Читать онлайн Афины на пути к демократии. VIII–V века до н.э. бесплатно

1.1. Между аристократией и олигархией

Если доверять античной традиции, первоначально вся полнота власти в Афинах принадлежала царям (basileis). Замечено, кстати, что в исторических источниках о царях нередко говорится во множественном числе[53]. Возможно, этот титул носила и знать, окружавшая царя. Во всяком случае, уже тогда окружение царя образует нечто вроде совета, заседавшего на холме Ареса, который впоследствии будет называться ареопагом (Plut. Thes. 24)[54]. Можно предположить, что последовавшее затем упразднение царской власти расширило полномочия ареопага, сделав его наиболее влиятельным органом[55]. Однако с этим согласны далеко не все. Р. Уоллес, например, считает, что ареопаг был создан с конкретной целью: его прерогативой было рассмотрение дел об убийствах и лишь затем он расширяет свои полномочия, приобретая дополнительные функции[56]. Действительно, судя по сообщениям древних авторов, в ведении ареопага находились дела об убийствах, которые с глубокой древности рассматривались на холме Ареса[57]. «Процессы об убийстве и нанесении ран, если кто предумышленно убьет или поранит другого, – рассказывает Аристотель, – разбираются в ареопаге; также и дела об отравлении, если кто причинит смерть, давши яду, и дела о поджоге. Это составляет исключительно круг дел, по которым судит совет ареопага» (Arist. Ath. Pol. 57. 3, здесь и далее пер. С. Радцига).

Однако полномочия ареопага и ареопагитов не ограничивались вынесением приговоров по уголовным делам. Ареопаг стоял на страже существующих законов. «…Совет ареопагитов, – говорится в «Афинской политии», – хотя имел обязанность быть только блюстителем законов, распоряжался большинством важнейших дел в государстве, налагая кары и взыскания безапелляционно на всех нарушителей порядка. Это объясняется тем, что выбор архонтов производился по благородству происхождения и по богатству, а из них-то и избирались ареопагиты. Вот почему это – единственная из должностей, которая остается пожизненной и теперь» (Arist. Ath. Pol. 3. 6). Если это так, то с мнением Р. Уоллеса трудно согласиться, поскольку ареопаг как совет аристократии изначально имел более широкие, в том числе политические, полномочия.

По-видимому, ареопаг избирал должностных лиц – коллегию архонтов. В «Афинской политии» находим следующее замечание Аристотеля: «В старину совет ареопага приглашал к себе кандидата и, обсудив в своей среде его кандидатуру, назначал на каждую из должностей подходящего человека на год, после чего отпускал его» (Arist. Ath. Pol. 8. 2). П. Родс полагает, что речь в этом пассаже, скорее всего, идет о процедуре проверки должностного лица (dokimasia)[58]. Но в процитированном отрывке речь идет именно об избрании архонтов, а не о проверке претендующих на эту должность. Согласно «Афинской политии», архонты избирались именно ареопагом. А вот в другом своем трактате – в «Политике» – Аристотель говорит, что архонты избирались народным собранием, в каковую процедуру Солон, по его словам, не внес никаких изменений: «…Солон, по-видимому, удержал то, что уже существовало прежде, а именно ареопаг и выборность должностных лиц, но демократию именно он установил тем, что ввел народный суд, где могут быть судьями все» (Arist. Pol. II. 1274 a 1–2, 15–17, здесь и далее пер. С. Жебелева).

Можно предположить, что право избирать должностных лиц было прерогативой народного собрания. Однако его роль в данный момент, скорее всего, была невелика, да и собиралось оно нерегулярно. При господстве аристократии и особенно в ситуации, которая сложилась в Афинах накануне реформ Солона, вряд ли могло быть иначе. Аристотель называл существовавшее в тот период государственное устройство олигархическим. «Надо иметь в виду, – пишет он, – что вообще государственный строй (в Афинах. – В. Г.) был олигархический, но главное было то, что бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены…Впрочем, и всем остальным он был тоже недоволен, потому что ни в чем, можно сказать, не имел своей доли» (Arist. Ath. Pol. 2. 2). Олигархия, которую Аристотель характеризует как крайнюю, будет уничтожена, по его словам, только реформами Солона (Arist. Pol. II. 1273 b 36–39). Существование олигархического режима позволяет предположить, что роль народного собрания и вообще выборных процедур была невелика. А если это так, можно предположить, что назначение предварительно избранных кандидатов на должности архонтов вплоть до реформ Солона, возможно, производилось советом знати. Во всяком случае, вплоть до реформы Эфиальта именно ареопагиты производили проверку претендующих на ту или иную должность (dokimasia), а по истечении срока их полномочий принимали отчеты (euthynai)[59].

Существенные изменения в процедуре избрания архонтов произойдут лишь при Солоне, когда каждая из четырех фил должна будет избирать по десять претендентов, дальнейшую судьбу которых решал жребий (Arist. Ath. Pol. 8. 1). Подобная процедура просуществовала, возможно, вплоть до 582/1 г., т. е. до архонтства Дамасия[60].

Непременным условием для занятия того или иного государственного поста было, конечно же, происхождение (ἀριστίνδην), т. е. принадлежность к ведущим аристократическим родам или кланам. Согласно законодательству Драконта вопрос о доступе в страну человека, совершившего непредумышленное убийство (IG 1³ 103), решала комиссия из десяти членов фратрии, избранных из числа благородных. Таким же образом были избраны и триста судей по делу о так называемой Алкмеонидовой скверне (Arist. Ath. Pol. 1). По-видимому, уже тогда на высшие государственные должности стали избирать по происхождению и богатству (ἀριστίνδην καὶ πλουτίνδην) (Arist. Ath. Pol. 3. 1; ср. 3. 6). Впрочем, благородное происхождение, безусловно, могло указывать и на состоятельность того или иного претендента. Как бы то ни было. принадлежность к аристократии была важнейшим условием политического доминирования.

Что же представляла собой афинская аристократия и как она возникла? Можно предположить наличие тесной связи аристократии с военной сферой жизни общества. Первоначально уделом аристократии в военной сфере были единоборства, но на рубеже VIII–VII вв. до н. э. аристократический статус начинает определять, как считают некоторые авторы, конница[61]. Этот вывод чаще всего делается в силу очевидной связи аристократического статуса и всадничества. Однако исторические факты заставляют сомневаться в этом постулате, поскольку существование кавалерии в архаических Афинах не зафиксировано[62]. В греческой истории едва ли был такой исторический период, как резонно замечает Х. ван Веес, в течение которого доминирующей силой армий была кавалерия[63].

Если это так, то судьбу аристократии следует связывать с появившейся в эти же столетия фалангой. Традиционно считается, что фаланга оказала демократизирующее воздействие на аристократическое общество[64]. Возможно, так оно и было, поскольку фаланга объективно усиливала роль тех представителей демоса, которые были достаточно состоятельны, чтобы приобрести гоплитское вооружение. Но вряд ли фаланга могла снизить роль аристократии, которая и здесь нашла для себя место – в первых рядах сражающихся (promachoi). В связи с этим есть смысл вспомнить гомеровскую «Илиаду», хотя существование фаланги в гомеровское время оспаривается[65]. Стоит процитировать небезызвестное обращение Сарпедона к Главку:

Другими словами, первенствующая роль аристократов на поле брани могла сохраниться и с появлением фаланги[66]. При этом аристократия продолжала оставаться всадническим сословием, что ничуть не мешало ей воевать в пешем строю, т. е. быть promachoi – стоящими впереди[67]. Конь в этом случае оставался символом (и в большей мере именно символом) аристократического, рыцарского статуса.

Появлению аристократии сопутствовало распространение героических культов. В свое время нами было высказано предположение, что героические культы могли быть связаны с процессом формирования фратрий[68]. О том, что они представляли собой и как появились, практически ничего не известно. Мы не можем сказать, возникали ли они в недрах более крупных социальных образований – фил либо появились независимо от них. Упоминаемая Аристотелем социальная структура, в которой филы состоят из фратрий (Arist. Ath. Pol. fr. 3), могла сложиться в более поздний период. Определенно можно сказать лишь то, что фратрии, только появившись, становятся основной политической ячейкой[69]. Это значит, что народное собрание, если оно тогда уже существовало, скорее всего, было собранием фратрий. Косвенно эту мысль подтверждает то, что традиция ничего не сообщает о связи фил с государственной организацией[70]. Подобная связь, а именно формирование филами совета 400, возникнет лишь при Солоне.

Возникновение героических культов можно связать с начавшейся на рубеже IX–VIII вв. до н. э. внутренней колонизацией Аттики. Рост населения сопровождается заселением ранее пустовавших или слабо освоенных районов, что исследователи определяют как внутреннюю колонизацию[71]. Именно к этому времени относятся обнаруженные археологами в тех или иных частях Аттики следы складывания культа героев (так называемого tomb cult), возникавшего вблизи древних микенских захоронений. Н. Колдстрим полагал, что это было связано с распространением гомеровского эпоса[72]. Бросается в глаза связь изображений живых и погибших воинов, получивших распространение в вазописи, с героическими культами[73]. А это, в свою очередь, указывает на связь культов с процессом формирования аристократии.

Э. Снодграсс, впрочем, считает появление культа героев результатом освоения территорий в процессе внутренней колонизации[74]. Таким способом земледельческим населением устанавливалась связь с осваиваемой им территорией. Ему возражает Дж. Витли, который видит в этом не столько результат освоения территории, сколько заявку местной знати на автохтонию в противовес Афинам[75]. То есть он усматривает в появлении героических культов политический подтекст[76].

