Читать онлайн Тысяча жизней бесплатно

Jean-Paul Belmondo

MILLE VIES VALENT MIEUX QU’UNE

Фотография на обложке: © ROGER-VIOLETT / East News.

© Н.О. Хотинская, пер. на русский язык, 2017

© Издание, оформление. ISBN 978-5-04-089159-7 ООО «Издательство «Эксмо», 2017

При соавторстве Поля Бельмондо и Софи Бландиньер

Предисловие

Эта тысяча жизней пролетела быстро, слишком быстро – на скорости, на которой я водил машины.

Я мог бы просто прожить их один раз, не рассказывая. Но я ненасытен, и с этой высоты, которую дарит время, мне захотелось пройти путь заново, медленнее и в обратном направлении.

Вспомнить – нет, не все, но, вероятно, главное, чтобы облечь его в слова.

Насладиться тысячей жизней во второй раз, прожив их снова, – это, быть может, слишком; но, когда речь идет о счастье, умеренность – добродетель тщетная.

Я еще хочу жить свою жизнь. Как молодой.

И если мое тело больше не позволяет мне выполнять трюки, мчаться на «Феррари», бегать с одной съемки на другую, с одного представления на следующее, оно не мешает мне пережить все заново, как будто это было вчера, как будто это было сегодня.

Я понимаю, рассказывая вам, как любил эту прогулку-жизнь, какой она была веселой, шальной, изобильной, богатой дружбой и любовью.

Я очень рано развил в себе свободу и радость жизни, возможно, потому что я был дитя войны, возможно также, потому что мои родители показали мне эти качества и дали, как подарок, возможно, наконец, потому что я сам решил, что из этого будет состоять моя жизнь.

Конечно, я шел напрямик, ломал рамки и выводил из строя механику, раздражал классиков, очаровывал современников. Вообще-то не было и речи о том, чтобы вписаться в норму, она меня отторгала. Школа ненавидела меня, а Консерватория даже не сохранила следа моего присутствия в ее стенах, которые я сотряс гомерическим смехом.

Надо признаться, у меня никогда не было дара к трагедии. До такой степени, что мне всегда с трудом удавалось заплакать в фильмах и что, несмотря на драму, на жестокие утраты, оставляющие ощущение ампутации, жизнь казалась мне легкой и ясной.

Кино осветило меня софитами в 1960 году, и я так и остался в их свете. Фильмом «На последнем дыхании» Жан-Люк Годар определил мою судьбу, о какой я и мечтал: быть актером, всеми желанным, которого ищут режиссеры и любят зрители; быть многими, поносить все костюмы, сыграть несметное число ролей и изучить человечество.

Ибо величайшая привилегия актера в том, что ему позволено сохранить свою юность. Оставаться ребенком, играть понарошку, превращать действительность в торжество вымысла, жить мгновением, фонтанировать.

Это удовольствие я нашел и здесь, в восемьдесят три года, на сей раз в моей собственной шкуре. Этот текст оставалось еще сыграть, рассказать. Я вложил в него тон моей жизни, выплесками.

1. Мадлен или воля

Красные коленки, пунцовые, как помидоры в сетке на багажнике. Мама снова садится на велосипед. Она только что с него упала, в пятый или шестой раз, но снова, не дрогнув, вступает в поединок с двухколесной машиной. Понадобилась бы вся немецкая армия и русские с японцами в придачу, чтобы разубедить ее укрощать единственное средство передвижения, доступное во время войны, лишившей нас бензина.

Мама ничего не боится, даже войны. И уж конечно, велосипед ее не испугает.

Рыцарь Баярд в юбке – вот кто моя мама, великолепная амазонка. Высокая, насколько я могу судить с высоты моих семи лет, такая красивая, что ее даже снимали в кино, и живая, очень живая.

Я полон восхищения и хорошо понимаю отца, что он на ней женился.

Мне нравится представлять их десять лет назад, как папа в Высшей Школе искусств робко и ласково глядит на маму и ее ловкие карандашные штрихи, соглашаясь дать себя нарисовать в пылком влюбленном молчании.

* * *

Мадлен вышла замуж за Поля, Поль женился на Мадлен, они стали неразлучны. И даже приказ о мобилизации папы, подсунутый под дверь квартиры на Данфер-Рошро сентябрьским утром 1939 года, не помешал им быть вместе.

Ибо решимость и энергия Мадлен на службе любви к моему отцу заставили ее отправиться за ним на север. Она следовала за ним, мужественная родственная душа, из гарнизона в гарнизон, из города в город, по территории карты Нежности[1].

Она бывала, в числе прочих, в Булонь-сюр-Мер и Кале, куда мы, я и мой брат Ален, приезжали к ней с бабушкой и ее другом Шарли.

Мой дед пропал без вести на полях сражений Первой мировой войны 1914–1918 годов. Я буду представлять себе позже, что он и есть тот самый неизвестный солдат, спящий под Триумфальной аркой.

Бабуля была сильной и плакать не позволяла. Шарли был врачом, и, хоть мама его терпеть не могла, кто-то, кто лечит тела, все же лучше, чем вообще никакого тела рядом.

Путешествие было бурлескным, по запруженным дорогам Франции военного времени, на классном «Гочкисе», машине бель-эпок, очень кстати созданной оружейником. На крышу бабуля и ее новый друг наложили матрасов, служивших гигантским пуленепробиваемым жилетом. Если бы вражеский самолет обстрелял нас, пролетая, мы надеялись, что пули застрянут в толстой шерсти.

С этим нагромождением постельных принадлежностей на крыше нашего благородного средства передвижения выглядели мы незаурядно. И вряд ли незаметно. В конечном счете, я думаю, нам повезло, что мы не привлекли внимания и не раззадорили какого-нибудь пилота люфтваффе.

* * *

Этот велосипед моей мамы стал импровизированным танком. Нехватка ощущается во всем, а ноги дешевле бензина. Наши желудки стали приоритетом. Чтобы удовлетворить их по минимуму, требуются все мыслимые усилия. И моя мама, которая через несколько недель предпочла перебраться с нами в безопасное место, чем следовать за мужем, их прилагает.

Мы поселились среди зелени, недалеко от Рамбуйе, брошенные на произвол судьбы в доме, которым владеет папа, в лесу, на подъезде к Клерфонтену. Надо признать, что преимущества деревни в голодные времена увеличиваются многократно.

К романтическим атрибутам зелени добавляются практические. Разбросанные по округе фермы еще поставляют жизненно необходимый минимум, которого недостает горожанам: мясо, овощи, молоко, масло, а в сезон и фрукты.

Но все эти редкости надо еще добыть, а до ближайшей фермы не меньше десяти километров. Пешком мама добиралась бы туда-обратно четыре часа. Она без колебаний накачала шины папиного велосипеда и оседлала его, хотя не имела в этом никакого опыта, разве что была зрительницей поездок своих детей.

Она старается, но поначалу ей нелегко. Ее часто выбрасывает из седла и тянет к земле, где острые камни обдирают ей кожу на ногах. Велосипед неустойчив, и ей трудно удержать равновесие. Она падает и падает, но улыбки по-прежнему озаряют ее лицо, несмотря на колени в царапинах и ссадинах. Она учится, не хныча, не жалуясь, не опуская рук.

Благодаря ее упорству мы едим досыта. И впитываем по ходу ее цепкость к жизни и чувство приключения. Как первую заповедь, чтобы жить свободным: воля может все.

Несколько лет спустя, когда я паду духом после первой неудавшейся попытки стать актером, она мне об этом напомнит: «Воля, сынок. Прояви волю, и у тебя все получится». И мужество, конечно, тоже.

Его требовалось немало, чтобы оставаться одной в огромном доме, затерянном в лесу, с двумя малолетними детьми, когда немецкая армия уже завоевала страну и стояла в Рамбуйе. Его требовалось еще больше, чтобы прятать в подвале еврейскую семью, которой она тайно помогала.

Этим фактом она никогда не кичилась в дальнейшем. Даже когда после войны некоторые злонамеренные умы клеветали на моего отца, ставя ему в вину участие в поездке в Германию с другими артистами. Понадобилось вмешательство генерала де Голля, вручившего ему орден Почетного Легиона, чтобы заставить замолчать этих лицемерных стервятников.

Я никогда не слышал, чтобы мама говорила о них дурно. В этом она тоже подала нам пример: лучше честное объяснение, чем замаскированная критика.

Через несколько дней мама уже падает реже. Но фанаткой велоспорта она не стала. Когда в Клерфонтен вернулись погожие дни, она дала нам заменить ее в миссии «снабжения». И вот мы катим, насвистывая, к ферме, крутим педали, потеем и пыхтим.

Туда мы летим стремглав, соревнуясь, кто первый. Но возвращаться всегда дольше. Солнышко светит, птицы поют, колышется пшеница. Вдвоем, одни в лесу, мы всегда найдем чем развлечься, а главное – чего поесть. Фрукты на багажнике велосипеда хорошо пахнут, я лакомка, и мне трудно устоять перед желанием их отведать. Я беру один, два, три, четыре, а то и больше. На каждом следующем обещаю себе, что это будет последний.

Только дома, спешившись и взглянув на багажник, я обнаруживаю размах своего грабежа. И готовлюсь к нахлобучке. Мама, не в пример папе, сердится на мои глупости, но никогда меня не наказывает. Тем хуже для режиссеров, которые позже будут на нее в обиде за то, что она меня воспитала, уважая мою свободу.

Великая Война, на которую мой отец ушел добровольцем в семнадцать лет, вырыла ложе, широкое, как траншея, принявшее желание радоваться малому. Он оставил три года юности под ружьем и еще несколько месяцев на сверхсрочной, потому что ему уже стукнуло двадцать – возраст, чтобы носить форму, пока мир не воцарится окончательно и опасности не будут устранены.

Так что, конечно, мои глупости кажутся ему сущими пустяками в сравнении с ужасами, в которых он побывал. Они почти забавляют его. Забавляли.

Мои родители обладали даром к счастью, который они охотно передали мне в наследство.

* * *

Спустя годы я, студент театрального, жил в квартире в том же доме, что и мои родители. Мне часто случалось видеть папины снисходительные улыбки, когда он замечал, какой мы с приятелями устраиваем бардак.

Я всегда готов предоставить кров друзьям-актерам в нужде – например, Анри Пуарье, который ютился в комнате для прислуги, практически нежилой, почти под открытым небом: худая крыша пропускала дождь, вынуждая моего друга жить среди тазов. А так как Анри далеко не единственный молодой артист с богемными замашками и пустым карманом, гостеприимством моих родителей пользуется довольно многочисленная публика. Жан Рошфор, хоть он и не на улице, часто живет у них; Франсуаза Фабиан проводит там все свои дни – но не ночи.

Бывает даже, я приглашаю подружек из тех, что ловят клиентов у Центрального рынка, и, в конце концов, их пестрое сборище у подъезда повергает жильцов в растерянность.

Трехкомнатная квартира на третьем этаже достаточно просторна для нашего буйного братства, а кровати широки и удобны. Недостаток только один: окна выходят во двор, и света маловато.

При постоянном притоке молодых горячих ребят я слишком часто разрываюсь на части, душ забивается, а бардак в гарсоньерке[2] неописуемый. К тому же, будучи в гостиничном деле любителем, я не веду регистрационных книг, что создает порой неловкие ситуации: кто-то в темноте лег на кого-то, думая найти кровать пустой, кто-то вломился в комнату, где уже резвится парочка… Кстати, последний случай, один из самых проблематичных, заставил меня «позаимствовать» на стройке фонарь с кнопкой, который загорался красным, когда вход был запрещен. Так стало возможно предаваться шалостям вдвоем, не будучи потревоженными непрошеными гостями.

Квартиру-общежитие, настоящую «коммуналку» трудно содержать чистой и прибранной. Вдобавок в число наших с друзьями добродетелей сдержанность не входит, и я не могу поклясться, что наши респектабельные соседи от этого не страдали. Часто, кстати, в таких случаях, когда мое гостеприимство по отношению к юным и бедным собратьям переходит все границы, вмешивается мама и выставляет всех за дверь, да так споро, что ей позавидовали бы бретонские грузчики. И это происходит примерно каждые две недели. Сцена вызывает у меня смесь наслаждения и острого чувства вины.

Я терпеть не могу сердить мамочку.

Я так любил мою маму, что мне было невыносимо огорчать ее и видеть, как исчезает с ее лица эта чудесная улыбка, ясная и светлая, делавшая ее такой красивой.

Я всегда стараюсь не делать слишком серьезных глупостей, чтобы не омрачать ее счастья. Да у меня бы и не было никаких смягчающих обстоятельств, ведь при доброте и душевной открытости моих родителей любая попытка бунта с моей стороны была бы неоправданной.

Когда у мамы есть мотив реагировать властно, она это делает. Это ее натура, живая, динамичная. И потом, надо же держаться своей родительской роли. Но сердится она недолго и прощает легко.

Правда, шалые постояльцы с третьего этажа не знают об этой ангельской черте ее характера: они выжидают несколько дней после изгнания, чтобы потом подняться на шестой и постучать в ее дверь с букетом фиалок и очень вежливо сформулированными извинениями. Тронутая, она широко улыбается им, смягчившись. И уже назавтра друзья-приятели возвращаются на третий этаж со своими пожитками.

Это на самом деле не так уж беспокоит мамочку, ведь она и сама всегда готова приютить тех, кому повезло меньше, чем нам, и кто стеснен в средствах.

Я всегда сознавал свои привилегии, понимая, какое мне выпало благословение родиться в семье дружной, любящей и с достатком. Мама наверняка говорила себе то же самое.

* * *

В войну моя мама укрывала трех евреев, преследуемых гестапо. Она носила им еду и питье с осторожностью, которая не казалась мне необходимой – я ведь нечасто встречал немцев за пределами Рамбуйе и думал, что они вряд ли способны видеть сквозь стены.

Она, должно быть, опасалась доносов; и была права. В эти смутные времена все было зыбко и ненадежно, и доверие шло рука об руку с осторожностью, которую в других обстоятельствах назвали бы «параноидальным бредом».

Большие густые деревья клерфонтенского леса не спасали нас от всего. Над нами всеми было одно небо, становившееся серо-черно-кровавым, когда в нем бились самолеты. Союзники и немцы сражались на воздушной арене, а мы, зрители, смотрели снизу.

Папа попал в плен. Это наверняка встревожило маму, но она никак этого не выказывала, упорно оставаясь веселой и жизнерадостной.

К счастью, Поль Бельмондо был не из тех, кто опускает руки и смиряется. Он запланировал и осуществил свой побег благодаря помощи Валантена, классного парня, водившего грузовик строительного предприятия. Так им удалось вернуться во Францию, в Париж.

И это приключение так крепко их связало, что они продолжали встречаться до самой смерти моего отца 1 января 1982 года.

Чудесное появление отца, исхудавшего, с блестящими глазами, после столь долгого отсутствия произвело на меня сильное впечатление. Мама ликовала, счастье было полным, хотя на следующий день ему пришлось уйти, чтобы скрыться, и мы жили без отца до Освобождения. Но благодаря этой короткой интермедии мы с моим братом Аленом получили сестренку Мюриэль, родившуюся девять месяцев спустя!

И в семье появилась еще одна артистка: она стала балериной, танцевала в балетах Нанси и Анжера, потом преподавала в консерватории парижской Оперы. Одной ночи хватило для третьего ребенка. Мои родители не шутили, когда речь шла о любви.

После его ухода мама, беременная, вынуждена была в одиночку справляться с повседневными трудностями военного времени. Пришлось обойтись без папы.

Много позже, когда он покинет нас, ей снова придется жить без него. Но, верная своей силе, своему оптимистичному характеру, привычке идти вперед, не пережевывая бесконечно прошлое, она будет продолжать наслаждаться жизнью, открываться ей.

* * *

Поскольку мама не могла путешествовать с отцом, чья работа скульптора к этому не располагала, она будет делать это со мной, когда его не станет.

Между съемками, как только у меня появляется свободное время, я увожу ее в далекую страну. И каждый раз испытываю тот же восторг, видя ее, полную энергии, смеющейся, движимой ненасытным любопытством, готовой все открыть, все познать. Особенно ее очаровали экзотические края: очень холодные, как Аляска, и очень жаркие, как Карибы.

В ее случае годы никогда не были бременем, под которым коснеют. Старость не убавила ни ее жизнелюбия, ни ее дьявольской энергии. Она слишком любила скорость и полноту жизни.

И, не в пример большинству тех, кто едва решался сесть на пассажирское сиденье машин, зачастую спортивных, мощи двигателей которых я отдавал должное, гоня что есть мочи, мамочка просила еще прибавить скорость. Она любила эти пьянящие ощущения. Стрелка спидометра показывала 200 километров в час, мне это казалось вполне достаточным, но ей – нет. И я жал на газ и прибавлял 10 километров, счастливый, что исполняю ее желание, становлюсь сообщником ее безрассудства. Она ликовала, а я смеялся.

Когда после нее какой-нибудь в меру боязливый приятель садился в одну из моих гоночных машин и при первом же легком ускорении начинал жалеть о только что съеденном обеде, белел и желтел лицом, молился всем святым, даже тем, которых нет, и заклинал меня сохранить ему жизнь, я молча, но красноречиво воздавал должное стойкости моей мамы.

Я сделал бы что угодно, лишь бы доставить ей удовольствие, а поскольку кое-каким талантом к чему угодно я обладал, она часто была счастлива.

Даже когда она потеряла зрение и оказалась лишена наших экскурсий в зарубежные страны и импровизированных ралли по дорогам Франции – еще без радаров и мобильных жандармов, – она продолжала путешествовать, улыбаясь. Я приходил к ней и читал ей романы. Держа тон, как принято говорить.

Признаюсь, я немного перебирал с игрой голосом, чтобы воспроизвести перед ней образы. Юный студент Консерватории, который, привыкнув к пространству театра, слишком громко говорил поначалу на съемочных площадках, вновь оживал для нее.

Мне бы хотелось, чтобы она услышала эти строки из моих уст. И чтобы вернулась туда, в Клерфонтен, со мной.

2. Свободные силы

Небо кишит самолетами, тянутся белые следы, сверкают молнии. Похоже на семейную сцену между богами, оспаривающими друг у друга право остаться в тучах. Зрелище одновременно завораживающее и жуткое.

Монументальная водонапорная башня, хорошо видная с неба, высится всего в нескольких километрах от нашего дома в Клерфонтене и служит ориентиром, с одной стороны, немецким самолетам, штурмующим «летающие крепости»[3], с другой – американским бомбардировщикам, летящим на Берлин.

Нередко случается, что немцы подбивают наших друзей, и тогда следует страшное пике штопором и посадка на брюхо (часто роковая) в лесу Рамбуйе.

Я люблю играть в разведчика и от всего сердца надеюсь, что случай однажды приведет мой велосипед к одному из этих раненых героев, застрявшему в остове своего полусгоревшего самолета. Я тогда в свою очередь спасу ему жизнь, вытащив его из стальной могилы, а потом буду лечить и кормить каждый день в укрытии, которое построю ему из веток и папоротника. К нему постепенно вернутся силы, и вскоре он достаточно оправится, чтобы заговорить, и расскажет мне обо всех своих подвигах. А потом, когда выздоровеет окончательно, он даже научит меня водить самолет и стрелять из пистолета, револьвера и автомата. Мы станем друзьями, и, когда закончится война, он велит наградить меня американской медалью за его спасение от страшной смерти. Мои родители будут мной гордиться, и я смогу сказать, как Гийоме в коротких штанишках сказал Сент-Экзюпери: «Ей-Богу, я такое сумел, что ни одной скотине не под силу»[4].

Увы, мне ни разу не посчастливилось встретить американского пилота живым. Провидение не всегда сговорчиво. Летчики, упавшие в лес, исчезали, прежде чем я успевал их найти, спасенные другими героями, которые, надо признать, были настоящими профессионалами.

Партизаны имели опыт операций спасения: они быстро забирали американца и прятали его в надежном месте. Прежде чем увести его, они давали себе труд прибрать место падения, да так чисто, что, кроме сломанных веток и обгоревших кустов, не оставалось и следа аварии.

Только иногда валялись забытые гильзы, присыпанные землей. Я искал их среди листьев, комьев и камней. И бережно хранил, как военные трофеи, воображая себе жизнь этих героев, которые бьются во мраке за освобождение Франции.

Да, живых пилотов-ветеранов я встречал мало, зато мертвых – полным-полно. Моя бабушка по материнской линии, очень верующая, поручила мое воспитание кюре Клерфонтена, и в силу этой связи с Церковью я и встретился со смертью. Святой отец регулярно берет меня с собой, чтобы рыскать по лесу в поисках убитых солдат. Аббат Грацциани принимает очень близко к сердцу эту миссию, которую, вероятно, подсказал ему его патрон, там, наверху; так он учит нас уважению к мертвым, принесенным в жертву на алтарь нашей свободы. Мы с другими мальчуганами прилежно учимся, хотя смех, немного нервный, одолевает нас время от времени – как правило, в торжественные моменты, требующие от нас самого почтительного поведения.

Чтобы эти американцы упокоились с миром в могиле, приходится много повозиться и попотеть. Труднее всего поднять тело, тяжелое, как ствол дерева, и положить в ожидающий его деревянный гроб. Я всегда удивляюсь, как аббату удается добывать ящики нужной длины. Парни все больше высоченные, и у меня всегда перехватывает дыхание, когда мы укладываем тело. Не будут ли торчать ноги? Нет. Все по мерке.

Потом надо вырыть яму в саду за маленькой церквушкой Клерфонтена. Дело это довольно тяжкое. Мы копаем вчетвером, но мы ведь только дети и не можем захватить на лопату много земли. Но мотивируют нас в этой неблагодарной работе, однообразной и грязной, карманные деньги, которыми нас щедро вознаграждает аббат Грацциани.

И потом, конечно же, удовлетворение от выполненной работы, глубина ямы, которую мы вырыли, и авиаторские очки на гробу, с которыми мы хороним пилота, – они еще были на нем, когда его нашли. Мы маленькие, но эти очки, когда мы думаем, что они отправятся с летчиком на небеса, волнуют нас до глубины души.

Я не знаю, боюсь ли я умереть. Когда ты ребенок, смерть – дело иное. Знаю я, что бомбы пугают меня до жути. Они падают куда попало. Они нечестные, удары наносят случайно и вслепую. Они падают на тех, кто этого не заслужил, – и это мне отлично известно. Я знаю, что они убивают детей, стариков, всех тех, кто окружает меня и кто не на фронте.

И потом, есть еще рев самолетов. Беспощадный стрекот их пулеметов. И этого, всего этого, да, я тоже боюсь.

Когда эти звуки совсем близко, в Клерфонтене, мама уводит нас в подвал.

Однажды я бежал недостаточно быстро и замешкался у двери на лестницу. Я делаю, что могу, чтобы избежать опасности, но «кукушка» уже близко, и пулемет стрекочет. Самолет совсем рядом, я даже вижу лицо пилота. Я ору и в конце концов, скатываюсь в подвал. Даже в укрытии мне так страшно, что я продолжаю кричать еще добрых пятнадцать минут.

Мама пытается меня успокоить, но нет слов, которые могли бы заглушить мой страх.

Где бы мы ни находились, всегда есть подвал, чтобы укрыться, когда начинается бомбежка. Только надо успеть туда вовремя. В начале войны по совету друга моих родителей, владельца типографии, мы бежали в Крез, в Гере. Там мы жили в красивом отеле с другими пансионерами-беженцами. Все было хорошо, пока не раздавался рев «кукушек» с неба.

Представьте, директор отеля, человек заполошный, которого, похоже, смуты войны повергли в полный раздрай, предлагает собравшейся в холле клиентуре спуститься в подвал отеля через указанную им дверь. Ключ в его руке ходит ходуном – так он дрожит. Пот крупными каплями выступает над бровями и стекает по вискам. Беспорядочные движения бедняги гротескны, а его недостаток хладнокровия начинает действовать на остальных, которые теряют доверие.

В холле над нами огромный стеклянный потолок, великолепный, но опасный: мы видны, как рыбки в аквариуме, и, главное, стекло, под которым мы все готовы удариться в панику, под всеми этими пулями и бомбами может расколоться, как сухарь, и тогда острые осколки обрушатся на нас одиннадцатой казнью египетской.

Эта перспектива отражена во взглядах собравшихся, и все неотрывно смотрят на директора, который очень плохо справляется с таким давлением. Бедолага сознает, что он – кто-то вроде Моисея, способного спасти всех нас, и эта непомерная для него ответственность мешает ему как следует вставить ключ в замочную скважину двери подвала. Он так трясется, что не владеет руками, и этой паузы в несколько секунд достаточно, чтобы клиентов охватила паника.

За оцепенением – глаза прикованы к стеклянному потолку или дергающимся рукам директора, – следует беспорядочное бегство: спасайся кто может! Кто-то кричит, кто-то плачет; одни пытаются добраться до выхода, другие теснятся вокруг незадачливого спасителя, пытаясь вжаться в дверь. Все это плохо кончится. Если мы не умрем, изрезанные осколками стекла, нас просто затопчут в этом гостиничном холле, превратив в персидский ковер.

Сцена короткая, но бурная. Она прекращается только тогда, когда кто-то наконец замечает, что сверху наступила тишина. Самолеты улетели, и опасность миновала.

Иногда тревоги длятся гораздо дольше, вынуждая нас часами таиться в недрах дома или города, например Парижа.

В октябре 1942-го мы вернулись с мамой в нашу квартиру на улице Виктор-Консидеран в четырнадцатом округе. Нередко здесь звучат сирены, сообщая о бомбежках. Как и все окрестные жители, мы бежим к станции метро «Данфер-Рошро», имеющей то преимущество, что она очень глубокая.

Станция стала мышеловкой. Некоторые парижане, похоже, навечно поселились в переходах метро, на платформах и даже на рельсах. Повсюду пестрыми пятнами спящие люди. Всякий раз меня поражает это зрелище. В деревне война совсем другая. Здесь – еще и нищета. Еще и люди, которым некуда пойти, кроме как на рельсы, у которых нет Клерфонтена.

И на дорогах страны я был свидетелем исхода, видел эти длинные беспорядочные колонны, в которых смешались люди, мебель, домашний скот, машины, грузовики, куры, пешеходы, велосипеды… Издалека они кажутся пестрым, но мрачным серпантином. Все эти люди идут медленно, тяжело. Многие уже ссутулились из-за длительной ходьбы и тревог.

И потом, война путает карты. Не знаешь, что думают люди, по какую они сторону баррикад. В Клерфонтене, например, капитан пожарной команды кажется мне мутным. Он носит нарукавную повязку Внутренних войск Французских Вооруженных сил, когда ему это нужно, и снимает ее, когда она некстати. Прямо скажем, он старается дружить со всеми. Вот только это невозможно, если все друг друга ненавидят.

Когда идет война, надо выбирать, на чьей ты стороне. Но некоторые, чтобы выжить, явно готовы вообще не иметь никакого мнения, не принимать ничью сторону. Когда все закончится, они без колебаний будут маршировать с американцами, хотя всего несколько лет назад присягали маршалу Петену. Двурушничество часто сопровождает известная дерзость, даже наглость.

Мне, в конце войны двенадцатилетнему мальчугану, не в чем себя упрекнуть. Ну, по большому счету.

Была эта мелкая спекуляция, естественным образом возникшая с нашими освободителями: мы меняли на жевательную резинку и сигареты «Честерфилд» корзинку помидоров или (дело более скользкое) бутылку старой сливовой, стянутую из погреба. Как только союзники стали лагерем между Клерфонтеном и Рошфор-сюр-Ивелином, мы с братом начали околачиваться рядом. Эти экскурсы из развлекательных становятся выгодными, когда мы познаем практику меновой торговли. На обратном пути мы со старшим братом счастливы, что провернули сделку, как мужчины с мужчинами: маленькие французы с большими англичанами (или американцами). И импортные товары – жвачка и сигареты – в наших карманах наполняют нас мощной энергией.

Так что, хоть я и не хвалюсь этими сделками, вины за них тоже не ощущаю. Мы как-никак пережили шесть долгих лет лишений.

3. Что-то от клоуна

Мы совсем не готовы, хоть и работали. Но меня это мало волнует. Я всегда что-нибудь придумаю, чтобы заполнить пробел или момент смятения, когда никто толком не знает, что ему делать и говорить и даже какова его роль.

Во время репетиции нас не заботит отсутствие режиссера, и никому не хочется быть главным, рискуя, что его не будут слушаться, а потом и вовсе возненавидят.

В сущности, мы всего лишь дети и хотим позабавиться, а для этого лучше не рассчитывать на помощь взрослых. Война нас не устраивает: она призывает к благоразумию, отбивает желание добавлять забот нашим родителям. Когда они с нами (или еще с нами).

Наоборот, мы, маленькие ангелочки, хотим их развлечь, заставить забыть их тревоги и горести хоть на двадцать минут. И я без излишней самонадеянности думаю, что мы в этом преуспеем. Благодаря как нашему умению играть, так и таланту к веселой анархии.

В Клерфонтене мы с Аленом дружили с детьми местных друзей наших родителей, в частности с неким Пьеро, с которым мы образовали неразлучную троицу. Узнав, что взрослые устраивают обед у нас дома, мы затеяли спектакль, чтобы показать его им в час аперитива. Мы начали репетировать как можно раньше, хоть нас и не покидало ощущение, что мы безнадежно опоздали.

В программу этих театральных увеселений мы ставим кое-каких известных нам классиков, зная, впрочем, что они в ней ненадолго. Мы скорее питаем склонность к историям, герои которых не признают правил, ведут себя по-рыцарски, мужественно и благородно. Я обожаю «Трех мушкетеров», потому что книга Александра Дюма содержит все искомые ингредиенты. Дружба гасконца Д’Артаньяна с тремя мушкетерами, красота Миледи, спасенная честь королевы. Все в этом романе плаща и шпаги завораживает меня. А для нас, юной сельской труппы, он имеет то преимущество, что предоставляет достаточное количество ролей и требует немного аксессуаров, которые легко изготовить: за железо сойдет дерево, за перья – листья, а бумага – за ткань мушкетерских воротников.

Повороты сюжета и многочисленные сцены погонь и дуэлей дают нам повод порезвиться, побегать, попрыгать, дать выход нашей энергии. Я нашел лучшее из возможных прикрытий, чтобы побыть сорванцом, лучший способ побуянить совершенно безнаказанно. Более того, побуянить под аплодисменты и поздравления и по-прежнему видеть мамочкину улыбку. Я очень рано прозрел преимущества профессии, которой буду заниматься.

Я с таким удовольствием иду вразнос в сценическом костюме и щедро импровизирую, когда текст улетучивается из моей памяти от возбуждения, что стараюсь продлить представление как можно дольше. Иногда даже взрослые, которым хватило развлечения, вынуждены сами положить ему конец.

Когда мы даем «Несчастья Софи», то расходимся чуть поменьше, текст больше сдерживает наше буйство. Но никогда и речи нет о спокойствии на импровизированных подмостках.

Там мы забываем обо всем остальном. Мы освобождены от серьезности мира и от его истории нашей детской невинностью и энтузиазмом. Мы жалеем об одном – что взрослые собираются слишком редко, чтобы обеспечить нам постоянную публику, всегда готовую смотреть, как мы паясничаем в слишком больших костюмах и с нарисованными углем усами.

Постоянное дуракаваляние в компании приятелей, настроенных так же, как я, быстро становится моим пороком. Мне необходимо предаваться ему регулярно и со страстью.

Там, где мы проводим летние каникулы, в отеле «Кастель-Флери» в Пириак-сюр-Мер, департамент Луар-Атлантик, я так счастлив вновь встретиться с друзьями, что энергия моя просто удваивается. Надо признать, что мы, пять маленьких смутьянов, просто лезем вон из кожи. Так игра в «кто больше» заводит нас очень далеко по пути шутовства и паясничанья. Свободой, которую родители предоставляют летом, мы хорошо пользуемся.

В нашей веселой компании я признан самым буйным, а также у меня лучше всех подвешен язык, и я способен заговорить власть имущих, когда они готовы беспощадно обрушиться на нас, или выпросить у них любое разрешение.

Я, кстати, и официально проявил себя в искусстве разглагольствования. Как-то раз прохожу я мимо объявления о конкурсе на лучшего местного зазывалу, устроенном организаторами ярмарки на деревенской площади. Кровь закипает, и я являюсь, как ни в чем не бывало, единственный мальчишка среди взрослых – их привлекают выигрыши, тогда как меня лишь слава.

Задача состоит в том, чтобы продать предложенный товар. Над моим посмеялся бы и младенец: я должен расхваливать трусы. Все мое красноречие ради нижнего белья!

Следуя примеру, который всегда подавали мне родители, я решаю сыграть на комичной стороне требующегося от меня подвига и сохраняю оптимизм насчет моих шансов на победу. Ибо, вопреки видимости, реклама трусов дает мне огромное преимущество: они мне знакомы.

Трусы я ношу каждый день, преимущественно белые. Так что товар я знаю досконально. Я имел случай заметить, например, как важны резинки, или размер отверстий для ног, или объем ткани спереди и даже сзади. И это мое неизбежно близкое знакомство с трусами я сумею разделить с людьми, которые будут слушать, как я о них говорю. Всем знакомы моменты неудобства, когда трусы сползают, или скатываются комом под брюками, или сидят слишком высоко на талии, натирая седалищную борозду. Так что несложно будет заставить людей купить нечто, без чего они не могут обойтись и с чем имеют мелкие неприятности.

Мои аргументы и сила убеждения позволили мне достичь первой ступеньки подиума; я горд, хоть меня и разбирает смех при виде вытаращившихся на меня друзей.

Благодаря моим ораторским талантам я выиграл самый ценный приз, но далеко не самый привлекательный: столовый сервиз. Но досада моя продлилась лишь несколько секунд, которые мне понадобились, чтобы додуматься, какую выгоду можно извлечь из награды.

В пансионе, где мы живем все каникулы, она будет очень кстати, решил я. И сбагрил тарелки со всеми прочими причиндалами хозяевам «Кастель-Флери», мсье и мадам Луайе. Они улыбались моей оборотистости, а я – карманным деньгам, полученным за трепотню. Я ведь делал всего лишь то, к чему имел дар: потешал галерку.

Но не все мои глупости приносят мне прибыль звонкой монетой. Случается, что я делаю их просто так, только ради удовольствия посмеяться и посмешить. При виде наплыва туристов мне однажды приходит в голову идея шутки, которой я смогу наслаждаться несколько раз за лето.

На побережье много отпускников, которые фланируют, осматривают достопримечательности, купаются. Я решаю выдать им себя за юного британца, отправленного на курорт с другой стороны Ла-Манша. Покупаются на мой персонаж многие. Я достаточно умело подражаю английскому акценту, прямо-таки облизываюсь, облекая каждую фразу вкусными британскими интонациями.

Определенно, я достоверен в шкуре юного учтивого англичанина, который старается говорить на языке страны пребывания, не теряя в то же время своих корней. Этот скетч прокатывает на все сто: туристы не сомневаются в моей подлинности, а приятели держатся за бока от смеха, глядя на меня в роли. Что до родителей и других взрослых, которые в курсе моей истинной национальности, они восхищены моей дерзостью и смеются над моим шутовством. Им оно тоже не приедается. Более того, они радуются ему, видя меня счастливым и полным жизни. Увы, в конце концов с меня сорвали маску, когда один из тех, кого я обвел вокруг пальца, услышал, как я говорю на беглом французском без всякого акцента. Он задал мне памятный нагоняй, разрушив мою репутацию в округе – до следующего года.

* * *

Где бы я ни сеял смуту при малейшей возможности, большинство моих проделок все же придерживаю для моей исконной территории – Парижа.

Этому городу я хочу отдать самое лучшее, здесь я натягиваю тетиву клоунского таланта. В этом городе, и особенно в моем квартале, который люблю, в этом огромном саду, где я расту на свободе.

Для меня четырнадцатый – и соседние округа, пятый и шестой, – представляли собой must, Эдем, Олимп, Вавилон. Ничто не сравнится с улицей Дагерр и ее приветливыми лавочниками, с площадью Данфер-Рошро и бронзовым Бельфорским львом, на которого можно забираться. Аллеи садов Обсерватории, куда мы ходим с мамой по четвергам, служат стадионом, где я участвую, благодаря сестренке, в гонках колясок. Мы с приятелями, оставляя в гоночных снарядах наших младших, бежим как оглашенные. Падений можно избежать не всегда: так, Мюриэль пострадала от моей неловкости и помнит об этом до сих пор.

Модницы в «Куполь», кафе и бистро с пестрой фауной артистов и клошаров, суета улицы Бюси и воскресный рынок на бульваре Распай приводят меня в восторг. Мы живем в очень привилегированной части столицы – там сохранились покой и пение птиц, и атмосфера не пахнет смертью. Несмотря на соседство раскинувшегося на полсотни метров кладбища по другую сторону улицы Виктор-Консидеран, вид на которое от нас не скрывается.

Там проходят счастливые дни моего детства. Мне нет еще десяти лет, но на квартал я смотрю как на свое королевство. Я подсчитываю его богатства и провожу перепись подданных (тех, кого я знаю); несколько раз в неделю я обхожу его, дабы убедиться, что все в целости, и отыскать новые сказочные места, где можно поразвлечься. Хотя далеко ходить не приходится: мой дом сам по себе располагает всем необходимым для игр, представляя собой идеальное шапито, очень практичное (поскольку легко доступное).

