Читать онлайн Настоящая жизнь бесплатно
1
Одним прохладным августовским вечером – через несколько недель после смерти отца – Уоллас решил, что, пожалуй, все же сходит на пристань встретиться с друзьями. Озеро бугрилось белыми барашками. Народу на берегу было полно – все хотели насладиться последними летними деньками, пока погода окончательно не испортилась. Многоярусная набережная усеяна была белыми, которые широко разевали рты, хохотали друг другу в лицо и так отлично проводили время, что, казалось, сам воздух густел от их веселья. Впрочем, чайки парили у них над головами как ни в чем не бывало.
Уоллас стоял на верхней площадке и всматривался во всю эту кучу-малу, пытаясь отыскать глазами «своих» белых. В голове крутилась мысль, что еще не поздно развернуться, уйти и провести вечер, как обычно. Он уже пару лет не ходил с друзьями на озеро, и оттого ему было слегка неловко. Вроде как нужно было чем-то объяснить такой длинный перерыв, а у него никакого оправдания не было. Может, все дело было в том, какая здесь вечно царила толчея и скученность. Вот даже и чайки поначалу просто кружили над пристанью, присматривались, а затем, заметив добычу, камнем кидались вниз к твоему столику или ногам, словно тоже жаждали общения. Опасность подстерегала за каждым углом. А может, всему виной был стоявший над пристанью невыносимый гвалт, в который сливались перекрикивавшие друг друга голоса, дурацкая музыка, детский визг, собачий лай, треск радиоприемников расположившихся у воды ребят из студенческого братства, завывания магнитол проносившихся по улице машин – гомон сотен несогласных друг с другом жизней.
Шум этот будто бы требовал от Уолласа чего-то странного, не вполне ему понятного.
Ближе всего к воде располагались деревянные столы темно-красного цвета, и за одним из них Уоллас заметил четверых своих друзей. Нет, пожалуй, точнее будет сказать, заметил Миллера – самый высоченный из всей компании, он всегда первым бросался в глаза. Следом он увидел Коула и Ингве – эти двое были просто высокими. И, наконец, разглядел Винсента, едва дотягивавшего до отметки «средний рост». Вся эта троица – Миллер, Ингве и Коул – смахивала на передвигавшихся на задних ногах изящных светлошкурых оленей, они словно принадлежали к отдельному биологическому виду, и прими их кто второпях за родственников, его вполне можно было бы понять и простить. Как и сам Уоллас, и вся их компания, они приехали в этот город на Среднем Западе, чтобы окончить тут аспирантуру по специальности биохимия. Группа у них набралась самая маленькая за последние годы, и впервые за три десятилетия на курсе оказался чернокожий студент. В минуты уныния Уолласу начинало казаться, что эти факты связаны между собой. Что поступить ему удалось лишь потому, что многие претенденты в тот год отозвали свои заявления.
Он как раз решил все же развернуться и уйти – не был уверен, что сможет вынести общество людей, к которому еще недавно так стремился, – но тут Коул вдруг поднял глаза и заметил его. И тут же вскинул руки вверх, словно бы пытаясь сделаться еще длиннее, чтобы Уоллас уж точно его не пропустил, хотя тот и так смотрел прямо на него. Пути назад не было. И Уоллас помахал друзьям.
Была пятница.
Уоллас спустился по прогнившим ступеням, вдохнул стоящий над озером густой запах тины. Двинулся вдоль подпорной стены, мимо стоявших на приколе лодок, мимо темных прибрежных камней, мимо уходившего далеко в воду пирса, тоже усеянного веселыми смеющимися людьми. Он шел и смотрел на широко раскинувшуюся зеленоватую гладь озера, на скользящие по ней лодки, на надутые ветром гордые белые паруса, на нависшее надо всем этим небо.
Так красиво.
Так живописно.
Еще один чудный вечер уходящего лета.
* * *
Час назад Уоллас был в лаборатории. Все лето он потратил на выращивание нематод, занятие одновременно и нелегкое, и невероятно скучное. Нематодами назывались крошечные свободноживущие обитающие в почве черви, во взрослом состоянии достигавшие всего лишь миллиметра в длину. В ходе эксперимента Уолласу предстояло вывести четыре штамма нематод, а затем скрестить их между собой. Проект включал индукцию генетического повреждения, которое следовало исправить так, чтобы получить желаемую модификацию – ослабить структуру белка, изъять или добавить некий сегмент – и добиться появления признака, который передавался бы из поколения в поколение, как веснушки, щель между зубами или леворукость. Следующий этап требовал простых, но кропотливых расчетов: необходимо было скрестить полученную модификацию с модификацией из другого штамма, чтобы закрепить признак – сбой в работе нервной системы, благодаря которому выведенные черви не извивались, а перекатывались, или мутацию эпидермиса, из-за которой нематоды рождались толстенькими, как шоколадные батончики. При этом всегда существовала опасность вывести мужские особи, которые обычно оказывались либо нежизнеспособными, либо не заинтересованными в спаривании. Далее следовало изучить генетический материал полученной особи, и именно в этот момент всегда выяснялось, что так долго и тщательно выводимая модификация где-то затерялась. После чего приходилось несколько дней, а то и недель лихорадочно высматривать среди скопища червей нужного, уже практически потеряв надежду, умирать от облегчения, все же выискав среди них ту самую нематоду, и снова начинать долгий процесс селекции, закрепления нужных хромосом и отсекания ненужных, пока не удастся создать желаемый штамм.
Все погожие летние деньки Уоллас просидел в лаборатории, снова и снова безуспешно пытаясь вывести тот самый нужный ему штамм. И час назад достал из лабораторного инкубатора свои контейнеры с чашками Петри. Он поместил их туда три дня назад, и все это время терпеливо ждал, когда старое поколение червей сменится новым. Этот штамм он выводил несколько месяцев. Тщательно отбирал новорожденных нематод, идеальных, едва различимых глазом созданий, кропотливо разделял их, пока, наконец, не вывел вожделенную тройную мутацию. Но сегодня, достав из инкубатора чашки, он неожиданно обнаружил, что сине-зеленая поверхность агар-агара, обыкновенно ровная, мягкая и упругая, как человеческая кожа, ровной больше не была.
«Пластинки кто-то трогал», – подумал он.
Нет, не трогал, неверное слово.
Их кто-то загрязнил.
Пыль и плесень – картина, представшая перед ним, напоминала жуткие извержения вулкана, в результате которых целые цивилизации оказывались погребены под слоями пепла и сажи. Агаровые пластины покрывали крошечные зеленые споры, под которыми пряталась влажная бактериальная пленка. Сам же агар будто бы поскребли жесткой щеткой. Уоллас осмотрел все контейнеры и почти в каждом нашел следы постигшего его ужаса. Загрязнение распространилось так сильно, что временами из-под крышек что-то капало ему на руки, казалось, контейнеры сочились гноем, как открытые раны. Вообще-то ему не первый раз доводилось такое видеть. В первый год в аспирантуре, пока он еще не научился действовать аккуратно и соблюдать чистоту, его чашки частенько покрывались плесенью. Но с тех пор он стал осторожным и внимательным. Он изменился. Набрался опыта, и теперь его штаммам ничто не должно было угрожать.
Нет, непохоже было, чтобы такую катастрофу вызвала обычная неаккуратность. Тут явно проглядывал злой умысел. Месть какого-то вредного мелкого божка. Уоллас стоял посреди лаборатории, качал головой и негромко смеялся.
Произошедшее и правда казалось ему забавным, хотя он и не смог бы объяснить почему. Просто анекдот, порожденный нелепым стечением обстоятельств. Впервые за все четыре года аспирантуры ему вдруг стало казаться, что у него вот-вот получится. Что он вплотную подобрался к идее, ощупал ее границы, определил глубину составлявших ее проблем. Постепенно она обретала форму у него в мозгу, с ней он засыпал в пять утра и просыпался в девять, и именно она помогала ему пережить бесконечные дневные часы, когда в глазах стоял песок, а голова гудела от недосыпа. Идея блестящей пылинкой, золотой искоркой мерцала в солнечных лучах, лившихся в высокие окна лаборатории, даря надежду, что однажды и для Уолласа настанет миг кристальной ясности.
И что теперь от нее осталось? Горстка полудохлых нематод? Только три дня назад он проверял, как у них дела, и все они были прекрасны, чисты и совершенны. Только три дня назад он поместил их в инкубатор, чтобы они спокойно росли там, в темноте и прохладе. Может, если бы он заглянул туда накануне?.. Нет, все равно было бы уже слишком поздно.
Это лето было полно надежд. Уолласу казалось, он наконец-то к чему-то движется.
Во входящих сообщениях, как и во все предыдущие пятницы, обнаружилось: «Приходи на пристань, мы займем столик».
И Уоллас подумал, что из всех решений, на которые он в данный момент способен, это, пожалуй, будет самым верным. Оставаться в лаборатории не имело смысла. С загрязненными чашами и умирающими нематодами уже ничего нельзя было поделать. Разве что начать эксперимент сначала… Но у него просто не было сил доставать с полки новую коробку, брать из нее свежие чашки Петри, словно карты из колоды. Не было сил включать микроскоп и, действуя осторожно и методично, пытаться спасти штамм. Если его в принципе еще можно было спасти… У него даже на то, чтобы это выяснить, не было сил.
У него просто не было сил.
Потому он и пошел на озеро.
* * *
Над столиком повисло напряженное молчание. Уолласу начинало казаться, что, объявившись так неожиданно, он чему-то помешал, нарушил привычный распорядок. Они с Миллером сидели друг напротив друга, у самой подпорной стенки. Из бетона над плечом Миллера торчал клубок каких-то тонких корешков, в которых кишели темные мошки. Бордовая краска на столешнице облупилась, и стол смахивал на линяющую собаку. Ингве отковыривал в проплешинах серые щепочки и кидался ими в Миллера, но тот то ли не замечал этого, то ли не желал обращать внимания. Вид у него всегда был слегка раздраженный: глаза прищурены, взгляд отстраненный, на губах ехидная ухмылка. Уолласу это отчего-то казалось и отталкивающим, и умилительным одновременно. Однако сегодня Миллер, сидевший, подперев кулаком подбородок, выглядел просто усталым и скучающим. Днем они с Ингве ходили под парусом, и поверх их футболок до сих пор были накинуты рыжие спасательные жилеты. Застежки на жилете Миллера болтались так, словно чувствовали себя здесь до крайности неловко. А влажные вихры на голове торчали в разные стороны. Ингве, парень с лицом треугольной формы и слегка заостренными зубами, был куда крепче и мускулистее Миллера. Ходил он, слегка наклонившись вперед, и казалось, в любую секунду мог споткнуться. Уоллас видел, как напрягались у него под кожей мышцы, когда он отщипывал от столешницы очередную щепку и, скрутив ее в пальцах, щелчком отправлял в сторону Миллера. Одна приземлилась на жилет, другая угодила в волосы, но Миллер и бровью не повел. Заметив, что Уоллас смотрит на него, Ингве подмигнул ему, словно его проделки были какой-то только им двоим понятной шуткой.
Сидевшие рядом с Уолласом Коул и Винсент придвинулись друг к другу так близко, будто оказались на тонущем корабле и молили о спасении. Коул гладил Винсенту костяшки пальцев. Винсент сдвинул на лоб темные очки, и лицо его теперь напоминало мордочку какого-то мелкого зверька. Уоллас не видел его уже несколько недель, наверное, с того барбекю, которое они с Коулом устраивали на четвертое июля. Он вдруг с досадой понял, что с тех пор прошло больше месяца. Винсент работал в сфере финансов, наблюдал за жизнедеятельностью баснословных капиталов, как климатологи наблюдают за перемещением ледников. Здесь, на Среднем Западе, состояния наживались на коровах, кукурузе или биотехнологиях. Земля, испокон веку обеспечивавшая Америку зерном, молоком и птицей, породила индустрию, производившую разнообразные агрегаты и механизмы и дававшую богатый урожай органов, сывороток и тканей, выращенных из генного материала. Это был новый тип земледелия, равно как и работу Уолласа можно было назвать новым типом животноводства. Однако в целом, не считая незначительных отличий, это было то же самое, чем люди занимались от начала времен.
– Есть хочу, – заявил Миллер, проводя по столу руками. В движении он чуть не задел локоть Уолласа, и тот вздрогнул от неожиданности.
– Я же при тебе пиво заказывал, – отозвался Ингве. – Мог бы тогда сказать. А то твердил, что не хочешь.
– Тогда не хотел. К тому же мне не мороженое нужно. А настоящая еда. Тем более раз мы целый день на солнце проторчали и пить собираемся.
– Настоящая еда, – Ингве покачал головой. – Нет, вы только послушайте. И чего же ты хочешь, спаржи? Или, может, бобов каких-нибудь? Настоящая еда – это что вообще такое?
– Ты меня понял.
Винсент и Коул прыснули и театрально закашлялись, завозились, и стол накренился в их сторону. Выдержит ли он? Устоит ли? Уоллас надавил на свой край столешницы, деревянные планки скользнули по тонким темным гвоздям.
– Правда? – пропел Ингве. Миллер, закатив глаза, раздраженно рыкнул. От всех этих вроде как добродушных насмешек на Уолласа накатила грусть. Та, в существовании которой так легко не признаваться самому себе до тех пор, пока однажды она тебя не подкараулит.
– Я просто хочу есть, вот и все. Не обязательно меня доставать, – твердо, хоть и с усмешкой, произнес Миллер.
Настоящая еда. А ведь у Уолласа дома она была. И жил он недалеко. Можно было бы подобрать Миллера, как бездомного зверя, привести к себе и накормить. «Эй, у меня со вчерашнего ужина отбивные остались, будешь?» Он мог бы разогреть отбивные, карамелизировать лук, нарезать тот хрустящий хлеб, что продают в пекарне на углу, сдобрить его маслом и поджарить на сковородке. Уолласу так ясно это представилось: как остатки вчерашнего ужина превращаются в его руках в нечто горячее и душевное. В такие минуты все кажется возможным. Но тут тени, падавшие на стол, как-то переместились, и момент был упущен.
– Я могу сходить к фуд-корту. Куплю что-нибудь. Если хочешь, – предложил Уоллас.
– Нет. Все нормально. Не нужно ничего.
– Точно? – переспросил он.
Миллер скептически вскинул брови, и Уоллас поморщился, как от пощечины.
Они никогда не были настолько близкими друзьями, чтобы оказывать друг другу услуги. Хотя и пересекались довольно часто – то у ледогенератора, то в кухне, куда приходили, чтобы разогреть в ничейной посуде свой жалкий обед, то в холодильной камере, где хранились реагенты, то в жутких отделанных фиолетовой плиткой факультетских туалетах. Жизнь постоянно сталкивала их, словно недолюбливающих друг друга родственников на семейных посиделках. Встречаясь, они, подобно врагам, слишком ленивым, чтобы в ярости наброситься друг на друга, частенько обменивались безобидными шпильками. Например, в прошлом декабре, во время факультетской вечеринки, Уоллас едко высказался относительно наряда Миллера, заявив, что тот одет, как обитатель самого большого на Среднем Западе трейлерного парка. Все смеялись, и сам Миллер тоже. Но после он постоянно припоминал Уолласу этот выпад: «О, Уоллас явился, что-то скажет нам сегодня наша икона стиля?» Сопровождались эти замечания нехорошим блеском в глазах и холодной кривой усмешкой.