Другими словами, в VIII в. до н. э. можно говорить о появлении аристократии. В начале и середине VIII в. до н. э. появляются погребения, которые можно назвать аристократическими (например, кладбище Керамика и Дипилонские захоронения)[77]. Особенностью данного периода становится появление богатых захоронений не только в Афинах, но и в Аттике[78]. Следовательно, можно говорить о появлении аристократии как афинской, так и периферийной. Мало того, И. Моррис отмечает, что каждое сколько-нибудь крупное поселение имело свой собственный стиль погребений[79]. Отмечается также, что немалая часть захоронений, находящихся за пределами города, – будем называть их аристократическими – были богаче афинских[80].

Можно предположить, что внутренняя колонизация, возникновение новых поселений, а также образование периферийной аристократии не могли не ослабить ранее существовавшие социальные и политические связи и даже привести к децентрализации. Формально городской и политический центр, каковым были Афины, существовал, но связи между центром и периферией могли быть ослаблены. Сошлемся на Фукидида, который, рассказывая о синойкизме Тезея, отмечал, что «…афиняне в течение долгого времени жили, пользуясь автономией, в разных частях своей страны» (Thuc. II. 16. 1, здесь и далее пер. Ф. Мищенко). Таким образом, синойкизм Тезея, если считать его исторической реальностью, становится процессом политического объединения Аттики. Мы полагаем, что происходит это в VIII в. до н. э.[81]

Переход власти к аристократии в Афинах совпадает с появлением сословия евпатридов, превративших царей в государственных чиновников[82]. Оформление евпатридов в сословие и их превращение в господствующий слой традиция также связывает с именем легендарного царя Тезея и проведенным им синойкизмом. Ему традиция приписывает разделение населения Афин на сословия (Plut. Thes. 24–25)[83]. Вот что по этому поводу пишет Плутарх: «Он (Тезей. – В. Г.) не хотел, чтобы его народ представлял беспорядочную, бесформенную, стекшуюся со всех сторон нестройную толпу, поэтому он первым разделил его на сословия благородных, землевладельцев и ремесленников. Благородным он поручил заведование религиозными обрядами, высшие правительственные места, сделал их блюстителями законов и толкователями тайн божеских и человеческих; но в остальном права их были те же, что и других граждан, – благородные имели преимущество в том, что им оказывалось больше почету» (Plut. Thes. 25, пер. В. Алексеева).

В политической сфере эмансипация аристократии проявлялась в том, что царская власть заменялась коллективной магистратурой – коллегией девяти архонтов, которые, согласно традиции, с 684/3 г. до н. э. стали избираться сроком на один год[84]. К архонтам относились архонт-эпоним, басилевс, полемарх и шесть фесмофетов:

Важнейшими и первыми по времени из должностей были басилевс, полемарх и архонт. Из них первою была должность басилевса, она была унаследованной от отцов. Второй присоединилась к ней должность полемарха, ввиду того что некоторые из царей оказались в военных делах слабыми. По этой причине и пригласили Иона, когда наступили затруднительные обстоятельства. Последней является должность архонта…Что же касается фесмофетов, то они стали избираться много лет спустя, когда уже выбирали должностных лиц на год. Они должны были записывать правовые положения и хранить их для суда над спорящими сторонами. Вот почему из высших должностей эта одна не была более как годичной (Arist. Ath. Pol. 3. 2–4)[85].

Архонт-эпоним (или просто архонт) в этом перечне был, возможно, наиболее значимой магистратурой[86]. Как представители исполнительной власти архонты были наделены значительными судебными полномочиями. «Архонты, – по словам Аристотеля, – имели право решать дела окончательно, а не так, как теперь, производить только предварительное расследование» (Arist. Ath. Pol. 3. 5). Полемархи возглавляли армию, басилевсы занимались религиозными вопросами, в их же ведении находились судебные дела об убийствах[87]. Последней в этом перечне возникла комиссия фесмофетов, в задачу которой входила запись принимаемых решений[88]. Не исключено, что это были решения упомянутых должностных лиц и судебные вердикты, выносимые ареопагитами.

Архонты, считает Ч. Хигнетт, председательствовали на заседаниях ареопага и народных собраний[89]. Если последнее – руководство заседаниями народных собраний – можно допустить, то предположение о руководстве ими ареопагом вызывает сомнения. Этому противоречит рассмотренная выше процедура избрания архонтов ареопагитами, свидетельствующая о том, что статус последних был значительно выше. Аристотель сообщает, что после исполнения своих обязанностей архонты становились ареопагитами (Arist. Ath. Pol. 3. 6, ср.: Plut. Sol. 19)[90]. А вот Плутарх считает, что бывшие архонты стали пополнять ареопаг лишь после реформ Солона. «Солон, – пишет он, – составил совет ареопага из ежегодно сменяющихся архонтов; он и сам был членом его как бывший архонт» (Plut. Sol. 19, здесь и далее пер. С. Соболевского). В этом случае, однако, остается не до конца ясным, как формировался состав ареопага до реформ Солона. Поэтому к сообщению Аристотеля следует отнестись с большим доверием.

И тем не менее с учетом того, что архонты могли избираться ареопагитами, резонно предположить существование их тесной связи с ареопагом. Не исключено, что при вынесении наиболее важных решений архонты должны были консультироваться с ареопагитами – бывшими архонтами[91].

Для того чтобы конкретно представить себе механизм политического доминирования в период архаики, рассмотрим персональный состав архонтов. От периода, предшествующего реформам Солона, нам известны имена 24 должностных лиц, из которых 19 были архонтами-эпонимами[92]. По-видимому, все они были представителями знатных фамилий, хотя довольно трудно определенно установить их принадлежность к тому или иному семейству или группе.

Предком будущего тирана Писистрата был, по-видимому, архонт Писистрат, занимавший этот пост в 669/8 г. до н. э.[93] Можно предположить принадлежность к роду Филаидов двух Мильтиадов – архонтов 664/3 и 659/8 гг. до н. э.[94] Другим представителем рода Филаидов мог быть Кипсел (сын Агаместора?) – архонт 597/6 г. до н. э.[95] Возможно, этот Кипсел был внуком коринфского тирана Кипсела и отцом олимпионика Мильтиада, ставшего тираном Херсонеса Фракийского (Herod. V. 34–38)[96]. Архонтом 645/4 г. был Дропид (в каталоге Дж. Дэвиса – Дропид I)[97]. Он, по всей видимости, был близким родственником, а возможно, даже отцом другого Дропида (II) – архонта 593/2 г. Последний, кроме того, мог быть родственником (oikeiotes) реформатора Солона (Plato. Tim. 20 e)[98]. Не исключено также, что Дропид I был отцом Крития (I) – архонта 600/599 г.[99] У нас есть основания связывать будущего афинского реформатора Солона с упомянутым Критием и его семьей. Не исключено, что Алкмеониды, побуждаемые к тому Солоном, покинули Афины именно в год архонтства Крития I[100]. О другом Критии – сыне или внуке только что упомянутого – Солон говорит в одном из своих стихотворных отрывков:

Архонтом 639/8 г. был некий Дамасий, возможно имеющий родственные связи с другим Дамасием – архонтом 582/1 г.[101] О последнем известно, что вскоре после реформ Солона он попытался силой сохранить за собой должность архонта (Arist. Ath. Pol. 13. 2)[102]. Что касается других должностных лиц, очевидной представляется связь Мегакла – архонта 632/1 г., подавлявшего мятеж Килона, с семейством Алкмеонидов[103]. Последние представляли собой уникальное явление в афинской истории. Впрочем, появление специальных исследований, посвященных данному семейству, позволяет нам избежать излишней детализации[104].

При анализе списка должностных лиц, занимавших ключевые государственные посты до реформ Солона, бросается в глаза то, что упомянутыми именами исчерпывается перечень сколько-нибудь известных нам персонажей. Между тем к известным лицам, на наш взгляд, следует отнести несостоявшегося тирана и олимпионика Килона, законодателя Драконта, олимпионика Фринона и будущего реформатора Солона. Килон, возможно, также домогался высшей государственной должности. Не исключено, впрочем, что его привлекала не столько должность архонта, сколько возможность единоличного правления[105].

Особняком в числе упомянутых нами известных людей стоит Драконт, с именем которого традиция связывает изменение законодательства, называя его фесмофетом, т. е. законодателем (Paus. IX. 36. 8)[106]. Любопытно, что именно он (если считать Драконта реальным лицом), а не высшее должностное лицо – в данном случае архонт-эпоним Аристехм – вводит новые законы (Arist. Ath. Pol. 4. 1). Н.Дж. Хэммонд усматривает в положении Драконта аналогию с Луцием Корнелием Суллой – в момент, когда тот стал dictator reipublicae constituendae causa[107]. Действительно, не исключено, что первый афинский законодатель был наделен чрезвычайными полномочиями, сходными с полномочиями устроителя (эсимнета)[108].

Что касается других персонажей, то Фринон и Солон (прежде чем стать реформатором) были военачальниками[109]. Правда, Солон был избран стратегом (военачальником) в экстраординарной ситуации, о чем еще будет сказано ниже.

