Читать онлайн Викинги бесплатно

Так гласят старинные хроники… Давным-давно – тысячу сто лет тому назад – жил в Дании, на острове Зеландия, могущественный вождь. Звали его Ра́гнар. А ещё носил он прозвище – Ло́дброк, то есть Кожаные Штаны.

Не было такого моря, где бы ни носились его страшные полосатые паруса. Это он, поднявшись по реке Сене, в 845 году взял и дочиста разграбил Париж. А на обратном пути к морю разметал, как песок, две армии французского короля Карла. Это он немного погодя покорил на севере Англии королевство Норсхамбрия. Это он ещё через несколько лет совершил поход в русские земли, но потерял там сына и сам едва не сложил голову…

В 867 году Рагнар Кожаные Штаны отправился в Ирландию. Поначалу этот поход складывался удачно, но для Лодброка он оказался последним. Старый викинг был пленён своим злейшим врагом, норсхамбрийским королём Эллой, и в цепях привезён в его столицу – город Йорк, который тогда назывался Эофорвиком…

1. Лодброк

Отчего бы и не припомнить теперь, что мне снилось там, в Ирландии? Это, конечно, легче всего – искать в прошлом предостережения, которым в своё время не внял. Ведь всякий сон, говорят, сбывается так, как его истолкуют.

Ла́дгерд получит весть о моей судьбе и посмеётся. О, она посмеётся, моя Ладгерд, мать моего старшего сына, – Лодброк умер в оковах, обманом захваченный в плен!.. Рагнар, Рагнар, скажет она. А ведь тебя называли прозорливым и мудрым. Как же это ты не распознал вражеских воинов в слугах, подносивших пиво?..

Дорого я дал бы за то, чтобы вызнать – кто же всё-таки продал меня англам… Много зим длилась моя жизнь, и не ко всем бывал я справедлив, и ей, моей Ладгерд, выпало понять это раньше других. Уж не она ли отомстила мне за давнюю обиду?

Ладгерд… Нет, она била в спину только тогда, когда враг пускался от неё наутек, не смея повернуться лицом. Я-то это знаю, я же видел её, мою Ладгерд, с копьём в руках, на носу боевого корабля. Она не изменила себе и в тот день, когда мы с ней смотрели друг другу в глаза и оба знали, что эта встреча последняя. Ты, усмехнулась она, ни дать ни взять Си́гурд-змееборец. Ты так же, как он, забываешь любимую ради другой. Вот только Сигурду помутило разум питьё, настоянное на злом колдовстве. А тебя, мой конунг, и околдовывать не понадобилось.

А я ей ответил… должно быть, я делаюсь стар, если не могу не то что придумать ответ, но даже и вспомнить сказанное однажды! Я ей ответил: если я – Сигурд, стало быть, мне надо ждать скорой смерти? Которой ты, моя Ладгерд, непременно добьёшься? И ещё я сказал, что, пожалуй, не стану бегать от подобной судьбы, если только она, Ладгерд, поклянётся умереть на моей могиле. Они у меня всегда были остры одинаково – оружие и язык.

Но за ней тоже ни разу ещё не пропадало, будь то меткий удар или беспощадное слово. А что, спросила она, уж не испугался ли ты, мой конунг?

Испугался? Я, Лодброк?..

Впрочем, тогда я ещё не успел стать тем, кто я ныне. И прозвища не носил. Но и тогда никто не оскорблял меня безнаказанно. На неё одну я никогда не замахнулся бы – на мою Ладгерд, и она это знала. Если я когда-нибудь буду нужна тебе, Рагнар конунг, сказала она. Я или мои воины. Ты только позови.

Я не позвал её обратно. Ни тогда, ни потом. А теперь даже у Фри́длейва, нашего сына, блестит в усах седина, и люди называют его разумным. Хорошо иметь сына, который о многом судит так верно. Это даже приятнее, чем никогда не ошибаться самому.

Он был уже взрослым мужем, когда я полюбил в последний раз. Фридлейв говорил, что Убе, мой младший, ненавидел меня из-за безродной матери, которую я ему дал. А мать чтил за то, что она сделала его сыном Лодброка.

Уж не его ли люди были там, в Ирландии, подле меня?..

2. Король Элла

Всю жизнь я ждал этого дня. Все девятнадцать лет. Каждый вечер я ложился спать с мыслью о Рагнаре Лодброке, и он снился мне по ночам. Он заносил надо мной свой топор, а я не мог пошевелиться. Сколько помню себя, столько же – и этот сон. Всегда один и тот же. Я просыпался в холодном поту и лежал с открытыми глазами, обдумывая месть. Потом засыпал вновь и гнался за ним по чёрному ночному болоту, и оно расступалось у меня под ногами. А Лодброк смеялся и ускользал от меня, пропадая в тумане.

Я скрывался, я нищенствовал на дорогах страны, принадлежавшей мне по праву рождения, и люди, которые должны были бы сдёргивать передо мной свои драные шапки, из милости давали кров мне, королю, и позволяли съесть корочку хлеба, испечённого под перевёрнутым котлом!

Мне так хотелось унизить его – посмеяться над ним, когда его скованного привезли сюда, в Эофорвик. Мне казалось, что у меня проросли за спиной крылья, что я взят на небо живым, как пророк Илия. Я был полновластным хозяином Норсхамбрии, и тень Лодброка не лежала больше поперёк моего пути.

Ну что, морской король, сказал я ему, нравится ли тебе Эофорвик?.. Хороша ли земля, в которой сгниют твои кости?..

А он стоял передо мной в цепях, босиком, по щиколотку в грязном талом снегу. И два воина крепко держали копья, нацеленные ему в грудь. И пожелай я оказаться одного с ним роста, мне потребовалось бы встать на скамью…

Но я не вставал! Я принудил его – Лодброка! – стоять, когда сижу я, норсхамбрийский король. Я казался себе самому величественным и важным. И только потом, когда его уже увели, понял, что был не величествен, а жалок и глуп. От себя-то этого не скроешь.

Я сидел перед ним в позолоченном кресле – надутый маленький король. А он стоял и с усмешкой в глазах разглядывал меня и мой двор. Моих воинов, и святых отцов, и старого Этельреда. Разглядывал, как утёс разглядывает волны, лопочущие у ног! А я смотрел на Рагнара, задрав голову, и думал, что унизил его.

Я ждал, что он станет затравленно озираться, а не то попробует напасть. Но и тут мне суждено было ошибиться. Он вдруг заговорил, и я вздрогнул от неожиданности, ведь я уже забыл, что сам только что к нему обратился. И я приготовился слушать по-датски, но он заговорил не по-датски, и я вспотел от волнения, испугавшись, что не пойму, и подумал, что же делать, если я не пойму… но всё это продолжалось один миг, потому что Рагнар отвечал мне на моём родном языке – на языке саксов.

Жил-был маленький, тщедушный охотник, сказал он мне. Однажды этот охотник метнул свой тоненький гарпун и нечаянно оцарапал кита. А кит взмахнул хвостом и уволок его с собою на дно. Вот так, Элла конунг.

И тогда я приказал увести его, потому что не знал, как на это ответить. Я готовился торжествовать, но теперь вместо радости в душе моей поселилась тревога. И смутное ощущение, будто я что-то делаю не так.

Один Этельред не удивляется, видя, что его король хмур и невесел и не празднует победы над таким врагом, каким был Лодброк… Был! Он ещё жив, но больше он не увидит ни солнца, ни бегущих в небе облаков. Я один определяю, долго ли он проживёт. Я стою над ним, как змеелов, прижавший палкой ядовитого гада…

Я, Элла, король всего Севера, от Хамбера до реки Форс.

3. Лодброк

Как славно, когда есть о чём вспоминать… Уж верно, мои сыновья позаботятся, чтобы этот молодой конунг пережил меня не намного. Но сколько бы ни отмерила ему судьба, никто не произнесёт его имени, не назвав сперва моего. Потому что он никогда не совершит даже доли того, что выпало совершить мне, Рагнару Лодброку. Как это говорил Фридлейв, мой старший? Если и родится когда-нибудь вождь славнее, чем ты, Рагнар конунг, то, должно быть, его станут славить совсем за другое, нежели тебя. Ибо трудно представить, чтобы кто-то был отважнее или щедрее!

А ведь он никогда не осмелился бы приписать мне чужой подвиг или качество, которым я не обладал. И все вокруг, и я сам сразу поняли бы, что это неправда, и назвали бы подобную речь издёвкой, а не похвалой.

Хорошо иметь таких сыновей.

Мой род подобен высокому, раскидистому древу. Свежий ветер колышет и раскачивает упругие ветви, и каждая по-своему хороша, но одна – всех выше и всех непокорней… Я сам обрубил эту ветвь. Я прогнал от себя Убе, моего младшего сына.

Кто отказал бы ему, вздумай он, сын Лодброка, посвататься к дочери самого знатного вождя? Но он предпочёл без моего ведома жениться на простой рыбачке. И привёз показать мне свою белобрысую девку, уже сыграв свадебный пир.

И я в раздражении бросил ему: ты не мог пройти мимо немытой девчонки, должно быть, оттого, что и в тебе самом течёт рабская кровь!.. Девчонка расплакалась и стала совсем некрасивой, и я уже понадеялся, что усовещу моего Убе. Но он только обнял её за плечи, привлекая к себе, и тихо сказал: надо же было тебе, отец, переодеваться женщиной, чтобы повидать мою мать! Ты так любил её, что не побоялся даже позора. А теперь попрекаешь меня низким рождением…

Двадцать два года никто не смел вспомнить о том, как я, Лодброк, ходил в женском платье. Горько думать об этом, но из всех сыновей моей храбрости больше всего досталось именно Убе, и я привык видеть в нём, как в зеркале, второго себя.

Я прогнал его вместе с его женой, навсегда запретив показываться на глаза… А ведь окажись он рядом со мной там, в Ирландии, не сидел бы я теперь в гнилой яме у Эллы конунга – в Нортимбраланде… Где же ты был, Убе?

А впрочем, как знать, может, оно и к лучшему, что в моей смерти виноват только я сам. Будь это кто-то другой, этот другой мог бы остаться ненаказанным. А мне никуда уже не уйти. Правда, англы станут думать, что казнят меня совсем за другое. Откуда им знать, что я пытался помешать моему Убе любить ту единственную, которую избрало его сердце!..

Но с этим, как видно, ничего уже не поделаешь.

4. Король Элла

Раскрыв от волнения рот, слушал я рассказы старого Этельреда о кровавой вражде Синехерда и Синевульфа, давным-давно живших на нашей земле… У меня разгорались глаза, когда я воображал себя среди товарищей храброго Озрика. Я жалел о том, что опоздал родиться на целых сто лет. Я завидовал могучим королям минувшего – Оффе и Эдвину. Я и сейчас завидую им, но только совсем по-другому. Они прожили свои славные жизни, понятия не имея о том, кто такой Лодброк.

…Дважды бежал я из Эофорвика, бросая стены, выложенные прадедовскими руками. Дважды – и в первый раз меня несли, потому что ходить я ещё не умел. Я родился в день битвы, под одним из тех раскидистых зелёных дубов, которыми так славится наша земля. И никого не было рядом с моей матерью, королевой, кто помог бы ей, укрыл её от беды… Один Этельред, но он и тогда был уже стариком.

Может быть, оттого я и вырос таким непохожим на предков? Говорят, я мало схож даже с отцом. Он был золотобородым великаном, а я в свои девятнадцать лет ещё кажусь мальчишкой. Или это оттого, что я рос бездомным бродягой и Этельред не всякий вечер знал, чем станет кормить меня назавтра?

Мой отец никогда не видел меня, потому что Лодброк отнял нас друг у друга. Отцу не пришлось носить меня на руках и подкидывать высоко-высоко, заставляя задыхаться от ужаса и восторга. Он погиб в день моего появления на свет, погиб в неравном бою на берегу широкого Хамбера. Он отстаивал свою страну и не смог её отстоять, и Лодброк убил его, а в Эофорвике посадил править своего сына И́вара, который тогда уже был старше, чем я теперь.

Ивар сидел в моём доме, а меня кормили чужие люди, и Этельред не смел открыть мне, кто я такой. А когда я совсем замучил его расспросами о родне, он повёл меня в лес, показал холмик под корнями дуба и сказал: здесь лежит твоя мать. Она умерла молодой. И я стал думать, почему же в наших сказках на помощь красавице, гибнущей в лапах дракона, всегда вовремя является доблестный воин, а она, моя мать, умирала в лесу, на мокрой от дождя земле, и никто не примчался спасти её, а ведь она тоже была красавицей?.. Добрый мой Этельред – он выслушал меня и заплакал.

А потом я узнал, что я не просто Элла, а Элла сын Хейма, сын великого короля. Я завидовал подвигам давно умерших героев, но кому из них этот трон достался таким трудом и мукой, как мне! Мне ведь не являлись прекрасные феи, и мудрый волшебник не показывал меча, вросшего в наковальню, и воины, железной стеной окружающие меня теперь, тоже не сами собой встали из земли! Это только гонцы, разносящие вести, так легко врываются на площади с криком: слушайте, все люди, наш король Элла разбил в бою викинга Ивара, сына Лодброка, и заставил его бегством спасаться из Эофорвика!

Тогда я тоже долго боялся поверить, что это всё наяву, что это и вправду со мной. И оно оказалось-таки призрачным, моё счастье. Ровно через год старый Рагнар вышиб меня из моего Эофорвика – вышиб одним ударом, с налёту, даже не отдохнув после долгого перехода на кораблях! И опять я бежал, и опять мне снилось море, сплошь покрытое страшными полосатыми парусами, и опять каждую ночь Лодброк заносил надо мной свою секиру, смеясь: да с кем ты вздумал тягаться, малыш?.. Со мной, что был славен и знаменит ещё до рождения твоего отца?..

Ну что же – посмотрим, как это выйдет у его сыновей! Я могу хлопнуть в ладоши, и все увидят над воротами его голову, насаженную на копьё. Седую голову Лодброка, заставившего франков петь по церквам: спаси нас, Господи, от ярости норманнов!.. Но стоит мне вспомнить тот взгляд, которым он наградил меня тогда во дворе, те единственные слова, которые я от него слышал, – и моё счастье сникает, точно птица с перебитым крылом. И я чувствую себя сборщиком яиц, забравшимся по скалам на непомерную высоту. Если я велю расправиться с Лодброком, это будет убийство, а не победа. А как победить его? Если бы я знал!

Я определённо сделал что-то не так. Но у меня, как у скалолаза на круче, есть теперь дорога только вперёд…

5. Этельред, книжник

Величайшую истину рёк тот, кто первым отметил проворство недобрых вестей. Ещё не все у нас в Норсхамбрии прослышали о пленении Лодброка, а приезжие люди уже рассказывают, как приняли эту новость его сыновья!

Бьёрн, по прозвищу Железнобокий, играл в кости; и якобы он так сильно стиснул кулак, в котором держал фишки, что потекла кровь. А Ивар, прежний властитель Эофорвика, охотился. И будто бы копьё, выпавшее из руки, пронзило ему ступню – но он не заметил боли… А Убе, которого Рагнар прогнал от себя и единственного из одиннадцати сыновей не наделил королевством, – Убе пировал в окружении верной дружины. И только кивнул головой и продолжал веселиться, словно ничего и не произошло…

И когда Элла, мой король, услышал об этом, он сразу же сказал, что опаснее всех – рыжий Убе. Ведь самые страшные омуты, в отличие от рокочущих, но мелководных перекатов, всегда внешне спокойны и тихи.

