Читать онлайн Пыль грез. Том 2 бесплатно

Пыль грез. Том 2

Steven Erikson

DUST OF DREAMS

Copyright © Steven Erikson, 2009

First published as Dust of Dreams by Transworld Publishers, a part of the Penguin Random House group of companies.

Иллюстрация А. Дубовика

© А. Андреев, М. Молчанов, П. Кодряной, перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Книга третья

Пусть пляшет пыль

  • Мертвые отыскали меня в моих снах
  • Я рыбачу там у озер, брожу по чужим домам
  • Где могли б поселиться разбитые семьи
  • Радуясь, что вновь оказались вместе
  • Теперь я вожу с ними компанию
  • В которой мне легко и уютно.
  • Мертвые встречают меня с пониманием
  • И не пеняют, что приходится просыпаться
  • Заново вываливаться в одиночество
  • Распахнутых глаз и задернутых штор.
  • Когда мертвые находят меня во сне
  • Я вижу, что они живут в тайных укрытиях
  • Вне времени, не старея, как сокровенные мысли.
  • Лежащая рядом женщина слышит, как я вздыхаю
  • При звуках утреннего колокола, и спрашивает, все ли
  • В порядке, а я покоюсь в печальном отзвуке
  • И не хочу говорить с ней про одиночество
  • Пустынных берегов, где бродят рыбаки
  • И домов, где никто уже никогда не поселится
  • Но которые стоят, расположившись так
  • Чтобы у наших мертвых было привычное место.
  • Однажды я тоже забреду в ее сны
  • Пусть сейчас и прячу это знание за улыбкой
  • Она увидит, как я высматриваю проблеск форели
  • В темной воде, мы будем с ней путешествовать
  • По странной стране в застывшей вечности
  • Пока она не оставит меня ради утреннего солнца
  • Но мертвые прекрасно знают, что награда рыбака
  • Заключается в радостно сверкающей надежде
  • И вечно любящем ожидании, так что я думаю
  • Что если боги и существуют, их искусство
  • Есть плетение снов, они даруют нам
  • Благословенную реку сновидений, где мы
  • Изумляясь, приветствуем своих мертвых
  • А жрецы и пророки правы, когда говорят
  • Что смерть есть сон, что мы останемся вечно живы
  • В сновидениях тех, кто живет, ведь и сам я видел
  • В еженощных странствиях своих мертвых, и знаете?
  • Им там хорошо.
«Песнь сновидца» Рыбак 

Глава тринадцатая

Они явились на пустующие земли поздно вечером и недовольно уставились на шестерых волков, наблюдавших за ними с кромки горизонта. С собой они пригнали стадо коз и дюжину черных овец. Их не волновало, что местность уже принадлежит волкам, – в их сознании собственность была сугубо человеческой короной, которую никто иной не смеет возложить на чело. Что до зверей, те не возражали против совместной борьбы за выживание, против охоты и преследования, ведь у мемекающих коз и блеющих овец такие нежные глотки, да и осторожностью стадные животные не отличаются; а про двуногих пришельцев волки пока еще мало что знали. Стада служат источником пищи самым разным созданиям. Волки нередко делили трапезу с койотами и воронами, им даже доводилось иной раз ссориться из-за лакомого кусочка с неуклюжим медведем.

Когда я набрел на дом, который пастухи выстроили на откосе над долиной, то увидел приколоченные у главного входа шесть волчьих черепов. В своих странствиях менестреля я многое успел повидать, мне даже расспросов не потребовалось – в конце концов, все уже давно вплетено в историю человеческого рода. Не стал я спрашивать ни про развешанные по стенам медвежьи и антилопьи шкуры, ни про оленьи рога. Не повел бровью, обнаружив в мусорной яме гору бхедериньих костей, а вокруг – дохлых стервятников, отведавших предназначенного для койотов отравленного мяса.

Тем вечером в виде платы за ночлег я спел множество песен и легенд. Я пел им о героях и подвигах, и они остались довольны. Пиво было не самым худшим, да и жаркое не подвело.

Поэты подобны оборотням – поскольку способны влезть в шкуру мужчины и женщины, ребенка и зверя. Есть среди них и такие, кто отмечен тайной печатью, присягнул первозданным культам. Той ночью я оделил каждого своим ядом, и наутро покинул притихший дом, где не осталось даже собаки, чтобы скулить по мертвым. Я сел на вершине холма, раскурил трубку и вновь призвал диких зверей. Я защищаю их права, когда они сами на это не способны, и от обвинений в убийстве не отрекаюсь, однако умерьте ваш ужас, друзья мои: разве существует общепринятый закон, что ставил бы человеческую жизнь превыше жизни зверя? Как вам подобное в голову-то пришло?

«Исповедь в двухстах двадцати трех актах правосудия»

Вельтан-менестрель (он же Безумный Певец)

– Он явился к нам в обличье князя труднодоступной приграничной области – столь отдаленной, что ни у кого не возникло и мысли его в чем-то заподозрить. Его манеры, его жесткость и немногословность как нельзя лучше отвечали нашим невежественным представлениям о подобных краях. Любой согласился бы, что это особенная личность – подобную самоуверенность при дворе встретишь нечасто. И еще что-то дикое в глазах, словно внутри у него волки с цепей рвутся – жрицы сразу же мокрыми делались. И лишь потом обнаружили, насколько у него могучее семя – и что это не семя тисте анди.

Силкас Руин потыкал в костер палкой, чтобы пробудить пламя. Искры устремились во мрак. Руд смотрел в мертвенное лицо воина, на котором играли рыжие пятна отблесков, словно прорисовывая в нем краткие мгновения жизни.

Спустя какое-то время Силкас Руин снова уселся поудобней и продолжил:

– Власть сама собой к нему притягивалась, словно железные опилки к магниту, и это казалось столь… естественным. Происхождение из отдаленных краев как бы подразумевало нейтралитет, и сейчас, задним числом, можно утверждать, что Драконус и в самом деле был нейтрален. Тисте анди, все до единого, служили лишь материалом для его амбиций, вот только могли ли мы вообразить, что желаниями его двигала любовь?

Взгляд Руда скользнул в сторону от Силкаса, поверх его правого плеча, где на ночном небе светились жуткие нефритовые царапины. Ему хотелось что-нибудь сказать в ответ, подыскать подобающую реплику: остроумную, или сочувственную, или даже циничную. Вот только что он знал о любви – такой, о которой говорил сейчас Силкас Руин? Да и вообще, что ему известно о мире, этом или любом другом?

– Консорт Матери Тьмы. В конце концов он предъявил права на этот титул, словно на роль, которую некогда утратил, но поклялся вернуть. – Белокожий воин чуть хмыкнул, не отводя взгляда от пламени. – Кто мы были, чтобы это оспаривать? К тому времени Дети Матери с ней уже не разговаривали. Вот только какая разница? Что ты за сын, если не готов бросить вызов любовнику матери – уже неважно, новому или старому… – Он поднял глаза на Руда и чуть усмехнулся. – Быть может, ты и сам способен понять. В конце концов, Удинаас был не первым и не единственным возлюбленным Менан- дор.

– Не уверен, что здесь уместно говорить о любви, – снова отвел взгляд Руд.

– Может статься, ты прав. Еще чаю?

– Спасибо, не стоит. Слишком он крепкий.

– Так и нужно, поскольку нас ждет дорога.

Руд нахмурился.

– Я не понимаю.

– Этой ночью мы отправимся в путь. Есть вещи, которые ты должен увидеть собственными глазами. Просто вести тебя за собой то туда, то сюда недостаточно – мне нужен не верный пес у моих ног, но товарищ, что встанет рядом. Видеть означает приблизиться к пониманию, а оно тебе понадобится, когда придет время решать.

– Что решать?

– Помимо прочего – какую сторону ты займешь в ожидающей нас войне.

– А какого именно прочего?

– Где ты вступишь в бой, и когда. Твоя мать, Руд, неспроста избрала тебе в отцы смертного. Подобные союзы способны дать неожиданный результат: в потомстве воплощаются достоинства обоих родителей.

В костре с треском лопнул камешек, и Руд вздрогнул.

– Ты говоришь, Силкас Руин, что хотел бы мне многое показать, поскольку не желаешь, чтобы я оставался верным, но безмозглым псом. И однако может статься, что в результате я не пожелаю встать с тобой рядом. Что тогда? Что, если в этой войне мы окажемся противниками?

– Тогда один из нас умрет.

– Отец поручил меня твоим заботам – и этим ты отплатишь ему за доверие?

Силкас Руин оскалил зубы в лишенной всяческого веселья улыбке.

– Руд Элаль, твой отец поручил мне тебя вовсе не из доверия – для этого он меня слишком хорошо знает. Считай это своим первым уроком. Отец разделяет твою любовь к имассам Убежища. Но этот край – и каждое живое существо внутри него – находится под угрозой уничтожения, если война будет проиграна…

– Старвальд Демелейн? Но врата запечатаны!

– Идеальных печатей не бывает. Воля и желания разъедают все подобно кислоте. Хотя нет. То, что пытается прорваться через врата, лучше будет описать как голод и амбиции. – Он поднял стоящий рядом с углями закопченный котелок и вновь наполнил кружку Руда. – Выпей. Мы отклонились от темы. Я говорил о древних силах – если угодно, о твоих сородичах. В том числе об элейнтах. Был ли Драконус истинным элейнтом? Или кем-то еще? Все, что я могу сказать по этому поводу, – какое-то время он носил обличье тисте анди. Может статься, то было издевательской шуткой, насмешкой над нашим чувством собственной значительности, кто теперь скажет? Так или иначе, мой брат Аномандр не мог не бросить консорту вызов – и тем самым мгновенно положил конец возможностям что-то узнать и понять. – Вздохнув, он добавил: – Я по сей день ломаю голову, не жалеет ли Аномандр, что убил Драконуса.

Руд вздрогнул. Мысли его шли сейчас кругом.

– Но как же имассы? Эта война…

– Я тебе уже объяснял, – оборвал его не сумевший скрыть раздражения Силкас Руин. – Войне безразлично, кто падет ее жертвой. Вина или же невинность тут совершенно не важны. Соберись с мыслями и слушай меня. Я не знаю, жалеет ли Аномандр. Зато знаю, что сам я не жалею. Драконус был тем еще хладнокровным ублюдком, а когда пробудился Отец Свет, вот тут-то мы и увидели, что представляет собой его ревнивая ярость. Консорт отвергнут – и в глазах отвергнутого вспыхивает черное пламя злобы! Когда мы говорим о стародавних временах, Руд Элаль, то обнаруживаем – речь о том, что сейчас совсем рядом. Чувства же, что нам кажутся совсем новыми, вспыхнувшими вместе с нашей юностью, вдруг оказываются невообразимо древними. – Он сплюнул в угли. – Вот потому поэты никогда не испытывают недостатка в темах для песен – хотя и от их избытка редко кто страдает.

– Я буду защищать Убежище! – воскликнул Руд, руки которого сами собой сжались в кулаки.

– Мы это понимаем, и потому ты сейчас здесь…

– Но это бессмыслица! Мне следует быть там, на страже у врат!

– Вот тебе еще один урок. Твой отец любит имассов, но тебя он любит еще больше.

Руд вскочил на ноги.

– Я возвращаюсь!..

– Нет. Сядь. У тебя больше шансов спасти их всех, если ты отправишься со мной.

– Каким образом?

Силкас Руин нагнулся и протянул руки к огню. Зачерпнул полными пригоршнями золу и горящие угли. Поднял их вверх.

– Скажи мне, что ты сейчас видишь? Руд Элаль, Риадд Элейс – знакомы ли тебе эти слова, твое истинное имя? Это андийский – известно ли тебе, что они означают?

– Нет.

Силкас Руин смотрел на пылающие угли у себя в ладонях.

– Вот это. Твое истинное имя, Риадд Элейс, означает «Огненные Руки». Твоя мать заглянула в душу собственному сыну и увидела в ней все, что следовало. Наверное, она обожала тебя – но и боялась.

– Она умерла, потому что избрала предательство.

– Она поступила, как ей велела текущая у нее в жилах кровь элейнтов, – но ты унаследовал и кровь своего отца, смертного, человека, которого я успел близко узнать и понимаю так хорошо, насколько это вообще возможно. Человека, которого я научился уважать. Он первым из всех понял, для чего нужна девочка, первым осознал, что мне предстоит совершить, – и еще понимал, что меня отнюдь не радует перспектива запятнать ее кровью собственные руки. Он, однако, не стал мне мешать. Я пока не до конца разобрался, что же случилось тогда у врат – схватка с Сушеным, неуместная попытка несчастного Фира Сэнгара повторить деяние Скабандари, – только судьба Кубышки была предопределена с самого начала. Она была семенем Азата, а семя должно упасть в благодатную почву. – Он снова высыпал в огонь угли, уже остывшие. – Но она еще так юна. Ей нужно время, а если мы не встанем на пути у грядущего хаоса, времени у нее не будет – тогда имассы умрут. И твой отец. Умрут все. – Он встал и повернулся к Руду. – Нам пора. Корабас ждет.

– Кто это – Корабас?

– Нам придется обратиться. Каллоров мертвый Путь нам вполне подойдет. Корабас – это элейнт, Риадд. Она – Отатараловый дракон. В человеческой душе тоже присутствует хаос, это дар тебе от смертных, но берегись – он способен обернуться пламенем у тебя в ладонях.

– Пусть даже меня и так зовут «Огненные Руки»?

Красные глаза тисте анди словно на мгновение утратили блеск.

– Я тебя предупредил.

– Зачем нам встречаться с этой Корабас?

Силкас отряхнул ладони от золы.

– Ее освободят, и мы не сможем этого предотвратить. Я намерен убедить тебя, что нам не стоит и пытаться.

Руд обнаружил, что все еще крепко сжимает кулаки – до боли.

– Ты слишком мало мне говоришь.

– Это лучше, чем слишком много.

– Потому что боишься меня, как и моя мать.

– Да.

– Скажи, Силкас Руин, кто из вас, тебя и твоих братьев, был самым честным?

Тисте анди лишь склонил голову набок, потом улыбнулся.

Некоторое время спустя в темное небо взмыли два дракона – один из них отливал полированным золотом, то появляясь из мрака оранжевым отблеском, то вновь исчезая, другой был тускло-белым, светился мертвенной бледностью – лишь глаза его горели, словно угли.

Они поднялись над Пустошью, высоко и еще выше – а потом исчезли из этого мира.

Оставленный ими в каменном круге костерок еще некоторое время подрагивал на ложе из золы, доедая остатки самого себя. Пока не пожрал полностью.

Сандалат Друкорлат в последний раз тряхнула несчастного, так что у того слюни брызнули во все стороны, потом отшвырнула его прочь. Он с трудом поднялся на ноги, тут же рухнул снова, поднялся еще раз и, пошатываясь, заковылял вдоль берега.

Вифал негромко кашлянул.

– Радость моя, что-то ты последнее время раздражительной стала.

– Вот тебе и занятие нашлось, муж мой. Сделай уже что-нибудь, чтобы поднять мне настроение.

Он перевел взгляд на волны прибоя, слизнул с губ соль. Троица нахтов провожала удаляющегося беженца градом ракушек и дохлых крабов, хотя в тощую спину так и не попал ни один снаряд.

– По крайней мере, лошади отдохнули.

– Их истинные муки еще впереди.

– Я не совсем разобрался, что именно произошло, но, если понимаю правильно, шайхи ушли отсюда через врата. Мы, надо думать, собираемся отправиться следом.

– А прежде чем отбыть, один из них поубивал всех колдунов и ведьм – тех самых, кого я намеревалась обо всем расспросить.

– Всегда можно двинуться в Синецветье.

Она выпрямилась, Вифал чуть ли не буквально видел, как ее трясет. Ему как-то доводилось слышать, что молния на самом деле бьет из земли в небо, а вовсе не наоборот. Сандалат сейчас тоже выглядела готовой взорваться и разнести в клочья тучи над головой. Или же ринуться, сея вокруг себя разрушения, на простирающийся отсюда в обе стороны лагерь, где поселились островитяне, которых Йан Товис с собой не взяла – бедолаги жили в убогих хижинах из плавника и изодранных ветром палатках прямо над линией прибоя, так что поселение больше всего напоминало выброшенные морем на берег обломки кораблекрушения. Вода все еще поднималась, лагерь успел насквозь пропитаться брызгами от бушующих волн, вот только двигаться отсюда никто не решался.

Не то чтобы им было куда. От леса, насколько хватало глаз, осталась лишь черная пустошь, утыканная пнями и покрытая слоем золы.

Сразу за воротами Летераса Сандалат открыла проход в Путь, который, по ее словам, назывался Рашан, после чего они долго ехали сквозь непроглядную тьму – сперва это было страшно, но быстро превратилось в пытку монотонностью. Пока Путь не начал распадаться на части. Она сказала, виноват хаос. Эманации. Что бы оно там ни значило. И лошади совсем обезумели.

Они вернулись в обычный мир на склоне над самой береговой полосой, из-под лошадиных копыт взвились тучи золы и пепла, а жена взвыла от разочарования.

Правда, с тех пор несколько успокоилась.

– Чему это ты разулыбался, во имя Худа?

Вифал потряс головой.

– Разулыбался? Ты меня с кем-то путаешь, дорогая.

– Слепой Галлан, – объявила она.

Такое в последнее время повторялось все чаще. Непонятные фразы, невидимые глазу поводы для раздражения, а то и ослепительной ярости. Пора признать, Вифал, – медовый месяц подошел к концу.

– Завел привычку вылезать, когда не надо, словно сорняк какой-нибудь. И нести всякую загадочную чушь, но на местных это действовало. Только разве можно доверять старику, впавшему в ностальгию, – да и старухе, надо полагать, тоже не стоит. В любой их байке найдется скрытый смысл, затаенная злоба по отношению к настоящему. Прошлое же – в их изложении – делается чем-то вроде магического эликсира. «Выпейте, друзья мои, и перенесемся в старые времена, когда все было так замечательно». А как же! Если б это я его ослепила, то тем бы не ограничилась. Не только глаза бы выскребла, но и всю черепушку!

– Жена, да кто он такой, этот Галлан?

Она осеклась, ткнула в него пальцем:

– Ты ведь не думаешь, что до встречи с тобой я вообще не жила? Ах, пожалейте бедного Галлана! Пусть у него за спиной и осталась целая вереница женщин, так это оттого, что нельзя ж не посочувствовать несчастному – а кончается потом тем, чем кончается, верно?

Вифал поскреб затылок. Видишь, что бывает, если жениться на женщине себя старше? Справедливости ради, за ними всеми тянутся тысячелетия воспоминаний, тисте анди они там или нет.

– Ну, ладно, – не спеша вымолвил он, – нам-то теперь что делать?

Она махнула рукой в сторону поспешно удаляющегося беженца.

– Он даже не знает, был ли среди шайхов Нимандр и остальные – среди нескольких-то тысяч и не разобрать было. А Йан Товис видел только во время высадки, да и то издалека. С другой стороны, кто еще мог бы открыть врата? И держать открытыми, пока не пройдут десять тысяч человек? Только кровь анди способна открыть Дорогу, и только королевская кровь анди – удержать ее открытой. Бездна, да им пришлось кого-то одного до последней капли выжать!

– И куда ведет эта дорога, Санд?

– Да никуда. Ох, и зачем я только оставила Нимандра с сородичами? Шайхи же не просто выслушали Слепого Галлана, они ему еще и поверили! – Она шагнула ближе и взмахнула рукой, словно собираясь ударить.

Вифал отступил на шаг.

– Боги, Вифал, шел бы ты уже наконец за лошадьми!

Прежде чем выполнить распоряжение, он бросил – с неожиданной завистью – еще один взгляд в спину удаляющемуся беженцу, который так и не остановился.

Некоторое время спустя они уже сидели в седлах, позади топтались вьючные лошади, а неподвижная Сандалат, казалось, изучала нечто прямо перед ними, видимое только ей. Нахты тем временем сражались за толстый обломок плавника, весом, по всей вероятности, превосходящий всех троих сразу. Из него могла бы выйти неплохая дубина… для треклятого тоблакая. Ввернуть в палку крепежные болты, обить тот конец, что потолще, кованым железом. Снабдить бронзовыми заклепками, да и несколько шипов не помешает. Потом протянуть насквозь проволоку и закрепить в рукоятке тяжелый противовес…

– Уже затягивается, хотя кожица еще совсем тонкая. – В руке у нее вдруг появился кинжал. – Думаю, мне удастся открыть проход.

– У тебя никак тоже королевская кровь?

– Заткнись уже, пока я сама тебя не заткнула. Я ж ясно сказала – тут огромная рана, и почти не залеченная. Чувство на самом деле такое, что по ту сторону она еще хуже выглядит, а это не очень хорошо, более того, неправильно. Надеюсь, они не сошли с Дороги? Уж настолько-то должны соображать? Вифал, слушай меня внимательно. Приготовь оружие…

– Оружие? Какое еще оружие?

– Неудачный ответ. Соображай скорей.

– Что?

– И дурачком не прикидывайся. У тебя на поясе палица.

– Это кузнечный молот…

– А ты у нас кузнец, следовательно, знаешь, как им пользоваться.

– Если противник положит голову на наковальню, то проблем не будет.

– Ты вообще драться-то умеешь? Тоже мне муж. Вы ведь, мекросы, только и делаете, что отбиваетесь от пиратов и прочей шушеры, ты мне сам говорил… – Тут она прищурилась. – Если только все это не было россказнями, чтобы произвести впечатление на бедную девушку.

– С тех пор как я брал в руки оружие, не один десяток лет прошел – мое ремесло в том, чтоб его ковать! Да и с чего это я сражаться буду? Если тебе нужен телохранитель, могла сразу сказать, а я б просто нанялся на первый же корабль, выходящий из устья Летера.

– Бросил бы меня? Я так и знала!

Он уже потянулся, чтобы хорошенько дернуть себя за волосы, но тут вспомнил, что их у него для этого недостаточно. Боги, не жизнь, а сплошное расстройство!

– Ладно. – Он снял с пояса молот. – Я готов.

– Не забудь, в первый раз я умерла, потому что не умела драться, а умирать еще раз мне совсем не хочется…

– О чем ты сейчас вообще – драться, умирать? Это же просто врата, так? Что там такого на другой стороне, Худа ради?

– Я понятия не имею, идиот ты бестолковый! Просто будь готов.

– К чему?

– Ко всему.

Вифал выдернул левую ступню из стремени и спрыгнул на грязный песок. Сандалат вытаращила глаза:

– Ты куда?

– Помочиться, и, может, еще что получится. Если предстоит угодить в заваруху, не хотелось бы испачкать штаны, или к седлу прилипнуть, или чтоб надо мной эти демоны насмехались. Потом, мне вообще, похоже, жить всего ничего осталось. Я бы предпочел уйти чистым.

– Кровь, кишки и ничего лишнего?

– Именно.

– Звучит душещипательно. Можно подумать, тебе не все равно будет.

Он отошел в сторону в поисках местечка поукромней.

– И побыстрее там, – прокричала она ему вслед.

А ведь было время, чтоб его, когда с этим можно было никуда особо не торопиться.

Вернувшись, он уже уселся было на лошадь, но Сандалат погнала его ополаскивать в море руки. Покончив с умыванием, Вифал подобрал молот, отряхнул с него песок и наконец забрался в седло.

– Что-нибудь еще? – поинтересовалась она. – Побриться не желаешь? Может, стоит сапоги начистить?

– Отличная идея! Я только…

Она что-то сердито проворчала и полоснула кинжалом по левой ладони. Воздух перед ними раскрылся, обнажив алый просвет, такой же, как и рана у нее на руке.

– Скачи! – завопила она, посылая лошадь вперед. Вифал выругался и последовал за ней.

Они оказались на ослепительно-яркой выжженной равнине, дорога под ними сверкала, словно толченое стекло.

Лошадь Сандалат громко заржала, ее копыта заскользили, потом она, повинуясь натянутым поводьям, рванулась в сторону. Животное под Вифалом вдруг странно всхлипнуло, его голова словно куда-то исчезла, передние ноги подогнулись, тошнотворно хрустнув…

Краем глаза Вифал заметил, как длинная бледная рука прорезает воздух там, где только что была голова его лошади, потом все заслонил кровавый фонтан. Лицо, шею и грудь словно обернули горячим липким покрывалом. Ослепший Вифал принялся размахивать молотом, не встречая никакого сопротивления, потом его повело вперед, он вылетел из седла и врезался в шершавую поверхность дороги. Ткань куртки словно испарилась, примерно так же поступила и кожа у него на груди. Воздух вышибло у Вифала из легких. Кажется, он слышал, как, подпрыгивая, катится по дороге молот.

Потом вдруг раздался низкий рев сразу из нескольких глоток, а следом – звук, как если бы что-то огромное врезалось в плоть и кости. Дорога затряслась от ударов, от которых щепки летели, – на спину плеснуло горячим – он соскреб кровь с глаз, нашел в себе силы приподняться на четвереньки – и сразу закашлялся, чуть не захлебнувшись рвотой.

Громоподобные удары не прекращались, но на коленях рядом с ним вдруг оказалась Сандалат.

– Вифал! Любимый! Ты ранен – ах, забери меня Бездна! Столько крови! Прости меня, любимый, прости меня!

– Это лошадиная.

– Что?

Он сплюнул, чтобы очистить рот.

– Кто-то моей лошади голову срубил. Голой рукой!

– Что? Это твоей лошади кровь? Вот это вот все? А ты даже не ранен? – Только что нежно гладившая рука вдруг отпихнула его прочь. – Только посмей мне еще раз такую штуку выкинуть!

Вифал еще раз сплюнул, потом оттолкнулся и поднялся на ноги, глядя прямо в глаза Сандалат.

– С меня довольно!

Она открыла было рот, чтобы его осадить, но он шагнул ближе и прижал к ее губам грязный палец.

– Кто-нибудь иной на моем месте уже излупил бы тебя до потери сознания – и не надо так глаза таращить! Я тебе не мальчик для битья на случай, если вдруг настроение испортится. И, надо думать, заслужил хоть какое-то уважение…

– Ты даже сражаться не умеешь!

– Пусть так, но и ты тоже не умеешь. Зато я умею вот этими вот руками делать разные полезные вещи. И еще кое-что умею – понять, когда с меня достаточно. И, чтоб ты знала, на этот раз все чуть было не зашло слишком далеко, чтоб его! – Он отступил на шаг. – Кстати, Худа ради, что это вообще такое сейчас… нижние боги!

Он не смог удержать потрясенного возгласа – сразу за мертвой лошадью на дороге возвышалась троица огромных чернокожих демонов. Один продолжал молотить по изувеченному, расплющенному трупу у себя под ногами дубинкой из плавника, которая в его лапище казалась не больше дирижерской палочки. Двое других с интересом наблюдали за ним, словно оценивая результат каждого сокрушительного удара. Дорога была залита голубоватой кровью и прочими не столь очевидными жидкостями, хлещущими из размозженных останков их жертвы.

– Это твои нахты, – негромко проговорила Сандалат. – Яггуты никогда не упускали случая пошутить. Ха-ха-ха. На нас напал форкрул ассейл. Похоже, шайхи всех тут успели взбудоражить и теперь, вероятно, до единого мертвы, а этот шел назад по их следам, чтобы прикончить отставших, – а потом, надо думать, выбрался бы через врата и перебил всех беженцев на берегу, где мы только что были. Однако нарвался на нас – и на твоих демонов-венатов.

Вифал утер с глаз оставшуюся кровь.

– Я, хм, кажется, начинаю видеть в них определенное сходство. Они что же, были заколдованы?

– В известном смысле. Думаю, что-то вроде запретного заклинания. Они – одиночники, если даже не д’иверсы. Но, так или иначе, в этом мире они вернулись в свою первоначальную форму – ну или наоборот, кто теперь разберет, какая из форм была изначальной.

– А яггуты-то тут при чем?

– Это они создали нахтов. Во всяком случае, так я поняла – маг по имени Обо в Малазе был в этом вполне уверен. Само собой, если в этом он прав, яггутам удалось сделать то, что до сих пор не удавалось никому, – они нашли способ сковать первозданные силы, управляющие д’иверсами и одиночниками. Теперь, муж мой, приведи себя в порядок и седлай другую лошадь, нам нельзя здесь задерживаться. Мы проедем по этой дороге так далеко, как окажется необходимым, чтобы убедиться в гибели шайхов, и сразу же вернемся обратно. – Она помедлила. – Опасность угрожает нам даже в сопровождении венатов – где нашелся один форкрул ассейл, там обязательно есть и другие.

Венаты, очевидно, решили наконец, что с форкрул ассейла уже достаточно, – отпрыгав по дороге немного в сторонку, они сгрудились вокруг дубинки, изучая причиненный своему единственному оружию ущерб.

Боги, это все те же придурки-нахты. Только куда крупней.

Жуть какая!

– Вифал.

Он снова повернулся к ней.

– Прости меня.

Вифал пожал плечами.

– Все будет в порядке, Санд, главное – не нужно ожидать, что я вдруг окажусь тем, кем не являюсь.

– Я так боюсь за Нимандра, Аранату, Десру, всех остальных, пусть они меня иной раз и бесили. Так за них боюсь.

Он поморщился, потом покачал головой.

– Думается, Санд, ты их недооцениваешь.

Да простит нас призрак Фейд.

– Хотелось бы верить.

Он принялся снимать седло, чуть задержавшись, чтобы похлопать лошадь по окровавленной шее.

– Даже кличку тебе придумать не успел. Уж этого-то ты заслуживала.

Ее сознание было свободно. Оно могло скользить между острых кварцевых костяшек, усеивавших равнину, на поверхности которой не имелось ничего живого. Могло скользнуть еще ниже, под окаменевшую глину, где прятались от безжалостной жары алмазы, рубины и опалы. Сокровища этих земель. И туда, где в глубине живых еще костей – завернутых в иссохшее мясо, омываемых кипящей от лихорадки кровью, – разлагается костный мозг. Она могла зависнуть в предпоследний миг прямо внутри жарко сверкающих глаз – их яркость словно озаряла последний взгляд на окружающее, на эти драгоценные пейзажи, и объявляла, что пора прощаться. Теперь она знала, что подобная яркость во взгляде свойственна не только старцам, пусть даже никому другому по праву и не полагается. Нет же – здесь, в тощей, скользкой, неторопливой змейке она маяком сияла в детских глазах.

Однако от всего этого можно было улететь. Вспорхнуть высоко и еще выше, примоститься на бархатной спинке накидочника, ухватиться за перья на кончике крыла стервятника. И кружить там, вглядываясь в полудохлого червяка далеко внизу, в красный обугленный шнурок, чуть подергивающийся от бессильных попыток двигаться. В нити пропитания, узелки надежды, бесчисленные пряди спасения – и видеть, как его составные части одна за другой отваливаются, остаются позади, а потом спускаться, все ниже, ниже и еще ниже, чтобы вгрызться в выдубленную кожу, выклевать из глаз то, что осталось от сияния.

Сознание было свободно. И умело создавать красоту из слов – прекрасных, ужасных слов. Она могла купаться в прохладном наречии утрат, то всплывая и касаясь драгоценной поверхности, то ныряя в полночные глубины, куда медленно опускались трепещущие обрывки мыслей, чтобы выстлать дно бесконечной летописью подробных сказаний.

Да, сказаний – и повествовали они о павших.

Страданий здесь не было. Вырвавшись на свободу, она забывала про саднящие суставы, про корку из мошкары на потрескавшихся обкусанных губах, про черные израненные ноги. Можно было плавать и распевать песни наперекор жадным ветрам, избавление от боли казалось совершенно естественным, разумным, именно тем, чему и следовало быть. Тревоги уносились прочь, будущее больше не представлялось угрозой прошлому, и становилось несложно поверить, что отныне все именно так и будет – как в прошлом.

Она даже могла представить себя повзрослевшей – как поливает прекрасные цветы, обмакивает пальцы в сонные фонтаны, запруживает реки, пускает под топор деревья. Заполняет озера и пруды ядовитыми отбросами, а воздух – плотным горьким дымом. И ничто уже не изменится, не грядет, чтобы помешать ей, взрослой, столь увлеченной своими мелкими причудами и удовольствиями. Тот мир взрослых, как же прекрасен он был!

Что с того, что дети их тащатся сейчас костлявой полудохлой змейкой по стеклянной пустыне? Взрослым на это наплевать. Даже самым мягкосердечным из них – у их заботливости есть четкая граница, и проходит она совсем недалеко, в нескольких шагах. Граница под надежной охраной, это ощетинившаяся башнями толстая стена, и пусть снаружи жертвы умирают в муках, внутри все спокойно. Взрослые знают, что есть смысл охранять, и столь же хорошо знают, как далеко могут позволить зайти своим мыслям – вовсе не далеко, нет-нет, совсем нет.

Даже слова – в первую очередь слова – не способны пробить эти стены, обрушить башни. Слова лишь отскакивают от упрямой глупости, безмозглой глупости, умопомрачительной, отвратительной глупости. Против тупого взгляда любые слова бессильны.

Сознание позволяло себе наслаждаться взрослостью, одновременно прекрасно понимая, что в действительности взрослой ей уже никогда не стать. И однако занятие это было ее собственным – довольно скромным, не слишком причудливым, не то чтобы исполненным удовольствия, и все же ее собственным. Принадлежащим именно ей.

Интересно, а что в теперешние времена принадлежит взрослым? Ну, то есть, помимо мертвящего наследства? Великих изобретений, похороненных под слоем песка и пыли. Горделивых монументов, по которым даже пауки больше не ползают, дворцов, пустых, словно пещеры, скульптур, проповедующих бессмертие белым ухмыляющимся черепам, гобеленов с величавыми изображениями, ушедшими на корм моли. Великолепное, радостное наследство!

Взмывая вверх вместе с накидочниками и стервятниками, риназанами и целыми роями осколков, она была свободна. И, глядя вниз, могла наблюдать гигантскую беспорядочную схему, что некогда нанесли на стеклянную равнину. Древние дороги, улицы, стены, но на их месте виднелись только отдельные неясные пятна – от великолепного сосуда, принадлежавшего неведомой цивилизации, остались лишь осколки стекла.

Змейка, а в голове у нее, даже чуть впереди – крошечный подергивающийся язычок. Рутт и ребенок, которого он назвал Ношей, у него на руках.

Она могла обрушиться вниз стремительной истиной, встряхнуть крохотное тельце внутри свертка, который сжимает руками-тростинками Рутт, чтобы девочка открыла сияющие глаза и увидела перед собой драгоценный пейзаж: гнилую ткань, проникающий сквозь нее солнечный свет, пульсирующий жар, что исходит от груди Рутта. Зрелище, которое ей предстоит забрать с собой в смерть, – ведь сияние именно об этом и возвещает.

Слова способны передать всю магию тех, кому нечем дышать. Только взрослые не желают их слышать. В их головах нет места ни для измученной колонны полумертвых детей, ни для героев, в ней бредущих.

– Столько мертвых, – сказала она Сэддику, который ничего не забывает. – Я могла бы перечислить всех и каждого. Могла бы написать о них книгу на десять тысяч страниц. И люди прочли бы ее – но лишь настолько, насколько им позволит внутренняя граница, а это совсем недалеко. Какие-то несколько шагов. Несколько шагов.

Сэддик, который ничего не забывает, кивнул и сказал:

– Это был бы один долгий вопль ужаса, Бадаль. В десять тысяч страниц длиной. Его никто не захотел бы слу- шать.

– Верно, – согласилась она. – Никто не захотел бы.

– Но ты ведь все равно ее напишешь?

– Я Бадаль, и кроме слов у меня ничего нет.

– Пусть тогда мир ими подавится, – сказал Сэддик, который ничего не забывает.

Ее сознание было свободно. И могло сочинять любые разговоры. Могло лепить из острых осколков кварца мальчуганов, бредущих рядом с ее собственными бесчисленными копиями. Могло ловить свет и сворачивать его, еще и еще, пока все цвета не делались единственным цветом, ярким настолько, что он ослеплял все и всех вокруг.

Этот последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет: это же сияние ты увидишь в глазах умирающего ребенка.

– Бадаль, твое удовольствие слишком уж причудливо. Они не станут тебя слушать, не пожелают ничего знать.

– Разумеется, так ведь оно спокойней.

– Бадаль, ты все еще чувствуешь себя свободной?

– Чувствую, Сэддик. Свободней, чем когда-либо.

– Ноша у Рутта в руках, и он ее донесет.

– Да, Сэддик.

– Донесет и передаст взрослым.

– Да, Сэддик.

