайбол на правом поле, и Мартин гневно выдернул его с поля. Джексон сердито поплелся к скамейке.

– Что я сделал? – спросил он Мартина.

– Что ты сделал? – рявкнул Мартин. – Ты знаешь, что ты, черт возьми, сделал.

– Я там не прохлаждался, Билли, – запротестовал Джексон. – Что бы я ни сделал, ты вечно мной недоволен. Ты никогда не хотел, чтобы я был в этой команде. Ты и сейчас не хочешь, чтобы я тут был. Признай это!

– Я сейчас тебе жопу надеру! – заорал Мартин.

Джексон вышел из себя:

– Ты это кому, мать твою, сказал, старик? [1]

Тренеры «Янкиз» привстали, чтобы не дать Мартину ударить Джексона перед телевизионными камерами.

Вечером в своем номере отеля Джексон в слезах стоял перед небольшой группой новостных репортеров. «От того, как со мной обращаются в этой команде, хочется плакать. „Полосатые Янкиз“ – это Рут и Гериг, Ди Маджио и Мэнтл, я же для них просто ниггер, – жаловался он. – Но я не прислуга» [2].

Прошло тридцать сезонов, прежде чем Джеки Робинсон, сыграв один бейсбольный матч на стадионе «Эббетс Филд» в синих цветах «Доджерс», изменил принятые в американском обществе правила. Послевоенный отказ от расовой сегрегации начался с поворотного для культуры момента, когда Робинсон вышел на поле со скамейки игроков, которая ранее предназначалась исключительно для белых.

После завершения бейсбольной карьеры Робинсон направил весь свой спортивный пыл в политику. Наступили 1960-е, «Доджерс» переехали из Бруклина в Лос-Анджелес, а «Эббетс Филд» был снесен, и на его месте начали строить бетонно-кирпичные коробки кварталов социального жилья, названных в честь Джеки. Американская политика стремилась догнать те изменения, которые уже ощущались в культуре, и наследие Робинсона было открыто поставлено под сомнения.

В 1963 году одним из тех, кто это сделал, был конгрессмен Адам Клейтон Пауэлл, пришедший на митинг в Гарлеме в компании радикала Малкольма Икса. Ровесник Робинсона, Малкольм сидел в тюрьме в то время, пока Джеки играл на поле. Оба видели худшую сторону Америки. Оба хотели лучшего для своих детей. Однако выводы, к которым они пришли, были совершенно разные. В основе проблемы лежал вечный афроамериканский вопрос: должны ли мы сражаться за американскую нацию, или же нужно строить свою собственную? Спасать нам Америку или самих себя?

Робинсон осудил конгрессмена за сотрудничество с Черным Мусульманином. «Из-за вас проблема негров всё еще не решена, – написал Робинсон в открытом письме к Пауэллу на страницах New York Amsterdam News. – Вам прекрасно известно, и вы проповедовали это на протяжении многих лет, что решение – не в сегрегации или отделении, но в том, чтобы упорным трудом занять место, которое принадлежит им по праву, – такое же место, какое занимает любой другой американец в нашем обществе».

В том же номере журнала Малкольм Икс опубликовал ответ: «Вы никогда не выражали чернокожим благодарность за поддержку, однако преданность, с которой вы относитесь к вашим белым покровителям, хорошо известна» [3].

Позже в тот же год в Вашингтоне Мартин Лютер Кинг-младший выступил со знаменитой речью «У меня есть мечта». В Гарлеме вспыхнули продолжавшиеся несколько дней протесты против нищеты и за доступное образование, которые привели к столкновениям между белыми полицейскими и чернокожей молодежью. Беспорядки положили начало жарким летним демонстрациям, которые не прекращались в Америке вплоть до конца этого беспокойного десятилетия.

Шестидесятые перетекли в семидесятые, Кинга и Икса больше не было, источник веры и идеализма, наполнявший движения против сухого расчета и насилия, иссяк, и многие черные мечты, интеграционные или националистические, попросту сгорели. В следующем поколении уже не будет воды, способной потушить огонь[6]. Робинсон цитировал своего прежнего соперника: «Джеки, в будущем наши сыновья не захотят довольствоваться тем, чем довольствуемся мы» [4].

Летом 1977 года Реджи Джексон, пытаясь не отставать от бушующей тогда борьбы за гражданские права и от движения «Черная сила», заявил в элегантно обставленном номере отеля: «Я большой черный мужчина с IQ 160, зарабатываю семьсот тысяч долларов в год, а они относятся ко мне как к грязи. У них в команде никогда не было никого, как я» [5].

Четыре месяца спустя, холодным октябрьским днем болельщики собрались на «Янки-стэдиум», где должна была пройти игра в рамках Мировой серии и разрешить многочисленные исторические споры. Ньюйоркцы не забыли Джеки Робинсона из «Доджерс» и не простили владельца команды Уолтера О’Мэйли, за то, что тот выгнал Робинсона и перенес команду из Бруклина в Лос-Анджелес. Для них само существование «Лос-Анджелес Доджерс» символизировало триумф жадности и предательства. Однако «Доджерс» были подобны красному «корвету», мчащемуся утром по шоссе в Малибу, – эта команда, не сбавляя оборотов, гнала в будущее. Они с легкостью выбивали хоум-раны – в тот сезон даже четверо из их игроков преодолели планку в тридцать хоум-ранов. Двое из них были черными, двое – белыми.

«Янкиз» выиграли первую игру. Но во второй к третьему иннингу трое игроков «Доджерс» отбили броски Кэтфиша Хантера в сторону залитых пивом трибун. За четыре эт-бэта Джексон ни разу не добежал до базы. Всё было без толку. «Янкиз» безнадежно отставали на четыре очка. Толпа озверела: в воздухе вспыхнули арки от дымовых шашек, а петарды с треском падали на бетон; пьяные болельщики швыряли стаканы за ограждение, фанаты перелезали через подпорные стенки и выбегали на дальнюю часть поля, из-за чего игра несколько раз останавливалась; на трибунах завязались драки. Вдобавок с запада поднялся сильный ветер.

За пределами стадиона, по правую сторону от трибун, позади самой охраняемой парковки в Южном Бронксе, всего в миле к востоку в небо поднялись клубы серого дыма. Затем налетели порывы ветра, погнавшие по небу облака пепла. Небольшая группа людей собралась на углу Мэлроуз и Сто пятьдесят восьмой улицы поглядеть на пожар пятого класса – зрелище ничем не хуже матча Мировой серии. Где-то за стадионом полыхала охваченная огнем заброшенная государственная школа № 3.

«Леди и джентльмены, – сообщил шестидесяти миллионам зрителей Говард Коселл[7], в то время как объективы камер с вертолетов были направлены на полыхающую школу. – Бронкс охвачен огнем».

МАССОВЫЕ ДВИЖЕНИЯ

В 1953 году очертания будущего Бронкса наметила рассекшая район траншея длиной в семь миль. Некогда единую среду обитания разнообразных сплоченных сообществ начали расчищать под постройку скоростной автомагистрали Кросс-Бронкс, что стало колоссальной катастрофой современности.

Дорожная техника вспахала район с востока до Южного Бронкса в направлении Манхэттена, оставив после себя неизгладимый след разрушений. «Там, где некогда стояли многоквартирные и частные дома, теперь возвышаются горы развалин с брошенными поверх разорванными мешками гниющего мусора, – писал историк Роберт Каро. – За грохотом бульдозеров доносились отрывистые, похожие на пулеметные очереди удары отбойных молотков, и время от времени район сотрясали взрывы динамитных зарядов» [6]. Это были звуки прогресса.

Ирландским и еврейским семьям, которые занимали благоустроенные, а по меркам людей с невысоким достатком и вовсе шикарные дома, дали всего несколько месяцев на переселение и ничтожную компенсацию в двести долларов за комнату. В поисках квартиры для переезда (в городе, где почти нет свободного жилья) они теснились в неотапливаемых зданиях, стоявших в очереди на снос. Главным виновником происходящего был Роберт Мозес – самый могущественный из градостроителей современности. Именно он стоял во главе исхода белых из Бронкса[8].

Всё началось с генерального плана, разработанного в 1929 году Нью-Йоркской региональной ассоциацией планирования. Бизнесмены стремились превратить Манхэттен в центр благосостояния, напрямую связанный с пригородами сетью автомагистралей, проложенных через кварталы отдаленных районов. На волне хлынувшего после Второй мировой потока правительственных инвестиций Мозес обрел ни с чем не сравнимую власть. В строящихся дорогах он видел воплощение своего бессмертия – это были своего рода памятники жестокой эффективности. Скоростная автомагистраль Кросс-Бронкс позволила бы всего за пятнадцать минут добраться из пригородов Нью-Джерси через Верхний Манхэттен до пригородов Квинса.

С инженерной точки зрения это было самое сложное шоссе из когда-либо построенных. Каро писал: «Грандиозное шоссе пересекало сто тринадцать улиц, авеню и бульваров, сотни канализаций и водопроводных сетей, одну ветку метро и три ветки железнодорожных путей, пять надземных линий скоростного транспорта и семь других автомагистралей и автострад с зелеными насаждениями вдоль разделительной полосы, некоторые из них в то же самое время возводили по проекту Мозеса [7]. Еще более важно, что шестьдесят тысяч жителей Бронкса оказались на территории, отданной под постройку автомагистрали. Мозесу не составило бы труда и просто сравнять с землей их и их дома. „Просто еще больше людей стоит на пути, – сказал бы он, будто жизни – всего лишь переменная в очередной математической задачке, которую предстоит решить, – это не очень сложно“».

Прикрываясь правом на «обновление городской среды», чтобы разрушить целые районы, он отпугнул от манхэттенских гетто процветающий бизнес и лишил домов бедные афроамериканские, пуэрториканские и еврейские семьи. У многих не было другого выбора, кроме как переехать в Восточный Бруклин и Южный Бронкс, где вовсю шло строительство социального жилья, но при этом уровень безработицы там уже был высок. По словам одного из коллег Мозеса, его довод заключался в следующем: «Если не можешь делать что-то по-настоящему значимое, лучше вообще ничего не делать» [8].

В амбициозных свершениях Мозеса высокий модернизм сочетался с максимальной плотностью застройки. Огромные жилые комплексы были спроектированы как «башня в парке» по модели, предложенной архитектором-модернистом Ле Корбюзье для проекта «Лучезарный город»[9]. В открывшихся комплексах «Бронкс-Ривер» и «Милбрук» насчитывалось по тысяче двести квартир в каждом, в «Бронксдейле» – более тысячи пятьсот, а в «Паттерсоне» – больше тысячи семьсот квартир.

Модель «башня в парке» была для Мозеса схемой, которая ловко и экономически выгодно решала сложные проблемы наличия открытого пространства в городской застройке и обеспечения жильем бедняков, выселенных с привычных мест в ходе реформ. Она также способствовала «расчистке» трущоб, перестройке бизнеса и даже уничтожению профсоюзного движения жильцов [9]. В ходе строительного бума в Нью-Йорке в 1950-х и 1960-х белые из среднего класса стали переселяться в расползающиеся пригородные жилищные комплексы Левиттауна. Дома собирали из готовых модулей и обносили белоснежными заборами – это были районы «только для белых».

К концу десятилетия половина белых покинула Южный Бронкс. Одни перебрались на север, на обширные пространства округа Уэстчестер или на северо-восточные окраины округа Бронкс. Другие отправились по построенным Мозесом автострадам Кросс-Бронкс и Брукнер, чтобы стать, как им обещали, владельцами одной из пятнадцати тысяч новых квартир в Кооп-Сити[10]. А кто-то заселился в типовые пригороды, раскинувшиеся вдоль шоссе на территории Нью-Джерси, Квинс и Лонг-Айленда. Мчась по Кросс-Бронкс, «мы глотали слезы и давили на газ» [10], – вспоминал Маршалл Берман[11].

Сокращение числа белого привилегированного населения привело к драматическим последствиям, всколыхнувшим улицы, становившиеся всё более цветными. Афроамериканские, афрокарибские и латиноамериканские семьи переселялись в бывшие еврейские, ирландские и итальянские кварталы, белые молодежные банды нападали на прибывших, устраивали драки на школьных дворах и уличные бои [11]. Цветная молодежь объединялась в банды – сначала в целях самообороны, затем ради власти, а потом часто и вовсе от скуки.

Такие политические организации, как «Черные пантеры» или «Молодые лорды», некоторое время соперничали с бандами из соседних районов в борьбе за умы и сердца цветной молодежи, но вскоре столкнулись с настойчивым, часто непреодолимым сопротивлением со стороны властей. Оптимизм движения за гражданские права и неприятие его участниками радикальных политических течений типа «Черной силы» уступили место неорганизованной ярости и ощущению полного бессилия. Вооруженные жители гетто направили оружие друг на друга. Кертис Мейфилд, который некогда пел Keep on Pushing для Мартина Лютера Кинга-младшего и других участников маршей за свободу, призывая их «толкать речи», теперь исполнял Pusherman, предостерегая о пришествии наркодилеров-«толкачей». Торговцы героином, воры-наркоманы и наемные поджигатели, словно стервятники, наводнили улицы. Коп из Бронкса философски изрек: «Мы делаем здесь то же, что римляне делали в Риме»[12] [12].

Вот что сообщил писательнице Джилл Джонс, один из чиновников: «Идея заключалась в том, чтобы уберечь Манхэттен от уродства настолько, насколько это возможно. В Южном Бронксе настроили социального жилья, провели автострады и помимо этого разработали программу по расчистке трущоб, для того чтобы всё самое худшее вывезти с Манхэттена в другие районы. В какой-то момент всё покатилось по наклонной» [13].

ПЛОХИЕ ЦИФРЫ

А вот новые данные: Южный Бронкс лишился шестисот тысяч рабочих мест в производственной сфере; исчезло сорок процентов этого сектора. К середине семидесятых средний доход на душу населения упал до 2430 долларов, что составляло всего лишь половину от среднего дохода по Нью-Йорку и сорок процентов от среднего дохода по стране. Официальный показатель безработицы среди молодежи достиг шестидесяти процентов, а те, кто отстаивал интересы молодежи, говорили, что в некоторых районах реальная цифра была ближе к восьмидесяти процентам [14]. И если старая культура блюза возникла в условиях угнетения, принудительного труда, то хип-хоп родился в условиях безработицы.

Когда на гигантской автомагистрали гул машин сменился ударами отбойного молотка, в Бронксе оказалось достаточно «горючего», чтобы вспыхнуть.

