Читать онлайн Скопа Московская бесплатно

Пролог

Это ж как надо было накидаться-то?! И, главное, чем?! Нет, важнее даже, зачем? На этот вопрос у меня ответ был. Я даже удивился этому. Ну, сначала, хотя не сильно-то удивился, потому что сил не осталось на удивление.

Получить повестку о мобилизации не самое приятное известие, но прятаться или бежать я не собирался. Время до явки в военкомат оставалось, и конечно же мне устроили отвальную по полной программе. Никогда не думал, что у меня оказывается столько друзей. Нет, может, кое-кто и пришёл ради повода хорошенько погулять, и всё равно много…

Но почему я тогда помню и военкомат, и медкомиссию, и сборный пункт. Всё как в тумане, только прямо в память врезалась красная печать и широкая роспись военкома. Помню и полигон, где нас начали натаскивать работе с БПЛА, и истошный крик старшого «ХИМАРЬ!!!!» – а потом тьма и тишина…

Господи, твоя власть, что же со мной?! Погиб? Пал смертью храбрых… Хотя не очень похоже, честно говоря… Но плохо, плохо-то как…

Тут я перевалился на бок и меня вырвало. Рвало долго, выворачивало всё нутро наизнанку. Словно латная перчатка схватила внутренности, сжала в кулаки и рванула вверх – к горлу, и наружу.

Тошнило какой-то дрянью. Чём-то чёрно-серым, с какими-то комками, которые рвали горло. Как будто крючьями рвало, ей-богу…

А ещё в голове против воли сами собой появлялись слова, даже не слова, а напевы. Я не сразу понял, что это. Не слишком-то я религиозный человек, хотя и крещёный. Это молитвы. У меня под гудящей не хуже соборного колокола черепушкой словно ещё кто-то поселился. И этот кто-то без остановки твердил молитвы одну за другой.

«Отче наш иже еси на небесех…», «Иисусе сладчайший, души моея утешение…», «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…», «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».

В глазах начало проясняться, и я понял, что лежу на кровати, укрытой медвежьей шкурой. Правда, шкура та сильно свалялась, её покрывали поганые пятна. Рвало меня явно не в первый раз.

Откатившись от свежего пятна, уставился в полог кровати. Прямо как в музее. Расшито ещё так красиво. Правда, разглядеть узор или картины, вышитые на пологе, не вышло. Взор мой не настолько прояснился.

Одет я был в длинную, до пят, некогда чистую, но сейчас покрытую пятнами пота и засохшими брызгами всё той же рвоты рубаху. Похожа на женскую ночнушку, такая у мамы была, точно помню. Меня ещё всегда выгоняли, когда она в неё переодевалась перед сном. В однушке не особо от чужого глаза укроешься.

Перекатиться получилось вполне нормально, и я решил попробовать встать. В конце концов, большим пальцем ноги я шевелю вполне уверенно. Зря. Очень зря я так подумал. От одной слабенькой попытки рухнул обратно в кровать. Хорошо ещё не прямо в свежее пятно. Отполз подальше – благо размеры ложа позволяли, откинулся на подушку, и кажется уснул…

И снилось мне странное…

Кто-то говорил вот, мол, он, нашли… Ничего толком от него не осталось, к богу в рай отправился – прямым ходом, ничего на грешной земле не оставив… Голоса вроде знакомые, но чьи уже не понять. Да и надо ли?

Сон прервался. Кто-то положил мне руку на голову, после переместил на живот, правда его коснулся едва-едва, после на правое плечо, затем на левое. Рядом голоса читали молитвы.

– Велики дела Господни, Дивны дела Твои, – нараспев читали голоса.

Потом я кажется снова задремал под них, глаза сомкнулись сами собой. Меня влекло куда-то, тащило, как будто в водоворот. Кто-то вцепился когтистыми лапами в щиколотки, тянул за предплечья. С каждым словом вражьих сил становилась всё меньше, но сам я как будто наливался свинцом, и уже без посторонней помощи уходил на глубину.

А потом я услышал, как первый голос начал читать:

– Отче Святый, Врачу душ и телес, пославый Единороднаго Твоего Сына, Господа нашего Исуса Христа, всякий недуг исцеляющаго и от смерти избавляющаго, исцели и раба Твоего Михаила от обдержащия его телесныя и душевныя немощи…

Мне вдруг стало легче. Вся душа моя как воздушный шарик гелием наполнилась, и меня теперь влекло обратно. Тут голос дочитал молитву, и завёл её снова. И у меня появились силы. Я оттолкнулся от дна, которого прежде не чувствовал. По пяткам скребнули вражьи когти, но они уже не имели никакой силы. Я как будто всплывал из-под воды. К свету, теплу и распевному голосу.

Как только голос прочёл молитву в седьмой, кажется, раз, я открыл глаза.

Надо было видеть лица шестерых священников в роскошных ризах, что стояли над моей кроватью. С неё убрали расшитый полог, чтобы возглавлявшему их старцу в белоснежном каптыре1 (откуда я только это слово-то знаю?) и чёрной рясе, почти закрытой свободной мантией, было видно меня. Худое, какое-то острое лицо чем-то напоминало старого советского актера Сергеева.2 И голос почти такой же, пускай и хорошо поставленный, как у всех священников, но слегка надтреснутый от возраста.

К слову, лишь лицо старца не выражало безмерного удивления. Остальные шестеро словно покойника ожившего увидали. Хотя, как мне кажется, выглядел я сейчас и вправду краше в гроб кладут.

– Покайся, раб божий Михаил, во грехах перед Господом, – произнёс он, – и да будет тебе даровано прощение.

Вот тут случился затык. Я совершенно не помнил своих грехов. Ну перепил вроде недавно, с кем не бывает, грех-то невелик. Хотя я и крещёный, но в церковь не ходил, а уж тем более не исповедовался ни разу. Как-то не нужно оно мне было.

Видя моё замешательство, старец чуть склонился и начал задавать вопросы:

– Блудил ли?

– Нет, – честно ответил я. – Не было за мною такого греха.

– Лишал ли жизни людей православных?

Я уже хотел было ответить, что нет – никого я не убивал. Драться приходилось, но не смертным боем… Да откуда лезут в голову эти словечки?! Я ж от деда только слышал, да от отца изредка…

Но губы сами произнесли:

– Лишал, отче. Православных и иных людей без разбору. Сабля да пуля не выбирают кого жизни лишать.

– Гневался ли?

– И причасто, – тут я был с говорящим, а говорил сейчас не я, или не совсем я, был полностью согласен. Глупо отпираться.

– Завидовал ли?

– Нечему, – коротко ответил я, и внутри всё будто льдом сковало от этого слова. Но не прежним льдом болезни, но холодом гнева. Того самого греха, в котором я только что покаялся.

– Гордыней был ли обуян?

– Бывал, – снова ответили за меня, но и я бы не сопротивлялся. Лгать старцу отчего-то совсем не хотелось. Как будто сама это ложь была смертным грехом.

– Клятвы данные преступал?

– В малом, – был странный ответ, но старца он, похоже, совершенно устроил.

Тут старец положил мне на голову епитрахиль, прежде висевшую у него на шее. Это слова даже я знал.

– Господь и Бог наш, – снова нараспев произнёс старец, – Исус Христос, благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти чадо Михаиле, и аз недостойный иерей Его властию мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.

Только сейчас я понял, что приподнялся ему навстречу, когда он спрашивал о грехах. Я снова откинулся на подушку. Меня потянуло в сон, но уже обычный, без жутких видений и чертей, хватающих за пятки.

– Слава Те, Господи, Святый Боже, Святый Крепкий, – услышал я перед тем, как снова уснуть. И это была уже не молитва – старец от всей души благодарил Господа своими словами. – Спасена Отчизна.

Глава первая

Где я?.. Кто я?..

Такими были первые вопросы, всплывшие в голове, когда я проснулся. Не пришёл в себя, а именно проснулся – разница между двумя этими понятиями весьма велика. Сон не исцелил, но дал хоть немного сил. И ответом на первый вопрос было, как ни странно, дома. Это знание пришло оттуда же, откуда и всплывали полузнакомые или вовсе незнакомые слова и выражения, приходившие на ум прежде.

Я смутно помнил, как подо мной меняли шкуру. Прежнюю, испоганенную кровью, рвотой и не только, аккуратно скатали, а после меня подняли и подложили новую, чистую и как будто даже вычесанную. Только тогда я понял, что нахожусь не то чтобы не в своём уме, но уж точно не в своём теле. Потому что прежде был человеком средней комплекции, а теперь оказался натуральным Геркулесом. Меня четверо поднимали и держали не без усилий, пока ещё пара слуг быстро меняли подо мной шкуру.

Проснувшись, я первым делом попробовал потянуться – и всё тело отозвалось болью. Болел казалось каждый сустав, каждая мышца, даже те, о которых я и не подозревал. Я невольно застонал, и тут же рядом показалось круглое женское лицо. Надо мной склонилась молодка в платке, видать, приставленная как раз на тот случай, что я проснусь. Да только сторожить полуживого да ещё и спящего скучно, и она сама задремала. А мой стон её разбудил.

– Ой, батюшки-светы, – выдала она на одном дыхании. – Ой, что деется-то, что деется…

И тут же лицо пропало, и я услышал торопливый перестук пяток по половицам.

Я недолго любовался рисунком на пологе. Вскоре в комнату вошли сразу две женщины. Одеты они были куда лучше молодки-холопки, и я узнал их обеих. Потому что не было для меня лиц любимей. К моей постели подошли мама и жена.

– Поздорову ли тебе, сынок? – спросила мама, первой склонившись и поцеловав лоб.

Прямо как детстве. Когда я хворал, она не бросала меня на мамок с няньками, но сама сидела у постели, а допрежь того, как мне рассказывали, у колыбели. Она пела мне и целовала в лоб всякий раз, когда я открывал глаза.

– Тяжко ещё, мама, – честно ответил я. – Кишки крутит, горло ссохлось. Но жить буду, коли Господь даст.

– Отче Гермоген говорит, не попустил того Господь, Святый Крепкий, – сказала мама, садясь на край кровати. – Да ты не робей, Александра, садись, облобызай супружника своего. А коли стеснительно, так выйду я.

Видимо, вопреки всем анекдотам про свекровь и невестку, отношения у них были довольно тёплые. А может стали такими, когда я едва Богу душу не отдал.

– Да нет у меня для стеснительного сил, мама, – улыбнулся я, показывая, что есть ещё силы пошутить, и от моих слов супруга моя, Александра, залилась румянцем и прикрыла лицо краем платка.

Но всё же присела рядом со мамой, как бы невзначай поймала мою руку и чуть сжала. Верно, матери можно показывать свои чувства, кем бы она ни была, а вот Александре Васильевне, урождённой Головиной, дочери рода боярского, такое не пристало. Но по одному этому жесту, лёгкому пожатию её пальцев, понял я всю силу чувств моей самой любимой на свете женщины.

И ведь интересно, влюбился я в неё только что или же это тот, прежний, кто подсказывает мне слова и переиначивает речь, так сильно любил свою жену, что чувство это прошло через смерть. Отчего-то я знал, что это именно так, а откуда… Вопросов у меня в голове пока было куда больше, чем ответов.

– Распоряжусь тебя умыть и дать малость квасу, – поднялась с кровати мама. – Сил тебе скоро много понадобится, сынок.

Я сразу не понял, для чего именно, но пока предпочитал пребывать в этом блаженном неведении.

Мама дала нам с Александрой – именно так, без всяких уменьшительно-ласкательных – время побыть вдвоём. Мы глядели в глаза, да в первый же миг, как за мамой затворилась дверь, супруга моя кинулась гладить моё лицо, целовать щеки и глаза.

– Живой, живой, слава Богу, слава Господу, Исусе, Дева Пречистая… – шептала она, покрывая лицо моё поцелуями.

И никого в тот миг не любил я больше неё.

Было б чуть побольше сил, и правда, наверное, дошло бы до стеснительного.

Потом Александра спохватилась, отстранилась. Не потому, что невместное что-то делала – всё же мы законные супруги перед Господом, но потому, что тревожить не хотела. Не спрашивайте откуда я это знаю – прежде никогда не доводилось мне бывать настолько влюблённым.

– Цирюльника тебе надо, – сказала она. – Оброс весь бородищей да власьями.

– Всё пускай бреет, – ответил я.

– Снова со скоблёным лицом ходить будешь? – улыбнулась она.

– Да борода свалясь, поганая, – дёрнул рукой, попытавшись отмахнуться я. – И на голове, поди, колтун. Чем мыть да чесать, лучше сразу срезать, а там новое вырастет.

– Во всём ты у меня такой, Скопушка, прямо как птица с имени твоего. Чисто ястреб – сразу бить наповал.

Кажется, в её словах была какая-то затаённая печаль и даже обида, но я не понимал, на что именно, а разобраться времени не было. В комнату вошли слуги с водой и полотенцами. Под надзором супруги меня раздели и нагого уложили в корыто, куда тут же принялись лить нагретую воду из вёдер. С меня смыли всю мерзость, что скопилась на теле за время лежания без памяти в кровати. Волосы и бороду тоже попытались отмыть и расчесать, получалось плохо.

– Давайте уже сюда цирюльника, – велел я, устав от этой заботы. – Все ж волосы повыдерете, безрукие.

– Так послали уже человека, – ответил старый слуга, руководивший остальными. – Как придёт, сразу к тебе, государь наш, проводим.

А пока ждали цирюльника, мне под спину подложили подушки – никого не смущало, что они промокнут, и их останется только выкинуть. Слуги разошлись, остался только самый старый, руководивший всеми. Супруга же ушла ещё раньше – невместно ей всё же на голую натуру и мужское естество глядеть, даже если оно её законного перед Богом мужа.

– Всё убирай, – велел я цирюльнику, когда тот расположился напротив корыта с остывающей уже водой. – Бороду, усы, волосы покороче.

– Так среди вашей земли не ходят. – Цирюльник был немец, и говорил с сильным акцентом.

– Делай, что велено, – осадил я его на немецком, и от удивления тот едва инструменты не выронил, – да побыстрее. Не то велю тебя батогами гнать, а серебро другому достанется.

Не знаю уж, что на него сильнее подействовало – моё знание немецкого или неприкрытая угроза, однако цирюльник, наконец, взялся за дело.

И только когда над головой защёлкали его остро заточенные ножницы, я вспомнил, что прежде немецкого языка не знал. Но уже не удивился этому. Я вообще удивляться перестал.

У цирюльника нашлось дорогое серебряное зеркало, как сам он утверждал, веницейской работы. Я ему не верил, но и снисходить до пререкания с немцем не стал. Зеркало было маленькое, чуть больше тех, что у женщин в пудреницах, и я видел своё лицо по частям. Оно было чужим – ещё вчера я видел совсем другое, но та часть меня, что подсказывала непонятные слова и свободно говорила на немецком, уверенно считала его своим. И тут я с этой частью вынужден был согласиться, хотя бы потому, что тело, в котором я очутился было намного больше моего прежнего. И как я вскоре убежусь, намного сильнее.

Вообще-то, я где-то видел это лицо, но вспомнить где именно сейчас не мог. Сил напрягать голову просто не было. От мытья и тёплой воды снова потянуло в сон, и даже недовольное урчание в животе, который уже не один день был пуст, никак этому не мешало. Спать хотелось куда сильнее, чем есть.

Меня переодели в чистое и снова уложили на кровать. Теперь она была застелена чистой простынёй, а медвежьей шкурой меня укрыли. Под спину снова подоткнули подушки, так что смог полусидеть. Долго гадать, зачем, не пришлось. Слуги убрали корыто, пара молодок быстро подтёрли разлитую воду, и как только за ними закрылась дверь, вернулась моя супруга. Она сам несла на подносе золотой кубок и пару увесистых кувшинов. Никому из слуг не доверила. Опустившись рядом со мной, она налила мне квасу и я осторожными глотками выпил весь кубок. Как оказалось, организм мой просто чудовищно обезвожен, и я тут же попросил второй. Так и прикончил весьма немаленький кувшин.

Всё же квас, как и пиво, напиток хлебный, и не просто наполняет собой нутро, но и хоть какие-то силы даёт. Да и был в кувшине вовсе не тот квас, что у нас из бочек продают, такого вкусного я не пивал даже у бабушки в деревне. Хотя тогда мне и не доводилось так страшно болеть.

Веки налились тяжестью, в глаза словно песка сыпанули, пускай я и бодрствовал всего-ничего. Но сон тяжкими бременем ложился на плечи, сгибал шею, заставляя голову клониться всё ниже.

Александра кликнула слуг, и ты убрали поднос, но она осталась.

– Посижу с тобой, Скопушка, – сказала она, гладя меня по свежеостриженной голове. – Постерегу сон твой. Экий ты смешной, ровно котёнка глажу, – добавила она, снова и снова проводя ладонью по волосам.

На самом дне её слов, или даже в самом голосе крылась затаённая печаль, обида, которая глодала ей душу. Я отчетливо слышал её, но ничего сказать не мог. Тот, кем я стал, должен знать, откуда она, и если спрошу её прямо – только хуже сделаю. Что-то лежит между нами, не даёт Александре покоя. Как будто сейчас всё хорошо, по ладу, по добру, но скоро это кончится, и тогда… А вот что будет тогда, я не знаю. Но точно уверен, что не в первый раз это случится.

– А отчего не ляжешь со мной? – спросил я, сползая по подушкам. – А если и день сегодня постный, то всё одно для стеснительного сил у меня не будет.

Может, она и удивилась, но подчинилась мне. А может и сама так хотела. Сбросив домашний сарафан и оставшись в одной нижней рубахе, Александра забралась под шкуру и легла рядом со мной.

На кровати было достаточно места, чтобы уложить ещё двух женщин, а если потесниться, то и четверых, но Александра легла близко ко мне. Прижалась всем телом, словно хотела своим теплом отогреть, отогнать болезнь и смерть, что ещё, как будто витали очень близко от меня.

Как бы ни наливались свинцом веки, но уснуть я смог лишь когда Александра задышала ровно, и я понял, что она уже спит. Чувство ответственности за неё не давало покоя. Потому что это я храню её сон, как должно верному супругу, какая бы кошка меж нами ни пробежала.

Уснул я с мыслью, а может, я ей изменил… Но почему-то в это совершенно не верилось.

Глава вторая

Визиты важных людей

Пир горой. Радуйся народ. Князь Воротынский сына крестит. Крёстным отцом у него сам спаситель Русского государства – молодой князь Михаил Скопин-Шуйский. Он не мог отказаться от великой чести, не обидев воеводу передового полка царской армии. Да и не хотел. Труса перед литовскими людьми не праздновал, и тут не собирался.

Отстояв вместе с женой царёва брата Екатериной, прозванной за глаза Скуратовной, потому как все знали, чья она родная дочь, таинство, князь отправился на пир. Он уселся на почётном месте, и едва после молитвы все подняли чаши за его крестника, а после за его родителей, и за царя – государя надёжу, как поднялся князь Воротынский и провозгласил здравицу в честь крёстного отца. И тут к князю Скопину-Шуйскому, молодому спасителю Москвы от Тушинского вора, подошла княгиня Екатерина и поднесла полную до краёв чашу.

Поднеся её к губам я почувствовал густой, приторный вкус мальвазеи. Не любил я сладкого вина и удивился тогда, отчего мне его налили. Ведь князь Воротынский хорошо знает мои вкусы, не мог он так ошибиться. Но поздно, надо пить до дня, и я выпил…

Всё нутро скрутило отголоском боли, что снилась мне. Наверное, это и вырвало из сна. Я дёрнулся в позыве сухой рвоты – в желудке было пусто. Обезвоженное болезнью тело поглотило весь выпитый квас без остатка. Слава Богу, жены рядом уже не было – ушла куда-то с утра пораньше. Проснувшись от кошмарного сна о пире в доме князя Воротынского, я понял, что солнце давно уже встало и светит сквозь сомкнутые ставни.

Тут желудок отпустило. Да и под носом крови на самом деле не было – почудилась, слишком уж ярким был этот кошмар. Особенно запомнился приторно-сладкий вкус мальвазеи и взгляд поднесшей мне чашу княгини Екатерины Шуйской – жены царёва брата Дмитрия и дочери опричника Малюты Скуратова.

Желудок-то отпустило, зато кое-что другое прихватило, и пришлось попытаться сесть на кровати, чтобы не испоганить её. Как ни странно, получилось. Я был слаб, но не беспомощен, и сумел без посторонней помощи усесться на её край. Привычно, ногой вытащил горшок, посмеиваясь про себя, что кое-что и князьям с царями приходится делать самим.

Справив нужду, я улёгся обратно и уставился в расшитый полог кровати. У меня было время подумать, и это хорошо. Потому что ночной сон принёс не только кошмар, но и осознание. Я нахожусь в теле отравленного на пиру у князя Воротынского воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Год сейчас на дворе 7 117 от сотворения мира, а если считать от Рождества Христова, то 1610, апрель месяц, а вот какое число, не знаю. Календаря в моих покоях не было. А жаль, очень удобно было бы. Хотя может он и есть, да только я его не узнаю, всяко может быть.

Это значит, сейчас идёт Смутное время – страшнейший период, который можно сравнить разве что с Гражданской войной или Великой Отечественной. Польские интервенты. Лжедмитрии даже не знаю, сколько их там было на самом деле. Страна в осаде со всех сторон, в общем. А в Москве на престоле царь Василий Шуйский, которым крутит как хочет Семибоярщина. В неё, кстати, князь Воротынский входит, и явно не на последних ролях. Вот всё, что я знал об этом времени из учебников истории. Ну и немного из «Истории Государства Российского» Алексея Толстого, который Константинович. Я сейчас где-то в районе: «Взошел на трон Василий, но вскоре всей землей его мы попросили, чтоб он сошел долой».

Ничего про князя Скопина-Шуйского и его роли во всей этой истории, я решительно не помнил. Но если верить кошмару, его отравила на пиру Екатерина, жена Дмитрия, царёва брата, с которой он незадолго до этого крестил сына князя Воротынского. Почему? За что? Этого я решительно не понимал. Быть может, сам князь Скопин (Скопушка, как нежно звала его жена, которую и я за то недолгое время, что мы провели вместе полюбил всей душой) знал побольше, но от него в голове остались лишь какие-то общие знания, вроде того же немецкого языка или понимания, как вести себя с людьми. Весьма полезно, но маловато. Придётся как-то выкручиваться самому. А выкручиваться придётся, потому что у Скопина, а теперь уже у меня, есть враги – и весьма могущественные враги. Быть может, первый среди них сам царь Василий. Если правду про него пишут в учебниках истории, правитель он был слабый, и вполне мог завидовать родственнику. Ведь тот (я не стал бы даже в мыслях присваивать себе заслуги прежнего Скопина-Шуйского) оказался настоящим спасителем если не для страны, то уж для царского трона точно. Память об этом жила в моей голове и услужливо подбрасывала мне нужные факты. К примеру, дружбу с командующим шведским экспедиционным корпусом Яковом Понтуссовичем Делагарди – человеком решительным и доказавшим свою верность словом и делом. Однако, как ни крути, в первую очередь он слуга своего государя – шведского короля Карла. И как бы мне с ним ещё ни пришлось бы скрестить клинки.

Собственно, Делагарди первым ко мне в гости и заявился, опередив даже царственного дядюшку. Оно и понятно – царёв визит дело серьёзное, его так запросто не устроишь. Да и дел у дядюшки по горло, несмотря на то, что Тушинский лагерь разбежался без боя и Москве на первый взгляд ничего не угрожает. По крайней мере, прямо сейчас.

Старый слуга, которого я знал с детства, он едва ли не с пелёнок при мне, как раз распорядился, чтобы принесли куриного бульону и кваса, чтобы я хоть немного поел. Ел, конечно, прямо в кровати, а рядом с нею стоял таз на случай, если желудок ослабленный болезнью (на самом деле, конечно же, ядом) не примет никакую пищу. Сидели со мной и мама с женою, но больше молчали, как будто стесняясь проявлять чувства друг при друге. Я пошёл на поправку, а значит обеим княгиням и боярыням не в первом поколении надо вспомнить о приличиях и правилах, диктуемых безжалостным «Домостроем». Он ведь не только для крестьян писан, а вообще для всех. И соблюдать его уложения дворянские и боярские жёны обязаны едва ли не ревностнее, нежели «чёрные люди».

Сперва из-за пределов моей комнаты, которую я ещё не покидал, и честно говоря боялся даже к окну подойти, хотя ноги уже носили, правда, не очень уверенно, раздался какой-то шум. Прежде ничего такого не бывало, и я поднял голову, а правая рука сама собой начала искать на поясе рукоять сабли.

– Поди, разберись, – в голосе матери звякнула сталь. Матушка моя, женщина добрая и даже кроткая, никогда не терпела в доме никакого нестроения, и к слугам с дворовыми была просто беспощадна. Розги в нашем доме никогда не оставались без дела.

Старый слуга почёл за лучшее убраться с глаз госпожи, но быстро вернулся.

– К вам, господин, пришёл свейский офицер, Якоб Понтуссович Делагарди, – сообщил он, – требует встречи немедленно, буянит и ругательно кричит по-немецки.

– Вот как уйму сейчас этого буяна, – поднялась на ноги мама, и я даже немного испугался за свейского офицера и моего хорошего друга. – Будет знать, как нестроение в чужом доме разводить.

Остановить дочь стольника князя Петра Татева, что ещё Грозному царю окольничим служил, Якоб Делагарди точно не сумел бы, и вылетел бы из моего дома, как пробка от шампанского. И то, что родительница моя немецкого не разумела, а сам Якоб по-русски изъяснялся едва-едва, вряд ли бы ему помогло.

– Пусти его, – велел я слуге, прежде чем мама успела подняться на ноги, – пока он все горшки в доме не переколотил.

– Ой зря ты привечаешь так этого свея худородного, – попеняла мне мама, но без особой укоризны. Сразу ясно, что разговор этот начинается не в первый раз, и все мои аргументы она знает отлично.

– Не такой уж он и худородный, – начал я.

– Нам не ровня, – перебила мама.

– Может и так, да только мы с ним вместе дрались и кровь вместе лили под Тверью и на Каринском поле. Друг он мне, матушка, такая дружба, что кровью скреплена, не рушится из-за рода.

Тут дверь распахнулась, и на пороге возник высокий, худой, огненно-рыжий человек с отчаянно торчащими в разные стороны усами и гладко выбритым подбородком. Одет он был в немецкое платье тёмных тонов, и от одного вида его чулок мама тайком перекрестилась и что-то прошептала себе под нос. Вряд ли это было нечто лицеприятное о внешнем виде нашего гостя.

– Идём, Александра, – как и я, мама звала мою супругу по имени, да ещё и с показной строгостью в голосе, какая положена свекрови всё тем же «Домостроем», – мужские разговоры не для наших, бабьих, ушей и разума.

На самом деле, ей не нравился Делагарди с его светскими манерами – он всё время норовил приложиться к её руке. И вообще намеренно раздражал маму, а потому был редким гостем в моём доме, хотя мы и дружны с самого начала военной кампании против литовских людей и самозванца.

– Микхаэль, – выпалил он, присев на поданный старым слугой табурет рядом с моей кроватью, – йа уш дьюмать, ты оттать тушу Богу.

– Якоб Понтуссович, – усмехнулся я, – говори по-немецки, не коверкай мой родной язык. Когда волнуешься, ты говоришь на нём совсем ужасно.

– А я думал, что делаю успехи, – наигранно повесил нос свейский генерал, – такое разочарование… Но Бог бы с ним, ваш змеиный язык выучить просто невозможно. Главное, ты жив, Михаэль! Царь ведь уже дубовый гроб для тебя выколотить велел.

Тут внутри поднялась волна гнева. Хоронить князя Скопина-Шуйского, теперь уже царского родича, в дубовом гробу будто боярина простого. Да уж, дядюшка либо пошёл на поводу у братца Дмитрия либо решил по-быстрому замять историю с моей смертью, чтобы Москва поскорее забыла спасителя. Ну да теперь не выйдет, дядюшка, раз я жив. Но и дубовый гроб тебе припомню, а не тебе, так дядюшке Дмитрию.

Я сам удивился этой волне гнева, от которого аж в кровь в ушах застучала. Видимо, оскорбление мне царь нанёс невиданное, раз остатки личности умершего (до конца ли?) князя Скопина-Шуйского так возмутились.

– Рано меня, как видишь, в домовину класть, – ответил я. Надеюсь, Делагарди списал мою заминку на слабость и не заметил гнева – незачем ему знать о моей размолвке с царём. – Ещё поживу и повоюю за царя и Отечество.

– Я к тебе пару верных офицеров приставлю, – наклонился ко мне Делагарди. – Они из шведов, королю присягали, так верны будут и любой мой приказ выполнят. Пускай подежурят у тебя. От греха.

– Нельзя так, Якоб, – не на людях и в бою мы обращались друг к другу по именам. – На меня и так доносы строчат каждый день, а если ты своих офицеров оставишь в моём доме, тогда у вовсе начнут писать царю, что я на службу к твоему королю перебежать хочу.

– А то и идём, – усмехнулся он вроде бы и не в серьёз, но если глянуть в глаза, то всё сразу видно. Якоб Делагарди очень хотел бы видеть меня подданным шведского короля. – Мой король уж точно наградит тебя получше царя Василия.

– Нельзя с родной земли уходить, Якоб, – покачал головой я. – Никак нельзя. Даже если против тебя подлость свершили. Не за одного царя сражаюсь, но и за землю русскую.

– Святой ты, Михаэль, истинный крест, – он перекрестился на свой манер, – не для нашего грешного мира человек. А может рыцарь из прежних времён. Помнишь, я тебе рассказывал ещё в Новгороде про английского короля Артура и его рыцарей, на которых прежде ровнялись все дворяне Христианского мира?