Последний цвет и есть слово. Видишь, как ярко он сияет в глазах умирающего ребенка? Посмотри один лишь раз, прежде чем отвернуться.

– Обязательно, Бадаль, когда я вырасту. Но не сейчас.

– Да, Сэддик, не сейчас.

– Когда я со всем этим покончу.

– Когда ты со всем этим покончишь.

– И когда свобода тоже закончится, Бадаль.

– Да, Сэддик, когда свобода тоже закончится.

Калит снилось, что она оказалась там, где ей пока что быть не следовало. Совсем низко над ее головой нависли серые разбухшие тучи, такие ей доводилось видеть над равнинами Элана, когда с севера приходили первые снегопады. Завывал ветер, холодный, как лед, и сухой, будто внутренность промерзшего склепа. Низкие северные деревья торчали из вечной мерзлоты, напоминая костлявые руки, в почве между ними виднелись многочисленные провалы, там вязли в грязи сотни четвероногих существ, умирали, превращались в лед, ветер теребил их сделавшиеся матовыми шкуры, а кривые рога выбеливала изморозь, и она же кольцами окружала провалы глазниц.

Согласно эланским мифам, так выглядит подземное царство мертвых, и так же обстояли дела в отдаленном прошлом, у самого начала времен, когда жизнь впервые оттеснила жгучий холод собственным жаром. Мир начался во мраке, тепла в нем тоже не было. В должное время оно пробудилось, вспыхнуло угольком, совсем ненадолго, чтобы потом все вернулось в первоначальное состояние. Так что перед ней могло быть и зрелище из будущего. Но, будь то прошлое или же еще не наступившая эпоха, жизнь в этом месте заканчивалась.

Только она здесь была не одна.

Поверх гребня в сотне шагов от нее восседали на тощих конях два десятка всадников. Они были в черных плащах, в шлемах и при оружии и, казалось, смотрели на нее в ожидании. Однако ужас приковал Калит к месту, словно она тоже по колено вмерзла в грязь.

На ней была лишь тонкая туника, драная, полусгнившая, стужа сжимала ее сейчас со всех сторон, словно рука Жнеца. Безжалостная хватка не давала шевельнуться, даже пожелай она этого. Ей хотелось избавиться от чужаков, закричать на них, ударить волшебством, чтобы они обратились в бегство. Изгнать прочь. Только это было не в ее власти. Калит чувствовала себя такой же бесполезной, как и в своем собственном мире. Пустым сосудом, тщетно мечтающим исполниться геройской отвагой.

Ветер трепал мрачные силуэты воинов, из тяжелых туч наконец-то посыпался снег, колючий, словно ледяные осколки.

Всадники зашевелились. Их кони вскинули головы и все одновременно двинулись вниз по склону. Под копытами потрескивала мерзлая земля.

Калит скрючилась, покрепче охватив себя обеими руками. Заиндевевшие всадники приблизились, теперь она могла видеть их лица, полускрытые змеевидными наносниками шлемов – мертвенно-бледные, покрытые глубокими багровыми порезами, хотя кровь из них не текла. Поверх кольчуг на них были мундиры – как поняла она вдруг, униформа, означающая принадлежность к какой-то иностранной армии, серо-фиолетовая, в пятнах замерзшей и запекшейся крови. Один оказался покрыт татуировками, стилизованными изображениями когтей, перьев и бус – огромный, самого варварского вида, вероятно, даже и не человек. Остальные, впрочем, были одной с ней расы, в этом она не сомневалась.

Оказавшись совсем рядом, они остановили коней, натянув поводья. Что-то притянуло внимание ошарашенной Калит к одному из всадников. С его седой бороды свисали ледяные сосульки, а серые глаза в глубоких темных глазницах напомнили ей неподвижный взгляд птицы – холодный, хищный, напрочь лишенный сострадания.

Когда он заговорил с ней на эланском, изо рта его не вырвалось ни единого облачка пара.

– Время Жнеца на исходе. Смерти предстоит лишиться нынешнего лика…

– Не то чтоб он отличался привлекательностью, – перебил солдат по правую руку от него, крупный, круглолицый.

– Помолчи, Молоток, – отрезал третий всадник, однорукий, сгорбившийся под гнетом лет. – Ты как бы пока еще и не здешний. Мы ждем, чтобы мир за нами поспел, так уж устроены видения и грезы. До тысячи праведных шагов в жизни любого смертного им нет никакого дела, о миллионах бесполезных я и не говорю. Учись терпению, целитель.

– Мы должны занять место того, кто падет, – продолжил первый бородач.

– Только на время войны, – прорычал воин-варвар, до сих пор, казалось, больше заинтересованный тем, чтобы заплести в косички грязные остатки гривы собственного скакуна.

– Жизнь – это война, Тротц, причем обреченная на поражение, – возразил бородач. – Не думай, что у нас скоро появится шанс отдохнуть.

– Но он был богом! – воскликнул еще один солдат, сверкнув зубами над раздвоенной угольно-черной бородой. – А мы – лишь потрепанный отряд морпехов!

– Видал, Застенок, до каких высот тебя вознесло? – расхохотался Тротц. – По крайней мере, башка у тебя снова на плечах. Помню, как тебя в Чернопесьем лесу хоронил – мы тогда целую ночь вокруг шарили, да так ее и не сыскали.

– Жаба сглотнула, – предположил кто-то.

Расхохотались все мертвецы, включая Застенка.

Калит увидела, что седобородый тоже чуть улыбнулся, и его орлиный взгляд вдруг преобразился – казалось, теперь он был способен, ни мгновения не колеблясь, объять все сострадание мира. Воин наклонился вперед, шарнирная лука седла скрипнула.

– Все верно, мы не боги, и на его гнилой плащ вместе с капюшоном не претендуем. Мы – «мостожоги», и задание наше – стоять на страже у Худовых врат. Последнее задание…

– Когда это мы успели на него подписаться? – вытаращил глаза Молоток.

– Сейчас узнаешь. Тем более что мы, как я уже сказал, – нижние боги, да вы тут все за давней смертью успели начисто позабыть о субординации! – «мостожоги». С чего это вас вдруг удивляет, что вы не разучились салютовать? Выполнять приказы? Выступать маршем, невзирая на погоду? – Он бросил направо и налево по грозному взгляду, несколько, впрочем, смягченному сухой усмешкой на губах. – Потому что, Худ не даст соврать, это и есть наше занятие!

Калит больше не могла сдерживаться.

– От меня-то вам что нужно?

Серые глаза снова остановились на ней.

– Дестриант, уже сам этот титул означает, что тебе предстоит общаться с нам подобными – за неимением Худа, которого ты называешь Жнецом. Ты видишь в нас Стражу у его Врат, но мы – нечто большее. Теперь мы стали – или вот-вот станем – новыми судьями, и пробудем ими столько, сколько потребуется. Среди нас есть рукопашники, чьи бронированные кулаки исполнены самой грубой силы. Есть целители и маги. Убийцы и лазутчики, саперы и конные лучники, копьеносцы и следопыты. Трусы и храбрые, непоколебимые воины. – Его губы дернулись в полуулыбке. – И мы обнаружили множество самых неожиданных… союзников. В своих многочисленных обличьях, Дестриант, мы станем большим, чем Жнец. Мы не судим свысока. И не безразличны. Видишь ли, мы, в отличие от Худа, еще помним, что такое жизнь. Мы помним все до единого мгновения страданий и отчаянной нужды, помним, как это больно, когда все твои мольбы не приносят ни малейшего облегчения, когда любые просьбы остаются без ответа. Мы здесь, Дестриант. Когда иного выхода у тебя не будет, призови нас.

Окружающий Калит ледяной мир, казалось, покрылся трещинами, она пошатнулась, когда внутрь ей вдруг хлынуло тепло. Благословенное тепло – или нет, благословляющее. У нее перехватило дыхание, она смотрела на безымянного солдата, и глаза ей застилали слезы.

– Я… не так представляла себе смерть.

– Не так, но вот что я тебе скажу. Мы – «мостожоги». И мы выстоим. Но не потому, что при жизни были могущественней остальных. Но потому, что ничем от них не отличались. Теперь ответь мне, Калит из Ампеласа Укорененного, ответь как Дестриант – достаточно ли тебе того, что мы есть?

Разве тут хоть чего-то может быть достаточно? Нет, не так быстро. Хорошенько подумай над ответом, женщина. Воин этого заслуживает.

– В страхе смерти нет ничего неестественного, – начала она.

– Ты права.

– Само собой, – хмыкнул тот, кого назвали Застенком. – Хуже ведь и не придумаешь. Только посмотри на этих сукиных детей рядом со мной – мне теперь от них уже не избавиться. Те, кого ты оставила, женщина, тоже сейчас тебя ждут.

– Но они тебя не осуждают, – сказал сероглазый воин.

Однорукий несколько раз кивнул и добавил:

– Только не надейся, что кто-то из них избавился от дурных привычек, – взять хоть того же Застенка с его вечно кислым настроением. Ты найдешь лишь то, что знала прежде, – то есть тех, кого знала прежде. Только их и ничего больше.

Калит эти люди были незнакомы, но уже казались ближе, чем любой из тех, кого она прежде знала.

– Я действительно становлюсь Дестриантом, – изумленно проговорила она. И уже не чувствую себя столь… одинокой. – Я все еще боюсь смерти, но совсем не так, как раньше. – А ведь когда-то я заигрывала с мыслями о самоубийстве, но теперь их оставила, и навсегда. Я еще не готова встретить свой конец. Я – последняя из элан. Мой народ меня ждет, и им все равно, приду я сейчас или через сто лет – для них это безразлично.

Мертвые – мои мертвые – утешат меня.

И будут это делать столько, сколько мне нужно. Столько, насколько меня хватит.

Солдат подобрал поводья.

– Ты их найдешь, Калит, – своего Смертного меча и своего Кованого щита. Ты должна ответить пламенем на убийственный холод. Настанет время, когда ты перестанешь следовать за к’чейн че’маллями – ты должна будешь сама их повести. Ты – их единственная надежда на выживание.

Но заслуживают ли они того?

– А это уже решать не тебе.

– Нет, не мне… прости мои слова. Но они для меня столь… чужие…

– Как и ты для них.

– Конечно же. Прости.

Тепло начало отступать, вокруг снова сомкнулся снег.

Всадники развернули мертвых коней.

Она смотрела, как они скачут прочь, как исчезают в вихрящейся белизне.

Белизна – как она обжигает глаза, как требует…

Калит открыла глаза навстречу яркому, ослепительному солнцу. Какие странные у меня теперь сны. Но я как наяву вижу их лица, всех до единого. Вижу варвара с подпиленными зубами. Хмурого Застенка, которого просто обожаю за то, что он способен посмеяться над собой. Того, кого зовут Молоток, целителя – да, несложно понять, что это так и есть. И однорукого тоже.

И того, с орлиным взглядом, моего железного пророка. Я ведь даже имени его не узнала. «Мостожог». Странное прозвище для солдата, и однако… столь уместное там, где проходит грань между живыми и мертвыми.

Стражи Смерти. Человеческие лица вместо призрачного черепа Жнеца. Что за мысль! Что за облегчение!

Она вытерла слезы, села. Сразу же волной вернулась память. У нее перехватило дух, она обернулась, ища взглядом к’чейн че’маллей. Саг’Чурок, Риток, Гунт Мах.

– Спаси нас духи!..

Все верно, она не видела Кор Турана, спокойного, непроницаемого охотника К’елль. Свободное место рядом с Ритоком завывало о его отсутствии, визжало о собственной пустоте. К’чейн че’малль был мертв.

Он отправился на разведку к западу, далеко за пределы видимости – однако внезапно вспыхнувшую схватку почувствовал каждый из них. Черепа их заполнились ревом Кор Турана, его яростью, ошеломленной решительностью – его болью. От горьких воспоминаний ее бросило в дрожь. Он умер. И мы даже не видели, кто его погубил.

Наш крылатый убийца тоже исчез. Не Гу’Рулл ли это и был? Что, если Кор Туран нас предал? Если охотник пытался бежать, а убийца его покарал? Но нет, Кор Туран нас не бросил. Он вступил в бой и умер, обороняя наш фланг.

Теперь враги начнут охоту за нами. Они знают, что мы недалеко. И намерены нас найти.

Она потерла лоб и с трудом, прерывисто вздохнула – отголоски жуткой смерти охотника К’елль все еще переполняли ее рассудок, отчего она чувствовала себя совсем разбитой. А ведь день еще только начался.

К’чейн че’малли взирали на нее в неподвижном ожидании. Костер для завтрака сегодня разводить не станут. Они несли ее прочь большую часть ночи, и она измучилась настолько, что уснула прямо на руках у Гунт Мах, словно больной ребенок. Она удивилась уже тому, что ее опустили наземь, а не продолжили бегство. И почувствовала, что их нервозное нетерпение куда-то делось, унеслось прочь. Над походом нависла тень катастрофы, и ближе, чем когда-либо прежде. Че’малли все еще имели внушительный и величественный вид, но теперь казались Калит уязвимыми, негодными для выпавшего на их долю задания.

Здесь водятся существа поопасней. С охотником К’елль они разделались за какую-то дюжину ударов пульса.

И однако, поднявшись на ноги, она вдруг ощутила, что ее переполняет новая уверенность, дарованная сновидением. Которое могло быть не более чем игрой рассудка, фальшивым благословением – но все же дало ей опору, и она почувствовала, как слабость осыпается с души, словно потрескавшаяся шелуха. Она твердо и уверенно встретила взгляды трех к’чейн че’маллей.

– Если они найдут нас – значит, найдут. От… от призраков не скроешься. На защиту Гу’Рулла теперь тоже рассчитывать не приходится. Поэтому мы направляемся прямиком на юг – стремительно, словно стрела. Гунт Мах, я поеду у тебя на спине. День будет долгим, и нам от многого, очень многого придется сейчас отказаться. – Она перевела взгляд на Ритока. – Брат, я намерена почтить память Кор Турана тем, что наш поход завершится успехом. Я и все мы.

Охотник К’елль смотрел на нее взглядом ящера – неподвижным, ничего не выражающим.

В последние дни Саг’Чурок и Гунт Мах редко к ней обращались, и голоса их при этом звучали отдаленно, почти неразборчиво. Но это вряд было их виной. Я словно скукоживаюсь изнутри. Мир сужается – но вот откуда я сама это знаю? Что это за часть меня, способная самое себя измерить?

Неважно. Мы обязаны справиться.

– Пора в путь.

Саг’Чурок смотрел, как Гунт Мах заставляет собственное тело измениться, придавая ему форму, позволяющую Дестриант ехать верхом. От нее исходили густые струи пряных ароматов, распространялись по воздуху, подобно ветвям растения, – и охотник К’елль ощущал в них отголоски предсмертной агонии Кор Турана.

Когда охотник сам становится дичью, все, что ему остается, – это непокорный рык и несколько примитивных угрожающих поз, а телу надлежит лишь принимать удар за ударом, растрачивать себя, стараясь продержаться как можно дольше, пока обитающая в нем душа пытается если и не спастись, то хотя бы что-то понять. Осознать. Что страх присущ даже охотнику. Неважно, сколь он могуч, сколь превыше прочих – рано или поздно и его настигнут такие силы, которые невозможно победить и от которых нельзя укрыться.

Превосходство – не более чем иллюзия. И бесконечно она держаться не может.

В памяти к’чейн че’маллей этот урок был словно выжжен раскаленным железом. Горечью его была пропитана пыль Пустоши, а к востоку отсюда, на обширной равнине, некогда видевшей величественные города и помнившей шепот сотен тысяч че’маллей, теперь не осталось ничего, лишь раздробленные и оплавленные обломки. Гуляющие по ней сейчас ветры не могли найти того, чего ищут, обреченные на вечные блуждания.

Кор Туран был молод. Никаких иных грехов за охотником К’елль не водилось. Он не наделал глупостей. Не пал жертвой самоуверенности или чувства собственной неуязвимости. Просто оказался в неподходящем месте в неподходящее время. И это так дорого им обошлось. Несмотря на все благородные слова, что произнесла Дестриант, неожиданно и без видимой причины обретшая уверенность и силу духа, Саг’Чурок, как и Риток, и Гунт Мах, понимал, что они потерпели поражение. Что у них почти нет шансов даже попросту пережить сегодняшний день.

Саг’Чурок отвел взгляд от Гунт Мах – после болезненного преображения по коже у нее струилось сейчас масло и капало на землю, словно кровь.

Гу’Рулл исчез, вероятней всего, тоже погиб. Попытки коснуться его мыслей ничего не давали. Само собой, убийца Ши’гал способен закрыться от контакта, вот только зачем? Нет, двое из пяти защитников уже потеряны. И однако крошечное человеческое существо уверенно стоит сейчас перед ними с вызовом – Саг’Чурок научился читать это выражение – на своем обычно мягком лице, вперив слабые глаза в мерцающий горизонт на юге, словно готовая вызвать к жизни столь желанных Смертного меча и Кованого щита одним лишь усилием воли. Так храбро. И… неожиданно. Полученные ей от Матроны дары начали увядать, но она нашла внутри себя силу им на замену.

Только все это напрасно. Им предстоит умереть, и очень скоро. Растерзанные тела будут валяться на земле, ничем не напоминая о возложенных на них великих надеждах.

Саг’Чурок поднял голову, глотнул воздух и ощутил гнусный привкус врага. Они уже рядом. И продолжают сближаться. Между чешуек проступило масло угрозы, он обвел взглядом горизонт и остановил его на западе – там, где пал Кор Туран.

Так же поступил Риток, и даже Гунт Мах повела головой в ту сторону.

Дестриант заметила их внезапную сосредоточенность. Оскалила зубы.

– Стражи, – проговорила она. – Похоже, нам нужна ваша помощь, и не когда-то в будущем, а прямо сейчас. Кого вы к нам пошлете? Кто среди вас способен противостоять тому, чего мои спутники мне даже увидеть не позволяют?

Саг’Чурок не понял ее слов. Ни даже к кому они обращены. Безумие Матроны? Или же самой Калит?

Дестриант подошла к Гунт Мах – скованной, выдающей страх походкой. Та помогла женщине взобраться в кривое седло из чешуи у себя на плечах.

Саг’Чурок перевел взгляд на Ритока. Охотник. Задержи их.

Риток распахнул пасть так широко, что скрипнули челюсти, потом провел лезвием одного меча по другому, и они запели. Охотник К’елль вытянул хвост и устремился вперед, опустив голову для атаки и оставляя за собой на земле капли густого масла. На запад.

– Куда? – воскликнула Калит. – Пусть он вернется! Саг’Чурок!..

Но они вместе с Гунт Мах тоже ринулись, рассекая воздух задними лапами, щелкая по камням когтистыми ступнями – которые несли их вперед, все быстрей и быстрей, пока неровную почву под ними не размыло скоростью. На юг.

Дестриант завизжала – маска уверенности на ее лице рассыпалась вдребезги, из-под нее проступило саднящее понимание, а следом и ужас. Крошечные кулачки замолотили по шее и лопаткам Гунт Мах, на мгновение показалось, что сейчас она спрыгнет со спины Единственной дочери – но скорость была слишком велика, опасность переломать конечности да и шею в придачу пересилила порыв и заставила ее покрепче вцепиться в шею Гунт Мах.

Они покрыли примерно треть лиги, когда в головах у них взорвалось яростное шипение Ритока – обжигающая кислота внезапной лихорадочной схватки. Мечи, ударяющие в цель, громоподобная дрожь отдачи. Потом жуткий треск – и хлынувшая волной кровь охотника К’елль. Пронзительный вопль, несколько шатающихся шагов, обжигающая боль и удивленная досада – ноги Ритока отказались повиноваться.

Он рухнул наземь так, что затрещали ребра. Заскользил вперед по острым камням, раздирающим мягкое подбрюшье.

Только с Ритоком так просто не покончить. Смерть подождет!

Он перекувыркнулся, развернулся и махнул мечом назад. Лезвие ударило в броню, пробило ее и впилось глубоко в плоть.

Полетели брызги крови и желчи, словно огнем обожгли глаза Ритока – а потом в них вдруг издевательски отчетливо запечатлелся огромный топор, качнулся вниз, целиком заполнил поле зрения слева от охотника.

Белая вспышка.

Смерть заставила обоих к’чейн че’маллей споткнуться на ходу. Но лишь на мгновение, потом их несгибаемая воля победила и они возобновили бегство. Покрытые горестным блеском, источающие запах боевых масел.

Дестриант плакала – тоже источала сейчас масло, жиденькое, соленое, все, на что была способна.

Саг’Чурок устыдился. Разве его собственная шкура покрылась слоем печали, когда он казнил Красную Маску? Нет. Горечью разочарования – да, это он признавал. Но ледяная хватка неподкупного суждения оказалась сильней. Они с Гунт Мах стали тогда свидетелями резни, которую между собой устроили люди. Со всех сторон полыхала битва. Было очевидно, что человеческая жизнь недорого стоит – даже для самих людей. Что ж, в мире, где кишат сотни миллионов ортенов, кто станет жалеть о нескольких десятках тысяч?

И однако это хрупкое чужеродное создание сейчас плачет. По Ритоку.

Ему самому вот-вот предстоит развернуться. Сделать то же, что и Риток. Впрочем, не совсем то же. В попытках убивать особого смысла нет. Тактически куда более полезно калечить. Он постарается ранить как можно больше противников и тем самым уменьшить число тех, кто способен преследовать Гунт Мах и Дестриант. Используя при этом умения, которые Риток освоить не успел и никогда уже не освоит. Пусть Саг’Чурок и не солдат Ве’Гат, у него найдется, чем удивить врага.

Гунт Мах.

– Да, любовь моя.

Он чиркнул лезвиями.

– Нет, – завизжала Калит. – Не смей нас покидать! Саг’Чурок – я запрещаю!

Дестриант. Я способен справиться там, где не справился Риток. Ценой жизни я выиграю для вас день, а то и два – постарайтесь, чтобы это оказалось не напрасно.

– Остановись! Я к ним воззвала! Как ты не понимаешь! Они обещали откликнуться!

Не знаю, о ком ты говоришь, Дестриант. Послушай меня, и внимательно. Гнездо Асиль умрет. Матрона обречена, как и все оставшиеся в Укорененном. Гунт Мах несет в себе мое семя. Она станет новой Матроной. Найди Кованого щита и Смертного меча – втроем вы станете стражниками Дж’ан для Гунт Мах, пока она не породит вам замену.

Тогда Гунт Мах вас отпустит.

Это не ваша война. Это не ваш конец – но наш.

– Остановись!

Саг’Чурок собрался снова обратиться к ней, хотя это делалось все тяжелее и тяжелее. Он хотел сказать, что ей восхищается. Что в нее верит – и что сам поражен, испытывая к кому-то из людей подобные чувства. Столь жалкие существа, столь слабые, чтобы видеть в них хоть какое-то подобие дара, – и тем не менее…

Силуэты впереди. Не враги. Но и не потомки матрон. Даже и не люди, как вдруг осознал Саг’Чурок.

Стоят с разнообразным оружием наготове.

Четырнадцать. Стремительно приближаясь к ним, Саг’Чурок и Гунт Мах могли разглядеть все больше подробностей. Тощие даже под скрывающими тела и конечности почерневшими, погнутыми доспехами. Странные шлемы с длинными нащечниками, опускающимися ниже подбородка. Драные кольчужные бармицы – тоже черные. Толстые плащи, сейчас дырявые и покрытые пятнами, но некогда темно-желтые и отороченные серебристым мехом.

Саг’Чурок увидел, что семеро чужаков вооружены длинными узкими мечами из голубой стали с ажурными гардами и дужками в виде полумесяца, а в другой руке держат небольшие щиты с украшениями. Еще у двух – тяжелые топоры и круглые щиты побольше, обтянутые шкурами. У троих – копья с широким лезвием и окованным железом древком. Двое, чуть позади, держали наготове пращи.

На почве и камнях вокруг них, распространяясь во все стороны от небольшого взгорка, сверкал иней.

Невероятность происходящего ошарашила Саг’Чурока, словно удар молота.

Это невозможно. Это… беспрецедентно. Такого не может быть – и чего им от этих чужаков ждать? Враги они или союзники? Но нет, откуда здесь союзники?

Притом яггуты, как любому известно, всегда сами по себе.

– Вот они! – воскликнула Калит, указывая рукой. – Я воззвала! Вот они – скорей к ним! Это Стражи Врат!

Дестриант, услышь меня. Они нам не помогут. Они ничего не станут делать.

– Ошибаешься!

Дестриант. Это яггуты. Их…

…не может быть.

Но Гунт Мах уже изменила направление, сближаясь с поджидающими воинами. Саг’Чурок свернул следом за ней, все еще ошарашенный, озадаченный, ничего не понимающий…

Потом и он, и Гунт Мах ощутили плывущую от яггутов вонь, словно источаемую кругом мерзлой земли.

Дестриант, осторожно! Они мертвые!

– Сама знаю! – отрезала Калит. – Гунт Мах, остановись, ни шагу назад – просто стой здесь и не двигайся.

Она соскользнула со спины Дочери.

Дестриант, у нас нет времени…

– Есть! Скажи мне, сколько за нами преследователей. Отвечай!

Каста. Пятьдесят. Теперь уже сорок девять. У четверых колдовское оружие, кеп’ра. Ими руководит Венец, они действуют как единое целое.

Она обернулась на северо-запад.

– И как они далеко?

Скоро разглядишь собственными глазами. Они… верхом.

– На ком?

Саг’Чурок отправил бы ей изображение, но теперь это было невозможно. Она уже закрылась – и продолжала закрываться.

Железные… ноги. Как наши собственные. Но не знают усталости.

Дестриант какое-то время переваривала новости, потом обернулась к яггутам.

– Стражи. Я ожидала увидеть… знакомые лица.

Вперед выступил один из копейщиков.

– Худу мы ни к чему.

– В противном случае он бы нас призвал, – подтвердила женщина-мечник рядом с ним.

– Но он этого не сделал, – продолжил копейщик, – поскольку знает, что мы его вряд ли послушаемся.

– Худ злоупотребил нашим благорасположением при первом сковывании, – сказала мечница, сверкнув заиндевевшими клыками. – Ему достало ума не обращаться к нам при нынешнем. – Она ткнула пальцем в железной перчатке в сторону Дестрианта. – Вместо этого он злоупотребил тобой, дитя имассов. А в другом обрел смертельного врага. Вот только печалиться о нем мы не станем.

– И жалеть его, – кивнул копейщик.

– И сочувствовать, – добавил один из пращников.

– Пусть остается один, – проскрежетала мечница. – Одинокий яггут.

Саг’Чурок обернулся, вгляделся в металлический отблеск на горизонте. Уже близко.

– Ты нашла себе странную компанию, женщина, – продолжала мечница. – Эти че’малли тебя ничему полезному не научат. Они обречены раз за разом повторять одни и те же ошибки, пока не уничтожат самих себя и всех остальных вокруг. Им нечего тебе подарить.

– Похоже на то, – ответила ей Калит Эланская, – что мы, люди, уже и так усвоили все, чему они способны научить, – пусть даже и не осознавая того.

Раздался леденящий душу звук – раскатистый хохот четырнадцати мертвых яггутов.

Снова заговорил копейщик:

– Бегите. Вашим преследователям выпала честь повстречаться с последними солдатами единственной за все времена яггутской армии.

– Последними из павших, – проворчал кто-то из яггутов.

– Если вдруг повстречаете Худа, – сказала мечница, – напомните ему, что его солдаты никогда не отступали. Даже когда он нас предал. Мы не умеем отступать.

Снова хохот.

Бледная, трепещущая Дестриант вернулась к Гунт Мах.

– Нужно двигаться. Погоню они возьмут на себя.

Саг’Чурок заколебался. Их слишком мало, Дестриант. Я останусь с ними.

На охотника К’елль уставилось четырнадцать пар холодных безжизненных глаз, потом мечница усмехнулась и заговорила:

– Нас вполне достаточно. Против Омтоз Феллака кеп’ра – ничто. Но ты можешь остаться. Мы приветствуем зрителей, такой уж мы самодовольный народ. – Жуткая ухмылка сделалась шире. – Почти как вы, че’малли.

– По-моему, – заметил копейщик, – этот выглядит… пристыженным.

Его соратница пожала плечами.

– Вместе с закатом расы приходит и стыд, все равно что у старушки, которая вдруг вспомнила, что так и осталась в девицах. Только, что называется, поздновато спохватилась. Я как-то не впечатлена. – Мечница попыталась сплюнуть и, когда у нее ничего не вышло, тихонько выругалась.

– Саг’Чурок, – сказала Дестриант со спины Гунт Мах, – не нужно здесь умирать. Ты меня понял? Мне ты еще понадобишься. Если не можешь иначе, то останься и смотри. Когда увидишь все что нужно, догоняй нас.

Хорошо, Калит Эланская.

Охотник К’елль смотрел вслед возлюбленной, уносящей прочь человеческую женщину.

Послышалось звяканье и шуршание потертых доспехов – яггутские воины стали готовиться к бою, расходясь веером вдоль гребня холма. Вокруг них потрескивал морозный воздух.

Саг’Чурок обратился к ним.

Благородные воины, не стоит опасаться, что они вас минуют. Они никогда не пройдут мимо тех, кого, как полагают, способны убить.

– Мы эти ваши дурные привычки уже множество раз наблюдали, – отозвалась яггутка-мечник. – Ничего неожиданного мы не увидим. – Она обратилась к сотоварищам: – Разве Сакув Арес не достойный командир?

– Еще какой! – отозвался нестройный хор грубых голосов.

– Помните, что он нам сказал, прежде чем сюда отправить?

– «Представьте себе, что это т’лан имассы», – ответили ей тринадцать яггутов.

Последние выжившие из единственной яггутской армии, которые на деле вовсе и не выжили, вновь расхохотались. Раскатами этого хохота они встретили касту, и он ни на миг не затих за все время последовавшей за этим ошеломительной и кровавой схватки.

Наблюдавший за ней с расстояния в сотню шагов Саг’Чурок чувствовал, как покрывающее его шкуру масло затвердевает под порывами Омтоз Феллака, когда древняя Обитель Льда сперва задрожала под ударами кеп’ра, а потом контратаковала – разрывая плоть и расшвыривая повсюду замерзшие клочья.

В гуще битвы железо вступило в спор с другим железом – на древнейшем из языков.

Саг’Чурок смотрел. И слушал. А увидев и услышав достаточно, поступил, как велела ему Дестриант. Оставил поле битвы. Поскольку знал уже, чем она закончится. И познал также еще более глубокий, еще более болезненный укол стыда.

Яггуты. Мы жили с вами в одном мире, но никогда не считали вас за врагов. Яггуты, т’лан имассы так никогда и не поняли – бывают народы слишком благородные, чтобы соперничать. Хотя, вероятно, благородство-то их и бесило больше всего.

Сакув Арес, их командир… кто ты такой? И откуда ты знал? Хотел бы я услышать твой ответ на один-единственный вопрос. Откуда ты знал, что сказать своим солдатам?

Этого хохота Саг’Чурок не забудет уже никогда. Звук врезался ему в шкуру, плавал теперь в водоворотах его души, плясал в густых ароматах его шока и облегчения. Все понимающее веселье, сухое и сладкое одновременно, жестокий звук, от которого перехватывает дыхание.

Я слышал, как хохочут покойники.

Он знал, что пронесет этот хохот через всю свою жизнь. Что хохот будет его поддерживать. Придаст силы.

Теперь, Калит Эланская, я понимаю, отчего у тебя этим утром так сверкали глаза.

Позади него тряслась земля. И непрекращающейся песней лился хохот.

Там, где болото было не слишком глубоким, из него торчали бутылкообразные стволы деревьев – раздутые настолько, что Свищу казалось: они вот-вот лопнут, выбросив наружу… что? Он не имел ни малейшего представления, но если принять во внимание тех чудовищ, которых они уже видели – по счастью, с безопасного расстояния, – нечто жуткое настолько, что будет до конца жизни являться ему в кошмарах. Он прихлопнул слепня, впившегося в колено, и пригнулся сильней, ниже уровня кустов.

Жужжание и писк насекомых, ленивый плеск волны об раскисший берег – и глубокое, ровное дыхание кого-то огромного. Каждый выдох сопровождался резким присвистом, и они все повторялись… и повторялись…

Свищ облизал покрытые потом губы.

– Какое большое, – прошептал он.

Сидящая рядом с ним на коленях Синн подобрала черную пиявку с присоской на каждом из концов и позволила ей вцепиться себе в кончики пальцев. Потом развела их, с интересом наблюдая, как скользкое существо растягивается в длину. Становясь, однако, при этом все толще.

– Это ящер, – сказала она.

– Дракон?

– Драконы не дышат, во всяком случае, не как мы. Потому-то и способны путешествовать между мирами. Нет, это ящер.

– Мы потеряли дорогу…

– Никакой дороги и не было, Свищ, – ответила ему Синн. – Была тропа, и мы с нее не сбились.

– В пустыне было лучше.

– Времена меняются, – сказала она, и потом улыбнулась. – Это шутка такая.

– Не понял, что тут смешного.

Она состроила гримасу.

– Время, Свищ, никогда не меняется. Что меняется, так это вещи.

– Ты о чем сейчас?

– О тропе, само собой. Мы как будто идем следом за чьей-то жизнью, и жизнь эта была очень долгой. – Она обвела вокруг свободной рукой. – Вот из этого всего и получилась заваруха на другом ее конце – том, откуда мы с тобой начали.

– То есть мы движемся назад во времени?

– Нет. Это значило бы, что мы идем не в ту сторону.

– Сними уже эту дрянь, пока она у тебя всю кровь не высосала.

Она протянула ему руку, и он оторвал пиявку – не без труда, что оказалось довольно неприятно. Из набухших ранок на кончиках пальцев Синн потекла кровь. Свищ отшвырнул пиявку подальше.

– Как ты думаешь, он учует?

– Он – это кто?

– Ящер. Учует запах моей крови?

– Нижние боги!

Глаза ее будто светились изнутри.

– Тебе здесь нравится? Этот воздух, он ведь словно пьяный. Мы сейчас оказались в эпохе, когда все еще было грубым. Незавершенным. Или нет, может, это как раз мы с тобой из грубых времен. Здесь же, по-моему, можно остаться на сто тысяч лет, и ничего не изменится, вообще ничего. В далеком прошлом время текло медленней…

– Ты ж сама сказала…

– Ну хорошо, перемены были медленней. Хотя живые существа этого и не чувствовали. Живые существа знают только то, что знают, и вот это точно никогда не меняется.

С ней было куда проще, когда она молчала, подумал Свищ, но оставил эту мысль при себе. В мутной глубине что-то зашевелилось, и Свищ вытаращил глаза, обнаружив, что болото сделалось к ним намного ближе, переместившись чуть ли не на целую сажень. Кем бы существо ни было, оно толкало перед собой огромную массу воды.

– Он идет сюда, – сказал Свищ.

– Чьим это глазом, – задумчиво протянула Синн, – мы сейчас моргаем?

– Синн… Нам нужно бежать отсюда…

– Если нас здесь нет, – продолжила она, – то откуда же мы, спрашивается, явились, если только не отсюда? Нельзя просто взять и сказать: «А, мы воспользовались вратами», поскольку вопрос-то от этого никуда не денется.

Дыхание смолкло.

– Но вот разводят же лошадей – и можно наблюдать, как они меняются, – ноги становятся длинней, даже и бегут они по-другому. Или выводят из степного волка охотничью собаку – это ведь происходит быстрее, чем можно подумать. А нас что, тоже кто-то вывел такими, как мы есть?

– Если и так, – прошипел Свищ, – он мог бы дать нам побольше мозгов! – С этими словами он схватил ее за руку и дернул, поднимая на ноги.

Когда они бросились прочь, она рассмеялась.

Болото у них за спиной словно взорвалось, огромные челюсти щелкнули там, где теперь было лишь пустое место, раздалось свистящее дыхание, почва содрогнулась.

Свищ даже не пытался оглядываться – он прекрасно слышал, как огромный ящер переваливается и хлещет хвостом, продираясь сквозь кусты и быстро к ним приближаясь.

Потом Синн вырвала руку.

Пятки Свища заскользили по влажной глине. Его развернуло, и он на мгновение увидел Синн, стоявшую к нему спиной, – лицом же к ящеру размером с квонскую галеру, вытянутая пасть которого была усеяна клыками с кинжал каждый. И распахивалась все шире и шире.

Огненный взрыв. Вспышка ослепила Свища, он отшатнулся, когда в него ударила плотная волна жара. Упал на колени. Хлынул дождь – нет, град – нет, куски мяса, костей и шкуры. Он заморгал, пытаясь вдохнуть, и медленно поднял голову.

