Читать онлайн Чёрный молот. Красный серп. Книга 2 бесплатно

Часть первая. Арест Лёвчика
Воронок качнулся у ворот, скрипнул тормозами и замер. Ворота лязгнули в ответ, и воронок въехал на территорию тюрьмы. Ветерок, попадавший в воронок через щель неплотно прикрытого оконца, замер. Замерли и люди, находящиеся внутри. Каждый думал о своём. Впереди была неизвестность, и она пугала пассажиров. Снаружи послышались голоса. Но разобрать, о чём говорили люди, было невозможно, дыхание десятков разгорячённых тел заглушало голоса. Спёртый воздух не желал проникать в лёгкие и застывал где-то в верхних дыхательных путях. Все с нетерпением ждали, когда же их наконец выпустят из этого мрачного помещения на колёсах. Будь уже что будет, но нужно дышать. Человеческий организм не может без воздуха.
Но время шло, а воронок не двигался. Люди начали задыхаться. Кто-то попробовал постучать в стенку воронка.
– Откройте! Нечем дышать! – Ещё несколько человек начали барабанить.
– Прекратить! – послышался жёсткий окрик снаружи, сопровождаемый резким ударом чего-то деревянного о стенку воронка. Этот человек явно знал вес своему слову, отчего находящимся внутри стало жутковато. Никто не хотел близкого знакомства с владельцем голоса.
Несколько человек начали потихоньку оседать, теряя сознание от кислородного голодания. Бедолаги были из первых арестованных этой ночью и провели внутри уже несколько часов. Наконец скрипнули вторые ворота, и воронок вполз на внутреннюю территорию тюрьмы. Об этом месте ходили страшные слухи. Уже больше пятнадцати лет сюда свозили граждан, не угодивших советской власти. И мало кто возвращался домой. Многие отправлялись по этапу, а кое-кто находил здесь последнее пристанище. Ходили жуткие слухи о длинном тёмном коридоре, в конце которого была комната, куда заводили заключённого, ставили лицом к окровавленной стенке и стреляли. Впрочем, ни подтвердить, ни опровергнуть их было некому. Те, кого провели этим путём, уже ничего не могли рассказать. Надзиратели в таких местах редко бывают разговорчивы.
Послышался звук проворачиваемого в замке ключа, за ним небольшая возня, и дверь воронка отворилась, впуская долгожданный воздух и жёсткий луч слепящего прожектора.
– Внимание! Выходим по одному! Голову вниз! По сторонам не смотреть! У кого есть сумки с вещами, вещи в одну руку, вторую за спину! Передвигаться быстро и тихо! Если я, суки, услышу хоть один писк, вы у меня все юшкой умоетесь! Понятно? Понятно, я вас спрашиваю?! Мать вашу!
– Да, – ответил нестройный хор.
– Всё! Пошли!
Люди начали спрыгивать с подножки воронка, попадая в цепкие лапы опытных тюремщиков. Трое стояли рядом с воронком. Один держал на коротком поводке овчарку, захлёбывавшуюся от бессильной ярости из-за того, что достать и растерзать этих потных напуганных людишек она не могла. Второй подгонял спрыгивающих грубыми окриками, третий помогал деревянной дубинкой тем, кто не справлялся с темпом. Впрочем, бил не со всей силы, больше для острастки, но всё равно получалось очень больно, особенно если удар приходился по голове. Люди спрыгивали под лай и окрики, поворачивали налево и, огибая воронок, устремлялись сквозь две шеренги конвойных к открытой двери, которая одного за другим проглатывала новых постояльцев.
Вырвавшись из цепкого луча слепящего прожектора, арестованный вдруг попадал на плохо освещённый участок, из-за чего на несколько мгновений терял ориентацию и, боясь оступиться, немного мешкал, тут же получая окрик и тычок от одного из конвойных. Работа конвейера была хорошо отлажена: сбитым с толку арестованным не давали сосредоточиться и быстро загоняли внутрь, где их уже ждали несколько помещений с крепкими дверьми и засовами под охраной немногословных выдрессированных людей.
Вскоре все, кто мог двигаться самостоятельно, были внутри. Они озирались по сторонам и потирали ушибы. Лёвчику тоже досталось от одного из конвоиров, он получил удар дубинкой по задней части левого плеча. Место ушиба болело и через какое-то время начало распухать.
Наконец стали появляться у подножки воронка те, кто не смог бы пройти путь самостоятельно. Их били дубинкой и подгоняли окриками. Но пара человек просто упали не в состоянии подняться. По два конвоира подхватывали лежащих и волоком тащили через дверной проём к камере. На земле оставалось по две полоски от ботинок арестованного, никого не заботило, куда он падал. Дверь захлопывалась. Прямоугольное помещение с серой обшарпанной штукатуркой, высоко расположенным грязным окном и лампой под потолком, заключённой в армированный корпус.
– Здесь даже лампа за решёткой, – попробовал пошутить один из арестантов. Никто не откликнулся. Все были взволнованы событиями прошедшей ночи, резким стуком или звонком в дверь, внезапным ночным арестом и препровождением в чёрный воронок под рёв перепуганных детей, жён и пугливые взгляды соседей из-за занавешенных тёмных окон. Кто-то из соседей в глубине души был рад, что сегодня не его очередь и можно ещё один день провести рядом с близкими, а дальше будет день, будет и пища.
А врагов народа арестовывают, значит, так тому и быть. Органы знают, что делают. Благодаря их ночной работе, честные граждане могли спать спокойно.
Арестованные понемногу осматривались и переводили дух. Кто-то собирал вещи, выпавшие из сумки, кто-то рассматривал имена и даты, выцарапанные на стенах камеры. Несколько человек присели на корточки, облокотившись спинами о неровные стены. Помогли усесться последним заброшенным охранниками арестантам. Люди молчали, не очень-то доверяя сокамерникам, ведь среди них могли находиться провокаторы. Да они наверняка и были, иначе как объяснить тот факт, что честных, невиновных граждан похватали среди ночи, как и впрямь врагов народа. Разумеется, потом разберутся, и отпустят, и даже принесут извинения, но сейчас следовало быть начеку. В дальнем углу камеры имелось нечто, напоминающее туалет. Дырка в полу, огороженная метровой открытой кабинкой и загаженная по периметру испражнениями. Рядом с ней – маленькая жестяная раковина и работающий кран, к которому сразу установилась очередь. Люди наливали воду в пригоршни сведённых вместе рук и отходили, уступая место следующим страждущим. Установилась очередь и к дырке в полу, некоторым было невтерпёж, и они еле сдерживались, дожидаясь своей очереди. Наконец, минут через двадцать, обе очереди рассосались, и люди втискивались друг между другом, пытаясь усесться поудобней и немного передохнуть после утомительной поездки в душном воронке. В камере тоже не хватало свежего воздуха. Один из арестантов, крепкий высокий мужчина, окинул взглядом остальных и обратился к Лёвчику:
– Эй, малый, поди сюда. Залезь ко мне на плечи и попробуй приоткрыть форточку.
Несколько человек помогли Лёвчику забраться на мужчину и удерживали его за ноги, чтобы не свалился. Лёвчик старался изо всех сил, стоя на цыпочках. Окно было высоко, и ему после нескольких попыток с трудом удалось чуть-чуть сдвинуть форточку. Внезапно стал проворачиваться ключ в замочной скважине, и Лёвчик быстро спрыгнул с плеч мужчины. Они оба быстро присели, дабы не быть замеченными охраной и не подвергнуться под наказание.
В дверном проёме возникла фигура в форме. Бодрым голосом, как будто сейчас не раннее утро, когда уставшие арестанты только сомкнули глаза, конвоир произнёс:
– Названные по фамилии с вещами на выход быстро и тихо.
Глянув на список, он произнёс:
– Носенко. Рублёв. Сокольский. – Трое арестантов встали, собирая вещи.
– Быстрее.
Дверь камеры захлопнулась. И снова несколько минут тягучей тишины. Снова скрежет ключа.
– Червоный. Гордин. Самохин.
Тишина. Скрежет. Голос.
– Супрунов. Соркин. Карякин.
Лёвчик поднялся, потянул за собой сумку с вещами и продуктами, что в спешке, за пятнадцать минут, отведённые ему на сборы, собрала мать. Трое вышли в коридор, где их построили цепочкой, и один за другим проследовали по коридорам. Сделав два поворота, арестанты вошли в большую комнату, где на небольшом расстоянии друг от друга стояли столы, за которыми разместились люди в форме. За двумя стояли мужчины, за третьим женщина с гладко прилизанными, начинающими седеть волосами, аккуратно заколотыми шпильками. На носу очки в чёрной оправе, на голове форменная беретка.
Арестованных, выкликнув по фамилиям, распределили около столов, завели папки с номерами, после чего конвоир зычно скомандовал:
– Сумки на стол.
Все подняли сумки. Стоящие за столами опрокинули содержимое на столы и принялись дотошно просматривать сумки сначала на предмет потайных карманчиков, а после взялись за бельё и еду. Досмотр закончился и новая команда:
– Раздеться догола! Вещи на стол! Живо! – Лёвчик раздевался прямо перед женщиной, вещи положил на стол. Женщина просмотрела и прощупала вещи. Ремни и шнурки из ботинок, а также всё, что могло напоминать режущие и колющие предметы, было изъято. После чего сдвинула вещи в сторону и, глянув на Лёвчика, произнесла:
– Трусы! Быстро! – Лёвчик, испытывая неудобство и страшно стесняясь, снял трусы и положил их на стол.
– Поднять руки! Повернуться спиной! Присесть три раза! Наклониться! Раздвинуть ягодицы! Покашлять! Повернись! Открой рот! Высунь язык! Всё! Взять вещи и пройти к столу врача!
Обратясь к конвойному, женщина сказала:
– Коротков, ты хотел посмотреть, что такое обрезанный? Ну вот, смотри.
Лёвчик страшно засмущался от неожиданного внимания. Все присутствующие посмотрели на него, а конвоир Коротков за плечо развернул его к себе.
– А ну, показывай! Опа! Чё, прям так вот и режут по живому? – Коротков заржал. За ним засмеялись и остальные. – Больно было?
– Я не помню. Обрезают на восьмой день.
– Всё! Хватит! Посмотрел, веди их дальше. Нам тут ещё работать и работать.
Судя по всему, вид обнажённых мужских тел не производил на женщину ни малейшего впечатления. Её больше интересовала процедура досмотра. Пройдя мимо столов с досматривающими, арестанты подошли к столу, за которым восседал крупный мужчина в белом халате.
– Жалобы на здоровье есть? Повернитесь кругом. Проходите к следующему столу.
Мужчина за следующим столом осматривал заключённых на предмет выявления татуировок и шрамов и вносил замеченное в личное дело. Арестантов бесконечно крутили и вертели во все стороны. Отовсюду неслись грубые команды, за опоздание в выполнении которых можно было в лучшем случае нарваться на грубость. Наконец велели проходить в следующую комнату. Побросали вещи на деревянную лавку и по мокрым и склизким деревянным поддонам прошли в конец комнаты, где встали, согласно команде, сначала спиной. Дежурный сержант взял в одну руку пожарный брандспойт, второй крутнул кран. Тугая неожиданная струя ударила первого арестанта по голове, двинула его вперёд, где он воткнулся лицом в стену. Только опёрся руками – зазвучала команда «стоять прямо». Только прямо невозможно, струя так и норовит с ног сбить. И следующая команда:
– Раздвинуть ягодицы! Ща будем дерьмо контрреволюционное из вас вымывать!
Да тут, пожалуй, до желудка всё вымыли, а промеж ягодиц боль да резь. И новая команда:
– Всем повернуться на сто восемьдесят градусов и встать спиной к стене.
Вот теперь и напиться водицы досыта, допьяна. Все, кто в камере не успел или сетовал, что один кран малюсенький на всех, милости просим в бесплатную поилку. Всё за госсчёт, стесняться не надо, а вода, почитай, что родниковая. А кто сам рот не хочет открывать, так то не обязательно, жёсткая струя из брандспойта ну разве что щёки не порвёт, а уж напоить – это дело непременное. Попили, голубчики? А теперь к личной гигиене! Раздвинуть ноги! Что это у тебя там болтается? Папка, говоришь, тебе оставил? Ну давай, проверим, на какие болты прикрутил, как там, по резьбе не откручивается? Ну, хорошо прикрутил, толковый, значит, папка у тебя был. Всё! Свободен! Вещи в охапку и бегом в следующую комнату! Нам тут ещё купать и купать врагов народа! Да что ж ты, как безногий, пройти нормально не можешь? А? Да я и сам вижу, что мокро, вставай давай, подскальзываться на катке будешь, а здесь люди тебя ждут! Пшёл вон!
Арестанты взяли в охапку вещи и прошли в следующую комнату, где их по очереди фотографировали в фас и профиль, сунув в руки табличку с номером. В этой же комнате сняли отпечатки пальцев. Брюки без ремней сползали, мешая идти. Приходилось поддерживать их руками, перепачканными чернилами. Ботинки без шнурков хлюпали и норовили слететь с ног. Арестованных развели по отдельным комнатам, где на них уже были заполнены анкеты. Лёвчик расписался в графе предупреждения об ответственности в случае, если анкетные данные предоставлены неверно, а также ещё одну подпись следовало поставить в графе об отсутствии претензий. Вспомнив о болящем плече, Лёвчик хотел было заявить претензию, но понял, что толку от этой жалобы не будет, и черкнул завиток росписи. Вскоре пришёл конвоир и повёл его по длинным тюремным коридорам, нарочно позвякивая связкой ключей, как бы предупреждая других охранников о своём маршруте. Лёвчик слышал ещё одно позвякивание, но с другими конвоирами и арестантами они не пересеклись. Один раз конвоир велел ему зайти в крохотное помещение, где с трудом можно было бы развернуться. Мимо прошёл кто-то, тоже позвякивая ключами. Конвоир отпирал и закрывал после Лёвчика решётчатые двери, каждый раз приказывая ему встать лицом к стене. Они поднялись по крутой металлической лестнице на один этаж и, пройдя через две решётчатых двери, подошли к камере. У камеры спиной к решётке был прикован цепью за сведённые вместе руки молодой мужчина. Стоять ему приходилось, наклонившись вперёд лицом до уровня пояса. Закреплённая высоко цепь мешала поменять положение. Видно было, что держаться ему очень тяжело.
Лёвчик встал лицом к стене, а конвоир отпер камеру и посторонился, пропуская его внутрь. Спёртый воздух шибанул в нос, Лёвчик сморщился и даже начал пятиться назад, но, получив толчок в спину от надзирателя, пересилил себя и вошёл. Дверь захлопнулась. Провернулся ключ в замке, и Лёвчик стал оглядываться. Слева и справа от входа стояли трёхярусные нары, на которых, тесно прижавшись друг к другу, спали люди. Три горящие лампочки под потолком больше всего досаждали спящим на третьем ярусе, и они защищались от света как могли. Кто-то закрывал глаза рукой, кто-то, положив голову на руку, прятался под подушку. Несколько человек храпели, кто-то во сне пускал кишечные газы. Лёвчик оторопело замер у входа. По центру камеры тянулся вдоль нар дощатый стол. По обе стороны от него – длинные скамьи. Лёвчик присел на скамью, поставил на стол сумку с вещами и, уронив на неё голову, попытался заснуть. Однако сон ни в какую не шёл, несмотря на почти бессонную и наполненную неожиданными приключениями ночь. Он всё ещё был взбудоражен арестом, ему требовалось время, чтобы прийти в себя.
Кто-то спрыгнул с нар и прошел мимо Лёвчика к фанерной перегородке, справил нужду и вернулся на своё место. Через какое-то время Лёвчик всё-таки задремал, но каждый раз просыпался, если кто-то вставал по нужде. В семь утра приоткрылось маленькое окошко в двери, и зычный голос крикнул:
– Па-а-адъём!
Камера понемногу начала оживать. Выстроилась очередь к фанерной перегородке и умывальнику. Через полчаса открылась дверь, и в сопровождении конвоира двое арестантов втащили большую горячую кастрюлю. Ещё двое внесли ведро и хлеб. Конвоир выкликивал заключённых по алфавиту, и каждый получал из небольшого черпака горячую пшённую кашу, слегка желтоватую на вид, кусочек серого хлеба и горячую, слегка подслащенную жидкость из ведра, которую чаем назвать язык бы не повернулся. Получившие пайку рассаживались за столом, и вскоре камеру заполнил стук ложек о жестяные миски. Лёвчика в списке не оказалось. Конвоир велел дать ему порцию, что-то отметил в журнале и вышел. Лёвчик взял миску с кашей, в которую положил кусочек хлеба и, удерживая миску двумя руками, в правой руке зажал ещё и кружку с горячей жидкостью. Кружка была наполнена доверху, и приходилось идти осторожно, но пару раз горячая жидкость плеснула на руку, заставляя резко втягивать в себя воздух. Ещё какое-то время пришлось ждать, пока освободится место за столом. В конце концов он уселся на место, уже загаженное кашей и пролитой жидкостью. Внезапно в нём проснулся аппетит, и Лёвчик быстро проглотил всю пайку. Выпил жидкость, отдалённо напоминавшую чай, и почувствовал, как постепенно по телу растекается тепло, а вместе с ним приходит чувство спокойствия.
– Закончить завтрак!
Двое арестантов прошли вдоль стола, собирая посуду. Ещё один смахнул со стола остатки каши и растёр лужицы жидкости.
– Иди сюда, малой, – поманил Лёвчика невысокий пузатый мужчина. – Я здесь староста. Твоё место будет наверху. Вон там. – Мужчина указал ему на койку, нависающую прямо над отхожим местом.
Лёвчик послушно пошёл. Но не успел закинуть сумку, как к нему подошёл крепкий парень.
– Постой, пацан! Давай посмотрим чё у тя там в сумке. – По-хозяйски потянул сумку к себе. Лёвчик попытался было отстоять своё имущество, но сразу получил удар по зубам. Присутствующие не встревали, но с любопытством смотрели на происходящее.
– Не жидись, жидяра, – прошипел парень. – Отцепи грабли от сумки, а не то я те щас зубы пересчитаю.
Лёвчик не отреагировал. Нахальный парень ещё раз кинулся Лёвчика, но в это раз он был готов, и отбил удар рукой.
– А ты дай ему сдачи! – Голос исходил от мужчины лет сорока. – Не ссы! Давай, чего ты?
От его глумливой улыбки у Лёвчика засосало под ложечкой. Мужчина явно был блатным.
– Бой гладиаторов! – не унимался мужчина. – Я ставлю на тебя! Если проиграешь, будешь мне должен.
Тут же все раздвинулись, освобождая место.
– Как тебя зовут, пацан?
– Лёва.
– О, Серый, ты будешь биться со Львом!
– Да я ща порву этого Льва!
Серый ринулся на Лёвчика. Бой закончился быстро. Ещё один паренёк нырнул со скоростью молнии сзади Лёвчику под ноги, и Серый моментально опрокинул противника на пол и, усевшись на него сверху, начал бить по лицу.
Скрипнула дверь камеры и вбежали два надзирателя.
– А ну прекратить! Что здесь происходит?! Встать!
Серый нехотя слез с Лёвчика. Лёвчик медленно поднялся. Кружилась голова. Он успел удариться о нижние нары.
– Как фамилия?
– Соркин.
– Что, Соркин, только появился и уже буянишь? Ну, отдохни в карцере сутки. Всем разойтись!
Лёвчика провели по длинному коридору, через спуск по лестнице и втолкнули в полутёмную сырую комнату. Здесь было явно холоднее. Лёвчика начал бить озноб от нервного перенапряжения, бессонной ночи и недавней схватки. Ныла нижняя губа. Лёвчик потрогал её рукой и обнаружил, что она распухла. Внутри губа была разбита, и из неё сочилась кровь. Болела голова. Начало ныть плечо, на которое к тому же он упал в драке с Серым. Лёвчик огляделся. Два на полтора метра, в углу параша. К стене на уровне пояса прикреплена откидная полка. Лёвчик попробовал откинуть её, но тут же нарвался на окрик охранника:
– Не положено! Только после отбоя!
Постояв несколько минут, Лёвчик постарался присесть. Стена была влажная и холодная. Озноб всё ещё не проходил. Как неудачно начался первый день в тюрьме. Тюремная романтика, о которой он начитался в книжках о революционерах, резко отличалась от действительности. Неужели бесстрашные революционеры тоже были избиты в свой первый день в тюрьме? Никто из них ничего такого не писал в воспоминаниях.
Лёвчик то ходил, то присаживался, опираясь на холодную стенку. Время тянулось медленно, как никогда. Лёвчику вспомнились наполненные слезами глаза матери и бабушки и ошеломлённо-напуганные у брата, когда его пришли арестовывать. Что сейчас с ними? Бабушка и мама быстро сообразили, что нужно делать, и кинулись собирать ему еду и вещи. Они помнили, как почти за два года до ареста Лёвчика уводили деда Самуила. Дом тогда перевернули вверх дном. Ничего особенного не нашли. Забрали какие-то старые тетради, которые достали с антресоли. И ушли, оставив после себя форменный погром. Дед держался с достоинством, успокаивая жену и дочь. Лёвчик запомнил одного из пришедших за дедом. Маленький кривой шрам под левым глазом и короткая, как бы опалённая бровь. Кажется, Колтунов, а может, Ковтунов. Чёрт его знает, Лёвчик не запомнил тогда его фамилию. Впрочем, какая разница, как его фамилия? Вообще-то символично, что деда и внука арестовывал один и тот же человек. Что с дедом? Через два месяца после ареста прекратили принимать передачи. Ещё через три месяца на рынке к бабушке Кларе подошёл сын дяди Моисея Григорий и шепнул, что деда больше нет в Ново-октябрьской тюрьме, он получил пять лет лагерей, меньше этого получить было невозможно. С тех пор о деде не было вестей. Бабушка резко постарела. Прорезались морщинки, лицо стало строже, но она продолжала тщательно следить за собой и не позволяла себе выйти из дома, не будучи тщательно собранной. Казалось, эта тщательность позволяла ей переживать потерю любимого мужа. С работы её и Маню попросили уволиться как членов семьи изменников родины или попросту ЧСИРов. Клара пошла торговать пирожками в привокзальный буфет, а Маня устроилась в артель и по десять часов в день работала швеёй. Не помогли её обращения в органы и утверждения, что она и её мать не враги Советской власти, что её муж воюет с белофинами. Всё было напрасно. Моисей тоже ничем не мог помочь и попросил больше не обращаться к нему. Жизни обеих женщин оказались выбиты из колеи. Лёвчик остался дома за старшего мужчину. Женщины поддерживали друг друга как могли. Попытки записаться на приём к следователю или прокурору не увенчались успехом. Неизменно оказывалось, что на этот месяц записи больше нет, а на следующий ещё не начинали записывать. Все отосланные письма остались без ответа. Кроме одного.
Однажды пришёл серый казённый конверт без обратного адреса. Дрожащими руками Клара Марковна открыла конверт и прочитала:
«Настоящим сообщаем Вам по поводу Ваших обращений по делу Кукуй Самуила Шаевича, что в списках Управления Исправительных Учреждений по г. Новооктябрьску и по Полтавской области он не значится.
Число.
Неразборчивая подпись».
В любом случае нужно добиваться ответа и писать во все инстанции. И нельзя терять надежду. Непременно найти его и поддерживать насколько это будет возможно.
Лёвчик мерял шагами камеру. Точнее, шажочками. При длине камеры в два метра широко шагать было некуда, да и комната заканчивалась моментально. Лёвчику же надо было убить время. Время было его врагом. Оно тянулось, выкачивая из него силы. Ему хотелось лечь, сунуть руку под голову, а второй укрыться от лампочки и заснуть. С любой проблемой нужно переспать ночь. Так его учили с детства. Но время было и его другом. То время, пока он находился в карцере, Серый с дружками не могли его достать, и, следовательно, у него было время обдумать ситуацию и немного передохнуть перед следующей стычкой. В том, что она неизбежна, Лёвчик не сомневался. Ему уже приходилось сталкиваться со шпаной, и он не понаслышке знал их повадки. Шпана всегда брала на понт, запугивала потенциальную жертву, в ход шли и физическая расправа, и угрозы, а когда жертва была сломлена, её можно было доить и заставлять выполнять то, что от неё требовалось. Значит, придётся давать отпор. Интересно, сколько он сможет продержаться? Серый и тот мужичок, что объявлял гладиаторский бой, явно не были единственными, кого Лёвчику следовало опасаться. Был ещё как минимум тот, что нырнул Лёвчику под ноги. Последующая камерная жизнь явно не сулила ничего хорошего.
Лёвчик ходил и ходил по камере. Несколько раз он слышал, как кто-то касался двери, видимо, наблюдали за ним в глазок. Ему было всё равно. Если его определили сюда на сутки, значит, раньше никто и не придёт. Ничего предосудительного он не делал, значит, бояться не было смысла.