Уж об этих-то я бы тебе и сам порассказать мог. Очень любил в детстве истории о короле Артуре и его рыцарях круглого стола. Но удивлять Делагарди своими познаниями явно не стоит.

– Святой ли, грешный, но это так, – глянул я ему прямо в глаза.

– Не хотел бы воевать против тебя, – криво ухмыльнулся Делагарди, и я понял, что сказал он не всё. Фраза его закончилась словами, что произнёс он, наверное, про себя, и ефимок готов поставить на то, что звучали они примерно так: «А придётся».

– Я бы тоже, – кивнул я, и непроизнесённые слова повисли в воздухе.

– А ты знаешь, – нарушил затянувшееся молчание Делагарди, – Кристеру Сомме отказали от дома там, где он долечивался после раны, прежде чем вернуться домой.

– С чего бы это? – удивился я.

Шведов, конечно, не очень любили в Москве даже после разгона Тушинского лагеря и бегства самозванца в Калугу. Мало того, что иноземцы, так ещё и кальвинисты, чего православный человек вообще понять не может. Если про католиков с амвона батюшка вещал, что они-де еретики, души заблудшие, то кто такие протестанты, объяснить уже не мог. Вот и относились к ним едва ли не как к безбожникам, вроде татар или вовсе уж диких сибирских людей. И всё же Кристер Сомме, он же Христиан Абрамович Зомме, был одним из героев. По приказу Делагарди он остался со мной, когда большая часть корпуса взбунтовалась из-за невыплаты денег, и даже спешно собранные мной две тысячи рублей серебром не помогли. Вместе с Сомме мы дрались с Сапегой под Калязиным. И именно Сомме обучал полки нового строя в моей армии по голландским уставам. В бою у Александровской слободы он был тяжело ранен и отправился лечиться в Москву, чтобы после отправить домой, но задержался уже на полгода. Видимо, рана оказалась слишком серьёзной. Так что без причины отказать ему от дома никак не могли.

– Да его определили в дом к стрелецкому капитану из нашей армии, – объяснил Делагарди, – они крепко дружны были. Да только Кристер возьми да и влюбись в дочку хозяина дома. Ничего такого, конечно, не было. Он её и пальцем не тронул, а наоборот когда хозяин вернулся в Москву, отправился к нему просить руки. Думал, друг отдаст за него дочку, и не ошибся.

– Только Христиан Абрамыч не захотел в православие переходить, – кивнул я, – а наоборот, чтобы невеста приняла его веру.

– Хуже того, процитировал кого-то из законоучителей насчёт того, что жена следует за мужем, а не муж за женой.

– Он жив-то остался? – удивился я.

Таких речей московский стрелецкий голова мог и не стерпеть, кем бы ему ни был гость.

– Остался, – отмахнулся Делагарди. – Всё же вместе с тем капитаном стрельцов они кровь лили под Тверью и на Каринском поле. Тот капитан его из боя на руках вынес, говорят. Так что только обругал он Кристера и из дому выгнал. Тому теперь податься некуда, у меня живёт. Да только тесно у меня для двоих, не хочется в вашей столице жить, как в походном лагере, толкаться локтями.

– Вот ты как завернул, Якоб, – усмехнулся я. – Ну пускай перебирается ко мне. Только матери моей обо всей той истории молчок, не то она и его со свету сживёт, и меня заодно.

– Он так переживает из-за любви к той прекрасной деве, что молчит большую часть времени, – закивал рыжей головой Делагарди. – Только на учениях орёт на ваших солдат так, что у них уши дымятся. Много слов запомнил из тех, какими его крыл стрелецкий капитан. Я ему передам от тебя слово, и он с парой своих ординарцев поживёт пока у тебя.

Красиво завернул, друг мой Якоб Понтуссович, ничего не скажешь. Отказать несчастному влюблённому товарищу, да ещё находящемуся на излечении, я просто не мог. Доносы, конечно, строчить будут, но мне есть что сказать на них.

– Только пускай приезжает после того, как меня государь навестит, – заявил я. – Дурно будет, если он дядюшке моему августейшему на глаза попадётся.

Царь Василий имеет вполне серьёзные подозрения на мой счёт, и подогреваются они тем делом с воровскими послами Ляпунова. Воспоминания сами собой всплывали в памяти. Как я на людях разорвал воровскую грамоту, где рязанский воевода Прокопий Ляпунов называл меня царём и поздравлял с царством. Надо, надо было заковать послов в железа и отправить с той грамотой к дядюшке в Москву. Но грамоту я разорвал в клочья, а воровских послов велел вытолкать взашей. По правде царя Василия и особенно брата его Дмитрия это было преступлением. Да и не только по их правде. Но не хотел я распри с рязанским воеводой – у меня тогда, да и сейчас тоже, другие враги.

Так что капитану Сомме лучше в моём доме не показываться, покуда меня дядюшка не навестит.

– Как бы потом поздно не стало, – помрачнел Делагарди. – Второй раз тебя хоронить не хотелось бы.

– Не придётся, друг, – протянул ему руку, и Якоб крепко, без скидок на мою болезнь, пожал её. – Теперь я знаю от чего и от кого беречься.

– Знать-то знаешь, – усмехнулся он, – да только забыл кое о чём.

Он снял с пояса короткий кинжал и сунул его под подушки.

Не думал я, что в родном доме придётся с ножом под подушкой спать, да только прав Якоб Понтуссович, а я не прав в своей беспечности. Надо, надо вливаться в реалии этого времени, иначе долго не протяну.

– Пистолет бы дал, да только сам знаешь, Михаэль, нельзя нашему брату по Москве с пистолетами ходить.

За этим следили строго, и, к слову, именно то, что первый самозванец, убитый моим дядюшкой, разрешил литовским людям ходить по Москве с огнестрельным оружием, усилило неприязнь к нему.

– Спасибо, – поблагодарил я его, и мы снова крепко пожали друг другу руки, прямо как перед боем.

– А царь Василий скоро тебя навестит, – заверил меня Делагарди. – Не сегодня к вечеру, так завтра точно жди его в гости. В этом вашем Кремле только и говорят, что о твоём чудесном выздоровлении. Но царь пока медлит, ждёт, когда ты оправишься, чтобы достойно его принять. Так народу говорят.

Ждёт дядюшка, на самом деле, другого – вдруг я всё же умру, потому что бывало такое, что болящий сперва идёт на поправку, а после всё же смерть берёт над ним верх. И если это случится со мной после царского визита, народ уже точно поверит, что за моей смертью стоит именно он и никто другой.

Мы распрощались, а когда вернулись мама с женой, я велел им готовить дом к царёву визиту.

– Так давно готово всё, Мишенька, – улыбнулась мама. – Думаешь, я совсем стара стала на голову, да не понимаю, что царь наш тебя навестит. Встретим его как положено.

Даже стыдно немного стало. Наверное, тот, прежний, Михаил Скопин-Шуйский такой оплошности не допустил бы. Но пока подобные глупости можно списать на последствие болезни, а вот после будет куда сложнее выкручиваться. Ещё бы как-то аккуратно выведать у матери, что за кошка пробежала мне мной и Александрой, но я пока не знаю, как это сделать.

Раз дома всё готово, нужно и себя подготовить к царёву визиту. Встречать дядюшку надо не в кровати, а на крыльце, как положено, а значит, пора уже выбираться из собственных покоев. Да, ноги держат ещё не слишком уверенно, но валяясь и дальше большую часть дня я на них никогда не встану. Да, страшно смотреть на чужой мне мир вокруг, я боюсь подойти к окну, открыть ставни и глянуть на совершенно чужой мне город семнадцатого века. Прямо, как герою древней, ещё досовской игры Another World, который смотрит на пейзаж другого мира и только тогда осознает, где оказался. Москва семнадцатого века, смутного времени, мне такая же чужая и чуждая, как другая планета. Но раз уж я попал сюда, значит, надо начинать жить, а не хоронить себя в этой кровати.

– Ступайте, – велел я маме и супруге. Не хочу, чтобы они видели мою слабость. – И пришлите людей, одеваться буду.

– Ох, не рано ли вставать-то тебе, Мишенька, – лицо матери изменилось. – Ведь третьего дня только смерть над челом твоим витала. Сама её видела.

– Сколько раз я падал, пока ходить не научился? – спросил я у неё. – Вот и теперь, хоть лоб разобью, а на ноги встану.

– Упрямый ты у нас, – покачала головой мама, – да раз уж Господь тебя таким сотворил, не мне менять тебя.

Она поднялась на ноги, а вот Александра уходить не спешила.

– Жена я тебе и клялась всегда быть с тобой, – сказала она, и я увидел перед собой не прежнюю слабую женщину, но дочь окольничего Василия Головина. – Я не оставлю тебя теперь более.

Спорить с женой я не стал. Приказывать – тоже. Пускай и по «Домострою» всё, да только слабость это. Раз хочет жена быть со мной, пускай будет. Так оно и лучше даже.

Мыться не стал – долго слишком. Зато меня переодели в новую рубаху, свободные порты, мягкие домашние сапоги из тонкой кожи и кафтан венгерского кроя с золотым позументом. Хотя прямо сейчас во дворец на аудиенцию к царю-батюшке. Ну или дядюшке в моём случае.

И тут оказалось, что больше причин торчать в своих просторных палатах у меня не осталось. Пора выбираться. Хотя бы по дому с женой пройтись да посидеть где-нибудь, поговорить. Может, и выйдет понять, что между нами за разлад. Но сперва я подошёл к окну и распахнул ставни настежь, одним резким движением. Слуги и Александра даже недоумённо поглядели на меня. Москвы весенней что ли не видал прежде? – прямо-так читалось на их лицах.

Я же чувствовал себя героем той самой древней, досовской, игры про другой мир. Вот только вместо унылого пейзажа с грибовидными домами, соединёнными переходами, над которыми довлеет громадная башня, под синим небом, в котором видны силуэты чужих планет и отдалённых городов с такими же циклопическими башнями, я увидел старую Москву. Конечно, не такую, как на первых фотографиях, их легко сейчас найти в сети, ещё более старую, какой не сохранилось нигде после стольких лет. Дома с каменным основанием и деревянным вторым, а кое-где и третьим этажом. Видно их было не очень хорошо, потому что стояли дома не вдоль улиц, как я привык, но своими усадьбами, обнесёнными крепким забором-тыном. Мостовая из горбыля шла вдоль этих заборов, но по ней особо никто не ходил – вряд ли пешие прогулки были в чести у обитателей здешней «Рублёвки». Где ещё мог жить князь и царёв родич, как не среди себе подобных – высшей аристократии Московского царства. Посередине, по раскатанной по весеннему времени грязи катили повозки и ехали всадники. Все были какие-то деловые, собранные, даже ехавшие почти стремя в стремя конные не вели праздных разговоров, глядели перед собой и казались погружёнными в собственные мысли. Перед заборами почти у всех соседей дежурили крепкие ребята в подбитых кафтанах, какие и сабельный удар выдержать могут, и при саблях, а то и длинных мушкетах-пищалях. Раз я заметил даже старшину таких сторожей с заткнутым за пояс пистолетом. Русским дворянам и детям боярским по Москве с огнестрельным оружием ходить дозволялось. Да и всадники, все кого успел разглядеть, были при саблях.

– А какой нынче день? – обернулся я к супруге, терпеливо ждавшей пока я насмотрюсь на город.

– Четвертая неделя по Пасхе пошла, – ответила она. – О расслабленном чтение было.

Очень понятно. Но как всегда на помощь пришла память настоящего Скопина-Шуйского. Пасха была восьмого апреля, а четвёртая неделя после неё, когда читают 14-е зачало Евангелия от Иоанна, начинается ровно через двадцать два дня. Значит, сегодня у нас двадцать восьмое апреля. Тепло народ одет для конца апреля, когда уже считай май на носу. Конечно, в редкий год в это время снимают куртки, но чтобы столько меха и толстой шерсти на себе таскать. Видимо, сильно холоднее было в сравнении с тем, к чему я привык. Ну да тело мне досталось как раз из этого времени, ему все эти холода нипочём. Надеюсь.

– Во храм бы нам к вечерней службе сходить, Скопушка, – напомнила о себе Александра. – Поблагодарить Господа за спасение твоё.

– Если ноги донесут, сходим, Александра, – заверил её я. – Давай пока до двора дойду, да с лестницы не свержусь. Ежели так оно будет, то до храма доберусь с божьей помощью.

Я осторожно (всё же ещё не совсем освоился с этим могучим телом) взял жену под руку и мы спустились по лестнице на первый этаж. Внизу дежурила пара крепких слуг, как раз так тот случай, если ноги подведут меня. Но обошлось, и мы вышли во двор усадьбы, обнесённый крепким тыном. В Москве, по крайней мере, в этой её части, что ни дом, то крепость. Наверное, и перед воротами моей усадьбы стоит пара крепких парней в толстых кафтанах с саблями на боку. С такими можно не опасаться покушения.

Пройдясь и подышав свежим (да, здесь он был по-настоящему свежим, несмотря на все непривычные запахи старинного города, привыкать мне к ним придётся ещё долго) воздухом, я понял, что толком не ел больше недели. Пока болел ничего в себя запихнуть не мог – кровь шла горлом, нутро крутило будто миксером, ни о какое еде и думать не мог. А вот теперь в желудке заурчало почти неприлично, как только у почуял запах еды. То ли у нас на кухне, то ли соседей жарили мясо. Тут же вспомнились посиделки с шашлыками, и отчаянно захотелось есть.

Александра смущённо прикрыла улыбку, услышав урчание, и перехватив дворового человека велела тому, чтобы накрыли нам на улице.

– Что есть на поварне, пускай несут, – распорядилась супруга. – Но не помногу. И квасу только ни вина, ни пива.

Может, я бы и принял чарку зелена вина, но снова не стал спорить с супругой на людях. Так вот поспоришь, а тебя свои же слуги за горького пьяницу примут, раз жена ограничить в употреблении спиртного пытается.

Стол был такой же, какие я видел у бабушки в частном доме. Длинный с парой лавок по сторонам. Правда, куда более основательный, на толстых ногах, такой даже в нынешнем теле мне не поднять.

Мы чинно уселись за него, слуги тут же накрыли столешницу скатертью и принялись расставлять на ней горшки и тарелки. Пахло изумительно. Сразу вспомнился фильм «Иванн Васильевич меняет профессию» с его знаменитым «Царь трапезничать желает!». Конечно, тут обошлось без музыки, но накрывали на стол также быстро. Сразу видно, что мама моя держит хозяйство крепко и никому спуску не даёт.

Прочитав короткую молитву перед едой (губы как будто сами проговорили её, хотя прежде я не знал ни единого слова, как и руки сами собой положили крестное знамение, и крестился я вовсе не так, как это делают сейчас) мы взялись за неё. Александра сама клала мне в тарелку разную снедь, опознать которую я не мог ни по виду ни по вкусу. Память то и дело подсказывала, что я ел, но как-то не запомнилось. Супруга следила, чтобы я не переедал – после длительного голода от этого и умереть можно. Запивали всё вкуснейшим квасом.

Стараниями супруги встал из-за стола с лёгким чувством голода, как и положено. По крайней мере, мне так говорили. Конечно, не когда оказывался у бабушки. Но смерть от заворота кишок мне точно не грозит.

Еда и прогулка не столько дали силы, сколько забрали их. Я едва сумел подняться на ноги, и обратно в палаты меня буквально волокли на себе те самые крепкие слуги, что страховали внизу лестницы. Меня раздели и уложили обратно в кровать. Александра осталась сидеть со мной, но веки так потяжелели, а мысли путались, что никакого разговора не вышло. Такая хорошая возможность пропала – с этой мыслью я и уснул, хотя день едва перевалил за половину.

Еда, которую к счастью организм принял, и ещё один долгий сон вернули большую часть сил. И это к лучшему, потому что вечером того же дня к матери прискакал гонец из Кремля от самого государя. Царь Василий решил навестить болящего родича на следующий день.

– Опозорить тебя решил кто-то в Кремле, – решительно заявила мать, сообщившая мне эту новость на следующее утро. – Слишком мало времени до приезда, за полдня как следует дом не подготовить, как следует. Оно вроде и готово всё давно, как я тебе говорила, а всё едино мало времени. Что-то да не успеем сделать как следует, чтобы принять государя.

– Хитёр дядюшка, – усмехнулся я. – Узнал, что я на ноги встал и решил отсюда удар нанести. Что не встречаю государя как надо, что в доме моём настроение. За такое и в опалу угодить можно.

– Говорят, Грозный за такое мог и на кол посадить, – кивнула мама. – Ну да Василию до него далеко, но опалы тебе, сынок, не миновать теперь.

– Может, оно и к лучшему, – философски пожал плечами я. – Отъеду в войска, там всё проще, чем на Москве. Душно мне тут, матушка.

– Говорила я тебе, неслуху, что не только книги читать надобно, – сварливо заявила мама. – А ты не слушал. Сберегла розги на свою голову. Чаще надо было драть тебя, пока поперёк лавки лежал. Совсем ничего в делах московских не понимаешь ты, сынок. Коли в доме твоём нестроение царь увидит, то и в войска ты не вернёшься уже. Раз дом не держись, так и войско не сумеешь. Царю в уши про тебя Бог весть что шепчут каждый день, а он и рад слушать.

– Я ему верен и за царя да за Отчизну стоять буду крепко, – решительно заявил я.

– Вот то-то и оно, что за царя и Отчизну, – покивала мама, – а Василию потребно, чтобы только за него стояли.

– Тогда, матушка, вот что, – подумав выдал я. – Готовь дом к царёву приезду, я же скажусь болящим ещё, и буду в постели лежать. С болящего спроса нет, пока хозяин болен и дом его в порядке пребывать не может. Мол, сделали вы с Александрой что могли, но хозяин-то лежит, за ним уход постоянный нужен. Никакой вины нет, и опалы не будет.

– Может, и не лучше это, да только нет у нас выбора, – снова кивнула мама, признавая мою правоту. – Не оставил нам его государь-надёжа.

Царь Василий ехал к моему дому со всей помпой, будто не болящего родича навещал, но катился на встречу с государем иного царства-королевства. Большой царёв выезд, здоровенный крытый возок, украшенный литым золотом. За ним скачет целая кавалькада всадников в расшитых бархатных тегиляях3 при саблях и стальных шлемах. Он как будто опасался ездить по Москве без такого сильного эскорта. Да и вообще сама пышность выезда буквально кричала не о силе, как хотел показать всем мой дядюшка, но наоборот о слабости. Потому что только слабый кичится своей силой, тыча ею всем прямо под нос. Про сильного и так все всё знают.

Загодя увидев из окна царёв поезд, я велел раздеть меня и улёгся в кровать. Была мысль найти ту самую свалявшуюся от нечистот шкуру и укрыться ею, но брезгливость не позволила. Даже по мерках начала семнадцатого века это уж слишком, что бы там ни писали в книжках и не снимали в кино. Вообще, Москва и москвичи оказались куда чище, чем я считал в своё время. Даже весной город вовсе не тонул в грязи, нечистотах и лошадином дерьме, как нам пытаются внушить современный киноделы. Конечно, грязи хватает, особенно посередине улицы, где ездят конные, возки и телеги. Даже прихватывающий всё ночью морозец не спасает. Но всё же такого кошмара, как любят показывать нам в кино, нет. Да и люди куда чистоплотнее. Например, я с самого утра отправился в баню, которая была у меня в усадьбе, и туда же вызвал цирюльника, чтобы он чисто выбрил меня. И никто не стал косо смотреть на меня, моющегося через день.

Вообще завтрак, снова не особенно плотный, за чем следила Александра, и баня перед этим, словно новые силы вдохнули в меня. Я был готов хоть сегодня ехать в Можайск, к войску, и выступать на Смоленск или на Калугу – не важно. Лишь бы поскорее покинуть душную от боярских интриг Москву и заняться любимым делом того, чьё тело занял. Войной. А князь Скопин-Шуйский воевать любил и умел. Очень надеюсь, что хотя бы часть его военных талантов передастся и мне, иначе туго придётся. В военном деле начала семнадцатого века я не понимал ничего, как говорится, от слова «совсем». Я ведь даже в реконструкциях не участвовал, только видел парочку со стороны. Вроде бы дикторы там говорили о Смутном времени. Но думать об этом пока рано – сейчас бы встречу с царём пережить.

Царь Василий вошёл в мои палаты, и они вроде довольно просторные, разом стали тесны. Не из-за величия моего дядюшки, но из-за многочисленной свиты. Бояре толпились за его спиной, иные вместе с жёнами. Все хотели посмотреть на чудом воскресшего князя Скопина-Шуйского, и послушать, о чём он будет говорить с царём. Скоро вся Москва будет полниться слухами об этом разговоре, так что мне нужно тщательно выбирать каждое слово. Был рядом с царём и старик, которого я помню по странному сну, когда он читал молитвы, а я тонул в черноте и чьи-то когти хватали меня за ноги. Теперь я узнал его – это был патриарх Гермоген, глава церкви и верный сподвижник царя Василия.

– Господу помолимся за чудесное избавление раба Божьего Михаила от недуга тяжкого, – первым произнёс он, выступая вперёд царя и оказавшись рядом с моей кроватью.

Патриарх быстро прочёл благодарственную молитву во здравие и все вместе с ним перекрестились на последних словах. Тогда он склонился ко мне и едва слышно произнёс:

– Берегись брата царёва и жену его, яд их страшней скорпионьего, а жала на тебя, князь, наточены.

– Благодарю тебя, отче, – с чувством ответил я, и патриарх уступил место царю Василию.

Но прежде чем дядюшка подошёл к кровати, я встретился взглядом с его братом Дмитрием. И взгляд этот, полный ненависти, не сулил мне ничего хорошего – ни прямо сейчас ни в долгосрочной перспективе.

– Как здоровье твой, племянник? – спросил у меня царь первым делом.

– Твоими молитвами, государь, на поправку иду, – ответил я. – Встать могу уже с кровати, да не велят.

– Кто же не велит чего князю, кроме меня? – удивился царь Василий.

– Ты прикажешь, я не то, что встану, к седлу себя велю привязать, как рыцарь Вивар Гишпанский4, и отправлюсь, куда ты повелишь.

– Не требую от тебя таких жертв, племянник, – покачал головой царь. – Набирайся сил, ходи в баню да пей квас. Есть те, кто управятся и с Жигимонтом Польским, и с вором калужским. Ты уже послужил мне верно и надобно тебе отдыху дать.

Это была опала – самая натуральная опала. Меня отставляли от войска, передавая его другому командиру, и я даже сильно подозревал кому именно. Может, и из Москвы велит убраться, исключительно для поправки здоровья. Нет, не простил мне государь-надёжа воровских послов, не доверяет больше и любой предлог использует, чтобы лишить влияния. Старый заговорщик, которого едва первый самозванец не повесил, а Годунов в ссылку отправил за интриги, был патологически подозрителен. В этом он мог сравниться с царём Борисом в последние годы, а то и месяцы его правления. Тут снова сработала память Скопина-Шуйского, за что я ей был очень благодарен. Хотя и странно это, ведь теперь это моя память.

– Как сможешь на ноги встать, – добавил царь, вбивая последние гвозди в гроб моей опалы, – для поправки здоровья вернись домой, в Кохму. Говорят, на Уводи воздух целебный и вмиг твои болезни исцелит. А как поправишь здоровье, пиши мне, и я найду для тебя дело.

– Благодарю тебя, государь-надёжа, – ответил я, не став на людях спорить с дядюшкой и принимая опалу и ссылку, – за заботу о здравии моём. Как будут в силах, тут же покину Москву, – заверил я его, – со всеми домочадцами.

Если самого царя мне, может быть, и удалось ввести в заблуждение спокойным голосом и ровным тоном, и он хоть немного поверил мне, что я принял опалу, хотя я в этом очень сильно сомневаюсь. Не такой, ох не такой человек, Василий Шуйский, чтобы я смог его вот так запросто обмануть. Но был в царёвой свите человек, который не верил ни единому моему слову. Я видел, какие взгляды кидает он на меня, когда считает, что я не могу заметить их. Дмитрий Шуйский, великий конюший и неофициальный, но весьма и весьма реальный наследник немолодого уже и бездетного старшего брата. Вот кто видит во мне опасность, и вот кто, скорее всего, стоял за отравлением князя Скопина-Шуйского. Если хочу жить, с ним придётся разбираться и очень жестоко, в традициях даже не девяностых, но именно начала семнадцатого века. Иначе мне просто не выжить.

– А пока при тебе оставлю пару людей надёжных, – добавил государь. – Говорят, что не просто так ты заболел, но отравить тебя хотели на крестинах у Воротынского. Четверо детей боярских будут при тебе находиться неотлучно, дабы сберечь тебя для службы.

И снова я как смог сердечно поблагодарил его, хотя и понимал, что ко мне банально приставляют соглядатаев, чтобы следили, с кем буду общаться до своего отъезда из Москвы.

На этом государь распрощался со мной, и мы обменялись насквозь фальшивыми сердечными фразами. Когда царь Василий, наконец, покинул мою усадьбу, дышать как-то стало сразу легче. Несмотря даже на четверых соглядатаев, оставленных им.

– Опала, сынок, – сказала мне мама, первой пришедшая после того, как дядюшка оставил нас. Александра приводила в порядок хозяйство, взбаламученное царёвым визитом. – Так-то государь тебя отблагодарил.

– Нет, матушка, ещё мы поживём, – вспомнилось мне, хотя не знаю откуда и почему. – Нет, матушка, ещё мы повоюем.

Говоря эти хвастливые слова, я не знал, насколько скоро мне придётся воевать, да ещё и в собственном доме.

Глава третья

Решать вопросы по-московски

Звенят сабли. Сыплются искры от каждого удара. Воровские люди лезут через реку, палят из пищалей, но без толку – далеко. Тут не время для огненного боя, только съёмным 5 можно врага сбить. И лезут воровские люди через Пахру, набрасываются на порядки, бьют лихо, жестоко, но всякий раз откатываются. Вот тут им в спины и летят пули стрелецкие, разят без промаха, оставляя в холодных водах Пахры-реки трупы, а воды те текут кровью. Ведут своих людей в атаку сами Истома Пашков и рязанский воевода Прокопий Ляпунов, бьются без устали, но нет им военной удачи. Откатываются воровские люди, бегут обратно за реку. И снова им в спину летят стрелецкие пули, довершая разгром.

Ещё одну атаку пережить, отбиться. Из последних сил. Как бы ни тяжелела сабельная рукоять в руке. Как бы ни дрожали ноги от тяжкой истомы. Как бы ни болела спина. Все в войске уверены, эта будет последней – не останется ни сил ни сердца у воровских людей. Отобьёмся сейчас, и они уйдут с Пахры, как татары Девлет-Гирея, разбитого при Молодях.

Снова вперед ведут своих людей Истома Пашков с Прокопием Ляпуновым. Палят с того берега, да без толку. Почти сходу кидаются в съёмный бой. А сабля в руке уже свинцом налилась. Но надо, надо, надо взмахнуть ею раз, и ещё раз, и ещё. И тут в нос бьёт отчаянно знакомый запах стали. Вражеский клинок у самого лица…

Лишь спустя пару очень долгих мгновений, я понял, что запах стали у лица мне уже не снится. Тело проснулось раньше разума и когда я начал хоть что-то осознавать, то почувствовал как сжимаю обеими руками запястье наваливающегося на меня человека с кривым татарским кинжалом в руках. Он пытался зарезать меня во сне, но запах стали мгновенно разбудил меня, и дальше тело действовало само.

Прямо как у Пахры, я успел перехватить вражью руку с кинжалом и сдавить её с такой силой, что несостоявшийся убийца мой застонал от боли. Я выкрутил ему руку, и начал подниматься с кровати, заваливая его на бок. Он рычал и боролся, но силы, несмотря на болезнь, ещё не до конца отпустившую меня, оказались неравны. И всё же я понимал, что смогу только спасти свою жизнь, удержать врага не получится. Он уже не пытался убить меня, но вырывался, чтобы сбежать. А вот догоню ли – не знаю. Ноги служили мне ещё не так хорошо – могу и правда с лестницы сверзится, и тогда меня можно голыми руками брать.

Несостоявшийся убийца мой упёрся ногами в край кровати, вырываясь из хватки. Я подался за ним, и едва не свалился на пол. Силы, которых только что хватало с избытком, стремительно таяли, и очень скоро рычащий враг мой сбежит. А там ищи ветра в поле!

Но тут дверь в мои палаты распахнулась. В ночной тьме забрезжил свет масляной лампады, раздались крики на шведском и немецком. Тени ворвались ко мне, схватили несостоявшегося убийцу, послышались звуки ударов кулаками.

– Только насмерть не убейте! – крикнул я непонятно откуда взявшимся в моём доме незнакомцам. – Тащите его в подвал, а мне слуг зовите, да пускай одежду несут. Поговорим с этим голубчиком сразу.

Накинув поверх ночной рубахи кафтан, и решив обойтись без порток – я ж у себя дома, да и рубаха достаточно длинная, срам прикроет – я спустился следом за гостями в подвал.

Внизу уже царила суматоха. Мои люди вязали оставшихся двух соглядатаев царя Василия, с этими переговорю позже. Мама с Александрой были тут же, на стенах зажигали лучины, но я это решительно остановил.

– Расходитесь, – велел я. – Нечего тут суету наводить. Матушка, Александра, наведите порядок, пожалуйста.

– А этих куда? – спросил Матвей Болшев, голова из моей охраны, из тульских дворян. Много они прошли с прежним хозяином этого тела, и он доверял ему как себе. Крепкие люди мои держали связанных соглядатаев. Те выглядели малость помятыми, но всерьёз их не били без приказа. Скорее всего, они сопротивлялись, вот и намяли им бока.