Перед Синн разверзся дымящийся кратер.

Он поднялся на ноги и, пошатываясь, подошел поближе. Яма была шагов в двадцать шириной, если не больше, а глубиной в рост взрослого мужчины. На дне, постепенно заполняя ее, бурлила мутная влага. В жиже дергался обрубок хвоста.

– Что, довольна? – выдавил Свищ пересохшим ртом.

– Это все ненастоящее.

– Как по мне, так очень даже настоящее.

Она фыркнула.

– Просто воспоминания.

– Чьи?

– Может, мои, – пожала она плечами. – Может, твои. Что-то, захороненное в нас так глубоко, что мы никогда о нем и не узнали бы, не окажись здесь.

– Чушь какая-то.

Синн подняла ладони. Та, пальцы которой только что кровоточили, казалась обугленной.

– Моя кровь, – прошептала она, – пылает.

Они обогнули болото, провожаемые взглядами чешуйчатых длинношеих животных с плоскими мордами. Размером больше любого бхедерина, но глаза такие же тупые. По их спинам бегали крошечные крылатые ящерицы, выбирая клещей и блох.

За болотом местность стала подниматься вверх, пейзаж здесь оживляли деревья с бугристыми стволами и перистыми кронами, их длинные листья напоминали змей. Очевидного способа обойти этот странный лес они не обнаружили и двинулись насквозь. Под душной сенью лесного полога порхали перламутровые мотыльки размером с летучую мышь, влажная земля под ногами кишела жабами, в чью пасть поместился бы мужской кулак. Уступать дорогу они, похоже, не собирались, так что Свищ всякий раз аккуратно смотрел, куда поставить ногу, а Синн просто отвешивала жабам пинки босой ступней, хохоча при каждом хлюпающем попадании.

Уклон выровнялся, лес сделался гуще, мрак окутал их словно покрывалом.

– Зря мы это, – пробормотал Свищ.

– Что?

– Все! Дом Азата, портал – Кенеб, наверное, от беспокойства с ума сходит. Нечестно было так вот взять и уйти, никого не предупредив. Если б я только заподозрил, что нам так долго придется искать то, что мы, по-твоему, должны найти, я б, наверное, сразу отказался. – Он вгляделся в девушку. – А ведь ты, поди, с самого начала так и знала?

– Мы на тропе, сойти с нее сейчас нельзя. И потом, мне нужен союзник. Кто-то, способный защитить меня со спины.

– Чем – вот этим дурацким столовым ножиком у меня за поясом?

Она снова сделала гримасу.

– Скажи мне правду. Откуда ты такой взялся?

– Я – найденыш из Собачьей Цепи. Меня спас имперский историк Дукер. Подобрал у ворот Арэна и передал на руки Кенебу.

– И ты на самом деле все это помнишь?

– Конечно.

Ее взгляд сделался еще пристальней.

– И даже как шел с Собачьей Цепью?

Он кивнул.

– То шел, то бежал. Боялся, постоянно хотел есть и пить. Видел, как умирали люди, много людей. Я даже помню, как однажды видел самого Колтейна, хотя сейчас, когда пытаюсь вспомнить, как он выглядел, в голове у меня одни лишь вороньи перья. Ну, – добавил он, – по крайней мере, я не видел, как он умер.

– А сам ты из какого города?

– А вот этого не помню. – Он пожал плечами. – Все, что до Цепи… исчезло, будто никогда и не было.

– Вот именно.

– Что?

– Тебя, Свищ, создала Собачья Цепь. Слепила из грязи, палок и камней, а потом наполнила всем, что случилось. Героями, которые сражались, прежде чем умереть. Теми, кто потерял того, кого любил. Теми, кто умер от голода и жажды. Теми, чьи сердца разорвал ужас. Теми, кто утонул, теми, кто напоролся на стрелу или меч. Теми, кого насадили на копья. Она взяла их всех, и получилась твоя душа.

– Глупость какая. Там было множество сирот. Кто-то из нас дошел до конца, кто-то не смог, только и всего.

– И сколько тебе тогда было – три года? Четыре? Из такого возраста никто ничего не помнит. Разве что какие-то отдельные эпизоды. И только. Но ты, Свищ, помнишь Собачью Цепь – потому что ты ее порождение.

– У меня были родители. Настоящие, отец и мать!

– Но ты их не помнишь.

– Потому что они погибли еще до Цепи!

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда, что ты сейчас ерунду какую-то говоришь!

– Свищ, я все это знаю, потому что ты такой же, как и я.

– Что? У тебя точно была настоящая семья – у тебя даже брат есть!

– Который на меня смотрит и сам не знает, кого – или что – перед собой видит. Я могу тебе рассказать, кто меня сделал. Убийца по имени Калам. Он меня обнаружил, когда я скрывалась среди кучки бандитов, делавших вид, что они – повстанцы. Оставил след у меня в душе и отправился восвояси. А потом меня сделали еще раз, добавили к первому. В И’Гхатане, где я нашла то пламя, которое теперь у меня внутри горит и не гаснет, словно мое собственное солнце. А дальше – капитан Фарадан Сорт, потому что она знала, что я знаю, что они еще живы – а я это знала, потому что пламя не гасло – горело и горело там, под городом. Я это знала – я чувствовала. – Она умолкла, тяжело дыша, а глаза у нее были дикие, как у ужаленной осой кошки.

Свищ уставился на нее, сам не зная, чего хочет – обнять или ударить.

– Ты рождена своей матерью – так же, как и я!

– Тогда отчего мы другие?

Мотыльки бросились врассыпную от ее вопля, окружающий лес притих.

– Не знаю, – негромко ответил он. – Может статься… может статься, ты что-то и обрела в И’Гхатане. Но со мной ничего подобного никогда не случалось.

– В Малазе. Когда ты спрыгнул с корабля. Отправился искать нахтов. Зачем?

– Я не знаю!

Она отпрыгнула от него в сторону, бросилась в чащу. Какие-то несколько мгновений спустя он потерял ее из виду.

– Синн! Куда ты? Что ты делаешь?

Сумрак исчез. В полусотне шагов отсюда с шипением распустился огненный шар. И покатился прямо на Свища, деревья у него на пути попросту взрывались.

Он раскрыл рот, чтобы закричать, но не смог издать ни звука.

Жгучий пламенный шар тяжко накатывался на него, огромный, угрожающий…

Свищ взмахнул рукой. На пути у огня вдруг вздыбилась земля, масса из перепутанных корней, перегноя и глины рванулась вверх, опрокидывая деревья по сторонам. Из бурлящей почвы выросли тысячи кривых коричневых рук. Извивающаяся стена охватила катящийся огненный шар и прихлопнула его, словно каблук, что давит отлетевший в сторону уголек. Грянул гром. Земля осела, руки исчезли, остался лишь искореженный, медленно оседающий курган. Из-под него забили струи пара, потом их напор стал ослабевать. Пар медленно уплыл прочь, и вновь воцарился полумрак.

Он увидел, как Синн спокойно идет к нему, перешагивая через покореженные пни, отряхивая мусор с платья.

Она остановилась прямо перед ним.

– Все это неважно, Свищ. Мы с тобой – другие.

И зашагала вперед. Мгновение спустя он неуверенно двинулся следом.

С девчонками спорить – себе дороже.

Сплошные пришельцы. Один пока недостижим, зато другой ему отлично знаком. Таксилиец и Раутос сумели отжать панель, под ней открылась путаница металлических пружин, трубок и проводов в оплетке. Бормоча себе под нос, что надобно отыскать ключевые заклинания, которые приведут в действие колдовские силы и тем самым пробудят мозг города, Таксилиец принялся тыкать в кнопки и дергать провода. Топтавшийся у него за спиной Раутос, на лбу которого выступили капельки пота, завел песнь о необходимости быть осторожным, на что Таксилиец не обращал ни малейшего внимания.

Ласт придумал ловушку для крысоящериц – ортенов – и отправился ее испытывать. Асана последовала за ним.

Наппет и Шеб отыскали на самом верху пандуса, который заканчивался длинным, но неглубоким помещением, закрытую дверь, и лупили сейчас по ней стальными кувалдами – звук от каждого удара напоминал колокольный стон. Если им что и удалось повредить, так это собственные барабанные перепонки – впрочем, поскольку поводов для разговора у них не нашлось, этот печальный факт им еще только предстояло обнаружить.

Бриз обследовала Гнездо, ныне пустую, покинутую обитель Матроны, и пока что не нашла там ничего интересного – сама не зная, что остатки ароматов струятся сейчас через ее легкие, крошечными каплями оседают на коже. Ее преследовали смутные мысли о деторождении, о бесконечной последовательности схваток и родов, беспорядочно следующих друг за дружкой, словно в неуправляемом кошмаре. Сперва она ощущала лишь неясное раздражение, но оно все быстрей превращалось в беспричинную ярость.

Бриз жила внутри Плиток с тех самых пор, как их сотворила, но открыть в них искомый смысл не получалось даже у нее. А теперь внутрь к ней начал просачиваться внешний мир. Было от чего прийти в замешательство.

А, и еще личинка к’чейн че’малля. Которая взбиралась все выше, приближаясь к злосчастному человеческому сборищу.

Призрак плавал среди своей семьи, ощущая всевозрастающий трепет. Его люди терпят неудачу. В некотором смысле – неподвластном описанию, но от того не менее важном – их общность начала распадаться. Когда-то он не мог осознать назначения каждого, но теперь все – исключая разве что Таксилийца – заняты одним и тем же. Назревал кризис, и призрак не мог не чувствовать нарастающего замешательства. Они не успеют подготовиться к явлению Сулкит. Может статься, даже убьют личинку. Тогда все пропало.

Ему вспомнилось – впервые или же в тысячный раз? – как он стоит на палубе корабля, а поверхность моря со всех сторон гладкая, как стекло, неподвижный воздух насыщен чем-то странным, освещение необычное, словно пульсирует. Вокруг суетятся бледные безликие матросы – обещания обильных жертв Старшему Богу, заполошное блеяние коз, которых тащат наружу из трюма, блеск клинков, окунутых в морскую воду, прочь от корабля плывут извивающиеся кровяные пятна – все вокруг него переполнено ужасом. Его собственный смех звучит словно бы в ответ всему этому. Жестокий, демонический, все таращат на него глаза – они обнаружили среди себя монстра. И он – этот монстр.

Я сам призывал шторма? Просто чтобы увидеть их ярость, завернуться в нее, как в самый уютный плащ. И удовольствия моего не нарушали даже вопли гибнущих смертных.

Эти воспоминания – они мои? И каким же чудовищем я должен был быть?

На вкус кровь была… приятной. Умиротворяющие жертвы? Болваны попросту придавали мне еще больше сил.

Я помню племя, тела, остывающие под меховыми одеждами и покрывалами, пятна злобы на моих руках. Помню ту дыру, в которой оказался, пустую яму собственного преступления. Выть уже поздно, от ее глубины, от безжизненного воздуха, от внутреннего омертвения не спастись.

Жена изменила. А они все лишь хихикали у меня за спиной. Подобное карается смертью. Так должно быть, так оно и было. А потом я бежал оттуда, из собственного дома, который уничтожил своими руками за одну лишь ночь. Но бывают ямы, из которых не выбраться. Я бежал день за днем, но каждую ночь, падая с ног от усталости, я проваливался в ту же самую яму, смотрел оттуда на светлый зев далеко вверху, на то, как он все уменьшался и уменьшался. Потом наконец мигнул и погас.

Взгляните сейчас мне в глаза, и вы увидите эту мертвенность. Увидите лишь гладкие, черные стены. И знаете что? Когда я сам смотрю на вас, то не вижу ничего, способного пробудить во мне… чувства.

Я все еще иду, один посреди безлюдной равнины, а сооружение, к которому я приближаюсь, все растет и растет – сделанное из камня и засохшей крови, жаждущее пробудиться заново.

Я иду искать.

Асана, пошатываясь, вступила в палату, где Таксилиец и Раутос все еще сидели на корточках у развороченной стены. Она выглядела испуганной и никак не могла перевести дух. Раутос обернулся к ней.

– Асана? Что случилось? Где Ласт?

– Там демон! Один из них еще жив! Он нас нашел!

Теперь они слышали звуки на пандусе, шлепанье кожаных подошв и что-то еще – перестук когтей, прерывистое шарканье хвоста по камню. Асана забилась в самый дальний угол.

– Таксилиец, – прошипел Раутос. – Беги за Наппетом и Шебом! И побыстрей!

– Что? – кинул тот взгляд через плечо. – Что там еще такое?

Появился Ласт – на вид слегка ошарашенный, но без каких-либо повреждений. С пояса у него свисали на веревке два мертвых ортена. Какое-то мгновение спустя они увидели и личинку к’чейн че’малля. Тощую, ростом не выше человека, с тонкими конечностями и хвостом, машущим из стороны в сторону, словно бы он обладал собственной волей.

Призрак почувствовал страх, охвативший Асану и Раутоса. Но в Таксилийце, медленно поднимавшемся на ноги рядом с раскрытой машиной, вспыхнуло лишь изумление, любопытство. А потом… радость. Он сделал шаг вперед.

Личинка изучала комнату, словно в поисках чего-то. Расслышав непрекращающиеся удары наверху, она повела головой. Почти сразу же раздались триумфальные крики Наппета и Шеба – дверь наконец поддалась, только призрак знал, что их кувалды тут ни при чем. Дверь отперла Сулкит. Призрак тут же озадачился вопросом, откуда ему это известно.

Из бокового коридора появилась Бриз.

– Синесталь, – прошептала она, уставившись на личинку. – Как будто… Опора. Таксилиец, подойди к ней – она нам нужна.

– Знаю, – ответил тот, облизав пересохшие губы. – Раутос, поднимись наверх к Шебу и Наппету, займи их там чем-нибудь. Не хватало, чтобы они сюда с мечами наперевес бросились. Объясни им…

– Что я им должен объяснить? – потребовал Раутос.

– Что мы нашли союзника.

Раутос вытаращил на него глаза. Утер пот со лба. Потом шагнул назад и, развернувшись, двинулся вверх по пандусу.

Таксилиец обратился к личинке:

– Ты меня понимаешь? Тут ничего не работает. Нужно это как-то починить. Нам нужна твоя помощь – хотя нет, скорее наоборот. Мы готовы помочь тебе в том, чтобы снова все это оживить.

Тишина. Казалось, к’чейн че’малль не обращает на находящихся в комнате никакого внимания, длинные щупальце- образные пальцы на концах его передних лап извивались, будто водоросли. В широкой прорези пасти сверкали ряды клыков. Потом личинка моргнула. Один раз, два, три – отдельными парами век. Подпрыгивающей походкой приблизилась туда, где трудился Таксилиец. Подхватила панель и ловко поставила ее на место. Выпрямилась, развернулась и уставилась прямо в глаза призраку.

Ты меня видишь! Осознание его оглушило. И он тут же почувствовал нечто – мое тело – и вместе с этим резкую боль в порезанных запястьях. Ощутил во рту вкус собственного пота, горечь перетруженных мускулов. Потом все исчезло.

Он не удержал крика.

Помоги мне!

Глаза рептилии вновь моргнули, Сулкит тронулась с места, быстро пересекла комнату и метнулась по пандусу в направлении куполообразного панциря – комнаты, в которой располагалось сознание города.

Таксилиец резко расхохотался.

– За ней!

Он бросился следом за к’чейн че’маллем. Бриз устремилась за ним.

Когда все трое исчезли, Асана кинулась к Ласту, он заключил ее в объятия.

Появились Раутос, Шеб и Наппет.

– Мы открыли дверь, – неестественно громко возвестил Шеб. – Просто в сторону скользнула и все. Там, за ней, балкон – боги, ну и высоко же мы забрались.

– Плевать на высоту, – прохрипел Наппет. – Мы кое-кого разглядели на равнине. Он сюда идет. Похоже, очередной странник.

– Может быть, – пробормотал Раутос, – он знает?

– Что знает? – оскалил зубы Шеб.

Раутос лишь беспомощно развел руками. Наппет злобно огляделся, потряхивая кувалдой.

– Где этот сраный демон?

– Она совсем безвредная, – сказал Ласт.

– Тем хуже для нее.

– Не трогай ее, Наппет.

Наппет шагнул к Ласту.

– Посмотрите-ка на нашего деревенщину – нашел себе скотинку, чтобы приголубить. Только квелую какую-то – Бриз, и та куда аппетитней выглядит.

– У личинки и оружия-то нет, – сказал Ласт.

– Тупая потому что. Я б на ее месте обзавелся топором, и побольше. Для начала тебя бы прикончил вместе с твоей бабой. Потом – толстого Раутоса с его бесполезными идиотскими вопросами.

– Первым делом, Наппет, она б тебя зарубила, – усмехнулся Шеб.

– Само собой, попыталась бы, поскольку я здесь самый опасный. Но я бы ей башку-то раскроил.

– Не самый опасный, – поправил его Шеб, – а самый тупой. Она б тебя чисто из жалости пришибла.

– Пойдем лучше готовить пищу, – сказал Ласт Асане, которую продолжал прикрывать массивной мускулистой рукой. – Извини, Наппет, но на тебя у нас добычи не хватит.

Наппет шагнул еще ближе.

– Только попробуй со мной не поделиться…

Ласт резко развернулся. Его кулак врезался Наппету в лицо, сломав нос. Тот отшатнулся, обливаясь кровью. Об пол стукнулось несколько зубов. Кувалда выпала из рук. Следом повалился и Наппет, свернулся в комочек, прикрывая разбитое лицо.

Остальные уставились на Ласта.

Потом Шеб попытался рассмеяться, но вышло неубедительно.

– Пойдем, – повторил Ласт Асане.

Они вышли из комнаты.

– Я пойду обратно на балкон, – почти сразу же заявил Шеб.

Раутос принялся копаться в своем мешке, пока не выудил оттуда какие-то тряпки и флягу. Он подошел к Наппету, присел рядом на корточки и проворчал:

– Давай-ка посмотрим, что тут можно сделать.

Предательство может казаться мертвым, словно куча остывшей золы, – и в одно мгновение вспыхнуть заново. Что побудило меня устроить резню? Это были мои сородичи. Товарищи. Те, кого я любил. Как я мог с ними так поступить? Жена хотела причинить мне боль – зачем? Что я ей такого сделал? Горимова сестра? Но это же сущая ерунда. Бессмыслица. И вовсе не причина для скандала, как она этого сама не поняла?

Она сделала мне очень больно, но я все равно никогда не забуду ее глаз – ее лица – в тот миг, когда ее убивал. И никогда не пойму, почему у нее был такой вид, будто это я ее предал. А не она меня. Сестра Горима – это ж вообще не про нее было. Я не для того с ней связался, чтобы жену обидеть. Просто так получилось. А она мне в отместку все равно что кинжал в сердце вонзила.

Сама должна была понимать, что я этого так не оставлю. Я человек гордый. Потому-то им всем и пришлось умереть – тем, кто все знал и хихикал у меня за спиной. Я был обязан преподать им урок, вот только когда все кончилось, понять тот урок было уже некому. Кроме меня, но это было уже не то, поскольку означало совсем уже другой урок. Верно?

На равнине ждет дракон. И даже не моргает. Когда он как-то раз моргнул, все исчезло. Все исчезло и все исчезли. Больше он так не будет.

Когда ты моргаешь, мгновение исчезает навсегда. Ты даже и не знаешь, сколько времени прошло. Одно мгновение или тысяча лет. Даже не знаешь наверняка, видишь ли сейчас то же самое, что и раньше. Неоткуда узнать. Пусть ты так думаешь, пусть себя в этом убеждаешь. Что перед тобой – продолжение всего того, что было. Что виденное тобой никуда не исчезло. В этом ты себя уверяешь. В такую вот игру играет с тобой твой рассудок. Чтобы не свихнуться.

А теперь подумай о том единственном случае – его еще никто не избежал, – когда ты моргнул и все, что ты считал настоящим, вдруг изменилось. От того, что было до, к тому, что было после. С ним приходят дурные вести. С ним приходят горе и ужас, способные раздавить душу. Спрашивается, как долго ты моргал?

Нижние боги, да целую вечность, чтоб ее!

Глава четырнадцатая

  • Остановите этот безумный удар
  • Все вы, кого я знал, что мотыльками влипли
  • В неподвижную паутину наших юных дней
  • Восстаньте из ярко-белой пены
  • Пока я не успел нырнуть в море
  • Взвойте, чтоб прервать мой дикий бег
  • И дикий блеск глаз – но я слышу зов
  • Прежней жизни, дневной жары
  • Цикад, стрекочущих среди высоких трав
  • Где я ребенком шагал вдоль дороги
  • И лето казалось мне вечным
  • Дни не кончались, и я играл
  • В воинов и дикарей, был героем-гвоздем
  • На который нанизаны трепещущие миры
  • Синие, как новорожденное железо, а соленые ветры
  • Не задули еще, не впились зубами ржавчины
  • В мой прочный хребет, в каленые ребра
  • Что способны нести на себе золотую тяжесть
  • Многотысячных судеб
  • Где вы теперь, лишенные морщин лица
  • Богатых, шепчущих летних дней
  • Когда мы, подобно богам, правили диким
  • Неприрученным миром. Остались лишь оболочки
  • Шелковые нити, что устало тянутся следом
  • И ты, что обрушиваешься на меня в слепой
  • Горячке – твой удар не отвести
  • Море ожидает нас всех, обещая
  • Разъесть, растворить все юные дни,
  • Сломанные гвозди, хрустнувшие ребра
  • Солнечные дни уплывают по нему прочь, прочь
  • Навеки прочь.
«Жалоба сломанного гвоздя» Рыбак

Откуда-то доносились предсмертные вопли, но к подобным звукам Военный вождь Голл за свою жизнь успел привыкнуть. Он развернул своего коня на проселке, вгляделся – глаза ел плавающий в воздухе дым – и разразился потоком проклятий. Из обнаружившейся в долине деревушки высыпало сразу несколько конных разъездов – пики высоко вздеты, на них подпрыгивают и развеваются окровавленные трофеи.

– Колтейн забери этих болванов, да и растопчи напрочь! Джарабб, скачи к их командиру. Я приказываю ему собрать отряд и возобновить разведку на юге – и чтоб больше никаких атак! Скажи придурку, что если он еще раз ослушается, я отберу у него всю добычу, и жены его с дочерьми тоже будут моими, все до единой.

Джарабб сощурился.

– Это Шелемаса, вождь.

– Пусть так. Значит, я заберу ее мужа и сыновей, обращу в рабство и продам кому-нибудь из д’рас. Клянусь сломанным носом Бальта, ей следует получше управлять своими воинами.

– Воины просто следуют ее примеру, – возразил Джарабб. – Она сама хуже бешеной волчицы.

– Много треплешься, – проворчал Голл, хотя ему хотелось сейчас выдернуть ногу из стремени и хорошенько поддать тому по ребрам – слишком уж он за последнее время освоился, обнаглел, сплошные, Худ его подери, словеса да понимающие взгляды. Ничего, когда разберусь с Шелемасой, щенок тоже получит как следует, и пусть потом сколько угодно корчит обиженную физиономию.

Джарабб попытался было улыбнуться, но осекся, когда Голл еще больше нахмурился. Мгновение спустя юный гонец – «Бегущая слеза» – ударил пятками в бока коню и устремился навстречу вопящим всадникам.

На небе поверх мутного слоя дыма не было ни единого облачка – ярко-синий шатер и злобное солнце, словно бы кипящее в самой его середине. Стаи длиннохвостых птиц хаотично метались туда-сюда, страшась приземлиться, – внизу скакали сейчас во всех направлениях воины-хундрилы. По вытоптанным полям ползала жирная, в палец размером саранча.

По дороге к ним приближался сейчас отряд, высланный ранее на разведку далеко вперед, и Голл с удовольствием отметил, что кони скачут размеренной, дисциплинированной рысью, а пики за спинами воинов торчат вертикально вверх. Кто там у них во главе? Разглядев, что на темляке у командира болтается обтянутый кожей обруч, он понял, что знает ответ. Ведит – в начале кампании он разгромил городской гарнизон. Понес большие потери, но это как раз неудивительно. Молодой и по-глупому горячий – однако взять его на заметку все же стоит, поскольку воинов своих он явно держит в подчинении.

На некотором расстоянии от вождя Ведит взмахнул рукой, после чего все всадники у него за спиной застыли на месте, сам же он подъехал поближе к Голлу, прежде чем остановиться.

– Военный вождь, армия Болкандо поджидает нас в двух лигах отсюда. Десять тысяч, два полных легиона, и к ним еще подтягивается обоз численностью примерно втрое. На лигу вокруг вырублены все деревья. Готов ручаться, что они стоят там уже третий или четвертый день.

– Болваны они там, в Болкандо. Что проку кормить армию, если она ползает, словно бхедерин, которому ноги поотрубали. Мы спокойно можем их обойти и двинуться прямо на столицу. Там бы я согнал короля с трона и уселся на его место, даже рук не замарав, тут бы все и закончилось. – Он фыркнул. – Генералы и военачальники ничего не соображают. Им кажется, что все решает битва, – словно они на задворках каких-нибудь на кулачках дерутся. Колтейн, тот понимал: война не цель, а средство. Главное не перебить побольше народу, а добиться превосходства в последующих затем переговорах.

С севера к ним неслась сейчас еще одна всадница, из-под копыт ее коня, скачущего прямо по изуродованным бороздам, летели комья земли. Дальше у нее на пути оказался клочок вытоптанных злаков, оттуда брызнули перепуганные зайцы. Голл некоторое время смотрел в ее сторону, потом развернулся в седле и уставился на юг. Верно, еще один всадник несется галопом, лошадь в мыле, что-то кричит, уворачиваясь от оказавшейся у него на пути вопящей оравы воинов Шелемасы. Военный вождь хмыкнул.

Ведит тоже заметил обоих всадников.

– Нас обошли с флангов, – умозаключил он.

– И что теперь? – поинтересовался Голл, снова сощурившись на молодого, но сообразительного воина.

Тот лишь пожал плечами.

– Даже будь у нас сейчас на пятках четвертая армия, вождь, мы можем попросту проскользнуть между ними – в конце концов, они ведь пешие.

– Да, словно ящерица между когтей ястреба. При этом ухватить нас за хвост у них нет ни малейшей надежды. Ведит, я назначаю тебя командиром над тысячей – именно так, пятьдесят разъездов. На тебе северная армия – они сейчас на марше, устали, как псы, наглотались пыли и вряд ли успели перестроиться из походной колонны. Не теряй зря времени. Налетишь на них, посечешь, пока все не смешается, – и прямиком к обозу. Что сможешь, заберешь с собой, остальное сжечь. И не позволяй своим воинам увлечься. Подрезать врагу поджилки и оставить его там – тебе все ясно?

Ведит радостно улыбнулся и кивнул.

– Только я бы все-таки выслушал разведчика, – добавил он, чуть помедлив.

– Само собой.

Голл увидел, что Джарабб отыскал-таки Шелемасу, оба скакали сейчас следом за южным разведчиком. Он сплюнул, чтобы избавиться от привкуса дыма на языке.

– Клянусь глазами Дукера, паскудная вышла заваруха. Как будто никто вообще ни на чем не учится.

– Вождь?

– Можно подумать, болкандцы согласились бы терпеть, поступи мы с ними так, как они с нами. Нет. Разумеется, нет. Так как же они сами оправдывали свое поведение?

– Полагали, что оно сойдет им с рук.

Голл утвердительно кивнул.

– Не видишь ли ты ошибки в подобной логике, воин?

– Ее трудно не заметить, вождь.

– А обратил ли ты внимание, что именно те, кто считает себя умней других, на деле и есть полнейшие идиоты? – Изогнувшись в седле, он звучно и обильно выпустил газы. – Нижние боги, от местных пряностей у меня в кишках настоящий ураган разбушевался.

К ним подъехала разведчица с севера, пот у нее на лбу и предплечьях казался припорошенным пылью.

– Вождь!

Голл отстегнул бурдюк с водой и перебросил его всаднице.

– Сколько – и как далеко?

Задержавшись не более чем на несколько глотков, она отрапортовала, перекрикивая тяжкое дыхание своего коня:

– Тысячи две, из них около половины – новобранцы в легкой броне и почти без снаряжения. В двух лигах отсюда, в походной колонне, и дорога для нее слишком узкая.

– Обоз?

На чумазом лице появилась улыбка.

– Не в середине, вождь, и без флангового прикрытия. В арьергарде около трех сотен разномастной пехоты – похоже, из тех, кто совсем уже ноги посбивал.

– Они вас заметили?

– Нет, вождь, не думаю. Их конная разведка жмется поближе к колонне, там с обеих сторон плоские поля. Они знают, что за холмами могут быть наши разъезды, и не хотят подставляться.

– Прекрасно. Перемени коня и будь готова вести на них Ведита и его крыло.

Она бросила на Ведита взгляд своих темных глаз – откровенно оценивающий.

– Что-то не так? – уточнил Голл.

– Все в порядке, вождь.

– Но он еще так молод?

Она лишь пожала плечами.

– Можешь ехать, – отрезал Голл.

Перебросив ему обратно бурдюк с водой, всадница ускакала прочь. Голл и Ведит остались дожидаться гонцов с юга. Поерзав в седле, чтобы расслабить затекшую спину, Ведит поинтересовался:

– Вождь, а кто поведет воинов в атаку против южной челюсти капкана?

– Шелемаса.

Увидев, как брови воина поползли вверх, Голл добавил:

– Нужно дать ей возможность исправиться – или моя щедрость вызывает у тебя вопросы?

– Что вы, вождь, я бы никогда и не подумал…

– А тебе бы следовало, Ведит. Если малазанцы нас чему и научили, так именно этому. Меч у тебя в руке или кузнечный молот – и то, и другое работа, и мы в свою вовлечены все до единого. Побеждает та сторона, где люди не стесняются использовать собственные мозги.

– Если только их не предадут.

Голл поморщился.

– Даже если и так, Ведит, ответ…

– …дадут вороны, – закончил Ведит. После чего оба сотворили знамение черного крыла, молча отдавая честь Колтейну, его деяниям и его непоколебимому вызову против худшего, на что способны люди.

Мгновение спустя Голл развернул коня навстречу южному разведчику, за которым изо всех сил пытались сейчас угнаться еще двое воинов.

– Клянусь дерьмом Дурного Пса, вы только взгляните на эту парочку!

– Я вам еще нужен, вождь?

– Можешь ехать. Собирай свои разъезды. – Он еще раз наклонился, чтобы пустить ветры. – Нижние боги!

Шелемаса, все еще красная после полученного от Военного вождя разноса, бешено гнала коня впереди своего крыла. За спиной слышались выкрики – это командиры разъездов пытались удерживать строй своих подчиненных, чему препятствовала все более и более пересеченная местность. Склоны каменистых холмов избороздили глубокие овраги, сами же холмы зачастую оказывались разрытыми – болкандцы что-то здесь добывали, что именно, Шелемаса не имела ни малейшего понятия. Им приходилось огибать похожие на колодцы ямы, наполовину заполненные стоячей водой, где буйно цвели водоросли. Края ям заросли тростником и камышами. Над траншеями, тоже заросшими, возвышались лебедки, их просевшие рамы из серого от времени дерева были увиты вьюном. Над гроздьями усыпавших вьюн малиновых цветов туда-сюда порхали колибри, а в воздухе повсюду вертелись переливающиеся шестикрылые насекомые.

Ей здесь совсем не нравилось. Кричащие цвета ассоциировались у нее с ядами – в конце концов, в Хундрил-одане самые яркие змеи и ящерицы обычно оказывались и самыми смертоносными. Не далее как вчера ей попался на глаза угольно-черный паук с сиреневыми глазами, размером, чтоб его, аж с сапог. Паук был занят тем, что жрал целого зайца. Неке, проснувшись поутру, обнаружила, что у нее на ноге всю кожу от лодыжки до колена обгрызли огромные янтарные муравьи, а она даже ничего не почувствовала. Теперь Неке валялась в лихорадке на одной из телег обоза с добычей. По слухам, кто-то из воинов всего лишь понюхал цветочек, а у него потом нос отвалился. Нет, со всем этим пора заканчивать, и поскорее. Она ничего не имела против того, чтобы выступить в поход вместе с Охотниками за костями, и однако адъюнкт – это далеко не Колтейн, так ведь? Не Бальт, и даже не Дукер.

Шелемаса слышала и про то, как морпехам досталось во время вторжения. Если верить слухам, то примерно как пустынной кошке, которую бросили в яму, полную голодных волков. Немудрено, что они после этого столько проторчали в столице. Адъюнкту везло примерно как Мяснику, и Шелемасе разделять с ней подобную удачу совсем не улыбалось.

Перекопанные холмы наконец-то закончились, местность к югу от них выровнялась, сделалась заливным лугом, где тут и там торчали плотные бамбуковые рощицы – каждая была окружена водяной канавкой, рядом с которой тянулась насыпь. За ними пролегала очередная цепь жмущихся один к одному холмов – у этих вершины были срыты, на них высились каменные редуты. За рядами укреплений выстраивалась сейчас болкандская армия, однако пока еще в очевидном беспорядке. Предполагалось, что она станет одной из челюстей капкана и вступит в бой, когда битва уже начнется и хундрилы будут сражаться против основных сил. Вот тогда эта армия ударила бы им в открытый фланг.

Несмотря на неготовность армии к бою, казалось очевидным, что выбить ее из-за этих холмов будет непросто, тем более под анфиладным обстрелом с редутов. Мало того, противник имел перед ней по меньшей мере двукратное численное превосходство.

Шелемаса замедлила коня, потом остановила его рядом с одной из бамбуковых плантаций. Подождала, пока приблизятся остальные командиры.

Первым подскакал Джарабб – получивший от вождя едва ли меньшую взбучку, чем сама Шелемаса.

– Нам ведь их отсюда не вышибить?

Мальчик на побегушках, чтоб тебя, а гонору-то сколько.

– Что, не доводилось еще настоящего боя понюхать?

Джарабб осекся.

– Будь ты моим сыном, – сказала она ему, – я б давно тебя выволокла из хижин, где место разве что для баб. Мне-то наплевать, что ты там за одежку носишь под доспехами, но вот Голл на тебя засматривается, и это, Джарабб, тебе вовсе не на пользу. Мы на войне, обезьяна ты бестолковая.

Она развернулась – к ним подъехали шесть командиров подкрыльев.

– Ханаб, – обратилась она к одному из них, ветерану, чей бронзовый шлем изображал стилизованную воронью голову, – скажи мне, что ты видишь?

– Старую границу я вижу, вот что, – ответил воин. – Укрепления на ней давно разобраны, только на этом участке и сохранились. Армия там все равно что костяшка под половиком – никуда ей не деться. От нас только и потребуется, что их не выпускать.

Шелемаса перевела взгляд на другого командира – высокого, с вислыми плечами и лисьей физиономией.

– И как мы, Кастра, этого добьемся?

Тот неторопливо поморгал, прежде чем ответить:

– Да запугаем их до такой степени, что по холмам коричневые реки потекут.

– Собрать конных лучников, – приказала Шелемаса. – Выдвинуть их поближе к склонам. Утыкаем болванов стрелами. Будем их так весь день беспокоить, пока раненых не сделается столько, что форты превратятся в лазареты. Когда наступит ночь, отправим разъезды к обозу, ну и еще несколько задействуем, чтобы зажечь форты, – насколько я вижу, внутренние помещения там соломой крыты. – Она обвела офицеров взглядом. – Все согласны с тем, что нам следует их пришпилить к этому месту?

Джарабб прокашлялся.

– Военный вождь хочет оттянуть угрозу настолько, чтобы она перестала быть угрозой, командир.

– У них половина армии – недавние рекруты, – заметил Ханаб. – Рукопашники. Выставлять таких против легкой кавалерии – чистое самоубийство. И однако, – ухмыльнулся он, – взгляните, как они выстроились – в пять шеренг впереди драгоценной тяжелой пехоты.

– Именно так. Чтобы принять на себя наши стрелы, – согласилась с ним Шелемаса.

– Тяжелая пехота боится доспехи свои запачкать, – фыркнул Кастра.

– Если рукопашников как следует проредить, – предсказал Ханаб, – они попросту разбегутся. После чего мы сможем щипать и теребить тяжелых столько, сколько нам заблагорассудится.

Шелемаса снова развернулась в сторону Джарабба.

– Во время битвы будешь рядом. А когда мы вернемся к военному вождю, принесешь ему голову болкандского командующего на пике.

Джарабб с трудом выдавил кривую улыбку.

– Смотрите-ка! – воскликнул Ханаб.