Наконец Лёвчик устал хлюпать по камере своими ботинками без шнурков. Ноги гудели, плечо ныло, губа саднила, оставалось ещё простыть в этом чёртовом карцере. Холод и промозглость начали въедаться в тело. Стали мёрзнуть кисти рук, которые Лёвчик пытался согреть под мышками. Потом замёрзли уши, и Лёвчик сначала растёр их, а потом понемногу грел, накрывая ладонями. Хуже было со спиной. Из камеры его увели в одной рубашке. В камере было душно. За завтраком он тоже согрелся, даже вспотел от чайной бурды и снял свитер. Потом драка. Чёрт, рубашка в крови и надорвана. Он даже не обратил сразу на это внимание. Ну, должно быть, у него и видок. За него, наверное, он и попал в карцер. Нужно передохнуть. Он попробовал опереться поясницей об откинутую полку и немного вытянуть прямые ноги. Полка была холодной, но, в отличие от стены, не влажной. Точнее, она не была идеально сухой, но всё же это было лучше, чем ничего. Долго так простоять было невозможно, ноги уже устали и ещё приходилось напрягать поясницу. Лёвчик опять принялся мерить шагами камеру. Он даже пробовал подпрыгивать вверх и хлопать себя левой рукой по правому предплечью, а правой по левому. Скоро он потерял счёт времени. Окна в карцере не было, под потолком была какая-то дыра в стене, видимо, отдушина. Лампочка светила ровно, и ей было всё равно, который сейчас час и что там, под ней, подпрыгивает и шаркает из конца в конец камеры промёрзший Лёвчик. Она была здесь хозяйкой и строго выполняла свою безжалостную работу. Она должна лишить арестанта ориентации во времени. Она должна вымотать его своим равнодушием, а если измученный арестант укладывался поспать на откидной полке, её задачей было посылать лучи во все щели, которые оставлял между руками и глазами бедолага, и раз за разом будить его, впиваясь в веки. Здесь и только здесь работяга-лампочка могла чувствовать себя солнцем! С той лишь разницей, что после заката солнце даёт людям передышку.
Наконец, на входной двери откинулась с лязгом кормушка, рука в форменном кителе поставила на неё кружку с крутым кипятком и на кружку положила два кусочка хлеба.
– Арестованный, можете взять пайку.
Дрожащий от холода Лёвчик взял в левую руку хлеб, а правой ухватил кружку за ручку и тут же, обжегшись, вскрикнул. Пришлось сунуть хлеб в карман брюк, а расстёгнутой полой рубашки обхватить ручку кружки. Шагая, как эквилибрист, чтобы не расплескать драгоценную жидкость и не обжечь руку, Лёвчик аккуратно присел и поставил кружку на пол. Чувство голода, мучавшее его уже несколько часов, вдруг обострилось неимоверно. Первый из двух кусочков хлеба он проглотил моментально. Со вторым решил повременить и занялся кружкой с кипятком. Поначалу, аккуратно обхватывая и отпуская ладонями бока кружки, он потихоньку отогрел руки и мало-помалу всё тело тоже начало отогреваться. Где-то он слышал, что в ладонях находятся точки, отвечающие за всё тело, и, воздействуя на них, можно воздействовать на весь организм. Где же он это слышал… Ах, да, друг деда, дядя Боря Нефёдов, кажется, служил при КВЖД, и у него был знакомый китаец, который и научил его некоторым премудростям китайской народной медицины. Больше Лёвчик ничего не запомнил из его рассказов. После этой встречи прошло уже три года. Дед каждый год встречался с тремя закадычными друзьями. Раз в год он брал на работе небольшой отпуск и, несмотря на возражения бабушки, отправлялся в один из городов, где служил кто-то из четырёх друзей. Дед был единственным из них, кто оставил военную службу. Друзья встречались, проводили пару дней вместе, расслаблялись, отдыхая от жён, детей и работы.
В последний раз встречались как раз в Новооктябрьске. Бабушка и мама налепили две огромных миски пельменей. Боже мой, как это было вкусно! При воспоминании о пельменях внутренности Лёвчика сжались, и кипяток застрял на пути к желудку, обжигая пищевод. Что ещё было там на столе… салат из свежих огурцов, помидоров и лука, заправленный подсолнечным маслом. А ещё четырнадцатилетний Лёвчик первый раз в жизни попробовал водку. После пары бутылок, распитых под тосты и речи четырьмя закадычными друзьями, мама и бабушка пошли снимать с огня новую партию пельменей, а дед отошёл в туалет. Неожиданно Лёвчик оказался один за столом с тремя мужчинами, и внимание переключилось на него. Дядя Боря Нефёдов, хитро глянув на него, спросил:
– Ты водочки с нами выпьешь?
– Мне нельзя, дядя Боря.
– Так как мы будем знать, что ты не шпион, если ты с нами не пьёшь? Ты шпион?
– Да вы что, дядя Боря, какой же я шпион?
– Кто водку с нами не пьёт, тот шпион! Давай немножко! Покажи нам, что ты свой, чтобы мы могли при тебе секреты рассказывать. Вот я тебе с сиропом размешаю, ты и не почувствуешь.
Дядя Боря налил треть стакана сиропа и сверху плеснул граммов пятьдесят водки, после чего размешал всё ложкой и протянул Лёвчику. Яшке хорошо, ему только сиропа налили. Ну, такому салаге как предложить водки выпить? То ли дело Лёвчик, он ведь практически уже взрослый. Вон и дядя Боря Нефёдов в этом уверен, иначе ни за что водки бы не предложил. Жаль только, что мать с отцом никак не поверят, что он уже не ребёнок.
– Ну, давай, пионер, за пионерскую организацию! Да не боись, мы в твоём возрасте и не такое пили.
Лёвчик недоверчиво посмотрел вокруг, ища поддержки, но увидел только весёлые, разгорячённые водкой и хорошей закуской лица. Это был какой-то экзамен, и Лёвчик должен был его сдать. Несмелой рукой он взял стакан и поднёс его ко рту. Вопреки ожиданию, запах из стакана был не противный, и Лёвчик решился. Он сделал первый несмелый глоточек и снова, вопреки ожиданиям, не почувствовал никакой горечи. Чувствовался в основном вкус сливового сиропа. Он мягко проходил по рту и стекал куда-то вниз, согревая и чуть обжигая. Было не так страшно и Лёвчик медленно допил содержимое до конца.
– Молодца! На вот, закуси-ка огурчиком.
Дядя Боря протянул ему солёный огурец. Резкий вкус солёного огурца перебил сладость сиропа.
– А теперь пельмешки со сметанкой! И никому ни слова! Посмотрим, как ты умеешь хранить тайны!
Когда дед вернулся в столовую, Лёвчик бодро тыкал вилкой, отправляя пельмени в рот.
Где теперь эти пельмешки, где сироп, размешанный с водкой, сейчас бы Лёвчик с удовольствием повторил бы то сказочное застолье. Он потихоньку отпивал из кружки кипяток. По телу разливалось приятное тепло. Совсем как тогда, когда он впервые пил водку. Даже затёкшим на корточках ногам было уже не так тяжело.
Что же было дальше? Да вернулся дед, дядя Боря посмотрел на Лёвчика, нахмурил брови, на секунду вытянул трубочкой губы, как бы подавая тайный знак. Лёвчик и не думал ничего говорить деду. Следовало всё сохранить в тайне. Дядя Боря может ему доверять, ведь он никакой не шпион.
Мужчины продолжили свои разговоры, а Лёвчик, съев несколько пельменей, обнаружил, что начал слышать голоса, словно через вату в ушах. Голоса растягивались, становясь гулкими и вязкими. Сидящие за столом начали вдруг подниматься то левым, то правым плечом вверх. Лёвчик никак не мог понять, для чего они это делают. Почему нельзя ровно сидеть за столом? Голова Лёвчика начала потихоньку наклоняться, пару раз он клюнул носом тарелку с пельменями, испачкавшись в сметане. Ещё через несколько минут он уже был не в состоянии разлепить глаза, и его лицу стало потихоньку теплее от пельменей. Потом его, конечно, под смех гостей подняли, умыли и уложили спать. Дед успокоил разнервничавшуюся Маню, и мужчины продолжили застолье.
Дядя Боря оказался человеком слова, и назавтра четверо мужчин отправились выпить пива в городском парке, прихватив Лёвчика с собой как прошедшего проверку. Лёвчик уже не помнил, почему Яши не было с ними, но помнил, что был чрезвычайно горд сопровождать деда с его друзьями. Взрослые пили пиво. Лёвчику взяли мороженое и отправили кататься на каруселях. После чего решено было прогуляться до речки. Речка Лучистая неспешно несла свои воды по излучинам и поворотам. Новооктябрьск находился в хорошем месте, на высоком берегу реки. Внизу же обрыв не уходил сразу в воду, а плавно перетекал в пологий бережок с кустами и камышом. В нескольких местах камыш был расчищен и устроены места купания для горожан. Мужчины отошли выше по течению. Дяде Боре и дяде Ване Смирнову захотелось искупаться. Поскольку, кроме нательного белья, на них ничего не было, купаться решили голышом. Оглянулись по сторонам, нет ли поблизости женщин. Раздевшись, оба с криками с разбега влетели в воду и мощно поплыли к середине реки. Дед и дядя Трофим остались на берегу. Накупавшись, крикнули Лёвчику, чтоб принёс им одежду. Лёвчик поочерёдно подставлял им своё плечо под холодные мокрые руки, чтобы они могли, ополоснув ногу у бережка, вставить её в туфлю, не запачкав о песок. Какими холодными тогда казались их руки, и с каким бы удовольствием Лёвчик вернулся бы туда к реке и вновь ощутил бы тот холодок.
Что было потом? А потом они присели в каком-то кафе, заказали чуть ли не всё меню. Официант просто устал бегать, но мужественно носил и носил свои подносы, почуяв выгодного клиента. Да и не промахнулся, накинули ему сверх положенного столько, что Лёвчик не успевал представлять, сколько б он всего себе накупил, попади ему в руки такая сумма. Мужики, как водится, выпили водки, потом водочки, потом водчонки, а когда она стала уже водюсенькой, то и они все стали такие водюсенькие, что Лёвчику смешно было на них смотреть. А что они говорили до этого? Что-то про Испанию. Какой-то Франко, чёрт его разберёт, кто такой. Из испанцев Лёвчик знал только Дон Кихота и Санчо Пансу, ещё был тореадор, который должен смелей бросаться в бой. Нет, Франко он не знал, он был ему решительно неинтересен, как и республиканцы. Что-то там про них писал какой-то Хамингвэй, но Лёвчик такого тоже не знал. Наши советники, которые не совсем советники. Ну, здесь всё ясно, страна советов у нас. Если кому что неясно, то всегда посоветовать можем. Нужно новое вооружение, с этим тоже всё ясно. Сколько раз уже они с Яшкой клянчили обновить им их арсенал поломанных ружей и сабель. Новое вооружение очень важно, здесь он полностью согласен. И товарищам нужно помочь. Ну конечно, сам погибай, а товарища выручай. Вот, кажется, дядя Трофим и уезжал помогать товарищам. А потом, в один из дней, вернувшись из школы, он увидел серого от переживаний деда, сидящего перед опустошённой наполовину бутылкой водки, и бабушку, вытирающую платочком слёзы. Лёвчик тогда торопился играть с ребятами в футбол и только на ходу спросил, что стряслось. Узнав, что дядя Трофим погиб, Лёвчик кивнул головой и, схватив мяч, помчался футболить. Погиб, значит, товарища выручил. Хороший человек, этот дядя Трофим.
Вода в кружке почти остыла, и Лёвчик, допив её, поставил кружку в угол и стал вновь мерять шагами камеру. Он уже понемногу стал привыкать к камере и начал обращать внимание на инициалы, выцарапанные на стенке. Среди множества комбинаций букв и цифр его внимание привлекли «КСШ» и через тире число 38. Мозг автоматически выдал: «Кукуй Самуил Шаевич 38-й год». Могло ли такое быть, что дед тоже был в этом карцере или это кто-то другой с такими же инициалами? Ответа на вопрос не могло быть в этой сырой тоскливой камере. Можно было лишь строить предположения. Опять откинулась кормушка и невидимый голос произнёс:
– Арестованный, сдайте кружку. Можете откинуть полку и лечь спать.
Измученный Лёвчик откинул полку и забрался на неё прямо в ботинках. Он ворочался и так и эдак, пытаясь примоститься на жёстких холодных досках. Долго лежать в одной позе было невозможно. В конце концов, он всё же нашёл мало-мальски приемлемое положение на боку, подложив одну руку под голову, второй прикрывая лицо от слепящей лампочки, а одну, согнутую в колене ногу, подставил под другую. Рот погрузил в разрез рубашки и, вдыхая через нос, все выдохи делал внутрь рубашки, с трудом пытаясь согреться собственным теплом. На какое-то время ему это удалось, и он беспокойно задремал. Каждые несколько минут он просыпался то из боязни свалиться с узкой полки, то от холода. Но всё равно, это было лучше, чем не иметь возможности вытянуть ноги и дать им небольшой отдых.
Лиза, когда она успела сесть за его парту? Уроки! Нужно дать ей списать! Наверняка, она не сделала уроки и поэтому села рядом с ним. Но почему она уходит? Опять исчезнет, как тогда, не сказав ни слова, не оставив записки. Какие только гадости он про неё не слышал, но ничему не верил. И даже если что-то и было, то он же простил её за всё, он так и собирался сказать ей при встрече. Но она так внезапно исчезла тогда и сейчас тоже вышла из класса, ничего не сказав и даже не обернувшись.
Сколько Лёвчик так проспал или продремал, он не имел представления. Казалось, что он только закрыл глаза и провалился в зыбкий сон, как через распахнутую кормушку зычный голос скомандовал:
– Подъём! Пристегнуть полку! Приготовиться к оправке! Лицом к стене! Руки за спину! Голову опустить! По сторонам не смотреть! Ни с кем не разговаривать! За нарушение будет продлено содержание в карцере! Пошёл!
Лёвчик шагнул за пределы камеры и двинулся по коридору в сопровождении конвоира. В тюремном коридоре было намного теплей. Затёкшие ноги плохо двигались, пальцы ног были ледяными, и Лёвчик чувствовал этот лёд, уколами отзывавшийся на каждый шаг. Лёвчика ввели в уборную. Три дырки в полу и одна раковина с краном.
– У вас пять минут.
Конвоир остался снаружи. Лёвчик попытался пристроиться над дыркой, но опорожнить кишечник было нечем. Отлив, он подошёл к раковине, ополоснул руки и умыл лицо. Потом несколько раз набрал воду в пригоршню и выпил. Вода была холодной, с непонятным привкусом, но с того часа, когда Лёвчик выпил кружку кипятка, прошло уже много времени, и он понятия не имел, когда удастся попить в следующий раз.
– Закончить оправку! Руки за спину! Голову вниз! Пошёл!
Позвякивая ключами, конвоир вернул Лёвчика в камеру. С гулом захлопнулась дверь, и Лёвчик вновь остался один на один с въедливой лампочкой. Опять прогулка взад и вперёд, бесплодная попытка считать шаги, и промозглый холод, забиравшийся в каждую клеточку его тела. Он не представлял себе, сколько времени прошло после оправки, но скрипнула дверь, ему опять приказали встать к стене и наконец повели в камеру. В этот момент он понял, что провёл в карцере сутки. Лёвчик думал, что его будет преследовать страх войти в камеру после вчерашнего инцидента, но заключенные жили своей жизнью, на него никто не обратил внимания. Он подошёл к месту, отведённому ему вчера старостой камеры, и удивлением увидел свою сумку, стоящую на его спальном месте. Лёвчик поднялся на третью полку и открыл мешок. Еда и мыло отсутствовали, зато всё бельё было в сохранности. Вскоре начался завтрак, после которого Лёвчик залез на свою третью полку и, прикрывшись грязной подушкой от лампочки, стал погружаться в сон. Засыпая, он успел подумать, что здешняя лампочка (его место находилось прямо прямо под ней) была родной сестрой карцерной, светила так же беспощадно и резко.
Проснулся Лёвчик от гула и криков конвойного. Выглянув вниз, он увидел человека в форме, выкликающего фамилии, и вереницу арестантов, выходящих из камеры с вещами. Скоро шум затих, и арестанты начали перетаскивать свои скатки на более удобные места.
– Не зевай, пацан, – подмигнул ему чернявый парень лет двадцати трёх. – Занимай место получше, пока новых не успели пригнать.
Переехать с верхней полки Лёвчику не удалось, но он не сильно и переживал из-за этого. Залезть наверх для семнадцатилетнего паренька было сродни небольшому развлечению. Зато на его место никто не будет претендовать, он лишний раз не попадётся на глаза блатным.
Вскоре появились новые жильцы, и все нары заполнились под завязку. Камеру наполнили мужчины среднего и старшего возраста. Лёвчик был самым молодым. На какое-то время в камере утвердилась устойчивость отношений. Блатные были в явном меньшинстве, и их попытки навязать остальным свои порядки были в корне пресечены. Лезть на рожон они не стали и кучковались вокруг старшого. У них всегда было шумно и весело. Кипела карточная игра. Воистину изобретателен человек. Даже в условиях жёсткой изоляции от внешнего мира и постоянных досмотров у них всегда находилась колода и всегда были желающие привязать своё благополучие, а иногда и жизнь, к зависимости от кусочков раскрашенного картона. В отличие от остальных сокамерников, блатные были более спокойны. Они точно знали, почему они здесь, и многие, уже имевшие отсидки, с нетерпением ждали отправки в трудовые лагеря, где им была уготована не самая плохая доля. Работать они отказывались, ссылаясь на воровской кодекс. Но вот следить за политическими и просто работягами, чтобы они обеспечивали выработку за себя и за них, уголовники, при явном попустительстве и содействии властей, научились очень быстро. И хотя они утверждали, что не идут на контакт с администрацией и никак не содействуют ей, чем же являлся их образ жизни, как не самой плотной (пусть и завуалированной) смычкой с администрацией. Этот порядок установился всерьёз и надолго и закрепился по всей территории необъятной страны.
Однажды после отбоя сонного Лёвчика разбудил Серый и, приставив к губам палец, жестом велел следовать за ним. Лёвчик спрыгнул с нар и без энтузиазма поплёлся за Серым. Они подошли к нарам, на которых шла карточная игра.
– Привёл, вот он.
– Слышь, малый, подь сюда. Присядь. Ты из каких будешь? Где жил в Новооктябрьске? Кого знаешь?
Лёвчика поспрашивали ещё, потом пошушукались между собой и объявили ему:
– Повезло тебе, малый. Ты вроде как в очко играть умеешь?
– Умею, но не буду.
– А у Владяна на малине ты картишки тасовал?
– Недолго.
– Я ж говорил, что видел его там. Вот, смотри, дядя Володя с Кешей играть будут. Здесь такое дело, половина кентов дяди Володи, половина Кешины. И друг другу не доверяют. А ставки большие. Вот ты и будешь им раздавать как человек, не имеющий интереса. Да не ссы. На вот, глотни для храбрости. – Серый протянул стакан, до трети наполненный мутной жидкостью. – Давай, малой, для храбрости.
Лёвчику неудобно было отказаться, хотелось выглядеть солидным взрослым мужиком наравне со всеми, и он взял в руку стакан. Глянул на мутную жидкость и медленно поднёс ко рту. Выдохнул и попробовал быстро выпить содержимое. Ему уже приходилось пить водку с друзьями, и он ожидал обжечь горло, но то, что попало ему в рот, не просто обжигало, а прожигало насквозь, как сваркой. Дыхание замерло, и вулканическая лава, сметая все преграды, потекла внутрь. Глаза округлились и казалось выскочат из орбит. Лёвчик дёрнулся и выдул, распыляя, огненную лаву через рот и нос, замахал руками, пытаясь воздухом погасить пожар.
Блатные заржали. Серый протянул ему стакан с водой, и Лёвчик разом влил его в себя. Пламя не унималось и продолжало жечь его изнутри. Парень в тельняшке протянул ему кусок хлеба с кусочком сала сверху. Лёвчик схватил хлеб с салом в руки и стал быстро, словно боясь, что отнимут, грызть и глотать большими кусками. Пламя понемногу утихало и на смену жжению по телу начала растекаться тёплая истома. Ударило в голову. Лёвчик всё видел и соображал, по крайней мере ему так казалось. Но руки работали отдельно, а голова уже не принадлежала туловищу и была сама по себе. Ему сунули в руки колоду, и он начал перемешивать карты. Они были самодельные и липкие. Все затихли и не сводили с него глаз.
– Смотри, пацан, – угрожающе сказал дядя Володя, – если я из-за тебя проиграю, тебе хана.
– А если я, – подхватил Кеша, – то тебе, стало быть, опять хана.
Все вокруг заржали.
– Давай, смертник, раздавай!
Выпитый алкоголь придал Лёвчику смелости, и он начал раздавать. Дядя Володя с Кешей играли в буру по каким-то своим правилам. Каждый играл против раздающего, но ставки забирал один из них. Если кто-то проигрывал, то ставку забирал второй. Если же выигрывали или проигрывали раздающему оба, то ставка не изымалась, а переходила на следующую раздачу. Деньги сновали слева направо, от дяди Володи к Кеше и обратно, справа налево от Кеши к дяде Володе. Дяде Володе явно фартило, и он чаще Кеши срывал банки.
– Эй, малой, ещё раз так раздашь, я тебе яйца оторву и заставлю съесть на моих глазах! Понял, жидовская морда?!
– Не трожь мальца! Ты сам предложил взять человека не при делах. Или играй, или отваливай.
Кеша опустил свои огромные кулаки, но не отвёл от Лёвчика свой свирепый взгляд.
– Может я того, пойду спать? – робко подал голос Лёвчик. – А вы тут сами разбирайтесь. А то я раздаю вам нахаляву, – осмелел он, – а вы ещё и наезжаете.
– Ладно малой, осади. Никто тебя не тронет. Я отвечаю, – вдруг сменил гнев на милость Кеша. – Серый, отрежь ему хлеба. Прав он, пусть получит за работу. А ты, малой, давай, раздавай. Только карты хорошо мешай.
Игра продолжилась. В голове гудело, и несколько раз Лёвчик ошибался. Его заставляли заново перемешивать и сдавать. Больше никто ему не грозил. Потихоньку фарт отвернулся от дяди Володи, и Кеша, отыграв всё своё, стал перекладывать на свою сторону дядь Володины деньги. Дядя Володя злился, но ничего поделать не мог, Лёвчик был явно незаинтересованным лицом и не умел мухлевать, да это было и невозможно под надзором дюжины глаз. Наконец деньги у дяди Володи закончились, играть в долг Кеша отказался, и Лёвчика отпустили. Он забрался к себе на нары с четвертушкой хлеба и немедленно приступил к трапезе, действуя по принципу «лучше сейчас и наверняка, чем потом и неизвестно что». После лёг на спину, закинул руки за голову и задремал.
Часть вторая. Бой за город
С раннего утра все обитатели камеры (впрочем, не только камеры, но и всей тюрьмы, и всего города) были разбужены звуками канонады. Теперь это были не глухие, доносящиеся издалека звуки. Теперь ясно слышались автомобильные покрышки, лопавшиеся одна за другой, свистящие новогодние петарды, разрывающиеся в воздухе, рой шмелей, догоняющих в воздухе рой ос. Кто-то сердито хлопал хлыстом, ему вторила заблудившаяся корова, отвечавшая непрерывным «му-у-у», которое сменялось звуком сотни одновременно лопнувших воздушных шаров. Периодически кузнец бухал во всю мочь кувалдой по наковальне, и этот раскатистый звук летел вдаль, забираясь прямо в черепные коробки и сотрясая их. Тысячи кузнечиков стрекотали одновременно со всех сторон. Из сотен банок рассыпался сушёный горох. Обитатели камеры возбуждённо повскакивали с мест. Через маленькое окно ничего невозможно было увидеть, приходилось довольствоваться только звуком этого адского концерта и строить всевозможные догадки. Несколько человек бросились к двери и начали барабанить, требуя открыть камеру. С той стороны к двери никто не подошёл, хотя время от времени слышался топот десятков ног. Один раз даже показалось, что раздались выстрелы, но точно сказать никто не мог – расслышать что-либо через канонаду было невозможно. Один раз послышался хлопок прямо за стенкой – с ближней стенки в камере осыпалась штукатурка. Строились различные предположения. Одни говорили, что прямое попадание снаряда, другие, что мины, и только один, капитан пехоты Водянов, сказал:
– На гранату похоже, на осколочную.
– Так откуда здесь гранате взяться? – сразу загудел народ.
И вдруг пришло осознание:
– Братцы! Да эти суки заключённых уничтожают!