Вчера вечером мой король пришёл ко мне и долго листал мои книги, словно пытаясь что-то в них найти. Потом сел напротив меня и спросил: о чём ты пишешь сейчас, отец мой? О том, отвечал я, как ты нынче утром охотился и затравил старого кабана. И как юные вепри набросились на тебя, угрожая клыками. Элла усмехнулся… Неспроста это было, сказал он погодя. Я ведь и вправду затравил старого кабана. Я – как неопытный дровосек, подрубивший корень огромного дерева, и ствол вот-вот рухнет мне на голову, размахивая ветвями. Но скажи, мудрый Этельред, что я мог сделать ещё?.. Другие короли либо насмерть перепуганы, либо надеются откупиться, подобно Карлу, повелителю франков. Все они только и ждут, чтобы сыновья Лодброка срубили мне голову, и тогда они растащат мою Норсхамбрию по частям! Один Э́льфред, сын короля Уэссекса, рад прийти мне на помощь, но его отец не даёт ему этого сделать. Я не боюсь смерти, отец мой, но не окажется ли, что всё было напрасно?..

И я ничего не мог ответить моему мальчику, моему королю. Я спросил его: а как ты думаешь поступить с пленником? Элла вздохнул, и тень легла на его лицо. Ты сам знаешь, отец мой, как я его ненавижу, проговорил он тихо. На этой земле нет никого, кто ненавидел бы его больше, чем я. Но я хочу, чтобы перед смертью он посмотрел на меня снизу вверх. Понимаешь, снизу вверх. А он пока что поёт победные песни, сидя в своей яме. Иногда мне хочется вытащить его оттуда и сразиться с ним в поединке – лицом к лицу. Но я не делаю этого, ибо старый волк легко одолеет меня. Хотя он и стал, говорят, похож на свой собственный призрак. А как ещё заставить его почувствовать себя ниже меня – я не знаю…

…Так мы беседовали с моим королём, когда вошли воины и привели человека, от усталости не державшегося на ногах. Этот человек рассказал, что в устье Хамбера появилось множество боевых кораблей, двигавшихся вверх по реке. А вели их сыновья Лодброка, поклявшиеся вызволить отца или по крайней мере стократно за него отомстить. А берегом Хамбера шло войско короля Мерсии, вступившего с ними в союз.

Сказав так, человек тот повалился на пол и немедленно уснул. Мой король велел раздеть его и уложить, а когда проснётся, дать ему еды и светлого эля. И ещё сказал что-то на ухо старшему из воинов… Но что именно, я не слыхал.

Я смотрел на свои книги и жалел о том, что на их месте не было доброго меча, крепкого панциря и окованного щита. И спрашивал себя, кому в этом мире, живущем по законам железа и крови, нужны мои рукописи, мои слабые пальцы, натруженные пером, мои старые полуслепые глаза?.. Будет вечер, и будет утро, и снова чей-то сапог мимоходом втопчет в пыль всё то, чем я жил долгие годы…

И опять я начну всё с самого начала.

Когда же мы вновь остались наедине, мой король вдруг сказал мне: отец мой!.. Я только сейчас, в разговоре с тобой, понял, что всю жизнь ошибался! Я с детства мечтал о мести и был готов возроптать, когда судьба дала этому исполниться, а я не почувствовал удовлетворения! Теперь я понял отчего. Отец мой, ты помнишь, как мы с тобой однажды увидели волка, задравшего отбившуюся от стада корову? У нас животы подводило от голода, но мы не отважились подойти. А на другой день мы встретили стадо, быть может, то самое, и на наших глазах его рога согласно отбросили целую стаю! Ведь это был знак, отец мой, это был знак, посланный мне свыше, но как же долго я оставался слепым и глухим! Я дрался с соседями из-за жалкого клочка пустоши или леса, а должен был сделать всё возможное для единения наших сил. Одному мне с Лодброком не тягаться, но сообща мы могли заставить его заключить с нами мир! Мир, ты понимаешь?.. Но пока у меня было время, я не видел дальше собственного носа. А теперь сыновья Лодброка подняли его топор, и это конец. И с ними идут на меня мерсийцы, которые могли бы стать мне друзьями. И мир, который мог меня прославить, теперь принёс бы только бесчестье…

Он бессильно опустил голову на руки и надолго умолк. Но потом я услышал, как он пробормотал: однако коль скоро Господь предал Рагнара в мои руки – живым он от меня не уйдёт…

6. Лодброк

Что ещё они кричат там, наверху?..

Рагнар, эй, Рагнар! Слышишь, Лодброк!.. Надевай-ка свои знаменитые кожаные штаны, сейчас они тебе пригодятся…

Над ямой стоят двое: я хорошо вижу, как в багровом факельном свете блестят их глаза. Резким движением они опрокидывают большую корзину… и змеи, целый клубок извивающихся гадюк валится мне на голову! Тысячехвостая смерть с шипением растекается по полу…

Я не боюсь её. Даже те, кого тянули за языки обида, гнев или хмель, ни разу не отваживались назвать меня трусом.

Я был храбр!

Когда мои корабли шли морем, то казалось – их паруса полосаты оттого, что сам О́дин вытирал о них меч. И голодные чайки с криком летели над нами, спрашивая, скоро ли на покрасневших волнах снова закачается пища!

Я снова вижу мои боевые корабли, узкие, стремительные, хищные. Гордо и грозно летят они над тёмно-синей пучиной, и белоснежная пена окутывает поднятые форштевни!

Всё дальше и дальше уходят они от меня… уже без меня.

А когда мы высаживались на берег, то после первой же ночи в лесах и оврагах начинали перекликаться волчьи стаи. И чёрные во́роны, каркая, подзывали друг друга – скоро Лодброк снова устроит для них пир!

Я был храбр!

Я первым бросался в сечу, и песня просилась из груди, и когда мои люди подхватывали её – никто не мог против нас устоять. Ни франки у стен Парисаборга, ни англы здесь, в Йорвике, ни даже пермы, сведущие в колдовстве!

Я был храбр!

Я с улыбкой думал о смерти, уверенный, что встречу её в вихре битвы, стоя, как дерево во время грозы! И упаду смеясь – сжимая в руке меч и уже видя перед собой распахнутые двери Вальхаллы и Отца Богов, поднимающего приветственный рог!..

Но в моих зрачках отражаются только осклизлые стены…

Они уходят всё дальше, мои корабли. Ты затравил старого кабана, Элла конунг, но берегись поросят! Уходят без меня, уходят, и ничего уже не разглядеть в сияющей морской синеве…

Убе, мой сын, где же ты, Убе…

7. Этельред, книжник

…Укрепи, Господи, дух мой, дай силу написать о дальнейшем, ибо глаза мои застилает туман, а перо падает из рук!

Я видел, как Элла, мой король, стоял в кругу поверженных тел, вращая вкруг себя меч. И как потом он упал и не мог больше подняться, и лишь тогда стал заметен его невысокий рост и мальчишеские тонкие руки… И сыновья Лодброка долго стояли над ним, вложив в ножны оружие. А потом одновременно шагнули вперёд, и я увидел, как они связали моего короля и повели его туда, где лежало тело их отца, чтобы мёртвый мог насладиться страданиями живого…

А битва ещё длилась, и вот уже рухнула моя дверь, высаженная ударом секиры, и я отшатнулся, потому что сквозь пролом на меня смотрело лицо Рагнара Лодброка. Только морщины старости ещё не покрывали его, и длинные усы были огненно-рыжими вместо седых.

И я заслонил собой свои книги, схватив костяной ножик, попавший мне под руку… Но викинг почему-то не тронул меня. Ты – Адальрад? – спросил он, опуская топор. Что тебе до того, отвечал я, делай то, зачем пришёл, убийца моего короля! Какая тебе разница, как меня звать?

Но он не двинулся с места. Меня называют Убе сыном Рагнара, сказал он. И не много чести прибавит мне расправа со стариком. Я дерусь с теми, кто этого стоит. А убивать подобных тебе – развлечение для трусов и рабов.

Тогда горе придало мне дерзости, и я крикнул: ну так и что же с того! Твой отец был немногим моложе меня!..

Он уже повернулся, чтобы уйти, но эти слова заставили его оглянуться. Да, пожалуй, ты прав, проговорил он медленно, пожалуй, отец был не моложе тебя.

Они поправили мою дверь и заперли её снаружи, чтобы я не мог выйти. И тогда я упал на колени и стал молиться о душе моего короля. Я не думал, что мне доведётся увидеть его ещё раз. Но под утро за моей спиной снова скрипнула дверь, и я увидел рыжего Убе. Идём со мной, Адальрад, сказал мне датчанин. Твой конунг был мужествен. Он заслуживает, чтобы ему дали умереть по законам его веры.

И я пошёл. Я не помню, как мы спускались по лестнице, как он вёл меня через двор – а там уже возводили погребальный костёр для его отца, – помню только, как я увидел моего мальчика… Я всё не верил, что он умирает, я уложил его голову к себе на колени, я всё хотел чем-нибудь ему помочь…

Отец мой, прошелестели его губы. Если останешься жив, отправляйся в Уэссекс, к юному Эльфреду. Может быть, ему удастся то, что не удалось мне… И я пообещал ему, и он успокоенно закрыл глаза, и я уже думал, что это конец.

А Убе стоял рядом с нами, и кто-то подошёл к нему спросить, не пора ли тащить предводителя англов – Ивар конунг хочет зажигать священный костёр… Убе велел воину убираться.

А мой мальчик открыл глаза ещё раз, чтобы взглянуть в рассветное небо, которое ветер на миг очистил от зловонного дыма пожаров. Он сказал мне: отец мой… я убил Рагнара, но победить его так и не смог… однако ты напиши в своей книге, что и я умер непобеждённым…

Я слышу имя Рагнара, проворчал Убе. Что он там говорит об отце, этот твой конунг? Я перевёл ему, и он скривил губы: победитель!.. Но потом Убе задумался и в конце концов сказал: а жалко, что мы с ним после смерти пойдём на разные небеса. Я бы вовсе не отказался сесть с ним в Вальхалле за один стол!..

А я посмотрел на моего короля и увидел, что душа его отлетела. Мой мальчик уснул, как всегда в детстве, положив голову на мои колени.

Убе дал мне беспрепятственно выйти из города… Я спросил его: для чего он приказал оставить мне жизнь? Какой смысл в ней теперь, после гибели моего короля?.. Убе выслушал и усмехнулся. Тебя называют мудрецом, Адальрад, сказал он. Но как я погляжу, кое-что тебе всё-таки недоступно.

…И вот мой посох и стоптанные сандалии шаг за шагом отмеряют пройденный путь. Передо мной лежит долгая, долгая дорога на юг: её завещал мне мой мальчик, мой король. Я постараюсь добраться к Эльфреду в Уэссекс. Я расскажу ему о жизни и смерти моего короля; пусть он задумается над этим рассказом. В минуту отчаяния Элла назвал ошибкой всю свою жизнь. Не мне судить, так ли это, – но если так, пусть Эльфред её не повторит.

Однако ему будет легче.

Ему не придётся сражаться с Лодброком.

Рассказ первый

Арни и Арнарбрекка

Рассказ второй

Погоня

Рассказ третий

Стрелок из лука

Рассказ четвёртый

Орёл, сын Змея

Теперь я спрашиваю себя: уж не Всеотец ли послал мне Торгрима, испытывая, хорошим ли станет вождём Эйрик сын Эгиля сына Хаки из Хьялтланда… Могучий Один, Отец Богов и людей, вечно стар. У него длинная борода и всего один глаз. Людям кажется, будто второй глаз он отдал вещим норнам, с тем чтобы они позволили ему напиться из источника мудрости, клокочущего под корнями Мирового Древа.

Был ли то просто залог, как думают люди? Или столь горек на вкус оказался дарующий мудрость напиток, что даже славнейший из Асов не смог его вынести и сам в муке вырвал собственный глаз?

1

В тот год мы зимовали в Раумсдале, у одного крепкого бонда по имени Гуннар. Мы – это Хёгни ярл и все викинги, ходившие на трёх его кораблях. И я, его воспитанник.

Много славных обычаев завещали нам предки. Но самый славный – тот, что велит родовитым людям отдавать детей на воспитание менее знатным. Всё в нем: и великая честь, и доверие к младшему товарищу по прежним походам. И добрая наука для мальчишки, которого называют сыном вождя.

Вот и я рос не дома – в Хьялтланде, на Островах, – а у старого Хёгни. А Хёгни ярл часто бросал якоря во владениях Гуннара бонда, когда приближалась зима и с нею пора вытаскивать корабли. Гуннар был всегда рад нас принять. Мы ведь приходили к нему не с пустыми руками. Хёгни каждое лето водил нас в походы и когда торговал, когда грабил. У него нигде не было земли и своего дома. Но зато на Гуннаровом дворе его слушались как самого хозяина. Мудрено ли – морской ярл! Хёгни даже поселил у него единственного человека, который звал его родичем и которого старый ярл берёг ещё больше, чем свои боевые корабли. У Гуннара жила его внучка, юная Асгерд. Мы с ней выросли вместе. Мы очень дружили, и называли нас женихом и невестой. Я с детства знал, что попрошу её у старого Хёгни себе в жёны, когда подрасту.

И вот теперь я был взрослым, я видел уже шестнадцать зим, и, наверное, всё случилось бы так, как мы тогда оба хотели.

Если бы не пришёл Торгрим…

День, когда всё началось, выдался непогожим. Морской великан Эгир, повелитель подводной страны, с самого утра заварил в своём котле неистовый ветер. Тяжёлые зимние волны, как водится, пробудились не сразу. Но к вечеру даже во дворе сделалось слышно, как за сторожевыми скалами фиорда ревел и бесновался прибой. Морской великан пробовал раскачать гранитные берега, но нет, этот корабль был слишком остойчив. Тогда Эгир нагромоздил в небесах чёрные тучи, и снежная буря обрушилась на фиорд.

Мокрые хлопья летели сплошной пеленой. Они слепили сощуренные глаза, липли к одежде и впивались в лицо, точно железные иглы. В такую погоду разумные люди предпочитают сидеть дома. За толстыми земляными стенами, у светло горящего очага. И рассказывать о чём-нибудь, заняв руки работой. И радоваться, что не пришлось угодить в эту бурю за три дня пути от ближайшего жилого двора…

Другое дело, никто из нас, молодых, нипочём не захотел бы в этом сознаться.

Когда стало темнеть, всех принял новый длинный дом, где Гуннар хозяин устраивал домашний тинг и пиры. Стены дома изнутри были бревенчатыми, а снаружи – из земли и камней. Крышу, подпёртую прочными столбами, выстилал дёрн. Оттого летом длинный дом походил на громадный валун, скатившийся с ближних гор и обросший зелёным мхом и травой. А зимой, заметённый по крышу и окружённый сугробами, – на сугроб. И во всякое время года он походил на корабль.

Просторный дом гостеприимно вместил всех, даже рабов. Рабы устроились по углам, возле входной двери. Разложили для починки старую сеть и тихо разговаривали между собой, стараясь не мешать.

Я хорошо помню, что Хёгни ярл сидел на почётном сиденье, между резными родовыми столбами. На это место в любом доме сажают самого знатного, будь то хозяин или его гость. А я принёс с собой медвежьих сухожилий и плёл для лука новую тетиву, забравшись с ногами на широкую лавку. Скоро уже рабыни приготовят вечернюю еду и внесут в дом столы.

Вот так мы сидели все вместе по праву свободных людей, и Кари сын Льота рассказывал о своей молодости и о разных приключениях, которые с ним бывали. Обо всём этом мы слышали прежде не один раз и не два. Но Кари умел говорить занятно, и его рассказы не надоедали.

Кари недавно встретил свою сороковую зиму. Но женщины по-прежнему считали его красивее иных молодых. Кари был вправду хорош собой и любил дорогие одежды. Но не за красоту выделял его Хёгни ярл, а за бесстрашие и умение сражаться. Он ходил кормщиком на его корабле и, как говорили, знал толк в кораблях. А мы называли его – Хольмганг-Кари, то есть Поединщик. Это за то, что он в молодости нередко пугал людей, притворяясь бе́рсерком.