По части цирка опыт у меня есть только зрительский. В рождественские праздники мама водит нас смотреть клоунов. Они меня завораживают, я глаз не могу оторвать от красных носов и ужимок клоунов в полосатых костюмах и галстуках-бабочках. Я мечтаю быть одним из них; смешить до слез, как они, и распространять вокруг себя радость. «Я тоже хочу быть клоуном», – твержу я маме. Она могла бы мне ответить: «Ты и есть клоун, сынок».

Она почти не пытается обуздать мою склонность к всевозможным проделкам. Только изредка реагирует, отчитывает меня пару минут, когда я действительно перехожу границы, подвергая себя опасности. В то время ей и в голову не приходит, что моя безбашенность переживет мое детство.

С завидной регулярностью я показываю акробатические номера на лестнице своего дома. На лестничной клетке шестого этажа, где располагается наша квартира, я повисаю на перилах над пустотой. Цепляюсь или руками, головой вверх, или ногами, головой вниз. Что называется «повешенной свиньей». Эта последняя фигура приводит в ужас соседей, когда они в неподходящий момент выходят из своих квартир. Зачастую они кидаются к звонку нашей квартиры, чтобы предупредить мою маму, что я валяю дурака и это может «плохо кончиться».

Они люди добропорядочные и ответственные. И, наверно, удивляются флегматичности мамы, которая устала от моих глупостей и обычно говорит только: «Жан-Поль, пожалуйста, прекрати идиотничать».

Я-то вообще подозреваю, что вмешивается она для очистки совести, чтобы по возможности соответствовать ожиданиям соседей. На самом деле она верит в мою гибкость, мою смелость и мое везение. И потом, она не из тех матерей-наседок, что глаз не спускают со своих херувимчиков, боясь, как бы те не ушиблись, ждут с фаталистическим пессимизмом всех возможных несчастных случаев и укладывают детей в постель при малейшем насморке и любой болячке.

* * *

Когда, много лет спустя, верный своей склонности к эквилибристике, я стану сам выполнять в фильмах трюки, мама, столь чуждая обычным материнским соображениям, тоже не будет за меня бояться.

Когда меня положили в больницу со сломанным бедром после скверно обернувшегося пируэта, она навестила меня. Она вихрем врывается в мою палату и спрашивает без предисловий, сама не своя: «Твои ноги? Где твои ноги?» Меня немного удивляют ее паника и этот странный вопрос, ответ на который кажется мне совершенно очевидным. Я поднимаю простыню, чтобы удостовериться вместе с ней, что ноги мои на месте. Она вздыхает с огромным облегчением и говорит: «А, значит, все в порядке! Я думала, их отрезали!»

Засим мама поворачивается, выходит в дверь и исчезает. Я лежу на койке ошарашенный. Мое сломанное бедро не заслуживает пяти минут ее присутствия рядом и даже тени сочувствия. Главное – мои ноги целы. На остальное ей плевать.

* * *

Чтобы прошибить стоицизм моей мамы, мне пришлось бы совершить подвиги куда более впечатляющие, чем какая-то «повешенная свинья» на перилах шестого этажа. Я, однако, из кожи вон лезу, чтобы удивить ее при пособничестве моего брата Алена, который каждый раз поднимает тревогу.

Вот одна из моих любимых игр: когда зовут к обеду, я вхожу в окно, перелезая через балкон в комнате сестренки Мюриэль. Родители видят, как я являюсь к столу не из коридора, а прямо с неба. Папа прыскает со смеху. А мама делает замечание для проформы, словно говоря: «Ладно уж, я власть».

Родители, конечно, не подталкивали меня к дурачествам, но и не запрещали их, и я не преминул истолковать их снисходительность как некое молчаливое разрешение. Беспечность, с которой они смотрят, как я расту – или не расту, – говорит об их вере в мою судьбу.

* * *

За всю свою жизнь они по-настоящему испугаются за меня только один раз: в 1970 году, на тридцать седьмом Гала-параде артистов. Я приготовил для этого случая слегка рискованный номер канатоходца, который будто бы падает. Но я не успел или просто не подумал предупредить родителей, которые должны были быть на представлении. Меня, надо признаться, очень возбуждала перспектива этого воздушного скетча в цирке.

Я хорошо обкатал мою роль с партнером на арене Марио Давидом, который, в образе белого клоуна, подавал мне реплики. Я сажусь на разные места в зале, и каждый раз меня просят встать: «Мсье Бельмондо, это не ваше место». Уловка клоуна, чтобы подняться под самый купол. Я исчезаю – и спускаюсь сверху. Тут я должен сказать: «Как высоко» и добавить что-нибудь вроде: «А, здесь работают воздушные гимнасты!»

Клоун внизу продолжает свои ужимки и призывает меня спуститься. Следуют несколько минут, в которые я должен продеть ногу в петлю. После чего я иду по канату, привязанный за одну ногу. На полпути канат будто бы рвется, я кричу и приземляюсь в сантиметре от пола. Очень довольный своим скетчем.

Вот только в вечер Гала-парада иллюзия так хорошо убедила маму, что она испуганно вскрикнула, уверенная, что я сломаю шею у нее на глазах. После представления она задала мне такую головомойку, каких я никогда не получал в моем столь розовом детстве.

4. Искусства, литература и счастье

Терпение, которое требуется моему отцу, чтобы неделями работать с объемистыми и неподатливыми материалами, меня впечатляет. Я, мальчишка кипучий и непоседливый, упорно не желавший позировать перед ним в шесть лет, когда у меня были кудряшки, с неизменным восхищением наблюдаю за неспешностью и точностью его скульпторских жестов, его усидчивостью.

Он не пытается укротить глину, подчинить ее своей воле артиста. Наоборот, он, кажется, слушает ее, как будто это она подсказывает ему форму. Он видит в ее сути образ, которым она станет. Между ними сплетается диалог, исходом которого и становится скульптура. Эта связь требует тяжкого и ежедневного труда, и я диву даюсь, что мой отец никогда не опускает рук.

Как же надо любить свою профессию, чтобы приходить каждое утро в урочный час в мастерскую, где не ждет никакой начальник? Он трудится регулярно и дисциплинированно, как чиновник в области ядерного вооружения.

На первый взгляд никто и не догадается, что он артист: ни соответствующего прикида, ни предполагаемых дурных привычек. Если он покладист со своими детьми, то к самому себе строг, ненавидит легкомыслие и презирает талант, не желающий трудиться. Его кредо, которым он прожужжал нам все уши: «Дар – это как бриллиант: если над ним не работать, он никому не нужен».

Папа принимает скульптуру так серьезно, что вкладывает в нее всю свою энергию и относится к ней поистине подобострастно. Его упорство в работе не похоже на бой, ставка в котором – утоление своей гордыни; нет, скорее, это путь скромности. Он вечно не удовлетворен собой и своими произведениями и никогда не скажет, что изучил что-то до тонкости, является в чем-либо специалистом. Он считает себя вечным учеником, которому будет недоставать знаний до конца дней.

У папы настоящая булимия на работу, и мне случается от нее страдать, когда ребенком я хожу, перекормленный картинами и скульптурами, по бесконечным галереям Лувра, потому что он решил, что мы будем посещать его каждое воскресенье, без исключения.

Его энтузиазм не убывает. Еще в субботу он радостно сообщает, какой отдел мы будем осматривать: «Завтра я покажу вам фламандских художников». Он продолжает вслух восторгаться картинами мастеров, открывая новые микроскопические детали, до сих пор от него ускользавшие, толкуя их в связи с историей произведения и искусства в целом, сопоставляя или противопоставляя, расхваливая их специфическую красоту.

Своей страстью он хочет заразить всех. Но признаюсь, что для меня, циркового ребенка, это еженедельное культурное меню после воскресного обеда, точнехонько в час сиесты, слишком обильно. Я, конечно, ничего не говорю, чтобы не разочаровывать отца. Ему и в голову не приходит, что у нас в одно ухо влетает, в другое вылетает то, что он рассказывает, разве что оседают некоторые имена знаменитых художников, поневоле знакомые.

Мы лишь поклевываем то, что наш отец глотает. То, что пробуждает в нем бурные эстетические эмоции и мощно стимулирует ум, в нас вызывает только глубокую расслабленность, и делу не помогает запрет резвиться в этих галереях, дающих, однако, к этому много возможностей.

Когда один из нас решается спросить папу: «Ну почему ты все время ходишь в Лувр?», он отвечает: «Чтобы учиться, малыш». Ответ этот озадачивает нас, маленьких лодырей, симпатичное дурное семя, полное любви и восхищения к своим образцовым родителям, примеру которых мы, боюсь, не способны последовать.

* * *

Однажды, когда детям перевалило за пятьдесят, мы обедали в воскресенье в ресторане с отцом, за несколько месяцев до его смерти. Мы спросили, какие у него планы на вечер, и он ответил: «Пойду в Лувр». «Зачем?» – спонтанно вырвалось у меня. Он посмотрел на меня, улыбнулся и ответил: «Чтобы учиться, малыш». В восемьдесят три года он был все так же девственно чист перед знаниями и красотой.

Он рисовал, пока мог, и на всем, что попадалось под руку, в том числе и на бумажных салфетках. Поэтому, когда на вопрос его друга Валантена: «Почему ты не рисуешь?» он ответил: «Зачем? Для чего?», я понял, что он уходит.

* * *

Воскресное паломничество в Лувр, конечно, научило меня необходимому смирению перед суммой человеческих знаний, но оно надолго отвратило меня от живописи. Уже давно будучи взрослым человеком (по документам), я остаюсь травмированным музеями, и надо пригрозить мне смертной казнью, чтобы заставить пройти через каменные аркады на улице Риволи[5].

Бедный папа, пытавшийся передать нам свои вкусы! Он доверял нашему виду залетевших на землю ангелочков, когда мы навещали его в мастерской, вдоволь порезвившись на лужайках садов Обсерватории, перед тем как идти домой…

Что на самом деле привлекает нас в дом 77 по авеню Данфер-Рошро, в пятистах метрах от Пор-Рояль, расположенный в глубине парка со столетними деревьями, где расположились два десятка мастерских, переоборудованных из бывших конюшен, так это запах нагой плоти пышнотелых натурщиц нашего отца. И любой повод годится, чтобы проникнуть в большую комнату, где он священнодействует, – принести письмо, задать срочный вопрос, наполнить графин…

Какой восторг, когда тебе разрешается поглазеть без помех – под предлогом, что ты ребенок, под предлогом искусства! Я думаю, что именно в мастерской, куда папа приводил этих великолепных богинь, это плотское совершенство, эту вневременную красоту, мне и привилось благоговение перед женщинами. Это преклонение перед теми, кого принято несправедливо называть «слабым полом», воплощающими для меня континент наслаждений, обещание счастья, несравненное блаженство.

Мой отец умеет создать или передать красоту. Ибо эти женщины, которые, на мой взгляд, ведут себя очень мило, выдерживая бесконечные сеансы позирования – испытание весьма чувствительное и конкретное, – становятся еще красивее в папиных руках. Они зачастую обретают обаяние, искру божью, которыми не всегда обладают в жизни. Больше всего поражает нас с Аленом, что он способен открыть в создании женского пола красоту, к которой мы оставались слепы.

Однажды, зайдя к нему в мастерскую, мы натыкаемся на женщину, которая приходит к нам убираться. Она здесь в чем мать родила, как будто только что проснулась, перед моим отцом – он-то одет в свой неописуемо белый халат скульптора. Она позирует, вольготно раскинувшись. Она, такая незаметная, мрачная и сутулая в обстановке, где мы привыкли ее видеть, вдруг ослепляет нас – и этот свет пролил на нее наш отец. Мы просто никогда не замечали того, что обнаружил он, что таилось в тени тусклых будней: ее лучезарную красоту.

Мои глаза, прикованные к головокружительным остриям ее сосков, могут, наконец, послать мозгу следующую мысль: «Надо бы хорошенько рассмотреть ее груди под халатом в следующий раз. И попку тоже. А потом… как получится».

В следующие разы, переступая порог мастерской, мы вспоминаем наше удивление в тот день и побаиваемся увидеть лежащих обнаженными колбасницу с улицы Бюси, зеленщицу с рынка Распай, продавщицу из рыбной лавки на улице Деламбр, консьержку нашего дома или даже мою школьную учительницу.

Еще и сегодня я восхищаюсь мамой, которая не испытывала ни тени ревности, когда ее муж проводил большую часть своего времени в тесном общении с раздетыми женщинами, зачастую обворожительными и очень покладистыми. И в этом она проявляла замечательную уверенность и веру. Ее любовь к отцу, ради которого она пожертвовала собственной артистической карьерой, не давала закрасться ни малейшему сомнению или подозрению.

Я никогда не слышал, чтобы они ссорились, и позже я, весьма скорый на битье посуды и ломание мебели, скандалы и гомерические сцены ревности при малейших признаках измены, реальных или выдуманных, невольно буду вспоминать о них и их безмятежной гармонии. Они дополняли друг друга, не споря о прерогативах, ладили, не вступая в конфликты, и делили наше воспитание, не теоретизируя.

Если папе выпало приобщать нас к живописи, скульптуре и жизненно важным вещам, то маме естественным образом досталось приобщение к искусству кино и театра. С ней я хожу в кинотеатр на Данфер-Рошро наслаждаться такими фильмами, как «Вольпоне» с Луи Жуве, «Жена булочника» с Рэмю, «Вечерние посетители» с Жюлем Берри; и в «Комеди Франсез», где мне запомнилось представление «Ученых женщин» Мольера. И где обаяние этих подмостков, на которых три столетия выступали сливки актерской братии, произвело на меня сильное впечатление.

Но мама не довольствуется тем, что водит меня на классику с двенадцати лет. Как и отец, она считает нужным углубиться в избранный предмет: мы посещаем все парижские театры один за другим.

Так, благодаря маминой добросовестности, мне посчастливилось увидеть Пьера Брассера в «Горбуне» в театре Мариньи и в «Кине», Мишеля Симона в театре «Антуан» в мифическом и смачном «Фрик-фраке», Шарля Дюллена в театре «Ателье» в роли незабываемого Скупого.

Можно продолжать перечислять тех, кто на сцене и на экране запечатлел во мне образы, в дальнейшем служившие мне маяками, перилами, за которые я держался, – мне, юному актеру, коленопреклоненному перед гением Мишеля Симона, которым я постоянно вдохновлялся, Фернанделя, смешившего меня до слез в «Ловкачах из 11-го», или Жюля Берри, дьявола из «Вечерних посетителей».

В общем, я хорошо вскормлен родителями, которые следят за тем, чтобы жизнь не слишком погрязла в реальном или материальном. То, что происходит в фильме, в конечном счете так же важно, как реальное событие, каково бы оно ни было. Когда действительность неприятна, вымысел – идеальное прибежище. Действительность, как бы то ни было, никогда не является сама по себе: она творится, как мой отец лепит свои бюсты. Радость – это вымысел, в который всегда, в конце концов, веришь. Счастье – действительность, которую ты создал.

Родители вскармливают нас своими страстями. И наша квартира на улице Виктор-Консидеран вдобавок ко всему место открытое, где многие артисты всех мастей, друзья моих родителей, всегда желанные гости за столом и остаются на рюмочку (а то и не одну) коньяка, захваченные спорами. Вламинк, сосед отца по авеню Данфер-Рошро, Пьер Брассер, с которым мама познакомилась в период своей недолгой карьеры в кино, часто бывают в нашей гостиной и наслаждаются пламенными речами папы, в другое время такого спокойного и невозмутимого, о работе Бурделя или «Аде» Родена.

Всегда забавно видеть, как он возбуждается и выходит из себя, когда ему кажется, что его не поняли досконально. Иногда мама из озорства провоцирует его, нарочно возражая одному из его пылких анализов.

* * *

Детство мое, в обществе таких родителей, было самым счастливым. Все было мне дано, все полагалось без малейших усилий с моей стороны. Я не помню, чтобы когда-нибудь был в чем-то ущемлен или обижен. Нет, все-таки был, один-единственный раз. Потому что хотел такое, что нельзя было достать при всем горячем желании. Это был, ни больше ни меньше, электрический поезд размером со стол в гостиной, который я высмотрел в каталоге. Но шла война, и игрушки исчезли с магазинных полок. Так что было бы нечестно с моей стороны делать этот электрический поезд фальшивой нотой в партитуре моего идеально счастливого детства.

Вероятно, это и помогло мне в дальнейшем бороться с ударами судьбы. Я приобрел спокойную силу, которую никакое событие, даже самое ужасное, по сей день не смогло одолеть. Счастливое детство – лучший подарок, который судьба может уготовить человеку. Она раздает его случайно, несправедливо. И мне жаль тех, кого при упоминании о детстве бросает в дрожь, тех, кто вырос без любви, без свободы. Им я готов все простить.

Мне случалось приятельствовать с бывшими детдомовцами, с людьми, которые были уличной шпаной. С одним из них, Аленом Делоном, приятельство переросло в крепкую дружбу, якобы прерванную ссорой, раздутой в СМИ. На самом деле все нас объединяло, а противопоставляло только наше детство. И в этом плане двух мнений быть не может: мне досталась лучшая роль.

5. Никудышный (или почти никудышный)

В конце концов я им осточертел, и 29 мая 1944 года они меня исключили. Попросту отпустили на каникулы. Надо сказать, что я не проявлял непомерного энтузиазма с начала занятий в январе.

После долгих часов, которые я провел, смертельно скучая, в Эльзасской школе, совершенно равнодушный к изучению арифметики и других предметов, не представляющихся мне интересными, любая классная комната кажется мне идеальной почвой для неврастении.

С моих первых шагов в школе я не могу скрыть свою несовместимость с учреждением, которое явно считает детство не нежным зеленым раем, но камерой, серой и холодной, лишенной всяких признаков человечности.

Пресловутые горизонты, которые она якобы должна мне открыть, я никак не могу рассмотреть. Наоборот, мне кажется, что вокруг меня воздвигают стены, чтобы я ничего не видел, и связывают меня канатами, именуемыми «власть», «благоразумие», «уважение», «будущее».

Уже в начальной приходской школе на улице Данфер-Рошро, еще не будучи возмутителем спокойствия, я отличался ранней беспечностью по отношению к школьным принадлежностям. У меня лучше получалось быть певчим, чем учеником. Но я был в том возрасте, когда еще трудно выработать линию поведения.

А вот когда я приземлился в Эльзасской школе на улице Нотр-Дам-де-Шан, мой атеизм стал радикальным. Я выбрал свой лагерь – лоботрясов и забияк.

Если от меня требуются смягчающие обстоятельства во избежание слишком суровой кары, скажу, что нравы в этом заведении, дорогом и славившемся как своим преподаванием, так и нравственностью, были порой странными. Вот, например, один учитель в девятом классе, мсье Жоссе, чье поведение напоминает лубочных дурачков, надевающих воронку вместо шляпы. Он прячет в своем столе некий предмет, который регулярно заставляет пищать во время уроков. Почему его рука вдруг ныряет в ящик, вызывая этот пронзительный звук, нам непонятно. И что за штука его издает – тем более. Мы с приятелями теряемся в догадках на этот счет: старый клаксон, запрещенный к использованию по причине внезапной глухоты, охотничий манок, сурок-певун, бешеный хорек?

Другие феномены этого класса – «дети звезд», в том числе сыновья Фернана Леду[6], приносящие фотографии папочки, на которых он делает свою работу или отвечает журналистам на телевидении. Эти бедные мальчуганы – выглядят они невеселыми – в классе на особом положении: учителя обращаются к ним одновременно почтительно и раздраженно.

Это не усиливает восхищения, которого я и так к ним не испытываю, и изрядно усугубляет мою склонность побузить по любому поводу. Чтобы посмешить товарищей и разозлить учителя, пытающегося донести до нас чистоту александрийских виршей Расина, я превращаю имя «Британик» в «Бринатик». Или развлекаюсь, разбрасывая бенгальские огни в коридорах моей респектабельной школы. Но самое худшее, самое недопустимое для них и самое упоительное для меня – это игра в пиратов. Чтобы участвовать в ней, не нужно множества аксессуаров – достаточно скамьи, и нет необходимости быть в количестве футбольной команды – требуются всего два сорванца. К тому же принцип предельно прост, и поэтому риск пресытиться минимален. Надо вытеснить сидящего на скамье всеми возможными способами, вплоть до самых грубых и самых коварных.

Я предаюсь как можно чаще этому развлечению и выхожу из игры, которая, прямо скажем, ближе к греко-римской борьбе, чем к бриджу, в плачевном состоянии, растерзанный, весь в поту, в синяках и царапинах, но счастливый. Я обожал играть в пиратов и так и не смог остановиться.

Когда Эльзасская школа стала лишь давним воспоминанием, а я востребованным актером, я не отказывал себе в удовольствии поиграть в промежутках между съемками с моими верными Жан-Пьером Марьелем и Клодом Брассером. Признаюсь, я не всегда понимаю, какой интерес взрослеть в том смысле, в котором понимают это люди благоразумные.

В школе я вообще больше всего люблю перемены, интерлюдии. В школьных стенах я чахну; вне их творю чудеса. Я блистаю в гомерических стычках, вспыхивающих на школьном дворе, благодаря хорошему удару левой. Одежда моя, наоборот, страдает (ее не всегда можно потом починить), но мамочка прощает меня при виде моих боевых ранений. Она мажет их меркурохромом, превращающим меня в краснокожего в день атаки.

Из Эльзасской школы я вышел с единственным новым багажом: уверенностью, что в драке лучше быть вчетвером против двоих, чем вдвоем против четверых, и что ни в коем случае нельзя поворачиваться к противнику спиной.

Оставил же я там, помимо дурных воспоминаний у преподавателей, страсть к футболу, благодаря активной рекламной кампании, проведенной мной с риском отвратить товарищей от благоразумия, за которое они вообще-то, похоже, не очень и держались.

Эта бесплатная реклама любимого спорта выдержала множество демонстраций. Я предпочитаю роль вратаря, позволяющую мне ловить мячи, делая великолепные и бесполезные кульбиты, которые, разумеется, производят сильное впечатление, потешают галерку и сеют легкую панику в рядах противника.

Но качеств, продемонстрированных мной в области спорта, не хватило, чтобы убедить власть имущих Эльзасской школы оставить меня в святая святых. Не в пример коллежу Паскаля, куда я был принят затем и где директор признал, что я не совсем никудышный. Он со временем согласится не исключать меня единственно за мою способность ловить мяч и успокоит моего отца, воскликнув в ответ на его вопрос о возможном для меня будущем: «Из него выйдет отличный вратарь!»

В этом коллеже со снисходительным директором, расположенном в сердце Отея, на бульваре Ланн, где все ученики из очень привилегированной среды, строгость и лицемерие кажутся мне более верно дозированными, чем на улице Нотр-Дам-де-Шан. У меня не прибавилось желания терять время, слушая педантичных и самодовольных учителей, но я уже становлюсь неравнодушен к чарам девушек и начинаю оценивать свои собственные.

Мне пятнадцать лет, возраст, когда пробуждается инстинкт завоевания, когда желание требует предмета, жизненный порыв – развязки. От моих первых любовных опытов у меня остались сладкие воспоминания.

* * *

Несмотря на подтрунивания приятелей, я не помню, чтобы меня отвергали или считали уродливым. Критика, от которой я никогда не страдал, невзирая на ее явную злобность, стала серьезной позже, в Консерватории, из уст преподавателя – опять! – не любившего меня. В дальнейшем у него появились последователи. И мне не раз приходилось оправдываться за успех, достигнутый вопреки «своеобразной» внешности, а также слышать и читать, что мы с Аленом Делоном составляем антагонистическую пару типа «красавец и чудовище».

Я привык, и мне даже забавна эта репутация актера некрасивого, но обаятельного. Когда тот пресловутый преподаватель Консерватории Пьер Дюкс сказал мне: «Вам никогда не держать в объятиях женщину на сцене или на экране», я не так обиделся, как мог бы, потому что чувствовал, что опровергну его слова. И был прав. В моих объятиях на экране побывали первые красавицы своего времени. Одна только Брижит Бардо избежала, несмотря на убедительные и пламенные пробы вместе, моих чар соблазнителя! Да и в отрочестве мое внезапное физическое несовершенство не мешало насыщенной личной жизни, полной побед.

После того как мне сломали нос, мнение обо мне, конечно, в лучшую сторону не изменилось. Скорее, я подтвердил правоту тех консервативных взрослых, пропахших нафталином, способных прожужжать вам все уши своими мещанскими пословицами и поговорками: «Предупредить лучше, чем лечить», «Лучше синица в руке, чем журавль в небе», «Рукам воли не давай». На самом деле инцидент можно объяснить простыми законами математики – точнее, статистики. При астрономическом количестве стычек, в которые я ввязывался, моя полная физическая сохранность была бы равносильна чуду.

Трое учеников постарше, из философского класса, преспокойно донимали одного из наших одноклассников, вынудив нас с товарищем энергично вмешаться. Но даже на равных мы все-таки были меньше и слабее. Так что, увы, верх мы не одержали, нас положили на лопатки. Карманное Ватерлоо закончилось на носилках. Мой союзник двадцать пять минут не приходил в себя.

У меня же нос был расквашен, как картофелина под вилкой повара. Тот, кто нанес мне это телесное повреждение, начисто испарился из памяти – а жаль, потому что я хотел бы его поблагодарить: без боксерского носа я бы наверняка остался простым статистом. Если бы не он, моя легенда не была бы столь красочной, а куртуазные манеры юноши из хорошей семьи не уравновешивались бы крутым обличьем, которое придавало мне увечье носового отростка.

Потом говорили, что мне его сломали в боксерском поединке. Это заблуждение родилось оттого, что мне действительно близок этот спорт.

* * *

В ту пору у меня было две любви: футбол и бокс. Еще жив ас перчатки, международная звезда Марсель Сердан по прозвищу «марокканский бомбардир». Я поглощен его поединками и с увлечением читаю о нем. Последние новости от июня 1948-го я от всей души не одобряю. Мой чемпион заявил о завершении своей карьеры, и это сообщение повергло меня в полнейшее смятение.

К счастью, четыре месяца спустя ко мне вернулась надежда, когда я узнал, что он будет биться в Соединенных Штатах за титул чемпиона в среднем весе с известным боксером Тони Зэйлом. Встреча гигантов состоится на стадионе Рузвельта в Джерси-Сити, но мы можем следить за ней по радио, если встать в два часа ночи.

Когда начинается бой, приемник работает уже с добрых полчаса. И очень скоро я слышу, что все соседи моих родителей на Данфер-Рошро тоже не спят, чтобы быть свидетелями, хотя бы издалека, этой мифической и знаковой дуэли: маленький, ловкий марокканский француз против американского великана. Это ожидаемый шок. Ни один из них не отступит; они схлестнулись с редкостной и необузданной силой, отвечая ударом на удар, безжалостные и величавые. Они добиваются победы кулаками, ногами, всем своим существом. Они прекрасны и ужасны в этой беспощадной борьбе.

В конце концов, в одиннадцатом раунде, Зэйл повержен под натиском своего противника Сердана. И весь дом содрогается от оглушительного крика.

Хор французов, разгоряченных этим боем, ради которого они не спали всю ночь, и пьяных от радости за его исход, издает дружный вопль невероятной силы. Давид нокаутировал Голиафа.

Этот подвиг национального героя побудил меня на следующий же день записаться в боксерскую секцию. На Данфер-Рошро такой нет. Но я знаю две, которые могут сделать из меня хорошего боксера: Боксинг-Клуб в Пантене и Авиа-Клуб у Порт-Сен-Мартен. В эту последнюю секцию я и являюсь, потому что хорошо осведомлен. Я знаю, что там тренируются лучшие, те, кто выходит на поединки в престижных залах.

Выбрав этот квартал, где дома едва держатся на своих обшарпанных стенах, где теснятся рабочие, пьяницы без гроша в кармане, подозрительные субъекты, трудолюбивые иммигранты, похотливые дамы полусвета, я с радостью удаляюсь от закоснелой и удушливой атмосферы буржуазного округа, где находится мой коллеж.

Авиа-Клуб похож на логово. Притаившийся в конце тупика Рене-Буланже, древняя брусчатка которого вся стерта, он существует только для тех, кто его знает. Скрипучая железная лестница, на каждом шагу грозящая обрушиться, ведет в большой зал с двумя допотопными рингами.

Их ограничивают канаты, тоже старенькие. И запах, как войдешь, так и шибает в нос. Смесь пота, сырости, с которой не справляется слабенькая печка, песка и ног. В общем, душок столетнего спортзала, через который прошли мириады шакалов, и надо иметь веский мотив, чтобы его вынести. В Авиа-Клуб не попадают случайно.

Там я нашел замечательного учителя, Дюпена, обучившего меня тонкостям спорта, который он считал искусством, близким своим благородством к фехтованию. Он развил во мне зародыш таланта, порожденного страстью и стычками на школьном дворе. И убедил меня участвовать в любительских чемпионатах в категории легкого веса, что я постарался скрыть от родителей, чтобы их не тревожить.

Бокс никогда не пользуется хорошей репутацией у близких боксера. Опасность быть еще более обезображенным, чем я, или вовсе подвергнуться трепанации после мощного хука в череп преследует их в кошмарах.

В это время я даже подумываю стать профессионалом. Я так же отчаянно мотивирован на ринге, как на футбольном поле, плюс я прилежен. В Авиа-Клубе я работаю как вол: ноги мои крепнут, ловкость растет.

Я достаточно проворный юноша, и в этом мое преимущество. Мне не приходится делать над собой больших усилий, чтобы бить быстро и застигать противника врасплох. Мое усердие вкупе с ценными советами Дюпена позволяет задуматься о профессиональной карьере. Несколько побед в любительских боях укрепляют мой замысел, а матчи профессионалов, на которых я бываю в легендарных залах – Дворце Спорта, Зале Ваграм, Центральном, Стадиуме, Элизе-Монмартр и Ринге Пантена, – еще больше разжигают мою страсть.

A posteriori я думаю, что не стал бы великим чемпионом, если бы утвердился в своих намерениях. Во-первых, я ненавидел получать удары, что несколько мешает, если хочешь быть боксером. И потом, в отличие от моих товарищей по клубу, во мне не было достаточно злости. Для этого надо пострадать, поголодать, нужен инстинкт выживания человека, которому нечего терять. Когда это насущная необходимость, напрягающая ваши мускулы, укрепляющая сердце, помогающая свернуть горы, повергнуть титанов. Я был слишком счастливым ребенком и слишком избалованным подростком, чтобы таить в себе эту ярость человека, который идет до конца, невзирая на боль, пронзающую тело и голову.

По завершении моего короткого пребывания в мире бокса мой итог неплох, хоть и не блестящ. В моем активе пять побед из девяти боев. Честь не пострадала. И потом, из-за проблем со здоровьем уход из бокса стал необходимостью.

В конце учебного года в коллеже Паскаля, где я в основном совершенствовал кульбиты в воротах, в которых мне не было равных, врач поставил мне диагноз: слабые легкие, первичная инфекция. Шутки плохи с тем, что похоже на туберкулез и может обречь меня на слишком шумное дыхание до конца моих дней, на легкие, которые, как в «Мариусе», звенят «дзинь-дзинь».

По словам врачей, нет другого лекарства от этого недуга – который очень тревожит моих родителей, – кроме чистого воздуха волшебных гор. Меня тотчас решено удалить от Парижа с его слишком вредной для моих легких атмосферой и отправить на юг, в департамент Канталь, в Алланш.

Я боялся смертельно заскучать там, вдали от футбола, бокса, друзей, однако чудненько адаптировался к безмятежной жизни в горах и ни секунды не жалел о городских буднях. Здесь, среди зеленых пастбищ, от меня не требуют многого, разве что пасти барашков мечтая, или, вернее, мечтать, пася барашков. В остальное время я живу насыщенной общественной жизнью.

Я быстро подружился с местными ребятами. Они славные, довольно спортивные и всегда готовы на велосипедные прогулки и всяческие проделки. Мы придумали, например, велогонку по окрестным деревням, и пусть нас не приветствует такая же толпа зрителей, как на официальной Тур де Франс, мы так же мужественно крутим педали на крутых подъемах горного рельефа.

Когда мы слишком устаем, чтобы мериться силами по хронометражу, то околачиваемся на деревенских ярмарках, где всегда найдется хорошенькая девушка из местных, розовая и здоровая, которую можно очаровать, или конкурс зазывал, который я готов выиграть, сильный своим пириакским опытом.

В общем, все в Кантале хорошо.

Настоящий рай для мальчишки вроде меня, которого угнетает теснота классных комнат и которого все без устали корят за «избыток энергии».

Здесь я постоянно на свежем воздухе, без надзора, практически предоставлен самому себе и волен проводить время сообразно своим потребностям. В их число входят велосипед и, через некоторое время после моего приезда, дочка начальника вокзала. Я помню, что она была стройненькой и что наш первый поцелуй был приятным. Как ее звали, я, признаться, забыл.

Я замечательно провожу дни: то отдыхаю в тени больших деревьев с моими друзьями-барашками и их пастухами, то строю шалаши из веток, чувствуя себя авантюристом, попавшим на необитаемый остров.

Я общаюсь с крестьянами из окрестных деревень, всегда готовыми во что-нибудь сыграть, когда есть досуг, однако достоинства их оттенены более спорными чертами, такими, как прижимистость, жесткость и хитрость. Их манеры делают из этих недостатков диковинки, которые не приедаются мне, когда я сравниваю их с качествами горожан. Они чистосердечно лицемерны и изысканно грубы.

Живя с ними бок о бок, я, в конце концов, полюбил их с открытыми глазами, такими, какие они есть. То, чего у одних на дух не переносишь, терпишь и даже начинаешь ценить у других. Будь горожанин недоверчивым, как недоверчив исконный бургундский виноградарь, он заслуживал бы, чтобы ему набили морду. Добродетели и пороки очень относительны!

Я так воодушевлен новым горизонтом, простирающимся насколько хватает взгляда, и радостями сельской жизни, что начинаю подумывать здесь остаться.

* * *

С малых лет во мне была далекая от патологии биполярность, заставляющая меня стремиться одновременно к двум диаметрально противоположным образам жизни.

Аппетит к жизни побуждает меня жить на всю катушку, жечь свои силы, как сигарету, ломать все рамки, в том числе временные, путая день с ночью, прожигать жизнь, хлестать виски бутылками, множить шутки и розыгрыши, гонять на предельной скорости, играть в опасные игры с деньгами, любовью и праздностью. В этом я – дитя Сен-Жермен-де-Пре великой послевоенной эпохи с еще не увядшей «Флорой» и «Де-Маго», тогда богатого редкими птицами и сюрпризами.

Но с другой стороны, я мечтаю о покое под ясным небом, хочу удалиться от суеты и асфальта и прилечь рядом со стадом коровок. Общества моей семьи мне вполне достаточно для счастья, а скромная теплота деревянных домишек подходит мне больше претенциозности дворцов. Жить безмятежно день за днем кажется мне занятием идеальным и главным в жизни.

* * *

Пребывание в Алланше потрафило этой половине, претендующей на спокойствие и мудрость. А поскольку к полумерам я отношусь с насмешливым презрением, то даже напишу пылкое письмо родителям, сообщив им, что мое место рядом с барашками и я намерен стать пастухом.

Разумеется, выразив свое пожелание, я не премину попросить в конце письма о небольшом одолжении: «Выделите мне немного денег, я куплю ферму и немного скота. Я нашел свой путь, я буду крестьянином».

Сегодня я представляю, в каком ужасе была моя бедная мама, обнаружив, что физическое выздоровление стоило мне душевного здоровья, и до сих пор помню ее ответы, мягкие и тактичные, благодаря которым она надеялась заставить меня спуститься с горных пастбищ на твердую землю.

И, в конце концов, победа осталась за ней.

Конкурсы зазывал и хохот моих товарищей напомнили мне о несравнимом удовольствии, которое я всегда получал, давая представления. А тишина горных вершин окончательно сформировала мое самое давнее желание и донесла его до сознания. Так что, против всяких ожиданий, мои планы резко изменились.

В один прекрасный день я сел на поезд и отправился в Париж, чтобы уладить все дела, организовать переезд и проститься с друзьями. Я искренне рассчитывал провести там всего несколько дней, необходимых, чтобы собраться и соблюсти церемонии. Но на вокзале меня встретил отец. С широкой улыбкой он выслушал, как я расписываю прелести гор, вроде бы соглашаясь с доводами, которые я выкладывал, словно убеждая самого себя. Через несколько минут, когда мы еще не вышли с вокзала, он задал мне короткий, но глобальный вопрос: «Чем ты, собственно, хочешь заниматься?», за которым последовали возможные ответы, тоже в форме вопросов: «Ты хочешь смотреть на цветущие маки, как написал нам в письме? Хочешь стать летчиком-испытателем, чтобы утолить свою жажду риска и широких просторов? Хочешь сдать экзамены и поступить в службу социального обеспечения?»

