Читать онлайн Харклайтс бесплатно
Text and illustrations copyright © Tim Tilley, 2021
© О. Поляк, перевод на русский язык, 2023
© Издание на русском языке. ТОО «Издательство «Фолиант», 2023
* * *
Памяти моего отца.
Солнце, которое ты зажёг, продолжает сиять.
Глава первая
Новенький
Прислушиваемся к шагам Старухи Богги. Сжавшись, как стянутая пружина, ждём. Либо она назначит кому-то наказание, либо приведёт новенького. Орешек вскакивает со скамьи, едва только старуха переступает порог столовой – в своём вечном чёрном жакете и длинной юбке, которая волочится по полу. Седые волосы собраны в пучок. В руке палка для наказаний. Следом входит мальчуган.
Теперь можно дышать. Я отпускаю накопившийся страх.
Значит, ещё один сирота.
Мальчишка, кажется, перепуган. На нём уже серая одежда, какую мы тут все носим. В руке – чёрный с жёлтым коробок с надписью «Харклайтс», и внутри постукивают толстые спички. Каждому вновь прибывшему Старуха Богги вручает такой коробок. Со словами, что это – задаром, твой первый коробок со спичками в Харклайтсе.
Старуха Богги (что значит Пугало) – так почти все мы за глаза называем мисс Боггет. В отместку за её обычай первым делом отбирать имя у каждого сироты и давать ему взамен новое.
На большом пальце у неё железный напёрсток, словно остаток рыцарских доспехов. Старуха никогда не снимает его, хотя напёрсток нужен ей только при стрельбе из арбалета.
Новенький мальчик поднимается на деревянные подмостки, сжимая в руке коробок – в нём тихо перестукивают спички.
Старуха колотит палкой по дощатому краю помоста и рычит:
– А ну, держи спину прямо.
Интересно, знал ли этот мальчик родителей? Своих я не помню. Их лица стёрты. И я понятия не имею, где они жили – в просторной ли городской квартире, в лачуге или ещё где. Самое первое моё воспоминание – здешняя фабрика. Высоченные, как в тюрьме, стены, тяжёлые железные ворота и огромная, немыслимая труба, верхушка которой вся чёрная от копоти.
– Это Пробка. Теперь он будет жить с нами. – И Старуха Богги тычет в меня палкой: – Ну а ты, Фитиль, объяснишь и покажешь ему, как у нас тут всё.
У меня сводит живот. Сердце снова берёт разбег. Пока я встаю со скамьи, приставленной к длинному столу, Лепесток слегка толкает меня под локоть:
– Спорим, этот и полдня не продержится.
– Посмотрим.
Надеюсь, она неправа. Три новых сироты подряд не справлялись с работой на фабрике, а такие старухе не нужны. Если и этот сдастся, мне так и придётся работать в одиночку, без напарника.
Я подхожу к Пробке. На вид ему лет семь-восемь. Бледный, точно простыня, – можно подумать, жил на чердаке или в угольном сарае. Коробок со спичками всё ещё дрожит у него в ладони; усаживаю Пробку на скамью рядом с собой.
– Все пожитки отобрала у тебя, да?
Пробка кивает.
– Старуха со всеми так. Меня зовут Фитиль.
Через несколько минут распахивается кухонная дверь и появляется Замо́к – он катит тележку с пустыми мисками и большим медным баком. Замок в приюте самый старший, и Богги выбрала его себе в помощники. Щетина у него такая жёсткая, что он может зажигать о неё спички. И иногда бросается ими в нас, рабочих. Мы ненавидим его почти так же люто, как Старуху Богги.
Подхватив своей ручищей одну из мисок, он открывает кран на баке, и в миску натекает комковатая серая жижа.
Пробка изумлённо смотрит.
– Это каша, – поясняю я. – Она тут на завтрак, обед и ужин. Не такая уж гадость. У неё совсем нет вкуса, так что можешь вообразить себе любую еду, какую только вздумается. И смотри, съедай всё подчистую, иначе несдобровать. – И, глядя, как Замок добавляет в каждую миску по капле из коричневой бутылки, говорю: – А это лекарство. Чтоб мы не хворали тут.
Старуха Богги и Замок кашу не едят. Сидя за высоким столом, они уплетают жареную курицу, индейку, утку, сосиски и бекон, внушительные куски баранины и говяжьи отбивные, и всё это с жареной картошкой в густом соусе. На десерт – пышные булочки с изюмом, яблочный пирог под заварным кремом, бисквиты, сливовый пирог, торт со сладким сиропом и ещё один торт – с джемом, и вдобавок хлебный пудинг, щедро смазанный маслом. Нам не достаётся ни крошки от этого изобилия, даже об объедках мечтать не стоит, хотя после старухи с Замком остаётся предостаточно.
После ужина Старуха Богги требует нас с Пробкой к себе в кабинет, а остальные идут вслед за Замком наверх. Старуха отпирает дверь и впускает нас. Кабинет – точь-в-точь как всегда. Чистота, скупой порядок. На письменном столе ни единой бумажки. Только масляная лампа, пресс-папье да выдвижной ящик, который она сняла с полозьев и вытащила из секретера. Чего в нём только нет: инструменты, детали от разных механизмов и старых карманных часов, линзы фотоаппаратов в медной оправе и ещё полно всякой всячины. Именно так, выуживая что-нибудь из ящика, Богги и раздаёт нам имена.
Стеклянный колпак по-прежнему на каминной полке рядом с жучками, которых так любит мастерить Старуха Богги. Эти жуки – существа запредельные, они совсем из другого мира, и их можно повстречать лишь в книгах или в людском воображении. Однако старуха умудряется мастерить их, и они копошатся у неё в кабинете.
Под стеклянным колпаком – крошечный человечек, не выше пары спичечных коробков, поставленных друг на друга. Его маленькие одёжки совсем как кукольные, а под ним – подстилка из мха и сухих листьев. Кожа грубая, как у перчаток. Глаза закрыты.
Заметив его, Пробка испытывает то же, что и всякий новенький, – отвращение, смешанное с восторгом. Он стоит, переминаясь с ноги на ногу; старуха между тем отпирает дверцу одного из шкафов.
– Вот, держи, – рявкает она и суёт ему хлипкое шерстяное одеяло, такое же пепельно-серое, как её волосы и наша одежда. Единственный настоящий цвет в Харклайтсе – у старухиной пунцовой губной помады, если не считать наших синяков.
– И вот это тоже, – говорит она, вручая Пробке белый мелок. – Будешь получать такой раз в две недели. Лепесток даст тебе вырезки из газет. – Старуха криво ухмыляется: – Чтобы ты как следует помнил то, что потерял навсегда.
Пробка в испуге таращится на меня.
Я изображаю спокойствие, чтобы приободрить его.
В кабинет бархатно втекает Царапка, старухина любимица, громадная чёрная кошка. Она прыгает на письменный стол. Богги, вооружённая своим железным напёрстком, тяжёлой рукой отвешивает ей оплеуху и сгоняет. Попробуй кто другой лишь прикоснуться к кошке – расцарапает в клочья.
– Ну что ж, на этом пока всё, – рявкает Богги. – Ступай.
Мы с Пробкой поднимаемся по лестнице, в середине пролёта я останавливаюсь возле широкой рамки с бабочками под стеклом. Рядом висит фотография: мужчина в очках с тёмными шестиугольными линзами и понурая девчушка.
– Тот человечек под колпаком – ненастоящий. Обманка, точно так же, как на ярмарке фея, которая торгует мыльными хлопьями, и чертёнок – продавец лимонада.
Я показываю Пробке ванную, потом веду его в дормиторий – нашу спальню. Вцепившись в одеяло, он оглядывает голый дощатый пол, разрисованный мелом.
– Кроватей нет, – объясняю я, указывая на островки, исчерченные мелом: у каждого из нас своё место. – Спим на полу. Скоро привыкнешь. И к серной вони тоже.
Лепесток сидит на единственном в дормитории стуле. Остальные сироты вытянулись на полу. Лепесток распрямляет спину, отчего кажется ещё выше, и накидывает на плечи одеяло. Потом достаёт из кармана несколько листков «Эмпайр Таймс» и разворачивает их. Каждую неделю ей выдают старые газеты. Лепесток аккуратно раскладывает их на полу, словно это не газеты, а лакомства. Некоторые из нас берут страницы с фотографиями добродушных людей, какими хотели бы видеть своих родителей, а другие выбирают снимки тех, кто похож на настоящих родителей, бросивших их. К то-то рисует мелом свою семью на отмеренном ему лоскутке пола и засыпает в объятиях родных, однако к утру от воображаемых родителей остаётся только белая пыль.
При свете свечи Лепесток читает:
– В лондонском Хрустальном дворце идут приготовления к фестивалю.
– Что, правда – к фестивалю?
– В Хрустальном дворце? – раздаются голоса из-под одеял.
Лепесток кивает и продолжает:
– В честь празднования коронации нового монарха. Представляете? Вот бы оказаться там. Торжественный въезд короля, хор, миниатюрные копии здания парламента со всех уголков Британской империи!
Я стараюсь скрыть свой интерес при упоминании архитектурных макетов.
Орешек, который рисовал на полу чей-то глаз, замирает с обломком мела в руке.