Многоквартирные дома перешли в собственность владельцев трущоб, которые быстро поняли, что можно заработать ещё больше, если отключить отопление и воду, снизив таким образом налог на недвижимость, а затем устроить пожар и получить страховые выплаты. Один из пожарных описал этот цикл подобным образом: «Всё начинается с огня в пустующих квартирах. И вот огнем охвачено уже целое крыло здания».

Возникла своеобразная экономика упадка. Владельцы трущоб нанимали бандитов, поджигавших здания всего за пятьдесят долларов, чтобы получить сто пятьдесят тысяч по страховым выплатам [15]. Страховые компании получали прибыль от продажи большого количества страховок, которые выплачивались даже за пустующие здания. Организованные группы воров, многие из которых сидели на героине, выносили из сгоревших построек медные трубы, арматуру и металлолом.

«Каждый пожар в пустом здании возникал в результате поджога. Там никто не живет, и тем не менее, когда мы приезжаем на вызов, огонь пылает в тридцати окнах, – говорили пожарные. – Люди уезжают. Домовладельцы начинают экономить на обслуживании. Когда они перестают получать прибыль, всё больше квартир становятся пустыми… И вдруг появляется целый район, в котором никто не живет» [16].

Журналисты Джо Конасон и Джек Ньюфилд расследовали закономерности поджогов в Нью-Йорке на протяжении двух с половиной лет и обнаружили, что страховые агенты зарабатывали на комиссионных, пропорциональных количеству и стоимости проданных ими полисов. «Никто – ни банки, ни страховые компании – не заинтересован в том, чтобы инвестировать в строительство или восстановление жилья по разумной арендной плате, – писали они. – В жилищном строительстве поджог – это финальная стадия капитализма» [17].

Однако нашлись и те, кто утверждал, что бедные чернокожие и латиноамериканцы сами не хотят нормальной жизни, а ситуация с поджогами – лучшее тому доказательство. Дэниел Патрик Мойнихан, сенатор-демократ от Нью-Йорка, произнес: «Люди в Южном Бронксе не нуждаются в жилье, иначе они бы его не сжигали» [18]. В 1970 году он направил важную записку президенту Ричарду Никсону, в которой привел данные компании Rand Corporation о пожарах в Южном Бронксе и пожаловался на рост числа радикалов вроде «Черных пантер». «Вероятно, пришло время, – писал он в знаменитом обращении, – решить расовый вопрос с помощью „политики невмешательства“».

Мойнихан позже заявил, что его неправильно поняли, что записка не должна была просочиться в прессу, что он никогда не имел в виду, что чернокожие сообщества должны быть лишены доступа к социальным услугам. Какими бы ни были его намерения, президент Никсон поставил на записке отметку «Согласен!» и перенаправил ее в конгресс [19]. «Политика невмешательства» стала лозунгом тех, кто отрицал идеи расовой справедливости и социального равенства, она стала формулой, оправдывающей сокращение социальных услуг для жителей внутренних городов[13].

Принятие «политики невмешательства», которую оправдывали как «научный подход», привело к буквально настоящему взрыву. Руководствуясь непроверенными данными и моделями компании Rand Corporation, городские власти использовали эту «математику разрушений», оправдывая тем самым упразднение после 1968 года как минимум семи пожарных компаний в Бронксе [20]. Во время бюджетного кризиса середины 1970-х годов были сокращены тысячи пожарных и начальников пожарной охраны. Итогом стала отмеченная экологами Деборой и Родриком Уоллас «эпидемия» пожаров в Нью-Йорке.

Меньше чем за десятилетие Южный Бронкс потерял сорок три тысячи единиц жилья, что эквивалентно сносу четырех кварталов в неделю. В районе насчитывались тысячи бесхозных объектов и пустых зданий. Между 1973 и 1977 годами только в Южном Бронксе зафиксировано тридцать тысяч пожаров. Одним жарким июньским днем в 1975 году в течение трех часов было совершено сорок поджогов. Так полыхали не пожары праведного гнева, разгоревшиеся в Уоттсе и еще полудюжине других городов после убийства Мартина Лютера Кинга-младшего, но пожары опустошения.

1977 ГОД

Это было не просто очередное лето. Это было время между убийством Малькольм Икса и призывом хип-хоп-группы Public Enemy к действию. Год Змеи, время интриг и восстаний, мятежей и бунтов.

Вечером тринадцатого июля уличные фонари потухли, будто их погасила невидимая рука. Город погрузился в темноту. Эта ночь войдет в историю как нью-йоркский блэкаут. Мародеры заполонили улицы в гетто Краун-Хайтса, Бедфорд-Стайвесанта, Восточного Нью-Йорка, Гарлема и Бронкса. Из автосалона Ace Pontiac были угнаны пятьдесят новых автомобилей. Вооружившиеся пистолетами и винтовками владельцы магазинов на Гранд-Конкорс в течение следующих тридцати шести часов отчаянно сопротивлялись натиску возмездия и перераспределения.

«Той ночью я заметил, что они не причиняли друг другу вреда, – рассказывал позже один из горожан, – не сражались и не убивали друг друга» [21].

«Это была возможность освободить наше общество от людей, которые нас эксплуатировали, – рассказывал историку Айвору Миллеру граффити-художник Джеймс „ТОП“. – То, что произошло за те полтора дня, было сигналом для правительства, что у них серьезные проблемы с людьми во внутренних городах» [22].

Были совершены тысячи поджогов. Заключенные следственного изолятора в Бронксе подожгли три общежития. Сотни магазинов были разграблены.

Дым и осколки, полиция и воры попали даже в ситком «Джефферсоны»[14], сбив бодрый закадровый смех. В разыгранной по телевидению версии нью-йоркского блэкаута главный герой Джордж отправился из роскошных апартаментов Верхнего Ист-Сайда в Южный Бронкс, чтобы защитить свою незастрахованную химчистку, с которой он некогда начинал путь к богатству. «Я не собираюсь всё это разгребать, – клялся он. – Я собираюсь закрыть ее». Он давал отпор мародерам, пока его не приняли за одного из них и чуть не арестовали черные копы. В конце серии один из жителей Бронкса убедил Джорджа сохранить свой черный бизнес. На таких историях о резких переменах и будет расти поколение хип-хопа – всё, что идет прямым путем к успеху, должно быть обращено вспять.

При мэре Абрахаме Бине могучий Нью-Йорк двигался к грандиозному финансовому краху. Оплакивая былое величие города, журналисты жаловались на разрушенную систему метрополитена и проституцию на Таймс-сквер. Но всё это было ничто по сравнению с масштабным разрушением Южного Бронкса. По словам доктора Уайза, начальника одной из местных клиник, Южный Бронкс стал некрополем – городом смерти [23].

Для того чтобы снять репортаж «Пожар по соседству» для канала CBS, репортер Билл Мойерс отправился со съемочной группой через Ист-Ривер, следуя за пожарной бригадой из Бронкса. Они попали в эпицентр хаоса: люди выбегали из горящих многоквартирных домов на ночные улицы; суетящиеся пожарные разбирали крышу, пытаясь спасти здание; местные дети собирались на крыше соседнего дома, чтобы помочь пожарным направить шланг на горящее строение, они улыбались и были счастливы, оттого что их покажут по телевидению и они перестанут быть невидимыми.

Позже Мойерс вернулся, чтобы запечатлеть мрачные последствия: пожилая миссис Салливан в ожидании грузовика для переезда, который так и не приехал; ее немногочисленные вещи растаскивает молодежь, пока она стоит на крыльце и дает интервью Мойерсу; молодая чернокожая мать в кожаной куртке «черных пантер» и с яркой оранжевой повязкой на волосах описывает жизнь с двумя детьми в сожженном здании; единственное украшение ее холодной комнаты – нарисованный маркером прямо на пустой белой стене список Высшей Математики пятипроцентников[15] («7: Бог; 8: Строй или разрушь; 9: Рождение; 0: Ноль»).

«Почему-то домашние беды парализуют нашу волю, к смерти Бронкса мы относимся не как к катастрофе, требующей немедленных мер, а гораздо менее ответственно. С большим рвением мы решаем проблемы за границей», – заключил Мойерс, выходя из красно-кирпичного здания, почерневшего от гари, сквозь верхние окна которого проглядывало синее небо. Тут камера взяла общий план квартала стофутовых зданий-призраков, отбрасывающих длинные тени на пустую улицу.

«Итак, вице-президент летит в Европу и Японию, госсекретарь отправляется на Ближний Восток и в Россию, а посол ООН путешествует по Африке, – мрачно произнес Мойерс. – Никто из высокопоставленных чиновников не собирается приехать сюда» [24].

За неделю до первой подачи Кэтфиша Хантера в Мировой серии президент Картер в сопровождении государственного кортежа появился на Шарлотт-стрит, в самом сердце Южного Бронкса. Под охраной трех вертолетов и толпы агентов спецслужб он безмолвно смотрел на четыре выгоревших квартала мертвого города.

Даже банды, которые некогда претендовали на эту территорию, – грозные «Тюрбаны» и опасные «Потрошители» – исчезли, будто стертые в пыль историческими силами. Президент шел среди битого кирпича и бетона, разобранных автомобилей, гниющих крыс, дерьма и мусора. За ним плелись министр жилищного строительства и городского развития Патрисия Харрис, мэр Бим и небольшая группа репортеров, фотографов и операторов.

Президент осмотрел разрушения, затем повернулся к министру Харрис и тихо промолвил: «Изучите, какие районы еще можно спасти».

ПУСТОШЬ

Таким Юг был до реконструкции. Южный Бронкс – поражающее взор сборище руин, мифическая пустошь, заразная болезнь и, как заметил Роберт Дженсен, «скорее состояние нищеты и социального коллапса, чем место на карте» [25]. В 1960-е Бронксом называли только его южные территории, такие как Мотт-Хейвен и Лонгвуд. Но сейчас бо́льшая часть Нью-Йорка к северу от Сто десятой улицы стала новым обширным Югом, до которого можно было запросто добраться на метро. Даже мать Тереза, покровительница бедняков по всему миру, могла бы запросто совершить туда паломничество, не привлекая внимания.

Мэрия поспешила выпустить отчет под названием «Южный Бронкс: план по восстановлению». «Наиболее серьезные и негативные показатели невозможно измерить в цифрах, – заключали его авторы. – В их число входит страх, царящий среди многих бизнесменов Южного Бронкса, за будущее района, переживания по поводу безопасности и сохранности инвестиций; ослабевающая вера и чувство безнадежности побудили многих из них бросить всё и переехать в другие районы» [26].

Ответственный за городскую реконструкцию Эдвард Лог, привлеченный для работы в Нью-Йорке после того, как ему удалось восстановить некоторые исторические районы Бостона, в своем интервью сформулировал это иначе: «Поразительно и грустно, но в некотором смысле Южный Бронкс – это невероятная история успеха. Более семисот пятидесяти тысяч людей покинули его за последние двадцать лет, чтобы зажить успешной жизнью среднего класса в пригородах» [27].

Однако некоторые высказывались более прямо. Профессор Джордж Стернлиб, директор Центра по городской политике при университете Ратгерс, сказал: «Мир обойдется без Южного Бронкса. В нем нет ничего такого уж важного, тем более того, что нельзя было бы сделать где-то еще. У меня вообще есть мечта в духе научной фантастики въехать туда на бронированном автомобиле и навести порядок» [28].

Чиновник мэрии Роджер Старр, подкрепляя заявления Rand Corporation и сенатора Мойнихана, сформулировал окончательную политику «планового сокращения», согласно которой медицина, полиция, пожарные, санитарные и транспортные службы будут выведены из внутренних городов, поставив людей перед выбором: уехать или остаться ни с чем [29]. К тому моменту уже были закрыты и заброшены школы, в которых сократили сперва музыкальные классы и программы по искусству, а затем и основные образовательные курсы.

Сам Мозес считал это завершающим этапом своей блестящей карьеры. В 1973 году, уже будучи на пенсии, в возрасте восьмидесяти четырех лет, он заявил: «Вы должны признать, что трущобы Бронкса и прочие в Бруклине и Манхэттене не подлежат реконструкции. Их невозможно перестроить, починить и восстановить. Их нужно сровнять с землей». Он предложил шестидесяти тысячам жителей Южного Бронкса переселиться в высокие башни с дешевыми квартирами, которые планировалось возвести в парке Ферри-Пойнт. Из лучших квартир открывался потрясающий вид на загаженный мусором пролив Ист-Ривер, мерцающие пригороды Квинса на востоке, колючую проволоку и тюремные вышки острова Райкерс на западе и самолеты, улетающие из аэропорта Ла-Гуардия в далекие города.

ПРОСТО ДРУЖЕСКАЯ ИГРА В БЕЙСБОЛ

Во время шестой игры Мировой серии 1977 года Реджи Джексон вышел на питчерскую горку стадиона «Янки-стэдиум». В предыдущих двух играх у него было два хоум-рана, что вплотную приблизило «Янкиз» к чемпионству с преимуществом в две игры против трех. Тем вечером вершилась история. На три броска от трех питчеров Джексон ответил тремя хоум-ранами. В драматичной манере «Янкиз» победили со счетом «восемь – четыре».

Как только питчер «Янкиз» совершил последний аут, на поле хлынули тысячи фанатов. Они побежали за Джексоном, который, сбивая некоторых из них, мчался к скамейке. Зрители выламывали сидения, срывали с поля дерн и пытались стащить вторую базу. Фанаты швыряли бутылки в конную полицию, а у третьей базы копы вломили какому-то мужику по башке. Но сквозь этот хаос четко было слышно три слова: «Мы – номер один!» [30]

В раздевалке мокрые от шампанского Джексон и Мартин ликовали и улыбались до ушей. Они крепко обнялись. Джексон помахал перед репортерами золотым медальоном с изображением Джеки Робинсона и сказал: «Как считаете, что подумал бы обо мне этот человек сегодня вечером?» [31]

Писатель Дейв Андерсон застал Турмана Мансона и Джексона под конец празднования:

«Эй, – с улыбкой обратился кетчер. – Неплохо, парень».

Реджи Джексон рассмеялся и поспешил обнять капитана.

«Я собираюсь на вечеринку здесь, на стадионе, – произнес Турман Мансон, не прекращая улыбаться. – Только для белых, но тебя пустят. Подскакивай».

«Я буду, – ответил Реджи Джексон. – Подожди меня».

…

Турман Мансон вновь появился. «Эй, ниггер, ты такой медлительный, та вечеринка закончилась, но увидимся в следующем году, – произнес капитан, протягивая руку. – Увидимся в следующем году, куда бы меня ни занесло».

«Ты вернешься», – сказал Реджи Джексон.