Берсерк!.. Слово как хриплый боевой клич… Одетый в медвежью шкуру – вот что оно означает. Берсерк – это неистовый воин, в котором скрытно живёт дух предка-медведя. В сражении или просто в мгновение гнева этот дух может проснуться. Тогда берсерк теряет речь и только страшно рычит. Он истекает пеной и кусает свой щит. Он не чувствует боли от ран. И когда доходит до схватки, такой воин стоит сотни обычных, потому что по сути он уже не человек, а волшебный медведь. Бывает, такими рождаются, бывает, становятся, и не всегда по собственной воле. Всякий вождь, за которым следуют один-два берсерка, считает, что удача его велика. Однако берсерки неуживчивы и часто скитаются сами по себе, вызывая людей на поединки и отнимая жён и добро. За это их многие боятся и мало кто любит.

Наш Кари в своё время путешествовал таким образом по всему Вику, от Хисинга до Скирингссаля, и никто не смел поспорить с ним лицом к лицу, хотя он лишь притворялся.

Вот каков был наш Поединщик, и вот о каком былом он весело рассказывал, когда со двора вдруг послышался остервенелый лай собак. В подобную ночь собаки не станут выскакивать по пустякам. Помнится, Кари замолк на полуслове. А я сразу подумал о медведе, которого чья-то неосторожность подняла из берлоги и погнала, тощего, страшного, в свалявшихся космах, к человеческому жилью на разбой. А может, сам белый Хозяин Льдов приплыл к берегу на подхваченном ветром обломке? Такое бывало.

Псы, казалось, хотели и не отваживались напасть. И что-то чужое упрямо шло к нашему порогу сквозь это рычащее, задыхающееся от ненависти и страха кольцо…

Наверное, не я один подумал тогда о медведе. Все повернулись к двери, и многие потянулись к оружию, висевшему на стенах. А рабы положили сеть и подняли засов.

Сырой вихрь ворвался в дом. Пламя очага взвилось и яростно зашипело. Во дворе было темно. Несколько человек подхватили копья и вышли наружу с горящими головнями в руках. Было слышно, как они закричали на собак. А потом вернулись в дом, ведя с собой человека.

Он был высокого роста, худой и широкоплечий. Он держал в руках свои лыжи. Громадный пёс прижимался к его коленям, показывая клыки не намного короче боевых ножей. От этих-то клыков с воем отскакивали наши сторожа. Однако хозяин пса вовсе не походил на охотника, заплутавшего в погоне за зверем. Нет. Он хорошо знал, куда шёл и зачем. И он добрался, куда ему хотелось. А на боку у него в чехле висела секира.

Такие странники появляются из темноты и вновь исчезают куда-то, но память о них всегда задерживается надолго…

Он стоял возле двери и молча смотрел на нас, сидевших по лавкам. А мы смотрели на него. И тут оказалось, что мою Асгерд его приход околдовал меньше всех. Я и не приметил, когда это она сорвалась со своего места рядом со мной. Живо сбегала на другой конец дома, где готовилось угощение. И вернулась с большой чашкой горячего отвара.

Незнакомец был мокрый, хоть выжми, и одежда на нём вся заледенела. Он рукой ободрал лёд с бороды, стащил меховую шапку. Он был темноволосый, с неровными седыми прядями на макушке. Словно кто взял белой краски и мазнул его по голове. Впрочем, он был моложе, чем выглядел. Я это понял по глазам.

Он взял у Асгерд горячую чашку и долго держал её в руках, отогревая ладони. Руки были большие и красные. Он плеснул в огонь, жертвуя духу приютившего его очага. И тихо сказал:

– Покорми и Серого, красавица, если ты так добра.

Я был среди тех, кто сразу подошёл рассмотреть незнакомца поближе. Я сделал это ещё и потому, что боялся, как бы улёгшийся волкодав не набросился на мою бесстрашную Асгерд. Но, видно, пёс был измучен не меньше хозяина. Она поманила его, и Серый покорно поплёлся, оставляя на полу цепочку мокрых следов. Я взял у пришельца меховую куртку и повесил на деревянный гвоздь в стене. Потом я повёл его к хозяйскому месту. Пусть Гуннар бонд и старый ярл примут его как надлежит.

– Будь гостем, – сказал ему мой воспитатель. – Это дом Гуннара бонда сына Сиггейра, а я зовусь Хёгни сыном Хедина, морским ярлом. А ты кто?

Человек посмотрел ему в глаза и ответил:

– Люди зовут меня Торгримом.

Я ждал – и все ждали, – чтобы он назвал имя своего отца. И землю, где был рождён. Тогда мы знали бы, кто это такой пожаловал и чего от него ждать. Но Торгрим молчал. И я уже видел, что его молчание пришлось не по нраву старому ярлу. Я хорошо знал своего воспитателя. Торгриму не видать от него ни доверия, ни любви.

Но мне, привыкшему к мудрости старого Хёгни, впервые не захотелось с ним соглашаться… Торгрим чем-то понравился мне. Быть может, тем, что назвал красавицей мою Асгерд. Я любил её. Но другие люди смотрели на неё обычными глазами. И видели просто круглолицую девочку со смешными конопушками на носу…

Я повёл Торгрима с собой, чтобы дать ему сухую одежду. Я был вдвое моложе его, но тоже не из маленьких. И пока мы шли, он вдруг сказал мне:

– Так, значит, вот каков сын Эгиля конунга сына Хаки, которого, как я слышал, недавно внесли в могильный курган.

Я удивился таким словам и ответил:

– Ты не ошибся, пришелец, не пойму только, откуда тебе меня знать. Ты же меня ни разу не видел.

У Торгрима глаза сидели глубоко под бровями, и оттого казалось, будто он всё время угрюмо смотрел исподлобья.

– Я видел твоего отца, и этого достаточно. Ты похож на конунга. У тебя то же лицо.

И эти речи озадачили меня ещё больше, потому что до тех пор меня чаще называли похожим на мать. Я любил свою мать. Я всегда привозил ей подарки, когда мы заходили на Острова. Однако для воина больше чести продолжить собою отца. И я был благодарен Торгриму за то, что он первым подметил моё сходство с отцом и сказал о нём вслух.

А когда он примерял мою рубашку, ему случилось оступиться впотьмах, и я увидел шрамы у него на спине.

Очень давнишние, они тянулись вдоль хребта, как две толстые белые змеи… И, как две змеи, шевелились при каждом движении. Я поднял было руку… и не посмел притронуться к ним. Что могло оставить такие следы? У меня мелькнула было догадка, но я её сразу отбросил. Нет. Не уходит живым тот, кому запустил когти в спину «кровавый орёл»…

Я спросил его:

– Что это такое у тебя на спине?

Он замер с моей рубашкой в руках. Словно почувствовал внезапный удар и пытался понять, не смертельную ли рану ему нанесли. Потом медленно повернулся. И проговорил неожиданно спокойно:

– Вот теперь я узнаю, умеет ли молчать сын конунга Островов.

Тут я подумал, что за всем этим, быть может, стояло какое-то бесчестье. Ведь рубцы на спине – совсем не то, чем хвастается воин. Но я ничего не сказал. И не то чтобы я побоялся сцепиться с ним в тесной каморке, куда мы забрались. Просто мне не хотелось зря его обижать.

За едой Торгрим коснулся моего локтя своим. И спросил:

– Кто это там сидит, такой рослый, с крашеными ресницами?

– Это Хольмганг-Кари сын Льота из Вестфольда, – сказал я ему. – И людям кажется, что мало проку ссориться с ним, потому что он почти что берсерк и умеет за себя постоять.

– Вот как?.. – усмехнулся Торгрим.

И я было встревожился, ожидая каких-то язвительных слов, назначенных рассердить нашего Кари. Так иной раз поступали пришлые задиры, которым вечно не терпится испытывать себя и других. Но Торгрим ничего не добавил, и тогда я сказал:

– А та, что покормила твоего Серого, – это Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни, нашего ярла. И я посватаюсь к ней, когда займу место отца.

Немало мужества надо для спора с бурями вроде той, что заметала снегом наш фиорд. И чем бы ни кончился такой спор, редко он проходит для спорившего бесследно.

Торгрим не показывал виду, но я-то подметил, как он замёрз. Он пил пиво и ел горячую рыбу, но согреться так и не смог. Ночью я слышал, как он ворочался, а потом начал кашлять. Он уснул только под утро, когда пришёл Серый и свернулся у него в ногах.

Я слышал всё это, потому что он лежал на лавке рядом со мной, под одеялом, которое я ему подарил. Если бы не нашлось лишнего, я отдал бы ему своё. Гость ни в чём не должен узнать недостатка. Гость живёт в доме, сколько пожелает, и уходит, когда ему захочется. И даже если этот гость – твой кровный враг и ты это знаешь. Торгрим мог не приглянуться старому Хёгни, но даже и он, мой приёмный отец, никогда не отважился бы прогнать его за порог!

Утром Торгрим поднялся с трудом… Он очень не хотел признаваться, что заболел, но, когда он выбрался из-под одеяла, его затрясло. Я сказал ему:

– Ты простудился.

Он посмотрел на меня и неохотно кивнул. Начинавшийся жар заставлял его судорожно, толчками вбирать в себя воздух. Я хотел принести мёда или сушёной малины, но он вдруг спросил:

– Куда ты положил мои лыжи?

Вот, значит, как он решил избавляться от хвори. Встать на лыжи и гнать себя без всякой пощады, пока не прохватит обильный исцеляющий пот… Не каждому это под силу, тут нужен крепкий дух и закалённое тело. Я подумал, что Торгрим был уже слишком болен для лыжного бега. Но я промолчал: он ведь вовсе не походил на человека, который нуждается в советах юнца. Я принёс ему лыжи и сказал:

– Я пошёл бы с тобой.

Старый Хёгни навряд ли похвалит меня, отпусти я его одного.

Снаружи было тихо… Над горами и морем неподвижно стояло серое небо. Лишь в одном месте в облаках желтела промоина, и оттуда тускло светило солнце, негреющее, медного цвета. Оно даже не отбрасывало теней.

За ночь похолодало, и мокрый снег превратился в наст, твёрдый, прочный, как боевой щит… Наст легко выдерживал человека, но кабанов и лосей ждали тяжкие времена. Обутые копытами ноги станут проламывать ледяную кору, и кровь окрасит следы, привлекая хищного зверя. И будут задыхаться и биться подо льдом глухари, закопавшиеся в снег накануне. И только волки, перекликаясь, погонят охваченную ужасом добычу…

Мы привязали лыжи к ногам и двинулись со двора. Я видел, каким усилием дались Торгриму первые сотни шагов. Болезнь ломала его, он то и дело вытирал слезившиеся глаза. По-моему, раз или два он даже приостанавливался в раздумье: а не повернуть ли назад, в приветливый дом, к пылающему очагу и пушистому одеялу… Но нет. Он только заставлял себя идти всё быстрей. Он был очень горд и упрям, я уже успел это понять. Я держался у него за плечом. Пусть ему кажется, что я вот-вот его обгоню. Некоторое время спустя мы неслись уже во весь дух, и Серый поспевал за нами, вывалив из пасти язык.

Наверное, Торгрим всё же хорошо знал, что делал. Его движения постепенно делались легче и слаженней, только лыжи со свистом неслись по гладкому насту. Поймать его здорового наверняка было непросто, даже теперь я не без труда шёл с ним наравне. Я смотрел ему в спину и думал о том, как извивались на этой спине белые змеи. Мне было жалко, что он не захотел рассказать.

Потом мы прошли лес и выбрались к морю.

Оно было пустынным до самого горизонта и чёрным, как воронёный металл. Только там и сям виднелись не то белые гребни, не то обломки льдин. Прибой всё ещё грохотал далеко внизу, у подножия береговых скал. Тяжёлые волны медленно рушились на камни, намораживая белые бороды на гранитные подбородки утёсов… Здесь Торгрим остановился и вытер лицо снегом.

– А ты совсем неплохо бегаешь, конунгов сын, – сказал он мне. – Теперь домой!

Почему-то он большей частью называл меня не по имени, а вот так – конунгов сын. Или как тогда в каморке: сын Эгиля. И мне это нравилось. Старый Хёгни предпочитал называть меня мальчишкой. А иногда ещё сопливым. И хотя всё это было одинаково справедливо, именоваться сыном конунга было приятней…

Дома я увидел, что Асгерд всё-таки заварила малину. И заботливо держала питьё на углях, чтобы не остыло. Я с досадой подумал, что Торгрим, пожалуй, откажется. Ладно, впредь наука, не лезь к старшему со своими хлопотами, покуда не просят. Но вышло иначе. Торгрим с удовольствием выпил, и я впервые увидел на его лице нечто вроде улыбки:

– Спасибо, красавица.

И она покраснела, моя Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни. А Торгрим сразу пошёл на своё спальное место. И прежде чем снять с себя рубашку, уселся лопатками к стене. Глаза наши встретились, и Торгрим кивнул. Он мне доверял и говорил об этом глазами, и я был горд, что он мне доверял.

Он закутался в одеяло и немедленно заснул, и тогда-то мы с Асгерд подобрались к нему поближе. Когда ещё рассмотришь человека так пристально и без помехи. Мы сидели тихо, чтобы не побеспокоить его. Наконец Асгерд шепнула:

– А он красивый, правда ведь?

Я удивился. Я назвал бы Торгрима мужественным. Пожалуй. И сильным. Но красивым? Темноволосого, с тёмными глазами?.. Однако потом, когда я поразмыслил, мне показалось, будто моя Асгерд не так уж сильно ошиблась.

Другое дело, это была угрюмая красота боевого корабля, летящего в штормовом море навстречу врагу…

Тут Торгрим шевельнулся во сне. Скрипнул зубами. И что-то хрипло пробормотал, но что именно, я не понял.

– Что он сказал? – на ухо спросил я у Асгерд.

Она подумала и ответила:

– Он кого-то позвал… Это было женское имя.

– Какое?

Но Асгерд расслышала не намного больше, чем я.

– Не тёрлась бы ты тут, – сказал я ей. – Смотри, подхватишь болезнь.

Моя Асгерд склонила голову набок и посмотрела на меня озорно:

– Ты боишься, Эйрик сын Эгиля, как бы я не полюбила его вместо тебя!..

И убежала со смехом, довольная, что удалось меня подразнить.

2

Если хочешь весной выйти в море, зимой думай о корабле. А ведь мне предстояло плавание из Раумсдаля в Хьялтланд, на Острова, и это будет не просто поход. Когда я приеду домой, люди моего отца ударят мечами в щиты и назовут меня конунгом вместо него. Если пожелают, конечно.

– Жаль, поторопились мы продать тот корабль, что взяли нынешним летом возле Сольскей! – сокрушался старый Хёгни ярл. – Следовало бы тебе явиться домой на собственном корабле, и притом добытом в бою!

Я слушал его и думал, что мой воспитатель, как обычно, был прав. Летом нам действительно достался знатный корабль. Не намного хуже тех, на которых ходил сам ярл. Впрочем, сделанного не воротишь, что толку жалеть. Но когда Хёгни заговорил об этом во второй или в третий раз, Торгрим неожиданно подал голос, хотя его никто не спрашивал. И вот что он сказал:

– Не меньше славы выстроить хороший корабль, чем отнять его у врага.

Хёгни покосился на него, и я знал, что старику понравились эти слова. И не понравилось, что именно от Торгрима довелось их услышать. Но пока он раздумывал, как поступить, подошёл Хольмганг-Кари.

– Мне случалось строить корабли! – заявил наш Поединщик. – И не я оплошаю, если мне дадут десяток людей в помощь и точило для топора!

Хёгни ничего тогда не ответил, ибо не любил поспешных решений. И людей, склонных такие решения принимать. Но мы часто зимовали в здешнем фиорде. И каждый раз чинили корабли, так что у Гуннара скопилось в сараях немало доброго дуба, ясеня и сосны. Целых брёвен и уже расколотых на доски. Хватит с избытком для починки старых лодий и для строительства новой. Может быть, Гуннар даже ждал, что когда-нибудь мы соберёмся строить корабль.