Итак, что же можно сказать о политической значимости архонтов? Ч. Хигнетт, говоря о государственном устройстве Афин в древнейший период, замечает, что должность архонтов в этот период была главным объектом политических амбиций и партийной борьбы[110]. Подтверждение можно найти у Аристотеля, рассказывающего, правда, о ситуации, сложившейся после реформ Солона. Сложности с избранием архонта, возникшие вскоре после отъезда Солона из Афин, а также попытка Дамасия удержать эту должность силой заставили Аристотеля предположить, что «архонт имел весьма большую силу, так как, по-видимому, все время шла борьба из-за этой должности» (Arist. Ath. Pol. 13. 2). Впрочем, следует иметь в виду, что сам автор высказывает эту мысль крайне осторожно.

Проведенный выше анализ персонального состава архонтов позволяет высказать несколько предположений. С одной стороны, мы видим среди архонтов представителей достаточно влиятельных фамилий – Филаидов, Алкмеонидов. Первые даже чаще других встречаются среди архонтов. Это наверняка является свидетельством влияния Филаидов. Но говорит ли это о значимости самой должности? Бросается в глаза то, что среди упомянутых персонажей почти не встречаются известные люди. Большую известность получили как раз те, кто не имел отношения к должности архонта, – например, Фринон, Драконт. Создается впечатление, что архонты-эпонимы были скорее номинальными лидерами, нежели действительно влиятельными политиками. Поэтому мы считаем возможным присоединиться к мнению тех исследователей, которые полагают, что значение должности архонта в рассматриваемый период едва ли было велико. Годичная магистратура вряд ли могла стать политически значимой должностью. Хотя архонты могли быть лидерами аристократических гетерий (подобно Мегаклу, подавлявшему мятеж Килона, о чем будет сказано ниже), мы полагаем, что эта магистратура, скорее всего, была начальной ступенью в политической карьере, поскольку открывала путь в ареопаг[111].

Быть может, большей властью располагали представительные или коллегиальные органы, скажем, народное собрание или ареопаг? О народном собрании, повторимся, мы практически ничего не слышим вплоть до реформ Солона. Можно лишь предполагать его существование[112]. Что же в таком случае оно могло представлять собой? Известно, что в более позднее время голосование производилось по филам. Если бы так было до реформ Солона, то, как нам представляется, мы знали бы о филах чуть больше. Между тем сохранившаяся традиция содержит значительно больше информации о фратриях. В качестве примера можно указать на законодательство Драконта, в котором роль фратрии была достаточно велика[113]. Следовательно, если предполагать существование народного собрания до реформ Солона, резонно допустить, что афиняне голосовали по фратриям. А принимая во внимание предположение о взаимосвязи процессов появления аристократии и выделения фратрий в рамках фил, можно предположить, что влияние аристократии было подавляющим.

Если сказанное нами верно, не вызывает удивления, что демос действительно был отстранен от управления делами государства, т. е. роль народного собрания была ничтожна. В подтверждение этого упомянем ранее приведенный пассаж «Афинской политии», согласно которому демос «ни в чем… не имел своей доли» (Arist. Ath. Pol. 2. 2). Последнее следует понимать как указание на политическое бесправие демоса. Роль народной массы, принимающей политические решения, обнаруживалась лишь время от времени – в моменты обострения политической борьбы или во время стихийных сходок вооруженного народа. Так было, в частности, в период подавления заговора Килона. Фукидид рассказывает, что афиняне, утомленные долгой осадой, разошлись по домам, обязав девятерых архонтов вести осаду и снабдив их неограниченными полномочиями (ἐπιτρέψαντες τοῖς ἐννέα ἄρχουσι τήν τε φυλακὴν καὶ τὸ πᾶν αὐτοκράτορσι διαθεῖναι) (Thuc. I. 126. 8). В последних словах слышатся отзвуки политического, коллегиально принятого решения. Сообщество осаждавших Килона вооруженных афинян превратилось, по-видимому, в импровизированное народное собрание[114]. Но это было скорее исключением, нежели правилом. Спонтанно возникавшие народные сходки превращались в импровизированные народные собрания лишь в экстраординарных случаях.

Больший политический вес мог иметь в этот период ареопаг (Arist. Ath. Pol. 8. 2). До реформ Солона в руках ареопагитов были сосредоточены наиболее значимые властные полномочия. Ареопаг, как было сказано выше, мог контролировать не только процесс назначения высших должностных лиц, но и их деятельность. Удивляет, впрочем, то, что ни одно сколько-нибудь значимое событие этого времени не было связано с ареопагом[115].

Сказанное выше наводит на мысль о том, что искать наиболее влиятельный институт или магистратуру в архаический период едва ли оправданно. Скорее всего, реальная политическая власть осуществлялась неформально, т. е. вне политических институтов. Ею обладали представители наиболее знатных или влиятельных кланов или семей, опиравшиеся на собственные политические группировки (гетерии). Обращают на себя внимание слова Аристотеля о том, что в олигархических режимах избрание на высшие государственные должности было обусловлено большим имущественным цензом или принадлежностью к аристократическим гетериям (Arist. Pol. V. 1305 b 30–35). Следовательно, необходимым условием политического влияния была принадлежность к доминирующей политической группировке – гетерии[116].

Возможно, гетерии были связаны с институтом фратрий[117]. В дорийских полисах, например, гетерии были аналогом афинских фратрий[118]. В этом мы можем видеть еще одно подтверждение высказанного выше предположения о значительно большем социальном весе фратрий. По форме гетерия была сообществом друзей-сотрапезников. Чаще всего ее члены – люди одного возраста и социального статуса[119]. Именно такой была, скажем, гетерия Килона, объединявшая, по свидетельству Геродота, сверстников-одногодков (Herod. V. 71). Во главе каждой из таких гетерий стояла влиятельная фигура – лидер. Лидер, можно сказать, был ее интегрирующим фактором. Лидером, мы полагаем, мог стать далеко не каждый представитель аристократического семейства. Скорее всего, им становился отпрыск влиятельного семейства либо старший по возрасту. О Килоне, например, Фукидид говорит, что он был представителем древнего и влиятельного рода (τῶν πάλαι εὐγενής τε καὶ δυνατός) (Thuc. I. 126. 3). Помимо того, его лидерство подкреплялось женитьбой на дочери мегарского тирана Феагена.

На этом основании можно предположить отсутствие равенства внутри аристократии, т. е. своего рода ранжирование ее представителей. Плутарх, описывая ситуацию, сложившуюся в Афинах после смерти одного из влиятельных аристократических лидеров Кимона (середина V в. до н. э.), говорит, что «люди из так называемого хорошего общества были рассеяны по одиночке и смешаны с народом, так что блеск их происхождения терялся среди массы рядовых граждан» (Plut. Per. 11, пер. С. Лурье). Ситуация изменяется лишь с появлением нового лидера, каковым стал представитель влиятельного семейства – Фукидид, сын Мелесия.

Другой интересующий нас вопрос – существовал ли специальный термин, обозначавший лидеров гетерий? В источниках встречаются упоминания о неких hegemones или demou hegemones (Sol. fr. 3. 7, 5. 7, 18. 2 Diehl; Arist. Ath. Pol. 26. 1). Вот, например, как Солон описывает сложившуюся в Аттике ситуацию:

В данном случае в «народных вождях» следует, несомненно, видеть представителей аристократии[120]. Очевидно также, что гегемоны, которым адресованы приведенные строки, не рядовые аристократы, а лидеры неких противоборствующих групп. Солона беспокоит то, что их спесь (hybris), проявлявшаяся в соперничестве, несет угрозу городу и его гражданам – рабство, которое пробуждает гражданскую смуту (Sol. fr. 3. 19–20 Diehl)[121]. Поэт предлагает решать возникающие проблемы за пиршественным столом, т. е. из соперников стать сотрапезниками – войти в одну условную гетерию. Автор апеллирует к традиционным аристократическим образам и ценностям – совместная трапеза, пир представляется поэтом как символ социального порядка, идеальный способ разрешения возникающих конфликтов и противоречий[122].

В этой же связи есть смысл привести ранее цитировавшийся поэтический отрывок Солона:

По-видимому, юный аристократ Критий был крепче привязан к лидеру аристократической группировки (здесь – гегемону), нежели к отцу, т. е. гетериальная солидарность оказывалась крепче семейных уз. В связи с этим вспоминаются слова Фукидида о том, что в период Пелопоннесской войны, спровоцировавшей жесточайшие социальные смуты, узы гетериальной дружбы (или солидарности) оказывались даже сильнее семейных уз: «Родство связывало людей меньше, нежели узы гетерий, так как члены последних отваживались на все с большой готовностью и без всяких отговорок» (Thuc. III. 82. 6).

А вот что говорит о молодом Кимоне Аристотель: «В эту пору (после отражения нашествия Ксеркса? – В. Г.) как раз произошло такое совпадение, что партия благородных не имела даже вождя (первое место у них занимал Кимон, сын Мильтиада, человек слишком молодой и поздно обратившийся к занятию государственными делами [αὐτῶν προεστάναι Κίμωνα τὸνΜιλτιάδου, νεώτερον ὄντα καὶ πρὸς τὴν πόλιν ὀψὲ προσελθόντα]), да кроме того большинство их погибло на войне» (Arist. Ath. Pol. 26. 1). В тот момент Кимон был, по-видимому, наиболее знатным – первенствовал среди аристократов (προεστάναι) – и поэтому мог стать лидером афинской аристократии, но, будучи слишком молодым человеком и неопытным политиком, он еще не мог быть их гегемоном, т. е. лидером аристократической группировки.