Камера сразу пришла в движение, находящиеся ближе к выходу начали ломать шконки и вооружаться обломками древесины, чтобы атаковать в случае, если кто-то попытается открыть дверь и кинуть гранату. Через какое-то время и впрямь послышался звук ключа, проворачиваемого в замке. Откинулась кормушка, и немедленно в образовавшееся пространство вонзились несколько деревянных обломков.
– Уйди, сука! – заорали, что было мочи заключённые.
Человек с той стороны кормушки потолкался на месте, предпринял пару неудавшихся попыток отодвинуть деревяшки, даже вытащил наган и сделал пару выстрелов через торчащие обломки. Поняв всю тщетность своих попыток, он удалился по коридору, топая сапогами, со словами: «Да х*й с вами! Живите пока, всё одно все передохнете». Топот гулом отдавался в ушах и сердцах, которые колотились так неистово, что если бы их все вставить в двигатель паровоза, то не было бы силы мощнее. Вскоре затихли и последние звуки с другой стороны двери. Только канонада всё приближалась, и раскаты её были всё более оглушительными.
Бой меж тем неумолимо приближался к городу и местами уже шёл на его окраинах. Немецкие самолёты безраздельно господствовали в воздухе и буквально утюжили всё, что встречалось им на пути. Немецкие танки Pz.I, поднимая столбы пыли, неумолимо продвигались к городу в сопровождении пехоты. В отдельных местах танки натыкались на сколько-нибудь организованное наступление, но потерявшие управление воинские подразделения не могли правильно организовать оборону, да и не имели необходимого вооружения. Простой же стрельбой из винтовок, тем более на большом расстоянии, нанести урон противнику просто не представлялось возможным, поэтому нестройные ряды бойцов раз за разом откатывались от переднего края. Отдельные командиры пытались заставить бойцов прекратить отступление, но не могли перекричать канонаду, да и остановить гонимую инстинктом самосохранения толпу тоже не представлялось возможным. Молоденький лейтенант с наганом в руках кинулся наперерез толпе. Он угрожающе выстрелил два раза в воздух, пытаясь вернуть бойцов на позиции, но солдаты быстро смекнули, что танки, надвигающиеся сзади, представляют куда более реальную опасность, чем этот сумасшедший молокосос. Лейтенант упал лицом в песок, получив чёткий удар прикладом.
В это же время большой поток беженцев пытался выбраться из обстреливаемого города. Подгоняемые хлопками взрывов, люди ускоряли шаг, временами даже пытались бежать, но канонада приближалась намного быстрее, чем бежали люди. И в конце концов уставшие перешли на неровный шаг. Люди пытались пробиться к мосту через реку. Собственно, мостов было два в этом районе, но второй был железнодорожный, и беженцам было к нему никак не пробиться. Он тщательно охранялся военными, и по нему раз в несколько минут проходили груженые составы. По узким проходам вдоль полотна железной дороги группами отходили санитары с носилками с неходячими ранеными и сапёры с деревянными ящиками. Санитары следовали прямиком на другой берег, сапёры же складывали свой груз в центре моста, на расстоянии одной трети от каждого берега, чуть не доходя до опор. Командовал ими усатый старшина. За всем этим движением наблюдали лейтенант сапёрных войск и капитан НКВД.
У железобетонного моста была похожая ситуация с той лишь разницей, что поездов здесь не было. Правая сторона была отведена военному транспорту, а левая – подводам беженцев и пешеходам. Время от времени колонну беженцев останавливали, чтобы пропустить легковой автомобиль с партийным и воинским начальством. Иногда следовал спецавтомобиль с архивными документами, такому тоже зелёный свет. Сапёры усиленно минировали оба моста. По ходу движения были взорваны небольшими зарядами в двух местах бетонные ограждения, и через образовавшиеся проходы, в воду сталкивались заглохшие и застрявшие автомобили и повозки. Меж тем бой был уже на подступах к городу, и напуганный народ столпился у входа на мост, где группа автоматчиков регулировала количество проходящего транспорта и пешеходов, чтобы избежать заторов. Время от времени кто-нибудь из охраняющих мост выпускал короткую очередь поверх голов пытающихся прорваться на обезумевших от страха людей. Это помогало всё меньше и меньше. В конце концов, в помощь группе автоматчиков передали десяток НКВДшников, и стало чуть больше порядка. Отдельные самолёты противника уже прорывались к реке, но пока не успели привести к параличу движения.
Вскоре по направлению к железнодорожному мосту показался поезд. Это был гражданский эшелон, забитый до отказа беженцами. Последним был вагон, в котором раньше перевозили туши с мясокомбината. Огромные крюки свисали с потолка и раскачивались по ходу движения. Иногда состав немного наклонялся на повороте, и крюки, подчиняясь физическим законам, тоже наклонялись. Позже, когда состав выравнивался, крюки начинали своё движение влево-вправо, становясь опасными для обитателей вагона маятниками. Но сидящие на полу люди были рады и этому. Ходили слухи, что это последний состав с беженцами. В каждый вагон набивалось больше положенного. Люди размещались как могли. Даже крыши вагонов были забиты под завязку. Иногда, чтобы сесть в вагон, приходилось жертвовать частью багажа. После отхода очередного состава с беженцами на перроне оставались сумки и чемоданы разных размеров. Но они недолго были бесхозными. Приехавшие из деревень мужики с несколькодневной щетиной, их жёны, одетые в похожие юбки и блузки, с черно-серыми платочками на головах, юркие дворники, даже милиционеры из привокзальной охраны, местные алкаши и беспризорники – все они шныряли по перрону, оценивая цепким взглядом возможное место, где через несколько минут останется ещё один бесхозный чемодан. Иногда, уже поднявшись в вагон, пассажиры обнаруживали, что не хватает баула или чемодана. Люди матерились, проклиная воров, но ничего поделать не могли. Изредка удавалось увидеть, как чемодан с приделанными ногами, уворованный, быстро летел вдоль перрона в сопровождении его будущего хозяина. Редко кто отваживался спрыгнуть, чтобы догнать наглеца. Посадка в поезд была по особому разрешению, которое бережно прижималось к груди. Потеряй его – высадят с поезда. Или на следующей станции, если не дай бог разбомбят этот эшелон, не посадят в другой. Да и как вообще в стране, где без паспорта и разрешения властей и шагу ступить нельзя было, оказаться в незнакомом месте, да ещё без такого важного документа? Так можно и под статью угодить. И за меньшее сажали пачками. Чёрт с ним, с чемоданом! Живы будем, наживём! Да и байстрюкам этим оно, может, и нужней. Остаются ведь, а не сегодня-завтра враг войдёт в город. Конечно, чтоб он, этот байстрюк, ноги переломал и голову разбил. Это несомненно, ну да чёрт с ним, с этим чемоданом.
Но и отчаянным ворам тоже было несладко с уворованным. Везде шныряли патрули, по законам военного времени могли и к стенке поставить. И ставили, кого могли догнать. И всё одно, остановить полностью лихих людишек во время посадки, когда на другом конце города уже рвутся авиабомбы, полностью не представлялось возможность. Наконец поезд отправился, сначала медленно, потом всё быстрей и быстрей. Постукивая на стыках, состав увозил всех от ужасов войны в мирную жизнь, в неизвестность. Уже выбились из сил провожающие, некоторые из которых бежали до края перрона, размахивая в прощальном жесте руками и выкрикивая последние наставления, самыми важными из которых были: «Береги и пиши». Ещё летело вдаль «Я люблю тебя», «Прощайте, мои дорогие», «Храни вас Бог», а люди уже начинали устраиваться в вагонах, отвоёвывая себе местечко поудобней, просили не пихать чемодан, ибо в нём старинный фарфор, а за него такая куча деньжищ отвалена, каковую вам, голодранцам, и за всю жизнь не заработать. И нечего глазеть на наши баулы, вон, свои берегите. И на бутерброды наши, и курочку, и яички варёные тоже не раззявьтесь. Своим надо было запасаться. Конечно, были, как везде, разные люди: кто-то вёл себя очень достойно, пытаясь мирно ладить с окружающими, но достаточно было поблизости оказаться одной скандальной сволочи, как собачиться начинал весь вагон. В людях вдруг просыпались все древние инстинкты самосохранения и защиты своей семьи. Просыпались подозрительность и неприязнь. И какое-то время все ехали молча, неприязненно поглядывая на соседей по несчастью. Но потом вдруг какой-нибудь Иван Иваныч узнавал сослуживца или соседа по даче, бросался к нему, перелезая под ядовитые замечания попутчиков через горы баулов и чемоданов, и кидался в объятия. За встречу необходимо было срочно выпить, пока ещё было что и с кем. Тут же перетаскивались вещи, меняясь местами с соседями, и две компании объединялись в одну, доставая еду в общак. Иногда чья-то жена желчно шептала мужу, выговаривая, что решил позвать в компанию Сергея Константиныча, эту голь перекатную, который сейчас с радостью примется уминать чужое, да не один, а всем семейством. Но вскоре всё устаканивалось, вещи перетаскивали, устраивались потихоньку и начинали закусывать под непременный тост «За товарища Сталина и нашу мудрую партию». Даже сейчас, уезжая из родных мест, покидая с таким трудом полученные квартиры и комнатёнки, бросая порой весьма нехитрый скарб, никто и не думал сказать: «Да чтоб он провалился, ваш товарищ Сталин, если он со своей партией проморгал начало войны». Везде были стукачи. И каждый сосед мог донести на ближайшей станции, что вот, мол, сосед мой по вагону, клевещет на партию и на вождя. И всё. Нет больше соседа. И не просто нет в вагоне, а может, уже и вообще нет. По закону военного времени. Некогда, понимаешь, сейчас возиться. Это в мирное время вас, врагов, на допросы водят, выбивают из вас показания месяцами. Протоколы подшивают, видимость праведного суда создают. А ныне время не то. Вот раньше со своей вражеской речью попадаться надо было. Вот тогда и отдохнул бы от тягот войны в трудовом лагере, где-нибудь в Заполярье. А сегодня тебе, вражина, пулю в лоб на месте. Потому как время военное, закон, стало быть, тоже.
А поди не донеси? Тогда самый шустрый донесёт на тебя, что не донёс вовремя на соседа, а потом займёт твоё место, а может, и чемоданы твои присвоит. Не-ет! Такая петрушка не пройдёт! Верим мы товарищу Сталину! Обманул его подлый Гитлер, пока наш советский народ светлое будущее строил. Ох, как подло обманул… И договор ведь подписали, а он, супостат, вона как вывернул. А товарищ Сталин как ведь к народу обратился? Братья, говорит, и сёстры. Вот он какой, наш товарищ Сталин! Да разве ж жалко за такого вождя жизнь отдать? Ну ладно, жизнь – это так, она одна. А вот разоблачить какую суку, что мешает строить социализм или там вредительством занимается, это с нашим удовольствием. А там, глядишь, и мужа любовницы не станет, вот и облегчение. Или за мужниными родителями ночью придут, а с утра у оставшейся семьи жилплощадь увеличится, и не нужно больше со свекровью ругаться. Мужу, конечно, знать и не нужно, что и при ком говорили его родители. Зато теперь не ждать, когда противные, скрипучие старики, из которых даже песок уже весь повысыпался, освободят детям квартиру. Собственные дети такого, разумеется, никогда не сделают, потому как воспитание у них другое, достойное, новых же людей растим. Или, скажем, начальник отдела какой засиделся на месте и не даёт ходу молодым, бдительным кадрам. Так ведь Родине польза сплошная. И обновление кадров, и наши родные бдительные органы отчитаться могут перед нашим великим вождём, что, мол, так и так, дорогой товарищ Сталин, повылавливали мы неимоверными усилиями врагов тыщами и мильёнами. И вот списочек помощников наших. Все как один бдительные советские люди. Вот гвозди б ковать с таких людей, вот были бы гвозди! Прищурится в усмешке товарищ Сталин, загнули ведь, товарищи, насчёт неимоверных усилий. Вон их сколько, шпиёнов разных-всяких, лови – не зевай! Тут тебе и германские, и английские, и японские, да каких только нет, всё ведь от фантазии следователя зависит. Во время войны вот немецким шпиёном не приведи господь. Сразу к стенке, да и сраму потомки не оберутся. Нет, уж лучше шпионить на Японию или на Китай. Тогда, может, лагерями можно отделаться. Отсиди и отработай на родное социалистическое отечество пятнашку или четвертак и на свободу с чистой совестью. Во как. Так что аккуратненько нужно пить, меру знать и языком лишнего не болтать, ибо враг всюду и враг не дремлет.
Меньше двух километров оставалось до железнодорожного моста. Вот оно, спасение, рукой подать. Но всё изменилось в мгновение. Сначала пулемётная очередь сверху, прямо через весь вагон. И тут же истошные крики. И раненых, кто кричать мог, и всех остальных от страха. А бабы как визжат! Они думают, что визгом пули прогонят? Или думают, что мужикам не страшно? Ну, собственно, мужики на фронте нынче, а здесь одни пенсионеры. Какие уже с них мужики? Да и тех пяток на весь вагон. Поезд, резко дёрнувшись, стал экстренно тормозить. Люди в вагонах попадали друг на друга. Послышался звук взрыва, и по соседним ко взрыву вагонам прокатилась ударная волна. В двух ближайших вагонах образовались щели из-за выбитых планок обшивки, стёкла тоже повылетали на головы кричащих людей. Господь был высоко и со своей высоты не слышал, а может, и не желал слышать истошные вопли женщин и детей. Только в предпоследнем вагоне четырёхлетняя Раечка, нисколько не поняв, отчего все визжат и паникуют, потребовала надеть ей белые носочки, иначе она никуда не пойдёт. Но тут же про носочки пришлось забыть. Следующую бомбу разорвало всего в пяти метрах от вагона. Осколки бомбы пробили обшивку и, разлетевшись по всему вагону, ранили большую часть его обитателей. Тут уже сама Раечка заревела в голос и помчалась подальше от состава, увлекаемая за руку собственной матерью.
Поезд дёрнулся ещё раз и остановился. Изо всех вагонов на железнодорожное полотно посыпались люди. Большая часть рванула по направлению к небольшой роще, метрах в тридцати от полотна. Те же, кто не мог бежать, просто отошли от поезда на пять-десять метров и обречённо сели, отгоняя от себя тех, кто помоложе, призывали спасать детей. Так и расставались некоторые навсегда, с плачем, под свист авиационных бомб и пулемётных очередей. Часть пассажиров прыгала с крыш вагонов, некоторые сразу ломали ноги или получали травмы от неудачного приземления. Самолет приближался для очередного захода под режущий уши звук, нагнетая страх в сердцах людей. Пулемётные очереди решетили всё вокруг, люди падали. Кто-то замертво, кто-то от страха, не имея сил подняться. Двое солдат из охраны эшелона пытались стрелять в сторону самолёта, но куда там. Лётчик, куражась, в этот раз даже не стал сбрасывать свой смертельный груз. Асс прекрасно понимал, что гражданский эшелон ничего не мог ему противопоставить, кроме этих двух самоубийц. Убеги они со всеми, он, скорее всего, не стал бы их преследовать. Просто выпустил бы пару очередей вслед толпе, если им суждено было бы умереть, то это уже было бы уделом провидения. Но сейчас эти двое хотели умереть геройской смертью.
И делом чести военного лётчика германских военно-воздушных сил или просто Люфтваффе, Густава Штрайхера, было им в этом помочь. Он же не виноват, что они пехотинцы и не имеют возможности драться с ним на равных. Собственно, в войну никто и не ввязывается, чтобы драться на равных. В том-то и состоит вся хитрость войны, чтобы в какой-то момент, обладая перевесом сил или внезапностью, а лучше и тем и другим, как можно быстрее деморализовать и разбить врага с меньшими потерями. Ну, а если можно заодно поиграть в кошки-мышки, то война становится ещё и развлекательным походом. Развернув самолёт, Густав нашёл взглядом место, где находились смельчаки, и взял их на прицел. Первая очередь поразила только одного из них, вторая прошла мимо. Густав опять не сбросил бомбу. Ему нравился отчаянный парень. Густав сделал ещё круг и направил самолёт прямо на эшелон. Солдат, стоящий внизу, отчаянно передёргивал затвор, чтобы сделать ещё выстрел из винтовки по направлению к самолёту. Со страшным воем самолёт Густава приближался к цели. Расстояние стремительно сокращалось. Вдруг, он увидел, как солдат, дёрнув затвор в очередной раз, отчаянно отбросил винтовку в сторону, рванул гимнастёрку на груди, потом сделал привычный русский жест, согнув руку в локте и покрыл её второй рукой сверху поверх локтевого сгиба. Густав учился в русской лётной школе, неподалёку был его лётный центр, он хорошо помнил эти места. И жесты русские тоже помнил. И ругаться матом его тоже научили. И каждый раз, когда у него получалось правильно материться, все его русские инструкторы и механики взрывались хохотом и аплодисментами, как будто самым главным его делом было именно научиться правильно материться. Некрасивый жест подпортил хорошее впечатление о русском солдате. Как-то было невежливо.
Всего чуть больше секунды было у Густава, чтобы нажать на гашетку пулемёта. На этот раз промаха не было. Боец упал, прошитый насквозь пулемётной очередью.
– Густав, хватит развлекаться, – услышал он в шлемофоне, нужно разбомбить мосты.
– Яволь! Сейчас сделаем!
– Осторожно! Здесь русские самолёты!
Тройка советских истребителей И-15, вооружённые каждый четырьмя пулемётами, были явно не готовы сразиться с юркими «Мессершмитами» на равных. Не спасало даже то обстоятельство, что прославленный советский лётчик Коккинаки до войны установил мировой рекорд высоты, поднявшись на четырнадцать тысяч метров на таком самолёте. Но такая высота для этого боя явно была не нужна.
– Сейчас мы с ними сыграем в одну интересную игру, – произнёс Густав, разворачивая самолёт. Воздушный бой отвлёк немецкие самолёты от эшелона. Машинист дал призывный гудок, и к эшелону со всех ног побежали люди. Их было гораздо меньше первоначального количества и бежать назад к эшелону им было намного трудней. Но они старались изо всех сил. Эшелон – это единственное, что осталось у них. Только он мог увезти их от ужасов войны, и они хромали как могли. Люди уже не искали свои вагоны, нужно было просто успеть залезть в первый попавшийся. Поднявшиеся в вагоны первыми протягивали руки и помогали добежавшим. Некоторые задерживались у тел близких и, убедившись в тщетности своих попыток растормошить расстрелянных, наспех целовали их и бежали к эшелону, пытаясь спасти самое драгоценное – своих детей. Несколько минут продолжалась посадка, и состав медленно начал движение. Подбегали опоздавшие, тянули руки к вагонам, некоторых успели затащить. Кто-то остался в поле около железнодорожного полотна, пытаясь отдышаться и недоумённо взирая на уходящий вдаль последний шанс уехать, убежать от этого ужаса.
Обезумевшая молодая мать, успевшая втолкнуть в вагон одного пятилетнего ребёнка и оставшаяся с трёхлеткой на руках, бежала за составом неистово крича:
– Сын! Мой сын! Прощай, сыночка! Живи, родной! – а потом бессильно села на подогнувшиеся колени и завыла, словно волчица на луну.
Никто и не подумал подойти к ней, чтобы утешить. Каждый оставил на этом поле кого-то из близких убитыми, от кого-то точно также уплывали, струясь в жарком мареве, выжившие родные, увозя в этом поезде их единственный шанс. Машинист старался как можно быстрей разогнать состав. Скоро будет пригорок, и состав покатится вниз. Это на западном направлении подъём, а на восток – спуск. Авось и успеем проскочить.
Меж тем воздушный бой был в разгаре. Собственно, боем это назвать было нельзя. Шесть «Мессеров» почти в упор расстреливали три русских истребителя. Густав опять отметил героизм русских. На этих старых этажерках пытаться противостоять лучшим самолётам Люфтваффе? Он хорошо знал эти русские самолёты и даже успел налетать на них десятка два часов. И знал, что они не могут конкурировать ни в скорости, ни в манёвренности. Русские дрались отчаянно, но силы были неравны. Тем не менее случайно, а может быть и нет, русским удалось подбить один немецкий самолёт, и он, задымив крылом, развернулся на запад и покинул поле боя. Вскоре два русских истребителя были сбиты. Никто из них не выпрыгивал, и Густав подумал, что у них просто не было парашютов. Крутясь в воздухе, истребители падали на землю. Один упал в поле и взорвался. Второй протаранил рощу и разбился вдребезги. Остался один против пятерых. Густав и его товарищи уже не играли в кошки-мышки. Самолётные пулемёты – слишком серьёзная вещь. Даже случайное попадание может отправить на тот свет пилота с его самым современным самолётом. В конце концов сбили и третий истребитель. Шансов у русского лётчика не было никаких. Теперь они устремились к мостам. Пролетая над набирающим ход эшелоном, Густав не удержался и сбросил одну единственную бомбу. С противным свистом бомба приземлилась прямо на последний вагон. Соседние вагоны вздрогнули от взрыва. Последний разломился пополам. Одна половина продолжила движение с эшелоном, зияя рваным разломом, в котором бешено справа налево и слева направо раскачивались крюки.
Оторвавшаяся половина вагона, подпрыгнув, сошла с рельс и скатилась с полотна. Вскоре болтавшиеся крюки замедлили свой ход. Ещё через какое-то время осела пыль и открылась невообразимая картина. По всей половине вагона были разбросаны рваные куски обгорелой человеческой плоти. Крюки, поскрипывая, продолжали раскачиваться. Только один прекратил своё движение. Мягкое утреннее солнце светило прямо в разлом вагона. На неподвижном крюке застыло маленькое детское тело. Крюк попал ребёнку прямо под рёбра. Одна ножка была оторвана взрывом, а по второй стекала кровь. Выживших в вагоне не было.
Разумеется, обрушить мосты оставшимися боеприпасами было бы очень трудно, пришлось бы идеально точно попасть в нужные места. Всё-таки мост – очень прочная конструкция, но расстрелять колонну, движущуюся по железобетонному мосту, и тем самым вызвать затор в движении, а также повредить насколько возможно и сам мост, было по силам. На железнодорожном мосту можно было попытаться парой бомб попасть по составу и, разбомбив пути, перекрыть мост и не дать русским сбежать на другой берег. Их следовало добивать на этом берегу, пока они не пришли в себя. Вот и мосты, самолёты разделились. Три самолёта направились к железобетонному мосту, два к железнодорожному. На железобетонном мосту сразу возникла паника, люди разбегались в разные стороны. Кто-то пытался бегом достичь одного из берегов. Кто-то прыгал с моста в реку. На мост и рядом с ним упали первые бомбы. Некоторые, выброшенные ударной волной, тонули под тяжестью намокшего обмундирования и пристёгнутых подсумков с патронами, кто-то летел уже оглушённый и, получив дополнительный удар о воду, погружался в неё, чтобы уже никогда не увидеть солнечный свет. Те же, кто приземлился в воду относительно удачно, пытались как можно быстрей отплыть от моста. Сверху на них постоянно что-то летело – автомобили, повозки, ящики и люди. Некоторые пловцы получали сильные удары по голове и тоже скрывались в глубине. Повозка с лошадью тоже слетела с моста, выброшенная взрывной волной. Перекрутившись в воздухе, она приземлилась на воду повозкой вниз, образовав большую волну с фонтаном брызг. Сначала под воду уходила повозка. Лошадь ещё была жива, но не ржала, а с трудом фыркала, погружаясь сначала задней своей частью, а потом и вся ушла под воду, сделав на прощание последний рывок.
Густав обстреливал железнодорожный мост, со злорадством наблюдая, как русские прыгают в воду с большой высоты и как в воду летят носилки и раненые. Судьбы вражеских солдат были ему безразличны. В конце концов, он солдат доблестной германской армии и не должен задавать вопросов, только беспрекословно выполнять приказы. И если ему приказали бомбить мост, то он будет это делать, как положено.
На секунду ему стало немного жаль падающих с моста солдат, в тот момент, когда он увидел, как вниз полетела девушка с сумкой через плечо. Каким-то шестым чувством Густав почувствовал, что на сумке должен быть красный крест. И тогда он вспомнил про Валю. Густав учился в русской лётной школе, и ему нравилась медсестра с пшеничными, туго сплетёнными косами. Судя по всему, он ей тоже нравился. Она каждый раз опускала стыдливо глаза и краснела, когда они ненароком пересекались на территории учебного лагеря. Однажды, прыгая с парашютом, Густав подвернул ногу, и его доставили в медпункт. Как нежно она бинтовала его ногу. И как приятны были ему её прикосновения. Как ему хотелось продлить эти чудные мгновения, когда Валя касалась его ноги своими ласковыми руками…
Он хотел бы продлить ещё удовольствие от контакта с Валентиной. При приземлении, в тот момент, когда он подвернул ногу, порыв ветра дёрнул парашют, сбив его со здоровой ноги и, когда он попытался подняться, протащил несколько метров, сильно натянув одну из лямок парашюта прямо у него в паху. Вначале Густав не обратил на это большого внимания, т. к. боль в подвёрнутой ноге заглушала всё остальное. Но потом, когда боль в ноге перешла из острой в постоянно ноющую, он стал ощущать и другие участки тела. А заглянув под брюки, он увидел почти кровавую полосу в своём паху. Ободранный участок тела страшно горел, и было невозможно к нему прикоснуться. Но арийская гордость не позволила показать девушке, которая ему нравилась, это нескромное место. И всё же ему пришлось это сделать. Во время бинтования лодыжки Густаву не пришлось снимать брюки, он просто повыше натянул их, подвернув штанину. Но когда он попробовал встать, то шов штатнины проехал прямо по ободранному месту.