А что касается Кари – все знали, что иногда он любил-таки прихвастнуть, но никогда не говорил о себе неправды. И если он обещал, это значило, что весной мы поднимем четыре паруса вместо трёх.

Когда Хёгни велел поставить стены и накрыть крышей новый науст – корабельный сарай, я сказал:

Торгрим, подававший мне охапку корья для крыши, внимательно посмотрел на меня:

– Стало быть, ты к тому же и скальд, конунгов сын.

Я ответил:

– Это верно, но я пока редко складываю хорошие песни.

Торгрим лишь кивнул и ничего не добавил. Но мне показалось, что он, и без того нелюдимый, помрачнел ещё больше. Так, словно моя короткая виса растравила в нём медленно тлевшую боль. Меня очень тянуло сказать ему ещё другие свои песни и послушать, что он о них думал, я почему-то сразу решил, что он должен был понимать в них толк. Но что-то остановило меня, и я промолчал.

Корабль!

Есть ли что краше боевого корабля, летящего под полосатым парусом по вздыбленным непогодой волнам! Сорок молодых гребцов одновременно кладут руки на его вёсла. И ещё столько ждут своей очереди, готовые сменить уставших. Щерится на носу злобная клыкастая пасть, и прочь бегут все недобрые духи, освобождая дорогу… И даже морская великанша Ран сворачивает свою сеть, в которой после бурь остаются утонувшие в бездне… Если она отыщет поживу, это случится не здесь.

Двадцать с лишним шагов можно будет пройти по палубе моего корабля от форштевня до рулевого весла. И только пять – от борта до борта. Стремительный, он будет похож на иглу в руках женщины, вышивающей цветными нитками по тёмному полотнищу моря. Воистину так шьёт норна, вещая Богиня судьбы. А нити – это жизни людей, которые её старшая сестра выпряла на своей прялке. И будущее служило ей куделью, пока она пряла.

Норны обрезают цветные нити острыми ножницами, когда какую придётся…

Старому Хёгни по-прежнему не нравился Торгрим. А ещё больше не нравилось, что нас часто видели вместе.

– По-моему, не ты приблизил его, а скорее он позволяет тебе, сыну конунга, быть около себя! – проворчал однажды мой воспитатель. – А если он сбежавший раб вроде Тунни из Уппсалы? Ты об этом подумал?

Тунни, о котором он говорил, жил когда-то у Ауна, конунга свеев, и тот доверял ему, рабу, все свои сокровища. Но потом старого хозяина отнесли на погребальный костёр, а сын конунга, сев на место отца, отнял у Тунни ключи и послал его пасти свиней. Обиженный раб собрал десяток таких же недовольных и ушёл со двора. Конунг хотел поймать его и заставить вернуться, но не сумел. Говорили, что Тунни и его люди стали жить сами по себе и даже нападали на других. И много зим оставались сущим бедствием для страны, пока наконец Тунни не встретил противника сильнее себя. А было это давно.

Я сказал старому Хёгни:

– А хотя бы и раб, если иной свободный может у него поучиться.

Я хорошо помню, как удивил ярла этот ответ. И я думаю, что с того дня он не полюбил Торгрима больше. Ибо старик навряд ли не заметил, что именно с его приходом я впервые начал возражать вырастившему меня.

Между тем Кари-Поединщику Торгрим пришёлся по сердцу не намного больше, чем ярлу. Может быть, он тоже чувствовал, что от Торгрима словно бы тянуло ледяным ветерком. Как от плавучей горы, когда она медленно тает под солнцем, застряв у береговых скал. Я ни разу не видел этих двоих беседующими между собой. И тем не менее мне упорно казалось, будто они всё время приглядывались один к другому. Особенно Кари. И ещё я видел, что теперь уже он оказался на месте задиры-юнца, что намеренно тревожит признанного воина, надеясь потягаться с ним и добыть себе славу… Это стало особенно заметно после того, как мы узнали прозвище гостя: Вига-Торгрим, то есть Боец.

В сарае уже лежало на брусьях огромное, гладко отёсанное бревно – киль корабля. Он станет резать серые морские волны и цепляться за них выпирающим хребтом, когда ветру вздумается потащить судно вбок. В тот день мы пропитали его горячей смолой и пошли отмываться. И Кари выдернул у Торгрима середину полотенца, сказав:

– Такому никчёмному работнику достанет и дырявого края.

Это была величайшая неправда, и притом сказанная прилюдно, и все ждали, что Торгрим по достоинству ответит на вызов. Но он не побежал в дом за секирой, хотя она и висела там на стене. Только усмехнулся – и вытер руки рубашкой…

Тогда многим стало казаться, что он совсем не так храбр, как думали раньше. Я сказал ему об этом вечером, во время еды, и спросил, почему он позволял называть себя трусом. Торгрим ответил:

– Тому нет проку в большой силе, кто показывает её по пустякам.

И я задумался над его словами, а потом решил, что их надо будет запомнить.

Теперь я не мог представить себе, чтобы Торгрим появился в нашем доме иначе, как только шагнув навстречу из свирепой метели, бушевавшей в ночной тьме над обрывами фиорда… Когда я пытался вообразить себе что-то иное, перед глазами неизменно вставал пустынный морской берег, не украшенный ни человеческим жилищем, ни парусом корабля. И Торгрим, который один-одинёшенек шёл по этому берегу, и даже чайки не окликали его, проносясь над катящимися волнами. А волны выплёскивались на берег, смывая следы.

Я стал мечтать, как меня выберут конунгом и я подарю ему щит. И сам сложу щитовую драпу – стихи обо всём, что будет на нём нарисовано.

Торгрим по-прежнему не рассказывал о себе, и у него не допытывались ответа. Все помнили, как жил на свете могучий Гейррёд конунг, любимец Одина, не боявшийся никого. И как однажды он велел схватить незнакомца, забредшего к его очагу, поскольку тот тоже не пожелал рассказывать, кто он таков. И вот упрямца посадили между двумя кострами на полу и держали восемь ночей, так что одежда на нём прогорела до дыр. И невдомёк было Гейррёду, что это сам Один решил испытать, как его любимец принимает гостей!

Тело корабля схоже с человеческим телом. Есть в нём и хребет, и рёбра, вместилище жизненной силы, и кожа, боящаяся ран. Но только всё это делается из крепкого дерева. И хребет называют килем, кожу – обшивкой, а рёбра – шпангоутами. Их в моём корабле должно было быть двадцать четыре. Кари старательно рисовал их углём на склеенных берестяных листах. Мы прикладывали эти листы к дубовым доскам и обводили, а потом вытёсывали и прилаживали к килю.

Мы работали дружно. И скоро сделалось видно, как красиво расширялся посередине и плавно сужался к корме и носу мой новый корабль. У него будут высокие борта, чтобы без опаски выходить в открытое море. И стройная мачта, для которой на киле был заранее приготовлен тяжёлый деревянный упор. И дракон на носу. В него перейдёт душа жертвенного животного, которое будет заколото в день спуска на воду корабля. Мы будем надевать дракона на штевень, выходя в открытое море. А когда острова Хьялтланда поднимут над горизонтом свои зелёные спины – спрячем под палубу. Ибо негоже пугать добрых духов страны, где собираешься гостить.

Хёгни ярл пристально наблюдал за тем, как строился мой корабль. Он был старше нас всех и немало повидал славных судов. Но и он не находил, к чему бы придраться.

Однажды поздно вечером, когда кончали работу, мой воспитатель похвалил Кари и сказал в шутку:

– Берегись, не начали бы тебя звать за твоё умение вместо Поединщика – Строгалой.

Все слышавшие засмеялись, а Кари ответил так:

– Всяко может случиться, но пока ещё находятся люди, которые не отваживаются схватиться со мной.

Не я один при этих словах оглянулся на Торгрима… Торгрим что-то доделывал возле кормы, и сперва я решил, будто он то ли не расслышал, то ли не понял, что речь шла о нём. Но потом он отряхнул с себя стружки и не торопясь пошёл к нам вдоль корабля.

– Ярл, – сказал он, подойдя, – вели своему человеку исправить шпангоуты, как я покажу. Иначе этот корабль не будет так быстроходен, как всем бы хотелось.

Тут уж наш Кари вспылил по-настоящему:

– Много понимает в кораблях пришедший пешком!

Он сжал кулаки, и, по-моему, даже усы у него встали дыбом, как проволочные. Иному противнику хватило бы одного его вида, чтобы убежать без оглядки. Должно быть, он и впрямь неплохо притворялся берсерком, путешествуя по Вику…

Торгрим спокойно повернулся к нему спиной и пошёл из сарая.

Безоружный Кари в бешенстве подхватил с полу дубовый обрубок и кинулся было следом, но Хёгни ярл остановил его:

– Нечего ссориться. Завтра я сам посмотрю, в чём там дело.

Но я-то видел, что мой воспитатель был сильно озабочен и полез бы смотреть прямо теперь, будь в сарае хоть немного светлей.

А когда мы кончили умываться и пришли в дом есть, там сидела на лавке моя Асгерд. Я подошёл, собираясь сесть подле неё, и увидел у неё на коленях рубашку Торгрима. Асгерд пришивала заплату на разорванный рукав. Я сказал:

– Ты чинишь Торгриму рубашку?

Она подняла голову и спокойно спросила:

– А что?

– Ничего, – сказал я и подумал: ведь вправду нету дурного, если кто-то зашивает чью-то рубашку. Но садиться рядом с ней мне уже не хотелось. И ещё мне почему-то вдруг показалось, будто она стала много старше и взрослее меня… хотя мы родились в один год, и все это знали.

Ночью я долго вертелся с боку на бок.

Воины, ходившие за отцом, ударят мечами в щиты и назовут меня конунгом. Я буду водить их в походы и сделаюсь славен и знаменит. Так пройдёт много зим. А потом однажды я приеду в Скирингссаль. Или в другое какое-нибудь место. Но там тоже будет торг и пленники, привезённые для продажи. И я случайно увижу Торгрима, стоящего со связанными руками и с опущенной головой. И Асгерд, вцепившуюся в его локоть. И хозяина, торгующегося сразу с двумя покупателями, и каждому будет нужен только кто-то один.

Тогда я подойду к ним, и торговцы сразу куда-то исчезнут, потому что со мной подойдут мои люди, и все мы будем держать руки на топорах. А может, им не мало покажется и моего лица…

У меня будет с собой достаточно серебра, так что я выкуплю и Торгрима, и Асгерд и отпущу их на свободу, и вот тогда-то она задумается, кто из нас двоих любил её крепче.

Мне понравилось то, что я придумал. Правда, тому, кто пожелает назвать Торгрима рабом, придётся проявить немало сноровки. Скорее уж он отправит в Вальхаллу десяток врагов и сам останется лежать, где стоял. Да и не получится из него раб. Я подумал, что будущее редко выходит таким, каким нам хочется его видеть. Но жаль было расставаться с придуманной поездкой в Скирингссаль, и я сказал себе, что Торгрима, может быть, ранят в бою. Или оглушат.

Утром мы собирались начать обшивать корабль досками… Добрые доски в два пальца толщиной уже лежали на козлах, готовые встать каждая на своё место – по шестнадцати на каждый борт. А рядом стояла смола в горшочках и пухлые шнуры коровьей шерсти, в три нитки. Мы уложим их между досками, и вода не проберётся вовнутрь. Мне очень хотелось скорее увидеть корабль одетым в деревянную плоть. Поэтому я спал беспокойно и проснулся задолго до света. Меня разбудили осторожные удары топора, доносившиеся снаружи.

Я испугался спросонья, решив, что проспал и работу начали без меня. Но длинное бревно в очаге сгорело едва наполовину, и люди вокруг ещё спали под одеялами. Не было только Торгрима, я сразу это заметил, ведь мы с ним по-прежнему спали спиной к спине.

Я потихоньку оделся и пошёл в корабельный сарай.

В сарае действительно кто-то работал. Дверь была прикрыта неплотно, и по снегу двигались отсветы от лучины, горевшей внутри. Ещё я услышал голос. Это был голос Торгрима, и он говорил песнь:

Это была хорошая песнь, и я совсем было собрался войти и спросить Торгрима, кто её сложил. Но тут он заговорил снова, и я передумал. Я не понял, чью песнь он вспомнил сначала, но теперь он пытался сложить свою собственную, и у него ничего не получалось. Он яростно сражался со словами, и бой был неравным. Его висы рождались безжизненными и тусклыми, как оружие, слишком долго пролежавшее в сырости: им ещё можно замахнуться, но сто́ящего удара уже не нанесёшь… Никакого сравнения с той песнью, которую я услышал вначале.

Потом он умолк и не то вздохнул, не то зарычал…

Я громко кашлянул и пошёл к приоткрытой двери, нарочно со скрипом приминая сапогами снег.

Торгрим стоял на коленях у левого борта, подтёсывая на свой лад последний шпангоут… Он поднял голову, когда я вошёл, и мне не показалось, чтобы он смутился. Я спросил его:

– Зачем ты портишь корабль?

Торгрим не спеша опустил топор и выпрямился, разглядывая свою работу. Весь борт действительно сильно изменился, и теперь я не мог понять, к худу или к добру. Торгрим сказал:

– Твой Кари совсем не плохой мастер, но кое-чего ему всё же недостаёт.

Тут я подошёл поближе, и он добавил:

– Я не трогал другую сторону, чтобы можно было сравнить.

Я встал у кормового штевня и начал смотреть. Я всё старался представить, как лягут доски на один борт и на другой, и подтёсанный борт неизменно оказывался красивее. А я знал, что самый лучший корабль обыкновенно бывает и самым красивым, и дело тут не в резьбе.

В конце концов я опустился на четвереньки, чтобы заглянуть ещё и снизу. И тут дверь отворилась опять, и в сарай вошёл Кари. Должно быть, его тоже разбудил стук топора. И он, конечно, сразу понял, что произошло.

Я думал, Поединщик снова начнёт кричать и браниться, однако ошибся. Кари долго молчал и лишь постепенно наливался кровью, так что глаза выступили из орбит. А потом пошёл к Торгриму, стискивая кулаки.

– Ты загубил мою работу, бродячий пёс. Я убью тебя…

– Не убьёшь, – сказал Торгрим. – Это ты ошибался, а я был прав.

Но Кари был менее всего расположен убеждаться в его правоте.

– Ты будешь драться со мной!.. – прохрипел он, подойдя вплотную. – Не видал я тебя в деле, Торгрим Боец! И я думаю, что ты только и способен подсаживаться к невесте, когда поблизости нет жениха!

Он никогда бы не произнёс этих слов, если бы знал, что я здесь и всё слышу. Я ведь стоял на четвереньках за килем, и при лучине меня трудно было там разглядеть.

Торгрим ничего ему не ответил…

Но я увидел, как его руки, державшие обрезок доски, медленно сжались. И пальцы вошли в твёрдое дерево, словно железные клещи! Тогда я вскинул глаза и заметил, что у него задрожали ноздри и губы. Но не так, как от обиды или бессильного гнева. Это была какая-то страшная дрожь.

Тут я сообразил наконец, что к чему. Я выскочил из-за киля и схватил его за локти:

– Торгрим!

Может быть, он успеет узнать меня, и тогда я попробую его остановить. А если нет, он убьёт меня о ближайший шпангоут. А потом и Кари, как бы тот ни бежал. А потом разнесёт в щепы и корабль, и корабельный сарай. Больше всего мне было жалко корабль…

Я вцепился в Торгрима что было сил, называя по имени. Глаза у него жутко блуждали, и за все свои шестнадцать зим я не встречал зрелища хуже, но тогда у меня просто не было времени испугаться. Он из последних сил боролся с безумием, и мне уже стало казаться, что ему не помочь, но тут он вдруг закрыл глаза и сел прямо на пол, едва не свалив и меня. По его лицу покатился пот.