«Нет, – ответил Турман Мансон. – Но ты знаешь, кто заступался за тебя, ниггер, ты знаешь, кто стоял за тебя горой, когда тебе

это было нужно».

«Я знаю», – произнес Джексон [32].

Это был 1977 год. Набирал обороты следующий этап истории.

В Кингстоне, на Ямайке, регги-группа Culture воспела образ Вавилона[16], охваченного землетрясением, молнией и громом. Две семерки столкнулись, предупреждали они[17]. Апокалипсис надвигался на Вавилон.

Однако новое поколение, которому так много было дано и у которого так много было украдено, которому так мало было обещано, не захотело смириться с тем, что устроило бы его предшественников. Удовлетворите одно их требование – и они потребуют еще! Устройте им конец света – и они будут плясать!

(2) Sipple Out Deh[18]

Поколение рутс[19] Ямайки и культурный поворот

Знаете, бывает, что какая-то вещь и тень, которую она отбрасывает, почти сливаются? Но знаете ли вы, что в некотором смысле тень – это темная версия реальной вещи, ее дабовая[20] сторона?

– Нало Хопкинсон[21]

На Ямайке левостороннее движение, и оттого руль – с другой стороны. Спускаясь по холму к Монтего-Бей, приходится вилять по изгибам двухполосной дороги. Даже в час пик нужно сбрасывать скорость из-за коров и коз, жующих траву вдоль обочины, ведь, кажется, животных на Ямайке никто не пасет и они гуляют сами по себе.

В четверг с наступлением сумерек, несмотря на то, что завтра – учебный день, молодежь заполняет узкие улицы Монтего-Бей. На всех дорогах, ведущих в прибрежный город, образуются пробки. Даже бешеный темп торгов с водителями на площади Сэма Шарпа, где такси без счетчиков снуют туда-сюда, забирая и высаживая пассажиров, замедляется под наплывом подростковых тел.

Тела текут по улицам, будто морские волны, накатывающие на «берег», на грязный пятачок на набережной под названием Парк развития городской среды; там возле небольшой сцены полукругом возвышаются десятифутовые колонны динамиков. Насупленные пацаны в футболках с Тупаком и девчонки с косичками и в нарядах из спандекса в 18:30 начинают пробираться сквозь поток бетономешалок, бензовозов и семейных фургонов, запаркованных вплотную друг к другу на Боттом-роуд, – и всё для того, чтобы протиснуться в небольшую дыру в низком заборе, опутанном колючей проволокой. Они проходят по полю мимо группы людей, играющих в кости при свете керосинки, мимо разносчиков, продающих «Ред страйп»[22] и «Тинг»[23]. В воздухе можно уловить слабый запах пепла от костров на горе. Дым от дюжин тележек с жареным арахисом и курицей по-ямайски клубится в лунном свете.

Позже подтягиваются и остальные: дети в школьной форме размахивают ранцами; молодые матери в джинсовых юбках приходят с малышами на руках; официантки и рабочие, сдав смену, стремятся в объятья танца. Слесари в возрасте и седовласые пожилые женщины раскачиваются под музыку. Перед башней из огромных динамиков, из которых музыка раздается так громко, что закладывает уши, восседает Бобо Ашанти[24] в тюрбане и с непроницаемой ухмылкой на лице. Его пальцы соединяются, образуя знак Троицы.

Как показывает история Ямайки, в подобных событиях может таиться нечто гораздо большее, чем просто музыка. В танце возникают или терпят крах политические карьеры, создается или распадается общество. Пусть политические партии и контролировали рабочие места и территории, решали, кому быть богатым, а кому – бедным, но здесь их власть была ограничена. Это пространство народа, автономная зона под контролем музыкантов, убежище коллективной памяти.

Сегодня вечером звукооператоры в своих шатрах, замыкающих кольцо из динамиков, выпивают и ставят музыку. Это ребята из Candle Sound System, они отвечают за местный звук и, пока на сцену не вышли звезды дэнсхолла XXI века, крутят классические треки. Старая песня Боба Марли Chances Are вызывает гул одобрения и крики: «Вот это хит!» Балладе уже тридцать лет, и под нее не потанцуешь. Но это больше чем просто песня. Это сладкое эхо первых лет после обретения независимости, времени, когда Марли еще не был мировой звездой, но уже был голосом молодой нации, полной надежд и гордости. Кажется, что здесь каждый, вне зависимости от возраста, знает песню наизусть. Они поют: «Хоть дни мои и наполнены тоской, / Я с надеждой смотрю в будущее»[25].

Диджей из Candle перемещает толпу во времени и ставит трек Денниса Брауна. Снова раздается одобрительный рев, на сей раз сопровождаемый звуками клаксонов. В ночном небе над темным морем зажигаются сотни огоньков зажигалок. Когда Браун поет первые строчки: «Знаешь ли ты, что нужно для революции?[26]» – молодежь выпускает огненные струи из аэрозольных баллончиков. На заре нового века они воссоздают древний библейский образ: фиолетовый закат разрезают всполохи пламени, огненные языки лижут ночное небо, как было предсказано и предначертано историей.

У блюза был штат Миссисипи, у джаза – Новый Орлеан. У хип-хопа есть Ямайка. Пионер хип-хопа диджей Кул Герк провел раннее детство в том же дворе на Секонд-стрит, что и Боб Марли. «Они говорили, что из Тренч-тауна никогда не выйдет ничего хорошего, – говорит Герк. – Что ж, из Тренч-тауна вышел хип-хоп!»

Регги, как часто говорят, старший родственник рэпа. Однако их история основана не только на музыке. В 1970-е годы поколение рутс, к которому относился и Марли, стало первым поколением, вошедшим во взрослую жизнь после обретения независимости от Великобритании в 1962 году. Оно столкнулось с кризисом национальной идентичности ямайцев, глобальной реструктуризацией экономики, имперскими замашками со стороны правительства и ростом уличного насилия. Увидев, что политика перестала приносить плоды, поколение рутс вложило силы в культуру, распространив ее далеко за пределы Ямайки. Они познакомили страны третьего мира с глобальной поп-культурой. Их история стала прологом к эпохе поколения хип-хопа – его скрытой даб-стороной. «Кто-то – лист, а кто-то – ветка, – пел Боб Марли. – Ну а я – корни»[27].

ПРОЩАЙ, ТЕБЯ ЗОВЕТ РАСТАФАРИ[28]

Семидесятые – время подъема национальной гордости на Ямайке.

Ключевую роль в этом сыграл песенный конкурс. Одним из первых музыкальных продюсеров, которые стали записывать музыку коренного населения, был Эдвард Сиага, высокопоставленный консерватор из Лейбористской партии Ямайки (ЛПЯ). В 1966 году он учредил ежегодный Ямайский музыкальный фестиваль. Конкурс поддерживал молодую музыкальную индустрию Ямайки и способствовал определению национальной идентичности. Фестиваль помог состояться таким звездам, певшим на ямайском патуа и связывавшим себя с гетто, как группа Toots and the Maytals, а также Эрику Дональдсону. Сиага гораздо раньше своих современников понял, что Ямайка – это место, где непросто определить границу между музыкой и политикой.

Однако экономика, всё еще связанная соглашениями времен колониальной зависимости, трещала по швам. Выращивание бананов требовало государственной поддержки и ценового регулирования. Добыча бокситов и туризм – отрасли, которые приносили больше, чем в них вкладывали, – развивались, но недостаточно быстро для острова, больше трети трудоспособного населения которого не имели работы. В области экономики мечты, связываемые с официальным национализмом, рухнули.

Растафарианство предлагало веру, историю, пророчество, освобождение и народный национализм, противопоставленный национализму официальному. Растафарианцы следовали учению черного националиста Маркуса Мосайи Гарви. Он родился в 1887 году в деревушке Сейнт-Эннс-Бей на севере Ямайки. Его мать изначально хотела назвать сына Моисеем. Позже это желание всё-таки сбылось – миллионы его последователей из черных диаспор на Карибах, в Северной и Центральной Америке и в Африке провозгласили его Черным Моисеем.

Под впечатлением от книги Букера Т. Вашингтона Воспрянь от рабства, потрясенный плачевными условиями жизни чернокожих фермеров и рабочих, занятых на строительстве Панамского канала, Гарви вернулся на улицы Кингстона проповедовать черное освобождение и возвращение в объединенную Африку. В 1914 году он основал Всемирную ассоциацию по улучшению положения негров. «Проснись, Эфиопия! Проснись, Африка! – говорил он своим последователям. – Давайте работать ради создания свободной, искупленной и могущественной нации. Да будет Африка яркой звездой в созвездии наций».

Два года спустя Гарви уехал в Гарлем, после того как его последователи узнали, что он тратил на жизнь средства из фонда организации. В Соединенных Штатах проблемы с финансовой отчетностью еще не раз будут использованы против Гарви, ставшего политической мишенью для молодого чиновника из Министерства юстиции Джона Эдгара Гувера[29]. Хотя репутация Гарви оказалась запятнанной, его слова по-прежнему звучали как слова пророка: «Мы, негры, верим в Бога Эфиопии, вечного Бога – Бога Сына, Бога Святого Духа, единого Бога во веки веков». К середине 1930-х бывшие последователи Гарви нашли Бога в лице императора Эфиопии, урожденного Рас Тафари (Рас по-амхарски означает «герцог», а Тафари – фамилия королевской семьи), взявшего при коронации имя Хайле Селассие, что в переводе с древнеэфиопского языка означает «Сила Троицы».

Для последователей растафарианства Селассие был богом во плоти, царем всех царей, героическим львом Иуды[30], искупителем и освободителем черных масс, уверовавших в пророчество Гарви. Растафарианство вобрало в себя мессианство и милленаризм, антиколониализм и черный национализм, придав идее превосходства черных духовный, политический и социальный характер. Религия быстро обрела последователей в нищих гетто на западе Кингстона, особенно в районе Бэк-о-Уолл, где растафарианцы соорудили трущобы из кусков дерева и листов жести. К середине 1960-х на фоне постоянных стычек с колониальными властями влияние растафарианства на жителей окрестных районов неуклонно росло.

Благодаря музыканту по имени Каунт Осси растафарианцы познакомились со стилем бурру. Это искусство, пришедшее из Африки рабовладельческих времен, дожило до наших дней и добралось до гетто Кингстона уже после отмены рабства. В основе бурру – игра на трех барабанах: большом басовом, барабане поменьше – фунде и самом маленьком, отбивающем ритм, – акетте. Лучший барабанщик берет в руки акетте, звуки которого, по словам исследовательницы Верены Рекфорд, наполняются красками, темпераментом и настроениями протеста и сопротивления [1]. Позже диджеи (на Ямайке так называли рэперов), чьи голоса эхом разносятся поверх регги-инструменталов, станут имитировать звучание акетте.

Каунт Осси дал растафарианцам средство для выражения их идей. Таким образом, от одних трущоб к другим, игра на барабанах распространилась по всему Кингстону. Осси принимал в убежище на холме Уарейка многих влиятельных ямайских музыкантов, игравших ска, рокстеди и регги. Во многом благодаря его усилиям ямайские музыканты стали смешивать популярный ритм-н-блюз Нового Орлеана с элементами народной музыки менто, танцевальными и музыкальными традициями Джанкану[31], кумина[32] и культов Возрождения Сиона[33], создавая, таким образом, новое звучание.

В то время как идеи растафарианства – поначалу завуалированно, затем всё более явно – проникали в популярную музыку, власти стремились представить растафарианцев последователями эксцентричного культа. Многие цветные ямайцы, работающие в поте лица, разделяли это мнение. Кул Герк вспоминает: в Кингстоне, когда он был ребенком, его учили, что любой, кто носит дреды, – негодяй. С 1966 года растафарианцы постепенно перестают быть маргинальной частью общества и становятся его подавляющим большинством. Двадцать первого апреля Хайле Селассие прилетел на Ямайку, где его приветствовала толпа из более чем ста тысяч последователей. Когда самолет приземлился, шедший до этого дождь прекратился – всеми это было воспринято как знак.

«Я помню, как смотрел это по телевизору, – вспоминает Кул Герк. – Люди набивались в автобусы и грузовики, ехали на велосипедах, на чем только могли добирались до аэропорта ради человека, в котором они видели бога. Именно тогда Ямайка узнала о появлении могущественной силы.

Когда приземлился самолет, они выбежали на взлетную полосу, – продолжает он. – Хайле Селассие вышел, посмотрел на людей, затем вернулся обратно в самолет и заплакал. Он и не подозревал, что его так любят». Растафарианцы были полны энтузиазма, а их ряды пополнялись новыми последователями.

Однако три месяца спустя в истории случился еще один крутой поворот. Министр общественного развития и благосостояния Сиага нуждался в новой политической базе. Лидер ЛПЯ, бывший музыкальный продюсер и покровитель искусств, оказался амбициозным человеком с опасными связями. На одном из митингов он утихомирил особо буйных, сказав собравшимся: «Они думают, что такие крутые, а я могу привести сюда толпы из Западного Кингстона. И мы наведем здесь порядок в любое время и любым способом: на огонь мы ответим огнем, а на кровь – кровью» [2].

Сиага нацелился на гетто Бэк-о-Уолл на западе Кингстона, в трущобах которого жили последователи Бобо Ашанти и члены двух других растафарианских общин. В этих районах голосовали за оппозиционных социал-демократов из Народной национальной партии (ННП), и Сиага хотел их зачистить. Утром двенадцатого июля вооруженная полиция распылила в воздухе слезоточивый газ и разогнала жителей гетто при помощи дубинок и ружей. Вслед за полицией прибыли бульдозеры, сровнявшие лачуги с землей. «Когда первая часть бараков была разрушена, – писал Леонард Барретт, – откуда-то появился огонь, испепеливший все остальные, прямо на глазах у пожарных» [3].

На этом месте Сиага построил новый жилой комплекс Тиволи-Гарденс и разместил в нем избирательный округ сторонников ЛПЯ. Для того чтобы защищать район и расширять территории ЛПЯ, он нанял молодых бандитов из группировки с говорящим названием «Феникс» и выдал им оружие [4]. Так для будущих поколений были очерчены границы.

«И вижу я это своими глазами, – пели ребята из Culture в песне Two Sevens Clash спустя десятилетие. – Лишь проект застройки проводит между нами черту»[34]. Кто-то может заметить, что слова «политический» и «апокалиптический» очень созвучны… Случайно ли?