Из канавки к насыпи выскользнула черно-желтая кольчатая многоножка – шириной с ладонь и длиной в клинок меча. Они молча наблюдали, как многоножка, извиваясь, переползла бегущую поверх насыпи тропу и скрылась в бамбуковых зарослях.

Шелемаса сплюнула и выругалась:

– Худ бы подрал эту задницу вместе со всем дерьмом.

И, чуть помедлив, добавила:

– Но не раньше, чем мы отсюда уберемся.

За спиной – тысяча воинов, и Ведит ни единого из них не хотел бы потерять. Его все еще преследовали воспоминания об атаке на гарнизон. Да, это была славная победа, но как же немного осталось товарищей, с которыми он ее разделил, всю, каждое обжигающее мгновение – да и теперь, стоило ему встретиться взглядом с глазами кого-то из тех воинов, он видел, что в них отражается точно такое же смутное неверие, что и у него самого, точно такое же чувство вины.

Кому жить, кому умирать, решают только вороны. Молитвы ничего не значат. Деяния и обеты, честь и благородство на весах судьбы весят не больше пылинки. Даже насчет храбрости он сомневался. Он видел, как умирают друзья, – мгновение назад они еще были в твоей жизни, и вот ушли, умалились до отдельных воспоминаний, на которые ты еще способен, тех случайных мгновений, которые до сих пор ровным счетом ничего не значили.

Ведит не знал, как это следует понимать. Но одно он все-таки осознавал. Жизнь воина обречена на одиночество, и одиночество это делается только тяжелей, когда поймешь, что лучше себя сдерживать, что не стоит слишком сближаться с собственными товарищами. Да, он по-прежнему готов отдать жизнь за любого из них, неважно даже, знакомого в лицо или нет, но рядом с павшим не остановится. Просто отойдет прочь и будет жить дальше, и лишь очень внимательный сумеет разглядеть у него в глазах тень утраты.

За спиной – тысяча воинов. Он пошлет их в бой, из которого вернутся не все, – он ненавидел это знание, ему хотелось ругаться последними словами, и все же он был уверен, что колебаться не станет. Самый одинокий из всех воинов – командир, и он чувствовал, как вокруг него сгущается отчуждение, твердое, как броня, и холодное, как сталь.

Голл. Адъюнкт Тавор. Колтейн из клана Вороны. Даже идиот командующий – или командующая – из Болкандо, что ведет сейчас свою ничего не подозревающую колонну навстречу кошмару наяву. Вот что нас объединяет. И вкус у него отвратительней, чем у крови во рту.

Хотелось бы знать, жалеет ли сейчас король Болкандо, что спровоцировал войну. Может статься, сукину сыну вообще наплевать, что его подданные сейчас умирают. И терзает его лишь боль от того, что спаленные фермы, забитый на корм войску скот и разграбленные сокровища означают уменьшение дохода. А что будет со следующими чужеземцами, что разобьют лагерь у его границ? Он что, отнесется к ним иначе? Или это будет его наследник, который выучит-таки урок, что они прямо сейчас пишут для него кровью по живой плоти?

Собачья Цепь пала у врат Арэна. Десять тысяч солдат Пормкваля повисли на деревьях. Повстанческую армию Леомана уничтожили в И’Гхатане. Казалось ясным, яснее некуда, что если во всем и заключался некий урок, учить его никто не собирается. Каждый новый придурок, каждый тиран, кому удавалось возвыситься над толпой, устремлялся навстречу тому же самому фиаско в уверенности, что уж он-то совсем иной, лучше и умней предшественников. А потом земля снова пьет досыта.

Навстречу ему скакал разведчик.

Скоро начнется. И вдруг оказалось, что воздух все слаще и слаще с каждым вдохом, что повсюду, куда ни кинешь взгляд, бурлит жизнь. Он смотрел на окружающие предметы и думал, что никогда прежде не видел подобных красок, подобных форм, окружающий мир сверкал новизной – но не слишком ли он поздно это заметил? Осталось ли у него время, чтобы насладиться сиянием славы?

Ответ он узнает еще до заката.

Ведит готовился вести воинов в битву, и как же он сейчас ненавидел Военного вождя Голла, взвалившего на него эту ношу. Он не хотел командовать тысячей. Не хотел ощущать на себе тяжести их взглядов, их давящей на плечи веры.

Если б только ему достало смелости, он бы объявил отступление.

Но он был не настолько смел.

Голл сделал правильный выбор.

Тысячи зонтиков, десятки тысяч рабов с опахалами – ничто не спасло бы сейчас канцлера Раву от проступающей на лбу испарины. Он чувствовал, будто плавится в котле истории, причем огонь под ним он разжег собственной рукой, и каждое воспоминание об этом лишь подбрасывало в костер еще дровишек. Он поплотнее завернулся в пропотевшие шелка, пытаясь унять озноб, а паланкин вдруг опасно наклонился – спуск по треклятой козьей тропе стоил носильщикам немалых усилий.

Внутрь паланкина проникала пыль и оседала на всех поверхностях, резная позолота сделалась тусклой, яркие краски бархатной обивки помертвели. Во рту тоже был вкус пыли, смешанный со вкусом его собственного пота.

– Не лезь, дура!

Рабыня-д’рхасилхани испуганно отпрянула, склонила голову.

Ничего там внизу даже не пошевелится, сегодня уж точно. Он понимал, что рабыня изо всех сил старается его ублажить, но это еще больше бесило. Куда только подевалась истинная, пусть даже и старомодная, страсть? Хотя нет, от подобных мыслей он избавился уже давно, с тех самых пор, как осознал – сколь бы ему этого ни хотелось, расплачиваться тем, что ожидается в подобных обстоятельствах, он не готов. Верность, внимание, щедрость. Все те гнусные элементы, что в совокупности являют собой жалкий предрассудок под названием «взаимность». Он терпеть не мог ожиданий – не тех, что он вкладывал в остальных, которым следовало делать то, что положено, но тех, что остальные норовили навесить на него. Как у них только наглости-то хватает?

Способность избегать подобных ловушек и есть величайшее в жизни умение. Он был канцлером всего государства, что подразумевало службу королю и – упаси небеса! – королеве, однако даже превыше этого была его обязанность служить самому королевству, его многочисленным источникам богатства, процветания и всего такого, не говоря уже про вонючие толпы невежественных людишек с крабьими физиономиями. Понимая, само собой, что, по сути, смысла и значения во всем этом не больше, чем в праздновании дня рождения трехлетнего дитяти, которое даже и не вспомнит потом обо всех затраченных на торжество усилиях, – и это еще если забыть о последующем разгребании мусора.

Пусть даже Фелаш подпоила всех рабов пуншем, что-то в него подмешав, и заклинила замок в дверях палаты, так что он – канцлер Болкандо! – оказался заперт внутри и был вынужден все разгребать самостоятельно, а иначе там и ступить-то некуда было. И пусть даже…

Рава нахмурился. О чем это он только что думал? Ах да, о том, что в основе любого политического триумфа особой честности никогда не обнаружить. Сам он давно уже понял, что можно врать прямо в глаза и тебе ничего за это не будет, поскольку разоблачение лжи – само по себе весьма маловероятное – ничем не грозит, ибо даже выплыви истина наружу, через месяц-другой правдолюбы все равно от тебя отвяжутся и направят свой жалкий гнев на кого-нибудь другого. Главное – держать себя уверенно, это лучшая защита почти что от любых обвинений в твой адрес. Как и в любых других битвах, что идут на многочисленных полях, побеждает тот, у кого нервы покрепче.

Вот только, будь оно все проклято, здесь и сейчас – в противостоянии с монструозной бабой Кругавой – нервишки шалят не у нее, а у Равы.

Уступить какой-то угрюмой варварке? Разве не возмутительно?

Вот только о чем он это думал? Взгляд снова упал на рабыню, все еще сидевшую у его ног, утирая подбородок и потупив глаза. Ах да, о любви. Мерзкому созданию по имени Фелаш, с таким презрением отвергнувшему его притязания, придется за это заплатить. И платить до скончания дней, если у Равы все получится, – а у него рано или поздно всегда получалось. О да, она будет стоять перед ним на коленях точно так же, как эта вот рабыня, и разница между ними двумя будет для него сладчайшей из наград. Поскольку на Фелаш не будет кандалов, во всяком случае, видимых глазу. Она сделается рабыней по собственной воле. Его, Равы, рабыней, и единственной ее отрадой будет служить ему, удовлетворять каждую его потребность, каждое желание. Это ли не любовь?

Носильщики снаружи облегченно застонали, паланкин выпрямился. Рава промокнул платком пот со лба, затем потянул за веревку колокольчика. Сооружение дернулось и, хвала небу, остановилось.

– Открывайте дверь, чтоб вас! И поскорей!

Он подтянул панталоны и завязал шнурок, потом наполовину приподнялся и отпихнул рабыню в сторону.

Снаружи оказалось примерно то, что он и ожидал. Перевал они миновали. Впереди простиралась относительно ровная местность, лиственные леса и рощи перемежались лугами, где местные дикари пасли свой скот. Земли эти служили чем-то вроде буфера между обитающими среди холмов жалкими племенами и цивилизованным населением Болкандо, хотя буфер этот постепенно таял, поскольку местные жители покидали его в обоих направлениях, либо переселяясь в города, либо присоединяясь к шайкам горцев. Рава знал – настанет день, когда королевство попросту поглотит эти земли, что будет означать появление здесь фортов, пограничных постов, гарнизонов и патрулей для сдерживания синекожих варваров, а следовательно, и дополнительные расходы для казны. Что ж, подумал Рава, для начала кое-какую прибыль даст вырубка леса, а потом – урожаи, на которые способна местная почва.

Подобные мысли Раву несколько успокоили, мир под ногами выровнялся. Еще раз утерев с лица пот, он принялся озираться в поисках завоевателя Авальта с его свитой посыльных, лакеев и так называемых советников. Как ни прискорбно, вояка был ему нужен, невзирая даже на все неизбежные неприятности, с этим связанные. Если вручить кому-либо меч – и аналогичным образом вооружить несколько тысяч человек под его началом, рано или поздно люди, подобные Раве, почувствуют, как кончик этого меча уколет их собственную шею. Нахмурившись, Рава напомнил себе, что Авальта следует держать на прочной привязи, каковую он, собственно, и поддерживал посредством запутанного клубка взаимовыгодных интересов.

Вокруг него становилась на привал, разбредаясь на лужайки по обе стороны от дороги, колонна болкандской гвардии. Мычали, силясь дотянуться до сочных травяных побегов, волы, откуда-то из мельтешения толпы доносился поросячий визг. Воняло человеческим потом, навозом и воловьей мочой. Хуже, чем стойбище д’рас.

Мгновение спустя Раве удалось-таки разглядеть штандарт Авальта в паре сотен шагов впереди. Жестом подозвав слугу, он указал на развевающееся знамя:

– Я желаю видеть завоевателя. Пусть явится ко мне.

Слуга исчез в толпе.

Измотанная армия явно предпочла бы стать лагерем прямо здесь, пусть даже от дня и осталось еще не менее трети. Насколько мог судить канцлер, Авальт остановил сейчас всю колонну. Рава вытянул шею, но изморских легионов даже не смог разглядеть – те ушли маршем далеко вперед, безразличные ко всему, словно мельничные жернова. Стоило все-таки ударить им в спину – разве какая-то армия способна сражаться после подобного перехода? Причем, если рапорты не врут, еще и в полном боевом облачении, разве что без щитов. Чушь какая-то.

Некоторое время спустя толпа на дороге зашевелилась, люди поспешно разбегались по сторонам, открывая проход; вскоре появился завоеватель Авальт, непривычно хмурый. Когда он подошел поближе, канцлер прочитал в устремленном прямо на него взгляде что-то вроде шока.

Не успел Рава открыть рта, как Авальт шагнул еще ближе и прошипел:

– По-вашему, канцлер, мне больше делать нечего, кроме как бегать туда-сюда по первому вашему слову? Если вы еще не заметили, у меня тут армия вот-вот развалится, чтоб ее. Уже офицеры дезертировать начали, клянусь всеми двадцатью херами Беллата. Ну и что вы хотели? Очередной раз обменяться заверениями во взаимном уважении и прочими банальностями?

Рава злобно сощурился.

– Выбирайте выражения, завоеватель. Можете быть уверены, что если я вас призвал, тому есть причина. Мне требуется ваш доклад – как вы сами могли видеть, мои носильщики не способны угнаться за авангардом. Теперь вы остановили всю армию, и я желаю знать, почему.

Авальт заморгал, словно не веря собственным ушам.

– Вы меня что, Рава, не слышите? Половина легионов идет-то с трудом, у них башмаки на ходу разваливаются. И плечи стерты ремнями от доспехов – поставщики не позаботились о том, чтобы размягчить кожу. Спальные принадлежности, стоит им один раз промокнуть, расползаются от гнили. Половина припасов протухла, закончилась соль. Если всего этого недостаточно, то вот кое-что еще: от изморцев мы отстали по меньшей мере на пять лиг, что же до нашей армии, которая должна была их встретить, то она оставила здесь лишь одного посыльного – и тот доложил, что по состоянию на трое суток тому «Выжженные слезы» хундрилов находились в семи лигах от столицы. – Он оскалился. – Подумайте сами, сколько легкомысленных предположений, сделанных нами месяц назад, оказались или вот-вот окажутся фатально ошибочными. – Палец в кольчужной перчатке указал в направлении паланкина. – Залезайте-ка обратно, канцлер, а меня предоставьте собственным обязанностям…

– С которыми вы, завоеватель, насколько можно судить, не справляетесь, – не удержался Рава.

– Желаете моей отставки? Да на здоровье! Командуйте сколько вам угодно, дорогой канцлер. А я поскачу обратно в горы и вступлю в какую-нибудь шайку. Бандиты, те, по крайней мере, не делают вида, что мир именно таков, как им хочется.

– Успокойтесь, завоеватель, – я вижу, что вы переутомились. Я не испытываю желания взваливать на себя ваши заботы. В конце концов, я не военный. Поэтому ваша отставка не принимается. Восстановите боеспособность армии, Авальт, и возьмите на это столько времени, сколько потребуется. Раз армия, которую мы здесь оставили, ушла, очевидно, это было сделано с целью отражения исходящей от хундрилов угрозы. Можно исходить из того, что это уже сделано, и в любом случае мы вряд ли в том положении, чтобы повлиять на результат, не так ли?

– Я полагаю, канцлер, что нам на свое собственное положение неплохо бы повлиять.

– Возвращайтесь к командованию, завоеватель. Мы продолжим нашу беседу в более безопасной обстановке, когда окажемся во дворце. – Где я постараюсь объяснить тебе, кто из нас двоих главный.

Авальт вперил в него взгляд – достаточно долгий, чтобы выраженное в нем презрение сделалось очевидным, – потом развернулся и зашагал обратно.

Когда он скрылся в толпе, Рава сделал знак слуге – который имел неосторожность во время беседы канцлера с Авальтом держаться от них в каких-то пяти шагах.

– Выбери место, где мы встанем на ночлег. И разбей шатер. Малый, сегодня я ограничусь минимумом прислуги, двадцать человек, не более. Найди мне в обозе новых женщин, но не д’рас, их бестолковость мне уже надоела. Поторапливайся – а мне пусть подадут вина!

Слуга, подскакивая от усердия, бросился прочь. Рава повертел головой, пока не обнаружил одного из своих убийц. Тот глядел прямо на него. Канцлер указал глазами на удаляющегося слугу. Убийца кивнул.

Видишь, Завоеватель, что ты наделал? Убил несчастного старика. И я пришлю тебе его засоленную голову во избежание дальнейших недопониманий.

Ступив внутрь палатки, Кованый щит Танакалиан стянул с рук перчатки.

– Я только что проверил лично, Смертный меч. Они и в самом деле вымотаны. Сомневаюсь, что завтра вообще выйдут на марш, не говоря уже о том, чтобы сражаться в предстоящую неделю-другую.

Кругава, сидевшая на походной койке, была занята смазыванием меча и даже не подняла головы.

– Все вышло даже легче, чем предполагалось. Там, на сундуке, есть вода – угощайтесь.

Танакалиан шагнул поближе к сундучку, покрытому пятнами морской соли.

– Есть и другие новости. Мы перехватили болкандского разведчика, вернувшегося к бывшей стоянке армии, что нас здесь дожидалась. Похоже, командир, Военный вождь Голл поступил именно так, как мы и предполагали. Сейчас он, вероятно, уже у стен столицы королевства.

Женщина хмыкнула.

– Следует ли нам теперь дождаться, пока нас догонит канцлер, чтобы проинформировать его об изменившейся ситуации, – или же продолжить марш с прежней скоростью? Даже если Военный вождь хундрилов желал бы осадить столицу, в его распоряжении лишь всадники. Надо думать, до нашего появления он ничего предпринимать не станет. А до него – не меньше трех суток.

Танакалиан как следует отхлебнул из глиняного кувшина, потом поставил его обратно на потертую крышку сундучка.

– Думаете, будет битва, Смертный меч?

Та поморщилась.

– Пусть даже подобное обострение ситуации и крайне маловероятно, нам следует предусмотреть все возможности. Поэтому, – она поднялась на ноги и словно заполнила собой всю палатку, – мы будем дополнительно маршировать половину ночи. Есть ситуации, когда неожиданностью можно многого достичь. Лично я предпочла бы запугать короля, чтобы он подчинился нашим требованиям. Мне отвратительна сама идея потерять хотя бы одного из братьев или сестер в бессмысленном конфликте с болкандцами. Но мы должны будем в некотором смысле продемонстрировать королю Таркульфу, что воинственны и вспыльчивы, – Военный вождь, я уверена, это уже сделал.

Поразмыслив над сказанным, Танакалиан заметил:

– Смертный меч, хундрилы в этой ненужной войне наверняка понесли потери.

– Иногда, Кованый щит, приходится идти на жертвы, чтобы тебя уважали.

– Полагаю, болкандцам придется пересмотреть свое презрительное отношение к «Выжженным слезам».

Она обернулась к нему, оскалив зубы.

– Кованый щит, им это отношение уже прямо в глотку забили. А мы позаботимся о том, чтобы они так просто не выдохнули. Скажите, воспользовались ли мы припасами, брошенными отступающей армией?

– Да, Смертный меч. Их спешка оказалась для нас весьма кстати.

Вложив оружие в ножны, она нацепила его на пояс.

– Таковы правила военной добычи. Сейчас нам следует выйти к своим братьям и сестрам. Они молодцы, и мы должны напомнить им о том уважении, которое мы к ним испытываем.

Танакалиан, однако, заколебался.

– Смертный меч, вы продвинулись в своем выборе нового Дестрианта?

В ее жестком взгляде что-то промелькнуло, потом она развернулась в сторону полога.

– С этим придется обождать, Кованый щит.

Следом за ней он вышел в лагерь – тихий, упорядоченный. От роты к роте аккуратными рядами протянулись цепочки костров, на которых готовилась пища. Палатки натянуты на точном, хорошо выверенном расстоянии одна от другой. Пахло свежезаваренным чаем, да так, что голова кружилась.

Следуя за Кругавой, чуть слева и на шаг позади, Танакалиан обдумывал постепенно собирающиеся у него в мозгу подозрения. Весьма вероятно, Смертного меча вполне устраивает ситуация, когда она, по существу, находится в одиночестве. С точки зрения структуры триумвират верховного командования Серых Шлемов сейчас не только неполон, но и неуравновешен. В конце концов, Кованый щит Танакалиан еще слишком молод, и за равного Смертному мечу его никто не держит. Его обязанности по существу пассивны, а вот она всегда впереди, всегда главная. Одновременно и кулак, и кольчужная рукавица, он же всего лишь плетется следом за ней – в данный момент в самом прямом смысле.

Конечно же, ей это нравится. Легенды об их эпическом походе будут складываться вокруг персоны Кругавы, она же может позволить себе великодушие по отношению к тем, кого допустит постоять в собственной тени. А сама будет возвышаться над всеми, и лучи солнца упадут прежде всего на ее лицо, до мельчайших подробностей высветив ее геройскую решимость.

Вот только не стоит забывать слова, что сотню лет назад произнес Кованый щит Экзас. «От жара может треснуть самая ярая маска». Так что, Смертный меч Кругава, я буду лишь наблюдать за тобой, уступив тебе место на пьедестале. Нас ожидают великие свершения, а за нашей спиной стоят создания из нашей юности, желая видеть, чего добились своими жертвами.

Вот в этот-то миг Кованый щит и шагнет вперед, один под безжалостным солнцем, и не отшатнется перед жарким пламенем. Я сделаюсь тиглем судии, Кругаве же придется отступить и ждать того, что я изреку.

Сегодня вечером она не жалела ни времени, ни внимания, обращаясь к каждой сестре и к каждому брату как к равным, но Танакалиан прекрасно видел за всем этим холодный расчет. Видел, как она прядет нить за нитью свой личный эпос, как эти пряди тянутся за ней, пока она переходит от одной кучки солдат к другой. Чтобы соткать героя, нужна тысяча глаз, чтобы сложить достойную песнь – тысяча глоток. Короче говоря, требуется тщательно рассчитанный дар свидетельствования – чтобы выплести каждую подробность каждой сцены огромного, обширного гобелена, который и являла собой Кругава, Смертный меч Серых Шлемов Измора.

Его же роль заключалась в том, чтобы следовать за ней на шаг позади.

Поскольку каждый из нас создает свое личное потайное полотно, изображающее собственное геройство. Увы, только безумцы пользуются для вышивки одной лишь золотой нитью – в то время как остальные, те, кто не боится правды, используют всю палитру целиком, берут клубки потемнее, чтобы запечатлеть тени, укромные уголки, куда никогда не падает свет и где произрастают не столь утонченные помыслы.

И разве не прискорбно, что нас, не боящихся правды, так мало?

Танакалиан подозревал, что в любой толпе – сколь угодно обширной и всеобъемлющей – он, если хорошенько присмотреться, увидит вокруг себя только блеск золотой вышивки, такой яркий, так пылающий огнем дикого эгоизма и самообмана, что ему останется лишь застыть в ослеплении, зияя выжженными глазницами.

Вот только услышит ли хоть кто-то мое предостережение? Я – Кованый щит. Некогда на таких, как я, наложили проклятие, обязав принимать все, как ложь, так и правду, вот только я – не такой, как те, кто был до меня. Это верно, я возьму вашу боль, каждого из вас, но тем самым втяну вас в один с собой тигель, чтобы огонь очистил там ваши души. И не забудьте одну истину… если бросить туда золото, серебро, бронзу и железо, первым расплавится золото.

Она шагала впереди, щедро делясь с солдатами весельем и шутками, поддразнивала и позволяла дразнить себя, как и положено любому обожаемому командиру – и легенда, шаг за шагом, обретала плоть.

Он же следовал за ней и молча улыбался – так мирно, так уважительно, с такой охотой принимая долю от ее щедрот.

Иные маски трескаются от жара и солнца. Вот только его маска – не ярая и не твердая. А способна принимать по его желанию любую форму. Маска мягкая, как глина, скользкая и прозрачная, как чистейшее масло. Действительно, иные маски ломаются, но его маска никогда не треснет, поскольку он понял истинный смысл слов давно почившего Кованого щита.

Маску ломает не жар. Маску ломает лицо под ней, когда она больше не подходит.

Запомни этот день, Танакалиан. Ты – свидетель того, как выстраивается иллюзия, как обретает форму время героев. Грядущие поколения станут воспевать создаваемую ныне ложь, и глаза их будут пылать так ярко, что любые сомнения унесутся прочь. Они будут страстно вздымать повыше древние маски и оплакивать свои теперешние невзгоды.

Поскольку оружием истории делается лишь то, что произрастает из кривого корня. Мы проживаем сейчас ложь, а потом передадим ее собственным детям и дальше, из поколения в поколения, пока острые углы и заусенцы недоверия не сгладятся от касаний многочисленных ладоней.

В этой лжи Кругава идет сейчас среди своих братьев и сестер, повязывая их своей любовью, навстречу ожидающей всех судьбе. В этой лжи нынешний миг истории, запечатленный языком героев, безупречно чист. Так, что и сомневаться не в чем.

В конце концов, мы, герои, знаем, когда следует надеть маску. Способны почувствовать на себе взгляд тех, кто еще не родился.

Давайте-ка все вместе покажем им нашу ложь!

Кованый щит Танакалиан улыбался, скрытый же под улыбкой цинизм оставался невидимым его братьям и сестрам. Его время еще не пришло. Но осталось уже недолго.

Военный вождь Голл закутался в плащ из черных перьев и застегнул на голове шлем, украшенный вороньим клювом. Поправил на левом бедре свой тяжелый тальвар и шагнул к коню. Насекомые плясали в сумрачном воздухе, словно крылатые пылинки. Прежде чем вскочить в седло, Голл закашлялся и выплюнул комок мокроты.

– Почему война – это всегда дым?

Двое «Бегущих слез» перед ним обменялись недоуменными взглядами.

– И ладно бы еще обычный дым, – продолжил Военный вождь, ударив коня пятками и направив его между гонцами. – Так ведь самый отвратный. Горелые тряпки. Волосы. Липнет к языку, точно деготь, и горло дерет. Безобразие все это, во имя павшего Колтейна, вот что я вам скажу.

Голл выехал на тропу, «Бегущие слезы» сопровождали его теперь с обеих сторон.

– Так ты говоришь, Йелк, с ними баргасты?

Скакавший слева разведчик кивнул.

– Два или три легиона, вождь. На левом фланге.

– Никогда еще не дрался с баргастами, – проворчал Голл. – В Семи Городах их не так много осталось, а те, что есть, живут далеко к северо-востоку от наших земель, насколько помнится. И как они на вид, страшные?

– Выглядят не слишком дисциплинированными, – ответил Йелк. – Коренастей, чем я себе представлял, а доспехи у них, похоже, из черепашьего панциря. Волосы торчком в виде гребня, рожи раскрашенные – вид, сказать по правде, полубезумный.

Голл покосился на гонца.

– Ты понимаешь, почему на переговоры вместе со мной выехали вы двое, а не кто-то из моих командиров?

– Потому что мы, случись что, невелика потеря, – кивнул Йелк.

– Выходит, я тоже.

– Вот тут, вождь, позвольте с вами не согласиться.

– И на том спасибо. Итак, если они решат подтереться обычаями и напасть на парламентеров, как вы с Ганап поступите?

– Прикроем вас от их мечей собственными телами, вождь, и будем держаться, пока вы не отобьетесь.

– А если вам все же не удастся меня спасти?

– Убьем их командира.

– Из лука застрелите?

– Нет, заколем.

– Хорошо, – сказал Голл, вполне этим удовлетворенный. – Преимущество молодости – быстрота. А вы двое – из самых быстрых, потому-то и попали в «Бегущие слезы». Может статься, – добавил он, – они вас за моих детей примут, нет?

Тропа ушла вверх, потом, обогнув гребень холма, влилась в широкую мощеную дорогу. От трех приземистых квадратных амбаров неподалеку валили в небо столбы черного дыма. Экое расточительство – местные предпочли сжечь весь свой урожай, лишь бы не достался хундрилам. Голла подобная зловредность лишь раздражала. Можно подумать, война все спишет? Он вспомнил историю, рассказанную кем-то из малазанцев – вроде бы Кулаком Кенебом, – об отряде королевских гвардейцев из города Блоор на Квон-Тали, которые, когда их окружили на площади, решили использовать детей в качестве прикрытия от имперских лучников. Лицо Дассема Ультора потемнело тогда от отвращения, он распорядился подтянуть осадные баллисты, зарядив их сетями вместо стрел, и только когда все гвардейцы запутались и попадали с ног, солдаты Ультора извлекли детей из их судорожной хватки. Из всех противников империи, с которыми ему довелось сражаться под командованием Дассема Ультора, лишь этот отряд был посажен на колы и оставлен медленно, в муках умирать. Потому что есть вещи, которые прощать нельзя. Голл бы на его месте еще и кожу с мерзавцев предварительно спустил.

Конечно, уничтожение запасов вполне пригодной пищи было не столь запредельной гнусностью, и однако скрывавшиеся за подобным жестом чувства, с точки зрения Голла, мало отличались от тех, что двигали тогда блоорскими гвардейцами. Если бы не притеснения, из-за которых и вспыхнула война, хундрилы заплатили бы за вот это самое зерно достойную цену. Вот только если корона достается болвану, все всегда идет насмарку. Война напрочь уничтожает сложившийся порядок вещей, да уж, если на то пошло, и обычную логику тоже.

На другой стороне равнины, на расстоянии около одной пятой лиги, вдоль неровной гряды невысоких холмов стояла болкандская армия. В самом ее центре, оседлав дорогу, расположился легион приблизительно в три тысячи тяжелой пехоты. Их черная броня отсверкивала золотом, как и прямоугольные щиты. Из середины легиона вздымалась небольшая рощица штандартов.

– Ганап, ты, говорят, самая зоркая из «Бегущих» – скажи-ка, что ты видишь вон на тех знаменах?

Девушка извлекла из-за щеки комок растабака, сплюнула на землю бурой жидкостью и ответила:

– Корону.

– Как и ожидалось, – кивнул Голл.

Баргасты, про которых говорил Йелк, располагались на левом фланге. Они стояли нестройными рядами, некоторые наемники попросту расселись на земле, сняв шлемы и отложив щиты. Поднимавшиеся над их отрядами штандарты были украшены человеческими черепами и пучками волос.

Правее от центрального легиона гребни и склоны холмов были испещрены траншеями, из них торчали пики. Регулярная армия, решил Голл. Не особо дисциплинированные и подготовленные, но достаточной численности, чтобы связать боем любое количество противника на срок, за который центр и левый фланг смогут, отбив атаки Голла, двинуться вперед и обойти наступающих.

Позади этих основных сил и еще дальше на флангах виднелись лучники и легкая пехота.

– Скажи-ка мне, Йелк, как бы ты атаковал того противника, что видишь перед собой?

– Я бы не делал этого, вождь.

В глазах у Голла вспыхнуло бешенство, он обернулся к разведчику:

– Продолжай же. Значит, ты бежал бы, поджавши хвост? Капитулировал? Наложил бы полные штаны и умолял о перемирии? Шел бы на всевозможные уступки до тех самых пор, пока все хундрилы на свете до единого не оказались бы в кандалах?

– Нет, вождь, я бы тоже развернул наше войско во фронт и простоял бы напротив них весь день.

– А потом?

– Когда начнет темнеть, отступил бы. А когда солнце окончательно сядет, разделил бы войско и обошел неприятеля с обеих сторон. Ударил бы сзади перед самым рассветом, используя зажженные стрелы и общее замешательство. Мы сожгли бы их обоз, рассеяли лучников и начали врубаться в тылы легионов. Атакуя волна за волной каждые полколокола. А к полудню отошли бы.

– Предоставив расстроенному войску отползать обратно в столицу?

– Мы продолжали бы атаковать их во время отступления…

– Пока не растратим все стрелы?

– Да, вождь. Как если бы у нас их были миллионы, бесконечный запас. К тому времени, когда мы загоним их в городские ворота, они уже будут готовы выпрашивать у нас мира.

– Все же хундрилы – истинные дети Колтейна! Эгей, Йелк, достойный ответ! Ну, поехали, познакомимся с королем Болкандо, заглянем ему в озабоченные глазенки!

Оружие и доспехи вынесли шестеро рабов. Золотая филигрань на вороненой стальной чешуе кирасы сверкала, словно ручейки солнечного пламени. Шлем, расцветкой под стать кирасе, был также украшен переплетенными змеями, распахнувшими свои пасти, а его удлиненная бармица сияла полированным серебром. Нащечники шлема, когда он надет, можно провернуть вперед, соединив в единое целое с железным наносником. Наручи украшены королевским гербом Болкандо, поножи же оставлены воронеными. Широкий прямой меч без острия возлежал в лакированных, тщательно отделанных ножнах, совершенно не соответствовавших бесхитростной функциональности оружия.

Каждый предмет вооружения был заботливо уложен на расстеленном посреди дороги толстом малиновом ковре. Рабы опустились на колени по три из четырех сторон ковра и застыли в ожидании.

Королева Абрастал подошла к ковру с четвертой стороны, уставилась на все это великолепие. И после небольшой паузы произнесла:

– Чушь какая-то. Подать мне шлем, пояс с мечом ну и, пожалуй, перчатки – если надеть все остальное, я и пошевелиться-то не смогу, не то что сражаться. И потом, – добавила она, бросив презрительный взгляд на побледневших советников, – крайне маловероятно, чтобы они замышляли что-то недоброе. Этот их, как предполагается, Военный вождь и двое щенков – против десятка моих телохранителей? Тут нужно быть самоубийцами, а они вроде бы подобных наклонностей до сих пор не проявляли?

Вперед выступила Гетри, третья из ее дочерей.

– Матушка, дело в том, что мы опасаемся за вашу жизнь…

– Дерьма тебе полный рот, дорогуша. Будь ты способна прикинуться хундрилкой ради того, чтобы мне нож в спину всадить, к нам сюда бы сейчас четверо парламентеров скакало, а не трое. Иди уже, забавляйся и дальше с собственным братцем, вот только от подробностей меня избавь, а то я недавно пообедала. – Она протянула вперед руки, рабы принялись натягивать на них кольчужные перчатки. Третий раб затянул пояс поверх ее крупных, мясистых бедер, четвертый же стоял рядом, бережно держа в руках шлем.

Когда Гетри, бросив в ее сторону несколько ядовитых взглядов, наконец отступила назад, королева обернулась к вождю гилков:

– Пойдешь со мной, Спакс, – вдруг они дадут тебе цену получше моей?

Баргаст ухмыльнулся, показав подпиленные зубы.

– Думаю, Огневолосая, у хундрилов сейчас в руках больше твоей казны, чем у тебя самой. Однако гилки, единожды дав слово, от него не отступают.

Абрастал хмыкнула.

– Подозреваю, тот, кого вы зовете Тленом, услышав это, просто уссался бы от хохота.

С широкого плоского лица баргаста вмиг исчезло все веселье.

– Не будь ты королевой, женщина, за такие слова я приказал бы тебя обезножить.

Шагнув к воину поближе, королева хлопнула его по плечу под черепаховым доспехом.

– Надеюсь, Спакс, снова увидеть твои зубки, пока ты будешь идти рядом и рассказывать мне про это ваше обезноживание. Если все настолько отвратительно, как я подозреваю, оно мне пригодится для кое-кого из дочек. Точнее сказать, почти для всех.

Выхватив у раба шлем, она двинулась вперед по дороге, замешкавшиеся было телохранители кинулись следом, чтобы окружить ее и Спакса со всех сторон.

– Твоих дочек следовало бы хорошенько выпороть, – заметил вождь гилков. – Во всяком случае, тех, с кем я успел познакомиться.

– Спултату тоже? Ты ведь ее задницу уже третью ночь подряд мнешь – к слову, это что-то вроде рекорда. Не иначе, ей твои варварские замашки понравились.

– Ее-то в первую очередь, Огневолосая. Упрямая, да и ненасытная вдобавок – любой другой баргаст, не гилк, на моем месте уже сдох бы от истощения. – Он коротко хохотнул. – Но ты, Огневолосая, мне нравишься, так что я не стал бы тебя обезноживать.

– И однако рана по имени Тлен все еще саднит?

Он кивнул.

– Разочарование, королева, разъедает душу похуже рака.

– Ну, давай, рассказывай, – напомнила она, думая при этом о собственном муже и еще о нескольких неотложных заботах.

– Когда женщину обезноживают, это значит, что ей обрубили ступни и что она больше не имеет права отказывать ни одному мужчине. Или женщине, или, если на то пошло, сторожевому кобелю.

– Понятно. Попробуй еще раз упомянуть это слово рядом с моим именем, Спакс, и я прикажу отрубить тебе хер и скормить его своей любимой крысе-трупоеду.

– Ты вроде хотела мои зубы увидеть? – ухмыльнулся баргаст.

– Так-то лучше.

Трое хундрилов ожидали их на дороге, все еще верхом, но когда контингент болкандцев приблизился, воин посередине, в пернатом плаще, соскочил с коня и, оставив его за спиной, сделал три шага вперед. Двое других последовали его примеру.

– Ого, – негромко заметила Абрастал. – Покажите мне болкандскую лошадь, которая останется стоять на месте, если просто бросить поводья.

– Народ конных воинов, – сказал Спакс. – Лошади для них важней, чем жены, мужья и дети. Сражаться с такими – сплошное мучение, королева. Помнится, как-то раз рхиви…

– Не сейчас, Спакс. И будь чуть сзади, с моими солдатами. Смотри. Слушай. Но ничего не говори.