– Вовек нам не попасть туда, – произносит он блеклым голосом. Орешек не любит мечтать впустую. Он допускает только факты, которые имеют вес, и верит в то, что очевидно и само собой разумеется, – например, в то, что Лепесток читает вслух лучше всех или что Царапка охотится на всякую мелкую живность, а у Старухи Богги крутой нрав.
Младшие громко болтают.
– Тссс, – шёпотом приструнивает их Лепесток. – Не шумите.
Правильно. Иначе сюда ворвётся Замок и устроит нагоняй за ночную болтовню. Или, что ещё хуже, заявится сама Богги.
В дормитории наступает тишина. Орешек дорисовывает глаз, ресницы – как лучи солнца.
Откашлявшись, Лепесток дочитывает остальные новости. А потом спрашивает:
– Ну что, готовы слушать сказку?
Все кивают. Закутываются в одеяла и ждут, даже Пробка, который немного воспрянул духом, хотя по-прежнему выглядит пришибленным. Лепесток умеет выдумывать сказки. Слушая их, забываешь обо всех горестях. Сказки меняют мир так, как ты сам не можешь его изменить. Превращают тебя в кого-то иного. В кого-то совсем иного.
Глаза у Лепестка становятся большими и блестящими.
– Жил-был однажды часовщик…
– Небось, он работал на той большой часовой башне, да? – шёпотом спрашивает кто-то. – Ну, на той, что в Лондоне, – из-за которой вся империя работает как часы.
– Нет, про большую часовую башню потом. Часовщик имел дело с другими часами. Жилось ему очень одиноко, он мечтал о дочке и решил сделать себе заводную девочку.
Я слушаю вполуха, глядя в окно на лес, чернеющий за лугом. Жду, пока все уснут. Тогда дормиторий – весь мой и ничей больше.
Лепесток между тем продолжает сказку. Часовщик умер, и некому стало заботиться о его дочке, заводить её каждое утро. Она осталась сиротой, а чуть погодя её взял к себе ужасный человек, который бил девочку и заставлял её мыть пол, хотя от воды бедняжка покрывалась ржавчиной.
– Где же, наконец, прекрасный принц? – раздаётся тихий голосок.
Лепесток вздыхает.
– Ну почему же прекрасный принц обязан разрешать все проблемы?
За окном совсем стемнело, и Лепесток говорит:
– А продолжение завтра.
По небу проскальзывает ниточка света – один миг, и вот её уже нет.
– Звезда упала! – шепчу я.
– Значит, ещё у одного сироты на свете теперь есть дом, – говорит Лепесток.
Все, кроме Орешка, вылезают из-под одеял и спешат к окну, горячо перешёптываясь, пробуют представить себе, каково это – найти семью и выбраться отсюда. Но наша жизнь – здесь, и мы по-прежнему заточены в приютских стенах, как бабочки в рамке под стеклом, приколотые булавкой. Ни один человек пока не приходил в Харклайтс, чтобы усыновить кого-то. И ни одному из нас пока не удавалось покинуть это место. Винтик попытался однажды удрать, запрыгнув в кузов грузовика, но все водители работают на Старуху Богги, и Винтик не уехал дальше ворот. Грузовики, повозки, запряжённые лошадьми, да новые фургоны – вот и все вестники из внешнего мира. Они отчаливают, нагруженные спичками, а взамен привозят брёвна и еду. Раз в год приезжает инспектор приюта. Он встречается со Старухой Богги за воротами, но в сам Харклайтс – ни ногой.
Лепесток тушит свечу кончиками пальцев, однако младшие ещё долго не могут угомониться. Я лежу, прислушиваясь к их дыханию – вот оно становится всё медленнее и тише, как тиканье часов, у которых скоро кончится завод.
Наконец все спят, и я крадусь к камину, который не топили уже целую вечность. Иду осторожно, чтобы не наступить на нарисованные мелом цветы – по ним очень скучают те, кто помнит, что это такое. Я не видел цветов никогда в жизни. На потайном выступе внутри камина выстроились спичечные домики – их я украдкой мастерил весь год.
Вынимаю из коробка спички, которые я стащил сегодня в упаковочном цеху, и аккуратно отламываю сернистые головки. Доделываю последний домик.
У меня их уже двенадцать или около того, и все похожи на те, которые я видел на фотографиях в газетах. Я клею их, чтобы сбылась моя мечта о настоящем, взаправдашнем доме, и чтобы эта мечта не зачахла, не потускнела.
Бережно ставлю готовый домик на широкий подоконник.
Внутри поднимается гордость – работа закончена. На этот дом уходила добрая пригоршня спичек каждый раз, как я его достраивал. Просторный особняк где-нибудь в центре города. Наверное, такие есть в Лондоне. Четыре этажа, большие окна, ступеньки крыльца бегут к приветливой парадной двери.
В небе восходит луна и заглядывает в окошки дома, освещая его, словно внутри горят лампы. Я представляю себе уютные комнаты, где жарко натоплены камины и много книг, и, конечно же, мастерскую – там можно делать столько всего разного. И семью, которая приняла меня.
Пусть это волшебство продлится, но нет – свет в окошках тускнеет, когда луна, почти полная, взбирается по небу выше, раскрашивая серебром крошечную крышу и трубу, которую я приклеил только что. Спрятав домик обратно в камин, ныряю под одеяло. Наваливается сон, и я стараюсь удержать в себе эти мечты о новой семье, не дать им ускользнуть – держу их так же крепко, как здешние новенькие держат в первый день свои коробки со спичками.
* * *
Колокол будит нас в шесть утра. Мы умываемся и идём в столовую. Замок катит тележку с мисками и едой, Пробка смотрит на меня так, словно хочет сказать: «Не может быть, чтобы тут давали кашу на ужин и на завтрак».
– Скоро привыкнешь, – говорю я ему.
– Ммм… Сегодня у меня в тарелке шоколадный пудинг, – фантазирует Лепесток. – А вечером съем, пожалуй, лимонный пирог.
– И мне, и мне лимонный пирог, – доносятся сразу несколько голосов.
После завтрака мы идём за Старухой Богги и Замком вниз по коридору. Останавливаемся напротив густо-зелёной двери, через которую можно попасть из приюта на фабрику. Машина уже ревёт. Гул и грохот такие, что заглушат даже твой собственный голос, осмелься ты заговорить.
Старуха Богги гремит связкой ключей, находит нужный и отпирает дверь. Железная лестница ведёт к Машине – она на втором этаже. Всем нам, кроме Замка, строго-настрого запрещено ступать на неё. Даже на нижнюю ступеньку.
– Брось в котёл вот этот красный фосфор, – говорит старуха Замку. – И проверь, достаточно ли клея.
Мешки с фосфором, похоже, тяжёлые. Но Замок играючи подхватывает один из них и взбирается по лестнице. Вслед за Богги мы идём по извилистому коридору к другой зелёной двери. На ней табличка:
Входим внутрь. Из щели под потолком хлещет поток спичек. Они падают на конвейерную ленту, которая бежит вдоль стены, и несутся к огромной куче уже сваленных на пол спичек. Вдоль конвейера стоят на равном расстоянии друг от друга по паре табуреток для рабочих, то есть для нас, а рядом – пустые ящики.
– Вот тут мы и работаем, – объясняю я Пробке, когда мы проходим в цех и садимся на табуреты. – Спички делает Машина, а нам приходится укладывать их в коробки.
Пробка уныло кивает и бормочет что-то про солдатиков.
– Ты о чём?
– Она отобрала у меня оловянных солдатиков.
– Жалко.
Не помню, были ли у меня когда-нибудь игрушки, но я видел их фотографии в газетах. Досадно, наверное, когда у тебя отбирают нечто подобное.
Я показываю Пробке, сколько примерно спичек лучше хватать с конвейера за раз – не слишком мало, но и не чересчур много, – и как упаковывать их в коробок, а потом класть в ящик.
У Пробки всё валится из рук. Растяпа.
Его пальцы дрожат, когда он пытается засунуть спички в коробок. Спички сыплются на пол.
А я-то мечтал, что он будет справляться с работой хоть чуточку лучше предыдущего новенького, которого сажали рядом со мной, но Пробка оказался совсем недотёпой.
Видимо, Лепесток была права.
И Пробке не продержаться тут даже полдня.
Глава вторая
Бездонный колодец
Проходит полчаса. Пробка уже не дрожит как осиновый лист. Хотя по-прежнему роняет спички и набил только пятьдесят коробков. Вряд ли стоит говорить ему сейчас, что здешний темп работы – это штук триста в час. Я, конечно, не сравнюсь в скорости с Орешком – он укладывает спички быстрее всех, – но могу запросто делать триста шестьдесят коробков за час, если в хорошей форме.
Украдкой поглядываю на Замка – сосредоточенно ли он читает газету. Ага, читает жадно. Глотает газетные статьи, не замечая ничего вокруг, чтобы внушить к себе уважение и казаться солидным и важным. Погрузился в газету так, что из-за её разворота видны только его толстые пальцы.
Беру с конвейера пригоршню спичек. Достаю перочинный ножик, который Кремень стащил из старухиного кабинета, и отрезаю серные головки. Мажу спички клеем из пузырька – клей нужен нам по воскресеньям, когда Машина отдыхает, а мы весь день заготавливаем спичечные коробки на следующую неделю.
Пробка смотрит на меня.
– Ты лучше набивай коробки, у меня тут особое дело.
Минут через десять клей подсыхает, и я тихонько стучу Пробку по плечу.
– Вот, держи, это тебе.
Он разглядывает фигурку из спичек.