ВСЕМИРНОЕ ПРИЗНАНИЕ БУНТА ПОКОЛЕНИЯ РУТС

В 1973 году ямайская индустрия звукозаписи находилась на грани крупного международного прорыва. До этого на острове иногда записывали хиты, такие как My Boy Lollipop Милли Смолл, набравший популярность в увеличивающемся вест-индийском иммигрантском сообществе Британии и прорвавшийся в американский топ-40. Но международный дебют бунтарей из третьего мира состоялся благодаря фильмам и музыке.

Фильм Перри Хенцеля Тернистый путь (The Harder They Come), в 1972 году вышедший на Ямайке, а через год – в мировой прокат, стал портретом Ямайки, знакомой лишь немногим янки. В первой сцене загородный автобус едет по узкой дороге мимо жутких кокосовых пальм, обезглавленных недавним штормом, с изъеденными болезнью листьями и плодами. Певец Джимми Клифф сыграл Айвана О. Мартина – крестьянина, который следует привычным маршрутом из родного села в бетонные джунгли – метафорическое путешествие только что освобожденной нации в современность. Но фильм не задумывался как история прогресса.

Винсент «Айвенго» Мартин по кличке Райгин[35] – реальный бандит из Кингстона – в пятидесятых был для местных кем-то вроде Робин Гуда. Тернистый путь осовременил его историю в постколониальном ключе при помощи местной популярной музыки. Айвана в исполнении Клиффа эксплуатировал жадный музыкальный продюсер, порицал христианский пастор и в конце концов его выследили и пытали продажные полицейские. Невинный сельский паренек преображается в городского мятежника Райгина и убивает копа, а потом уходит в подполье. Его фотографию, на которой он позирует с двумя пистолетами, печатают в газетах, а его песню крутят на радио. «Как верно то, что солнце вновь взойдет, так верно и то, что я возьму что мне причитается, – поет он. – И чем настырней они прут, тем тяжелей они падут, все как один»[36]. Новая легенда о Райгине определила грядущие бурные семидесятые на Ямайке.

В другом знаковом фильме 1973 года Выход дракона афроамериканский активист в исполнении Джима Келли присматривается к дому Брюса Ли в Гонконге и произносит: «Гетто одинаковые по всему миру. Они воняют». Как и Брюс Ли, герои регги из третьего мира для зрителей из стран первого мира казались интригующей смесью знакомого и нового. Саундтрек к фильму Хенцеля и дебютный альбом Боба Марли и группы The Wailers обеспечили регги славу главной протестной музыки, отражающей настоящий опыт жизни людей африканского происхождения в городской среде.

Альбом The Wailers Catch a Fire стал результатом не всегда гладкого диалога между поколениями рутс стран третьего мира и поп-музыки мира первого. Когда холодной зимой 1972 года Боб Марли принес свои сырые исходники в лондонский офис Island Records, пришлось приложить серьезные усилия, для того чтобы превратить их в качественный сборник.

За несколько месяцев до этого The Wailers в Великобритании оказались в затруднительном положении – после срыва их европейского турне от них ушел менеджер. Глава Island Records Крис Блэквелл, известный тем, что профинансировал фильм Хенцеля, выручил их, подписав с ними контракт, – он выдал им аванс в четыре тысячи фунтов и отправил домой, в Кингстон, для записи альбома. И они отнеслись к этой возможности серьезно – для парней из Тренч-тауна это был шанс поведать миру правду страждущих с Ямайки.

Блэквелл, состоятельный белый потомок торговцев ямайским ромом, проживал в Лондоне и делал первые успехи на рынке рок-музыки; он понимал, что попытка популяризовать регги, возможно, глупая затея. Но, вдохновленный успехом Тернистого пути и огорченный отказом Джимми Клиффа подписать контракт с EMI, он решил проверить, удастся ли превратить регги в популярное направление. Он упаковал альбом The Wailers в роскошный конверт и отправил группу в турне с рок- и фанк-группами. И самое важное: их запись он вернул в студию, где рок-музыканты клавишник Рэббит Бандрик и гитарист Уэйн Перкинс записали дополнительные дорожки.

Открывающий альбом трек Concrete Jungle наглядно демонстрировал как риски, так и перспективы адаптации ямайской музыки для аудитории из стран первого мира. Первые ноты образовали непривычное и даже странное звучание, бас – Робби Шекспир, казалось, опускает больше нот, чем играет, гармонии Банни Уэйлера и Питера Тоша то подвисали, то бешено стучали, как Мохамед Али, использующий технику роуп-э-доуп[37]. Тексты Марли описывали безжалостную серость Западного Кингстона. «На моих ногах нет цепей, – пели The Wailers. – Но я всё же несвободен»[38]. Это было великолепно, но музыка, считал Блэквелл, звучала слишком по-ямайски.

Когда он впервые дал послушать эту музыку Перкинсу, гитарист Muscle Shoals не смог понять бурный поток риддимов[39]. Но когда песня достигла брейка, Перкинс выпустил на волю блюзовый поток, кульминацией которого стал повисший в воздухе звон. Блэквелл и звукоинженер Тони Платт врубили эхо, и последняя нота снова зазвучала, взмыв на две октавы вверх. «У меня побежали мурашки по телу: это был волшебный момент», – вспоминает Перкинс [5]. Марли, который провел в Америке много холодных и нищих лет, мечтая о популярности, тоже так думал.

В первый год их альбом был продан тиражом всего в четырнадцать тысяч копий, однако The Wailers были в числе первых среди тех, кто способствовал превращению ямайской музыки в международный феномен. Catch a Fire стал знаковым моментом всемирного признания культуры третьего мира. Выполняя предназначение, которое сулили ему старшие растафарианцы, Марли оказался на пути к тому, чтобы стать международным символом борьбы за свободу и черного освобождения: маленький топор[40] стал первой трубой, возвещающей Апокалипсис.

ЗВУКИ И ВЕРСИИ

Аудитория поп-музыки требовала героев и новых кумиров, однако регги, возможно как никакая другая музыка на свете, отдавала должное и музыкальным невидимкам – архитекторам звука: студийным продюсерам и звукоинженерам. В семидесятые эти два тайных ордена обрели большую власть на Ямайке.

Одним из мест силы для регги (хотя в то время об этом никто не подозревал) стала необычная студия, расположенная на заднем дворе в Вашингтон-Гарденс, пригороде Кингстона. Ее владельцем был Ли «Скрэтч» Перри – эксцентричный крохотный человечек с буйным воображением. Начав свою деятельность в декабре 1973 года, Перри работал день и ночь на протяжении пяти лет, записывая непрекращающийся поток артистов – вокальные группы, певцов и диджеев – в бетонном сооружении, которое он прозвал «Черным ковчегом»[41]. Записанные в «Ковчеге» композиции, среди которых были Police and Thieves Джуниора Марвина, Mr. President вокального трио The Heptones и Children Crying группы The Congos, завораживали и шокировали. Вскоре эта музыка разлетелась по всему земному шару.

«Черный ковчег» был славным, хотя и странным местом – еще одна автономная зона. Снаружи на его стенах были развешаны изображения императора Хайле Селассие и Льва Иуды синего, красного и белого цветов, окруженные фиолетовыми отпечатками ладоней и ступней, как любят делать дети.

Стены внутри были выкрашены красной и зеленой краской и изрисованы растаманскими изображениями, завешаны постерами с Брюсом Ли, обложками альбомов группы The Upsetters, инструкциями к усилителям, полароидными снимками, матрицами пластинок, подковами и другими мелочами, и всё это покрывал густой слой граффити невнятного содержания, нанесенный Перри.

Сидя за дешевым четырехтрековым, безнадежно устаревшим даже по меркам того времени микшерским пультом, Перри вращал, дубасил и крутил ручки, насыщая записи дикими раскатами эхо, отрицающими законы гравитации фазированием и выравниванием звука по амплитуде, которое кромсало частоты на лоскуты. По опыту совместной работы с Осборном «Кингом Табби» Раддоком Перри старил записи при помощи аналоговых машин вроде Echoplex, пропускавших через себя пленку снова и снова, подобно ленте Мёбиуса. Мелодии становились фрагментами, фрагменты превращались в знаки, и всё это закручивалось, как ураган.

Перебравшись в 1960 году в Кингстон из родной деревни на севере Ямайки, Перри сразу же отправился на поиски влиятельных саунд-систем[42] в надежде найти работу. Он начал писать песни для Дьюка Рида, а затем занялся поиском новых талантов и стал звукооператором у его конкурента Коксона Додда. По словам историка дэнсхолла Нормана Столцоффа, культура звукозаписи расцвела в Кингстоне после Второй мировой войны, когда число игравших вживую музыкантов поредело в связи с их иммиграцией в Великобританию и Соединенные Штаты, а индустрия туризма на северном побережье Ямайки испытала подъем [6]. К тому моменту, когда Перри приехал в Кингстон, электронные системы в значительной степени заменили живой звук.

Для того чтобы раскачать любой ямайский квартал, к усилителям и громоздким самодельным динамикам нужно было добавить только диджея с горой пластинок. Благодаря саунд-системам развлечения стали демократичными: танцы превратились в удовольствие, доступное для городских бедняков и простых работяг. Они отражали народный выбор задолго до коммерческого радио: с приближением независимости американский ритм-н-блюз играли меньше, а местный ска, рокстеди и, наконец, регги – больше.

Жестко конкурировавшие между собой саунд-системы, среди которых были Trojan Дьюка Рида, Downbeat the Ruler Коксона Додда, Voice of the People Принца Бастера, The Giant Кинга Эдвардса и Tom the Great Sebastian, боролись за аудиторию, а некоторые из них даже отправляли к конкурентам громил устраивать пальбу и драки во время танцев и уничтожать оборудование, что вызывало ожесточение и обиды [7]. Впрочем, гораздо чаще они пытались выделиться за счет «спешиалов» – эксклюзивных пластинок с песнями, которые сокрушали соперников и уводили у них слушателей. Иногда конкуренты устраивали батлы вживую в одном клубе или на районе – одна песня против другой, «даб на даб».

Поначалу диджеи часто ездили в Америку, чтобы достать какую-нибудь редкую запись. В 1960-е, с развитием ямайской музыкальной индустрии, саунд-системы стали записывать песни местных исполнителей на дабплейты [8] – пластинки из мягкого винила, изготовляемые поштучно. В 1967 году Радди Редвуд, лидер одной из саунд-систем под крылом Дьюка Рида, сделал потрясающее открытие в мире ямайской музыки.

Как-то раз, когда Редвуд нарезал дабплейты, звукоинженер Байрон Смит забыл добавить вокальные партии в хит On the Beach группы The Paragons. Редвуд взял испорченную пластинку на вечеринку, где во время полуночного сета ему пришлось на ходу переключаться с отдельно записанного вокала на основную дорожку и обратно, отчего публика была в бешенстве. Однако на следующий день, вместо того чтобы извиниться за свою ошибку, Редвуд предложил Риду размещать риддим без вокала на обратной стороне пластинок, выпускаемых для продажи. Рид, в свою очередь, понял, что таким способом сможет сократить расходы вдвое, а то и больше. За одну студийную сессию теперь можно записать множество «версий» [9]: под инструментальную будут стелить рэперы на патуа, чтобы раскачать зал, а даб-версию смогут использовать звукоинженеры за пультом, экспериментирующие с громкостью дорожек, эквалайзером и эффектами. В результате это позволяло выйти за пределы ограничений, навязанных стандартной песенной формой.

Рождение даба было случайным, а его распространению способствовала экономическая ситуация; эти особенности позже станут общей схемой, актуальной и для хип-хопа. Пространство открылось для новых возможностей. И вскоре ямайские улицы заполнили звуки тостинга[43], завывания и аналоговые шумы – звуки дабовой стороны народной истории, которые не вписывались в официальную версию. Когда полная насилия политическая борьба затмила музыкальное соперничество, даб стал выраженным в звуке символом рассыпающейся нации – беспокойный и странный, трагический и рассудительный образ социального раскола в замедленной съемке.

РУТС И КУЛЬТУРА

Каждый ямайский политик знал то, что было известно каждому ямайскому музыканту: саунд-системы необходимы, чтобы иметь успех у публики. В семидесятые битва за политическое доминирование между ЛП и ННП, казалось, неизбежно влияло на настроение танцующих людей. Всё, что требовалось от премьер-министров, чтобы понять, куда ветер дует, это внимательно слушать еженедельные синглы-сорокапятки, походившие на политические речи, положенные на мелодию и риддим.

Послание всё больше становилось в духе поколения рутс и всё больше радикализировалось. Осенью 1968 года правительство под руководством ЛПЯ запретило литературу движения «Черная сила», а также объявило вне закона легенду панафриканского активизма Уолтера Родни из Университета Вест-Индии. Последовавшие вслед за этим протесты, охватившие Кингстон, были жестоко подавлены. Однако это не остановило электорат от курса на леворадикальность. Интеллектуалы, начитавшиеся Малкольма Икса, социалисты, зараженные идеями Кастро, изнуренные работой представители среднего класса, требующие стабильных цен, едва сводящие концы с концами бедняки без радужных перспектив, даже растафарианцы, которые, как правило, неохотно принимали участие в том, что Питер Тош называл вавилонской говносистемой, – все требовали перемен. Гимны страдальцев овладели саунд-системами. Сопротивление, оказываемое жанру рутс-регги, в итоге сошло на нет: жанр проник на радиостанцию JBC. Слушатели возвращались домой с танцев на районе и требовали, чтобы такие песни, как Better Must Come[44] Делроя Уилсона и записанная The Wailers вместе с Перри Small Axe, звучали в дневное время. Бернинг Спеар[45] так описал настроения того времени: «Люди знают, чего хотят, поэтому идут и добиваются этого» [10].

По сравнению с Сиагой, годами работавшим на стыке между культурой и политикой, кандидат от социал-демократов ННП Майкл Мэнли был новичком. Но по мере приближения выборов 1972 года Мэнли стал появляться на политических митингах вместе со своей «исправительной розгой»[46], которая якобы была дарована ему Хайле Селассие. Это явно свидетельствовало о признании политиком растафарианства, популярного среди бедноты. Розга, по его словам, поможет ему искоренить несправедливость. В соответствии со своим новым имиджем он отзывался о регги как о «народном языке» и выбрал в качестве слогана для своей кампании песню Better Must Come Уилсона. На следующий год ННП вытеснила ЛПЯ из правительства. По словам Лори Гунста, в 1970-е Ямайка «бредила высокой сознательностью и большими ожиданиями» [11].

Но лучшие дни так и не наступили. Ямайку разрывали СССР и США, противоборствующие в холодной войне, и глобальные экономические проблемы.