– В клеть пока, да тулупы дайте, чтобы не околели до утра, – коротко распорядился я.

Сейчас мне было не до них. Куда больше интересовал тот, кто пытался зарезать меня, и, конечно же, незнакомые шведы, каким-то образом оказавшиеся в моём доме.

Второй вопрос разъяснился было. Стоило мне подойти к люку в подвал, куда утащили моего несостоявшегося убийцу, как перед ним я увидел знакомого мне офицера. Христиан Абрамович Зомме улыбался мне своей слегка щербатой улыбкой. Он носил шведский офицерский колет и тяжёлую шпагу. Вопреки всем запретам, из-за пояса его торчала пистолетная рукоять.

– А ты как так быстро здесь оказался? – удивился я.

– Да следили по приказу генерала за твоим поместьем, князь, уж прости. И как только царь от тебя уехал, тут же заявились в гости. Ты уже спал, но матушка твоя и супруга – женщины в высшей степени достойные и умные. Разметили меня с парой драбантов6 со всеми удобствами.

Я был рад, что охраняли меня не только дворяне Болшева, но и оказавшиеся более расторопными шведы, присланные Делагарди. А может они просто удачно оказались около дверей в мои палаты, когда там началась возня. Не важно. Я был рад, потому что сейчас, скорее всего, придётся пытать человека, а для этого шведы подходят лучше наших, православных, людей. Нет, конечно, если на пытку надо тащить иноземца или казака с татарином, то наши люди справляются ничуть не хуже. Но своих, православных, мытарить не все хотят, слишком уж свежа память и кровавой опричнине и тех зверствах, что творили по приказу Грозного царя его верные, не ведающие сомнений псы-кромешники.

Покушавшийся на меня дворянин уже был подготовлен в лучшем виде. Драбанты раздели его донага и сейчас сноровисто вязали прямо к вбитым в деревянную стену подвала крючьям. Прежде на них подвешивали холодное мясо, теперь же висит человек, который, возможно, совсем скоро станет куском окровавленного мяса.

– Может его сразу за ребро подвесить? – спросил у меня Сомме. Не из страсти к мучительству, а потому что хотел поменьше торчать в холодном подвале. – Крючья крепкие, на целую свинью рассчитаны, человека выдержат.

– Пускай пока так повисит, – покачал головой я.

Голые ноги под рубахой и тёплым кафтаном уже стыли в свободных татарских туфлях без задника. Наверху в таких ходить удобно, а вот в подвале становилось совсем неуютно.

– Кто таков? – спросил я у привязанного вора.

Слово это само собой скакнуло на ум. Ворами тогда звали не тех, кто тащит всё, что плохо или хорошо лежит, для этого было слово тать. Вор же понятие куда более широкое, и скорее соответствует современному прежнему слову «злодей» и «преступник» причём одновременно.

– Дворянин зарайский, Кузьма Воронов Петров сын, – не сказал, а выплюнул тот. – Верный слуга царю, не то, что ты, воровской князь.

Сдаётся мне, не такой уж он идейный, просто накручивает себя. Хочет в своих глазах быть мучеником за царя. Иван Сусанин, матьего.

Один из драбантов Сомме врезал ему пару раз в живот без приказа. Я не стал его останавливать. Мой несостоявшийся убийца зарычал от боли – бить драбант оказался большой мастак.

– Раз я вор, чего ты ко мне аки тать в нощи пришёл и сталью решил угостить? – усмехнулся я. – Выходит, из нас двоих ты – вор, а не я.

Он молчал, только тяжело дышал после кулаков драбанта.

– Холодно тут, – обернулся я к Сомме. – Отправь одного из своих драбантов, пускай принесёт жаровню с угольями да каких-нибудь прутьев железных.

Сомме распорядился и вскоре драбант вернулся с полной свежих углей жаровней, которую нёс за ручки, защитив ладони толстыми рукавицами. В самой жаровне уже раскалялись несколько стальных прутьев.

– Знаешь же как тело от раскалённого прута шипит? – спросил я.

– Кромешник ты, хуже опричника всякого, да ещё и вор! – выкрикнул зарайский дворянин Кузьма Воронов Петров сын, уже почуявший чем дело пахнет.

– На войне мы дела похуже кромешницких проделывали, – пожал плечами я, – когда надо язык развязать. Да и ты бывал в походе, знаешь, что с пленным врагом делают, если он запирается.

Драбанты поставили жаровню прямо у ног Воронова, один присел над ней и принялся ворошить прутьями угли.

– Кто велел тебе меня ночью зарезать? – быстро спросил я Воронова. Тот опустил глаза и смотрел только на багровые угли в жаровне, да на постепенно краснеющие всё сильнее прутья.

– Царёв брат, Димитрий, – не стал запираться Воронов. – Сам подошёл ко мне, о должке напомнил, золото посулил. Сказал, что, мол, не воевода ты, князь, но вор и на трон царский сам залезть желаешь, вот и надо тебе окоротить. Да так чтобы уж навсегда.

Ничего удивительного в этом нет. Раз уж жена Дмитрия на пиру поднесла мне у всех на глазах чашу с ядом, то и теперь царёв брат не остановится, пока не сживёт меня со свету.

– А ты и рад стараться, – усмехнулся я.

– Не мог я иначе, княже, – пробурчал себе под нос Воронов. – Долг у меня перед царёвым братом. За Болотникова стоял я, и петля мне грозила, да он спас, при себе держал, а после брату передал.

Так это ещё и профессиональный наушник. Вот это отменный человек мне попался, ничего не скажешь. Шпионил для Дмитрия Шуйского за царём, да и вряд ли только шпионил, раз так легко убивать меня отправился. Не первый, ой не первый грех убийства спящего или беспомощного на этой чёрной душе.

– Снимите его, – велел я Сомме. – Оденьте, отведите в кабак в Земляном городе.7 Там напоите пьяным, да и горло перережьте. Нечего такому вору по земле ходить.

– Мои драбанты и к такому привычные, – скривил губы в сардонической ухмылке полковник.

– Денег на пропой пусть у матушки возьмут, – добавил я. – Негоже по делу за свой кошт пьянствовать.

Сомме ухмыльнулся ещё шире. Пить за чужой счёт все любят.

– А с теми двумя как быть? – спросил он у меня, когда я уже направился к лесенке, ведущей прочь из подвала.

За моей спиной драбанты развязывали Воронова, чтобы отправиться с ним на последнюю попойку в Земляной город. Зарайский дворянин ничего не понимал, говорили-то мы с Сомме по-немецки, однако не сопротивлялся.

– Сам разберусь, – отмахнулся я, понимаясь наверх.

Выбравшись из подвала я кликнул Болшева и вместе с ним и парой послужильцев8 отправился в клеть, куда посадили оставшихся двух соглядатаев Дмитрия.

В клети было так же холодно, как в подвале. Закутавшиеся в тулупы соглядатаи сидели на земляном полу, напоминая нахохлившихся голубей. Первым делом я велел Болшеву поставить обоих на ноги и отобрать у них тулупы. Так лучше дойдёт.

– Друг ваш поднял на меня руку в моём доме, – ледяным тоном проговорил я, смеривая обоих взглядом, от которого они ёжились едва ли не сильнее, чем от холода, царившего в клети. – Завтра поутру его найдут в кабаке в Земляном городе с перерезанным горлом.

Тут оба соглядатая, как я и думал, повалились на колени и поползли ко мне на карачках.

– Не казни, князь-милостивец, – вопили они в один голос. – Сохрани животы наши. Не было у нас умысла тебя губить.

– Прочь, псы! – рявкнул на них Болшев, замахнувшись для острастки саблей в ножнах.

Тульский дворянин до сих пор чувствовал себя скверно, потому что проспал угрозу, и первыми спасать меня ворвались не его люди, а драбанты Сомме. И только рад был был выместить на оставшихся двух соглядатаях накопившуюся злость.

– Глядите, наушничайте, докладывайте обо всём Дмитрию, – разрешил я соглядатаям. – Но коли снова к кому подойдут и предложат меня убить, сразу о том мне докладывайте.

– Не придут к нам с таким, – заявил один из них, поднимаясь на ноги и хлопая себя руками по плечам.

– С чего ты взял? – удивился я.

– Кузька Воронов вор был, холоп беглый, что за Болотникова дрался, тот его послужильцем сделал, – объяснил соглядатай. – Это потом уже, при князе Дмитрии он зарайским дворянином сказался, но все-то знали, кто он таков. Одного слова княжьего хватило бы, чтоб он на глаголь отправился.

– А вы стало быть агнцы, – рассмеялся я. – Никогда прежде чёрных дел не творили.

– Всяко у нас за душой, княже, – не стал отпираться второго соглядатай, – но на спящего руку бы не подняли. Встретить в переулке сабелькой – это можно, а в постели резать, нет. Совсем это дело кромешное.

Крепко же помнили опричнину все в Москве, что всякой жестокости и подлости были мерилом именно опричники.

– Ступайте тогда, – отпустил я их.

– Но знайте, сукины дети, – скорее для меня, чем для них, сообщил Болшев, – за вами самими пригляд будет.

Я первым вышел их клети.

Удивительное дело, ноги держали крепко, меня ни разу не шатнуло ни на лестнице, ни в холодном подвале и в клети. Злость придавала сил, но стоило ей отступить, схлынуть адреналину из крови, как навалилась невероятная усталость. Болшев с одним из послужильцев подхватили меня и почти волоком потащили обратно в постель.

Алекандра, сидевшая в моих палатах у кровати, вскочила на ноги, увидев на меня волокут.

– Что с тобой, супруг мой? – спросила она, подбегая и помогая Болшеву с послужильцем усадить меня на край кровати. – Достал тебя вор, куда ранил тебя?

– Не достал, свет очей моих, – ответил я. – Силы кончились просто.

Я увидел как просияло её лицо и сам невольно улыбнулся. Никогда прежде в том далёком будущем, где я жил раньше, меня никто так не любил. Крепко и сильно, по-настоящему. Вот только тень всё ещё оставалась на лице Александры, и я должен понять, какая кошка пробежала между нами. Но не сейчас. Сил и правда ни на что не осталось.

Болшев с Александрой раздели меня и уложили в кровать. Александра сама, будто мама укрыла меня медвежьей шкурой, и последнее что я помню, прежде чем провалиться в сон, это её заботливые руки, глядящие моё лицо.

– Скопушка, ненаглядный мой, – услышал я, а может мне и показалось. Едва коснувшись головой взбитой подушки, я крепко заснул.

Глава четвёртая

Скуратовна

Как ехать в гости к моей отравительнице большой вопрос. А не ехать я не мог. Нужно было нанести визит куме, поднесшей мне кубок с ядом, и хорошенько с ней переговорить. По душам.

Конечно, я первым делом отправил людей следить за усадьбой её мужа, царёва брата Дмитрия. В гости поеду, конечно же, когда он будет в отъезде. Как оказалось, он почти не бывал дома, едва ли всё время пропадая с братом в Кремле. Конечно же, не хотел великий конюший отходить далеко от царя – иначе кто ему будет шептать в ухо об изменах, окружающих его. Прямо как Грозному и Годунову в последние годы жизни. Екатерина же, супруга его, не могла подолгу отлучаться из дому, потому что вела хозяйство, за которым постоянный пригляд нужен.

Но если с этим разобрались легко и быстро, то над тем, как ехать, я думал много дольше. Была бы зима взял бы сани, ничего зазорного в этом нет – никакой рачительный хозяин не станет без нужды бить ноги верховых по снегу. А вот катиться в возке, будто боярыня мне ни к лицу. Хуже только пешком. Князья пешими не ходят. Эта мысль первой возникла в голове, стоило только всерьёз задуматься над таким вариантом.

Садиться в седло было страшновато. В прежней жизни я только в детстве фотографировался на живой лошади, ну и катали меня пару раз. Конечно, можно было положиться на память тела – князь Скопин-Шуйский уж точно был отменным всадником. А ну как подведёт она в этот раз – и что тогда, опростоволошусь перед всем миром. Такого даже болящему не простят. Не уверен в себе – не лезь. Здесь и сейчас царствует этот принцип, и скидок никому не дают.

И всё же выбора не было. А потому я тянул с визитом, дожидаясь полного выздоровления. Я уже свободно ходил по дому и двору, даже пару раз схватился на саблях с Болшевым и Сомме. Швед, к слову, на самом деле, ещё не до конца оправился от раны, полученной на Каринском поле, так что в том, что он не спешил домой, была лишь доля притворства. Если и сейчас он бледен и не слишком уверенно держит палаш, что же с ним было в марте или зимой. И правда мог бы околеть по дороге домой.

Но тянуть до бесконечности нельзя. Делагарди уже заезжал пару раз и заводил разговоры о войске, от которого я отставлен. О том, что наёмники недовольны очередной задержкой денег, что с ними обещают расплатиться не честным серебром, но новыми, специально для этого дела отчеканенными золотыми копейками, которые пойдут одна за десять серебряных. А сколько в тех копейках царских золота на самом деле, кто ж знает. Да к тому же большую часть вообще мехом отдать хотят, а на что эти меха солдатам – за честную цену их никто не купит всё равно. Шведы ещё держатся – они присягали королю, а вот наёмники уже ропщут и обещают податься к Жигимонту под Смоленск. Польский король-де платить честно и серебром, а ещё распускает по желанию войска на свободное кормление. То есть разрешает грабить и разорять округу. От царя же Делагарди внятных ответов не получил, и препирается с Дмитрием и Иваном Шуйскими из-за выплаты жалования. Приезжал пару раз и сам царёв брат, правда, Дмитрий не рискнул, зато Иван наведывался, справлялся о моём здоровье, и почти без обиняков говорил, что мне пора отправляться в имение.

– Царь Василий, брат мой, конечно, не Годунов и не Грозный, упокой Господи их души, – говорил он. – Но и он скоро разгневается, если и дальше тянуть. Он ведь и приказать может, и опалу тебе объявить, Михаил.

– Болящем опалу, – качал головой я. – Да я, Иван, только с кровати три дня, как поднялся, чтобы до горшка доползти. Куда мне ехать? Вот подсохнут дороги, тогда двину в путь.

– Не тяни, Михаил, не тяни с этим, – говорил на прощание Иван Шуйский. – Терпение царёво не вечное.

Я заверял его снова и снова, что как только дороги высохнут и закончится обычная наша весенняя распутица, я тут же отправлюсь в имение. Даже маме с Александрой велел готовиться, но не спеша.

Так что пассивно сидеть в Москве и дальше было попросту глупо, да и опасно. Схлопотать настоящую опалу за ослушание царёва совета не хотелось. А значит пора действовать. Также решительно, как и с покушавшемуся на меня по наущению Дмитрия Шуйского дворянину Воронову. Убивать жену Дмитрия я, конечно, не стал бы, но разговор у нас с ней будет весьма душевным.

В гости к княгине Екатерине я отравился всего с двумя послужильцами. Болшев заверил меня, что оба люди надёжные и в деле проверенные – не подведут и не предадут.

Слуги подвели меня коня, и я едва не попросил поменьше. Вот только поменьше конь меня долго таскать не сможет – больно я здоров. Говорят, даже особый гроб выколотить пришлось – ни один готовый мне не подошёл. Передо мной стоял настоящий мастодонт, рыцарский конь, подаренный Делагарди. Я редко ездил на нём, слишком уж дорог он для войны, но сейчас, для визита к княгине Шуйской, годился как нельзя лучше.

Я погладил его по морде, взял у слуги длинную морковку. Конь сперва косил на меня глазом недоверчиво, как будто чувствовал, что перед ним не хозяин, а кто-то другой в его теле. Однако морковку схрупал с удовольствием и больше не косился на меня.

Слуга придержал стремя, и мне не оставалось ничего, кроме как одним ловким прыжком вскочить на коня. Даже слугу не задел. Теперь царёвы соглядатаи донесут Василию, что я полностью здоров, а значит времени у меня остаётся очень мало.

– Ну, с Богом, – махнул я, и слуги отворили ворота.

Я впервые выехал за пределы своего подворья в Белом городе Москвы. В седле держался уверенно, тело само знало, как править лошадью, за что я был бесконечно благодарен памяти настоящего Скопина-Шуйского. А вот страх перед незнакомым городом вцепился в душу ледяными когтями. Я ехал по подсохшей уже улице к роскошной усадьбе царёва брата. Я отлично знал, где она расположена и уверено направлял туда коня. Вот только вокруг меня лежал незнакомый, совершенно чужой мне город. Кажется, он был чужим и для настоящего Скопина-Шуйского, князь не любил Москву с её интригами, ядом и кинжалом в спину спящему – честная война со всеми её опасностями привлекала его куда больше. Даже в Белом городе большинство домов были деревянными, их красили и белили, но срубы всё равно казались мрачными, чернели законопаченными щелями, а расписные ставни казались такими же фальшивыми, как яркие румяна на дряблых старушечьих щеках.

Меня узнавали, уступали дорогу, снимали шапки, приветствуя. Я отвечал на приветствие, как положено князю, стараясь выглядеть не особенно высокомерно. Надеюсь, получалось. Идущие пешком так и вовсе кланялись. До меня долетали обрывки разговоров, и меня неизменно звали спасителем Москвы, а то и всей Отчизны.

Да уж, тут можно понять моих дядьёв. Такой популярностью в народе ни один из них не пользуется, особенно государь.

Дмитрий Шуйский занял палаты умершего бездетным князя Барятинского Чермного. Отсюда к воротам во Фроловской башне выехал будущий царь Василий с крестом в одной руке и саблей в другой. Скопин-Шуйский тогда сопровождал его, ехал рядом, чтобы прикрыть, уберечь от врагов. Он ещё верил дядюшке, считая его едва не отцом родным. Да и бездетный Василий во многом заменил рано оставшемуся наполовину сиротой Скопину умершего отца.

Они ехали спасать царя Дмитрия Иоанновича от распоясавшихся литовских людей. Да так удачно спасли, что после останки даже опознать не удалось. К слову, в памяти Скопина осталось глумление над самозванцем, которого гоняли по улицам, обрядив в какие-то несусветные лохмотья. Как застрелили его из пищали. А вот истории с сожжением тела и выстрелом из пушки, как оказалось, не было. Его зарыли на убогом кладбище, где хоронили бродяг и упившихся до смерти пьяниц. И даже землю раскидали так, чтобы места не найти. Вряд ли даже я, хотя Скопин и был там, когда в могилу кидали изуродованное тело самозванца, смогу теперь с уверенностью показать, где его зарыли.

Усадьба Шуйских была роскошна даже по меркам Белого города. Лучше дома стояли только за стенами Кремля. У ворот торчала пара крепких стражников с топорами, чем-то напоминающих царёвых рынд.9 И вряд ли это случайно. Они, скорее всего, и были отобраны для службы во дворце, однако их перехватил себе великий конюший, чтобы показать всем свою значимость.

Остановить меня они не посмели, однако кому-то из дворовых подали знак, потому что стоило мне спешится во дворе, на крыльцо уже вышла сама княгиня Екатерина.

– Рада видеть тебя в добром здравии, княже, – поклонилась она.

– А уж как я рад быть в добром здравии, кума, – улыбнулся я насквозь фальшиво. – Твоими молитвами.

Она пригласила меня в светлицу, усадила за стол. День был погожий, тёплый и все три окна оказались открыты. Передо мной поставили кувшин с квасом и блюдо с пирожками. Княгиня налила мне квасу, но я не притронулся к красивой чаше.

– Удали всех отсюда, кума, – велел я княгине. – Не для посторонних ушей наш разговор.

– А коли толки пойдут? – прищурилась Екатерина.

– Кум к куме на квасок зашёл, что такого-то? – в тон ей ответил я. – Разве кто подумает чего срамного.

– Прочь все! – рявкнула Екатерина, и в голосе её услышал я отцову сталь. Наверное, также гонял всех Григорий Лукьяныч Скуратов-Бельский, всей Москве известный, как Малюта.

Челядь едва не бегом убралась из светлицы. Мы остались вдвоём.

По меркам того времени – верх неприличия, и нехорошие толки, о которых говорила Екатерина, обязательной пойдут. Вот только в её власти прекратить их, и железной воли дочери Малюты Скуратова на это хватит. Как хватило на то, чтобы угрожать вдове Грозного царя, вырвать ей глаза, если она не скажет твёрдо самозванец перед ней или нет. Уж с челядью она как-нибудь справится.

– Ты мне чашу с ядом поднесла, Скуратовна. – Я намерено назвал Екатерину ненавистным прозвищем. – А я не умер. Меня черти в ад за пятки тащили, да патриарх отмолил.

– Господь с тобой, княже, не было никакого яду… – начала она, не обратив внимания на то, как я её назвал. А скорее сделав вид, что не обратила – не тот Екатерина Шуйская человек, чтобы пропускать такое мимо ушей. Скорее затаила свою личную обиду на меня, вдобавок к тем, что у её мужа имеются.

– Лжёшь, кума, – улыбнулся я. – Ой лжёшь. Поклянись перед Спасом, что не было. Тогда может и поверю тебе.

Но Скуратовна знала за собой грех, и даже не попыталась встать и подойти к киоту.

– Господа-то хоть убоялась, кума, – продолжил я.

– Чего надобно? – не сказала, каркнула Екатерина. – Говори, зачем пришёл, и поди прочь.

– А может я за жизнью твоей пришёл, Скуратовна, – заявил я. – Ты меня убить хотела, да не смогла, значит, по закону жизнь твоя мне принадлежит.

– Нет такого закона, – выпалила княгиня.

– Есть, кума, есть, – покачал головой я. – Не царёв он, а Божий. По нему жизнь твоя, кума, мне принадлежит, и взять её я могу когда захочу.

– Так бери! – выкрикнула, пожалуй, громче, чем стоило бы, Екатерина. – Бери жизнь мою, изверг!

– В ад к сатане на свидание торопишься, Скуратовна? – усмехнулся я. – По батюшке соскучилась?

– Батюшка мой всё по приказу Грозного делал, не для себя, для государя старался.

– А ты, кума? Ради кого меня травить решила?

Она промолчала. Опустила взгляд.

– Грозный, может, и взял все грехи на себя, – кивнул я. – Да тебе-то никак не уберечься от мук пекельных.

– Да чего ты хочешь, княже?!

Теперь надрыв в голосе княгини был настоящим, не наигранным. То, что мне нужно.

– Мне отмщенье, и Аз воздам, говорит Господь,10 – ответил я. – Не стану я губить свою душу местью тебе, кума, и без того тяжела она от грехов. И ведь никто их на себя не возьмёт, как Грозный.

– Тогда зачем приходил? – в голосе её отчётливо слышались недоверие пополам с облегчением.

– Кроме Божьего закона, есть и древний, закон Земли нашей, – мрачно произнёс я, – и по нему возьму я одну жизнь у тебя за свою.

– Чью же? – прищурилась Скуратовна.

– Супруга твоего, князя Дмитрия, – уронил я. – Когда пришлю тебе весточку, поднеси ему чашу, чтобы отправился он к Господу на суд. Только уж без мучений.

Екатерина побледнела. Кровь отхлынула от её лица. И явно не от страха. Мало чего и кого боялась почти всесильная Скуратовна. Я почти кожей ощущал её гнев.

– Всё же и мою жизнь забрать хочешь, коршун, – снова не говорила, а прямо выплёвывала слова Екатерина.

– А ты думаешь царёв брат тебя бы пощадил? – спросил я, глядя ей прямо в глаза. – Вот приду я к царю, потребую суда над тобой, заступится за тебя Дмитрий? Или другую себе быстро найдёт, когда тебя по приказу царя насильно постригут в монашки или вовсе удавят.

Княгиня Екатерина знала ответ. Не было больше за её спиной зловещей отцовской тени, она во всём зависела от мужа, а по Москве уже ходили слухи о том, что именно она, Скуратовна, отравила меня. И любви народной это самому царю не добавило. Так что если я пойду к царю требовать суда, заступничества Дмитрия ей не дождаться. Екатерина отлично понимала это – неглупая же женщина.

– Вот то-то и оно, кума, – нарушил повисшую тишину я. – Моя ты теперь вся, что по Божьему закону, что по царёву. А весточки может и не будет вовсе. Ни к чему мне ни твоя жизнь, ни к царёва брата.

Я поднялся из-за стола, и Скуратовна встала следом.

– А квасок-то хорош у тебя, кума, – усмехнулся я на прощание. – На диво хорош.

Конечно же, я не отпил ни глотка.

Глава пятая

Тяжёлый разговор

Сам отправиться в гости к царю я не мог. Пускай и князь, и родич его, но не мог заявиться к нему вот так запросто. Жизнь не кино, в семнадцатом веке (если считать привычным нам способом от Рождества Христова, а не от сотворения мира, как сейчас было принято на Руси) всё было прочно сковано цепями условностей и традиций, которые считались нерушимыми. Собственно, за такую вот поруху всего прежнего и поплатился самозванец, которого из-за причуд народ в конце концов и не признал истинным царём.

Поэтому я терпеливо ждал пока в ворота моей усадьбы постучится гонец от царя Василия с вызовом в Кремль пред светлы очи государя. Конечно, это был риск. Тот же самый гонец мог привезти мне весть об опале и царёв приказ удалиться в вотчину. И я сознательно на этот риск шёл, потому что иного выбора не было. Я должен попасть в войска, должен вести их к Смоленску, где упрямый воевода Шеин держит оборону против армии Жигимонта Польского. Эти мысли, конечно, остались от прежнего князя Скопина-Шуйского, но и мне теперь было неспокойно в Москве, несмотря даже на разговор с княгиней Екатериной. Она и так вряд ли стала бы травить меня снова, так что опасности не представляла, а вот её супруг, царёв брат Дмитрий, наоборот. И чтобы справиться с ним мне обязательно надо переговорить с дядей Василием. Но тот по обыкновению тянул с решением, не вызывая меня к себе и не присылая опалу.

Не вызывали радости и новости из можайского лагеря, где стояла армия. Сомме вернулся туда, снова начав обучать людей войне на европейский манер. Он говорил что-то о трудах Морица и Вильгельма Оранских из далёких Нидерландов, которые били непобедимую прежде испанскую армию, славную своими терциями. До ранения полковник со своими унтерами уже начинал такое обучение, но теперь всё пошло насмарку и приходилось начинать сначала. К тому же он постоянно сталкивался с откровенным саботажем. Рекрутов для пикинерских рот брали из посошной рати – небоевого ополчения, главной задачей которого было рытьё и строительство укреплений. На неё во многом опирался князь Скопин-Шуйский в своих сражениях, буквально перерывая местность и застраивая её засеками и крепостцами, где держали оборону стрельцы и наёмники. Однако теперь платить им приходилось, как солдатам, что увеличивало и без того огромные расходы на армию. И это, конечно же, не нравилось царю и приказу Большой казны, в которой было не так уж и много денег.

– Людей Сомме не дают, – говаривал нередко наезжавший из можайского лагеря ко мне в гости Делагарди, – а те, что есть, ленивы и глупы. Их и к лопате приставить страшно. Он с унтерами бьётся как лев, но чудес творить не обучен. Да и времени мало. Это у разлюбезных его Оранских времени, денег и людей было сколько хочешь.

– А нам придётся, как обычно, творить чудеса с тем, что есть, – отвечал я полушутя.

– Мало что у нас есть, а ещё меньше скоро останется, – мрачно заметил как-то Делагарди. – Наёмники уже не ропщут, а отрыто говорят о бунте. Денег нет, ни обещанных золотых, ни мехов. Воеводой царь назначил своего брата Дмитрия, ему никто не верит, даже ваши, русские, младшие воеводы откровенно презирают его. Он пыжится, пытается показать, что чего-то стоит, но над ним уже потешаются. Пока за спиной, но скоро и в лицо смеяться станут. Не будет с ним никакой победы под Смоленском. Ни Сапеге, ни Жолкевскому брат вашего царя и в подмётки не годится. Побьют с ним войско, а он бросит всех и сбежит, как уже было.

Так уже было под Болховом, что я собирался припомнить царёву брату. Армию он потерял, а сам сбежал и едва живой примчался в Москву, трясь, как заяц. Попал прямиком на царёву свадьбу, и там упрекал брата за то, что тот не ко времени жениться надумал.

– Одно хорошо, что податься наёмникам некуда, – добавил Делагарди. – Все знают, что Сигизмунд воюет за собственный кошт, и деньги у него кончаются. Иначе зачем было распускать казаков. Значит, под Смоленском на наём рассчитывать не приходится, а уходить отсюда вовсе без денег никто не хочет.

– Деньги у Сапеги найтись могут, – заметил я. – Из Калуги наверняка прелестные письма шлют.

– Шлют, – кивнул Делагарди, не став спорить с очевидным. – Да только ни Колборн, ни де ля Вилль ни их офицеры уже не верят ничьим обещаниям. Только звонкому серебру, чеканной монете, никак иначе. Обещание златых гор от Сапеги для них звучат также, как и слова Дмитрия Шуйского о золотых копейках и горах пушнины. Ни того, ни другого пока никто не дал.

Я понимал, что мне нужно как можно скорее встретиться с царём. Даже нынешний я, имеющий лишь голую память князя Скопина-Шуйского видел, что царь ведёт всех в никуда. Прямиком в ад, если уж честно. Он не глупый человек, но как будто не знает, что ему делать на престоле. Вот забрался он туда, а что дальше – как страной управлять, когда ты ничего дальше ста вёрст от Москвы не контролируешь. Города присягают кому хотят, и то дело меняют сторону. Новгород ещё как-то держится царя, но, похоже, Василий патологически не доверяет новгородцам, прямо как Грозный, считая, что там по-прежнему гнездо предателей, которые только и ждут, как бы не то Жигимонту Польскому продаться, не то просто отложиться от Русского царства. Василий пытается юлить, вертеться, угождать всем, потому что не чувствует за собой силы, и не хочет её. Потому что любого сильного человека рядом с собой не терпит – боится его. Прямо как меня. И слушает наветы брата – человека мелкого, подлого, зато верного. Уж Дмитрий-то никуда не денется – падёт Василий, и Дмитрию несдобровать.