Потом он выговорил:

– Это хорошо, что ты подоспел… Жаль было бы убить Кари. Он славный малый, хотя и глупец…

Его голос звучал хрипло и прерывался. Он так сцепил пальцы, что побелели суставы. Я сел рядом и лишь тут как следует понял, в какой переделке только что побывал, и зубы у меня застучали сами собой. А ведь я сражался в походах и, говорили, не отставал от других. Я коснулся рукой спины Торгрима, и он кивнул, не открывая глаз.

– Ты тогда не сказал этого вслух, – произнёс он еле слышно. – Но ты верно догадался, что мне собирались врезать орла… В тот день я стал берсерком и перестал быть скальдом…

В сарае было холодно, и я сказал:

– Пошли в дом.

Он попытался встать и не смог. Я знал, что это такое: бессилие, овладевающее берсерками после припадка. Можно рассказывать о берсерках всякие небылицы, подражать им, как Кари, завидовать тем, у кого они ходят на корабле. Но я смотрел на Торгрима и думал о том, что совсем не хотел бы оказаться в его шкуре. В медвежьей шкуре, и ему от неё уже не избавиться…

Я всё-таки заставил его подняться и тут заметил, что Хольмганг-Кари всё ещё стоит возле двери, прилипнув к ней лопатками, и теперь в его лице нет ни кровинки. Он не побежал, но не смог и прийти мне на помощь. Я не осудил его – как назвать трусом отступившего перед яростью берсерка!.. Я только махнул ему рукой, чтобы он скорей уходил…

Когда мы с Торгримом вернулись в дом, Кари лежал на своём месте, под одеялом, и притворялся, что спит. Может быть, утром он решит, что ему приснилось. И будет так думать, пока не заглянет в сарай.

Торгрим уснул, а я долго ещё смотрел на продымлённые стропила, едва освещённые очагом. Мне опять вспоминалась придуманная поездка в Скирингссаль. Но теперь всё это выглядело таким мелким и глупым в сравнении с творившимся наяву. Я спросил себя, знала ли Асгерд, кому зашивала рубашку. И решил, что, скорее всего, нет, но это не имело значения, ведь я-то не собирался ничего ей говорить.

3

Торгрим всё же зря посчитал нашего Кари глупцом. Теперь я думаю, до утра Поединщик на многое успел взглянуть иными глазами. Когда мы пришли в сарай, он уже вовсю стучал топором возле правой стороны корабля. Хёгни ярл с удивлением посмотрел на него и на то, как изменились оба борта. Кари объяснил почти весело:

– Я решил переделать шпангоуты так, как посоветовал Торгрим.

Тогда оглянулись на Торгрима. Но Торгрим промолчал. Он разводил огонь, чтобы варить смолу и размягчать еловые корни. Промолчал и я. Мы трое ни о чём не договаривались друг с другом, но о случившемся ночью не обмолвился ни один.

Между тем жизнь в доме продолжалась как прежде. Женщины ставили пиво, привязывали камни к нитям ткацких станков, кроили и вышивали одежду. Надо было делать и мужскую работу – охотиться. Мальчишки ходили в лес, устраивали силки, били тупыми стрелами осторожную птицу. И мы, воины, всякий день становились на лыжи. Иногда к вечеру волокли домой оленя или лося. А чаще выходили на лёд, сковавший фиорд от одного берега до другого, и долбили в нём лунки. Подо льдом ходила жадная зубатка, большеголовая треска и жирная сельдь. Зима выдалась холодная, и лёд был надёжный. Только одно опасное место подстерегало рыбака: там, где в фиорд впадала быстрая речка. Возле её устья лёд оставался непрочным даже в самый сильный мороз. Но все это знали, и в ту сторону никто не ходил.

Борта моего корабля поднялись уже до самого верха. Гладкие доски красиво находили одна на другую. Третью сверху сделали толще всех остальных. Кари прорезал в ней отверстия для вёсел – гребные люки. Скоро будет настлана палуба и поставлены скамьи. Мы сядем на них и будем грести. А у берега, на ночлеге, снимем скамьи и натянем над палубой просторный шатёр…

Каждый уже знал, на какую скамью сядет. И вытачивал для гребного люка круглую крышку, украшая её узором, кому какой был по душе.

Я знал, что иные строители предпочитали скреплять бортовые доски заклёпками: так быстрей. Но Кари сказал мне, что это не от большого ума. Если корабль сшит еловыми корешками, его борта легко гнутся под ударами волн, и самый лютый шторм их не сломает. Такое судно кажется Эгиру мягким, словно морской зверь, покрытый жиром и мехом. И море не трогает его, принимая за своего.

Когда корабль гонится за врагом, парусу помогают быстрые вёсла. Не всякое судно при этом способно нести щиты на бортах. Бывает, они закрывают гребные люки, мешая грести. Кари позаботился и об этом. Всё-таки он был хорошим мастером, наш Кари.

А ещё – весной, перед спуском на воду, корабль надо будет покрасить. Я долго думал, какой цвет для него выбрать. Если красный, его даже без паруса будет далеко видно в серых морских волнах. И все будут знать, что мы боимся немногих. А если коричневый или серый, его легко будет прятать за скалами, опустив мачту. И неожиданно нападать на купеческие корабли, идущие вдоль берега.

Я решил сделать его чёрным… Как утёсы на севере или океан в непогоду. Чёрным, как ворон, спутник Отца Побед.

Я часто размышлял о Торгриме и о моей Асгерд, именно так, о двоих сразу, словно тому и следовало быть. Однажды Хёгни ярл накричал на свою внучку. Я не слышал, что он ей говорил, но она вышла с закушенной губой. Впрочем, её глаза сухо горели, и она совсем не считала, что виновата. Я не стал к ней подходить.

Когда Сигурд Убийца Дракона отведал колдовского напитка, он лишился памяти и забыл о любимой. Тогда его невеста Брюнхильд добилась гибели жениха. А потом ударила себя в сердце над его погребальным костром.

Я заглядывал в себя, и что-то мне совсем не хотелось убивать мою Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни… или умирать самому. Я стыдился и думал, что, наверное, любил её недостаточно сильно. И мне было совестно перед ярлом. Ему ведь наверняка хотелось породниться с конунгом Островов.

Я думал: а что, если времена и впрямь измельчали, как сетуют старики, и люди разучились крепко любить?.. Это теперь я знаю, что был просто мальчишкой, молодым глупым мальчишкой, и не ведал толком, что такое любовь.

Однажды в морозный день Торгрим собрался на рыбную ловлю. Он приготовил снасть и крепкие берестяные салазки и спросил меня, не хотелось ли мне пойти с ним. Тогда я подумал о том, что ярл на моём месте давно бы уже заставил Торгрима драться, и сказал:

– Не хочу.

Торгрим стоял как раз возле своего спального места, где висел на стене его боевой топор.

– Ну как знаешь, – пробормотал он и натянул через голову меховой полушубок.

Днём я снял его топор со стены и вытащил из чехла. Топор был острым и очень тяжёлым. Страшное оружие в умелой руке. А на лезвии, смазанном медвежьим салом от сырости, проступали глубоко вбитые руны. Двадцать четыре знака, привлекающие удачу к человеку, умеющему их начертать… Наверное, Торгрим не только холил своё оружие, но и владел им искусно. Я знал в этом толк: я тоже любил секиру гораздо больше меча.

Я погладил топор, примерился и раза два взмахнул им для пробы. И тут заметил мою Асгерд, вошедшую со двора. Я залюбовался ею, потому что она разрумянилась с мороза. Но потом она скинула тёплый плащ, и на руке блеснуло запястье. Я не дарил его ей… Оно было стеклянное, и я сразу понял, откуда оно у неё. Не каждая набралась бы смелости открыто носить подобный подарок…

Наверное, надо было бы мне сорвать с неё этот браслет и растоптать на полу. Или бросить в очаг. Многие так поступили бы и ещё как следует припугнули девчонку, чтобы впредь думала, кому улыбаться.

Я сказал:

– Надерёт тебе уши Хёгни ярл…

Моя Асгерд ответила:

– Ты-то никогда не посмеешь!

Мы стояли по разные стороны очага. Я опустил руку с топором и сказал:

– Это ты верно подметила. Ты всем так дерзишь или мне одному, потому что я на тебя не замахнусь?

Она вспыхнула ещё больше, и теперь уже не мороз был в том виноват. Не могла она так скоро забыть, как мы с нею сидели на кривой сосне над обрывом и она гладила мою ладонь, ороговевшую от весла, а я рассказывал о Западной Стране, где мы сражались и брали добычу… Может быть, ей стало стыдно, моей Асгерд. Но только на миг.

– Ты взял его секиру! Ты хочешь драться с ним и решил испортить его секиру!

Я удивился про себя, почему огонь не сжёг этих слов, пока они летели над очагом. Ещё я подумал, что Торгрим, пожалуй, долго не станет дарить ей второго браслета, если ему передадут.

– Уйди отсюда, Асгерд, – сказал я тихо.

Она ушла, даже не подобрав плаща. Недаром она была внучкой ярла, моя Асгерд дочь Хальвдана сына Хёгни.

Я остался стоять с секирой в руке… Даже у злобного Бога Локи, немало наделавшего гадостей людям и Асам, есть жена, которая его любит. Локи лежит в глубокой пещере, связанный за свои преступления необоримыми путами. А со свода пещеры свешивается змея, так что яд капает ему на лицо. Злобный Локи отчаянно корчится, и люди зовут это землетрясением. Но жена его Сигюн берёт чашу и подставляет под ядовитые капли, чтобы Локи мог передохнуть…

Каждому нужна своя Сигюн, и Торгрим, должно быть, нашёл ту, которую искал. Но я-то не был виновен, если её звали совсем не тем именем, что он продолжал шептать по ночам. Может быть, через двадцать зим и я скрипну зубами, вспомнив об Асгерд. А наяву стану дарить украшения совсем другой.

Но до тех пор я ещё вернусь в Хьялтланд, на Острова. И обниму там свою мать. Она-то никогда не скажет, что я хотел испортить чужой топор.

Потом я пошёл в сарай, взял там крышку от своего гребного люка и вырезал на ней Знак Вечности: три треугольника, сплетённые так, что невозможно понять, где кончается один и начинается другой…

* * *

Солнце везут по небу два могучих коня – Арвак и Альсвинн, Ранний и Быстрый. Солнце пышет огнём, но Боги приделали к упряжи кузнечные меха. Меха раздувают небесное пламя и дают прохладу коням.

Летом, когда луга покрыты травой, Арвак и Альсвинн сыты и веселы. Высоко на небосклон вывозят они свою хозяйку и никак не хотят спускаться обратно. Зимой всё по-другому. Зимой кони скоро устают и торопятся в стойло. И потому-то зимой ночь тянется дольше дня.

Когда солнце начало клониться к закату, я подумал о Торгриме и спросил старого раба, в какую сторону тот уходил. Старик отвечал, что вверх по фиорду.

Тогда я сразу подумал о речке и попробовал вспомнить, предупреждал его кто-нибудь или не предупреждал. Во всяком случае, я ему не говорил ничего. И я не пошёл с ним, так что Ран, если ей вздумается, заберёт его без помех. А Торгрим мне доверял!

День стоял солнечный, и синие тени сосен пересекали мой путь. А впереди ярко розовели горы. Но я не останавливался посмотреть.

Я бежал быстро и скоро достиг обрывов, нависавших над устьем реки. Здесь я перевёл дух и посмотрел с высоты на фиорд.

Глубоко внизу, отбрасывая длинную тень, шёл на лыжах человек… Впереди бежала большая собака, запряжённая в берестяные салазки. На салазках кучей лежала замёрзшая рыба.

Торгрим далеко обходил опасное место, и у меня отлегло от сердца. С ним ничего не случится, я зря беспокоился и бежал, когда мог бы сидеть дома и что-нибудь делать…

Тут я увидел, как Серый насторожился и поставил уши торчком. А его хозяин воткнул копьё в снег и поднял голову, прикрывая глаза рукавицей. Потом помахал рукой и, свернув, направился прямо ко мне. Как раз туда, где терпеливо ждал тонкий лёд, ненадёжно прихвативший быстрину.

Серого предостерегло собачье чутьё. Сперва он сел и залаял, потом, волоча санки, забежал вперёд. Торгрим не обратил внимания на его беспокойство.

– Торгрим! – крикнул я во всю силу лёгких, и морозный воздух обжёг моё горло. – Стой!..

Но эхо разбило мой голос о каменные лбы скал. Тор-грим вновь посмотрел на меня – и продолжал идти. Тогда я пододвинулся к краю обрыва и как следует оттолкнулся копьём.

Я неплохо знал, какой стороной привязывают лыжи к ногам… Мы часто забавлялись, спускаясь с крутых заснеженных гор, и не меня называли самым неловким, когда приходилось петлять между деревьями и валунами!

Я летел вниз, и ветер гудел в ушах. Я ни разу ещё здесь не спускался. Камни вырастали впереди один за другим, я прыгал и поворачивал, и за спиной плащом висела снежная пыль. Самый проворный лыжник не сумел бы съехать с этой крутизны, не расплескав в руке чашу с водой… Лёд фиорда был уже близок, когда я понял, что вот сейчас упаду. Я успел отбросить копьё и свернуться в клубок, чтобы сберечь ноги. И покатился кувырком. Пухлый снег принял меня и остановил.

Река и Торгрим остались справа, по ту сторону большой скалы. Я поднялся и глянул наверх, и теперь высота показалась мне жутковатой. Надо будет рассказать дома, как я съезжал, и сделать это при Асгерд. Но только так, чтобы она не поняла, для кого я говорю.

Это я обдумывал уже на бегу. По счастью, я не сломал лыж и спешил добраться до Торгрима прежде, чем до него доберётся Ран с её сетью. Но потом услышал визг Серого, сменившийся отчаянным воем, и понял, что опоздал.

На белом снегу дымилась чёрная полынья… Торгрим окунулся в неё с головой. Когда я выскочил из-за скалы, он как раз вынырнул и, отплёвываясь, схватился за край льда. Я сразу увидел, что он не выберется сам.

Он сказал мне:

– Не подходи сюда, конунгов сын.

Течение неумолимо затягивало его под лёд. Соскользнут окоченевшие пальцы, и Торгриму конец. Он повторил:

– Незачем тебе сюда подходить.

Серый бегал вокруг, подвывая и скуля. Я видел, как гнулась под ним тонкая корочка льда. Прозрачная вода выплёскивалась на край и немедленно застывала. Я полоснул ножом по ремням лыж, распластался на снегу и пополз.

Лёд неплохо выдерживал ползущего, и я добрался до Торгрима без большого труда. Дотянулся до его рук и обмотал ему запястье концом ремня. Потом затянул петлю у себя на поясе и стал пятиться назад.

Серый всё вертелся рядом и визжал. Салазки перевернулись, мёрзлая рыба вывалилась на снег. Когда салазки наехали мне на руку, я поймал постромки. Пусть помогает.

Понятливый пёс упёрся лапами в снег. Я даже испугался, не лопнул бы ремень. Нет, пожалуй, скорее лопну я сам. Как струна на арфе у неумелого скальда. Я продолжал отползать. Я выдержал усилие, выдержал и ремень. Торгрим навалился грудью на край.

Полынья отпускала его неохотно… Тонкий лёд скрипел и прогибался под нами, вода догнала меня и стала впитываться в одежду. Если лёд затрещит, нам обоим придётся одинаково худо. Торгрим тоже понял это и усмехнулся сведёнными губами:

– Обрежь ремень, конунгов сын, Ран уже схватила меня за пятку. Мало проку тебе держать меня так крепко, как ты это делаешь.