Социал-демократическое правительство Мэнли протолкнуло ключевые социальные реформы: избирательный возраст был снижен до восемнадцати лет, среднее и высшее образование стали бесплатными, был установлен минимальный размер оплаты труда. Но как только Мэнли попробовал восстановить отношения с Кубой и наладить сотрудничество с социалистами на Карибах и в Африке, внимание со стороны ЦРУ резко усилилось и лидеры стран первого мира отозвали финансовую помощь и инвестиции. Если в 1971 году Ямайка получила от Соединенных Штатов финансовую помощь в размере двадцати трех миллионов долларов, то к 1975 году эта сумма сократилась до четырех миллионов [12].

Экономический спад, связанный с мировым топливным кризисом, сильно отразился на ямайском долларе, положив начало экономическому хаосу. Цены выросли в три раза, а зарплаты сократились вдвое: теперь на них можно было купить лишь одну шестую того, что можно было позволить себе прежде. Профсоюзы устроили беспрецедентное количество забастовок: между 1972 и 1979 годами их прошло более трех сотен.

Североамериканские банки отказывались продлевать льготные займы. В период с 1975 по 1980 год долг Ямайки достиг двух миллиардов долларов, что равнялось девяноста процентам ВВП страны [13]. После ожесточенной внутренней борьбы ННП всё же удалось изменить курс и одобрить чрезвычайный кредит от Международного валютного фонда (МВФ), который, в свою очередь, потребовал введения мер жесткой экономии, породивших дефицит товаров и массовые увольнения. План МВФ на долгое время погрузил экономику острова в хаос, уничтожив целые отрасли. Для того чтобы выплачивать стремительно увеличивавшийся долг, ННП повысила налоги, вынудив компании во многих отраслях бизнеса покинуть остров.

В 1973 году между враждующими группировками кингстонских кварталов произошла перестрелка. Сперва Мэнли ввел на острове режим «повышенной дисциплины», позволив полиции совершать обыски без решения суда и устраивать облавы, а также проводить с военными совместные операции. Затем он учредил специальный Оружейный суд, который приговаривал владельцев незарегистрированного оружия и торговцев оружием на черном рынке к пожизненному заключению.

К концу 1976 года, когда Мэнли объявил чрезвычайное положение – ямайский эквивалент военного положения, стало очевидно, что насилие по большей части было политически обусловленным. В кварталах Кингстона банды защищали свои территории. Сиага давно понял, что лидеры преступных группировок могут быть полезными для партии: во время выборов они обеспечивали голоса, а всё остальное время воевали друг с другом. Взамен политики обещали обеспечить главарей районных банд работой, поддержкой и социальными программами, бандиты же организовывали молодежь в рабочие бригады или вооруженные отряды.

Дэнсхолл-диджей Баунти Киллер, выросший в 1970-е и 1980-е в районе Ривертон, рассказывает: «Мы любили политику. Нам было интересно, когда приходил член парламента и говорил: „Парень, мы хотим сделать то-то и то-то“. Мы, бедные люди, искали помощи и надежды на Ямайке и слушали, что скажет правительство, – добавляет он. – Но никакой надежды, вообще никакой. Они просто водили нас за нос, чтобы завладеть нашим вниманием» [14].

В 1974 году певец Литл Рой заявился в «Черный ковчег», чтобы записать настоящую мольбу о мире под названием Tribal War. Постоянное появление новых версий этой композиции в течение трех следующих десятилетий свидетельствовало о непрекращающемся насилии со стороны политических банд.

Пока Сиага и члены ЛПЯ критиковали правительство Мэнли в парламенте, бандитские группировки ЛПЯ обстреливали районы ННП и забрасывали их коктейлями Молотова. ННП отвечали тем же – око за око и зуб за зуб. Когда в январе 1976 года пожарные приехали в Рему[47], территорию под влиянием ЛПЯ, они столкнулись с молодежью, которая кидала в них камнями с баррикад из подожженных покрышек. Хижины потушить не удалось, они сгорели [15]. Мэнли считал, что насилие – часть дьявольской сделки между ЦРУ и проамерикански настроенными ЛПЯ: пули Вашингтона на ямайских улицах. В мемуарах он писал: «У меня нет никаких сомнений в том, что в тот год ЦРУ работали на Ямайке и через своих агентов дестабилизировали обстановку» [16].

Когда оружие и деньги оказались в руках оппозиционной партии, развязавшаяся племенная война перешла на новый уровень. Смог поднялся над цинковыми крышами ямайских кварталов. Райгины в зеленых цветах ЛПЯ и красных ННП наводнили гетто. В мае ситуация накалилась до предела: гангстеры окружили и подожгли многоквартирный дом на Оранж-Лейн в Западном Кингстоне, в огненной ловушке оказались пятьсот жильцов. Боевики открыли огонь по прибывшим на место происшествия полицейским и пожарным. В пожаре погибли одиннадцать человек. В парламенте разгорелись дебаты о том, какая из партий виновата в трагедии. До следующих выборов еще сотни людей были убиты.

Во время разгоревшихся племенных войн середины 1960-х The Wailers записали Simmer Down – песню, наставляющую воинствующих «держать в узде свой нрав». Боб Марли встретился с Ли «Скрэтчем» Перри на студии «Черный ковчег», чтобы записать еще один трек – Smile Jamaica, призванный успокоить гетто, и согласился выступить 5 декабря бесплатно на одноименном концерте. Услышав эти новости, ННП назначила выборы на 20 декабря и демонстративно приставила вооруженную охрану следить за безопасностью жилища Марли на Хоуп-роуд, 56. Марли был в ярости. Как и многие растафарианцы, он поддержал Мэнли и ННП в 1972 году, но теперь путь, по которому вели страну их политические игры, вызывал у него отвращение.

За две ночи до концерта вооруженная охрана загадочным образом исчезла. Спустя несколько минут шесть убийц вошли в особняк. Риту Марли ранили выстрелом в голову, менеджер Дон Тейлор принял на себя пять пуль, предназначавшихся Бобу; последняя пуля попала в левую руку Боба, оставив ожог на груди. В день шоу Боба привезли на коляске в Парк национальных героев, где собралась толпа в восемьдесят тысяч человек, среди которых был и Мэнли со своей свитой из ННП. Марли отыграл триумфальный концерт, а затем отбыл в добровольную ссылку на Багамы.

Ходили слухи, что за нападением стояли люди из ЛПЯ или даже ЦРУ. Стало очевидно, что насилие опасно близко подобралось к сердцам людей.

ДАБОВАЯ СТОРОНА

И они пели о стычках и о войне. От фантазий о далеком и свободном африканском небе в таких песнях, как Santa Massa Gana группы The Abyssinians, Africa коллектива The Mighty Diamonds, A Place Called Africa Джуниора Байлза или Dreamland Банни Уэйлера, они перешли к мольбам о помощи в борьбе с насилием, порожденным расколом в обществе.

Ballistic Affair Лероя Смарта стала трагической весточкой из охваченной пожарами опасной зоны Седьмой улицы – военизированной границы между Ремой и Конкрит Джангл[48]. Считалось, что насилие по большей части – дело рук банды из Джангла:

Мы пили из одной чаши, готовили итальянское рагу,

Играли в футбол и крикет, как братья.

Теперь ты ходишь по Джунглям.

Может, ты тот, кто борется с Ремой,

Встал и пошел на брата[49].

Максу Ромео и Ли «Скрэтчу» Перри удалось уловить царящую в районах атмосферу. Ромео рассказывал Дэвиду Кацу[50]: «У меня была песня War In A Babylon, в которой я пел: „На улицах опасно, на улицах страх“. Я принес ее [Перри] и спросил: „Тебе нравится?“ Он с энтузиазмом ответил: „Ага, но только не опасно и не страх, а sipple out deh“. И я сказал: „Да, это звучит“, потому что слово „sipple“ означает „slippery“[51], что также значит, что на улицах скользко» [17]. В новом припеве Ромео вопрошал: «Так и что нам делать?» – и ответом было: «Ну, выскользнем оттуда». В кульминации песни лирический герой взбирается на вершину холма, а опаляемый лучами солнца Кингстон взрывается:

Я сижу на вершине горы

И смотрю, как полыхает Вавилон.

Полыхает![52]

К этим образам добавлялся Айван из «Тернистого пути» – рифовая рыба, сопротивляющаяся течению океана, цветной всплеск в приливной волне; преследуемый полицией и врагами, совершающий последний рывок через гетто, он оставлял на бетонных стенах надписи, гласившие: «Я был тут, но ищез», и хохотал, понимая, что стереть память о нем не под силу ни одному политику. И словно предостерегающий дымок, вьющийся над крышами лачуг, он провозглашал: «Я ПОВСЮДУ». Выжить – само по себе достаточный повод для праздника.

В то время как певцы и диджеи находили слова для выражения скорби или побега от реальности для страждущих, музыка страха без слов – даб регги – двигалась напролом в самое сердце тьмы. В Revelation Dub ритм едва поддерживался хай-хэт[53]: протяжными звуками удара, возникающими в результате фазирования. Вокал Ромео то затихал и становился похож на гул отдаленных уличных протестов, то распадался на внезапные бессмысленные вскрики «Варинна! Балварин!», будто никаким, даже предостерегающим, словам не осталось доверия. Риддим, который Марли позже адаптирует для песни Three Little Birds с ее ясным припевом и словами, словно был спущен с цепи, его связность и убедительность были подорваны. Звучание Перри было воплощением того самого скользкого ужаса. Даб отвечал на вопрос: что это за зеркало, которое отражает всё, кроме смотрящего в него человека?

В дабе имелась поразительная цикличность. Он взорвал танцполы тогда же, когда ямайские кварталы взорвались насилием. Даб был оборотной стороной пластинок с мечтательными песнями социал-демократов или апокалиптическими напевами проповедников растафарианства. Как рассказывал историк регги Стив Бэрроу, «в прямом и переносном смысле музыка даб – „другая сторона“. Есть верх и низ, есть сторона A и сторона Б. Мир диалектичен».

Когда столкнулись две семерки, даб был на пике благодаря альбомам Перри (Super Ape), Кита Хадсона (Brand), группы Niney the Observer (Sledgehammer Dub), могучей двоицы – Джо Гиббса и Эррола Томсона (Under Heavy Manners, State of Emergency, серия African Dub All-Mighty), Филиппа Смарта (Tapper Zukie In Dub от Tapper Zukie), Гарри Муди (серия The Dub Conference) и, конечно, стараниям главного мастера даба всех времен Кинга Табби.

Табби (Озборн Раддок) родился в 1941 году. В 1973 году он записал совместный альбом с Перри Blackboard Jungle Dub, продемонстрировавший возможности даба. В альбоме King Tubbys Meets Rockers Uptown, состоящем из записей музыканта Аугустуса Пабло, вышедших в начале первого срока Мэнли, музыкальное новаторство и политическая нестабильность рифмовались друг с другом.

В заглавном треке – одной из версий Baby I Love You So Джейкоба Миллера – Табби раскрошил мелодику Пабло, барабаны Карли Барретта и гитару Чинна Смита. «День и ночь молюсь я, что любовь мне навстречу придет»[54], – пел Миллер. Однако Табби нарезал его партию: «детка, я-я-я-я», «ночь и день», «та любовь», «и я-я-я-я», заточив стенания Миллера в звуковой тюрьме. В оригинале Миллер, вероятно сбившись, беззаботно переходил с вокализа на смех. Табби добавил эхо, оставив смешок висеть в воздухе, словно призрак веселого Райгина. В финале крик Миллера растворялся в шквале звуковых колебаний, будто он провалился под землю.

Финальный трек, по непонятным причинам не указанный ни на оригинальной обложке, ни на «яблоке» пластинки, был дабовой версией сингла 1969 года Satta Massagana группы The Abyssinians, известного как гимн растафарианства. В неверном переводе с амхарского языка название песни должно было «благодарить и восславлять» Хайле Селассие, а ее вокальные гармонии были исполнены тоской по «далекой-далекой земле» [18]. Табби выпотрошил песню, оставив лишь пульсацию баса и перкуссию. У основных аккордов были выкручены формы и тональности. Ударные обрушивались как раскаты грома. Музыкальное зазеркалье Табби отражало распад страны грез – союза растафарианцев и социал-демократов, – разграбленной бандитами утопии, оставленной на произвол ураганных ветров глобальных перемен.

Это была музыка перекрестного огня, возникшая из временных, политических и смысловых изменений. Непредсказуемость и произвольные события в обществе напитывали даб. На кону стояло многое. Даб декламировал, корчился и гарцевал на острие бритвенного лезвия текущего момента. Он стал разрезанным на лоскуты, фрагментарным выражением ужаса нации, которая еще не обрела своего голоса.

ОДНА ЛЮБОВЬ, ОДИН МИР, ОДНА МУЗЫКА

С наступлением 1978 года очередная вспышка насилия в связи с выборами казалась неизбежной, но случилось неожиданное. В начале января Баки Маршалл, стрелок из «Отряда Спэнглер», связанного с ННП, оказался в одной камере с гангстерами из ЛПЯ, и они разговорились.

Они обсуждали события конца 1977 года. Дезертиры из сил обороны Ямайки устроили засаду на невооруженный отряд бандитов ЛПЯ, убив пятерых. Но еще пятерым удалось убежать, и они рассказали о нападении сотрудникам газеты The Gleaner. В случившемся винили политиков как из ННП, так и из ЛПЯ, и многим казалось, что переворот или гражданская война – лишь дело времени. Противостоявшие друг другу банды сделали вывод, что никакая политическая принадлежность не гарантирует им безопасности.

Когда Маршалл вышел из тюрьмы, то отправился на встречу с Клодом Мэссопом, человеком Сиаги в Тиволи-Гарденс, который расправился с группировкой «Феникс» и теперь был местным криминальным авторитетом. На следующее утро на границе, разделяющей территории ЛПЯ и ННП в Центральном Кингстоне, они объявили о перемирии. Маршалл и Мэссоп сфотографировались вместе и пообщались с прессой. «Это не имеет никакого отношения к политике, – говорил Маршалл. – Это решение тех, кто на себе ощутил ужасы тюрьмы» [19]. Мэссоп добавил: «Молодежь воюет друг с другом уже очень долго, и смертей становится только больше. Все, с кем я вырос, мертвы» [20]. По мере распространения перемирия ликующая молодежь стала выходить из дворов и собираться в парках и на танцплощадках, на территориях, ранее считавшимися вражескими.

При поддержке растафарианской секты «Двенадцать колен Израилевых» Маршалл, Мэссоп и влиятельный дон, возглавляющий банду из «Джунглей», Тони Уэлч отправились в Лондон, чтобы встретиться с человеком, впервые собравшим их вместе, – Бобом Марли. Уэлч и Мэссоп были его частыми гостями, когда Марли обитал на Хоуп-роуд. Теперь они уговаривали его вернуться на Ямайку, чтобы он стал хедлайнером концерта «Одна любовь, один мир, одна музыка».