В качестве итога повторим ранее высказанное нами предположение: гегемонами могли именоваться лидеры аристократических группировок[123]. Впрочем, в период архаики едва ли можно ожидать существования разработанной социально-политической терминологии[124]. Основу гетерии, безусловно, составляли аристократы (а возможно, и не только они), связанные узами дружбы[125]. В большей мере то, что связывало участников гетерий, напоминало семейные узы. Известно, что дружба у греков подразумевала помимо прочего еще и symmachia (военный союз). Все, находящиеся за пределами дружеской ассоциации, могли рассматриваться как враждебные элементы[126]. По этой причине гетерии со временем могли превратиться и превращались в мощный социально-политический инструмент. У.Р. Коннор называет взаимоотношения внутри гетерии «политической дружбой» (political friendship)[127].

Превращение гетерии в средство борьбы за власть можно датировать серединой или второй половиной VII в. до н. э. Это нашло свое отражение и в терминологии. В период архаики для обозначения той или иной политической группировки чаще использовался термин стасис, означавший одновременно и междоусобицу (e.g. Arist. Ath. Pol. 13. 4, 14. 4; ср. Herod. I. 60)[128]. Смутой, как считает Э. Линтотт, стасис становится с того момента, как группировка начинает отождествляться с позицией, занимаемой тем или иным лидером[129].

Известно, что период архаики был временем ожесточенной борьбы аристократии и аристократических гетерий за власть и влияние. Причиной обострения политического противостояния было то, что власть осуществлялась, как мы говорили выше, неформально. Это означало, что механизм смены политических лидеров либо не существовал, либо просто не использовался. Подобный тип властных отношений можно охарактеризовать как кризисный, поскольку он был чреват серьезными социально-политическими потрясениями, которые несли в себе угрозу всему обществу. Кроме того, в политической жизни появляются новые черты и, в частности, тенденция к олигархизации – захват и стремление к удержанию власти представителями более влиятельных семей (кланов), опиравшихся на собственные группировки.

Впервые мы видим гетерию и ее лидера борющимися за власть в момент заговора Килона (Thuc. I. 126)[130]. Есть смысл присмотреться к этим событиям. «Был в Афинах некто Килон, – рассказывает Геродот, – победитель в Олимпии. Он до того возгордился, что стал добиваться тирании. С кучкой своих сверстников он пытался захватить акрополь. Когда это ему не удалось, Килон сел как “умоляющий о защите” у кумира богини. Старосты (в оригинале «пританы». – В. Г.) навкрарий, которые тогда правили в Афинах, склонили Килона с товарищами уйти оттуда, обещав сохранить им жизнь» (Herod. V. 71, пер. Г. Стратановского). А далее случилось нечто непредвиденное, и заговорщики были перебиты. При этом вина за убийство «умолявших» легла на Алкмеонидов.

В данной истории нас интересуют несколько аспектов. Прежде всего кто же такие «пританы навкрарий». По этому поводу среди исследователей нет единого мнения[131]. В источниках содержатся сведения о том, что до реформ Клисфена Аттика делилась на навкрарии – 48 округов, каждый из которых был обязан поставлять по одному кораблю (Schol. Aristoph. Pac. 1200)[132]. Судя по сообщению Аристотеля, реформами Клисфена навкрарии были заменены демами. «Учредил он (Клисфен. – В. Г.) и должность демархов, – читаем у Аристотеля, – которые имеют те же обязанности, что прежние навкрары, так как демы он образовал вместо навкрарий» (Arist. Ath. Pol. 21. 5). В следующем разделе мы обратимся к этой проблеме, а пока вернемся к истории Килона.

Фукидид рассказывает, что Килон, представитель древнего и влиятельного рода, олимпийский победитель решился на захват власти в Афинах. Собрав друзей и опираясь на военную поддержку своего зятя – мегарского тирана Феагена, он попытался захватить акрополь. Однако попытка оказалась неудачной. Источники свидетельствуют о том, что перед нами именно гетерия. Фукидид называет сподвижников Килона οἱ δὲ μετὰ τοῦ Κύλωνος – «те, которые с Килоном» (Thuc. I. 126. 9)[133]. Плутарх, в свою очередь, называет группировку Килона синомосией – эквивалентом понятия гетерия. Ф. Сартори считает синомосию позднейшей модификацией аристократической группировки, имевшей явную антигосударственную направленность[134]. Килону также противостояла аристократическая группировка – Мегакл и его ближайшие сторонники (sustasiotai)[135]. Последнее может указывать еще и на то, что при осуществлении власти (а возможно, и в момент ее обретения) архонты опирались на собственные группировки – гетерии.

Если говорить о дальнейших исторических событиях, то после подавления заговора Килона мы наблюдаем изнурительную борьбу влиятельных политических кланов или семей. Заговор и особенно жестокость его подавления оказали существенное влияние на политический ландшафт. В результате расправы над тираном-неудачником, а главное, вследствие «осквернения» Алкмеонидов – убийства заговорщиков – было утрачено равновесие в обществе и правящей группировке, ядро которой, возможно, составляли Алкмеониды. Плутарх сообщает, что теперь основная борьба развернулась между ними и сторонниками Килона. «Оставшиеся в живых сообщники Килона, – пишет Плутарх, – опять вошли в силу и постоянно враждовали с партией Мегакла» (Plut. Sol. 12). И это было уже не столько соперничество аристократии, домогающейся власти и влияния, сколько борьба на уничтожение.

Итогом подавления заговора Килона было, пожалуй, и то, что афинская аристократия раскололась на две противоборствующие фракции: сторонники и противники Алкмеонидов[136]. К последним, очевидно, следует отнести тех, кто впоследствии добивался изгнания Алкмеонидов. Одним из таких людей был, надо думать, Мирон из Флии, ставший много позднее обвинителем на процессе, итогом которого будет изгнание Алкмеонидов (Arist. Ath. Pol. 1. 1; Plut. Sol. 12).

Трудно сказать что-либо определенное о другой, не менее влиятельной группе аристократов, именуемых Филаидами. Возможно, они имели дружеские связи с Коринфом, о чем свидетельствует использование в этом роду имени Кипсел. Филаидов нельзя назвать союзниками Алкмеонидов. Возможно, в тот момент, когда архонтом был Кипсел (597/6), доминировали противники находившихся в ссылке Алкмеонидов. А если учесть, что политический строй в Афинах накануне реформ Солона был, по словам Аристотеля, олигархическим (Arist. Ath. Pol. 2. 2), гипотетически можно предположить, что его основу могли составлять Филаиды.

Подавление заговора Килона и разгоревшаяся затем борьба основательно потрясли афинское общество. Вслед за этим, естественно, начинают предприниматься попытки стабилизировать ситуацию. Если законодательство Драконта связывать с ситуацией, сложившейся в Афинах после подавления заговора Килона, то его можно считать одной из таких попыток по восстановлению утраченного равновесия[137]. Однако эти меры, по-видимому, не принесли желаемого результата. Вот тогда-то на политической арене появляется Солон. «…Раздор достиг высшей точки, – сообщает Плутарх, – и народ разделился на два лагеря. Солон, уже пользовавшийся тогда большой известностью, вместе с знатнейшими гражданами выступил посредниками между ними (παρῆλθεν εἰς μέσον ἅμα τοῖς ἀρίστοις); просьбами и убеждениями он уговорил так называемых “проклятых” (Алкмеонидов. – В. Г.) подвергнуться суду трехсот знатнейших граждан. Обвинителем выступил Мирон из Флии» (Plut. Sol. 12).

В итоге около 600 г. до н. э. Алкмеониды были осуждены: «…оставшиеся в живых были изгнаны, а трупы умерших были вырыты и выброшены за пределы страны» (Plut. Sol. 12; ср. Arist. Ath. Pol. 1)[138]. Суд и изгнание, скорее всего, могли иметь место лишь после смерти главного участника этих событий и, надо думать, весьма влиятельного в годы своей жизни – Мегакла. В тот момент его сын Алкмеон – будущий олимпионик и отец другого Мегакла, лидера группировки паралиев – должен был быть еще слишком юным, чтобы вмешаться в ход событий. Обращает на себя внимание то, что Солон и участвовавшие в этой акции не стремились силой принудить Алкмеонидов к суду. С одной стороны, это свидетельствует об определенной близости Солона с Алкмеонидами, которых он впоследствии вернет из ссылки[139], с другой – указывает на стремление Солона разрешить кризис мирными средствами.

Изгнание Алкмеонидов существенно повлияло на политическую ситуацию в Аттике. С одной стороны, удаление рода, не принадлежащего к древнейшим и коренным аттическим родам[140], усиливало традиционную земледельческую аристократию, т. е. тех, кого условно можно было бы назвать евпатридами. Но, с другой стороны, удаление, можно сказать, спасло репутацию Алкмеонидов, поскольку их не оказалось среди тех алчных аристократов, которые обращали в рабство неоплатных должников, т. е. немалую часть афинского демоса.

Кроме того, удаление Алкмеонидов совпало с ослаблением внешнеполитических позиций Афин. «Вследствие этих смут, – говорит Плутарх, – и одновременного нападения мегарян афиняне потеряли Нисею и опять были вытеснены из Саламина. Населением овладел суеверный страх; являлись привидения; по заявлению гадателей, жертвы указывали, что кощунства и осквернения требуют очищения» (Plut. Sol. 12). Вот тогда-то и было совершено очищение Аттики прибывшим по приглашению Солона критянином Эпименидом[141].