Я не помню, какие еще перспективы одна другой несуразнее изобретательно предлагал мне в тот день отец, но знаю, что эта уловка «от противного» раскрыла мне глаза на неадекватный характер моего устремления. Внезапно, как у святого Павла на пути в Дамаск, пелена упала с глаз: вот оно, решение, такое давнее и в то же время новенькое, прекрасное и очевидное. Я ответил: «Папа, я хочу быть актером».

Именно этого я, в сущности, хотел с пяти лет. Ни о чем другом никогда не было и речи. Но иной раз, когда призвание проявляется слишком рано, оно кажется почти подозрительным и требует времени. Актерство было моей второй натурой. Мне никогда не приходилось делать над собой усилия, чтобы паясничать, влезать в шкуру вымышленных персонажей, вызывая смех и слезы у тех, кого я назначал зрителями. Я молниеносно становился маленьким англичанином, продавцом трусов, пастухом, облекаясь в любой подвернувшийся образ, полный решимости играть, чтобы не дать серьезности завладеть моей жизнью.

Не было другого способа остаться в детстве, вечно забавляться, не рискуя попасть в «психушку, и затем пополнить ряды обычных людей. И не могло быть речи о том, чтобы примкнуть к этому большинству, согласившись стать взрослым и скучным, как дождь.

Улыбка не пропала с отцовского лица, чего можно было опасаться. Объективно желание стать комедиантом не менее эксцентрично, чем желание стать пастухом. Обе эти профессии не пользуются хорошей репутацией у родителей, озабоченных стабильностью и гарантиями социального успеха.

Мой отец не состроил сокрушенную гримасу, которая исказила бы лицо любого родителя, услышавшего, как его сын кричит с почти мистическими нотками в голосе: «Я хочу быть актером!» Он лишь произнес несколько фраз, верных, доброжелательных и даже обнадеживающих: «Прекрасно. Я не хочу идти наперекор твоим желаниям. Надеюсь, ты хорошо понимаешь, с какими трудностями тебе придется столкнуться. Попробуй себя, попытай счастья…»

6. Настоящая профессия

Очень плохо.

Эти слова обрушились на меня с незнакомой доселе силой. А ведь сколько раз я слышал их раньше или читал в своих школьных дневниках! Только в спортивных дисциплинах я смог избежать этой оценки.

Но до сих пор она мне была, мягко говоря, «до лампочки». Ни на что не претендуя, я ко всему привыкал и был совершенно равнодушен к навешенным на меня ярлыкам лоботряса, ученика, не приспособленного к школьной жизни, возмутителя спокойствия, смутьяна и разгильдяя.

Недовольство, разочарование, все неприятные чувства, которые я, похоже, вызывал у школьного персонала, мало меня волновали, оставляя холодным, как замороженная рыба, а то и более того, забавляли. Я играл, нарочно прикидывался дурачком, сбивая с толку взрослых, которые пытались меня оценивать, манипулируя теми, кто хотел совладать со мной хитростью.

Еще когда я ходил в коротких штанишках в коллеж Паскаля, отец, в конце концов задетый неприятными замечаниями учителей в мой адрес, решил-таки убедиться, что я не такой безнадежный идиот и дебил в легкой степени, как они утверждали. Он поддался искушению подвергнуть меня одному из пресловутых тестов на интеллектуальный коэффициент, которые уже тогда были достаточно модны. Оценить меня должен был один его ученый друг. Бедняга. Такого он никогда не видел.

Тест состоял из уймы вопросов, ответы на которые должны были обрисовать мой психологический профиль, мое умственное развитие и ориентацию, которую следует мне дать. Но я совершенно не собирался подчиняться этому цирку. Тем более что я нисколько не доверял психологическим анализам такого сорта. Их символические сетки так рудиментарны, что просто смешны: нарисованный домик с большим количеством окон под голубым небом гарантирует, что тестируемый – идеалист, амбициозен, организован и, таким образом, имеет все шансы преуспеть в жизни, тогда как домик с решетками или похожий на конуру говорит, что оный индивид опасен, негативен, токсичен, и предпочтительно его немедленно обезвредить.

Естественно, я был просто вынужден прикинуться идиотом. Я старался, как мог, отвечать невпопад, удовлетворяя любопытство ученого нагромождением креативных глупостей. Тот пришел в ужас и, выдав отчет папе, уточнил, что, не будь я его сыном, он немедля отправил бы меня manu militari[7] в ближайшую психиатрическую больницу. Его диагноз был однозначен: я сумасшедший и сильно обделен умом. Хрестоматийный пример. Полумонстр и кандидат на смирительную рубашку.

Отец-то понял, что я просто потешался, чтобы меня оставили в покое и, главное, чтобы не пытались сдержать меня, загнать в рамки. И он увидел в моей уловке доказательство актерских задатков: я умел ломать комедию.

Но тут – другое дело. На этот раз оценки «очень плохо» я не добивался нарочно. Я надеялся на обратное. Я даже работал, чтобы заслужить этот ужасный вердикт. Четыре дня и четыре ночи.

Перспектива иметь единственным судьей такое театральное светило, как Андре Брюно – сорокалетний монумент, бывшая звезда «Комеди Франсез», деливший афишу «Горбуна» с Пьером Брассером в театре «Одеон» и великий Сирано де Бержерак, – меня особенно пугала.

Я вообще, когда пришло время отправиться домой к великому человеку, не хотел туда идти. Родителям пришлось умолять меня, чтобы я попытался превозмочь мандраж. Когда я пришел, Андре Брюно был занят, и от ожидания страх одолел меня с новой силой. Оказавшись перед ним, я чувствовал себя так же скверно, как если бы меня застали голым и пьяным в обнимку с унитазом. Старикан был добрым, приветливым и отзывчивым, поэтому сразу предложил мне начать: «Давай, малыш, я тебя слушаю». И тут мой страх как рукой сняло. К сожалению. Лучше бы я оставался более зажатым, тогда избежал бы перегиба.

Это продолжалось недолго. Я успел прочесть лишь начало басни Лафонтена, которую он велел мне выучить. Но эти первые строки «Откупщика и сапожника» я продекламировал от всей души, высокопарно и напыщенно. Я сам себя впечатлил. Когда Брюно остановил меня, я решил, что ему достаточно услышанного и сейчас он скажет, что я могу стать актером. Я ждал его комплиментов, а получил показательную порку от целой конгрегации иезуитов. «Очень плохо», – начал он. Потом вошел в детали, присудил мне пальму истребителя басен, умоляя забыть о подмостках и выбрать другой путь, например полярные экспедиции или частный бизнес. Он даже добавил, что я просто исключителен в своей бездарности.

Хуже всего, что этот человек славился своей снисходительностью, мягкостью и добротой. К тому же он дружил с моим отцом и был ко мне расположен. Это означало, что никудышность моя действительно ниже плинтуса, если он высказался так определенно и настойчиво.

Домой я вернулся совсем подавленным. Родители меня ждали; Андре Брюно им позвонил, и они уже знали, что я с позором провалил прослушивание. Великий актер в старомодных выражениях подчеркнул мою полную несовместимость с избранной карьерой: «Убеди сына, что он заблуждается. Мне кажется, что он создан скорее для профессии, связанной с ручным трудом».

Вторая фраза, однако, отчасти дискредитировала первую, ибо я, как известно, никогда не мог вбить гвоздь, не отбив себе пальцы. От стыда и горя я убежал в свою комнату, где всю ночь плакал горючими слезами.

Утром, увидев мое помятое от мучительной бессонницы лицо, мама предлагает мне выход: «Воля, сынок. Ты этого хочешь, не так ли? Быть актером? И будешь; у тебя получится, вот увидишь».

Отец вполне резонно полагает, что горе мое здоровое, что оно доказывает твердость моего решения стать актером. Мои слезы, по его мнению, – хорошее предзнаменование.

И действительно, я не приемлю приговора Брюно. Я провалился, да, но дело в том, что эта басня мне не подходит. Пусть мне дадут прочесть что-нибудь другое, тогда увидят, на что я способен. И даже Лафонтена, даже его самые несимпатичные басни я, хорошенько поработав, одолею.

Я выучу их сорок. Наименее смешных и наиболее сложных. Непростых даже для чтения и трудных для запоминания.

Я добавлю к творениям моралиста три четверти «Орленка» Ростана, многие места в котором мне нравятся.

Три месяца я работаю, не покладая рук, укрепляю память, повторяю каждое слово со всеми интонациями и, наконец, чувствую, что готов.

За это время отец, тронутый моим отчаянием, навел справки о театральных школах. Он узнал от одного своего друга, дирижера, что курс Раймона Жирара – самый престижный и вдобавок располагается совсем недалеко от нас, на Монпарнасе. Сразу два веских основания решиться попытать там счастья.

Одновременно охолонув и распалившись после эпизода с Брюно, я явился на улицу Вавен, 26, с решимостью получившего отсрочку. Я выучил отрывок из «Сида», убежденный, что у меня больше шансов с хорошим классическим текстом. И вот я играю дона Диего, самого старого персонажа пьесы Корнеля, перед стоическим Жираром. И едва закончив, слышу из его уст слово «Принят», перечеркнувшее «Очень плохо».

На самом деле – Жирар признается мне в этом годы спустя, – он с трудом сдерживал хохот, слушая, как я, с моим лицом, с моим нелепым видом, декламирую александрийские стихи, трагически подвывая и лирически пришептывая. Но, не желая сразу идти наперекор моему желанию играть серьезные роли людей, которые в конце умрут, он поручил мне репетировать «Федру» Расина.

Я так счастлив, что меня приняли на курс Раймона Жирара, что немедленно принимаюсь за работу. Текст увлекает меня, я запечатлеваю его в памяти и в жестах, готовясь впечатлить и учителя, и других студентов, которые работают с начала года. Я хочу всех ошеломить «Федрой».

Я поднялся на сцену, чтобы выжать из них слезы, но услышал смех. С первых же строк в зале послышалось хихиканье, а на лице Раймона Жирара расплылась улыбка. Комедиант от рождения, я не могу и пытаться вызвать иные реакции – плач, сердечный приступ, припадок эпилепсии, обморок, радостный трепет, истерический гнев, этиловую кому…

Что ж, раз им смешно, лучше мне продолжать в том же духе. И вот мне приходится окарикатурить моего трагического персонажа, сместить его в сторону комического, утрируя движения, выдерживая паузы, вставляя междометия и откровенно подражая моим учителям Жюлю Берри и Мишелю Симону. Я в восторге от того, что зал покатывается со смеху, мне хочется длить и длить представление. Но ничего не поделаешь, сцены Расина не бесконечны. Раймон Жирар хвалит меня, утверждая, что у меня очевидный комический талант, что я рожден для этого.

Наконец-то меня поняли. И он явно не склонен ставить комедию ниже трагедии, к которой легенда приводила всех амбициозных начинающих актеров. И потом, впервые за свое ученическое прошлое я восприимчив к учебе: я вижу в ней несметные богатства, больше не засыпаю у батареи, не дерусь по любому поводу. Мои хорошие отношения с властью, воплощенной Раймоном Жираром, тоже беспрецедентны. Его советы кажутся мне здравыми, серьезными и разумными. Он подбадривает меня мягко и тонко и учит азам мастерства – декламировать, двигаться на сцене, ставить голос и играть им.

И главное – он знает, что я не безнадежный ноль, юноша без будущего; он видел мою энергию, мою удесятеренную волю, мою любовь к подмосткам. Если он и посмеивается надо мной, то добродушно, и прозвище Нунурс, плюшевый мишка, которое он мне приклеил, меня нисколько не обижает.

Он не из тех, кто сердится, он просто этого не умеет, и когда есть причины для недовольства, ему приходится делать над собой усилие, чтобы высказать это твердо.

Когда однажды большинство его учеников просачковали занятие в воскресенье утром из-за меня, ему было трудно отчитать меня в понедельник. Я устроил большой праздник, шумный и с обильными возлияниями, в мастерской отца в субботу вечером. Львиная доля моих однокашников с улицы Вавен не пропустила бы его ни за что на свете – даже ради воскресного утра с Жираром или поступления в Консерваторию вне конкурса.

В последовавшем коллективном похмелье виноватым оказался я – так же как и в преображении увлеченных искусством товарищей в опустившееся отребье. Подобными подвигами я всегда горжусь, они доставляют не меньше удовольствия, чем потешать публику. Я молод и смотрю на жизнь с высоты своих лет.

На курсе нас таких несколько, кто принимает всерьез свое желание все изменить, оставить след. Мы часами сидим за столиками в «Куполь», заказывая как можно меньше, и придумываем мир, в котором мы уже светила, уже знаменитости. Мы – Дюллен или один из мэтров «Картеля». Мы артисты, которые будут блистать тысячей огней, которых запомнят. Это записано на брусчатке Монпарнаса, где мы ошиваемся, прежде чем отправиться под вечер на улицу Вавен – там Жирар преподаст нам чудесные рецепты, как стать вундеркиндами и попасть прямиком в Консерваторию.

Пока же папа видит, что я счастлив – но слишком легковесен. Мне не хватает багажа. У меня нет ни степени бакалавра, ни других дипломов, которые могли бы мне помочь наверстать упущенное, если я не пробьюсь в крайне ненадежной профессии актера. Театральная школа дает мне свободное время, которое в моем случае надолго свободным не остается – я постоянно занят приятным времяпрепровождением.

Недовольный этой чрезмерной креативностью в моем расписании, папа нашел мне работу, посильную для любого идиота: я должен клеить коробки на упаковочной фабрике на площади Клиши. Если я буду хорошо работать, мне сулят куда более высокий пост. Для меня это, можно сказать, так же заманчиво, как куртуазный роман для парня из Иностранного легиона. Разумеется, работаю я так плохо, как только могу, раздувая графу убытков материала до высот головокружительных. И дорогостоящих. Количество испорченных коробок, которое я стараюсь не снижать, вынудит руководство через две недели меня уволить.

Как обычно, отцу придется выслушать мнение патрона, который оказал ему услугу, наняв меня, – и в очередной раз кто-то будет поражен высокой степенью моей неловкости и профнепригодности. То, что я неспособен сделать простую коробку из готовых элементов, решительно доказывало, что я «никудышный»!

Мой отец этому не верит, но больше не настаивает, чтобы я переложил часть яиц в другую, не театральную корзину. У меня же теперь нет иной альтернативы, кроме как преуспеть на этом тернистом пути и утешить родителей, заслуживших душевного спокойствия, которого мои хаотичные метания их время от времени лишают.

Я прилагаю весь свой талант, пробиваясь на сцену, чтобы доказать им, что они не ошиблись, предоставив мне свободу. Даже когда я так спешу, что сам за собой не могу угнаться.

И после многих усилий и прослушиваний я получил, исполнив «Проделки Скапена», отличную роль в спектакле, поставленном по «Спящей красавице»: «Прекрасный принц». Мне не только достался самый симпатичный персонаж в пьесе, я еще вдобавок получу за это деньги. Впервые моя страсть приносит мне доход.

Я чудненько провел июль 1950-го, выступая на нескольких сценах в Париже, правда, не в театрах, все больше в домах престарелых и больницах. Этот эпизод укрепил мою решимость, и я продолжал боевой путь актера. Эта изнурительная беготня по прослушиваниям, унизительные испытания терпения, которые утомили бы и дзен-буддистского монаха, увы, неизбежны, чтобы добиться хоть маленькой рольки где-нибудь – все равно где.

Я, к счастью, достаточно мотивирован и энергичен, чтобы не пасть духом от количества полученных отказов в сравнении с удачами. Упорство – аксиома; надежда – религия.

Следующим летом я вознагражден за свои мучения. Меня берут в комедию Андре Аге «Мой друг взломщик». Пьесу будут играть в турне в Пиренеях, что меня в высшей степени радует, ведь мне так понравилось в горах. И – двойная удача – я обнаруживаю, что один из моих партнеров похож на меня по всем статьям.

Он в Париже недавно, приехал из Алжира и служит музам в театральной школе на улице Бланш. На его лице написано желание ничего не принимать всерьез; глаза его поблескивают, даже когда он ничего не говорит, и я могу прочесть в его молчании готовность к очередной шутке или проделке. Ги Бедос, мой alter ego. Вдвоем мы быстро составили целую компанию, шалую, креативную и неуправляемую.

Уже через несколько дней представлений «Моего друга взломщика» я благословил небеса, не оставившие меня без товарища в часы бездонного одиночества. Ибо играем мы в местах, имеющих мало отношения к театру, разумеется, одно другого живописнее, но, увы, пустых. Во всяком случае, в те вечера, когда мы там выступаем.

Оккупируем мы таким образом бары, которые держат три старых столпа, все в жизни повидавшие и ворчащие в обесцвеченные водкой бороды, темные и пыльные сараи, где наши костюмы покрываются соломой, а обувь навозом, и гаражи, куда иной раз владельцы приходят за машиной прямо посреди пьесы.

Турне было организовано для анимации оплаченных отпусков французских семей, выбравших Пиренеи, чтобы разогнать скуку летней жизни, в которой они пытаются научиться лени, после того как вкалывали весь год. Но, случайно оказавшись перед нами, они не воспринимают историю взломщика, откровенно поворачиваются к нам спиной или даже встают, чтобы отойти подальше, потому что наши актерские голоса мешают им слышать друг друга, а то и того лучше, кидаются в нас снарядами типа бумажных самолетиков. Каждый вечер оборачивается веселым провалом (который мы пытаемся забыть за обильными возлияниями).

Однажды вечером мы достигли дна горькой актерской доли. Я не знаю, какого местного спиртного отведал исполнитель главной роли, но он перепутал первый и последний акты, вернее, вовсе пожертвовал первым, сведя пьесу к шагреневой коже, совершенно непонятной для нашей немногочисленной публики. Когда занавес упал после пятнадцати минут представления, невнятного из-за ампутации завязки и перипетий, зрители реагировали скверно.

Слышатся свист, улюлюканье, воздух темнеет из-за множества предметов, более или менее острых, – мы начинаем опасаться коллективного избиения. Выбора нет: надо импровизировать, чтобы не вернуться в Париж ранеными.

Мы выходим из помещения, служащего кулисами, к публике и начинаем выделываться. Я спонтанно влезаю в шкуру знаменитого комика той поры, Роже Никола, играющего очень забавные скетчи, в которых он рассказывает байки, неизменно начинающиеся словами: «Послушай, послушай…» Он корчит рожи под шляпой, бешено вращая глазами.

Через несколько минут зрители, только что готовые нас линчевать, начинают громко смеяться. Спектакль спасен. Мой напарник по буффонаде пускается в уморительные импровизации, демонстрирующие богатство его разнузданного воображения. Люди удовлетворены, их развлекли.

Невзирая на эту свободу, которой мы пользуемся, дополняя «Моего друга взломщика» или воспроизводя на деревенских площадях знаменитый дуэт Пьера Дака и Франсиса Бланша в скетче Сара Рабиндраната Дюваля, когда их спрашивают: «Вы можете это сказать?», и они угадывают все и что угодно, нам с Ги не нравится прозябать в третьесортных залах, и мы с трудом переносим походно-полевые условия.

Каждый день после спектакля приходится ставить палатку, в то время как, утолив жажду, мы зачастую не можем вспомнить, как нас зовут и где мы находимся, утомленные к тому же охотой на девушек.

Вдобавок спать без матраса – удовольствие, которое я охотно оставил бы аскетам всего мира, и должен признаться, что всякое принуждение противно моей натуре, сполна раскрывшейся на вольном воздухе.

В довершение картины мы с другом очень разочарованы, что окружающие не признают наших вокальных данных, которые мы демонстрируем вечерами на террасах бистро, основательно нагрузившись. Люди, которые должны были бы быть польщены, что им дарят такие красоты, и вознаградить нас хотя бы мелочью, вместо этого проклинают нас и всячески стараются изгнать.

За месяц мы только один раз сыграли в настоящем театре. В Амели-ле-Бен. Мы одновременно довольны, так как стали принимать себя всерьез, и разозлены. Разительный контраст между унылыми помещениями, где мы выкладывались до сих пор, и подлинной сценой, с занавесом и кулисами, нас ошеломил. В этот вечер мы поняли, что должны сделать, вернувшись в Париж: поступить в Консерваторию, чтобы дать толчок нашей карьере и никогда больше не попадать в такие передряги, как это пиренейское турне. Этот алтарь театра – nec plus ultra[8] ученичества и торная дорога, ведущая к дверям «Комеди Франсез», святилища, куда вхожи только лучшие. И мы будем в их числе. Или займемся чем-нибудь другим. Это пакт. Мы пожимаем друг другу руки, обещая, что так и будет: «Консерватория – или ничего!»

Мы возвращаемся в Париж в грузовике с мукой, во всеоружии к вступительному конкурсу, который откроется 15 октября следующего года. Раймон Жирар готовит меня к нему уже два года, ибо эта цель более или менее подразумевается всеми театральными школами. Но до сих пор необходимость принять в нем участие не приходила мне на ум с такой очевидностью.

Я знаю, как трудны экзамены, которые надо сдать один за другим до конца, чтобы стать лауреатом среди девятисот кандидатов, записавшихся на конкурс в 1951 году. Требуется классический текст, пассаж или пассажи из которого могут быть резко прерваны звоном колокольчика, имеющим то же значение, что барабанная дробь перед казнью. Система, при столь огромной конкуренции, беспощадна.

Я с блеском выдержал два первых испытания, но третье оказалось труднее, и сцена из «Скупого» получила только семь голосов, жизненно необходимый минимум, чтобы остаться в гонке. Итак, предстоит четвертый и последний тур, который может открыть мне двери в святая святых, и я готовлю две сцены, одну обязательную, другую по своему выбору. Со «Смешными жеманницами» и «Нежданным возвращением» Жана-Франсуа Реньяра я пытаю счастья перед четырнадцатью судьями среди еще двух десятков серьезных кандидатов.

И мне удалось поймать удачу за хвост лишь наполовину: я получил шесть голосов против восьми, оказавшись на равных с семью актерами. Нам предложен входной билет второй категории: мы можем присутствовать на лекциях в Консерватории в качестве вольных слушателей, не имея возможности играть сцены перед преподавателями. Меня записывают – к счастью, говорю я себе, – в класс Рене Симона.

Разочаровался я быстро. Этот актер, красивый как бог, презирает некрасивых и, конкретнее, своих учеников, которых высмеивает одного за другим, призывая всю труппу в свидетели своего садистского юмора. Лекции эфеба посвящаются, таким образом, совершенствованию его острот. Мне достается, как и всем. И, не в пример ему, одетому как денди, я не придаю никакого значения своему внешнему виду, смахивая в эту пору больше на дикого кота, поджарого и проворного (да еще и с боксерским носом), чем на молодого артиста, желающего снискать восхищение максимального числа публики. Он выдает мне свой едкий залп в довольно-таки неблагородном регистре, ибо не может удержаться, чтобы не царапнуть меня по поводу моей своеобразной наружности, подчеркивая, что немыслимо быть актером с такой физиономией, и смеясь над моим угрюмым видом – ему-де кажется, будто я боксирую на ринге, а не читаю текст Мариво.

Откровенно говоря, он скорее обескураживает, чем стимулирует свою паству, как будто только он один может оправдать свою профессию огромным и несравненным талантом. Актерским талантом, потому что по части преподавания он так же бездарен, как я по части моды.

Через полгода обучения в этом инфернальном и непродуктивном ритме я решил переломить ситуацию. Я не могу больше ждать сам не знаю чего, так как вообще не слышу положительных комментариев о своих актерских способностях, чтобы подкрепить свой выбор. Я полон решимости принять суждение Рене Симона, разрубив тем самым гордиев узел, и подхлестнуть свою судьбу, чтобы она поскорее привела меня куда-нибудь.

В непоследовательности этого преподавателя Консерватории упрекнуть трудно. Когда я спросил его наконец, что он думает о моем призвании, он, ни на миг не колеблясь, припечатал меня. Вот его точный ответ – такие слова не забываются: «Нет, малыш, ты не создан для этой профессии! Я ничем не могу тебе помочь. Карьеру ты сделаешь разве что годам к пятидесяти. А пока иди лучше в армию, не дожидаясь призыва».

Признаюсь, я был склонен к радикальности и не в меру импульсивен. Я этим не хвалюсь и не жалею об этом, но склонность эта объясняет, почему я послушался отвратительного совета моего преподавателя и сразу же завербовался на три года в армию.

Едва зачисленный в часть и приписанный к казарме Дюпле, я горько пожалел о своем безрассудстве. Все, что я ненавидел в школе, вернулось, помноженное на тысячу. Я должен подчиняться приказам, соблюдать распорядок, быть всегда безукоризненным – все, на что я, при полном отсутствии желания, просто неспособен. Я, вероятно, худший рекрут за всю историю французской армии: я довожу до белого каления самых снисходительных унтер-офицеров и подаю очень дурной пример. По мере того как ко мне возвращается здравый смысл, я осознаю всю серьезность своей ошибки, и песнь подмостков доносится до моих ушей песнью Улисса для бедных.

Всего через несколько дней я пытаюсь вернуться в Консерваторию параллельно с занятиями в казарме. И снова пытаю счастья на январской сессии для вольных слушателей. На которой опять проваливаюсь.

Накатывает отчаяние: я не смог убедить комиссию принять меня всерьез и теперь обречен на ношение формы. И вот тут-то буквально с неба падает предложение, благодаря дружбе с Анри Пуарье, одним из моих соседей по квартире на третьем этаже.

Он сам получил рольку в пьесе, которая играется в «Каво де ла Юшетт», карманном театре на восемьдесят зрителей в Сен-Жермен-де-Пре, через другого студента Консерватории, Жан-Пьера Моки. Пьеса Сирила Турнера называется «Глорианна будет отомщена», и это как бы пародия на костюмный театр. Что до костюма, мой мне совсем не идет, иначе и быть не могло – мне досталось то, что оставалось в гардеробной: короткая юбчонка и шлем, слишком большой для меня, который можно превратить в фуражку.

Этот нелепый наряд вызывает смех при каждом моем появлении на сцене. Я играю воина, который совсем немного говорит в начале и вообще молчит в конце, потому что умирает, упав на кучу трупов, тоже в шлемах. Впрочем, умирают в этой пьесе все, кроме Жан-Пьера Моки.

Несмотря на реноме театра, в котором мы играем эту «Глорианну», широкой публики она не привлекает. В иные вечера нас бывает больше на сцене – восемнадцать, – чем в зале. Один зритель в первых рядах однажды вечером даже смертельно обидел нас тем, что читал газету все два часа представления.

Хотя пьеса имеет весьма относительный успех, я счастлив играть в ней, хохотать за кулисами и вновь обрести плотские радости театра.

«Глорианну» вскоре сняли с репертуара, а я вернулся в казармы Дюпле, к притеснениям старших по званию, которые заставляют меня скрести пол крошечным кусочком стекла, к глубокому солдатскому унынию. Один из вышестоящих чинов меня явно невзлюбил и придирается по любому поводу. Его злит моя небрежность, мои «артистические замашки», за которые мне приходится дорого платить.

Однажды ночью, неся караул в сторожевой будке, я уснул, измотанный всеми черными работами, которые наваливал на меня этот унтер. Разумеется, он, точно бультерьер, не выпускающий штанину своей жертвы, следил, исправно ли я выполняю свою миссию. При виде меня со склоненной головой и забытой винтовкой между колен в нем сработал животный рефлекс: он резко поднял мое оружие, ударившее меня по носу. Я почти потерял сознание, чувствуя, что удар по носовой перегородке был слишком силен, чтобы она осталась цела. Я пожаловался, но мой палач, заподозрив меня в профессиональной мифомании[9], запретил идти в медчасть, хотя я знал, что это необходимо.

И снова благодаря вмешательству одного товарища, у которого были связи со штабом, мне удалось показаться врачу, который тотчас решил госпитализировать меня в Валь-де-Грас. Но – очередной удар судьбы, над которым я посмеюсь несколько лет спустя, – по дороге к госпиталю машина «скорой помощи», которая везла меня, загорелась. Меня вытащили на тротуар, где зеваки столпились вокруг моих носилок и моего окровавленного носа, в ужасе и шоке от того, что они считали последствиями аварии.

В госпитале мне становится хуже из-за инфекции, занесенной с тампонами, которые хирурги засунули мне в нос, чтобы выпрямить его. А соседство солдат, раненных в Индокитае, ампутантов, которые агонизируют на моих глазах, кричат, зовут маму, папу, Бога (даже если в него не верят), не способствует поднятию духа.

Мне быстро надоело в четырех стенах Валь-де-Грас, но еще меньше нравилась перспектива вновь облачиться в форму и вернуться в казарму Дюпле. Поэтому я предпринял маневр, потребовав от армии пенсии по инвалидности. Я стал досадной помехой – достаточной, чтобы они сделали что угодно, лишь бы я не путался больше под ногами. После осмотра моего носового отростка консилиумом военных врачей я отправлен к штатским докторам.

Мне предстоял еще год мучений в рядовых – официальная продолжительность военной службы – но меня комиссовали, и я вырвался наконец из армейского ада. Я волен в третий раз попытать счастья на окаянном конкурсе в Консерваторию.

На сей раз успешно, и весьма, получив десять голосов из пятнадцати и заняв четвертое место. Я вздохнул с облегчением, удовлетворенный, что дал наконец родителям залог, весомый знак того, что я не совершаю ошибки, выбрав драматическое искусство, и не обязательно кончу под мостом, пропитанный до костей скверным вином.

Урожай этого 1952 года принес двух человек, с которыми я больше не расстанусь до смерти первого из них. Некто Мишель Бон, молодой жизнерадостный парень, который, как я, может похвалиться своеобразной физиономией – достаточно необычной, чтобы в дальнейшем играть странных, подозрительных, в лучшем случае загадочных персонажей. И Жан-Пьер Марьель, с которым меня еще раньше познакомил общий друг и который мне сначала очень не понравился, одетый в чересчур замысловатом стиле, по образу и подобию персонажей любимых им «черных» романов[10].

Во всей Консерватории около сотни студентов, разделенных на шесть классов, в которых перемешаны первый, второй и третий курсы. Большинство преподавателей просят называть себя «мэтрами» в силу их ценных знаний и богатого опыта, кроме этого тупого опереточного Аполлона, мегаломана Рене Симона, который требует, чтобы его именовали «патроном».

В целом преподавательский состав седой (или с проседью), и авторитет его зиждется на достаточно зрелом возрасте, чтобы накопить знания и мудрость. Последним среди этих убеленных мэтров коронован Пьер Дюкс, который в сорок четыре года не достиг еще ни преклонного возраста, ни привилегий. Ибо мэтры сами выбирают вновь поступивших на свои курсы, причем самые древние имеют приоритет и снимают сливки. И, невзирая на блестяще сданные экзамены, ставшие моим ключом в эти вымечтанные стены, никто из почтенных старцев меня не захотел. Мне оставался только Джуниор, он же Пьер Дюкс. Надо же приткнуть меня куда-то, раз уж я здесь. Он как будто не против, хотя и не за. Я чувствую, что он почти раздражен тем, что вынужден принять меня, не выбрав.

Искра между мной и моим мэтром не проскочила. Быть может, потому, что он видит меня в комических ролях, которые являются как раз его коньком, – он переиграл немало костюмных персонажей в пьесах Мариво.

И потом, моя расхристанность, повадки дилетанта и единственный зеленый свитер с высоким воротом претят ему, всегда подтянутому. В общем, он решил, что я буду играть только слуг. И мне это, разумеется, в скором времени надоело, я томился, не имея возможности добавить в свой репертуар трагедию и романтическую драму. Мне так хотелось попробовать себя в роли Лорензаччо или Пердикана[11].

В других классах мои тогдашние товарищи, члены образовавшегося племени актеров, склонных к насмешке и потехе, испытывают ту же дискриминацию, обреченные на амплуа своих физиономий. Жан Рошфор постоянно носит остроконечную шляпу и длинную черную тунику, играя мольеровских врачей. Моему бедному Жан-Пьеру Марьелю систематически достаются старикашки. А Клод Риш играет тех, кого играл сам мэтр: лакеев Мариво.

Я же обречен на костюм лоботряса. Ведь помимо занятий по драматическому искусству у нас есть еще уроки литературы, их дает профессор, которому не всегда нравятся мои вкусы в чтении. Он спрашивает нас одного за другим о произведениях, которые рекомендовал нам прочесть, и когда приходит моя очередь, разговор оказывается коротким:

– Итак, мсье Бельмондо, что вы прочли и о чем нам расскажете?

– «Экип»[12].

На уроках Дюкса параллельно сосуществуют два класса юных актеров: те, что достойны интереса, привилегированные, привлекающие к себе внимание и получающие подробные советы от мэтра; и все остальные, неприкасаемые, невидимые, те, что, попотев на подмостках, удостаиваются лишь рассеянно брошенной косточки и взгляда в свою сторону. Я принадлежу, сами понимаете, ко второй категории, к неугодным, у которых нет иного выбора, как учиться самим.

Трудно делать успехи, основываясь на педагогических замечаниях типа: «Что вы хотите, чтобы я вам сказал?» или «Вы прочли пятнадцать строк фальшиво». И вот мы с товарищами решаем идти своим путем, обращая на Пьера Дюкса не больше внимания, чем он на нас. И если мы фальшивим, декламируя классиков в несколько постмодернистской манере, это наш выбор. Ведь именно это нас и забавляет: преувеличивать, пародируя, окарикатуривать, искажая, смещать тексты в сторону от их смысла или даже, более того, выше.

Итак, отношения между мной и Пьером Дюксом были совершенно незначительными и нейтральными, пока он не изрек то самое предсказание насчет женщин, которых я никогда не буду держать в объятиях, и ролей первых любовников, которых мне не суждено играть.

Тут, невзирая на несколько приключений, успокоивших меня насчет моих мужских чар, я повысил тон. Его замечание, на мой взгляд, нелепое и неуместное в устах мэтра, произвело впечатление удара против правил – ниже пояса или в спину. Я никогда ему не прощу, что он позволил себе такое, чтобы порисоваться перед учениками (или почему-то еще). Не важно.

Он тоже затаит на меня обиду по причине более легковесной (даже слишком) – за шутку. Однажды я забавы ради пригласил клошара на праздник в Консерваторию. Я сказал, что это мой отец, и делал вид, будто стесняюсь его. Робея и краснея, я представил бедолагу моему достойнейшему учителю. Тот поначалу чувствовал себя очень неловко, потом едва не прослезился над жалкой участью моего дорогого папочки. Я выдерживал роль мужественного сына до конца вечера, что очень устроило моего приемного отца, набравшегося почти так же, как я.

Узнав, что я над ним посмеялся, Пьер Дюкс объявил мне войну. Он наверняка почувствовал себя виноватым при виде «отца» за то, что пренебрегал мной, не входившим в число его фаворитов.

Система Консерватории дает мне шанс ознакомиться на первом курсе не только с преподавательской манерой Пьера Дюкса. Случается, нас передают в другие руки – например, Жана Йоннеля, у которого я действительно учусь и изрядно забавляюсь, хотя этот человек с тихим голосом предпочитает высокую серьезность драмы фонтанированию комедии. Он не только меланхолик, но и немного мистик: верит в духов и общается с умершими. К примеру, он расскажет однажды на полном серьезе, что призрак знаменитого трагика Муне-Сюлли, скончавшегося в 1916 году, явился и похвалил его давешнее исполнение Гамлета. Эта история так меня развеселит, что сподвигнет на розыгрыш.

Пока студенты репетировали с Йоннелем сцены, я забрался на самый верх амфитеатра, спрятался там и стал шуршать, чтобы привлечь его внимание. Он всполошился: «Что происходит там, наверху?» И вот, вряд ли ожидая ответа, он вдруг слышит мой замогильный голос: «Это Муне». Чтобы удостовериться, он переспрашивает: «Кто?» И я повторяю: «Муне». Тогда он бросает мне вызов: «Покажись!» Чтобы не раскрыться, я выдвигаю убойный аргумент: «Не могу, я умер». Эта реплика производит двойной эффект. Весь класс покатывается со смеху, а мэтр понимает, что призрак его идола и воображаемый друг – всего лишь я, шалопай Бельмондо.

Помимо Йоннеля мне выпало счастье поучиться у Анри Роллана, непревзойденного мастера и мудрого мэтра, который ставит нам дикцию без строгости, доброжелательно и с юмором. Он знаменитый трагик, однако умеет быть смешным, ценит все незаурядное (и даже шокирующее), не закоснел, как его коллеги, в пыльном и скучном классицизме. Его фирменная «фишка», которая очень нравится мне и моим молодым друзьям, – заявлять своим жеребятам (это мы, а также и юные девы из шестнадцатого округа): «Отрабатывай губные звуки со свечой: папа, помпа, Помпадур». Мы всякий раз смеемся до слез.

Он не только может быть уморительным, но и умеет точно и блестяще формулировать свои мысли. Когда я показал ему свою версию персонажа, оставшегося до сегодняшнего дня моим фетишем, ролью, которую, к сожалению, я так по-настоящему и не сыграл (кроме нескольких сцен), – Скапена, великолепного мольеровского слугу, – Анри Роллан сказал удивительные и памятные слова: «Мой мальчик, я просил у тебя Тинторетто, а ты мне даешь Пикассо». Или: «Мне кажется, что ты играешь мелодию для аккордеона на скрипке Страдивари». Я ему нравлюсь, и он не говорит мне ничего неприятного. Наоборот, он хвалит мою естественность. Вместо: «Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал?» Пьера Дюкса я получаю: «Послушай, мне нечего тебе сказать. Я ни в коем случае не хочу это разрушить».