В апреле Миллер ему отплатил. В тот день Уоллас пришел на семинар с опозданием и маялся на задворках аудитории. Тут же был и Миллер. Оба в тот день были ассистентами преподавателя на одном и том же занятии, но Миллер ушел сразу, как оно закончилось, а Уоллас задержался ответить на вопросы студентов. Теперь же они стояли рядом, привалившись к обшитой деревянными панелями стене, и разглядывали сменявшиеся на экране слайды. Семинар вел приглашенный ученый, звезда в области протеомики. Сидячих мест в аудитории не осталось, и Уолласу отчего-то было приятно, что Миллеру стула тоже не хватило. Но тут Миллер вдруг наклонился к нему, обдав ухо теплым влажным дыханием, и прошептал: «Разве таким, как ты, не полагаются места в первом ряду?» От его близости Уолласа пробрал озноб, но дрожь вскоре сменилась иным ощущением. Вся правая сторона его тела вспыхнула и онемела, словно ошпаренная. И Миллер, взглянув на него, должно быть, все понял – они точно были не настолько близки, чтобы допускать в разговоре расистские шуточки. После окончания семинара, когда они толкались в очереди за кофе и черствым печеньем, Миллер попытался извиниться, но Уоллас не стал его слушать. И следующие несколько недель старался держаться от него подальше. С тех самых пор между ними повисла та холодная отстраненность, что возникает между людьми, которые вроде как неплохо ладили, но из-за дурацкого недопонимания отдалились друг от друга. Уолласу было жаль, что все так сложилось, вообще-то им с Миллером было о чем поговорить: оба первыми в своих семьях поступили в колледж; оба были слегка напуганы размером этого среднезападного города, в который занесла их судьба; оба, в отличие от остальных их друзей, не привыкли к подобной беззаботной жизни. Однако изменить ничего уже было нельзя.
То, как Миллер насторожился и изумленно притих, услышав его предложение, сказало Уолласу все, что ему нужно было знать.
– Что ж, тогда ладно, – пробормотал он. Миллер уронил голову на стол и демонстративно жалобно застонал.
Коул, который был добрее остальных и к тому же не стеснялся проявлять великодушие, потрепал его по волосам.
– Пошли! – позвал он. Миллер заворчал, но все же выпростал из-под стола свои бесконечные ноги и поднялся. Коул поцеловал Винсента в щеку, затем в плечо, и Уоллас снова содрогнулся от зависти.
Стол, видневшийся у Ингве за спиной, заняли игроки университетской сборной по футболу. Одетые в дешевые нейлоновые шорты и белые футболки с номерами, они горячо обсуждали что-то – кажется, женский теннис. Все парни были подтянутыми, загорелыми, на одежде их темнели пятна от земли и травы. Игрок с радужной повязкой на голове сердито тыкал в другого пальцем и орал ему что-то не то на испанском, не то на португальском. Уоллас прислушался, пытаясь вникнуть в суть спора. Но разобрать эту лавину согласных и дифтонгов не помогали даже семь лет изучения французского.
Ингве смотрел в телефон, и свет от экрана, теперь, в сгустившихся сумерках, казавшийся более ярким, выхватывал из тени его лицо. По небу постепенно расползалась чернота, словно пролитая на скатерть темная жидкость. Поверхность озера приобрела зловещий металлический отблеск. Наступал тот следующий сразу за закатом час летнего вечера, когда все вокруг постепенно остывает и успокаивается. Взметнувшийся ветер принес густой запах гниющих водорослей, в котором теперь чувствовался солоноватый привкус.
– Что-то тебя летом было почти не видно, – обернулся к Уолласу Винсент. – Где это ты пропадал?
– Да дома, по большей части. Я, правда, как-то не думал, что пропадаю.
– А у нас на днях Роман и Клаус были, Коул не рассказывал?
– Я ребят всю неделю не видел. Весь в запаре.
– Ну, ничего особенного не было. Так, просто ужин. Ты не много пропустил.
Если ничего особенного не было, – подумал Уоллас, – зачем он решил об этом сообщить? Ведь на барбекю к ним он приходил, верно? Теперь, правда, ему вспомнилось, что Винсент и в тот раз ему пенял: они, мол, совсем не видятся, Уоллас никуда с ними не ходит и сам их никогда не зовет. «Порой начинает казаться, что тебя вообще не существует», – со смехом заявил Винсент. На лбу у него вздулась толстая вена, и Уоллас в приступе холодной жестокости смотрел на нее и воображал, что будет, если она лопнет. С Коулом, Ингве, Миллером и Эммой они едва ли не каждый день пересекались на биологическом факультете. Кивали, махали и еще десятком других способов давали понять, что заметили друг друга. Он и правда нечасто куда-то с ними выбирался, в их любимые бары точно никогда не заглядывал. И в тот раз, когда они, кое-как утрамбовавшись в две машины, ездили собирать яблоки, его с ними не было. И в поход на Дьявольское озеро он с ними не ходил. Потому что не чувствовал, что его хотят там видеть. Во время встреч с друзьями Уоллас постоянно отирался в сторонке и разговаривал лишь с тем, кто, сжалившись, бросал ему кость в виде темы для беседы. Винсент же выворачивал все так, будто он сам был виноват в том, что редко с ними видится.
Уоллас растянул губы в самой дружелюбной улыбке.
– Вы, наверно, классно повеселились.
– Эмма с Томом тоже приходили. Мы перекусили у бассейна, а потом сводили собак в парк, на собачью площадку. Глазастик так вымахала, – у Винсента на лбу снова вздулась жила. Уоллас представил, как нажимает на нее большим пальцем и давит, давит. Вместо ответа он неопределенно хмыкнул, что должно было означать: «О, ну надо же».
– А кстати, где Эмма и Том? Я думал, они скоро подтянутся, – встрял Ингве.
– Они купают Глазастика.
– Можно подумать, помыть собаку такое уж долгое дело, – раздраженно буркнул Ингве.
– Ну, знаешь, всяко бывает, – рассмеялся Винсент и выжидательно глянул на Уолласа. Уоллас не то чтобы считал себя интеллектуалом, но определенно полагал, что он выше шуток про собачье дерьмо, а потому просто откашлялся. Винсент забарабанил пальцами по столу. – Нет, Уоллас, правда, так чем же ты все это время был занят? Или, может, ты у нас слишком важная птица, чтобы тусоваться с друзьями?
Замечание было откровенно глупое. Даже Ингве округлил глаза. Уоллас хмыкнул и напустил на себя задумчивый вид, ожидая, пока уляжется раздражение от этого оскорбительного выпада. Винсент терпеливо ждал ответа. В темных стеклах его очков отражались сгрудившиеся у соседнего столика футболисты. Их белые футболки словно светились в темноте, белые прямоугольники наслаивались друг на друга на черном фоне, напоминая какую-то картину послевоенного периода.
– Во-первых, я работал, – наконец нашелся Уоллас. – Собственно, и во-вторых, и в-третьих, тоже.
– Мученики нам по вкусу, – отозвался Винсент. – Полагаю, именно об этом мы сегодня и будем говорить. О Пресвятой Лаборатории.
– Ну, мы же не все время о ней говорим, – возразил Ингве, и Уоллас, несмотря на то что это был камешек и в его огород, не смог удержаться от смеха. Винсент был прав: они действительно постоянно говорили о жизни лаборатории. С чего бы ни началась беседа, в итоге все неизменно сводилось к: «Не поверите, что на днях со мной было. Провожу я хроматографию и не успеваю еще закончить последнюю промывку, как происходит элюция»; или: «Представляете, у нас кто-то не разложил по местам посуду, и догадайтесь, кому в результате пришлось проторчать четыре часа возле стерилизатора? Не понимаю, неужели так трудно вернуть пипетку туда, откуда ты ее взял? Ходят всякие, берут, что вздумается, а на место никогда не кладут». Уоллас мог понять, отчего Винсент так бесится. Он переехал сюда, к Коулу, когда все они учились на втором курсе аспирантуры, и догадался устроить приветственную вечеринку именно в ту неделю, когда им должны были выставить отметки за экзамены. В итоге вместо того, чтобы накачиваться дешевым пивом и петь дифирамбы мебели, все сидели по углам и шепотом обсуждали вопрос номер 610, в котором таился подвох, и вопрос номер 508 об изменении стандартной свободной энергии в различных осмотических условиях. Чтобы ответить на него, Уолласу пришлось пять листов исписать вычислениями, которыми он не занимался с университетских времен. Елку Винсент наряжал в одиночку, потому что гости его весь вечер только ныли и психовали. Уоллас искренне ему сочувствовал. Однако о лаборатории они говорили чисто машинально, это был рефлекс – пока обсуждаешь науку, о других проблемах вроде как можно не думать. Аспирантура словно уничтожила тех людей, которыми они были до того, как сюда приехали.
По крайней мере, для Уолласа смысл разговоров о лаборатории заключался именно в этом. Однако этим летом у него вдруг появилось чувство, которое никогда не посещало его раньше: чувство, что он хочет большего. Он не был здесь счастлив, и впервые в жизни ему не казалось, что его несчастье – нечто неизбежное. Порой его накрывало желанием поддаться порыву и вынырнуть из привычной жизни аспиранта в огромный непредсказуемый мир. Но он этого не делал из страха, что в будущем может пожалеть о своем решении.
– Я и сам работаю, но я ведь не болтаю о своей работе постоянно. Потому что знаю, что вам скучно будет это слушать, – заявил Винсент.
– Это потому, что у тебя просто должность, а у нас… В общем, для нас это нечто иное, – возразил Ингве.
– А я считаю, вы все время говорите о работе, потому что больше вам гордиться нечем, – парировал Винсент. Уоллас присвистнул. Футболисты за соседним столиком загомонили громче. Время от времени с их стороны доносились отрывистые выкрики – не поймешь, радостные или сердитые. Теперь все они склонились над телефоном, на экране которого транслировался какой-то матч. Периодически между телами образовывался просвет, и тогда Уолласу на секунду становилось видно светящийся в темноте экран, который тут же снова заслоняла чья-нибудь спина.
– В жизни есть вещи более важные, чем учебные программы и научные проекты, – продолжал Винсент. У озера опять зашумели, раздались веселые выкрики. Уоллас перевел взгляд на лежащие на воде темные тени от прибрежных камней. На подходящих к берегу яхтах играла какая-то музыка, но до них она доносилась лишь в виде отрывочных звуков и шороха, как бывает, когда настраиваешь радиоприемник.
– А я вот в этом не уверен, Винсент, – сказал Уоллас. И Ингве хмыкнул в знак согласия. У Уолласа, однако, были большие сомнения относительно того, что их с Ингве мнения по этому вопросу полностью совпадали. Да и как такое могло быть? Отец Ингве был хирургом, мать преподавала историю в гуманитарном колледже. Ингве всю жизнь прожил в мире учебных программ и научных проектов. Для Уолласа же утверждение, что ничего важнее учебных программ и научных проектов в жизни нет, означало, что, потеряв все это, он попросту не выживет. Уолласу вдруг подумалось, что, пожалуй, он был с Винсентом слишком резок. Он повернулся к тому, чтобы извиниться, но тут вдалеке показались Коул и Миллер. Обыкновенно бледная, кожа на внутренней поверхности бедер Миллера ярко алела. Тут она была куда нежнее и чувствительнее, чем на всех остальных частях тела. Похоже, эти шорты были Миллеру коротки. Застежки его спасательного жилета позвякивали на ходу. Коул шагал быстро, энергично и слегка вразвалочку, словно жизнерадостный щенок. В руках они с Миллером держали пакеты с попкорном и большой пластиковый контейнер. В нем оказались начос в тягучем сырном соусе, щедро сдобренном халапеньо. Миллер, отдуваясь, подсел к столу. Еще они купили тако, и Ингве, заерзав в предвкушении, тут же потянулся к одной из лепешек.
– О да, – забормотал он. – Да-да-да. Вот это вы молодцы, ребята.
– Я думал, ты не голодный, – сказал Миллер.
– Когда это я такое говорил?
Коул вручил Винсенту маленький стаканчик ванильного мороженого. Они снова поцеловались. Уоллас отвернулся, сцена показалась ему слишком интимной.
– Будешь? – спросил Уолласа Коул, кивая на начос, попкорн и все остальное. Угощая его едой точно так же, как сам Уоллас чуть раньше мечтал угостить Миллера. Уоллас медленно покачал головой и, вспыхнув, отвернулся.
– Нет, спасибо.
– Как хочешь, – бросил Миллер. И Уоллас почувствовал, что он смотрит на него. От этого взгляда его бросило в жар. Он всегда чувствовал, когда кто-то наблюдал за ним, словно хищный зверь.
– Завтра все в силе? – спросил Коул, разворачивая белую бумажную салфетку.
– Да, – ответил Уоллас.
Тонкая бумага, пропитавшись жиром от тако, тут же сделалась прозрачной. Теперь сквозь нее проглядывали деревянные рейки столешницы. Коул нахмурился. Расстелил сверху еще одну салфетку, затем накрыл их третьей. Аромат еды заглушил идущую от озера сладковато-гнилостную вонь. Запах умирающих растений.
– Что в силе? – спросил Винсент.
– Теннис, – ответили они хором. Винсент хмыкнул.
– Можно было и не спрашивать.
Коул поцеловал его в нос. Миллер с треском открыл контейнер с начос. Уоллас под столом так крепко стиснул руки, что хрустнули пальцы.
– Я, может, слегка опоздаю, – сказал Коул.
– Ничего. Мне все равно еще нужно будет немного поработать.
Немного – это мягко сказано. Уолласу от одной мысли становилось дурно. Столько сил потрачено впустую. И столько же еще придется потратить, чтобы все исправить, притом очень возможно, что и это будет впустую. До сих пор ему неплохо удавалось не думать о проекте, задвинуть проблему в долгий ящик. Но тут на него накатила тошнота. Уоллас зажмурился. Мир медленно и плавно кружился вокруг него. Глупый мальчишка, сказал он себе, глупый, глупый мальчишка. Это же надо было поверить, что у него хоть раз в жизни может что-то получиться. Он ненавидел себя за эту наивность.
– А я как раз поэтому и опоздаю, – рассмеялся Коул. Уоллас открыл глаза. Во рту стоял металлический привкус – не крови или меди, скорее, какой-то серебряный.
– Разве ты завтра работаешь? – спросил Винсент. – У нас вообще-то планы были, а ты собрался работать?
– Я недолго.
– Завтра же суббота.