Изгнание Алкмеонидов не внесло ожидаемого успокоения. Правда, теперь на первый план выходят противоречия между аристократией и демосом. На рубеже VII–VI вв. до н. э. в Аттике разразился жесточайший политический и социально-экономический кризис, поставивший под сомнение сам способ осуществления власти. Итогом правления аристократии стал не только политический, но и социально-экономический кризис, вызванный беспрецедентным по масштабам закабалением земледельцев[142].

1.2. Eunomia: Солон

Дальнейшие события в немалой степени стали реакцией на сложившуюся в Афинах и Аттике ситуацию. С одной стороны, она характеризовалась продолжавшимися конфликтами в среде аристократии, а с другой – бедственным положением демоса, что также было следствием господства аристократии. Конфликты в среде аристократии – явление неизбежное. Помимо борьбы за власть и влияние, остроту ситуации придавало господство так называемых агональных ценностей – непрестанное соперничество представителей аристократических семей. Итогом этой борьбы был захват и удержание власти победившей группировкой. Мы уже говорили, что строй, существовавший в Афинах до реформ Солона, Аристотель называет олигархическим. «…Он (Солон. – В. Г.) упразднил крайнюю олигархию, положил конец рабству простого народа и установил прародительскую демократию, удачно смешав элементы различных государственных устройств…» (Arist. Pol. 1273 b 37–38).

На этом фоне происходит активизация демоса, все чаще вынужденного заявлять о своей политической позиции. «…Главное было то, – замечает Аристотель, – что бедные находились в порабощении не только сами, но также и дети и жены. Назывались они пелатами и шестидольниками (гектеморами. – В. Г.), потому что на таких арендных условиях обрабатывали поля богачей. Вся же вообще земля была в руках немногих. При этом, если эти бедняки не отдавали арендной платы, можно было увести в кабалу и их самих, и детей. Да и ссуды у всех обеспечивались личной кабалой вплоть до времени Солона. Он первый сделался простатом народа. Конечно, из тогдашних условий государственной жизни самым тяжелым и горьким для народа было рабское положение. Впрочем, и всем остальным он был тоже недоволен, потому что ни в чем, можно сказать, не имел своей доли» (Arist. Ath. Pol. 2. 2).

Итак, если верить «Афинской политии», в Аттике складывалась крайне неблагоприятная ситуация. С одной стороны, ухудшение положения демоса и усиление нажима на него, а с другой – олигархизация политического режима[143]. Последнее означало, что возможности оказывать влияние на политическую ситуацию и занимать ключевые государственные посты были лишены даже некоторые представители аристократии. Речь идет о тех, кто, обладая богатством и (или) воинской доблестью, мог претендовать на участие в управлении государством, но при данном политическом устройстве был этого лишен.

Усиление давления на демос и станет той побудительной силой, которая вызовет его активизацию. А это, в свою очередь, приводит к важным переменам в политической жизни – народная масса превращается в серьезную политическую силу. Возможно, активизации демоса способствовала та часть аристократии, которая в условиях олигархии оказалась вытесненной из политической жизни. Опора на демос могла принести ей победу в политической борьбе. Вот почему уже в период архаики возникает новый тип политической группировки, возглавляемой «народными вожаками» (или простатами демоса) – теми аристократами, которые в политической борьбе предпочитали опираться на народ[144]. Именно в этой среде рождаются новые идеи, в частности идея уравнения одинаково могущественных людей – демократии, если так можно выразиться, для всех аристократов[145]. Поскольку принцип родовитости (происхождения) менее всего подходил для такого объединения, оптимальным мог быть учет состоятельности, например размер земельных участков или их урожайность. На этом фоне и появляется новая в политической жизни архаических Афин фигура – простат демоса (prostates tou demou).

Появление простатов можно отнести к VI в. до н. э. Согласно Аристотелю, едва ли не все политические деятели архаического периода, начиная с Солона и заканчивая Клисфеном, были простатами демоса (e.g. Arist. Ath. Pol. 28. 2)[146]. Заметим, впрочем, что данный термин более привычен для авторов V–IV вв. до н. э. Возможно, тогда это было обычным обозначением политического лидера. Но начиная с Фукидида, считает П. Родс, термин «простат демоса» стал использоваться преимущественно для обозначения лидера демократической группировки[147]. Во времена Геродота, считает он, еще не было серьезного социального расслоения, каковое стало повсеместно наблюдаться в период Пелопоннесской войны[148].

Однако термин «простат» используется и Геродотом. Мы имеем в виду споры о наилучшем политическом устройстве Персидской державы (Herod. III. 80–82). Характеризуя пороки демократического устройства, персидский царь Дарий говорит буквально следующее: «При демократии пороки опять-таки неизбежны, а лишь только низость и подлость проникают в общественные дела, то это не приводит к вражде среди подлых людей, а, напротив, [между ними] возникают крепкие дружеские связи. Ведь эти вредители общества обычно действуют заодно, [устраивая заговоры]. Так идет дело, пока какой-нибудь народный вождь (προστάς τις τοῦ δήμου) не покончит с ними. За это такого человека народ уважает, и затем этот прославленный [вождь] быстро становится единодержавным властителем» (Herod. III. 82). Простат здесь – явно демократический лидер.

То же значение термин «простат» имеет и в «Афинской политии», хотя реалии IV в. до н. э., для которого характерно обострение социальных антагонизмов, не могли не оставить свой след на социологии Аристотеля. Простаты демоса для него – прежде всего лидеры низших классов. Им противостояли аристократические лидеры (prostatai ton gnorimon)[149].

Таким образом, мы можем предположить, что использование термина «простат» по отношению к лидерам демократической направленности и в более позднее время было неслучайно. Во времена Фукидида и тем более Аристотеля смысл понятия «демос» был иным, нежели ранее. Для Геродота понятие «демос» еще не относилось только к представителям низших классов, но ко всем неаристократам[150]. Иными словами, простасия могла существовать и до Фукидида с той лишь разницей, что простаты в то время были лидерами не столько социальных низов, сколько тех, кого можно назвать неаристократами.

Как же возникла простасия и что она представляла собой? Еще Ю. Белох, анализируя особенности политической борьбы в архаических полисах Греции, заметил, что терпящие поражение политические лидеры нередко прибегали к поддержке демоса[151]. Обращение к демосу, по мнению Белоха, накладывало на обратившегося определенные обязательства. С приходом к власти тех, кто использовал демос в политической борьбе, немедленно следовали казни, высылки, конфискации имущества, освобождение демоса от налогов и перераспределение земель[152]. Другой немецкий исследователь, Х. Шефер, даже называл связь демоса или какой-то его части с простатом формой зависимости[153].

Об афинских простатах мы узнаем в связи с ситуацией, сложившейся в Аттике на рубеже VII–VI вв. до н. э. (Arist. Ath. Pol. 2. 1–2, 5. 1–2; Plut. Sol. 8–10). Выше уже шла речь о том, что господство аристократии привело к закабалению немалой части земледельцев, оказавшихся в той или иной форме зависимости от нее. Некоторые важные детали к характеристике ситуации добавляет Плутарх. Демос, страдавший от долгов, рассчитывал изменить свое положение завоеванием у соседних Мегар острова Саламин. Однако война не оправдала надежд демоса. «Афиняне, – пишет Плутарх, – утомленные долгой и тяжкой войной с мегарянами из-за Саламина, запретили законом, под страхом смертной казни, предлагать гражданам вновь в письменной или устной форме продолжать борьбу за Саламин» (Plut. Sol. 8). Солон, видя, что многие молодые люди (τῶν νέων… πολλοὺς) ждут только повода, чтобы начать войну, обратился к афинянам со своим известным стихотворением «Саламин». Вдохновленные афиняне отменили принятый ранее закон, сделав Солона своим военачальником (Plut. Sol. 8). Назначение, по-видимому, произошло в момент стихийно возникшего народного собрания, основными участниками которого были те, кто вместе с Солоном отправится вскоре завоевывать Саламин. Их основную массу составляли некие молодые люди – скорее всего, гоплиты[154]. Экспедиция оказалась удачной – остров был отвоеван афинянами.

Мегаряне, недовольные потерей острова, обратились к третейскому суду спартанцев. Однако и на суде Солону удается обосновать право афинян владеть островом (Plut. Sol. 10). Благодаря этим победам, замечает Плутарх, Солон стал известным и влиятельным (ἔνδοξος ἦν ὁ Σόλων καὶ μέγας) (Plut. Sol. 11)[155].

Впоследствии, когда в Аттике обостряется социально-экономический кризис, Солон вновь снискал себе расположение демоса. В своих знаменитых элегиях он с негодованием отзывается о тех, кто стремится нажить богатство неправедно (Sol. fr. 1, 3 Diehl). Но и сами афиняне были полны решимости изменить ситуацию в Аттике: «…Огромное большинство, и к тому же люди большой физической силы (πλεῖστοι καὶ ῥωμαλεώτατοι), собирались и уговаривали друг друга не оставаться равнодушными зрителями, а выбрать себе одного вожака (ἑλομένους ἕνα προστάτην), надежного человека и освободить должников, пропустивших срок уплаты, а землю переделить и совершенно изменить государственный строй» (Plut. Sol. 13)[156]. Так Солон становится простатом демоса, а если быть совершенно точным, то демос избирает его своим лидером[157]. Причиной тому было не только сочувствие народу, но целая программа, которую впоследствии и реализует Солон-реформатор.