Это мероприятие помогло бы собрать деньги для самых пострадавших гетто ННП и ЛПЯ, которые затем предстояло распределить новообразованному Центральному совету перемирия, сформированному для противостояния угрозе гражданской войны или военного переворота. Марли согласился и вылетел домой. В дни, предшествовавшие концерту, Марли гастролировал по районам и обсуждал мирное соглашение. В «Черном ковчеге» он и Перри записывали Blackman Redemption и Rastaman Live Up, пока Уэлч и Мэссоп пританцовывали в комнате для прослушивания [21].

Двадцать второго апреля тысячи людей собрались на Национальном стадионе Кингстона, чтобы послушать лучших музыкантов острова, среди которых были Деннис Браун, Берес Хаммонд, Диллинжер, диджей Биг Юс, группы Culture, The Mighty Diamonds, Ras Michael & The Sons of Negus, а также Джейкоб Миллер, который вместе со своей группой Inner Circle записал самую популярную песню страны того времени – Peace Treaty Special, трибьют Маршаллу, Мэссопу и заключившим мир группировкам на мотив песни When Johnny Comes Marching Home Again [22] времен Гражданской войны в США, исполненный в стиле рокерс[55]. «Человек может снова ходить по улицам, урра эх у эх урра, – заливался Миллер. – От Тиволи до Джанга, от Лизард-тауна до Ремы – урра!» Питер Тош отыграл потрясающую программу, то и дело сопровождая выступление колкими высказываниями в адрес присутствовавших политиков. Затем на сцену вышел Марли, и толпа взорвалась оглушительным ревом.

Когда The Wailers вдохновенно исполняли песню Jamming, Марли позвал на сцену политических лидеров. Его длинные дреды рассекали ночной воздух, он танцевал, словно одержимый, распевая: «Покажите людям, что вы любите их как следует, покажите людям, что вы объединились». Мэнли стоял слева от Марли, Сиага справа, и они протянули друг другу руки. Марли схватил их, соединил и поднял над своей головой так, чтобы все увидели. Зрители были поражены. «Да пребудут с нами любовь и процветание, – произнес Марли. – Джа растафарай. Селассие Первый».

Музыка Марли соединила три элемента: власть, утраченное единство и молодую нацию. Казалось, культура вышла за рамки политики.

СКАЧОК ДАВЛЕНИЯ

Но было и другое. За пять дней до концерта солдаты открыли огонь по мирной демонстрации, выступавшей за улучшение санитарных условий. Трое протестующих были убиты. Лидер Центрального совета по перемирию, призывавший покончить с полицейской коррупцией, покинул остров, опасаясь за свою жизнь. Полиция остановила и обыскала такси, в котором ехал Клод Мэссоп, а затем безжалостно расстреляла его, выпустив пятьдесят пуль [23]. Мирное соглашение было уничтожено, как и социал-демократический эксперимент Мэнли. В 1980 году Сиага и ЛПЯ одержат безоговорочную победу в выборах, которые очень вовремя поддержит администрация Рейгана в Вашингтоне. Почти девятьсот человек погибли в тот год в результате волны насилия, вызванной выборами.

Регги-индустрия также ощутила возросшее давление. В опьяненные независимостью шестидесятые Studio One Коксона Додда и Treasure Isle Дьюка Рида существовали за счет доходов от местных саунд-систем. Однако студия «Черный ковчег» финансово зависела от внешнего потребителя регги-индустрии, которая постепенно становилась международной. Даб Ли Перри отчасти был ответом растущему международному спросу на регги. Музыка регги была не только социально стабилизирующей силой – она стала важным коммерческим продуктом.

Давление неравномерно легло на хрупкие плечи музыкантов. Резиденция Боба Марли на Хоуп-роуд в верхней части города стала магнитом для секты «Двенадцать колен», которая стала открыто заискивать перед белыми и цветными богачами. Беднота начала собираться в районе Хоуп-роуд. Сотрудник архива Марли Роджер Стеффанс уверен, что к концу 1970-х от Марли напрямую зависели доходы шести тысяч людей. К 1979 году команда Марли обнаружила, что за ними следят оперативники ЦРУ. И в то же время, несмотря на диагностированный рак, Марли выдерживал напряженный гастрольный график и выполнял свои обязательства вплоть до конца 1980 года. «Это сильно сказалось на нем, – говорит Стеффанс. – Он на самом деле хотел уйти». Одиннадцатого мая 1981 года Марли не стало.

В начале 1978 года студия Перри «Черный ковчег» стала центром Бобо Ашанти – ортодоксальной растафарианской секты, придерживавшейся идеи превосходства черных, которую возглавлял Принц Эммануил Эдвардс. Биограф Перри Дэвид Кац отмечает: бобос, адепты секты, надеялись, что Перри и его «Ковчег» помогут распространить их послание – примерно так же, как в случае с Марли и «Двенадцать колен». Сотни человек материально зависели от бизнеса Перри. Однако к концу года Перри разорвал связи с бобос, сбрил пышные дреды и отменил встречи с группами и посетителями. Он начал разбирать студию. Он покрыл «Ковчег» коричневой краской и граффити-тегами, замазывал прежние слова и изображения. Летом 1983 года «Черный ковчег» сгорел дотла.

Перри сказал, что сам поджег его.

Годы спустя Перри сделал невероятное заявление Кацу, поражавшее своей спонтанностью. Он сказал: «Первый и второй миры живы, но с третьим покончено, потому что я, Ли „Скрэтч“ Перри, знаю главу МВФ, боссов Банка Англии, Мидленд-банка и Международного джайро-банка…»[56]

«Третий мир засосало, – продолжал он. – Игра окончена: дороги, улицы и полосы – всюду стоит блок, так что если вы не очень хорошо видите, то сходите к специалисту по глазам и еще раз взгляните на дорогу. Дорога заблокирована; все дороги заблокированы…»

«Музыка регги – это проклятье, высшая степень разрушения, – произнес он. – Логика, чистая логика» [24].

Лихорадочные мечты о прогрессе зажгли Бронкс и Кингстон. Можно сказать, что поколение хип-хопа родилось в этом пожаре.

(3) Кровь, огонь и музыка по случаю

Банды Бронкса

Когда для пуэрториканцев и черных наступит справедливость?

– Эдди Пальмери

Мы устали молиться и маршировать, думать, изучать.

Братья хотят резать, стрелять, красть и сжигать.

– Гил Скотт-Херон

В летних сумерках Бронкс начинает мерцать.

Взрослые рассаживаются на стульях возле магазинчиков, которые держат иммигранты, и потягивают пиво и сок, наслаждаясь беседой. Подростки за углом катаются на поблескивающих велосипедах. Мальчишки в новых скрипучих кроссовках стучат баскетбольным мячом по будто пергаминовому асфальту. Звуки сальсы, дэнсхолла и хип-хопа разливаются в воздухе, как холодная вода из старого, покосившегося гидранта на углу.

Электрический свет играет в каштановых локонах сидящей тут же девочки, потирающей бровь. Он переливается в сетчатом ограждении пустыря, бликует на валяющихся кругом бутылках Snapple[57] и пакетиках из-под чипсов, отражается от чисто вымытого зеркала машины нью-йоркской полиции, припаркованной возле входа в метро. Пылающая огнями ночь опускается на городские каньоны.

Этот район на картах обозначен как Моррис-Хайтс, местные зовут его Восточным Бронксом, а весь остальной мир считает Южным Бронксом – как говорят, это «всё, что южнее Фордхэм-роуд»; здесь на полпути к одному из холмов расположена средняя школа 117.

«Я живу неподалеку, но никогда сюда не захожу», – произносит Майкл «Лаки Страйк» Коррал, ступая на неосвещенную детскую площадку. Некогда член банды «Диких черепов», ныне он «король зулусов» и член Мирового совета организации «Нация зулусов». По этим улицам он прохаживается с важным видом, ведя на коротком поводке нетерпеливого глазастого щенка питбуля. Двумя днями ранее он спас пса от юных членов банды «Кровавые», которые собирались ради веселья всадить в него пару пуль.

В углу школьного двора высится бетонная стена, за которой находится гандбольная площадка. Попасть туда можно через один-единственный вход. Площадка погружена в тень, которую отбрасывает пятиэтажное школьное здание. За ним на высоте второго этажа, на пересечении Сто семьдесят шестой улицы и Моррис-авеню школьный участок огибают тротуары перекрестка Сто семьдесят шестой улицы и Моррис-авеню – лучшие места для наблюдения за разными гладиаторскими занятиями на школьном дворе: от соревнований по гандболу до посвящения в члены банды.

«В 1970-х копьеносцы[58] устраивали там сходки и строились в „ряды апачи“[59], – рассказывает Лаки. – Я приходил сюда посмотреть».

По центру стены красовалось граффити: джинн – символ посвящения в члены банды. Рядом стояли двадцать парней, построенные в две шеренги. Если парнишке удавалось пробраться между ними под градом ударов кулаками, ботинками, цепями и бейсбольными битами и дотронуться до джинна, ему дозволялось носить форму – джинсовую куртку с нарисованным на спине зеленым джинном, ее расшивали буквами и заплатками, железными крестами, свастиками, символами войны. Нашивки нужно было заработать, самым почетным знаком было сделанное вручную большое изображение воина с кожей бронзового цвета, державшего копье. «Это была проверка на смелость, – рассказывает Лаки. – Чаще всего им сильно доставалось». Некоторые не проходили испытание.

Лаки хорошо помнит, как, облокотившись о забор, он, тогда еще мрачный подросток, наблюдал за своеобразной церемонией посвящения. Он был изгоем, носил военные ботинки, джинсы Lee и расшитую джинсовую куртку с обрезанными рукавами. На спине красовался символ банды – ухмыляющийся белый череп в каске вермахта.

РОЖДЕННЫЙ ДИКИМ, ЧТОБЫ УМЕРЕТЬ «ЧЕРЕПОМ»

Другие банды полностью держали под контролем Третью авеню: на западе это были «Дикие кочевники», на севере – «Черные соколы».

Ниже парка «Кротон», в выжженном центре Южного Бронкса, располагались земли «Братьев гетто», «Тюрбанов», «Миротворцев», «Монголов», «Римских королей», «Семи бессмертных» и «Грязных дюжин». Бо́льшая часть этих банд состояла главным образом из пуэрториканцев. На левом берегу реки Бронкс «Черные пики» объединяли молодежь преимущественно из афроамериканских сообществ. На востоке и севере, через Фордхэм-роуд, в последних оставшихся белых кварталах Бронкса, такие банды, как «Артур-авеню бойз», «Золотые гинеи», «Боевые свиньи» и «Благодарный мертвец», поставляли солдат для обозленных гангстеров, днями напролет проклинавших неминуемую утрату контроля над районами.

Наглые и безрассудные «Дикие черепа» были одной из самых жестоких банд в Бронксе. Первый дивизион «Черепов» перенес базу на угол Леггетт-авеню и улицы Келли в Лонгвуде, в заброшенный многоквартирный дом всего в квартале от печально известного 41-го участка полиции, прозванного «фортом Апачи» – «фортом на враждебной территории». Если вы искали защиты или проблем, вы покидали свою шайку и присоединялись к «Черепам».

К тому моменту, когда Лаки присоединился к шестнадцатому дивизиону, «Черепа» уступали в численности лишь «Черным пикам». Не менее пятидесяти дивизионов были разбросаны по всему Бронксу и за его пределами – в Квинс, Нью-Джерси и Пенсильвании. Вдоль западной окраины парка «Кротон», на Третьей авеню, на автомагистрали Кросс-Бронкс, в самом начале мили, за которую женщины Восточного Тремонта сражались с Робертом Мозесом в 1952 году и проиграли, шестнадцатый дивизион «Черепов» занял четыре квартала заброшенных зданий и превратил их в свои штабы. Лаки был не из тех, кто искал неприятностей, но «Черепа» управляли его районом.

Для своих родителей – пуэрториканца и кубинки, приехавших в середине 1960-х из Майами вместе с волной латиноамериканских переселенцев и заселившихся на место уехавших еврейских общин вдоль магистрали Гранд-Конкорс, – Лаки был просто Майклом, мальчиком, который любит птиц. Он сбегал с уроков, чтобы побыть со своими птицами. Майкл стремительно несся мимо школьных надзирателей и взбегал по лестничным пролетам к своей голубятне, которую построил на крыше заброшенного здания. «Когда ты на крыше, когда птицы летают и никого нет рядом, чувствуешь себя более свободным», – как-то поделился он с одним из друзей.

Но однажды, когда он и несколько его друзей отправились за птицами в зоомагазин в Маленькой Италии к северу от Фордхэм-роуд, возле парка «Бедфорд», на них налетели два десятка итальянцев. Они размахивали битами и цепями и выкрикивали ругательства. Майкл с друзьями бежали до самой железнодорожной станции. Так они узнали, что нельзя ходить куда хочется без защиты.

Он повстречал Карлоса, парнишку всего на год старше него самого, который называл себя Блу и, похоже, был единственным, кто знал о голубях больше, чем он сам. Они быстро сдружились и построили настоящую крепость на пять сотен птиц через дорогу от школы Майкла. Как-то раз они поймали пару голубей на крыше дома в соседнем квартале. Тут появились хозяева, два больших хмурых «черепа» – Кабби и Рубен, оба двадцати с небольшим лет, и забрали у ребят голубей.

Блу, как только ему предложили, тут же присоединился к «Черепам». Вернувшись, он посоветовал Майклу сделать то же самое. «Они почти как семья», – сказал он. Чтобы быть принятым в банду, Майкл должен был доказать, что хочет быть в их рядах. Если лидерам банды покажется, что он достоен, он пройдет посвящение. «Черепа» не использовали «ряды апачи» – чтобы стать членом банды, Майклу нужно было сыграть в русскую рулетку.

Летним вечером Майкл приехал в штаб. Он потел и чудовищно волновался. В комнате, где проходило посвящение, находилось несколько «черепов» с непроницаемыми, словно каменные маски, лицами. «Черепа» приказали ему сесть. Один из них достал ржавый пистолет двадцать второго калибра и пулю. Майклу велели хорошенько ее рассмотреть. «Череп» вложил пулю в барабан шестизарядника, крутанул его и передал пистолет Майклу. Это было первое оружие, которое он держал в руках. Ему сказали, что он может приставить его либо к подбородку, либо к виску.