– А сегодня пятница. А вчера был четверг. Это всего лишь день недели. А то – работа.
– Я по выходным не работаю.
– Ну и что теперь? Медаль тебе выдать? – из голоса Коула брызнула злоба.
– Нет, медаль мне не нужна. Но хотелось бы хоть раз за лето провести выходные со своим парнем. Уж прости меня за это!
– Ну сейчас-то мы вместе, разве нет? Я тут. И ты тут. Мы все тут. Тут мы.
– Ну охуеть ты наблюдательный.
– Так, может, попробуем словить кайф от последних летних денечков?
– А, так ты заметил, что лето заканчивается? Потрясающе.
– Начинается новый учебный год, – осторожно вставил Ингве. – Ты ведь в курсе, что это значит.
– Новый год – новые данные, – хором сказали Коул и Ингве, воодушевленно блестя глазами. Уоллас хихикнул. На секунду он забыл о себе, вдохновленный их оптимизмом, верой в то, что все возможно. Новый год – новые данные. Сам он в это не верил. Это было просто присловье. Способ самоуспокоения. Уоллас постучал костяшками пальцев по столу.
– Постучим по дереву.
– Господи, – фыркнул Винсент.
– Эй, брось, – Коул попытался обнять его за плечи, но Винсент отпихнул его. Шваркнул на стол стаканчик с мороженым, и то, плеснув через край, расползлось по столешнице. Белая, теплая, как слюна, капля приземлилась Уолласу на запястье.
– Интересно, что бы вы делали, если бы у вас не было возможности учиться? Если бы вам пришлось вкалывать, как всем остальным? – не унимался Винсент. Он обвел взглядом собравшихся за столом. Миллер вскинул брови. Ингве слегка покраснел. Уоллас отщипнул уголок от салфетки Коула и вытер запястье.
– Вкалывать? Прости, но ты в финансах работаешь. Не прибедняйся, – отозвался Коул.
– Я и не прибедняюсь. Я просто спрашиваю, что бы вы делали, если бы вам пришлось самим о себе заботиться? Принимать решения? Строить гребаные планы на будущее? Да вы бы просто пропали.
– Хочешь сказать, я не строю планов? А как же мои проекты? Мои эксперименты? Может, у меня нет планов на наше с тобой общее будущее? Брось, Винсент, мы даже мебель купили.
– Это я купил мебель. Пока я сюда не переехал, ты жил на кампусе вот с этими двумя, – рявкнул Винсент, кивнув на Ингве и Миллера, стоически выдержавших его взгляд. – Вместо тумбочек у вас были накрытые фанерками ведра. Господи Иисусе. Ты в мебели ни хрена не разбираешься. Как и в том, как найти настоящую работу, заплатить налоги, получить медицинскую страховку. У нас даже настоящего отпуска ни разу не было. Пять дней в Индиане – ну офигеть просто. Предел мечтаний.
– А прошлым летом мы были у твоих родителей в Миссисипи, разве нет?
– Да, Коул, но твоя родня не выносит геев. Вот в чем разница.
Уоллас рассмеялся и тут же захлопнул рот. Ему снова стало неловко от того, что такая интимная сцена разыгрывается у него на глазах. И все же он не мог заставить себя отвернуться. Поначалу Винсент и Коул, улыбаясь, беззлобно подначивали друг друга, теперь же оба явно распалились. Они отодвинулись друг от друга. Скамейка под ними зашаталась, стол накренился, и еда поползла к краю. Миллер успел подхватить контейнер с начос, пока тот не шлепнулся на землю.
– Миссисипи, – улыбнувшись, пояснил Коул Уолласу. – Ты-то представляешь себе, что это значит.
– Я из Алабамы, – уточнил тот, но Коул лишь прикрыл глаза.
– Ты понял, что я имею в виду. Невелика разница.
– Положим, я сам из Индианы и все равно считаю, что это ужасно, – вклинился Миллер. – Винсент в чем-то прав.
– Да ты, считай, из Чикаго, – возразил Коул. – Дело не… Просто Винсент ненавидит мою семью.
– Не ненавижу я их. Чудная семейка. Сплошь расисты и гомофобы.
– Расистка из них только моя тетка, – пояснил Коул Уолласу.
– Ага, а его мать сказала, что у них в церковной общине возникло противостояние. Давай, Коул, объясни ребятам, кому же они противостоят.
– В их церковь стала ходить чернокожая семья. Или только раз попыталась прийти. Не знаю… – буркнул Коул, закрыв лицо руками. Шея его стала темно-бордового цвета.
– Так что не говори мне, что они…
– Там, где я рос, черные в одну церковь с белыми не ходили, – вставил Миллер. – По крайней мере, так было, пока я сам не прекратил туда ходить. Что сказать, Индиана.
– Мои родные, конечно, в церковь вообще не ходят, – подхватил Ингве. – И темнокожих у нас в городе нет. Но бабушка с дедушкой их любят. Говорят, шведы – это скандинавские черные.
Уоллас подавился собственной слюной. Ингве поежился и снова принялся жевать тако.
– Короче, я просто хотел сказать, что в жизни есть нечто более важное, чем ваши пипетки и пробирки, – сердито заключил Винсент. – Вы только прикидываетесь взрослыми. А сами знай играете в свои игрушечки.
Коул хотел было что-то ему ответить, но тут Уоллас, неожиданно для самого себя, заговорил:
– Но ведь это и правда глупо, разве нет? В нашем возрасте все еще учиться. Я порой спрашиваю себя: что я тут делаю? Впрочем, наверное, это не такая уж глупость. Раз столько людей этим занимается. И все же я иногда задумываюсь, а что было бы, если бы я бросил аспирантуру? Занялся чем-то другим? Зажил, как сказал Винсент, настоящей жизнью? – Уоллас рассмеялся и перевел взгляд на футболистов за соседним столиком. Те притихли, сели более кучно и так внимательно следили за происходящим на экране, что забыли и о пиве, и о разговорах. Не сводя с них глаз, Уоллас больно вдавил ноготь большого пальца в колено. – Просто иногда мне начинается казаться, что я все тут ненавижу. Абсолютно все.
Слова вылетели изо рта, словно пар, поднявшийся от чего-то тлевшего внутри. Закончив говорить, Уоллас взглянул на друзей, не ожидая, что кто-то из них его услышал. Обычно ведь так и бывало. Он начинал разглагольствовать, а люди отвлекались и теряли нить его рассуждений. Но на этот раз оказалось, что все смотрят на него, пораженные его словами.
– О, – ошеломленно протянул Уоллас. Миллер все так же хрустел начос, зато Коул и Ингве смотрели на него, встревоженно нахмурившись. Оба они подались вперед, тени их легли на столешницу. И так они, казалось, стали к нему ближе.
– Ты ведь и правда можешь бросить, – сказал Винсент, обдав шею Уолласа теплым дыханием. – Если ты здесь несчастлив, ты всегда можешь уйти. Тебе же не обязательно оставаться в аспирантуре.
– Так-так, минуточку, притормози-ка. Не надо ему этого внушать, – вмешался Коул. – Если уйдешь, отыграть все назад будет уже невозможно.
– Настоящая жизнь и заключается в том, чтобы делать вещи, которые нельзя отыграть назад, малыш.
– Ты хоть сам себя слышишь? Когда это ты успел заделаться коучем личностного роста? Вещаешь, как продавец из магазина на диване.
– А ты такой пафосный, – прошипел Винсент. – Порой это достигает пугающих масштабов.
Коул перегнулся через Винсента и заглянул Уолласу в лицо.
– Если бросишь аспирантуру, лучше не станет. Это просто будет означать, что ты ушел из университета, вот и все.
– Не тебе решать, что для кого слишком трудно, – горячо возразил Винсент. Уоллас положил руку ему на спину. Рубашка Винсента промокла от пота. А тело вибрировало, как натянутая струна.
– Эй, все в порядке, – попробовал угомонить его Уоллас, но Винсент, похоже, его не слышал.
– Не дави на него, – внушал он Коулу. – Да что у вас тут за секта?
– А мне вот интересно, где Лукас, – провозгласил Ингве так громко, что обернулись даже футболисты. – Ты случайно не знаешь, Коул?
– Он, наверное, с Нэйтом, – ответил Коул, все так же не сводя глаз с Винсента. Ингве вздрогнул. Их с Лукасом тянуло друг к другу еще с первого курса. Но Ингве был натуралом, и, в конце концов, Лукас, устав ждать у моря погоды, нашел себе парня, студента ветеринарной академии. Выбор довольно странный, однако Уоллас считал, что поступил он правильно. Иногда, напившись на какой-нибудь вечеринке, Ингве изрекал вещи вроде: «Спать с ветеринаром – просто зоофилия какая-то. Его специальность ведь и наукой-то настоящей не назовешь». Лукас лишь пожимал плечами и ничего не отвечал. К тому же у Ингве все равно была девушка. Уолласу было жаль обоих. Вовсе не обязательно им было так страдать. Мороженое в стаканчиках превратилось в белое месиво. И мошки, забыв о лозах на стене, полетели сквозь тьму к новой еде. Уоллас отогнал их рукой.
– Прекрасно. Охренеть просто. Жду с нетерпением.
– Тебя никто сюда не тянул. Мог бы дома остаться.
– Тут и мои друзья тоже.
– А, вот, значит, как. Теперь они и твои друзья.
– Что ты только что сказал?
Уоллас глянул на Ингве. Тот определенно был в ужасе. Затем перевел взгляд на Миллера, державшегося так невозмутимо, словно вообще сидел за другим столом. Уоллас кивнул на Коула и Винсента, но Миллер лишь пожал плечами. Что, в общем, было не удивительно. На самом деле Уоллас и сам понимал, что не стоит принимать их перепалку слишком близко к сердцу, но ему все равно было не по себе. Казалось, это он виноват в их ссоре. Ингве толкнул Миллера локтем, но так и не смог его растормошить. Винсент часто, с присвистом, дышал. В борта стоявших на приколе у берега лодок бился прибой.
– Никто ничего не бросает. Никто никуда не уходит. Мы офигенно проводим время, – сказал Уоллас.
– Ага, точно, – бросил Винсент, но Коул через силу улыбнулся.
– Не будь таким плаксой, – наклонился к нему Винсент.
– А кто тут плачет? – отозвался Коул, вытирая глаза ладонью.
– Бедный, бедный малыш, – Ингве погладил Коула по волосам. – Ты как, справишься?
– Отстань, – буркнул Коул. Жалобным тоненьким голоском. И рассмеялся. И все же он действительно плакал. А все за столом старательно делали вид, будто глаза его влажно блестят вовсе не от слез. «Бедняга Коул, – думал Уоллас, – как легко его довести». Коул украдкой вытер глаза, и у Уолласа стало горячо в горле.
– Что ж, похоже, он выкарабкается, – сказал он. Эти люди были его ближайшими друзьями. Знали его лучше всех. И если кому в мире и было до него дело, так это им. Над столом снова повисло жуткое напряженное молчание, но на этот раз Уоллас нисколько не сомневался, что виноват в нем именно он. Он и его длинный язык. Это из-за его слов все перессорились. Но самое смешное заключалось в том, что Уоллас только сейчас начал понимать: в том, что он сказал, была лишь доля правды. Да, он иногда подумывал о том, чтобы бросить аспирантуру, и да, порой все здесь становилось ему ненавистно. Но только теперь он четко осознал, в чем тут было дело. Он не столько от аспирантуры хотел избавиться, сколько покончить со своей нынешней жизнью. Это ощущение пробралось к нему под кожу, поселилось там, как некая новая, непривычная сущность. И раз признавшись себе в нем, он уже не мог от него отделаться. Но сопровождалось оно все той же тревогой, страхом, что решись он, и отыграть назад будет невозможно.
– Уоллас, ты как будто призрака увидел, – сказал Ингве, и Уоллас попытался изобразить на лице улыбку. От того, что он только что осознал, у него перехватило дыхание. Ингве не улыбнулся в ответ. Коул, пристально глядя на него, подался вперед. Винсент тоже. Даже Миллер, который увлеченно забрасывал в рот халапеньо, ненадолго оторвался от еды и украдкой на него покосился.
– Все в порядке, – сказал Уоллас. – Правда. – Горло сдавило. Ему не хватало воздуха. Казалось, он тонет.
– Может, тебе водички глотнуть? – предложил Винсент.
– Нет-нет. А хотя, да, схожу-ка я за водой, – хрипло выговорил Уоллас. И поднялся на ноги. Мир покачнулся, и он раскинул руки, стараясь удержать равновесие. Зажмурился. Кто-то положил ладонь ему на плечо. Коул потянулся к нему, но Уоллас отшатнулся. – Правда, не волнуйтесь. Все в порядке.
– Я с тобой, – вызвался Коул.
– Сиди, я же сказал. Расслабься, – Уоллас ухмыльнулся. Десны у него горели, зубы ныли. Он двинулся прочь от стола, точно зная, что друзья смотрят ему вслед. Прошел вдоль опорной стенки и, убедившись, что от столика его больше не видно, свернул к озеру. Решил, что посидит там. Отдохнет. Придет в себя и снова сможет предстать перед друзьями, излучая некое разумное подобие счастья.
* * *
Темная лестница спускалась к воде и уходила на самое дно озера. Ступени ее сделаны были из грубого необработанного камня, за долгие годы отшлифованного прибоем и множеством ног. На расстоянии двух-трех вытянутых рук от Уолласа сидели какие-то люди, любуясь восходом луны. А на противоположной стороне, там, где в озеро вдавался поросший соснами и елями полуостров, формой напоминающий большой палец, стояли на крепких сваях дома, и окна их светились в темноте, похожие на глаза каких-то странных огромных птиц. Иногда вечерами Уоллас выходил прогуляться по тропе вдоль озера и, глядя сквозь ветки на дома на дальнем берегу, думал, что они похожи на слетевшуюся к воде птичью стаю. Сам он на том берегу никогда не бывал, как-то не находилось причин посещать эту отдаленную фешенебельную часть города.
Мелкие лодки уже вернулись на берег и теперь стояли на своих местах, накрытые на ночь брезентом. Более крупные швартовали чуть дальше, у лодочной станции. Прогуливаясь, Уоллас часто сворачивал там и направлялся в ту сторону, где царило буйство травы, а деревья были выше и раскидистее. Там, под крытым мостом, жило семейство диких гусей. Порой Уоллас наблюдал, как они, раскинув крылья, проплывают под мостиком. А иногда видел, как гуси, лениво переваливаясь, решительно шествуют к футбольному полю и площадкам для пикников, словно строгие парковые сторожа. Однако в это время суток гуси уже прятались, чайки возвращались в гнезда, и берег безраздельно принадлежал Уолласу – а также другим желающим полюбоваться красотами природы. Исподволь наблюдая за ними, Уоллас попытался представить себе, как сложилась их жизнь: довольны ли они ею или, может, злы на судьбу. На вид они казались совершенно обычными людьми: белые, в бесформенных уродливых одеяниях, с обожженной солнцем шелушащейся кожей, с эластичными ртами, способными так широко растягиваться в улыбке. Молодые, загорелые и высокие, они, смеясь, толкали друг друга. Оставшаяся позади набережная была облеплена людьми, словно мхом. Внизу тихонько плеснула вода, замочив края Уолласовых шорт. Каменные ступени были холодными и скользкими. Где-то у него за спиной начинал разыгрываться оркестр. Тихонько звенели настраиваемые инструменты.