Многих в Афинах уже не устраивало существующее государственное устройство. «Ввиду того, что существовал такой государственный порядок, – пишет Аристотель, – и большинство народа было в порабощении у немногих, народ восстал против знатных. Смута была сильная, и долгое время одни боролись против других; наконец они избрали сообща посредником и архонтом (εἵλοντο κοινῇ διαλλακτὴν καὶ ἄρχοντα) Солона и поручили ему устройство государства…» (Arist. Ath. Pol. 5. 1–2, ср. 2. 2).

Итак, в 594 г. до н. э. Солон избирается архонтом и примирителем (diallaktes). Причем избрание его архонтом могло произойти вопреки существовавшей ранее процедуре, требовавшей утверждения ареопага[158]. Аристотель недвусмысленно говорит об избрании Солона сообща (koinē). Поэтому возможно, что Солон, как полагает И.Е. Суриков, стал первым из архонтов, избранных путем всенародного голосования[159].

Есть смысл сказать несколько слов о полномочиях, которыми был наделен Солон. Его пребывание в должности архонта было ограничено одним годом[160]. Очевидно, что за такое время он просто не мог бы произвести все те преобразования, которые ему приписывает традиция. Для их осуществления было бы необходимо, чтобы должность архонта перешла к его друзьям или единомышленникам. И действительно, архонтом следующего – 593/2 г. – станет Дропид, которого традиция называет родственником и другом Солона (Platо, Tim. 20e)[161]. Но и двух лет, скорее всего, было бы недостаточно. Плутарх сообщает, что Солон писал свои законы в момент прибытия в Афины Анахарсиса (Plut. Sol. 5). Диоген Лаэрций относит приезд Анахарсиса ко времени архонтства Евкрата (Diog. Laert. I. 101), что может быть датировано 592/1 либо 589/8 г.[162] Не исключено, что реформы продолжались и после этого[163].

В то же время можно предположить, что полномочия реформатора-диаллакта предполагали не только исполнение годичной магистратуры. Намек на это мы находим у Плутарха, который, по-видимому, различает архонтство Солона и его последующие политические преобразования. «После Филомброта, – рассказывает Плутарх, – его (Солона. – В. Г.) выбрали архонтом, а вместе с тем посредником и законодателем» (Plut. Sol. 14). Но далее, рассказав об экономических реформах Солона и, в частности, о сисахфии, он замечает: «…афиняне скоро поняли пользу этой меры и, оставив свой ропот, устроили общее жертвоприношение, которое назвали сисахфией, а Солона назначили исправителем государственного строя и законодателем» (Plut. Sol. 16). Если полагаться на сообщение Плутарха, диаллактом Солон становится не сразу. Правда, мы сомневаемся в основательности данного утверждения, поскольку в условиях кризиса и смуты Солон прежде всего должен выступить как примиритель.

Р. Сили относит ко времени архонтства Солона лишь его закон об амнистии (о нем ниже). Исследователь полагает, что в дальнейшем Солон, скорее всего, возглавил законодательную комиссию, занимавшуюся реформированием законодательства[164]. На наш взгляд, для осуществления реформ Солону – подобно Клисфену – достаточно было оставаться простатом, т. е. лицом, наделенным в большей мере неформальной властью и влиянием[165]. Если это так, то избрание Солона на высшую государственную должность сроком на один год имело скорее символическое, нежели практическое значение. Впрочем, можно предположить, что в кризисные моменты значение должности архонта-эпонима могло возрастать.

Как бы то ни было, Солон определенно был наделен некими чрезвычайными полномочиями. Любопытна реакция на это афинян, ожидавших кардинальных реформ. Среди призывов к изменению государственного строя слышались и призывы к установлению тирании. «Ввиду этого обе стороны (богатые и бедные. – В. Г.) были одушевлены большими надеждами, – читаем у Плутарха, – руководители их (οἱ προϊστάμενοι) предлагали Солону установить тиранию, убеждали его взяться за государственные дела с большой решительностью, когда власть будет у него в руках. Равным образом многие не примыкавшие ни к одной из сторон граждане (у Плутарха буквально: πολλοὶ δὲ καὶ τῶν διὰ μέσου πολιτῶν, т. е. многие из средних граждан. – В. Г.), видя непреодолимую трудность проведения реформ на основе только здравого рассудка и закона, не возражали против вручения верховной власти одному лицу, отличающемуся честностью и рассудительностью…Особенно осуждали Солона друзья его за то, что он боится “единовластия” (τὴν μοναρχίαν) только из-за его названия, как будто оно при высоких нравственных качествах лица, получившего его, не могло в скором времени превратиться во власть басилевса, как будто не было раньше единовластия, когда в прежнее время эвбейцы выбрали тираном Тиннонда, а теперь митиленцы – Питтака» (Plut. Sol. 14)[166].

Если все было так, как описывает Плутарх, то мы можем судить о настроениях едва ли не всего афинского общества. Это – и руководители борющихся группировок, и средние граждане, и, наконец, друзья Солона. И все они предлагают Солону единоличную власть, поскольку простасия могла стать ступенью к захвату власти. Однако реформатор с гневом отвергает эти предложения, ибо для него это равносильно предложению стать тираном. Особенно четко его нежелание править единолично звучит в отрывках стихотворения «К Фоку» (Sol. fr. 23 Diehl). Вот как оно выглядит, судя по сохранившимся отрывкам:

Далее:

И наконец:

Почему же Солон отвергает единовластие? С одной стороны, по моральным соображениям: быть тираном, говорит поэт, позорно. Возможно, единовластие было несимпатично поэту и по политическим соображениям: то, что предлагалось Солону, отмечал Г. Берве, противоречило его видению политического устройства Афин – евномии[167].

Став архонтом и диаллактом, Солон, по словам Плутарха, «прежде всего отменил все законы Драконта, кроме законов об убийстве» (Plut. Sol. 17). Одним из первых его законов, полагает С.Я. Лурье, был так называемый закон об амнистии[168]. Его текст приводит Плутарх: «…на тринадцатой таблице Солона в восьмом законе сказано буквально следующее: “Из числа лиц, лишенных гражданских прав, все те, кто был лишен их раньше, чем Солон стал архонтом, должны быть восстановлены в правах, за исключением тех, которые, будучи осуждены царями в ареопаге, или у эфетов, или в пританее за убийство отдельных лиц, или за массовые убийства во время смуты, или за стремление к тирании, находились в изгнании во время обнародования этого закона”» (Plut. Sol. 19). Этот закон нередко рассматривается как мера, призванная изменить и смягчить драконтово законодательство[169]. Но в то же время в этом законе ощущается стремление Солона-диаллакта примирить противоборствующие стороны[170].

Определенно, что одним из первых стало другое известное преобразование Солона – так называемая сисахфия (стряхивание бремени). «Взяв дела в свои руки, – рассказывает Аристотель, – Солон освободил народ и в текущий момент, и на будущее время, воспретив обеспечивать ссуды личной кабалой. Затем он издал законы и произвел отмену долгов, как частных, так и государственных, что называют сисахфией, потому что люди как бы стряхнули с себя бремя» (Arist. Ath. Pol. 6. 1). Ему вторит Плутарх: «Первым актом его государственной деятельности был закон, в силу которого существовавшие долги были прощены и на будущее время запрещалось давать деньги в долг “под залог тела”» (Plut. Sol. 15).

В нашу задачу не входит обсуждение деталей данной меры. Заметим лишь, что сказанное Аристотелем и Плутархом можно понимать буквально, т. е. как разовую кассацию долгов[171]. Однако некоторые авторы предлагают иную трактовку. Они полагают, что в источниках воспроизводятся позднейшие, значительно модернизированные представления о том, что было сделано Солоном. По их мнению, речь может идти лишь об отмене тех обязательств, которые превратили часть земледельцев в гектеморов[172]. При этом нередко ссылаются на цитируемого Плутархом аттидографа Андротиона, который замечает, что «бедные удовольствовались тем, что Солон облегчил их положение не уничтожением долгов, а уменьшением процентов, и сисахфией называли этот благодетельный закон и одновременно с ним увеличение мер и возвышение ценности денег. Так, из мины, содержавшей прежде 73 драхмы, он сделал 100 драхм; таким образом, должники уплачивали по числу ту же сумму, но по стоимости меньшую; через это платившие получали большую пользу, а получавшие не терпели никакого убытка» (FGrHist 324 F34 = Plut. Sol. 15)[173]. Правда, сам Плутарх тут же оговаривается, что «большинство авторов утверждают, что сисахфия состояла в уничтожении долговых обязательств, и стихотворения Солона находятся в большом согласии с этим свидетельством» (Plut. Sol. 15). Очевидно, что вопрос о сущности проведенной Солоном меры во времена Плутарха был дискуссионным. Мы со своей стороны пока не видим оснований для пересмотра традиционной трактовки сисахфии как кассации долгов.

Итак, первоначально Солон решил вопрос о долгах, а затем, судя по сообщению Аристотеля, издал новые законы, касающиеся политического устройства. Эту мысль Аристотель подчеркивает и далее: «Но раньше законодательства он произвел отмену долгов, а после всего этого увеличение мер, весов и монеты» (Arist. Ath. Pol. 10. 1). Кстати, сисахфию Аристотель (в отличие от Плутарха) не называет nomos, т. е. законом. Возможно, принятие закона требовало соблюдения неких формальных процедур, например утверждения народным собранием и т. п. Замечено, что в отличие от Аристотеля, который по отношению ко многим преобразованиям Солона использует термин nomoi (законы), сам Солон свои решения называет фесмами (thesmoi), т. е. установлениями или постановлениями (народного собрания —?)[174].