Майкл закрыл глаза и поднял заряженный пистолет к виску. Он подумал: «Ну вот и всё. Возможно, эту ржавую штуку заклинит. А что, если всё закончится прямо здесь?» С его подбородка капал пот. Он нажал на курок.

Какое-то время – возможно, целую вечность – Майкл держал глаза закрытыми. Затем в его голове пронеслась мысль: «Я сделал это». Он услышал, как барабан совершает поворот – прямо так: клац! – и ничего больше, – и осознание сделанного заполнило его. «Черт, – подумал Майкл, – я сделал это». Он глубоко вдохнул и выдохнул.

«Черепа» выпустили его из комнаты и дали ему банку пива. Это было первое пиво, которое ему довелось выпить. Так Майкл заработал прозвище Лаки Страйк, или просто Лаки. Ему было тринадцать.

Вскоре «Черепа» начнут терять контроль, Блу погибнет – его убьют соперники, оставив тело лежать в здании штаба банды. Лаки покинет ряды «Черепов» и встретит Африку Бамбаатаа, бывшего члена «Черных пик», который объединит черных и пуэрториканцев под флагом организации «Нация зулусов». Во многом история начинается здесь. Но этому предшествовала история, о которой редко рассказывают.

БАНДЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

Развитие молодежного стиля в Нью-Йорке перекликается с течением жизни его районов. Чтобы преодолеть подростковый период, молодежи нужно около пяти лет – достаточно, чтобы их собственные знаки, стили и желания отпечатались в памяти района. Молодежные банды вернулись в Бронкс около 1968 года.

В те времена каждую неделю вспыхивал очередной бунт. Партия «Черные пантеры» устраивала митинги с лозунгами «Свободу Хьюи!»[60]. Десять тысяч мексикано-американских учеников старшей школы прошлись маршем по Лос-Анджелесу, протестуя против расизма в школах: так зарождалось молодежное движение чикано[61]. Лидеры «Черной силы» Стокли Кармайкл и Х. Рэп Браун присоединились к протестам в Колумбийском университете, в том числе антивоенным[62]. Цветные студенты развернули баннер «Фронта освобождения третьего мира», требуя создания колледжа этнических исследований при Университете штата Калифорния в Сан-Франциско. На парижские улицы высыпали бастующие студенты, рабочие и рассерженные горожане (les enragés), а на стенах зданий появились кричащие надписи: «Будьте реалистами, требуйте невозможного». Молодые радикалы чувствовали в воздухе запах революции. «Мы тогда думали, что это займет лет пять от силы, – говорит Габриель Торрес, бывший член партии „Молодые лорды“, – что революция случится не позже 1973 года».

Однако быстрая, не терпящая промедлений весна сменилась тягучей летней жарой. Мартин Лютер Кинг-младший был застрелен четвертого апреля. Бобби Хаттон был убит шестого апреля. А еще через два месяца, шестого июня, застрелили Бобби Кеннеди. Поколения сцепились друг с другом на съезде Демократической партии. К сентябрю Джон Эдгар Гувер объявил войну «Черным пантерам» – «величайшей угрозе внутренней безопасности страны». Возможно, это был неудачный сезон для открытия партией «Черных пантер» своих штаб-квартир в Нью-Йорке.

Дисциплина «Пантер» и их бесстрашие привлекали недовольных ребят из районов в штаб-квартиры партии в Гарлеме, Бруклине и Бронксе, а также по всей стране. Многие из тех, кто продвигал в массы программу из десяти пунктов, требуя свободы, работы, правосудия, жилья, образования и окончания полицейского произвола, были в прошлом членами банд. В Чикаго лидер «Пантер» Фред Хэмптон сформировал альянс с сильными бандами «Блэкстоун Рейнджерс», «Мау Маус» и «Черные апостолы» [1]. Он верил, что банды собирают вокруг себя напуганных и забытых. Если банды прекратят грабить бедных, терроризировать слабых, причинять боль невинным, то они могут стать мощной силой революции.

В меморандуме, созданном в марте 1968 года, Джон Эдгар Гувер изложил цели операции ФБР COINTELPRO против «черных националистических групп ненависти», представленных «Нацией ислама» и «Черными пантерами». Задачей Гувера было «предотвратить в долгосрочной перспективе рост военизированных черных националистических организаций, особенно среди молодежи» [2]. ФБР объединилось с местными полицейскими, чтобы вести кампанию против «Пантер», в ходе которой аресту подверглись триста сорок восемь человек. Второго апреля 1969 года двадцать одну «пантеру» из лидерского ядра партии в Нью-Йорке арестовали по обвинению в подготовке к теракту в торговом районе в центре города на Пасху.

Афени Шакур из «двадцати одной пантеры»[63] обратилась к своим обвинителям в письме из тюремной камеры. «Мы знаем, что вы пытаетесь нас разделить, потому что не можете контролировать. Мы знаем, что вы всегда пытаетесь уничтожить то, что не можете контролировать, – писала она. – История показывает, что войны против притеснения всегда успешны. И война будет, настоящая революционная война, кровавая война. Никто – ни вы, ни мы, ни кто-либо в этой стране – не сможет предотвратить ее. И мы победим» [3].

Обвинения доказать не удалось, и после двух лет, проведенных за решеткой, «пантеры» вышли на свободу. Но на фоне постоянных преследований со стороны властей их арест оказался для организации смертельным ударом. Лидер «Черных пантер» Хьюи Ньютон самолично распустил нью-йоркский штаб, и вскоре организация рассыпалась на вооруженные лагеря. Революция, за которую сражалась Афени и которая должна была обеспечить всем полную занятость и достойное жилье, оставила ее ни с чем. Она растила своего сына Тупака Амару в одиночку, зачастую без работы, а иногда и без дома.

Когда в начале 1970 года партия «Молодые лорды» переправила своих людей в фиолетовых беретах из Восточного Гарлема в Южный Бронкс, местные главари были не в восторге от этого. Лидер «Диких черепов» Фелипе «Блэки» Меркадо заявил членам своей группировки, что «политика – сплошная чушь».

Ричи Перес был уроженцем Южного Бронкса, выросшим на Келли-стрит, которую захватили «черепа». Когда он вернулся на родную улицу вместе с боевиками «Молодых лордов» в качестве их «министра пропаганды», его ждал прохладный прием: «Как-то вечером, после окончания рабочего дня, мы сидели и просто болтали. С той стороны улицы в нас бросили три зажигательные бомбы и коктейли Молотова. По слухам, это сделали члены банд».

Позже тем же летом копы из «форта Апачи» под предлогом борьбы с «черепами» стали совершать рейды по району, сопровождавшиеся задержаниями и обысками. Однажды их видели избивающими местных, среди которых был один «череп», на Лонгвуд-авеню. «Молодые лорды» присоединились к разозленным жителям, окружили полицейских и стали глумиться над ними. Меркадо повел своих «черепов» в гущу разъяренной толпы. По его словам, «лорды» и местные жители хотели лишь немного развлечься: «Ну, мы и начали всё это, швырнули бутылку-другую – и разразился сущий ад».

Крепкие парни разнесли и подожгли полицейские машины. Окруженные толпой копы сбежали и вызвали подкрепление. Когда они вернулись с подмогой, с крыш домов на них обрушилась лавина камней и коктейлей Молотова. «Мы орали им: „Идите на хер отсюда! Это освобожденная зона“».

Битва бушевала на протяжении недели по всему Лонгвуду – от Сто шестьдесят третьей улицы до Сто тридцать девятой. Время от времени полицейские машины медленно проезжали по окрестностям, так чтобы все могли видеть оружие, которое они держали наготове. «Черепа» и «Лорды» оказались в одной лодке. «После того как мы вместе воевали с копами на протяжении четырех или пяти ночей, мы тусовались с „Дикими черепами“, – продолжает Перес. – И они сказали: „Знаете что? Вы, ребята, не так уж и плохи. Нам сказали, что вы – кучка сраных коммунистов, которые пришли навредить району“. Они прямо нам сказали, что сутенеры, выступающие против бедноты, заплатили им, чтобы они забросали нас бомбами. И это было забавно, потому что мы сказали: „А мы и есть коммунисты!“»

Пик этого сотрудничества пришелся на конец 1970 года, когда «Молодые лорды» начали свою кампанию в здравоохранении. Сперва «лорды» угнали из госпиталя Линкольна грузовик с рентгеновским оборудованием и поставили его на углу улицы Симпсона и Саутерн-Паркуэй, чтобы местные могли пользоваться его услугами бесплатно. Затем они устроили полномасштабный захват госпиталя. В обоих случаях первую линию обороны против копов составляли «Дикие черепа» и «Дикие кочевники».

Но их сотрудничество оказалось недолгим. К 1971 году «Молодые лорды» вновь сконцентрировались на экспорте своей революции в Пуэрто-Рико. «Лорды» уехали в Сан-Хуан, а «пантеры» вовсе исчезли с улиц, поэтому революционную пустоту стали заполнять молодежные банды.

ДРУГАЯ СТОРОНА ШЕСТИДЕСЯТЫХ

История банд Бронкса – это дабовая история периода с 1968 по 1973 год, другая сторона революции, исключение, ставшее правилом.

На пересечении Сто шестьдесят второй улицы и округа Уэстчестер, в районе Хантс-Пойнт Южного Бронкса, Бенджамин Мелендес и его друзья организовали банду «Братья гетто», что послужило толчком к образованию многих других группировок, включая «Римских королей», «Диких кочевников» и «Семерых бессмертных». Название для «Диких черепов» также придумал Мелендес. По ту сторону реки Бронкс промышляла небольшая шайка неотесанных ребят из жилого комплекса «Бронксдейл», называвшая себя «Дикой семеркой»; вскоре она разрослась и взяла новое название – «Черные пики». К 1968 году в Бронксе сложились идеальные условия для нового поколения банд. То, что должно было стать пятью годами революции, стало вместо этого пятилеткой бандитских разборок.

Это поколение отличалось от банд конца 1950-х – начала 1960-х из фильма Странники, одетых в шелковые бомберы и распевавших ду-уоп. Отличались они и от оптимистично настроенной молодежи середины 1960-х, периода смешения латиноамериканцев и черных, – поколения бугалу[64], – танцевавших ночи напролет под Джеймса Брауна, Джо Кубу и Пита Родригеса. И конечно, большинство из них не разделяли высокопарного идеализма своих сверстников, политических радикалов из колледжей и университетов – в Бронксе лишь каждый четвертый оканчивал школу.

Банды стояли на страже развалин. Их участники были грубыми, грязными, ходили в куртках с обрезанными рукавами и нацистскими нашивками. У них не было повода напевать радостные мелодии. Они были детьми великого эксперимента Мозеса, его взрывной реакцией. Им не довелось танцевать в клубах, куда мог зайти каждый. Эти заведения закрылись, и Бронкс вернулся во времена сегрегации, тем самым изолировав черных, белых и латиноамериканцев друг от друга. Банды были не готовы умереть за далекую идеологию, изложенную в книгах. Они идеализировали «Ангелов ада»[65].

«Слыхали про один процент, который никуда не входит, и ему всё равно? Мы жили в своем мире», – говорит Меркадо. Этот мир определяла эмблема банды, нашитая на куртках. «В Англии у каждой семьи был свой собственный герб. Это наш семейный герб. Мы не хотели разбираться со всякой общественной хренью. Мы такие, какие есть, такими и будем. Ты уважаешь меня, я уважаю тебя. Всё просто».

Банды упорядочивали царивший вокруг хаос. Детям иммигрантов, чьи родители были вынуждены постоянно работать, чтобы обеспечить жизнь в новой стране, приемным детям и девочкам, сбежавшим от жестокого обращения, и тысячам других – всем им банды предоставляли приют и защиту. Теперь у них были общие радости и общие враги. Банды прогоняли скуку и наполняли время смыслом. Они превращали пустыри в игровые площадки. Они были как семья. «Нам нравится кататься, нравится быть вместе, нам всем нравится делать одно и то же, и мы счастливы, – рассказывала девочка Тата из „Диких черепов“. – Только так мы можем выжить, ведь, если каждый пойдет своим путем, нас не станет» [4].

Зачастую жертвами становились более слабые и менее защищенные слои населения: пожилые, наркозависимые, владельцы магазинов, молодежь, державшаяся нейтралитета. Нападали банды и друг на друга. Но со временем для кого-то они стали настоящими представителями закона на улицах. Член «Диких черепов» Дэнни Де Хесус говорил: «Прежде чем обратиться к местной полиции, люди приходят решать свои проблемы к нам». Даже колумнист New York Post Пит Хэмилл писал: «Новая волна подростковых банд, хлынувшая на улицы Нью-Йорка, – лучшее, что случалось с нами за последние десять лет… Эти молодые люди встают на защиту жизни, и если их смелость не угаснет, они помогут этому городу выжить» [5].

Отдельно Хэмилл отмечал крестовый поход банд против наркоманов и барыг. Появление новых банд совпало с невиданной доступностью героина из Юго-Восточной Азии. Де Хесус рассказывал: «Дошло до того, что они ширялись на крышах, на лестничных площадках. А где наркозависимость, там что? Правильно, грабежи. Так что мы избавляемся от всех этих проблем, которые неизбежно возникают вместе с наркозависимостью: от грабежей, воровства, да даже от кражи сумочки моей матери. Копы ничего не предпринимали. Мы делали всю грязную работу за них».

Банды вламывались в притоны и предупреждали наркоманов и барыг, что у них есть сутки на то, чтобы убраться оттуда. Иначе наступит черед насилия. Когда члена «Семи бессмертных» зарезал наркоман, банда отомстила тем, что изнасиловала и убила другого наркозависимого. Летом 1971 года «Дикие черепа» объявили войну наркотикам. «Мы вымещали гнев на любом наркомане, который нам встречался, – говорит Меркадо. – Мы их уничтожили».

То, что произошло дальше, позже стали называть наркорезней. Как только сезон охоты был открыт, «Братья гетто», «Дикие кочевники», «Римские короли», «Братья и сестры» и «Черные пики» обрушились на город в поисках своей доли экшена. Банды прочесывали кварталы, здания и аллеи от Проспект-авеню до улицы Симпсона в поисках одурманенных героином глупцов, которым можно было бы пустить кровь.

«Это был способ помочь людям, но мы даже не планировали это. Всё случилось спонтанно, потому что они напали на одного из наших братьев», – говорит Меркадо. Речь шла о гордости, выживании банд, соблюдении неписаных законов, о том, чтобы идти до конца.