– На солдатика, конечно, не слишком похоже, но всё-таки…
Пробка берёт у меня человечка. Вертит в руках. И на лице у него расплывается улыбка.
– Спасибо.
Я киваю.
– Спрячь поскорее.
Укладывая спички в коробки под гул Машины, я думаю о том, как эти коробки мчатся во все концы Британской империи. Едут в города, утонувшие в клубах дыма, – в Манчестер, Ливерпуль, Лондон. Добираются даже до дальних стран, путешествуя в карманах или на пароходе: до Индии, например, – оттуда была родом мама Лепестка, – или до Африки. Думаю об огнях, зажжённых этими спичками. О пламени газовых фонарей, язычках масляных ламп и свечей.
В одиннадцать часов Машина затихает, постепенно иссякает поток спичек, наводнявших наш цех. Замок выныривает из-за газеты и грозно оглядывает комнату. Я незаметно перекидываю охапку коробков со своей стороны ящика ближе к тому краю, где лежат Пробкины.
– Проверка, – тихо говорю я ему.
Он сидит весь сжавшись – словно окаменел. Раньше я тоже такой был. Туго тогда приходилось. Как же я ждал чьей-нибудь помощи. И она пришла – от Лепестка.
– Я много сегодня упаковал, – шепчу я Пробке. – Коробков хватит с лихвой, чтобы зачли нам обоим. Всё хорошо будет, не бойся.
Однако внутри у меня тревожно. Что, если Замок видел, как я переложил Пробке часть своих коробков?
В дверях появляется Старуха Богги.
Пока все встают и впиваются взглядами в неё, я искоса смотрю на коробки, которые лежат с Пробкиной стороны ящика. Ну да, первое время мне нелегко тут жилось, и с этим уже ничего не поделаешь, ведь прошлое есть прошлое, его не изменишь, зато теперь я могу уберечь Пробку от побоев. Сделать его жизнь чуточку светлее.
Старуха медленно вышагивает вдоль конвейерной ленты, оглядывая ящики. Замок следует за ней, как верный сторож.
Она останавливается возле Орешка и берёт один из его коробков, щёлкнув напёрстком. Трясёт, прислушиваясь к деревянному перестуку спичек.
– Маловато, добавить ещё, – рявкает она. И наотмашь ударяет Орешка по затылку. Кусок мела, который лежал у Орешка за ухом, отлетает на пол. – Паренёк ты расторопный, но халтуришь. Прилежнее надо работать.
Внутри у меня холодеет. Я знаю, что такое старухин удар напёрстком. Мы тут все это знаем.
Богги подходит к нам с Пробкой. У него снова дрожат руки.
Я не в силах дышать – от страха, как бы Замок не выдал нас, если видел мой манёвр, но он лишь хмурится.
Старуха хватает чёрно-жёлтый коробок с Пробкиной стороны ящика и трясёт его.
– Прекрасно, – говорит она. Потом открывает, проверяя, все ли спички уложены головками в одну и ту же сторону. – Из тебя выйдет толк.
И кладёт коробок обратно в ящик. Но вдруг её пальцы скрючиваются, как лапки дохлого паука.
– Что это? – шипит Богги, выставив узловатый указательный палец.
Пробка ёжится. Старуха берёт склеенного из спичек солдатика, которого он оставил на рабочем столе.
– Это… это…
– Мы тут НЕ для того, чтобы баловаться! – кричит она, брызжа слюной прямо ему в лицо. – Ты что, возомнил, будто у нас здесь мастерская Санта-Клауса?
Пробка немеет от испуга.
Мы смотрим, как она сминает в ладони спичечного человечка, потом разжимает кулак, и щепки летят на пол, как высохшие листья с деревьев.
– Это я сделал его, мисс Боггет, – тихо говорю я.
– Ты что-то сказал? – Её глаза застилает гнев. Она тянет меня за ухо. – Повтори-ка, я не расслышала.
Холодный железный напёрсток давит всё сильнее, ухо пронзает жгучая боль. Богги поднимает меня с табурета.
– Я сказал, что это я сделал человечка.
Она разжимает пальцы. В ухе бешено пульсирует кровь – как будто моё сердце теперь именно там.
– Марш во двор. Жди меня у стены. Живо!
Прижав к уху ладонь, я быстро выхожу из цеха и не смотрю на испуганные лица Лепестка и остальных ребят. Старуха послала меня на улицу, а это может означать лишь одно: Бездонный колодец. Сироты оттуда не возвращаются.
Я ступаю по голой земле, останавливаюсь возле стены фабрики. Живот скрутило. И жутко даже смотреть на Колодец. Подъёмный кран цепляет своей клешнёй брёвна с телеги и опускает их в прожорливую пасть Машины. Потом взгляд мой падает на крошечный росток, который пробивается между кирпичей. Стебель тонкий, как нитка. С двумя юными зелёными листочками. Только что вылупившийся из семени росток. А ведь я и не подозревал, что здесь может расти хоть что-то. На старом корявом дереве, которое стоит посреди двора, никогда не бывает листьев. И вряд ли те яблоки, что мы получаем два раза в год – когда у нас выходные, – сорваны с него.
Машина снова гудит – значит, проверка окончена; от гула росток трепещет. Закрыв глаза, я прижимаю руку к стене и чувствую, как она дрожит, – от Машины дрожит всё, и дрожь бежит в мои кости.
Открываю глаза и успеваю заметить лёгкий взмах крыла сороки, взлетевшей в воздух. А потом что-то чуть слышно падает на землю, маленькое и невесомое.
Птица – добрая примета. Я озираюсь вокруг, смотрю на небо, но сорока уже исчезла. Затем опускаю взгляд и возле морщинистого дерева вижу жёлудь – как будто бы жёлудь.
Подхожу ближе. Подбираю его с земли – но это, оказывается, вовсе не жёлудь, а колыбелька, искусно вырезанная из дерева, и она лишь похожа на жёлудь.
Внутри – крохотное шерстяное одеяльце, словно кукольное. Под ним кто-то шевелится. У меня перехватывает дыхание, и кажется, земля уплывает из-под ног и мир теряет равновесие. В колыбели – младенец, ростом не больше половины спички, кареглазый малыш с чёрными кудряшками.
Я стою, изумлённо разглядывая его.
Неужели всё это происходит на самом деле?
Рассматриваю кроху поближе: он улыбается, барахтается под своим одеяльцем и размахивает крепкими ручками. «Не может быть, – шепчу я. – Никто не сумел бы сделать такую искусную игрушку…»
Слова застревают у меня в горле, словно кость.
Это не игрушка.
Ребёнок настоящий.
Настоящий и живой, в подгузнике из мха.
Смотрю на шершавый, весь в трещинах Колодец. И плачу затаёнными, невидимыми слезами. К то-то подкинул малыша в Харклайтс точно так же, как когда-то давно подкинули меня.
Хочется успокоить его, сказать, что всё будет хорошо. Но я в этом совсем не уверен.
Со стороны фабрики доносится знакомый стук.
Бумс.
Бамс.
Бумс.
Это Старуха Богги со своей палкой. Шаркает ею и стучит с такой силой, будто отрабатывает удары для наказаний. А вдруг она не швырнёт меня в Колодец? Вдруг вместо этого просто поколотит до полусмерти?
Прячу желудёвую колыбель поглубже в карман рубашки – туда, где лежит мой кусочек мела.
Из чёрной дыры за дверью фабрики показывается Старуха Богги, и у меня холодеет сердце. Она катит на тележке все мои спичечные поделки: башни, домики, большие особняки и гостиницы.
Но откуда она узнала? Замок понятия не имел о них. А остальные сироты, если и видели, как я клею, и раскрыли мой тайник, никогда не выдали бы меня. Здесь не доносят друг на друга – таков закон.
– Похоже, ты трудился на славу не только в цеху. – Старуха говорит почти мягко, даже вкрадчиво, а потом жёстко отчеканивает: – Лепесток мне всё рассказала.
Лепесток.
В это невозможно поверить. И я не верю. Мы ведь друзья. Много месяцев она подбрасывала мне свои упакованные коробки, чтобы я выдерживал проверку и не попадал под горячую руку старухи. Лепесток поддержала меня, когда Кремня швырнули в Колодец, – отдала мне последнюю конфету, которую долго берегла. И мы принесли друг другу клятву: никогда ни о чём не рассказывать Старухе Богги, никогда не возвращаться обратно, если у нас появится дом, и никогда не предавать нашей дружбы.
Наверняка старуха врёт.
– Она всё рассказала мне о твоих выходках.
– Да Лепесток никогда бы…
– Ладно, это был один из твоих приятелей-сироток. Давай сюда ножик и клей.
Я вынимаю из кармана брюк перочинный нож и пузырёк с клеем и отдаю Богги, стараясь унять дрожь в пальцах.
– Простите.
– Вот как, ты просишь прощения. Нехитрое дело – раскаиваться, когда пойман с поличным. Возьми же в толк, что всё это время ты обкрадывал меня. – Старуха поджимает губы. – Тебя даже битьём не перевоспитать. – И она берёт что-то из тележки.
Жестянка с керосином.
– Пожалуйста, – умоляю я, – не жгите их! Я буду укладывать спички в коробки так быстро, как никогда ещё не делал…
Старуха отвинчивает крышку и льёт керосин на домики.
Хлюп.
Хлюп.
Хлюп.
На домики, которые для меня дороже всех сокровищ.