Законом Аристотель называет, например, так называемую цензовую реформу[175]. Солон, как известно, разделил все гражданское население на имущественные классы. «На основании оценки имущества, – отмечает Аристотель, – он ввел разделение на четыре класса, каковое разделение было уже и раньше – на пентакосиомедимнов, всадников, зевгитов и фетов…К пентакосиомедимнам должен был принадлежать всякий, кто со своей земли получает 500 мер в совокупности сухих и жидких продуктов; к всадникам – получающие 300 или, по утверждению некоторых, такие люди, которые могли содержать коня…К классу зевгитов должны были принадлежать те, которые получали 200 мер того и другого вместе, а остальные – к классу фетов…» (Arist. Ath. Pol. 7. 3, 4).

А вот как содержание реформы излагается Плутархом: «…Желая оставить все высшие должности за богатыми, как было и прежде, а к прочим должностям, в исполнении которых простой народ раньше не участвовал, допустить и его, Солон ввел оценку имущества граждан. Так, тех, кто производил в совокупности пятьсот мер продуктов, как сухих, так и жидких, он поставил первыми и назвал их “пентакосиомедимнами”, вторыми поставил тех, кто мог содержать лошадь или производить триста мер; этих называли “принадлежащими к всадникам”; “зевгитами” были названы люди третьего ценза, у которых было двести мер и тех и других продуктов вместе. Все остальные назывались “фетами”; им он не позволил исполнять никакой должности; они участвовали в управлении лишь тем, что могли присутствовать в народном собрании и быть судьями» (Plut. Sol. 18). Поллукс добавляет к этому, что каждый из названных классов платил определенный налог в общественную казну: пентакосиомедимны – один талант, всадники – половину таланта, зевгиты – 10 мин, феты же были свободны от уплаты налога (Poll. VIII. 130–131)[176].

Прежде чем обсудить проблему цензовых классов в принципе, отметим, что в литературе уже давно высказываются сомнения относительно того, что сообщает Аристотель в «Афинской политии»[177]. Бросается в глаза то, что автор осторожен в своих высказываниях. Он стремится привести доказательства того, что упомянутые им разряды действительно связаны с размером урожая. Это касается, в частности, всадников: «Впрочем, вернее, что этот класс характеризовался по количеству мер дохода, так же как класс пентакосиомедимнов» (Arist. Ath. Pol. 7. 4). Но наибольшее недоумение вызывает то, что упомянута одна и та же мера для жидких (например, вино или оливковое масло) и сыпучих продуктов (пшеница, ячмень). Между тем исследователями отмечается, что в Древней Греции урожаи этих продуктов исчислялись по-разному[178]. Это наводит на мысль о том, что указанные Аристотелем размеры урожая, скорее всего, появились значительно позже. К такому выводу приходит и П. Родс, считающий, что разделение на классы в зависимости от урожая возникло несколько позднее[179].

И все же, несмотря на определенное недоверие к приводимым Аристотелем цифрам, размер урожая, тесно связанный с величиной земельного участка, не мог не учитываться реформатором[180]. Если принять упомянутую выше точку зрения, останется не вполне ясным, что же было критерием разделения на классы. Наконец, как быть с пентакосиомедимнами, само наименование которых прямо указывает на связь с размером урожая[181].

Характерно, что введенный Солоном ценз имел натуральную форму, т. е. исчислялся не денежными единицами, а размером урожая. Это при том, что деньги – в той или иной их ипостаси – уже появились и могли достаточно широко использоваться. Исходя из этого, можно допустить и то, что у кого-то денег было больше, а у кого-то меньше. Но Солон не захотел с этим считаться, устанавливая натуральный ценз. Таким образом, правами наделялись лишь собственники земли – те, кто собирал со своих участков хоть какой-то урожай[182].

На наш взгляд, связь классов с землевладением можно и нужно отнести ко времени Солона. И несмотря на некоторую путаницу в источниках, выскажем предположение, что цензовые классы все же могли быть связаны с размером урожая, в каких бы единицах он ни исчислялся[183].

Как бы то ни было, во времена Солона (как, впрочем, и ранее) указанные разряды могли быть связаны и с военной сферой. Появление классов (социальных групп), которые, если верить Аристотелю, во времена Солона стали имущественными группами, возможно отнести к более раннему периоду. Существование таких классов (или групп) в период, предшествующий реформам Солона, признается многими современными исследователями[184]. Всадничество, например, по мнению некоторых исследователей, возникает на рубеже VIII–VII вв. до н. э. вместе с конницей[185]. Затем появляется фаланга, и конница становится вспомогательным родом войска[186]. Однако в предыдущем разделе работы мы уже говорили об отсутствии кавалерии в архаических Афинах. Скорее всего, конь был лишь символом аристократического – рыцарского, если так можно сказать, статуса. Что же касается всадников, то ими назывались те, кто имел возможность содержать коня (или упряжку коней). Это и было отличительным признаком аристократического статуса[187]. Аристократия, даже будучи всадническим сословием, и с появлением фаланги могла сохранять за собой первенство – воевать в пешем строю, но в первых рядах (promachoi). Все это способствовало возникновению, как минимум, двух социальных групп (или классов) – всадников и гоплитов (будущих зевгитов). Те же, кто не входил ни в одну из этих групп, могли образовывать отдельный социальный слой – фетов. Следовательно, если сказанное нами верно, то всадники, зевгиты и, возможно, феты могли появиться еще до реформ Солона[188]. В таком случае можно предположить, что к уже существовавшим классам Солон добавил пятисотмерников – пентакосиомедимнов[189].

Чего же добивался реформатор цензовой реформой? Если до Солона упомянутые выше группы были связаны преимущественно с военной сферой, то в результате цензовой реформы эта связь должна была отойти на второй план, уступив место иным критериям. Очевидно акценты смещались из военной сферы в земледельческую. При этом обладание гражданскими правами начинает увязываться с обработкой земли, а точнее с ее эффективностью. Значит ли это, что в результате реформ прав гражданства могли лишиться те, кто не владел землей, – например, купцы и ремесленники? Х. Туманс полагает, что в этом-то и была цель реформатора. Таким образом, считает он, Солон исключал из государственного управления «новых людей», богатство которых измерялось деньгами[190]. Косвенным подтверждением тому могут являться туманные высказывания Плутарха о том, что вскоре после реформ Солона ценз рассчитывали в денежном эквиваленте, а не по размеру урожая[191].

Позволим себе не согласиться с высказанными суждениями. Вряд ли намерение Солона состояло в том, чтобы лишить неземледельческое население политических прав. Судя по сообщениям древних авторов, он охотно предоставлял права гражданства проживавшим в Афинах ремесленникам. От Плутарха мы узнаем о существовании закона о «вновь пожалованных гражданах». Солон предоставлял права афинского гражданства тем, кто навсегда изгонялся из родных городов, и тем, кто переселялся в Афины с целью занятия ремеслом (Plut. Sol. 24)[192]. Хотя названный закон можно считать исключительной мерой, вряд ли Солон ставил перед собой цель лишить гражданских и политических прав неземледельческое население Афин и Аттики. Можно предположить, что гражданских прав лишались (или не наделялись ими) не те, кто не занимался земледельческим трудом, а те, кто не имел права владеть землей в Аттике. Ну, а те, кто владел землей, побуждались заниматься земледелием, которое, по мысли реформатора, было единственно надежным способом обретения достатка. По-видимому, далеко не все афиняне сохраняли связь с землей, предпочитая добывать средства к существованию (и наживаться) иными путями[193].

Если это так, сказанное указывает на определенный архаизм и даже консерватизм цензовой реформы. В связи с этим вспоминаются следующие строки из стихотворения Солона:

Нередко упоминаемую здесь группу (kakoi) наделяют социальными чертами и рассматривают как людей низкого социального статуса, например как богатых неаристократов[194]. Однако сказанное выше позволяет взглянуть на них иначе. Перед нами, скорее всего, не социальная группа, а моральная оценка действий некоторых из граждан. В упоминаемых Солоном kakoi следует, пожалуй, видеть именно тех, кто стремится обрести богатство неправедным путем, отказываясь ради него от доблести, что неразрывно связано с занятием земледелием. Следовательно, в словах Солона звучит призыв обратиться к традиционным ценностям.

Наконец, у цензовой реформы был еще один аспект, на который часто обращается внимание исследователей. Безусловно, выделение пентакосиомедимнов имело вполне конкретную цель. Их появление несколько девальвировало принцип родовитости, поскольку принадлежность к высшему классу, дававшая право занимать высшие государственные должности, зависела теперь не от происхождения, а от размера земельного участка (Arist. Ath. Pol. 7. 3; ср. 8. 1)[195]. Все это следует расценить как уравнительную меру: равенство имущества порождало равенство политических прав.