– Доннер веттер! Доннер веттер! – вскрикнул Густав, закусывая губы.
– Что, что случилось? Немедленно лягте, больной! – скомандовала Валя. Ему пришлось спустить штаны и показать ещё одну, небоевую рану в самом интимном месте. Ну, или в самом близком к интимному месту месте. Валя тут же бросилась обрабатывать. Густав не смотрел в её сторону, засмущавшись своего нелепого положения. Он не знал и не хотел думать о том, что там могла увидеть молоденькая медсестра. Но ему показалось, что при встрече она теперь более многозначительно посматривала на него, как бы говоря: «У нас есть общая тайна, но я никому о ней не расскажу».
И вот сейчас Густав на мгновение представил, что вниз в воду с моста летит его знакомая Валя. Та Валя, которую он не раз представлял в своих объятиях. И ему на мгновение стало жаль ту девушку с медицинской сумкой через плечо, которая исчезла в воде под опорами.
Поезд, набрав ход, летел к мосту. Машинист видел, что мост обстреливают, но затормозить состав, мчащийся под горку, он не мог. Да и не стал бы этого делать. Там, за мостом, была мирная жизнь. Там он мог просто водить паровозы, возвращаясь к любимой жене из поездок. И ради этого он готов был рискнуть, поставить на карту свою жизнь и жизни пассажиров.
– Давай, Серёга! Давай, милый! Подбрось ещё! – кричал он кочегару.
И Серёга бросал как угорелый. Ещё, и ещё, и ещё. Казалось, топка котла вот-вот взорвётся от поднятого давления. Но они оба понимали, что отступление невозможно и их единственное спасение – проскочить мост на максимально возможной скорости.
Паровоз дал длинный гудок, приближаясь к мосту. Метров за семьдесят прямо по курсу машинист увидел солдата, бегущего навстречу составу и размахивающего скрещивающимися движениями рук над головой. Машинист понял, что происходит чрезвычайная ситуация. В обычное время состав притормаживал, съезжая с пригорка к мосту, но сейчас время было упущено, тормозить было поздно. В лучшем случае остановить состав удалось бы на середине моста, застряв прямо в зоне обстрела, превратившись в живую неподвижную мишень. Уж лучше было попробовать прорваться, несмотря ни на что. И паровоз дал ещё один гудок и покатил навстречу судьбе.
Старшина Кондратьев доложил лейтенанту об окончании минирования железнодорожного моста. Тот с свою очередь посмотрел на капитана НКВД. Капитан кивнул головой и, повернувшись в сторону моста, махнул рукой группе солдат. Увидев, что его заметили, он сделал круговое движение рукой над своей головой, и солдаты НКВД, оставив посты, бегом устремились через мост к капитану. Через несколько минут они выстроились перед капитаном, он окинул их взглядом и поднял руку с часами.
– Лейтенант, через минуту мост должен быть взорван.
– Товарищ капитан, но ведь там мои бойцы! И вон поезд идёт, он не успеет проскочить!
– Лейтенант! Идёт война! И у меня приказ взорвать поезд в десять ноль-ноль.
– Ну дайте хотя бы поезду пройти и уйти моим людям! – взмолился лейтенант.
Капитан молча вытащил пистолет и, взведя курок, приставил его к голове лейтенанта.
– Командуйте, лейтенант.
– Старшина, готовьте взрыв!
Старшина прокрутил динамо-машину и поставил руку на включатель.
Капитан неотрывно смотрел на часы.
В это время начался налёт. И Густав вспоминал про медсестру Валю, в которую был немножко влюблён. И ещё Густав видел группу военных, стоящих на другом берегу, но не придал этому внимания. Его целью был мост, и его он обстреливал. Летящий к мосту состав и солдата, бросившегося ему наперерез и отчаянно размахивавшего руками, он тоже видел. Но ему не было никакого дела до всех этих людей там, внизу. Вернее, дело, конечно, было. Он должен был уничтожить как можно больше живой силы противника. Но это потом, а сначала мост. Ибо мост – это возможность сбежать, возможность угнать военную технику и позже обратить её против германской армии, это возможность увезти продовольствие и всевозможные ресурсы. И даже сам паровоз, который мог бы везти грузы для германской армии, тоже не должен был уйти.
Густав прикинул время, когда состав будет в середине моста, и вышел на разворот, чтобы к нужному времени зависнуть над составом и разбомбить его. Всё шло по плану. Состав влетел на мост и, отчаянно гудя и выплёвывая столбы чёрного дыма, нёсся к середине моста. Густав развернул самолёт и направил его в сторону моста, стреляя из пулемётов. Он видел, как разлетались в щепки стенки вагонов, летели искры от пуль, попавших в металлические конструкции моста. Так, теперь разворот и бомбометание.
– Время, лейтенант, взрывайте!
Лейтенант поднял глаза на старшину.
– Что ты уставился на меня?! Что?! Взрывай! Слышишь?! Взрывай, мать твою! – и оттолкнув опешившего старшину, выхватил у него взрывное устройство и сам повернул рычажок.
Густав сбросил две бомбы, как ему показалось, прямо в цель. Сейчас раздастся взрыв и на развороте он увидит, как паровоз встанет посередине моста. Это будет здорово. После этого он ещё пару минут постреляет по живым мишеням, кстати, можно будет заняться и той группой военных на дальнем берегу. Раз, два, три…
Действительность превзошла все ожидания. Раздался взрыв огромной силы. Было впечатление, словно разверзлась земля и все тёмные силы, разом вырвавшись из векового заключения, устроили свои дьвольские пляски. Мост разорвало прямо перед составом. Паровоз буквально взлетел вверх, утягивая за собой в полёт пару ближайших вагонов. Опоры моста подломились, и состав полетел вниз в реку. Прямо на медсестру Валю и её коллег, на всех раненых и здоровых, спрыгнувших в реку раньше и отчаянно барахтавшихся в воде. На всех тех, кому хватило сил доплыть до опор и уцепиться за них. И вот теперь всё это, и эшелон и опоры, летело на головы несчастных. Самолёт Густава подбросило вверх взрывной волной, однако он не потерял управления. Густав готов был поклясться, что от его двух бомб такого огромного взрыва быть не могло. Его бомбы упали прямо на паровоз. Даже если в поезде была взрывчатка, она никак не могла быть в первом вагоне, это запрещали все инструкции, а стало быть, она не могла сдетонировать от его удара. Не может быть… Густав содрогнулся от одной мысли. Не может быть… Неужели русские сами взорвали мост в тот момент, когда по нему шёл их собственный поезд? Взорвали ко всем чертям вместе со всеми гражданскими и военными? Они просто ненормальные. Ведь можно было дать составу пройти, а потом взорвать. Почему? Почему?
В это же время раздался ещё один мощный взрыв. Это взлетел к небу железобетонный мост. Взлетел вместе со всей техникой, проходящей в этот момент по мосту. Даже танк Т-26 взмыл в воздух, словно не имея веса. И там, подлетев на десяток метров в воздух, рванул его собственный боекомплект. Танк разлетелся на части, калеча падающими кусками всех, кому выпало несчастье находиться на месте падения обломков. Ствол танка, раскуроченный в месте отрыва от башни, перекрутился в воздухе и вонзился прямо в кузов полуторки, разбив вдребезги карданный вал. На какое-то время люди потеряли возможность слышать, оглохнув от взрыва. Не успевшие добежать до моста видели, как взмыло вверх месиво из людской плоти и военной техники, возвращаясь на землю единой массой. Выгребали к берегу немногие уцелевшие в воде, и к ним уже бросились на подмогу, забегая в воду и вытягивая их на берег.
Седовласый майор, а может быть, он казался седым из-за пыли, обильно осыпавшей его голову и форму, поняв, что произошло, пытался взять командование на себя и организовать оборону. Люди плохо его слушали. Часть солдат, побросав оружие и сняв сапоги, пытались вплавь отправиться на другой берег. Но это тоже было небезопасно. Самолёты противника постоянно прошивали пространство около моста, включая береговую зону, очередями из пулемётов. И некоторые пловцы беспомощно застывали, уронив лица в воду. Они медленно покидали место своего последнего боя, для них война уже закончилась.
Женщина лет тридцати пробилась к майору и закричала:
– Вы здесь старший? Мне надо на тот берег!
– Не кричите! Я не глухой!
– Извините, это я оглохла от взрыва. Ничего не слышу. Мне надо на тот берег.
– Всем надо.
– Да, но у меня дети.
– И что прикажете делать? Как я вас переправлю? Самолёта у меня нет, лодки тоже.
– А что мне делать?
– Возвращайтесь. Вы гражданское лицо, может и обойдётся.
– Понимаете, мне некуда идти. Мы не местные. И мы евреи. Они уничтожат нас…
– Понимаю. Но ничем вам сейчас помочь не могу. У меня своих людей осталось пять человек. А мне ещё оборону нужно организовать. А уничтожить они нас и так уничтожат, невзирая на национальность. Так что, извините, но я сейчас не могу заниматься вашим вопросом. Вот, возьмите, – майор достал из кармана круглую маленькую жестяную баночку с леденцами, – деткам возьмите.
– Спасибо.
Больше эту женщину майор не видел. О её будущей судьбе можно было только догадываться. Конечно, было жаль её с малыми. Но и остальных тоже жаль не меньше.
Теперь же следовало думать о деле. И майор снова начал пытаться организовать бойцов.
Несколько человек бежали прочь мимо размахивающего руками майора. Майор дал своим людям команду открыть огонь по дезертирам. После того, как трое, сражённые выстрелами, упали навзничь, остальные стали что-то соображать и встали в шеренгу.
Наконец, вражеские самолёты закончили свою адскую работу и скрылись вдали. Понемногу устанавливалась тишина. Конечно, тишиной в полном понимании этого слова её назвать было нельзя. Со всех сторон разносились крики и стоны. Раненые кричали от боли и призывали на помощь. Гражданские разыскивали близких, а военные пытались хоть как-то организовать построение, чтобы получить представление об уцелевшем контингенте и попытаться организовать из этих остатков разных родов войск подобие боевой единицы.
Кое-как удалось построить полторы сотни бойцов. Было в наличие даже два танка с полной заправкой соляркой и частичным боекомплектом. Три сорокапятки, три ручных пулемёта, пара противотанковых ружей – это и было всё тяжёлое вооружение. Винтовки, являвшиеся стандартным вооружением пехоты, и пистолеты у офицеров не были значительной силой. Тем не менее, поскольку отход на другой берег был невозможен из-за взорванных мостов, следовало организовать хоть какую-то оборону и продержаться, пока не подойдут собственные войска, чтобы потом вместе гнать врага на Запад. Метрах в ста от реки было решено укрепить огневой рубеж. Здесь было несколько холмов, за которыми расположили танки. Времени вырыть для них углубления не было, использовать их как атакующую силу было невозможно в таком малом количестве. Но как артиллерийская сила они годились.
Расположили веером противотанковые сорокапятимиллиметровые орудия. В наличие было полтора десятка ящиков со снарядами. По три ящика на пушку, каждая пушка, если не будет уничтожена раньше времени, произведёт по пятнадцать выстрелов. Противотанковые ружья расположили на некотором удалении от пушек, чтобы работали по флангам. Ручные пулемёты не очень далеко друг от друга, чтобы у пулемётчиков была возможность подносить друг другу пулемётные ленты, в случае выхода из строя одного из пулемётов. Пулемёты были старые, системы «Максим», сверху ствола была отвинчивающаяся крышка, сняв которую, заливали воду для охлаждения. У двух из трёх пулемётов были утеряны в ходе недавнего авианалёта защитные щитки. Предварительная проверка показала, что пулемёты в рабочем состоянии. Распределили ящики с пулемётными лентами. По шесть ящиков досталось пулемётам без щитков и восемь со щитком. Предполагалось, что он дольше других сможет продержаться, имея защиту, и поэтому на него возлагали больше надежд. По четыреста пятьдесят патронов в каждой ленте при скорострельности шестьсот патронов в минуту обеспечивали огневое прикрытие меньше чем на восемь минут беспрерывной стрельбы. Но после нескольких лент пулемёт следовало хотя бы немного охладить, чтобы обеспечить правильную работу, но в условиях боя все инструкции нарушались, и время на остужение равнялось времени перезарядки. Выстреливание нескольких лент подряд обычно пулемёт выдерживал, но мог внезапно заклинить и выйти из строя.
Пехота понемногу окапывалась. Определились с управлением. Его взял на себя полковник пехоты, чьей специальностью и было сооружение таких рубежей обороны. Его заместителем стал седой майор. Полторы сотни бойцов разбили на шесть взводов, назначив взводными лейтенантов, одного капитана и двух сержантов. Выбрали место для наблюдательного пункта. Привлекли для откапывания траншей тех из гражданских, кто мог держать в руках лопаты. Женщин с детьми постарались отослать от линии возможного боя. Но идти им было особенно некуда, многие уже стали возвращаться в город. Как ни хотелось этого делать, но всё-таки в городе у многих было жильё, в котором можно было хотя бы попытаться жить и при чужой власти. А здесь, в открытом поле, на берегу реки, которую не могли перейти даже военные, что могли сделать беспомощные женщины, держащие за руки своих напуганных детей. И старики ничего не могли. Их даже к рытью траншей не допустили. Отхаживай их потом, себе дороже. Они уже почти сорганизовались в колонну и двинулись в обратный путь. Выделенные пять бойцов направляли их параллельно основной дороге, на которой наиболее вероятно ожидалось появление противника. И они ушли в низину, метров на триста левее. Вскоре все, кто хотел вернуться в город, понемногу исчезали вдали. Скрылась с глаз и женщина-еврейка, просившая помощи у майора. Ей тоже ничего не оставалось делать. Рассчитывать всерьёз на то, что эта разрозненная мини-армия кого-то может защитить, не приходилось. Непонятно было другое, куда девалась наша непобедимая и легендарная Красная армия?
Где наши доблестные сталинские соколы, которые должны разбомбить фашистскую гадину? Где сотни и тысячи наших танков, которые будут гнать врага через всю захваченную часть страны, Польшу, половину которой успел освободить от фашистов прозорливый товарищ Сталин, через Германию, до самого столичного Берлина, в котором и следовало уничтожить всю верхушку врага, включая, разумеется, и самого главного врага – Адольфа Гитлера? Где, наконец, наши солдаты? Неужели эти полторы сотни с тремя пушками и двумя танками и есть вся ударная сила Красной армии, которой следовало остановить врага?
Да вот же они, сталинские соколы! Летят! Летят с востока на запад! Пять троек в боевом порядке. Ну, сейчас они и вдарят по врагу! Костей враг не соберёт. И уже взлетели вверх солдатские пилотки, приветствуя свои самолёты. И даже гражданские женщины, возвращавшиеся в свои, возможно, уже разбомбленные дома, снимали с голов косыночки и махали ими со слезами на глазах. Дайте им прикурить, родные вы наши, за наши слёзы, за разбомбленные дома, за честь нашу поруганную, за подлый обман, за нападение без предупреждения! Да за всё! Бей их! И мальчишки прыгали от радости вверх, торопя матерей быстрее возвращаться, чтобы успеть посмотреть на настоящий бой! Да какой там бой! Устоят разве немцы перед нашими соколами? Да ни в жисть! А хошь на спор? Да кто спорить-то будет, знамо дело, проиграешь, и к гадалке не ходи. И пролетали уже над позициями вестники надежды, и казалось бойцам, что видели они сквозь суровые взгляды лётчиков добрые улыбки. И оттого на душе становилось теплей и не так страшно. На миру и смерть красна! Не одни мы, братцы! И не брошены вовсе! Не паниковать, если самолёты наши на врага летят, то командиры наши и сам товарищ Сталин знают, что происходит. Значит, нам чуток продержаться, пока наши подойдут. Значит, всё не так страшно и сначала нестройное, а потом настоящее солдатское многоголосое «ура» раскатисто летело над частично отрытыми траншеями. Да и надо ли отрывать их дальше, если мы сейчас без пяти минут перед наступлением? И уже побросали в воодушевлении лопаты, руки потянулись к винтовкам, в бой, товарищи!
Да что-то пошло не так. Ещё не долетели до города наши самолёты, как десятки взрывов взметнули столпы пламени и чёрного дыма над городом. И замерли в недоумении и гражданские и военные. Не было видно немецких самолётов. Вот здесь, с пригорка, пусть не гражданским, они-то в низине, но уж военным, а тем более офицерам с биноклями не разглядеть вражескую авиацию? Нет её, хоть убей! Ну не слепые же они, в самом-то деле! И ещё серия взрывов помельче. И от тех тоже дым. Да весь вытягивается в одно чёрно-кровавое облако. Красные языки, выпрыгивая из чёрного дыма, так и хотят слизать всё небо. И ведь получается у них, небо видно всё меньше и меньше. А куда ж наши самолёты летят? Две тройки к городу, а другие три куда? Вот уже и пикируют, и разрывы бомб уже режут уши. Но что бомбят? Да неужели? Нет! Быть такого не может! Две тройки город бомбят, в который противник ещё и не вошёл. А, так это они военное предприятие, что самолично товарищ Калинин ещё задолго до войны закладывал, бомбят, да электростанцию, да нефтехранилище. Ай да сукины дети! И так город почти во тьме скрылся, а тут, можно сказать, заживо сгорит. И счастье тем гражданским, кто хоть на берег другой и не перебрался, но всё же от бомбёжек Бог уберёг. А они-то уж было расстраивались, что и не перебрались к своим и квартиры побросали, в которые поди уже и шпана грабить залезла. Так теперь и шпана не выберется, а они, стало быть, ещё поживут.
Только куда три тройки полетели бомбить? Ах, твою ж мать! Да ведь к водохранилищу летят! От ведь беда! Коли стенку его разбомбят, никто из гражданских и убежать-то не успеет, всех смоет! Заметались люди, детей в охапку, тут уж не до чемоданов. И бегом к возвышению, на котором солдаты окапывались, сейчас-то поди уж не прогонят. Да солдаты и сами, сообразив, в чём дело, начали в сторону гражданских бежать, хоть кому-то помочь. Да только полковник с биноклем всё разглядел, да очередь из пулемёта поверх голов велел дать, чтоб самоуправство прекратить. Подчинились, армия всё же. Двое только ослушались, что ж мы, нелюди, что ли, своих на погибель бросать? В своих-то стрелять не будут, видно же, что не дезертировать, а помочь хотят. И летят ребятушки к людям. Только полковнику другая картина видится. Вон, уже миллионы литров воды на огромной скорости несутся бурной рекой по полю, как раз в низину. И гражданским не успеть увернуться, и воякам не успеть уже ни им помочь, ни на позицию вернуться. Увидели солдаты волну, поняли всё, назад повернули, но куда там человеку со стихией спорить. И за траву ведь не уцепишься. Вот уже первые из колонны скрылись в воде. И даже не слышно последних слов обречённых – с таким шумом вода несётся. И всех смывает прямо в реку. Ох и рыбы прибавится в реке. Ведь вся живность, что в водохранилище была, прямиком туда. А уж рыбе-то и есть чем сейчас питаться. Всё живое, что ныне в воде загинуло, как говорится, на корм рыбам. Вот уже назад развернулись сталинские соколы. А им солдаты уже и жесты неприличные показывают. Что ж вы, сукины дети, ведь гражданских сгубили! Там ведь женщины, дети и старики. Поди ж и у вас дома жёны и матери остались, как же так, товарищи? Но что же это? Круг сделали соколики и стали над позициями снижаться. Да вы там что, совсем сдурели? Здесь же свои! Да что ж это делается! Ох же ж, мать моя женщина! Вы совсем ополоумели, на свои же танки бомбы сбрасывать?
Да только нет своих у советских лётчиков. Свои со всей Красной армией оборону держат. А здесь трусы и предатели, что позиции без приказа покинули в надежде шкуры свои спасти. А такие свои нам хуже врагов, никогда трудовой народ не простит им предательства.
Всё, улетели… замерли солдаты да и офицеры в недоумении. Как же теперь воевать? И так вооружения с гулькин нос было, а теперь и вовсе. Так ведь кто разгромил? Свои же и разбомбили. И не пьяные они. Пьяных в воздух не допустят. Мы ж ещё воевать не начали, а нас уже свои больше немцев бомбят и взрывают. Руки просто опускаются от непонимания и недоумения. Что же это, братцы? Все ведь видели? Танки прямо с танкистами в воздух взлетели, вон, дымятся. И рации нет, чтоб сказать этим сукиным детям всё, что о них полторы роты солдат, оставшиеся без двух танков, думают. Так за кого теперь воевать? Думали, по присяге, а оно вон как получается, что попали между молотом и наковальней. Прям серпом по яйцам. Ну дела…
В камере Лёвчика все слышали звуки взрывов. По тому, как раздавались взрывы, то справа от тюрьмы, то сзади, арестанты отгадывали, где рвануло. Вот электростанция взлетела на воздух. Вот в районе военного предприятия бабахнуло. Во прёт немец! А это что? Ох, мать вашу! Тюрьму бомбят. Ну не идиоты немцы? С армией нужно сражаться. Здесь-то вам что, военный объект? Ох ты! Раз за разом! Все стены трясутся, последняя штукатурка поотлетала, от пыли уже дышать нечем. И опять разрыв за разрывом. Раньше только новеньким или ворам не угодившим места под нарами доставались, а теперь прям драка за них. Все, как тараканы, в щели под нары забились, носа не высунут. Нашёлся смельчак, выглянул в окошко. Почти ничего не видно сквозь щёлки. Понять ничего не может, мелькают самолёты, разрывы слышны. На самолётах вроде звёздочки. Непонятно. Если наши летают и немцев отгоняют, а тех и не видно, откуда ж взрывы? И дошло до арестантов, что не немец по ним бьёт, а свои. То в дверь гранату им подсунуть, а коль с гранатой не вышло, так с воздуха удавить!
Счастье, что тюрьма крепкая, в прошлом веке строили. На совесть, на века. Только не думали, что спрос на тюрьмы так вырастет, в наше время ещё два блока добавили – и все битком. Троцкисты, шпионы, тут тебе и японские, и польские, и румынские, и английские, и немецкие. Кажется, только Африка одна и не озабочена секреты советские выведать и станки советские повредить. А уж власть не уважающих, так почитай с полтюрьмы наберётся.
Дым через окошко в камеру тянет. Кашляют арестанты, майки, рубашки себе на лица, кто смочить успел, тем полегче, но не на много. Всем достаётся. Вот уже звуки другие пошли, вроде как трактора тарахтят. Да какие ж трактора на войне, поди танки. Перестрелка уже под стенами тюрьмы. Пушки бьют. Поди разбери, свои ли, чужие ли.
К вечеру утихла перестрелка. И дым разошёлся. Стало дышать чуть легче. Но камер никто не открывает, еду тоже никто не несёт. Сток параши забился. А стенка у парашной трубы намокла прям от верха. Видно, от взрывов трубу повредило, и с верхней камеры теперь всё по стене сочится. Зловоние по камере, укрыться негде. Одно утешение – нос к самым отвратительным запахам быстро привыкает. Вот и арестанты то сидели, носы зажимая, да тряпками прикрывая, а после подустали да попривыкли. Вот уже и руки от носа отвели. Ничего, никто не помер. Жрать охота, да и пить, только не на курорте ведь. Придётся потерпеть, иди знай, чего там снаружи происходит. Стучали, кричали – ни ответа, ни привета. Вот уж где позабыт, позаброшен.