– Куда же ты денешься, известное дело, будешь укладывать проворно, – говорит она с жуткой усмешкой. Поджигает спичку и кидает её на мои постройки. – Спички существуют для того, чтобы жечь. Вот их назначение, – рычит Старуха Богги. – Стой здесь. Любуйся, как твои деревяшки превращаются в пепел, и хорошенько обдумай, что ты натворил. Ну а потом марш на рабочее место.
В ошеломлении я киваю, глядя, как спичечные домики тонут в пламени. Хрупкие стены, треща и посвистывая, скукоживаются – и превращаются в горку раскалённых углей, корявые и сгорбленные спички топорщатся, как рёбра почерневшего скелета.
Думаю о том, удастся ли мне выбраться отсюда и найти новый дом. И отважусь ли смастерить из спичек ещё хоть что-нибудь. Проверяю карман рубашки. По крайней мере, колыбелька с малышом на месте.
Надо показать её Лепестку. Она непременно придумает, как выручить крошку, а вот остальных сирот лучше поостеречься. Лепесток никогда не выдаст меня, это точно. Старуха Богги только клевещет на неё, потому что знает – мы друзья. Хочет отобрать чуть ли не последнее, что у меня осталось, – дружбу.
Шагая через двор, замечаю возле крыльца Царапкину миску, полную молока.
Из газетных статей я когда-то узнал, что малыши пьют молоко. Вынимаю из кармана колыбель: кроха улыбается и смотрит на меня лучистыми глазами.
– Проголодался? – шёпотом спрашиваю я.
Отрываю от своей рубашки лоскуток и обмакиваю в Царапкину миску. Ткань напитывается молоком, и я подношу её к малышу. Не знаю, из любопытства ли, а может, таков природный инстинкт, – он хватает ручками край лоскута и начинает пить. Когда он отпускает, я бережно кладу колыбель обратно в карман. А потом беру кошкину миску и глотаю молоко. И заставляю себя остановиться прежде, чем допью всё до последней капли.
* * *
Остаток дня в цеху тянется бесконечно. Я запихиваю спички в коробки, стараясь не вспоминать, как горели мои домики, и размышляю о том, вправду ли кто-то из сирот донёс на меня. Поглядывая то и дело на своих товарищей, убеждаюсь, что они не виноваты. Отчего-то кажется, что старуха узнала правду не от них.
В голове крутятся мысли, что будет, если Богги отберёт у меня малыша. Неужели накроет его стеклянным колпаком, как того смуглого человечка? Или заточит в клетку, и люди начнут съезжаться отовсюду и платить большие деньги, чтобы подивиться на невиданное существо? Ну а мы, рабочие, вместо спичек будем класть в коробки малюсеньких младенцев – безделушки на продажу. Представляю, на улице целая толпа народу и старухин наждачный голос гремит из громкоговорителя: «Сюда! Скорее сюда! Спешите увидеть самое крошечное дитя в мире!»
Рабочий день на исходе, Машина затихает, и я благодарю небеса за то, что малыш ни разу не расплакался.
– Ты в порядке? – спрашивает Лепесток, когда мы выходим из цеха в коридор. – Она грозилась бросить тебя в Колодец?
– Пока нет.
– Тебе крупно повезло. – Лепесток смотрит на меня чистыми, ясными глазами.
Выждав, когда остальные отойдут подальше, чтобы наш с Лепестком разговор никто не услышал, я говорю:
– Я тут нашёл кое-что. Невероятное. Как в твоих сказках…
– Фитиль, ты о чём?
Я хватаю её за руку.
– Вот именно, как в твоих сказках, где вдруг случаются вещи, которые меняют всё. Но прямо сейчас я не могу показать тебе это. Никто не должен об этом знать.
Лепесток высвобождает руку.
– Ладно, пойду скажу Замку, что тебе нездоровится и нужно проводить тебя в дормиторий. Погоди минутку.
Лепесток возвращается, на её лице – искорка улыбки.
– Замок говорит, отлынивать от ужина не положено, старуха никому не спустит это с рук. Так что на завтрак тебя ждут две порции каши.
Я притворяюсь, будто чувствую себя неважно и меня вот-вот вырвет.
Иду вместе с Лепестком в ванную.
– Ну, что ты там нашёл? Очередного рогатого жука?
Я достаю из кармана колыбельку-жёлудь. Ребёнок не спит и удивлённо смотрит на нас.
От восторга у Лепестка перехватывает дыхание.
– Неужели настоящий?
Я киваю.
– Можно подержать?
Мягко опускаю колыбель в её раскрытую ладонь. Лепесток подносит её к лицу, чтобы разглядеть поближе, и у неё на глазах блестят слёзы.
– Я всегда знала, что невозможное возможно, – шёпотом говорит она.
И это правда. Лепесток действительно верит в чудеса.
Она возвращает мне малыша. От подгузника идёт подозрительный запах. Я проверяю. Так и есть, всё измазано зеленоватыми какашками.
Лепесток морщится и отходит подальше.
– Ох, ну и отвратительно же это.
– Да уж, девчонка, оказывается, шустрая, – отвечаю я. – Давай-ка приведём её в порядок.
Я открываю кран и наполняю водой самое донышко раковины, бережно окунаю кроху и мою её. Такого подгузника из мха мне не сделать, и ничего не остаётся, как оторвать от своей рубашки ещё один лоскуток и обернуть им девочку.
– По крайней мере, до завтра будешь опрятной.
Теперь, когда малышка чистая, Лепесток снова подходит ближе.
– А она ела что-нибудь?
– Я покормил её молоком из Царапкиной миски, которая стоит у крыльца. Ума не приложу, как раздобыть ещё.
У Лепестка загораются глаза.
– Положись на меня, придумаю что-нибудь… Хорошо бы достать ей бутылочку. Наверняка такая найдётся в старухином ящике со всякой всячиной – в том самом, из которого Богги выуживает вещи, чтобы давать нам имена.
Даже вообразить не могу, как нам проскользнуть в старухин кабинет, а потом ещё тайком юркнуть во двор за молоком – непременно кто-нибудь да засечёт. Впрочем, действовать в одиночку всегда сложнее, а так мы с Лепестком будем ухаживать за малышкой вместе. Я рассказываю ей про свои спичечные домики и про то, что меня выдал старухе кто-то из сирот.
– Не представляю, кто бы это мог быть, – говорит Лепесток, явно сомневаясь, что на меня донёс один из наших. – Но я всё равно никому не расскажу о колыбельке. – И она жестом показывает, как запирает рот, а ключик выбрасывает. – Пора бы мне спуститься в столовую, иначе Замок сам нагрянет сюда.
В дормитории никого. Я иду к своему месту возле стены. Надеюсь, мы с Лепестком сможем уберечь девчурку. Но где же уложить её спать?
Может, попробую построить для неё спичечный домик…
Глава третья
Ночные гости
Наверное, я уже успел заснуть – помню только, что очнулся в темноте. Лёжа лицом к стене. Желудёвая колыбелька по-прежнему в ладони. Лунный свет льётся через окна без занавесок и плещется на полу. Снизу, из холла, доносится чинный перезвон настенных часов. Считаю удары. Полночь.
Прислушиваюсь – всё ли в дормитории тихо, и снова разглядываю колыбель. Девчушка спит. Непонятно, как нам с Лепестком достать ей ещё молока из кошкиной миски, – и тут раздаётся еле слышный стук в окно.
Я вздрагиваю.
И осторожно накрываю колыбельку ладонью.
Поднимаю голову посмотреть, что там, и чувствую, как встают дыбом волосы на затылке. На полотне из лунного света – человечек в шляпе и плаще. Сначала становится жутко: наверное, это ожил тот самый, из-под стеклянного колпака. Но потом я понимаю, что это не он, и меня охватывает радостное волнение. Они, конечно, похожи, но этот человечек за окном – живой! Может быть, он отец малышки в колыбели? Случай небывалый. Ещё ни один родитель не приезжал сюда за своим ребёнком.
– Вы всё-таки пришли за ней, – шепчу я в ночь.
Хочется вскочить и подбежать к нему, но идти нужно тихо и осторожно. Крадусь мимо спящих к окну.
Оказывается, гость прибыл не один, рядом с ним стоит крошечная женщина, тоже в плаще, а ещё девочка. Открываю окно – мне страшно и радостно одновременно, – и маленькие человечки проскальзывают внутрь. Вот они стоят на подоконнике в нежном серебре луны: девочка примерно моего возраста, и у всех такие же тёмные волосы, как у малышки в колыбели.
– Вы ведь её родители, да? – шёпотом спрашиваю я. Крохотный человечек подходит ближе.
– Ага, Генна её мама, – говорит он мягким, глухим голосом, от которого веет тайной земли, и указывает на миловидную женщину с короткими волосами. – А мы – её друзья. Я Папаша Хэрн, а это Нисса, дочурка моя.
У Ниссы густые всклокоченные волосы, откинутые со лба. Приладив что-то у себя на поясе, она машет мне рукой.
– Меня зовут Фитиль, – бормочу я, не веря собственным глазам. – Приятно познакомиться.
Я кладу перед ними колыбельку. Генна берёт дочку на руки, малышка сразу просыпается, и на лице у неё сияет улыбка.
– Спасибо, что уберёг дитя, – говорит Папаша Хэрн. – Генна и сама рада бы поблагодарить тебя, однако ж она не говорит.