И вот этот день настал. Гонец из Кремля передал приглашение явиться пред царёвы очи немедля ни минуты. Я отпустил его, дав на радостях пару серебряных копеек на пропой, пускай знает мою щедрость. Князь я или не князь. И тут же велел звать цирюльника, да готовить моё лучшее платье. Не каждый день к царю езжу. Уж этот визит будет посерьёзней беседы с кумой, да и разговор намечается посложнее.

Я снова ехал верхом по Москве. Теперь уже взял с собой Болшева и ещё одного дворянина – с послужильцами в Кремль соваться не стоит, царь и это может воспринять как оскорбление. Оба дворянина вырядились в лучшее, тот же цирюльник, что брил меня, подровнял им бороды, и они смотрелись женихами. Ехал намеренно медленно, и чтобы княжескую честь не уронить, и чтобы ещё и ещё раз обдумать разговор с царём.

Лёгкий ветерок приятно обдувал свежевыбритые щёки, но мысли в голове были тяжёлые. Меня обступал незнакомый, удивительно тесный город. Со всем его шумом и множеством запахов. Даже Белый город, где селилась знать, давил со всех сторон своей теснотой.

Мы миновали каменный мост через Неглинную, и я впервые въехал в Кремль. Странно так думать, конечно, потому что и князь Скопин-Шуйский бывал тут не раз, и сам я гулял по Кремлю. Вот только я-то гулял по Кремлю своего времени – правительственно-музейному, с мавзолеем Ленина у стены и красными стенами. А сейчас въезжал в совершенно другой Кремль – крепость семнадцатого века, правда, со знакомыми мне зубцами, с теми же круглыми башнями. Вот только взгляд невольно цеплялся за орудийные стволы, упрятанные в бойницы, и стрельцов с пищалями на плечах. Бердышей они в карауле не носили – зачем зазря тягать их на себе, всё равно махать не придётся, так что в этом устав был мягок. Стрельцов в карауле было очень много, как будто Кремль до сих пор находился в осаде. Не чует, ох, не чует под собой земли царь Василий, потому и ограждается ото всех пушками да большими караулами.

Оставив коней и дворян у царёва крыльца, я поднялся по ступенькам, и пара стражей отворили для меня ворота бывшего великокняжеского, а со времён Грозного, царского дворца.

После гибели самозванца я редко бывал тут. Только на официальных мероприятиях, а они проходили в Грановитой палате. Царь редко звал меня к себе на разговор. Разве только перед отправкой в Новгород, на переговоры со шведами. Вот и сейчас дядюшка принял меня в тех же палатах.

Он сидел на троне, в роскошном облачении. Рядом с троном тёрся, конечно же, верный брат Дмитрий, а за спиной царя замерли, подобно статуям пара рынд с топорами наперевес. Остановившись на положенном расстоянии, я приветствовал дядюшку не как родича, но как царя и государя.

– Ишь ты, лицо-то как выскоблил, – первым заговорил со мной Дмитрий, – и волосы остриг. Прям хранцуз, али гишпанец, а не русский человек.

– Про иного говорят, что волос долог, да ум короток, – в тон ему ответил я.

Сам тон и слова были явным оскорблением, но Дмитрий просто проигнорировал их.

– Зачем вызывал меня, государь? – прямо спросил я у Василия. – Отчего молчишь? Или уже в опале я?

Тут снова вступил Дмитрий. Он жестом велел кому-то войти. Двери за моей спиной отворились, и в палаты внесли здоровенный складень на три иконы.

– Всякое дело лучше всего с богоугодного начинать, – медовым голосом проговорил Дмитрий.

Прежде молчавший царь поднялся с трона, прошёл к разложенному служками складню. Мы с Дмитрием встали за его правым и левым плечами.

– Верую во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым, – принялся первым читать Символ веры царь, и мы с Дмитрием не отставали от него, кладя когда нужно широкие крестные знамения. – И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рождена, а не сотворена, единосущна Отцу, Им же вся быша. Нас ради человек, и нашего ради спасения сшедшаго с небес, и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы вочеловечьшася. Распятаго за ны при Понтийстем Пилате, страдавша и погребенна. И воскресшаго в третии день по писаниих. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же царствию несть конца. И в Духа Святаго, Господа истиннаго и Животворящаго, Иже от Отца исходящаго, иже со Отцем и Сыном споклоняема и сславима, глаголавшаго пророки. И во едину святую соборную и апостольскую Церковь. Исповедую едино Крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвым. И жизни будущаго века. Аминь.11

Конечно, многие дела начинают с молитвы, но чтобы вот так перед иконами Символ Веры читать, такого в памяти князя Скопина на нашлось. Значит, сделано намеренно, неужели считают меня посланцем сатаны, который от святой молитвы и икон рассыплется пеплом. Вполне может быть. И это тоже нужно использовать против Дмитрия. Уверен, идея была его.

Закончив чтение, царь вернулся на трон, и наконец обратился ко мне.

– Доколе же ты, князь, будешь противиться воле моей? – вопросил он. – Или желаешь уехать к себе в имение, но с опалой?

– Если куда и ехать мне, государь, – ответил я, – то только в Можайск, к войску. Там моё место.

– Ты же говоришь, что здоровьице не позволяет тебе в имение ехать, а уже в войско рвёшься, князь-воевода, – снова встрял Дмитрий.

– Ещё когда к постели прикованный лежал, – на сей раз я снизошёл до ответа царёву брату, – то говорил государю, что прикажет он я себя к седлу привяжу и поеду.

– А я говорил, что не надобно жертв таких, – отрезал царь. – Ты ещё нужен будешь мне и державе, когда я повелю.

– Так вели сейчас же отправиться мне в войско и готовить его к выступлению на Смоленск, – заявил я. – Лишь этого приказа жду от тебя, государь.

– А иной, выходит, не исполнишь? – тут же спросил Дмитрий.

– Исполню, но не приму. Пока ещё я твой воевода, государь, мне и вести войско на Смоленск.

– Брат мой Дмитрий пойдёт воеводой, – отказал царь, – покуда ты здоровье поправлять станешь.

– Дмитрий тебе, государь, накомандует, – усмехнулся я. – Он тебе обещал вторые Добрыничи, а под Болховом его литвинский воевода Рожинский разделал под орех. Двести сотен душ потерял Дмитрий тогда. У Рожинского меньше в войске было.

– Зато наряд12 спас!

– Пушки, что Рожинскому не достались сразу, в Болхове он получил, когда ты, княже, в Москву сбежал. Брата на свадьбе хулить.

Я бил размашисто и сильно, ниже пояса. Целил не в Дмитрия, он ничто без царя, а в самого государя. Всякое слово дурное о брате его нацелено было в Василия, чтобы он перестал хоть на миг слушать своего не особо умного зато верного и преданного что твой пёс братца.

Тут Дмитрию нечего было сказать. Я ударил метко, и попал куда надо. Хулительные речи во время свадьбы царя с княжной Буйносовой-Ростовской, с которой он был помолвлен ещё при самозванце, Дмитрий и впрямь говорил при всём честном народе. Бездетный брат на троне как нельзя лучше устраивал Дмитрия Шуйского, царёва конюшего и фактически наследника престола, но куда лучше брат не просто бездетный, но ещё и вдовствующий. И потому потерпевший страшное поражение Дмитрий, увидев, как его положение становится всё более шатким, а шансы наследовать трон после брата начинают уменьшаться, потерял голову и весьма нелестно отозвался о царёвой свадьбе. Мол, не ко времени жениться, когда кровь русская льётся. И это посеяло зерно сомнения в душу Василия, мастера заговоров, который до конца не доверял никому, даже родному брату. И эту искру подозрения я сейчас раздувал.

Вот только не один я такой умный был в царёвых палатах.

– Я может и говорил государю правду, как видел её, да не лгал никогда, клятвы не преступал и воровских послов не отпускал, – выложил на стол свою козырную карту Дмитрий.

Аргумент сильный, почти убойный. И мне было что на него возразить.

– Не хотел я лить кровь православную, – ответил я. – Воровскую грамоту при всём народе порвал, а посланников ляпуновских велел гнать прочь.

– А должен был в железа заковать да на Москву в той грамоткой отправить!

– Нет у нас сил, государь, ещё и с Рязанью тягаться, – обратился я прямо к царю. – Ляпунов там сидит крепко, народ его уважает, дворяне да дети боярские за него горой. Если б я его послов отправил к тебе в железах, ты, государь, меня бы против Рязани и двинул, а саму Рязань воровским городом объявил. Тогда бы и город, и воевода или к ляхам или к вору переметнулись. Один урон от того власти твоей, государь.

А это уже Дмитрию, да и самому царю крыть нечем. Терять Рязань, да ещё и своими руками её вору калужскому или ляхам отдать, этого себе царь Василий позвонить не мог. И без того под ним трон шатается.

– Мнимый, выходит, недуг твой был, – снова заговорил царь, – раз в войско уже наладился.

– Чтобы домой ехать, здоровье поправлять, подлинный, – ответил я, – а чтобы службу править – мнимый.

– И что же, хоть сейчас готов в Можайск ехать? – спросил царь.

– Дай приказ, прямо отсюда с парой дворян своих поеду, – заверил я, и ничуть не кривил душой. – Только сразу за мной шли деньги да рухлядь пушную для оплаты наёмникам, государь. Без казны войско не пойдёт никуда.

– Грозишь уже царю, воевода! – едва пальцем в меня тыкать не начал Дмитрий.

– Без золотой смазки телега войны не покатится, – пожал плечами я. – Не будет у меня в войске казны, так останусь без наёмников.

– А без них воевать не желаешь уже?

– Если бы ты, княже, войско и наряд под Болховом не потерял, так и вовсе бы свеи не понадобились. Сами бы справились без их помощи. А нынче у нас каждый человек на счету – и русский, и свейский, и наёмный. Без них над жигимонтовым войском под Смоленском победы не будет.

– Будет тебе казна и золотая, и меховая, – заверил царь. – Но распоряжаться ею станет Дмитрий, брат мой. Он с тобой будет вторым воеводой.

– Казну стоит раздать до выхода, – предложил я, понимая, что дело это невиданное. Наёмникам всегда платили после боя, и об этом мне тут же напомнил царёв брат.

– Не след наёмным людям до боя платить, – заявил он. – Люд они и без того ненадёжный, и разбегутся, деньги получив.

– А без денег могут сговориться с врагом и к нему перебежать, – отмахнулся я. – Да и что же ты, Дмитрий, за счёт погибших решил покорыстоваться.

Я снова бил куда надо – ведь ни одна золотая копейка или самая завалящая соболиная шкурка в казну не вернётся. Дмитрий всё к рукам приберёт. Знал это я, знал и царь, который сразу списывал эти деньги.

– Будет казна, а как деньги раздавать решайте вы с Дмитрием, – уступил царь Василий.

– Тогда вели мне в Можайск отправляться, государь, – предложил я, – а следом пускай Дмитрий с казной едет. И как весна на лето перейдёт, выступим на Жигимонта и собьём его со Смоленска.

– Ступай, князь-воевода, – поднялся с трона царь Василий, – есть тебе моё повеление отправиться в Можайск и готовить войско к походу на Жигимонта Польского, дабы освободить от осады Смоленск и выгнать ляхов с русской земли на веки вечные.

– Благодарю тебя, государь, – низко поклонился я, приложив руку к сердцу. – Доверие твоё оправдаю, как всегда.

И с разрешения царя покинул палаты.

Но Кремль покидать не спешил. Более того, оставил второго дворянина, которого брал с собой вместе с Болшевым, крещёного татарина Зенбулатова, чтобы тот присматривал за крыльцом царёва дворца. Высматривал когда князь Дмитрий покинет его. Очень уж мне надо было с глазу на глаз с царёвым братом переведаться, поговорить по душам. Сам же отправился в Успенский собор за благословением к патриарху Гермогену.

Время, конечно, было не служебное, но патриарха я нашёл именно в соборе. Собор не сильно изменился за прошедшие годы, хотя прежде я не особо интересовался им, и внутрь не заходил.

Оставив служке саблю и шапку, я перекрестился трижды и вошёл в собор. Внутри было тихо и покойно, как в любой церкви пахло ладаном и свечным воском. По неслужебному времени в соборе было темновато, и я почти не видел росписи стен и ликов святых, глядевших на меня с икон.

Владыка Гермоген молился перед киотом, клал одно за другим широкие крестные знамения. Прерывать его я, конечно же, не стал. Не было у меня срочного дела к патриарху, да и грех это вообще – молящегося прерывать.

Закончив молитву, патриарх обернулся ко мне. К нему подбежали пара служек, помогли встать на ноги. Опершись на архиерейский посох, он прошёл ко мне. Я опустился на колено, прося благословения.

– На что просишь? – спросил он знакомым мне по первым минутам в новом теле слегка надтреснутым голосом.

– На войну за землю русскую, – ответил я, не поднимая головы. – Вскорости выступаю к Смоленску, гнать Жигимонта.

– На то тебе моё и всей земли русской благословение, – проговорил совсем иным, звучным, хорошо поставленным голосом, патриарх.

Получив благословение, я поднялся.

– И вот тебе слово моё, князь-воевода, – добавил Гермоген. – Не верь царёву брату ни на грош медный. Он одно пообещает, а не даст ничего. А при первой возможности тебе нож в спину вонзит.

– Ведаю о том, владыка, – кивнул я, – но за наставление благодарю тебя.

– На тебя, Михаил, сейчас вся земля русская смотрит, – продолжил патриарх, – на тебе она держится. Даже если обиду великую тебе царь учинит, помни, – тут он понизил голос, – Василий не вся Святая Русь. Не за него ты воевать идёшь, но за землю нашу да за веру православную.

– И за царя, – покачал головой я. – Нет тела без головы, и земли без царя. За Василия иду воевать и гнать ляхов с земли нашей.

– Верно речешь, Михаил, – кажется, мои слова понравились патриарху, – но и мои помни. Про обиду, на кою сердце не держи.

– Не стану, – заверил я его, и попрощавшись покинул Успенский собор.

Как оказалось, когда я вернулся к царёву дворцу, Дмитрий уже покинул Кремль. Задержать его Зенбулатов, конечно же, не смог. Что же, ещё свидимся, дядюшка, переговорим с глазу на глаз. И разговор этот тебе ой как не понравится.

Глава шестая

Дела семейные

Ещё одно дело надо было уладить мне, прежде чем ехать в войско. Вот только я не знал как подступиться к нему. Сперва, пока сидел и ждал вызова к царю, всё откладывал это непростое дело на потом. Вот переговорю с дядюшкой, и станет ясно куда мне – в Можайск к войску или в имение к себе, в опалу. Если в опалу, то уж дома-то разберёмся со всем, времени достаточно будет. Однако всё вышло иначе, а значит на дела семейные у меня времени почти не остаётся.

Вернувшись из Кремля, я сходу велел Болшеву готовиться к отъезду. В Можайске надо быть как можно скорее. Сам же без особой цели вошёл в горницу, отцепил саблю и уселся за стол. Надо идти к Александре, поговорить с нею, но я боялся. И сам я, и то, что осталось во мне от князя Скопина-Шуйского попросту боялись заговорить с ней. Память не просыпалась, как будто прежняя личность настоящего князя не желала делиться этим со мной или же скрывала причину от самого себя. И как тут говорить? Это ж как в потёмках по минному полю шагать, и что самое страшное вред причинить могу не столько себе, сколько Александре. А ей и без того досталось. Едва вон мужа не схоронила.

– Сидишь? – услышал я голос матушки.

Когда княгиня вошла в горницу, где я сидел прямо под иконами, я и не заметил. Так погрузился в собственные невесёлые мысли. Сейчас, наверное, любой подосланный Дмитрием Шуйским или кем другим убийца мог брать меня голыми руками.

– Сижу, матушка, – кивнул я.

– Челядь да твои дворяне с послужильцами забегали, – продолжила она, – значит, не в опалу – в войско едешь.

– В войско, – подтвердил я.

– Так чего сидишь тогда, орясина! – такого голоса у матушки я не слыхал ни разу. Но то, что осталось от прежнего князя Скопина-Шуйского сообщило мне, она в ярости. – Дубина стоеросовая, а не сын! – продолжала распекать меня мама. – Сидишь тут, а должен быть в жёниной горнице, с ней говорить. Попрощаться по-людски, чтобы не вышло, как в тот раз.

И тут я не выдержал.

– А как оно было в тот раз? – спросил.

– Да в уме ль ты, сынок? – разом смягчилась матушка. – Не помнишь размолвки вашей?

– Меня, мама, черти в самое пекло за пятки тащили, – ответил я. – Тут имя своё позабудешь… Да и как будто всё дурное тогда из головы повыветрилось. Только доброе осталось. Благодаря ему да молитве патриаршей и выкарабкался из пекла на свет божий.

– Случилось это после того, как ты вернулся из войска и должен был уезжать в Новгород, – рассказала мне мама. – Приехал ты домой на пару дней, и узнал…

В дурном, ох в дурном настроении возвращался я домой. Дмитрий Шуйский войско под Болховом потерял. Я на Смоленской дороге ударить во фланг вору не сумел. Шатость в войске моём не позволила. Пока разбирался с заговором, пока брал в железа воевод, момент был упущен. Новый самозванец засел в Тушине, и выбить его оттуда сил у меня не было.

Дома же ждал меня новый удар. Сынок мой, младенчик, нареченный в честь царя Василием, умер. Отчего даже и не знаю. Маленькие они ведь такие слабые, хрупкие, что тонкое стёклышко – ветер дунет, и нет их, ушли в Господу.

И всю злость, всю печаль свою выместил я на супруге. Кричал на неё, кулаками размахивал. И вожжами драть обещал за то, что не уберегла сына-наследника, и в монастырь отправить, постричь в монашки пускай и без её воли. Много, ох много всего наговорил я Александре, не понимая, что смерть Васеньки и на её плечах тяжким бременем лежит. Много, ох много хулы напрасной возвёл на неё.

Вот что не хотел вспоминать, да пришлось…

– Права ты, матушка, – повинился я. – Дубина я как есть стоеросовая. Да и орясина тоже.

– Вон какой вымахал, – улыбнулась она. – Но тогда гнев за тебя говорил. Гнев да боль. А теперь иди к Александре, поговори с нею по душам. Нельзя ей с такой раной в душе и дальше ходить, пожрёт её изнутри эта язва.

Я опустился на колени перед матерью и поцеловал её руки.

– Спасибо тебе, матушка, – сказал, не поднимая головы. – Не одну её та язва разъедает. Надо её выжечь нынче же. И коли придётся так калёным железом.

– Мужчины, мужчины, – покачала головой матушка. – Всё-то вам железом решать. Да не все болезни огнём лечатся, иные раны мёдом мазать надо. Ступай уже, орясина.

И она слегка подтолкнула меня.

Я поднялся на ноги и отправился в жёнину горницу. Шёл медленно, обдумывая каждое слово. Ей-богу, как к битве готовился.

Александра сидела у открытого окна и вышивала. Тонкие пальцы её так и мелькали над тканью. Увидев меня, она прервалась, воткнула иглу в складку. Но прежде чем супруга моя успела хоть что-то сказать, я широкими шагами прошёл через всю горницу и упал перед ней на колени. Взял её руки в свои и принялся целовать.

– Да что ты, Скопушка? – заговорила она. – Да зачем ты так?..

– Ты прости меня, Оленька, – такое имя само на ум пришло, именно «Оленька», а не «Сашенька», я знал, что так будет правильно. – Прости за то, что хулу на тебя возводит, когда Васятка наш с Господу отправился.

– Да ведь прав ты был, Скопушка, – упавшим голосом произнесла она. – Во всём прав, в каждом слове, каждом упрёке. Не уберегла я сыночка нашего.

– Прав или нет, а словами и упрёками своими только хуже сделал, – ответил я. – И уехал зря. Мы ведь друг другу клялись на венчании, что будем рядом всегда. А пришла беда, я за ворота. Нельзя было так. Прости меня, Оленька.

Я продолжал целовать её руки. Она вдруг высвободилась, и принялась гладить мою голову и лицо. Прижалась ко мне мокрым от слёз лицом.

– Живой ты, настоящий, Скопушка, – шептала она. – Слава Господу. Слава… Слава…

Я обнимал её, и так и замерли мы – она на лавке, а я на коленях рядом. Сколько простояли даже не знаю. А после как будто кто-то толкнул меня под руку. Подхватил я Александру на руки и понёс в свои палаты.

И там на той самой кровати, застланной медвежьей шкурой было у нас стыдное да стеснительное. И не важно было какой день сегодня – постный или скоромный. Хотя отчего стыдное, если с законной супругой на ложе в своём доме. Нет в этом ничего стыдного.

Вот тогда я почувствовал себя живым по-настоящему.

Глава седьмая

На Можай

Не знаю уж откуда пошло выражение «загнать за Можай» – не так уж далеко он от Москвы. Но это так мне казалось, когда я жил во времена хороших дорог и машин, которые легко делают по трассе сотню, а то и больше километров в час. Когда ехать приходится верхом, расстояние ощущается совсем иначе.

Я покинул свою усадьбу в Белом городе, попрощавшись с женой и матерью. Людей им оставил немного, только чтобы хватило от воров оборониться, а на деле просто на воротах стоять для вида. Если царь решит взять мою семью в заложники, чего от него вполне можно ожидать, то и все мои дворяне его не остановят. Пришлёт сотню стрельцов, и коли придётся они возьмут усадьбу на копьё. Не хватит мне людей, чтобы с царём воевать, да и не собираюсь.

Жену я обнял крепко, прижал на мгновение её голову к груди. С матушкой, конечно, был более сдержан, но она, как женщина старшая, могла позволить себе поцеловать меня. В лоб. А после поплакать на людях, а вот Александра сможет уронить слезу по мне, когда окажется одна в своей горнице. Приличия не позволяли ей плакать на глазах у дворян и тем более челяди.

В третий раз ехал я по Москве. И всё ещё это был для меня город чужой. Узкий, тесный. Дышать здесь и то тяжело. Мы миновали стену Белого города, и углубились в Земляной. Город посадских людей, торговцев победнее, мастеровых и прочего люда, кому не нашлось места в лучших частях Москвы. Здесь оказалось куда грязнее, но, правда, всё равно чище, чем в кино показывают. Мостовой считай не было, разве кто от крыльца выложит деревянных плах да чурбачков вдоль фасада дома. Но это только в домах поприличней. Люди уступали моей кавалькаде дорогу, жались к стенам и заборам, чтобы ненароком не оказаться сбитым крепкой лошадиной грудью. А как мы проезжали, многие принимались ругаться и грозить кулаками «разъездившимся боярам». Грязь летела из-пол копыт во все стороны, пачкая тех, кому не повезло оказаться на нашем пути.

У ворот нас встретили московские стрельцы. Однако остановить меня не решились. Кто ж станет удерживать в воротах воеводу? Меня с поклоном пропустили. Впереди лежала дорога на юго-запад, к Можайску.

Ехали размеренной рысью. Коней не гнали, но и шагом пускали редко, только чтобы передышку дать. Скакали, конечно, не монгольским манером – с парой заводных лошадей. Не было смысла в такой гонке, да и коней лишних у меня на подворье не было. Хорошо ещё, что все дворяне, сопровождавшие меня, с послужильцами своих имели. Безлошадных я, собственно, и оставил в московской усадьбе. Но даже таким аллюром я доберусь до Можайска лишь к полуночи, а ехать по ночной дороге опасно. Можно и на шишей каких нарваться – им-то наплевать, что князь-воевода едет Отечество спасать. Навалятся гурьбой, и поминай как звали.

Слово шиши само собой всплыло в памяти, нарисовав обросшего бородой человека в несусветных лохмотьях с дубиной в руке и самодельным кистенём-мачугой за поясом. Поясом, конечно же, служил кусок верёвки. Один такой нам не страшен, да и не полезет он в одиночку на вооружённый отряд даже ночью, если не самоубийца. Вот ватага человек в пятнадцать-двадцать – уже представляет серьёзную угрозу. Тем более что объявлять о нападении они, само собой, не станут, и ринутся в атаку из ближайших кустов. Тут даже заряженные пистолеты и сабли могут не спасти.

Так что, как только стемнело, мы остановились в монастырской деревеньке Репище. Здесь всем распоряжались монахи Савво-Сторожевского монастыря, которыми руководил помощник тамошнего келаря, человек суровый к своим, однако со мной бывший весьма любезным. Да и денег за постой уход за конями взяли немного. На постоялом дворе покупать пришлось только мясо, потому что день был постный, но как известно болящим и путешествующим можно не так строго придерживаться постных дней.

Утром следующего дня в дорогу отправляться совсем не хотелось. Несмотря на то, что лето было всё ближе, погода не задалась. Резко похолодало и зарядил мерзкий дождь – не особенно сильный, но такой, что за пару часов промочит все вещи. Однако рассиживаться некогда – меня ждал Можайск и войско, и уйма дел, которые надо переделать до прибытия второго воеводы – князя Дмитрия Шуйского. Что-то подсказывало мне, как только царёв брат окажется в лагере, мне станет куда сложнее командовать войском, несмотря на всю нерешительность Дмитрия. Так что пришлось наскоро перекусить холодным – на кухне постоялого двора только ставили в печь первые горшки, и отправляться дальше.

Дорога размокла, кони больше не могли идти прежней широкой рысью, словно отмеряя ровные куски холста. Часто мы и вовсе вынуждены были переходить на шаг, чтобы лошади не спотыкались. Заводных ни у кого не было, а значит если чей-нибудь скакун повредит ноги, добираться его всаднику до Можайска придётся пешком. Так что рассчитывая оказаться там ещё до полудня, мы въехали в город сильно во второй половине дня.

Все города преображаются, когда там оказываются военные. Вот и Можайск буквально зажил новой жизнью стоило рядом с его стенами вырасти громадному лагерю войска, оставленного мной несколько месяцев назад. Но сам город меня интересовал мало. Мы проехали по нему, задев лишь окраину, которая мне не понравилась. Вечно хлопотливые слободы, где никто и взгляд на нас не поднял. Здесь над кузницами стояли натуральные облака чёрного угольного дыма – работа кипела, не удивлюсь, если и ночью тут стучали молоты. Войско требовало великого множества железных и стальных изделий. Больше всего, конечно, подков. Тут же ковали и ядра к пушкам войскового наряда, и попыхивающие трубками канониры принимали работу, тщательно измеряя снаряды и то и дело ругаясь с мастеровыми, когда размеры не совпадали слишком сильно. Идеально подогнать кованое ядро под размер ствола не получится, но и совсем уж маленькое или наоборот большое никто брать не хотел. Кому нужно ядро, которым нельзя выстрелить из пушки. Здесь погонными метрами (не знаю, как тогда это называлось, а память тут не смогла ничего подсказать) гнали ткань, здесь же шили рубашки, исподнее, свободные штаны и даже кафтаны с шапками для стрельцов. Где-то работали с кожей – уж этот запах ни с чем не спутаешь. В другом месте плели корзины и лапти.

Но наконец череда слобод и слободок закончилась и мы почти сразу въехали в лагерь. Он был лишь символически отделён от города рогаткой. Меня, конечно, сразу узнали, и ещё на подъезде отволокли её в сторону. Если и был какой пароль для въезда, меня это явно не касалось.

Найти ставку Делагарди оказалось просто. Он сам рассказал мне перед отъездом в войско, что держит её в большой усадьбе, вокруг которой собственно и разбили сам лагерь. Солдаты жили в основном в шалашах, а кто и просто валялся на кошме, укрываясь плащом – народ привычный, а погода уже тёплая. Иные из офицеров обитали в самом Можайске, отправляясь туда ночевать. За постой с них много денег не брали просто потому, что не было тех денег, и жители города и посада предпочитали получать хоть что-то. Да к тому же офицерам полагалось какое-никакое, а довольствие из казны, и они частенько расплачивались за стол расписками. И расписки те принимали в Можайске дьяки, скрепя сердце. Платили по ним тоже не полностью, но опять же хоть что-то, да и офицеры как правило завышали цену и количество съеденного, чтобы покрыть это. Из-за таких приписок дьяки платили ещё меньше, что честности не способствовало. Но так уж ведутся тут дела. Князь Скопин явно был в курсе всего этого безобразия и относился к нему вполне спокойно, либо поделать ничего не мог, либо просто считал, что не его это дело – так заведено и не ему менять сложившуюся систему.

Отпустив дворян обустраиваться, я вместе с Болшевым отправился к Делагарди. Застал того сидящим за столом. Якоб как раз заканчивал обедать.

– Ты голодный с дороги? – спросил он. – Садись со мной, и офицера своего сажай. Сейчас мои любезные хозяева сообразят чего-нибудь.

Хозяева сообразили и весьма прилично. Конечно, по распискам самого Делагарди уж точно платили всегда исправно и без занижений, поэтому хозяева усадьбы, где он квартировал, были рады стараться.

За едой начались разговоры. Но такие, о которых аппетит пропадёт даже у самого голодного.

– Забрать у нас ровным счётом шесть тысяч человек собираются, – сообщил мне Делагарди. – Хотят отправить двух воевод в Königliches Darlehen.

Делагарди говорил на немецком, который я теперь, благодаря памяти князя Скопина отлично знал, однако тут пришлось погадать. Что ещё за царский заём такой, а после понял, что это он так называет деревню Царёво Займище, расположенную меньше чем в сотне километров от Можайска и чуть более чем в двухстах от Смоленска.