Я не ответил. Я лежал лицом в воде, и кровь сочилась из-под ногтей. Серый хрипел в постромках. Потом Торгрим выбрался из полыньи весь и растянулся на льду. Ноги и нижняя половина тела едва ему повиновались. Но мне стало легче тащить, и я больше не останавливался, пока не оставил полынью далеко позади.

Тогда я выпустил Серого, уткнулся лицом в снег и долго лежал неподвижно. Я всхлипывал и никак не мог отдышаться. Я больше не думал ни об Асгерд, ни о том, что у меня у самого остались сухими лишь волосы на голове и мороз жадно схватывал одежду, добираясь до тела…

Я знал только, что мы оба остались живы, Торгрим и я.

Я плохо помню, как мы возвращались домой. Позже мне рассказали, что первым, путаясь в перегрызенных постромках, во двор прибежал Серый. Он принёс в зубах рукавицу Торгрима. Тогда Хёгни ярл понял, что дело неладно, и послал по его следу людей. И когда те люди миновали ворота, им показалось, будто по берегу плелись в обнимку два и́неистых великана из сказки.

Мой воспитатель очень боялся, как бы я не заболел. Но с нами ничего не случилось, ни с Торгримом, ни со мной. Мы оба сразу свалились спать и проспали до вечера следующего дня. Я проснулся голодным и запросил есть, и Хёгни стал спрашивать меня, как было дело. И я рассказал всё по порядку, промолчав только об Асгерд и её словах у очага. И лишь потом вспомнил, что совсем позабыл о крутом обрыве и о своём спуске с него. Но я не стал возвращаться к началу и путать рассказ. Ведь это была безделица, не стоившая похвальбы.

4

После этого до самой весны всё было тихо. Не случилось ничего, о чём следовало бы вспомнить. И я по-прежнему сидел за столом рядом с Асгерд и угощал её из своего рога. Иначе стали бы много говорить про неё, про Торгрима и про меня. А когда распустились подснежники и фиорд очистился ото льда, мы спустили на воду мой новый корабль.

Он давно уже стоял в сарае совсем готовый. И чёрные смолёные бока отсвечивали подобно железным, когда я приходил его навестить. Я разговаривал с кораблём и гладил его дубовое тело. Он слушал меня и молча запоминал мои речи. Или глухо гудел, если я хлопал его ладонью. Когда вокруг будет реветь бездонное море, придёт его черёд показать, любит он меня или нет…

Мы осторожно вынули боковые подпорки и повели корабль из сарая, перекладывая катки. Тут стало ясно, что наш Кари не зря хвастался ремеслом. Корабль шёл легко, не заваливаясь ни вправо, ни влево. Нас было не более тридцати человек, но мы без особой натуги притащили его на берег. Последнее усилие, и под дружный крик всех смотревших изогнутый форштевень впервые соприкоснулся с водой… Корабль вошёл в неё так, что любой мог понять: берег служил ему лишь временным пристанищем, а теперь он попал домой. Раскачиваясь, он кланялся морю и приветствовал его. И дух захватывало от его красоты. И я сказал:

Ибо я назвал его Слейпнир, что значит – быстро скользящий. Слейпниром зовут люди серого коня о восьми чудесных ногах, на котором одноглазый Один торопится к полям битв…

Я не очень думал, что говорил, песнь складывалась сама. Может быть, кто-то пожелает запомнить её, а нет, так и не надо, я сложу другую, получше. Мне казалось, я вправду попробовал мёда и скоро стану могучим скальдом вроде Браги Старого, которого Боги угощают за своим столом…

И не удивился бы таким речам и думам тот, кто смотрел на мой корабль вместе со мной!

Хёгни ярл, мой приёмный отец, часто гостил в этом фиорде, у Гуннара бонда сына Сиггейра. Гуннару это нравилось, потому что Хёгни был щедр. И никакой враг не отважился бы напасть на двор, где вставали на якоря его корабли. Вот и в эту весну, едва мы начали собираться в море, Гуннар начал просить нас приехать опять. Однако теперь он усердно ходил не только за Хёгни, но и за мной.

Ярл благодарил хозяина и обещал не забывать, но мне что-то подсказывало: больше он сюда не вернётся. Должно быть, он сильно состарился. Ведь и я уже не был тем малышом, которого мой отец когда-то посадил ему на колени. Я сделался викингом и мужчиной, и скоро меня назовут конунгом Островов…

Наверное, Хёгни решил бросить походы и осесть в Хьялтланде, на берегу. Иногда мне приходило на ум: а ведь тогда его воины навряд ли будут нужны ему, как теперь. Кари-Поединщик и все эти люди, среди которых я вырос… Захотят ли они тоже назвать меня конунгом? Или выберут кого-нибудь между собой и уйдут? Пожалуй, они поступят так, как им посоветует ярл. У меня чесался язык спросить его, но я молчал. Это было бы недостойно.

В тот раз Хёгни надумал забрать у Гуннара свою внучку и взять её с собой. Надеялся, верно, её образумить. Ведь Торгрим не был его человеком и неизвестно, сядет ли он с нами на вёсла. Может быть, он останется по эту сторону моря, и, глядишь, будет всё-таки выпито пиво на моей свадьбе с дочерью Хальвдана сына Хёгни…

Торгрим подошёл ко мне и спросил, не найдётся ли для него местечка на моём корабле.

Я знал, что раздосадованный Хёгни выбранит меня за глупость, ведь я брал человека, на которого заглядывалась моя Асгерд, и это вместо того, чтобы вызвать его на хольмганг… Я сказал:

– Ты будешь грести тем же веслом, что и я.

Ибо Вига-Торгрим стоил десяти девчонок, и каждая вдвое краше ярловой внучки!

Но я не мог перестать думать о ней, я ведь любил её. В последний вечер я долго бродил по берегу один. На деревьях готовы были лопаться почки, я прикасался ладонью к шершавым влажным стволам и слышал движение и шум глубоко под корой. Пахло так, как никогда не пахнет ни осенью, ни зимой, – талой водой и прошлогодними листьями… и ещё чем-то, от чего ныло в груди.

Ноги принесли меня к месту, которое мы с Асгерд ещё недавно называли своим. Там росла кривая сосна, на корявом стволе хватало места как раз для двоих. Оттуда был далеко виден фиорд. Почти до самого моря. В прежние годы Асгерд всегда приходила сюда помахать мне рукой. И я долго видел её светлое платье среди зелени и тёмных береговых скал. Теперь, пожалуй, незачем было бы смотреть, даже если бы Асгерд осталась.

Сумерки уже сгущались, но я разглядел сидевшего на сосне человека, и сердце подпрыгнуло. Человек пошевелился и кашлянул. Это был Торгрим.

Я прирос к камням, на которых стоял… Торгрим смотрел на тропинку с Гуннарова двора, и было ясно, что не меня он здесь поджидал.

Он никогда не пришёл бы сюда, если бы знал. Наверняка это Асгерд показала ему нашу сосну. И конечно, не стала рассказывать, как сидела здесь со мной.

Сердце билось толчками, глухо и тяжело. Торгрим был хорошим охотником. Но я обошёл его так, что он не услышал. И зашагал домой напрямик.

Я до сих пор не знаю, что, собственно, я собирался сделать или сказать… Я как раз застал мою Асгерд, когда она расчесала волосы костяным гребнем и прилаживала на лоб повязку, затканную серебром. Эту повязку я привёз ей из Валланда.

Я встал против неё и стал на неё смотреть, и гребень замер у неё в руке. А рабыни, хлопотавшие у очага, переглянулись и выскочили за дверь. Я сказал:

– Сядь-ка со мной, Асгерд. Я хочу, чтобы ты села со мной, как ты это делала раньше.

Она села. Было похоже, она наконец-то меня испугалась. Я взял её руку и сказал:

– Когда Торгрим поступает как я, ему навряд ли кажется, будто он взял в руки лягушку.

Асгерд выдернула руку и отскочила прочь:

– Тебе-то что до этого, Эйрик сын Эгиля!

Я ответил:

– А то, что я тебя чаще вижу с ним, чем одну, и мне это мало нравится. Я ведь и сейчас знаю, куда ты собралась.

Асгерд не раздумывала долго:

– Торгрим скорее срубил бы мне голову, но не стал бегать за мной, как это делаешь ты.

Тогда я поднялся и пошёл прочь, потому что мне больше нечего было сказать моей Асгерд дочери Хальвдана сына Хёгни. Я не ощущал даже боли, только пустоту, как после голода зимой. Моя Сигюн не пожелала держать надо мной чашу, и я не видел особенной разницы, куда идти.

Я пошёл к кораблю… Если есть на свете что-то надёжное, так это корабль. Его прочная палуба не подведёт, не выскочит предательски из-под ног. Я взошёл по еловым мосткам, и тяжёлая лодья чуть вздрогнула, узнав мои шаги.

– Это я, – сказал я кораблю.

Я сел на своё место и стал смотреть на звёзды за бортом. Добрые жёны перевелись. Такие, какой моя мать была для отца. Недаром он не смотрел на других. И потому был всегда так удачлив в походах, ведь она любила его и ждала!

А злую жену и брать незачем… Ведь не только от невесты можно дождаться, чтобы ей приглянулся другой.

Потом я подумал о завтрашнем дне и порадовался ему. Завтра будут поставлены паруса, и мы с Торгримом пойдём на одном корабле, Асгерд же – на другом. И так будет каждый день до вечера, а когда мы минуем шхеры и начнётся открытое море – подряд несколько дней.

А потом я приеду в Хьялтланд и обниму свою мать. И она обнимет меня так же крепко, как я её, потому что у матери есть только те сыновья, которых она сама родила. И ей нету нужды смотреть в дверь, ожидая, не шагнёт ли к очагу ещё кто-нибудь, как Торгрим, из ниоткуда, из ночной мглы.

Ветер почти всегда дует над океаном…

Можно поставить парус, когда он тянет в борт или в корму. И если нет бури, сидеть почти без дела, пока кормщик не повернёт правило. Но если ветер стихает или становится встречным – тут уж не заскучаешь. Тут уж приходится грести и грести, сменяя друг друга на вёслах! Оттого у нас даже зимой не сходили с ладоней мозоли, твёрдые, точно край дубовой доски. И тяжелы на мечах были руки, привыкшие к тяжести вёсел.

В том походе Эгир нас баловал. Ветер послушно натягивал парус, пока не минула середина дороги. А потом, что редко бывает весной, в море пал штиль. И лишь мёртвая зыбь катилась да катилась из-за горизонта, баюкая корабли…

Мы опустили мачты и уложили вдоль палуб, и вёсла заворочались в гребных люках, размеренно падая и поднимаясь, как крылья морских птиц, неутомимых в полёте…

Ледяная вода ещё дышала из-за борта мертвенным холодом, и бродячие льдины показывались над круглыми спинами волн, но когда Торгрим сменял меня на весле и я ложился на палубу – палуба была тёплой от солнечных лучей.

Мой корабль нёс меня по морю…

Мы принадлежали друг другу, я и корабль. Я видел рождение моего корабля, а он, возможно, увидит мою смерть. Я принял его, как принимают ребёнка, а он понесёт меня к Одину в Вальхаллу, когда настанет мой срок и я свалюсь на его палубу, сражённый ударом копья…

Я лежал на тёплых досках, закинув за голову усталые руки, и смотрел на Торгрима, державшего весло. За краткое время похода он переменился едва ли не больше, чем за целую зиму. В нём поселилась какая-то тайная радость, и мне трудно было её объяснить. Сперва я решил, что он просто соскучился по морской работе и кораблю. Но нет. Он скорей походил на воина, который долго и трудно шёл к месту сражения – и наконец обогнул последний мыс и увидел врага прямо перед собой…

Может, именно потому он перестал прятать свои рубцы. Он сидел на скамье голый по пояс. Тысячелетняя песня помогала гребцам наклоняться над вёслами и снова откидываться назад. Я смотрел на Торгрима и видел, что железо тут начиналось прямо под кожей. Асгерд была всё-таки права, выбрав из нас двоих его, а не меня. Белые змеи плясали на широкой спине. Седеющая грива спадала из-под повязки, и моя молодость не была большим достоинством сама по себе.

Ничего. Через двадцать зим я буду очень похож на него. Я это знал. А до тех пор я вполне проживу и без жены. И когда Торгрим отыщет своего недруга, я сумею встать с ним плечом к плечу.

Скоро мы должны были прийти в Хьялтланд, на Острова, где был курган отца и рядом мой дом, а на берегу ждала меня мать. Мы устроили привал на острове Медвежьем, последний привал на нашем пути. Этот остров был назван так из-за белых медведей, которых, что ни год, приносили с севера плавучие льды. Вот и нынче на западном берегу прятался в скалах чудовищный зверь. Но на обширном острове хватало пищи для всех, страшный пришелец пока ни разу не потревожил ни людей, ни скотину, жители видели только следы его лап.

А ещё Медвежий был знаменит тем, что именно здесь мой отец однажды сразился с оркнейским викингом, Сигвальди ярлом, и опрокинул его в жестоком бою. Как рассказывали, Сигвальди тоже любил здесь останавливаться и нещадно обирал рыбаков, так что эти люди с тех пор всегда были приветливы и с моим отцом, и со мной.

На острове стоял всего один двор. Назывался он Котаруд – Двор Бедняка, потому что жили тут и впрямь небогато. Хозяин принял нас и собрал угощение, хотя после зимы лишних припасов у него не осталось. В маленьком доме не хватило лавок, чтобы уложить всех гостей, и мы легли спать как обычно в походе – на кораблях. Хозяин сокрушался об этом, но я не был обижен. Тот, кого называют морским конунгом, редко спит под закопчённой крышей и коротает вечер у очага!

Я проснулся, когда утреннее солнце только запрягало коней… Торгрим, лежавший рядом со мной, ворочался во сне и стонал. Я приподнялся на локте и внезапно ясно расслышал имя той, которую он звал к себе почти каждую ночь.

– Со́львейг, – шептал Торгрим. – Сольвейг…

Навряд ли женщина по имени Сольвейг желала ему беды. Но в остальном это был нехороший, тягостный сон. Надо непременно помочь человеку, которому снится дурное. А то как бы не налетела злая волшебница-мара да не затоптала спящего насмерть.

Я тронул его за плечо:

– Торгрим, проснись…

Он вздрогнул и повернулся ко мне, открывая глаза, и мне показалось, что в первое мгновение он принял меня за кого-то. Но потом он вздохнул, нахмурился и провёл рукой по лицу.

Спать больше не хотелось, и мы принялись одеваться. Я сказал ему:

– Сегодня вечером будем дома.

Торгрим помолчал, потом отозвался:

– Я хочу кое-что показать тебе, конунгов сын. Сходим на берег.

И добавил:

– Лучше будет, если ты возьмёшь свой топор.

Я вспомнил о медведе и подумал, что это был хороший совет.

Я шёл за ним и гадал, чем же это он собирался меня удивить. Я бывал здесь и знал остров вдоль и поперёк. А Торгрим вдобавок уверенно шагал к месту битвы отца, которое я знал лучше всего. Не думал же он в самом деле, что я был мало наслышан о подвигах отца и о том, как засыпали камнями погибшего Сигвальди ярла!

Торгрим остановился перед памятным камнем, поставленным над могилой ушедших в Вальхаллу в тот далёкий день. На камне багровели выбитые и окрашенные руны. Эту надпись я сумел бы прочесть и в ночной темноте, и даже не глядя. На камне было много имён. Они не побежали, когда Эгиль конунг сошёлся здесь с Сигвальди ярлом. Эгиль конунг велел поставить по ним этот камень, а Хёгни сын Хедина высек руны…

Торгрим долго разглядывал вырезанное на камне. Потом обернулся ко мне и сказал:

– Здесь многих недостаёт, Эйрик сын Эгиля.

Сперва я удивился, я же знал, что отец и молодой тогда Хёгни не могли забыть никого из своих. Потом я начал кое-что понимать. Я сказал:

– Каждую ночь ты зовёшь женщину по имени Сольвейг.