Уоллас обхватил колени и положил подбородок на руки. Парусиновые туфли он снял, а ноги опустил в воду, доходившую ему до лодыжек. Вода оказалась теплее, чем он надеялся. У самой ее поверхности болталось что-то шершавое и скользкое, похожее на сброшенную каким-то неизвестным существом кожу. Временами озеро так затягивало ряской, что пристань закрывали. Здешние водоросли испускали ядовитые испарения. Еще в них плодились паразиты, которые, попав в организм купальщиков, выедали их изнутри или заражали тяжелыми болезнями. Так или иначе, в воде таилась опасность, хотя знали о ней немногие. Никаких предупреждающих знаков на берегу не было. Вероятно, считалось, что все это не настолько страшно, чтобы пугать людей. Здесь, у самой воды, гнилостная вонь чувствовалась еще сильнее, теперь к ней к тому же примешивался какой-то химический спиртовой душок.
Уолласу вспомнилась черная вода, много лет назад смотревшая на него из сливного отверстия раковины в доме родителей. Черный глянцевый кружок, похожий на идеально ровный зрачок. Из раковины кисло воняло не то гнилью, не то объедками. А еще черную воду он видел в бочках, стоявших у них во дворе. Уоллас как-то хотел вылить одну из них, но отец сказал: «Не надо, это про запас». Он хранил всю эту воду, как другие хранят старую одежду, пустые бутылки, исписанные ручки или сломанные карандаши. Ведь никогда не знаешь, что из этой рухляди может однажды пригодиться. С крыши дома в бочки сыпалась прошлогодняя листва, разлагалась там, и вода в итоге делалась черная, как смола. Иногда, когда от зелени уже ничего не оставалось, Уолласу удавалось разглядеть в ней хрупкие коричневые остовы стеблей. А если наклонить голову под правильным углом, становилось заметно, что под черной гладью, извиваясь, скользят какие-то личинки. Отец как-то сказал ему, что это головастики. Что, если зачерпнуть их в горсть вместе с водой, можно рассмотреть их мягкие тельца и зачатки ножек. Уоллас ему поверил. Снова и снова набирал в горсти скользкую воду, щурился, всматривался, пытаясь их разглядеть. Но, конечно же, никаких головастиков там не было, одни только комариные личинки.
Темные воды…
В груди застрял тугой запутанный узел. В легких словно катался маленький черный шарик. В животе ныло. Уоллас не ел весь день. И голод вылизывал ему желудок шершавым кошачьим языком. На глаза что-то давило изнутри.
И Уоллас охнул, осознав, что это слезы.
Внезапно он ощутил, что рядом с ним что-то движется. Обернулся, готовый увидеть воскрешенную памятью фигуру отца, но оказалось, это подошла Эмма. Они с Томом и их собакой Глазастиком, лохматым жизнерадостным созданием, все же явились на пристань. Эмма закинула руку ему на плечи и рассмеялась.
– Что это ты тут делаешь?
– Я бы сказал, наслаждаюсь видом, – отозвался он, вторя ее беззаботному тону. Они больше недели не виделись. Эмма работала в лаборатории, располагавшейся на два этажа ниже Уолласовой, в конце длинного темного коридора. Когда Уоллас заходил к ней – занести что-нибудь или позвать вместе пообедать, – ему каждый раз казалось, что он переместился с факультета биохимии в какое-то иное запретное место, провалился в другое измерение. Стены в этой части здания были голые, лишь в одном месте висела доска, с прикнопленными к ней желтыми флаерами и афишами мероприятий, проходивших еще в восьмидесятые. Из всех своих сокурсников Уоллас теснее всего сдружился с Эммой, ведь они с ней оба не были белыми мужчинами. И вот уже четыре года они переглядывались поверх голов высоченных, громогласных, несокрушимо уверенных в себе парней. Вот уже четыре года украдкой болтали в длинном темном коридоре. И в такие моменты Уолласу начинало казаться, что со временем ему тут и в самом деле может стать легче. Эмма откинула за спину темные курчавые волосы и заглянула ему в лицо. И Уолласу подумалось, что скрыть что-то он сейчас сможет не лучше той пропитавшейся жиром Коуловой салфетки.
– Уоллас, что-то не так? – спросила Эмма. И положила мягкую ладонь ему на запястье. Он откашлялся.
– Нет-нет, – в глазах щипало.
– Что стряслось, Уоллас? – снова спросила она, придвигаясь ближе. У Эммы было маленькое личико с крупными чертами и кожа оливкового оттенка. Оттого некоторые, увидев ее в плохом освещении, начинали считать, что она не совсем белая. Но нет, она была белая, по крайней мере, в смысле расы. Предки ее происходили из Богемии – или Чехии, как она теперь называется. А бабушка и дедушка по другой линии были родом с Сицилии. Подбородок у Эммы был такой же острый, как у Ингве, только без ямочки. Обхватить своей маленькой ручкой запястье Уолласа она, конечно, не могла, но держала крепко.
– Да так, ерунда, – он попытался произнести это как можно убедительнее, потому что сам толком не понимал, что его гложет. Как еще он мог ей ответить?
– Что-то не похоже на ерунду, мистер.
– У меня отец умер, – наконец, выговорил он. В конце концов, это ведь действительно произошло. Правда, признавшись Эмме, никакого облегчения он не почувствовал. Напротив, даже вздрогнул от собственных слов, будто рядом, в темноте, кто-то неожиданно громко вскрикнул.
– О боже, – охнула Эмма. – Господи! – Затем, взяв себя в руки, она тряхнула головой. – Уоллас, мне так жаль. Прими мои соболезнования.
Он улыбнулся, потому что не знал, как следует реагировать, когда кто-то выражает тебе сочувствие. Ему всегда казалось, что люди, утверждающие, будто расстроились из-за него, на самом деле грустят по каким-то личным причинам. А его несчастье используют лишь как предлог, чтобы чувствовать то, что им хочется чувствовать. Сочувствие было каким-то фокусом, вроде чревовещания. Отец умер в сотнях миль отсюда. Уоллас никому об этом не говорил. Брат сообщил ему по электронной почте, потом позвонил. А после соцсети запестрели постами обеспокоенных или просто жадных до новостей родственников – мерзкая пена публичной скорби. «Странно как», – думал Уоллас, улыбаясь Эмме. Никакого сокрушительного горя он не испытывал. Чувства были примерно те же, что и когда кто-то из коллег неожиданно не появлялся утром в лаборатории. Нет, наверное, все же не совсем так. Скорее он не понимал, что ему чувствовать, и оттого старался не чувствовать ничего вообще. Так было проще. Честнее. В этом по крайней мере было что-то настоящее.
– Спасибо, – сказал он. А что еще остается говорить, когда попался в ловушку чужого сочувствия?
– Погоди-ка, – она обернулась через плечо. Парни по-прежнему сидели за столом, все теперь были заняты Глазастиком, а она, довольная, подставлялась под ласкающие ее руки. – Они что, ничего не знают?
– Никто не знает.
– Черт, – выдавила она. – Но почему?
– Ну, понимаешь, наверное, мне так было проще.
– Нет, Уоллас. Не понимаю. Когда похороны?
– Были несколько недель назад, – ответил он, и ее это, кажется, ошеломило. – Что?
– Ты ездил? – спросила она.
– Нет, не ездил. Я работал, – ответил Уоллас.
– Господи Иисусе. Тебя что, дьяволица не отпустила?
Уоллас рассмеялся, и смех его эхом разнесся над водой. Надо ж было такое вообразить. Чтобы он рассказал о смерти отца завлабораторией, а та не отпустила его на похороны. Его так и подмывало позволить Эмме и дальше так думать, потому что, в принципе, Эдит могла бы так поступить. Но тогда, рано или поздно, эта ложь дошла бы до Эдит, и ему пришлось бы разгребать последствия.
– Нет, – покачал головой он. – Она все же не настолько ужасная. В тот момент ее даже в городе не было.
Эдит была высокой, эффектной женщиной пугающего интеллекта. И ничего демонического на самом деле в ней не было. Скорее ее можно было сравнить с сильным жарким ветром, который вот уже четыре года дул Уолласу прямо в лицо и, в итоге, вконец его измотал.
– Не защищай ее, – прищурилась Эмма. – Она что, блин, запретила тебе ехать на похороны отца? Сука больная.
– Нет, – он все смеялся, согнувшись и схватившись за живот. – Все не так. Я просто был очень занят.
– Уоллас, но это же твой отец, – возразила Эмма. И смех умер у него на губах. Слова Эммы отрезвили его. Да, это был его отец. Уоллас об этом прекрасно знал. Проблема в том, что все эти люди, его друзья, да и вообще весь мир, полагали, что семья – это нечто особенное. Что ты должен испытывать к родне определенные чувства, те же, что испытывают они сами, если же ничего подобного ты не ощущаешь, то это неправильно. Как он мог смеяться над тем, что не поехал на похороны собственного отца? Что за чудачество? Уоллас вовсе не считал, что ведет себя странно. Что, смеясь, поступает плохо или неправильно. Однако все же нацепил на лицо маску тихой смиренной скорби.
– Черт возьми, – выдохнула Эмма. Похоже, она сильно за него разозлилась. Пнула водную гладь, и в темноту полетели отливающие серебром брызги. Затем обхватила Уолласа обеими руками. Он вздохнул и закрыл глаза. Эмма тихонько всхлипнула, и он обнял ее и прижал к себе.
– Все хорошо, хорошо, – убеждал он, но она лишь помотала головой и заплакала еще горше. Затем поцеловала его в щеку и обняла крепче.
– Мне так жаль, Уоллас. Господи. Если бы я могла хоть что-то изменить, – прошептала она.
Она так расстроилась, что Уолласа это встревожило. Разве возможно было искренне так сильно переживать за другого? Дрожать и всхлипывать, оплакивая утрату, которую должен был бы оплакивать он? Уоллас хотел бы заплакать – хотя бы ради Эммы. Но просто не мог. Их оставшиеся за столом друзья принялись вопить и улюлюкать, хлопать в ладоши и посылать в их сторону воздушные поцелуи.
Эмма сердито рявкнула на них, но они не услышали. Лишь Том вскочил и расправил плечи, словно почуяв что-то неладное. Обернувшись, Уоллас заметил, что он хмурится и гневно сверкает глазами. Том знал, что Уоллас гей. Знал, что между ним и Эммой ничего быть не может. Отчего же тогда он так на них пялился? Будто только что услышал анекдот и не понял, в чем соль шутки. Чувство юмора у Тома почти напрочь отсутствовало, и потому он частенько сам выглядел комично. Вечно лохматый, он круглый год ходил в трекинговых ботинках, хотя ни тут, в окрестностях города, ни в Центральной Оклахоме, откуда он был родом, и близко не было никаких гор. Вообще Том был довольно манерным парнем. Работал над докторской в области литературоведения и был накрепко привязан к тонущему кораблю академической науки. И все же Уолласу Том скорее нравился. Он всегда подсказывал ему, какую книгу прочесть. И болтал с ним о литературе, пока остальные обсуждали футбол и хоккей. Но временами Уоллас замечал, что тот смотрит на них с Эммой так, словно мечтает отрубить им головы.
– Ну хватит с них представления, – сказал Уоллас.
– Нет еще, – Эмма подалась вперед и поцеловала его в губы. Дыхание ее было теплым и сладким, словно она держала за щекой конфету. А губы оказались мягкие и слегка липкие. Поцелуй вышел быстрым, но произвел за столиком эффект разорвавшейся бомбы. Все заорали, кто-то направил на них фонарик, и получилось, что они, словно парочка из фильма, целуются у воды в луче света. Эмма, рисуясь, закинула руку назад и упала к нему на колени.
Уолласа раньше никогда не целовали. По-настоящему – нет. И ему вдруг показалось, что у него что-то украли. Эмма смеялась, уткнувшись лицом ему в колени. Том намотал на кулак поводок Глазастика и направился к ним.
– Какого хрена тут происходит? – злобно напустился он на Уолласа. – Ты что, думаешь, можно просто вот так взять и поцеловать чужую половинку?
– Это она меня поцеловала, – возразил Уоллас.
– Это я его поцеловала, – заявила Эмма так, как будто это все объясняло. Уоллас вздохнул.
– Эмма, мы это уже обсуждали.
– Он гей, – она выпрямилась. – Это не считается. Это все равно, что поцеловать девушку.
– Вот спасибо, – сказал Уоллас.
– Понимаешь?
– Нет, Эм. Так не пойдет. И мне неважно, гей он или нет – без обид, Уоллас…
– Но я правда гей.
– Все равно получается, что ты целуешься с другим, – продолжил Том. – Так не пойдет.
– Не будь таким пуританином, – сказала Эмма. – Ты что, внезапно в религию ударился?
– Хватит прикалываться, – рявкнул Том.
– У него отец умер. Я оказывала дружескую поддержку! – Эмма поднялась на ноги. Подол ее юбки – поношенной разноцветной тряпицы, явно купленной за гроши на барахолке – насквозь вымок. Уоллас набрал в грудь побольше воздуха. Том сверлил его взглядом.
– Серьезно, у тебя отец умер?
– Да, умер, – негромко протянул Уоллас.
– Чувак, мне очень жаль, – Том притянул Уолласа к себе и обнял. Лицо его раскраснелось, от тела шел жар. Темная борода щекотала Уолласу шею. Орехового оттенка глаза в темноте казались карими. – Я не знал. Это тяжело. Извини.
– Я в порядке, – отозвался Уоллас.
– Нет, не в порядке. И это нормально, – Том похлопал Уолласа по спине, кажется, очень довольный собой. Глазастик лизнула Уолласу руку, прошлась языком по костяшкам и ладони. Он присел на корточки и потрепал ее за уши. Собака положила лапы ему на плечи. От нее пахло чистой шерстью и косметической отдушкой. Эмма и Том поцеловались в знак примирения, а Глазастик тем временем вылизала Уолласу уши.
Они вернулись к друзьям и подсели к столику, за которым сразу сделалось тесно и пьяно. Пока Уолласа не было, принесли пиво, а для него кружку сидра.
– Это я тебе заказал, – сообщил Миллер.
– Спасибо за заботу, – отозвался Уоллас. Вышло неожиданно сухо, но Миллер только кивнул.
Над столом лениво нарезали круги толстые шершни. Временами один из них подлетал к чьей-нибудь кружке, и Ингве, защитник всего живого, ловил его пустым стаканчиком, относил к краю набережной и там выпускал на волю. К тому времени, как он возвращался за столик, над кружкой уже кружил новый шершень.