В «Афинской политии» говорится, что при Солоне изменился порядок избрания на высшие государственные должности. «Высшие должности, – замечает Аристотель, – Солон сделал избирательными по жребию из числа предварительно выбранных, которых намечала каждая из фил. Намечала же в коллегию девяти архонтов каждая десятерых, и между ними бросали жребий. Вследствие этого еще и теперь остается за филами такой порядок, что каждая избирает по жребию десятерых, а затем из этого числа баллотируют бобами. Доказательством же, что высшие должности Солон сделал выборными по жребию из людей, обладающих цензом, может служить закон о казначеях, который продолжает оставаться в силе еще и теперь: он повелевает избирать казначеев по жребию из пентакосиомедимнов» (Arist. Ath. Pol. 8. 1). В этом случае каждая из четырех фил должна была избирать по десять претендентов, дальнейшую судьбу которых решал жребий (Arist. Ath. Pol. 8. 1). Исследователи, принимающие сообщение «Афинской политии», полагают, что жеребьевка просуществовала вплоть до 582/1 г., т. е. до архонтства Дамасия. Не действовала она, по-видимому, и во времена тирании.

Этому противоречит сказанное Аристотелем в «Политике», где он сообщает, что архонты избирались народным собранием, в каковую процедуру Солон не внес никаких изменений (Arist. Pol. II. 1274 a 1–2, 15–17). В предыдущем параграфе мы уже говорили, что до реформ Солона назначение девяти предварительно избранных кандидатов на должности архонтов, скорее всего, производилось ареопагом. Существование в период архаики такой формы избрания на высшие должности, как жребий, представляется нам маловероятным[196].

О народном собрании и его функциях в период, предшествующий реформам Солона, нам практически ничего не известно. Надо думать, что собиралось оно нерегулярно – от случая к случаю, и его политическое значение едва ли было велико[197]. Если это так, то Солон активизировал народное собрание, сделав его заседания регулярными. Иначе говоря, он восстанавливает роль народного собрания как политического института, который получает официальный статус[198]. Одной из важнейших задач народного собрания было избрание должностных лиц – коллегии архонтов. По словам Аристотеля, народное собрание уже в это время принимало отчеты должностных лиц (euthynai). В «Политике» он пишет, что «Солон, по-видимому, дал простому народу лишь самую необходимую власть – избирать должностных лиц и принимать от них отчеты..» (Arist. Pol. 1274 а 15–18; ср. Pol. 1281 b 32). Последнее может, пожалуй, относиться именно к народным собраниям, а не к возникшим позднее народным судам (гелиэе). Впрочем, принятие отчетов должностных лиц народным собранием вызывает сомнения. Есть основания полагать, что euthynai были в руках ареопагитов вплоть до реформ Эфиальта[199]. Но вот право начинать судебное разбирательство по euthynai после реформ Солона, по-видимому, получал любой желающий (ho boulomenos)[200].

Итак, Солон по меньшей мере оживил работу народного собрания. Причем теперь это уже собрания по филам, которые намечали претендентов на занятие той или иной должности. Это значит, что голосующей единицей, избирающей претендентов на высшие государственные должности, становится именно фила, а не фратрия, как, мы полагаем, было до реформ Солона. Архонты, которые до этого момента могли руководить работой народного собрания[201], скорее всего, были связаны с фратриями, а ареопагиты, по-видимому, вообще не имели к нему никакого отношения. Если это так, то активизация работы народного собрания потенциально содержала в себе угрозу превращения народа в неуправляемую силу, подобную той, каковой он являл себя в моменты стихийных народных сходок. Впрочем, так продолжалось недолго.

Солон, по словам Аристотеля, «учредил Совет четырехсот, по сто из каждой филы, а совету ареопагитов назначил охранять законы; как и прежде, он имел надзор за государственным порядком, причем он обязан был не только следить вообще за большинством самых важных государственных дел, но, между прочим, и привлекать к ответственности виновных, имея власть налагать взыскания и кары, причем штрафы вносил в “город”, не указывая, по какому поводу платится штраф. Наконец, он судил тех, кто составлял заговор для низвержения демократии, в силу того что Солон издал закон о внесении относительно их чрезвычайного заявления» (Arist. Ath. Pol. 8. 4)[202]. Булевты (члены совета) избирались народным собранием.

Плутарх описывает создание буле как шаг, призванный успокоить и даже обуздать народ[203]. «…Видя в народе дерзкие замыслы и заносчивость, порожденные уничтожением долгов, он (Солон. – В. Г.) учредил второй совет, выбрав в него по сто человек от каждой из четырех фил. Им он поручил предварительно, раньше народа, обсуждать дела и не допускать внесения ни одного дела в народное собрание без предварительного обсуждения» (Plut. Sol. 19). Иначе говоря, задачей нового политического органа была выработка повестки для заседаний народного собрания[204]. В результате народное собрание лишилось прежней самостоятельности.

Возможно, совет был создан в противовес ареопагу. В связи c этим уместно вспомнить слова Плутарха, являющиеся, возможно, пересказом какого-то из поэтических произведений Солона: «…он (Солон. – В. Г.) рассчитывал, что государство, стоящее на двух якорях, меньше подвержено качке и доставит больше спокойствия народу» (Plut. Sol. 19, пер. С. Соболевского)[205]. Таким образом, совет 400 представлял собой нечто вроде «нижнего совета». «А “верхнему совету” (т. е. ареопагу. – В. Г.), – отмечает Плутарх, – он предоставил надзор за всем и охрану законов…» (Plut. Sol. 19; ср. Arist. Ath. Pol. 8. 4)[206].

Позднее работа буле будет делиться на десять сессий или пританий – по числу афинских фил, что вряд ли могло быть в момент появления данного органа[207]. В «Афинской политии», впрочем, появление буле относится к временам Драконта. В разделе, называемом «Конституция Драконта», говорится о существовании совета 401, членами которого становились избранные по жребию граждане свыше 30 лет от роду (Arist. Ath. Pol. 4. 3). Причем «два раза одному и тому же нельзя было занимать ее (должность. – В. Г.), пока ее не отбудут все, а тогда полагалось бросать жребий опять сначала» (Arist. Ath. Pol. 4. 3). Впрочем, исследователи с недоверием относятся к данному сообщению[208].

Возможно, с реформами Солона следует связать введение «исегории» (isegoria) – наделение равным правом выступать в народном собрании[209]. Впрочем, преимущественным правом, возможно, пользовались граждане более старшего возраста. Эсхин в речи «Против Ктесифонта о венке» вспоминает благословенные солоновские времена, когда каждый имел равные права выступать в народном собрании, при этом право выступать первыми предоставлялось лицам старше 50 лет: «Как бы мне хотелось, афиняне, чтобы и Совет пятисот, и Народные собрания направлялись очередными председателями по верному пути, чтобы в силе были Солоновы законы о благочинии ораторов, чтобы первым мог по их велению чинно выступить на помост старейший из граждан и без шума и смуты подать гражданам лучшие советы своей опытности, а за ним чтобы и другие граждане по желанию высказывались обо всяком деле по очереди и в порядке возраста» (Aesch. III. 2, пер. С. Ошерова). Далее Эсхин приводит звучавший в те времена клич глашатая: «Кто желает высказаться из достигших пятидесяти лет, а затем по очереди из прочих афинян?» (Aesch. III. 4)[210]. В схолиях к Эсхину даже упоминается приписываемый Солону закон, упорядочивавший работу народного собрания (peri eukosmias) (Schol. Aesch. I. 22). Афинский оратор Лисий, упоминаемый Диогеном Лаэрцием, говорит, что Солон ввел запрет выступать продажным распутникам, подразумевая, что isegoria либо уже существовала, либо была введена Солоном (Diog. Laert. I. 55).

Подводя итог преобразованиям Солона, Аристотель пишет: «По-видимому, вот какие три пункта в солоновском государственном устройстве являются наиболее демократичными (τὰ δημοτικώτατα): первое и самое важное – отмена личной кабалы в обеспечение ссуд; далее предоставление всякому желающему возможности выступать истцом за потерпевших обиду; третье, отчего, как утверждают, приобрела особенную силу народная масса, – апелляция к народному суду (ephesis)» (Arist. Ath. Pol. 9. 1).

Аристотель называет Солона создателем народного суда – гелиэи. Несмотря на скептические высказывания некоторых исследователей[211], мы готовы принять сказанное Аристотелем. Правда, остается неясным, была ли гелиэя новым выборным органом, как считает Р. Сили, или она была специальной сессией народного собрания, как полагает П. Родс[212]. Возможно, изначальная цель гелиэи состояла в том, чтобы рассматривать апелляции (ephesis). Право апелляции к суду иного уровня для тех, кто не удовлетворен решением архонтов, стало одним из важнейших социальных достижений[213]. «Последнее (право апелляции. – В. Г.), – по словам Плутарха, – казалось вначале ничего не значащим правом, но впоследствии стало в высшей степени важным, потому что большая часть важных дел попадала к судьям. Даже на приговоры по тем делам, решение которых Солон предоставил должностным лицам, он позволил также апеллировать в суд» (Plut. Sol. 18).

Впрочем, ephesis, по-видимому, не распространялся на решения ареопагитов, судивших, как пишет Аристотель, безапелляционно: «…совет ареопагитов, хотя имел обязанность быть только блюстителем законов, распоряжался большинством важнейших дел в государстве, налагая кары и взыскания безапелляционно на всех нарушителей порядка» (Arist. Ath. Pol. 3. 6).

Плутарх следующим образом поясняет социальный и политический смысл нововведения: «Считая нужным, однако, еще больше помочь простому народу, он позволял всякому гражданину выступать в защиту потерпевшего и требовать наказания преступника…Законодатель правильно поступал, приучая граждан сочувствовать и соболезновать друг другу и быть как бы членами единого тела» (Plut.