И на позициях тишина. Никто не штурмовал. Солдаты, правда, свои подтянулись, те, кто с города выбраться смог. Толком никто ничего не знал. Наверняка знали одно: город оставлен, немцы понемногу входят. Бои местные, ничего серьёзного защитники города противопоставить врагу не могут. Начальство, судя по слухам и гражданское и военное, уже на том берегу. Немец грамотно воюет, скоро город зачистит и сюда доберётся. Сосчитали новоприбывших, ещё три взвода получилось. Отвели им участки, пошли бойцы окапываться. Кормить только бойцов нечем. Кухни нет, у кого паёк сухой был, так доели в течение дня, а сейчас дело уже к ночи, давно в желудках свербит. Одно счастье, что река рядом, пей не хочу. Только как подумаешь, что там трупов немеряно, так и пить неохота. Вон, парочка на поверхности плавает, зацепились за арматуру от разбомбленого моста, распухли уже. Кто ж поплывёт их отцеплять, если того и гляди, после боя сам там с ними плавать будешь. Но жажда вам не то что не тётка, а даже не дядька и не хромой собаки невестка. Если без еды человек хоть сколько-то, да потянет, без воды совсем никак. Отходили на два метра выше по течению моста разбомбленного да, разогнав чуть котелком воду у берега, быстро черпали, на покойников не глядя да на второй мост не посматривая, потому как там своих зацепившихся полно плавает. Рыбки бы гранатой наглушить, да кто ж позволит, да и готовить не на чем. Снарядные ящики б порубать на дровишки, да только пока снаряды в них лежат, кто ж подпустит. Так и спать на голодный желудок. Кто посмелей да не слишком брезгливый, в реку залезли да смыли с себя грязь дневную. Охранение боевое выставили, остальным отдыхать.
Тихо до утра, не торопится немец смять горстку солдат почти безоружных, куда они денутся? И арестантам деваться некуда. И те и другие стали ко сну отходить. Утро вечера мудренее. До утра и ополченцы подтянулись. Пожилые мужики, самому младшему за полтинник, а если ещё младше сыскать, то поди, очкарик какой с линзами на плюс восемь. По одной винтовке с тремя патронами на троих. Вот только всем троим и застрелиться хватит. А воевать как с таким вооружением? Деды пятидесятилетние даже окопаться толком сил не имеют. Вот за холмиками и пристроились. По мере выбывания бойцов, кто доживёт, окопчики и будут занимать, там же и оружием разживаться.
Ну, а утром немецкий ордунг, порядок то бишь. Как в книжках военных прописано, проутюжили центральную траншею и мелкие, разбросанные вокруг окопчики на одного солдата с самолётов, потом артиллерией накрыли, а уж потом спокойно, никуда не торопясь, танки появились, а меж ними пехота. Идут себе не спеша, знают уже, что некому и нечем уже обороняться. Страшно. Не учения, на которых обматерит тебя начальство, да отпуска домой лишит за промахи. Здесь за промахи самый большой из всех начальников тебя пред свои очи призовёт в мгновение ока. А жить хочется. Даже пятидесятилетние деды-ополченцы помирать не торопятся. Хотя чего им, всё ведь уже видели, а для будущей светлой жизни толку от них никакого.
А у защитников уже из трёх пушек две осталось, третья с боекомплектом и обслугой в клочья разнесена прямым попаданием. И защитников рубежа вполовину меньше стало. Только терять им нечего. Как они своим нужны, уже видели, да и от чужих милости ждать, тоже не самое благородное дело. Отчизну защищать – вот их призвание. За отчизну и живот и голову на плаху. Только что об Отчизне узбек и таджик, сидящие в окопах, понимают. Не их это земля, не здесь предки их жили и стада пасли. Зачем умирать за чужую землю? Или взять лейтенанта-еврея, где его Родина? Две тысячи лет такой вот Коган или Шапира бродят по земле неприкаянно, место себе ищут. И каждая страна на их пути им Родина. Вон их сколько за ту же Германию в Первую Мировую воевало да крестов железных получило. А теперь что, воевать разучились или крестов железных на них боле не хватает? А в Красной армии место ему нашлось, потому как армия народная да без предрассудков национальных. Да и государством не представитель коренной национальности правит. Ну это, скажем, государству российскому не впервой, сколько немчуры на престолах сиживало. Может, потому так и прёт немец, что хочет права свои на российскую землю предъявить и счет на государыню, хотя и за Николая тоже можно.
Развернули пушки в сторону наступающих, прицелы, координаты, снаряды – всё как положено. Команду ждут. Танков десятка два да пехоты за ними с три сотни будет. Поближе подпустить, чтоб бить наверняка да патроны драгоценные зря не палить. Вжались в землю защитники. Смерть идёт к ним, собственной персоной на гусеницах катит. А день летний, солнечный. Жить бы и жить. И чего людям не хватает? Почему б всем миром не договориться и социализм на всей земле не построить? Ведь всем бы хорошо, так нет же, есть те, кто поумней да похитрей. То друзьями прикидываются, в Польше совместный парад проведут и союзниками назовутся, то по Красной площади с парадом пройдут на Первое Мая как почётные гости. Как военную промышленность поднимать да армию в обход санкций на полигоны, так Советский Союз друг, товарищ и брат. И тут, такой удар в спину!
Далеко ещё танки, даже стрёкот кузнечиков слышен. Травинку сорвать да обкусать, чтоб сок дала. А кому папироска милей. А у некоторых нервный тик уже, руки трясутся, как стрелять будут? А ежели у кого медвежья болезнь приключится, то счастье, если в одиночном окопе, так там делай под ноги что душе угодно, никто и не увидит, а после боя, коль выживешь, так никто ни о чём и не спросит. Ну вот, уже кузнечиков с танками одинаково слышно, ещё минута – и кузнечикам ноги свои длинные спасать, может, успеют упрыгать. Вот и команда «к бою».
Ещё полсотни метров – и стрелять. Только танки первыми начали. Свист и разрыв, аж перепонки барабанные лопаются. Голову не поднять, со всех сторон земля прям в глаза летит. А если рядом с окопом грохнет, то и части человеческие по небу, да и на оставшихся в живых падают. Вжаться в дно окопа или траншеи, уши заткнуть, глаза зажмурить, да так и замереть.
– Ого-о-о-онь!
Молодцы пушкари-артиллеристы, не сдрейфили! Первыми из наших выстрелили. Промазали только. Жалко, второго шанса может и не быть. Да тут же по ним танки и ощерились. Всё, одна пушечка осталась. Лейтенантик, из евреев который, у последней пушечки хлопочет, кричит что-то, только вряд-ли кто из команды его слышит. Оглохли все от разрывов вражеских. Вон, уже и заряжающего оттолкнул, тот бедолага за уши схватился, а из-под пальцев кровь сочится, отвоевался боец.
Не за страх, а за совесть бьются. На мушку пехоту, выстрел, перезарядить – и снова на мушку. Только патроны кончаются, да бойцы тоже на исходе. То один окоп замолкнет, то второй. Из танка ка-ак жахнут, пока прочихаешься, если только к этому времени мозги не вылетели, а противник вот он уже. Под прикрытием танков вплотную подходит. А пулемёты танковые и вовсе головы поднять не дают. Тут и прицелиться не успеть, не выглянуть даже.
Две медсестры ползут под огнём от раненого к раненому. Да только помочь-то и некому. Пока доберутся под шквальным огнём, бедолаге помощь уже и не нужна. А если и жив кто, так бинтами с ватой не помочь, а операционную под огнём противника ещё ставить никто не научился. А противник и не церемонится. Благо опыт накоплен предостаточный. Это только в песнях и на плакатах Красная армия всех сильней. А коль Сталин сам, своей рукой многоголовой управленческой гидре большинство голов снёс, рухнула гидра, а за ней и обломки самой большой и самой вооружённой армии мира. А немцы свой «Блицкриг» как следует опробовали. Под Белостоком и Минском взяли в плен четыре армии и больше трёх тысяч танков, под Уманью почти сотню тысяч и ещё три сотни танков. Да судя по напору и умению воевать, далеко не предел. Пойдёт немец дальше и бить будет всё больней. Тут бы Верховному Главнокомандующему за неподготовленность армии к боям, за бахвальство своё позор собственной кровью смыть. Да только растерялись верноподданные, руки готовые, по локоть кровью залитые, целовать. Не отпустили царя-батюшку, умолили его и дальше своим гением направлять народ на бессмысленные бойни. И любой за имя его готов был пулю получить. И умирали в застенках, выкрикивая клятвы верности, но ни один не решился свою жизнь за дело отдать, покончить с тем, кто всех, кто не смог с винтовкой против танка выстоять и просто жить хотел, врагами объявить да семьи репрессировать. А сам ушёл от ответственности, всё свалив на других и залив армию дополнительной кровью репрессий за позор свой личный.
Молотит немец из танков и пулемётов, последние полсотни метров остались до противника. А в контратаку и идти не с кем. Человек сорок осталось. Из них десяток ополченцев. А оружия и того меньше, поразбивало взрывами. Пушка единственная замолкла давно. И лейтенант со своим расчётом так и останется безымянным. Никто так и не успел фамилию его узнать, а узнал бы, так что с того, рассказать-то некому. И полковника больше нет. Майор за главного, по старшинству. Некем командовать майору. Солдат он, не мясник, чтобы в лобовую почти безоружных против двух десятков танков поднять. Не было фортуны в этом бою. Да и знал он заранее, что бой обречён, что люди обречены. Долг свой он выполнил, гордость его офицерская и присяга воинская не позволяют ему в плен сдаваться.
Один друг в такой ситуации, пистолет ТТ. Прощайте, молвит, не поминайте лихом. Хотел ещё про Сталина, но свело горло, и не вымолвить слов, да и к чему, всё уже закончено. Всё одно никто не передаст слов любви товарищу Сталину. Щелчок пистолета, да за грохотом перестрелки и не расслышали его, увидели только, что осел майор, бросились к нему, а он готов. Ну тут уже и руководить обороной больше некому, да и некем. Привязали сменное исподнее к винтовке и подняли из траншеи. Пару очередей ещё рядом прошло. Но вот противник заметил белый флаг. Свои силы тоже ведь не стоит подставлять. Даже один сумасшедший может пару солдат вермахта на тот свет отправить. Прекратили огонь. Подошли ближе, сначала с опаской, но как начали оставшиеся из траншеи и окопов вылезать, держа руки с оружием над головой, тут уж сомнений не осталось. Сгрудились защитники Родины, все в пыли, лица серо-чёрные, глаза в землю, друг перед другом совестно. А что поделать, с винтовкой против танка много не навоюешь. Прошли между ними немцы, позабирали гранаты, кто выложить позабыл в горячке, ножи пособирали да патроны из подсумков. Вот они, Иваны-победители, вместо сапог нормальных на ногах ботинки грубые с обмотками. Вместо белья нормального летом под гимнастёркой и галифе исподнее бязевое, жарко ведь, да и потом пахнет, каждый день же в баню не водят и бельё не меняют. Вот этими кальсонами бязевыми об окончании боевых действий и возвестили. Прошли немцы по окопам, дострелили кто ещё дышал, где им ранеными заниматься, тут ещё надо решить, что с этими делать.
Свободен рубеж, вот она, река. Скоро основные силы подтянутся и можно будет начать переправу восстанавливать. А там и до Москвы недалеко. До зимы нужно управиться и к своим Гретхен-Хелен вернуться. Всё идёт по плану, русские драпают либо сотнями тысяч в плен сдаются, не было ещё в истории таких военных побед. Слава великому фюреру! Поднял нацию из руин и вознёс на вершину воинской славы! Хайль! Хайль! Хайль!
А что с пленными? Вычистили сами центральную траншею, и немцы всех туда и загнали. Кое-как расселись, кто на корточках, кто к стенке притулился. Сидят голодные, без воды, раненые есть, только помощь оказать некому. Немцы почему-то медсестёр сразу невзлюбили. Две короткие очереди – и нет девчонок. Солнце поднялось выше, припекает. Уже почти полдень, высунулись из траншеи, флягу показывают и «васер» кричат. Река вон она, рядом, да и бежать им некуда. «Найн», не положено, один он их охраняет, враз карабин на них навёл. Охолонули, присели, терпеть надобно. Может, потом и попить дадут, и покормят, вроде так по конвенции принято. Но точно кто ж скажет? Разве в Красной армии кто про конвенции объяснял, разве боец Красной армии в плен когда попасть мог?
Наконец подняли из траншеи и в сторону города погнали. А сопровождения один мотоцикл с коляской, в котором кроме водителя ещё боец за пулемётом сидит, да со второй стороны ещё один с карабином. Так пулемётчик со вторым охранником и меняются. А бойцам пленным меняться не с кем. Бредут из последних сил, выжарились на солнце без воды. Вон, уже один ополченец свалился, кинулись к нему поднимать, очередь пулемётная над головой. В колонну вернулись, прости, дед. А того уже конвойный из карабина добил. Привычный, видно, к этому делу, даже не икнул.
– Форвертс, русише швайн, – вот и весь разговор.
Часть третья. Новый порядок
Ровно в восемь из уличных репродукторов полились бравурные марши. И через пятнадцать минут гауптштурмфюрер Хольц выступил перед стройной колонной своих солдат и разношёрстным сборищем местных жителей, стремящихся оказать помощь Великому Рейху в славном деле избавления мира от презреннейших его отпрысков, иудеев, чьими грязными образами родители частенько попугивали нерадивых малышей.
Сам Хольц родился и вырос в Баварии, в славном Мюнхене. Ему довелось собственными глазами наблюдать и «пивной путч» и «хрустальную ночь». В «хрустальную ночь», с девятого на десятое ноября 1938 года, он неплохо повеселился со своими друзьями, громя еврейские магазины и рестораны с кашерной кухней. Хотя, собственно, против кухни Хольц ничего не имел. В школьные годы у него были приятели евреи, он несколько раз побывал на празднованиях бар-мицв. В те далёкие времена арийцам ещё было позволительно дружить с евреями, больше того, никто открыто даже не выступал против смешанных браков. Бар-мицва, т. е. по еврейской традиции достижение тринадцатилетним ребёнком возраста взрослого мужчины. Разумеется, никто и не думал обращаться с ребёнком как со взрослым после обряда наложения тфилина, странных кубиков с кожаными ремешками, один из которых наматывался на руку, а другой крепился на лбу, покрытия талесом – белой плотной тканью с двумя продольными голубыми полосками и вытканными между ними еврейскими шестиугольными звёздами – магендавидами и несколькими прядями сплетёных нитей в торцах ткани. Евреи отчаянно цеплялись за свои многовековые обряды, и за свои бороды, и чёрные сюртуки с ермолками. Но кухня, кухня была неплохая, и Хольц, сидя за детским столом рядом с другими одноклассниками, пару раз подкладывал себе на тарелку гефилте фиш, фаршированную рыбу, и гефилте хензеле, фаршированную куриную шейку. Чем вызывал хохот одноклассников и так подшучивавших над пухлым, неуклюжим Хольцем. На какое-то время за ним даже закрепилось прозвище Хензеле – шейка.
Хольц ничего не забыл и рассчитался за всё в «хрустальную ночь», громя еврейский ресторан, хозяева которого жили прямо над ним, на втором этаже. Расшвыривая стулья, опрокидывая столы и громя стопки с посудой на глазах испуганных хозяев, он истошно вопил: «А это гефилте фиш, а это хензеле»! И ещё маца! Пасхальные хрустящие хлебцы, которыми он угощался в домах одноклассников на еврейскую пасху.
– Тащи мацу, старый жид! – орали Хольц и его дружки, не обращая внимания на робкие попытки убедить незваных пришельцев, что мацу пекут только весной на еврейскую пасху.
Они разбили лицо хозяину в кровь и долго пинали его, свалив на пол. Нормальный человек, если б и выжил, то остался бы инвалидом от того количества и силы ударов, которые молодые, сильные парни обрушили на беззащитного человека. Его жене досталось меньше. Всё-таки бить женщину немного неловко, но и этот рубеж они преодолели, набравшись прямо там в ресторане кашерной водки и заедая чем попало из распахнутого холодильника. Ошалев от безнаказанности и количества выпитого, они ударили женщину пару раз по лицу и заставили её встать на четвереньки, после чего был объявлен военный парад, и дружок Хольца Штаубе, усевшись верхом на несчастную женщину, объявил, что принимать его будет он, Штаубе, верхом на еврейском пони. Но пони не желал слушать верховного главнокомандующего Штаубе и постоянно падал под его тяжестью. Они уже в какой-то момент пожалели, что так быстро избили мужчину, уж на нём-то хоть сколько-нибудь можно было бы покататься. В конце концов, Штаубе, сидя верхом, задрал женщине юбку, чтобы Хольц с остальными могли надавать под хвост нерадивому еврейскому пони. Что они, гогоча, с радостью и сделали, разобрав половники, шумовки и другие столовые принадлежности. Но даже удары по ягодицам не заставили женщину добавить прыти.
Несчастную так и бросили на пол с задранной юбкой, под которой на полных ногах было видно окровавленное бельё и кусок белой, окровавленной ягодицы. Наградив парой прощальных пинков несчастную, возбуждённая толпа хлынула на улицу за новыми жертвами.
Они жгли и громили. Разбивали лица и ломали рёбра, входя во всё большее неистовство и распаляясь с каждой новой жертвой. В эту ночь они наведались не в одну синагогу. Они рвали и жгли священные еврейские книги также, как на протяжении долгих веков это делали и другие ненавистники евреев. И поделом было этим жидам! Именно они хотели поработить всю Германию, да что там Германию, весь мир, опутав его своими финансовыми щупальцами. Ведь все знают, кому и что принадлежит. Нужно вернуть богатства народу! Бить, крушить, жечь, ломать, убивать, но не трогать материальные ценности! Уже наутро специальные отряды начнут обходить дома, предприятия, магазины и рестораны, принадлежавшие до этой страшной ночи евреям. Они собирали ценные и старинные предметы, картины и золото, серебряную и фарфоровую посуду, меха и добротную старинную мебель. И всё это вывозилось на специальные склады, оценивалось и поступало в казну Великого Рейха. Католики и протестанты в едином порыве громили и убивали, грабили и насиловали тех, из которых они выбрали себе Бога. Никого не волновало, что евреев было меньше полутора процентов от общего населения страны, желание отомстить за все унижения и несостоятельность, к ним отношения и не имевшие, за проигрыш в Первой Мировой, в котором опять были виноваты евреи, сплотило в эту ночь великую германскую нацию. Уставшие под утро, они шагали с гордым чувством победителей, одолевших стоглавую жидовскую гидру. И хотя здоровенные молодчики избивали беззащитных, по большей части, людей, они были чрезвычайно горды собой и временами важно маршировали по разбитым стёклам витрин еврейских магазинов. Разлетаясь на ещё меньшие осколки, кусочки стекол вылетали из-под ботинок победителей, поблёскивая в лучах восходящего солнца, словно хрусталь.
В ту ночь Хольц вышел победителем. Больше никто из его одноклассников не посмеет называть его Хензеле. С Хензеле было покончено раз и навсегда. В его разгорячённой погромом и алкоголем крови проснулся зов воинственных предков, жажда крестовых походов и желание видеть Великую Германию, занимающую достойное и лишь ей одной подобающее место в мире.
Спасибо Адольфу Гитлеру, что открыл глаза Хольцу и многим настоящим немцам. Пора уже сплотиться вокруг великого вождя и показать другим народам, где их место перед лицом обновлённой Германии. Отныне у Хольца и ему подобных, поднявшихся с самого низа, была цель жизни – служить сильному хозяину во имя Германии, во имя хозяина, во имя самих Хольцев и Штаубе, попробовавших в эту ночь вкус крови и безнаказанности.
К крови и безнаказанности Хольц давно привык. Служба в СС стала для него естественным продолжением. Он дослужился до оберштурмфюрера и был на хорошем счету у начальства. Служба Хольцу нравилась. Уничтожать еврейских трутней было куда безопасней, чем подставлять голову под пули даже во имя великого фюрера. Послужив фатерланду в Польше и Литве, Хольц попал в этот небольшой украинский городок Новооктябрьск. Народ, настрадавшийся от жидов и большевиков, встречал с истинно украинским радушием, преподнеся освободителям каравай с солью на искусно вышитом рушнике – так называлось длинное украинское полотенце.
Расквартировав своих людей, Хольц разместился в уютной квартире бывшего партийного функционера, успевшего убежать до прихода германских войск.
Городок подвергся значительной бомбёжке. По большей части разрушены были промышленные предприятия, электростанция, система водоснабжения и канализации, взорвана городская больница, остался по счастливой случайности нетронутым городской роддом. В нём и разместили раненых немецких солдат, превратив его в госпиталь. Разыскали специалистов по городскому хозяйству и подключили их к ремонту, в помощь добавили немецких спецов, чьими специальностями были электро и водоснабжение. И по прошествии нескольких дней электричество и водоснабжение работали вполне сносно. Хольц быстро умылся и пошёл смотреть город в сопровождении ещё двух офицеров, взвода солдат и нескольких работников городской управы, доставленных по его приказу и пожелавших оказать всяческое содействие долгожданным освободителям. Улицы были пустынными, но в паре мест на скамейках сидели любопытные женщины разных возрастов, и офицеры, обменявшись довольными фразами, признали, что женщины в этих краях довольно красивы, и они не прочь бы с ними познакомиться. Они даже подошли и попробовали заговорить с ними. Но женщины только посмеивались, лузгая семечки, но, впрочем, и Хольца с товарищами охотно угощали. Осмотрев центр и расположение улиц, офицеры остались довольны. Стандартная советская застройка с прямыми улицами была довольно удобна для сбора человеческого мусора и не сулила неприятных сюрпризов в виде петляющих переулков и верениц сараев, в которых всегда пытались спрятаться те, кого Хольц со своими людьми доставал даже из-под земли. Правда, оставался ещё район частных домов, построенных задолго до революции, но он был не таким большим, и при правильной постановке дела неприятностей и там не должно было возникнуть.
Отправив оберштурмфюрера Ланге выбрать подходящее для экзекуции евреев место, Хольц пригласил с собой в здание бывшего райкома коммунистической партии и сопровождавших его местных жителей. Несколько солдат уже очистили пару кабинетов и теперь работали над установкой телефонной связи. Хольц выбрал тот, что побольше и, усевшись по центру стола, пригласил присутствующих присаживаться. Через переводчика он объяснил, что ему требуются списки большевиков и военнослужащих, а также списки евреев. Назначив временным ответственным за связи с местным населением бывшего городского казначея, поручил ему предоставить сводку о положении городских дел, справедливо рассудив, что расстрелять его он всегда успеет, а городу нужен человек, знакомый с местной бухгалтерией. Хольц решил дать шанс этому широко, хотя и несколько фальшиво улыбавшемуся человеку. Хольц научился понимать людей и знал, что Мыкола Пиетровитш, как он представился, несомненно будет выслуживаться перед новым начальством. Но при этом обязательно будет воровать. Эти русские неисправимы. В двух городках уже были расстреляны попавшиеся на воровстве. Интересно, сколько проживёт этот? В том, что он проворуется и будет расстрелян, Хольц нисколько не сомневался. Закончив согласовывать необходимые для проведения мероприятий вопросы, Хольц отправился на обед.
Кухня работала как часы. Она расположилась в трёхстах метрах от здания бывшего райкома, у входа в парк, где стоял десяток вкопанных скамеек, над которыми был натянут маскировочный тент. Солдаты получали сытный и добротный паёк, но для офицеров рыжий повар Вальтер готовил всегда что-то особенное. Вот и на этот раз офицеров ждал молочный поросёнок.
– Вальтер, как это тебе удаётся? – спрашивали офицеры у довольного, зардевшегося от похвал повара. Готовил Вальтер и впрямь замечательно. До войны имел свой ресторанчик, но разорился и, сбежав от кредиторов, отправился служить Великому Рейху. Солдаты подтрунивали над Вальтером, над его рыжей шевелюрой, обещая в следующий раз расстрелять его вместе с его еврейскими друзьями.
– Кто же вас, дармоедов, будет кормить? – вопрошал Вальтер, и все с хохотом соглашались, что после их неспешной и непыльной работы, большую часть которой с удовольствием за них делали местные жители, обеды Вальтера просто необходимы для защитников Фатерланда.