Удача мне продолжает улыбаться. На третьем курсе я посещаю занятия в хорошем классе, где меня могут понять и помочь развиться, у самого экстравагантного мэтра в Консерватории, равно как и самого притягательного: Жоржа Леруа. Старый социетарий[13] «Комеди Франсез», автор пособия по дикции, бывший ученик Муне-Сюлли и Сары Бернар, он отличается вкусом к маргинальности и оригинальности. Он хочет, чтобы мы его удивляли, а не выдавали готовую и обыгранную интерпретацию сцены.

Мы с ним созданы, чтобы поладить, потому что удивлять – моя страсть. Порой я даже сам себя удивляю тем, что делаю, – настолько даю волю своей пресловутой и опасной натуре. Свобода никого не оставляет равнодушным. Мои первые мэтры упрекают меня за нее, последние – но они и будут первыми, – хвалят. Что до других моих сокурсников, кого она притягивает лучше всякого афродизиака, кого раздражает.

Леруа жил инстинктами. Задним числом я подозреваю, что он был настоящим сумасшедшим. Он запросто мог встать под Триумфальной аркой в историческом костюме, весь в жабо, в напудренном парике и остроносых туфлях из вощеного ситца цвета морской волны. Когда являлась полиция и пыталась выяснить его личность, он заявлял не без пафоса: «Я – Король!»[14] Эта крайняя эксцентричность делала его трогательным и мирила с чудачествами других. Поэтому, когда я откалывал номера, он меня не ругал; наоборот, он покатывался со смеху вместе с нами.

Однажды я поспорил с Бруно Кремером, новичком в нашей группе шалопаев, что смогу спрыгнуть со второго яруса на занавесе. Пока мы поджидали нашего преподавателя, я решил доказать другу мои акробатические способности и исполнил трюк. Я завершил бы его достойно, будь занавес покрепче. Но он был старый, давно не чиненный, и, ухватившись за него, я почувствовал, что он отрывается и оседает вниз. Я шлепнулся на пол, подняв всю пыль, скопившуюся в бархате со времен Муне-Сюлли.

Когда вошел Леруа, я сидел весь черный. Из простого любопытства он поинтересовался причинами этой позы и этого необычного грима. Я ответил: «Мэтр, я хотел опустить занавес, и все рухнуло».

Однажды он пригласил нас с Пьером Вернье в свой загородный дом в Эгальере, чтобы поработать с ним. Он считал нас не в меру рассеянными и корил за полное отсутствие сосредоточенности. Для борьбы с этим недостатком, считающимся столь же недопустимым для актера, как и для хирурга, у него была своя метода: он выводил меня в сад, ставил перед великолепной распустившейся красной розой и говорил: «Видишь этот цветок? Вот и смотри на него. Не двигайся и смотри, вот так, два часа. Тогда ты сосредоточишься». Мне не очень дался этот прием, я ведь с детства неспособен оставаться неподвижным и минуту. Моей созерцательной стороне деревня не глянулась так, как горы. Может быть, в этой сельской картине недоставало коровы, чтобы оживить розу легким движением? Или я был слишком непоседлив, чтобы два часа смотреть на розу?

Пребывание у Леруа не во всем пошло нам на пользу. Ибо если он не скупился на ценные советы в плане актерской игры, то в еде жестко нас ограничивал. За каждым обедом нас неизменно постигало разочарование. Он удивлялся, что не приготовил достаточно, что на троих только одно яйцо, а мы страдали от отчаянного голода, зная, что не утолим его ни завтра, ни послезавтра.

Жерар Филип, с которым он дружил, регулярно гостил в этом доме и, чтобы сосредоточиться, запирался на ключ в своей комнате. Леруа, увидев, как мы, запыхавшиеся, потные и возбужденные, вернулись с прогулки на велосипедах, наказал нас, заперев в комнате Жерара Филипа, чтобы нам волей-неволей пришлось поостыть и сосредоточиться. Он недооценил нашего бунтарства и нашей спортивной формы. Мы сбежали через окно и, воспользовавшись случаем, пошли набить животы, которыми наш почтенный мэтр пренебрегал.

Он, должно быть, был убежден, что хороший актер – это голодный актер, или что нужно приучать нас к нужде, с которой мы неизбежно столкнемся, как и всякий уважающий себя артист.

В Консерватории безденежье было нормой, тем более что категорически запрещалось работать где-либо за вознаграждение. Функционировало это учебное заведение на советский манер, и всякий нарушитель подвергался наказанию от лишения стипендии до исключения. Наше «око Москвы», желчная и неприятная старая дева по имени мадемуазель Сюзанна, следила за соблюдением правил. Невозможно было ускользнуть от ее надзора, а рвение ее, увы, привело к тому, что целые поколения актеров жили без гроша в кармане и коллективно мечтали заколоть ее, как Юлия Цезаря. Она была злым гением Консерватории.

7. Сен-Жермен-де-Пре и радости

Желание паясничать у меня в ДНК, а общение с такими весельчаками, как Марьель, Рошфор, Бон, Риш, его преумножило. И даже в жестком графике занятий в Консерватории я ежедневно нахожу часок для дурачества: обед. Наша отнюдь не банальная студенческая столовая очень к этому располагает.

Мы делим длинные столы не со студентами-медиками, склонными к грубым шуткам, пьянству и смелым розыгрышам, а с юными учениками балетной школы, чьи аскетизм и трезвость несокрушимы. Так что надо очень постараться, чтобы не скисло вино, которое ждет в поставленных на столы графинах, чтобы мы его выпили. И мы предаемся этому занятию от всей души с логическим результатом – алкоголь горячит нашу кровь и распаляет фантазию. Порой мы немного, как принято говорить, хватаем через край.

Этот переход границ благопристойности или вежливости нас не пугает; наоборот, он возбуждает нас, и, подогретые духом соревнования, мы чувствуем себя в чистом безумии как рыбы в воде. Мы трудимся, чтобы расклинить заржавевший механизм Консерватории и ее население, состоящее из старцев – древних и молодых. Но было бы жаль, если бы и остальной мир не услышал нашего здорового и веселого галдежа.

В этой столовой с пестрой публикой, где мы едва успеваем подкрепиться между шутками шалых школяров, нам ничего не страшно: например, однажды, когда я повздорил с кассиршей, мы запросто вывалили все содержимое наших тарелок с чечевицей на банкноты и монеты, аккуратно разложенные в ящике кассы.

Уже по дороге в столовую серьезность деградирует с опасной быстротой. Мы начинаем игру по настроению. Одна из наших с Жан-Пьером Марьелем и Бруно Кремером любимых шуток состоит в том, чтобы затеять якобы драку посреди улицы, пугая прохожих. Бруно бежит к нам, вопя: «Ты увел мою жену, негодяй!», и делает вид, будто бьет меня. Я нарочно падаю и проделываю несколько кульбитов, после чего поднимаюсь и кидаюсь на обидчика с яростью льва на амфетаминах. Невольные зрители потасовки шокированы такой дикостью и толпятся, встревоженные, вокруг того из нас, кто изображает поверженного, пострадавшего, лежачего. А «раненый» через несколько секунд вскакивает на ноги, как черт из табакерки, повергая в ужас публику, которую как ветром сдувает.

Один из моих розыгрышей-фетишей по дороге в столовую Оперы – трюк с ботинком. Я иду с друзьями по тротуару и в какой-то момент нарочно оставляю один из своих мокасинов на асфальте. Люди, идущие за мной, – надо признать, что они в целом достаточно услужливы, чтобы играть роль простака в наших скетчах, – разумеется, окликают меня, чтобы указать на потерю. Но я отвечаю неожиданным: «Это не мой!» Они настаивают, любезно, с чисто материнской заботой: «Разве вы не видите, что на вас один ботинок?» Диалог заканчивается, когда я решительно заявляю: «Ну и что? А мне нравится так ходить!»

Помимо роли босоногого фланера, я блистаю в шкуре чокнутого. Чтобы потешить товарищей, я иду по следам моего кумира Мишеля Симона. Надвинув берет до самых глаз, открываю рот и прохаживаюсь – носки внутрь – мимо газетных киосков с тупым лицом. Жалостливая продавщица, в конце концов, спрашивает меня: «Что ты хочешь, малыш?» И тут я, вращая глазами, говорю ей с идиотским видом: «У вас есть порнографические журналы?» Перепуганная и шокированная дама гонит меня подальше от литературы, запретной для юных недоумков.

Время от времени к моей забаве присоединяется Марьель, изображая старшего брата, внимательного к дефективному младшенькому. Он держит меня за руку на улице, что возбуждает интерес прохожих, и я с наслаждением слышу их сочувственные реплики. Они жалеют меня, бедного малыша, и старшего, принесшего себя в жертву на алтарь моего недуга. Когда их взгляды становятся чересчур настойчивыми, Жан-Пьер обожает их облаивать. Он орет, вспылив: «Нравится вам смотреть на моего больного брата?»

Они смущаются, отрицают, потупив глаза, и испаряются. Все наше буйное братство смотрит на нас издалека и покатывается со смеху, требуя добавки. И мы продолжаем, чтобы оправдать их ожидания, нагнетая градус провокации. Жан-Пьер высматривает в толпе старых дам, которых просит побыть со мной, пока он сбегает в магазин. Бедняги не могут отказать в услуге моему брату, такому несчастному, придавленному своим бременем. Едва он уходит, как я с извращенным удовольствием начинаю проситься, сначала робко, потом все громче, пока вся улица, а также соседние, не оборачиваются на нас: «ПИПИИИИ! ПИПИИИИ!» И моя «нянька» сгорает со стыда.

Я все время стараюсь превзойти себя, побить собственные рекорды в валянии дурака. Все в том же образе недоумка, в сопровождении старшего брата, срывающегося на прохожих, я хочу войти в дорогой ресторан, где шикарные дамы лакомятся тушеной капустой – фирменным блюдом заведения – под пронзительные звуки скрипичного оркестра.

Мордоворот у дверей «Максевиля» загораживает нам дорогу, разозлив моего старшего брата, очень чувствительного к вопросам дискриминации людей, непохожих на других, как я. Пока он дает резкий отпор вышибале, я выпускаю его руку и просачиваюсь в ресторан. Вернее сказать, бросаюсь туда. Я нарочно мечусь во все стороны, давая волю рукам и ногам, сшибающим по пути блюда, тарелки и бокалы. Я устраиваю форменный погром, опрокидываю все столы, и фейерверк тушеной капусты приземляется на безупречно налаченные пряди старых дам и их лисьи горжетки. Оркестр перестает играть, и слышен только звон падающих приборов да треск ломающихся столов. Целая армия официантов пытается меня изловить. Но в игре в догонялки я определенно сильнее.

За мной долгие годы тренировки, быстрота реакции и необходимая ловкость, чтобы увернуться. Я добавляю интриги, создавая у догоняющего иллюзию, что он меня вот-вот поймает, даю к себе приблизиться – и растворяюсь в воздухе. Это я умею. Убытки я нанес нехилые, и ребята из заведения гонялись за мной с яростью. Как они были бы счастливы схватить меня за шиворот, всыпать по первое число и притащить, в синяках, со вспухшим носом и жалким видом, к своему патрону, который, причитая при виде картины разорения, вынужден рассыпаться в подобострастных извинениях перед ретирующимися от катаклизма клиентами, заляпанными капустой, – но я-то уже покинул место преступления и бегу по бульвару Пуасоньер.

Они гнались за мной до клуба «Гольф-Друо», где я круто свернул. Я запросто могу оторваться от преследователей, особенно в квартале, который уже знаю, как свои пять пальцев, ибо валяю здесь дурака.

Это мои излюбленные места, те, где я прожил лучшие годы жизни, период, до сих пор оставшийся для меня прекрасной эпохой. Я легкий, как воздух, я купаюсь в беззаботности и оптимизме, не имеющих себе равных. Я окружен товарищами, которые верят в тех же богов лени и удовольствия и прилагают усилия лишь для того, чтобы придумать новую потеху, повеселиться и посеять смуту вокруг.

Это великая пора ночей любви и погребков Сен-Жермен-де-Пре. Мы танцуем, вопим от радости, мы компенсируем тяжкие дни войны. Ничто не воспрепятствует нашему желанию прожигать жизнь, и нас таких много.

В серьезной прессе весьма почтенные ученые мужи рассуждают об этой молодежи в опасности, об опасностях молодости, которая может привести общество на грань хаоса. Всегда найдутся люди, предсказывающие конец человечества, когда в них самих ничего человеческого не осталось. Я же, наоборот, сулю самое лучшее, и особенно нам, великолепному отродью, никудышникам и смутьянам. Мы красивы, да, уверяю вас. Потому что мы счастливы просто тем, что живем, что можем смеяться на миллионах могил, заполнявшихся на наших глазах.

Быть может, мы немного декаденты, что скрывать. Правда и то, что среди шестнадцатилетних девушек мало девственниц, но из них получаются, благодаря опыту, самые лучшие жены, а среди молодых людей не найдется ни одного, который уже не приобщился бы к буйным пьянкам. Нас упрекают, что мы забросили чтение. Но ведь у нас для этого вся старость впереди, не так ли? Удалиться от мира, когда тело уже не сможет жить насыщенной жизнью, – почему бы нет? Но не раньше. Не раньше.

Даже те, у кого одни обноски и ничего за душой, чувствуют себя богачами. И действительно, у нас в руках бесценный капитал: время. Из которого мы с легким сердцем черпаем, растрачивая его на террасах кафе, в погребках, где слушают джаз (Арт Блэйки наш кумир), на парижской мостовой в избранном периметре от Сен-Жермен-де-Пре до Сен-Жермен-де-Пре.

У нас есть свои насиженные места, где мы всегда уверены, что найдем друг друга. Выбраны они не случайно и не только по критерию расположения. Мы показываем себя там, где можно встретить королей и принцев.

В Сен-Жермен-де-Пре в 1950-х годах еще тусуется весь цвет мира культуры. Борис Виан, Артур Адамов, Эжен Ионеско запросто бывают в популярных кафе той поры – «Роз Руж», «Куполь», «Де-Маго». Мы тратим капиталы, ибо с наличностью у нас плохо.

Из наших дырявых карманов вряд ли что-то может выпасть, но мы ни в чем не знаем нужды. Смекалка дает нам все необходимое. Например, молоко, важный продукт питания, которого мы не намерены себя лишать. Тем более что оно прямо-таки подмигивает нам с порогов зажиточных домов, где его оставил проехавший на грузовичке молочник, как было заведено тогда.

Однажды я выбрал наобум дверь и стал каждый день подкарауливать молочника. Как только он ставит бутылку, я незаметно подхожу, хватаю ее и, как ни в чем не бывало, иду себе дальше, едва пригнувшись. Мне хорошо удается трюк у этой двери, и я к ней возвращаюсь. Хозяева моей добычи могут через несколько дней возмутиться, даже подать жалобу. Или в них заговорит любопытство и они попытаются поймать меня с поличным.

Но, судя по всему, они просто забывают пить свое молоко. В тот день, когда я увидел их, вышедших в урочный час за бутылкой, они оставили ее на крыльце. И я тоже – от изумления. Ибо жертвами моих ежедневных поборов оказались не кто иные, как Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар. Больше я не воровал молоко у этой двери.

В Сен-Жермен-де-Пре царит некая безнаказанность, установил которую я. В «Де-Маго» почти каждый день, ровно в половине седьмого, я занимаю столик на террасе, заказываю первые стаканы и так открываю вечер, который продлится всю ночь.

Либо я иду в «Бонапарт», где компанейская атмосфера и есть игровой автомат, с которым я управляюсь довольно ловко. Здесь ли, там ли, я никогда не остаюсь долго один, ко мне присоединяются друзья. Некоторые из них тоже живут в местах нашей праздничной юрисдикции, иные даже у меня дома, или, вернее, в квартире, которую родители в несравненной своей доброте мне предоставили, зная мою неумеренную общительность; другие тоже поблизости, например, Мария Паком на улице Д’Аламбер, Жан-Пьер Марьель на улице Генего. С ним мы всегда оттягиваем момент расставания и не идем спать – эту потребность мне все меньше хочется удовлетворять ночью. Поужинав большой компанией в одном из греческих ресторанчиков и посмотрев – или пересмотрев, как «Правила игры» Жана Ренуара (мы его обожаем), – фильм или пьесу, мы топчем брусчатку без всякой цели, нам хочется просто побродить по городу и поспорить.

Мы заходим иногда в «Эшоде», бистро, кишащее артистами, которое держит потрясающий парень, Анри Ледюк. И тут начинается наша игра. Я предлагаю проводить Марьеля на улицу Генего, но, из чистой вежливости и дружбы, он, в свою очередь, хочет пройтись со мной до Одеона, и мы сворачиваем на улицу Дофин. Тут Жан-Пьер говорит: «Слушай, раз уж мы недалеко, зайдем в “Куполь”», и я, разумеется, соглашаюсь.

После еще пары стаканов проводы друга становятся делом просто необходимым. И продолжается это часов до четырех утра. Мы подчиняем ночь нашим жизненным порывам. Которые никогда не уводят нас дальше счастливых часов – и памяти о них, позже.

Случается, правда, что эта вольная и эфемерная жизнь бывает не так уж непоследовательна. В этой круговерти удовольствий, в марте 1953-го, глаза мои задержались на юной и восхитительной брюнетке с искрящимся взглядом и дивными ногами танцовщицы. Я не ошибся: она танцевала в балете бибоп, в труппе Latin Bop Stars. Когда я ее встретил, она выступала в «Бильбоке», кабаре на улице Сен-Бенуа, где я в ту пору околачивался.

Эта милая танцовщица обладала достаточно веселым нравом и достаточно открытой душой, чтобы примкнуть к ораве распущенных полуночников, и даже выбрала самого неуправляемого из них, то есть меня. Мы долго симпатизировали друг другу, прежде чем взглянуть на вещи под другим углом, более задушевным. Зато я сразу переименовал ее, как бы закрепив за собой. Ее звали Рене, я же дал ей имя Элоди, подражая герою потрясшей меня пьесы Тристана Бернара «Пылкий артиллерист». Мы поженились только через шесть лет, когда достаточно остепенились, чтобы быть способными на ответственность. Особенно я.

Я завел привычки повесы, мало совместимые со статусом образцового супруга. Я предаюсь излишествам, веду ночной образ жизни и ищу общения с полуночниками, которых вряд ли бы приняли в обществе.

Занимаясь боксом в Авиа-Клубе, я уже погрузился в среду, где не в ходу целование ручек и реверансы, а приняты куда более жесткие манеры. Я, повинуясь рефлексу самозащиты, при знакомстве разбил нос будущему закадычному дружку Шарлю Жерару. Так что я не заморачиваюсь мещанскими правилами и хорошо себя чувствую в обществе шалопаев.

Без насилия над собой я общаюсь с фауной, не отягощенной манерами, которые няньки в Люксембургском саду вдалбливают в розовые белокурые головки. Меня в этот мирок тянет настолько, что я регулярно ощущаю потребность в нем повращаться. Его можно найти в боксерских залах девятого и десятого округов, где происходят матчи, на окрестных улицах и на улице Сен-Дени[15]. Он населен мелкими сутенерами в замшевых ботинках, которые всегда начеку, горластыми проститутками, большими шоферами и крепкими грузчиками, в нем много горючего алкоголя и драк, зачастую коротких, но яростных. Я бросаюсь в квартал Центрального рынка, как в мутную воду, здесь я одновременно и зритель, и актер.

Эти фигуры, например шлюшка Фризетта с крестом на лбу (его вырезал ее сутенер), с которой мы встречаемся иногда ночами в бистро, где жареная картошка и виски стоят недорого, становятся комедиантами, как только поднимается занавес дня. Но выпивка, усталость, темнота, едва тронутая бледным светом фонарей, случайные свидетели – все это освобождает их от дневных одеяний. Новая правда, в высшей степени правдоподобная, исходит от них и завораживает меня.

Я выслушиваю их невероятные рассказы, деля с ними стол и их тщетные подвиги, когда речь идет о защите своей чести, давным-давно умершей, труп которой плавает где-то в бутылке. Из-за пустяка, а то и просто из-за ничего разговор переходит на повышенные тона, идут в ход кулаки, летают стаканы, вальсируют столы, а носы кровоточат.

Выйти из этих потасовок без синяков и шишек равносильно чуду. Я меньше рискую получить колотушек на ринге, чем в этих грубых стычках без правил, потешных, как бой подушками между юными дикарями. И я проявляю не меньше азарта, чем другие, пользуясь уроками Авиа-Клуба. Я тоже раздаю хуки слева и справа, но ограниченное пространство не дает мне уклоняться от ударов благодаря кульбитам и другим акробатическим трюкам. Меня неизбежно прижимают к стене, к барной стойке или к другим драчунам. Ничего не поделаешь. И я выхожу с новой прелестью вдобавок к моему кривому носу, лиловому глазу (речь не о радужке) и желто-бирюзовым отметинам на щеках.

В то время я играл в «Укрощении строптивой» с Жаном Маре, и он, видя, как я выхожу на сцену с разукрашенным во вчерашних потасовках лицом, восклицал: «Да чем же ты занимаешься по ночам?»

Когда я не ныряю в одиночку в бурные воды Центрального рынка, то валяю дурака вместе со всеми, с развеселой компанией из Консерватории: Жаном Рошфором, Жан-Пьером Марьелем, Бруно Кремером, Мишелем Боном, Пьером Вернье, Анри-Жаком Юэ, Анри Пуарье, Клодом Брассером…

Я получил в ней, с помощью Юбера Дешана, амбициозное прозвище Пепел, бродяги в исполнении Жана Габена в «На дне» Жана Ренуара, и горжусь этим. Носить другое имя, не данное мне при рождении, – знак моей популярности и моих устремлений. Мне отнюдь не неприятно называться персонажем Габена в фильме, который я считаю шедевром, – совсем наоборот.

Будучи Пеплом, прежде чем стать Бебелем, я вписался в галерею невероятных персонажей, сделав их своей приемной семьей. Самый из них волосатый, так называемый Мусташ («Усы») – эксцентричная фигура квартала с достаточно впечатляющей растительностью под носом, чтобы заслужить свое прозвище, профессиональный борец и организатор двух легендарных любительских автогонок Star Racing Team. Он блистает ночами в «Алькасаре» со своим другом Жаном-Мари Ривьером и составляет нам веселую компанию на террасах кафе, которые мы колонизируем; его смех даже послужил звуковой дорожкой к моей встрече с нежной Элоди. Его роднит с командой моих друзей-актеров чувство границ (вернее, их незнание).

Но пальма первенства в безумии бесспорно принадлежит гиганту, в прошлом укротителю хищников и культуристу, отмеченному почтенным титулом Мистер Франция: Марио Давиду. У него идеи анархиста-психопата и все физические данные, чтобы воплотить их на деле. С него станется ошеломить парижан, прокатившись на тракторе и забавы ради припарковав его у бутика или ресторана, куда он направляется.

С ним мы однажды вечером перекрыли движение на улице Сен-Бенуа, и нас увезли в полицейской машине, присланной для восстановления порядка. А ведь мы невиновны: в нашей акции не было ничего политического, и мы не проявляли никакой враждебности к автомобилям.

Наши требования ближе к философии анархистского типа. Наша цель – удовольствие любой ценой; наш путь – свобода. И наш зеркальный шкаф, Марио Давид, исследует ее до конца. У него редкий дар везде, где бы он ни был, сеять смуту, пропорции которой вызывают наше всеобщее уважение.

Однажды на моих глазах, единственно ради удовольствия устроить бардак, он создал пробку на площади Этуаль. Резко затормозил и, заглушив мотор, выскочил из машины с видом раздраженного грубияна. А когда к нему подошел ажан[16] и потребовал проезжать, пожаловался на воображаемого хама, который его якобы «подрезал». Мало-помалу машины вокруг Триумфальной арки останавливаются, одни застопорены абсурдным диалогом полицейского и Марио, другим просто любопытно посмотреть на этот импровизированный гиньоль[17].

Марио Давида я знал и как актера. Мы оба играли в очень популярной пьесе «Оскар», поставленной Жаком Моклером. Ибо учеба в Консерватории должна открыть нам двери театров. Режиссеры приходят, чтобы оценить нас, жеребят, а мы, со своей стороны, бегаем по кастингам в поисках маленьких ролей, в которых нас могут заметить великие (если повезет).

Так повезло мне: в 1953 году меня взяли в две пьесы, поочередно игравшиеся в театре «Ателье»: «Замор» Жоржа Неве, с двумя друзьями, Ивом Робером и Андре Версини; и «Медея» Жана Ануя, где блистал в роли Ясона Жан Серве – с которым я встречусь много лет спустя в роли отца Франсуазы Дорлеак в «Человеке из Рио», – а детоубийцу-отравительницу играла восхитительная Мишель Альфа, в которую я был тайно влюблен. Пьеса Ануя для меня – лучшая новость, ибо нет ничего эффективнее последнего произведения известного автора, чтобы заполнить театры и обеспечить актерам несколько месяцев оплачиваемой работы. И это лучшая учеба.

Трагическая героиня, такая, как Медея, должна была бы принести мне счастье, приведя меня к порогу славы и материального благополучия. Но, увы, критика с ее язвительным пером опровергла прогнозы. После первого представления поток очень нелицеприятных статей обрушился на «Медею», которая продержалась в репертуаре всего шестнадцать дней. Я посмеялся над этим с друзьями – я, ухитрившийся поучаствовать в единственном провале Ануя. Из этого злоключения я сделал вывод, что само понятие гарантии в театре не работает. Предвидеть, что зрителям понравится пьеса, фильм или скульптура, – все равно что предсказывать направление ветра над океаном. Непредсказуемость правит бал.

К счастью, я не успел отчаяться от своей неудачи, ибо меня пригласили играть со «звездой» эпохи, сделавшей карьеру на сногсшибательной сцене: Жаклин Готье, с этим светилом, воссиявшим в «Белой королеве» в постановке Жана Мейера в театре «Мишель». А два года спустя, уже закончив Консерваторию, я достиг горних высот, сыграв с Пьером Монди в «Оскаре», водевиле Клода Манье, в театре «Атене».

Эту роль я получил благодаря Марии Паком, которая хорошо знает бары моих ночных странствий. Жаку Моклеру нужно заменить Клода Риша: ему требуется актер немедленно, в этот же вечер. Когда, обойдя злачные места шестого округа, Мария отыскала меня, изрядно пьяного после долгих часов празднования уже не помню чего, она потащила меня прямиком к режиссеру домой на прослушивание.

Несмотря на уровень алкоголя в крови, у меня хватило присутствия духа отказаться от роли из лояльности по отношению к моему другу Клоду Ришу: я полагал, что его по-тихому убрали в мою пользу. Мне клянутся, что нет, что я вовсе не вытесняю друга, что он просто занят в другом спектакле. Это неправда. Как ни убедительны их аргументы, я все же предпочитаю позвонить Клоду, который подтверждает мне, что он уволен, и заклинает согласиться. Если его сменю я, ему будет не так больно.

Во мне просыпается азарт: я должен войти в готовый спектакль, выучить текст всего за две недели. У меня большая роль, есть где развернуться. «Оскар» – пьеса, построенная на каскаде комических реплик, бурлескных ситуаций, смачных сюрпризов. И я выкладываюсь в ней каждый вечер, я счастлив быть в своей стихии на сцене и иметь возможность валять дурака с Марио Давидом за кулисами. Критика не превозносит меня, но и не хулит, и я могу спокойно продолжать забавляться.

«Оскар», разумеется, не был одобрен снобами, и я вряд ли мог снискать восхищение преподавателей Консерватории моей игрой в бульварном театре, как бы хороша она ни была. Вдобавок им и не выпало счастье присутствовать на представлении. Я не видел их в первых рядах партера. Вместо них там шумно смеются мои подружки с Центрального рынка.

Однажды администраторша театра спросит меня строгим тоном: «Что это за вульгарные девушки так громко хихикают?» На что я, недолго думая, отвечу: «Это мои кузины».

Эта же суровая дама, преобразившаяся по такому случаю в вестника несчастья, принесет мне позже повестку, приглашение к радостям, весьма далеким от «Оскара»: на войну в Алжире.

Я должен отправиться туда manu militari, оставив мою роль Жан-Пьеру Касселю, и перспектива открыть таким образом страну, где родился мой отец, мне не нравится. Вдобавок я не сохранил ни одного приятного воспоминания о днях и ночах в армии. В памяти остались только удары прикладом. Меня зачислили в пехоту.

Прибыв на место, я должен осваивать оружие и, главное, патрулировать. Ничего хорошего для меня, не рожденного быть тихим и тем паче вооруженным. Ходить часами в тяжелой военной форме в невыносимую жару, не разговаривая, не стреляя, – я не вижу в этом интереса. Я выучил наизусть все камни и землю от Алжира до Хусейна и от Дея до Сюркуфа. Сил моих нет. Я нахожу эту страну такой негостеприимной и враждебной, что восхищаюсь моим братом, который поселился здесь и работает. Когда мои «шеф-да-шеф» дают мне волю на пять минут, чтобы повидать его, он старается подсластить мою горькую долю, которая становится легче, когда я принимаю решение свалить из этой дыры.

На смотре войск перед генералом Саланом я марширую рядом с одним товарищем; мы тащимся в конце колонны и беседуем о том, как трудно быть пехотинцем в Алжире. Он вдруг заявляет: «Плевал я на все, к Рождеству меня здесь уже не будет!» Эта фраза произвела на меня магическое действие, внезапно открыв горизонт, которого я себе и не представлял.

И тут вмешалась судьба: я был ранен в ногу. Достаточно серьезно, чтобы меня отправили во Францию, в Валь-де-Грас, после четырех месяцев ада. Ощущение дежавю – я, покалеченный, здесь, – разумеется, захлестнуло меня. Крайне неприятным образом. Армия мне противопоказана – это бесспорный факт. Я об нее обломался. И не больше мне нравится ее госпиталь, куда она укладывает рядами своих раненых и умирающих солдат. На сей раз они убиты в Алжире, но агонизируют на моих глазах. Моя веселая натура всерьез расстроена. Я разлучен с профессией, друзьями и Элоди, моей будущей женой, которая теперь ждет меня вечерами на Данфер-Рошро, в нескольких кабельтовых[18] от Валь-де-Грас.

Когда темнеет, я под шумок удираю с помощью товарища по несчастью. Вот только подвижность моя затруднена хромой ногой, и от былой ловкости не осталось и следа: перелезать через стены мне так же тяжко, как однорукому плавать кролем. Однажды вечером я даже застрял на стене и обязан одному из коллег, выручившему меня из этой деликатной ситуации.

Мне, конечно, хочется вернуться к акробатике, но поправляться я не спешу. Быть снова здоровым – значит вернуться в патруль в Алжире. А этого я не могу. С меня хватит. Благодаря моим ночным побегам я успел кое с кем потолковать о своей проблеме, и один хороший парень, Жан-Луи Трентиньян[19], подсказал мне выход: глотать амфетамины, чтобы тебя комиссовали.

Я раздобыл таблетки презулина и спрятал их в туалете. Никогда я не выполнял медицинское предписание так скрупулезно.

Моя цель – выглядеть настолько чокнутым и опасным, чтобы меня, повинуясь здоровому рефлексу, вышибли из рядов. Амфетамины очень эффективно действуют на мою наружность, и без того близкую к облику голодного кота из-за моей любви к физическим упражнениям и нерегулярного питания. Глаза ввалились, цвет лица стал бело-желтоватым, зрачки сузились до булавочной головки, во взгляде горит огонек безумия, губы растрескались. Вдобавок я молчу как рыба. Теперь я вполне достоверен в образе патентованного придурка, с которого станется швырнуть гранату без предупреждения, открыть огонь по своим, удариться в панику в бою.

Благодаря этому курсу амфетаминов я добился аудиенции у члена штаба и врачей. Они задавали мне вопросы, на которые я старался, как мог, давать невразумительные ответы, и смотрели на меня с сокрушенным видом.

Четверть часа они, похоже, колебались, но не насчет того, что со мной делать, а насчет подлинности моего состояния. Конец игре в недоумка положила следующая фраза: «Либо вы совершенно сумасшедший, либо отъявленный плут; в том и в другом случае вы нам не нужны».

Я комиссован по статье Р4, и это главное. Не возвращаться в Алжир, не терять время вдали от подмостков.

К счастью, успех «Оскара» помог мне туда вернуться. После Алжира я сыграл одну из главных ролей в пьесе, поставленной Кристианом Жераром в «Театр ла Брюйер», Treˊsor Party. Премьера была громкой. Пресса млела, расточая мне комплименты. Меня называли «одаренным», «уморительным», журналисты проявляли ко мне интерес и призывали публику посмотреть меня в пьесе: «Скорее! Спешите видеть этого юного актера!»

Но на этот призыв мало кто откликнулся. Очень мало. Вечер за вечером зал оставался полупустым. Успех, который можно было предсказать по восторженной реакции СМИ, в руки не давался. Не в пример «Оскару», Treˊsor Party на афишах не задержалась.

Последнее представление было воистину последним, и, словно символизируя полный провал, я поскользнулся с моим партнером Жаком Сироном за декорациями, с кусачками в руке. И мы милосердно отпустили на свободу голову оленя и картины, попадавшие одна за другой.

Лучше было посмеяться над этим фиаско. Хотя в глубине души я начинал уставать от несбывшихся надежд, провалившихся планов, непредвиденных крахов. Я чувствовал себя зажатым, в мертвой точке. Как будто театр отторгал меня, едва приняв. Мне не хватало непрерывности, психологического комфорта в этой постоянной синусоиде. Я вглядывался в горизонт и видел только глухую стену. Положение казалось безвыходным.

8. Напрямик

Терять нам нечего. А выиграть мы, пожалуй, можем многое.

Этим летом 1955 года мы с Жан-Пьером Марьелем достигли апогея нашей импульсивности и чаяний. Никогда еще мы не были так пылки, окрыленные вернувшейся вместе с солнцем надеждой блистать. Я еще не познакомился с десятой музой, но уже мечтаю о ней, как большинство начинающих актеров.

В ту пору волшебное слово, то, что зажигает звезды в наших глазах, – это еще не Голливуд, но Чинечитта, храм кино в Риме, где священнодействуют великие: Росселини, Феллини, Ризи, Де Сика, Висконти. Там снимается много фильмов, и я слышал, что можно получить рольку: это легче, чем во Франции, итальянцы гостеприимны.

Жан-Пьер же, большой романтик, грезит венецианскими гондолами и голубями на площади Сан-Марко. Каждый со своим образом dolce vita, мы решаем прошвырнуться в Италию. Сестра моего друга как раз купила по случаю седан с изящными линиями и достаточно просторным салоном, чтобы чувствовать себя в нем дома. Я не знаю, как он убедил ее одолжить нам, двум юным шалопаям, свой новенький «Рено Фрегат», но вот мы отправляемся в путь – прообраз дуэта в «Обгоне» Дино Ризи. За километры, отделяющие нас от итальянского полуострова, мы успеваем потренировать наше остроумие и способность к импровизации и сойтись еще немного ближе в единении душ и лукавства. Весело прокатившись по итальянскому побережью, мы должны проститься, наши пути расходятся.

Приехав в Рим, я ищу место, где переночевать: я теперь пешеход, у меня нет «Фрегата» и походной кровати. Мне дают адрес жилья по средствам, то есть, можно сказать, никакого. Я, естественно, доверяю; я всегда ожидаю лучшего. Я воображаю, что мне уготовано королевское ложе в одном из роскошных римских палаццо. Я улыбаюсь, пока не добираюсь до рекомендованного места: задней комнаты старой обшарпанной церкви, где стены сочатся влагой, а температура почти ледяная. Я провел очень скверную ночь в нездоровой сырости, в ужасающих декорациях среди статуй Мадонны с Младенцем и распятого Христа.

Утром я с трудом проснулся, почти не сомкнув ночью глаз. Я начинаю сомневаться, что надолго задержусь в этом городе, неприветливом к чужакам. Средиземноморского гостеприимства, на которое я рассчитывал, нет и в помине. Мне приходит в голову отправиться дальше, в Сицилию, в Чефалу (Шиффало), рыбацкую деревушку, посреди которой возвышается внушительный собор. Но не эти туристические достопримечательности манят меня, а мои корни. Моя бабушка со стороны отца, Розина Черрито, родилась там.

* * *

Бабушка была сицилийкой с чисто средиземноморским темпераментом, энергичным и экспрессивным. Она вышла замуж за итальянца, к которому перебралась в Пьемонт. Он, Паоло, Поль, поскольку папиного отца звали так же, как его самого, имел характер столь же крепкий, как материал, который он укрощал каждый день, будучи по профессии кузнецом. Этот сильный парень, мужественный и волевой, работал как вол, чтобы содержать свою маленькую семью. При всем своем трудолюбии он едва зарабатывал на жизнь.

На рубеже XIX и ХХ веков экономика в Италии шла на спад: бедные беднели, богатые богатели, – медленно, но верно готовя пришествие такого вождя, как Муссолини. Паоло обладал инстинктом выживания. Он понял, что дальше будет только хуже. Скоро он не сможет прокормить свою жену; скоро будет не хватать даже минимума. Надо уехать, найти землю обетованную, обеспечить себе будущее.