Гилк пожал плечами.

– Как скажешь, Огневолосая.

Даже против собственной воли королева Абрастал была вынуждена признать – Военный вождь «Выжженных слез» Голл сразу же произвел на нее такое впечатление, что ей сделалось не слишком уютно. Живой острый взгляд – словно у охотничьего сокола. Похоже, пошел уже на шестой десяток, но могуч, как кузнец. Татуировки в виде черных слез стекают по впалым щекам и исчезают в стального цвета бороде. Огромный плащ из вороньих перьев слишком тяжел, чтобы развеваться у него за спиной, пока он идет навстречу – вместо этого кажется, что Голл выходит из распахнутого плаща, словно из чрева пещеры, только никак не выйдет. Вороненая чешуя кольчуги на груди имеет форму слез, на плечах же чешуйки удлиняются, делаясь слоем перьев.

Двум его телохранителям едва ли за двадцать, но глаза их поблескивают так же хищно. Абрастал вдруг привиделось, что двое юнцов оказались у нее в постели, и пониже круглого животика сразу же что-то сладко шевельнулось. Юные лучше всего, они еще не погрязли в привычках заботиться в первую очередь о себе, и во всем подобном они готовы подчиняться ее руководству, ее хорошо отточенной технике обучения, которые иные склонны называть испорченностью. Вот только никто из ее любовников до сих пор не жаловался, ведь верно?

Королева сморгнула, чтобы отогнать посторонние мысли, и снова сосредоточила внимание на Военном вожде. Она успела кое-что разузнать о культе, объединяющем хундрилов. Которые впали сперва в благоговение, а потом и в поклонение, увидев на поле боя, как сражается их враг, – история столь странная, что она с трудом в нее верила. Столь… чужая. В любом случае тот командир, что в собственной смерти сделался кумиром для своих противников, человеком был явно выдающимся. Несомненным, впрочем, было лишь одно – они самым фатальным образом недооценили этих дикарей.

– Военный вождь Голл, – произнесла она, когда воин остановился в двух шагах перед ней, – я – Абрастал, командир Эвертинского легиона и королева Болкандо.

Воин с насмешкой во взгляде рассматривал сейчас тяжеловооруженных телохранителей у нее за спиной.

– А вот это и есть ваши солдаты, королева? Эти вот… колышки для шатра. Полагаете, когда на них обрушится хундрильский вихрь, они удержатся?

– Можете сами проверить, если на то будет ваша воля, Военный вождь.

Он хмыкнул, потом кивнул:

– Думаю, что и правда удержатся, вот только шатер, что вы зовете королевством, разлетится тем временем в клочья у них за спиной. – Он пожал плечами. – Мы постараемся не споткнуться об эти колышки на обратном пути. И однако мне было приятно слышать, что представились вы в первую очередь как командир. Будто бы уже потом вспомнили, что вы еще попутно и королева. Буду ли я прав, умозаключив, что и переговоры наши будут беседой командиров?

– Не совсем, – ответила Абрастал.

– Иными словами, за то, что вы сегодня скажете, будет готово ответить все королевство, а равно и король, ваш супруг.

– Совершенно верно.

– Это хорошо, – кивнул он.

– Я готова выслушать список ваших жалоб и претензий, Военный вождь.

Он удивленно вскинул кустистые брови.

– Зачем? Мы что, собираемся надоедать друг другу трактовками тех или иных поступков? Ваши купцы вели себя по отношению к хундрилам как вымогатели, пользуясь при этом откровенной поддержкой армии. Что ж, мы затолкали их презрение к нам прямиком им в задницу и находимся сейчас в каком-то дне пути от стен столицы. А вы здесь пытаетесь преградить нам этот путь. Так что же, станем сражаться, или вы желаете заключить мир?

Абрастал смерила воина взглядом.

– Город у меня за спиной имеет стены и укрепления, Военный вождь. Вашим всадникам его не взять. И что ж вам останется? Грабить окружающие деревни до тех пор, пока добыть будет уже нечего?

– Прокормить своих воинов мне будет легче, чем вам, – город, набитый десятками тысяч беженцев.

– И вы станете ждать, пока мы капитулируем от голода?

Голл пожал плечами.

– Королева, Болкандо проиграло войну. Будь у нас такое намерение, мы могли бы попросту вас свергнуть. Пошвырять вместе со всеми родственниками в ближайший колодец и поплотней закрыть крышку.

Абрастал улыбнулась.

– Вот оно что. Теперь я вижу, Военный вождь Голл, что выросли вы все-таки в хижине с земляным полом. Прежде чем пуститься в объяснение сложнейшей системы управления королевством, граждане которого почитают обман за религию, позвольте посвятить вас в кое-какие подробности. Это верно, ваши пришедшие с моря воины успели доставить нам множество неприятностей, но до полного разгрома еще очень далеко. Мой Эвертинский легион – именно так, он принадлежит мне, не королю и не королевству – еще ни разу не терпел поражения. Мало того, ни разу не отступил ни на шаг. Можете сколько угодно швырять своих храбрецов на нашу железную стену, кончится лишь тем, что вокруг останется куча трупов в два человеческих роста высотой. Но вам, увы, даже и такого шанса не представится. Если мы сойдемся здесь в битве, Военный вождь, вы будете попросту уничтожены. «Выжженные слезы» хундрилов прекратят существование, останется лишь несколько тысяч рабов с постепенно выцветающими татуировками.

Голл помолчал, потом закашлялся и отвернулся, чтобы сплюнуть мокроту. Вытер губы и произнес:

– Королева, пока мы здесь стоим, те две армии, что вы направили для охвата, перемалываются в пыль. И если мы вступим сейчас в схватку, вряд ли она продлится столь долго, что сюда успеет прибыть еще какое-нибудь наспех собранное подкрепление. – Он взмахнул покрытой шрамами рукой. – Ваша поза лишена какого-либо смысла. Сколько дней потребуется изморцам, чтобы сюда добраться? Ваш Эвертинский легион перед ними попросту растает, заодно и золота из этих ваших вычурных доспехов немного выплавится. – Она хотела ответить, но он поднял руку, показывая, что еще не закончил. – И я еще не упомянул самого худшего, с чем вам предстоит встретиться, – Охотников за костями. Среди моего народа не прекращаются споры и дискуссии о том, какие солдаты могут считаться величайшими в мире. По лицу вижу, вы думаете, что мы числим себя среди первых двух претендентов, но это не так. Нет, речь о виканцах Колтейна – и о морпехах Малазанской империи. – Он жестко улыбнулся, показав зубы. – На ваше счастье виканцев среди Охотников уже нет, но вот морпехов, увы, более чем достаточно.

Последовало длительное молчание. Наконец Абрастал вздохнула:

– Что вы от нас хотите?

– Добычи у нас уже более чем достаточно, королева, и мы готовы снова продать ее вам – в обмен на пищу, воду, скот и фураж. Однако в знак компенсации за моих воинов, погибших или покалеченных в этой войне, мы уплатим за все поставленное не более одной трети цены. Как только сделка будет завершена к нашему удовлетворению и после того, как мы воссоединимся с Серыми Шлемами Измора, мы покинем ваше королевство. Чтобы никогда не вернуться.

– И все?

Голл скорчил гримасу.

– Королевство ваше нам не нужно. И никогда не было.

Она знала, что ей следовало бы обидеться, вот только сейчас не до того.

– Военный вождь, поймите меня правильно. Возмутительные действия купеческих гильдий, ставшие причиной войны, сами по себе были вопиющим нарушением официальной политики короля…

– Мы позаботились о том, чтобы в первую очередь казнить именно этих грабителей, королева.

– Те, кого вы перебили, были лишь острием отравленного кинжала.

Королева обернулась и кивнула одному из телохранителей. Вслед за этим офицером из группы вышло четверо солдат, которые несли с собой кожаный сверток, достаточно большой, чтобы туда поместился сложенный хундрилский шатер. Солдаты положили его на землю, развязали узлы по углам, затем развернули.

Внутри обнаружилось с полдюжины тел, хотя сохранилось от них не слишком-то много.

– Перед вами – главные действующие лица, полагавшие, что находятся под надежной защитой столичных стен, – сказала Абрастал. – Как видите, помимо кожи от них мало что осталось, наши палачи в подобных вопросах весьма искусны. Считайте это доказательством того, что мы признаем учиненную над вами несправедливость. Если хотите, можете забрать себе.

Голл вперил в нее свой взгляд хищной птицы.

– Меня терзает искушение, – протянул он, – отозвать свои заверения в полном отсутствии интереса к свержению властей королевства. Хотя бы из сострадания к вашим подданным, королева.

– Мы тоже привержены справедливости, – отрезала Абрастал, – пусть и понимаем ее по-своему. И откровенно говоря, Военный вождь, меня изумляет ваша чувствительность. Я много разного слышала о дикарских привычках, особенно по части изобретательности в пытках…

– К нам подобное не относится! – перебил ее Голл твердым, точно железо, голосом. И тут же вдруг несколько расслабился: – Если только нас как следует не разозлить. Но так или иначе, королева, вы меня неправильно поняли. То, что ваше королевство полно граждан, не способных к самоограничению – нет, хуже, ведущих дела с иностранцами и даже не отдающих себе при этом отчета, что выступают представителями собственного народа, собственного государства, – свидетельствует для меня о вашей ненависти к самим себе.

– Ненависть к себе. Понимаю вас. И что бы вы предприняли, Военный вождь, будь вы королем Болкандо?

– Объявил бы ложь тягчайшим из преступлений.

– Любопытная мысль. К несчастью, люди на самом верху обычно и есть наиболее отъявленные лжецы – иначе они бы там попросту не удержались.

– То есть мне не следует верить ничему из вами сказанного?

– Верить можно. Мне попросту не приходит в голову ложь, из которой я могла бы сейчас извлечь хоть какую-то пользу.

– Поскольку я занес меч у вас над головой.

– Именно так. А говорю я сейчас о той лжи, которую использует элита, чтобы поддерживать необходимую разницу между собой и остальными, если вы меня сейчас понимаете.

– Я вас понимаю. – Теперь он глядел на нее с неподдельным интересом. – Королева, наша беседа оказалась весьма увлекательной. Но я должен задать еще один вопрос – отчего я вижу здесь вас, но не вашего супруга, короля?

– Задача моего Эвертинского легиона – не только отражать внешние угрозы, но и служить арбитром в делах королевства и его населения.

Он кивнул.

– Иными словами, у вашего присутствия здесь не одна, а две цели.

– И донести кое-что до наших соперников во дворце из этих двух целей – наиболее важная, уж не сочтите за обиду. – Она улыбнулась и добавила: – В предположении, что вы все-таки не попытаетесь нас захватить.

– Вижу, королева, что ваш супруг полностью вам доверяет.

Как будто у него есть выбор.

– Да, и не без причины.

– Так вы готовы принять наши требования?

– Готова, Военный вождь, хотя и с определенными изменениями.

Его глаза сузились.

– Огласите их.

– Запасы воды, которые вы потребуете, будут удвоены без взимания за это дополнительной платы. Мы также удвоим и количество фуража, поскольку намного лучше вашего представляем, что являет собой Пустошь, и не хотели бы вынудить вас нарушить собственное обещание не возвращаться в Болкандо. – Она помедлила, склонила голову набок. – По ту сторону Пустоши вы найдете с десяток или около того королевств Коланса. Военный вождь, подозреваю, что вы не захотите прислушаться к моему совету, но все равно его дам. Вы не обнаружите там ничего стоящего. А найдете, напротив, нечто невообразимо ужасное.

– Не могли бы вы изъясниться подробней, королева?

– Если вам будет угодно.

– Тогда могу я вас попросить, чтобы вы отложили объяснения до того момента, когда при разговоре смогут присутствовать Смертный меч Кругава или адъюнкт Тавор?

– Те двое, кого вы назвали, они ведь обе женщины?

– Верно.

– Не будете ли вы тогда себя чувствовать… не на своем месте?

– Буду, королева, но вовсе не по той причине, что вы по- думали.

– В таком случае, Военный вождь, я с нетерпением буду ожидать столь достославной встречи.

Впервые за время разговора Голл поклонился.

– Был рад нашей беседе, королева Абрастал.

– Уверена, что так оно и есть, и разделяю ваши чувства. Так мы заключили мир?

– Да.

Она покосилась на тела поверх расстеленной кожи.

– Как насчет этих?

– Ах да, – кивнул Голл, – этих мы заберем. Моим воинам стоит их увидеть, это утихомирит гнев. А для некоторых – смягчит горе по павшим сородичам.

Он снова поклонился и развернулся, чтобы идти, но Абрастал окликнула его:

– Военный вождь?

Он обернулся к ней с вопросом в глазах. Поколебавшись, королева произнесла:

– Когда вы говорили о том, что ваш народ думает о морпехах Малазанской империи… это ведь было правдой?

Он распрямил плечи.

– Королева, хотя Колтейн из Вороньего клана вел за собой множество виканцев, с ним были и морпехи. Совместными усилиями они эскортировали через треть континента тридцать тысяч беженцев, и на этом пути им давался с боем каждый шаг.

– Но позвольте, Военный вождь, кажется, я чего-то не понимаю. Колтейн ведь погиб? Пал? Как и все те, кто был с ним?

Воин вдруг показался ей очень, очень старым.

– Он погиб. Все они погибли – виканцы и морпехи.

– Но как же тогда…

– Они погибли, королева, но спасли тридцать тысяч беженцев. Погибли, но победили.

Когда стало ясно, что у нее больше нет слов, Голл кивнул и снова направился к своему коню. Навстречу, обходя ее, шагнули двое юных телохранителей, чтобы помочь упаковать лишенных мяса и костей купцов. Перехватив взгляд юноши, Абрастал подмигнула ему. Болкандец на его месте выпучил бы глаза. Этот же лишь ухмыльнулся.

В ней снова шевельнулось что-то темное.

Рядом неожиданно оказался Спакс, наблюдающий за Голлом, который запрыгнул в седло и сидел теперь неподвижно, ожидая, надо думать, пока его подчиненные и легионеры закончат дело.

– Прекрасно помню этих малазанских морпехов, – пробормотал Спакс.

– И?

– Голл не солгал. Таких упрямых солдат мир еще не видел.

Абрастал подумала о Колансе.

– Упрямство им пригодится.

– Проводишь ли ты их до границы, Огневолосая?

– Кого?

– Всех. Хундрилов, изморцев, Охотников.

– Я и не знала, что Охотники за костями тоже направляются в наши земли.

– Теперь, возможно, уже и нет, поскольку нужда миновала.

– Эвертинский легион будет сопровождать хундрилов и изморцев. Судя по всему, ожидается совещание, на котором будут присутствовать по меньшей мере двое из трех командующих, и Голл полагает, что состоится оно уже скоро. Я хотела бы принять в нем участие. Соответственно ты со своими гилками также отправляешься со мной – и если нам потребуется пересечь границу, мы так и поступим.

Спакс оскалил подпиленные зубы.

– Думаю, вождь сможет удовлетворить твою просьбу.

– По-моему, меня уже пригласили…

– Я не про собрание. – Он дернул подбородком, указывая. – Вон про того щенка.

Она нахмурилась. Вождь гилков ворчливо усмехнулся:

– Ты приказала мне внимательно наблюдать, Огневолосая.

Резко развернувшись, Абрастал зашагала к своему легиону.

– Рава мне за все заплатит!

– Я так понял, он уже заплатил.

– Недостаточно. Я его намерена трясти, пока он не сделается стар, сед и не порастеряет зубы с волосами.

– Голлу твой народ кажется отвратительным.

– Как и мне самой, Спакс.

Он снова хохотнул.

– Оставь уже это свое довольство, – отрезала она. – Сегодня погибли сотни, если не тысячи, болкандских солдат. И я серьезно думала о том, чтобы отправить твоих гилков в одну из армий охвата. Ты бы сейчас так не радовался.

– Мы бы не остановили свой марш, Огневолосая.

– Так бы и шли, утыканные стрелами?

– Это правда, за нашей спиной остались бы трупы сородичей, но мы пришли бы туда, куда нам следовало, и были бы готовы за них отомстить.

Она задумалась над его словами и решила, что это не просто пустое хвастовство. Нам следовало извлечь урок из случившегося с Летерийской империей. Дорогое мое Болкандо, мир за нашими пределами очень велик. И чем раньше мы его выпроводим восвояси, тем быстрее сможем вернуться к своей оргии обмана и предательств.

– У тебя, Огневолосая, сейчас какой-то ностальгический вид.

– Хватит уже все замечать, Спакс.

Когда он захохотал в третий раз, ей захотелось двинуть ему кулаком прямо по уродливой морде.

Потерявший всякое терпение Голл оставил двоих «Бегущих» разбираться с дареными шкурами и поскакал обратно к лагерю в одиночку. Жуткая баба эта королева. Длинные пышные волосы цвета пламени. Умные глаза, темно-карие, почти что черные. И довольно могучее телосложение – могла бы и против Кругавы устоять в кулачном поединке, где призом был бы какой-нибудь счастливчик. Хотел бы я быть той драке свидетелем – а ведь сам я, окажись в койке что с той, что с другой, и не знал бы толком, баба это со мной или мужик. При этих мыслях что-то в нем проснулось, и он заерзал в седле. Бальтовы яйца, хватит о таком думать, дурень ты старый.

В ближайшее время, как он подозревал, от Абрастал с ее Эвертинским легионом будет не избавиться. Самое малое до границы, а то и дальше. Впрочем, предательства он не ожидал – хундрилы достаточно потрудились для того, чтобы болваны сделались с ними честными – честностью той напуганной, услужливой разновидности, которую Голл так ценил. Иногда война все же идет на пользу. В конце концов, иметь дело с оглоушенным противником куда легче, да и выгодней.

Прошедшие переговоры его вполне удовлетворили, хотя некоторое беспокойство осталось и кусало его, словно крыса в юрте за пальцы ног. Коланс. Что ты такое знаешь, адъюнкт? Знаешь, и нам не говоришь.

Расстонался ты что-то, Голл, словно старик, которого озноб бьет под меховой накидкой. Хундрилы, Серые Шлемы Измора и Охотники за костями. Против этих трех сил, когда они вместе, не устоять никакой армии. Болкандо – королевство совсем маленькое. Абрастал правит крошечным захудалым государством. А единственную известную ей империю морпехи разбили в пух и прах.

Нет, бояться нам нечего. Но все равно неплохо было бы узнать то, что известно королеве.

На краю лагеря его поджидала группа командиров – начальников над крыльями и их заместителей. Подъехав поближе, он хмуро взглянул на них.

– Похоже, они все же решили сохранить за собой королевство. Объявите всем, что война окончена. Разъездам вернуться в лагерь.

– А те крылья, что атаковали окружавшие нас армии? – уточнил один из командиров.

– С ними что-то делать уже поздно, но отправьте к ним на всякий случай «Бегущих» – вдруг они еще сражаются. Приказ – возвращаться в основной лагерь, и никаких грабежей по дороге!

– Вождь, – обратился к нему еще один воин, – ваша жена прибыла и ждет вас в палатке.

Голл что-то проворчал и пришпорил коня.

Она лежала на его койке – голая и тяжелая на вид, как это свойственно беременным.

– Жена, – сказал он, глядя на нее и расстегивая плащ.

Она глянула на него из-под полуприкрытых век.

– Муж. Как там твоя резня?

– Пока что прекратилась.

– Вот как. Не повезло тебе.

– И почему это я тебя давным-давно в речке не утопил?

– А ты что, предпочел бы, чтобы вместо создания из плоти тебе мой дух покоя не давал?

– А он не давал бы? Твой дух?

– Какое-то время. Но мне бы быстро надоело.

Голл принялся расстегивать доспехи.

– Ты так мне и не скажешь, от кого ребенок?

– А какая разница?

– Значит, может статься, и от меня?

Она моргнула, взгляд ее сделался более сосредоточенным.

– Голл Иншикалан, тебе пятьдесят шесть лет. Из них ты сорок пять яйца об седло отбиваешь. В этом возрасте ни один хундрил зачать не способен.

– В том-то и беда, – вздохнул он. – Это каждому вокруг понятно.

– Тебя это что, стыдит, муж мой? Я и не думала, что такое возможно.

Стыд. Что ж, пусть он такого никогда и не хотел, но и он принес этой женщине, что большую часть жизни была его женой, ее долю стыда. Ему было тогда пятнадцать лет. Ей – десять. В те стародавние времена даже муж и жена не спали вместе до ее первого кровотечения. Он помнил женский праздник, когда это время наконец настало и для его жены, – бледную девочку забрали от него для ночи таинств, и та, что на закате была лишь испуганным ребенком, поутру вернулась обратно с таким знанием во взгляде, что он почувствовал себя… неуверенным, даже почему-то дураком, и с того самого дня стало совершенно неважно, что жена младше его на пять лет; более того, теперь казалось, что это она его старше. Мудрей, уверенней и сильней во всех отношениях.

Истина, которую он глубоко ценил все те годы, что они были вместе. И – осознал он вдруг, чувствуя, как кровь приливает к лицу, – до сих пор не перестал.

Голл стоял, глядя на лежащую жену, и пытался найти недостающие слова, чтобы ей об этом сказать. Как и обо всем остальном.

А она смотрела на него, и в глазах ее тоже что-то…

Снаружи палатки раздался крик. Она отвела взгляд:

– Зовут вождя.

И, как всегда, нужное мгновение ушло, закрылось. Он повернулся и вышел наружу.

Перед ним стояла женщина-разведчик, которую он отправил с Ведитом. Покрытая засохшей кровью, пылью, чем-то скользким, и воняло от нее, как от трупа.

– Так быстро? – нахмурился Голл.

– Мы разбили их, вождь. Но Ведит погиб.

– Командование приняла ты?

– Да.

Он отвернулся в сторону, пытаясь вспомнить, как ее зовут, она же продолжала:

– Вождь, он лично возглавил первую атаку, строй был в образцовом порядке. Но его конь угодил ногой в змеиную нору и опрокинулся. Ведита выбросило из седла. Он неудачно приземлился и свернул шею. Мы сразу поняли, еще когда он по земле катился, словно кукла.

Голл лишь кивал. Верно, такие вещи случаются. Неожиданные, не поддающиеся никакому планированию. Копыто, тень на неровной почве, глаза коня, нора – все сходится одно к одному в единственном фатальном мгновении. Если слишком об этом задумываться, недолго озвереть, сорваться во всепоглощающую ярость. К этой игре случая, злой, жестокой игре.

– Вождь, – продолжила разведчица, чуть помедлив, – Ведит организовал засаду самым идеальным образом. Все разъезды продолжали выполнять поставленные задания, пусть мы и знали, что он мертв, – мы это делали ради него, чтобы почтить его память. Враг не выдержал. Болкандцы потеряли тысячу четыреста убитыми, остальные побросали оружие и разбежались по холмам. У нас девятнадцать убитых и тридцать один раненый.

Его взгляд вернулся к ней.

– Благодарю, Рафала. Крылом теперь командуешь ты.

– Я хочу дать ему имя Ведита.

Голл кивнул.

– Займись ранеными.

Он шагнул обратно в палатку и застыл там, не зная, что теперь делать, куда идти. Даже не понимая, зачем он здесь.

– Я все слышала, – негромко сказала жена. – Этот Ведит был, наверное, хорошим воином и командиром.

– Он был молод, – проговорил Голл, будто это что-то могло изменить – будто это нужно было произнести вслух, чтобы что-то изменить, – но нет.

– У Тарата, двоюродного брата Малака, есть сын по имени Ведит.

– Больше нет.

– Он когда-то любил играть с нашим Кит Анаром.

– Точно, – сказал Голл, глаза которого вдруг загорелись. – Как я мог забыть?

– Потому что, муж мой, это было пятнадцать лет назад. Потому что Кит умер, когда ему было всего семь. Потому что мы договорились никогда не вспоминать о нем, о нашем замечательном мальчике, нашем первом сыне…

– Я никогда не говорил ничего подобного, да и ты тоже!

– Это верно. Никакие слова были не нужны. Договорились? Скорее уж поклялись на крови. – Она вздохнула. – Воины умирают. И дети тоже…

– Прекрати!

Она села на койке, застонав от потребовавшегося усилия. Увидела у него на лице слезы, которые он не успел вытереть, протянула к нему руку.

– Подойди ко мне, муж мой.

Но он не мог пошевелиться. Ноги под ним словно вросли в землю и корни пустили.

– Каждый день, каждое мгновение кто-то новый с воплем приходит в этот мир, – сказала она ему. – Открывает глаза, которые пока еще мало что видят. Кто-то приходит, а кто-то уходит.

– Я дал ему командование над крылом. Я сам.

– Такова ноша Военного вождя, муж мой.

Он попытался не всхлипнуть.

– Я чувствую себя таким одиноким.

Она встала рядом, взяла его за руку.

– Это истина, от которой никому не уйти, – сказала она. – С тех пор я родила семерых детей, и да, большинство твои. Ты никогда не задумывался, почему я не останавливаюсь? Что заставляет женщин раз за разом проходить через эти муки? Послушай меня, Голл, я открою тебе тайну – это потому, что когда носишь дитя, ты не одинока. А вот когда теряешь дитя, то это такое жуткое одиночество, которое незнакомо ни одному мужчине… разве что сердцу правителя, вождя своих воинов. Военного вождя.

Он обнаружил, что снова способен встретиться с ней взглядом.

– Ты всегда мне напоминаешь, – проговорил он хрипло.

Она его поняла.

– А ты – мне, Голл. В нынешние времена мы забываем так легко, и так часто.

Да. Он почувствовал у себя в руке ее мозолистую ладонь, и какая-то часть его одиночества отвалилась и осыпалась прочь. Потом он передвинул обе ладони, свою и ее, к ее округлому животу.

– Что ждет это дитя? – подумал он вслух.

– Этого мы знать не можем, муж мой.

– Сегодня вечером, – сказал он, – нужно будет созвать всех наших детей. И поужинать всем вместе, как одна семья. Что скажешь?

Она рассмеялась.

– Могу представить себе их лица, прямо-таки ясно вижу их вокруг нас – удивленные, озадаченные. Что они только по- думают?

Голл пожал плечами – руки его вдруг расслабились, давящая на грудь тяжесть исчезла с одним-единственным выдохом.

– Мы созовем их не ради них, а ради нас, ради меня и тебя, Ханават.

– Сегодня вечером, – кивнула она. – А Ведит сейчас снова играет с нашим сыном. Я слышу, как они вопят и хохочут, а вокруг них – небо, бесконечное небо.

Поддавшись неподдельному чувству – впервые за несколько лет, – Голл заключил жену в объятия.

Глава пятнадцатая

  • Люди никогда не узнают той вины
  • От которой не отказаться, не уйти.
  • Ослепим богов, скуем их чешую
  • Прочными цепями, а потом
  • Обрушим, словно ненавистную правду.
  • Мы рассматриваем кости чужаков
  • Размышляя о том мире, где они
  • Плясали, ничего о нас не зная
  • В блаженной глубине веков, с тех пор
  • Мы успели измениться, но одна лишь мысль
  • О нас, тогдашних мужчинах и женщинах
  • Тревожит вихрящиеся призраки
  • Наших жертв, а куда это годится
  • Ведь мы ценим возможность спокойно
  • И бесстрастно вопрошать – что за оружие
  • Жестокого времени, злой природы
  • Погубило в стародавние времена
  • Чужаков, в то время как мы
  • Взирали, не умея, да и не желая помочь?
  • Ведь мы уклонились от копий судьбы
  • А они не смогли, неловкие, несообразительные
  • Во всем нам уступавшие – остались лишь кости
  • В горных пещерах, в речной глине
  • В затянутых паутиной пещерах поверх
  • Белых пляжей, в лесных логовах из камней
  • И повсюду, повсеместно, в каждом промежутке
  • Костей столько, что мы говорим: убийца
  • Не мог быть один, у природы множество
  • Враждебных орудий – но когда мы при этом
  • Отводим бегающие глазки, обладатель острого
  • Слуха расслышит, пусть и невнятно
  • За всеми смертями маячит единая тень –
  • Наша, виновато молчащих обладателей
  • Того одинокого незаслуженного дара
  • Не оставившего нам ничего кроме костей
  • Чужаков, которые мы и перекатываем с места
  • На место в бесплодных спорах.
  • Бессловесные в своем покое, они все же
  • Неприятны нам, поскольку говорят так
  • Громко, как могут лишь кости, но мы
  • Не слушаем. И однако когда я вижу кости
  • Чужаков, то делаюсь безутешен.
«Нежеланная жалоба» Гедесп, Первая империя

Он узрел иное прошлое. Состоявшееся, когда выбора сделано не было. Он видел то, что ему знакомо, но заключенное в чужом и неизвестном мире. Там они с сородичами сбивались в кучки около костров, а вокруг завывал ветер и во мраке двигались новые существа. Их же преследовала неудача за неудачей. Вместе со своими псами явились соперники, змейкой проскользнули в поросшие мхом соборы хвойных лесов, двинулись вдоль неглубоких речек, а им самим осталось лишь подбирать останки убитой не один день назад дичи и хмуро разглядывать обломки каменных орудий – незнакомых, никогда прежде не виданных. Он понял, что это – вот это все – было тем медленным угасанием, которого удалось избежать в его собственном прошлом.

Посредством Ритуала Телланн. Запечатлевшего живые души внутри мертвой плоти и кости, заключившего искорки разума в иссохшие глазницы.

Здесь, в ином прошлом, в ином месте, ритуала не случилось. А лед, что в его мире служил игрушкой яггутам, здесь двигался куда пожелает, ни на кого не оглядываясь. Мир словно бы уменьшался в размере. Конечно же, подобное случалось и раньше. Приносило с собой мучения, кто-то от них погибал, остальные превозмогали и продолжали жить дальше. Только в этот раз все было по-другому.

В этот раз пришли чужаки.

Он не знал, зачем ему все это показано. Просто до абсурда подробная ложная история, призванная причинить ему боль? Но нет, слишком уж все глубоко проработано, слишком много всего потребовалось, чтобы выстроить концепцию. В конце концов, у него ведь имелись и настоящие раны, которые несложно разбередить. Да, видение, конечно же, было издевательским, но столь масштабным, что личные неудачи на его фоне меркли. Ему показали неотъемлемую слабость его народа, он чувствовал то же самое, что чувствовали последние из выживших в этом ином, горьком мире, мутное понимание – все подходит к концу. Семьям – конец, друзьям – конец, детям – конец. Дальше ничего не будет.

Главное – конец тому, что и сомнению-то никогда не подвергалось. Непрерывности. Мы уверяем себя, что каждому из нас суждено умереть, но наш народ будет жить и дальше. Это самый глубокий из корней, что питает нашу волю к жизни. Если этот корень перерубить, увянет и жизнь. Увянет, иссохнет, выцветет.

Ему дали возможность заплакать еще один, последний раз. Не по себе, но по своему народу.

Когда на землю последний раз падала соленая слезинка имасса? И почувствовала ли земля разницу со всеми предыдущими слезинками? Была ли эта, последняя, горше? Слаще? Обожгла почву, точно кислотой?

Он видел эту слезинку, ее смертельное падение, растянутое до бесконечности, неизмеримо медленный путь. И в то же время понимал, что это фальшь. Последний из них умер с сухими глазами – здесь, в ложном прошлом, Онос Т’лэнн был тому свидетелем – как несчастный храбрец лежит, связанный, истекая кровью, и ждет, когда опустится нож из слоновой кости с кремневым лезвием в руке чужака. Чужаки тоже были голодны, тоже страдали. Сейчас они убьют имасса, последнего из своего народа, и съедят его. Бросят его разбитые, перерубленные кости на полу пещеры, вперемешку с остальными, – а потом, в припадке суеверного ужаса, чужаки бросятся прочь, не оставив ничего им принадлежащего, чтобы духи убитых не смогли их отыскать и преследовать.

В этом, ином мире народ Тлена закончил свое существование под ударом ножа.

Кто-то завывал сейчас, и плоть его была готова разорваться под напором гнева.

Дети имассов, которые на деле никакие не дети, но тем не менее наследники, заполнили собой мир, а во рту у них остался привкус имасской крови. Просто очередной соперник, вышибленный прочь, в забвение, так что не осталось ничего, лишь неясное беспокойство где-то глубоко внутри, метка греха, ужас первого преступления.

Сын пожирает своего отца – сердцевина тысячи мифов, тысячи полузабытых преданий.

Сочувствие опало с него, словно шелуха. Вой, что он слышал, исходил из его собственной глотки. Гнев лупил по его телу изнутри, словно кулаками, подобный рвущемуся наружу демону.

Они за это заплатят…

Но – нет. Онос Т’лэнн продолжал ковылять вперед, под замотанными в шкуры ступнями хрустели замерзшие мхи и лишайники. Он выберется из этой фатальной, жестокой судьбы. Вернется в свой собственный мир, в рай за пределами смерти, где ритуалы даровали им одновременно проклятие – и спасение. Он не повернет назад. Сейчас он слеп, словно загнанный на край утеса зверь, но это неважно: та смерть, что ждет его впереди, все же лучше, чем вот эта смерть…

Он увидел всадника, сгорбленную фигуру в капюшоне верхом на тощей серой лошади, дыхания которой не было видно, несмотря на мороз. Увидел двояковыгнутый рхивийский лук в исхудавшей руке – и Онос Т’лэнн понял, что этот всадник ему знаком.

Этот наследник.

Тлен остановился в двадцати шагах от него.

– Тебя не может здесь быть.

Голова чуть наклонилась, черноту под капюшоном прорезал блеск единственного глаза.

– Как и тебя, мой друг, однако мы оба здесь.

– Уйди с моей дороги, Ток Младший. Дай мне пройти. Там меня ждет то, что я заслужил. То, к чему я возвращаюсь, – мое. Я снова увижу огромные стада, величественных айев и ранагов, окралов и агкоров. Увижу своих сородичей, рогатый тенаг подарит мне свою тень. Буду качать смеющегося ребенка у себя на колене. Я покажу детям их будущее, расскажу, как наш род продлится, никогда не прекращаясь. Я найду здесь бесконечное множество вечно исполняющихся желаний. Не отбирай у меня этого, Ток, друг мой. Ты и твои сородичи отняли у меня все остальное, так не отбирай хотя бы этого.

– Я не могу позволить тебе пройти, Тлен.

Ладони Тлена, израненные, покрытые шрамами, сжались в кулаки.

– Ради нашей с тобой дружбы, Ток Младший, не поступай так.

В другой руке Тока появилась стрела, легла на тетиву – и быстрее, чем Тлен мог разглядеть, снаряд с зазубренным наконечником промелькнул в воздухе и врезался в землю у его ног.

– Я мертв, – сказал Тлен. – Меня нельзя ранить.

– Мы оба мертвы, – ответил Ток холодным, незнакомым голосом. – Но я могу лишить тебя ног, и раны будут настоящими – я оставлю тебя искалеченным, в крови и муках. Ты не пройдешь.

Тлен сделал еще шаг вперед.

– Но почему?

– В тебе пылает гнев, разве не так?

– Бездна его забери – хватит с меня сражений! Хватит уже всего этого!

– У меня во рту, Онос Т’лэнн, вкус имасской крови.

– Ты хочешь, чтобы я с тобой дрался? Я ведь могу – думаешь, твои жалкие стрелы остановят имасса? Да я взрослому ранагу шею ломал! Меня на рога брали! Окрал меня калечил! Когда мы охотимся, то убиваем добычу голыми руками, и достается эта победа ценой боли и сломанных костей.

В землю глухо ударила вторая стрела.

– Ток – зачем ты так поступаешь?

– Ты не должен пройти.

– Но я… я же дал тебе имасское имя. Разве ты не понял тогда, какая это честь? Разве не знал, что подобного никогда не удостаивался никто из твоего народа? Я тебя другом называл. Я рыдал, когда ты умер.

– Я вижу тебя здесь во плоти, раньше же знал лишь кости.

– Ты и таким меня видел, Ток Младший.

– Я не…

– Ты тогда меня не узнал. У стен Черного Коралла. Я нашел тебя там, но даже лицо у тебя было другое. Мы оба тогда поменялись. Если бы я мог вернуться обратно… – Тут ему изменил голос, но он продолжил: – Если бы я мог вернуться, я не позволил бы тебе пройти мимо. Я бы заставил себя узнать.

– Это ничего не меняет.

Внутри Оноса Т’лэнна что-то надломилось. Он отвел взгляд.

– Ты видел, как я умирал на оул’данской равнине.

Тлен отшатнулся, словно его ударили.