– Пускай идут, – кивнул я. – Укрепятся там, будет у нас передовой плацдарм.

– Рано, – ответил Делагарди. – Сигизмунд сидит под Смоленском и думает, что мы здесь будем торчать до середины лета. Выдвижение части сил, причём довольно заметной, станет для него сигналом, что скоро из Можайска пойдут основные силы.

– Думаешь, двинет кого-нибудь на перехват? – задал вполне резонный вопрос я.

– Конечно, Жолкевского или Сапегу, – кивнул Делагарди. – Но Сапегу вряд ли, у того родной брат сидит в Калуге с этим вашим новым самозванцем. Сигизмунд не настолько доверяет своим аристократам, боится, что они сговорятся за его спиной.

Я проклинал себя за то, что толком ничего не знаю об этом времени. Даже в пределах школьной программы. Об осаде Смоленска королём Сигизмундом и то узнал из крайне посредственного фильма, который как-то показывали по федеральному каналу. Я его и до середины не досмотрел. Так что никаких знаний об этом периоде у меня нет, и я ничем не отличаюсь от жителей этого времени. Но уж что есть, то есть, придётся играть теми картами, что мне сдали. Знать бы ещё кто и зачем, вот только что-то подсказывало мне, вряд ли я это узнаю.

– А кого шлют в Царёво Займище? – спросил я.

– Воеводу князя Елецкого и с ним ещё кавалера Валуева, – ответил Делагарди. – Ну и шесть тысяч стрельцов да немного с ними конницы.

– Запрутся в там и пускай сидят, – кивнул я. – Князь Елецкий не глупый воевода, да и Валуев тоже. Много людей Сигизмунд со Смоленска не снимет, значит, отобьются. Запрутся в деревне, огородятся, и встретят ляхов как следует.

– Всё это хорошо, – согласился Делагарди, – если бы мы смогли пойти следом за ними.

– А мы, значит, не можем, – понял я. – Деньги в скором времени должен привезти князь Дмитрий. Его царь назначил вторым воеводой в войско.

– Елецкому это не понравится, – заметил Делагарди.

– Князь Фёдор Андреевич человек толковый, и не станет заноситься, – покачал головой я. – Но тем больше резона отправить его в Царёво Займище вместе с передовым отрядом.

– Мы можем просто не успеть ему на помощь, – заявил Делагарди. – Мои солдаты готовы воевать, а вот от наёмников уже дважды приходили депутации. В последний раз мне выставили ультиматум. Пока не будет серебра, из Можайска никто не выйдет.

– Значит, мне нужно переговорить с ними, – кивнул я. – Раз я снова в войске, пускай шлют ещё одну депутацию, теперь уже ко мне. Я здесь главный воевода.

– Думаешь, сумеешь найти с ними общий язык? – усомнился Делагарди. – Сам же знаешь, они ребята тёртые, одними словами их не убедить.

– Я отлично помню, как с одним только Сомме остался у Калязина против Сапеги, который сейчас в Калуге сидит. Тогда деньги нашлись, и теперь дядюшка мой венценосный наскребёт.

– Сразу скажу, – заметил Делагарди, – тебе заявят, что если золото ещё готовы взять, то меха – нет. Сбывать их солдатам негде и некогда, и обременять себя даже такой ценной рухлядью они не хотят.

А вот с оплатой мехами надо что-то делать. Причём в духе легендарных афер девяностых годов прошлого (не шестнадцатого, конечно, а двадцатого) века. Вот тут память меня не подводила, и объединив её со знаниями князя Скопина можно попробовать что-нибудь сделать. Но это в будущем. Сейчас надо решать насущные проблемы, и готовые взбунтоваться наёмники были на первом месте.

Они заявились ко мне сами, не заставив себя долго ждать. Пришли прямо в усадьбу, где я только разделался с обедом. Собственно, я и не торопился вставать из-за стола, зная, что ко мне придут, и именно сюда. Где же меня ещё искать.

Весть о том, что я прибыл в лагерь разнеслась по войску в одно мгновение. Я и не стремился сдерживать её – проблем накопилось слишком много, и решать их надо быстро. Пока не полыхнуло.

Возглавляли депутацию полковник Самуэль Колборн от наёмных кавалеристов и Иоганн Конрад Линк фон Тунбург от немецкой пехоты. Оба в лучших своих нарядах, правда сильно поистрепавшихся за время войны, однако всё равно эффектных, ничего не скажешь. Оба вежливо раскланялись со мной, пожелали здоровья первым делом и справились о том, принял ли я дела у Делагарди.

– Генерал Делагарди был и остаётся командиром вашего корпуса, – ответил я. – Я же теперь командую всем войском вместе с воеводой Дмитрием Шуйским.

– Ошибочно, – выдал со всей основательностью, свойственной немцам, в каком бы княжестве или королевстве своих земель они не жили, полковник фон Тунбург. – Я знаю о битве под Болховом и той роли, которую он сыграл в поражении ваших войск.

– У вас на родине тоже принято решения короля или князя осуждать? – поинтересовался я у него, заставив отвести взгляд.

Правитель может принимать неверные решения, но критиковать их нельзя – это уже измена. Потому что государство – это не территория, и не народ, они могут быть сегодня в одних границах, а завтра – в других. Государство – это его правитель, и всякое слово против него, это измена, которая карается только смертью. Причём смертью лютой, что у нас на Руси, что в просвещённых заграницах.

– Князь Дмитрий, – продолжил я, не давая растянуться неудобной паузе, – привезёт казну для выплаты жалования. И я вам обещаю, что со всеми расплатятся до выхода из лагеря. За всё время.

– А за будущую кампанию? – тут же уточнил Колборн.

– Это уж как навоюете, – пожал плечами я. – Кто же знает, что нас ждёт под Смоленском?

Тут обоим нечего было сказать. Если я ними расплатятся честь по чести за уже сделанное, то требовать денег вперёд вроде и нет оснований. Совсем уж беспределом, если выражаться словами из моей юности, прошедшей в лихие девяностые, никто заниматься не станет. Иначе не поймут, и не наймут больше, чего никто не хочет.

– Касательно жалования, – снова взял слово рассудительный немец. – Мы готовы скрепя сердце взять золото по той цене, чтобы назначил ваш царь, вместо честного серебра. Однако меха мы вместо денег не возьмём. Это слишком обременит нас.

– Таскать с собой эту рухлядь никому не нужно, – добавил, чтобы не совсем уж теряться на фоне немца, Колборн.

Вот тут я пошёл на риск. Очень большой, и вполне осознанный. Я понимал, что рискую войском и судьбой всего похода. Вот только выбора у меня не осталось. Без этого я просто останусь без наёмников, и весьма недовольными «свейскими немцами» Делагарди, которые если и станут воевать, то так, что лучше бы их в армии не было вовсе.

Надеясь, что мои оппоненты не заметили, как я прикрыл глаза и глубоко вздохнул, собираясь с духом, я произнёс:

– Я возьму у вас все меха, которые привезёт князь Дмитрий по той цене, что покроет ваше жалование.

Я лишь краем глаза заметил лицо Делагарди, стоявшего рядом со мной. Оно вытянулось так, что шведский генерал стал выглядеть просто смешно. Якоб Понтуссович явно не ожидал от меня подобного фортеля, как, собственно говоря, и Колборн с фон Тунбургом.

– Денег живых сразу не обещаю, – добавил я, – лгать не стану. Однако возьму всю меховую рухлядь по честной цене под расписку. И отвезу её в Москву, откуда обещаю привезти вам честное серебро. А чтобы вы были уверены во мне, компанию мне составит полковник Колборн. Ты ведь не против?

– Отнюдь, – согласился англичанин, который должен был сыграть весьма важную роль в моей авантюре с меховой рухлядью.

– У вас остались ко мне вопросы, господа офицеры? – поинтересовался я.

– Вопросов более не имеем, – церемонно ответил фон Тунбург. – Ваши слова нас полностью удовлетворили.

– Очень надеемся, что они не разойдутся с делом, – добавил Колборн, прежде чем они вышли.

Как только за обоими закрылась дверь, на меня накинулся Делагарди.

– Ты в своём уме, Михаэль? – едва сдерживаясь, чтобы не повысить голос, вопрошал он. На крик всё же не сорвался, понимая, что наёмники могут услышать его. – Где ты возьмёшь деньги, чтобы рассчитаться за меха? Ты хоть понимаешь, что царь большую часть жалования ими и заплатит. Нет у вас в казне столько золота, чтобы даже половину покрыть.

– Знаю, – кивнул я. – Всё знаю, Якоб. Но выбора нет. Сейчас надо успокоить их, а дальше уже сделать так, чтобы слова с делом не разошлись.

– И как ты собираешься это проделать? – спросил он.

– Пока не скажу, – усмехнулся я, – чтобы Фортуну не спугнуть. Она – дама переменчивая, а мне вся её благосклонность понадобится.

– Очень надеюсь, что ты знаешь, что делаешь, Михаэль, – покачал головой Делагарди. – Иначе всем нам крышка.

Тут он сильно преувеличивал, однако я ему на это указывать не стал.

Войско готовилось к походу на Смоленск, где стоял с армией король Сигизмунд, осаждавший его уже больше восьми месяцев. Однако воевода Шеин упёрся и не сдавал польскому королю город. Держался гарнизон, наверное, на одном упрямстве, да ещё все понимали, что стоит Смоленску пасть вражеская армия там порезвится на славу, какие бы гарантии ни давали горожанам. Сигизмунд хотел город себе во владение, больше его в этом походе не интересовало ничего, и лояльность местного населения монарха волновала мало. Он ей предпочитал страх. А хорошая расправа в этом деле служит отличным примером.

И всё же торопиться не следовало. Сомме тренировал отборных людей из посошной рати, делая из них подобие пикинеров. До немецких им было очень далеко, удара не то что гусарской или панцирной хоругви, но даже куда более легко вооружённых казаков. Но мне этого и не требовалось пока. Всё равно, воевать будут из-за рогаток и в острожках, прикрывая стрельцов от натиска вражеской конницы. В открытом поле их просто сметут – тут у меня иллюзий относительно боеспособности моих «людей нового строя» не было.

Князь Дмитрий тоже не торопился прибыть в Можайск из Москвы с казной для выдачи жалования наёмникам. Мне его промедление играло на руку, несмотря на кровавую жертву, которую платят гарнизон и население Смоленска за каждый день осады.

И всё же торчать в Можайске без толку – глупо. Нужно предпринять хоть что-то, и я решил-таки отправить воевод Елецкого и Валуева к Царёву Займищу, чтобы потревожить Сигизмунда.

– Дробить силы не самое верное решение, Михаэль, – покачал головой, узнав о моём решении Делагарди. – Ты решил, как у нас говорят, потыкать в медведя острой палкой.

– Я дам им шесть тысяч человек и малый пушечный наряд, – ответил я. – Их так просто из Царёва Займища не выбить, если успеют укрепиться.

– Это самое важное, – обстоятельно заявил Делагарди. – Но могут и не успеть.

– Сигизмунд засиделся под Смоленском, Якоб, – возразил я. – Ты ведь сам знаешь, как размякает армия при долгой осаде. Даже если ему вовремя донесут о появлении нашего отряда, его армия не сумеет отреагировать достаточно быстро.

– Поляки, – заметил Делагарди, – сделают ставку на кавалерию.

– Без пушек им даже не особо укреплённого города не взять, – покачал головой я. – Князь Елецкий добрый воевода, и дворяне, и стрельцы его уважают. – Этот факт, как и следующий, мне снова подкинула память Скопина. – Валуев же воевал со мной, и знает, как быстро окапываться и отбивать удар врага. Я уверен в них. Даже если против их отряда Сигизмунд пошлёт Жолкевского с его гусарами, воеводы сумеют оборониться.

Я не стал добавлять, что дворянин Валуев уже несколько раз командовал артиллерией, и весьма успешно. Не смалодушничай князь Дмитрий под Болховом и не прикажи отводить наряд, битва вполне могла бы завершиться иначе. Хотя бы не таким катастрофическим разгромом. Делагарди знал это и без меня, так что нет смысла зря воздух сотрясать. Убедить я упрямого шведа не убедил, он так и остался при своём мнении, однако и ему не удалось переспорить меня. Поэтому я отправил одного из своих послужильцев за князем Елецким и дворянином Валуевым.

Князь Елецкий был постарше, носил поверх кольчуги опашень13 с соболиной оторочкой и редкими разговорами золотого шитья. Шлем надевать не стал, ограничившись шапкой. Валуев одевался попроще, без соболей и золота. Лицо его и руки покрывал несмывающийся уже пороховой нагар.

– Ты всё с пушками да с зельем возишься? – прежде чем начать разговор о главном спросил я у него.

– Да пока есть возможность спокойно это делать, – кивнул он. – В бою да на походе думать да прикидывать, как бы получше всё устроить с нарядом, некогда.

– Жалуются на тебя, Григорий, – усмехнулся я. – Много зелья переводишь, пушки портишь, а ради какой надобности, неясно.

– Вот начнётся бой настоящий, тогда и станет ясно ради чего, – запальчиво ответил Валуев.

За это он и нравился князю Скопину. Не раболепствовал перед сильными и всегда старался стоять на своём, за что частенько и страдал. Такими сложно командовать, если не подобрать к ним ключика. Но память князя снова вовремя подбросила мне всё, что нужно. Говорил уж, что без этого не справился бы, и ещё раз повторю – не грех.

– Будет у тебя возможность доказать, – заверил я его. – Тебя, князь Елецкий, назначаю воеводой передового полка. Бери шесть тысяч человек. Стрельцов, поместную конницу для разъездов, малый наряд пушечный, и ступай к Царёву Займищу. Засядешь там, укрепись как следует и жди.

– Чего ждать-то, Михаил? – Князь, как и я, Елецкий на людях любил подчеркнуть наше равенство. Особенно сейчас, когда местнический ранг в армии играл не главную роль, как прежде.

– Меня с главным войском или гостей из-под Смоленска, Фёдор Андреевич, – ответил я, намерено назвав по имени-отчеству, отдавая должное возрасту. Князь бы годами сильно старше меня. – Из Займища не выходите, держитесь там крепко. Для этого вторым воеводой и шлю тебя, Григорий. Там и докажешь, чего твои выдумки с зельем да пушками стоят.

Я дал им время обдумать мои слова, понять поставленную задачу. Задать вопросы если будут. И вопросы были.

– Дай мне пару сотен своих людей нового строя, – попросил князь Елецкий. – Не одному Григорию интерес есть повоевать по-новому.

– Дам, если Христиан Зомме оправился от раны достаточно, – ответил я. – Без него и его офицеров воевать они нормально не смогут.

С этим Елецкий спорить не стал. Без шведских офицеров и даже унтеров мой первый полк пикинеров нового строя стоил очень и очень мало. Своих им на смену готовить не один год. Это понимал сам я да и князь Елецкий не хуже моего.

– А сколько припаса брать к наряду? – спросил Валуев.

– Тут сам считай, Григорий, – покачал головой я. – Надо чтобы и не сильно отягощало это передовой полк, и чтобы осаду вы в Царём Займище выдержать смогли.

Валуев как мне показалось тут же погрузился в раздумья, прикидывая, как бы справиться с этой непростой задачкой.

Больше вопросов не было, и я отпустил воевод готовиться к походу.

Князь Дмитрий прибыл в лагерь ближе к середине июня. До того я не раз писал в Москву, и получал один и тот же ответ – жди. Дороги ещё недостаточно просохли, чтобы по ним прошёл большой обоз. На самом деле, скорее всего, мой царственный дядюшка ждал, когда прибудут соболя, которыми он собирался расплатиться с наёмниками. Обозы из-за Каменного пояса (так называли в то время Урал, что снова подсказала мне память Скопина) идут сейчас очень долго – всякий на них норовит лапу наложить. Однако, видимо, пришли меха из златокипящей Мангазеи, где воеводой был Давыд Жеребцов, недавно убитый лисовчиками14 в Макарьевом монастыре.15 Я лежал без сил, когда пришла весть о гибели Жеребцова и разграблении монастыря, мне тогда даже хуже стало, вернулась слабость и я пару дней не вставал с постели. Кое-кто, наверное, подумывал, что отправлюсь-таки на тот свет. Но я в этом деле их разочаровал.

Обоз князя возглавлял крепкий возок, запряжённый шестёркой коней. В нём ехал сам Дмитрий и вместе с ним золотая казна. А следом катили три тяжело гружёных телеги с мешками, накрытыми парусиной. Сколько же меха он привёз? Неужели всю пушную казну из Мангазеи? Это мне только на руку – так мне даже проще будет провернуть рисковое дело, которое я затеял. Однако прежде надо решить все вопросы с князем Дмитрием, а это может статься окажется сложнее, чем сделать из сибирского соболя серебро в таком невероятном количестве, что потребно, чтобы покрыть жалование наёмников.

Я вышел встречать князя Дмитрия вместе с Делагарди. Сомме отправился-таки под Царёво Займище, забрав с собой известную часть шведских офицеров и унтеров. Я был уверен, что боевое крещение моих отрядов нового строя, которые готовит Сомме, состоится очень скоро. Быть может, куда скорее, чем нам бы хотелось. Командиров наёмников я решил с собой не брать – маловаты фигуры для встречи царёва брата.

– Легко ли добрался, Дмитрий Иваныч? – поинтересовался я у него, когда князь выбрался из возка.

– Твоими молитвами, Михаил, – отдуваясь, проговорил он. – Твоими молитвами. Господь милостив, солнце светит который день, и дороги, наконец, просохли. Скоро и войску нашему выступать.

– Скоро, – кивнул я. – Вот только для него дорогу серебром мостить надо.

– У меня только золото, – отмахнулся князь Дмитрий, – и соболь. Возьмут немцы его?

– Возьмут, – снова кивнул я. – Я с ними переговорил, они согласились взять жалование за прошедшее время золотом и мехом.

– Согласились, говоришь, – усмехнулся, подкрутив ус, князь Дмитрий. – Ну надо же.

Но дальше говорить на улице не стал. Мы все втроём прошли в усадьбу, занимаемую мной и Делагарди. Нас провожали взглядами толкущиеся без дела офицеры наёмников. Были тут, конечно, и Колборн с фон Тунбургом, стояли в первых рядах, даже не думая скрывать своего интереса.

За князем несколько человек несли увесистый ларец, явно с теми самыми золотыми копейками, которыми собирались рассчитаться с наёмниками помимо меха. И был тот ларец хотя и явно тяжёл, но всё же куда меньше, чем мне бы хотелось. Намного меньше. И это нервировало наёмников, которые не очень-то верили в мои обещания обратить их соболей в звонкое серебро.

– Надо выступать поскорее, – тут же насел на меня князь Дмитрий, как только мы разместились в просторной горнице, где обычно мы с Делагарди ели и вели разговоры с офицерами и командирами войска. – Жигимонт сидеть сложа руки не будет. Ты верно сделал, что отправил отряд к Царёву Займищу, но их там обложить могут, а долгой осады им не выдержать. Займище не Смоленск, там запасов нет, через неделю крыс да собак жрать будут.

– Наёмники никуда не пойдут без денег, – ответил я. – Поместную конницу, стрельцов и наряд можно хоть сейчас выводить из стана. А немцы со свеями не пойдут никуда.

Делагарди, который худо-бедно, но выучился понимать по-русски кивнул, подтверждая мои слова. Говорил он ещё слишком плохо и с таким страшным акцентом, что понимал его, наверное, один только я.

– Сговорились уже, – прошипел князь Дмитрий. – Всё как я государю докладывал. Жалование под Смоленском выплатим.

– Покорыстоваться хочешь на крови людской? – спросил я. – Взял у царя деньги на всех, а выплатишь тем, кто выживет.

– Мёртвым денежки без надобности, – отрезал князь.

Вообще, как подсказывала память, такая практика была общепринятой – надо же и князьям-воеводам на что-то жить. Вот только сейчас нужно хорошенько смазать скрипящую военную машину нашего войска золотом и серебром, иначе она никуда не поедет.

– А разницу в казну вернёшь или себе в карман положишь? – поинтересовался я, глянув прямо в глаза князю Дмитрию.

Все мы знали, что разница не попадёт в казну. Знал это и царь Василий, однако никто никогда не спросит с князя Дмитрия эти деньги. Быть царёвым братом очень выгодно.

– Жалование выплатим перед выходом, – решительно заявил я. – Золотом и серебром.

– А серебро откуда возьмётся? – удивился князь Дмитрий.

– Это я уже сам решу, – ответил я.

Кажется, именно удивление князя и сыграло свою роль. Он не стал больше спорить, и вообще на следующий же день уехал в Можайск. В лагере ему было не слишком комфортно. Золотую казну Дмитрий забрал с собой, а вот пушная осталась у меня. И ею-то мы занялись вместе с теми же полковниками Колборном и фон Тунбургом.

Глава восьмая

Большая меховая сделка

Для кого строили Английские палаты, ума не приложу. Для карликов что ли? Вроде англичане не отличаются низким ростом. Тот же полковник Колборн, отправившийся вместе со мной в Москву с грузом меховой рухляди, пускай и пониже меня будет, но и коротышкой его никак не назвать. Да и всадники у него все нормального роста. А вот поди ж ты, в коридорах и на лестнице спину не распрямить. Шагать по ступенькам страшно, такие они коротенькие, порой кажется, что пальцами в сапоге за край цепляешься. Колборн не так страдал от низких потолков, и старательно отводил глаза, когда я в очередной раз врезался лбом в притолоку или задевал потолок макушкой.

На Английский двор мы приехали не с бухты-барахты. Сперва караван с гружёными меховой рухлядью телегами заехал в мою усадьбу. Там я велел распрягать коней, но не снимать мешки с телег, только прикрыть их понадёжней на случай дождя. Каждая шкурка и каждый хвост в этих мешках были посчитаны и оценены ещё в Можайске. Для этого в лагерь пригласили сразу нескольких меховщиков из города. Дольше согласовывали сумму с наёмными полковниками и князем Дмитрием. В усадьбе, которую занимали мы с Делагарди, натурально, дым коромыслом стоял. Наёмники курили трубки, пили пиво, которым щедро поил их шведский генерал за мои деньги, однако ни табак ни пиво не помогали. Они торговались отчаянней базарных баб, князь Дмитрий в ответ срывался на крик, грозим им всеми карами небесными, но помогало слабо. Полковники гнули свою линию, и переупрямить их удалось только в мелочах. Там они явно решили заранее сдать позиции, чтобы после сказать, где пошли нам на уступки. Наконец, цену мехов определили, и на следующий день обоз отправился обратно в Москву.

– Ты как собираешься делать их этого меха деньги, Михаил? – перед отъездом насел на меня князь Дмитрий.

– Это моё дело, Дмитрий Иваныч, – я продолжал демонстрировать уважение к царёву брату, однако тот подозревал, что это издёвка. Дмитрий вообще, как человек в себе неуверенный, на всех остальных глядел с подозрением – в самом ли деле уважают его, не прячут ли за вежливой миной презрительную улыбку, – и я сделаю его, коли обещал. Всё до последней монеты наёмники получат.

– Сильно ты печёшься об этих немцах, – пробурчал Дмитрий.

Он был недоволен, что вслед ушедшему вперёд отряду Елецкого отправили часть золота – жалование офицерам и унтерам, которых Сомме взял с собой. Расставаться с деньгами князь Дмитрий очень не любил. Да и то, что золотая казна по моему требованию перешла от него к Делагарди царёва брата не сильно радовало. Уверен, он уже настрочил на меня десяток доносов. А значит действовать надо быстро, и как можно скорее выступать из Можайска. На походе воеводу не станет меня даже царь Василий. Пускай он не доверяет мне, но и дураком его не назовёшь.

– Не потеряй ты войско под Болховом, Дмитрий Иваныч, – отрезал я, – обошлись бы и без них. Одними свейскими союзными войсками.

Тут ему нечего было возразить. Разгром под Болховом и вынудил во многом брать ещё и ещё наёмников взамен перебитого и разбежавшегося войска, которое царь доверил Дмитрию.

– Некому кровь лить за Отечество, – добавил я, – вот и приходится за золото и мех чужую кровь покупать. А она, сам знаешь, Дмитрий Иваныч, дорого обходится.

На этом я оставил Дмитрия, и уехал вместе с полковником Колборном и меховым обозом в Москву.

Больше всего денег в Москве было у англичан. Ещё при Грозном они открыли в столице своё представительство – Английский двор, откуда торговали заграничными товарами. Правда, ещё Иоанн не раз закрывал их из-за того, что ушлые англичане вместо качественных товаров с родины возили немецкое барахло из Ганзейских городов, которое и наши купцы (те же новгородцы) покупали без проблем. Но как бы то ни было свободных денег в Английском дворе всегда хватало. И потому едва разместивший в усадьбе телеги обоза, я тут же отправил туда человека с известием, что хочу навестить их и сделать деловое предложение. Более чем щедрое. Конечно же, он вернулся с известием, что меня ждут в любое удобное время. Конечно, попробовали ли бы князь диктовать условия – не настолько ещё обнаглели господа англичане.

И вот мы с Колборном вошли в казённую палату Английского двора, где за крепким дубовым столом восседал, конечно же, сам глава здешнего отделения Московского торговой компании лорд Горсей.

Я думал он отбыл на родину, когда у нас тут загорелось, однако предприимчивый англичанин не покинул Москву после смерти Годунова, продолжая пытаться ловить рыбку в мутной воде нашей Смуты.

– Ты весьма отважный человек, милорд, – усмехнулся я, усаживаясь за стол, напротив него. Полковник Колборн расположился ближе к красивой изразцовой печке, хотя ту по летнему времени и не топили. – Сейчас находиться в Москве опасно для жизни.

– Ты, князь, знаешь это получше многих, – принял мою манеру общения лорд Горсей. – Но что привело тебя ко мне? Какое предложение ты хочешь сделать?

По-русски он говорил весьма бегло, ещё бы, он ведь ещё при Грозном послом был и Московской компанией управлял, а заодно пытался устроить свадьбу русского царя со своей королевой, которая так и померла девицей.

– Есть у меня к тебе, милорд, предложение, от которого ты не сможешь отказаться, – кивнул я, и даже подался вперёд, как будто дело у нас было такое, о котором не стоит говорить громко.

Горсей подался в ответ, и наши лица разделяли теперь лишь жалкие пара сантиметров.

– Соболь, милорд, – произнёс я. – Две телеги с сороками соболя. Отборного сибирского соболя прямиком из Мангазеи.

Не было у меня в обозе никакой иной рухляди кроме этих самых соболей, аккуратно упакованных в сорока. Те самые пресловутые сорок сороков, правда, на самом деле их куда больше. Царь Василий не поскупился, отдал брату едва ли не всю пушную казну этого года. Именно то, что мне нужно.

– И сколько ты за него хочешь, князь? – тем же доверительным тоном поинтересовался Горсей.

Я назвал цифру, согласованную с наёмными полковниками и князем Дмитрием.

– Всё серебром, – добавил я. – Ни товарами, ни порохом, ни чем иным. Мне нужно одно лишь серебро.

– Это несерьёзно, – откинулся в своём кресле Горсей. – У меня просто нет столько наличного серебра. Да и цена…

– Серьёзно занижена, – отрезал я, – и ты, милорд, это отлично знаешь. Даже одной партией её сбыть можно куда выгоднее. Через тот же Новгород.

– Почему тогда ты пришёл ко мне, князь? – сложив руки домиком, поинтересовался лорд Горсей.

– Потому что Новгород далеко, и везти туда обоз не с руки, – честно ответил я. – А серебро мне нужно быстро.

Желательно бы вообще прямо сейчас, но так серебро выдаёт только в нечистая сила в сказках. Передо мной же сидел деловой человек, а вовсе не чёрт с рогами. И этого делового человека ещё надо убедить в том, что ему выгодно купить у меня этих чёртовых соболей.

– Но что с этого буду иметь я? – приподнял бровь Горсей. – И вообще Московская компания?

– Ты представляешь, сколько соболя я привёз? – поинтересовался вместо ответа я. – Это почти вся пушная казна этого сезона. До новой весны соболя просто не будет. Его не бьют летом, ты ведь знаешь это, милорд? Шкурка летнего соболя не пойдёт и по четверти от настоящей цены. Нужно ждать до Сретения,16 раньше его бьют. Так что ты, милорд, купив у меня соболей станешь монополистом на лучшие меха до следующего лета.

Вот это лорд Горсей понимал, и понимал очень хорошо. Я видел, что несмотря на показное равнодушие, взгляд его загорелся. Он хотел этих соболей, и был готов платить за них. Понимал, что сбудет шкурки даже не втридорога, а с куда большей прибылью. И всё же как опытный торговец, настоящий делец, он не спешил демонстрировать восторг.

– Может быть, я бы и взял твоих соболей, князь, – кивнул он. – Но где мне взять столько денег? Даже если опустошу казну Московской компании, чего бы мне делать не хотелось, всё равно, не хватит.

Тут он вряд ли лгал. Несмотря на всё богатство Московской компании, столько свободных денег в его распоряжении может и не быть. Они ведь постоянно крутятся – закупаются товары для перепродажи, с немалым риском по Балтике проводят караваны судов, а после везут из Холмогор в Москву. И на всё это нужны деньги, очень много денег. Конечно, прибыль, даже в тяжкое для Родины время англичане получают баснословную, однако из-за постоянных расходов и необходимости покупать товары для перепродажи, деньги вряд ли задерживаются в казне Компании надолго. Они должны крутиться, приносить новые деньги, а лёжа в сундуках серебро не приносит ничего.

– Найди, – пожал плечами я. – Займи у голландцев или ещё кого. Ты же знаешь, что даже занятое под самый грабительский процент вернётся сторицей.