Генна смотрит на меня и кротко улыбается. Может, она не говорит потому, что с ней стряслась какая-то беда? В Харклайтсе есть несколько сирот, которые молчат и за всё время не проронили ни слова.
– Там, во дворе, мы видели, как ты поднял колыбель с земли, – продолжает Папаша Хэрн. – Но держались в сторонке, потому что пришла твоя мама.
– Она мне не мама, – отвечаю я.
– В общем, мы хотим отблагодарить тебя. Скажи только, чем помочь тебе здесь, в твоём доме.
– Тут не мой дом. Это сиротский приют.
Папаша Хэрн недоумённо моргает и потирает подбородок. Кажется, он не знает, что такое приют, и не возьмёт в толк – повезло мне или не очень.
Нисса смотрит на меня во все глаза.
– Где же тогда твой дом, если не здесь? – удивляется она.
– У меня нет дома. Вот я и живу в приюте. Это такое место для брошенных детей. – И говорю, глядя на Генну: – Я думал, малышку тоже сюда подбросили.
Человечки в ужасе таращатся на меня.
– Нет-нет, – заверяет Папаша Хэрн. – Никто не бросал её нарочно. Эльфы никогда так не поступают. Это сорока утащила колыбель, вот и…
– А кто такие эльфы?
– Это мы, народ лесной. Эльфы похожи на людей, только в сердце у них живёт лес. – Слова замирают у Папаши Хэрна на губах, когда он видит спящих на полу ребят. Потом он пристально смотрит на меня. – Так или иначе, мы должны отплатить тебе добром, ведь ты сберёг Тийю…
– А что, если нам взять его к себе? – предлагает Нисса.
Вздёрнув брови, Папаша Хэрн задумывается.
– Именно об этом я и размышлял, – улыбается он. Внутри у меня всё трепещет от слов «взять его к себе». Но я стараюсь унять это чувство и не грезить понапрасну. Зачем мечтать, если вдруг эльфы не согласятся увести меня в свой мир?
– Да разве ж я вам нужен? Ясное дело, я только помешаю вам. Я ведь такой огромный.
– Наш Мирный лес примет всех, и неважно, какого ты роста, – говорит Папаша Хэрн с теплотой в голосе. – Правда-правда, – уверяет Нисса. Я смотрю на эльфов. Мама с дочкой, папа с дочкой. Семья. Именно о ней я всегда мечтал. И может быть, это моя единственная в жизни возможность найти дом. Вспоминаются слова Лепестка: Пользуйся шансом, если он дается тебе.
Крадусь на цыпочках к Лепестку и мягко касаюсь её плеча. Она просыпается. Изумлённо смотрит на эльфов. Я веду её к подоконнику и говорю человечкам:
– Это Лепесток. Она помогала мне с малышкой. Можно взять её с собой тоже?
– Конечно, – отвечает Папаша Хэрн.
Нисса улыбается, готовая захлопать в ладоши.
– Куда вы собрались? – спрашивает Лепесток.
– У нас будет новый дом, – шёпотом отвечаю я.
Даже не верится, что я произношу эти слова. Мы наконец выберемся отсюда.
Лепесток задумывается. Её глаза сверкают от счастья.
– А остальные? Им тоже можно с нами?
Оглядываю дормиторий. Мои товарищи спят, некоторых обнимают нарисованные мелом родители. Чувствую укол совести за то, что бросаю их.
Папаша Хэрн почёсывает затылок.
– Я бы с радостью взял их с собой. Но что скажет та женщина? Та, которая тебе не мама? Разве она отпустит их? Вряд ли нам удастся вывести всех отсюда так, чтобы она не заметила.
– Не удастся, – соглашаюсь я. – Если она поймает нас, всех накажут.
Лепесток оглядывается.
– Наверное, нам лучше никого больше не звать… Слишком рискованно.
– Пожалуй, – соглашаюсь я. – Это наша единственная возможность сбежать отсюда.
Лепесток кивает и делает глубокий вдох.
– Ладно, так и быть.
Папаша Хэрн улыбается.
– Значит, решено. Правда, наша верёвка из листьев вряд ли удержит вас. Найдётся что-нибудь покрепче?
При мысли, что придётся вылезать в окно – а до земли ведь невероятно далеко, ничего не стоит сорваться и упасть, – страх пробирает меня до костей.
– Но я ведь… не умею лазать по верёвкам, – бормочу я.
– Можем спуститься по главной лестнице, – говорит Лепесток.
– Отлично, – отвечает Папаша Хэрн. – Ждём вас снаружи вон у того старого дерева. – И, наверное, оттого, что я выгляжу встревоженным или испуганным, а может, то и другое, он прибавляет: – Да не волнуйся ты, через стену перелезать не придётся.
Мы с Лепестком знаем каждую половицу на главной лестнице – где она скрипит. Этой хитрости обучил нас Кремень, прежде чем Старуха Богги бросила его в Бездонный колодец – за то, что Кремень стащил и спрятал её железный напёрсток. Меня пришпоривает дух приключений, и вдруг становится так радостно, хоть и волнительно красться по лестнице, ступая сквозь лунный свет и густые тени.
Даже не верится, что ещё чуть-чуть – и мы на свободе.
Никогда не возвращайся, если найдёшь дом.
Так мы с Лепестком клялись друг другу. И я не смел надеяться, что мы найдём его вместе.
Интересно, неужели эльфы знают тайный подземный ход, который проходит под стеной и ведёт из двора в лес? Или, может, есть какая-то секретная дверь, как в сказках Лепестка?
Скрииип.
Подо мной стонет ступенька, я вздрагиваю.
– Эй, не зевай там, – шёпотом остерегает Лепесток. – Ещё один скрипучий шаг, и нас засекут.
Но лестница коварна. Она будто нарочно подставляет под ноги свои самые звучные места, и штука в том, что стоит только наступить…
Скриип.
…и ошибку уже не исправишь. Ступенька проскрипела, и ничего тут не поделаешь.
Мы с Лепестком замираем, прислушиваясь к тиканью старинных часов, которые отмеряют минуты, отпущенные нам на побег.
Вроде бы всё тихо.
Дальше мы спускаемся совсем медленно и ещё осторожнее ступаем на каждую половицу.
Преодолев наконец лестницу, надеваем ботинки и крадёмся по каменному полу холла. Бесшумно двигаемся к комнате Старухи Богги, где она спит в кресле с высокой спинкой. Нужно раздобыть ключи от входной двери. Она, конечно же, заперта. Не на один или два замка, а на двадцать шесть. И к ним – двадцать шесть разных ключей.
Дверь старухиной комнаты приоткрыта. Вдохнув поглубже, я толкаю её. Раньше я никогда здесь не был. По стенам скачут рыжие отблески догорающих углей, которые потрескивают за каминной решёткой. Возле огромного камина чернеют контуры старухиного глубокого кресла.
Идём на цыпочках сквозь полумрак комнаты мимо граммофона и большого шкафа с панелями из проволочной сетки. Старуха спит, сидя прямо, как жердь. Волосы по-прежнему собраны в тугой пучок, но вместо всегдашнего жакета на ней домашний халат. Царапка дремлет на коленях хозяйки.
Не сдержав любопытства, мы с Лепестком смотрим на правую руку Богги. Железный напёрсток, как всегда, на пальце.
Ищем ключи. Лепесток рыскает по секретеру, я обследую стол рядом со старухиным креслом. На нём стопка журналов «Машинариум» и пузырёк со снотворным.
Связки ключей нигде нет. Впрочем, я догадываюсь…
Затаив дыхание, опускаю руку в карман старухиного халата. Богги шевелится и ёрзает в кресле.
Мы цепенеем.
Царапка спрыгивает с её колен и ныряет в темноту.
Кажется, старуха сейчас проснётся и схватит меня за руку – но нет, она просто вздыхает, а потом снова начинает дышать размеренно и сонно. Придя в себя, я осторожно вынимаю руку из её кармана и проверяю в другом. Однако и там ключей нет. Только несколько серебряных крон и шестипенсовых монет, конфета, вся облепленная пылью, да шпильки для волос.
Мы продолжаем поиски. Лепесток обследует книжный шкаф. На стене висит старухин арбалет. Рядом, над камином, её драгоценное двуствольное ружьё. Богги старательно чистит его и смазывает: ружьё всегда должно быть наготове, чтобы палить по птицам, которые прилетают во двор или садятся на крышу. Я пробираюсь к каминной полке. Но, так и не дойдя до неё, наступаю на что-то мягкое.
Раздаётся жуткий вопль, и я понимаю, что наткнулся в темноте на Царапку.
Старуха Богги просыпается. Её колючие серые глаза впиваются в меня, потом в Лепестка.
– ДА ЧТО ВЫ ТУТ ТВОРИТЕ? – ревёт она.
Мы бросаемся к двери. Оборачиваемся и видим, как старуха встаёт с кресла. В холле я отдёргиваю занавески на окнах рядом со входной дверью, оторопело ищу ключи. Но и там их нет.
– НИКОМУ не удрать от меня! – в бешенстве кричит Старуха Богги. И с порога комнаты целится в нас из ружья.
Мы отскакиваем в сторону. Глухой щелчок. Окно за моей спиной разбивается вдребезги.
Не размышляя вовсе, я срываю занавеску с карниза и, прикрыв ею острые края разбитого стекла, выскакиваю наружу. Лепесток лезет вслед за мной.