Тогда, между 1830-м и 1914-м, лучшим и близким вариантом для бедных и несчастных, единственной новой страной, где можно начать с нуля, был Алжир. Другие отправлялись в Соединенные Штаты, где уже образовалась большая итальянская община.

Как ни привязан был Паоло к своей стране, своей культуре и тамошней жизни, он выбрал Северную Африку. Рыбаки из Неаполя и Чефалу первыми эмигрировали туда и поселились на побережье, продолжая рыбачить. Мой дед поступил так же: приземлившись в столице, он обосновался с Розиной в пестром простонародном Баб-Эль-Уэде, где хозяйничали испанцы. Только его оконечность, квартал Марина, итальянизировалась. Поль открыл мастерскую и предлагал услуги кузнеца, к которым добавил услуги механика. Действительно, с прогрессом пришли автомобили и станки, зачастую требующие ремонта. Политика большого строительства в стране надолго обеспечила его работой. Строящимся железнодорожным путям, в частности ветке, соединяющей Алжир с Ораном, требуются кузнецы. Его небольшое дело процветает, клиенты валом валят – эмиграция удалась. Семья может разрастись, вернее, чета может стать семьей. Розина производит на свет моего отца. Поль берет на руки маленького Поля. А потом подоспеет и младший братишка Антуан.

Там, в улье Баб-Эль-Уэда, вырос мой отец, тараща глаза на красоты Белого Алжира, его формы и краски и его космополитизм, имея перед глазами пример в лице собственного отца, вкалывавшего от зари до темна. Трудолюбие – первая добродетель. Еще мальчишкой папа заявил, что хочет быть скульптором. Дедушка Поль принял его всерьез и выковал необходимые инструменты. Из каменной глыбы, взятой у мраморщика, мой отец изваял свое первое произведение: мужскую голову. Он действительно стал кем обещал. Он поступил в Институт изящных искусств в Алжире и на всякий случай выучился еще и на архитектора.

В заказах, которые он будет выполнять позже на государство, знание архитектуры ему очень пригодится.

Доброжелательность и открытая душа ремесленника, рожденного в бедности, который не побоялся призвания артиста и не посоветовал сыну обратиться к реальным, полезным профессиям, – это оказалось ценным и для меня. Я думаю, папа знал, как пригодилась ему свобода, предоставленная его собственным отцом, позволившим ему следовать своей судьбе. Было с кого взять пример. Возможно, он также верил в предзнаменования, в знаки.

В Алжире, когда однажды, после читки пьесы, он пришел за кулисы к Жаку Копо, кто-то громко выкрикнул его имя: «Поль Бельмондо!» И Копо воскликнул: «Бельмондо!.. Какое замечательное имя для актера![20]» Он оказался прав. Судьба, с моей помощью, подтвердила его предчувствие.

* * *

В Италии я надолго не задержался. Должен признаться, рискуя прослыть идиотом, что, во-первых, я так и не нашел Чинечитту. Что потом я остался совершенно без гроша. И что, наконец, мне пришлось возвращаться домой поездом, в вагоне для скота, третьим классом.

Когда я был еще в Риме и бродил в обносках, борясь с искушением выудить монетки из фонтана Треви, мне пришла телеграмма из «Комеди Франсез». Я должен был бы прыгать от радости, быть гордым и счастливым, как будто выиграл в лотерею. Не это ли цель, высшее устремление любого студента Консерватории? Не готовит ли это учебное заведение к входу в святая святых актеров?

Каждый раз, когда один из наших однокашников избирается почтенными социетариями, мы ему завидуем. Попасть в «Комеди Франсез» – значит стать должностным лицом в профессии, которая характеризуется как раз своей зыбкостью, рискованностью. Принятым туда даются средства, чтобы ставить пьесы и даже организовывать турне. И когда им требуются актеры, они берут предпочтительно студентов Консерватории, из корпоративного духа – пусть сераль остается сералем, – да так оно и проще. Я сам и мои друзья пользовались этими привилегиями в сотрудничестве с Франсуазой Фабиан, Анни Жирардо и Мишелем Галабрю. Последний, в частности, был столь благосклонен, что взял меня в две пьесы Мольера: «Лекарь поневоле» и «Жорж Данден». Во второй я сыграю Любена, роль хорошо мне знакомую, ибо я репетировал ее на курсе в Консерватории. Я знаю текст и умею задействовать его комические пружины.

Поэтому я не расстроился, когда мне сообщили, что мы будем играть премьеру без репетиций. В день премьеры я воплотил моего персонажа, как привык, с блеском и мастерством. Воодушевленный присутствием настоящей публики, я весь выкладываюсь в сцене, после чего возвращаюсь за кулисы и начинаю снимать грим.

Тут появляется Мишель Бон, тоже занятый в пьесе. Он смотрит на меня, вытаращив глаза и раскрыв рот.

– Что с тобой?

– Да что ты делаешь?

– Ты же видишь – разгримировываюсь!

– Ты с ума сошел? Тебе играть еще три сцены.

Я столько репетировал первую сцену Любена, что остальные просто вылетели у меня из головы. Остальных я не знаю вовсе, ни ситуаций, ни текста, ни моего текста, ни реплик, которые мой персонаж должен подавать Жоржу Дандену – Мишелю Галабрю. В эту секунду я понимаю, что влип, но мой молодой-старый друг не дает мне подумать, как быть. Он хватает меня за плечи и выталкивает к занавесу. Я оказываюсь перед своим работодателем, до которого быстро доходит, что играть сцену я неспособен. Мишель Бон пытается мне подсказывать, так громко, что слышат первые ряды. Но я подаю реплики невпопад, как ни тянет время мой партнер. И слыша обрывки из-за занавеса, я путаю их так, что они вообще перестают быть репликами. Это катастрофа.

У моего Любена совершенно придурковатый вид, и зрители не уверены, что понимают происходящее. В какой-то момент Жорж Данден говорит мне: «То, что сказал мне этот человек, странно!» Но я ему вообще ничего не сказал. И странным кажется скорее это. Я не помню во всех подробностях конца этого крушения, кроме отменной выволочки на повышенных тонах. Мишель Галабрю меня уволил, как я и заслуживал. Заменил он меня легко, кандидатов хватало. Но другой оказался не лучше меня, у него случались провалы в памяти размером с траншею, в которой были погребены его шансы остаться Любеном.

Не знаю, повлиял ли этот эпизод на настроение отцов «Комеди Франсез», но я тщетно ждал, что меня, как некоторых моих товарищей, позовут туда играть.

И телеграмма, хоть она и пришла не вовремя, когда я был не в Париже, логически должна была бы мне польстить. Однако ничего подобного: я разозлился. Это было еще хуже, чем если бы не прислали ничего. Они предлагают мне работать… стажером. Что значит быть при случае билетершей, готовить кофе и выполнять еще тысячу мелких поручений, которые я не считаю глупыми, но не могу увязать с моей профессией.

Я слишком горд, чтобы согласиться на предложение, которое видится мне унизительным. И предпочитаю, чтобы немножко поглумиться над ними и помочь им оценить мой гений, отправить письмо следующего содержания: «Приглашен в Чинечитту. Не могу принять ваше предложение».

Я доволен моей шуткой, хотя, в конечном счете, вынужден подчиниться волеизъявлению «Комеди Франсез» под страхом исключения из Консерватории. Надо быстренько возвращаться и брать, что дают, понурив голову: увы, приходится повиноваться, как в армии.

Они бросили мне кость: маленькую рольку в комедии в двух действиях Альфреда де Мюссе «Фантазио», которую поставил один из моих кумиров, Жюльен Берто, ученик Дюллена, актер Бунюэля[21]. Он дал мне сыграть одного из крестьян, несущих гроб. На сцене я появляюсь ненадолго. Нам полагается быстро убраться за кулисы вместе с катафалком. Но я рассчитываю так или иначе обратить на себя внимание уже в вечер премьеры. Я еле волочу ноги и строю гримасы боли. Напрягаюсь, словно сворачиваю гору, обливаюсь потом под широкополой черной шляпой, сгибаюсь, как будто несу крест Христа и его терновый венец. Зрители не могут меня не заметить, так я выделяюсь своей медлительностью и неожиданно с душой сыгранным горем. Помимо оригинальности моей игры я имею право на одну-единственную реплику, чтобы блеснуть.

На репетициях Берто советовал мне выдержать паузу перед последними словами моей фразы: «Мы хороним святого Иоанна, его место свободно, вы можете занять его… Если хотите». И я пользуюсь этим, постыдно злоупотребив рекомендацией режиссера. Мною движет горячее желание развлечь публику, которая, похоже, смертельно скучает. Так что я добиваюсь комического эффекта, вспышки в этом сумрачном туннеле. Я ухожу со сцены, как полагается, произнося мою фразу. Исчезаю за кулисами, как будто реплика закончена. Но вновь появляюсь перед публикой с моим «Если хотите». Зал взрывается смехом, что меня приободряет, вознаграждая мою дерзость. И я не пожалел об этом даже на следующий день, когда меня сурово отчитал администратор «Комеди Франсез» Пьер Дескав, которому не понравилась моя инициатива.

Несмотря на мою явную недисциплинированность, мне доверили еще одну маленькую роль в пьесе «Благая весть Марии», впервые сыгранной в присутствии автора, Поля Клоделя. Мой друг Марьель тоже задействован, что дает нам очередной случай повалять дурака. Дом Мольера роднят с Консерваторией строгие нравы, дух серьезности, чопорные мэтры, склонность жертвовать комизмом, слишком простонародным и презренным, в пользу трагизма, высокого и изысканного.

Мы отторгаем религию почтенного театра и демонстрируем это при любой возможности. Умеренность, первостепенная добродетель этих достойных мужей и жен, прославивших «Комеди Франсез», так нам не идет, что мы ее извращаем.

Когда нам велят намазать ноги бронзером[22] или автозагаром моментального действия, чтобы походить на настоящих крестьян на полевых работах, мы, разумеется, повинуемся, но перевыполняем задание. Мы не останавливаемся на уровне колен, а мажемся до волос. Наложив грим, мы любуемся собой в зеркале уборной, где вдвоем готовимся к первому представлению клоделевской драмы. Наш загар, далеко не естественный, смешон: мы похожи на пригоревшие пряники или подрумяненное сало. Мы выглядим не сельскими парнями, а скорее богатыми американцами, забывшимися под солнцем Ривьеры. По крайней мере, нас заметно издалека – мы выделяемся.

Текст, который я произношу на этот раз, совсем короткий. Но, как и в «Фантазио», я достаточно изобретателен, чтобы выгодно обыграть мою маленькую реплику. Я пускаю в ход мой лучший голос, имитирующий Мишеля Симона, и сопровождаю слова оригинальными гримасами, произнося эту емкую и звучную фразу: «Мой хлебец замерз».

И снова я вызвал недовольство корифеев «Комеди Франсез»: этим ретроградам не понравились мои современные инновации. Мнение Клоделя о моем жизнерадостном исполнении роли голодного крестьянина до меня не дошло; я только надеюсь, что оно у него было. Я сознавал свой актерский парадокс. Снова и снова я пытался подняться по ступеням храма, где у меня не было никаких шансов – да и желания – быть жрецом. Я искал освящения установленного порядка, в то время как самой природой был предназначен его ниспровергать. Сказать по правде, строгие правила, царившие в Доме Мольера, классовая система, которую символизировали двери, парадные и служебные, для господ и для рабов, для светил и для лакеев, были мне отвратительны. От «Комеди Франсез» и от Консерватории меня порой пробирал озноб, как от двух театров мумий. Во втором учили, в конечном счете, приспосабливаться к первому – или, для таких, как я, терпеть его, постоянно ломая свой характер.

Невзирая на все их недостатки, я искал их одобрения, хотел завоевать их уважение. Меня отвергали, меня прикладывали, вышибая по смехотворным поводам, меня несколько раз проваливали на вступительных конкурсах, но тем больше я жаждал реванша, стремился блеснуть и переломить ситуацию. Они меня еще оценят, я поставлю их на колени – как минимум – перед моим талантом. Я никогда не пасовал перед трудностями.

Мама научила меня главному – воле. И я докажу ей наконец, что не никудышный: я получу – я все для этого делал – премию по окончании Консерватории.

9. Падения, взлеты и кино

В конце года студенты проходят что-то вроде выпускного конкурса по категориям, причем экзамены происходят на публике. От результатов зависит их будущее. Первая или вторая премия на таком конкурсе становится драгоценным сезамом. Я дважды пытался на них отличиться, но безуспешно. На этот раз я уверен в себе: я не уйду несолоно хлебавши. И друзья, возможно, немного льстя, поощряют мое самомнение: я стану лауреатом, я оставлю Консерваторию в восторге от меня.

Я предстану перед жюри, зная о его приверженности классицизму и зная оценку моей вольной игры. Но я иду, среди прочего, с моим талисманом, моим любимым персонажем: Скапеном. Благодаря ему я не боюсь этого зала, театра «Одеон», полного судей в штатском, режиссеров, критиков, актеров.

Однако, несмотря на смех, который я вызвал в достаточном количестве, чтобы не без оснований заподозрить у себя комический талант, и два часа совещания за закрытыми дверями, комиссия присудила мне только шестое место, с похвальным листом второй степени. Разочарование – блюдо скоропортящееся, которое лучше выбросить во избежание изжоги. Единственное мое утешение – награда, полученная ex aequo[23] моими друзьями Мишелем Боном и Домиником Розаном: вторая премия. А еще тот факт, что первая премия в этот день присуждена не была.

Назавтра у меня появляется новый шанс изменить расклад. С пьесой Фейдо «Любовь и пианино» на конкурсе современной комедии. Пьеса эта, со времени ее создания, почти не игралась в Консерватории, пренебрегающей ею, вероятно, за комизм. Текст, однако, как часто бывает у этого автора, живой, умный, искрометный; он катится под горку, весело подпрыгивая. Он сидит на мне, как перчатка, и доставляет колоссальное удовольствие.

Судя по всему, доставляет удовольствие и публике, которая не сводит с меня глаз: я ее, похоже, завоевал. Я надеюсь на победу; я верю в нее, как не верил никогда раньше. Сомнений нет, шестнадцать серых людей в первом ряду не устоят. Я выбрал шестую сцену, комизм которой основывается на ситуации квипрокво[24], но включил все забавные реплики пьесы в один акт.

Персонаж, которого я играю, Эдуард, в результате моих вставок и моей мизансцены из простоватого провинциала превращается в пройдоху, хитреца, центр внимания и слегка чокнутого. Я чувствую, что чем безумнее моя игра, тем больше смеются зрители при моем появлении.

Это главное достоинство театра: он дает пространство полной свободы во внушающем уверенность окружении. Когда я дурачусь, открываю клапаны и шлюзы, ломаю рамки, я на самом деле предлагаю тем, кто на меня смотрит, прожить другую жизнь, освободиться на время от бремени будней, отправиться далеко, не вставая с кресла.

Я сознаю это в тот день, играя Фейдо таким образом, что дохожу в антиконформизме до грани провокации. Но, как ни странно, я верю в разумность жюри и во влияние на него публики.

Наступает час вынесения приговора. Мы, цепочка кандидатов на почести, стоим за занавесом в ожидании результатов долгого совещания, которые разделят нас по заслугам. При каждом объявлении премии лауреат должен выйти на сцену, поклониться и возблагодарить избравших его богов. Но в этот вечер на первую премию от остальных отделяются двое победителей: Мишель Омон и Жан-Клод Арно. Ничего, в сущности, удивительного, учитывая их достоинства, куда более академические, чем у меня.

Я и не удивлен, что не мешает появиться печали от очередного поражения, к которой вскоре добавляется гнев, когда директор Консерватории Роже Фердинанд зачитывает мое имя: мне присужден «похвальный лист первой степени за 1955 год». Я вижу нотку садизма в том, что меня премировали траченной молью наградой от прошлого года. Отказав мне вдобавок в золотой медали.

Обиженный до глубины души этим, как я считаю, двойным афронтом, я по-прежнему прячусь с неудачниками за занавесом. Директор повторяет мою фамилию, слышится свист. Я не двигаюсь с места. Мало-помалу все зрители в зале начинают выкрикивать мое имя. Все громче и громче.

Я все жду, и публика – а в ней немало студентов Консерватории, с которыми, в целом, у меня хорошие отношения и которые испытывают определенное уважение к моим дерзостям, – уже вызывает меня, топая ногами так, что дрожит пол. Я улыбаюсь, представляя себе лицо запаниковавшего директора. В конце концов рабочие сцены, которые были со мной за кулисами, хватают меня всем скопом и вытаскивают на сцену.

Там мои друзья-лауреаты Мишель Бон, Доминик Розан и Виктор Гарривье, возмущенные свершившейся, по их мнению, несправедливостью, поднимают меня и несут на плечах, как будто я выиграл решающий бой. Меня охватывает восторг, я буквально лечу под дружное «ура!» зала – я получил премию публики. Но официальные судьи, оскорбленные этим «народным бунтом», не желают присутствовать при моем триумфе: они предпочли бы ослепнуть, даже умереть, чем видеть меня, рисующего победное V[25] над толпой. Они уходят так быстро, что я едва успеваю показать им кукиш, паря в невесомости.

Я остаюсь в воздухе достаточно долго, чтобы восстановить дыхание, которое перехватило от мелких унижений Консерватории, и подумать об отсутствии мамы.

Несмотря на всю мою браваду, я боялся провалить конкурс, сыграть плохо, осрамиться. Поэтому попросил маму не приходить. Теперь я об этом жалею. Мне бы так хотелось, чтобы она увидела, как приветствует меня этот зал, взбунтовавшийся против несправедливого решения, чтобы услышала, как Анри Роллан, взволнованный, сказал мне: «Как преподаватель я тебя не одобряю, но как человек говорю тебе “браво”!», как бросил Жак Сирон: «Все идиоты!», как даже Марсель Ашар потрудился высказать нелицеприятное мнение: «Думаете, вы смешны? Ничего подобного!»

Она гордилась бы мной, посвященным в актеры подавляющим большинством.

При этом мнении, что публика всегда права в своем выборе, да, всегда и прежде всего, я так и остался. Мне всю жизнь казалось, что критики демонстрируют высокомерие и глупость, позволяя себе подвергать сомнению вкусы и пристрастия зрителей.

Еще и сегодня я убежден, что хороший фильм единодушно принимается честным народом и вполне может обойтись без критики, положительной или отрицательной, о которой мы знаем, что она может также, посредством «святого духа» СМИ, повысить число купленных билетов.

Эпизод на конкурсе произошел в присутствии журналистов, которые, радуясь, что не придется ограничиться набившим оскомину перечнем кандидатов и подвернулся материал для полноценной эпической статьи, упомянули мой случай. Впервые мое имя появилось в газете, в «Пари Пресс», и даже с фотографией. Мама смогла хотя бы косвенно поприсутствовать при сцене, которой я ее лишил. Папа же, которому я позвонил, чтобы все рассказать, пожалел, что мой успех не признан официальным жюри, что я в итоге не получил настоящей премии, чего-то выгравированного на мраморе. Он лишь озвучил то, что в глубине души я и сам думал.

Когда схлынула радость от признания публики, на меня накатила печаль, какой я прежде не знал.

Пришло лето, но солнце больше не светит мне. Мой закадычный друг Пьер Вернье, он же Пилу, встревоженный моим мрачным настроением, решил увезти меня в своем открытом «Рено» на юг, прошвырнуться на пару. Мы, в частности, проиграли соревнования по петанку[26] в Систероне друзьям моей семьи.

Благодаря этой эскападе ко мне, конечно, возвращается улыбка. Обида же, напротив, не отпускает меня, наполняя сильнейшей жаждой мести. Которая никогда меня и не покидала, рождая здоровую злость. Ведь я все время искал способа доказать этим господам из Консерватории, что они глубоко заблуждались на мой счет, а корифеям из «Комеди Франсез» – что я более чем достоин войти в их сонм.

Этот дух реванша уравновешивал уныние, настигавшее меня время от времени. К счастью, со мной была Элоди, она давала мне необходимую веру в себя, жизненную энергию. И друзья из Сен-Жермен-де-Пре, всегда на посту, всегда готовые фонтанировать радостью. Случаев повалять дурака тьма, и мы не упускаем ни одного.

Картонный чемодан, например, может послужить мячом, и мы затеваем импровизированный футбольный матч перед кафе при «Комеди Франсез». В тот день я так заигрался, что ко мне подошел человек и спросил, вызвав в нашей группе взрыв смеха: «Вы не хотите сниматься в кино?»

Мы приняли его за шутника. И напрасно, потому что это действительно был режиссер, Анри Эснер, и предложение его было вполне реальным и совершенно серьезным. Он готовил фильм при поддержке ВКТ[27], призванный воспеть рабочее братство, который должен был называться «Завтра мы будем летать», но получит название «Воскресные друзья».

История мне понравилась: речь шла о компании друзей, которые, вкалывая на заводе, договорились вернуть крылья старому разбитому самолету. В эту компанию входили Марк Кассо в качестве титулованного актера, Бернар Фрессон и Мишель Пикколи, с которым я сразу подружился.

Полтора месяца мы провели вместе, снимаясь на старом аэродроме близ Парижа и по обыкновению валяя дурака. В промежутках между дурачествами я знакомлюсь с камерой. Это новое ощущение – не иметь зрителей, кроме своих партнеров; как будто играешь без зеркала, в пустоте.

Без непосредственной реакции зрителей я не знаю, что у меня получается. Зато я могу посмотреть на себя потом и покритиковать, потому что вижу я исключительно свои недостатки. Главное – то, что я смотрю задним числом, никогда не отражает того, что, казалось мне, я делал: «я» на пленке не тот, что был на съемочной площадке. И от этого несоответствия мне слишком некомфортно, чтобы его искать.

Всю карьеру я избегал просмотра своих фильмов: я актер и не хочу быть зрителем. Опыт заставил меня усомниться в том, что преподаватели Консерватории повторяли нам круглый год: что театральный актер несоизмеримо выше киноактера, что театр – это благородный дядюшка, а кино – провинциальный увалень-кузен.

Очевидная разница между качествами, требующимися от театрального актера и от киноактера, меня не испугала. Я стараюсь, как могу, освоиться с техникой кинематографа, двигаться на площадке, обращать внимание на детали, которые будут видны на экране, тогда как на сцене были бы скрыты. Я не уверен, что у меня получается, но мне это нравится, так нравится, что я даже поделился с Марком Кассо, сказав, что только этим и смогу заниматься.

Правда, как только закончились съемки, я снова пошел по театральным кастингам, потому что не отказался от этого поприща и еще не могу позволить себе роскошь выбирать между экраном и подмостками. Я готов согласиться на любую крошечную роль, лишь бы работать.

Еще до недолгого счастья «Оскара» меня взяли сыграть в театре Сары Бернар римского часового в пьесе Джорджа Бернарда Шоу «Цезарь и Клеопатра», поставленной Жаном Ле Пуленом.

Роль у меня, конечно, не главная, зато в ней есть идеальная для меня сцена: бой на мечах, в котором я могу продемонстрировать свои физические способности. В роли Цезаря актер, которым я восхищаюсь: стиль плаща и шпаги и солнечная аура – Жан Маре. Он уже «звезда», но по нему этого не скажешь: он шутит с другими актерами и рабочими сцены, подбадривает нас, остается с нами после представлений. Со мной он особенно любезен. Он находит во мне талант, энергию и прелести, с которыми не прочь познакомиться поближе. Столкнувшись с моей несокрушимой гетеросексуальностью, о которой он, разумеется, сожалеет, он занимает выжидательную позицию и однажды вечером с заговорщицкой улыбкой говорит мне: «Если ты когда-нибудь станешь “голубым”, скажи мне». Увы, я так и не смог ему этого сказать, я бы солгал.

Помимо хорошего настроения, удовольствия орудовать мечом и оттачивать свои чары на Жане Маре, мне представился случай познакомиться с кинорежиссером Марком Аллегре, который предложил мне сняться со звездами Анри Видалем и Милен Демонжо в звуковом фильме с названием для немого: «Будь красивой и молчи».

Когда я пришел на студию, чтобы подписать контракт, передо мной кто-то уже ждал своей очереди. Меня охватило неприятное чувство, именуемое «нетерпением», – как если сидишь зимой в приемной знаменитого терапевта. Я, конечно, преувеличиваю, но мне не хочется терять время на бумажную волокиту, и я раздосадован, поняв, что проторчу здесь невесть сколько, ведь надеялся все подмахнуть по-быстрому. Человек же передо мной, судя по всему, дебютант, как и я, явно ждал еще до моего прихода и не выказывает никаких признаков раздражения: ни ноги-метронома, ни вздохов, ни стиснутых челюстей, ни злых глаз. Не в пример мне, напряженному, как струна, готовому укусить, убежденному, что меня нарочно маринуют.

Я интересуюсь тоном, выдающим мой план немедленно уйти, как долго продлятся мои муки, осведомившись о его собственных: «Давно ждешь?» Он окидывает меня стальным взглядом голубых глаз и говорит: «Успокойся, они здесь».

Действительно, большая двустворчатая дверь кабинета распахивается, и я слышу: «Ален Делон, вы можете зайти». Он встает и скрывается. Расстались мы ненадолго: через несколько дней я наткнулся на него в моем любимом квартале. Между нами завязалась дружба, которая не закончилась и по сей день.

Всю жизнь нас будут противопоставлять, пытаясь столкнуть лбами, подпитывая соперничеством легенду. На самом деле мы близки, несмотря на очевидную разницу социальных корней. Его детство было таким же печальным, бедным и одиноким, как мое – радостным, буржуазным и полным любви.

Наше прошлое, разумеется, обусловило наши имиджи – один сумрачный, другой лукавый, – но нас роднит жажда приключений, актерская натура до мозга костей, искренность в игре. Волею случая, пощадившего нас, мы никогда не были конкурентами. Единственная роль, которую должен был сыграть я и которую, в конечном счете, получил он, – «Господин Кляйн». Да и то пробовались мы не одновременно. Коста Гаврас не нашел денег на постановку фильма и отказался от проекта, но Ален пришел на помощь режиссеру, решив продюсировать фильм. Он был идеален в роли человека, затравленного нацистами, – куда лучше, чем сыграл бы я.

В эти годы первого кинематографического опыта опасаться мне следовало скорее Лорана Терзиева.

Однажды я оказался на финишной прямой кастинга важного фильма на пару с этим актером, непроницаемым и загадочным, с неподражаемым голосом и невероятной дикцией. Гений «Детей райка» и «Вечерних посетителей», Марсель Карне замыслил фильм о золотой молодежи 1950-х годов. Вдохновившись двумя молодыми людьми, которых знал, он написал сценарий – сложный, несколько искусственный и довольно спорный.

Несмотря на огромный успех «Обманщиков» у широкого зрителя, тенденциозный фильм Карне вызвал в свой адрес нападки критики за искаженное и превратное видение поколения, которое он якобы понимал.

Тогда, в феврале 1958-го, все дебютанты, какие есть в столице, проходили прослушивания на роль в этом фильме. Среди них мне удалось привлечь внимание Карне, который долго колебался, подумывая, доверить ли мне главную роль. Я узнал, что мой конкурент – Лоран Терзиев, молодой актер, с которым я сошелся по-приятельски во время подготовки. Мы поговорили откровенно и решили, что тот, кто получит роль, угостит другого обедом.

Ни он, ни я не готовы возненавидеть друг друга за место в первой строчке афиши. Это не в наших традициях. Этому меня научил спорт: надо быть начисто лишенным гордости, чтобы не уметь проигрывать.

После полутора месяцев тягомотины Карне все же выбрал Терзиева, и тот, как и было условлено, пригласил меня на обед. А я признал правоту режиссера, ибо плохо представлял себя в роли молодого философа, спокойного и педантичного. В утешение мне дали другую роль. Я тем более доволен, что в кои-то веки в моих карманах зазвенели деньги. И потом, сниматься предстоит в моей юрисдикции, в Сен-Жермен-де-Пре, на тех самых террасах, что видели мой разгул с моими статистами, в подлинных местах событий, где я давно как у себя дома.

Вся улица Сен-Бенуа тут как тут, и, хоть роль у меня второстепенная, я очень востребован, потому что присутствую в качестве мебели в большинстве сцен. Так что я провожу уйму времени с уличными дружками, которые часами сидят за столиками с виски, поставленным продюсерской компанией. К середине дня мы совершенно пьяны, и нас становится трудно контролировать. Вечернее представление «Оскара» восполняет энергию, которую я трачу в «Обманщиках» в сидячем положении.

Бедняга режиссер, несколько выбитый из колеи этими молодыми людьми, которых он по идее должен вывести в своем фильме, изо всех сил старается навязать свой авторитет. Но мы, подогретые спиртным, отмахиваемся, сначала вежливо, а потом и грубо.

Нередко мы, в конце концов, орем: «Отстань, Марсель!», что приводит его в ярость. При виде его растерянной физиономии мы расходимся еще пуще и покатываемся со смеху, заканчивая, как правило, под столами.

Поскольку я обычно во всем этом заводила, Карне думает, что это моя месть за упущенную роль Терзиева и что я затаил на него обиду. Увы, меня иногда принимают слишком всерьез, отыскивая смысл в моих действиях, в которых нет ничего, кроме поиска радости, подозревая умысел в том, что происходит зачастую в спонтанности момента.

В том же году Марк Аллегре, с которым у меня отношения проще, чем с режиссером «Обманщиков», снова пригласил меня сыграть в «Забавном воскресенье».

Он сохранил хорошую память о моей игре в «Будь красивой и молчи», несмотря на недостаток, принесенный из театра, который он помог мне исправить: я произносил свои реплики громовым голосом. На съемочной площадке он ухмылялся, видя, как вздрагивают ассистенты, и окликал меня насмешливо: «Говори чуть потише!»

Съемки этого второго фильма планировались в Париже, но из-за плохого прогноза погоды переместились в Марсель. Мы прибываем – там льет как из ведра. Все прыскают со смеху. Группа подобралась веселая: Даниэль Дарье, Арлетти, Бурвиль.

С последним мы замечательно проводим время. Он рассказывает смешные истории и сам смеется так заразительно, что ему вторят все. Я оценил и Арлетти, восхищаясь ее талантом и аристократическими манерами. Съемки мы заканчиваем поздно, на рассвете, машины у меня нет, и я иногда отвожу ее на такси в отель.

Позже, когда «Забавное воскресенье» принесет мне неплохие деньги, я куплю машину по своему вкусу: черный «Санбим». Впервые в жизни я заработаю миллион старых франков и постараюсь потратить их с толком. В частности, увезу мою нареченную Элоди в романтическое и роскошное путешествие на юг с незабываемым пребыванием в дорогом отеле «Ноай».

Этот комфорт от солидного гонорара окончательно убедит меня жениться. Пришло время перемен, пора мне остепениться.

10. И потом – Годар

Все в нем меня раздражает.

Во-первых, он обращается ко мне, никогда не снимая темных очков, что кажется мне в высшей степени невежливым и очень подозрительным. Как знать, с кем говоришь, если не видишь его глаз? Как быть уверенным, что я не сорву с него очки и не выброшу их за окно, в канаву? Во-вторых, он, похоже, культивирует свой небрежный вид, не бреется и не причесывается, зато курит бессчетное количество кошмарных желтых сигарет «Боярд».

И потом, речь у него до того замедленная, что с ним «Атласный башмачок»[28] продолжался бы неделю, а мне потребовался бы опиум, чтобы вынести, не взорвавшись, эту словесную тянучку. Наконец, уныние, исходящее от всей его долговязой особы, создает впечатление, что только что задавили его собаку, убили жену и погубили будущее.

Эту очевидную неврастению подтверждает, кстати, и его голос, очень тихий.

Он заговорил со мной на улице, когда мы случайно встретились. Я смотрю на него в сомнении. И неприятное чувство усиливается, когда он озвучивает сомнительное предложение: «Приходите в мой номер в отеле, будем снимать, и я дам вам пятьдесят тысяч франков». Я не даю внятного ответа, сворачиваю разговор и иду домой: я уверен, что предложение это сомнительное.

Дома моя жена Элоди, которой я рассказал об этой встрече, силится меня успокоить. Она напоминает мне о моих талантах боксера и о том, как легко я пускаю в ход кулаки. И добавляет, что, если режиссер «новой волны»[29] только попробует ко мне «подкатить», я сумею себя защитить.

Его критические статьи в «Кайе дю синема» наделали достаточно шуму, чтобы моя умная и наделенная чутьем жена обратила на них внимание. Она хорошо видит его современность и ручается за его талант, уговаривая меня принять предложение. Послушавшись ее, я отправляюсь в отель на бульваре Распай, где он проживает.

Придя в его номер, я сразу понимаю, что это не подстава. Здесь действительно снимается короткометражка: он не один, в окружении команды молодых людей, жизнерадостных и симпатичных. От этого кинематографического рандеву в гостиничном номере исходит атмосфера свободы и веселья.

Сюжет «Шарлотты и ее хахаля», женоненавистнической комедии в духе Мариво, в которой женщина уходит от мужчины на верхнем этаже к другому на нижнем, прихватив с собой зубную щетку, ей способствует. Но позволяет эту атмосферу манера Годара руководить, не руководя. Для него ничто никогда не предписано; действия должны рождаться в текущий момент, а персонажи оставаться такими же зыбкими, такими же сложными, такими же не поддающимися характеристикам, как в реальной жизни. Мы маски и масками останемся. Понятия роли и сценария он разрушает. Он находит себя, лишь теряясь; он старательно избегает знать, куда идет, чтобы быть уверенным, что придет к цели. Он ищет постоянных сюрпризов, импровизации, живой жизни.

Эта естественная манера снимать кино так мне нравится, что я даю себе полную волю в игре. Это новое, незнакомое удовольствие. По окончании этой короткой и воодушевляющей съемки Годар говорит мне со своим швейцарским акцентом: «Когда я буду снимать свой первый полнометражный фильм, приглашу тебя».

Это обещание, признаться, греет мне душу, но я воспринимаю его как обет, клятву кино, иллюзию момента. Артистам часто не хватает средств, а постоянства тем паче.

Однако через несколько недель он вновь дал о себе знать, на этот раз письменно. Когда я потел в Алжире, пришло письмо от Годара, в котором он просил разрешения самому дублировать меня в «Шарлотте и ее хахале». Письмо заканчивалось обещанием дать мне главную роль в его первом полнометражном фильме.

В той дыре, где я был, его письмо привело меня в восторг, но показалось еще более несбыточным, чем в первый раз. Я, разумеется, дал согласие заменить меня, застрявшего в африканской глуши, чтобы его короткометражка могла выйти.

И «Шарлотта и ее хахаль» не только была закончена, но и получила благоприятные отзывы критики. Правда, мой монолог в швейцарской версии, перемежаемый протяжными восклицаниями, произвел на меня странное впечатление. И на других тоже. Жак Беккер, собиравшийся пригласить меня в свой фильм «Дыра», отказался от меня из-за этого голоса, который не был моим. Итак, мою игру в короткометражке Годара заметили, но возникло недоразумение из-за контраста между моей внешностью и тембром.

Вскоре после выхода фильма и моего возвращения из Алжира Клод Шаброль – который принадлежал к тому же анархистскому течению, что и мой швейцарский друг, и, очевидно, был в курсе, что меня дублировали в «Шарлотте и ее хахале», – одобрил предложение братьев Хаким, продюсеров его фильма «На двойной поворот ключа».

С ними я тоже столкнулся благодаря случаю, приведшему меня на Елисейские Поля. Однажды я встретил там Жан-Клода Бриали, с которым часто встречался на улице Сен-Бенуа. Он чувствовал себя скверно: мучился от ужасной боли в спине, требовавшей операции и вынудившей его отказаться за три дня до съемок от роли в фильме Шаброля. «Позвони продюсерам, братьям Хаким, – сказал он мне, – они ищут актера, чтобы срочно заменить меня».

Я поблагодарил его за наводку и позвонил. Когда я явился в контору наборов, они на первый взгляд нашли меня безобразным и прямо это высказали. Я уже собрался показать им спину, но они остановили меня, заведя медоточивые речи. Через несколько минут они воспользовались моей доверчивостью дебютанта в кино, чтобы сэкономить на гонораре. Они наплели мне, что, мол, режиссер высказал серьезные сомнения на мой счет, он не хочет меня в этой роли и единственный для них, продюсеров, способ навязать меня – это аргумент цены. Если я стою недорого, то…

Только позже, из разговоров с Клодом Шабролем, я понял подвох. Но дело было сделано: я подписал контракт на роль персонажа, с которым чувствовал много общего, возмутителя спокойствия, разоблачающего лицемерие общества, чистого бунтаря.

И у Шаброля свобода на съемочной площадке позволяет мне экспериментировать в безумствах, заходя в своей интуиции далеко, порой дальше, чем от меня требуется. Иногда даже за грань приличий. Так, однажды я снял трусы перед Мадлен Робинсон, которая этого не ожидала и так покраснела, что это заметно в кадре.

Мой лучший и самый чокнутый друг Марио Давид тоже получил роль в фильме «На двойной поворот ключа», и в компании с ним я окончательно распоясался. А ассистентом режиссера был Филипп де Брока…

Конец этих съемок был грустным, как прощание на перроне вокзала в день мобилизации. И я окончательно убедился, что «новая волна» мне нравится. Ее гении, Шаброль, Трюффо и Годар, поддерживают друг друга, совершая свою революцию. Они пишут вместе, вдохновляются друг другом, разделяют с другими свои успехи.