– Я же не знал…

– Как и я, Тлен. Истина возвращается к нам, совершив полный круг, со всей присущей проклятиям элегантностью. Я не узнал тебя у стен Черного Коралла. Ты не узнал меня на равнине. Некоторые судьбы… словно бы отражаются одна в другой. – Ток умолк, потом издал горький шипящий смешок. – А теперь вспомни, как мы с тобой познакомились у Морна? И посмотри на нас нынешних. Теперь я – иссохший труп, зато ты… – Он содрогнулся, будто кто-то невидимый нанес ему удар, но тут же оправился: – Там, Онос Т’лэнн, на равнине. За что я отдал собственную жизнь? Помнишь ли ты?

Тлен чувствовал во рту невыносимую горечь. Ему хотелось сорваться на визг, выцарапать собственные глаза.

– За жизнь детей.

– А сам ты сможешь так поступить?

Жуткие слова Тока ранили куда больней, чем стрелы.

– Ты же сам знаешь, что не могу, – хрипло проговорил Тлен.

– Ты хочешь сказать – «не стану»?

– Это не мои дети!

– Ты нашел гнев имассов – тот гнев, Тлен, которого они смогли избежать через Ритуал. Ты увидел истины иного прошлого. А теперь хочешь сбежать от всего этого? И ты, Онос Т’лэнн, действительно полагаешь, что тем самым обретешь покой? Найдя его в самообмане? Ты лишь отравишь той ложью, что говоришь сам себе, мир у меня за спиной, куда ты так стремишься. Даже детский смех, и тот будет звучать там фальшиво, а в глазах любого зверя ты прочтешь, что он видит тебя насквозь, таким, каков ты есть.

Третья стрела ударила ему в плечо, развернув, но не сбив с ног. Тлен восстановил равновесие и протянул руку к древку. Переломив его, он вытянул наружу оперенную часть. Кремневый наконечник и остаток древка с ладонь размером упали на землю у него за спиной.

– Чего… чего ты от меня хочешь?

– Ты не должен пройти.

– Но чего ты хочешь?

– Ничего, Тлен. Мне не нужно ничего. – Он наложил еще одну стрелу.

– Тогда убей меня!

– Мы и так мертвы, – ответил Ток. – Убить тебя я не смогу. Но могу остановить. Развернись, Онос Т’лэнн. Отправляйся обратно.

– И что меня там ждет?

Ток Младший замешкался, словно в первый раз за время их столь безрадостной встречи не знал, что ответить.

– Мы виноваты, – медленно произнес он, – в том, что случилось в прошлом, во множестве прошлых. Призовут ли нас когда-нибудь к ответу хотя бы за одно из них? Понимаешь, я жду, когда судьбы отразятся одна в другой. Жду этого мгновения – прекрасного, отравленного.

– Ты хочешь, Ток Младший, чтобы я простил – вас, твой народ?

– Как-то раз, в Мотте, я забрел на рынок и там обнаружил себя перед рядами, где продают обезьян-крикунов, что обитают в тамошних болотах. Я посмотрел им в глаза и увидел всю глубину их страдания, их жажды освободиться, той пытки, в которую превратили их жизнь. Но при всем при этом я понимал, что у них попросту недостаточно разума. Чтобы не простить нас за это. Но ты, имасс, разумен. И посему. Не прощай нас. Никогда не прощай!

– Я что, должен стать оружием твоей ненависти к самому себе?

– Если б я знал…

Вот за этими четырьмя словами Тлен узнал своего друга – угодившего в западню, отчаянно пытающегося освободиться.

– После Ритуала, – продолжил Ток, – вы в некотором смысле избрали не того врага для своей бесконечной отомстительной войны. Не кажется ли тебе, что куда справедливей было бы объявить войну нам, людям? Может статься, когда-нибудь Серебряная Лиса это поймет и изберет для своих неупокоенных армий иного врага. – Он пожал плечами. – Это если предположить, что я верю в справедливость… или скорее в ее способность все видеть достаточно ясно. Видеть, что вы, т’лан имассы, вы и только вы имеете возможность свершить необходимое воздаяние – за обезьян-крикунов, за всех так называемых братьев наших меньших, что стали, и продолжают становиться, жертвами наших неуемных потребнос- тей.

Он говорит словами мертвых. Его сердце застыло. Его единственный глаз способен видеть все и не отворачиваться. Он… страдает.

– Ты вот такого ожидал от смерти? – спросил его Тлен. – А как же Худовы врата?

Сверкнули зубы.

– На замке.

– Разве это возможно?

Стрела раздробила ему правую коленную чашечку. Тлен взвыл от чудовищной боли и рухнул. Он катался по земле, а ногу жгло словно огнем. Боль… слой боли за слоем, обвивающие друг друга, – рана, убитая дружба, погибшая любовь, история, взвившаяся вверх столбом пепла.

Медленно приближающийся звук лошадиных копыт.

Сморгнув слезы, Тлен уставился в изуродованное, полусгнившее лицо своего старого друга.

– Онос Т’лэнн, замок – это я.

Боль казалась невыносимой. Он не мог вымолвить ни слова. Пот, солоней любых слез, разъедал глаза. Друг мой. Единственное, что во мне оставалось, умерло. И убийца – ты.

– Возвращайся, – сказал Ток невозможно усталым голосом.

– Я… не могу идти…

– Тебе станет легче, когда ты повернешь назад. Когда двинешься обратно по собственным следам, и тем легче, чем дальше… от меня.

Тлен окровавленными руками вытащил торчавшую в колене стрелу. Боль нахлынула такая, что он едва не потерял сознание и мог лишь глотать воздух широко открытым ртом.

– Найди своих детей, Онос Т’лэнн. Не кровных. Духовных.

У меня их не осталось, сукин ты сын. Как ты сам сказал, подобные тебе перебили их всех до единого. Обливаясь слезами, он все-таки сумел подняться на ноги, и, извернувшись, уставился туда, откуда пришел. Череда утыканных камнями холмов, низкое серое небо. Вы все у меня забрали…

– И продолжаем забирать, – сказал Ток у него за спиной.

С этого мгновения я отказываюсь от любви. Я выбираю ненависть.

На это Ток ничего не ответил.

Тлен захромал вперед, припадая на искалеченную ногу.

Ток Младший, бывший некогда Анастером, Перворожденным от Мертвого Семени, бывший некогда малазанским солдатом, одноглазый сын безвестно пропавшего отца, сидел на мертвой лошади и смотрел, как раненый воин ковыляет к отдаленной гряде холмов.

Когда, очень не скоро, Тлен перевалил наконец через гребень и исчез из виду, Ток опустил свой единственный глаз. Взгляд его скользнул по заляпанной кровью мертвой траве, по двум окровавленным стрелам, сломанной и целой, и по двум другим, торчащим из полумерзлой земли. По стрелам, которые Тлен сделал своими руками, давным-давно, на равнине далеко отсюда.

Он вдруг резко наклонился вперед, согнувшись, словно ребенок, которого предательски ударили в живот. Из груди его вырвался жалобный всхлип. Тело его тряслось, кости скрипели в мертвых суставах, а он продолжал плакать – без слез, одними лишь звуками, рвущимися сквозь истлевшую глотку.

В нескольких шагах от него раздался голос:

– Герольд, принуждать тебя к подобному не доставляет мне ни малейшего удовольствия.

Со стоном взяв себя в руки, Ток Младший выпрямился в седле и уставил единственный глаз на древнюю заклинательницу костей, стоящую сейчас там, где недавно был Тлен. Оскалил тусклые сухие зубы.

– Твоя рука, ведьма, холодней, чем у самого Худа. Полагаешь, Худ будет рад, что ты похитила его герольда? И используешь его сообразно собственным прихотям? Безнаказанным такое не останется…

– У меня нет оснований опасаться Худа…

– Зато есть опасаться меня, Олар Этил!

– И как ты думаешь меня найти, Мертвый Всадник? Я здесь, но меня здесь нет. В мире живых я сплю сейчас под яркими звездами, завернувшись в шкуры…

– В сне ты не нуждаешься.

Она усмехнулась.

– Сон мой сторожит молодой воин, которого ты в свое время прекрасно знал. И которого ты преследуешь теперь по ночам, стоит ему смежить веки, – когда эта истина мне открылась, она и помогла мне тебя отыскать. Ты заговорил со мной, умоляя спасти ему жизнь, которую я и взяла под свою опеку. Привело же все в результате… вот к этому.

– А я еще решил было, что зла не существует, – пробормотал Ток. – И скольких еще ты намерена так… использовать?

– Стольких, Герольд, скольких мне понадобится.

– Я разыщу тебя. Когда наконец закончу все остальные дела – клянусь, разыщу.

– И чего ты этим добьешься? Онос Т’лэнн от тебя уже оторван. От тебя и, что еще важней, от твоего народа. – Помолчав, она вдруг оскалилась: – Вот только я не поняла, что это за чушь ты сумел из себя выдавить насчет того, чтобы Тлен искал своих детей. Он мне для другого нужен.

– Я пытался от тебя освободиться. Он увидел… услышал…

– Но он не понял. Теперь Онос Т’лэнн тебя ненавидит – по- думай об этом, о том, как глубоко он был способен любить, и знай, что ненависть имассов еще глубже любви. Спроси у яггутов, если не веришь. Скачи от нее прочь, Герольд! Я тебя освобождаю.

– Но мы еще обязательно встретимся, Олар Этил, – произнес Ток, берясь за поводья.

Торант резко открыл глаза. Над головой бешено вращались звезды – размытые, зеленоватые. Он вздохнул, глубоко, но прерывисто, дрожа под шкурами.

Мрак прорезал потрескивающий голос Олар Этил:

– Догнал он тебя?

С ответом Торант спешить не стал. Не сейчас. Он все еще мог обонять сухую, затхлую ауру смерти, все еще слышал дробь копыт.

– Еще и половины ночи не прошло, – продолжала ведьма. – Спи. Я его к тебе не подпущу.

Торант сел.

– Откуда вдруг подобная любезность? И потом, – добавил он, – мои сны принадлежат мне, но не тебе.

По воздуху к нему приплыл хриплый смешок.

– Видишь ли ты его единственный глаз? Как он сияет во мраке подобно звезде? Слышишь ли волчий вой, что эхом доносится из другой, пустой глазницы? Как ты думаешь, что волкам от него нужно? Быть может, он тебе объяснит – когда наконец догонит.

Торант вовремя прикусил язык и выбрал другой ответ:

– Не догонит. Я всегда убегаю.

– И это правильно, – хмыкнула она. – Он исполнен лжи и воспользуется тобой, как это свойственно мертвым по отношению к живым.

Торант оскалил зубы в ночной мгле.

– И тебе тоже?

– И мне. Не вижу, к чему отрицать. Однако послушай – я должна на время тебя оставить. Продолжай свой путь на юг. Я пробудила древние источники, твой конь их найдет. А я еще вернусь.

– Что тебе от меня нужно, Олар Этил? Я – никто. Мой народ погиб. Я мотаюсь безо всякой цели, и мне все равно, жив я или мертв. Но служить тебе не собираюсь – уговорить меня не удастся.

– Ты держишь меня за тирана? Это не так. Я – заклинательница костей. Знаешь, что это означает?

– Нет. Ведьма, наверное.

– Для начала сойдет и такое объяснение. Скажи мне, знаешь ли ты, кто такие одиночники? Д’иверсы?

– Нет.

– Что тебе известно о Старших богах?

– Ничего.

До него донеслось что-то вроде ругательства, потом она сказала:

– Как ты и тебе подобные вообще могут жить – по горло в невежестве? Что для тебя история, оул’данский воин? Сборник лживых баек, нужных, чтобы тебя уважали. Почему вы все так боитесь истины? Темных эпизодов собственного прошлого – твоего, твоего народа, всего человечества? Многие тысячи из моего народа не приняли Ритуал Телланн, и что же с ними случилось? Случились вы. Как они ни пытались прятаться, вы их обязательно находили. Верно, в отдельных редких случаях все заканчивалось лишь совокуплением, мерзким смешением кровей, но чаще всего – резней. Наши лица казались вам знакомыми и чужими одновременно – и что же из двух вас больше всего пугало? Когда вы нас убивали, когда срезали мясо с наших костей?

– Все это чушь какая-то, – ответил ей Торант. – Ты называешь себя имасской, как будто я должен знать, что это значит. Но я понятия не имею. И плевать хотел. Народы умирают. Исчезают с лица земли. Так было и так будет.

– Болван. Моя кровь столь древняя, что от нее берут начало все одиночники и д’иверсы. А имасская она лишь наполовину, если не меньше. Ты даже не можешь представить себе моего возраста, воин. Я старше, чем этот мир. Я жила во тьме, купалась в чистейшем свете, проклинала тень. Мои руки были обработанным камнем, из моих глаз зажглись первые костры, я раздвинула ноги перед первым из смертных. У меня столько имен, что я сама почти все забыла.

Она поднялась на ноги – с приземистой фигуры свисали гнилые меха, стоящие дыбом волосы окружали иссохшее лицо, словно аура безумия, – приблизилась и встала перед ним.

Торанта вдруг пробил озноб. Он не мог шевельнуться. Даже дышать – и то с трудом.

Она заговорила снова:

– Во мне есть части, что спят сейчас, изнуренные болезнями. Есть другие, что вопят от ярости, словно летние грозы. Я – та, кто пьет воды, что отходят при рождении. И кровь. Льющиеся дождем слезы и мучительную испарину. Я не лгала тебе, смертный, говоря, что духи, которым вы поклоняетесь, – мои дети. Я – та, кто приносит земле изобилие. Я граблю нищих и сею страдание. Столько имен… Эран’ишаль, давшая жизнь Эрес’аль, – это я избрала первым и до сих пор к нему неравнодушна. – Кажется, она вздрогнула. – Рат Эвайн для форкрул ассейлов. Каменная Сука для яггутов. Во тьме у меня было лицо, в тени – сын, в свете – другой, незаконный. Меня называли Матерью-под-Горой, Айялой Алаль, что возделывает Сады Луны в вечном ожидании возлюбленного. Я – Спящая богиня Огнь, во сне которой жизнь процветает вовеки, пусть даже сами эти сны обращаются кошмарами. Я разбросана у самого края Бездны, у меня больше ликов, чем у любого из Старших. – Выбросив вперед костлявую руку с длинными, ломаными ногтями, она медленно согнула пальцы. – А он еще собрался меня разыскать! – Она подняла голову к небесам. – Эй, Худ, держи своих слуг на цепи! – И снова вперила взгляд в Торанта. – Отвечай мне, смертный! Он тебя догнал?

Торант уставился на нее. Старуха, исходящая ядом и злобой. Вонь от мертвого дыхания – словно от таящихся под камнями змей. Ониксовые окатыши глаз поблескивают, как если бы были живыми.

– Может статься, Олар Этил, – сказал он ей, – ты и была когда-то всем этим. Но то раньше. Все от тебя оторвалось, так ведь? Рассыпалось в прах, потерялось – когда ты отказалась от жизни, решила стать вот этим костлявым созданием…

Рука упала вниз, сомкнулась у него на шее. Вздернула Торанта в воздух, будто весом он был не больше ортена, отшвырнула прочь. Он упал на камни вниз плечом, воздух вышибло у него из легких, он лежал, полуослепший и не в силах двигаться.

Она снова появилась перед его глазами, ее гнилые зубы тускло блестели, словно пеньки из дымчатого кварца.

– Мне было обещано! Каменная Сука пробудится вновь, чумным ветром и жадной саранчой, лесными пожарами и удушливой пылью. А вы все накинетесь друг на друга, раздирая плоть зубами и ногтями. Вы обратитесь ко злу, прекрасно отдавая себе в этом отчет, – а я гряду, смертный, и земля проснется, чтобы вас судить. Вы станете ползать на коленях, умоляя о пощаде, и убожество ваше станет вам, человечеству, эпитафией – ибо от меня вы не дождетесь ничего, ни капли жалости! – Она прерывисто дышала, безо всякого смысла выталкивая из себя наружу холодный воздух, ее сотрясал сейчас чудовищный гнев. – Он с тобой говорил?

Торант приподнялся и сел.

– Нет, – выдавил он сквозь зубы и протянул руку к горлу, чтобы ощупать синяки.

– Вот и хорошо. – Олар Этил отвернулась. – Теперь спи. Проснешься ты уже один. Только не думай, что от меня избавился, даже не пытайся. – И добавила после паузы: – А он исполнен лжи. Остерегайся его.

Нагнувшись вперед, Торант разглядывал покрытую капельками росы почву у себя между коленей. Потом прикрыл глаза. Я сделаю, как ты сказал. Когда придет время – сделаю.

Сеток проснулась от волчьего воя. Медленно села, провела ладонью по грязным спутанным волосам, потом поплотней завернулась в одеяло. Уже занималась неверная заря, почти невидимая за сиянием нефритовых царапин. Отголоски воя начали утихать, и Сеток склонила голову набок – быть может, ее разбудило что-то еще? Непонятно. Со всех сторон их окружала ночная тишь – она бросила взгляд на неподвижный силуэт Кафала. Совсем его загнала. С самого начала путешествия он валился на землю и засыпал, стоило им только закончить свой скудный ужин.

Глаза понемногу привыкали к полумраку, она уже могла разглядеть лицо Кафала. Оно исхудало, казалось старше от истощения. Она знала, что ему еще нет и тридцати, но выглядел он не на один десяток лет старше. Кафал лежал недвижно, словно мертвый, и однако она чувствовала, что сны его тревожны. Ему не терпелось вернуться обратно к племени.

«Должно случиться что-то ужасное». Слова эти раз за разом вылетали у него изо рта, будто мантра дурных предчувствий, срывались с губ на бегу вместе с хриплым дыханием.

Она вдруг почувствовала запах, сухой холодный воздух словно дохнул влагой. Перед глазами замелькали яркие цветные видения – как будто покров настоящего осыпался и пейзаж предстал перед ней таким, как в древности.

Оазис. Созданный самой природой сад, полный красок и жизни. Между широких пальмовых листьев порхают с песнями яркие птички. Кругом резвятся обезьяны, морды их перепачканы соком зреющих повсюду плодов. Маленький, но самодостаточный мирок, в котором ничто не меняется, куда не ступала нога таких, как она.

Когда она заметила плывущую к оазису серую тучу, ее вдруг охватило необъяснимое, безнадежное отчаяние, она громко вздохнула. Она увидела, как сверху дождем сыплется пыль, покрывает тусклой патиной листья, шары плодов, некогда чистую поверхность водоема. И все сразу же начало гибнуть.

Какие-то несколько мгновений спустя осталась лишь черная гниль, стекающая по пальмовым стволам. Обезьяны покрылись гнойными язвами, у них стала выпадать шерсть, одна за другой они сворачивались в клубочек и умирали. Птицы пытались улететь, но в конце концов попадали на серую почву, дергаясь и хлопая крылышками, пока наконец не застыли неподвижно.

Оазис пересох. Все, что осталось, унес ветер, над источником сомкнулся песок и окончательно заглушил его.

Сеток всхлипнула.

Кто за это в ответе? Силы природы? Заполнившее небеса смертоносным пеплом извержение вулкана? Или то был исполненный горечи выдох какого-то бога? Злосчастный город, что сгорел дотла, отравив окружающий воздух едкой алхимией? Случайным было поругание или же намеренным? Ответов на эти вопросы у нее не было, каждый лишь швырял ей в душу еще больше горестей.

До тех пор, пока под грузом печали не зародилось подозрение, мрачное, отвратительное. Это было… оружие. Вот только кто станет объявлять войну всему живому? Самой земле? Что тем самым можно выиграть? Неужели враг попросту… глуп? Сеток встряхнулась. Ей такие мысли совсем не понравились.

Но я сейчас чувствую гнев, и чей он – волчий? Всецело принадлежит зверям, восседающим на позабытых тронах? Нет, не только. Это – негодование каждой из случайных жертв. Ярость невинных. Богиня с нечеловеческим лицом, но являющая собой саму жизнь.

И она грядет…

Сеток уже могла различить во мраке неясные тени, что окружили их со всех сторон и медленно подбирались поближе. Как и положено волкам – любопытным и в то же время осторожным. Давние воспоминания покрыли их души шрамами, они прекрасно знают, что явление непрошеных двуногих означает для них самих, для их сородичей.

Волки почувствовали запах ее слез. Их дитя страдает – и спираль вокруг нее стала сжиматься все туже. Они несли ей свое тепло, неотменимую истину своего присутствия, готовые обнажить клыки навстречу любой угрозе. Готовые, если будет нужно, умереть за нее.

Она знала, что ничего этого не заслуживает.

Как вы меня нашли? Столько времени спустя? Я узнаю тебя, моя сероносая матушка, – была ли я последней, кто пил молоко из твоих сосцов? Выжав из тебя все силы, оставив лишь ноющие кости, ослабшие мускулы? Твои глаза затуманены, но ничто не способно скрыть в них твою любовь – а у меня от этого вот-вот сердце разорвется.

И все же она протянула руку.

И мгновение спустя почувствовала под ладонью плоский лоб.

Ее окутали теплые, знакомые, позабытые запахи, от которых защипало в глазах.

– Вам нельзя со мной оставаться, – прошептала она. – Там, куда я отправляюсь… на вас станут охотиться. И убьют. Услышьте же меня. Найдите те девственные места, что еще остались, – и сокройтесь там навсегда. Оставайтесь свободными, родные мои…

Проснувшийся Кафал издал сдавленный возглас испуга. Их маленький лагерь окружили семеро волков – робких, словно дети, которых никто сюда не звал.

Матушка прижалась к ней еще плотней, потерлась шерстяным боком о ее руку.

– Вам нужно уходить, – прошептала она волчице. – Прошу вас…

– Сеток, – проговорил Кафал, – они несут с собой магию.

– Что?

– Разве ты сама не чувствуешь – такую грубую, такую дикую силу? Но, думаю, я все же мог бы ей воспользоваться. Путь столь близок, что барьер кажется тонким, будто листик. Послушай, если мы сможем бежать внутри этого Пути, надеюсь…

– Я знаю, – прохрипела она, почти повиснув на волчице, такой надежной, прочной, настоящей. – Я знаю, Кафал, про дар, что они несут с собой.

– Может статься, – начал он воодушевленно, выбираясь из-под одеяла, – тогда у нас получится успеть. Получится спасти…

– Кафал, это не твое! Неужели ты ничего не понимаешь? Не твое!

Он поднял на нее немигающий взгляд – заря наконец-то занялась, небо стало бледнеть, – потом кивнул.

– Куда же в таком случае отправишься с ними ты? Сама-то знаешь?

Она отвернулась, не в силах вынести его отчаяния.

– Ну и дурак же ты все-таки, Кафал. Конечно же, мы возвращаемся к лагерю твоего племени. Других дорог уже нет, больше не осталось.

– Я… не понимаю.

– Я вижу, но это неважно. Нам пора.

Дестриант Калит обвела взглядом южный горизонт – выжженную, лишенную рельефа пустоту, озаренную бесцветным восходящим солнцем.

– Где ж вы, мои огненные руки, – пробормотала она. Потом обернулась к своим измученным спутникам. – Вы ведь тоже понимаете, что одной мне не справиться? Чтобы встать во главе ваших сородичей, мне нужны мои собственные. Чтобы я могла заглянуть в глаза, похожие на свои. Чтобы на рассвете читать их заботы во все еще сонных физиономиях – храни меня духи, мне так нужно, чтобы кто-то спросонья откашлялся, а потом еще и помочился пенной струей!

К’чейн че’малли лишь взирали на нее своими глазами ящеров – немигающими, нечеловеческими.

Жаждущее отчаяние Калит постепенно улеглось, она разглядывала Саг’Чурока, пытаясь представить то, чему он стал свидетелем, – битву, в которой четырнадцать мертвых яггутов полностью, как теперь сделалось очевидным, уничтожили их преследователей. Во всяком случае, в этот раз. Действительно ли в охотнике К’елль что-то изменилось? Появилось… нечто вроде беспокойства?

– Вам был нужен Дестриант, – отрезала она. – И если вы под этим подразумевали ясноглазую самку родара, пора уже наконец понять, как сильно вы ошибались. Все, что мне дано, я использую – ясно вам? – И однако, несмотря на всю браваду, она сильно жалела сейчас, что не располагала властью подчинить себе тех яггутов. Вот бы они сейчас здесь пригодились. Все еще не люди, но уже близко. Да уж, я все ближе к цели. Фыркнув, она снова отвернулась и уставилась на юг. – Ждать здесь нет никакого смысла, разве не так? Пора двигаться дальше.

– Дестриант, – прошептал Саг’Чурок у нее в сознании, – у нас осталось совсем мало времени. Враг все ближе, и я не о тех, кто охотится за нами тремя. Но о тех, кто ищет Укорененный, наше последнее убежище в этом мире.

– И я, и вы – последние из своего народа, – ответила она, – и вы уже могли бы и прийти к выводу, что убежищ не существует, ни в этом мире, ни в каком-то другом.

Мир найдет вас везде. Выследит, чтобы уничтожить.

Пора опять взбираться на спину Гунт Мах, словно та – не более чем скаковая лошадь, а Саг’Чурок тяжко трусит рядом, и солнце ослепительными спазмами вспыхивает в его огромных клинках. Мелкие зверюшки в панике выскакивают из-под кустиков травы и несутся прочь. Клиновидные головы ящеров и их широкие колышущиеся тела рассекают тучи мошкары, словно корабли – морские волны.

Ветер гладит кожу, будто неизвестный наглец, пугающие своей привычной назойливостью прикосновения раз за разом напоминают, что она еще жива, что она – плоть от плоти этого мира, вечно сопротивляющаяся разложению, которое неумолимо ее преследует. Все кажется нереальным, но чувство такое, что нужно лишь подождать, и реальность вернется. День за днем одно и то же, и день за днем она остается все такой же озадаченной и ни в чем не уверенной.

Вряд ли к’чейн че’малли ощущают что-либо подобное. Поскольку и думают они не так, как думает она. Для них все выражается через вкусы и запахи – мысли, чувства и даже сам солнечный свет, все словно бы плавает в хитросплетенье потоков. Существование есть океан. Можно скользить по его поверхности, не удаляясь от мелководья, а можно нырнуть на такую глубину, что под давлением водной толщи затрещит череп. Калит знала, что че’маллям она сама и ей подобные представляются робкими существами, что боятся тайн, сокрытых в неизведанных глубинах. Существами, что бредут по воде в слезах, в ужасе от самой возможности провалиться в истину хотя бы по колено.

И однако Матрона хочет, чтобы вы выбрались на мель, в мой полный угроз мир – и выяснили, как мы с ними справляемся. Чтобы выжить, вам нужна новая стратегия, наш секрет успеха. Но вы ведь так и не поняли? Наш секрет – уничтожение. Мы уничтожаем все вокруг до самого основания, а потом беремся друг за дружку. Пока наконец не останется никого.

Разве не чудесный секрет? Она охотно бы им поделилась, если бы знала как. Научила бы их всем премудростями выживания, и никто, кроме нее самой, не услышал бы завывания множества призраков, атакующих ее душу.

Калит неслась вперед на спине Гунт Мах, чувствуя зуд в ладонях. Судьба все ближе. Я найду свои огненные руки, а потом, Саг’Чурок, ты нам послужишь. Ты, и Гунт Мах, и весь твой народ. Мы покажем вам все ужасы нынешнего мира, куда вы так стремитесь.

Мысли ее сейчас были об их страшном враге, о безликих убийцах к’чейн че’маллей. Она размышляла об этой войне, о геноциде, и решила, что, по существу, все это ровно то же самое, что и войны, которые непрерывно вело человечество. То же самое, и все-таки не совсем. Поскольку… наивней.

Но теперь наступит – теперь она принесет им – такое… Калит ощутила глубокий, болезненный укол.

Укол жалости.

Память передавалась по непрерывной цепочке, от матери к дочери, и жила в каждой из них извечной сплошной историей жизненного опыта. В своем сознании Гунт Мах хранила бесчисленные поколения, заключенные внутри последовательности пейзажей, которая выражала собой неумолимое вырождение, коллапс и распад их цивилизации. Что было невыносимо. Память била в душе неиссякаемым родником.

Любая Матрона рано или поздно сходила с ума: ни одна из дочерей, взошедших на эту ступень, не могла слишком долго сопротивляться потопу. Самцам к’чейн че’маллей такого было не понять: их жизни были идеальны в своей ограниченности, ароматы их личностей – грубы и незаконченны. Их несгибаемая лояльность гарантировалась невежеством.

Она попыталась нарушить эту схему с Саг’Чуроком, предав тем самым беспорочное одиночество Матрон. Но это ей было безразлично. Поскольку прошлые способы все равно уже не работали.

Она вспоминала, как добрая половина континента была сперва выровнена, а потом выглажена словно поверхность замерзшего озера, и по ней раскинулись города – картина подобного масштаба казалась искаженной даже глазам к’чейн че’маллей, будто между величием и безумием нет ни малейшей разницы. Гигантские купола, способные скрыть под собой целый остров, цепи изогнутых башен и шпилей, напоминающие игольчатый гребень на спине дхэнраби. Здания, состоящие из единственной комнаты, столь огромной, что под потолком собирались облака, а внутри тысячами селились птицы, даже не подозревающие о клетке вокруг. Она вспоминала горные хребты, которые оставили в неприкосновенности, словно произведения искусства – до тех пор, пока в период гражданских войн не была осознана их ценность в качестве материала для небесных крепостей, после чего все срыли до основания. Она вспоминала, как глядела на своих сородичей, отправляющихся основывать новые поселения – колоннами в лигу шириной и в двадцать лиг длиной. Она стояла, едва справляясь с собственным весом, и смотрела, как пятьдесят легионов солдат Ве’Гат – по пять тысяч в каждом – маршируют на войну с тартено тел акай. А потом, с той же точки – как они же возвращаются обратно, почти уничтоженные, и следом за ними тянется цепь из павших че’маллей в континент размером.

Она вспоминала родовые муки на’руков и последовавшую жгучую боль от их предательства. Пылающие города, поля битвы, в три слоя заваленные трупами. Охватившие гнезда хаос и ужас, крики боли, сопровождающие поспешные роды. Издевательский хохот прибрежных волн, куда умирающая Матрона испустила кладку яиц в безумной надежде, что из этого получится что-то новое – гибрид, состоящий из одних достоинств и начисто лишенный недостатков.

И многое другое… бегство сквозь мглу и ослепляющий дым… удар когтей убийцы. Приговор, внезапный и бесстрастный. Жизнь, истекающая прочь, наступающее следом блаженство. И горький, едкий привкус, пробуждающийся в наследовавшей дочери, – ведь ничего не забывается, ничего никогда не забывается.

У к’чейн че’маллей все же имелась богиня. Как положено, бессмертная и всезнающая. Той богиней была Матрона, махиби вечного масла. Когда-то давно масло было такой силы, и его было столько, что в качестве священных сосудов требовались сотни Матрон.

Теперь осталась лишь одна.

Она помнила давнюю гордость, давнее могущество. И бессмысленные войны ради того, чтобы утвердить эти гордость и могущество, – пока ни того, ни другого не осталось. Города были стерты с лица земли. Полмира обратилось в пустоши.

Гунт Мах знала, что Гу’Рулл жив. И что убийца Ши’гал станет ее судьей. Не только в этом походе, но и в миг наследования, когда Асиль уже не сможет сопротивляться смерти. Достойна ли будет Гунт Мах вступить в наследство? Это решать Ши’галам. Даже если враг будет в тот миг у самых стен Укорененного, даже если в палатах и коридорах разразится резня, на решение судей это не повлияет. Она будет нестись сквозь перепуганные толпы в поисках укрытия, а трое убийц – неотступно следовать за ней.

Воля к жизни – самый сладкий из запахов.

На спине Гунт Мах несла Дестрианта, почти что невесомую женщину, и чувствовала, как напряжены сейчас ее слабые мускулы, ее хрупкий скелет. В предсмертное мгновение даже ортен обнажает зубы.

Их поход не имел права завершиться неудачей, и однако Гунт Мах неудача казалась неизбежной.

Она будет последней Матроной, а вместе с ней умрет и богиня к’чейн че’маллей. Масло впитается в пыль, воспоминаниям настанет конец.

Оно и к лучшему.

Духи камня, что тут произошло?

Скипетр Иркуллас медленно спешился, в ужасе глядя на полузасыпанное землей бранное поле. Почва словно вздыбилась, чтобы поглотить всех, баргастов и акриннаев. Раздавленные тела, переломанные конечности, лица будто бы содраны прочь песчаной бурей. Другие тела – раздутые, с потрескавшейся, лопнувшей кожей, словно несчастных солдат поджарило изнутри.

Вокруг, оглашая воздух какофонией недовольных воплей, суетились вороны и стервятники, а воины-акриннаи разбрелись по засыпанной долине, извлекая из земли тела сородичей.

Иркуллас знал, что где-то между тел лежит и его дочь. Знание это свернулось у него в кишках тошнотворным узлом и истекало ядом, так что конечности ослабли, а дыхание перехватывало в горле. Он с ужасом думал о том, что ночью придется ложиться спать, тогда боль и отчаяние вернутся, чтобы терзать его. Он будет валяться в ознобе под грудой мехов, страдая от боли в груди, от прокатывающихся по всему телу тошнотных спазмов, тяжело и натужно дыша – почти что в тисках паники.

Ничтожная война, в которую вмешалось нечто неожиданное, нечто непознаваемое. Как если бы духи земли и камня бились сейчас в конвульсиях гнева и, может статься, отвращения. Требуя мира. Да, вот что духи хотят сказать мне этим… этим ужасом. С них довольно бессмысленного кровопролития.

Нам следует заключить мир с баргастами.

Он чувствовал себя старым и опустошенным.

Еще день назад казалось, что возмездие сверкает чистотой. Воздаяние было острым, как хорошо отточенный нож. Четыре больших сражения, четыре победы. Кланы баргастов рассеяны и обратились в бегство. По существу, остался лишь один из них, самый южный и самый большой, клан Сэнан. Которым правил некий Онос Т’лэнн. Сейчас к лагерю этого вождя двигались с разных сторон три армии акриннаев.

Наши телеги трещат под весом баргастского оружия и доспехов. Полные заморских монет сундуки. Груды необычных мехов. Украшения, драгоценности, тканые ковры, чаши из тыкв, кривые горшки из плохо обожженной глины. Все, что было у баргастов, теперь наше. Избавились мы лишь от тел прежних обладателей всего этого. Если не считать горстки сломленных пленников.

Мы сейчас что-то вроде бродячего музея народа, которому вот-вот суждено исчезнуть.

И однако я намерен просить мира.

Когда командиры об этом услышат, они станут хмуриться у него за спиной, полагая его за старика с разбитым сердцем – и имея на то полное право. Они тем не менее подчинятся его приказам, но в последний раз. По возвращении домой скипетр Иркуллас будет всеми считаться «правителем на закате седин». Человеком, в глазах которого уже не светится будущее, тем, кто ждет смерти. Но такое рано или поздно случается с каждым. Все, чего боишься, обязательно случится.

Один из воинов передового отряда, Гафалк, подскакал к нему и осадил коня рядом с конем скипетра. Воин спешился, подошел к Иркулласу и встал перед ним.

– Скипетр, мы осмотрели западный склон долины, вернее, то, что от него осталось. Дед Йара, – он говорил сейчас про старшего среди пленных баргастов, – рассказал, что ему как-то довелось сражаться у стен города под названием Одноглазый Кот. Нынешние воронки напоминают ему о, выражаясь его словами, «морантской взрывчатке», только не сброшенной с небес, как это делают моранты. Это больше похоже на то, как взрывчатку используют малазанцы. Те ее закапывают в землю и устраивают так, чтобы все взорвалось одновременно. Оттого земля и становится дыбом. Это что-то вроде гранат. Называются, как он говорит, «ругань»…

– Мы знаем, что в Летере находится малазанская армия, – задумчиво произнес Иркуллас. Потом покачал головой. – Только объясни мне, что им делать здесь. Зачем вступать в битву, к которой они не имеют отношения. Убивая без разбору акриннаев и баргастов…

– В свое время, скипетр, баргасты с этими малазанцами враждовали. Так утверждает Йара.

– И однако, разве наши разведчики видели их силы? Ведет отсюда хоть один след? Эти малазанцы, Гафалк, они что, призраки?

Воин беспомощно развел руками.

– Но что это тогда было, скипетр?

Гнев богов.

– Волшебство.

В глазах Гафалка вдруг что-то вспыхнуло.

– Летерийцы…

– Были бы только рады видеть, как акриннаи и баргасты уничтожают друг друга.

– Но, скипетр, говорят, что после малазанского вторжения они остались почти без магов. А их новый седа – старик, одновременно занимающий и должность канцлера, он вряд ли способен командовать армией…

Но Иркуллас уже и сам отрицательно качал головой.