Я видел жадность в его глазах. Лорд Горсей хотел, очень хотел стать на один сезон монополистом в торговле соболем. Причём он хотел быть им сам, даже без Компании, не желая делиться прибылью с лондонским руководством и товарищами-пайщиками здесь.

– Сколько ты дашь мне на сбор денег, князь? – наконец, выдавил он.

– Неделю, – жёстко припечатал я. – Не больше. Не получу от тебя серебра в этот срок, обоз уйдёт в Новгород.

– Ты мне руки, князь, выкручиваешь, – возмутился было лорд Горсей, но я резко оборвал его.

– Ты знаешь, для чего мне это серебро, милорд, – сказал я. – Смоленск каждый день кровью захлёбывается. Нет у меня времени ждать дольше. Если у тебя не получу денег сразу, так лучше через новогордцев и псковичей продам. Они в складчину возьмут.

Уступать монополию новгородским и псковским купцам Горсей не хотел. Понимал, они станут сбывать соболей ему же и голландцам, но уже по совсем другим ценам, и тогда прощай настоящий барыш, который он уже почти чуял.

– Будет тебе к концу недели серебро, – наконец, выдал он. – Только сперва надо убедиться, что товар этих денег стоит.

– Конечно, милорд, – радушно улыбнулся я. – Двери моей усадьбы всегда открыты для тебя и твоих людей.

Конечно же, проверяли его люди соболей крайне придирчиво. Всё время старались сбить цену, однако и я не будь дурак взял с собой из Можайска тех самых меховщиков, что были при первой оценке, когда соболей перебирали вместе с наёмными полковниками. Горсей, не до конца, наверное, доверяя своим людям, присутствовал сам. Как и я. Да ещё Колборна позвал, чтобы тот видел, как идёт торговля, и знал, что я бьюсь за каждую полушку, которая после пойдёт на жалование и его людям в том числе.

Нам удалось отстоять цену, Горсей, как ни торговался, как ни сбивал её, но всё же вынужден был отправиться за нужной нам суммой. Несколько раз я прибегал к запрещённому приёму, напоминая, что могу завтра же увезти всех соболей в Новгород и продать их там.

– А чтобы купцы тамошние подготовиться успели, – в последний раз добавил я, – я им гонца зашлю вперёд, чтоб деньги загодя собирали.

Тут уж лорд не выдержал. Прошептав себе под нос что-то явно непечатное, он отстранился от торга, отдав его на откуп своим людям. Те ещё какое-то время поспорили с моими меховщиками, однако уже без огонька, без азарта. Так, для порядка, чтобы лицо сохранить.

– Выкрутил ты ему руки, генерал, – покачал головой Колборн, провожая покидающего мою усадьбу Горсея. – Он это запомнит.

Может и так, но я добился того, чего хотел. Какими средствами – уже не так важно. Теперь нужно получить серебро от Горсея, и вернуться с ним в Можайск. Пускай дорога много времени не занимает, мне отчего-то она казалась слишком долгой. А время шло, и Смоленск мог сдаться в любой момент. Я клял себя за то, что не помнил, сколько он ещё продержится. Ну почему я так скверно учил историю в школе – ведь было там про осаду Смоленска Сигизмундом, точно было. Вроде долго держались, но и так больше полугода прошло, а это срок немалый. Перезимовать в осаждённом городе дело простое, а держаться после этого ещё сложнее. Так что надо спешить – вот это я понимал лучше всего.

– Барыш подсчитает, позабудет, – отмахнулся я. – Что ему на меня таить обиду, если я его мошну наполню до краёв.

– Но и выгода могла быть больше, если бы ему дали больше времени, – не согласился Колборн. – Золото, конечно, глаза застит, но всякий раз на ум приходят мысли о том, что можно было и побольше получить.

– Надеюсь, всё же Горсей не настолько злопамятен, – усмехнулся я, однако слова английского полковника запомнил.

Горсей не обманул, и уже неделю спустя в казённой палате Английского двора мы с Колборном получили тяжеленный сундук, полный серебряных монет различной чеканки. У нас ушло довольно много времени, чтобы при помощи нескольких таблиц свести всё к единой сумме. Тут мне помогал Колборн, как наёмник отлично разбиравшийся в монетах самых разных стран. Правда, и память Скопина не подвела, я легко отличал ефимки обычные от любских, новых любских и крыжовых они же рьяльские, а к тому же мог опознать «плешивца» по непокрытой голове шведского короля и «единонога» по прикрытой гербовым щитом ноге короля датского.17

Сумма сошлась, и мы забрали сундук. Для этого пришлось взять с собой пару послужильцев покрепче, из тех, кто остался в моём московском имении. Они едва дотащили тяжеленный сундук до моего дома.

На прощание я пожал руку лорду Горсею. Тот как будто не таил на меня обиды, однако верить в искренность столь опытного дипломата было бы просто глупо.

– Будет ещё партия соболя по столь хорошей цене, – сказал он на прощание, – ты знаешь, где меня искать, князь.

– С тобой крайне приятно вести дела, милорд, – кивнул я в ответ.

На этом мы и расстались.

Я успел ещё заехать домой, отдать все распоряжения насчёт будущей поездки, и прямым ходом отправился в светёлку моей супруги.

Она обняла меня, и мы как-то сами собой оказались на кровати, причём уже в моих палатах.

– Ох, Скопушка, – проговорила Александра, когда любовный жар спал и мы лежали рядом, ещё разгорячённые, но уже не способные что-то сделать. Пока, по крайней мере, – а силы мужские к тебе вернулись уже совсем.

– Я думал, в прошлый раз ты это поняла, – ответил я чуть обижено.

Александра звонко засмеялась. Красивый у неё был смех, будто серебряный колокольчик звенит.

– Глупый ты у меня, Скопушка, иногда, – толкнула она меня кулачком в плечо. – Я же не о тех силах, о каких вы, мужчины, всё в постели думаете. Ты ж меня от моей светёлки до своих палат на руках донёс – вот о какой силе говорю я.

Тут уж и я не удержался, и расхохотался в голос, крестя привычным движением рот, когда разевал его слишком широко.

Глава девятая

Крепкий орешек

Обоз у меня был, конечно, не такой большой, каким ехал из Москвы в Можайск князь Дмитрий. Один крепкий возок с казной да несколько дворян с послужильцами в сопровождении, а за ним катила пара телег, накрытых тентами, куда загрузили припасы для офицеров наёмников и командиров русского войска. Я собирался по традиции хорошенько накормить всех перед выступлением, благо время не постное, можно и разговеться, не прибегая в уловке насчёт похода.

Москву мы покинули с самого утра. В этот раз рисковать не хотел, и собирался быть в Можайском лагере хотя бы и к полуночи, но ехать без остановок. Лошадей не гнали, тяжело гружёный возок с казной тащили сразу шесть их, запряжённых цугом, и то она катилась едва ли быстрее пешехода. На ямские станции я заранее отправил гонцов, чтобы там держали для нас свежих коней. Менять их я собирался на каждой, как верховых, так и упряжных. Для этого получил особую грамоту – царь Василий выписал её так быстро и охотно, как будто не желал, чтобы я оставался в Москве ни единого лишнего дня.

В дорогу взял всех дворян из московской усадьбы, никого не оставив для обороны. Как уже писал выше, если возьмутся за меня по-настоящему этих людей не хватит всё равно, а в дороге мне важен каждый обученный всадник. В том, что по дороге нас попытаются ограбить я ничуть не сомневался, хотя и был бы рад оказаться неправ.

Напали на нас ближе к вечеру, не доезжая пару часов до ямской станции, когда лошади уже притомились, и возок с казной ехал со скоростью хромой улитки. Сперва, конечно же, раздался лихой свист, а после из редкого подлеска, окружавшего дорогу, вылетели с десяток всадников.

– Лисовчики! – закричал кто-то из моих людей.

Может, и они, подумал я тогда, а может и ещё кто, но уж точно не лесные шиши. Это явно организованное нападение. Больше всего напавшие на нас всадники походили на запорожских казаков, какими их рисуют на иллюстрациях к «Тарасу Бульбе» или «Огнём и мечом». Польские кафтаны, широкие штаны, высокие кавалерийские сапоги, лихо заломленные набекрень шапки. Сабли и луки в руках. Кое у кого даже чубы болтались.

Они обрушились на наш отряд лихой лавой сразу с двух сторон. Захлопали пистолеты, засвистели стрелы. И мои люди, и нападавшие не чурались луков.

– В сабли их! – крикнул я, давая подуставшей кобыле шпоры.

Я налетел на первого врага, не успевшего ещё убрать лук, и одним быстрым ударом покончил с ним. Не до джентльменства – бой идёт. Замешкался – твои проблемы. Я промчался мимо валящегося из седла лисовчика. И тут же схлестнулся со следующим. Этот оказался проворней, отбил мой удар и сразу контратаковал.

Я полностью отдался памяти Скопина, как и во всех тренировочных схватках. Князь при жизни неплохо владел саблей и полагаясь на силу и ловкость лихо рубился в седле. До настоящих фехтмейстеров ему было далеко, да и нужны особой не было никогда. А вот сейчас мне попался враг опытный и опасный. Хорошо, что не забрасывал тренировки и регулярно звенел клинками то с Делагарди, то с Болшевым. А когда было время для конной схватки, то противниками моими были Колборн или Зенбулатов. Крещённый татарин сидел в седле, словно кентавр и так лихо рубился своей кривой саблей, что я едва успевал за ним. Нынешний враг мой был ничуть не хуже, вот только цена ошибки – куда выше. На кону стояла моя голова.

Я не уклонялся – рост и телосложение не давали мне шансов, оставалось только парировать удары и бить в ответ. Однако враг мой оказался ловким и быстрым, он наезжал то с одной стороны, то с другой, рубил сверху и снизу, целя в ноги. Все мои контратаки натыкались на клинок его сабли. Я подталкивал кобылу, не давая разрывать дистанцию, держался как можно ближе к нему, чтобы враг не успевал как следует замахнуться для удара. И сам бил в ответ так сильно, как только мог, понимая, что его ловкости могу противопоставить только свою силу.

И тут, наконец, грянул залп. Выбравшиеся их крытых телег стрельцы Московского приказа жахнули по наседавшим на моих людей всадникам. И как славно жахнули! Любо-дорого посмотреть было бы, если б не противник мой. Отвлечься от схватки с ним я не мог ни на мгновение. Вот только если для меня залп двух десятков пищалей не стал неожиданностью, то враг мой дёрнулся в седле, дрогнула рука у него. Я был в тот момент спиной к сражению, а вот он видел и выбиравшихся из телег стрельцов и результат их слитного залпа. И этой заминки мне хватило. Первым ударом я отбил подальше его саблю. Враг быстро пришёл в себя, попытался прокрутиться в седле, уходя от моего удара, но не успел. Я на отлёте прошёлся лезвием сабли прямо ему по шее. Направленный его рукой конь скакнул вперёд, но всадник был уже мёртв. Мне не удалось срубить ему голову – она повисла на лоскутах кожи и болталась теперь рядом с плечом.

Я развернул свою кобылу, глянув на поле боя. Хотя никакого боя уже и не было – лисовчики лежали мёртвые или раненные на дороге, а кто пережил первый залп стрельцов, скакали прочь, нахлёстывая коней или лупцуя их клинками сабель. Стрельцы дали ещё один залп им в спину, кое-кого даже свалили, но палили больше для острастки, чтобы уж точно повернуть коней не решились.

Я спешился, отдал поводья кому-то из послужильцев, и подошёл к стрелецкому голове. Звали его Замятня Скобельцын и был он мужчиной крепким, основательным, с длинной густой бородой, как и положено стрелецкому голове.

– Спасибо тебе, голова, – поблагодарил я его, – не подвели твои люди.

– Мы – Московского приказа стрельцы, – с гордостью ответил тот, – нам таких воров стрелять что ворон.

– Главное побольше набить, – в тон ему ответил я.

– Да маловато набили, – посетовал он, – много их, сволочей, сбежало. Кони-то добрые.

Может, и правда это были лисовчики, неизвестно откуда узнавшие о нашем грузе или просто решившие попробовать на зуб обоз. Если это и правда они, то вряд ли за нападением стоит Горсей. Англичанин достаточно хорошо разбирается в реалиях, чтобы понимать – сундука с серебром ему уже не увидать никогда. Может, и правда случайность. Мало ли кто шляется по дорогам в это по-настоящему смутное время.

Стрельцы во главе со Скобельцыным рассаживались по телегам, возницы натягивали обратно тенты, а ко мне подошёл дворянин Болшев. Нужно решать последние вопросы и двигаться дальше, если я хочу попасть в Можайский лагерь до полуночи.

– Лошадей взяли пять добрых, остальные ранены, их если только на мясо забить, – доложил Болшев.

– Бросайте здесь, не пропадут, – отмахнулся я. – Что с ворами? Есть те, кого допросить можно?

– Парочка будет, – кивнул Болшев. – Остальные или мертвы уже или вот-вот Богу душу отдадут.

– Веди, – велел я.

Оба пленника сидели под деревом, раздетые почти донага. Оба ранены, но не сильно, хотя без перевязки вряд ли долго проживут.

– Кто такие? – спросил у обоих сразу я.

Один гордо молчал, второй выдал нецензурное польское ругательство. Память Скопина подкинула перевод – так ругались совсем уж вдрызг пьяные шляхтичи, каких князь помнил по Москве времён недолгого правления Лжедмитрия.

– Я-то может и пойду, – усмехнулся я, – а вот ты, пан, в пекло отправишься.

И я без жалости наступил ему на простреленное бедро. Лисовчик застонал от боли, по лицу его потёк пот.

– Можете и дальше молчать, – добавил я, – и тогда мы оставим вас здесь истекать кровью. Правда, вас могут найти крестьяне, и тогда смерть ваша, паны, будет совсем нелёгкой. А вот лёгкую я дам вам, если вы расскажете кто такие и с чего решили напасть на мой обоз?

– Полковника Александра Лисовского люди, – с гордостью ответил второй поляк. – Хоругви пана поручика Матысика, которому ты, князь, голову почти срубил. Он нас по здешним проклятым землям водил.

– Случайно на мой обоз налетели или навёл кто? – спросил я.

– Навели нас, – ответил тот же поляк. – К пану ротмистру Чаплинскому приехал человек, сулил, говорят, златые горы лишь бы обоз твой, князь, в Можайск не попал. Треплются, что ты казну войсковую везёшь, но врут, наверное.

Значит, есть предатель в Москве, скорее всего, в окружении самого государя. На Горсея я уже точно не грешил – тот бы не стал связываться с лисовчиками. Англичанам важнее какая-никакая, а власть в Русском царстве, иначе торговать будет попросту не с кем. Да и вряд ли лисовчики были бы столь любезны, что вернули бы лорду его деньги. Он их уже точно потерял, так зачем же огород городить. Но предателей в Москве буду искать после, сейчас у меня других дел полно.

Я кивнул Болшеву, и тот вместе с одним из послужильцев быстро и без затей перерезали полякам глотки. Тащить раненных с собой в Можайск я не собирался, а бросать их здесь на расправу окрестным крестьянам тоже не стал – слово надо держать, даже если дано оно такой сволочи, как лисовчики.

В Можайский лагерь наш обоз прибыл сильно за полночь. А на следующее утро мы с Делагарди и полковниками наёмников уже организовывали выдачу жалования. Дав солдатам хорошенько погулять в Можайске, спустив едва ли не половину полученных денег на вино и весёлых вдовушек, я велел готовить войско к выступлению.

И как раз вовремя.

Глава десятая

На выручку

Интерлюдия

Было это или нет, я не знаю. Много позже мне довелось об этом услышать или прочесть, а потому всё, что рассказано не от моего лица, достоверность имеет крайне сомнительную. Однако, как мне кажется, без таких вот интерлюдий, повествование будет неполным, поэтому я решил добавить их.

Жигимонт Польский, он же Sigismundus Tertius Dei gratia rex Poloniae, magnus dux Lithuaniae, Russiae, Prussiae, Masouiae, Samogitiae, Liuoniaeque etc. necnon Suecorum, Gothorum, Vandalorumque haereditarius rex18, прежде бывший королём шведским, уже не первый месяц осаждал Смоленск. Плевать ему было на русскую корону – всё равно не удержит её. Потеряет, как потерял шведскую. Тут обойдётся даже без вероломного дядюшки Карла, герцога Седерманландского, который узурпировал власть, как только Сигизмунд покинул пределы родной Швеции, и теперь нагло именует себя Карлом Девятым. Не спешил Жигимонт и отпускать в дикую Московию своего сына Владислава, что предлагал ему сделать кое-кто прямо в Москве. Король понимал, прими Владислав ортодоксальную веру здешних схизматиков, Сейм в Варшаве никогда не утвердит его польским королём. А ведь сумеет ли его сын удержаться на русском престоле ещё неизвестно. И тогда Сигизмунд не сможет сделать главного – продолжить династию, а он как всякий политик смотрел одним глазом в будущее. Славная фраза, подумал Сигизмунд, надо записать для будущих поколений – им пригодится его мудрость.

А вот самому Сигизмунду пригодились бы деньги. Да побольше. Потому что вырученное за заложенные драгоценности золото уже заканчивалось. И даже то, что он распустил казаков, дав им волю грабить окрестности, не помогало. Как минимум потому, что всё окрест его армия уже разорила, и казакам приходилось уходить всё дальше в поисках даже не поживы, но просто провианта и фуража. Как бы ему хотелось получить хоть часть тех денег от папы римского, о которых любят болтать в Москве его недоброжелатели. По крайней мере, так доносят его шпионы в варварской столице. Ни папа, ни иезуиты, как обычно, не дали ни гроша, зато писем и агентов заслали в его армию больше чем надо.

В тот день Сигизмунд был зол. Получив донесение от агента среди людей лисовчика Чаплинского, сражавшихся за очередного московитского самозванца, выдающего себя за царя Дмитрия, он разорвал листок бумаги в клочья, и хотел велеть запороть жалкого смерда, принесшего его. Однако тот успел сбежать из лагеря – эти московиты отличаются прямо-таки звериным чутьём на опасность. Варвары, живущие инстинктами, будто животные, а не люди, которые живут единым только разумом.

Идиот Чаплинский не сумел справиться с простейшим заданием, которое должно было, к тому же, сказочно обогатить его. Он отправил на дело неполную хоругвь и та потерпела сокрушительное поражение. К тому же подтвердился тот факт, что Скопин-Шуйский жив. Король предпочитал не верить донесениям о его чудесном спасении до самого конца, считая их выдумкой желающих верить в лучшее наивных московитов. Однако теперь уже нельзя закрывать глаза – Скопин жив и в самом скором времени выдвинется к Смоленску. И, благодаря провалу Чаплинского, у него достаточно средств для выплаты жалования наёмникам. На повторение Калязина, где со Скопиным осталась жалкая горстка шведов, не приходится. А значит снова всё делать самому. Не своими руками, конечно, однако решения в Смоленском лагере принимал король, что бы там себе ни думали гетманы, вроде Сапеги или Жолкевского.

Именно последнего и вызвал к себе король, едва разобравшись с донесением о неудаче Чаплинского и уняв приступ гнева глотком доброго рейнского. Как все северяне он предпочитал белое вино красному.

Станислав Жолкевский, каштелян львовский, воевода киевский, староста грубешовский и калушский, польный гетман коронный,19 внешность имел вовсе не героическую. Среднего роста со слабым подбородком, чего не скрывали усы и как будто вечная небритость – борода у него нормально расти отказывалась. Король не любил его, несмотря на разгром рокошан Зебжидовского под Гузовом, и когда польный гетман слал ему раз за разом весьма миролюбивые доклады, нелюбовь эта только набирала силу. Отчасти поэтому Сигизмунд выбрал его, а не великого канцлера литовского Льва Сапегу. К тому же Жолкевскому король мог доверять куда больше чем Сапеге – кузен Льва, Ян Пётр командовал войсками московитского самозванца. А ну как сговорятся по-родственному и Лев прямо выступит в поддержку самозванца, чего нельзя исключать. Король не особо доверял своим польским подданым, а литовским ещё меньше. Слишком много в них русского, варварского, дикого, чего как человек европейского склада ума, Сигизмунд не понимал и не принимал.

– Гетман, – обратился к Жолкевскому по его чину Сигизмунд, подчёркивая, что сейчас речь пойдёт о деле сугубо военном и они говорят как король и великий гетман польный в первую очередь, – довольно нашей гусарии сидеть под стенами Смоленска. Пора им поразмяться, не находишь?

– Это будет верным решением, ваше величество, – кивнул Жолкевский. – Московиты выступили из своего лагеря под Можайском и закрепились в Царёвом Займище.

– Тогда бери войска, какие хочешь, – кивнул король, – и выбей московитов из этого Тсрёффа Саймисша. – Сигизмунд не так хорошо владел польским и предпочитал общаться со своими поддаными на немецком, а потому произносить кошмарные славянские названия иных городов и селений для него было настоящей пыткой. – А после хорошенько пощекочи армию Скопина-Шуйского. Пускай он даже если дойдёт сюда, будет уже не в силах сбить осаду.

– Честь имею, ваше величество, – отвесил церемонный поклон Жолкевский. – Я не допущу того, чтобы осада была снята.

И он покинул королевский домик, выстроенный в первую осадную зиму под стенами Смоленска.

Как бы ни был гетман польный против войны с московитами, считая, что она наносит больше вреда, нежели может принести пользы, но его преданность королю перевешивала убеждения. А воевать плохо Жолкевский не умел.

Процедура раздачи жалования была почти театральным действом. А может чем-то сродни ритуалам древних греков и римлян. Было в ней нечто и от сакральных обрядов, вроде причастия. От этой мысли остатки личности князя Скопина передёрнуло от отвращения, слишком уж богохульной она была. И тем хуже то, что и он (или то, что осталось от его личности) не могли не заметить сходства.

Солдаты выстроились в длинные очереди к столам казначеем своих рот. Те расставили рядом с сундуками, пока ещё полными золота и серебра. Солдат подходил к казначею, тот сверялся с длинным свитком, своего рода ведомостью, и выдавал жалование, тщательно отсчитывая монету за монетой. И тут начиналось самое интересное. Конечно же, солдаты получали далеко не все обещанные деньги. С них удерживали за провиант, за постой, оплаченный из казны полка, с кавалеристов брали за фураж и конский ремонт,20 отдельно высчитывали за провинности, за утраченное или поломанное снаряжение, за одежду и обувь, деньги на которую тоже порой брали из полковой казны, и так далее, и тому подобное… Само собой, едва ли не каждый первый считал себя обманутым и обсчитанным, начиналась ругань, брань на самых разных языках, иные хватались за ножи, однако оружия не обнажали – за это тоже, наверное, полагался штраф. Порой собирались настоящие комиссии во главе с офицерами, которые решали справедливо ли жалование. Кое-кому доплачивали, но большинство уходили несолоно хлебавши.

Растянулось это на целый день, и ещё один ушёл на то, чтобы дать солдатам как следует погулять в Можайске. Гул стоял такой, что весь город, наверное, не спал больше суток. Утром кое-кого недосчитались, однако всех, слава Богу, нашли похмельными кого в кабаке, кого под боком у весёлой вдовушки.

– Хорошо, без крови обошлось, – сказал мне Делагарди, сообщив, что последний из потерянных найден, – не то пришлось бы усмирять всех.

– Второго нашествия Можайск не выдержит, – ответил я, – завтра с первыми петухами выходим.

Пока солдаты пили и гуляли на свежеполученное жалование, обозные готовили войско к выступлению. Лагерь собирали в громадные подводы, которые и составят наш обоз. Туда грузили всё имущество и даже кое-что из оружия, например пики. Солдаты пойдут налегке, тащить с собой настольно неудобное оружие никто не собирался. Доспехи наёмных всадников пошли туда же, их надевали только перед самой битвой.

Первыми выдвинулись лёгкие отряды поместной конницы, которые ушли в разведку. За ними потянулись длинные колонны пехоты и кавалерии. Следом на передках катили пушки государева наряда. Замыкала наше шествие вереница тяжело гружёных подвод обоза, где армия везла с собой, казалось, всё необходимое. Однако опыт, что мой недолгий, что куда более серьёзный князя Скопина, подсказывал – всё равно чего-то будет не хватать. Иногда прямо катастрофически. Без этого не обходится ни одна война. За подводами шёл целый табун заводных лошадей – в основном боевых, которых вели слуги солдат и офицеров кавалерии. Их берегли и не ездили верхом до и после сражения, если уж совсем не припирало.

Мы с Делагарди скакали впереди, вместе с отрядом поместной конницы, в основном моих людей и рейтар Джона Краули – правой руки полковника Колборна, его у нас звали не иначе как Иваном Краулом или даже Караулом. Они выгодно отличались от поместных всадников, даже без доспехов. Я понимал, что по части кавалерии наша армия очень сильно отстаёт от заграницы, и с этим надо что-то делать. Но всё это потом, после победы над Сигизмундом, если она вообще будет. Враг силён и справиться с ним в настоящем, полевом сражении будет очень непросто. Тем более что как подсказывала мне память Скопина, нашей армии, едва ли не со времён Грозного не удавалось разбить поляков в поле, отсюда и страх воевод перед польской армией с её грозной кавалерией. А главное перед гусарами, которым мы могли противопоставить только острожки и оборону. В лобовой схватке гусары разгромят нашу конницу в пух и прах, это я понимал отлично. Да и рейтарам, как бы хорошо они ни были вооружены, придётся туго, очень туго. Это знал Колборн, и побаивался польских крылатых гусар. И всё же их можно бить – я в этом уверен, а раз можно, значит, мы их побьём. Такими мыслями я подбадривал сам себя, пока наше войско чудовищно медленно тянулось по дороге от Можайска на Царёво Займище.

В середине первого дня пути один из вернувшихся разъездов привёл с собой гонца от Елецкого с Валуевым. Всадник едва держался в седле, зипун на нём был порван и окровавлен, сабли не было. Конь весь в мыле и спотыкался – всадник явно гнал его без передышки.

– За ним ляхи гнались, – доложил мне командир разъезда, – почти нагнали уже. Но нас побольше было, да и коней ляхи проморили. Они боя не приняли – так постреляли мы по ним, они по нам, ни в кого не попали даже.

– Молодец, – хлопнул его по плечу дворянин, и кинул серебряный рубль. – Держите, на пропой всему разъезду.

На пропой это только так говорится – в походе старались особо не пить, опасное это дело тем более для разведчиков. Но традицию, подсказанную памятью Скопина, надо соблюсти.

– Благодарствую, князь-воевода, – поклонился мне, ловко поймав прежде рубль, всадник, и отправился к своим людям.

Узнав, что происходит, выбрался из своего возка и князь Дмитрий, поспешил к нам. Гонца тем временем напоили квасом, дали хлебнуть и чего покрепче. Лошадь увели, хотя вряд ли запаленная кобыла сгодится на что-то, кроме бойни. Гонец проводил её унылым взглядом, понимая это и прощаясь с верным животным.

– А теперь говори, кто таков? – спросил у него я, видя, что гонец уже достаточно пришёл в себя.

– Дворянин Блудов, гонец от воеводы князя Елецкого, – ответил тот. – Царёво Займище осадили ляхи гетмана Жолкевского. Воеводы держатся крепко, но долго не простоят.

– Это почему ещё? – тут же напустился на него Дмитрий. – Остроги не сумели возвести вовремя?

– Острожки и засеки стоят и само Займище оборонено крепко, – ответил дворянин Блудов, – да только провианта и фуража мало. Ещё седмица-другая и голод начнётся. Уж и так воинские люди не досыта едят, а местные так и подавно.

– Значит, поторопиться надо, – высказался я. – Князь-воевода, – обратился я к Дмитрию, – не сочти за оскорбление, а подгони обоз и царёв наряд. Якоб Понтуссович, на тебе свеи и наёмники, пускай шагают веселей. Я же нашим войском займусь. Надо прибавить, слишком медленно ползём.

Князь Дмитрий хоть и едва не скрипнул зубами с досады, но спорить не стал. Отравился к обозу. Я же вскочил в седло и вместе со своими людьми проехался вдоль длинных колонн пехоты и поместной конницы.

– Вои, – говорил я, – в Царёвом Займище наши товарищи в землю вцепились и держат ляха. Надо поспешать им на помощь. Скоро коней есть там есть начнут. Ослабеют люди Елецкого, не смогут вместе с нами на Жолкевского ударить. Шире шаг, вои! Подгони коней, поместные! Веселей шагай!

Мне отвечали где весёлыми криками, кое-кто даже шапки подкидывал на ходу, а где и угрюмым молчанием. Поляков побаивались, а драться с ними придётся в поле, не в крепости, и это добавляло неуверенности моим людям. Маловато среди них было стрельцов Московского приказа, те ещё устоят под атакой польской конницы, а вот остальные пожиже будут, запросто могут и разбежаться после первой же атаки. Шатость, как говорили в то время, собственного войска я отлично понимал. А потому ездил из конца в конец, подбадривал, подгонял, шутил, не показывая собственного страха перед первым своим сражением.

Вот тут-то меня и нагнал комплекс самозванца. Я ведь вовсе не Скопин-Шуйский с его каким-никаким, а военным опытом. Я обычный человек из довольно спокойного времени, хотя и умудрился погибнуть на войне. Не стратег, не тактик, даже срочную не служил, только военная кафедра и сборы – игра в армию, не более того. А сражаться мне придётся с опытным военачальником, на стороне которого сила и едва ли не лучшая конница. Он уверен в себе, я – нет. Вот только драться с Жолкевским придётся, раз уж не отправился в почётную ссылку, назначенную царём. А ведь мог же, мог, зудела в голове предательская мыслишка. И никто бы слова худого не сказал. Из Москвы война виделась совсем не такой, хотя даже до первых столкновений не дошло. И мне было страшно, очень страшно. Но я всё равно скакал мимо упрямо шагающих стрельцов и неторопливо едущих всадников, подбадривая, подгоняя, разгоняя собственный страх шутками и пытаясь вселить в этих людей уверенность, которой сам не чувствовал.