– Ненавижу пчел, – сказал Уоллас.
– Это вообще-то не пчелы, – попытался возразить Ингве.
– У меня аллергия на осиные укусы, – продолжил Уоллас.
– Осы и пчелы – это не…
– И у меня, – вставил Миллер. Он зевнул, потянулся и, забыв, что только что брал руками попкорн и начос, потер глаза. И тут же резко подскочил, едва не опрокинув стол. Уоллас, покосившись на опустевший контейнер, сразу понял, что произошло.
– Вот дерьмо, – буркнул Миллер.
– О нет.
– Ты в норме?
– Нет, Ингве, я не в норме, – рявкнул Миллер и припустил прочь по мощеной дорожке.
– Я помогу, – опередив Коула, вызвался Уоллас.
* * *
В толчее гуляющих белых Уолласу удалось разглядеть: здоровенного рыжего дядьку, тело которого было покрыто волосками, золотящимися в ярком свете фонарей у фуд-корта; двух мальчишек, катавших игрушечные машинки по столу и рукам своих подтянутых родителей с усталыми злыми лицами, так характерными для любителей фитнеса; занявших несколько столиков ребят из студенческого братства – в сумеречном полусвете казалось, что от них так и пышет здоровьем и блестящими перспективами; несколько компаний пожилых людей, чьи тела и жизни давно утратили юношескую свежесть, явившихся сюда, чтобы поймать последние проблески уходящей молодости, как ловят банкой привлеченных светом мотыльков. Расположившиеся на сцене музыканты, декорациями которым служило целое озеро, наигрывали что-то вроде карибского свинга, только в непривычно медленном темпе. Лет им на вид было примерно столько же, сколько Уолласу. Одетые в гавайские рубашки, с одинаковыми острыми носами и взъерошенными светлыми волосами, они были похожи друг на друга, как братья. Над местами для зрителей горело лишь несколько фонарей, но фуд-корт был освещен так ярко, что, подходя купить дорогущее пиво, крендельки или сосиски, ты словно попадал из ночи в день. Уоллас встал за мужчиной, плечи которого были покрыты золотистыми волосками, и, дождавшись своей очереди, попросил маленькую бутылку молока. Стоила она 3.50, и продавец, тощий бородатый парень с приплюснутым носом, недоверчиво глянул на него, прежде чем полезть в стоявший под прилавком холодильник.
Уоллас огляделся по сторонам в поисках Миллера. Тот не должен был далеко уйти. Стены павильона, освещенного мягким желтоватым светом, были стеклянными, и ему хорошо было видно все, что происходит внутри. Полы в павильоне были отделаны мрамором, придавая ему сходство с отделением банка. В центре, под раскидистыми ветками могучего дуба, танцевали люди. Прыгали, извивались, вращали бедрами. Два старика подходили к женщинам, пытаясь пригласить их на танец, но все лишь смущенно улыбались в ответ и качали головами. За одним из столиков сидели несколько студенток. Головастые, с развитыми мускулистыми торсами, они безмятежно заливисто смеялись. Старики подошли и к ним, и две студентки согласились потанцевать, а остальные принялись аплодировать. И по залу точно волна прокатилась – все начали оборачиваться на них, хлопать. Оживился даже оркестр – музыка завизжала, загремела, словно кто-то взрывал лопатой гравий. Звучало это вовсе не мелодично. Уолласу подумалось, что эти звуки и музыкой-то назвать нельзя. Однако обе пары танцевали как ни в чем не бывало, и вскоре их уже окружили другие. Два парня из братства, вскочив из-за стола, стали было пародировать танцующих, но быстро засмущались, отвернулись друг от друга и разошлись, уронив мощные руки. Уоллас загляделся было на все происходящее, но через минуту опомнился. По стеклу скользнула тень, и он увидел Миллера. Тот быстро шел через зал в сторону туалета. Уоллас тоже стронулся с места, и какое-то время они с Миллером шагали рядом, но по разные стороны стеклянной стены. Однако Миллер то ли не видел его, то ли делал вид, что не видит. Просто шел рядом, не замечая, словно во сне.
* * *
Уоллас нашел его у раковины. Миллер пытался промыть глаза, успев уже залить водой подбородок и футболку. Он морщился и ругался себе под нос. Кроме них в туалете никого не было.
– Давай помогу, – предложил Уоллас.
– Я такой идиот, – отозвался Миллер. – Напрочь забыл, что не помыл руки.
– Бывает, – сказал Уоллас и поставил на раковину бутылочку с молоком. Она еще не успела нагреться. Уоллас сполоснул руки под краном. В туалете пахло пивом и антисептиком, запах мочи совершенно не чувствовался. Под потолком неярко горели лампы. Пожалуй, для туалета тут было слишком чисто, и Уолласу стало не по себе. Столешница была сделана из какого-то дешевого черного камня. На пластиковой бутылочке выступил конденсат. Миллер, щурясь, разглядывал ее. Над раковиной висело большое вогнутое зеркало, и Уоллас с трудом отвел взгляд от их отражения. – Можешь чуть присесть и наклониться вперед?
Сначала Миллер не шелохнулся. И Уоллас решил, что снова себя выдал. Однако через пару мгновений он, словно приняв какое-то решение, послушался, медленно согнул колени и слегка развернулся так, чтобы его лицо оказалось над раковиной. Сейчас он был совершенно беззащитен. Отвинтив крышечку, Уоллас поднес бутылку к глазам Миллера. Руки у него дрожали. С горлышка сорвалась белая капля и приземлилась Миллеру на щеку, чуть ниже ресниц. Уоллас сглотнул. Он слышал, как тяжело Миллер дышит. Видел, как тот облизнул уголок рта. Из крана капало.
– Вот так, – сказал Уоллас. Наклонил бутылочку, и молоко полилось Миллеру на глаза, с переносицы в раковину потек белый ручеек. Миллер зажмурился. – Э, нет, так не пойдет. Нужно, чтобы глаза оставались открытыми. – Миллер хмыкнул. И открыл глаза. Струйки молока с мягким стуком ударялись о внутреннюю поверхность раковины. Вылив половину бутылочки, Уоллас обильно смочил два бумажных полотенца. И выжал воду Миллеру на глаза, карие, с синеватыми ободками. Белки у него уже покраснели. Миллер снова инстинктивно зажмурился, но вскоре открыл глаза. Уоллас промокнул его густые ресницы бумажными полотенцами. Затем снова промыл глаза молоком, сполоснул водой и опять промокнул.
– Ну-ну, – негромко приговаривал он. – Все хорошо.
– Ну хватит. Нечего надо мной прикалываться.
– Я не прикалываюсь, – возразил он. Наоборот, он пытался быть ласковым. – Со мной однажды тоже такое было. Мы с бабушкой и дедушкой собирали перцы, а мне захотелось спать, и я потер глаза руками. – Уоллас усмехнулся, вспомнив, какой он тогда был жалкий, несчастный, с раздутыми, как грейпфруты, глазами. Он опустил взгляд на Миллера, на его выгоревшие волосы, на густые ресницы. И вдруг его словно исподтишка ударили в живот. Миллер смотрел прямо на него. Ну понятно, а куда еще ему было смотреть? Ведь ничего, кроме Уолласа, в поле его зрения не было. Не удивительно, в общем, что он на него смотрел. – Готово, – объявил Уоллас. И бросил опустевшую бутылочку в мусорную корзину под раковиной.
– Спасибо, – сказал Миллер. – Все не так страшно. Только больно адски.
– Оно всегда так. Всегда оказывается больнее, чем ты думал, даже если ты вроде как и не сильно пострадал.
Они стояли у раковины, из крана тихонько капала вода. Руки у Уолласа были мокрые и холодные. Глаза у Миллера раскраснелись и припухли, словно он недавно плакал. Он шагнул в сторону и прислонился к стене, отчего стал как будто ниже ростом. С улицы доносилась музыка, легкая и ненавязчивая, как шепот ветра в ветвях деревьев. Уоллас вертел в руках мокрые бумажные полотенца. Миллер потянулся за ними и сжал пальцы Уолласа в своих крупных ладонях.
– Ты правда хочешь бросить аспирантуру? – спросил он.
– О, – у Уолласа вырвался нервный смешок. Только сейчас он понял, как глупо, как нелепо, должно быть, звучали его разглагольствования. – Кто знает? Может, я просто психую.
– Все мы психуем, – подумав с минуту, отозвался Миллер и сжал его пальцы. – Постоянно на нервах, пока не получим то, что хотим. А, может, даже и после. Не знаю…
– Может быть, – согласился Уоллас.
Миллер за руку потянул его к себе, и Уоллас не стал противиться. Они не поцеловались, ничего такого. Миллер просто крепко держал его несколько минут, пока мелодия, доносившаяся с улицы, не сменилась другой. Пора было возвращаться к друзьям. До раздвижных дверей они дошли, держась за руки, и лишь шагнув в ночь, неохотно разделились, снова становясь двумя отдельными людьми.
– Увидимся, – бросил Миллер, вскинув брови.
– Увидимся, – Уоллас стал пробираться назад через толпу. С тела словно содрали кожу, внутри бурлила энергия. Произошедшее разбередило в нем что-то. Он вернулся за столик, и все тут же стали спрашивать, где Миллер. Но Уоллас лишь пожал плечами:
– Сказал, сейчас придет.
– Как он? – спросил Коул.
– Лучше. Он слишком длинный, не мог просунуть голову под кран, так что в кои-то веки мой рост оказался кстати.
– Бедняжка, – вздохнула Эмма.
– С ним все будет в порядке, – заключил Уоллас и принялся за свой сидр. Тот оказался теплым и терпким. Горьковатым, с химическим пластиковым привкусом. Уоллас внезапно обнаружил, что все за столом смотрят на него. У Эммы глаза были на мокром месте. Коул то и дело косился на него украдкой, Винсент судорожно сглатывал. Ингве поглядывал на него поверх кружки с пивом. У ног Тома вертелась Глазастик. Ошейник ее тихонько позвякивал, как маленький колокольчик.
– Что? – спросил он. – У меня что-то с лицом?
– Нет, – отозвался Коул. – Просто… Эмма рассказала нам про твоего отца. Мои соболезнования.
Уоллас догадывался, что так будет, и все же внутри тут же вспыхнула ярость. В их компании всегда так происходило, информация курсировала от одного к другому, словно по кровеносной системе огромного организма, где сосудами служили сообщения, электронные письма и приглушенные шепотки на вечеринках. Уоллас облизнулся, на губах все еще чувствовался вкус Эммы. Злость не утихла, но уступила место смирению.
– Спасибо, – ровно произнес он. – Большое спасибо.
– Тебе, должно быть, нелегко, – покачал головой Ингве. Его песочного оттенка волосы словно светились в темноте. Она и резкие черты лица его сгладила, и лишь острый подбородок, придававший ему мальчишеский вид, по-прежнему заметно выдавался вперед. Дед Ингве, добрый и приветливый швед, умер как раз в тот год, когда они поступали в аспирантуру, и Ингве тогда все лето провел в горах.
– Да, – согласился Уоллас. – Но жизнь продолжается.
– Это верно, – поддержал Том с другого конца стола. – Жизнь продолжается. Это прямо как в моей любимой книге.
– Боже, – охнул Винсент. – Опять.
– «Все жизни, те, что впереди, те, что давно прошли, как лес шумят, как листопад»[1].
– Очень красиво, – сказал Уоллас.
– Не поощряй его, – сказала Эмма. – Не то он весь вечер не заткнется.
– Это из «На маяк», хотя на самом деле это неточная цитата из стихотворения, – гордо объявил Том. – Одна из лучших книг, что мне попадались. Я прочел ее еще в школе, и она буквально перевернула мою жизнь.
Винсент, Эмма и Коул переглянулись. Ингве внимательно рассматривал столешницу сквозь желтое пиво в кружке.
– Придется самому в этом убедиться, – сказал Уоллас. Он вскинул голову и сразу же увидел Миллера. Тот шел к ним с новой кружкой пива в руках.
– А вот и я, – объявил он. И снова уселся напротив Уолласа, но теперь даже не смотрел в его сторону. Это было слегка обидно, но Уоллас понимал, что Миллеру может быть неловко.
– Ну, мне пора, – сказал Уоллас. – Отлично посидели.
– Не уходи, – вскинулась Эмма. – Мы же только пришли.
– Знаю, любовь моя, но эти болваны меня еще до вашего прихода достали.
– А, так ты нас не любишь, – вклинился Коул. – Все понятно.
– Ты в порядке? – спросил Ингве. – Может, тебя проводить?
– Мне только улицу перейти. Тут близко. Но спасибо за предложение.
– Я, наверное, тоже пойду, – заявил Миллер, и над столом повисло изумленное молчание. – Что?
– А ты-то чего нас бросаешь?
– Ну, видишь ли, Ингве, я устал. Весь день проторчал на солнце. К тому же я слегка перебрал. Хочу домой.
– Тогда давайте уж все пойдем.
– Нет-нет, вы оставайтесь, – сказал Миллер. Уоллас уже поднялся из-за стола и теперь по очереди обнимал на прощание Эмму, Коула и Винсента. Все они пахли пивом, солью, потом и отлично проведенным временем. Тому он пожал руку. Тот долго смотрел ему в глаза, вероятно, полагая, что таким образом выражает сочувствие. – Подожди меня, – сказал Миллер.
– Тебе в другую сторону, – напомнил Уоллас.
– Но до ворот-то все равно идти вместе.
– Тогда ладно, – кивнул он.
Миллер вслед за Уолласом попрощался со всеми, и вскоре они уже оказались на улице. В небе над головой ярко сияли звезды. С пристани доносилась музыка, сливаясь с какофонией звуков города. Кругом царила суета, подъезжали и отъезжали машины, люди выскакивали из автомобилей или, наоборот, забирались внутрь. Уоллас и Миллер остановились в тени, под навесом.
– Чего это ты так резко подорвался? – спросил Миллер. – Из-за меня?
– Нет, – ответил Уоллас. – Просто устал.
Миллер, кусая губу, пристально вгляделся ему в лицо.
– Прости за то, что произошло в туалете.
– А что такого? Все нормально.
– Нет, ненормально. Я не должен был. У меня такое чувство, что я тобой воспользовался.
– О, – протянул Уоллас.
– Я вообще-то по девушкам, – продолжал Миллер. – Но иногда замечаю, как ты на меня смотришь, и начинаю гадать: он что, меня ненавидит? Или, может, я ему нравлюсь? Мне жутко не хочется, чтобы ты меня ненавидел. Правда.
Уоллас молчал. С того места, где они стояли, было видно озеро. Вода, темная у самого берега, ярко блестела на глубине.
– Все в порядке.
– И я не понимаю, что делать, – сказал Миллер, сжимая руку в кулак. Казалось, он сейчас расплачется. Но Уоллас знал, это просто глаза у него до сих пор слезятся.
– Ничего не надо делать.