Торгрим кивнул:

– Я любил женщину по имени Сольвейг. Но она меня не любила. Она выбрала того, кто был достойней, – Сигвальди ярла.

Я стал ждать, что он скажет ещё, и он продолжал:

– Видишь тот валун, обросший лишайником? Я лежал возле него, когда мне собирались выпрямить рёбра, и это хотели сделать люди твоего отца. Но хуже было то, что в плен попала и Сольвейг. Я слышал, конунг сделал её своей рабыней и она недолго у него прожила. Так что ты не зря принёс сюда свой топор, Эйрик сын Эгиля сына Хаки. Ибо я поклялся отомстить твоему роду, и велика моя удача, что я сделаю это именно здесь.

Я выслушал его и сказал:

– Не торопился же ты с местью, Торгрим Боец.

Он огрызнулся:

– Где я был столько зим, судить не тебе. Но не моя вина, что твой отец умер дома и от болезни, а не от моей руки в поединке. Ты же, его сын, боишься меня, как боялся всё это время, пока я целовал Асгерд чуть не у тебя на глазах…

Сказав так, он вытащил топор, он как будто ждал чего-то, и я вдруг понял: он не столько оскорблял меня, сколько вызывал своё боевое безумие… которое превратило бы его в зверя, как тогда, в корабельном сарае… помогло бы ему сражаться со мной и не вспоминать ни о чём.

Но бешенство берсерка, столько раз просыпавшееся без спросу, в этот единственный раз никак не желало явиться на его зов…

Он сам почувствовал это и угрюмо проговорил:

– Я не забыл, как ты спас меня из полыньи, конунгов сын. Я тогда загадал: вытащишь, значит вытащишь и свою смерть. А если нет, значит Один тебя бережёт для других дел и моя месть ему не нужна. И ты знай: если бы это я стоял там на льду, а тонул ты, я не дал бы тебе руки.

Я сказал:

– До сих пор ты говорил правду, Торгрим Боец. А теперь ты лжёшь.

* * *

Что толку рассказывать, как мы сошлись и я бился с ним над костями людей, павших здесь, когда я ещё не был зачат…

Секира бьёт наподобие молнии Тора: второй удар редко бывает нужен. Мы с ним долго не могли коснуться один другого и только кружились, тяжело дыша. Железо со свистом рассекало воздух, но всякий раз натыкалось на другое железо и, лязгая, отскакивало прочь.

И мы молчали, потому что всё было уже сказано.

Это тянулось долго, но потом я поскользнулся на камне и едва не упал. И тотчас разжал пальцы, выронив топор, потому что Торгрим ударил меня в плечо.

– Так! – усмехнулся он, когда я подхватил секиру левой рукой. – У меня тоже была сломана правая рука. Но я выжил, а ты умрёшь здесь, конунгов сын.

Вот для чего он называл меня конунговым сыном. Я заткнул бесполезную руку за ремень и ответил:

– Может, так оно и случится, хотя и сдаётся мне, рано ты торжествуешь, Торгрим Боец. И вот что я ещё тебе скажу, чтобы ты радовался поменьше. Мою мать тоже зовут Сольвейг, и я родился сыном пленницы, но отец женился на ней и ввёл меня в род. И я помню, как она ждала его из походов! Ты потому и узнал меня тогда, я ведь похож на неё, а не на отца. И когда я ей расскажу, как расправился с тобой здесь, она, я думаю, не сразу припомнит, кто ты такой… и кто такой твой Сигвальди ярл!

Я сказал это и прыгнул вперёд, ибо сил у меня оставалось как раз на один удар и следовало его нанести. И я достал его топором, потому что мои слова оглушили его и он промедлил оборониться. Но я не смог разглядеть, сильно ли мне повезло. Торгрим вдруг крикнул мне:

– Сзади!.. Берегись!..

Я хотел оглянуться, но не успел. Камни у меня за спиной хрустнули под тяжестью зверя. Я ощутил смрадное дыхание на своей щеке. И одновременно – страшный удар в спину, швырнувший меня на камни, лицом вниз.

Я ещё слышал над собой рёв медведя, рычание и шум отчаянной схватки… но смутно, и мне было всё равно, чем у них кончится. Потом оба умолкли, и кто-то застонал, не то зверь, не то человек. Что-то прикоснулось ко мне, я не понял, лапа или рука… А когда меня понесли – или потащили куда-то, – я окончательно провалился во мрак, потому что было очень уж больно.

5

Я открыл глаза и увидел над собой тёмные стропила Котаруда. И морщинистое, осунувшееся от забот лицо старого Хёгни. Мой воспитатель смотрел на меня, подперев бороду кулаком. У меня хватило силы заговорить, и я спросил его:

– Где Торгрим?

Хёгни наклонился ко мне и положил руку на мою грудь, чтобы я не вздумал пошевелиться. Он ответил:

– Торгрим принёс тебя сюда на руках. Он рассказал обо всём, что у вас случилось, и я видел медведя, которого он зарубил.

Я повторил:

– Что с ним, Хёгни?

Ярл вздохнул:

– Он просил передать тебе, что из тебя будет славный боец. Ведь ты тяжело ранил его. Правда, я не знаю, кто из вас постарался больше, ты или медведь. Воины хотели казнить его за тебя, но я им не позволил, и Кари помог его отстоять. А сам он говорит, что умрёт всё равно и не будет особенной разницы, если его и казнят.

Я закрыл глаза и лежал так некоторое время. Потом спросил:

– Где он сейчас?

– В козьем хлеву, – сказал Хёгни. – Я велел устроить его там, потому что там чисто и тепло.

И дверь крепкая, добавил я про себя. Я сказал:

– Я пойду туда к нему.

Хёгни покачал головой:

– Незачем тебе туда ходить. Ты весь в повязках, а я хочу, чтобы Сольвейг увидела тебя живым.

Я пошевелился и понял, что спина моя будет разукрашена не хуже, чем у Торгрима. Я сказал:

– Ты не пускаешь меня потому, что там у него сидит наша Асгерд. Ведь так?

Хёгни отвёл глаза и промолчал. Я спросил его:

– О чём они разговаривают?

Хёгни ответил:

– Торгрим каждый день складывает для неё новую песнь. Это очень хорошие песни…

Тогда я здоровой рукой обнял его за шею, и мой воспитатель потом утверждал, будто на моём лице ему причудилась какая-то сырость. Но я больше склонен думать, что ему показалось. Я сказал:

– Помоги мне встать, отец.

…Как же далеко от жилого дома выстроили козий хлев в этом Дворе Бедняка! До него было целых пятьдесят семь шагов, я сосчитал. Я прошёл все их, один за другим. Когда Хёгни довёл меня до двери, я увидел там Хольмганга-Кари. Наш Поединщик сидел на земле возле двери, а рядом стояло его копьё и лежал привязанный Серый. Кари поднялся передо мной.

– Не казни Торгрима, конунг, – сказал он тихо.

– Я ещё не конунг, – сказал я ему и схватился за дверь, чтобы не упасть. – Я сын конунга…

Я снял руку с шеи Хёгни, потому что мне следовало войти туда одному.

Торгрим лежал на широкой лавке возле стены… И наверное, было ему хорошо. По крайней мере, что бы он там ни говорил, а на умирающего он был похож не больше, чем я. И Асгерд действительно сидела подле него. И при виде меня вздрогнула и наклонилась вперёд, словно думая его защищать.

Я сказал:

– Выйди, Асгерд.

Она как не услышала. Торгрим повернул голову и поднял на неё глаза:

– Выйди, Асгерд…

Она встала, поправила на нём одеяло и исчезла за дверью. Моя Асгерд даже не взглянула мне в лицо и обошла, как обходят лужу. Струившиеся волосы и те не коснулись моего плеча… Я повернулся к Торгриму. Он смотрел на меня спокойно и весело. Он спас мне жизнь и на руках принёс меня в Котаруд. Он убил своего медведя и снова мог складывать песни… Чего ещё?

Тут я почувствовал, что ноги подо мной подгибаются от боли и слабости, и испугался, как бы не упасть. Но всё-таки я не упал и прошёл те последние два шага, что нас ещё разделяли. Я сел рядом с ним и долго молчал, прежде чем заговорить.

1

Добрая весть пришла в дом Ни́дуда, конунга ньяров! А принёс её воин из тех, что много дней назад ушли с конунгом в далёкий поход. Начинало светать, когда Нидудов посланник осадил коня перед воротами и стукнул в них черенком копья:

– Радуйся, Трюд хозяйка! Конунг возвращается!

И не просто возвращается, рассказал он погодя. Но и везёт бесценную добычу, которая погнала его на север, в лесной край, куда нельзя было добраться на корабле. Великую удачу послал Нидуду воинственный О́дин, покровитель сражающихся героев. Конунг взял в плен мастера, не знающего себе равных в Северных Странах, – Во́люнда-кузнеца…

Вот и не стало нынче праздных рук в высоком и длинном доме славного повелителя ньяров. Шипело, жарясь, мясо для пира, пенилась в котлах ячменная брага, напиток героев. Из глубоких сундуков появлялись на свет драгоценные льняные одежды. Много будет спето нынче песен, выпито доброго пива, подарено блещущих золотом колец!..

Жена конунга, Трюд по прозвищу Многомудрая, готовила мужу достойную встречу. Статная, гордая, проходила Трюд по длинному дому, по широкому двору. Сама приказывала рабам и служанкам, сама проверяла, всё ли делалось согласно её слову. Скоро приедет конунг и с ним два её старших сына, Хлёд и Э́скхере. Надо, чтобы им всё понравилось в доме, где они не были много ночей!

Дочь конунга, юная Бёдвильд, вместе со всеми сновала из дома во двор и со двора в дом. Ей едва минуло семнадцать зим; и иначе как Бёдвильд Лебяжье-белой её не называли. В доме Нидуда её любили все: воины – за то, что она была красива и разумна, жёны воинов и рабыни – за то, что она была добра. Правда, мать её никогда не была конунгу законной женою; невесть откуда привёз он пригожую пленницу, и вскоре та умерла, оставив ему маленькую дочь. Зато Трюд, мачеха Бёдвильд, подарила мужу троих сыновей – Хлёда, Эскхере и Сакси. И по праву ими гордилась: двое старших, близнецы, во всём похожие на отца, были теперь с ним в походе.

Скоро она увидит их и прижмёт к сердцу…

Трюд стояла посередине двора, сложив на груди руки – красивые, начинавшие понемногу отвыкать от мозолей. На левом запястье поблёскивал серебряный браслет. Бёдвильд пронесла мимо неё деревянное ведёрко с водой. Тонкий стан её изогнулся, пушистые волосы рассыпались по плечам.

* * *

Меньшой сынишка Нидуда конунга, Сакси, услыхав рано утром о возвращении отца, залез на высокое дерево – и упорно на нём оставался, хотя день и подбирался уже к полуденной черте. Сын конунга обещал достойно продолжить собой отца: он вступал в свою одиннадцатую весну, но уже теперь редко расставался с мечом, вырезанным из мягкой сосны. И мечтал об одном: поскорей вырасти и стать столь же славным бойцом, как сам Нидуд и все его люди. Сакси по праву верховодил сверстниками во дворе, дарил им кольца, сплетённые из травы, и кубки, вылепленные из глины. И всегда один на один побеждал злого дракона – старый, набитый сеном мешок.

…Солнце пронизывало колючие ветви сосны, и растаявшая смола липла к рукам и рубашонке. Ветер покачивал высоко вознесённую вершину, и Сакси казалось, будто он был не на дереве, а на носу отцовской лодьи. Он стоял и зорко выглядывал врага среди голубых холмов морского пространства. В руках у него был меч, нет, не этот деревянный, а настоящий, из остро кусающей стали! А на голове – шлем. В точности такой, как у самого конунга. А вовсе не свёрнутый лист лопуха.

Он отыщет в море коварного недруга, везущего богатую добычу на своём корабле. Он возьмёт её в жестоком бою, и не одну песню сложат про тот бой бородатые отважные скальды! Этой добычей он поровну оделит своих верных людей…

Но тут среди синего моря внезапно заклубилось серое облачко пыли, и море перестало быть морем и снова превратилось в зелёный лес. В лесу, еле видимая за вершинами, извивалась дорога: на ней-то поднимали пыль весело скакавшие всадники.

Сакси едва не свалился с ветки, на которой сидел! Живо перегнулся с развилины, и звонкий голос полетел над двором, скрытым высоким бревенчатым забором:

– Конунг возвращается! Конунг едет, встречайте!..

И воин на сторожевой вышке, улыбаясь в густые усы, с намеренным запозданием повторил слова малыша:

– Конунг возвращается, встречайте…

Заскрипев, разъехались в стороны тяжёлые створки ворот. Челядь и воины, остававшиеся дома, высыпали наружу. Многомудрая Трюд вышла вперёд: сейчас она увидит мужа и сыновей. И пленника, за которым конунг ездил так далеко. Бёдвильд робко остановилась позади неё, в нескольких шагах… А Сакси, маленький и ловкий, словно бельчонок, проворно слез со своей сосны и во весь дух припустил по дороге в лес – встречать отца. Кому, как не сыну конунга, увидеть его первым!

* * *

Мерно шагал серый, в лоснящихся яблоках конь Нидуда: конунг въезжал в ворота. На седле перед ним сидел Сакси. Глаза мальчика сияли – отец позволил ему надеть свой боевой шлем. Следом за Нидудом ехали два его сына, близнецы Хлёд и Эскхере, красивые стройные юноши, на год моложе Бёдвильд. Хлёд, родившийся на мгновение раньше брата, во всём был заводилой; вот и теперь его конь бежал на полшага впереди.

Блестели серебром ножны мечей, наконечники копий и наплечные пряжки – сорок воинов следовало за конунгом ньяров! У каждого висел за спиной круглый щит, обитый звериным мехом, чтобы лучше соскальзывал вражеский меч, и фигурными железными пластинками – для крепости и красоты. Добрая была дружина!

* * *

Нидуд, вождь ньяров, спустил на землю сынишку и спешился сам. И Трюд обняла его, прижалась лицом к его широкой груди. Он поцеловал жену и ласково отстранил на длину вытянутых рук:

– Заждалась меня, Трюд милая?

Бёдвильд низко поклонилась ему:

– Здравствуй, отец мой конунг…

– Здравствуй, Бёдвильд! – отвечал Нидуд с довольной улыбкой. Красавица-дочь близка была его сердцу. – А я подарок тебе привёз. Держи!

Он пошарил за пазухой, и золотая искорка опустилась ей на ладонь. Она ахнула и зажмурилась. Крепко стиснула кулачок и медленно раскрыла его, словно боясь – вдруг улетит. Ни один конунг не сумел бы сделать своей дочери подарка дороже! На ладони Бёдвильд лежало колечко, узорно свитое из тонких сияющих нитей. Немало было у Нидуда всяких богатств, но подобной красоты в его доме ещё не видали…

– Теперь у нас много будет таких колец! – крикнул Сакси. Глубокий отцовский шлем сползал ему на глаза.

– Да! – всплеснула руками Трюд. – Что же ты, конунг, не похвастаешься добычей? Покажи нам пленника.

Нидуд почесал в бороде:

– А что показывать… Вон его везут, смотри сама.

* * *

Волюнд ехал между двумя всадниками, задом наперёд посаженный на рыжую лошадь. Житель далёкого северного края, он был одет в грубые шерстяные штаны и безрукавку из пёстрой шкуры оленя. А руки его были прочно скованы за спиной. Он молча смотрел на дорогу, уплывавшую назад. И нельзя было сказать по его лицу, слышал ли он, что происходило вокруг.

Воины хвастались:

– Мы подступили к нему, когда он спал, устав на охоте. Он проснулся и голыми руками уложил троих наших, но Один помог нам, и мы его связали. Славный кузнец будет у конунга!