Задача перед гетманом Жолкевским стояла сложная, можно сказать, невыполнимая. В Царёвом Займише мужественно оборонялись московиты, отбив несколько штурмов, они теперь терпели великую нужду, но не спешили высылать парламентёров для обсуждения условий почётной сдачи. А между тем в тылу у небольшого войска гетмана появилась московская армия такой численности, что рассчитывать на победу не приходилось. Если верить сообщению перемётчиков и разведчиков, московитов с их союзниками было едва ли не сорок тысяч. И самое неприятное, что вёл их наверное происками Сатаны оставшийся в живых князь Скопин-Шуйский. Юнец не проиграл ни одного сражения, но это может быть и неплохо – самонадеянный противник, считай, наполовину проиграл.

И всё же сорок тысяч Скопина-Шуйского и ещё пять с лишним, засевших в Царёвом Займище, это слишком для невеликого войска Жолкевского. Да, у него гусары, большая часть кавалерии на три головы превосходит московскую, и на две – наёмную. Но за присоединившихся к нему людей Зборовского он не готов поручиться. Вот Струсь – другое дело, упрямый, жестокий, недалёкий, таким можно доверять. Ну а Зборовский – предательское семя21, как далеко его яблочко укатилось от отцовской яблоньки, бог весть.

Однако действовать надо, и действовать быстро. Иначе его невеликое войско окажется просто между молотом и наковальней. Самое страшное для Жолкевского было лишиться манёвра. Если московиты зажмут его в клещи, не дав места знаменитой кавалерии для разгона и удара, можно сразу поднимать белый флаг. Незачем гробить людей зазря. Гетман, как всякий истый поляк, любил хорошую драку, но дураком не было, и без цели класть людей в могилу никогда не спешил.

Единолично решать что бы то ни было не в обычаях польской шляхты. Не московиты всё же, даже король совещается со своими гетманами в походе. Поэтому и Жолкевский собрал воинскую раду, чтобы обсудить дальнейшие действия их небольшой армии. Кто-то может сказать, что он хотел разделить ответственность, однако Речь Посполитая не Москва с её тиранией, где решение принимаются единолично – царём или воеводой. Поляки, как следует из названия их государства,22 делают это исключительно коллегиально.

На раду он пригласил двоих командиров Миколая Струся, старосту хмельницкого, и Александра Зборовского, которому, пускай, и не доверял, однако авторитет его среди казаков и бывших людей самозванца был слишком велик, чтобы не советоваться с ним.

– Что ж, панове, – начал Жолкевский, – тяжкая дума у меня. Москва в Царёвом Займище крепка, выбить московских воевод оттуда быстрым штурмом не выйдет. Все мы про то знаем.

– Их пушки бьют дьявольски метко, – заметил Зборовский, – московитам черти ворожат, не иначе. Не могут они стрелять так хорошо.

– Хуже эти смерды с пиками, – покачал головой Струсь. – Ими шведы командуют, а под европейским руководством даже московиты драться могут.

– Всё верно, панове, – согласился с ними Жолковский, а что спорить с очевидными фактами. – Да только не в Царёвом Займище беда для нас кроется.

Он быстро рассказал о том, что сообщили перемётчики и разведка.

– Сорок тысяч это очень серьёзная сила, – кивал Струсь. – Пускай в поле московская армия – дрянь, но с ними наёмники и шведы, а это уже сила. Их так просто сбить с поля не выйдет.

– Хуже если они прижмут нас к Царёву Займищу, – озвучил опасения самого гетмана Зборовский. – Если коннице негде будет развернуться, нам придётся очень туго.

– Выстоим, – решительно заявил Струсь.

– Конница стоять не должна, – покачал головой Зборовский. – Конница должна двигаться, иначе смерть. Ты, пан, верно про немцев и шведов сказал. Они горазды с всадниками воевать. А как ударят нам в спину из Займища, тут всему войску конец прийти может.

– Не прими в обиду, – усмехнулся Струсь, – но ты, пан Александр, очень уж долго в войске самозванца служил. Забыл уже что такое коронная армия.

– Я, пан, служил под началом старосты усвятского Яна-Петра Сапеги, – тут же захорохорился Зборовский, – и это мы что первого вора на престол московский посадили, так и второго смогли бы, приди нам от Короны помощь. А вы же засели под Смоленском на полгода с лишним и не двигаетесь оттуда до сих пор.

– Уж не в iravia23 ли ты, пан, нашего короля обвинить решил? – схватился за саблю Струсь.

– Sufficit, панове, mitescere24, – осадил обоих Жолкевский. – Мы здесь не для того, чтобы друг с другом драться. Московитов скоро будет достаточно, чтобы наши сабли кровью напоить.

– То так, пан гетман, но коли шляхетский гонор задет, – упёрся Струсь, – то его московитской кровью не унять.

– Я всегда готов с тобой на двор прогуляться, пан Миколай, – в том же тоне ответил Зборовский.

– А ну прекратили, пёсьи дети, лаяться! – оставив политесы и латынь, рявкнул гетман, для наглядности треснув по столу, за которым сидел, своей булавой. Да так, что щепки полетели. Добрый был стол, мельком подумал он, теперь новый делать придётся. – На двор вы ходить будете, чтобы ногу задрать, псякрев! У меня в шатре, чтобы не смели за сабли хвататься. Убрали руки от них! Убрали, кому сказано!

Оба полковника отпустили рукоятки сабель, и Жолкевский снова стал спокоен. Выходить на двор, чтобы решить вопросы шляхетского гонора его подчинённые более не собирались, а значит можно вернуться к латыни и политесу.

– Нам надо решать, что делать прямо сейчас, – продолжил он. – Ибо primo, московский князь Скопин-Шуйский будет под Царёвым Займищем не сегодня – завтра. Secundo, сил драться с ним, когда прямо в тылу у сидят ещё тысяч пять московитов при пушках, у нас нет. И tertio, московиты имеют все шансы разбить нас, если ударят разом, даже без сношения друг с другом. Из Займища увидят, что идёт бой, и нападут на наш тыл. Бить московитов надо по частям, а потому как взять на копьё окопавшихся в Царёвом Займище не выйдет, то я вижу лишь один путь – истинно наш, шляхетский.

– Наперекор врагу, – решительно заявил Струсь. – Ударим навстречу Москве, и разобьём их.

– Но отсюда нельзя все войска снимать, – покачал головой Зборовский. – Если воеводы в Царёвом Займище увидят, что армия снялась, то поймут всё, двинутся следом, и те же пять или около того тысяч их окажется у нас в тылу.

– Пойдём почти без пехоты, – предложил Жолкевский, – и без пушек. Только конница – наша главная сила в поле. Возьмём с собой только сотни две гайдуков да пеших казаков, чтобы пару фальконетов прикрыть, и пойдём только конно. Застанем этого юнца врасплох!

– Достойный план, пан гетман! – тут же поддержал его Струсь.

– Достойный, пускай и рискованный, – осторожнее согласился с ним Зборовский, однако гетман видел, что и тот загорелся этой идеей.

Осаждать городишки и острожки – не дело для шляхтича, тем более гусара. Зборовский не меньше остальных хотел хорошей драки в чистом поле, где можно нагрести славы обеими руками, только успевай подставлять.

– Тогда решаем, панове рада, завтра же выступать, и но следующего света перехватить войско московское, – подвёл итог Жолкевский. – Ступайте, панове, готовьте людей и коней. Вскоре нам предстоит жаркое дело.

Оба полковника покинули шатёр, а Жолкевский остался за полуразбитым ударом булавы столом. Он всё думал, правильно ли поступил, подбив раду идти на перехват Скопина. Быть может, стоило отступить к Смоленску и уже там, вместе с коронным войском дать решительный бой Москве? Но дело сделано, alea iacta est,25 пути назад нет.

Жолкевский поднялся на ноги и кликнул слугу, чтобы убрали злосчастный стол, да сделали новый. Негоже гетману без доброго стола быть.

Нашу армию остановил плетень. Здоровенный такой плетень, пересекающий ровное поле. Видимо, так соседи поделили где чья земля – весьма наглядно получилось. Войско подошло к нему на закате, и я велел играть привал.

Тут же из своего возка выбрался князь Дмитрий, и примчался ко мне. Я хотел было остаться в седле, когда буду говорить с ним, но это уже прямое оскорбление и явная глупость. Так что увидев шагающего в нашу сторону князя, я первым спешился. Моему примеру последовали Делагарди с младшими воеводами – князьями Голициным и Мезецким.

– Почему войско встало? – напустился на нас князь Дмитрий. – Солнце ещё высоко, нужно ближе подойти к Царёву Займищу, чтобы снестись с Валуевым.

В общем, мысль дельная – не так уж глуп на самом-то деле Дмитрий Шуйский, просто осторожен сверх меры, а это на войне порой столь же губительно, как и бесшабашная лихость. Вот только я велел остановить войско не только из-за плетня. Услышав от князя Голицина, чьи всадники передового полка в основном и занимались разведкой, что мы находимся близ села Клушино, я тут же велел трубить остановку.

Как бы плохо ни знал я историю Смутного времени, однако об этой битве слыхать приходилось. Конечно, это далеко не самое известное сражение той поры, хотя и закончилось поражением, сравнимым с Быховским, и всё же я о нём знал. Доводилось бывать в этом самом Клушине – на родине первого космонавта Юрия Гагарина. Конечно, там всё там буквально пропитано памятью о нём, даже соседний город переименовали в Гагарин. Однако бывал я там и в новой России, которая пришла на смену СССР, в девяностые, когда всё, связанное с советской историей решительно забывали. Вот тогда-то нам, школьникам, и рассказали о битве при Клушине. Как всякий мальчишка, я, конечно же, запомнил её – всех этих крылатых гусар, сражавшихся в нашими стрельцами, измену Делагарди, нерешительность Дмитрий Шуйского. Но помнил ещё и о том, как вообще случилось сражение. О стремительном марше преимущественно конного войска гетмана Жолкевского, который утром, с первыми петухами, выстроил свою армию, и ударил по русскому войску.

Выбирать другое место для битвы я не стал. Очень уж понравился мне плетень, перегораживающий дорогу вражескому наступлению. Какое-никакое, а оборонительное сооружение, причём настолько большое, что разрушить его поляки быстро не смогут. На это я первым делом и указал князю Дмитрию.

– Ты думаешь Жолкевский пойдёт на нас? – удивился тот.

– Уверен, – заявил я. – Разведчики донесли, что у него в основном конница, наёмную пехоту и свой наряд Жигимонт под Смоленском оставил. Жолкевский взял кавалерию, много гусар, бить нас в поле. Свою пехоту он может и под Царёвым Займищем оставить, беспокоить Валуева, чтобы тот из-за стен носа не казал. А кавалерией пройти нам наперерез и ударить, когда не ждём.

– Этот Жолкевский та ещё бестия, – согласился князь Дмитрий. – Если и правда ударит, мы его будем ждать.

И он убрался куда-то в сторону обоза. Так оно и лучше.

– Болшев, – велел я своему верному соратнику, ставшему на время похода кем-то вроде моего адъютанта, – веди сюда командира посошной рати26 и сразу распорядись, чтобы им выдали провианта, как воинским людям.

– Ты хочешь поставить их в строй? – удивился Делагарди. – Но их же не обучал Сомме, они ни на что не годны.

– Им предстоит работать всю ночь, Якоб, – ответил я, – поэтому пускай и поедят, как следует.

Командовал посошной ратью старый дворянин – вроде и бывалый воин, но уже мало годящийся к настоящей, строевой, службе. А тут и при деле, и возраст с ранами не помеха.

– Собирай людей, – велел я ему. – Укрепляйте лагерь как следует. Пушки снимайте с передков и расставляйте для обороны. Выдели людей особо, чтобы вышли в поле и рядом с тем плетнём, – я указал на преграду, – рогаток навязали побольше, а лучше бы вовсе небольшую засеку поставили.

– Не успеем засеку, князь, – покачал головой командир посошной рати. – Долго это и леса требует, покуда нарубим только уже рассветёт.

– Отправляй лесорубов, – кивнул ему я, – готовьте брёвна на засеку. Может, и успеете поставить её вовремя.

– А где ставить-то? – спросил он.

Я жестом велел подождать с вопросами и обратился к князю Голицыну.

– Разошли разведчиков, – сказал я. – Пускай следят за плетнём. Выглядывают, где ляхи проделают в нём самые большие проходы. Вот в том месте, – кивнул я уже командиру посошной рати, – и будешь ставить засеку.

За раздачей приказов прошло время до позднего вечера. И только тогда я отправился в свой шатёр, поставленный послужильцами несколько часов назад, чтобы хоть немного отдохнуть с дороги. Но только устроился, как в шатёр буквально ворвался Делагарди. Он взмахнул передо мной роскошной соболиной шубой, хвастаясь ею.

– Как она тебе, Михаэль? – спросил он, поворачивая шубу так и этак, чтобы я её как следует рассмотрел. – Хороша?

– Отличная шуба, – кивнул я, – только зачем она тебе летом, Якоб?

– Когда я был взят в плен при Вольмаре, – рассказал мне Делагарди, – гетман подарил мне рысью шубу, а у меня теперь есть для него соболья, которой я его отдарю.

– Это будет прямо-таки царский подарок, – усмехнулся я. – Осталась самая малость, побить Жолкевского.

– Если он придёт, – заметил Делагарди.

– Придёт, Якоб, – заявил я, – обязательно придёт. Ждём его завтра с первым лучом солнца.

– Это будет очень тяжёлый бой, Михаэль, – произнёс Делагарди, враз растеряв всю свою весёлость. – Поляки очень серьёзный противник, даже при нашем численном преимуществе.

– Но их надо бить, Якоб, – ответил я. – Не бывает непобедимых армий.

– Как и военачальников, – мрачно заметил Делагарди. – Даже Александр терпел поражения.

– Пускай это и будут наши Гавгамелы, Якоб, – подбодрил его я, хотя сам не испытывал, признаться, той уверенности, что пытался вселить в Делагарди. – И о твои пики разобьётся мощь полькой гусарии. А уж я не подведу, ты меня знаешь, Якоб.

Он поднялся стула, на котором устроился.

– Не подведи, Михаэль, – сказал он, – не подведи всех нас.

И вышел.

Глава одиннадцатая

Клушинская катастрофа

Конечно, засеку поставить вовремя не успели. Как бы хорошо ни работала посошная рать, чудо сотворить они не могли. Когда с первыми лучами солнца польская армия начала строиться по ту сторону плетня, на нашей ещё вовсю стучали топоры и визжали пилы. Однако убирать ратников я не спешил, наоборот, велел двум сотням стрельцов занять позицию за строящейся засекой, в вырытом уже рве, своего рода окопе. Не полноценное оборонительное сооружение, однако хоть что-то. Лучшее на что можно рассчитывать в наших условиях. Перед ней я выставил почти всю имевшуюся у нас кавалерию, разделив ещё на два условных полка. Русский, которым командовал князь Мезецкий и наёмный под руководством хорошо мне знакомого англичанина Колборна. Именно у него я взял серебряный свисток, который теперь болтался у меня на шее поверх опашня.

– Не торопятся, ляхи, – заметил Мезецкий. – То слушали командира своего, теперь вот ксендзы по рядам ездят, благословляют да причащают их своими сатанинскими облатками.

Тут он был не совсем прав. Среди всадников вместе с католическими ксендзами шагали и наши, православные, попы, причащавшие тех, кто придерживался нашей веры теми же облатками и тем же вином, что и католики. Даже служки у них были одни порой, и вполне православного вида бородатый поп брал облатку с серебряной тарелки у одетого по католическому канону юнца. Никого с той стороны это не смущало.

А вот в главном князь прав. Поляки могли ударить намного раньше, но тянули время. Значит, не все их силы в сборе. Значит, нужно спровоцировать их на атаку раньше времени. А с другой стороны, потянуть его самим, чтобы посоха успела закончить засеку, которую сооружали под прикрытием кавалерии.

И я решился на самую большую глупость, какую только можно себе представить. Сорвав с шеи свисток, кинул его обратно полковнику Колборну, а сам толкнул коня пятками и потянул из ножен тяжёлую саблю.

– Ты куда? – в один голос по-русски и по-немецки выпалили Колборн с князем Мезецким.

– Погарцевать перед строем, – ответил я, не оборачиваясь. – Про манёвр по свистку помните, – напомнил я им на случай если моя затея закончится плохо. Но об этом я предпочитал не раздумывать лишний раз.

Гарцовники – это слово мне подкинула память князя Скопина. Воины, выезжающие перед войском, чтобы в поединке доказать свою удаль, а заодно и поднять боевой дух товарищам. Конечно, воеводе не к лицу самому заниматься чем-то подобным, однако сейчас мне нужно было спровоцировать поляков, и лучшего способа я не придумал.

Проехав половину расстояния до плетня, я пустил коня вдоль него быстрым шагом, перебрасывая саблю из правой руки в левую и обратно. Самому себе я больше всего напоминал Челубея из старинного мультфильма «Лебеди Непрядвы» про Куликовскую битву. Надеюсь, с той стороны не найдётся своего Пересвета.

– Эй, пан гетман! – крикнул я, снова перекидывая саблю и ловя её у самого седла. Ещё секунда и выронил бы, и эффект был бы потерян. – Пан гетман Жолкевский! Это я князь-воевода, Михаил Скопин-Шуйский! Выходи погарцуем перед войском! Покажем воинскую удаль! Или страшишься! Струсил, пан гетман!

Тут не выдержал один из гусар, стоявших в первом ряду. Он передал копьё боевому слуге-пахолику27 и дал коню шпоры, на скаку выхватывая саблю. Эх, как знатно сверкала его броня в первых лучах солнца, как лучи его играли на золотой насечке, украшавшей доспехи. Как плясала на плечах тигриная шкура. А уж трепещущие за спиной орлиные перья в «крыле» – от их треска всё внутри словно лёд сковал. Интересно, что будет, когда таких помчится в атаку несколько сотен, а если тысяч…

Но я недрогнувшей рукой направил коня навстречу, слегка кольнув его шпорами, чтобы сразу пошёл быстрой рысью. В галоп скакунов мы пустили одновременно с лихим гусаром. А потом был удар!

Гусар изо всех сил рубанул сверху вниз, целя в голову. Понимал, что я не дурак, и под опашнем у меня кольчуга, а то и юшман.28 К слову, я и в самом деле таскал тяжеленный юшман, и сейчас совсем не жалел об этом. Да и под шапку надел стальной шлем, так оно надёжней. Я уклонился от его удара, клинок гусарской сабли скользнул по плечу, отдавшись болью, на которую я не обратил внимания. И тут же ударил сам. Да во всю силу!

Тяжеленная сабля моя врезалась в бок гусару, не успевшему ни уклониться, ни тем более парировать мою атаку. Прорубить прочный доспех я не сумел, но по тому, как повело врага, понял, что удар оказался весьма чувствительным. Украшенное чёрной бородой лицо гусара с дикими, жестокими глазами убийцы перекосило от боли. Однако он нашёл в себе силы на контратаку.

Не рубани я его первым, наверное, за исход поединка стоило бы опасаться всерьёз. Противник мне достался покруче командира лисовчиков, которого я почти обезглавил. Гусар орудовал саблей весьма умело, рубил наотмашь, когда надо, и тут же переходил почти к фехтованию со стремительными короткими движениями. Вообще, фехтование в седле весьма странная штука, и всё же для умелого бойца нет ничего невозможного. Я же как обычно полагался на силу, отбивая вражеские атаки и нанося в ответ могучие удары. То и дело целил в раненный бок врага, который тот оберегал, несмотря на то, что мне не удалось пробить его доспехи. На этом я его и поймал. Он слишком опустил саблю, прикрывая бок, куда я лишь обозначил атаку. Я же быстро врезал ему прямо в лоб. Шлем спас гусара, но от смерти, не от плена. Он покачнулся в седле, по лицу побежала алая струйка крови, сабля повисла на кожаном темляке, охватывавшем запястье.

Не поддержи я его, гусар бы свалился под копыта наших коней. Так, придерживая полумёртвого врага, я вернулся к нашему строю. Вся схватка проходила в почти полной тишине, однако стоило мне подъехать в строю русских и наёмных всадников, как те разразились приветственными криками. В польском стане по-прежнему стояла тишина.

– Лихо ты его, – с завистью высказался князь Мезецкий. – Но всё же зря рисковал. Погибни ты, старшим воеводой Дмитрий Шуйский останется, а это всему войску смерть.

– Теперь уже не важно, – отмахнулся я, передавая пленника первому попавшемуся послужильцу, даже не заметил своему или нет. – Ляхи не потерпят такого оскорбления. Гонор их знаменитый не позволит.

Я забрал у уважительно кивнувшего Колборна свисток. Скоро он мне пригодится.

Когда к нему примчались сразу трое офицеров с правого фланга требовать сигнала к атаке, гетман Жолкевский был готов к их натиску. Он отлично видел гарцы и победу московского воеводы над польским поединщиком. Вряд ли князь Скопин решился на это из одной лишь удали. Он может и московский варвар с татарскими представлениями о чести, однако не дурак. Должен преследовать свою цель. И цель эта был уверен гетман, провокация атаки.

– Пан гетман, трубите атаку! – выпалил подъехавший первым Зборовский. – Московиты смеются над нами! Оттуда кричат, что мы трусы и боимся к ним через плетень перелезть.

– Крикните в ответ, чтобы лезли к нам, – вполне спокойно ответил Жолкевский.

– Нас оскорбляют, пан гетман! – подлетел следом Мартин Казановский. – Мы не должны этого терпеть. Велите трубить атаку!

– Охолоните, горячие головы, – осадил обоих Жолкевский. – Ударим, когда пора придёт.

А придёт она, когда чёртовы дети, гайдуки, дотащат, наконец, проклятые пушки. Пехота и пара жалких фальконетов, с помощью которых гетман хотел немного размягчить порядки немецкой пехоты, безнадёжно отстали от всадников. Он ждал вестей от пехоты и пушек, не спеша начинать сражение. Понимал, что упускает инициативу, однако его оппонент предпочитал обороняться, и сам вперёд не пойдёт. Не отстань чёртовы пушки, они бы ударили с первыми лучами солнца, когда враг не был готов совершенно. Теперь же остаётся только ждать, чтобы там ни кричали горячие головы с правого фланга.

– Возвращайтесь к своим людям, – велел он обоим офицерам, – и ждите сигнала к атаке. Будет весьма скверно, если он прозвучит, а вы окажетесь здесь.

Ободренные его словами, Зборовский с Казановским поспешили обратно. А следом прибыл гонец, мотавшийся к пехоте и пушкам. И новость он принёс крайне неприятную. Пушки застряли, гайдуки пытаются вытащить их, но пока безрезультатно. Сколько ждать эти два жалких фальконета, неясно. Выходит, придётся идти в атаку без них. Неприятно, но что поделать. Alea iacta est.

– Горнисты, – обернулся гетман к свите, – трубите атаку.

И тут же запели горны. Юнцы, державшие их, только и мечтали о том, чтобы услышать эти слова последний час с лишним. Горны пели, отправляя в атаку передовые хоругви лучшей в мире кавалерии.

Лишь увидев мчащихся на нас крылатых гусар, я понял, какая это сила. Даже схватка с одним из них не давала представления об их атаке. Они ехали ровным строем, колено к колену, пустив коней медленным шагом, но постепенно подбадривая их, чтобы шли быстрее. Вот уже шаг сменился бодрой рысью, когда первые ряды миновали проходы в плетне. Длинные выкрашенные в красный копья подняты, доспехи сверкают, крылья за спинами трепещут, издавая тот самый вселяющих в сердца врагов ужас шелестящий звук.

Я невольно глянул на своих конников, и понял, насколько же мы уступаем полякам. Конечно, рейтары Колборна выглядели вполне представительно, как и присоединившиеся к нашему войску на марше финские кавалеристы Горна. Но всё равно они не шли ни в какое сравнение с этими последними рыцарями Европы. Что уж говорить нашей поместной коннице. Тут не у каждого даже кольчуга, да что там кольчуга, далеко не все тегиляем похвастаться могут. Иные, и их не так уж мало, к сожалению, воюют в опашнях и жупанах, кое-как подбитых войлоком на плечах, куда приходится большинство ударов в кавалерийской сшибке. Стальными шлемами тоже далеко не все похвастаться могут. Дворяне из задних рядов носят бумажные шапки29, послужильцы же и вовсе через одного в обычных, которые и от скользящего удара особо не защитят.

Длинным гусарским копьям нам нечего было противопоставить. Рейтары предпочитали пистолеты, из поместных всадников рогатины есть только у тех, кто в первых рядах, у остальных лишь сабли. С такой конницей гусар не остановить, даже при подавляющем численном превосходстве, которого у нас в кавалерии не было. Потому я пошёл на большой риск, и очень надеюсь, что он окажется оправдан.

Я смотрел на приближающихся гусар, а сам прислушивался. Стук топоров и визг пил за нашими спинами стих. Посошная рать закончила сооружать засеку. Надеюсь, её сделали на советь, иначе засевшим за ней во рву стрельцам придётся туго.

Память Скопина буквально толкнула меня под руку. Сам не знаю как, я понял, что пора атаковать. Да, рейтары и поместная конница не чета гусарам, однако стоять и ждать сокрушительного удара нельзя. Сила кавалерии в движении, а значит пора атаковать навстречу.

Я вскинул руку с саблей, дав клинку сверкнуть на солнце. Рисовался, конечно, но куда ж без этого. И первым послал коня с места в карьер. Времени на разгон не оставалось. Гусары уже готовились пустить своих тяжёлых коней галопом. Рейтары Колборна давно уже повыхватывали пистолеты, чтобы ошеломить врага залпом перед сшибкой. Они не отставали от поместных всадников, и обошли бы их будь враг чуть дальше.

Наш строй промчался половину расстояния до плетня за считанные мгновения. Гусары успели пустить коней галопом, опустили копья для атаки. И врезались в наш строй. Часто захлопали выстрелы рейтарских пистолетов, но я уже не обращал на это внимания – не до того стало.

Я впервые оказался в конной свалке, и едва не впал в ступор, настольно безумным было всё вокруг меня. Вот уж воистину смешались в кучу кони, люди… Мимо прошло красное гусарское копьё, наконечник разорвал опашень на боку, проскрежетал по звеньям кольчуги. Тупая боль толкнула в бок, но я не обратил на неё внимания. Гусар оказался слишком близко ко мне. Он отбросил копьё, потянулся к сабле, но я не дал ему шанса. Рубанул отвесно по голове, тут никакой шлем не спасёт. Гусара пронесла мимо лошадь. Оборачиваться и добивать не стал – некогда. Другой уже пытается достать длинным концежом.30 Я отбил его выпад, весьма умелый, однако само оружие его не слишком удобно в конной свалке, тут сподручней сабля. Что я и доказал гусару буквально в следующий миг. Достать получилось самым концом, зато по лицу, разрубив нижнюю челюсть. Зубы во все стороны так и посыпались.

А дальше я потерял счёт врагам. С кем-то дрался. От кого-то получал удары. Всё смешалось в каком-то жутком калейдоскопе. Перекошенные лица, конские морды, блеск стали. Боль. Кровь. Какие-то отдельные моменты вроде и помнились, но быстро выветрились из памяти. Я кого-то отчаянно рубил. Уклонялся от ударов, когда не выходило, спасал крепкий юшман, не от боли конечно. Сабля наливалась свинцом, но надо было раз за разом поднимать её, и бить кого-то. По шлему, по наплечникам, а чаще куда придётся, лишь бы достать, ударить раньше, чем он ударит тебя. Таков жестокий закон войны.

Когда нас начали теснить я не понял, но снова едва не опоздал, как с сигналом к атаке. Слабо представляю себе, сколько вообще продержалась поместная конница против гусар. Но теперь пора уходить. Улучив момент, когда на меня никто не нападал прямо сейчас, я левой рукой сунул в зубы свисток, и выдул из него залихватскую трель. Ну прямо Соловей Разбойник! Для верности свистнул ещё дважды, прежде чем дёрнуть поводья, уводя коня в сторону.

Потом оказалось, мы сумели сдержать натиск первого отряда атакующих, и уйти вовремя. Как раз, когда на нас должны были обрушиться свежие силы врага. Вот тут наша конница показала себя с лучшей стороны. Всадники рванули в разные стороны. Рейтары не сильно отстали от них. Рубиться с гусарами и дальше им было ничуть не легче, чем нам, несмотря на более прочные доспехи.

Наша конница сорвалась в дикий галоп. Всадники подгоняли уставших, спотыкающихся коней, спеша убраться с дороги шеренг гусарского подкрепления. А те неслись ровными рядами, колено к колену, все разом перешли в галоп, чтобы догнать нас. Опустились длинные копья, украшенные прапорами, грозя ударить в спину.

Но гусары не видели того, что открылось нам. Того что несло нам спасенье, а им – смерть!

Я ещё раз сунул в рот свисток и дважды выдул длинную серебристую трель. Поместная конница направила скакунов в одну сторону, рейтары – в другую. Несмотря на схватку и поспешное отступление нам удалось сохранить порядок и даже какое-то подобие строя.

Раздавшись перед гусарами, словно воды Чермного моря31 перед Моисеем и его иудеями, наша конница открыла врагу засеку, спешно сооружённую посошной ратью. Та щетинилась необрезанными ветвями деревьев, грозящими выбить неосторожного всадника из седла, пройтись по груди и глазам его коня. Наша конница обтекла засеку с двух сторон, и как только между ней и преследовавшими нас гусарами никого не осталось, я услышал, или мне показалось, что услышал команды стрелецкого головы, чьи люди засели во рву прямо за засекой.