– Правда?
– Все хорошо, – повторил Уоллас, от души желая, чтобы это было правдой. – Мы просто подержались за руки. Детский сад.
– Даже не знаю. Боже, – Миллер шагнул к Уолласу, затем отшатнулся.
Уоллас вздохнул. Бетонная стенка царапала ладони.
– Хочешь, пойдем ко мне?
– Не знаю, стоит ли, – Миллер подозрительно покосился на него.
– Ну лично я устал и хочу домой.
– Тогда я с тобой прогуляюсь.
– Отлично, – сказал Уоллас. Больше всего на свете ему сейчас хотелось оказаться дома в своей постели. Они прошли квартал вниз по улице, миновали большой, круглый многоквартирный дом, маленький бар на углу, из которого неслась громкая музыка. У входа курили несколько белых. Уоллас чувствовал, как они провожают его взглядами. Миллер шагал рядом. Временами их плечи и пальцы соприкасались, и Миллер косился на Уолласа. Но тому удавалось сдержаться и не обернуться на него в ответ. Что за странная у него жизнь? Как только он оказался в этом чудном месте? Он уже жалел, что пошел на озеро. Жалел, что решил встретиться с друзьями. Не потому, что Эмма всем растрепала о смерти отца, но потому, что то, что раньше казалось простым и ясным, внезапно сделалось сложным и запутанным.
* * *
Они с Миллером поднялись по лестнице в его небольшую квартирку. Окно Уоллас, уходя, оставил открытым, и в комнате пахло озерной водой и летней ночью. В спальне работал вентилятор, и оттого в квартире было прохладно. Миллер подсел к стойке и стал наблюдать, как Уоллас готовит кофе во френч-прессе, что для него было в новинку.
Далее оттягивать разговор было невозможно, и Уоллас влез на стойку, скрестил ноги и обхватил ладонями теплую кружку. Миллер теребил край лежащего на столешнице бумажного листка.
– Миллер, так что все это значит?
– Мне не по себе, – отозвался тот. – Из-за того, что случилось в туалете. И из-за того, что я сказал тебе в апреле. Из-за всего. Мне кажется, я ужасный друг. И плохой человек.
– Ничего подобного.
– Давай начистоту. Я не западаю на парней. Я не гей и все такое. Просто… не знаю.
– Все нормально. Ты отличный друг.
– А я вот в этом не уверен. Я сглупил. Увидел, как ты целуешься с Эммой, и подумал… Ну, понимаешь…
– Честно говоря, не совсем, – покачал головой Уоллас. Днем он варил суп, и в раковине до сих пор громоздилась гора грязной посуды. – Ты увидел, как Эмма меня поцеловала, и подумал… О чем? Если все целуются с теми, кто их не привлекает, почему бы и мне не попробовать?
– Нет… Да… Не знаю, наверное. И тут ты собрался уходить, и я подумал: «Черт, это все из-за меня».
– Как мило.
– Но я хочу.
– Хочешь… чего?
– Поцеловать тебя, – сказал Миллер.
– О.
– Это плохо?
– Нет. Вовсе нет. Но, видишь ли, ты только что говорил, что не хочешь этого.
– Нет, хочу. Хочу. Не должен. Но хочу.
– Ладно, – сказал Уоллас.
Миллер покосился на него. В квартире царил полумрак. Свет горел лишь на кухне, и за большим окном, выходящим в переулок, светили фонари.
– Вот так просто?
– Что сказать, я легкая добыча.
– Дурацкие у тебя шутки, – Миллер соскочил со стула и шагнул к нему. Спиной он заслонил лившийся из кухни свет, и Уолласа накрыло его тенью. Щеку опалило теплым дыханием. Миллер тронул его губы кончиками пальцев и надавил большим, чтобы Уоллас чуть приоткрыл рот. Смотрел он при этом очень внимательно, не нервничал, не тушевался. Ему явно не впервой было брать на себя активную роль, рулить ситуацией. И все же он медлил, не решался двинуться дальше. Это чувствовалось в том, как неспешно он проводил по губам Уолласа большим пальцем. Уоллас впустил его в рот и принялся медленно, нежно слизывать с него соль. – Какой же ты… – начал Миллер.
Уоллас не стал уточнять. Притянув Миллера за футболку, он придвинулся ближе и прижался к нему всем телом. Миллер, теперь стоявший между его раздвинутых бедер, слегка наклонился, и губы их встретились, подарив мимолетное ощущение жара и влаги. Уоллас целовался второй раз в жизни и никак не мог понять, почему же он столько лет пренебрегал этим моментом единения. Это было так прекрасно, что теперь он боялся мига, когда все закончится.
Миллер поцеловал его снова. У Уолласа вырвался приглушенный стон, но Миллера это лишь сильней распалило. Он словно искал чего-то – прижимался губами то к его рту, то к щеке, то к подбородку, как будто именно там ожидал найти ответ на незаданный вопрос. Руки его коснулись бедер Уолласа, скользнули по бокам и выше, выше, пока не оказались у него на шее. Ладони загрубели от лодочного снаряжения, и тем острее были ощущения, когда они касались кожи. Поцелуи его на вкус были, как пиво со льдом – холодные и резкие. Миллер укусил его за губу.
– Мне очень нравится, – сказал он. – Я и не думал, что мне так понравится.
– Это здорово, – отозвался Уоллас. Кажется, зря он это сказал, потому что Миллер внезапно нахмурился и попытался отпрянуть. Но Уоллас обхватил его ногами за талию, не давая отстраниться. – Эй, куда это ты собрался?
– Похоже, тебя все это не слишком заводит, – бросил Миллер. – Не хочу тебя принуждать.
– Еще как заводит, – возразил Уоллас и положил руку Миллера себе между ног, где было уже очень твердо. Миллер охнул и дернулся, словно только теперь вспомнил, что Уоллас мужчина, как и он сам. Однако его это не отпугнуло. Он крепко – возможно, даже чересчур крепко – сжал выпуклость под брюками Уолласа и прижался губами к его шее.
– Я не умею. Не знаю, как это делается, – пробормотал он.
– Ничего страшного, – ответил Уоллас. – Это нетрудно.
– Я не девственник, – рассмеялся Миллер. – Просто. Я не… Ну, ты понимаешь, – он неопределенно повел руками.
* * *
В спальне было темно. Синел лишь прямоугольник распахнутого окна, освещенный с улицы фонарями.
Уоллас опустил жалюзи, и стало еще темнее, все окрасилось в оттенки серого. Но все же это была его комната, он отлично в ней ориентировался и знал, что Миллер сейчас стоит возле кровати. Уоллас подобрался к нему сзади и, застав врасплох, легонько толкнул вперед. Тот поначалу не поддался, но затем, изумленно выдохнув, рухнул на постель. Уоллас опустился рядом с ним. Так, едва касаясь друг друга, они пролежали долго – а, может, Уолласу только так показалось.
Он не помнил, когда в последний раз вот так нежился рядом с кем-то, в почти невинной истоме, когда оба делают вид, что вовсе и не думают о сексе, промедлением доводя себя до почти невыносимого возбуждения. Он не выдержал первым, положил руку Миллеру на грудь и почувствовал, как быстро и сильно бьется его сердце.
Они снова поцеловались, сдаваясь под натиском захлестывавшего их желания. И тут же принялись выпутываться из одежды, сдирать ее с себя, как кожу, и вновь коснулись друг друга уже обнаженные, дрожащие, словно впервые увидевшие мир новорожденные создания.
– Забирайся под покрывало, – велел Уоллас Миллеру, и тот послушался. Они касались друг друга так нежно и робко, что Уоллас едва не заплакал от жалости к себе восьмилетнему. Тогда к нему прикоснулись впервые, и в этом прикосновении не было ни нежности, ни страха причинить ему вред. Сам же он твердо решил дать Миллеру то, что никто никогда даже и не пытался дать ему. Чтобы, когда все это – чем бы оно ни было – закончится, не оказалось, что Миллер теперь страшится его тела и того, на что оно способно. Теперь голова Уолласа двигалась у Миллера между бедер, и тот отчаянно вцеплялся ему в волосы. Уоллас принял его глубоко в горло, и Миллер в последний раз сдавленно вскрикнул.
Уснули они, покрытые едва заметными синяками и царапинами. Уснули, так и не откатившись друг от друга. Уоллас, правда, заснул не до конца. Болтался на границе между сном и явью, скользя по огромному серебристому морю света и рассматривая проплывающий над ним мир.
Тело обнимавшего его Миллера было таким тяжелым и теплым. И неожиданно крепким. Он спал, а Уоллас оглаживал пальцами косточки у него на бедрах, погружал их в негустые волосы на лобке. Не то чтобы Уолласу раньше доводилось разглядывать тело Миллера, и все же он замечал, как оно окрепло от парусного спорта. Но в развитых мышцах рук и ног, соседствовавших со все еще мягкими животом и бедрами, ему виделось нечто особенное. Это было тело в процессе становления. Грудь Миллера покрывали мягкие курчавые волоски. Во сне он казался нежным и хрупким, словно маленький мальчик, угодивший в тело взрослого мужчины. В том, как глубоко и спокойно он спал, прикрыв лицо рукой, ощущалось что-то уютное и совершенно невинное.
Уоллас не помнил, когда самому ему в последний раз удавалось так сладко уснуть. Расслабиться и поверить, что внешнему миру до него не добраться. Миллер хмыкнул во сне и перевернулся, неосознанно ища исходившего от тела Уолласа тепла. И тот растянулся на кровати, давая ему к себе прижаться. Временами он начинал слышать жужжание вентилятора, а потом снова переставал его замечать. Интересно, когда их друзья вернутся домой и обнаружат, что Миллера там нет, они задумаются, куда он мог деться? Жил он вместе с Ингве и ночевал обычно дома. Пропадать где-то до рассвета не входило в его привычки. Даже будь они с Уолласом близкими друзьями, все равно было бы странно, что он остался у него. Но Уоллас решил, что подумает об этом завтра.
Он вылез из постели, прошел на кухню и налил себе стакан ледяной воды. Глотал медленно, так, чтобы от холода онемели язык и горло, и вскоре сам уже перестал понимать, утолил он жажду или еще нет. Живот раздулся. К горлу подкатила тошнота, но Уоллас продолжил пить. Глоток, еще глоток, и снова. Напитаться водой, как губка. Стакан опустел, и он опять налил его до краев. Губы раскраснелись. Уоллас продолжал пить. Он осушил четыре стакана, затем бросился в ванную, и там его вывернуло. Вода, сперма, попкорн, сидр, суп, который он ел на обед, – все превратилось в оранжевое месиво. Обожженное кислотой горло саднило. Уоллас, весь дрожа, привалился к унитазу. От вони его снова затошнило, желудок скрутило спазмом.
Когда все закончилось, ему показалось, что внутри у него стало абсолютно пусто. Уоллас прополоскал рот, почистил зубы и вернулся в гостиную. Сел на край дивана и поджал под себя ноги. В окне идеальным белым кругом маячила луна. В мире царили тишина и спокойствие. На той стороне переулка стоял высокий дом, и можно было глазеть, что происходит в жизни его жильцов. В одной из квартир горел свет, и видно было, как какой-то мужчина гладит белье у себя на кухне.
Доносившиеся из других квартир приглушенные звуки оттеняли висевшую в комнате тишину. Где-то, не попадая в ноты, напевали модную этим летом песенку. Что-то тихонько звенело – нет, не телефон, а как будто струя воды билась в металлическую трубу.
Уоллас переживал, что друзья узнают о них с Миллером, не потому, что стыдился произошедшего. Нет, он боялся, что Миллеру станет стыдно и он не захочет повторить.
Что одним минетом в темноте все и ограничится.
– Где ты? – донеслось из спальни.
– Тут, – в горле по-прежнему жгло.
В комнату вышел Миллер, завернутый в Уолласово покрывало. Сел рядом. От него разило пóтом, но запах от тела все равно шел очень приятный.
– Что ты тут делаешь?
– Не хотел тебя будить.
– Не можешь уснуть?
– Да. – Уоллас невесело улыбнулся. – Но со мной такое часто бывает.
– Почему?
– Что почему?
– Почему ты не можешь уснуть?
– Не знаю. Как-то не спится с тех пор, как отец умер.
– Мне очень жаль, – сказал Миллер. Кивнул, а затем наклонился и поцеловал Уолласа в голое плечо.
– Спасибо, – ответил Уоллас.
– Вы были близки?
– Не то чтобы… Чудно звучит, да? Мы друг друга и не знали-то толком.
– У меня два года назад мама умерла, – сказал Миллер. – У нее был рак груди, давно уже. Потом нашли метастазы в печени, а после они распространились по всему телу. Она умерла дома.
Уоллас положил голову Миллеру на плечо, и тот прижался к нему.
– Мои соболезнования, – сказал он.
– И, знаешь, это не важно, знали вы друг друга или нет. Моя мать была той еще сукой. Злобной, лживой, жестокой… Всю жизнь меня изводила. Но когда она умерла, я… Не знаю, такое ощущение, что, пока родителям не становится плохо, они для нас вроде как и не люди. А людьми делаются, только когда умрут.
– Ага, – кивнул Уоллас. – Все так. Ну примерно.
– Когда мать умерла, я подумал: «Вот же дерьмо, вот дерьмо». Я презирал и ненавидел ее большую часть жизни. А когда она столкнулась с тем, с чем не смогла справиться, я понял, что мне ужасно ее жаль.
– Ты попрощался с ней?
– Я был рядом каждый день, – ответил Миллер. – Мы играли в карты, спорили, что смотреть по телеку. Я ей готовил, она прикалывалась над моей любимой музыкой и постоянно твердила, как любит меня, – глаза у Миллера потемнели, затуманились слезами, но ни одна из них так и не скатилась по щеке. – А потом она умерла.
– Мне очень жаль, – сказал Уоллас. Дурацкая была фраза, но ничего другого на ум не пришло.
– Я не знаю, как тебе пережить смерть отца, Уоллас. Не могу говорить тебе, что чувствовать. Но если тебе нужна поддержка, я тут. Я ведь твой друг. Ладно? – Он взял Уолласа за руку, и тот не стал ее отнимать. Они снова поцеловались – быстро, нежно, мимолетно. А потом рассмеялись, потому что обоим это показалось глупым. Но после Миллер лег на него и накрыл их обоих одеялом. И Уоллас впервые за долгое время позволил кому-то войти в себя. Сначала, как и всегда, было больно. Но и боль, и то, что тело помнило, какое за ней следует удовольствие, снова вызвали у него эрекцию. Миллер был неприхотлив, но твердо знал, чего хочет, и без устали этого добивался. К тому моменту, как все закончилось, дыхание у обоих срывалось.
* * *
В ярко освещенной ванной они насухо вытерлись. Уолласу казалось, его раскололи и взбили в пену, как яйцо. Внутри пульсировал жар, словно где-то в теле разгоралось его личное солнце. Миллер смотрел на него чистыми, ясными глазами.