Жан-Люк Годар меня не обманул. Ходит слух, что его замысел полнометражного фильма, для которого Трюффо написал сценарий и который поддерживает Шаброль, прославившийся благодаря «Красавчику Сержу» и «Кузенам», начинает конкретизироваться. Один мелкий продюсер согласился финансировать проект, и режиссер ищет актрису. Он уже получил отказ от Аннет Стройберг – вернее, от Роже Вадима, который боится отдать свою подружку в лапы сердцееда-швейцарца. Что до актера, я ничего об этом не слышал, но полагаю, что он ухватится за любую согласную знаменитость. У меня уже достаточно опыта, чтобы не верить его обещаниям.

Вот только на этот раз предложение выглядит серьезным – Годар не отказался от своей идеи. Он звонит мне, чтобы сообщить, что я буду, если согласен, его актером в «На последнем дыхании». Больше я почти ничего не узнаю до начала съемок. Он не даст мне сценарий Трюффо, только вкратце изложит сюжет фильма: «Это история одного типа. Он в Марселе. Угонит машину, чтобы встретиться со своей любимой. Убьет полицейского. В конце он погибнет или убьет девушку, там будет видно». И назначит мне встречу в «Фуке», чтобы заключить контракт.

Который я подпишу, не послушавшись моей агентессы. Та утверждает, что я совершаю самую большую ошибку в жизни: она бы предпочла видеть меня в фильме Дювивье, в который хочет меня пристроить, к тому же считает мой гонорар до смешного низким – 400 000 старых франков.

Действительно, Жорж де Борегар, бедный продюсер, измышляет уловки, чтобы сэкономить деньги, которых у него нет. Он одобряет не бьющий по карману выбор Годара, но беспокоится также об актрисе, чтобы и она обошлась недорого.

Режиссер, хоть и с приветом, но хитрец, предложил ему Джин Сиберг, прославившуюся после «Жанны д’Арк» и «Здравствуй, грусть» Отто Премингера. Его аргумент в том, что она, живя в Париже, больше не востребована в Соединенных Штатах, и будет легко ее перекупить у «Коламбии Пикчерс», с которой у нее контракт, задешево.

Выслушав хитрый довод режиссера, Борегар снимает очки, что означает согласие. Он даже спрашивает у хитроумного интеллектуала, чтобы не показаться слишком прозаичным, не чересчур ли для Годара большая уступка взять Джин Сиберг в фильм «На последнем дыхании». Это все равно что спросить медведя, любит ли он мед: режиссер в эту пору тайно сгорает от любви к американке и мечтает снимать ее, чтобы быть к ней ближе.

Жорж де Борегар посылает телеграмму на двадцать страниц в «Коламбию Пикчерс» с просьбой уступить ему Джин. И студия соглашается, радуясь возможности избавиться от актрисы, которая стоит ей целое состояние и не приносит больше ни гроша.

Годар более чем удовлетворен. Он признается мне перед началом съемок: «Что я в ней люблю, так это исходящую от нее тайну. Ее можно заставить сыграть все что угодно правдоподобно. Она может с равным успехом быть стервой, ангелом, шлюхой. Запоздалой девственницей или нимфоманкой».

На самом деле она в точности соответствует тогдашнему представлению Годара о женщинах – скверному. Он не любит слабый пол за то, что тот непроницаем, эгоистичен и труслив настолько, что жертвует всем ради своей безопасности. Думаю, он страдает оттого, что не производит на женщин того же впечатления, что на продюсеров и прессу. В его оправдание можно сказать, что они предпочитают мускулистого и загорелого красавца, а не мрачного самоеда-интеллектуала. В их оправдание можно сказать, что Годар не всегда прилагает достаточно усилий, чтобы понравиться и преодолеть их робость. Его молчаливость делу не помогает.

Однажды вечером он пригласил меня поужинать. Я рад оказаться с ним в пиццерии на улице Сен-Бенуа, но быстро разочаровываюсь: он не произносит ни слова. Сидеть со мной за столом ему, похоже, достаточно. Может быть, он общается со мной телепатически? Вечер выдался смертельно скучным, но оригинальным. Когда мы прощаемся, он явно доволен, ибо говорит: «Мы отлично поужинали, ты не находишь?»

С ним все всегда необычно. Так, я узнаю, что пресловутый сценарий, написанный Трюффо, который должен по идее лечь в основу его фильма «На последнем дыхании», – на самом деле лишь клочок бумаги с кратким содержанием истории или, вернее, ее отправной точкой: «В Марселе молодой гангстер угоняет американскую машину, чтобы отправиться в Париж. Уходя от дорожной полиции, он убивает полицейского. В Париже он встречается с молодой американкой, которую любит, и пытается уговорить ее уехать с ним из страны. Девушка колеблется, но без колебаний выдает его, подвергшись шантажу криминальной полиции. Молодой гангстер, преданный любовницей и во всем разочарованный, без сопротивления убит двумя преследующими его полицейскими». Еще одна ложь в титрах – фильм якобы снят «под руководством Клода Шаброля».

Разумеется, Годар достаточно смышлен, чтобы обойтись без наставника. И без сценариста.

Накануне первого съемочного дня он еще ничегошеньки не написал. Я, привыкший, что режиссеры являются на площадку с тоннами бумаг, пачками ксерокопий, удивляюсь, что он пришел с пустыми руками, и спрашиваю его из любопытства: «Ты хоть знаешь, что будешь снимать?» На что получаю очень длинный ответ: «Нет», который меня только распаляет.

На следующий день, 17 августа 1959-го, он приносит с собой тетрадные листки, испещренные записями и рисунками. Но он ими не пользуется. Единственное, что он знает твердо, касается психологии двух его героев и трех строчек сюжета. Остальное придет само in vivo[30]. С первых минут съемки мне задан тон фильма Годара: абсолютная свобода, порой сбивающая с толку. Он говорит мне, показывая на «Юнивер» на бульваре Сен-Жермен:

– Видишь этот бар, заходи туда.

– И что мне там делать?

– Что хочешь.

Потом он просит меня зайти в телефонную кабину. Я опять спрашиваю:

– И что мне говорить?

– Что хочешь.

День продолжается, как начался, в бесцельных блужданиях. Я не раздумываю о том, чего хочет Годар, который, похоже, сам этого не знает. Я играю, импровизирую, бросаю реплики. Я вновь обрел чистоту наших летних представлений в Клерфонтене с другими детьми, нашу разнузданную креативность, нашу смелость, поощряемую заведомой доброжелательностью публики, состоящей из родителей.

Я снова мальчишка, которого не будут ругать, правонарушитель, которого не накажут, преступник без преступления, убийца с чистыми руками, блудный сын. Годар дает мне великолепную безнаказанность быть собой. Я полностью владею своим существом, подлинным, тем, которое камера может запечатлеть, не связывая по рукам и ногам. Я свободен от реальности; я могу помочиться в раковину, курить полуголым в постели в течение четверти часа, заниматься любовью под простынями и посылать зрителей: «Если вы не любите море, если вы не любите горы, если вы не любите город и если вы не любите деревню, идите ко всем чертям!»

Этот первый день похож на каникулы. За несколько часов до намеченного окончания съемки режиссер, к немалому нашему удивлению, решает ее прекратить. Он будет проделывать это с нами не раз в ходе съемок, но нас это не смущает и не шокирует, наоборот.

Единственным, кому не понравится это сокращение рабочего времени, будет продюсер.

С Джин Сиберг мы достаточно хорошо поладили, чтобы веселиться, как дети. Я должен также признаться, что мы оба в сомнениях относительно судьбы этого «двинутого» фильма. Мы сознаем, что в нем нарушаются все мыслимые правила, и ожидаем, что фильм провалится. Так что мы безумствуем вовсю – терять нам нечего.

Техническая команда, сведенная до минимума, с оператором Раулем Кутаром, вооруженным ручной камерой, может следовать за нами во всех наших изощрениях.

Результат, в котором мы с Джин, однако, сомневаемся, наполовину достигнут во время пресс-показа фильма. Реакция присутствующих критиков – в том числе смех, когда, в начале, я сажусь за руль угнанной машины со словами: «Теперь вперед со свистом», – доказывает, что мы сделали не халтуру.

Правда, моя агентесса так не думает, она мечет громы и молнии, не желая, чтобы фильм вышел. Она грозит мне, утверждая, что он станет моим концом, что он позорен и погубит мою карьеру в одночасье.

Когда, 16 марта 1960 года, фильм «На последнем дыхании» выходит на экраны в четырех парижских кинотеатрах, я посылаю Элоди посмотреть и послушать зрителей – это в большинстве своем снобы-интеллектуалы, и я знаю, что их мнение определит прием широкой публики.

Я же, со своей стороны, нахожусь на Елисейских Полях с закадычным другом Шарлем Жераром из Авиа-Клуба.

За полдень мы бродим вокруг кинотеатра «Бальзак», где будет показан фильм. Мы видим, что люди уже толпятся у входа. Я не могу опомниться; мне почти хочется пересчитать их по головам. Хозяин кинотеатра – который знаком с Шарлем, – видя, как мы околачиваемся вокруг толпы, бросает нам: «Чудики, чем платить статистам за очередь, лучше бы делали рекламу!» – что сначала озадачивает нас, а потом льстит самолюбию.

Когда моя жена возвращается с улыбкой, едва проходящей в дверь, я понимаю, что партия выиграна. «Ну, – спрашиваю я ее, – что они сказали?» Она в ответ: «Я не помню, они столько говорили, и все одновременно!»

Назавтра мне сообщат больше подробностей, и я узнаю в частности, что на одном из показов Жан Кокто воскликнул перед своим сонмом поклонников: «У него получилось то, что не удалось другим», имея в виду Годара. Обо мне же он будто бы сказал: «А этот молодой человек, чье имя я даже не хочу знать, выше всех остальных».

Это был фильм нового сорта, и он стал настоящим освободительным взрывом. Все возмущались или восторгались. Каждый имел мнение. Правила, как нравственные, так и кинематографические, были старательно подорваны. Даже те, кто мог только позавидовать гению Годара, его собратья-режиссеры, превозносили его до небес.

На этот раз материал выходил за простые рамки экрана; это был феномен, кино, слитое с жизнью, выплескивающееся в нее и на нее действующее. Ничто не будет прежним после фильма «На последнем дыхании», эффект которого, прекрасная ирония, был обратно пропорционален его названию.

Назавтра после выхода фильма мое лицо появилось на первых полосах всех газет. Но больше всего мне польстила статья в серьезной и достойной доверия газете «Экспресс».

Журналистка Мадлен Шапсаль не только расхваливает современность фильма; она ставит себе целью описать меня как певца поколения, героя нового типа, сильного и уязвимого одновременно. И она упоминает мой ответ на вопрос, довольно, сказать по правде, глупый: «Что вы думаете о вашей внешности?» Со времен Консерватории меня награждают не гомеровскими эпитетами: «первый любовник-урод», «дебютант с некрасивым лицом», «странная физиономия». Эти непрестанные комментарии не ранят меня, но не перестают удивлять. Сравнения – не в мою пользу – с Аленом Делоном еще не начались; я пока урод не относительный. Эдит Пиаф еще не сказала: «Я вышла бы с Делоном, но вернулась бы с Бельмондо».

Но очень романтичная роль, которую я сыграл в фильме «На последнем дыхании», поместила меня в категорию «соблазнитель с грубой наружностью». Моя некрасивость обрела новое качество. И я краснею от стыда за мой ответ на пресловутый вопрос: «Думаю, у меня есть обаяние».

После выхода «На последнем дыхании» все изменилось в одночасье. Мой телефон больше не знает покоя. Я даже вынужден сменить номер. Контракты сыплются чудесным дождем, а предлагаемые гонорары кажутся мне сногсшибательными. Долгие годы я боролся, чтобы урвать по маленькой рольке там и сям, и страдал от своей чересчур естественной манеры игры, и вот, наконец, я признан, я любим, я востребован. Теперь пусть сами приходят ко мне. И я больше не буду выматываться в поисках возможностей заработать на жизнь своей профессией. Шедевр Годара – моя пальмовая ветвь.

Сейчас я в зените славы. И пусть она продлится еще немного, чтобы я окончательно почил на лаврах. Позади у меня достаточно лет тягот, чтобы не поверить в себя сразу и хорошенько усвоить смысл слов «временно» и «эфемерно». И главное – я вечно благодарен режиссерам, выбиравшим меня, когда я еще прозябал в тени, и имевшим мужество довериться мне до выхода фильма «На последнем дыхании».

Клод Соте – один из таких смельчаков, способных схлестнуться с продюсерами, навязывая своих актеров. Он хочет меня в партнеры Лино Вентуре в экранизации, над которой он работал вместе с Хозе Джованни, автором романа, рассказывающего о дружбе старого, всеми покинутого гангстера с молодым благородным бандитом, «Взвесь весь риск».

Но продюсеры наложили вето на мое имя, которое не звучит и, стало быть, ничего не принесет. Они хотят Жерара Блена, или Лорана Терзиева, или Дарио Морено, и остаются глухи к пожеланиям Соте. Тот не отступает, его поддерживают Вентура (чья агентесса говорит, что я буду в ответе за провал фильма) и Джованни. Несколько недель вокруг моего имени ломаются копья в переговорах с финансирующей стороной. Но Клод твердо держится своей линии. И он побеждает, потому что чувствует себя свободным не делать фильм, если они откажутся от моей физиономии. Со мной – или фильма вообще не будет.

Я, разумеется, польщен и счастлив, что меня так хотят в фильм, который к тому же мне очень нравится. Этот образ «блатаря», оказывающегося нравственнее, чем можно было ожидать, и его немногословная мужская дружба со старшим товарищем тронули меня достаточно, чтобы я взялся за дело с энергией и энтузиазмом.

Мой партнер по фильму Лино Вентура, чей имидж «грубого животного» режиссер попытался смягчить, приветлив, хоть и хмур с виду, очень мил и любит повалять дурака, как и я. Вдобавок он благородно согласится разделить со мной поровну верхнюю строчку афиши, когда «Взвесь весь риск» выйдет одновременно с «На последнем дыхании» и будет иметь такой же кассовый успех: два миллиона зрителей.

Итак, год 1959-й был моим эротическим годом, когда я получил все, чего добивался, и почувствовал себя богатым, как махараджа, и желанным, как Брижит Бардо в «И Бог создал женщину».

Я подпитал жажду жизни, купив «АС Бристол» серого цвета, великолепный автомобиль, в котором я буду опасно флиртовать на скорости 200 километров в час.

11. Слишком много и все

Мелкий дождь закапал на жирный асфальт, который его еще не впитывает. Мой оранжевый «Дофин Гордини» – игрушка точности несравненной, и я веду его, как он того заслуживает, быстро и хорошо, держа дорогу. Шарантский ландшафт с многочисленными изгибами как нельзя лучше подходит для автомобильной прогулки. Я воспользовался предоставленным продюсерами выходным, чтобы отвезти к морю десятилетнего Жерома, сына Жанны Моро, которая приехала с ним на съемки фильма Питера Брука «Модерато кантабиле», экранизации романа Маргерит Дюрас, пребывающей в зените славы после «Хиросима, моя любовь» с Аленом Рене.

Раздраженная тем, что не поучаствовала в солидных сборах фильма Луи Малля «Любовники», в котором она сыграла героиню, актриса решила стать совместно с Раулем Леви продюсером «Модерато кантабиле» и предложила писательнице и режиссеру на роль главного героя меня. Они изъявили желание увидеться со мной, чтобы составить представление, в результате чего я провел крайне неприятный вечер.

Мы встретились за столиком в ресторане, и я полагал, что они захотят со мной познакомиться, задавая вопросы. Но за весь обед они ни о чем не спрашивали, разве что официанта. Я делил трапезу с галереей сталактитов, которые, для завершения картины, неотрывно на меня смотрели.

Через полтора часа этого «дружеского» обеда Маргерит Дюрас встала со стула и, обращаясь ко мне, воскликнула воинственным тоном: «Ты совершенно не мой персонаж!» Питер Брук, не двигаясь, повторил за ней: «Совершенно».

Я встал и покинул их без слов и без сожалений. Жанна Моро догнала меня: «Не беспокойся; я-то думаю, что ты – персонаж».

Она тоже достаточно упряма. Ей удалось убедить обоих, что в их интересах взять «легендарного» актера из фильма «На последнем дыхании». Я мечтал играть с ней и подписал контракт с радостью, даже бросив ради нее репетиции пьесы Франсуазы Саган «Замок в Швеции».

Радость моя, увы, сменилась скукой и раздражением. С Питером Бруком у меня не возникло никакого взаимопонимания, и между нами был разрыв. Его первая ассистентка, Франсуаза Мальро, была любезнее.

Вдобавок – отчаянное отсутствие драматического действия, невыносимая серьезность персонажа, чья интроспекция весьма мало кинематографична, плоская, почти платоническая любовная история, полная и великолепная герметичность текста, должно быть, очень умного, ибо темного и невыносимо скучного, подорвали мой изначальный энтузиазм. Никогда еще съемки не были мне настолько в тягость.

«Модерато кантабиле» казался мне еще более нудным, чем весь французский учительский состав, пытавшийся омрачить мое детство. Строгость Питера Брука подходила мне плохо, а сложности Маргерит Дюрас доводили до ручки.

На съемочной площадке установилась чопорная атмосфера смешного интеллектуализма. И скверный французский режиссера нашему общению не способствовал. Случалось, он спрашивал меня, понимаю ли я мои реплики, как будто просил перевести их на английский, потому что сам не понимал. Он двигался ощупью, симулируя мастерство, что мне не нравилось, ибо я вообще не очень люблю лицемеров с претензиями. Подверженный сомнениям, он не боялся изводить нас, множа дубли до изнеможения.

Однажды ночью, когда мы все еще блуждаем впотьмах, я не выдерживаю. Я совершенно не постигаю замысла Питера Брука, да и его самого, и, предчувствуя, что мы проторчим здесь до завтрака, заявляю, что иду спать. Он бросает мне недовольным тоном: «Как это вы идете спать? Вы, боксер?» На что я отвечаю ему со спокойствием, похожим на дремоту: «Да, когда поединки были слишком тяжелыми, я уходил с ринга».

С этой ассоциацией неврастеников я совсем унываю и уже почти жалею о веселом итальянском кино, хотя расстался с ним с легким сердцем, замученный ностальгией. Успех «На последнем дыхании» пересек границы и достиг Рима, откуда меня стали приглашать. Ради верности своим юношеским устремлениям и памяти о нашем путешествии на «Фрегате» с Марьелем я снялся у нескольких итальянских режиссеров. Пресса Сапожка[31] прозвала меня il Bruto, что я спонтанно и неверно перевел как la Brute – животное; прозвище показалось мне неподходящим, но забавным. Узнав, что это значит «урод», я перестал смеяться.

Итальянские журналисты ловили кайф от дуэтов, которые я, образина, составлял с величайшими звездами, ослепительными и опасными красавицами, неукротимыми тигрицами, такими, как Джина Лоллобриджида, Клаудия Кардинале, Софи Лорен, Паскаль Пети.

В сравнении с Францией итальянская кинематографическая среда сияет тысячей огней и блесток. Актрисы здесь ведут себя как дивы, раскатывают в «роллс-ройсах», пьют шампанское, будто оно течет из крана, и носят красные плащи, возбуждая неистовых папарацци.

Поначалу мне не очень комфортно среди этой мишуры. Но я сумел поладить со своими партнершами, шутя с ними. Над Софи Лорен, пользующейся властью, которую имеет ее супруг, продюсер фильма Карло Понти, я немного посмеиваюсь с милой игрой слов в духе: «Вы не получите Эльзас и Лотарингию[32]».

Съемки «Чочары» позволили мне пообщаться с великим Витторио де Сика. И больше всего меня впечатлил апломб commendatore[33]. Многоженец, не скрывающий этого, представляющий нам свою официальную семью в один уик-энд и побочную в другой, он также способен заснуть во время съемок ключевой сцены объяснения в любви, проснуться через полчаса, в которые никто не смел пошевелить и пальцем, и сказать: «Стоп! Perfetto![34]».

Еще больше я забавляюсь, играя молодого крестьянина в паре с Клаудией Кардинале в фильме «Ла Вьячча», поставленном очаровательным Марио Болоньини. Он мне нравится своим чувством прекрасного, поэзии и мягкостью, исходящей от него.

Сначала я не соглашался на эту роль, потому что хотел передохнуть, взять паузу, снявшись в четырех фильмах за год. Я женился, но так и не успел съездить с Элоди в свадебное путешествие. Время пришло.

Вернувшись в Париж, я захожу в продюсерскую компанию, чтобы уладить дела и подтвердить мой отказ. Какой-то тип сидит на стуле и ждет меня. Он пытается убедить меня согласиться на съемки в «Ла Вьячча». На каждый его довод я отвечаю твердо: «Нет, я не могу». Но в какой-то момент мой собеседник, очень в себе уверенный, кладет на стол чемоданчик, полный банкнот. Я смотрю на эти деньжищи, несколько секунд раздумываю, говорю себе, что наши каникулы можно и отложить, они станут от этого только более заслуженными и… комфортными. И я соглашаюсь на это предложение с гонораром в звонкой монете.

На съемках с Клаудией Кардинале, чей темперамент недалек от моего, я чувствую себя как рыба в воде. Она отвечает на мои шутки дивным смехом, низким, хрипловатым и очень заразительным; мы впадаем в детство с несравненным удовольствием. Этот фильм занял особое место в моем сердце. В конечном счете я пожалел, что едва не упустил его.

Осмотрительность мне следовало бы проявить скорее с фильмом Ренато Кастеллани «Выпить море», который провалился, не найдя своего зрителя. Съемки с Джиной Лоллобриджидой дали мне возможность убедиться, что актеры часто несут на площадке невесть что, – их голоса не записываются напрямую. Я говорил на съемках по-французски, Джина по-итальянски, и мало-помалу наши реплики превратились в полный абсурд. Я нашел новую забаву. И уже злоупотреблял ею.

Через некоторое время я покинул Италию и вернулся туда, где меня тоже ждали проекты: во Францию. Ждал меня, например, Анри-Жорж Клузо, готовивший фильм «Истина» с суперзвездой эпохи Брижит Бардо в главной роли. Она надеялась пропихнуть своего дружка Жана-Луи Трентиньяна, чтобы обеспечить себе относительный комфорт в довольно смелых любовных сценах.

Но режиссер, в некоторой степени манипулятор, ловит кайф, затягивая кастинг и навязывая ББ множество проб со всеми молодыми актерами, сколько их есть в Париже. В их числе и со мной.

Само собой, чтобы досадить Бардо, Клузо выбрал для нас пылкую сцену. Мне не пришлось себя насиловать, чтобы обнимать, ласкать и целовать эту роскошную женщину. Я опровергал слова Пьера Дюкса, припечатавшего меня за мою внешность. В Италии я уже держал в объятиях всемирно известных красавиц, и теперь это продолжалось дома. Брижит Бардо.

Позже я смог похвалиться тем, что снимался с самыми красивыми актрисами современности. Например, Роми Шнайдер, с которой я сыграл в фильме «Мадемуазель Ангел» сразу после «Шарлотты и ее хахаля» Годара. Она была великолепна и замечательно играла, но вела себя на съемках в Монако как настоящая звезда, капризная и надменная. Анри Видаль, другой ее партнер по фильму, жаловался, что она обращается с ним «как с горничной».

Клузо, удовлетворенный моими пробами с Бардо, вызвал меня на разговор, чтобы представить мне роль. Дирижера. Я не смог бы ее сыграть при моем полном невежестве в области музыки и нежелании восполнить этот пробел. Я признаюсь режиссеру, что сомневаюсь, но обещаю подумать.

В этот день я очень спешу – и он это знает, – потому что мне назначено еще одно прослушивание, для фильма Питера Брука «Модерато кантабиле». Но Клузо решил, что я не уйду, пока не соглашусь. Он удерживает меня сколько может, наконец, я встаю и хочу все же уйти, ведь меня ждут. Я пытаюсь открыть дверь, но безуспешно: он нас запер. Меня охватывает раздражение; я грожу ему, что выломаю дверь или выпрыгну в окно.

При виде моей ярости Клузо все же достает из кармана ключ. Он дает мне уйти, не отказав себе в удовольствии оскорбить меня и предсказать конец моей карьеры.

Я улизнул от Клузо – чтобы попасть в когти Питера Брука. Который оказался таким же норовистым и неприятным.

И при каждом удобном случае я прыгаю в машину, чтобы убежать от придирок пагубного дуэта режиссера и автора Маргерит Дюрас.

В этот день я предложил Жерому – который скучает почти так же, как и я, в четырех стенах с вечно мрачными чудиками, обладающими нулевым чувством юмора, – отвезти его на пляж. Достоинство моей машины в том, что она приемистая, и, чтобы развлечь его, я включаю тахометр. Привычка у меня есть: я тренируюсь для любительского участия в гонках «Формулы-1» с моей первой гоночной машиной.

Скорость у меня в крови; а на съемках фильма отчаянно не хватает адреналина. До сих пор я вписывался в повороты. Но на выезде из Лориньяка вираж оказался короче, чем я ожидал, и я вошел в него слишком быстро, на скорости 90 км в час; машина пошла юзом, я вывернул руль, чтобы не свалиться в кювет. И тут мой автомобиль вышел из-под контроля, несколько раз перевернулся и приземлился посреди поля с пророческим названием «Человек-Падение».

Я очнулся в больнице Сента в панике. «А ребенок?» – кричу я, едва открыв глаза. Новости неутешительные: его нашли без сознания, с окровавленной головой, в нескольких метрах от моей машины. Он в коме, в отделении рентгенологии. Врачи опасаются серьезной черепно-мозговой травмы. Никогда в жизни я не чувствовал себя так скверно. Боль в сломанной руке перекрывается другой, куда более острой и нестерпимой: тут и чувство вины, и тревога, и печаль. Авария так и стоит у меня перед глазами, и я без конца прокручиваю пленку назад, чтобы изменить финал.

А ведь я ехал не слишком быстро. Машина не должна была сойти с дороги. Этого не должно было случиться. В кои-то веки я соблюдал минимальную осторожность, будучи в ответе за мальчика.

Я от всего сердца сочувствовал Жанне Моро. Я тоже был отцом.

Тогда уже родились две мои дочери, Патрисия и Флоранс. Я был счастливым папочкой, умиленным, зачастую чрезмерно терпимым и любящим. Я сразу вырос, стал взрослым, сознающим свои обязанности. Уже женившись, я немного успокоился насчет глупостей, компаний, виски. Отцовство же, наоборот, побуждало меня дурачиться, чтобы повеселить малышек.

Но теперь мне не до смеха. Я думаю о моих дочерях, о Жероме, о Жанне, и тревога захлестывает меня.

Врачи колют мне барбитураты, чтобы смягчить мои терзания. Но кошмар длится неделю, в которую я готов умереть, лишь бы спасти малыша. Жером в коме, и никто не может поручиться, что он очнется. Я не смею смотреть в глаза его родителям, я изнемогаю, огонь пожирает меня изнутри.

Жанна, бледная, взвинченная, просиживает дни и ночи у постели сына, ни разу не сказав мне ни слова упрека, ни намека на мою неосторожность.

К счастью, жизнь ребенка и моя не сломались благодаря Жерому, который выкарабкался, и свидетельству водителя 2CV, ехавшего за мной в момент аварии и подтвердившего, что я не превысил скорость. Меня только вызовут в суд Сента по обвинению в причинении вреда по неосторожности.

Дело кончилось благополучно для меня. Жанна не подала жалобы, а Жером, пролежав в больнице три месяца, вернулся, к моему величайшему счастью, в школу. Никогда я так не радовался возвращению ребенка в школу.

Съемки сократили из-за драмы, но фильм не пострадал, и Питер Брук повез его на фестиваль в Канны. «Модерато кантабиле» был освистан и осмеян, но моя подруга Жанна Моро получила приз за лучшую женскую роль.

Некоторые сетовали, что по знаменитой лестнице поднялся Брук, тогда как заслужил этого Годар с фильмом «На последнем дыхании». Но, как сказал на показе Жан Кокто: «Это все равно, что дать крестить своего ребенка каннибалам. По окончании церемонии вы его больше не увидите». Шедевр Жан-Люка не попал в зубы жюри и помог ему запустить второй полнометражный фильм, комедию, в которую он снова пригласил меня.

На этот раз для главной женской роли в фильме «Женщина есть женщина» он отыскал бывшую манекенщицу Кардена Анну Карину, в которую, по своему обыкновению, страстно влюбился. И, помимо этой восхитительной актрисы, я имею партнера в лице Жан-Клода Бриали, старого друга, с которым мы наверняка хорошо повеселимся.

Сам Годар не изменился: все тот же дылда со странностями, неразговорчивый и помешанный на спортивных новостях, особенно на теннисе и боксе. На съемочной площадке он по-прежнему предоставляет нам полную свободу, полагаясь на волю случая. Правда, я никак не могу привыкнуть к его культу молчания, которое кажется мне порой граничащим с презрением.

Однажды, когда он не обращает на нас с Бриали никакого внимания, я напоминаю ему, что мы не мебель, не часть декораций и как-никак достойны быть его собеседниками.

Вслед за «На последнем дыхании» он создал произведение взрывное, сокрушительное, шокирующее, революционное. Но на этот раз он зашел слишком далеко в своих концептах, в постмодернистских инновациях; и его «реплики в сторону», отсылки в фильме к реальной жизни, к актерам за персонажами не убедили зрителей, привыкших к безумию менее опосредованному, менее продуманному.

Вторым фильмом он отсек себя от широкой публики. Зато критики по полной насладились множеством суждений и наблюдений, для которых «Женщина есть женщина» давала пищу.

И картине был присужден приз в Берлине с мотивацией, которая не могла не удовлетворить Годара: «Оригинальность, молодость, смелость и дерзость фильма, потрясшего нормы классической кинокомедии».

12. Кюре – куда ни шло, но без церкви

В сущности, это платье не так уж неприятно носить. Под ним можно спрятать много всего, в том числе и свою наготу, которую больше не натирает шершавая ткань штанов.

Сутана мне так идет, что я с ней больше не расстаюсь. Можно сказать, живу в ней. Едва проснувшись, я впрыгиваю в нее с удовольствием мальчишки, наряжающегося супергероем. И если сплю я без нее, то только чтобы не слишком ее помять.

После сытного завтрака я с улыбкой на губах сажусь в свой открытый серый «АС Бристол», тщательно застегнув воротничок на адамовом яблоке, и отправляюсь на студию. Не упускаю случая покрасоваться подольше в своем черном платье, объезжая площадь Италии, и останавливаюсь на светофорах, наслаждаясь ошеломленными лицами прохожих. С несказанным удовольствием смотрю, как они моргают, словно отгоняя галлюцинацию, но перед глазами бедных грешников так и стоит странная картина: кюре за рулем открытой спортивной машины. А я ведь мало того, что вожу автомобиль в сутане, – я не снимаю ее и во время занятий спортом. К моей пастве я добавляю футбольные ворота. Благодаря ширине одеяния я лучше отражаю мячи противника, заодно сбивая его с толку. Мои броски в сутане весьма зрелищны.

Я и подумать не мог, что одежда кюре станет моей второй кожей. Жан-Пьер Мельвиль с меня буквально не слезал, чтобы я сыграл роль священника-сердцееда в паре с Эмманюэль Рива, которую он заметил в фильме «Хиросима, моя любовь» Алена Рене. Я отказался от его предложения в Париже и считал, что с этим покончено. Но на съемках «Чочары» я попал в западню, расставленную Карло Понти, который собирается продюсировать фильм Мельвиля.

И вот он передо мной, придавленный итальянской жарой, обливается потом под стетсоном. По примеру Годара – или наоборот, – он любитель очков: на нем всегда рейбаны модели ВВС США.

Используя множество умных доводов, он пытается меня убедить. Он сожалеет, что я трачу себя в ролях, на его взгляд, слишком легкомысленных, и мечтает увидеть меня в образе своего сложного персонажа, харизматичного и блистательно извращенного кюре. Судя по всему, он верует: он уверен в своем замысле. Я же – нет: я по-прежнему атеист, святотатец и безбожник. Я ничего не имею ни против бога, ни против его слуг, но они мне кажутся далекими, как Луна, пока на нее не ступили.

При мысли, что придется играть кюре, носить шерстяное платье, когда в Неаполе, где мы находимся, 40 градусов выше нуля, я обливаюсь потом. Невозможно. Мне очень жаль, но он зря приехал в Италию. Он уезжает, а я забываю о нем.

Вернувшись во Францию, я снова снимаюсь у Годара в «Женщина есть женщина». Молодые режиссеры Новой волны уважают Мельвиля, считая его в какой-то мере своим предтечей с «Молчанием моря», вышедшим в 1947 году. Они говорят о нем только хорошее и жалеют, что их мэтр остался непонятым, провалившись с двумя последними фильмами «Боб-прожигатель» и «Двое в Манхэттене».

Продюсерам не нравится, что он недостаточно коммерческий, мол, делает фуагра, когда публике нужен паштет из супермаркета. Помимо слишком сокровенного гения, в актив ему можно записать упорство.

И в конце концов Мельвиль нарисовался на съемочной площадке Годара. С полуулыбкой и сутаной в сумке. Должен признаться, что его поступок мне нравится; его убежденность меня трогает. Вся съемочная группа «Женщина есть женщина» смотрит, посмеиваясь, на манипуляции Мельвиля с принесенным костюмом. Он просит меня его надеть, примерить: я сам увижу, как буду в нем себя чувствовать. Это похоже на вызов. Я игрок, поэтому облачаюсь в этот вороний наряд, радуясь случаю посмешить галерку. Но, надев сутану, я меняю мнение. Во-первых, потому что все присутствующие женщины делают мне комплименты, находя меня великолепным в этом одеянии. А во-вторых, как будто чудом на меня снисходит благодать, и я едва ли не начинаю бегло говорить на латыни со строгой миной. В одну минуту я стал кюре.

И я соглашаюсь на предложение Мельвиля сыграть в «Леоне Морене, священнике», замысловатой экранизации гонкуровского[35] романа 1952 года, написанного Беатрис Бек.

По прочтении сценария мое восхищение режиссером возросло. Этот парень ничего не боится, ни длинных, философских и скучноватых диалогов о существовании Бога, ни бесчисленных разговоров о грехе и добродетелях, ни тайн психологии своих персонажей, ни умышленной фрустрации от истории любви, обреченной остаться платонической, ни темных пятен времен оккупации. Его отвага достойна уважения; он ищет трудностей, а я это люблю.

Мельвиль догадывается, что я вряд ли сохраню рвение на протяжении всех съемок. Он взял в свой фильм не брюзгу и не святошу. В сутане или без, я не могу не валять дурака. Я продолжаю думать, будто я в школе, донимаю учителей и развлекаю товарищей.

В уроке, который мне предстоит затвердить, моем тексте, есть очень длинный пассаж на латыни, обращенный благоразумным голосом к ранимой душе Барни, девушки, которая влюбляется в меня в фильме. Мертвый язык усыпляет мою память, упорно его отторгающую. Но снять сцену надо, и я должен произнести мой монолог.

Я решил прибегнуть к старой уловке школяра: шпаргалке. Я расклеил их повсюду внизу исповедальни, откуда мне предстояло отпустить грехи Эмманюэль Рива. Увы, папа Мельвиль поймал меня с поличным и устроил выволочку.

Он требует серьезности, мы ведь не в цирке, и меня просят успокоиться, мало-мальски собраться. Он постоянно говорит мне: «Соберись». И я постоянно отвечаю: «Если я соберусь, то усну».

Он думает, что я над ним издеваюсь (и в чем-то он прав). Наступает момент съемок сцены признания в любви Барни Леону, и Мельвиль весь извелся. Я, на его взгляд, взвинчен, а ему нужно, чтобы я был спокоен. И он не находит ничего лучше, чем отправить меня в угол, в трейлер, служащий уборной, чтобы я собрался. Его приказ кажется мне смешным и ребяческим, но я повинуюсь и, не моргнув глазом, иду в угол.

Вот только в час, когда мне надо быть на съемочной площадке, я не двигаюсь с места. Я терпеливо жду, когда за мной придут ассистенты, найдут меня уснувшим и храпящим и доложат об этом Мельвилю.

На самом деле, чтобы влезть в шкуру Леона Морена, мне не надо собираться. В начале съемок, чтобы поработать над достоверностью кюре, я обратился к помощи профессионала, аббата Лепутра. Я показал ему, как собираюсь ходить в сутане. Он пожал плечами и сказал: «Мне нечему вас учить. Каждый священник ходит, как хочет. Ни один священник не похож на другого!» Он признавал свою бесполезность – а ведь он не мог знать, что у меня уже был в голове образец, вдохновлявший меня перевоплотиться до печенок в Леона Морена: аббат Грацциани. Крепкий, открытый и душевный, он очень повлиял на меня в детстве. Я столько общался с ним, помогая хоронить американских солдат, что мог позаимствовать у него черты характера, повадки, ауру. Мне достаточно было вспомнить его.