Обед прошёл в спокойной, непринуждённой обстановке, с обычными шуточками и разговорами про женщин. Говорили и о своих любимых Хельгах, Катринах и Хеленах, прошлись и по списку красавиц, покорённых за время службы в разных краях. Самый большой список имел Курт, голубоглазый кучерявый блондин, ростом метр восемьдесят. Как будто все арийские боги, не сговариваясь, отдали всю возможную красоту одному единственному белокурому полубогу. Белозубая полудетская улыбка делала Курта неотразимым перед лицом беззащитных женщин. Истосковавшиеся без ушедших на войну, а то и уже успевших сложить на ней голову мужчин женщины охотно принимали ухаживания белокурого красавца, являвшегося для них воплощением красоты и мужества. К тому же, военная форма, которая и так обладает магнетизмом и ставит её обладателей на ступеньку выше всех других претендентов с незапамятных времён, великолепно облегала статную фигуру, выгодно подчёркивая также и статус солдата-победителя. Курт был щедр по отношению к дамам и всячески баловал их, раздаривая безделушки и украшения, в изобилии прихваченные им на какой-нибудь акции зачистки мирового пространства от евреев. Конечно, все изъятые ценности полагалось сдавать для последующей отправки в Фатерланд для повышения благосостояния населения и финансового смазывания военной машины. Но кто хотел связываться с отъявленными головорезами, желающими всего-то прихватить пару небольших сувениров. Нацистам действительно удалось поднять уровень жизни населения за счёт ограбления захваченных земель и не в последнюю очередь за счёт изъятия еврейских капиталов. Это здесь, в Восточной Европе, уже ограбленной большевиками, а до этого познавшей все ужасы гражданской войны, а позже боровшейся с голодом тридцатых годов, уже не осталось больших ценностей. Впрочем, дамы почти никогда и не интересовались, откуда у Курта и его друзей столько подарков. Парни же в свою очередь не хвастали своими подвигами и отвечали уклончиво о службе, ссылаясь на повышенный уровень секретности. Неизвестно, сколько белокурых ребятишек были обязаны своему появлению на свет полубогу Курту и его сослуживцам. Двадцатидвухлетний Курт не был женат и каждой новой возлюбленной шептал в порыве страсти, что такую, как она, он нигде не встречал, а уж он-то бывалый солдат, покоривший и Польшу, и Прибалтику, а также десятки доверчивых и рассчётливых, красавиц и сереньких мышек. Курт ко всем имел свой подход, несмотря на довольно скромный возраст, в котором некоторые ловеласы только встают на путь любви и плотских наслаждений. По дому Курт почти не скучал.
Отец его тоже воевал в России, будучи специалистом по фортификационным, т. е. укреплённым военным сооружениям. Иногда от него приходило скупое письмо с кратким сообщением, что у него всё хорошо, служба протекает нормально, русские бегут и пачками сдаются в плен, и он очень надеется, что скоро война закончится и он снова сможет обнять свою дорогую Амалию, мать Курта, и такую же белокурую, как и сам Курт, Гретхель, его четырнадцатилетнюю сестру. Гретхель же часто слала ему восторженные письма, всячески воспевая путь нацистской партии и любимого вождя. Она безумно гордилась Куртом, потому что он такой замечательный и воюет в далёкой России за благо всех немцев, и она всячески желает ему удачи и ждёт его домой, т. к. ей не терпится увидеть его в парадной форме и показать своим дурам-подружкам, некоторые из которых имели наглость усомниться в её словах о брате. Курт покровительственно относился к Гретхель, разница в возрасте не позволяла им быть близкими друзьями, но он всегда старался припасти для неё конфету или маленький сувенир. Иногда он вспоминал про неё, про мать, месящую широкими мягкими руками тесто на кухонном столе, и про воскресные пудинги и штрудели. Но молодых людей больше привлекали пышные формы молодых женщин, так что о матерях они вспоминали не так уж и часто.
Тем не менее, большая часть из этих отъявленных ловеласов были неплохими солдатами. Хольцу нравилось отдавать чёткие приказы и наблюдать за их чётким выполнением. Его команда хорошо знала свою работу.
И сейчас, стоя перед этими разношёрстными людьми, Хольц понимал, что полагаться он может только на своих. Разумеется, те сорок человек, которые прибыли вчера на двух грузовиках из Литвы, будут хорошим подспорьем. Эти парни уже прошли школу уничтожения евреев у себя дома. У каждого из них были свои причины ненавидеть иудеев, но вот какая интересная особенность: в Латвии и Эстонии тоже проводились акции уничтожения евреев, и все они выполнялись неукоснительно чётко, но там это было какое-то механическое действие, наподобие получите-распишитесь. Но именно в Литве всё происходящее было воспринято с наибольшим энтузиазмом. Евреев уничтожали везде, где только могли. И было время, когда на улицах и в домах лежали десятки трупов. Но потом из-за опасений вспышки заразных заболеваний командованию пришлось взять ситуацию под контроль. Тогда евреев стали бить по ходу движения их нестройных колонн к местам уничтожения. Даже за несколько минут до смерти несчастным было суждено пройти через большое количество унижений, изнасилований и побоев. Лёгкую смерть нужно было заслужить.
Но что могли сделать эти несчастные для своих мучителей, чтобы легко умереть и перед смертью, попрощавшись со своими близкими до скорой встречи на небесах, успеть прошептать древнее: «Барух, ата адонай…»
В общем, эти литовские ребята были неплохи, а искупавшись в крови и безнаказанности, не имели ходу назад и шли до конца по дороге насилия и жестокости. Они были зачислены в «шуцманшафты». Одеты они были в захваченные в первые дни войны польские мундиры, не имеющие знаков различия. На левом рукаве были белые повязки с надписью «полицай». Вооружены они были немецкими винтовками, выпущенными на польских заводах до начала войны. Этого оружия им вполне хватало для сопровождения колонн и отстрела пытавшихся бежать одиночек.
Местные добровольцы из русских и украинцев, ещё не успевшие зачислиться в ряды служащих полиции и, собственно, проходящие свой первый экзамен, были одеты в домашнюю одежду. Они тоже получили белые повязки. И всё же они выглядели смешно в своих широких брюках и вышитых сорочках. Брюки пузырились на коленях и создавали явный контраст с начищенными и наглаженными шеренгами немцев и литовцев.
Хольц глянул на часы. Время начинать выступление. Всем известна немецкая пунктуальность. Пусть и славяне ей поучатся.
– Наши доблестные войска одерживают убедительные победы под руководством нашего фюрера Адольфа Гитлера! – Хольц говорил с остановками, давая возможность переводчику выполнить свою работу. – Я уверен, что очень скоро наша славная армия раз и навсегда покончит с большевиками и жидами и освободит новые земли для процветания немецкой нации. Все жители, которые будут сотрудничать с новой администрацией и присягнут на верность Рейху, смогут хорошо жить и не беспокоиться о будущем. Перед нами стоит почётная задача избавить мир от еврейской заразы. От этих вечных паразитов на теле трудового народа. Посмотрите, что жиды принесли вам. Я знаю, что несколько лет назад в ваших краях был большой голод, и его организаторы вам хорошо известны. Это жидо-большевики. Мы знаем сколько ваших близких были депортированы и расстреляны. Кто в этом виноват? Жидо-большевики! Кто занимал все ответственные должности и не давал ходу местным кадрам? Жидо-большевики!
Хольц выбрал беспроигрышную тактику. Практически каждый мог вспомнить кого-нибудь из евреев, служащих Советской власти. И неважно, какова была степень ответственности за преступления, творимые под руководством другого, не менее обожаемого вождя, по прямому его преступному указанию. Дети Иакова отличались на любом поприще. И от революции в стороне остаться никак не могли, принимая во внимание и черту осёдлости, и погромы внутри неё. Только революция могла дать угнетённому народу равенство и братство. А служить революции нужно было по революционным законам. А значит, и в карающих органах, и в высших партийных, и в армии, и в хозяйстве. И везде этот немногочисленный народ успевал отличиться. Евреям всегда приходилось работать вдвое и втрое больше, чтобы только встать вровень с остальными. Конечно, доля еврейских служащих была незначительна в масштабах огромной страны, но хватало и нескольких громких имён, чтобы в затуманенных многовековым антисемитизмом мозгах мгновенно возникал образ врага только при малейшем о нём упоминании. Славянские и прибалтийские народы всегда знали, кто виновник их бед и за кого пострадал Иисус Христос. Наверняка многие из них были бы весьма удивлены, узнав, что и сам Христос, и матерь Божия Мария, перед которыми стояли на коленях, испрашивая благословения, здоровья и достатка, тоже евреи. Да только за одно упоминание об этом толпа могла растерзать в мгновение ока.
Хольц прекрасно использовал человеческие низменные слабости и стремления. Выместить на ком-то злобу, отомстить за сгинувшего в застенках ОГПУ, а потом и НКВД. Отомстить тем, кто сумел пробиться при новой власти и занять хоть сколько-нибудь приличное положение в новом обществе. И хотя сами евреи не меньше других были репрессированы, большинство озлобленного на Советскую власть народа не хотело этого замечать. К тому же Сталин со всей верхушкой были далеко и хорошо защищены, а евреи были рядом и беззащитны перед новым ордунг-порядком. Вступиться за них было некому, да никто и не хотел этого делать. Каждый был занят мыслями о собственном выживании. Следовательно, евреи были обречены. Оставалось только получить команду «фас», и вся карательная машина мгновенно придёт в действие.
– Фюрер надеется на вас! Фюрер верит вам! Он старается на благо всего человечества! – Хольц не слишком нажимал на арийскую тему в публичных речах. Каждый славянин, который завтра, в крайнем случае послезавтра, должен стать следующим после еврея или рабом, или кормом для могильных червей, сегодня должен был чувствовать благоговейный подъём и желание воплотить в жизнь мечту Адольфа Гитлера.
– Вместе мы освободим землю от этих гнойников! Вместе мы установим новый порядок и будем спокойно трудиться. Уже сегодня вы увидите пользу от освобождения вашего города от евреев. Все освободившиеся от евреев квартиры будут справедливо распределены между нуждающимися. И в первую очередь среди тех, кто первыми поддержал новый порядок и собирается служить ему верой и правдой! Хайль Гитлер!
– Ха-а-айль! Ха-а-айль! Ха-а-айль! – троекратным эхом чётко и слаженно, выворачивая лёгкие наизнанку, оттрубили солдаты Вермахта. Чуть менее слаженно литовские добровольцы и совсем вразброд самые свежие силы новой полиции.
– Завтра мы приглашаем всех жителей посетить местную тюрьму для печальной миссии. Вам предстоит опознать своих близких, замученных жидо-большевиками. Германское командование с пониманием относится к вашему горю и будет всячески содействовать в организации похорон. На этом я прощаюсь с гражданскими жителями города и моё дальнейшее обращение к сотрудникам полицейских подразделений, как новым, так и уже имеющим стаж. Сейчас вам раздадут списки и сделают разбивку по районам. На сегодня ваша задача – очистить помещения, занимаемые евреями, и собрать их в здании школы, примыкающей к городскому парку со стороны улицы Чапаева. Разрешить взять еду и воду на три дня. На сборы давать не более двадцати минут. Разрешается огонь на поражение по беглецам и всем, кто проявит неподчинение властям. Сегодня не нужно лишних ликвидаций. Всё произойдет в своё время и в организованном порядке. Последними пройдут люди вспомогательного подразделения при новой полиции и соберут трупы, если сегодня они будут. Нам не нужны вспышки заболеваний. Немецкая раса – это чистота и порядок. – Подождав перевода, Хольц махнул рукой, – Начинайте! – и буркнул в сторону, – всё одно вам, русским свиньям, далеко до немецкого порядка, – увидев удивлённо-вопросительный взгляд переводчика, он ответил, – нет, это не надо переводить…
Шеренги пришли в движение. Офицеры распределяли солдат, укомплектовывая группы так, чтобы в каждой имелись непосредственно исполнители из местных жителей, которые будут действовать намного быстрей и слаженней, если поставить старшими над ними опытных литовцев, а осуществлять контроль и вмешиваться по мере необходимости будут сами немцы. Наконец все группы получили задания и отправились по своим районам.
Собственно, еврейские жители города были оповещены о переселении за три дня и должны были подготовиться. Большинство пребывало в дичайшей растерянности. Оставить дом и всё нажитое, взяв только еду на три дня? Да соседи враз всё растащат. И с кого потом спрашивать? А что делать с бабушкой Сарой, которая уж как полгода не ходит? А как добираться дедушке Моисею, потерявшему ногу на гражданской войне? Ведь на своем протезе он больше трёхсот метров не проскачет. А как быть Циле с её шестью ребятишками и пожилой матерью с распухшими ногами? В общем, вопросов было больше, чем ответов. Говорили, что в Первую Мировую немцы показали себя как исключительно культурный народ и евреи не должны их бояться.
Но все помнили, как после нападения Германии на Польшу потянулись еврейские беженцы. Многие бежали из дома в чём были и после нескольких недель мытарств в лесах сумели перейти в зону ответственности Красной армии. Тогда от них впервые услышали о том, что немцы делают с евреями. Поначалу даже не поверили. Но с прибытием новых групп беженцев информация повторялась и привела в волнение местное еврейское население. Некоторые даже обращались в советские органы с просьбой разъяснить ситуацию. Власти уверяли, что немцы – наши союзники, и всё это клевета. Несколько рьяных распространителей слухов о немецких зверствах просто исчезли. Остальных предупредили, и они замолчали. Часть беженцев осела и в Новооктябрьске. И поначалу власти их тоже разместили в школе. Но вот какое дело, через месяц в город пришла колонна грузовиков. Всех беженцев собрали на центральной площади и разбили на группы. Потом вызывали по спискам. Опрашивали, кто, откуда, и сортировали. Тех, кто был родом с тех мест, которые отходили к СССР, отделяли от тех, чья территория отходила к Германии. Германия была союзником СССР. Обе страны по-братски поделили Польшу и теперь по-братски делили её население. Всех, кто был родом с теперь уже германской территории, погрузили на грузовики и передали германским союзникам. Напрасно люди взывали к милосердию и умоляли оставить хотя бы детей. Всё было напрасно. Советы выполнили союзнические обязательства.
А возвращенцы сгинули в концлагерях и бесчисленных расстрельных рвах. Но жители Новооктябрьска знали только о факте возвращения на места бывшего проживания, поэтому у них ещё теплилась надежда.
Жёлтые звёзды уже были нашиты на одежду. Люди не спали с раннего утра, заканчивали завтракать и ещё раз пересматривали сумки с барахлом, не веря, что только еду и можно будет взять.
Прятали золотые изделия в нижнее бельё и зашивали в полы пиджаков и пальто. Евреи знали с древних времён, что иногда от погромщиков можно было откупиться. Из века в век евреи складывали копейку к копейке, чтобы во время погрома спасти своих детей, а не потому, что были чрезмерно жадны. В повседневной жизни большая часть населения не отличалась от своих нееврейских соседей. И во всех местах проживания евреи врастали в эти страны и считали их своим домом, верно служа не за страх, а за совесть. А если и добивались выдающихся успехов, то не за красивые глазки, а ценой огромного труда или за счёт своей природной башковитости. Евреи с незапамятных времён строили европейские города. Ведь недаром почти в каждом большом европейском городе есть еврейский квартал. И как правило находился он в центре города. Евреи помогали строить, используя свои обширные знания, накопленные во время бесчисленных странствий по разным странам в поисках своего дома, мечтая при этом на следующий год поднять бокал за здравие в святом для них Иерусалиме. Поднимали ремёсла, торговлю и медицину, а после изгонялись соседями, занимавшими их дома и получавшими в своё распоряжение их лавки и утварь. И почти всегда евреи могли уйти или бежать с минимумом вещей, чтобы, будучи вечными странниками, лишёнными родины, строить свою жизнь заново, на новом месте. А потом история повторялась, их снова изгоняли и убивали по любому поводу и даже без него. Из уст в уста передавались истории о богатствах, которые евреи пытались вывезти. И поэтому евреев всегда преследовали, грабили и убивали на пути следования. И на новом месте евреи всегда были начеку, их всегда могли обложить новыми налогами, им всегда могли предложить отдать богатства или расстаться с жизнью. И поэтому кусочки жёлтого металла имели в их глазах единственную настоящую ценность – они могли спасти жизнь. Им и, что наиболее важно, их детям. Если нельзя взять баулы и сумки с вещами, значит, нужно надеть на себя побольше вещей. Ведь такого запрета не было. А в вещах обязательно спрятать те немногие украшения, что получили в наследство от своих родителей.
Наконец они появились. Впереди шли недавние соседи из местных, только вчера определившиеся на службу к новым властям. Шли неуверенно, подбадривая себя шуточками. Что-то было не так. Сегодня они войдут в дома своих учителей и докторов, добрых соседей и людей, которых не любили за их чёрные кучерявые волосы и картавость произношения. За то, что лучше учились, за то, что выступали на партсобраниях. За то, что их мужчины служили в Красной армии и НКВД. За то, что и они уводили из своих домов их жителей, своих классовых врагов и врагов революции. И ещё много за что. А ещё, они распяли Христа. И хоть Советская Власть боролась с религией, практически в каждом доме были иконы. А пожилые люди в большинстве своём были верующими. И этот главный грех никак не могли простить. Никто и слушать не хотел о том, что и сам Иисус еврей, и всё, что произошло с ним, – внутреннее еврейское дело. И что приговор вынесен был римлянами и ими же приведён в исполнение, это уже не имело никакого значения. Евреи всегда наказывались коллективно за провинность одного из членов общины, в то время как провинившиеся русский или украинец наказывались в индивидуальном порядке, без всякой связи с остальными.
У крайних домов остановилась первая группа полицейских в сопровождении двух мотоциклов с колясками, на которых восседали по два солдата с закатанными рукавами. Один разместился за рулём, а второй, сидя в коляске, держал руку на ручном пулемёте.
– Всем жителям еврейской национальности выйти во двор с запасом продуктов на три дня. Вещи не брать, квартиры не запирать, ключи сдать представителю домоуправления. На сборы двадцать минут. За противодействие и попытку спрятаться – расстрел на месте. Время пошло!
Захлопали двери квартир, заскрипели лестницы в подъездах, прощаясь со своими жильцами. Потянулись во двор первые евреи, несущие небольшие сумки с продуктами и ведущие своих детей и стариков. Их выстраивали в колонну для движения к пункту последней остановки перед встречей с вечностью. Представитель домоуправления деловито принимал ключи и даже давал расписываться в ведомости, чем вселял робкую надежду на возможное возвращение. По скрипучим лестницам спускались с верхних этажей пожилые грузные люди. Их торопили и подгоняли прикладами и пинками сотрудники полиции. Опытные молодчики рыскали по домам, проверяя, не остался ли кто-нибудь внутри. Новобранцам доверяли тащить обнаруженных вниз и впихивать в общую колонну. Местные набранные полицаи в первый день чувствовали себя немного скованно. Они ещё наберутся опыта и привыкнут делать своё дело быстро, чётко и без лишних вопросов.
На бывшей улице Разночинной, в одном из дворов, полицейский ударил прикладом пожилую Фейгу за то, что, по его мнению, она недостаточно быстро двигалась. Её сорокалетний сын, страдающий синдромом Дауна, Нохум, промычав что-то, понятное лишь ему одному, бросился защищать единственное существо на свете, которое заботилось о нём с рождения и к которому он был привязан, как собака. Он осыпал худого полицейского градом ударов со всей силы стокилограммового рослого мужика. Полицейский опешил, но на помощь ему пришёл другой. Раздался первый в это утро выстрел, раздался пронзительный визг Фейги, и теперь уже она бросилась защищать своего ребёнка. Следующий выстрел объединил её с сыном. Во дворе закричали напуганные женщины. Взбудораженные произошедшим полицаи стали более агрессивными и осмотрительными.
Больше в этот день никто на полицаев не бросался, но Фейга и её сын не стали последними жертвами. На соседней улице проживала семья Райнеш. Пожилые родители ухаживали за потерявшей зрение дочерью. Когда-то красавица Неля оказалась полностью зависимой от родителей, располнела от вынужденного малоподвижного образа жизни. Выйти замуж она не успела, а когда ослепла, то об этом не могло быть и речи. Она осторожно спускалась по лестнице, когда шедший сзади неё полицай, пнув стопой ноги прямо в спину, столкнул её вниз. С ней никогда не обращались подобным образом, и она даже и представить не могла, что такое может произойти. Неля упала, ударившись лицом и руками. Было очень больно и страшно, к тому же она почувствовала, что, впервые за много лет спускаясь по лестнице, она не ощущала поддержку родителей. Конечно же, она могла и самостоятельно спуститься, держась за перила, за долгие годы она выучила все ступеньки и все бугорки. Но родители всегда были рядом, и никто не толкал так грубо её в спину. Неля приподнялась на ушибленных руках.
– Мама! Мамочка! Мне больно! Мне так больно! Где ты, мама! Аву майне мамэ?
Полицейский, не знавший, что перед ним слепая, подошёл к ней.
– А ну, сука жидовская, прекрати орать и поднимайся!
Напуганная Неля поднялась с земли и замерла, не зная куда идти. Родители, поспешившие было к ней на помощь, были отброшены ударами прикладов и отогнаны в общую колонну. Больше они ей помочь не могли.
– Ну, пошла, – полицай подтолкнул её в спину ружьём.
Неля сделала шаг и остановилась. Полицейский, подумав, что она не намерена подчиняться, толкнул её гораздо сильней, чем опять сбил с ног, после чего ударил её ногой в лицо и вновь заставил встать. И только после этого он сообразил, что перед ним слепая. Теперь ему уже захотелось поиграть. Подталкивая её в нужном ему направлении, он ждал, когда она сделает пару осторожных шагов, а потом, зайдя со стороны, бил её в лицо или по уху. Если она падала, то всё начиналось сначала, если её удавалось устоять, то он давал ей пройти ещё пару шагов и вновь начинал избивать. К его забаве присоединились несколько совсем зелёных хлопчиков, только принятых на службу. Они с удовольствием ставили ей подножки. Через несколько минут издевательств Неля была сильно избита и напугана. Упав в очередной раз, она не стала подниматься, не желая продолжать радовать своих мучителей и просто не имея сил. Несколько минут её тянули за волосы и пытались поднять пинками. Но она только кричала от боли и не вставала.
– Зачем вы бьёте меня? Что я вам сделала? Где моя мама? Где мой папа? Пусть они заберут меня отсюда! Не бейте меня! Мне бо-о-о-ольно!
Убедившись, что она не собирается подниматься, а тащить её никто не думал, одному из самых молодых велели её пристрелить. Для практики, как ему объяснили. Но оказалось и для удовольствия. Нисколько не смущаясь и не стыдясь, парень вскинул винтовку и выстрелил Неле в голову. Может быть, ей повезло, потому что её мучения закончились в этот момент, и она не видела, как потеряла сознание её мать и как стало плохо её отцу, как их приводили в чувство ударами и гнали в общей колонне.
Лиза была у бабушки в Новооктябрьске вместе с дочкой Сарой. Она вынуждена была вернуться в этот город, о котором у неё остались самые неприятные воспоминания. Одессу занимали немецкие войска, и она смогла выскочить в последний момент. Дедушка сумел раздобыть для неё и ребёнка пропуск, с которым её усадили на полуторку с ещё несколькими семьями. В дороге их обстреляли, несколько человек погибли на её глазах. К счастью, машина осталась на ходу, водителя слегка зацепило, и он смог продолжить вести машину. Она была счастлива увидеть бабушку в Новооктябрьске, было опасение, что она могла эвакуироваться, и тогда Лиза бы не знала куда идти. Но прожить у бабушки до сдачи города удалось всего шесть дней. Фронт приблизился с огромной скоростью и поглотил Новооктябрьск также, как и другие населённые пункты. Два дня и две ночи они слышали канонаду на подступах к городу. Но тогда звуки доносились издалека. А потом они обнаружили себя живущими внутри этих звуков. Бежать было некуда, бомбоубежища в их районе не было, по совету соседа они выходили на лестничную площадку, считалось, что она больше, чем квартиры, защищена, поскольку находилась в самом центре дома. Но от прямого попадания их не спасло бы ничего.
В это утро они, как и остальные, готовились присоединиться к колонне, но в их квартиру ворвались двое полицейских.
– Ба-атюшки! Кого я вижу! Ройтман! Ты ли это?
Лиза не понимала, почему этот молодой полицейский знает её фамилию, но ответила.
– Да. А откуда вы меня знаете?
– Да ты шо, Ройтман, не узнаёшь свою первую любовь? – полицейский заржал.
Лиза похолодела, теперь она узнала его. Перед ней стоял Мишка Грибанов, тот самый Мишка, который изнасиловал её после того, как её заставили выпить сначала за Октябрьскую революцию, потом за Сталина, а потом она уже не помнила за что. Она тут же ощутила на себе руки Клавки и Олёны, которые держали её ноги, не давая их сомкнуть, и боль, которую ей доставил сам Мишка. Она вспомнила его похотливую улыбку и подбадривающие возгласы девчонок и мальчишек. Он стоял здесь, перед ней, её единственный мужчина и отец её ребёнка. Он ничего не знал о ребёнке. Да и кто бы ему рассказал? Когда бабушка отправилась с жалобой в школу, директриса Майя Ильинична перевернула всё с ног на голову и, по её словам, получалось, что дочь врагов народа сбила с пути хорошего мальчика из рабочей семьи. Она сама специально пришла в квартиру к Мише, там напилась и начала приставать, все это видели. И если враги не уймутся, то она, Майя Ильинична, лично позаботится, чтобы и проститутка Лиза и её бабушка сводница, получили бы по заслугам от советской власти. Поняв, что добиться ничего не удастся, бабушка отвезла Лизу в Одессу, где она осталась у одесских бабушки и дедушки, там же и родив малышку.
– Ну что, Ройтман, узнала меня?
– Теперь узнала.
– Ну что, не желаешь ли повторить то, что мы с тобой делали?