– Не стану тебе врать, – сказал он. – Я совсем сбит с толку. Не представляю, что теперь делать.
– Это понятно, – отозвался Уоллас, проглотив обиду. – Все нормально.
– Нет, дай мне закончить. Я сам не понимаю, что делаю. Наверное, все это неправильно. Но мне понравилось. Было здорово. Так что не терзайся.
– Постараюсь не принимать это близко к сердцу.
– Уоллас.
– Ладно-ладно. Ценю твою откровенность.
– Все, забудь.
– Нет, погоди, я попробую снова.
Но Миллер уже вышел из ванной и направился в кухню. Уоллас пошел за ним.
– Эй, ты куда? Вернись! Ну, прости, я больше не буду.
– Можно мне воды?
– Конечно, – отозвался Уоллас. Он вспомнил, как сам недавно пил, а после корчился над унитазом, и шея и щеки у него вспыхнули. Он налил Миллеру воды в тот же стакан, из которого пил сам. И стал смотреть, как тот пьет, как вздрагивает его горло, когда он глотает. Уолласу любопытно было, остался ли на стекле вкус его губ. Ощущает ли его Миллер.
– Хватит на меня пялиться, я смущаюсь, – буркнул Миллер, не отрываясь от стакана.
– Прости, – сказал Уоллас, демонстративно отвел глаза и стал смотреть на здание напротив. Мужчина в окне по-прежнему гладил возле раковины. Интересно, он видел, как они трахались на диване?
– Можно еще? – спросил Миллер. Уоллас взял у него стакан и стал наливать в него воду из графина. Миллер не сводил с него глаз, а сам он не сводил глаз с Миллера, наблюдал за тем, как он за ним наблюдает. Вода в стакане поднималась все выше, выше и едва не выплеснулась ему на пальцы. Но Уоллас успел. Остановился ровно в ту секунду, когда она достигла кромки, замерла в той точке, когда нечто, достигнув предела, непременно идет на спад, либо уступает, либо прорывается и выплескивается через край.
– Вот, – сказал Уоллас. – Наслаждайся.
– Спасибо, – ответил Миллер и принялся жадно пить, прикрыв глаза, словно испытывал неземное блаженство.
2
В других лабораториях, расположенных на третьем этаже биологического факультета, пусто, как после вознесения. Заглядывая в них, испытываешь то же чувство, что застав не подозревающего о твоем присутствии человека за переодеванием, – восторг и стыд вуайериста. В воздухе солоновато пахнет дрожжевым экстрактом. Рот Уолласа наполняется слюной. Он смотрит на уходящий вниз ярко освещенный атриум. Перила лестницы увивают высохшие виноградные лозы. Внизу блестит пол, отполированный множеством ног. Уоллас думает, что если сейчас спрыгнет вниз, то долго еще будет лететь сквозь пустоту. Жуткий способ свести счеты с жизнью. Он уже почти ощущает жар от удара о пол и влагу, вытекшую из его расколовшегося черепа. Но тут рядом с грохотом захлопываются двери лифта, и иллюзия невесомости рассеивается.
Сейчас суббота, десять утра.
Из расположенной в конце коридора лаборатории Эдит льется свет. У настольной центрифуги стоит Кэти. Здоровенный серый аппарат истошно воет, и вой этот, становясь все тоньше и тоньше, постепенно сливается с привычным лабораторным гулом – скрипом клеток, звяканьем мензурок, жужжанием термостатов инкубаторов, ровным гудением кондиционера под потолком. Входя сюда, словно попадаешь в кишечник гигантского существа, со всех сторон тебя окружают звуки жизнедеятельности его организма. Кэти на Уолласа не оборачивается. Волосы у нее светлые, а черты лица очень мелкие, словно кто-то стер ластиком настоящие и набросал их уменьшенную копию. Пристроив на бедро зеленое ведерко со льдом, она хлопает себя по ноге парой голубых медицинских перчаток. Нетерпение. Досада.
Уоллас пытается побыстрее проскочить мимо, но она все же успевает бросить ему:
– Давай разберемся с этой фигней поскорее.
– Конечно, разберемся, – осторожно отзывается он. Понимая, что попался. «Конечно, разберемся!» – эхом разносится по лаборатории, состоящей из трех проходных комнат. Каждая из них разделена на пять отсеков, в каждом отсеке стоят два лабораторных стола. Пока Уоллас движется к своему, в поле его зрения ненадолго попадают другие лаборанты. Все они собрались здесь, в этом ярко освещенном сердце унылого холодного здания, чтобы ощутить его вибрирующую энергию. И тем ненадолго утешиться.
Не считая его, в этой лаборатории работают одни девушки: Кэти, Бриджит, Фэй, Су-Йин и Дана.
Кэти одержима желанием получить ученую степень, от нее так и пышет дикой необузданной энергией. Никто не решается поднять на нее глаза. Она в их группе главная, следом идут Бриджит и Фэй. Бриджит – девушка живая, непосредственная и любопытная. Еще у нее феноменальная память, набитая библиографиями трудов выдающихся биологов. Фэй застенчива и меланхолична. Кожа у нее такая бледная и прозрачная, что, когда она орудует пипеткой, кажется, вот-вот можно будет разглядеть, как кровь бежит по сосудам к мышцам. Эксперименты у нее выходят неубедительными, в них всегда полно ошибок, но при этом выполнены они настолько аккуратно, что Уоллас не может удержаться от зависти. Как-то раз во время общего совещания Эдит отметила, что Фэй вдается в нюансы такие тонкие, что на общий результат они никак не влияют. Су-Йин буквально живет в маленькой лаборатории, среди химических реагентов и ламинарных шкафов. Там у нее хранятся выведенные ею культуры, сгустки сероватых клеток, которые растут, делятся и умирают в сосудах, наполненных ярко-красной жидкостью. Уоллас как-то застал ее за работой и подумал, что она похожа на мифическое создание. Одним плавным движением она утирала голым запястьем текущие из глаз слезы и капала пипеткой какой-то раствор в пробирку. От Су-Йин всегда сильно пахнет соленой водой. Дана, самая младшая из лаборантов, поступила в аспирантуру на год позже Уолласа. И после нее их руководитель аспирантов больше не принимала. Раз в пару месяцев по лаборатории начинают расползаться слухи: Эдит собирается на пенсию, переводится в университет Лиги Плюща, готовится занять пост советника в правительстве, уходит на должность консультанта. Но слухи эти столь же далеки от истины, сколь многочисленны и недолговечны.
Большую часть времени в лаборатории стоит тишина. Лишь изредка в залитом светом прохладном помещении раздается: «Есть буферный раствор с PH 6,8? Ты не готовила новый TBE? Где ДАФИ? А что, скальпели закончились? Кто забыл заказать dNTP?»
Лаборатория Коула расположена на два этажа выше. Уоллас слышал, что ее сотрудники по выходным встречаются поиграть во фрисби и иногда даже ходят друг к другу в гости. Многих из них он видел у Коула и Винсента на барбекю, и Коул тогда явно не понял, что именно его в этом так удивило: «Ну, конечно, я их пригласил! Это же ребята из моей лаборатории!» Тут появилась Кэти, а с ней Кэролайн, которая тогда как раз всего пару недель как защитилась, и Уоллас отошел с ними в угол. Почему-то посчитал, что должен сохранить верность коллегам, хотя вокруг полно было людей, которых он знал куда лучше, и которые больше ему нравились. Кэти и Кэролайн принялись болтать, но обращались при этом только друг к другу, не к нему. Кэролайн вздыхала: «Ну вот, опять одно и то же». А Кэти потягивала вино и сквозь бокал рассматривала мощеный дворик с мангалом, на котором жарилось мясо, и бассейном, в котором плескался аспирант пятого курса. Уоллас несколько часов томился с ними в углу, произнеся за это время всего лишь пару фраз, но почему-то к своим друзьям так и не отошел. Даже после того, как Кэролайн, перебрав пива, начала откровенно злиться. Даже после того, как Кэти сердито заявила Винсенту, что мясо недожарено и она его есть не будет. Даже это не побудило его от них отойти.
Второй стол в отсеке Уолласа сегодня пустует. «Будь Хенрик по-прежнему тут, – думает Уоллас, – все было бы иначе». Он бы носился по отсеку, затевая дюжину дел сразу, пока, наконец, не остановился бы на чем-то одном. Хенрик, крупный мускулистый парень, приехал сюда из Миннесоты, где изучал химию в маленьком колледже и был одним из нападающих в студенческой футбольной команде. Это он в свое время научил Уолласа делать срезы – не на лабораторном стекле, а в чашке Петри, что давало больше времени и пространства для маневра; терпеливо ждать, пока черви не подрастут до нужного размера; правильно выбирать момент, чтобы одним ударом врубиться в скопление нематод и отсечь головы сразу пятидесяти. Это он научил Уолласа, под каким углом нужно вводить тонкую иглу в зародыша – сгусток похожих на икринки идеальных клеток. Он вообще много чему его научил – как подготовить микропрепараты для презентаций и как успокоиться перед выступлением, попеременно погружая руки то в холодную, то в горячую воду. «Подкрути вентиль, Уолли, подбавь жару». Порой, закрывая глаза, Уоллас по-прежнему видит перед собой лицо Хенрика, слышит его голос – такой добрый и смешной, как у персонажа «Маппет-шоу», голос мужчины, который, наверное, навсегда останется ребенком. Было в Хенрике что-то кипучее, хулиганское, казалось, он в любой момент мог напрыгнуть на тебя, обхватить за шею и проехаться костяшками пальцев по голове. Случались моменты, когда он вытягивался во весь рост, и только тогда становилось ясно, какая в нем заключена мощь. Однажды Уоллас видел, как он швырнул оземь пятигаллоновую бутыль, рассердившись, что кто-то забыл завинтить крышку. В другой раз Уоллас делал посев, а Хенрик вдруг отпихнул его от горелки, выключил ее и заявил, что он все делает неправильно, не соблюдает стерильность. А затем выбил из рук Уолласа деревянную палочку, и та, жалобно постукивая, покатилась по столу. Когда в лаборатории проходила презентация, присутствие Хенрика всегда остро чувствовалось в темноте, казалось, все глаз с него не сводят, затаившись в ожидании. А когда он принимался орать, звучало это всегда очень странно, ведь героям «Маппет-шоу» повышать голос не пристало. Все равно, что Кермит вдруг развопился бы, расстроившись, что выводы получились поверхностными и неточными: «У нас тут что, блин, посиделки у костра? Данные этого не подтверждают. Не подтверждают! Выводы не обоснованы!» Уоллас от рыка Хенрика всегда невольно подпрыгивал и жутко этого стыдился. Вспоминалось, как в детстве брат неожиданно хлопал в ладоши у него перед носом, а потом обзывал его трусишкой за то, что он вздрогнул. «Че дергаешься? Думаешь, я сейчас тебе врежу?» Просто ужасно было, что тело его реагировало на Хенрика вот так. Отказывалось подчиняться. Словно кто-то снова и снова неожиданно хлопал у него перед носом в ладоши.
Но Хенрик уехал. Теперь он руководит собственной лабораторией в Вассаре, обучает своих студентов, как раньше учил Уолласа. Интересно, вот это чувство, которое он по этому поводу испытывает, – это ревность? На бывшем лабораторном столе Хенрика лежит слой пыли и валяется зеленый маркер – это ведь никакая не святыня. Уоллас снова разворачивается к своему столу. Он завален бумагами: выравнивания белков, записи о различных формах плазмид, зарисовки структур, статьи, которые он уже несколько месяцев собирается прочитать. Компьютер перешел в спящий режим, и с экрана на него смотрит собственное отражение в темно-янтарных тонах. Рядом с ним – стаканчик со вчерашним кофе, покрытым пленкой прокисших сливок. Уоллас сам понимает, что тянет время. Просто не может заставить себя взглянуть на стол, не может, хотя и знает, что должен это сделать. Но, в конце концов, усилием воли заставляет себя поднять голову и посмотреть, посмотреть внимательно, посмотреть и увидеть.
Стол Уолласа один из самых крупных в лаборатории. Он получил его четыре года назад. Унаследовал от аспиранта, который, защитив докторскую, уехал в Лабораторию Колд-Спринг-Харбор изучать стволовые клетки мышей. Столешница широкая, черная и гладкая, с белесым налетом царапин, образовавшихся от твердых ножек микроскопов и оснований горелок Бунзена. Сбоку высятся полки из светлого дерева, отделяя стол Уолласа от соседнего, стола Даны. С белого пластикового стеллажа, словно любопытные дети, таращатся бутылочки с разноцветными и прозрачными жидкостями. Повсюду, будто в насмешку, разложен лабораторный инвентарь. А на свободной поверхности, торжественные и безмолвные, высятся башенки чашек Петри. Темный микроскоп застыл в ожидании, и Уолласу кажется, что он давит на него своим весом, тяготит, – альбатрос на шее, предупреждение.
Кэти бросает на него равнодушный взгляд через плечо, и только тут Уоллас вспоминает, что ведь есть и еще кое-что. Еще один пункт в списке его неудавшихся экспериментов: иммуногистохимическое исследование, которое ему поручили провести, так как это единственное, что он умеет делать в лаборатории лучше всех. Эдит и Кэти наставляли его, как какого-то недоучку или дрессированного тюленя в цирке: сделать семьсот идеальных срезов менее чем за восемь минут, тщательно зафиксировать их, маркировать во всех возможных вариантах и, наконец, скрупулезно изучить под микроскопом. Талант Уолласа заключается не столько в наблюдательности, сколько в умении ждать. Он часами может сидеть в темной, словно утроба матери, комнате, ожидая, пока получит от конфокального микроскопа объемное изображение, аккуратно, по микрометру разделяя скопление зародышей; каждая клетка – идеальное ядрышко, окрашенное флуоресцентным красителем. И пускай образцы у него получаются чище и контрастнее, чем даже у Кэти, это вовсе не означает, что он в чем-то лучше – умнее или сноровистее – остальных. Наоборот, выходит, что ему вроде заняться больше нечем, кроме как часами сидеть и ждать, уставившись в окуляр микроскопа. Бывало, он целый день не выходил из темной комнаты и от микроскопа отрывался, только чтобы поменять препарат, направить пучок лазера и снова застыть в ожидании, когда на срезе проступит нужна форма. Эдит попросила его выполнить это исследование для научной статьи, которая впоследствии должна будет стать основой диссертации Кэти. И Уоллас согласился, потому что ему редко дают задания, с которыми он чувствует себя способным справиться. Он все подготовил. Дорастил нематод до нужного возраста. И только теперь, заметив, как Кэти наблюдает за ним, вдруг понял, отчего она злится. Ведь подготовленные для этого эксперимента черви тоже погибли. Погибли под слоем пыли и плесени. И пускай это не самое ужасное происшествие в мире. Пускай эксперимент можно начать заново. Но он потерял кучу времени, а для Кэти это важно. Она куда ближе к финишу, чем он сам. Она ценит свое время и имеет на это право. Вот, значит, как: не просто досада, а горькое сожаление. Кэти отворачивается от него и рывком открывает центрифугу. Коричневатый гранулированный осадок. Кэти опять загружает ее.