– Даже летерийскому седе не спрятать целую армию. Ты прав в своих сомнениях, Гафалк.

Беседа явно была обречена ходить кругами, пока не вцепится в собственный хвост. Иркуллас шагнул мимо воина, чтобы еще раз бросить взгляд на уничтоженную долину.

– Откопайте столько наших воинов, сколько удастся. На закате мы прекращаем все попытки – пусть остальные покоятся там, где полегли. Ночная мгла отступит перед светом погребального костра для наших мертвых. Я же проведу эту ночь в бдении.

– Слушаюсь, скипетр.

Воин направился к коню.

Да, бдение – это то, что нужно. Ночь без сна – пусть яркое пламя отгонит прочь поселившуюся в душе тошноту.

Лучше всего, подумал он, будет не дожить до возвращения домой. Пускай с его внуками играет в медведя их дядюшка, или двоюродный братец, – короче, кто-нибудь другой. А еще лучше, если у него до самой смерти так и не выдастся возможности поспать.

Одна последняя битва у лагеря сэнанов. Перебить их всех – и самому пасть в бою. Смешать свою кровь с красной грязью. А когда я умру, тогда и заключу мир… с их мертвецами. Вряд ли есть смысл продолжать эту треклятую идиотскую войну на пепельных равнинах смерти.

Любимая моя дочь, тебе недолго осталось блуждать в одиночестве. Клянусь тебе. Я отыщу твою тень и буду вечно ее защищать. Как наказание за свою неудачу и как доказательство моей любви.

Он огляделся, словно надеясь рассмотреть в угасающем свете дня ее плавающую рядом душу, призрака с перепачканным грязью лицом и неверием в глазах. Хотя нет – с терпением освободившегося навеки. Свобода от всего этого. Вообще от всего. В новом месте. Где тошнота не грызет изнутри, где тело не скручивается судорогой, не дергается в ответ на каждый укол совести, каждую душевную боль.

Духи камня, даруйте мне покой!

Армия Марала Эба вдвое выросла в размерах по мере того, как к ней присоединялись сбредавшиеся со всех направлений воины, пережившие разгром лагерей – и исполненные стыда оттого, что живы сами, а их дети, жены и мужья пали от железа предателей-акриннаев. Многие явились без оружия, утратив доспехи, что свидетельствовало о бегстве, о том, как трусость гнала их прочь с выпученными от ужаса глазами. Случается, что воинов посреди битвы будто обдает холодной волной, случается даже с баргастами, и волна эта иной раз становится бушующим водоворотом, где тонет любой рассудок, где бегство становится необходимостью превыше чести и долга. Лица выживших в таком водовороте делаются серыми и отечными, и смердит от них тяжелым запахом вины.

Однако новости о поражениях отрезвили Марала Эба достаточно, чтобы не вершить немедленный суд над пораженцами с бегающими глазками. Тот явно чувствовал, что лишних баргастов у него сейчас нет, хотя Бакал и все остальные прекрасно понимали – воины, которых однажды захлестнула волна паники, теперь внутренне сломлены. Хуже всего, что в миг, когда битва застынет в неустойчивом равновесии, их ужас может вернуться. И тем самым решить исход сражения, поскольку вновь хлынувшая наружу паника заразит и остальных.

От сэнанов вестей не было. Похоже, на клан самого Бакала акриннаи напасть не успели, во всяком случае, пока. Маралу Эбу вскорости предстоит установить контроль над армией сэнанов и объявить ее своей. После чего он поведет всех на коварного Иркулласа.

Вся огромная масса воинов только и делала, что сыпала проклятьями. Им было совершенно очевидно, что Акрин уже давно планировал войну, засылая лазутчиков под видом так называемых купцов и выжидая лишь удобного момента, чтобы подло ударить в спину. Иначе как скипетру удалось в столь краткий срок собрать огромное войско? Беглецы в один голос свидетельствовали, что врагов – десятки тысяч.

Бакал разговорам не верил. Онос Т’лэнн пытался избежать именно этой войны. Неправильной. Марал Эб всюду появлялся в компании своих двух братьев, а вокруг вились самодовольные идиоты, которые лезли вон из кожи, пытаясь найти как можно более подходящие слова, чтобы порадовать нового вождя и парочку его мрачных смертоносных родственников. Эти сочиняли предлог за предлогом, чтобы направить обвинительные стрелы куда-нибудь в сторонку. Мертвый Онос Т’лэнн уже не слишком годился, хотя остатки мутной злобы в его адрес пока сохранялись – на тот случай, если потребуется вымазать дерьмом возможных соперников из числа сэнанов. Но главными виновниками теперь считались акриннаи – Иркуллас и его торговцы лошадьми, лживые и бесчестные шпионы.

К тому времени, когда армия достигнет лагеря сэнанов, она будет прямо-таки кипеть благородной яростью безвинно пострадавших.

– Пускай что хочет, то и болтает, – заметил Страл на дневном привале. – Как только, Бакал, в ложь уверует достаточное количество слушателей, она обращается в правду. Начинает сверкать, словно вечный огонь, и горе тому болвану, что рискнет в него помочиться. Разорвут на части.

Истина в уверенных речах Страла звенела чисто, словно после удара молотом о наковальню, так что отвращению оставалось лишь грызть Бакала изнутри, не находя выхода. Внутренний этот зуд сражался с болью в не до конца залеченном локте, отчего шаг сделался деревянным и неловким. Но хуже всего были сжимавшие душу Бакала железным кулаком стыд и ненависть к себе. Вот он, убийца Оноса Т’лэнна. С такой яростью нанес ему удар, что собственную руку покалечил. Глядите, друзья, – вот идет истинный Белолицый баргаст! От дружков Марала Эба он именно такое и слышал. В то время как его собственные товарищи-сэнаны уныло брели следом, ничуть не похожие на одолевших Оноса Т’лэнна победителей. И мрачно молчали, словно поплечницы во время похоронного обряда. Потому что мы тоже в ответе за его преступление. Он нас вынудил себя убить ради того, чтобы спастись самим. Но мы тем самым оказались трусами. Я – оказался трусом.

Бакал чувствовал себя стариком, а стоило взгляду случайно упасть на три широкоплечие фигуры во главе процессии, сзади напоминающие стервятников, в котел его ненависти словно бы швыряли очередной раскаленный добела камень. О да, варево вот-вот закипит – и будет бурлить в почерневшем котелке, покуда не выкипит дотла. Все так в пар и уйдет.

Зачем тебе мои баргасты, Марал Эб? Куда нам бежать, когда Иркуллас нанесет еще один сокрушительный удар? Нужно было все обдумать. И попытаться найти выход. Смогут ли он сам и его воины убедить остальной клан отринуть Марала Эба? И вместе с ним – самоубийственную войну? Бакал заскрипел зубами – он начал понимать всю тяжесть той ноши, что лежала на плечах Оноса Т’лэнна. Всю ее невозможность.

Истинная война – это война с глупостью. Как я только этого до сих пор не осознавал? Хотя ответ несложный – я ведь сам и был чуть ли не главным из всех глупцов. И однако, Онос Т’лэнн, ты встал передо мной и посмотрел мне в глаза – вручив мне то, чего я не заслуживал.

А теперь взгляни на меня. Когда передо мной Марал Эб, меня от одного его вида тошнит. От его победного румянца, наглой ухмылки, хмельного взгляда. Я ему прямо в рожу готов наблевать – и, будь у меня в кишках хоть немного жратвы, вряд ли удержался бы.

Онос Т’лэнн, ты должен был нас убить – всех воинов, что были с тобой. Перебить всех глупцов, вообще всех до единого – вместо этого ты оставил нас один на один с наследством собственной тупости. С Маралом Эбом. Ровно таким вождем, которого мы заслужили.

Он-то нас и поведет на смерть – расплатой за то, что мы тебе не верили.

Бакал скалил зубы до тех пор, пока они не высохли на ветру, словно камни под палящим солнцем. Ничего он не станет делать. Что бы там ни говорили Страл и его товарищи. Справедливость все же осуществится. Целое море справедливости, чтобы напоить жаждущую землю у них под ногами. Главное – ничего не говорить, ничего не делать.

Веди нас, Марал Эб, – ты теперь знамя той истины, что пытался донести до нас Тлен. Ты – его предупреждение, которому мы не вняли. Так что, имасский воин, ты все же будешь отмщен.

Идущий рядом с ним Страл произнес:

– Друг мой, я подобные улыбки видел у воинов, которых вот-вот убьют, – из тех храбрецов, что не боятся взглянуть смерти в лицо. Эдакое презрительное безумие, словно они сказать хотят: делай, дескать, что должно. Все равно ты меня не получишь. Плоть – да, жизнь – да, но не душу. Давай, воин, руби. Увидишь еще, кто посмеется последним, – усмехнулся и сам Страл, словно зверь рыкнул. – И ведь они правы, я эту шутку пойму лишь тогда, когда окажусь на их месте, перед лицом собственной смерти.

– Боюсь, – ответил ему Бакал, – тебе придется подождать.

Хотя уже недолго. А когда настанет то время, посмеюсь и я, уж больно хороша шутка.

Место во главе колонны клана Гадра принадлежало Столмену, однако сейчас впереди шагала его жена. Именно к Секаре Злобной обращались с докладами разведчики на всем протяжении долгого марша к лагерю сэнанов. До него уже оставалось не более полулиги.

Муж с хмурой гримасой на физиономии ковылял в трех шагах позади нее. Такое выражение лица не имело ничего общего с яростью от нанесенного оскорбления. Его гнев – вернее, жалкое замешательство не слишком умной личности – подпитывался непониманием и страхом. Все происходило слишком стремительно. А в важные подробности его никто не посвящал. Происходящее было неясным и потому страшило. Что ж, ему есть чего бояться. Секара начала осознавать, что пользы от него скоро уже не останется, – нет, в том, чтобы править посредством мужа, если подобная возможность образуется после неизбежной схватки за власть, есть свои преимущества, но для этого муж должен как минимум осознавать свою сугубо представительскую роль. Если в ней вообще возникнет потребность – в прошлом женщины не раз и не два занимали место вождя. Хотя следует признать, что это неизменно были женщины-воины, имевшие за плечами не одну успешную кампанию.

Конечно, Секаре тоже не раз приходилось сражаться в битвах, хотя и иного рода. Ей доводилось вести осады – внутри палаток, внутри юрт. Кровь лилась сквозь прорехи в одежде из шкур под плотным покровом ночи, десятки любовников получали – кто фигурально, а кто и буквально – нож в самое сердце. Засады – идеально организованные, безукоризненно и безжалостно исполненные. Невозможные шансы, которые она своей железной уверенностью обращала в реальность. Список ее побед был воистину бесконечным. Вот только всеобщего одобрения они ей отнюдь не снискали. Представления баргастов о том, что такое успех и слава, оставались крайне старомодными, что для Секары было и до сих пор оставалось самым серьезным из препятствий на пути к вершине.

Нет, пока что ей придется выставлять впереди себя муженька. Никого она этим, конечно, не обманет, но главное – соблюсти приличия, тогда ей будут подчиняться.

Пока что все было очень непросто. На роль Военного вождя всех Белолицых баргастов Столмен не годился. Не тогда, когда они ввязались в гибельную войну. Сейчас важнее всего, чтобы баргасты вообще сумели выжить, а для этого требуется дееспособный командир. Достаточно сведущий в тактике и во всем подобном. Пышущий амбициями, норовящий поскорей протолкаться вперед, где в конце концов и окажется со всей стремительностью, запыхавшийся, красный от натуги – да-да, со всей стремительностью, чтобы не успел обрести осторожность, почувствовать, сколь непрочно его положение, заметить хитрые ловушки, что стерегут первую же его ошибку.

Секара давно обдумывала подходящие кандидатуры. И не могла не признать, что не слишком-то довольна сделанным в результате выбором, однако костяшки брошены. Когда они втайне встретились один на один морозной ночью после бурного собрания вождей, Марал Эб показался ей идеальным кандидатом. Презрение к Оносу Т’лэнну переросло в нем в ненависть, которую Секара незаметно подпитывала, пока та не сделалась лихорадочным бешенством. Ничего сложного в том не было, а его готовность присоединиться к ее заговору показалась ей тогда чуть ли не комичной. Словно щенок, готовый облизать все, что ему ни сунут.

Они встретились один на один. Что, похоже, притупило ее бдительность. Поскольку она ни на миг не вспомнила о двух братьях Марала Эба.

Справиться с тремя куда сложней, чем с одним. Точнее, практически невозможно. Если позволить им по окончании войны консолидировать власть, шанс Секары окажется упущен, причем навсегда. Поскольку она прекрасно понимала, что Марал Эб прикажет ее убить, – слишком уж много она знает.

Что ж, значит, придется умереть его братьям. В разгар битвы от случайной стрелы – она слышала, что такое случается сплошь и рядом. Или от порченой, плохо провяленной пищи – приступ лихорадки, жестокие конвульсии, разрыв сердца. Возможна также неудачная любовная интрижка. Гнев обманутого мужа, обвинение в насилии, позорный суд с последующей кастрацией. Да и мало ли прочих возможностей?

Хотя сейчас, само собой, всем этим удовольствиям придется обождать. Сперва требуется разбить или хотя бы отбросить акриннаев. Впереди еще одна битва, и на сей раз скипетру Иркулласу предстоит встретиться с объединенной мощью кланов Сэнан, Барахн и Гадра.

Три дня назад двое разведчиков-барахнов донесли до нее ошеломительную новость, что Онос Т’лэнн убит. Гадра сразу же выступили в поход. Секара позаботилась о том, чтобы ее клан – маленький, изолированный, в опасной близости от Акрина – не дожидался, пока на него обрушатся тысячи разъяренных всадников-акриннаев. Как только пришла весть о начале войны, Столмен приказал свернуть лагерь и немедленно отступать под защиту сэнанов.

С той поры разведчики-гадра дважды замечали наблюдающих издалека за колонной всадников, но этим все и ограничилось. Неослабевающий поток беженцев из других кланов тревожил Секару, поскольку означал, что баргасты уже успели потерпеть с полдюжины поражений. Да и странная нерешительность победителей-акриннаев не могла не озадачивать. Разве что они тоже собирались с силами для последней битвы, так что их сейчас вполне устраивало неторопливо следовать за кланом Гадра к ее месту.

Столмен постоянно жаловался, что воины устали и не годятся для боя. Нервы у всех были туго натянуты от постоянного бдения, от тошнотворного чувства уязвимости. В конце концов, клан у них очень маленький. С точки зрения тактики скипетру нет ни малейшего смысла дать им соединиться с сэнанами. Орда акриннаев может обрушиться на них в любое мгновение.

Что ж, об этом пускай волнуется Марал Эб. Сама же Секара еще утром выслала вперед, к сэнанам, двух своих гонцов. Онос Т’лэнн мертв. Однако живы его жена и дети, приемные и родные. И для Секары настало время давно уже предвкушаемого отмщения.

День угасал. И как бы безжалостное нетерпение Секары ни гнало вперед измученных гадра, до полуночи им к лагерю сэнанов не добраться.

К тому времени пролившаяся на землю кровь уже успеет остыть.

Стави скорчила рожицу.

– У него есть тайное имя. Имасское.

Брови сидевшей на камне Стори вытянулись в ниточку, она скосила глаза на малыша, который, пуская слюни, копошился в пыли. Потом извернулась в ее сторону.

– Но мы ведь не сможем его узнать? Ну, то есть он ведь этого имени и сам не знает, откуда ему? Он и говорить-то не может.

– Вот неправда! Он говорит, я сама слышала!

– Он говорит только «гули-гули-гули», вот и все. Мне кажется, это не по-имасски.

Стави подергала себя за спутанные волосы, не обращая внимания на вьющуюся вокруг головы мошкару.

– Но я слышала, как разговаривает отец…

Стори резко вскинула голову, с обвинением в глазах:

– Когда? Ты одна к нему бегала – без меня! Я так и знала!

– Пока ты над ямой на корточках сидела, – ухмыльнулась Стави. – И потом, он же не со мной разговаривал. Сам с собой. Молился, наверное…

– Отец никогда не молится.

– А с кем же он тогда говорил? Наверняка с каким-нибудь имасским божком о пяти головах.

– Серьезно? И с которой же?

– Что значит – с которой?

– С которой он головой говорил?

– Я откуда знаю? С той, которая его слушала. У нее уши были на палочках, и она ими шевелила. А потом вытащила собственный глаз и проглотила его.

Стори вскочила на ноги.

– Теперь он, значит, этим глазом из задницы смотрит!

– А боги иначе и не умеют.

Стори визгливо расхохоталась. Мальчик с перепачканной грязью физиономией оторвался от своих занятий и выпучил глаза, потом улыбнулся и произнес:

– Гули-гули-гули.

– Вот так этого бога и зовут!

– Которую голову? – уточнила Стави.

– Ту, у какой уши какашками забиты, вот которую. Послушай, если мы только узнаем его тайное имя, мы на него разные заклятия сможем наложить. Неснимаемые!

– Ну а я о чем толкую? Только какие заклятия?

– Всякие интересные. Чтобы он только на руках мог ходить. Или чтобы любую речь начинал с «гули-гули-гули». Даже когда вырастет. Когда ему двадцать лет будет, или даже больше, вот!

– Нет, это он уже совсем старый будет. И седой, наверное. Давай еще какие-нибудь придумаем.

Ни о чем таком не подозревающий сын Оноса Т’лэнна и Хетан сидел на земле и рисовал пальцем завитушки поверх легкой пыли. Четыре, расположенные определенным узором, – он старался, чтобы у него наконец вышло правильно. Уже темнело. От камней к нему протянулись тени. Бывшие частью узора.

Письменности у имассов не было. Но глубоко внутри жило нечто неизмеримо более древнее. Словно жидкость. Словно родимое пятно. Волшебство теней, которые ничто не отбрасывает – ничто реальное. Дар беспокойства, обман сверхъестественного, проскользнувшего в наш мир. Следствие в поисках причины. Когда солнце покидало небосвод, заменой ему вспыхивал огонь, а огонь создавал тени, открывал тайны.

У ребенка было тайное имя, записанное неуловимой, недолговечной игрой света и тени, способное являться в мир и снова исчезать – в пляске языков пламени или, как сейчас, в тот миг, когда умирает солнце, когда сам воздух рассыпается мутной пылью.

Абси Кире. Имя, данное отцом, которого неожиданно посетила надежда – тогда, когда все надежды юности уже давно умерли. Имя, взывающее к вере, – у того, кто давно ее лишился. Шепот этого имени – словно холодный ветер, дующий из Пещеры Червя. Абси Кире. Сухое дыхание, что бередит глаза, забывшие, как закрываться. Рожденный любовью крик отчаяния.

Узор в пыли, быстро погружающийся во мрак.

Абси Кире.

Осеннее Обещание.

Стори подняла руку, прервав перечисление заклятий, на которое и дыхания-то уже не хватало, и прислушалась.

– Есть новости, – сказала она.

Стави кивнула и, нагнувшись, взяла мальчика на руки. Он принялся вырываться, выгибая шею, пока не уперся затылком ей в грудь. Тогда она подула на волосенки, покрывающие его чуть продолговатую голову, и малыш сразу успокоился.

– Голоса вроде бы возбужденные.

– Но не радостные.

– Не радостные, – согласилась Стави и повернулась в сторону лагеря – он был от них сразу за небольшой грядой наклонных камней. Она увидела огни костров, а над ними – плотный слой дыма.

– Надо возвращаться.

Хетан негромко выругалась. Девчонки снова уволокли куда-то сводного брата, никто и не заметил. Когда их не было рядом, одиночество тут же распахивало прямо под ней свою огромную пасть, она чувствовала, как, кувыркаясь, падает туда… падает и падает. Внутри так темно и так мало надежды, что падение когда-либо закончится. Милосердным хрустом костей, а потом – блаженным забытьем.

Без детей она была никем. Просто сидела неподвижно, блуждая внутри собственного черепа. Мутный взгляд, вихляющая походка, как у пса, которому по башке копытом досталось. Нос принюхивается, когти что-то скребут, вот только выхода нет. Без детей будущее исчезало, словно залетевший в огонь мотылек. Она просто сидела со сведенными вместе ладонями, изредка помаргивая и ковыряя ногтями кончики пальцев – давно уже покрасневшую кожу, запекшиеся ранки, сочащиеся порезы.

Бесконечное отчуждение – ушедшее вглубь, неподвижное.

Заварить еще чашечку растабака? Дурханг? Смоляной шарик д’баянга? Д’рхасилханское пиво? За что ни возьмись, слишком много усилий. Если же попросту сидеть неподвижно, время исчезает.

Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит двойняшек, старательно улыбающихся, пытаясь скрыть беспокойство. А он будет извиваться на руках у одной из них и тянуться к Хетан, которая увидит его необычно большие короткопалые ладошки, как они изо всех сил сжимаются в кулачки – и внутри нее зародится вой, всплывет прямо из черной пасти, яркий, словно небесный камень, стремящийся обратно на небо.

Она крепко сожмет его в объятиях, внутри вспыхнут отчаянные искорки, и она вновь оживет.

Словно бы ее вытянут обратно в жизнь привязанные к толстым пальчикам нити.

Она сидела и выла, выла не переставая.

Мимо входа в палатку торопливо протопали тяжелые шаги. Послышались голоса, даже несколько выкриков. В лагерь прибыл гонец. Он принес с собой одно слово, и это слово было мертв.

Дано ли воображению превзойти чудеса реальности? Вокруг простирался изрезанный, мертвый ландшафт, по мере того как темнело, горизонт словно бы начал выцветать. Однако трансформация заключалась не только в наступлении темноты. Вокруг выросли потрескавшиеся куполообразные камни, затянутые слоем мха и лишайника. Деревца по колено высотой с толстыми, кривыми стволами, последние осенние листья трепетали на их ветвях, словно облезлая потемневшая кожа. С северо-запада задувал морозный ветер, возвещая, что зиме не терпится вступить в права.

Кафал и Сеток бежали сквозь этот новый мир. Холодный воздух обжигал им легкие, и все же он был насыщенней и слаще, чем все то, что им когда-либо доводилось вдыхать в собственном мире, собственном времени.

Как описать звук, с которым по равнине несется сотня тысяч волков? Он заполнил весь мозг Кафала, неизмеримый, будто океан. Подушки мягких лап задавали ритм и тон, ничем не напоминающий топот плоских копыт. Звук, с которым шерсть терлась о шерсть, походил на шипящий шепот. От тел поднималось густое, словно туман, тепло, звериный запах забивал все – запах мира, где нет городов, кузниц, угольных печей, нет полей брани, траншей с отбросами, нет человеческого пота и благовоний, дыма растабака и дурханга, нет пыли от лихорадочного разрушения всего вокруг.

Волки. До того, как люди объявили им войну, до кампании убийств, растянувшейся на тысячелетия. До того, как эти земли опустели.

Он их почти что видел. Создания жили в каждом из его чувств, за исключением зрения. Его и Сеток несла вперед призрачная волна.

Все, что ушло, – вернулось. Вся прежняя история – в поисках нового дома.

Но среди его народа тот дом не обрести. Кафал не мог понять, зачем Сеток ведет их к баргастам. Он слышал, как она поет, но слова ее были из другого языка. Тон же – неожиданно напряженный, словно в нем сплелись воедино противоборствующие силы. Любопытство и усталость, согласие и ужас – ему прямо-таки виделся блеск в звериных глазах, когда те завидели издалека первых людей. Что несут им двуногие чужаки – дружбу? Сотрудничество? Признают ли в них собственных братьев и сестер? И ответ на каждый из вопросов был «да». Вот только мир ни в одной семье невозможен; каждая кишит обманом, предательством, черной злобой и жестокостью.

Волки же были невинны. И потому не имели шансов.

Не приближайтесь к баргастам. Я прошу вас, умоляю…

Хотя мольба эта и самому-то Кафалу казалась неубедительной. Он нуждался в волках – в быстром движении, которое они ему даровали. Опустилась ночь. Ветер усилился, стремясь задуть каждый факел и каждый костер в лагере сэнанов. Дождь плевался обжигающей яростью, горизонт озаряли молнии.

Блестели глаза, ночной мрак лизнуло железо…

Боги показывали то, что вот-вот случится.

А ему не успеть. Ведь любому известно, что боги баргастов – те еще сучьи дети.

Сатанд Грил, сердце которого бухало от сладкого предвкушения, выскользнул из светового круга исхлестанных ветром костров. Он видел, как дети незаметно от всех удалились в сторону каменистых холмов к северо-востоку от лагеря, когда солнце еще было на ладонь от горизонта. Наблюдение за мерзкой детворой уже не первую неделю было его единственной обязанностью, и вот наконец настал миг награды.

Собаку мальчонки он уже убил, а теперь убьет и его самого. Зажмет рот рукой, чтоб не визжал, и всадит нож в живот. А потом большим камнем разобьет череп, а с ним и лицо – ведь никто не захочет смотреть на лицо мертвого ребенка, тем более с застывшей на нем гримасой боли. У него не было ни малейшего желания глядеть в полуоткрытые глаза, которые уже ничего не видят, которые опустели, когда душа их покинула. Нет уж, он его уничтожит окончательно, а тело сбросит в расщелину.

Двойняшкам же предстоит нечто поизысканней. Он переломает им ноги. Свяжет руки. И поочередно сделает женщинами, но не грубо, насилие Сатанда никогда не привлекало, тем более над детьми. И все же он даст им свое семя перед тем, как они отправятся к богам.

Ночь убийств принадлежит баргастам. Ночь, когда за все придется ответить. Когда род узурпатора прервется, а позор Хетан будет смыт. Онос Т’лэнн – не из Белолицых. И даже не баргаст.

Но это уже неважно. Гонец принес слово. Онос Т’лэнн мертв, и убил его Бакал, сломавший собственную руку, – с такой силой он вонзил нож в сердце Военного вождя. Предстоит борьба за власть. Сатанд Грил прекрасно знал, что Секара сделала ставку на вождя барахнов, Марала Эба. Вот только сам Сатанд – как и многие другие сэнаны – полагал, что у Бакала-то прав будет побольше, и Сатанд был готов поддержать именно его. Пока все не уляжется, прольется немало крови. В этом мало кто сомневался.

Секара Злобная. Ее муж-идиот Столмен. Марал Эб со своими отвратительными братцами. Нет, новый Военный вождь должен быть из сэнанов, все прочие кланы куда слабей, даже барахны.

Но нужно будет закончить все как можно быстрей. На них надвигается армия треклятых акриннаев.

Сатанд Грил неслышно двигался сквозь тьму – ублюдкам как раз пора бы возвращаться обратно. Даже они не настолько дурные, чтобы оставаться за пределами лагеря после заката, когда вокруг шастают полуголодные волки и акринские мародеры. Ну и… где же они, спрашивается?

В лагере у него за спиной раздался вопль.

Началось.

В палатку вошли трое женщин, Хетан всех их знала. Она смотрела, как они подходят ближе, и ей вдруг все сделалось совершенно ясным, совершенно логичным. Все загадки унеслись прочь, словно клубы дыма на сильном ветру. Я иду за тобой, мой муж. Она потянулась к ножу, но нащупала на поясе лишь ножны – стрельнула глазами в сторону плоского камня, где еще оставался недоеденный ужин, нож был там – и Хетан нырнула к оружию.

Она не успела. В челюсть ей врезалось колено, голова мотнулась вбок, разбрызгивая кровь. В запястья вцепились руки, отволокли в сторону, швырнули на пол.

По лицу замолотили кулаки. Череп заполнили огненные вспышки. Оглушенная Хетан, лишившаяся способности сопротивляться, почувствовала, что ее переворачивают лицом вниз. Руки за спиной скрутил сыромятный ремешок. В волосы вцепились пальцы и, ухватив добрый клок, потянули голову вверх.

Баламит зашептала ей в щеку, обдавая зловонным дыханием:

– Нет, шлюха, так просто ты не отделаешься. Хетан заслужила обезноживание – вот только ей-то какая разница? Она бы и с кобелем снюхалась, умей тот целоваться. Долгих тебе лет жизни!

Ее перевернули на спину, приподняли сзади – ногти Джейвисс впились Хетан глубоко в подмышки.

Хега, жалкая коренастая Хега, взмахнула топором.

Хетан закричала – топор отрубил ей переднюю часть правой ступни. Нога задергалась, поливая все вокруг кровью. Хетан попыталась подтянуть под себя другую ногу, но последовал удар обухом по коленной чашечке, нога отказалась слушаться. Топор взлетел еще раз.

Боль нахлынула на нее черной волной. Баламит хихикнула.

Хетан потеряла сознание.

Крин, чья племянница вышла замуж за воина из клана Гадра и была сейчас на сносях, смотрел, как сучки Секары выволакивают Хетан из палатки. Шлюха была в обмороке. За обрубками ступней тянулся влажный след, который будто вспыхивал, когда ночь прорезала очередная молния.

Ее подтащили к одному из костров. Присматривавшая за широким плоским клинком малышка Йедин вытащила его из углей, почти докрасна раскаленный. Когда клинок прижался к левой ступне Хетан, стало слышно, как шипит и лопается мясо. Тело женщины задергалось, глаза распахнулись. Воздух разорвал еще один вопль.

Девятилетняя Йедин вытаращила глаза, но одна из сучек нетерпеливо прикрикнула на нее, и та, перевернув клинок, прижгла Хетан другую ступню.

Глаза Хетан закатились, голова упала набок. Нахмурившись, Крин заторопился поближе.

– Буди ее, Хега! Я первый!

Его сестра, все еще сжимавшая в руке окровавленный топор, ухмыльнулась:

– На сына сменяешь?

Крин отвел глаза, не в силах скрыть отвращения. Да он тебя чуть не вдвое младше! Потом все же кивнул:

– Сегодня ночью – можно.

– Право вдовы! – воскликнула донельзя довольная Хега.

Джейвисс притащила выдолбленную тыкву с водой и выплеснула содержимое в покрытое синяками лицо Хетан. Та захлебнулась, закашлялась.

Крин придвинулся поближе, наслаждаясь тем, сколько вокруг собралось народу, как другие мужчины спорят сейчас за место в очереди.

– Руки ей не развязывайте, – велел он. – На первую дюжину или вроде того. Дальше уже можно.

Все верно – к тому времени ни одна баргастка уже не сопротивлялась.

– Хетан все ж воительницей была, – заметил кто-то из толпы. – Пару дюжин будет верней.

Хега шагнула вперед, пнула Хетан под ребра, выругалась и, брызжа во все стороны слюной, объявила:

– Какая она теперь воительница, без оружия-то? Да она уже на пятом сама облизываться начнет, вот попомните мое слово!

Крин ничего не сказал, промолчали и другие мужчины. Воинам видней, кто есть кто. Если Хега считает, что Хетан сломается так легко, то она просто дура набитая. Я тебе это, Хега, припомню. Ты-то, сестрица, уж точно в воины не годишься, слишком жирна. Тебе самой лишь бы пооблизываться, на дню по пять раз. Думаешь, никто не видит, откуда в тебе столько ненависти, – боги, да ведь я ей собственного сына пообещал? Ничего, всего лишь на ночь. Отдам ему свой нож – и скажу, чтоб ничего не стеснялся. Горевать по тебе, Хега, никто не станет. И сына моего в чем-то обвинять – тоже.

Шум ветра перешел в вой. Без грозы в эту судьбоносную ночь тоже не обойдется, он уже слышал вдали гул дождя. Веревки палаток дрожали и звенели от напряжения. Стены из шкур громко хлопали, шли волнами – в лагерь, словно призванное этим диким барабанным боем, вливалось войско баргастов, краем уха Крин услышал, что прибыл Марал Эб и воины-сэнаны, ушедшие с Тленом. А с ними – Бакал. Тот, кто нанес смертельный удар, освободивший всех баргастов. О, незабываемая ночь!

При этой мысли в штанах сделалось тесно. Он стоял над ней, дожидаясь, пока ее безумный взгляд не встретится вскользь с его собственным. Когда ее глаза сначала лихорадочно отдернулись в сторону, а потом вернулись, глядя прямо ему в лицо, Крин усмехнулся. Увидев в них сначала шок, а потом – боль от предательства, он кивнул.

– Твои союзники, Хетан? Ты их всех растеряла. Когда объявила его своим мужем. Когда воспользовалась умопомрачением собственного отца.

Хега снова протолкнулась поближе.

– А детки-то твои, Хетан, где? Хочешь расскажу? Валяются в темноте, мертвенькие и холодненькие…

Крин ударил ее тыльной стороной ладони поперек лица.

– Ты с ней уже закончила, вдова! Проваливай! Забейся в свою хижину и не высовывайся!

Хега утерла кровь с губ, потом ее глаза сверкнули, она развернулась и выкрикнула:

– Бавальт, сын Крина! Сегодня ночью ты идешь со мной!

Крин едва удержался, чтобы не швырнуть ей, проталкивающейся сквозь толпу, нож в спину. Нож, сын мой, – прежде чем она тебя облапит, прежде чем ты провалишься в ее паутинную дыру…

Когда смысл слов Хеги дошел до собравшихся, послышались смешки, зазвучавшие вокруг презрительные комментарии больно жалили Крина. Он снова перевел взгляд на Хетан – та продолжала смотреть ему в лицо, не отводя глаза.

Он исполнился стыда, теснота в штанах куда-то делась, будто после материнского поцелуя.

– Нечего таращиться, – проревел он, приседая, чтобы перевернуть ее на живот. Когда он приспустил ей кожаные штаны, возбуждение вернулось – в первую очередь от злости. О, и, само собой, из торжества – ведь сколько сэнанов смотрело на нее с похотливым вожделением, вон, до сих пор спорят из-за очереди. Только первым буду я. Ты у меня забудешь про Оноса Т’лэнна. Я тебе напомню, что такое баргастский жезл.

– Подымай зад, шлюха! Покажи всем вокруг, что заслужила свою судьбу.

Боль грохотала сейчас где-то вдалеке. Голову Хетан заполнило что-то холодное и острое, будто к глазам изнутри приделали копья. Каждое лицо, что она видела с тех пор, как пришла в себя в последний раз, пронзало ее будто молнией, бившей внутрь из глаз и воспламенявшей мозг. Эти лица – их выражения и то, что в них читалось, – были теперь словно выжжены огнем у нее в душе.

Когда-то она часто играла с младшей сестрой Хеги – они были лучшими подругами, – теперь та где-то в толпе, с мертвыми, отгороженными от нее глазами. Джейвисс выткала ей на свадьбу тонкую попону для коня, Хетан помнила, как та радостно и гордо улыбнулась, когда она при всех похвалила подарок. Дочь поплечницы Баламит была ее хранительницей в Ночь Первой Крови, Хетан тогда едва двенадцать исполнилось. Держала ее за руку, пока сон наконец не сморил девочку, от- ныне ставшую женщиной.

А Йедан часто играла с двойняшками…

Муж мой, я подвела тебя! Я мучилась, я так жалела себя – но я ведь знала, знала, что этим кончится! Мои дети – я их оставила без присмотра.

А теперь они мертвы. Муж мой, они убили наших детей!

– Подымай зад, шлюха!

Крин, меня твои голодные взгляды всегда лишь смешили, противные они там или нет. Видит ли тебя тень моего отца, Крин? Понимает ли отец, чего ты от меня хочешь?

Чувствует ли мой стыд?

Крин – мое наказание. Он лишь первый, но сколько бы их еще ни было, наказания все равно будет недостаточно.

Теперь… теперь я понимаю, что творится в душе у обезноженной. Понимаю.

Она приподняла зад.

Бедолаги первыми его заметили – как и огромный нож у него в руках.

Любой согласился бы, что двойняшки эти – существа смышленые и хитрые, словно свежевылупившиеся змеи. Когда они молча развернулись и кинулись прочь, Сатанд Грил вовсе не удивился. Вот только на руках у одной был мальчуган, и он принялся громко вопить.

Конечно, у них был способ заставить его замолчать, один-единственный – зажать ему рот да придушить, так что Сатанду и руки-то марать не придется. Бросаясь в погоню, он думал, что они так и сделают, вот только вопли не прекращались.

Конечно же, он вполне способен их догнать, рано или поздно тем и закончится. Они и сами наверняка понимают, что им конец. Что ж, если вам хочется напоследок поиграть, то давайте. Пусть будет вашей последней девичьей забавой – пока вы еще девочки. Интересно, станут они визжать, когда попадутся? Интересный вопрос. Ну, если и не сразу, то уж потом, потом-то уж точно.