– Нет, мне хватило одного раза.
В этот момент зашёл ещё один полицейский в незнакомой форме.
– Ну что, есть здесь дети?
– Да, есть.
– Ну давайте, тащите ребёнка в машину, а этих в колонну.
– Куда повезут детей? – всполошилась Лиза.
– Как куда? Кровь для раненых немцев сдавать.
– А потом?
– В расход, куда ж их потом. Кто ж с ними возиться будет?
– Я не отдам. – Лиза прижала к себе Сарочку, которая при виде незнакомых людей начала кукситься.
– Да кто ж тебя спрашивать будет?
– Пожалуйста, не забирайте моего ребёнка!
– Да тебе-то какая разница? Всё одно вас всех поубивают.
– Пожалуйста! Если нас всё равно поубивают, то я хочу умереть вместе со своим ребёнком! Пожалуйста, Миша, я сделаю всё что угодно.
Грибан призадумался. Акция будет продолжаться ещё два дня. Ничего страшного, если Лизу поведут со всеми чуть позже, зато он с друзьями сможет повеселиться. Грибан отозвал в сторону старшего и выдал ему свой план.
– Да делай с ней что хочешь. Мне дела нет. Но если немцы спросят, что к чему, меня не впутывай.
– Ладно, мы оставим тебя на два дня здесь. Но ты нам отработаешь за это. Тебе придётся быть с нами очень ласковой. А то я уже забыл, как ты умеешь раздвигать ноги.
– Вы оставите ребёнка со мной?
– Вот чума! Оставим твоего жидовского ребёнка! Но потом пойдёшь с ним подыхать в общей колонне. Здесь уже не отвертишься.
– Хорошо, я всё сделаю, дайте только обнять бабушку.
Лиза прильнула к бабушке и тотчас оттолкнула её.
– Всё! Уходи! Ну чего ты стоишь? Уйди! Мне и так тяжело! Прощай! И прости меня! Уходи, бабушка. Ну пожалуйста-а-а-а…
Последующие два дня Лиза провела как в тумане. Она не помнила сколько человек ею воспользовались. Она ощущала боль внизу живота, но не смела даже заикнуться об этом. Пока она терпела и ублажала, ей позволяли оставаться рядом с Сарочкой, а всё остальное не имело значения. Сарочка была спокойна, мама была рядом, она чувствовала её запах, иногда мама даже держала её за ручку, и тогда малышка забавно гукала, захлёбываясь от счастья, веселя тем самым насильников своей матери, первым из которых был её собственный отец. Полицаи сдержали слово, и через два дня она вошла в колонну вместе с ребёнком. Лиза была обессилена и еле держала Сарочку на руках, но, предвидя скорый конец, никому не давала её нести. Она заработала право умереть вместе со своим ребёнком слишком дорогой ценой.
Часть четвертая. Гута. Прощание с Корольком
Когда через несколько дней началась война, то Корольку было предписано эвакуировать документы и производить зачистки находящихся в тюрьме политических арестантов. Неделю он работал на износ. То они вывозили ящики с документами, то их в конце рабочего дня отправляли в тюрьму, где они меняли оглохших от выстрелов коллег в запачканных кровью мундирах. И они вставали на их место и продолжали зачистки. Королёк старался не запоминать лица расстрелянных им людей, но они всё равно приходили к нему по ночам и будили его в краткие минуты отдыха. Через неделю это был уже другой человек, он осунулся, лицо посерело, сердце билось в каком-то новом неприятном ритме, возбуждаемое крепчайшим чаем в течение дня и водкой в конце. Но выбора не было ни у кого. Те, кого предстояло расстрелять, тоже не могли ничего изменить, даже если бы они предложили подписать всё на свете. Сверху был спущен приказ, и он определял их судьбу. Многие шли на расстрел, догадываясь, куда их ведут. Наверное, они бы могли сопротивляться и причинять неудобства своим палачам, но тогда их бы дополнительно истязали перед смертью, а измученные многомесячными пытками люди уже ничего не хотели.
Только один раз Гута попросила Юру о помощи, не считая письма от мужа, она рассказала ему про Лёвчика, о том, что он в тюрьме. Королёк ознакомился с его делом. Нападение на сына ответственного работника НКВД, сколачивание антиправительственной группы для покушения на вождей и прочая ахинея, которой наполнялись такого рода дела. Он тоже должен был встать к стенке, заниматься эвакуацией заключённых никто не собирался. Всё, что Королёк мог сделать для него, отложить дела заключённых, сидящих с ним в одной камере, в конец стопки. Если им повезёт, то, может быть, они останутся живы, а если нет, то он уже ничего сделать не сможет. Но совсем отказывать Гуте он тоже не хотел, он не раз слышал от неё, что соседи ей очень помогают и присматривают за дочкой. Хорошо относясь к Гуте, Королёк хотел, чтобы ей жилось лучше. Он знал, точней был уверен, что Гута ни с кем, кроме него, не встречается. Это было правдой, Гута даже была влюблена в Королька, да и вокруг не было так много мужчин того же уровня, чтобы ей стоило играть в опасные игры.
Наступило время отъезда Королька из города. Для своей семьи он получил машину, а для Гуты и её дочери раздобыл пропуск на выезд. Он сильно рисковал, если бы кто-то узнал, что он добыл пропуск жене врага народа, то ему было бы несдобровать. Но он чувствовал себя обязанным ей за любовь и не хотел расстаться вот так, по-свински, сбежав и бросив её на произвол судьбы, к тому же ему было известно, что немцы творят с евреями. Отъезжая от своего дома вместе с женой и детьми, он велел шофёру проехать мимо склада, где Гута продолжала работать. Он выпрыгнул из машины и властно прошёл мимо вахтёра, взявшего под козырёк. Гута никогда не встречалась с Корольком нигде, кроме служебной квартиры, и была удивлена его визитом. Она шла за ним к выходу, а он по пути давал ей инструкции, как ей избежать ненужных вопросов и что и кому сказать, чтобы посадили на поезд, даже если не будет мест. Гута вышла за ним во двор, Корольку оставалось пройти через проходную, наступил последний момент прощания. Он взял лицо Гуты в свои руки, притянул к себе и несколько раз поцеловал в мокрые от слёз щёки и напоследок в губы. Обернувшись, он увидел, что его жена вышла из машины и стоит у ворот базы. Он понял, что она всё видела. Гута тоже почувствовала на себе её взгляд. Ей было неловко перед его женой, но это был не только её Юра, она тоже имела на него право. Несколько мгновений женщины смотрели друг на друга, но вот Королёк вышел из проходной и увлёк за собой жену, они пропали из вида. Гута осталась стоять, глотая слёзы. Теперь и здесь все знали её секрет, но это уже не имело значения. Она должна была бежать домой, собирать Аську и мчаться на вокзал. Но в этот день им не удалось попасть на вокзал, город впервые бомбили. Им пришлось прятаться в большом и мрачном подвале дома вместе с остальными жильцами. От разрывов бомб их немного присыпало и пришлось ждать, пока их откопают.
А Королёк тронулся в путь, сидя рядом с напряжённо молчащей женой. Но думать он мог только о Гуте. Он понимал, что больше не поцелует её мягкие, покорные губы и веснушки на её щеках и носу. Он больше не заглянет в эти глубокие, внимательные карие глаза. Ах, глаза, как они присущи её соплеменникам. За два дня до отъезда, когда Королёк, выполняя служебные обязанности, расстреливал заключённых по выданному ему списку, он вдруг увидел перед собой такие же внимательные глаза, очень ему знакомые. Только принадлежали они не женщине. Это был бывший коллега Королька Моисей Цехановский. Они встретились взглядами, каждый понимал, зачем он здесь, в этом тупике. Моисей не просил пощады, он понимал, что это бесполезно. Королёк тоже хранил молчание. Когда-то, пересекаясь по службе, они приветливо здоровались как добрые родственники, вспоминая, как отгуляли на свадьбе племянника Цехановского Фимы и племянницы Королька Галочки. Они неизменно интересовались один у другого, как дела у молодой пары, и вместе поздравляли друг друга с рождением у пары ребёнка, их общего родственника. Но в тот день всё происходило почти молча, за исключением положенной сверки, чтобы быть уверенным в том, что ни один враг советской власти не ушёл от справедливого наказания и не остался в живых. Сверка закончилась, и Моисей, хорошо знакомый с процедурой, медленно отвёл тяжёлый взгляд от Королька и пошёл по дощатому настилу, перепачканному кровью, туда, где ещё через четыре шага оборвётся его жизнь, туда, где по приказу начальства ещё не так давно он и сам не раз обрывал чужие жизни. Моисей хотел повернуться к Корольку лицом, но тот негромко попросил: «Не надо». И Моисей понял его, отменить приговор и как-то помочь ему Королёк был не в силах, а смотреть ему в глаза он не хотел. Моисей тяжело вздохнул и принял в себя две пули. Королёк постарался выстрелить так, чтобы он не мучался. За это его никто не мог наказать. Он не знал и не хотел знать, за что приговорили Моисея. Кто-то обмолвился, что он помог своему двоюродному брату, врагу народа, получить самый маленький пятилетний срок. Не дело помогать врагам, даже если они твои родственники. Но было причиной это или он просто попал под колесо Бериевских чисток, выполнявших план по расстрелу предыдущего чекистского поколения, Королёк так никогда и не узнал.
На следующий день после расставания, забежав попрощаться с родителями, с разбитыми сердцами из-за того, что не могут их взять с собой, Гута с Аськой шли к вокзалу; в какой-то момент они проходили небольшой пустырь, открывавший вид на реку и мост. Где-то на окраине уже грохотала канонада, но она помнила Юрины слова, что оставаться нельзя ни в коем случае, немцы убивают евреев. Поэтому для неё вопрос не стоял, ехать или нет, нужно было выбираться отсюда как можно раньше и самое главное – вытаскивать Аську. Внезапно Аська стала ей кричать, что она видит самолёты. Гута подняла голову и тоже увидела группу самолётов, стреляющих и скидывающих бомбы. Все звуки явственно доносились, и от этого делалось жутко. Потом появилась другая группа, поменьше, и они стали свидетелями настоящего воздушного боя, со стрельбой и сбитыми самолётами, один из которых разорвался в нескольких сотнях метров от них, повергнув их в ужас. А когда воздушный бой закончился, они увидели, как на мост въезжает поезд. У Гуты защемило в груди, ведь если б не вчерашняя бомбёжка, то это мог быть их поезд, и это они бы сейчас уезжали от этого ужаса. Поезд почти подъехал к середине моста, оставляя за собой густой чёрный дым, вылетавший из трубы паровоза, как вдруг они услышали страшный звук. Через долю секунды к нему присоединилась картинка, а глаза ослепила яркая вспышка. Передняя часть поезда взлетела в воздух, а потом всё вместе с конструкциями полетело вниз. Они видели, как отшвырнуло вверх самолёт, бомбивший поезд. А от звука взрыва даже у них заложило уши. Всё, больше торопиться им было некуда. Железнодорожный мост из Новооктябрьска был один, и он сейчас взлетел на воздух. На его месте сейчас были только несколько торчаших конструкций. А в воде плавали остатки горящих вагонов. Гута осела на землю, Аська плюхнулась рядом с ней, они обнялись и заплакали. Обе прекрасно понимали, что они остаются в этом городе, в котором вовсю идёт война. Всё, что они могли сделать – встать и идти назад, в свою комнату, пока кто-то не растащил уже казавшиеся им ненужными вещи.
Всё последующее было как во сне. Ещё два дня в городе шли бои, были слышны звуки мощных взрывов в тех местах, где находились предприятия, поговаривали даже, что взорвана плотина, но проверить было невозможно. Потом в город вошли немцы, а ещё через несколько дней евреев стали сгонять в школу, а тех, кто постарше, гнали прямиком за город, откуда они уже не возвращались.
Часть пятая. Похоронная команда
А в тюрьме тишина не тишина. Непонятно ничего. Вроде и тихо, только раз во сколько-то времени пробежит кто-то, цокая по коридорам. Кто бежал, зачем? Ну вот, вроде бы стали со скрипом соседние камеры открываться. Скрип-то этот ни с чем не перепутать. Выстрелов не слышно. Может, и выпустят всех сейчас по домам? Кто ж его знает, кого больше бояться, своих или чужих? Ну вот и их камеры очередь подошла. Замерли арестанты, в руках обломки нар держат, а вдруг всё же гранату кинут. Но никто не стреляет, звуков разрывов тоже не слышно. Распахнулась дверь камеры, осторожно солдат в неё заглядывает, только форма чужая, серая, и каска на голове другой формы. Неужто драпанула Красная армия, неужто вся их шпионская и вредительская деятельность не напрасна? Стало быть, не зря их Сталин пересажал.
Заглянул солдат.
– Шпрехен зи дойч?
Нашёлся умник один.
– Йа, йа!
– Эйнзелн! Зум аусганг!
– По одному! На выход.
Потянулись арестанты, вещмешки с собой тянут, даст Бог и не вернёмся сюда. Повели по коридорам, по которым на допросы хаживали. Двери зарешёченные, что между блоками, все нараспашку. И камер двери, что по пути встречаются, тоже. Заглядывают в камеры на ходу арестанты. Где и нет никого, а где тела окровавленные по камере разбросаны. Видно у этих смогли дверь камеры открыть, да гранату закинуть, ну вот он и результат. Вывели во двор. Погода, оказывается, превосходная. Тепло-то как. Уж и забыли в своих сырых и вонючих камерах, как лето выглядит. Пожарный кран по ходу. Бросились было к нему самые отчаянные. Да только и новая власть шутить не намерена. Трое нетерпеливых уже никогда к крану не припадут. Выстроили заключённых. На возвышение поднялся капитан немецкий, рядом добровольный переводчик. Замерли все. Как бы не прозевать ничего из того, что скажут.
– С этого дня здесь установлен новый порядок. Красная армия бежала, советская власть жидо-большевиков низложена. Все подчиняются представителю немецкой армии капитану Хольцу.
Шепоток по строю, неужели еврей? Уж больно смуглый для арийца, а может, и загорел в походе по Европе. Да вроде черты лица не похожи. А там кто его разберёт, они ж в любую щель, как тараканы…
– Молчать! Если не будет тишины, герр капитан прикажет дать очередь по строю. Слушать внимательно. Сейчас нужны десять человек для выноса тел из камер. Ещё двадцать человек для выноса тел расстрелянных красными комиссарами из подвала. Ефрейтор Юнге отберёт тридцать человек.
Детина Юнге с карабином в руке прошёлся вдоль строя, отсчитал десять, и они в сопровождении солдата пошли назад в тюрьму, отсчитал ещё двадцать, и их повели в подвал. Лёвчик, пробывший во дворе тюрьмы меньше двадцати минут, возвращался назад под охраной немецкого солдата. Группе предстояло вытаскивать трупы из камер, в которые тюремная охрана успела закинуть гранаты. Четыре человека брали тело за руки и за ноги и тащили к выходу. Там уже другой немец показывал, куда укладывать.
Капитан продолжал говорить.
– А сейчас из строя выйдут граждане еврейской и цыганской национальностей и пройдут к правой стенке. Коммунисты и офицеры тоже выйдут из строя и остановятся отдельной группой. Для новой власти требуются новые сотрудники. Те, кто хочет служить новой власти, выйдут и подойдут к левой стенке. После проверки они будут зачислены в штат вспомогательной полиции. Получат обмундирование, питание и оружие. Будут регулярно получать жалование. Те, кто будут верно служить новой власти, получат продвижение по службе. Германия ценит своих помощников. Начинайте сортировку.
Ряды дрогнули. Люди несмело начали перемещаться по двору. Евреев набралось человек пятнадцать. Нашёлся и один цыган. Совсем было непонятно, что цыгану делать вместе с евреями. Но сказано, значит, нужно исполнять. В тюрьме людей быстро отучали переспрашивать.
Коммунисты и офицеры собирались недалеко от них. Остались колеблющиеся. Они могли двинуться налево и записаться в ряды немецкой вспомогательной полиции. А может быть, можно остаться на месте и быть отпущенным домой, а там, увидев домашних и передохнув несколько дней, уже и определиться. Несколько человек всё же вышли и пошли влево.
В это время начали выносить трупы из подвала. По рядам прошелестел вскрик возмущения и ужаса. Тела были в страшных побоях, у некоторых головы пробиты, видимо, молотками. У пары трупов не хватало конечностей. Разбитые лица и выбитые глаза и зубы. От увиденного стыла кровь. Капитан вновь подошёл к возвышению.
– Вы видите, что сделали жидо-большевики с людьми? Сейчас мы немного восстановим справедливость. Постройте там евреев.
Группу евреев и цыгана построили вдоль стены. Восемнадцать человек получилось, ещё двое своё еврейство признали. Взвод солдат из десяти человек встал на позицию примерно метрах в пяти от них. Отсчитали первых десять. Майор махнул рукой, и раздался первый залп. Оставшихся восьмерых заставили отнести трупы расстрелянных к тем, кого поднимали из подвала. После чего они заняли места у стены и прозвучал второй залп. Теперь уже коммунисты и офицеры относили трупы. Вскоре подошла и их очередь. Тюремный двор заполнялся трупами, выносимыми из тюрьмы, из подвала и только что расстрелянных.
Капитан опять обратился к оставшимся.
– Я вижу, что у вас нет желания сотрудничать с новой властью. Видимо, вы хотите пополнить ряды тех, кто был с правой стороны. Не стесняйтесь, подходите.
Желающих быть расстрелянными не нашлось. Народ потихоньку потянулся в левую сторону. Кто его знает, может не всё так страшно. Я ж не жид и не коммунист, – приблизительно так размышляли люди. Нужно было в первую очередь избежать расстрела и выйти за порог тюрьмы, а дальше уже действовать по обстоятельствам. Но видно было, что немцы – люди серьёзные, зря не болтают. Вон как скоро жидов и коммуняк порешили. Значит, и с другими церемониться не будут. Да к тому же, вон они, свидетельства расправ над населением. Вот результаты допросов разными Шмульзонами да Хаймовичами, у всех на виду. Тут уж не отмажешься. Тех, кто записывался на новую службу, опрашивали, записывали данные. Всех предупреждали, что будет сверка с личным делом заключённого, тех, кто дал неверные сведения, ждал расстрел. После чего вновь принятый на службу получал тарелку каши из полевой кухни и доступ к пожарному крану, из которого можно было напиться и умыть хотя бы лицо.
Лёвчик не слышал о селекции, которую проводил капитан. Он в это время таскал трупы. Мёртвые люди, начавшие застывать, кажутся намного тяжелее таких же по весу живых. Отвыкшие от физического труда заключённые быстро выдохлись. Солдат позволял им понемногу отдыхать между ходками. Носить трупы было неприятно. Иногда рука попадала на скользкую, чёрную, запёкшуюся кровь. Лёвчик отдёргивал поначалу руку и вытирал об себя, чтобы избавиться от ощущения липкого клейстера из человеческой крови. Но вскоре плюнул на это. Один раз они остановились у пожарного крана. Тогда он напился и немного смыл с себя чужую кровь. Убитые, которых выносила десятка, в которую входил Лёвчик, были разного возраста и телосложения. Вот обычная камера, полная трупов, и они могли ещё вчера быть на их месте. Видно, сильно торопилась охрана, если оставила несколько человек в живых. И когда попадался кто-то с признаками жизни, сопровождающий их солдат передёргивал затвор карабина и неспешно добивал жертву. Иногда разлетевшиеся мозги брызгали на носильщиков, но никто не жаловался, ведь сегодня это были не их мозги и не их кровь. Лёвчик видел трупы, которые выносили из подвала. Разница была разительная. Те, кого несли из подвала, представляли из себя неовобразимое зрелище. Люди явно были запытаны до смерти или убиты после пыток. У некоторых в головах были пулевые отверстия. Вдруг Лёвчик обратил внимание на несколько свежих трупов, в одном из которых он узнал папиного знакомого. И ещё один. И ещё. И вдруг страшная догадка осенила Лёвчика. Они убивают евреев! Ему стало жутко страшно. На негнущихся ногах он быстро зашагал ко входу в тюрьму. Быстрей таскать ужасные липкие от крови трупы других людей, но не стать трупом самому! Там, в тюрьме, на ступеньках и в проходах, никто не присматривался друг к другу, выискивая еврейское в чертах лица. Но ведь были люди из его камеры, которые явно могли его выдать. Следовало быть очень осторожным. В одной из камер Лёвчик снял с одного убитого кепку и надел на голову. Кепка была чуть велика и сползала на глаза, но это было и к лучшему. Тем труднее его опознать. Сопровождавший их солдат нахмурился, посмотрев на Лёвчика, но ничего не сказал. Вскоре носильщикам предоставили перерыв и дали по тарелке каши. Записавшихся на службу понемногу выводили со двора. Осталась лишь небольшая группа заключённых, часть из которых продолжала записываться в ряды полиции. А часть ела кашу, чтобы по окончании трапезы возобновить работу по уборке трупов. Лёвчик расположился так, чтобы как можно меньше народа его видело. Один из заключённых был из его камеры. Он почти наверняка мог знать о еврействе Лёвчика. Нужно постараться быть от него подальше. Но даже когда им выпадало нести одного покойника, он молчал и просто делал своё дело, не выказывая никакого необычного к Лёвчику интереса. Двор начал заполняться местными жителями, которые с воем и плачем бросались к трупам, переворачивая их в надежде найти своих близких.
Немецкий офицер с фотоаппаратом в руках не жалел плёнку. Какие замечательные пропагандистские кадры! Вот несчастная женщина опознала растерзанного большевиками мужа. Вот дочь отыскала отца и, онемев от горя, прижимает его руку к груди. А вот пожилой человек нашёл своего юного сына с проломленным черепом и выбитыми зубами. Слёзы на лице мужчины! Гройсе! Замечательно! Как повезло этим людям, что великая германская армия освобождает их от большевистского ада. Скоро они осознают преимущества жизни при новой власти. А пока нужно выполнять свою работу. Больше хороших фотографий. Благо погода удивительно хороша, мягкие тени не мешают хорошей проработке деталей. Отлично видно разбитое беззубое лицо молодого человека, над которым убивался отец. И у отца такое выразительное, типично славянское лицо. Получится замечательный снимок. Начальство будет им довольно.
Арестанты, занятые на выносе трупов, работали до шести вечера, после чего новые охранники из немецких солдат разрешили им умыться и напиться и заперли их в двух ближних от входа камерах. Арестант из бывшей камеры Лёвчика находился в другой камере. Это было и хорошо и плохо. Лёвчик мог только гадать, что для него в данном случае хорошо. Возможно, находясь с ним рядом, он смог бы узнать настроение сокамерника, намерен ли он выдать Лёвчика или нет. Но, с другой стороны, существовала бы опасность, что кто-то мог бы подслушать разговор и выдать его раньше. Лёвчик не мог ничего изменить, и ему оставалось рассчитывать только на случай.
Ещё два дня группа занималась выносом тел из здания тюрьмы. Те, кто выносил тела из подвала, закончили работу на день раньше, но не потому, что тел было меньше. Просто расстояние от подвала до места на тюремном дворе, где складывали убитых, было короче, к тому же в последний день работы этой группы электрик помог запустить транспортёрную ленту из подвала наружу. И нужно было лишь переносить тела от ленты до места, куда приходили люди, опознать своих близких. Группа, в которой работал Лёвчик, выносила тела через все переходы и крутые тюремные лестницы, к тому же в первые дни работы очистили ближайшие к выходу из тюрьмы камеры, а в последний день пришлось заняться самыми дальними уголками. Побывал Лёвчик и в штрафном изоляторе, где провёл сутки в первый день своего заключения. Из открытых камер штрафного вынесли четыре тела, они были посечены осколками гранат, в головах зияли пулевые отверстия. Эти четыре тела были одними из самых сохранившихся, холод штрафного изолятора был естественным. Остальные трупы уже начали чернеть и разлагаться. Уже выделялась трупная жидкость, и дышать трупными выделениями в условиях непроветриваемых камер было всё опасней. Но не менее опасным было возразить новым хозяевам жизни: точно так же, как сопровождающий солдат достреливал раненых в камерах, он мог расстрелять любого арестанта.
Горы трупов в тюремном дворе тоже выделяли специфический запах. На четвёртый день в ворота тюрьмы въехал грузовик, на который арестанты по команде стали забрасывать тела. Когда кузов наполнился, дали команду четверым арестантам забраться в него и сесть сверху тел, держась за борта В кабине, кроме водителя, находился вооружённый солдат. Остальных отправили убирать камеры и подвал. Лёвчик впервые попал в подвал, откуда второй группой было вынесено больше сотни тел. В воздухе сохранялся специфический запах. Из средств дезинфекции выдали только сухую хлорку, которую размешивали в воде, и этой жидкостью грубыми тряпками из мешковины отмывали запёкшуюся кровь и другие выделения человеческого организма. Хлорка нещадно жгла глаза, руки и разъедала носоглотку. Люди не выдерживали и выбегали на свежий воздух, где промывали глаза у пожарного крана, после их загоняли назад, на работу.