И я поблагодарил его про себя, когда, по выходе фильма на экраны, никто не смог придраться к моему исполнению кюре. Критики в него поверили; я не был смешон в этой серьезной и тонкой роли. И я до сих пор думаю, что Леон – одна из лучших ролей моей актерской молодости.

Мельвиль в конце концов приспособился ко мне, а я к нему. Мы нашли общую почву взаимоуважения, на которой могли эффективно работать вместе, невзирая на наши такие разные и такие сильные характеры. Настолько, что захотели повторить опыт очень скоро, всего через год, в 1962-м.

Мы снимаем «Стукача», очень черный фильм по книге Пьера Лезу, в котором мне, судя по всему, досталась плохая роль – противовеса Сержа Реджани. На самом же деле по мере развития сюжета становится понятно, что я честный, что я не «стукач», не предатель. Двойственность персонажа интересно играть. Но на съемочной площадке возникают трения с Мельвилем.

Он менее снисходителен, менее терпелив, чем на «Леоне Морене, священнике». Как будто он отвык от моего стиля, развязного и насмешливого, и решил загнать меня в рамки. Я из великодушия делаю кое-какие уступки его режиссерской власти и дурному настроению, однако рождается раздражение, которое в дальнейшем будет только нарастать, вплоть до окончательного разрыва.

Позже я, тем не менее, сам предложу его для экранизации романа Жоржа Сименона. Я унаследовал, благодаря Делону – который отказался ради «Затмения» Антониони, от которого отказался я! – очень выигрышную роль в «Старшем Фершо». Я должен был сыграть бывшего боксера, ставшего секретарем у старого банкира, вынужденного бежать в Соединенные Штаты, который подружился с ним в ходе их скитаний. Я сразу подумал, что Жан-Пьер будет идеальным режиссером для такого проекта, требующего тонкости и таланта, и настоял на его кандидатуре. На роль банкира в затруднении требовался хороший актер, пожилой, знаменитый и свободный. Приглашен был, в конечном счете, Шарль Ванель.

Мельвиль взялся за тяжкую работу по экранизации, достаточно вольной, но одобренной Сименоном, который не имел привычки цепляться за свои произведения и мешать их воплощениям. Съемки могли начаться, и я с нетерпением ждал первой сцены фильма, боксерского поединка с моим другом из Авиа-Клуба Морисом Озелем.

С первой встречи мы с Шарлем Ванелем стали друзьями. С режиссером же у него все было наоборот: спонтанная и неистребимая неприязнь. Старик, заручившись хорошим адвокатом, заставил Мельвиля подписать контракт, напичканный статьями, выводившими его из себя, одна из которых гласила, что право решения принадлежит Ванелю. Потом возник раздор по поводу путешествия за океан для съемок американских сцен. Шарль не любил самолетов; Мельвиль нашел пароход, потом вовсе отказался от поездки.

Тем временем, боясь ностальгии и меланхолии, актер потребовал, чтобы его сопровождала жена, чем доконал Мельвиля, который имел неловкость заявить: «Все жены актеров зануды!» Последовал обмен колкостями.

Из-за этих недобрых, чтобы не сказать враждебных, отношений режиссера с актером атмосфера на съемочной площадке как нельзя более густая и тягостная. Сначала я старался сохранять нейтралитет, чтобы обеспечить себе относительный покой, но потом стал открыто поддерживать Ванеля, которого Мельвилю доставляло удовольствие притеснять. Он не только обращался с ним неуважительно, подчеркивая его возраст, утверждая, что он никуда больше не годен, но еще и заставлял его играть нечто противоположное его предложениям. Из чистого садизма.

Оставшись в глубине души мальчишкой, я испытываю священный ужас перед несправедливостью. Если человек наказан за то, что он сделал плохого, еще куда ни шло. Но за то, чего он не сделал, или за то, что он таков, как есть, – это недопустимо. Поэтому, если я волею случая оказываюсь свидетелем несправедливости, я возмущаюсь, прихожу в ярость и вооружаюсь кулаками (особенно левым).

Почти каждый день Мельвиль находил повод досадить Ванелю, который не давал отпора, чтобы не сгущать атмосферу, и без того совершенно невыносимую. Вдобавок режиссер имел наглость заставлять нас ждать на съемочной площадке, в то время как мы с Ванелем строго соблюдали график. Мы знали о его проблемах с бессонницей, но из-за его неприятного тона не склонны были его извинить. Впрочем, он и не извинялся. В ущелье Горж-дю-Вердон, куда мы приехали снять некоторые эпизоды, эта, фигурально выражаясь, веревка продолжала натягиваться, пока не лопнула в тот день, когда Мельвиль этого не ожидал.

Съемки назначены на восемь часов утра. Я пунктуален, Шарль тоже. Мы готовы, готова и техническая команда. Нет только босса, Мельвиля. Мы привыкли, что он приходит после нас, и пока не беспокоимся. Но на сей раз он опаздывает уже неприлично.

Пробило десять, и по-прежнему ни тени режиссера на горизонте. Терпение, должен признаться, не входит в число моих достоинств; я начинаю нервничать. Мне ведь тоже не очень нравится вставать с петухами (тем более, если не петь). Когда часы показывают одиннадцать, я уже страшно зол на Мельвиля, который откровенно издевается над нами. В половине двенадцатого я готов взорваться, и мой бедный Шарль пытается меня успокоить. Еще через полчаса мы одинаково кипим; вдобавок я голоден, что только усиливает мой гнев.

Чтобы не околачиваться попусту в ярости, я предлагаю коллеге, воспользовавшись случаем, пойти позавтракать. Мы с аппетитом едим, когда Ив Буассе, первый ассистент режиссера, приходит за нами по просьбе Мельвиля. Мы идем на площадку, и тут я срываюсь. Моя тирада была записана, что позволяет мне сегодня усомниться в радужности наших тогдашних отношений:

«Мы вам не шуты гороховые. Мне это тоже обрыдло, мсье Мельвиль. Сколько можно? Я вам не шут гороховый. Вчера я уже ждал с восьми до одиннадцати. Я ждал, а мсье Мельвиль искал свои запонки. Это твоя вина, что мы не снимаем.

– Что ты хочешь мне сказать?

– Что ты мне осточертел. Я ухожу.

– Тогда фильм не будет закончен.

– Мне плевать».

Я свалил. Но только на время. Из профессионализма и дружбы к съемочной группе я все же согласился остаться, не доев свой завтрак. Несмотря ни на что, я пытался играть хорошо, но чувствовал себя не на высоте: постоянные трения лишили меня стимула. Я еще надеялся, что все уладится, когда несносный Мельвиль меня доконал.

В очередной раз он набросился на моего друга Ванеля, который тоже выкладывался, как мог. Это привело меня в ярость, которую я не хочу больше сдерживать: «Отстань от него. Я не могу видеть, как ты с ним разговариваешь. Я тебя предупреждал, я сваливаю». Но, прежде чем уйти, я свожу счеты. Я быстро подхожу к Мельвилю, срываю с него стетсон и рейбаны и толкаю так, что он падает. И добиваю лежачего: «Ну и на кого ты теперь похож, без очков и сомбреро? На жирную жабу». Я забираю с собой Шарля Ванеля, и мы уходим. Чтобы больше не вернуться.

С отснятым материалом режиссер сумел закончить монтаж своего фильма. Но ему требовалось мое присутствие для озвучания. Между тем мне так и не заплатили за работу, как будто мой уход со съемок ее перечеркнул. Я злился и дал знать Мельвилю, что не приду, пока мне не заплатят. Затянулось это на полгода.

В конце концов долг выплатили, и «Старший Фершо» вышел. Но, как будто над ним висело проклятье, он не снискал успеха, ожидаемого, когда речь шла о Мельвиле.

И в следующие годы я упорно на него дулся. При каждом случае, с любым проектом фильма он пытался связаться со мной. Тщетно.

Я такой, какой я есть, так я устроен, сказал бы Превер, и ничего тут не поделаешь. Я вычеркиваю того, кто видел меня разозленным или обиженным. Это не месть, я ведь действую естественно, без дурных мыслей. Без мыслей вообще. Он для меня больше не существует. Это просто и безболезненно. Боль уже пережита.

Я увидел его еще только один раз, случайно. 17 июня 1972 года я был на стадионе «Коломб» на важном боксерском матче: Карлос Монсон против Жан-Клода Бутье. Когда я устраиваюсь поближе к рингу, мужчина в стетсоне садится рядом со мной и здоровается. Это Мельвиль.

В этот вечер я забываю наши старые распри, радуясь встрече. Я очень хорошо к нему отношусь и бесконечно уважаю. Да и мнение мое о его таланте не изменилось. Для меня это великий режиссер, и его фильмы ему под стать. Примирившись в теплоте боксерского зала, мы обещаем друг другу еще поработать вместе. Мы смеемся. Все хорошо, что хорошо кончается. Или почти: год спустя он ушел от нас. На руках у Филиппа Лабро, его первого поклонника, его приемного сына.

После психодрам на «Старшем Фершо» я рад отправиться в Камаргу, чтобы присоединиться к друзьям, которых предложил для съемок со мной в сценарии Клода Соте и режиссера Марселя Офюльса. Это комедия «Банановая кожура», о том, как женщина призывает своего бывшего мужа, чтобы обвести вокруг пальца мошенников.

Часть компании ответила на мой призыв: Анри Пуарье, Жанна Моро, Клод Брассер и мой друг неразлейвода Жан-Пьер Марьель. Для начала мы размещаемся в отеле в Мартиге, директор которого нас сразу возненавидел. Должен признаться, мы делаем все, чтобы вызвать у него это чувство, создавая в его стенах веселый и постоянный бардак. Ему несколько недостает чувства юмора, поэтому он, осерчав очень сильно, выходит на крышу здания с охотничьим ружьем. Не будучи уверены в его намерениях, мы выбираем отступление. За дымоход!

В Сент-Мари-де-ла-Мер хозяин отеля «Амфоры» легче мирится с нашим чрезмерным весельем. Вечерами, чтобы вознаградить его за снисходительность, мы даем экспромтом небольшие спектакли, этакий шутовской мюзик-холл. Я с удовольствием подражаю Луи Армстронгу, а Жанна изображает Эллу Фитцджеральд. Я также забавляюсь, переставляя мебель на двух этажах отеля, чтобы сбить с толку клиентов. В промежутках между дурачествами мы заканчиваем «Банановую кожуру», и я готовлю праздник по случаю своего тридцатилетия, 9 апреля 1963 года.

Я выбрал «Максим», потому что нет ничего более святого, чтобы собрать старых друзей. К тому же я понял, что самые дорогие заведения всегда самые терпимые. Оркестр знаменитого ресторана даже согласился сыграть для меня обработанную партитуру шуточного гимна Иностранного легиона Tiens, voilà du boudin.

После вечеринки с обильными возлияниями мы с Мишелем Боном и Жан-Пьером Марьелем выходим из «Максима». Я только что расхваливал им достоинства моей новой автомобильной диковины, великолепного «Даймлера», припаркованного перед рестораном, но они пожелали убедиться на собственном опыте. Я сделал с ними круг, забыв про багажник. Они требуют открыть его, якобы хотят увидеть, насколько он вместителен.

И когда я королевским жестом откидываю крышку, они, воспользовавшись этим, хватают меня, запихивают внутрь и запирают, невзирая на мои крики сквозь смех. Я понимаю, что два шельмеца на этом не остановятся, – я их знаю. И действительно, они отъезжают, потешаясь надо мной. Я чувствую, что мы выезжаем на площадь Согласия и сворачиваем направо, на Елисейские Поля. И я проехал их от начала до конца в багажнике моего «Даймлера», скорчившись, но смеясь.

Во всяком случае, сначала. И израсходовал слишком много кислорода в этой герметично закрытой коробке. Через несколько минут я начал задыхаться. И никак не мог дать об этом знать шутникам.

Прогулка длилась минут десять; еще немного, и я бы не выжил. Когда они открыли багажник, снова припарковавшись у «Максима», я был на последнем издыхании. Я вдохнул столько углекислого газа, что весь позеленел и был близок к смертельному отравлению. Друзья все же расстроились, узнав, что чуть не убили меня в день моего рождения.

Увы, на страницы газет попал не этот эпизод, а другой, столь же удивительный (хоть и не такой забавный), случившийся дней через десять после моего дня рождения.

Мы спокойно едем по улицам Булонь-Бианкур с друзьями Морисом Озелем и Домиником Зарди, как вдруг видим на перекрестке лежащего на шоссе человека, мотоцикл на боку и развернутую машину рядом. Мы останавливаемся, чтобы оказать помощь жертве. Вид у нее бледный – у водителя, впрочем, тоже: он плачет горючими слезами, сидя на обочине.

Из соседнего бистро я спешу вызвать полицию. Которая отнюдь не торопится. Когда наконец подкатывает фургон, толпа вокруг сцены аварии успела вырасти, и возмущение в адрес медлительных и ленивых полицейских тоже нарастает. Прибудь они раньше, могли бы предстать спасителями, теперь же сразу воспринимаются врагами. Первый, не успев еще ступить на землю, рявкает на меня: «Заткнись!» Я ничего такого не сказал, я спокойнее, чем большинство присутствующих. И руки в карманах доказывают мои мирные намерения. Но я и не святой, я привык отвечать на грубость, давать отпор, когда меня оскорбляют. Я едва успеваю выдать яростное: «Сам заткнись! Убирайся в свой фургон!», как чувствую острую боль в затылке, куда мне нанесли удар. Я тотчас падаю, в нокауте, без сознания.

Я наполовину очнулся в полицейском фургоне, который вез меня в больницу. Но там не пожелали меня принять, и я закончил пятничный вечер в камере с пьяницами и друзьями, которые, переживая за меня, вполне достоверно играли медсестер. Надо сказать, что я чувствовал приближение смерти – так мне было больно.

В конце концов я впал в кому под голоса моих спутников, которые умоляли охранников вызвать врача для «Жан-Поля Бельмондо, кинозвезды». А те отвечали: «Ага! А я – иранский шах!»

На следующий день, к вечеру, мой адвокат сумел нас вытащить, и я, немного оправившись, согласился ответить на вопросы журналистов о своих злоключениях.

Был и суд, объявивший нас ex aequo[36]. Ничья, мы должны были заплатить одинаковый штраф. Я успел сыграть перед судьями несколько скетчей:

«– Это потому, что вы играете гангстеров, вы позволяете себе такое поведение?

– Послушайте, мадам, я играл «Леона Морена, священника», и мне больше не хочется соборовать кого попало!»

Грубость полицейских вывела меня из себя, потому что напомнила обращение унтера, сломавшего мне нос в армии, и потому что вели они себя нечестно. Держа кулаки в карманах, я не был готов дать отпор трусу, напавшему сзади.

Я вздохнул с облегчением, что на этот раз обошлось без последствий, а через три дня и думать об этом забыл, бурно радуясь рождению моего сына Поля 23 апреля 1963 года.

13. Союзники

Я не боюсь. Меня не оставят. Мой друг, мой учитель трюков Жиль Деламар здесь, по другую сторону. Он видел, что я застрял. Он не даст мне погибнуть. Я уверен. Я не боюсь, но мне больно. И все же я предпочел бы не слишком долго висеть так в воздухе. Мне что-то не хочется любоваться невероятным видом на выросший из земли бразильский город, открывающимся с высоты.

Подо мной как-никак пропасть в сорок этажей. А ведь этот окаянный канат испытывали сегодня утром на мой вес в мешках с песком. Жиль – отличный профессионал: он просчитывает и несколько раз проверяет безопасность предстоящего трюка.

И все же канат ослаб несколько минут назад, когда я двигался, перехватывая его руками, от крыши небоскреба к другому небоскребу напротив.

И теперь я застрял посередине. Как бы я ни был тренирован, спортивен и мускулист, руки устают. Правая уже побелела. Онемение, или начало конца. Надо что-то делать, пока не онемела и левая. Жиль кричит мне, мол, уцепись за канат ногами, чтобы облегчить нагрузку на руки. И мне удается это сделать отчаянным усилием брюшных мышц. Уцепившись лодыжками за канат, я отпускаю правую руку. Но ненадолго. Не зависать.

Подтягиваясь ногами, я медленно продвигаюсь по канату. Я подбадриваю себя, прикидывая, как немного мне осталось преодолеть. Метр, еще метр. И оп-ля – я добираюсь до карниза, где меня принимают с бурной радостью: все перестали дышать.

Какое облегчение! Глупо, если бы Жиль, который изначально должен был выполнять трюки, и Филипп чувствовали бы себя виноватыми в моей гибели. Ведь я сам захотел рискнуть. Вообще-то, это пришло в голову Брока, когда я рассказывал ему, как в детстве выполнял акробатические номера, зависая на перилах шестого этажа, и Жилю, который и предложил мне: «Почему бы тебе не сделать это самому?»

Когда Александр Мнушкин, продюсер, узнал, что я хочу быть дублером Жиля Деламара, он наорал на меня. Но я все же уговорил его дать мне попробовать. И после удачной пробы, когда я перебрался из окна в окно на верхнем этаже небоскреба, он разрешил мне выполнить все трюки самому. Даже самые опасные, например зависнуть на парашюте над рекой, кишащей пираньями, готовыми отъесть мне пальцы.

Такие рискованные эпизоды тоже давали нам повод повалять дурака. Потому что мы, Филипп де Брока и я, не уставали радоваться жизни.

По одним и тем же причинам мы хотели оставаться детьми, играющими, нарушающими правила, ведущими себя неблагоразумно.

За плечами у нас была война 1939 года и, главное, алжирская. Он служил в отделе документации армии, заказывавшем учебные фильмы об оружии и боеприпасах. В которых он забавы ради менял местами эпизоды так, что оружие не могло сработать. Увидев воочию ужасы, совершенные там взрослыми, он взрослым быть не хотел.

Что меня вполне устраивало. Тем более что продюсер его фильмов тоже обладал прекрасным чувством юмора и был весьма снисходителен к двум «идиотам», Филиппу и мне. Александр Мнушкин всегда был лучшим союзником, самым понимающим из продюсеров, с которыми я имел дело.

По прибытии в Бразилию, в Рио, съемочной группой, сокращенной до минимума в 13 человек – учитывая значительные расходы, сопряженные с такой поездкой, – и счастливой, он сообщил нам, что средства, предназначенные на оплату отеля, еще не поступили из Франции.

Так что он настоятельно порекомендовал нам быть паиньками, ничего не ломать, вести себя смирно и вежливо в гостинице, где нас разместили. Мы обещали; никто в это не верил, но не важно.

Через два дня съемки наши благие намерения рассеялись, как дым, в возбуждении от бразильской экзотики. К тому же из-за нашей натуры. Мнушкин знал, на что мы способны. Ему была известна наша страсть к глупым игрищам, которые заканчиваются плохо (что значит за гранью приличий). Кроме кино, для нас не было ничего святого.

Одной из моих любимых игр, в которой я изрядно поднаторел, была воздушная перестановка. Принцип ее элементарен и прост; результаты уморительны. Выигрывает тот, кто быстрее перебросит всю мебель из одной комнаты в другую через окно. Кроме самой тяжелой мебели, все улетало на раз. Прежде чем персонал отеля успевал среагировать, номера были опустошены.

Директор заведения так разнервничался из-за нашей забавы, что мы покатывались со смеху, пока не услышали шум подъезжающих полицейских машин. Мы увидели команду здоровенных усачей при оружии, которым бы явно не понравилось, что их потревожили попусту. Я юркнул в свой номер и спрятался под кровать, которую Брока не смог сдвинуть с места. Полицейские поискали меня, да и бросили, вполне успокоенные улыбками моей жены, которая так и стояла перед кроватью – я видел ее маленькие ножки на фоне сапог, – и ушли.

К счастью, мы вскоре покинули Рио, что избавило нас от серьезных проблем. Мы отправились сеять смуту на север Бразилии.

Должен сказать, что в Манаусе я валял дурака особенно вдохновенно. Мы с Филиппом устроили шутку, которой я больше всего горжусь: насыпали муки в кондиционеры в номерах отеля, так что достаточно было клиентам их включить – первое, что они делали, входя, учитывая тропическую жару в этой стране, – чтобы стать белыми с ног до головы.

Но мне все было мало, одна глупость влекла за собой другую. Бродя по амазонскому рынку города, я влюбился в очаровательных маленьких крокодильчиков и, боясь, что они закончат на ногах или на талии какого-нибудь гадкого капиталиста с сигарой, решил изменить судьбу хотя бы одного из них. Я выбрал для него идеальное гнездышко в холодке, уютный водоемчик, где он мог поплескаться: ванну в номере Симоны Ренан, подруги продюсера Мнушкина. Когда дама обнаружила крокодила, удобно расположившегося в ее апартаментах, она завизжала так, что разбудила бы мертвого. После она и сама посмеялась, но при виде зубастой пасти с ней едва не случился обморок.

Наше пребывание в Южной Америке на съемках «Человека из Рио», который был и остается любимым фильмом моей мамы, оставило у меня чудесные, солнечные воспоминания. Нас была только горстка, и жизнь текла вольно.

Мы жили как маленькое сообщество в летнем лагере: каждый занимался всем понемногу, не было ни иерархии, ни обслуги. Я носил багаж, в том числе моей партнерши по фильму, очаровательной Франсуазы Дорлеак.

Средства у нас были скудные, и приходилось постоянно импровизировать, справляться, обходясь малым; участвовали в этом все. И потом, эта манера Брока, фаната Тинтина[37], делать комикс, снимая фильм, простодушно и радостно, тоже добавляла прелести съемкам.

Для приключений Адриена Дюфурке режиссер поставил себе только одно правило: заставить его передвигаться всеми возможными способами. И найти мотив, чтобы отправиться снимать в далекую и привлекательную страну, что в ту пору считалось эксцентричностью. Безумием, осенившим нас, когда мы представляли в Чили наш первый совместный фильм «Картуш».

Сначала речь шла об экранизации «Трех мушкетеров»; но из-за проблем с правами проект не состоялся. Вместо него Филипп де Брока отыскал другой сюжет плаща и шпаги: легенду о благородном разбойнике Картуше. Кастинг очень меня устраивал, так как я снова встретился с Клаудией Кардинале, с которой мы подружились во время моей итальянской кампании, и вдобавок сумел пристроить моего друга Жана Рошфора на замену Жан-Пьеру Марьелю, занятому в другом фильме.

На первый взгляд угловатое лицо Жана и его серьезное, неулыбчивое выражение встревожили режиссера, который шепнул мне на ухо: «Слушай, что-то невеселый вид у твоего приятеля!» Само собой разумеется, жизнь опровергла его первое впечатление: Жан был человеком юморным и очаровательным, идеальным для роли Крота.

Съемки проходили сначала в городе, дорогом сердцу Мольера, Пезенасе, где мне пришлось срочно учиться ездить верхом. Мне хватило недели, потому что я сразу к этому пристрастился. Жан же лошадок боялся и забирался в седло с комичной неуклюжестью и напряженным лицом. Поскольку мой герой был вором ловким и сильным, прыгал, бегал, дрался, совершал кульбиты и скрещивал шпаги, я был в своей стихии.

Меня поручили учителю фехтования Клоду Карлье, который давал мне уроки час в день и, считая меня хорошим учеником – небывалая оценка, – показывал все более сложные тактики, заставляя заходить все дальше. Благодаря ему я смог выполнить все трюки в «Картуше».

Этот избыток энергии, который мне всегда ставили в вину, наконец стал достоинством. Потому что ее требовалось много, чтобы сыграть Картуша. И я ее действительно не жалел – и в данном случае был доволен, что меня за это не упрекают. Не только Филипп де Брока с энтузиазмом одобрял мою актерскую работу, но и товарищи по съемкам подбадривали меня в моих фантазиях, которые позволял сценарий фильма.

Съемочная площадка была постоянным праздником; восстановленный в павильоне Париж XVIII века – гениальным игровым полем. Моя возлюбленная в фильме, Клаудия, само веселье, подхватывает и поддерживает все мои дурачества. Мы соревнуемся, кто кого.

Увы, по моей вине она умирает в конце фильма, и сцену, в которой я должен выразить мое горе, снять оказывается нелегко. Потому что плакать мне не хочется. Я только что отколол очередной номер, и моя партнерша хихикает, когда ей полагается испускать последний вздох. Чтобы помочь мне сделать серьезное и несчастное лицо, Брока дает странный совет: «Представь себе автобус». Похоже, это сработало: моей радости в кадре не видно. «Картуш» закончен, но невозможно остановиться на этом пути без руля и ветрил. В вечер премьеры, слишком чопорной и светской для нас, мы ищем способа развеять скуку.

Который подворачивается в виде огромных глиняных кувшинов, полных крупы для приготовления кускуса. Я делаю знак Клаудии, и она прячется вместе со мной под стол в непосредственной близости от емкостей. В нашем укрытии мы начинаем операцию «Фрикадельки». Из крупы, хорошенько ее уминая, мы лепим множество маленьких теплых катышков. И, как следует вооружившись, идем в атаку. Дождь из крупы обрушивается на зал, никого не оставив невредимым. Каждому гостю достается в лицо, на пиджак, брюки, усы… Презентация «Картуша» имела бешеный успех, стала событием, которое запомнили все присутствующие.

Но этим памятным вечером я не удовольствовался; я снова взялся за свое на пресс-конференции. Я незаметно расстегнул ремень под столом, а потом встал, чтобы поговорить с журналистами. Мало-помалу мои брюки сползли до самых ботинок. Я, конечно, делаю вид, будто ничего не замечаю, и продолжаю удовлетворять любопытство СМИ в одних трусах. Я говорю так пару минут и тут вижу, как идет из глубины зала мой друг Филипп де Брока, – он, мастер нагнетать, разделся полностью. Голым он поднимается на эстраду, чтобы рассказать о «Картуше». Зал, надо полагать, оценил наш импровизированный скетч, потому что рецензии были хвалебные!

Сам фильм быстро стал популярным, собрав более трех миллионов зрителей. Нет ничего лучше аншлага, чтобы польстить эго и побудить продолжать. Ведь единственное мнение, которое что-то значит, – это мнение публики.

Брока – тот не умеет почивать на лаврах, он всегда недоволен тем, что сделал. Он корит себя за то и за это, а когда ему говорят: «Твой последний фильм прошел мимо меня», он с юмором и самоуничижением отвечает: «Мимо меня тоже».

Два года спустя он встревожен, когда, вернувшись в Париж и смонтировав фильм, показывает первый вариант всей группе. Ему кажется, будто он смотрит не настоящий фильм, а любительское видео, снятое на каникулах оравой веселых шалопаев. Продюсер Александр Мнушкин находит, что все очень хорошо, и пытается его успокоить. Тщетно. А между тем он прав: «Человек из Рио» более чем смотрибелен. Всем нравится.

Во Франции, где зрители занимают очередь с раннего утра. В Соединенных Штатах тоже, благодаря бесплатной рекламе, сделанной братом президента Робертом Кеннеди, который влюбился в фильм, посмотрев его на французском.

Позже Спилберг напишет Брока, что смотрел фильм девять раз и вдохновлялся им, создавая свой сценарий «Индиана Джонс: В поисках утраченного ковчега».

Я же был счастлив убедиться, что наше сотрудничество с Филиппом приносит плоды, да не простые, а золотые, и что вложенные радость и искренность окупаются. Благодаря этим двум фильмам я вдобавок открыл для себя новый источник удовольствия: трюки.

Поддерживаемый Жилем Деламаром и окрыленный доверием Брока, я теперь способен выполнять любые, даже самые опасные действия своих персонажей. В Бразилии я принял боевое крещение, заглянув в пустоту. Отныне я все могу. И все мне интересно. Достаточно, чтобы между режиссером и мной была творческая дружба, согласие и взаимное уважение, – и будет возможно все. Так было с Филиппом де Брока и с Анри Вернеем, чей современный вестерн «Сто тысяч долларов на солнце», в котором мне досталась роль, соперничал с «Человеком из Рио» в зените славы.

В августе 1963-го довольно пестрая съемочная группа, состоящая, в числе прочих, из Бернара Блие, Лино Вентуры, только что закончившего съемки в «Дядюшках-гангстерах», и меня, высадилась в Варзазате, на юге Марокко, чтобы снять родео на грузовиках, расцвеченное смачными диалогами Мишеля Одиара. Верней – профессионал, в то же время глубоко человечный, и мне легко с ним работать. Он не пытается руководить актерами, но выбирает их в зависимости от того, как они руководят собой сами. Он ценит хорошую натуру, актеров, которые не играют, и потирает руки, объединив нашу троицу – Лино, которого я рад встретить вновь, Блие и меня.

Между сценами мои партнеры, два бонвивана, стосковавшиеся по французским застольям, только и говорят, что о еде. Бернар с неподражаемым талантом описывает хруст свежего багета, когда его кусаешь, розовый глянец свиного паштета и упоительный запах кровяной колбасы. Мы уже сыты так, что и не смотрим на доставленные для съемочной группы сандвичи.

Вечером Лино, итальянец, не в силах больше видеть турецкий горох, варит макароны, которых привез с собой целый запас. Поддразнивая его, неулыбающийся Блие будто бы критикует его варку, чем выводит из себя по-настоящему.

Со мной он проделывает то же, когда мы репетируем сцены. Бернар смотрит на меня недобро и, словно окатив ледяным душем, припечатывает: «Ты же не собираешься так играть?» На самом деле он шутит: он просто упражняется, испытывает свою достоверность на товарищах. Потому что этого как раз и не хватает десятой музе: непосредственного контакта со зрителем. Мы заменяем его своими партнерами, на них проверяя себя на фальшь. Смех, который можно услышать в театре, я ищу на съемочной площадке. И, как Блие, получаю его от товарищей между съемками или даже во время.

Я, в частности, устроил конкурс на самый громкий пук in situ[38], упражнение, весьма полезное для развития способностей к концентрации и хладнокровию в работе.

В первый раз Бернар слегка приподнял бровь; но, когда прошло удивление, он ответил мне так звучно и воинственно, что я понял: передо мной достойный противник. Он и победил в общем зачете. Я мог бы затосковать после завершения съемок, так отменно мы на них повеселились, если бы Анри Верней не пригласил меня в новый фильм с моими друзьями.

Декор «Уик-энда в Зюйдкоте» уступает пейзажам Северной Африки, но что до дуракаваляния, уровень прежний. Мы отправились в Дюнкерк снимать эту очень серьезную экранизацию Робера Мерля, рассказывающую печальный эпизод нашей истории: разгром 1940 года.

Верней выбил фараоновский бюджет, позволивший ему приобрести всю военную технику, необходимую для достоверности действия, пригласить созвездие актеров и легион статистов, которых находили на месте, платили им в первый день, а в следующие они были мертвецки пьяны. Мы – большая развеселая компания. В ней мои добрые друзья Жан-Пьер Марьель и Пьер Вернье, а еще Пьер Монди, Франсуа Перье, Жорж Жере, Жан-Поль Руссильон… Ни одна сцена не обходится без наших дурачеств.

Марьель играет священника, который в какой-то момент фильма находит вещи убитого солдата в исполнении Перье. Над ним проносятся самолеты, и слышится взрыв. Он должен взять бумажник покойного героя со словами: «Я пошлю документы его жене» и открыть на фотографии – выбранной Вернеем, – супруги, зрительно совместимой с Перье.

Сцена начинается, и мой друг Марьель отлично играет кюре, сочувствующего и печального, внезапно облеченного прекрасной и трогательной миссией. Как прописано в сценарии, он осторожно берет бумажник и произносит свою фразу глубоким, серьезным голосом. Но, раскрыв его, он вздрагивает, кричит: «Ох, нет! Остановите!» и начинает трястись, плача от смеха. Верней командует: «Стоп!», потом тоном обвинителя: «Жан-Поль!» Я на голубом глазу защищаюсь: «Да почему ты так на меня смотришь?» Разумеется, он догадался, что это я подменил фото достойной спутницы покойного порнографической картинкой с изображением голой бабы, над которой трудится мужик.

Анри Верней отчитывает меня для проформы, но особенно не нервничает. Кроме одного раза, потому что наши дурачества в тот день смахивали на откровенный саботаж.

Материально-техническое обеспечение «Уик-энда в Зюйдкоте» было особенно сложным и тяжелым. В городе должны были гореть шины, чтобы воспроизвести удушливую атмосферу боев, а самолеты бороздили большое воздушное пространство, контролируемое различными базами. Режиссеру приходилось влезать в шкуру генерала, планируя действия и отдавая приказы по радио. График жесткий и точный. Пролеты самолетов увязаны со взрывами и толпой статистов. Сцена очень сложная, деликатная, и много дублей снять не удастся.

Но когда дурачусь не я, это делает кто-то другой. На сей раз Франсуа Перье шепчет какую-то шутку на ухо Пьеру Монди, и тот заходится смехом, заразив и меня.

Беда в том, что сама ситуация, присутствие всех этих людей и самолетов, готовых к съемке, не дает нам остановиться. Как в школе, когда смех разбирает в самое неподходящее время.

Верней долго терпел, но в конце концов разорался. Что только усилило нашу истерию. Мы все трое корчимся от смеха, держась за животы и утирая слезы. Это длится целую вечность, и мы действительно задерживаем съемку. Зато у нас осталось счастливое воспоминание.

После этого приступа смеха Пьер Монди будет затыкать уши ватой, чтобы не слышать наших шуток и сосредоточиться на роли.

Во время съемок «Уик-энда в Зюйдкоте» мы обожали поливать водой из пожарных шлангов околачивавшихся там полицейских. Промочив их насквозь, мы уверяли, что это по ошибке – мы, мол, приняли их за статистов. Они были очень недовольны нашей постоянной ошибкой и в конце концов возмутились.

Так же, как и дама-мэр этой северной деревни, которую фильм поверг в огонь и кровь, испортив ее визуальный и звуковой ландшафт, мешая руководителям и отвлекая жителей от дел фальшивой войной. А когда она приехала лично, чтобы пожаловаться на эту несносную съемку, я встретил ее петардами, что чуть не убедило ее вовсе запретить съемки. Но Верней смог закончить свой фильм, мы – наши дурачества, и все были счастливы. Особенно зрители, когда его увидели.

14. Смена

Старик дуется. И это продолжается уже неделю. Меня предупреждали, что он угрюм, но я не знал, что до такой степени. Каждый день один и тот же цирк, то есть ровным счетом ничего. Он приезжает на съемки вовремя, даже пораньше, делает свою работу и по окончании уходит. А между дублями сидит, уткнувшись в «Пари-Тюрф» с достаточно хмурым видом, чтобы его оставили в покое.

Я не тот человек, чтобы навязываться, тем более бегать за теми, кто на меня плюет.

Прежде чем согласиться на этот фильм, я поговорил с режиссером и убедился, что я не буду там только для контраста. Всегда рискованно делить афишу с актерами такого пошиба, уже зрелыми, уже прославленными. В остальном, насчет его неуживчивого характера, мне ничего не гарантировали.

Он не помогает согреть эту зиму 1963 года; и я утешаюсь, читая спортивные новости в любимой газете, читателем которой я остаюсь с тринадцати лет, с ее создания в 1946 году: «Экип». Это занимает меня, но, увы, не веселит.

Поэтому я не огорчен, когда он начинает поглядывать на меня краем глаза, заметив, что я погружен в спортивную газету. А когда он встает и подходит ко мне, я улыбаюсь.

Жан Габен со мной заговорил. У нас есть общие темы: спорт, и в частности, футбол и бокс. Спортом он не занимается, как я, но болеет с такой же страстью. Его родственник – бывший чемпион Франции в легком весе, и он особенно интересуется боями на ринге.

За несколько минут разговора дело сделано: мы будем друзьями. Съемки «Обезьяны зимой» могут, наконец, начаться.

Он меня завораживает. Когда я не валяю с ним дурака, я наблюдаю за ним, восхищаюсь. Габен остается Габеном на съемочной площадке и вне ее. Никакой разницы между ним и его героями, которых не он играет, нет, – это они играют Габена.

Его манера говорить, его жестикуляция, его выражения всегда исходят из одного места, из одного человека, из одной широкой души. Его фразы – путешествия, невероятные рельефы, его слова катятся, точно камни, и воспламеняют все на своем пути. Этот его язык, из которого Мишель Одиар создал сочные диалоги, мгновенно покоряет ваш слух.

Однажды, когда я с некоторым страхом в голосе говорю о нестабильности актерской карьеры, эфемерности славы и доли везения во всем этом, он выдает мне: «Посмотри на свою физию! Когда патлы у тебя побелеют, ты еще будешь нравиться бабам. Не торопи вывеску, и пусть течет Ориноко».

Разговоры так же обильны и смачны, как и застолья, без которых Габен не может обойтись, устраивая их почти каждый вечер. Мы побывали во всех гастрономических ресторанах Довиля и его окрестностей. Мы заканчиваем наши трапезы поздней ночью, сытые и пьяные, за дружескими разговорами и цветистыми речами. А он вдобавок уносит с собой чувство вины за то, что столько съел, утешаясь благим намерением: «Завтра только ветчина и салат!» Но этому не суждено сбыться ни завтра, ни послезавтра.

Он не может устоять перед удовольствиями, грабастая жизнь в охапку. Ему нравится моя инициативность и мой неуемный нрав. Он и сам бывает таким, нам только дай повод позабавиться.