И те, что оставались дома, восхищённо раскрывали рты. Наконец кто-то спросил:

– А где же сокровища? Неужели у него в кузнице нашлось одно-единственное кольцо?

– Мы перерыли весь дом, – отвечали воины. – Но всё зря. И он ничего не открыл конунгу, хотя конунг долго его спрашивал. Однако теперь-то он сделает для Нидуда семь раз по семь сотен звонких колец. А Нидуд нас ими одарит!

Волюнда стащили с лошади, разомкнув цепь, проходившую под её брюхом, от его левой ноги к правой. И когда он выпрямился, то оказалось, что он был на голову выше всех, кто его окружал.

Бёдвильд смотрела на пленника, положив руки на плечи единокровного братца Сакси. У Волюнда были крепкие ноги зверолова и могучие руки кузнеца. Ржавые цепи скрещивались на груди, железные звенья тёрлись друг о друга и скрипели. Тёплый ветерок шевелил его волосы цвета соснового корня. Лицо рассекала глубокая запёкшаяся рана. Глаза, тёмной синевы, от боли и сдерживаемой ярости казались почти чёрными.

– Смотри! – покачав головой, обратилась к мужу повелительница Трюд. – Смотри, как горят у него глаза. Как у дракона! Из лесу ты его привёз, и в лес он будет всё время смотреть, сколько бы мы его ни кормили. Наверняка он уже обдумывает, как отомстить!

– Я и сам это знаю, – нахмурился Нидуд. – Скажи лучше, что ты предлагаешь?

Трюд сложила руки на груди – льняное платье на ней было вышито красными и синими нитками. Она сказала:

– Сделай так, чтобы он не годился для мести. Вели подрезать ему сухожилия под коленями: это не помешает ему размахивать молотом, но сражаться он никогда больше не сможет.

Нидуд в восторге хлопнул себя по бедру:

– Воистину умную жену взял я когда-то!.. Так нам и следует поступить!

* * *

Хлёд и Эскхере побежали в дом и вернулись с глиняным горшком, полным горячих углей. Волюнда повалили на землю, и два десятка дюжих рук втиснули его в пыль, не давая пошевелиться. Сыновья конунга наклонились над ним вдвоём.

Робкая Бёдвильд задрожала всем телом и отвернулась. Трюд заметила это и недовольно сказала:

– Что ты дрожишь так, Лебяжье-белая? Ты жалеешь лесного бродягу, утаившего золото? Или, может быть, ты считаешь, что твой отец плохо поступил, послушав меня?

Нидуд, наблюдавший за сыновьями, не оглянулся, но видно было – разговор привлёк его внимание. Бёдвильд смутилась ещё больше и что-то невнятно пролепетала – конунг снисходительно улыбнулся…

Волюнд между тем не издал ни звука. Лишь руки, заломленные за спину, страшно напряглись, растягивая железную цепь…

– Готово! – сказал Хлёд. Выпрямился, вытер нож и убрал его в кожаные ножны на поясе.

– Готово! – повторил за ним его брат.

– Теперь поставьте-ка его на ноги, – приказал воинам конунг.

Пленника подняли… Бёдвильд не посмела встретиться с ним глазами и видела только, что он насквозь прокусил себе нижнюю губу – кровь бежала по подбородку.

Трижды его поднимали, и трижды он падал – молча и страшно, лицом вниз.

Впрочем, страшно было одной только Бёдвильд. Да еще, может быть, Сакси. Остальные смеялись – пленник их забавлял.

– Добро! – сказал Нидуд с удовлетворением. – Теперь снимите цепь и оттащите его в конюшню. А нам время садиться за стол. Веди в дом, жена!

Взял за руку Трюд и направился с нею через двор. Воины, весело переговариваясь, толпой повалили вслед.

* * *

Пир продолжался далеко за полночь…

Всё, чем богат был дом Нидуда конунга в эту щедрую летнюю пору, стояло на низком дубовом столе. Нидуд сидел на почётном месте хозяина, и хмельное пиво не убывало перед ним в кубке, выкованном из жаркого золота. А на стене за спиной вождя висели красные и белые щиты, и оттого стена казалась похожей на полосатый парус боевого корабля.

Один из воинов, которому Бра́ги, покровитель поэтов, хорошо подвесил язык, держал в руках арфу. Складно, сильным молодым голосом пел он про то, как знаменит Нидуд конунг, какие храбрые у него люди, какие славные сыновья, какая разумная жена и достойная дочь… Ясень мечей, куст шлемов – вот как называл он Нидуда. А после повёл речь о походе конунга далеко на север и о богатой и редкостной добыче, которую выпало там взять…

Бёдвильд слушала всё это, и кусок застревал в горле. Ибо Волюнд лежал где-то в конюшне, в тёмном углу, в колючей соломе. Искалеченный, униженный, избитый…

Улучив время, Бёдвильд поднялась с лавки и вышла во двор.

* * *

Там мягко светилось бледное полуночное небо: солнце незримо плыло чуть ниже северных гор… А во дворе шумно возились мальчишки, и, как всегда, первым заводилой был Сакси.

Согласно обычаю предков, детей Нидуда воспитывал не отец, а старый седой ярл по имени Хи́льдинг. При нём-то росли и Хлёд, и Эскхере, и сама Бёдвильд – покуда не вошли в лета. Он же, Хильдинг, далеко слывший премудрым, обучал воинскому искусству юного Сакси. И ещё Го́тторма, младшего сына Атли конунга, жившего в соседней долине, за горным хребтом.

И надобно сказать, что этот Готторм был на одну зиму старше Сакси, однако признавал его над собою. Потому что во всех забавах, когда им случалось поспорить, Сакси брал верх. Хотя и хвастался Готторм, что будто бы вот-вот должны были вырасти у него усы…

Любой мог сказать, глядя на Сакси: поистине рано кричат молодые орлы! Пива он пил пока что самую капельку, да и ел, понятное дело, тоже отнюдь не как взрослые мужи, давно носящие меч. Поэтому ему было неинтересно за столом, хотя там сидели воины во главе с отцом, а речи велись о походах. Куда больше, чем слушать о подвигах чужих, нравилось Сакси совершать свои собственные. Пусть пока только в игре, где не лязгала сталь и кровь, напиток жадного ворона, не орошала земли!

* * *

Вот и нынче мальчишки играли в конунга и его воинов, вернувшихся из похода. И Бёдвильд застыла от изумления, поняв, кем был в этой игре её младший братишка! Не победителем, а беспомощным пленником стоял он посередине двора. И за неимением цепи просто прятал руки за спиной. Вот его положили на землю, и Готторм провёл ладонью по его ногам… Потом Сакси приподнялся и пополз на четвереньках, нарочно неуклюже переставляя руки и ноги.

– Вот так, – сказал он весело, – будет ползать и Волюнд, когда заживут его раны!

Тут Готторм подобрался к нему сзади и стукнул пониже спины ногой в кожаном сапожке:

– А вот так конунг станет бить его, если он будет плохо ковать!

Сакси ткнулся лицом в пыль, оцарапав себе щёку и нос. Правила игры были мгновенно забыты: одним прыжком вскочил он на ноги и бросился к обидчику, сжимая перепачканные кулаки. Короткая схватка, и Готторм, прижатый к земле острой коленкой победителя, запросил пощады.

И Бёдвильд почудилось во всём этом недоброе предостережение судьбы… Почти со страхом она ждала, чтобы Сакси воскликнул: а вот так Волюнд рано или поздно отомстит за все свои обиды!

Но Сакси промолчал.

Завидев сестру, он выпустил сопящего, поверженного противника и побежал было к ней. Но вовремя вспомнил о своём достоинстве вождя, умерил прыть и приблизился чинно.

Он сказал:

– Ты видела, как я его? Я был Волюндом!

Она ответила, как подобало:

– Приветствую тебя, о доброхрабрый герой. Дай-ка я оботру следы жаркого сражения с твоего чела…

Сакси гордо подставил ей украшенное ссадинами лицо – Бёдвильд вытерла его своим платком. Не часто бывал он так послушен: говорила же повелительница Трюд, будто не многие умели ладить с ним лучше сестры. Разве отец да ещё Хильдинг ярл…

А у него уже созрел новый замысел, и он ухватил её за обе руки:

– Сестра! Почему бы нам с тобой не взглянуть на кузнеца?

У Бёдвильд заколотилось сердце, она ответила неуверенно:

– Да можно ли, братец?..

Сакси тряхнул волосами, выгоревшими на солнце.

– Я видел, там сидит Хедин и сторожит. У него горит факел. Он прогнал Хлёда и Эскхере, они хотели войти…

Очень страшно было идти в конюшню, но отказывать ему не хотелось. Бёдвильд пошла за Сакси через двор, мечтая про себя, чтобы бдительный Хедин прогнал и её. Но, как видно, молодой страж решил, что Сакси и тем более Бёдвильд навряд ли задумали что-то против кузнеца. Не дожидаясь просьбы, он посветил факелом внутрь – в глазах коней, неторопливо хрустевших овсом, заиграли красноватые блики… И Бёдвильд немедленно пожалела, что дала Сакси привести себя сюда.

Волюнд лежал на полу между двумя столбами, подпиравшими крышу, – он был привязан к ним за кисти рук. Он не мог не слышать речей, раздававшихся в двух шагах от него. Но не пошевелился, не повернул бессильно запрокинутой головы… Оленья безрукавка на его груди была распахнута, и Бёдвильд увидела великое множество ожогов, мелких и побольше, причинённых, должно быть, искрами, слетавшими с наковальни. Иные из них показались ей совсем свежими…

Тут Сакси внезапно шагнул вперёд – ни Бёдвильд, ни Хедин не успели поймать его за руку – и мигом оказался около пленника. Старшие замерли, но Волюнд по-прежнему не шевелился, и сын конунга деловито обошёл его кругом, а потом спросил, обращаясь к Хедину:

– Он теперь совсем не будет ходить? Только ползать?

– Не знаю, – пожал плечами молодой воин, с облегчением убедившись, что опасность сорванцу не грозила. – Может, и будет, но только недалеко и небыстро. Девять шагов пройдёт, а на десятом споткнётся!

Он прислонил к стене копьё и показал, как, по его мнению, должен был ковылять изувеченный кузнец. Наверное, он хотел рассмешить притихших Бёдвильд и Сакси… Но ни брату, ни сестре смешно почему-то не стало.

– Идём, – сказала Бёдвильд, протягивая руку. – Посмотрели, как тебе хотелось, и будет…

Тут Волюнд наконец повернул голову. И опять, как давеча утром, Бёдвильд будто вытянули плетью! И колечко на руке зашевелилось под его взглядом, стиснуло палец… Бёдвильд стало не по себе.

– Пойдём! – повторила она брату.

Сакси молча последовал за нею во двор…

Вечер и ночь прошли в томительной духоте; под утро же налетела гроза.

Всё в доме конунга примолкло и насторожилось. Все знали – это Тор, Бог грома, Бог-молотобоец, ездит за тучами в своей повозке, запряжённой двумя свирепыми козлами. Гремят окованные железом колёса, и люди слышат катящийся по небу гром. В гневе размахивает рыжебородый Бог своим молотом – горячие искры высекает волшебный каменный Мьйо́льнир, и они бьют в твёрдую землю, поражая ужасом самые отважные сердца…

Когда весь дом содрогнулся от близко грянувшего удара – совсем рядом, должно быть, промчалась небесная колесница! – Нидуд конунг поднялся со своего места, разгоняя шумевший в голове хмель.

– Я думаю, – сказал он, – это Тор сердится на меня, ибо я похитил лучшего из кузнецов.

Он без колебаний брал общую вину на себя: деяние, достойное вождя. Он сказал:

– Если Тор гневается, его гнев никак не назовёшь несправедливым.

Будто в подтверждение его слов, земля вздрогнула от нового громового раската. Длинный дом так и озарился всполохами мертвенного света, проникшими сквозь дымовое отверстие крыши. Нидуд сказал:

– Я принесу в жертву вепря. И вот эту драгоценную чашу.

К рассвету гроза ушла в горы, не причинив его двору никакого вреда.

* * *

В ту ночь – так, по крайней мере, рассказывали впоследствии – многомудрая Трюд посоветовала мужу отвезти пленника на остров Се́варстёд, лежавший в море недалеко от устья фиорда, и поселить там в каменной хижине, давным-давно выстроенной собирателями птичьих яиц. И этому второму совету жены конунг также последовал, ибо он был, как и первый, разумен.

Когда настало утро, над берегом всё ещё висела туча и моросил дождь. Над морем же ярко светило солнце, и никто не мог понять, хорошая стояла погода или плохая.

Люди, позёвывая, друг за другом выходили из дома. Освежали под дождиком головы, изрядно затуманившиеся на вчерашнем пиру.

Нидуд конунг посмотрел на спокойные морские волны и велел снаряжать вёсельную лодку. Нечего, сказал он, зря мочить льняной парус, купленный за серебро! Лодку на катках вывели из сарая, и рабы понесли в неё меховые одеяла, оружие, съестные припасы: конунг собирался провести на острове несколько дней.

– Где же наш кузнец? – спросил он, когда всё было готово. – Не забыть бы его здесь!

Воины засмеялись.

Пленника потащили в лодку. Он не сопротивлялся – то ли совсем ослаб, то ли понимал, что это было бессмысленно…

Нидуд ещё зашёл в дом, туда, где у него стояли крепко запертые сундуки, – Трюд, хозяйка двора, ключи от них всегда носила на поясе. Подняв тяжёлую крышку, Нидуд наугад выбрал несколько колец; толстыми и грубыми были те кольца – кузнец, выковавший их, привык, видно, делать одни топоры…

Нидуд вновь вышел во двор и сказал:

– Вернусь, подарки привезу.

* * *

Лодка быстро бежала вперёд, увлекаемая пятью парами вёсел. Поместившись на носу, Нидуд смотрел то вперёд, на приближавшийся остров, то вниз, в зелёную морскую пучину. Но не камни и не цепкие водоросли высматривал он в колебавшейся воде. О пленнике, попавшем ему в руки, наверняка уже прослышали все окрестные тролли. Не захотят ли они отбить чудо-мастера и заставить его ковать для себя? Что же, меч у Нидуда был всегда наготове…

Старый Хильдинг держал рулевое весло, твёрдой рукой направляя судёнышко к цели. Ярл с юности привык водить корабли, и его не могли перехитрить ни коварные мели, ни камни, великаньими зубами торчавшие из пучины. А уж все воды на несколько дней пути близ Нидудова двора Хильдинг ярл знал не хуже, чем свою постель в длинном доме у конунга. А её, эту постель, он всегда безошибочно отыскивал и трезвым, и пьяным, и даже с закрытыми глазами…

Волюнд лежал на дне лодки, под ногами у гребцов. И смотрел в небо.

* * *

Одиноко торчала из бездонных морских глубин голая скала – остров Севарстёд… Ни травинки, ни кустика не росло на чёрных гранитных откосах, лишь местами тронутых пятнами мха… Только чайки, промышляющие рыбой, гнездились здесь на узких уступах, да ещё собиратели птичьих яиц не в добрый час поднялись на эти скалы, выстроили жилище…

Домик, куда решили водворить пленного мастера, стоял на плече исполинского утёса, прислонившись к нему, словно воин, опившийся браги. Стены были сложены из камней. А чтобы не задувал внутрь холодный северный ветер, чья-то рука проконопатила щели мхом.

Когда все полезли по тропинке наверх, Нидуду случилось неожиданно оступиться. Будто живой, выскользнул из-под сапога предательский камень, и конунг упал на руки, больно ушибив локоть. Лишь чудо спасло его от полёта вниз, в стылую воду, плескавшуюся у подножия скал.

Нидуду привиделся в этом нехороший знак. Он сказал, помрачнев:

– Я упал. Видно, удачи мне здесь не будет.

Хильдинг, шедший сзади, возразил:

– Ты не упал, конунг. Ты просто коснулся этого острова, подтверждая, что он твой.