Спрыгиваем на землю и бежим прочь что есть духу. Эльфы ждут неподалёку от старого дерева, почти посреди двора, залитого лунным светом. И кажется, они в ужасе. Малышка в колыбели надрывается от плача. Похоже, ещё никогда в жизни они не слышали ружейных выстрелов.
Скорее всего, старуха промахнулась лишь спросонья. Иначе дело могло обернуться для нас совсем иначе.
– Спасайтесь! – кричу я эльфам.
– Она уже близко! – волнуется Лепесток. Опомнившись, эльфы спешат к кованым железным воротам и проскальзывают между прутьев.
Я пытаюсь открыть их, но они заперты. Ворота на замке всегда, если только в приюте не ждут какую-нибудь доставку.
Ещё один глухой щелчок.
Пуля взбивает сухую землю рядом с моей ногой, поднимая в ночной воздух фонтан пыли.
Мы в растерянности. Мчимся к единственному во дворе укрытию, которое может на время спасти нас от старухиного ружья, – к корявому дереву.
– А ну выходите, бесстыжие оборванцы! – хрипит Старуха Богги. – Знаю ведь, что вы там.
Выглядываю, чтобы понять, где она сейчас, но в этот момент Богги снова стреляет. Пуля свистит возле моего уха.
Смотрю на эльфов: они стоят за воротами. Папаша Хэрн, Нисса и Генна, которая успокаивает малышку. Они тревожно переглядываются, словно никак не могут решить, стоит ли ждать нас или лучше поскорее бежать прочь.
– Не уходите, – говорю я тихо. И надежда на дом начинает гаснуть. Что, если эльфы вовсе не собирались принимать нас в свою семью, когда звали жить в лесу?
Перевожу взгляд на шершавое дерево – согбенное, точно человек с больной спиной. Забраться-то на него легко – будь я мастер лазать по деревьям, – только вот от старухиных пуль это не спасёт. Богги метко попадает в голубей, присевших на крышу, и уж тем более не промахнётся, стреляя по нам, если мы вскарабкаемся на дерево.
Оглядываюсь на ворота. Эльфы исчезли.
– Мы пропали, – всхлипывает Лепесток.
У меня сжимается сердце. Теперь всему конец, однако же ничего удивительного в том, что крохотные человечки ушли. Ещё ни одному сироте из Харклайтса не удавалось найти дом – с какой же стати мы решили, будто нам повезёт?
Звон бьющегося стекла.
Осторожно высовываюсь из-за дерева.
Прикладом старуха сбивает с оконной рамы острые осколки. Вылезает наружу и шагает через двор. Гремя напёрстком, перезаряжает ружьё. Никогда прежде я не видел её в таком гневе. Взбешённая, она либо схватит нас, либо пристрелит. Спрятаться некуда, можно лишь бегать вокруг корявого дерева.
Она всё ближе. Чувствую, как у меня дрожат ноги. Лепесток крепко хватает меня за руку. Прижимаюсь спиной к заскорузлому стволу. Пути только два – либо укрываться до тех пор, пока она нас не поймает, либо сдаться самим.
И я уже готов выйти с поднятыми руками, когда дерево вдруг начинает скрипеть и охать. Как будто вот-вот рухнет на землю. А может, оно упадёт прямо на Старуху Богги и вдавит её в землю?
Осев, поднимаю голову и вижу нечто изумительное. Вокруг дерева вьются мерцающие зелёные огоньки, и в этом свечении волнами перекатываются серебристые сполохи, как будто северное сияние окутало ветви. Ручеёк волшебного света, петляя, бежит к воротам. Там стоит Папаша Хэрн и держит в руке хворостинку, на кончике которой пляшут зелёные искры.
В ошеломлении я смотрю на него. – Вот оно, чудо, – говорит Лепесток, и в её голосе расцветает счастье.
Я никогда не верил в чудеса. Так, как в них верила Лепесток, – по-настоящему. Мне всегда казалось, истории о невероятном – просто россказни, небылицы, уловки, чтобы заманить тебя на крючок. Но перед нами – взаправдашнее чудо, волшебство творится прямо здесь и сейчас.
Иссохшее кривое дерево, всколыхнувшись, дрожит. Нет, оно не падает. С ним происходит что-то необычайное. Сутулый ствол становится толще, а две могучие ветви делаются всё длиннее, пока наконец не касаются земли, превратившись в крепкие копыта.
Потрясённые, мы с Лепестком наблюдаем. Узловатые корни, скрюченные у подножия ствола, теперь тоже копыта, а верхние ветки – рога. Дерево преображается, становясь живым существом из кручёных корней, ветвей и морщинистой коры.
Перед нами олень. Дерево-олень. Величаво, со скрипом он поднимает свою деревянную голову – как раз тогда, когда старуха снова наводит на нас двуствольное ружьё.
Глава четвёртая
Дубовая поляна
Мы прячемся за оленем, хотя ясно, что Старухе Богги теперь ничего не стоит пристрелить нас. Крепко зажмурившись, я замираю: сейчас она гаркнет что-нибудь либо спустит курок.
Оленьи копыта стучат по земле, и кажется, это колотится сердце.
Приоткрыв глаза, я вижу, как волшебный зверь храбро шагает прямо на старуху. А она словно окаменела и не в силах двинуться с места. По ружейному стволу скользит лунный свет.
Ещё миг – и олень наскакивает на Богги, выбивая ружьё у неё из рук. Она падает, кричит, и её крик мечется по всему Харклайтсу. В окнах дормитория – растерянные лица сирот. В комнате Замка зажигается лампа.
Олень описывает круг по двору и затем подходит к нам.
Мы с Лепестком отступаем в сторону, чтобы дать ему дорогу, однако он останавливается, опускается на колени и, склонив свою могучую голову, приглашает нас залезть.
Лепесток проворно взбирается на широкую спину и протягивает мне руку.
– Ну, давай же, Фитиль…
Но я словно прирос к земле и не могу пошевелиться. Меня сковал страх.
– Нет, – выдавливаю я из себя. – Слишком высоко, я не справлюсь.
– Да ничуть не высоко.
Разумеется, она права, но всё равно жутко. Теперь меня ждёт только Колодец. Я буду стоять у края, а дальше – бездна, дыра. И падение будет длиться целую вечность.
Лепесток пытается подтянуть меня, но мои ноги онемели и как будто налились свинцом. Она спрыгивает. Во двор выходит Замок. Спешит к Старухе Богги.
– Быстрее! – кричит мне Лепесток.
Сам не понимая как, я карабкаюсь с её помощью на оленью спину. Почувствовав, что я уселся надёжно, олень трогается с места – без Лепестка.
Наверное, он не заметил, что она не успела забраться.
– Куда же ты? Погоди! – кричу я оленю, крепко вцепившись в него. Но разве это волшебное существо теперь остановить? Стучу ногами по оленьим бокам, однако он шагает вперёд, и меня то отбрасывает назад, то швыряет к рогам. Пытаюсь прижаться пятками, но это не помогает. – Надо вернуться за Лепестком!
Мы ещё во дворе, старуха тянется к ружью и, неловко схватив его, наводит дуло на нас. Выстрел.
БААХ.
Я подаюсь в сторону.
Пуля, едва не задев меня, попадает по оленьим рогам, сбивая кусочек.
Но тот не замедляет шаг – наоборот, принимается скакать всё быстрее.
Зажмурившись, я думаю лишь об одном: как бы не свалиться. Чуть погодя открываю глаза и вижу, что мы несёмся прямо на стену, окружающую двор. Стараюсь заглушить в себе страх и ещё крепче сжимаю пальцы.
Краем глаза замечаю, как Замок хватает Лепестка за руку. Она вырывается, хочет убежать.
– Отстаньте, пустите меня! – кричит Лепесток.
У меня разрывается сердце. Надо бежать ей на помощь, но куда уж там. Олень стремится вперёд, не остановить. Неужели он решил проломить стену? Но нет, прыжком он перескакивает через неё, пролетает над её краем высоко, невообразимо высоко. Мы взмываем вверх, и ещё выше, и ещё…
Приземляемся со скрипом рогов и клубами пыли из-под копыт. Мы на свободе. Впереди вьётся дорога. Куда ни глянь вокруг – сплошь лунные поляны, они бесконечны, стелются, насколько хватает глаз, и взглядом не охватить этого простора. Приют – вот всё, что я видел раньше. Я знал, что он затерян где-то на окраине Британской империи, в заброшенном, всеми забытом углу, но никогда и вообразить не мог, что за приютской стеной такая ширь.
И это восхитительно. Да, у нас всё-таки получилось. Но радость быстро меркнет.
На душе тягостно.
Лепесток осталась там.
Я оглядываюсь на стену, всю в прожилках лунного света, потом вижу Папашу Хэрна – он стоит на дороге вместе с Ниссой и Генной.
– Мы должны вернуться за Лепестком, – говорю я.
Сквозь прутья ворот видно, как Старуха Богги поднимается на ноги и изрыгает проклятия, кипит от злости из-за своей ушибленной руки, которая пострадала от наскока оленя.
– Прости, дружище, – отвечает Папаша Хэрн. – Наше волшебство действует только на природу. Мы бессильны против каменных стен и железных ворот. Это дело человеческих рук. Тебе повезло, что во дворе оказалось дерево. Теперь там больше нет ничего живого, и нам нечем помочь Лепестку.
Лепесток по-прежнему отбивается от Замка.