Открыв одну из дверей в камеру, в которой предстояло убирать, Лёвчик остолбенел: чувство, что он попал в операционную – на кожаной подстилке были разложены скальпели и щипцы разных видов. Можно было бы представить, что попадаешь в хирургическое отделение медпункта, если бы не стул с кожаными ремнями, на которых были тёмные пятна, и цепи с наручниками, свисавшие с потолка. Лёвчику в очередной раз стало жутко. Средневековая пыточная комната. Он вспомнил свои допросы. Он не проходил через эту комнату или что-то подобное. Его просто били. Били хорошо, умело, так, что долго он не продержался и подписал всё, что предложил ему следователь. Просто в тот момент он понял, что бить его будут до тех пор, пока он не подпишет всё, что от него хотят. И они всё равно его добьют, у человеческого организма есть предел выносливости. А Лёвчик как раз и не относил себя к самым выносливым, он был средним пацаном, может, физически чуть покрепче, но не более того. А время от времени в камеру, где его били, заглядывал отец пацана с первого курса, которого Лёвчик отправил в нокаут. Он ещё перед допросом представился Лёвчику, наглядно обрисовав, что его ждёт в случае, если он всё подпишет, а также в случае, если не подпишет. А получить ему всё одно придётся, так сказать, за сына сотрудника органов, которые ничего и никому не прощают.
К полудню грузовик вернулся за ещё одной партией тел. Сопровождавшие его рассказали, что тела вывезли за город, в сторону двадцать девятого разъезда. Там большая группа пленных красноармейцев вручную роет большие ямы. Они сгрузили тела на краю одной из ям и уехали. Кроме них было ещё несколько грузовиков, по слухам, с них сгружали убитых евреев, но проверить это возможности у них не было. Им не разрешили общаться с людьми из других разгрузочных команд. К вечеру грузовик вернулся на территорию тюрьмы. Заключённых опять отправили в камеры. В этот день покормили дважды. Люди, отвозившие тела, попали в другую камеру, и у Лёвчика не было возможности узнать, правда ли, что на других машинах свозили убитых евреев. Беспокойство за маму, бабушку и брата начинало нарастать. Но не меньше этого он беспокоился и за свою судьбу. Ещё два дня продолжались уборка и вывоз тел. Некоторые гражданские, опознав близких среди мёртвых, забирали их тела и хоронили самостоятельно. Немцы не препятствовали, наоборот, загрузив такое тело поверх других, его подвозили к нужному месту по просьбе родственников, а иногда даже выделяли заключённых для рытья могил.
Заключённым, работавшим на уборке и погрузке покойников, разрешили выбрать и снять одежду и обувь с мёртвых. Люди стали рыться, подыскивая себе барахло. Поначалу Лёвчика коробило от одной мысли, что он может надеть на себя что-то с мертвеца. Но в конце концов он уступил убеждениям одного из тех, с кем работал.
– Не будь дураком. Им оно уже ни к чему. Посмотри на себя и на всех нас. У нас вся одежда проедена хлоркой и пропитана кровью. Ты в ней хочешь остаться? Скоро осень, что ты будешь делать в своих лохмотьях? Нам нужно выжить. А чтоб смотаться отсюда, надо хотя бы иметь возможность пройти по городу, чтоб каждый патруль не тыкал в тебя пальцем.
В его словах был резон. И Лёвчик решился. Покойников он уже не боялся. За эти несколько дней ни один из них не причинил Лёвчику никакого вреда. Гораздо больше его беспокоили живые. Перевернув несколько тел, Лёвчик подобрал себе ботинки и брюки с пиджаком. Хоть вещи были сняты с покойников, пролежавших на открытом воздухе два дня, они всё равно остались в лучшем состоянии, чем то, что было надето на нём до этого.
После того, как все тела были вывезены за пределы тюрьмы, ещё два дня копали вдоль тюремной стены, оказалось, что там тоже были тела. Видимо, хоронили вдоль стены в последние дни, состояние тел было нормальным, они были неразложившимися. Конечно, как и тела из подвала, они имели все признаки предсмертных истязаний. Эти тела тоже вывезли.
Последняя ночь в тюремной камере. Все с опаской ждут следующего дня. Утром подняли как всегда, выдали завтрак. После завтрака всех стали загонять в грузовик. Туда же загрузили ломы и лопаты. Сопровождающий машину солдат сел в кабину. Машина выехала за пределы тюрьмы. Лёвчик вглядывался в знакомые улицы. По этим улицам он не раз приходил к тюрьме, сопровождая бабушку Клару или мать, когда они носили передачи деду. Проезжая по улицам, Лёвчик смотрел на встречавшиеся повсюду разбитые дома и вывернутые с корнем фонарные столбы. Везде были кучи мусора и битого кирпича. Лёвчик не понял только одного – почему все улицы увешаны красными транспарантами. Он считал, что немцы уже сняли все атрибуты коммунистического режима. Неожиданно для себя он увидел чёрную свастику на красном фоне. Открытие потрясло его. Неужели и коммунистическая и фашистская символики на одинаковом красном фоне? Он никогда не задумывался, какого цвета немецкая символика. Документальные фильмы, которые он смотрел до ареста, были чёрно-белыми, и поэтому этот вопрос даже не возникал. И ещё одна мысль посетила его. Чем же отличаются оба режима, кроме свастики и звезды, если коммунисты уничтожают людей, а немцы тоже расстреляли несколько десятков безоружных во дворе тюрьмы?
Сидящих в кузове никто не охранял и можно было бы спрыгнуть на ходу. Но никто не отважился этого сделать. Город оккупировали немцы, арестанты были переписаны, никто не предполагал, какое наказание может понести тот, кто осмелится сделать подобное нарушение. Пока их везли с ломами и лопатами, можно было предполагать, что везут для работы, по крайней мере так было с теми, кто уже ездил в этом грузовике. К тому же их сносно кормили и нормально относились, за прошедшие дни никого из тех, кто работал на выноске трупов и уборке помещений, не расстреляли и даже не избили. Подталкивания в спину стволом карабина даже не считались какой-то угрозой жизни, будь это прежние тюремные надзиратели, можно было предположить, что отношение было бы намного хуже. Лёвчик, как и остальные, тоже решил ждать.
Грузовик повернул на улицу Чапаева, и взору предстала следующая картина: по половине проезжей части шла вереница людей, некоторые с маленькими детьми на руках. Шли старики и старухи, шли подростки и взрослые женщины. В руках они несли небольшие узелки или рюкзачки. На груди и спине у каждого была пришита жёлтая шестиугольная звезда Давида с какой-то надписью внутри неё. Что было написано, Лёвчик не разобрал. Но от этой колонны, которую по бокам окружали люди в необычной военной форме с белыми повязками на рукавах, а также несколько мотоциклов с пулемётчиками в колясках, исходила такая тяжёлая безысходность, что у Лёвчика засосало под ложечкой от нехорошего предчувствия.
– Евреев в гетто переселяют, – спокойно сказал один из арестантов, из уже выезжавших на работу в последние дни. – Хватит русскую землю топтать. Попили крови и будет им. Скоро им кровь пустят.
Лёвчик старался не смотреть на говорившего. Он перенёс всё своё внимание на колонну в надежде увидеть кого-то из своих близких. Пару раз ему показалось, что он видел кого-то из знакомых, но люди шли, низко опустив головы, и разглядеть лица было очень трудно. Вдоль прохода колонны стояли горожане и глазели на происходящее. Лёвчик вспомнил, куда вела улица Чапаева. Выхода на какое-то место, где бы могла быть произведена массовая экзекуция, у неё не было. Значит, их не ведут на расстрел, хотя бы пока. Теперь уже точно не имело смысла спрыгивать с машины. Невозможно было знать, где сейчас его семья, возможно, они уже прошли с этой колонной, и дома никого нет. Лёвчик даже не представлял, где можно узнать об их местоположении.
Грузовик обогнал колонну и поехал в сторону двадцать девятого разъезда. Через пятнадцать минут он подкатил к большим ямам. Здесь командовал совсем другой человек. Он был в непонятной военной форме, такой же, как и у тех, кто вел колонну, на рукаве была белая повязка, и говорил он на смеси русского и украинского языков.
– Та-ак, хорошо, шо прибыли. Давайте, хлопчики, зараз нужно потрудиться, скоро у нас много работы будет. Швидко! Швидко!
– Василь Денисыч! – окликнули его, и он, махнув рукой на участок, на котором прибывшим следовало трудиться, ушёл с окликнувшим.
Лёвчика с другими выпрыгнувшими из грузовика отвели к участку, где виднелись контуры будущей ямы. Пока шли, все с изумлением смотрели на две довольно глубокие ямы, метров по десять длиной, около четырёх с половиной в ширину и уже метра на четыре в глубину. Там, внизу, на дне ямы, копошились с лопатами, кирками и носилками несколько десятков людей в до боли знакомой воинской форме. Только ружей в руках не было, некоторые были раздеты до пояса и выглядели они совсем не как красноармейцы-победители, идущие освобождать мир от буржуев-кровососов. Обычные мужики, если б не военная форма, никто бы и внимания на них не обратил. Над каждой ямой стояли люди в такой же форме, какая была на Василь Денисыче. По краям всего большого периметра стояли мотоциклы с колясками, на каждой коляске был ручной пулемёт. По два немецких солдата были при каждом мотоцикле. Некоторые использовали солнечный тёплый день и загорали, раздевшись до пояса, подставив солнцу свои белые тела. Они спокойно смотрели на новых рабочих, уверенные в своей силе победителя. Вновь прибывшим отвели участок работы, и они начали кирками долбить землю и лопатами набирать на носилки. После чего два человека относили носилки и вываливали землю на краю будущей ямы. Работали монотонно, изредка меняясь. Ближе к полудню привезли воду и еду. Дали получасовой перерыв. Во время перерыва рабочие из разных ям перемешались, и Лёвчик слушал обрывки разговоров.
– И давно вас в плен взяли?
– Да, почитай, как неделя.
– А нас ещё раньше, в соседнем районе.
– Потери огромные, немцы говорят, наши целыми армиями сдаются. Поди знай, брешут или нет.
– Да, а командиров всех постреляли на месте.
– Мы отстреливались, сколько могли. Ну, а потом ну не голыми же руками воевать.
– Начальство наше всё поубегало, а нам кто объяснит, что делать?
– Так нас свои же сапёры на мосту и подорвали.
– А военный завод рвали прямо с людьми. Ох и много же народу покалечило! А потом ещё авиация, будь она неладна, добавила.
– Да неужто свои бомбили?
– Да вот те крест!
– И евреев всех постреляли. И сейчас, говорят, мы для евреев ямы и копаем. Вот тут их и будут кончать.
– А в этих двух засыпанных ямах кто?
– В одной точно евреи, а в другой, говорят, кроме евреев, ещё коммуняк положили.
– Туда им всем и дорога!
– Как бы потом нас самих здесь не кончили.
– Так они завтра-послезавтра хотят начать евреев того, а мы вроде похоронной команды будем.
– А потом что?
– А кто ж его знает, что потом? Может, по домам распустят.
Вскоре перерыв закончился, и все опять разбрелись по своим участкам. Пленные солдаты закончили одну из ям, и их раскидали по двум другим. Они выглядели довольно понурыми и неуверенными. Они прошли настоящие бои и потеряли не только боевых товарищей, но и веру в непобедимость Красной армии. Очень болезненны были для них предательство и бездарность руководства. Некоторые во всеуслышание говорили о вине Сталина за сдачу городов и неспособность дать отпор немецкой армии.
Некоторые не скрывали, что по окончании земляных работ будут проситься к немцам на службу. Всем уже было известно сталинское отношение к попавшим в плен. Семьям своим помочь они уже не могли, оставалось думать о собственном выживании. Кроме как военной службой, молодые ребята, попавшие на фронт прямо со срочной, больше ничем заниматься не умели. Они с завистью смотрели на Василь Денисыча и его помощников в форме. Как оказалось, они были зачислены во вспомогательную полицию. У них были даже ружья, что свидетельствовало о доверии к ним немецких властей.
В конце первого рабочего дня один из арестантов, работавших в одной яме с Лёвчиком, подошёл к Василь Денисычу и стал что-то шептать ему, показывая на Лёвчика. Сердце Лёвчика быстро забилось, по телу пробежал нервный озноб. Ему стало страшно.
Василь Денисыч посмотрел на Лёвчика и что-то ответил арестанту. Тот кивнул головой и вернулся к остальным, грузиться в грузовик. Залезая в машину, Лёвчик, не сводивший глаз с Василь Денисыча, уловил обрывок фразы, сказанной им одному из своих помощников.
– Так и я ж говорю, всё одно через пару дней сюда ляжет. А мне где рабочую силу брать прикажете?
– Да никуда он не денется.
Лёвчик, хоть и не был окончательно уверен, что речь шла о нём, чувствовал себя отвратительно. Смертельная опасность, нависшая над ним, не давала ему покоя. Он мысленно высчитывал все возможные варианты. Можно было спрыгнуть с машины в городе, где-нибудь у проходного двора, и оторваться от возможного преследования. Но куда в таком случае идти? Наверняка по адресу последней прописки за ним пошлют наряд, и он только подставит своих, если они до сих пор вообще ещё находятся дома. Убежать с земляных работ было невозможно. Их всё время контролировали, да и бежать по голой степи можно только до тех пор, пока тебя не догонит пуля. Сбежать из тюрьмы тоже было нельзя, тем более, что на ночь из запирали в камерах. Спрыгнув на ходу, на подъезде к городу, можно было просто переломать себе ноги и быть пристреленным прямо на месте. Лёвчик усиленно обдумывал варианты. Грузовик въехал в город и уже подъезжал к улице Чапаева. Лёвчик стал прикидывать где лучше спрыгнуть, но вокруг было неожиданно много людей в форме. Наверняка они обратят внимание на выпрыгнувшего из машины на ходу человека и начнут стрелять. На самой улице Чапаева тоже было много людей в форме. Колонна евреев уже прошла, но на проезжей части и на мостовой лежали тела. Люди с нашитыми жёлтыми звёздами грузили эти тела на подводу. Хотелось кричать от отчаяния. Возможностей для побега не оставалось. Грузовик въехал на территорию тюрьмы. Заключённым дали води и каши и развели по камерам.
Человек, шептавший Василь Денисычу, оказался с Лёвчиком в одной камере. Было неприятно находиться рядом с тем, кто желал его смерти. Лёвчик постарался отодвинуться от него как можно дальше. Но тот, видимо заметив желание Лёвчика укрыться в дальнем углу камеры, сам начал призывать сокамерников обратить на Лёвчика внимание.
– Ребята, а вы знаете, что в нашей камере есть жидёнок недобитый?
– Ну есть так есть, нам-то что, мы у немцев не служим.
– Как это что? Вы что, хотите, чтоб нас всех из-за него пристрелили?
– Нас-то чего? Мы ж не жиды.
– А-а-а! Труханули! Не боись, братва! Я за вас, ссыкунов, уже проблему решил!
– Ну и как же ты её решил, мил человек?
– А я с Василь Денисычем всё перетёр.
– И что он сказал?
– Крышка жидёнку! Вот скоро его соплеменничков на расстрел привезут, так его вместе с ними и оформят! Так что, жидёнок, хорошо рой, чтоб тебе удобно лежать было!
Камера промолчала. Никто не хотел связываться с Крядовым, человеком, настучавшим на Лёвчика. Всех беспокоила прежде всего собственная судьба. Чего ввязываться в ссору из-за жидёнка, которому всё одно не жить? Так пришьют его завтра или через неделю, какая им разница? А полезешь заступаться, так, глядишь, ещё и самому перепадёт на орехи от новой власти. Разобрались по нарам и начали отходить ко сну. Несколько человек неторопливо переговаривались, обсуждая, что они будут делать по окончании работы в похоронной команде.
– Да меня ж, понимаешь, ни за что взяли. Кто-то донос написал, что я японский шпион. А какой с меня шпион, если я не то что по-японски, а окромя русского, никакого языка не знаю. И что я мог тем шпионам рассказать о нашем заводе? Ну разве только, что у нас на весь завод только два станка нормальных, и те дореволюционные, немецкие. А наши? Разве ж то станки? Недоразумение сплошное, а не станки. Ну вот я так мастеру и сказал. А назавтра взяли меня. Кто, говорят, твои сообщники, с кем ты собирался советской власти вредить?
– А у нас вечеринка по случаю Первого мая. Я выпил и жену парторга на танец пригласил. Вот и танцую с тех пор.
– Ну да, нас тут полную тюрьму шпиёнов и понабивали. Зачем, спрашивается? Кому это надо было?
Камера затихала, только Лёвчик не мог заснуть, его била нервная дрожь. За что его в расход? Что он успел сделать такого этому миру, что он так торопится избавиться от него?
И за что остальных евреев? И почему всегда евреев уничтожают в первую очередь, что бы ни случилось? Он представил себя, стоящего на краю могилы и глядящего в последний раз на солнце и тёплый луг. Ему стало так жалко себя, что слёзы потекли по его лицу. Лёвчик ещё долго прислушивался к звукам затихающей камеры, ему всё мерещилось, что Крядов будет стараться подобраться к нему во сне, чтобы задушить. Но ничего не происходило, камера спала, и даже Крядов похрапывал во сне. Вскоре заснул и Лёвчик. Сны были рваные: то он сам стоял на краю ямы, и солнце жгло ему глаза, и он щурился, то он толкал в яму Крядова, а тот вырывался и жаловался на него Василь Денисычу, а тот посмеиваясь грозил Лёвчику пальцем. То он прыгал с грузовика на улице Чапаева, подворачивал ногу и не мог бежать. На него надвинулся человек в чёрной форме с белой повязкой на рукаве, он схватил его за здоровую ногу и потащил к колонне грустно бредущих евреев. Лёвчик вдруг увидел мамины глаза. Она видела, как его тащил этот детина, и ничего не сказала. Лёвчик хотел крикнуть маме, чтоб она защитила его, но детина сильно дёргал его за ногу. Лёвчик проснулся и рывком сел на нарах. Чья-то рука была на его ноге. Он резко согнул ногу, чтобы избавиться от чужого прикосновения.
– Тихо, паря, не кричи. Утро уже, на работу пора. Опоздаешь, и к стенке поставят, не дожидаясь, пока Василь Денисыч тебе путёвку выпишет.
Лёвчик огляделся. Голова кружилась от резкого пробуждения и страшного сна. Он осмотрелся, в камере уже никого не было, только он и мужчина, который его разбудил. Похоже, что ему и вправду спасли жизнь. Пунктуальные немцы не терпели опозданий.
Мужчина отпустил ногу Лёвчика и вышел. Лёвчик быстро вскочил, натянул ботинки и побежал догонять остальных. Он был последним за кашей. Солдат, работающий на раздаче, уже закрывал котёл, когда Лёвчик подбежал к нему с просящим взглядом, солдат вздохнул и протянул ему миску. Лёвчик отошёл к стене и начал есть. Крядов, заметив, где он расположился, направился к нему и, проходя вплотную, постарался выбить у него из рук тарелку с кашей. Лёвчик моментально среагировал, подняв тарелку, но поскольку Крядов толкнул его, то половина горячей каши опрокинулась на него. Взвыв от ожога, он развернулся к Лёвчику и бросился к нему с кулаками. Лёвчик плеснул ему в лицо оставшейся кашей и ударил ногой в живот. Тут же прозвучал выстрел в воздух!
– Ахтунг! Алес!
Охранник указал на землю Лёвчику и Крядову. Подчиняясь ему, оба легли. Подошедший к ним охранник дважды ударил с размаха сапогом и Лёвчика и Крядова, после чего скомандовал им:
– Форвертс! Арбайтн!
Крядов злобно смотрел на Лёвчика.
– Ну всё, жидяра, тебе конец! Я тебя лично кончу!
Все построились, немцы провели перекличку и дали команду грузиться. Лёвчик поднялся в машину и постарался сесть подальше от Крядова. Машина выехала за пределы тюрьмы и двинулась тем же маршрутом, что и вчера. У входа в гетто стояли четыре грузовика, в которые загоняли пожилых людей. Старики не могли сами подняться в высокий кузов по наклонным доскам, они срывались и падали, каждый раз больно ударяясь. Люди в чёрной одежде вспомогательной полиции подгоняли их пинками и дубинками. Некоторых затаскивали в машины за волосы. У колючей проволоки, ограждавшей гетто от остального мира, столпились те, чьих родных сейчас грузили на машины. Люди кричали и плакали. Несколько полицейских стояли вдоль колючей проволоки и били дубинками по рукам тех, кто слишком сильно налегал. По дороге они обогнали колонну человек на сто семьдесят людей старшего возраста. Они медленно шли.
Лёвчика охватило нехорошее предчувствие. Ему стало жутко. Вскоре грузовик доехал до места работ, и все отправились заканчивать последнюю яму. Голодный Лёвчик, рисовавший себе самые мрачные картины, держался на одном адреналине, работая как заведённый. Вскоре самые страшные ожидания начали сбываться. Одна за другой стали появляться машины, которые он видел у гетто. Они остановились недалеко от ям, но пока никого не сгружали. Два мотоцикла с ручными пулемётами остановились напротив первой ямы, не доезжая до неё восьми метров, и заняли позиции на расстоянии около трёх метров друг от друга. К мотоциклам подошли русскоговорящие полицейские. Пулемётчики стали объяснять им, как управляться с пулемётом. Через несколько минут полицейским дали сделать по несколько пробных очередей и после этого стали выгружать людей. Сначала откинули задний борт у первой машины, положили доски, и по ним стали сходить люди. Полицейские пробовали подгонять их, но старики падали друг на друга и кричали. Происходила задержка. Тогда они кликнули двоих из копавших яму, и те стали сводить стариков. Дело пошло быстрей. Обречённых подводили к яме, за два метра до неё приказывали раздеться. Там же стоял стол, на который клали ценные вещи и драгоценности, если таковые имелись. За этим столом сидел немецкий офицер. Ценности полицаям не доверяли. Люди медленно стаскивали с себя одежду. Полицейские подгоняли их дубинками. Лёвчик только краем глаза видел этих людей.
Вот первые десять человек расположили около ямы, спиной к ней. Две пожилые женщины, не выдержав нервного перенапряжения, осели на землю. Прозвучали две короткие очереди.
– Найн, найн! – Пулемётчик подошёл к стрелявшим полицейским и показал, как правильно добить упавших. Тела первых жертв остались лежать на краю ямы. Подошли два полицая с ломиком и щипцами, проверили убитых на предмет золотых коронок во рту. В этот раз ни у кого золота не оказалось. Полицейские попробовали столкнуть тела, пиная их ногами. Тела оказались тяжелее, чем они предполагали, к тому же кровь пачкала сапоги. Подошёл Василь Денисыч.
– Да шо вы мучаетесь? Давайте сюда двоих, пусть скидывают.
Вновь вызвали двоих из копающих яму. Полицейские теперь могли заняться более чистой работой. Они, орудуя дубинками, готовили вторую партию. Ещё одного человека вызвали сортировать вещи. Женские складывались отдельно, мужские отдельно. Следующая десятка заняла места. Несколько очередей из пулемёта, и полицейские удовлетворённо смотрели на результат своего труда.
– Василь Денисыч, зацени работу!
– Хорошо пулемётики работают! Так бы и стрелял!
– Смотри, Софрон, бабке той голову напрочь разнесло!
– Ну да! Шо твой кавун!
У одного расстрелянного вырвали зуб с золотой коронкой, и тела столкнули в яму, на место казни стали проходить новые жертвы.
В это время к Василь Денисычу подошёл один из пожилых евреев и о чём-то его спросил. Василь Денисыч удивлённо посмотрел на выжившего из ума старика. Он сделал жест, из которого следовало, что ничего старик не получит, он должен убраться к яме и дожидаться своей очереди. Но старик не отставал. Василь Денисыч снял с плеча винтовку и передёрнул затвор. Он навёл её прямо старику в лицо, но за стариком стояли немцы, и поэтому он не смог выстрелить. Этот чёртов старый жид просто издевался над ним. Он взглянул на него и упёрся взглядом в спокойное лицо, на котором ветерок трепал длинную бороду. Василь Денисыч замахнулся на старика прикладом. Тот стоял, не пошевелившись. Один из офицеров вмешался в происходящее, не дав ударить старика.
– Найн! Не надо бить, – с трудом выговаривая русские слова, движением руки он остановил Василь Денисыча. – Что хотшет этот шелъовьек?
– Да понимаете, герр офицер, он хочет читать молитву по убитым.
– Он верить в бога?
– Ну да, герр офицер. Сейчас мы его к богу прямиком и отправим.