И та снова принимается тихонечко подвывать.
* * *
Наконец, усевшись за микроскоп, Уоллас принимается рассматривать одну чашу за другой. Все покрыто плесенью. Словно хлопковые поля поздней осенью, темно-бурые, ощетинившиеся колючками. И бактерий на каждой полным-полно. Это уже само по себе достаточно плохо, в таких жутких условиях выжить непросто. Скверно и то, что в слое агара образовались отверстия, сквозь которые часть нематод вылезла и пристала к пластиковому дну чаши, отчего у них наступило обезвоживание. Но больше всего тревожит Уолласа нечто другое. Мертвые яйца. Раздавленные личинки. Некоторые из них еще живы и конвульсивно извиваются. Их меньше, чем Уоллас ожидал, а значит, в его эксперименте с самого начала было что-то не так. Некий невидимый изъян, который и привел к катастрофе. Черви не просто покрыты зеленоватыми спорами, с которыми и без того нелегко было бы справиться. Хуже то, что плесень сделала их стерильными. В их телах виднеются пустоты, словно тончайшие репродуктивные ткани наполнились воздухом. Полости в телах. Необычная морфология. Стоит ему взглянуть на них, как он сразу это понимает. Есть вероятность, что выведенный им штамм не способен к размножению. Что особь с таким сочетанием генетических модификаций не жизнеспособна. И все поколение нематод просто вымрет. Возможно, в этом и заключается ответ на вопрос. Или все случилось в результате загрязнения. Придется действовать осторожно. Очень осторожно.
Нужно будет выбрать по 12 червей с пятидесяти чашек Петри, а, значит, взять шестьсот чаш и раза три обработать их, чтобы очистить от плесени, – всего выходит 1800 раз. И наконец покончив со всем этим, произвести новый отбор. Вот почему он вчера удрал. Бежал, осознав, какой объем работы ему предстоит сделать, чтобы все исправить. Это же просто невозможно – в том смысле, в каком невозможными принято называть посильные, но очень трудоемкие задачи. Когда точно знаешь, что, несмотря на сложность дела, выполнить его можно, но от мысли о том, сколько всего предстоит, миссия кажется невыполнимой. Его так и подмывает сдаться и начать все заново. Отказаться от попыток выискать что-нибудь в этой помойке. Оторвавшись от окуляра, Уоллас смотрит на стопку чашек. Поправляет их, и они тихонько поскрипывают под его пальцами. Можно просто взять и все их выбросить. Он прижимается лбом к окуляру.
«Будь оно все проклято. Будь оно все проклято».
Хенрик, – думает Уоллас, – знал бы, что делать. Хенрик сказал бы: «Чего раскачиваешься? А ну за работу!» Уоллас берет лабораторную петлю – стеклянную трубочку с титановым держателем. Разжигает горелку. Сладковатый гнилостный запашок природного газа, искры во все стороны, и, наконец, рыжее пламя. Он тычет кончиком петли в огонь, чтобы простерилизовать его. Берет новую чашу, покрывает кончик бактериями кишечной палочки, чтобы тот стал липким, а затем вставляет под окуляр микроскопа одну из старых чашек. Это все равно что пытаться разглядеть что-то сквозь навес. Уоллас смотрит очень внимательно, пытается засечь хоть какое-то движение, перемещает стеклышко так, чтобы свет падал на пластину под разными углами, снова вглядывается, ждет, вглядывается, перемещает стеклышко, ждет.
Наконец, он замечает червя, к спинке которого прилипли зеленые споры, осторожно, более чем осторожно, подцепляет его петлей, словно захватывает металлическим краном приз в игровом автомате. И вот уже червь, вырванный из своего мирка, взмывает вверх, поддетый петлей. Уоллас сажает его на чистую чашу. Сколько вокруг пустого пространства, просто фантастика.
Один есть.
Осталось проделать то же самое еще пятьсот девяносто девять раз.
Уоллас опускает петлю. Начало положено.
* * *
Нематоды живы – уже легче. Уоллас ожидал худшего. Однако среди них оказалось больше стерильных особей, чем он ожидал, а это плохо, неспособные к размножению черви ему не подходят. Словно разгневанный божок, он швыряет их в пламя.
В его отсек проскальзывает Бриджит, одетая во что-то мягкое и серое, и садится на бывший стул Хенрика.
– Уолли, – раздраженно сообщает она. – Мамочка сегодня не в настроении.
– Небось бесится из-за моих нематод.
– Да, не повезло, – искренне сочувствует Бриджит. Она всегда хорошо к нему относилась, и в этом не чувствуется никакого подвоха. Нет ощущения, что она обходится с ним как-то по-особенному или ожидает что-то взамен за свою доброту. Но Уолласу, не привыкшему, чтобы люди просто так проявляли великодушие, предлагали безвозмездную помощь, именно это и кажется особым отношением. Бриджит откидывается на стуле, забрасывает ноги на стол Хенрика, а руки складывает на животе. – Забавно вышло, да?
– Что? – спрашивает Уоллас, на мгновение оторвавшись от микроскопа и подняв на нее глаза. В ее голосе ему слышатся какие-то подозрительные нотки.
– Да так, ничего, – отвечает Бриджит. – Просто забавно, что именно твои чашки пострадали. Как так вышло? И подумать только, ведь со всеми остальными, что лежали в инкубаторе, ничего не случилось… Ох, нет, я и так уже сказала слишком много, – она театрально прикрывает рукой глаза и тяжко вздыхает.
– На что это ты намекаешь? – Уолласа бросает в жар, внутри начинает рокотать ярость. Он разворачивается на стуле. Бриджит немного ниже его ростом, волосы у нее черные, а на носу веснушки. Она американка китайского происхождения, родом из Пало-Альто. Мать ее там работает кардиологом, а отец вынужден был довольно рано уйти на покой после того, как стартап, в котором он трудился, поглотил «Гугл». Прежде чем податься в науку, Бриджит занималась танцами. Связки плохие – вот что она отвечает, когда ее спрашивают, почему бросила. Но тело у нее по-прежнему очень гибкое и сильное, а под мягкостью характера скрывается твердость духа. На Уолласа она сейчас смотрит с заговорщицким азартом. Они – та еще парочка сплетников.
– Да ни на что конкретно. Нет-нет, я вовсе ни на что не намекаю. Просто Су-Йин, чьи чашки, как известно, лежали на полочке прямо под твоими, сказала мне, что с ними все в полном порядке. Ни крупинки пыли.
– Но это же чепуха какая-то, – отзывается Уоллас. И сам удивляется тому, как хрипло, пронзительно звучит его голос. Бриджит поднимает брови и разводит руками. Но вскоре на лице ее появляется мрачноватое, замкнутое выражение. Она спускает со стола ноги и подкатывается на стуле к Уолласу. На ее темных, сколотых в небрежный пучок волосах бликует яркий свет укрепленных под потолком ламп.
Понизив голос, она произносит:
– Уолли, я думаю, твои чашки нарочно кто-то изгадил. То есть, сама я ничего не видела. Не подумай. Но я бы не удивилась. Потому что Фэй говорила, что сам-знаешь-кто всю неделю околачивалась тут по ночам. А тебе отлично известно, что сам-знаешь-кто никогда не бывает в лаборатории позже пяти вечера.
– Сам-знаешь-кто – это Дана?
Бриджит громко шикает и демонстративно оглядывается по сторонам.
– А ты как думаешь?
Дана, девушка родом из Портленда или Сиэтла, или какого-то более мелкого города. Однажды, когда она только начинала тут работать, Уоллас заметил, что она неверно проводит хроматографию белковых препаратов. Он тогда подошел и постарался как можно тактичнее на это указать. «Дана, ты, похоже, взяла не ту упаковку реактивов. Знаю, они очень похожи, легко перепутать».
Накрыв рукой синюю с белым коробку, Дана нахмурилась.
– Ничего я не перепутала, – сказала она.
– О, – отозвался Уоллас. – Просто тут, сбоку, написано: «Реактивы для выделения ДНК».
Дана уставилась на него своими кошачьими орехового оттенка глазами и трижды прицокнула языком, выражая свое неодобрение.
– Нет, Уоллас, – медленно и твердо выговорила она. – Я не дебилка. И уж, наверное, поняла бы, если бы взяла не тот набор.
Такая бурная реакция Уолласа удивила, но, в конце концов, это ведь был ее лабораторный стол и ее эксперимент. Она имела право поступать, как считает нужным. Так что он, вспыхнув, отступил.
– Ну ладно, если тебе вдруг что-то понадобится…
– Не понадобится, – отрезала Дана.
Остаток дня Уоллас наблюдал за ней. Он тогда был на втором курсе, Дана – на первом. Им обоим не хватало опыта, они только учились. Что он мог знать? В конце концов, он сам всегда чувствовал себя в лаборатории неуверенно, не в своей тарелке. И предполагал, что и остальные чувствуют себя так же. Побаиваются слегка. Попросишь о помощи – а получится, что ты подставился. Ему хотелось объяснить Дане, что он понимает: признаться в том, что чего-то не знаешь, бывает очень страшно. Но, как правило, все тут с радостью придут на помощь. Хотелось показать, что он славный парень и отзывчивый коллега. Но в итоге кончилось тем, что Дана провела жирную черту. Он оказался по одну ее сторону, а сама она – по другую. Она была одаренной. А он нет.
В конце дня Дана стояла у колонки и разглядывала ее, не понимая, что пошло не так. Данные в распечатке, ясное дело, получились абсолютно бессмысленными. Если ей верить, белка в препаратах вообще не было. Но почему так вышло? Она ведь все делала по инструкции… Возле ее стола стояла Эдит и тоже разглядывала распечатку. Заметив Уолласа, она жестом подозвала его, и он смущенно направился к ним. За окном ровной темной пеленой опустилась ночь. И в стекле видны были их отражения.
– Уоллас, можешь что-нибудь об этом сказать? – спросила Эдит.
– О чем?
– Об эксперименте Даны. Она говорит, ты перепутал реактивы в наборах.
Уоллас, сдвинув брови, покачал головой:
– Нет. По-моему, Дана просто взяла не ту коробку.
Эдит развернула упаковку этикеткой к нему, и Уоллас прочел на этикетке: «Реактивы для выделения белка». Внутри словно плеснули скользкими чернилами.
– Ты же недавно проводил одновременную очистку? Наверное, после неправильно разложил реагенты. Нужно быть аккуратнее, Уоллас.
– Я все правильно разложил, – возразил он.
– Но почему тогда у Даны получились такие бессмысленные цифры?
– Ты же сам пытался меня предупредить, – звонко отчеканила Дана. И покачала головой: – Наверное, догадывался, что напортачил.
– Ты должен быть внимательнее, – сказала Эдит. – Я понимаю, что ты честолюбив и хочешь быстрее получить результаты, но ты должен быть внимательнее.
Уоллас судорожно сглотнул.
– Ясно, – ответил он. – Хорошо.
Дана положила руку ему на плечо.
– Знаешь, Уоллас, если тебе вдруг что-то понадобится…
Он всмотрелся в ее лицо. Всмотрелся, пытаясь определить, что перед ним за человек, но заметил лишь чешуйки омертвевшей кожи в рыжих волосках, что росли у нее между бровями.
Эдит заставила его разобрать реагенты. Прямо при ней. Расставить их на столе в две группы. А когда он закончил, велела ему перемешать их и разобрать снова – «просто чтобы убедиться, Уоллас, просто чтобы убедиться».
– Уоллас, она целый день впустую потратила. Целый день. Мы не можем столько времени терять из-за чьей-то небрежности, – стоя возле его стола, Эдит следила за тем, как он снова и снова сортирует пузырьки с реактивами и аккуратные белые трубочки колонок. Он мог бы сделать это с закрытыми глазами. Потому что относился к своей работе очень внимательно. – Я тебя не наказываю. Просто хочу помочь тебе лучше разобраться.
И все же испортить чашки нарочно было слишком даже для Даны. Она ведь не подлая по натуре, просто ленивая и неаккуратная.
– Во сколько ее тут видели? Я в лаборатории до полуночи сидел. Каждый день, – говорит он Бриджит.
– В два ночи, – отвечает Бриджит, и Уоллас отшатывается.
– Не может быть.
– Как я и сказала, сама я ее не видела. Передаю только то, что говорят другие.
– Но какой ей смысл так поступать?
– А зачем ей смысл? Она ведь одаренная, – выплевывает Бриджит, повторяя любимое словечко Эдит, в ее устах обозначающее нечто прямо противоположное. Уоллас смеется. «Одаренность – это сахар, который должен подсластить горечь неудачи. Некоторым можно ошибаться снова и снова, и никто слова не скажет – ведь они одаренные, они чего-то да стоят. Вот к чему в итоге все сводится», – думает он. Однажды составив о тебе впечатление, решив, что ты ему нужен, мир позволяет тебе косячить сколько угодно. Уолласу интересно только, есть ли этому предел. Наступает ли однажды момент, после которого ошибки становятся уже непростительными? Приходит ли время отчитываться, как ты воспользовался тем, что было тебе даровано?
Бриджит встает со стула и задвигает его под стол Хенрика. Вздыхает и потягивается. Уоллас слышит, как похрустывают суставы.
– Просто подумала, что ты хотел бы знать.
– Не знаю, стало ли мне легче, – отзывается он, и Бриджит небрежно приобнимает его за плечи.
– Держись, Уолли, – говорит она. К отсеку приближается Кэти с большой мензуркой в руках, но, увидев их вдвоем, разворачивается на каблуках и уходит.
– Я же говорила, – замечает Бриджит. – Не в настроении.
– Она мне не начальник, – отвечает Уоллас.
– Как сказать, как сказать.
Махнув ему рукой, Бриджит направляется к выходу. Уоллас машет ей в ответ. И снова остается один.
Дане нет никакого смысла ему вредить. Они работают над разными проектами – частично как раз из-за того, что произошло, когда им в последний раз поручили общее задание. Эдит тогда решила, что Дане полезно будет заняться вместе с Уолласом синтезом олигонуклеотидов ДНК, чтобы лучше освоиться в лаборатории. Дана изучала генетику, а потому, несмотря на то, что практического опыта у нее не было, заявила, что должна быть главной в проекте. И это притом, что Уоллас уже штук двести нуклеотидов синтезировал успешно. Дана же не считала нужным прислушиваться к его мнению – ни о том, какую выбрать стратегию, ни о том, при какой температуре производить отжиг, ни о том, какие фрагменты генома стоит выбрать, чтобы клонировать и связать между собой, ни о том, как провести отбор и построить устойчивые цепочки ДНК. Он раз двадцать пытался вмешаться в эксперимент на разных его этапах, пробовал по-всякому сломить ее упрямство, но все было тщетно. Дана не желала его помощи.