– Эй, Фитиль! – кричит она. – Улепётывай, пока старуха не схватила тебя!
– Нет, я тебя не брошу!
– Хотя бы один из нас должен спастись!
– А ну, Замок, отпирай ворота! – рявкает Старуха Богги. Она хватает и волочит Лепестка за руку, сдавливая своим железным напёрстком.
– Скорее же, – говорит Лепесток. – Ты должен выбраться за нас обоих!
Живот сводит. Унести ноги, но бросить друга – гораздо хуже, чем неудачная попытка бегства. Это изощрённое наказание, которое вполне в духе Старухи Богги.
Гремя связкой ключей, Замок ищет нужный, чтобы отпереть ворота.
– Пожалуй, медлить не стоит, – остерегает Папаша Хэрн. И, повернувшись к оленю, щёлкает языком. – Поторопись-ка, нам пора.
– Как же так… – бормочу я, но слова замирают у меня на губах. Человечек под стеклянным колпаком, которого старуха держала на каминной полке, был эльфом – теперь в этом нет сомнений. И если мои новые друзья тоже угодят под колпак…
Пока Замок ещё возится с ключами, олень склоняет голову и эльфы забираются к нему на рога.
– Сцапай их! Они не должны улизнуть! – рычит Старуха Богги, волоча Лепестка за собой по двору.
Эльфы обвязываются верёвкой, свитой из листьев, и накидывают её на оленьи рога, чтобы не свалиться по пути.
На душе скребут кошки, когда мы трогаемся, так и не выручив друга.
– Никогда не забуду тебя! – кричу я Лепестку.
– И я тоже тебя не забуду! – отзывается она, растворяясь вслед за старухой в темноте крыльца.
Вытянув шею, олень скачет по дороге до луга, потом мчится сквозь травы всё быстрее, летит галопом во всю прыть. Я покрепче хватаюсь за его гриву. Мы рассекаем дикие просторы, напитанные лунным блеском. Мне горестно из-за Лепестка, но свежий ветер, который хлещет в лицо, помогает воспрянуть духом. Вдыхаю глубоко-глубоко, и кажется, будто я впервые дышу по-настоящему. Смотрю на эльфов, привязавшихся к оленьим рогам, а потом оборачиваюсь – позади лишь серебристо-синий луг.
В небе моргают яркие звёзды. Невозможно поверить, что всё это – правда, что я вырвался из Харклайтса и меня несёт на своей спине сказочное животное, дерево-олень.
И я сильнее сжимаю шершавую гриву-кору.
Чудо – вот оно.
Далеко позади мерцают огоньки Харклайтса.
У меня снова прихватывает живот. Старуха расправится с Лепестком, и это ужасно. Если бы я сразу забрался на оленя вслед за ней, то мы бы оба спаслись и вместе мчались сейчас на его широкой спине.
– Я вернусь за тобой, – шепчу я, – и вытащу тебя оттуда.
Смотрю вперёд, потом на эльфов. Интересно, куда всё-таки мы едем и что у них за дом? Может, они живут на деревьях? Или в домиках вроде тех, что я мастерил из спичек?
На горизонте вырисовываются тёмные очертания леса, который всё ближе и ближе, – могучая стена деревьев.
Олень замедляет бег, идёт плавной поступью. Едва мы оказываемся в лесу, малышка в колыбели снова засыпает. Деревья – точно великаны, они выше нашей спичечной фабрики, и их так много, что не сосчитать. Вековые гиганты с морщинистыми стволами и длиннющими иссохшими ветками. Громадные сосны – лесные сторожа. Лепестку понравилось бы здесь. Она всегда любила сочинять истории про лес.
Долгое время мы едем молча, прислушиваясь к ночным звукам. В полосе лунного света Папаша Хэрн указывает на ежа – раньше я видел их только в газетах. Ухает сова. А потом раздаётся хриплый визг, от которого стынет кровь в жилах. Вцепляюсь в оленя крепче.
– Лисы это, – шёпотом говорит Папаша Хэрн. – Плутуют.
В Харклайтсе по ночам тишь. В шесть часов вечера замолкает Машина, и после этого единственный звук – тиканье настенных часов в холле. Но здесь всё совсем иначе, тишина чащи полна звуков. Непонятно, как эльфы умудряются спать.
Ещё раз глубоко вдыхаю, набираю полную грудь чистого воздуха и втягиваю в себя лесные запахи – наверное, так пахнут земля и листья.
– А как зовут оленя-дерево? – спрашиваю я Папашу Хэрна.
– У него пока нет имени. Назови его как хочешь.
– Ему подходит имя Полкроны. Лепесток говорила, это добрая примета – найти полкроны. К удаче.
Папаша Хэрн кивает.
– Вот и отлично. Значит, его зовут Полкроны. Олень поводит своими деревянными ушами, давая понять, что ему нравится имя.
Где-то впереди появляются подмигивающие огоньки, они словно крошечные лесные созвездия.
Мы приближаемся к опушке, и я понимаю, что это светятся круглые оконца домиков, построенных из прутьев и веток, мха и сухих листьев. Если взять два птичьих гнезда и соединить их друг с другом, перевернув одно донышком кверху, получится как раз такой дом. Большинство жилищ приютилось у подножия деревьев-великанов, которые окружают поляну, но некоторые домики устроились на нижних ветвях. Горит костерок. Возле него сидят женщина и мужчина, на их лицах – отблески пламени, и оттого они напоминают картинки с пожелтевших от солнца газетных страниц. Оба смотрят на меня распахнутыми от изумления глазами – похоже, эльфам в диковинку видеть людей.
– Ну, вот мы и на месте, – говорит Папаша Хэрн. – Это Дубовая поляна, наш дом. Фитиль, познакомься с Матушкой Хэрн и Финном, он отец Тийи.
– Ох, уж и переволновались мы за вас, – говорит Матушка Хэрн, поднимаясь нам навстречу. Заботливая, сердечная.
Она вглядывается в меня, и улыбка озаряет её лицо.
– Рада познакомиться.
– Мама! – кричит Нисса. – Ты только посмотри, кого мы привезли с собой!
– Хвала лесу, вы нашли Тийю, – говорит Финн.
– Крошка была среди людей, – рассказывает Папаша Хэрн. – Фитиль уберёг её, девчурка цела и невредима.
Генна передаёт малышку на руки Финну. Они обнимаются. У меня щемит сердце. Вот бы узнать, каково это – когда есть семья и тебя любят.
– Спасибо, – благодарит меня Финн, и голос его дрожит.
– Да мне же только в радость было помочь вам, – отвечаю я, слезая с Полкроны, который плавно опустился на колени. Как же хорошо снова стоять на твёрдой земле.
Папаша Хэрн, его жена и Нисса о чём-то перешёптываются. Матушка Хэрн опечаленно смотрит на меня.
Похоже, эльфы рассказывают ей про приют и про то, что меня бросили родители.
Подхожу ближе к одному дубу, чтобы получше рассмотреть домики эльфов. Их жилища напоминают гнёзда, свитые из веточек и пёрышек, а щели тщательно заткнуты мхом. Трудно сказать, использовали ли эльфы клей. Опустившись на колени, заглядываю в окошко. Внутри – плетёная кровать, ладный крошечный стол, на нём желудёвые миски, большие и поменьше, и кувшинчик, полный светлячков. На полу узкий коврик – так эльфы умудрились приспособить тканую закладку для книг. Над кроватью висит полпенсовая марка с портретом давнишнего короля.
– Где же устроить его на ночлег? – доносятся до меня слова Матушки Хэрн.
Я скребу шею, и мне до того неловко, точь-в-точь как сироте, которого только что подкинули в приют. Может, Папаша Хэрн с Ниссой поторопились и лишь сгоряча, не рассудив толком, позвали нас с Лепестком в свой лес? А теперь, когда я тут, всем ясно, что затея пустая.
Так вот, значит, какой он – дом, думаю я, глядя на гнёздышки эльфов.
– Сегодня он может переночевать здесь, возле костра, – предлагает Папаша Хэрн.
Матушка Хэрн улыбается задумчиво и отвечает:
– Славно… Одеяло знаешь где. Почти целое.
– Привезу, – говорит Папаша Хэрн. – И заодно охапку листьев из кладовой.
– Я с тобой! – кричит Нисса.
Они снова взбираются на рога Полкроны. Папаша Хэрн щёлкает языком.
Олень выходит из кокона света от костра и шагает сквозь холодный лунный блеск, который серебрит его бока.
– Ну, присаживайся, не робей, – говорит мне Матушка Хэрн, взъерошивая сухую листву подле себя. Рядом на земле лежит крошечная тетрадь, исписанная мелким эльфийским почерком.
Я осторожно сажусь, стараясь ничего не сломать. Странно оказаться здесь, возле костра и лесных жилищ, – ведь каких-то несколько часов назад сгорели дотла мои спичечные домики.
– А я читать умею. – Склоняюсь над крохотной тетрадкой. – Это я в Харклайтсе научился. Трещотка тайком учил нас после рабочих смен. Старуха прознала об этом только через три года.
Матушка Хэрн закрывает тетрадь.
– И что она сделала?
До сих пор, словно наяву, вижу, как Трещотка исчезает в Бездонном колодце.
Хриплю, пытаюсь откашляться и прочистить горло, но слова застряли комом.
Матушка Хэрн встаёт с земли.