«БРАТЬЯ ГЕТТО»

За три года банды колонизировали Бронкс. Цвета банд скрепили разбомбленную городскую сеть цементом постоянных бифов[66]. «Если ты шел через чужой район, ты был мишенью, или же тебе приходилось снимать куртку, – вспоминает Карлос Суарес, глава „Братьев гетто“. – Если тебя ловили, то избивали до полусмерти».

Крупные банды распадались на мелкие, и когда один район захватывала какая-то группировка, то для его защиты тут же возникала другая. Полиция и СМИ внезапно осознали, что банды поделили Бронкс от Моррис-Хайтс до Саундвью-авеню. Согласно их подсчетам, единовременно существовало до ста разных банд, в которые входило около одиннадцати тысяч человек, семьдесят процентов которых были пуэрториканцами, а остальные – черными. Сами бандиты утверждали, что их гораздо больше, а официальные данные о расовом составе куда больше говорят о политике, чем о положении дел на улицах [6].

Банда «Братьев гетто» была одной из самых влиятельных, она насчитывала более тысячи членов и даже имела подразделения в Нью-Джерси и Коннектикуте [7]. Их лидером был Чарли Суарес. Обаятельный мастер боевых искусств с темными локонами и загадочной улыбкой, обитателям улиц он был известен как вспыльчивый и драчливый Чарли-карате, но женщины и те, кто был не в курсе бандитских разборок, были очарованы его мальчишеским любопытством и скромным обаянием. В двенадцать лет он присоединился к банде «Египтян», но покинул ее, после того как все участники подсели на героин. Он прибивался к различным группировкам, пока не подружился с Бенджамином Мелендесом.

Мелендес был тощим и ловким девятнадцатилетним парнем, уже успевшим сформировать собственную банду. Со временем дипломатичный подросток превратился в молодого революционера, талантливого организатора и оратора. Желтый Бенджи, как его называли, был известен тем, что выступал перед своими последователями с импровизированными речами, часто наполненными огнем и кровью ветхозаветных писаний. Бандиты прозвали его Проповедником, и это было шуткой лишь отчасти. Он дрался не хуже других, но его истинной страстью была музыка. Еще ребенком вместе с братьями он победил на конкурсе талантов, исполняя песни The Beatles для Тито Пуэнте[67]. Позже он стал лидером и фронтменом «Братьев гетто». Они были не только бандой, но и латиноамериканской рок-группой. На всех вечеринках, устраиваемых в их штаб-квартире, «Братья гетто» находились в центре внимания. Когда они доставали гитары, Мелендес особенно любил играть битловскую This Boy – песню, за сладкими, узкими гармониями[68] которой скрывались угрозы и нехорошие предчувствия: «Этот мальчик увел мою любовь. Когда-нибудь он об этом пожалеет…»[69]

Многие банды любили твердить о том, что они как семья, но «Братья гетто» действительно были ею. Бенджи, Ульпано, Виктор и Роберт Мелендес, сформировавшие банду, были братьями – одной из тысяч семей, переселенных Мозесом из Нижнего Манхэттена. Для зачистки трущоб Гринвич-Виллиджа, Маленькой Италии, Сохо и Чайна-тауна под офисы, многоквартирные высотки и восьмиполосную автомагистраль «Нижний Манхэттен» Мозес в 1961 году инициировал проект городского обновления. Несмотря на то, что в 1962 году кампания по запрету строительства автомагистрали увенчалась успехом, братья Мелендес покинули свои дома, как и многие другие, и переселились в Бронкс.

Обосновавшись неподалеку от шоссе Кросс-Бронкс, Бенджи вслед за своими друзьями Хьюи и Реймондом вступил в «Кофон Кэтс» – небольшую банду из Тремонта на Мармион-авеню. Когда Бенджи устал тусоваться с «котами» и переехал со своей семьей к югу от парка «Кротон», он вместе со своими братьями и друзьями, среди которых были Хьюи, Реймонд и Чарли-карате, создал новую шайку. Бенджи предложил несколько названий, в том числе «Дикие черепа», «Семеро бессмертных» и «Дикие кочевники», но в итоге они остановились на «Братья гетто».

Когда Суаресу исполнилось восемнадцать, бабушка выгнала его из дома. Он записался в морскую пехоту, но до отправления в учебный лагерь по-прежнему тусовался с бандой. На Рождество, получив увольнительную, он бросил армию и вернулся к товарищам. Скрываясь, Суарес пользовался множеством имен: Чарльз Карием Лей, Чарльз Ривера, Чарльз Магдалено. Репортерам он говорил, что его зовут Чарли Мелендес.

Когда Чарли вернулся, Бенджи убедил остальных избрать его «президентом» банды. Благодаря Суаресу в банде повысилась дисциплина и общая готовность воевать. Он говорил: «Я пытался учить их рукопашному бою и бросать коктейли Молотова».

Суарес и Мелендес образовали крепкий дуэт. Суарес говорил: «Бенджи был моим инь, а я был его ян. Хороший и плохой копы. Я был тем, кто хватал мудачье за глотку и наказывал. Бенджи был тем, кто вовремя мог вмешаться и остановить меня».

Бенджи стал поддерживать пуэрториканскую социалистическую партию и всячески стремился втянуть группу в политику. «Ребята носили черные береты с красными звездами, – рассказывает Суарес. – Все отрастили длинные волосы и стали выглядеть более воинственно».

В некотором смысле «Братья гетто» стали походить на люмпен-подростковую версию партии «Молодые лорды». Они критиковали качество медицины в госпитале Линкольна, который прозвали «лавкой мясника», вопрошали, почему у молодежи нет работы и мест, где бы они могли провести время все вместе и оттянуться. Они осуждали полицейский произвол. «Братья гетто» заставили владельцев трущоб позволить им убирать многоквартирные дома, организовали раздачу бесплатных завтраков и сбор одежды для малоимущих. Они обеспечивали безопасность видным пуэрториканским националистам. Себя они называли «народной армией». К лету 1971 года Мелендес придумал им новое название, отражавшее всё то, чем они занимались: «Защитное подразделение Южного Бронкса». Он обратился к Чарли: «Давай покончим с бандитизмом и создадим миротворческую организацию».

Корнелл Бенджамин присоединился к банде, когда ему было двадцать пять лет. Харизматичный бывший наркоман, наполовину афроамериканец, наполовину пуэрториканец по прозвищу Черный Бенджи стал третьим главарем «Братьев гетто». В большинстве банд были «военачальники», обычно отвечавшие за пополнение арсенала, обучение членов группировок навыкам боя и тактике, ведение переговоров о времени и месте разборок. Но по инициативе Мелендеcа Черный Бенджи стал «советником мира».

Если и существовала банда, которая могла принести мир Бронксу, то это были «Братья гетто».

УЧИТЕЛЯ

Спустя три года, когда количество банд существенно возросло, средняя школа Дуайера стала очагом конфликтов среди группировок Бронкса. Школа находилась на углу Стеббинс-авеню и Сто шестьдесят пятой улицы, на спорной территории, на которую претендовало сразу несколько группировок, поэтому школьные коридоры были наводнены соперничавшими между собой членами кланов. В марте 1971 года в школе Дуайера какой-то пацан стал приставать к девчонке из «Диких кочевников». Она рассказала об этом Суареcу и «президенту» банды Бену Бакстону. Это стало целым событием. Сотни зевак увязались за ними, чтобы посмотреть, как будут мутузить нарушителя. Банда с триумфом шествовала по школьному двору, а за ними следовала восхищенная толпа.

За происходящим с безопасного расстояния наблюдал потрясенный учитель Мэнни Домингеc. Он был убежден, что лидеры группировок – самые многообещающие молодые люди на районе. Они отличались от остальных учеников: они были бесстрашными, бунтарями, заряженными на сопротивление авторитетам, остроумными рэперами, отступниками, которым должны были править будущим. С согласия школьного директора Мортона Вайнбергера Домингес решил наладить общение с бандами.

Жена Домингеса Рита Фехер лично отправилась в штаб «Братьев гетто» и потребовала, чтобы учеников оставили в покое. Фехер стало любопытно, как протекает жизнь банды. Понимая, что никто не будет с ней откровенничать просто так, она взяла камеру Super 8 и решила снять интервью с лидерами. Годы спустя эти записи войдут в документальный фильм Фехер и Генри Чалфанта Обрезанные рукава, посвященный бандам Бронкса.

На этих кадрах показана жизненная сила и трагедия движения. Фехер засняла, как Мелендес с «Братьями» завывают параноидальный эпос I’m Your Captain группы Grand Funk Railroad на просмоленной крыше: «Ну-ка, слушайте все меня и верните мне мой корабль, я ваш капитан, ваш капитан, хоть меня и укачивает страшно[70]». Подросток Блэки Меркадо в соломенной шляпе расслабленно улыбается, так что видно ямочки на щеках; он рассказывает на камеру о союзе черных и пуэрториканцев против банды соперников: «Они хотели расового конфликта, а мы сделали его не расовым». В кадре улица: Бен Бакстон хвастается убийствами, которые совершил, а затем за закрытыми дверьми вдумчиво анализирует правовые аспекты крайне вероятного приговора по делу о хранении оружия (его вердикт: закроют надолго). И наиболее красноречивый момент: группа разъяренных пуэрториканок агрессивно предъявляет претензии Бакстону и Меркадо. «Вам бы понравилось, – спрашивает одна из них, – если бы кто-то подошел и убил вашего ребенка, вашу жену, может быть, и вас?»

Домингес и Фехер взяли под свое крыло «Братьев гетто», «Диких черепов» и «Диких кочевников». В своей квартире в Вест-Виллидже они устраивали «приемы», как назвал эти встречи Фехер, где обсуждали молодежный кризис, независимость Пуэрто-Рико, систему уголовного правосудия и мировые проблемы. Супружеская пара стала защитниками банд, в том числе Мелендеса и Суареса из «Братьев гетто», в которых Домингес и Фехер отыскали необычайную мудрость и желание выйти за пределы улиц.

В особенности Мелендес был готов сделать шаг в новую жизнь. «В наши дни нельзя спокойно передвигаться по улицам, – говорил он. – Никогда не знаешь, что тебя ждет за углом: нападет наркоман или остановят представители другого клана и скажут: „Отдавай деньги“ – и там же тебя прикончат» [8].

Паре учителей удалось выбить в городском Агентстве по оказанию услуг молодежи помещение с витриной на углу Сто шестьдесят третьей улицы и Стеббинс-авеню, которое стало новым штабом «Братьев гетто». Благодаря связям в Университете Нью-Йорка они смогли достать музыкальные инструменты. Привлеченные медиа приехали в Бронкс, чтобы рассказать о бандах.

Фотогеничные и с хорошо подвешенным языком, «Братья гетто» были готовы ко вниманию. Фотографы сняли их на пятничной районной вечеринке, где они выглядели скорее детишками на площадке, чем опасными хищниками. Двое Бенджи (Черный и Желтый) и Чарли появились на федеральных ток-шоу, став лицом израненного, уязвимого и забытого революционного поколения. Продюсеры документальных фильмов стекались к витрине «Братьев гетто», чтобы запечатлеть превращение банды в «организацию» и записать их язвительные реплики и фанк, который они играли.

Молодежь Бронкса перестала быть невидимой. «Братьям гетто» удалось создать романтический образ непонятой молодежи, которая изо всех сил старается поступать как надо. Когда подростки Бронкса увидели в этом образе себя, стало казаться, что мир и спокойствие и вправду могут воцариться на улицах всего района.

ВОЙНА В БРОНКСЕ

В 1971 году банды Бронкса стремительно гнали в двух направлениях: одно – к миру, другое – к насилию и крови.

Чем жарче была погода, тем горячее становилось на улицах Южного Бронкса. Число разборок неумолимо росло. Хотя «Братья гетто» объявили публично, что избрали путь революционных перемен, на деле они всё больше утопали в конфликтах. В мае троих членов «Братьев гетто» подстрелили в их штабе, один из них в результате остался парализованным. Виктора Мелендеса, брата Бенджи, лидера «кочевников», без которого когда-то не обходилось ни одно выступление «Братьев гетто», закололи ножом. «Братья гетто» и «Дикие кочевники» выяснили, что за нападениями стояла банда «Монголов». На протяжении нескольких недель Суарес и Бакстон избивали каждого, кому не повезло оказаться с ними рядом. Начались постоянные разборки с «Королевскими копьями», «Грязными дюжинами» и «Тюрбанами».

В ноябре разгоревшаяся война, казалось, вышла на новый уровень. Бронкс переживал очередной виток в истории расовой сегрегации. «Одна катастрофа тут же сменялась другой. Когда черные закончили воевать с латиносами, начался конфликт черных и белых, – рассказывает Суарес. – Ненависть накладывалась на ненависть, а потом еще и еще». В средней школе «Стивенсон» разгорелась война между «Черными пиками» и белыми бандами «Золотые гинеи» и «Боевые свиньи», образовавшими союз «Пастыри Бронкса». Крупнейшие черные и пуэрториканские банды района – «Пики» и «Дикие черепа» – спровоцировали потасовку в кинотеатре Южного Бронкса. Поступали сообщения, что на улицах в ход пошли «самые веские аргументы»: пистолеты, пулеметы, гранаты и бомбы [9].

Социальные работники настаивали на немедленном прекращении разгоревшихся войн. Переговорщик из Агентства по оказанию услуг молодежи Эдуардо Винсенти заручился обязательствами заключить перемирие от нескольких дюжин банд, включая «Королевские копья», «Миротворцев», «Потрошителей», «Молодых грешников» и «Черные пики» [10].

Суарес и Мелендес по отдельности встречались с главарями банд. «Я устал от того, что мне звонят посреди ночи, я вынужден заряжать пистолет или брать самурайский меч и бежать с ним по улице, для того чтобы отрубить кому-нибудь голову, не имея ни малейшего представления, увижу ли я когда-нибудь эту улицу снова», – рассказывает Суарес. В одном из своих штабов «Братья гетто» устраивали неформальные пятничные собрания, приглашая на них в том числе лидеров враждебных группировок. По словам Суареса, там были женщины, музыка и травка. Расслабившись, они выключали музыку и разговаривали.

Когда в ноябре война достигла апогея, они созвали срочный «саммит», встретившись с лидерами «Черепов», «Кочевников», «Римских королей», «Холостяков» и «Черных пик» у фонтана Бетесда в Центральном парке. Колумнист New York Post Джо Торрес отметил усилия группировки, написав, что «„Братья гетто“ движутся в правильном направлении. Они не верят в кровавые разборки и не считают, что насилие способно заменить переговоры» [11]. Но ни договоренности Винсенти, ни «саммит» в Центральном парке не принесли ощутимых результатов. Ситуация оставалась напряженной.