Впереди, у пологого края скалистой расщелины, послышался какой-то скрежет, Сатанд рванулся туда – и точно, вон одна из них пытается взобраться с мальцом на руках по каменной осыпи…

Булыжник чуть его не убил, ударив сверху в плечо, точно молотом. Он оступился, взвыл от боли – и краем глаза увидел другую девчонку на самом верху расщелины слева от себя.

– Ах ты дерьмо вонючее! – взревел он. – Ты еще об этом пожалеешь!

Игры кончились. Им придется заплатить ему за каждую рану, причем с лихвой. За каждую из этих дурацких штучек.

Девчонка с мальчиком на руках оставила бесплодные попытки взобраться по рассыпанному веером гравию вперемешку с песком, двинувшись вместо этого вправо и вниз, где обнаружилась щель между камней. Мгновение спустя ее сестра устремилась следом за ней в ту же щель.

Все это было лишь представлением. Ловушкой. Хитрые, значит?

Он в ярости бросился за ними – с самыми черными мыслями в голове.

Сеток тянула его за руки.

– Кафал! Подымайся!

Но было поздно. Он уже видел все, что можно увидеть. Проклятие, наложенное его собственными богами. Если б он только мог ухватить их руками за шею и удавить одного за другим, то так и сделал бы.

Его любимая сестренка – он закричал, когда топор ударил ей по ноге. Он рухнул на колени, когда к ней шагнул Крин, теперь же пытался разодрать собственные глаза – увы, на видения у него в мозгу это никак не влияло. По лицу текла смешанная со слезами кровь – он готов был царапать, пока навеки не лишится способности видеть окружающий мир, – вот только и слепота ему тоже не давалась.

Он видел, как Крин насилует его сестру. Слышал, как его подбадривают сотни собравшихся вокруг воинов. В поле его зрения появился Бакал, отощавший, с ярким блеском в глазах – и Кафал увидел, как на его побледневшем лице выразился ужас, как великий победитель Оноса Т’лэнна развернулся и бросился прочь, словно Военный вождь дотянулся до него призрачной рукой. Хотя тут всего-то насилуют обезноженную – это ведь и насилием, собственно, не считается. Просто… пользуют.

А Сатанд Грил, с которым они не раз вместе выезжали на охоту, охотился сейчас за Стави и Стори, за Абси, который бился у Стави на руках, словно понимая, что мир, в который он пришел, рассыпается в пыль, что смерть заберет его раньше, чем он успеет ощутить вкус жизни. Мальчик не верил, пытался сопротивляться, он был в бешенстве. В замешательстве. В ужасе.

Слишком много всего. Таких видений ни одному сердцу не выдержать.

Сеток тянула его, пыталась оторвать его руки от лица.

– Нам надо двигаться! Волки…

– Худ забери этих волков!

– Он не сможет, глупый! Не сможет – но сможет кто-то другой. Кафал, нам надо спешить…

Он резко выбросил руку. Удар пришелся ей сбоку по голове, и то, как она упала, изогнув шею, насмерть его перепугало. Не переставая рыдать, он пополз к ней.

Волки больше не казались призраками. Но глаза ему сейчас застилала кровь, капала на землю, будто прикидываясь слезами.

– Сеток!

Она же еще просто ребенок, такая маленькая, худенькая…

Волки взвыли – оглушительным хором, и он уткнулся лицом в мерзлую землю. Боги, моя голова! Не надо! Умоляю, не надо! Если он кричал это вслух, то все равно не слышал. Звери устремились со всех сторон, все ближе и ближе – прямо на него.

Они жаждали его крови.

Вдалеке пропел охотничий рог.

Кафал вскочил и кинулся бежать. Прочь из этого мира.

Когда сестра передала ей плачущего брата, Стави прижала его к груди. Стори двинулась дальше, выскочила из щели с другой стороны и, хватаясь за бурую траву, стала взбираться вверх по склону. Гряда каменистых холмов была совсем узкой, просто островок выветрившегося известняка, дальше местность выравнивалась, делалась совсем плоской, не спрячешься. Она тоже полезла, задыхаясь, по неровному склону, а мальчуган лупил кулачками ей в грудь.

Им предстоит умереть. Теперь она это точно знала. Прежняя жизнь – с ее многочисленными радостями, с чувством полнейшей безопасности – окончена. Она так хотела сейчас вернуться во вчера, ощутить уверенное присутствие рядом приемного отца. Снова увидеть его лицо – широкое, немолодое, все черты будто бы слишком крупные, преувеличенные, мягкие глаза, что всегда глядели на детей исключительно с любовью – казалось, он был попросту неспособен гневаться на двойняшек. Неодобрение во взгляде, и то держалось не дольше удара пульса. Они делали с ним, что хотели, лепили из него, будто из речной глины, понимая при этом, что там, под слоем глины – сталь, сила и могущество. Он был истиной, решительной и несокрушимой. Они и лепили-то лишь потому, что понимали эту истину.

Где он сейчас? Что случилось с мамой? Зачем Сатанд Грил за ними гонится? Почему хочет убить?

Стори неслась впереди, петляя, словно заяц в поисках укрытия, вот только никакого укрытия не было. Равнину заливал зловещий свет – ночь прорезали Царапины. Прямо в лицо бил злобный ветер, а северную часть неба затянуло грозовыми тучами. Видимый испуг сестры резанул Стави точно ножом. Мир испортился, все вокруг было неправильным. Неправильные холмы у них за спиной, неправильная злоба на лице Сатанда. Она ведь могла бы обрушить булыжник ему на череп, могла бы – но ее сама подобная мысль привела в ужас. В глубине души она надеялась, что если получится сломать ему ключицу, он оставит погоню, вернется в лагерь. Теперь она в своем безнадежном отчаянии понимала – ее вера в то, что все еще можно исправить, была попросту смехотворной. Решение оказалось неверным, и оно будет стоить им всем жизни.

Услышав, как из щели выбирается Сатанд, Стави взвизгнула и кинулась вперед так быстро, как только позволяли ноги. Мальчик у нее на руках тут же притих, крепко обхватил ее за шею и вцепился в волосы.

Он тоже все понял. И застыл, как олениха в десяти шагах от притаившегося в траве тигра, вытаращил глазенки, тяжело и жарко дыша ей в шею.

По щекам Стави хлынули слезы – он в нее вцепился в на- дежде, что она защитит, спасет ему жизнь. Но она знала, что не справится. Она для этого недостаточно взрослая. И недостаточно храбрая.

Она увидела, как Стори бросает на них взгляд через плечо, как останавливается…

– Беги! – закричала ей Стави. – Брось нас, убегай!

Стори не послушалась. Она нагнулась, подобрала с земли камень и кинулась к ним.

Вот сестра у меня какая храбрая, боевая. И какая глупая!

Значит, умрем все вместе.

Стави споткнулась, упала на колени и проехалась ими по жесткой траве. Слезы от жгучей боли хлынули еще сильней, мир вокруг расплылся. Брат забился и вырвался из рук – чтобы бежать, так быстро, как позволяют коротенькие ножки…

Но нет, он развернулся навстречу приближающемуся воину. Он ведь им не чужой, нет? Конечно, это один из родичей. А под сенью родства всегда так безопасно.

– Не в этот раз, – прошептала Стави.

Сатанд поудобней перехватил нож и замедлил бег, поскольку погоня подошла к концу – теперь-то им уж точно некуда деться.

Плечо пульсировало, ключица стреляла острой болью – он и руку-то поднять не мог – мерзавка ее сломала.

Вот только ярость его уже почти утихла. Они ведь не выбирали родителей, и никто не выбирает. Просто… не повезло, и все. Но так уж устроен мир. Потомство правителей наследует не только власть, но и то, что происходит после ее падения. В ночь кровопролития, когда неудовлетворенные амбиции захлестывают все кругом, словно черная саранча.

Он увидел, как одна из девчонок подняла камень, и кивнул – ее дерзость его порадовала. Пусть по крови она баргастка лишь наполовину, но именно эта половина взяла сейчас верх. С нее и придется начать.

– Что происходит? – спросила его другая девчонка, рядом с мальчиком. – Сатанд?

Он оскалил зубы. Если найти правильные слова, можно будет обойтись без драки.

– Вы теперь сироты, – начал он. – Ваши родители…

Он почти что и не заметил камня, ударившего его чуть повыше левого глаза. Выругался от боли и неожиданности, потом потряс головой. Глаз заливала кровь, он им ничего не видел.

– Духи вас забери, – расхохотался он. – Столько ран не во всяком бою получаешь! Вот только… мне и одного глаза хватит. Как и одной руки.

Сатанд двинулся к ним. Мальчик глядел на него круглыми, непонимающими глазами. Потом вдруг улыбнулся и протянул навстречу руки.

Сатанд сбился с шага. Все верно, я тебя брал на руки и подбрасывал вверх. Щекотал тебя, пока ты визжать не начнешь. Но то раньше. Он занес нож.

Двойняшки смотрели на него, не двигаясь с места. Бросятся ли они защищать брата? Он подозревал, что да. Пусть даже всего лишь ногтями и зубами.

Мы такие, какие есть.

– Я вами горжусь, – произнес он. – Всеми тремя. Но будет так, как должно.

Мальчик издал радостный крик.

Сатанда что-то стукнуло в спину. Он пошатнулся, нож выпал из руки. Сатанд хмуро на него уставился. Зачем это он бросил оружие? И почему уходят силы? Он уже стоял на коленях и глядел в глаза мальчику своим единственным глазом – их головы теперь были на одном уровне. Только он ведь не на меня смотрит. Куда-то мне за спину. Воин ничего не понимал, в глубине черепа подобно бурному потоку нарастал рев. Он обернулся.

Вторая стрела ударила ему точно посреди лба, пробила кость и прошла сквозь мозг.

Он так и не понял, откуда она прилетела.

У Стави подогнулись ноги, она осела на землю. Сестра подбежала к брату, подхватила на руки. Тот завизжал от удовольствия.

В зеленоватой полумгле Стави могла различить силуэт всадника за шестьдесят с чем-то шагов от них. Во всем этом было что-то не так, она попыталась понять, в чем же неправильность, – и у нее перехватило дыхание. Вторая стрела. Сатанд как раз оборачивался – был в движении – и все равно… за шестьдесят-то шагов! На ветру! Взгляд ее упал на тело Сатанда. Она сощурилась на стрелу. Я такие видела. Я такие… Стави со стоном поползла вперед, пока ее рука не сомкнулась на древке.

– Отцовская.

Всадник неспешно тронулся к ним.

Сестра за спиной у Стави произнесла:

– Это не отец.

– Не отец. Но ты на стрелы взгляни!

Стори снова опустила мальчика на землю.

– Я их вижу. Я вижу, Стави.

Когда воин приблизился, они смогли разглядеть, что и с ним самим что-то не так – как и с его конем. Животное было слишком тощим, шкура его местами протерлась чуть ли не насквозь, почерневшие зубы тускло блестели, в глазницах же – ни света, ни жизни.

Не лучше выглядел и сам всадник. Однако в руке он сжимал костяной лук, а в колчане за седлом виднелся с десяток сработанных Оносом Т’лэнном стрел. Надвинутый на голову капюшон скрывал то, что осталось от лица, и был, похоже, совершенно неподвластен порывам бури. Он еще больше замедлил коня, а в дюжине шагов от них остановил, натянув поводья.

Похоже, всадник их разглядывал. Стави на миг поймала неясную искорку в его глазу – единственном.

– Мальчик – да, – сказал он по-даруджийски, только даруджийский у него был с малазанским акцентом. – Но не вы двое.

Стави похолодела. Ладошка сестры скользнула в ее ладонь.

– Кажется, – сказал он, чуть помолчав, – я не слишком удачно выразился. Я хотел сказать, что в мальчике я его узнаю, но не в вас.

– Ты его знаешь! – заявила Стори обвинительным тоном, указывая на колчан. – Это он сделал стрелы. А ты их украл!

– Да, он их сделал – чтобы мне подарить. Но это было очень давно. Вы тогда еще и не родились.

– Ток Младший, – прошептала Стави.

– Он про меня рассказывал?

То, что воин мертвый, было совершенно неважно. Девочки кинулись к нему с обеих сторон, чтобы обнять высохшие ноги. Казалось, он хотел отдернуться от их прикосновения, но потом протянул к ним ладони. Чуть поколебавшись, положил каждой на голову.

Сестры облегченно разрыдались.

Сын Оноса Т’лэнна не шевельнулся, но продолжал смотреть на них, не переставая улыбаться.

Веки Сеток затрепетали и приоткрылись. Стоило ей шевельнуть головой, как череп пронзила ослепительная боль. Она не удержала стона. Окружающая ночь была светлой – привычный зеленоватый оттенок ее собственного мира. Она чувствовала присутствие волков – уже не тех зверей из плоти и крови, что недавно ее окружали, но снова призраков. Эфемерных созданий, печально плавающих рядом.

Дул пронизывающий ветер, далеко на севере сверкали молнии. Сеток, превозмогая дрожь и тошноту, поднялась на колени. Темная равнина словно бы плыла кругами. Она попыталась вспомнить, что же произошло. Неудачно упала?

– Кафал?

Ответом послужил раскат грома.

Сеток заморгала, присела на корточки и обвела вокруг мутным взглядом. Оказалось, что она находится в самом центре кольца из наполовину утонувших в земле валунов, нефритовое сияние на юге сообщило их серебристой поверхности слегка зеленоватый оттенок. Когда-то камни были покрыты резьбой, но от нее под воздействием стихий сохранились разве что едва заметные канавки. Но сила осталась. Древняя. Столь же древняя, как и сама равнина. Ветер завихрялся меж выбеленных камней, а сила что-то печально шептала окружающим пустым землям.

Призраки волков медленно двигались вокруг, словно каменное кольцо своей погребальной песнью втягивало их внутрь.

Кафала видно не было. Может статься, он отстал от нее в Обители Зверя? Если так, то это навеки, и он проваливается сейчас все дальше в глубь столетий, во времена, когда по земле еще не ступала нога человека, когда кровавая черта не отделяла охотников от тех, на кого охотятся, – поскольку все были такими же животными, как и остальные. Рано или поздно он падет жертвой какого-нибудь зоркого хищника. Это будет одинокая смерть – столь одинокая, что он ей, пожалуй, даже обрадуется.

Даже единая воля сотен тысяч волков оказалась способна лишь чуть-чуть поколебать огромную мощь утраченной Обители.

Она охватила себя руками, пытаясь унять дрожь и боль в черепе.

Хлынул дождь – жалящий, словно стая разъяренных шершней.

Кафал, истерзанный ветром и исхлестанный дождем, подкрался поближе к лагерю. Казалось, что пламя костров за пеленой ливня то вспыхивает, то снова гаснет, но даже в таком судорожном свете он мог разглядеть плотную толпу и палатки барахнов, образовавшие вдоль периметра несколько новых лагерей поменьше размером. Между рядами палаток сновали сгорбленные, чтобы противостоять непогоде, силуэты. Вокруг без особого порядка расставлены посты, некоторые уже покинуты.

При осветившей все вспышке молнии ему показалось, что бурлит целый лагерь.

Где-то там – его сестра. Которую используют сейчас раз за разом. Воины, рядом с которыми он провел всю свою жизнь, прокладывают себе внутрь нее кровавые дороги, сгорая от желания сломить некогда гордую, красивую, властную женщину. Кафал и Тлен не раз обсуждали между собой возможность полностью запретить обезноживание, но слишком многие не желали отказываться от традиций, сколь бы отвратительными они ни были.

Он не способен отменить происшедшего, исцелить все то, что с ней сделали, – но может хотя бы выкрасть ее и спасти от предстоящего ужаса длиной в месяцы, если не годы.

Присев на корточки, Кафал вглядывался в лагерь баргастов.

Плотно закутавшаяся в меха Баламит направлялась обратно к своей юрте. Что за ночь! Столько лет ей приходилось кланяться сучке, уступать Хетан дорогу, потупив глаза, как подобает, когда имеешь дело с женой Военного вождя. Что ж, теперь шлюха за все расплатится полной мерой.

Баламит вызвала в памяти то судьбоносное мгновение, когда топор в руках Хеги опустился в первый раз. Как тело Хетан выгнулось от боли и шока, как оглушительный вопль прорезал воздух, будто ножом. Некоторые ведут себя так, словно заслужили свои привилегии с самого рождения, словно все остальные по сравнению с ними – низшие существа, словно их власть – непреложная истина. Однако природа знает и другие истины. Даже самый яростный из волков не выстоит против целой стаи.

Дождь плюнул ей в лицо ледяной слюной, однако Баламит лишь ухмыльнулась. Не просто против стаи, а против тысяч и тысяч сородичей. Те, кого отпихнули в сторону, неясные фигуры, едва различимые в толпе, игнорируемые, презираемые. Разве не достойный урок ей сейчас преподают? А слаще всего то, что он еще далеко не закончен.

Марал Эб – не более чем болван, один из тех исключительных ублюдков, что способны вообразить, будто одним своим пердежом заслуживают короны. Бакал был бы куда лучшим выбором. Начать с того, что он из сэнанов, барахны же с ее племенем не идут ни в какое сравнение – что за наглость совать ногу в опустевшее стремя, когда они даже в убийстве Оноса Т’лэнна никак не участвовали…

Меж двух укрытых рогожами куч навоза возникла огромная тень, шагнула вперед, врезавшись в Баламит с такой силой, что она пошатнулась и сдавленно выругалась. Рука подхватила ее, не дав упасть, затем сжалась крепче и подтянула поближе. Между ребер скользнуло лезвие ножа, надвое разрезав сердце.

Баламит заморгала, пытаясь разогнать внезапно нахлынувший мрак, потом ноги ее подкосились, и она рухнула в грязь.

Убийца двинулся прочь, даже не обернувшись.

Когда потоки дождя все-таки залили пламя костра, рядом с которым сидела Джейвисс, та поднялась с места. В холодную погоду у нее всякий раз ужасно ныли кости, и эта несправедливость прямо-таки бесила. Ей ведь едва пятый десяток пошел – впрочем, теперь, когда она вошла в число власть имущих, можно будет потребовать для себя целительный ритуал, чтобы очиститься от поселившейся в суставах гнили, и за это даже платить не придется, ни единой монеты.

Секара ей пообещала. А уж Секара-то понимает, как важно поддерживать собственных союзников.

Жизнь снова сделается замечательной, будто в молодости. У нее будет столько мужчин, сколько она пожелает. И самые лучшие меха, чтобы по ночам не мерзнуть. Может статься, она сможет себе позволить рабыню-другую из д’рас, чтобы втирали ей в кожу целебное масло, пока она снова не сделается упругой. Те, по слухам, способны убрать растяжки после родов, вновь поднять обвисшую грудь. И разгладить морщины на лице, даже глубокую, похожую на след птичьей лапы складку между бровей, вместившую целую жизнь, состоящую из несправедливости и злости.

Почернели последние угли у нее под ногами, и она развернулась, чтобы идти.

Перед ней стояли два воина. Барахны – и один из них брат Марала Эба, Кашат. Другого она не знала.

– Что вам нужно? – потребовала у них Джейвисс, которую вдруг объял страх.

– Да почти ничего, – ответил ей Кашат, выбрасывая вперед руку.

Она успела разглядеть покрытый гравировкой клинок. Что-то ужалило ее в горло, по груди вдруг потекло горячее.

Боль в костях куда-то исчезла, чуть спустя разгладился и узел меж бровей, дождь целовал лицо, снова сделавшееся почти что юным.

Малышка Йедан скрючилась рядом с телом Хеги, не в силах оторвать глаз от лужи крови, над поверхностью которой, рябой от дождя, все еще курился пар. Кошмар не прекращался, она до сих пор чувствовала жар железного инструмента, которым прижгла ступни Хетан. Жар пульсировал внутри ее рук, словно лихорадка, но не мог растопить тошнотворного льда, сковавшего сердце.

Ужасный поступок – но Хега ее заставила, потому что Хега умела заставлять, особенно тех, кто помоложе. Она могла так угрожающе сверкнуть глазами, что больше уже ничего и не требовалось. Вот только Хетан… она ведь никогда не делала ей ничего плохого, только хорошее, всегда была такой доброй, готовой весело подмигнуть. Стави и Стори тоже были хорошими. Йедин только и делала, что хохотала над их проделками, их сумасшедшими идеями и планами.

Впереди ее ждал совсем другой мир, мрачный, неведомый. А здесь и сейчас кто-то только что убил Хегу. Не помогла ей никакая угроза в глазах, да и чем тут поможешь?

А то, что воины теперь делали с Хетан…

Рука ухватила ее за воротник, вздернула в воздух. Она увидела перед собой чужое лицо. Услышала чей-то голос сбоку:

– Она мало что сможет вспомнить, Сагал.

– Это одна из тех бесенят, что были с Хегой.

– Даже если так…

Сагал опустил ее на землю, она пошатнулась – дрожали коленки. Две широкие ладони охватили ее голову. Йедан встретилась с ним взглядом, увидела, как у него в глазах пробуждается что-то темное, угрожающее…

Сагал переломил ей шею и толкнул тело в сторону Хеги.

– Отыщи Бефку. Последняя на сегодня. Теперь твоя очередь.

– А как же Секара и Столмен?

Сагал ухмыльнулся.

– Мы с Кашатом самое лучшее предпочитаем оставлять напоследок. Давай, Корит, вперед.

Воин кивнул.

– А там как раз и моя очередь у Хетан подойдет.

– И она того стоит, особенно когда в грязи извиваться начнет.

Когда Страл вышел, Бакал остался в юрте один. Он знал, что жена сегодня ночью к нему не вернется, и был готов себе признаться, что не слишком расстроится, если та не вернется никогда. Даже удивительно, какие неожиданности иной раз обнаруживаются через столько лет после свадьбы. Все хитросплетение законов оказалось этой ночью разорвано в клочья, а нити разнесло по сторонам черным ветром. В душах проснулись неисчислимые возможности. Из-под земли повыползали старинные, давно забытые распри, замелькали кинжалы. Воин мог заглянуть в глаза приятелю – и увидеть чужака, заглянуть в глаза лучшему другу – и обнаружить в них пламя самых низменных страстей.

Она хотела другого – но ей мешал Бакал. Тот, другой, тоже ее хотел – ему мешала его собственная жена. Бакалова жена стояла перед ним, и на губах ее блуждала полуулыбка, словно живое существо, которое радуется чужой боли, – если бы только Бакалу было больно, вот только он с удивлением обнаружил, что это не так. Стоило жене тоже это понять, как ее улыбка превратилась в гримасу ненависти.

Она выбежала из юрты, сжимая в руках нож. Сегодня она будет с любовником, а это значит, что еще одной женщине придется умереть.

Не должен ли он им помешать?

Он еще не решил. Поскольку не испытывал сейчас никаких бурных чувств. Внутри даже ничего не тлело, готовясь вспыхнуть от малейшего дуновения. Думать, и то не было сил.

«Кровь льется потоком». Так гласила древняя баргастская поговорка. Когда убит правитель, обнажаются тысячи клинков, и даже слабые обретают ярость. Этой ночью мы во власти безумия. К нам приближается неприятель, а мы тем временем предаемся бессмысленной резне, убивая своих же. Слабые вскрики доносились до него даже сквозь вой ветра.

Перед глазами у него вновь возникло лицо жены, уродливое от обуревающих ее страстей.

Нет, все же я этого не позволю. Он встал, принялся оглядываться, наконец отыскал украшенную монетами кольчугу. Даже если спасти ту женщину он опоздал, он убьет жену вместе с любовником. Хоть один поступок, не продиктованный всеобщим безумием.

– Найди его! – потребовала Секара. – Его братья убивают сейчас наших союзников. А Марал Эб остался один…

– Разумеется, нет, – возразил ей Столмен. – В такую ночь это было бы сумасшествием.

Она яростно уставилась на него. Огромный, облаченный в доспехи, в одной руке кривой нож, а на непроницаемом лице – самое жалкое выражение.

– Скажешь ему, что хотел бы обсудить условия альянса для Гадра, – или любую другую причину выдумай. А уж когда перережешь ему глотку…

– Его братья отыщут меня и убьют. Послушай, женщина, ты сама мне сказала, что хочешь видеть Марала Эба во главе воинов…

– Но я не думала, что он возьмется за дело этой же ночью! Хега убита. Джейвисс нигде не могут найти. Баламит тоже. Разве ты не понимаешь, что происходит?

– Похоже, это ты не понимаешь. Если их убили, мы – следующие на очереди.

– Он не посмеет нас тронуть! У меня есть сотня убийц, у меня в каждом клане шпионы! Нет, мы ему еще пригодимся…

– Он переменит свое мнение, если я попытаюсь его убить.

– Не нужно пытаться! Просто убей, и так, чтобы наверняка. А с его тупыми братцами я сама разберусь!

По толстым шкурам, прогнувшимся сквозь сплетенную из стволов молодых деревьев потолочную раму юрты, лупил дождь. Неподалеку кто-то взвизгнул. Лицо Столмена посерело.

Нижние духи, ему сейчас и краску на физиономию наносить не нужно.

– Что, этим мне тоже самой заняться? Ты мне вообще хоть зачем-то нужен?

– Секара, я стою сейчас здесь, готовый отдать свою жизнь – за тебя. Когда пройдет эта ночь, закончится и безумие. Нам нужно лишь ее пережить…

– Просто пережить для меня недостаточно!

Он уставился на нее так, будто увидел в первый раз. Что-то в этом взгляде, так для него нехарактерном, пробрало Секару щупальцем беспокойства. Она шагнула к нему поближе, положила руку на панцирную грудь.

– Я все понимаю, муж мой. Будь уверен, я ценю все, что ты делаешь. Мне всего лишь кажется, что нужно чуть больше. Прошу, сделай это ради меня. Отыщи Марала Эба, и если увидишь, что он окружен телохранителями, просто возвращайся обратно. Мы будем знать, что он опасается за свою жизнь, – а это значит, что мы уже нанесли ему удар, даже пальцем не шевельнув.

Вздохнув, он направился к выходу из юрты. Отодвинул полог, шагнул наружу – внутрь, минуя его, сразу же ворвался ветер. Секара, прячась от холода, отступила назад.

Мгновение спустя послышался глухой удар, что-то тяжело оперлось на стену юрты, соскользнуло вниз.

Секара застыла на месте, зажав руками рот, с остановившимся сердцем.

Первым в юрту шагнул Сагал. За ним последовал его брат Кашат с тальваром в руке, клинок блестел от водянистой крови.

– Секара Злобная, – произнес Сагал, ухмыляясь. – Неспокойная нынче выдалась ночка.

– Я рада, что он мертв, – ответила она, мотнув головой в сторону клинка, с которого капало. – Бесполезный. Обуза, сковывающая все мои начинания.

– Начинания, ага, – пробормотал Кашат, оглядываясь вокруг. – Ты тут, я смотрю, неплохо устроилась.

– У меня множество друзей!

– Это мы знаем, – кивнул Сагал. – Кое с кем даже успели этой ночью пообщаться.

– Марал Эб во мне нуждается – в том, что я знаю. В моих шпионах, моих убийцах. Как вдова я не представляю для вас, для любого из вас, ни малейшей опасности. Ваш брат станет Военным вождем, я же позабочусь, чтобы ему ничего не угрожало.

– Мы подумаем, – пожал плечами Сагал.

Она облизнула губы, кивнула.

– Скажите Маралу Эбу, что я приду к нему завтра. Нам многое нужно обсудить. У него найдутся соперники – например, как насчет Бакала? Вы о нем подумали? Я могу отвести вас к его юрте, вот только плащ накину…

– Это незачем, – ответил Сагал. – Бакал для нас уже не угроза. Вот ведь незадача, победитель Оноса Т’лэнна – и такая скоропостижная смерть. – Он бросил косой взгляд на Кашата. – Чем-то там подавился, если не ошибаюсь?

– Именно что чем-то там, – отозвался Кашат.

– Будут и другие, – поспешно сказала Секара, – я про них знаю, вы – нет. Среди сэнанов, и в моем клане тоже.

– И ты, женщина, их всех нам продашь.

– Я рада быть полезной Военному вождю.

– Это мы еще посмотрим.

С этими словами Сагал повернулся и вышел из юрты. Кашат задержался, чтобы обтереть кровь ее мужа со своего тальвара, использовав для этого свисавший с центральной жерди драгоценный вымпел. У самого входа он остановился, чтобы ухмыльнуться ей, затем последовал за братом.

Секара, пошатнувшись, отступила на шаг и осела на дорожный сундук. Ее охватил озноб, заколотил, протряс всю до последней косточки. Она попыталась сглотнуть, но во рту и в горле все пересохло. Хотела сложить руки на коленях, но они бессильно соскользнули, она не могла сейчас удержать даже… вообще ничего не могла.

Ветер колотил в шкуры стен, от не задернутого как следует входного полога несло пронизывающим холодом. Нужно было встать, поправить его. Вместо этого она лишь сидела, тряслась, сражалась с непослушными руками.

– Столмен, – прошептала она. – Муж мой. Ты меня оставил. Бросил. Я едва… – тут у нее перехватило дыхание. – Я едва в живых осталась.

Она смотрела туда, где он еще недавно стоял, большой, основательный, потом взгляд ее упал на вымпел, на жуткое влажное пятно на нем.

– Испортил, – пробормотала она. – Все испортил. – Она так любила перебирать вымпел руками. Мягкий шелк. Струился между ладоней, словно неиссякаемый поток богатства, и ни разу их не замочил. Теперь этому не бывать. Она всегда будет чувствовать его запекшуюся кровь, остающуюся пылью на пальцах.

– Он должен был знать, что этим все закончится. Должен был.

Бакал, сидя, затянул на себе пояс и пытался одной рукой застегнуть пряжку, когда в юрту ворвались двое воинов-барахнов. Он вскочил на ноги. Кривой нож с шипением выскользнул из ножен, чтобы перехватить могучий удар тальваром сверху вниз. Более легкий клинок Бакала переломился у самой рукояти.

Он прыгнул вперед и ударил противника зазубренным обломком в горло. По руке хлынула кровь.

Второй воин тем временем замешкался, огибая жаровню.

Бакал отступил назад от первого воина, захлебывающегося сейчас собственной кровью. Встретить второго ему было нечем.

Похоже, жена, ты все-таки выиграла…

За спиной барахна, который уже заносил свой тальвар, чтобы снести ему голову, возникла тень. С обеих сторон по горлу воина скользнули кривые лезвия. Жаровня затрещала и зашипела – на нее упали брызги. Барахна повело в сторону, он наткнулся на сундук с доспехами и опрокинулся, Бакалу теперь была видна лишь одна дергающаяся нога.

Принявшую на себя удар руку жгло болью. Пытаясь восстановить дыхание, Бакал уставился на вновь появившегося.

– Кафал!

– Я все это во сне видел, – проговорил колдун с искаженным лицом. – Твою руку, твой клинок… у него в сердце…

– А кто именно нанес удар, ты тоже видел, Кафал?

Плечи могучего воина опустились, он неловко шагнул в сторону от входа, опустил глаза на клинки, которые все еще сжимал в руках.

– Я пришел за ней.

– Сегодня ночью не выйдет.

Кривые лезвия снова взмыли вверх, Кафал шагнул к нему, но Бакал поднял руку:

– Я тебе помогу, но не сегодня. Она без сознания, ее взяли самое малое два десятка воинов. Еще немного, и она бы умерла, но они этого не позволят. Сейчас она у женщин, Кафал. Те сидят над ней и чирикают, словно пташки, – ты понимаешь, о чем я сейчас. Пока ее плоть не исцелится, входить в ту хижину нельзя. Бабы тебя на части разорвут. Моя… моя жена туда первым делом отправилась, прежде… всего остального. Чтобы посмотреть, поучаствовать – а мне лишь рассмеялась в лицо. Она хохотала, Кафал, – над моим ужасом!

Лицо колдуна было изборождено царапинами. Он себе кожу пытался разодрать, вдруг понял Бакал.

– Твои сны, – прошептал он, вытаращив глаза. – Ты видел…

– Я видел.

– Кафал…

– Ничего еще не кончено. Они этого не знают – никто из них не знает. Наши боги завывают сейчас. От ужаса. – Он вперил взгляд в Бакала. – Они что же, думают, что такое сойдет им с рук? Они забыли, кто он такой? И откуда пришел? Да он возьмет их своими руками – и просто раздавит. – Он оскалил зубы. – А я – ты слышишь? – буду стоять в стороне. Буду стоять, Бакал, и за них не вступлюсь.

– Но твоя сестра…

Он содрогнулся, словно бы Бакал его ударил.

– Да. Я подожду…

– Тебе нельзя здесь прятаться, Кафал. В поисках меня сюда явятся другие убийцы от Марала Эба…

– Ночь подходит к концу, – проговорил колдун. – Безумие уже выдыхается. Найди своих союзников, Бакал, и прикажи им держаться вместе.

– Возвращайся через три дня, – сказал ему Бакал. – Я тебе помогу. Мы выведем ее отсюда. Только… Кафал, ты должен понимать…

Тот дернулся.

– Будет уже поздно, – произнес он несчастным голосом. – Я понимаю. Понимаю.

– Уйдешь перед самым рассветом, – сказал Бакал. И собрался уже отыскать что-нибудь из своего старого оружия, когда его взгляд упал на два валяющихся на полу трупа, и он застыл. – А мне сейчас нужно кое-что сделать. Напоследок. – Он поднял на колдуна мутные глаза. – Похоже, безумие еще не совсем выдохлось.

Появившийся из мрака всадник вез перед собой на седле ребенка. За стремена держались две девочки, едва стоя на ногах от усталости.

Буря, поджав драный хвост, улепетывала к югу, прихватив с собой и дождь. Сеток всматривалась в новоприбывших. Она знала, что всадник – возвращенец, один из неупокоенных солдат Жнеца. Но она также знала, что пока сидит здесь, в центре каменного круга, бояться ей нечего. Древняя сила отрицала любую кровожадность – и, как она теперь понимала, именно для этого и была предназначена. Здесь было убежище от Старших богов и их извечной жажды, было и пребудет вовеки.

Всадник остановил коня снаружи у самой границы круга – как ему и следовало.

Поднявшись на ноги, Сеток разглядывала девочек. По одежде – баргастки, но явно не чистокровные. Двойняшки. Тусклый взгляд выдает отголоски пережитого шока и постепенно приходящее ему на смену спокойное бесстрашие. А вот маленький мальчик ей улыбается.

Возвращенец снял мальчика с седла одной рукой – тот сразу же вцепился в нее, словно болкандская обезьянка – и осторожно опустил на землю.

– Забирай их, – сказал возвращенец Сеток, сверкнув на нее глазами, одним – человеческим, иссушенным смертью, другим же, сияющим, янтарным – волчьим.

Сеток изумленно выдохнула.

– Ты не слуга Жнеца?

– Есть такая беда, – откликнулся он.

– Какая еще беда?

– Проклятие… нерешительности. Забирай их, оставайтесь внутри круга. Ждите.

– Чего ждать?

Всадник подхватил поводья и развернул коня.

– Конца его войны, Дестриант. – Поколебавшись, он добавил: – Когда я вернусь, мы двинемся в путь.

Она смотрела, как он скачет на запад, словно бы прочь от восходящего солнца. Девочки шагнули к мальчику, каждая взяла его за руку. Потом все трое осторожно приблизились.

Сеток вздохнула.

– Потомство Хетан?

Две головы кивнули.

– Я друг вашего дяди, Кафала. Нет, – устало добавила она, – где он сейчас, я не знаю. – На ум пришли последние слова возвращенца. – Может статься, он еще вернется. А пока подойдите поближе, я разведу огонь, вы сможете поесть и отдохнуть.

Оказавшись внутри каменного круга, мальчик высвободился из рук у сестер и заковылял к его юго-западному краю. Остановившись там, он уставился на темный горизонт – похоже, что в никуда – и принялся ритмично бормотать что-то странное. Похожее на песню.

Звук ее заставил Сеток вздрогнуть. Обернувшись к сестрам, она обнаружила, что те нашли ее одеяло, завернулись в него, прижались друг к дружке и крепко-накрепко уснули.

Похоже, дорога и вправду оказалась дальней.

Стервятники ободрали все мясо до последнего волокна. Кости принялись грызть шакалы, но вскоре обнаружили, что всей силы челюстей недостаточно, чтобы раздробить их на осколки, которые можно проглотить. Обгрызть их привычным образом, с концов, тоже не вышло. В конце концов они оставили куски костей валяться на вытоптанной траве. Тем более что вокруг было в достатке других, не только здесь, но по всей равнине. Явно наступил тот сезон, когда брюхо полное, а вокруг морды жужжат полчища мух.

Читать далее