– Ладно, не береди себе душу, – успокаивает она меня. – Верно говорит Папаша Хэрн: есть вещи, о которых лучше забыть.
На камне рядом с костром стоит почерневший от копоти горшок. Матушка Хэрн наливает себе оттуда в чашку и приглашает меня тоже попробовать.
– Молоко с мёдом и цветками ромашки. Перед сном – то что надо, просто прелесть. Заснёшь крепко-крепко, вот увидишь.
Я пью молоко, и вся усталость, которая скопилась за долгий день, вместе со страхом и волнением от ночных происшествий – уходит. Смотрю на домики-гнёзда, примостившиеся на дубах.
– Почему у одних эльфов дома на ветках, а у других – прямо на земле, возле огня? – любопытствую я.
– Среди нас есть такие, кто любит жить повыше, – отвечает Матушка Хэрн. – Когда живёшь на дереве, мир видится совсем иным.
Вскоре возвращаются Папаша Хэрн с Ниссой и Полкроны, который везёт на рогах свёрнутое одеяло. Олень подходит ближе, и я замечаю, что шерстяное одеяло в дырках. И у этих дырок контуры аккуратно вырезанных штанишек, курточек и ботинок.
– С прорехами, не взыщи уж, – извиняется Папаша Хэрн. – Но мы непременно залатаем. А пока придётся тебе поспать под худым одеяльцем. И ещё держи вот это. Так теплее будет.
Полкроны скатывает одеяло на землю и своей деревянной мордой разворачивает его. Внутри – охапка мягкой палой листвы и свитер. Он мне велик – наверное, будет впору на следующий год. Натягиваю, он пахнет землёй. Сгребаю листья поближе к огню, укутываюсь в одеяло и ложусь, прислушиваясь к тихому, как колыбельная, потрескиванию поленьев в костре.
– Прости, что так вышло с твоей подругой. И что мы не смогли взять остальных тоже, – говорит Папаша Хэрн. – Дело слишком опасное. Один неверный шаг, и мы не выбрались бы оттуда. А если б и выбрались, то с потерями и не все.
Не знаю, что ответить ему, и накатывает чувство, будто частичка меня – по-прежнему в Харклайтсе, вместе с Лепестком.
– Тебе понравится здесь, – прибавляет он. – Завтра познакомишься с нашим лесным народом и я покажу тебе окрестности.
Я вяло киваю, размышляя о том, как встретят меня остальные эльфы. Веки тяжелеют, пламя костра и деревья, покачиваясь, растворяются – на меня наваливается сон. И впервые в жизни мне не страшно. Впервые я в безопасности, у меня есть кров и надёжные, заботливые друзья, в лесу я под защитой, как в крепости. Должно быть, именно такой он и есть – настоящий дом.
Глава пятая
Волшебное дерево
Я вскрикиваю и резко просыпаюсь. Что-то тёплое, пушистое и щекотное копошится у меня под боком.
– Мышка это, не трусь, – улыбается Папаша Хэрн. Зверёк убегает прочь. – Они добрые. Греют нас ночью. – Папаша Хэрн сидит на ветке. В свете луны его шерстяные одёжки казались чернильно-серыми, в отблесках костра – жёлтыми, а теперь, под утренним солнцем, выглядят совсем иначе. Лес словно подарил им краски. Рубашку и брюки раскрасил тёмно-коричневым, шляпу – серым, а плащ густо напитал зелёным цветом. – Ну как, сладко тебе спалось? Жаль только, ты пропустил весь рассветный концерт.
– Спал я хорошо, спасибо. – Не знаю, сколько времени прошло, но так крепко и самозабвенно я не спал ещё никогда в жизни. В приюте, наверное, уже встали. Вот бы с Лепестком всё было в порядке, а Пробку не выгнали бы из цеха.
– Проголодался, небось? У Матушки Хэрн готов завтрак.
Ну конечно, вот же он, манящий запах. Ко мне плывёт аромат яичницы с грибами – вроде той, какую Старуха Богги готовит для себя и Замка.
Вскочив на ноги, я отряхиваю листья со своего нового дымчато-серого свитера. Чудесную лесную постель не сравнить с жёсткими досками дормитория. И впервые в жизни холод не пробрал меня до костей.
В лучах солнца поляна кажется гораздо просторнее, чем ночью, а деревья – выше, эти исполины взмывают под самые небеса. У костерка сидят эльфы, они молча едят из крошечных мисок и пьют из чашек, сделанных из желудей. Сейчас эльфов собралось куда больше, чем я видел вчера, – теперь их тридцать или около того. Все кареглазые и черноволосые, как Папаша Хэрн. Будто одна дружная семья.
Присаживаюсь на корточки, чтобы не казаться совсем уж великаном. Натягиваю рукава свитера до самых пальцев.
– Эй, друзья, это Фитиль, – обращается к эльфам Папаша Хэрн. – Человеческий ребёнок, о котором я вам рассказывал.
– Добро пожаловать, – приветствуют они меня нестройным хором.
Папаша Хэрн улыбается.
– Ну, давай-ка познакомлю тебя со всеми, – говорит он. – Это Нисса, ты уже знаешь её… А вот Генна и Финн со своей ребятнёй – Линденом, Тиггсом и крошкой Тийей.
Приложив руку к сердцу, Финн снова благодарит меня:
– Ты спас нашу дочурку, и твой поступок выше всех похвал, честное слово.
И радость переполняет меня.
Я приветливо киваю, когда Папаша Хэрн поочерёдно представляет всех эльфов, только вот их имена мне вряд ли удастся запомнить.
– А это Нокс. – Он указывает на бородатого эльфа, который сидит поодаль, особняком от остальных. На нём такой же сочно-зелёный плащ, как у Папаши Хэрна и Генны, но в карих глазах нет и в помине тех благодушия и теплоты, какими лучатся глаза моих лесных друзей.
– Зря ты привёл к нам в дом этого верзилу, – хмурится он. – От людей сплошные беды и напасти, их племя рушит всё. А вдруг его придут разыскивать его собратья? – Нокс обводит взглядом эльфов, ища подтверждение своим словам.
Папаша Хэрн угрюмо смотрит на старика и говорит:
– Его бросили родители. Никто за ним не придёт. И Фитиль ещё ребёнок, а совсем не верзила.
– Однако ж он вырастет, – резко возражает Нокс. – Люди нам тут ни к чему.
Среди эльфов поднимается ропот. Я смотрю на их домишки – до того хрупкие, что сразу рассыплются, стоит лишь мне случайно наступить или сесть на них. Ну да, я и сам так думал: великан я здесь, чужак. И не сумею жить среди этого народа. Ловлю на себе настороженные взгляды эльфов и сглатываю ком в горле.
– Пожалуй, я лучше пойду, – бормочу я.
– Вот и славно, ступай-ка отсюда, – отвечает Нокс. – А не то перетопчешь нам тут всю поросль.
– Никуда ты не пойдёшь, – отрезает Папаша Хэрн и поворачивается к Ноксу. – Он выручил Тийю…
– Вот именно, – вставляет Нисса.
– …поэтому давайте сперва выслушаем лесных духов, пусть они нас рассудят. – Папаша Хэрн потирает подбородок. – Им-то точно известно, пришёл ли мальчик сюда к добру или к беде. Отправимся после завтрака.
Эльфы одобрительно кивают.
Нисса, кажется, в восторге от этой идеи.
Интересно, лесные духи – они какие? Похожи на эльфов?
Матушка Хэрн держит крошечную закопчённую сковородочку, на которой шипят жареные грибы. Ложкой, вырезанной, судя по всему, из чешуйки сосновой шишки, Финн взбалтывает содержимое куриного яйца, у которого сбита верхушка, – скорлупа доходит ему до пояса. Потом он кладёт в желудёвую мисочку немного омлета и присыпает крупинками соли.
От этих бесподобных кухонных запахов разгорается аппетит. И только теперь я осознаю, что за всю жизнь не отведывал ничего, кроме старухиной каши. Разумеется, я фантазировал, рисуя в воображении всякие лакомства, но на самом деле мне знаком только вкус каши.
Матушка Хэрн выкладывает грибы на гладкий плоский камень и добавляет яйцо.
– У нас нет большой тарелки для тебя, – объясняет она. – Вот лучшее, что удалось раздобыть.
– Чудесно, – отвечаю я. И сгребаю ладонью себе в рот кусочки грибов с яйцом. Неведомые, яркие вкусы пляшут на языке, и от удовольствия я закрываю глаза. Медленно жую, затем глотаю. Просто дивно, под стать заманчивому запаху. Впрочем, это даже лучше, чем запах.
– Хочешь добавки?
Я с нетерпением киваю.
– Финн, Нисса, – зовёт Матушка Хэрн. – Сходите-ка в кладовую и принесите ещё сушёных грибов и хлеба.
– Сколько? – спрашивает Финн.
– Всё. Привезите на тележке.
На миг Финн и Нисса замирают в оцепенении, но потом улыбаются.
Вскоре они возвращаются. Тележка, которую смастерили из дерева и старых швейных катушек, доверху нагружена буханками хлеба размером с колыбельку Тийи.
– Угощайся, – говорит мне Матушка Хэрн, – ешь вдоволь, не стесняйся.
Я беру семь буханочек и ем – не спеша, чтобы не упустить ни одной частички вкуса. Хлеб настолько прекрасен, что я с готовностью опустошил бы всю тележку, но мне совестно лишать эльфов их запасов.