– Полку крой! Па-али!

И тут же засека буквально взорвалась огнём и дымом. Сотня пищалей плюнула во врага свинцом. Тяжёлые пули выбивали гусар из сёдел, и они летели на землю со всеми их крыльями и леопардовыми шкурами. Кто-то силился подняться, но его сшибали скачущие следом товарищи. Гаркнули одна за другой три лёгких пушки, стоявшие перед строем стрельцов. Совсем маленькие, четвертьфунтовки, но и они нанесли врагу заметный урон.

Гусары со всего разгона врезались в засеку, кого-то смело с седла удачно подвернувшейся веткой, другие пытались развернуться, но из-за плотного строя не смогли. Атака разбилась, прежде чем стрельцы с пушкарями успели дать второй залп. Запели трубы и вся масса гусарской конницы начала поспешно отступать обратно к плетню.

Вот тут-то стрельцы не сплоховали. По команде головы они выбрались изо рва, поднялись на заваленный брёвнами бруствер (или как там эта часть засеки называется), даже пушки подкатили туда. Я снова услышал громовой голос стрелецкого головы, который командовал своим людям:

– Все разом, фитиль крепи! Полку крой! Па-али!

И снова сотня пищалей дала слитный залп по врагу. На сей раз в спину отступающим гусарам.

Вот теперь и нам пора опять вступать в дело. Я в третий раз высвистал длинную трель, надеясь, что её услышат на той стороне засеки. Вряд ли, конечно, но Колборн – не дурак, видит момент и знает, когда надо контратаковать.

Преследование – в этом поместная конница сильна. Мы обрушились на отступающих гусар, рубя им в спину. Рейтары зашли с другого фланга, снова предварив рукопашную выстрелами из пистолетов. И тут уж мы отвели душу! Многие гусары нашли свою смерть от наших сабель.

Жолкевский, конечно, не рассчитывал на лёгкую победу. Не был столь наивен – московитов слишком много, и скверная кавалерия их вполне искупалась стойкостью пехоты, особенно в малых крепостцах, за засеками или даже простыми рогатками, преодолеть которые даже гусарам совсем непросто. А уж когда их с фланга подпирают отборные войска шведов и наёмников, так и подавно. Только наивный fatue32 может думать, что одолеет их одним ударом.

Однако того, что передовые отряд Струся и Зборовского так быстро отступят, Жолкевский не ожидал. Тем более на правом фланге, где стояли не крепкие духом наёмники Делагарди, но московская конница, которая и в подмётки не годилась не то что гусарским или панцирным,33 даже лёгким казацким хоругвям. Однако московскому воеводе удалось перехитрить Жолкевского, действуя в привычной манере, но с небывалой дерзостью. Возвести засеку и вырыть за ней ров, где смогут укрыться стрельцы с парой лёгких пушек за столь короткое время – это достойно восхищения. Без шуток, Жолкевский был почти восхищён своим противником. Тот, конечно, московский варвар, не огранённый военный талант, но благодаря своему уму и дерзости, а ещё рабской покорности московитских хлопьев, готовых работать столько сколько им прикажут, он смог удивить бывалого гетмана. Тот воевал и против шведов, и против конфедератов Зебжидовского, и думал, что знает если не все тактические приёмы, то уж точно большую их часть. И всё же этот московский сопляк сумел его проучить. Вот только больше гетман не попадётся на его уловки, станет действовать осторожней, несмотря ни на что.

– Что, панове, побили вас немцы с московитами, – обратился он к вызванным полковникам.

Струсь и Зборовский не знали, куда глаза девять. Обоих побили, оба вынуждены были отступать. И если Струсь вывел гусар в полном порядке, несмотря на то, что драться ему пришлось с наёмниками и шведами Делагарди, то Зборовский не мог похвастаться и этим. После сюрприза с засекой, прикрытой вражеской конницей, он оттуда едва ноги унёс, преследуемый московской кавалерией, что наносило самый большой урон его шляхетскому гонору.

– Крепко побили, – добавил Жолкевский. – А так вам и надо! Нечего было дурью лезть! Сколько гусар положили?

Оба вскинулись, не спеша докладывать о потерях. Зборовский помрачнел ещё сильнее. Струсю хотя удалось сберечь большую часть людей, потолкались с пикинерами, получили из мушкетов, да и отступили – что тут такого? А вот Зборовский на засеке и от преследования потерял многих, слишком многих. Цвет польской кавалерии, доверенной ему королём. Они должны были размазать московскую и наёмную конницу с первого раза, а после ударить во фланг наёмникам и шведам – на этом строился план сражения. Однако не вышло, и теперь придётся спешно менять тактику.

– Зборовский, – обратился к полковнику гетман, – бери казаков князя Збаражского, пускай разведают для тебя место для атаки. Сам же приводи гусар в порядок и готовь к новой атаке. Струсь, ты переводи дух, собирай людей для новой атаки. Но первыми пускай панцирные хоругви, нечего гусар попусту класть.

– А ты сам, пан гетман, когда в бой вступить изволишь? – решительно спросил Зборовский. – Или всё ждёшь пушек с пехотой?

– Разговорился ты сильно для московской конницей потоптанного, – осадил его Жолкевский. – Струся поддержат с фланга хоругви Порыцкого и Пясковского, а с ними хоругви казацкие. Надо задать немцам со шведами хорошего перцу. Ты же, пан Александр, сам покажи, какой ты рыцарь, и что не для красоты на доспех крыло прицепил.

Зборовский побледнел от гнева, однако ничего не сказал. Может, и зря так задел его гетман, ведь судя по посечённому доспеху и помятому крылу за спиной тот явно дрался в первых рядах, и только заступничеством Богородицы да собственным мужеством спасся от гибели и плена. И всё же Жолкевский не был намерен щадить чувства побитого полковника, пускай весь свой гнев на московитов изольёт.

– Ну, с Богом, панове, – напутствовал полковников Жолкевский.

Те поспешили обратно к своим хоругвям.

Я остановил коня у позиций Делагарди. Ровные квадраты иноземной пехоты, ощетинившиеся длинными пиками и мушкетными стволами внушали уверенность. Мне указали, где искать самого Якоба Понтуссона, я быстро нашёл его и спешился. Делагарди стоял над столом с примерной картой окрестностей, прикидывая, откуда теперь ждать удара.

– В лоб не взяли, – сказал он мне, на секунду оторвавшись от карты, – теперь попытаются с фланга обойти. Тут нам уже туго придётся. Но ты молодец, Михаэль, задал гусарам хорошую трёпку. Они её надолго запомнят.

– И пойдут мстить, – ответил я. – Надеюсь, командир снова рванёт в атаку очертя голову. Сюрпризов для него у меня нет, придётся по старинке воевать.

– А в этом гусары сильны, – кивнул Делагарди. – Так что и тебе крепко достанется на сей раз. Но ты зачем приехал-то?

– Да по пути в лагерь заскочил узнать, как вы тут, – ответил я. – Крепко держитесь?

– А что нам будет, – философски заметил Делагарди, – Тунбург с Таубе, как и положено ландскнехтам упёрлись в землю и стоят. Гусар маловато, чтобы их с места сдвинуть, тут пушки нужны. Тем более что жалование за прошлую службу им выплатили, и те, кто дерётся сейчас, знают, что и теперь заплатят.

В его словах был открытый намёк – если не заплатят, наёмники драться не будут. Справедливо, но пока мне не до того. Эту бы битву пережить.

– Хорошо, – кивнул я Делагарди. – Теперь всем нам осталось одно – крепко стоять и в землю вцепиться, иначе растопчут поляки.

Мы пожали друг другу руки, и я поспешил в наш лагерь, где до сих пор без дела торчала большая часть пехоты и артиллерии. Время игр кончилось. Пока поляки приходят в себя и перестраиваются после первого поражения, нужно успеть выстроить линию обороны, чтобы отразить их следующий удар. И пускай война семнадцатого века дело небыстрое, всё равно нужно поторапливаться. Тем более что в собственном лагере, уверен, меня ждёт ещё одна битва, быть может, пожарче, чем на поле.

Стрельцы стояли наготове, как я и велел им прежде чем покинуть лагерь перед началом сражения. Вот только, когда я буквально влетел через проход из отодвинутых в сторону телег, оказалось, что следующего моего приказа слушать никто не собирается.

– Ты извиняй, князь-воевода, – проговорил, пряча глаза голова Постник Огарёв, командовавший стрельцами, – мы бы и рады в поле выйти, да нам князь Димитрий запретил то под страхом кары смертной. Сидите, говорит, в посаде и носу без приказа не кажите за городьбу. Вы уж там, – он сделал неопределённый жест, ткнув вверх и помахав рукой, – разберитесь, кто из вас главнее, да кто командует, а наше дело маленькое – приказ исполнять.

– Держи людей наготове, – велел я, – и пушкарям передавай, чтобы как говорено было тащили малого наряда орудия к засеке. Посоха им в помощь.

– Всем, – ещё ниже опустил голову Огарёв, – запретил князь Дмитрий из посада выходить. Ждать приказа велел.

– Вот тебе мой приказ, голова, и пушкарям с посохой его передавай, – выпалил я. – Собирайтесь и готовьтесь выйти из посада.

– Сделаем, князь-воевода, – тут же оживился голова. – Всё, как есть…

Он осёкся, увидев спешащего к нам князя Дмитрия. Я думал, что царёва брата придётся искать в обозе, но нет – он сам торопился навстречу. Экая удача!

– Ты не торопись, Мишенька, – ласково заговорил он со мной. – Пущай наёмных людей да свеев поболе повыбьют ляхи-то, а мы уж в посаде укреплённом отсидимся. Не сумеют они, окаянные, его взять без пехоты, да без пушек.

– Ты, Димитрий Иванович, совсем головушкой скорбен? – прошептал я ему в лицо, так чтобы не услышал даже стрелецкий голова Огарёв.

– А с чего ты взял, Мишенька? – притворно удивился князь. – Казна и так дно показывает из-за того, что немецким людишкам платить приходится, да и свеи не задаром воюют. Пушную-то ты английским немцам запродал разом, неоткуда государю серебро брать. Да и, – перешёл он на совсем уже заговорщицкий тон, – по секрету скажу тебе, Мишенька, не собирается брат мой, государь наш, земли свеям отдавать, они ведь на Корельском уезде не остановятся, они и Псков с Новгородом Великим себе захотят. А нам надо сделать так, чтобы не было сил у свеев удержать те земли за собой. Вот и мыслю я, пущай их ляхи побьют как следует, чтобы перья во все стороны. А там и мы, с божьей помощью, подойдём.

– Не выйдет, – ответил я. – Наёмники будут стоять крепко, покуда не поймут, что мы их под удар подставляем, а сами сидим в лагере. Они не на родной земле сражаются, и потому жизни свои класть не станут. Уйдут с поля, а то и вовсе к ляхам переметнутся. Тогда будет у Жолкевского и пехота, получше нашей, и пушки.

– Так на то ты здесь и нужен, Мишенька, чтобы момент подгадать для атаки… – начал князь Дмитрий.

– Раз я на то здесь и нужен, – перебил его я, – то говорю, сейчас такой момент и есть. Слышал, Огарёв? В полном согласии мы с князем Дмитрием, так что бери людей и выводи в поле вместе с пушками, как я велел.

– Слушаюсь! – выкрикнул с облегчением голова, и тут же отошёл к стрельцам и принялся раздавать команды.

– Думаешь провёл меня, Миша, – глаза князя Дмитрия сузились в щёлочки, но и так я видел что в них горит ненависть. – Зря, ой зря ты ссоришься со мною.

– И в мыслях не было ссориться, Дмитрий Иванович, – со всем уважением ответил я. – Мне надо битву выиграть, да Смоленск спасти, а с тобой ссоры разводить и в мыслях не было, – для верности повторил я.

Ничего не ответил мне князь Дмитрий, молча убрался в тыл. Надеюсь, хоть никаких глупостей не натворит. Очень не хочется проиграть битву из-за него.

Тем временем Огарёв развил бурную деятельность. Посошные ратники растаскивали телеги, расставленные кругов в подобие гуляй-города. Через проходы на поле боля шагали ровные колонны стрельцов. Следом те же посошные тащили заранее навязанные рогатки. Отдельно катили лёгкие пушки, с которыми легко справлялись два человека, какие там лошади. Их поставят на засеку, чтобы обстреливать атакующих поляков. Прикрывать орудия осталась сотня головы Мясоедова, остальные стрельцы спешным маршем прошли к проходам в плетне. Их закрывали рогатками и строились за ними, готовясь принять удар лучшей в мире тяжёлой конницы.

Мне там делать было нечего. Кавалерия отступила под прикрытие засеки с установленными на ней пушками, чтобы атаковать расстроенные ряды врага. Если, конечно, стрельцам удастся сдержать вражеский приступ. Но тут уж и Бог в помощь – я сделал всё, что мог. Теперь пришло время для обыкновенного боя, сила на силу, стойкость и упрямство против порыва и натиска.

Зборовский был в ярости. Жолкевский не имел права отчитывать его, да и Струся тоже, но на него плевать! – словно мальчишек. Он ещё поплатится за свои слова, когда они вернутся триумфаторами к королю. Какой бы он ни был гетман, всякий шляхтич имеет право часть свою с саблей в руках защищать. И коли вызовет Зборовский гетмана на двор, тот не посмеет отказаться – иначе слишком великий урон своему гонору нанесёт. С ним здороваться перестанут, не что слушаться. Кому нужен трусливый гетман. Лишь бы только король не вступился, но он вроде не сильно любит Жолкевского…

От мыслей от дуэли Зборовского отвлёк ротмистр Бобовский, доложивший что гусария готова к атаке. Но вперёд зачем-то лезут запорожцы.

– Так гетман приказал, – мрачно ответил ему Зборовский. – Пускай на сей раз первыми скачут, местность проверят. А затем уж и наш черёд придёт.

– После голытьбы в атаку идти, – сплюнул под ноги коню Бобовский. – Гетман никак унизить нас хочет.

– Наказать, а не унизить, – отрезал Зборовский, как хороший командир понимавший, что при подчинённых нельзя сомневаться в решениях командования, это подрывает всю суть армии. Жаль в войске далеко не все это могут уразуметь, выставляя свой шляхетский гонор превыше общего дела. – Мы не сумели с первого раза московитов взять. Теперь пускай казаки попытают счастья, а за ними уже и мы поспешим.

Ответ явно не особо устроил Бобовского, но спорить тот не стал и вернулся к своим гусарам.

Стоило отъехать Бобовскому, как словно специально дожидаясь своей очереди, к полковнику подъехали пара запорожцев.

– Челом бьём пану полковнику, – выдал старший, с седым черкасским чубом и усом цвета соли с перцем, заложенным за ухо, украшенное тяжёлой золотой серьгой. – Я буду сотник Тимофей Хмура, а это второй сотник – Василь Вереница, тоже добрый рубака.

Говорил он с чудовищным акцентом, мешая польские и русинские слова, отчего Зборовскому, человеку образованному, приходилось прилагать усилия, чтобы понимать его речь. Только то, что он прожил в московских землях с перерывами почти шесть лет и два из них находился в лагере второго самозванца, позволило ему более-менее сносно объясняться с запорожскими казаками. Уж у второго Дмитрия он чьей только речи не наслушался.

– Мои люди готовы к атаке, – сообщил казакам, игнорируя приветствие, Зборовский. Конечно же, ни о какой вежливости с этими хлопьями34 и речи быть не может. – Но сперва, раз гетман приказал, пойдёте вы. Разведаете местность, проделаете побольше проходов в чёртовом плетне. Всё ясно, паны сотники?

Под конец Зборовский решил не перегибать палку и обратился к запорожцам достаточно вежливо. Как он это понимал.

– Да чего тут неясного, пан полковник, – дёрнул плечом Тимофей Хмура. – Дело привычное. Так мы поехали с Богом, сталбыть.

– Езжайте, – кивнул им Зборовский.

И вскоре перед ровными рядами гусарии словно выросло само дикое поле – четыре сотни запорожских казаков. Сила сечевиков в пехоте, в конном строю запорожцы, да и другие казаки, уступали панцирным и тем более гусарским хоругвям. Однако как лёгкая конница показали себя с наилучшей стороны. Именно поэтому гетман Жолкевский взял их с собой в этот поход, и сейчас хотел применить по назначению.

Если бы не заминка в польском лагере, наверное, не успели бы. Но война – дело не быстрое, что у нас, что у ляхов. Так что справились вовремя. Пушки с зарядными ящиками поставили на засеке. Там же к сотне Мясоедова добавилась ещё одна из того же приказа. Остальные стрельцы под командованием Огарёва, который не пожелал оставаться в укреплённом посаде, и вместе со своими людьми вышел в поле, заняли позиции у плетня, отгородившись рогатками. Тех за ночь посошные ратники успели навязать просто невероятное количество, даже в ближний лес за деревом для них ходили и рубили там тонкие деревца при свете факелов под бдительной охраной французских рейтар.

Конницу я увёл за засеку, оставив в резерве, ещё одного удара дворяне и наёмники могут и не выдержать. Слишком уж тяжко дались нам манёвры во время первой атаки гусар. Теперь наше дело поддерживать пехоту и если враг будет разбит, преследовать и рубить. Если же ляхам удастся сбить стрельцов с позиций, придётся прикрывать их отход в лагерь. Но я очень надеялся, то до этого не дойдёт.

Оставив за себя Мезецкого, я проехал сначала до засеки, где стал свидетелем презабавной сцены. Несмотря даже на наше тяжёлое положение и скорую жестокую схватку, она заставила меня улыбнуться.

– Ты чего сюда вылез, чёрт старый?! – орал на пожилого дядьку в пожжённом порохом пушкарском кафтане голова Огарёв. – Не хватало, чтобы тебя тут ляхи прикончили!

– Нечего мне в посаде делать, – упирался тот. – Я тут главный канонир и мне надо тут быть, а не в посаде торчать, где ни одна пушка не выстрелит, пока вас не собьют.

– Ты, Слава, это мне брось! – надсаживал глотку Огарёв. – Ты как есть главный канонир и место твоё в посаде при пушках главного наряда, а не малого.

– А ты как есть стрелецкий голова, – ехидно ответил ему канонир, – и место твоё в посаде, а на не передовой. Так что ты мне местом не тычь!

– Довольно, – прервал я спорщиков. – Кому где место уже не важно. Вы за спором ляхов не прозевайте.

– Да не ляхи первыми пойдут, – тут же обернулся ко мне Огарёв, решив, видимо, отвлечься от проигранного спора и сохранить лицо, вроде как последнего слова не сказал. – По всему видать, сперва запорожцы ударят, конные черкасы.

– Выходит, ляхи опасаются снова лезть наобум, – усмехнулся я. – Как думаешь, Огарёв, сдюжат твои люди черкасов?

– Если б те пеши шли, то тут бабушка надвое, – уверенно заявил голова, – а конных сдюжим, да пожалуй что и погоним. Вон, этот хрен упрямый, подмогнёт, и тогда точно погоним, как поганых.35

– Да уж поучи меня, старого, как из пушек стрелять, – не остался в долгу Слава Паулинов, старший канонир моего войска. – Я ж не учу тебя как из пищалей палить.

Огарёв хотел было с досады плюнуть себе под ноги, но сдержался, не стал делать этого при мне.

– Вот и отлично, – кивнул я сразу обоим. – Справитесь, значит, с черкасами. А как ляхи ударят, тогда жарко станет, помните, что делать.

– Лихую затею ты затеял, князь-воевода, – покачал головой Огарёв. – Мы уж как сможем, будем делать, что велено. Но уж не обессудь, всякий под ударом гусарии дрогнуть может.

– На крепость да на упрямство ваше вся надежда теперь, – заявил я на прощание и повернул коня, возвращаясь к позиции конницы.

Казаки неслись на нас словно дикая конница – прямо, как в фильмах показывают. Вот ей-богу, не вру! Сам глазам своим не верил, однако как будто оказался на съёмках фильма про восстание Хмельницкого или того же «Тараса Бульбы». Разномастно одетые, кто в шапках, кто с развевающимися чубами, почти все без брони, тегиляев ещё меньше, чем у моих поместных всадников, что уж говорить о кольчуге. Они гнали коней размашистой рысью, держа в руках сабли, пока ещё опущенные, но уже готовые взлететь вверх, чтобы обрушиться на стрелецкие шапки и скрывающиеся под ними головы. Вот только стрельцы этого дожидаться не собирались.

Даже до нас долетали отголоски команд сотенных голов и десятников, оравших на всю ивановскую, такие лужёные у них были глотки. «Все разом… фитили распаливай!», «Все… заряжай!», «… крепи!». После того как прозвучала эта команда на какое-то время воцарилась удивительная тишина. Та самая, что бывает на поле брани перед смертной сечей. Они висит какое-то жалкое мгновение, нарушить её может любой, даже самый незначительный звук. А так вроде и копыта стучат, будто сотня безумных барабанщиков колотит, и кони храпят, да и люди с обеих сторон плетня не могут стоять совсем уж бесшумно. И всё же эти звуки не нарушают тишины последнего мгновения перед сечей. А вот какой-то один, особенный, запросто…

В этот раз таким стал залихватский свист кого-то из черкасов. Само собой, я не видел его, до наших позиций донёсся лишь жалкий отзвук разбойничьей трели, какой позавидовал бы наверно и Одихмантьев сын. Наверное, у самого плетня, где стояли передовые сотни стрельцов, они звучали намного эффектней.

И свисту этому ответили команды десятников с сотенными головам. «Полку…» и «Всё разом… Па-али!». Одновременный залп нескольких сотен мушкетов заставил позиции стрельцов окутаться целым облаком порохового дыма. С чёткостью, свойственной не людям, но скорее хорошо отлаженному механизму, ряды стрельцов поменялись местами, и снова зазвучали команды «Фитиль…», «Полку…», «Все разом… Па-али!». И окутывавшее передовые позиции облако стало ещё гуще. Третья и последняя шеренга вышла вперёд, чтобы дать залп по казакам почти в упор. Надо отдать должное черкасам, они мчались в атаку, несмотря на выстрелы пищалей.

Третий залп буквально смёл с сёдел едва ли не всех скакавших в первых рядах казаков, катились на землю лошади, крича так громко и так по-человечески, что от их боли сжималось сердце. Вроде бы о людях переживать надо, а не о скотине, вот только люди – особенно казаки – тут по своей воле, а лошадей никто не спрашивал, их оседлали, взнуздали и послали на смерть. И оттого крики их боли воспринимались куда острее человеческих. Да и звучали намного громче. До наших позиций только они и недолетали, собственно говоря.

А потом в дело пошли бердыши – вовсе не такие, как на картинках или в фильмах про Ивана Грозного. Впервые увидев стрельцов с ними, я удивился, потому что представлял это оружие совсем иначе. Не настолько у них были широкие лезвия, но и этого хватало, чтобы противостоять запорожцам. Рубка там, у плетня и за рогатками шла страшная, и я отчасти рад был тому, что сидел сейчас на лошади в стороне от неё. Там люди убивали друг друга просто и без затей. Каждый удар, попавший в цель, наносил если не смертельное, то тяжёлое ранение. Ни у стрельцов, ни у казаков почти не было защитного снаряжения, и сталь вволю напилась человеческой крови.

Натиск казаков был страшным, но каким-то беспорядочным. Они набрасывались на наши позиции раз за разом. Отчаянно рубились, пытаясь прорваться сразу всюду, и там, где стояли рогатки, и через плетень, стараясь повалить его. Но стрельцы стояли крепко, отбиваясь бердышами, не давали черкасам прорваться. Рубили в ответ по ногам, по коням, не щадя несчастных животных. И наконец казаки вынуждены были откатиться, той же лавой, только сильно поредевшей, оставившей на кольях рогаток и у плетня тела людей и коней, увлекая за собой скакунов, оставшихся без всадников.

К Зборовскому подъехал один только Вереница, и узнать его оказалось непросто. Не представься он первым делом, полковник подумал бы, что перед ним другой казак. Вереница словно постарел на десяток лет. Лицо его покрыли глубокие морщины, изрывшие кожу словно траншеи, взгляд потух, чуб и усы свалялись от пота и крови.

– Погиб славный козак пан сотник Хмура, – доложил он, как будто Зборовскому было до этого дело. – Москва крепко стоит у плетня, в проходах рогаток натащили, не пройти. Не сдюжили мы, пан полковник.

– Мёртвые сраму не имут, – заявил ему в ответ Зборовский, – так у вас говорят, кажется. Но к тебе это не относится. Раз жив остался, собирай своих черкасов и возвращайся к пану гетману, он найдёт вам лучшее применение. А хочешь, оставайся и гляди, как воюют настоящие рыцари.

Он обернулся к своему товарищу Францу Люткевичу.

– Вели трубить сигнал к сбору, – сказал Зборовский. – Берём копья, и ударим на сей раз как следует.

– Прошу честь, – хлопнул себя по груди Люткевич, всегда охочий до драки.

И вот уже снова поют медные горны, гусары строятся для новой атаки.

Я долго глядел из-под руки на перестроения на польских позициях, жалея, что нет у меня хотя бы подзоной трубы, не говоря уж о бинокле. Интересно, их уже изобрели или ещё нет? Надо будет узнать в Москве, когда вернусь.

– Неужели полезут, – покачал головой Огарёв, выехавший с засеки и смотревший вместе со мной.

– Обязательно полезут, – кивнул я, – гонор их на наши порядки погонит. И ударят так крепко, что казаков ещё добром вспомните.

Враг допустил ошибку, кинув на наши позиции легковооружённых казаков, которых стрельцам удалось отбить без особых потерь. Вот только теперь поляки знают, что ждёт их лучшие хоругви, но не так уж сильно это меняет картину. Ударят они крепко, и стрельцам останется только держаться.

Я развернул коня, когда во вражеском стане запели горны. Гусары готовились к новому натиску. Мне нечего было делать на передовой, но я всё же обернулся и посмотрел на впечатляющее наступление вражеской конницы. По-прежнему лучшей, как ни крути. Солнце подбиралось к полудню, на небе – ни облачка, и гусарские доспехи сверкали ещё ярче, чем в прошлую атаку. Они скакали колоннами, заранее выстроившись напротив проходов. Казалось, эту мощь не сумеют сдержать ни рогатки, но стрельцы с их мушкетами и бердышами. Этим всадникам вообще ничего противостоять не может. Вот только один раз мы уже доказали, что можем встать на их пути и даже обратить в бегство, а значит, сумеем сделать это ещё раз.

Я проехался вдоль строя замерших в ожидании вражеской атаки стрельцов, смело гарцуя по ту сторону плетня. Ни Огарёв, ни сопровождавший меня Болшев не успели остановить меня, когда я пустил коня рысью, заставив перескочить не очень-то и высокий плетень.

– Ратники, – обратился я к ним, – вон там, за моей спиной, идут в атаку гусары. Лучшие всадники в мире. Они считают себя непобедимыми. Думают, на сей раз они смогут смести нас, втоптать в землю тяжёлыми копытами своих коней. Но один раз мы побили их! Обратили в бегство! Я сам вот этой саблей, – вскинул я оружие, дав солнечному лучу эффектно сверкнуть на клинке, – рубил их по спинам, когда они бежали от засеки. А значит, мы можем их бить. Вот что помните, когда они обрушатся на вас всей своей мощью.

И прежде чем стало слишком поздно, я снова пустил коня резвой рысью, перескочив обратно.

– Ты, князь-воевода, что хочешь думай, – вздохнул Огарёв, – но так нельзя. Гусары уже вон где, а ты перед войском гарцуешь.

– Не догонят, – усмехнулся я, направляя коня обратно к засеке и за неё, где стояла до поры поместная конница вместе с наёмниками.

Гусары скакали плотными рядами, перестроившись в колонны, чтобы ударить по проходам, перегороженным рогатками. Стрельцы отступили от плетня, сосредоточившись там же, чтобы принять удар. Страшный, почти неотразимый удар гусарской конницы. Слышались привычные уху команды. Десятники с сотенными головами строили людей. Стрельцы заряжали мушкеты, воткнув перед собой в землю бердыши.

Но не успели гусары все разом, под звуки горнов, перейти на рысь, а заговорили наши пушки.

Ай да, Паулинов, ай да… пушкарский сын! Его орудия молчали во время атаки казаков. Ни разу не выстрелили с засеки. Хотя они могли бы очень хорошо помочь в жестоком противостоянии с черкасами. Но нет, не стал тратить зазря главное преимущество – неожиданность. И теперь в плотные – колено к колену – ряды скачущих размашистой рысью гусар ударили пушечные ядра. Небольшие – всего-то полфунта, а иные и вовсе четверть. Вот только когда оно врезается тебе в грудь, сметая с коня или хуже того – в землю, ломая скакуну ноги, отскакивая и ударяя следующего, они вовсе не кажутся такими уж маленькими и совсем не страшными, как когда лежат в зарядном ящике. Ядра сшибали гусар с сёдел, сокрушая прочные доспехи. Гордые всадники летели наземь, катились, не в силах подняться. Мимо мчались их товарищи, плотным строем, колено к колену, и несчастным, выбитым из седла гусарам, если они ещё были живы оставалось лишь скорчиться в позе зародыша, прикрывая руками голову и молиться, чтобы всё обошлось. А рядом падали товарищи и пахолики, ломая крылья, теряя перья. Трещали длинные копья, но не оттого, что преломились о вражеские доспехи, но потому что врезались в землю, выроненные потерявшими твёрдость руками.

Тут в дело вступили стрельцы. Давая один залп за другим. Их короткие шеренги быстро менялись местами. Выстрелив, они уходили назад, чтобы спешно перезарядить мушкеты. К ядрам прибавился настоящий град пуль.