Так, с моей легкой руки он принял участие в одном из наших футбольных матчей на пляже, или с моим братом Аленом, который был проездом во Франции, а еще в гонках на велосипедах, позаимствованных у персонала отеля «Норманди».

Правда, мне так и не удалось уговорить его разделить мою любовь к скорости, сколько я ни приглашал его в мой «АС Бристол». Он ездит исключительно на своей машине с шофером, благодаря чему, в иные вечера с обильными возлияниями, остается цел для завтрашних съемок. Из уважения к старшему я соглашаюсь ехать с ним на заднем сиденье его большого спокойного автомобиля.

Я еду с ним впервые. Идет снег, и он боится, что машину занесет и мы врежемся в насыпь на обочине. Он велит шоферу ехать медленнее, еще медленнее, пока скорость не падает до нуля.

Позже, невзирая на этот опыт, я рискнул поехать с ним в Париж и думал, что мы никогда туда не доберемся. Приказ был не превышать 45 километров в час, и мы побили рекорд медлительности во всей Нормандии.

При всем том, что нас глубоко объединяло, на съемочной площадке нам не приходилось особо себя насиловать. Поначалу я боялся недотянуть до него, особенно в сценах попоек, которые, как я знал, Жану всегда удавались. Но его великодушие, его доброжелательность окрыляли меня на протяжении всех съемок. А он узнавал себя во мне, как будто актерское родство связало нас.

В «Обезьяне зимой» он говорит мне: «Ты – мои двадцать лет». Он искренне так думал. Верней рассказал мне, что Габен заявил ему с энтузиазмом: «Теперь вы больше не скажете мне: ”Нам нужен Габен тридцать лет назад”, он у вас есть!» Я принял комплимент как подобает, с радостью и гордостью.

Он опекал меня, как если бы был моим отцом, порой не зная, смеяться над моими дурачествами или тревожиться.

Когда он увидел, что меня не будут дублировать в знаменитой сцене корриды автомобилей, с ним едва не случился приступ. Он наорал на меня, напомнив, что есть люди, которым платят за эту работу. Вот только жажда адреналина, которую я утолил с Филиппом де Брока, уже жила во мне в 1963 году.

Некоторые идиоты думали, что это в погоне за наживой я иду на трюки, полагая, что мне платят вдвойне за то, что я рискую жизнью. Чего, разумеется, никогда не было.

Я ничего не боялся на этой механической арене. Машины на корриде вели профессионалы, такие пилоты, как Жо Шлессер и Джонни Серво-Гавен, с которым я встречусь позже, в феврале 1968-го, на спортивных съемках «Зовите меня ”О”» Робера Энрико. Пять месяцев спустя первый разбился в Руане на своей машине.

Мне тем более хотелось быть тореро в этом опасном танце с машинами, что я был свидетелем оригинальной, реальной сцены, вдохновившей его. Я хорошо знал автора, вымышленным двойником которого был мой персонаж: великолепного Антуана Блондена, героя моих приключений в Сен-Жермен-де-Пре.

Шальной и пьяный, он валял дурака перед «Рюмри» на бульваре Сен-Жермен, постоянно рискуя быть задавленным одной из машин, под которые буквально кидался. Ему заведомо принадлежала пальма первенства по безрассудству и поглощению спиртного (или наоборот). При таких самоубийственных наклонностях для него не было ничего слаще, чем оказаться одному против десятерых, которых он старательно провоцировал.

Техника его была проста и очень действенна, оскорбление словом или делом никогда не заставляло себя ждать. Он входил в «Эшоде» или «Бар-Бак», места сбора пьяниц и гуляк всех мастей, с которыми он якшался, и встревал за стойкой в первый же попавшийся разговор, в котором участвовали как минимум трое или четверо. Он слушал, что говорили одни и другие, а потом противоречил им всем с презрением в голосе. Очень скоро в ход шли кулаки, и ему доставалось по первое число. Если я был поблизости, то кидался в драку и выходил некоторое время спустя в порванной одежде и с разукрашенным лицом. Он тоже был весь в синяках, с фингалами под обоими глазами. Иногда кожа его была желто-синей неделями. Он был, вероятно, самым чокнутым из Гусаров, но и самым притягательным.

Когда он умер в 1991 году, я с грустью читал о его похоронах в церкви Сен-Жермен-де-Пре. Я понимал его искусство сеять смуту, прожигать жизнь, пока она вас не прожгла. Это роднило его с другим моим учителем, перед которым я готов стать на колени: Пьером Брассером.

В 1957 году, когда я из кожи вон лез, чтобы получить маленькие рольки, мне повезло оторвать одну побольше в пьесе Шекспира «Укрощение строптивой», поставленной Жоржем Витали в театре «Атене». Мои партнеры по сцене – друг Мишель Галабрю, Сюзанна Флон и Пьер Брассер, друг моего отца и отец Клода, друга по Консерватории.

Я знаю репутацию актера Брассера, этакого людоеда, властного и вспыльчивого, но репетиции доказывают мне, что краски портрета еще смягчены. Он совершенно одиозен: орет на всех, когда сам неправ, презирает вторые роли, не терпит ни малейшей критики в свой адрес. У меня не укладывается в голове, что с таким неприятным типом дружит мой отец и что он отец такого славного малого, как Клод. Он действует мне на нервы, отравляя обстановку своими срывами, своими августейшими истериками.

Все идет плохо до кануна премьеры, когда становится еще хуже.

Удостоив почти всех актеров похвалой их игре, меня он припечатывает безапелляционным: «А ты никуда не годишься».

Естественно, мне это не нравится. Я взрываюсь и хлопаю дверью, бросив ему громко и вызывающе: «Завтра посмотрим, кто из нас насмешит публику!»

На следующий день я застаю его перед поднятием занавеса в поту и дрожи. У него мандраж. Я уверен, что одержу победу. И действительно, в ходе пьесы я вызываю больше реакций, чем он. Когда я наслаждаюсь триумфом в своей уборной, является он. Я ожидаю выволочки, но он гладит меня по шерстке. Он нашел меня «великолепным» и приглашает выпить по стаканчику.

С этого вечера мы каждый день надирались с ним в бистро на площади Пигаль. Он иногда начинал еще до представления. Но алкоголь плохо действовал на его память, которая изменяла ему на сцене. Он взял привычку призывать меня на помощь, когда провалы останавливали его посреди реплики, лишая тем самым официальную суфлершу, мадам Розу, работы. Я делал отвлекающий маневр или, еще лучше, подсказывал ему его фразы, которые, в конце концов, выучил наизусть.

В благодарность позже, ночью, он забавы ради втягивал меня в передряги. Как и Блонден, он нарывался на драку. Но не в пример тому, он не ставил себе целью быть побитым, а хотел посмотреть, как я буду выпутываться из ситуации.

В своих немыслимых зеленых брюках, на ходульных каблуках, он оскорблял первого же татуированного детину с дружками-колоссами, которые спокойно сидели у бара, и говорил мне: «Ну, давай же!» Я пытался все уладить, приводя никчемные аргументы типа: «Это Пьер Брассер!» или «Он вам ничего не сделал», которые обычно принимали плохо. Пьер посмеивался над моими попытками восстановить мир и вывертами, чтобы избежать драки. Он обожал видеть меня в роли Марселя Сердана.

Он знал, что со мной может все себе позволить. Во-первых, потому что его актерский талант ослеплял меня: для меня он был богом. И потом, он вызволил меня из деликатной ситуации. С моим другом Юбером Дешаном мы ввязались в крутую ночную потасовку, стоившую нам визита в комиссариат Сен-Жермен.

Поскольку перспектива задержаться там на двадцать четыре часа меня не радовала, я попросил полицейских позвонить Пьеру Брассеру, звезде первой величины в то время. Сначала они мне не поверили; потом из любопытства проверили номер телефона, который я им дал. Они попали на него и, сконфузившись, были вынуждены сообщить серьезным голосом, что два его актера в тюрьме. Он вспылил и потребовал, чтобы нас освободили. Кричал, что мы нужны ему в «Укрощении строптивой» и надо немедленно отпустить нас на свободу. Они повиновались, и я сохранил за это вечную благодарность старшему товарищу.

Тринадцать лет спустя мне предложили главную роль в «Новобрачных Второго года»[39], шедевре Жан-Поля Раппно с плеядой прекрасных актеров – Шарль Деннер, Жюльен Гиомар, Сэми Фрей, Мишель Оклер, мой друг Марио Давид, – и актрис. В партнершах у меня Марлен Жобер и Лаура Антонелли, с которой мы встретились – и влюбились друг в друга на этих съемках.

На роль моего экранного отца пригласили Жоржа Вильсона, но я позволил себе потребовать вместо него Пьера Брассера. Мне очень хотелось снова сыграть с ним, и было легче представить его моим отцом. На мою просьбу согласились, и я сообщил об этом Брассеру лично, взяв с него обещание вести себя спокойно. Со времен наших эскапад на Пигаль он не изменил своих привычек: сохранил, как старый собутыльник, склонность к выпивке, доставляющую ему немало неприятностей в работе. Лично я такому великому актеру готов все простить. Ему, Мишелю Симону и Жюлю Берри.

На всякий случай, чтобы быть благоразумным со своим пороком, он заказал перед приездом на съемки, которые происходили в Румынии, несколько ящиков безалкогольного пива. Я успокоился. До тех пор, пока не поехал встречать его в аэропорт с большой помпой, с патронами фильма, режиссером и продюсером. Я так расхваливал этого великого артиста – мол, встретить его надо как следует, как он того заслуживает: с почестями.

И вот мы стоим, серьезные и полные достоинства, у трапа самолета; я взволнован, увидев его в проеме, и жду, что он подаст нам знак, но – нет. Вместо этого он пошатывается и съезжает по ступенькам на пятой точке. Он пьян и почти не способен связать двух слов. Режиссер и продюсер кидают на меня недобрые взгляды, я притворяюсь, будто ничего не замечаю.

Я отчитал его по-доброму, со всем уважением, которое к нему испытывал. Он извинялся, но принимался за свое снова и снова; просто не просыхал на протяжении всех съемок.

Однажды он исчез. Я с ума сходил от беспокойства. Его нашли через два дня в местном полицейском участке, сильно избитого. Он не смог нам рассказать, где был и что делал все это время. Продюсер, в конце концов, потерял терпение.

Однажды утром я нашел моего бедного Пьера в холле отеля с багажом. Он сказал мне, что его уволили. Тогда я сделал то, что должен был сделать. Я заявил продюсеру, что, если Брассер уйдет, я тоже сваливаю, потому что в контракте, который я подписал, оговорено, что я играю с ним. Без него я не буду сниматься – и я поднялся за чемоданами.

Это подействовало. Они испугались и скрепя сердце, согласились его оставить, невзирая на выходки, которых он не прекратил.

Это было сильнее его. Но еще сильнее был его актерский гений. Несмотря на все дурные привычки, он был всегда хорош. Я не переставал поражаться его игре.

15. Жить свободным

Моего героя зовут Фердинанд, как Луи-Фердинанда Селина, автора книги, с которой я никогда не расстаюсь.

«Путешествие на край ночи» попалось мне в пору учебы в Консерватории, вернее, оно свалилось на меня и больше не отпускало. С тех пор я мечтал быть Бардамю.

Осенью 1964 года мой фантазм обрел реальные очертания благодаря Мишелю Одиару, который разделял со мной вкус к произведению скандального писателя. Он написал сценарий и послал его Годару, который был не против.

Но продюсер не потянул баланс, астрономический из-за гигантизма проекта, и возникла проблема с правами. Увы, Одиар бросил свой замысел – и я остался с моим разочарованием.

Жан-Люк Годар, вечно находящийся в поисках идеи для фильма, дал мне детективный роман Лайонела Уайта «Одержимость». Речь шла о страшном гангстере 1940-х годов Пьере Лутреле, известном своим алкоголизмом и безграничной жестокостью. Под прозвищами Псих и Чокнутый он оставил глубокий след в памяти людей, как будто был чистым воплощением Зла.

Привлеченный этой фигурой человека, не знающего границ, аморального до глубины души, дьявольски раскрепощенного, Годар хотел снять фильм. Я был согласен его сыграть, потому что мне очень понравилась книга, а фильм ставил он. Я не обращал внимания на язвительные замечания некоторых людей, считавших, что неразумно с моей стороны снова с ним работать. Я был готов, как только он мне это предлагал. Мне доставляло такое удовольствие это содружество, связавшее нас и открывавшее все возможности на съемочной площадке. Сказочная свобода, которую он нам предоставлял, создавала сумасшедшие фильмы, умные и искренние. Ни за что на свете я не упустил бы очередного приключения с ним. Вот и на этот раз я чувствовал, что его сюжет, эта безумная гонка за солнцем персонажей, слишком эфемерных, чтобы не погибнуть, должна была привести нас к ценному опыту и удивительному произведению.

По его обыкновению, за два дня до начала съемок у меня не было ни сценария, ни диалогов, учить было нечего. «Безумный Пьеро» стартовал по тем же правилам, что и «На последнем дыхании», то есть это была полнейшая импровизация. Накануне у нас состоялся короткий разговор с Годаром:

«– Он хорош, детективный роман, что ты мне дал.

Да, но мы будем снимать совсем не об этом».

Мы начнем в Париже, закончим на острове Поркероль, а между этими двумя точками будем паясничать. В «мы» входила Анна Карина, из-за которой Годар продолжал страдать и которая, в конце концов, ушла от него к Морису Роне. С ней было так же легко, как и с Джин Сиберг.

В прошлом году я вновь встретился с бывшей зазнобой Жан-Люка, с которой нас объединяла такая веселая и творческая дружба. Нас с Джин пригласил Жан Бекер в комический детектив, предтечу «Разини» Жерара Ури: «Счастливый побег», с которым мы попутешествовали по Италии, Греции, Ливану и Испании. Где к нам ненадолго присоединился мой дорогой Жан-Пьер Марьель, а еще новый друг Джин Сиберг Ромен Гари, с которым я ладил почти так же хорошо, как с Жан-Люком!

Однажды вечером нас пригласили на ужин к французскому послу. За соседним столиком старая зануда (явно очень высокопоставленная) наблюдает за нами краем глаза с начала трапезы. Через некоторое время она обращается к Джин Сиберг: «Это ничего, что вы с мужчиной намного старше вас?» Писатель обращает к даме презрительный и печальный взгляд, не говоря ни слова. Джин ошеломлена. Я встаю и говорю: «Уходим». И мы тотчас покидаем прием, на котором нам все равно было скучно.

Но вообще съемки «Счастливого побега» проходили веселее, чем эта прискорбная сцена. В частности, в Испании я добавил новую шутку к моему арсеналу.

В одном отеле в Гренаде, при виде ровного ряда пар туфель, которые клиенты выставляют за двери своих номеров и о которые нередко приходится спотыкаться, мне пришла в голову несуразная мысль прибить их к дверям.

Результат заставил бы побледнеть от зависти Марселя Дюшана[40], и я был им горд. Вот только мои современные опыты не нашли иной публики, кроме моих партнеров по съемкам, в том числе Джин Сиберг, которая от души смеялась. Мои приколоченные туфли вызвали бурю резкой критики со стороны их владельцев и хозяина отеля, с которого даже сталось выставить вон автора этой блистательной экспозиции и его коллег. Короче, всю съемочную группу.

Дабы быть совершенно уверенным, что мы не воспользуемся нашим вынужденным отъездом для новых актов, по его мнению, вандализма, этот человек, лишенный вкуса, вызвал полицию, чтобы та проследила, как мы будем покидать отель.

Нам пришлось повиноваться и найти другую гостиницу с хозяевами достаточно широких взглядов, чтобы принять нас, в надежде, что конкуренция между отелями помешает распространению сведений о нежелательных клиентах.

Жан Бекер терпел мои глупости с улыбкой и даже не думал меня ругать. Мы с ним были друзьями с моего участия в его первом полнометражном фильме «По имени Ла Рокка»[41], поставленном по сценарию талантливого Хозе Джованни.

История, жесткая и поучительная, мне понравилась: один бандит сменяет другого во главе темных делишек, а потом в тюрьме. Вдобавок мое имя в титрах должно было помочь ему найти финансирование.

На тот фильм он подобрал для меня хороших партнеров: Пьера Ванека, Мишеля Константена, с которым я еще не был знаком, и Марио Давида.

С последним у нас был постоянный цирк. Мы соревновались в дурачествах. И были в ударе. Увы, мы разочаровались по выходе фильма. Он оказался не тем, что, как нам казалось, мы снимали: его сильно выхолостили при монтаже, чтобы не раздражать ханжей и лицемеров, показывая им реальный, но слишком жестокий для них мир.

Так и не оправившись от разочарования и того, что он считал предательством, одиннадцать лет спустя после «По имени Ла Рокка» Джованни сам сделал фильм так, как хотел, «Скумон: Приносящий беду», по своей книге, и пригласил меня принять в нем участие с моей старой подругой Клаудией Кардинале. Случай вернуться к разочаровавшему произведению представляется нечасто, и я согласился. Да и удовольствием сняться на студии «Викторин» в Ницце пренебрегать нельзя. Особенно когда приглашен еще и Мишель Константен.

Мы снимали на юге, в Перпиньяне и в довольно веселых местечках, где я с течением лет завел свои привычки: Ницца и Сен-Тропе. Возможностей повалять дурака и хорошо пожить там хоть отбавляй. Спиртное, девочки, забеги, организованные Константеном, которые я слишком часто выигрывал, или волейбольные матчи, в которых блистал Мишель, входивший в сборную Франции по этому виду спорта, – в общем, бывало и хуже по части окружения и развлечений.

И потом, у меня сохранилась мания, подцепленная от Филиппа де Брока, все передвигать в отелях. Я вытаскивал мебель в коридор или менял местами обстановку двух номеров; более того, я выдвигал свою костюмершу Полетт, спящую непробудным сном, в холл, где она просыпалась утром, окруженная толпой любопытствующих клиентов.

С Годаром лучшую мою креативность я выдавал на съемочной площадке, что почти не оставляло мне энергии, чтобы дурачиться между сценами. Как всегда со швейцарским режиссером, в наших сценах царила естественность; все было зыбким и очевидным.

Жан-Люк делал записи ночью в своих знаменитых тетрадях и открывал военные действия утром с несколькими ниточками действия. Мы брались за них и давали волю нашему воображению. Годар протягивал мне кисть и синюю краску, и я, как будто это был обыденный, тысячу раз повторенный жест, мазал себе лицо. Он почти не говорил, но мы знали, что делать, потому что между нами было это молчаливое взаимопонимание, что связывает любовников даже на расстоянии, – драгоценный осмос.

Все, что он хотел сказать, он говорил своими фильмами, и мы спонтанно становились формой его высказываний. В фильме мало что осталось от истории Лутреля: теперь она была лишь смутной отсылкой среди множества других, в том числе к Селину и Рембо.

«Безумный Пьеро» путал карты для тех, кто ищет простоты, уверенности, готовых идей, успокаивающих условностей. Он шокировал, как и следовало, до такой степени, что был запрещен для несовершеннолетних по причине «интеллектуального и морального анархизма».

Искусство Годара в очередной раз подрывало авторитеты, будь они нравственными, эстетическими или культурными, и взрывалось в глазах его зрителей.

Увы, в прокате фильм провалился. Что не повлияло на меня: я долго лелеял этот фильм как самый любимый – пока не повзрослел и не признал, что глупо выбирать только один.

Впрочем, другой из моих любимцев вышел в то же время, поставленный человеком, которым я неизменно восхищаюсь. «Злоключения китайца в Китае» по мотивам Жюля Верна были сначала находкой Александра Мнушкина, вдохновленного успехом «Человека из Рио» и желающего повторить радости съемки в экзотических странах, где невероятное верней всего.

На этот раз он решил сделать еще лучше, отправиться еще дальше. А Филипп де Брока только этого и ждал – случая хорошенько потешить галерку. Все увидят, что это такое – опасные трюки, сюжетные повороты, привлекательный герой, живучий и романтичный. Брока повернет до упора все рычаги этого фильма, ни в чем себе не отказывая и подбивая меня на все.

Наша инфернальная троица, Мнушкин, Брока и я, повольтижировав в Бразилии, собиралась нарушить азиатскую невозмутимость. И, чтобы помочь нам в этом предприятии, были приглашены многие мои друзья-актеры: Жан Рошфор, Марио Давид, Мария Паком, Дарри Коул, Поль Пребуа и, конечно, мой лучший друг и постановщик трюков Жиль Деламар.

У нас были все шансы повеселиться, как никогда.

В Гонконге мы превзошли себя в розыгрышах до такой степени, что на карту оказалось поставлено место директора отеля, и только тогда мы смилостивились и угомонились.

Однажды, поздно вечером, мы с Жилем решили достать Брока, который ужинал с Мнушкиным. Мы вызываем его через одного из его ассистентов, под тем предлогом, что мы, совершенно голые, шокируем публику на дискотеке в подвале. Зная его как облупленного, мы догадываемся, что он сделает.

И действительно, он является голым на танцпол. Вот только мы, разумеется, одеты, и даже очень хорошо – костюм-галстук-сигара. Как и большинство клиентов, которые спокойно танцевали до вторжения этого эксгибициониста. Мы хохочем, а он скукоживается, но потом поздравляет нас с удачной шуткой.

Этот эпизод натолкнул меня на другую мысль: войти в лифт в костюме Адама, с аккуратно сложенными брюками на руке, и здороваться с людьми, когда откроются двери.

Признаюсь, я тогда вошел во вкус этого любительского эксгибиционизма и нарочно останавливал кабину на каждом этаже.

Потом, ибо я ненасытен, удивляя, я предложил друзьям опустошить бассейн «Хилтона» и поплавать в нем голыми и без воды.

Директор, которому сообщили, что в его заведении происходит злостное нарушение приличий, явился лично и увидел нас, плавающих брассом в пустом бассейне. Для очистки совести он спросил нас, что мы делаем. Мы, как ни в чем не бывало, ответили: «Не видите, что ли? Плаваем!»

Нас едва не забрала гонконгская полиция, которая наверняка была не ласковее французской, особенно с такими смутьянами и провокаторами, как мы, да еще и иностранцами.

Директор, итальянец, с которым мы прониклись друг к другу симпатией (столько приходилось объясняться за наши глупости!), взял нас с Жилем «на слабо»: мол, мы побоимся пройти по карнизу последнего этажа отеля, шестьдесят пятого! Только это нам и надо было: рискованный трюк. Мы вылезаем на карниз, Жиль впереди, я сзади, и выполняем эквилибристический номер дуэтом.

Преодолев всего несколько метров под взглядом ангелов с неба, мы слышим сверху голос патрона «Хилтона», который умоляет нас прекратить опасную игру. Он жалеет об этом пари всей душой.

От одного быстрого взгляда на него я мог бы упасть, до того он смешон: на коленях, молитвенно сложив руки, с мольбой в глазах, он кричит: «Смилуйтесь! Смилуйтесь!» Мы, великодушные натуры, в конце концов пожалели его. Бедняга рискует своей работой, когда мы забавляемся, рискуя нашей жизнью.

Именно Жиль Деламар научил меня выполнять трюки, не слишком подвергая себя опасности, сводя к минимуму возможности несчастного случая.

На протяжении всей моей карьеры я пользовался его уроками, чтобы остаться невредимым. И потом, мне, как и во всем остальном, везло. Не в пример Жилю, который через год после наших азиатских приключений погиб в Ле Бурже, дублируя Жана Маре, в развороте на скользкой дороге.

Это была тяжелая утрата – потерять его, веселого полубога, искреннего и надежного, добродушного и такого славного.

Трагическая смерть моего друга не отвратила меня от трюков и не отбила вкус к риску. Жизнь на всю катушку, без страха, не оглядываясь через плечо, ибо дорога убегает назад слишком быстро, – это стало генеральной линией моего существования.

Отцовство могло бы привить мне тревогу, консерватизм, страх перед будущим. Я должен был бы, будь я «нормальным» отцом, держать своих детей под стеклянным колпаком, чтобы обезопасить их. От чего? От войны? От смерти? Это было не в моей власти. От непредвиденного? Конечно же, нет. Не лишать их того, что имеет такой чудесный вкус, что постоянно вдыхает жизнь, воодушевляет. Я хотел, чтобы у них было такое же радостное детство, как у меня; я хотел быть отцом таким же снисходительным и нежным, каким был мой отец.

Правда, у меня не было его спокойствия, и я исступленно валял дурака, был персональным клоуном для моих трех дорогих малышей, Патрисии, Флоранс и Поля.

Чтобы позабавить друзей и удовлетворить режиссеров, я превосхожу себя; чтобы услышать смех моих детей, я и вовсе готов прыгнуть выше головы. Подавая зачастую плохой пример. Или хороший? Иногда это кончается плохо. (Особенно для меня.)

Есть один трюк, который я могу выполнять дома и который они обожают, – Тарзан. Я разбегаюсь из конца коридора, колотя себя по груди и издавая соответствующий клич, и запрыгиваю на турник, прибитый над дверью ванной. Раскачиваюсь и делаю переворот.

Вот только однажды турник меня подвел. Бросившись всем своим весом на перекладину, я чувствую, что она вот-вот треснет. И падаю на пол с перекладиной во рту, как в мультике.

Мне больно, зубы сломаны, нос разбит, хлещет кровь, но надо держать лицо перед малышами, чтобы они не слишком испугались. И я пытаюсь рассмеяться, но улыбка моя ни на что не похожа. Изо рта падают белые осколки и красные сгустки.

Неудобство моей профессии в том, что надо всегда хорошо выглядеть; иначе возникнут проблемы с ролью или малодушными продюсерами. Я не могу остаться таким, с зияющей дырой на месте рта, тем более что неудобно ни есть, ни даже говорить.

Я прыгаю в самолет в Соединенные Штаты, чтобы мне восстановили пристойную челюсть. Чтобы не было никаких слухов на мой счет и никому не вздумалось завязать со мной разговор, я засовываю в рот огромную сигару.

Увы, я натыкаюсь на знакомого. Вернее, это знакомый натыкается на меня, сев рядом. Немецкий актер Хорст Буххольц, человек добродушный и болтливый, очень хочет скоротать время полета за беседой. Что меня совсем не устраивает. Я бормочу сквозь сломанные зубы что-то неразборчивое, чтобы отвадить его, но он упорствует, засыпая меня вопросами. Худший полет в моей жизни.

В машине я не намного спокойнее, когда со мной дети. Думаю, я очень быстро передал им любовь к быстрой езде, особенно Полю, который стал, как я и надеялся, когда он родился, пилотом «Формулы-1».

Маленькими я сажал их на колени, чтобы они вели сами, и давал, когда только мог, повертеть ручки. Они визжали от радости, когда, возвращаясь в наш дом в Сен-Морисе, я на полной скорости въезжал на парковку у церкви и юзил на ручном тормозе.

Моей тогдашней игрушкой был «Мини-Купер» с жесткой подвеской, и я испытывал его выносливость и надежность. Которая оказалась под вопросом, ибо однажды он загорелся, когда я кружил на нем по парковке.

Я сумел быстро вытащить трех моих ангелочков. Но, признаюсь, не особенно гордился a posteriori[42] этой операцией. Мой друг Шарль Жерар говорил, что нет вины производителя в том, что у меня всегда был талант все ломать: машины, ракетки, лыжи, яхты…

Особенно ему досаждало, что я губил яхты. Потому что из-за меня мы часто оказывались с заглохшим мотором посреди моря с перспективой несколько тяжких часов добираться вплавь или грести на шлюпке.

Если Шарль позволял себе наорать на меня, когда мы потели, чтобы спастись, я заставлял его замолчать резким: «Заткнись и греби!»

Это тоже часть нашей дружбы, которая длится шестьдесят четыре года! На его глазах выросли мои дети, он был со мной на всех каникулах, когда я уезжал с ними на виллу близ Гримо.

И сегодня мы неразлучны. Он приходит ко мне обедать каждый день. Как и раньше, мы говорим о спорте, обсуждаем новости и порем чушь. Нам обоим радостно, мы живы.

Не расставаясь, мы порой не замечаем, как проходит время, нам кажется, что мы не постарели, что еще вчера, а не сегодня.

Мать трех моих первых детей, Элоди, никогда не упрекала меня за мое слегка вольное воспитание. Расставшись, мы остались с ней в хороших отношениях. Она разрешала мне увозить их на каникулы и брать с собой на съемки, с условием, что я буду возвращать их к началу занятий в школе. В целом, этот контракт я всегда соблюдал.

Кроме одного раза, когда я, покоренный красотами Антигуа и лишенный современных средств связи, забыл, что уже сентябрь.

Я сослался на то, что нет ни одного обратного рейса, и мы забавлялись как оголтелые. Мы разъезжали по острову на «Мини-Моке», который я разрешал водить детям. Полю тогда было одиннадцать лет.

Как-то раз, когда за рулем была четырнадцатилетняя Флоранс, у нас отказали тормоза на крутом спуске. Я едва успел перехватить руль, чтобы направить машину в густой кустарник (к счастью, без шипов). От страха они переволновались, и я тоже. Мы пережили приключение, о котором хорошо будет вспоминать… Потом.

16. Слава

Они меня достали. Взяли измором. Они только этого и ждали, стервятники, все эти годы спрашивая меня: «Но как же вы можете хранить верность жене, когда столько восхитительных женщин держите в объятиях?»

Они приписывали мне романы с Клаудией Кардинале, Франсуазой Дорлеак, Жанной Моро, Жаном Рошфором…

И вот это случилось: я влюбился, там, в Азии. В Урсулу Андресс, швейцарскую тигрицу, ультраспортивную, динамичную и желанную, женщину божественной красоты и чувства юмора, родственную душу, перед чарами которой я не смог устоять.

Это не интрижка, не жажда новизны или побед; это и не предательство по отношению к моей жене, с которой мы прекрасно ладим. Хоть мне и очень тяжело причинять боль трем нашим детям.

Но когда приходит любовь, она сметает все. Явление это, впрочем, до того банальное, что не должно бы вызывать никаких особых комментариев, тем более что происходит оно в интимной сфере. В моей интимной сфере.

Тем не менее сообщение о моем разводе в конце сентября 1966-го наделало много шума. Каждому надо было сказать свое словцо о легкомыслии актеров, их распущенности и моей якобы жизни в образе Дон Жуана-Казановы, дозволенной моими неотразимыми чарами.

Они как будто находят нормальным, что я плачу цену славы, – это беспрестанное любопытство моей жизнью переходит за грань. Эти СМИ присваивают себе права, которых не имеют, власть, которой не всегда заслуживают. Подтирка типа «Пари-Жур» дает заголовок: «Бельмондо разводится, но Урсула не победила», отвратительная статья, полная намеков один другого тошнотворнее. Я прихожу в ярость, потому что зло свершилось: материал опубликован.

Я требую права на ответ: «Эта статья, касающаяся моей частной жизни, которую вы позволяете себе описывать надуманно и нелицеприятно, не заставит меня вступить с вами в полемику о ваших оценках моих качеств «артиста по случаю», которым единственный судья – зритель. Я, однако, намерен сделать все оговорки насчет юридических последствий вашего вмешательства в мою личную жизнь, рискующего травмировать моих детей».

Довольно забавно читать их, когда я как раз нахожусь на съемках фильма режиссера «новой волны», с которым мне еще не доводилось работать и которого не упрекнешь в фильмах «случайных» или глупых, – Луи Маля[43]. Он предложил мне сыграть героя, которого я обожаю, придуманного Жоржем Дарьеном на анархистском подъеме конца XIX века, – «Вора».

Я обнаруживаю в себе что-то общее с этим Рандалем, выходцем из буржуазной, но разоренной семьи, пускающимся в воровство по-крупному, чтобы выжить, разумеется, но и чтобы подорвать установленный порядок и мораль. И я сохраняю его серьезность, его темные стороны. Я не делаю его веселым Арсеном Люпеном в невероятных приключениях.

На съемочной площадке я не меняю своих привычек и валяю дурака, сбивая с толку мою подругу Франсуазу Фабиан. Хоть она и знает меня со времен Консерватории, меня и мой зеленый свитер, на котором она забавы ради спускала петли, она все же глубоко потрясена моей безалаберностью в работе.

Разумеется, я ее поддразниваю, я развлекаюсь, как могу. Она не понимает, как мне удается в одну минуту переходить от комизма к серьезности моей роли сумрачного и циничного героя.

По выходе «Вора» критикам трудно принять, что я не дурачусь, как они привыкли. Им хотелось бы видеть меня более легкомысленным, порхающим, веселым, даже забавным. Если я не делаю в фильме трюка, какого-нибудь номера, не выдаю глупостей, не выполняю пируэтов, не прыгаю с лианы на лиану, если вдруг становлюсь актером, говорящим продуманный и глубокий текст, на меня сердятся, мне устраивают разнос.

Я обязан сохранять свое амплуа: буффон, гимнаст-комедиант, чокнутый исполнитель. Выход из него – оскорбление общественного мнения. А жаль, потому что я и выбрал эту профессию, чтобы постоянно переодеваться. Так что пусть они привыкают. Спустя годы «Вор», в конце концов, будет реабилитирован, но мне это все равно. Слишком поздно. А тогда это меня разозлило.

Прием «Вора» был, впрочем, уравновешен приемом «Нежного проходимца», восхитительной комедии, которую Жан Беккер с удовольствием предложил мне, продолжив таким образом плодотворное сотрудничество. Снова с Мишелем Одиаром на диалогах и с участием моего друга Жан-Пьера Марьеля.

Я играю мужчину, соблазняющего женщин одну за другой, что подарило мне созвездие актрис на съемках. По моему совету в этот фильм пригласили Урсулу, но она была занята. Она не била тарелки о мою голову, узнав, что я полечу на несколько недель на Таити, а потом в Межев, в самолете, полном красавиц. Наши отношения, должен признаться, были не очень мирными, когда вмешивалась ревность.

Однажды, когда я немного злоупотребил ночью с закадычным другом Шарлем Жераром, мне пришлось об этом пожалеть. Я ушел на боксерский матч, и Урсула надеялась, что я вернусь домой в пристойное время. Вот только я дал увлечь себя в веселый вечер и добрался до «Вороньего Острова» только в четыре часа утра.

Немного струсив, признаюсь, я привел с собой Шарло, чтобы не столкнуться один на один с моей возлюбленной фурией. Я полагал, что присутствие третьего лица смягчит ее гнев.

Шатаясь и прыская со смеху, мы попытались войти в дом. Но она закрыла все ставни изнутри: заперлась, чтобы оставить меня на улице. Злясь, что не могу войти в собственный дом, я пошел за лестницей, валявшейся в саду.

Мы с Шарлем были уже на полпути, гордые нашей уловкой, когда окно верхнего этажа, то, на которое опиралась лестница, распахнулось, и высунулась Урсула. Не сказав ни слова, она оттолкнула лестницу от стены. Падали мы жестко, особенно из-за принятого алкоголя. Мы больно ушиблись, но это не помешало Урсуле еще долго смеяться над нашим прыжком.

Я был все же не таким нервным, как она, и не таким ревнивым. Да, немножко меньше. Но я плохо переносил, когда ей приходилось целовать своих партнеров-мужчин и проводить с ними время. Я сознавал, как она красива и какой производит эффект, потому что сам пал его жертвой, и постоянно представлял себе худшее. Урсула же находила меня забавным и боялась, что я злоупотребляю своими чарами с другими.

Однако на съемках «Нежного проходимца» я всего лишь веселил партнерш-приятельниц, Марию Паком и Милен Демонжо, с которой мы снимались в последней сцене разговора на заднем сиденье машины, которую тащит тягач.

Мы были в Межеве, где температура ниже нуля превращала ожидание на съемочной площадке в пытку в духе Фризон-Роша. Мы с партнершей сидели в машине, как в морозильной камере, почти засыпая. Я заметил в нескольких метрах бистро, которое утешило нас – мы отогрели губы горячим кофе.

Мы с Милен, отчасти обретя краски и заговорив нормально, присоединились к остальным. Но, подходя, мы услышали: «Мотор!» и поняли, что никто не заметил, как мы скрылись, и все думают, что мы смирно сидим в машине глыбами льда, готовые действовать. Гробовая тишина, как обычно, последовавшая за сигналом режиссера, была разорвана нашим хохотом. На сей раз шутка оказалась невольной.

Очень радовало нас с Жаном Беккером то, что мой герой плохо катался на лыжах. Это было очень кстати – я тоже. В этом виде спорта я никогда не мог преуспеть.

Я, впрочем, быстро сменил лыжи на скибоб[44], более близкий мне за счет велосипедистских навыков. Так я смог увезти моих детей и Шарло на зимний курорт, в Кран-сюр-Сьер, и скатываться с ними со склонов.

Я по натуре добр. И порой доверчив. Что доставляет мне иной раз неприятности. Так, мне следовало поостеречься дружеского предложения Чарльза К. Фельдмана, с которым мне случалось не без приятности проводить каникулы в Палм-Спрингс. Там он и припер меня к стенке, потому что я проиграл ему пари.

Он готовил крупнобюджетный фильм «Казино Рояль», пародию на Джеймса Бонда с Дэвидом Нивеном, Питером Селларсом, Орсоном Уэллсом и Вуди Алленом, и рассказывал о нем нам с Урсулой. В конце концов, он решил, что будет забавно дать мне маленькую рольку усатого легионера, который участвует в общей потасовке, произнеся две смешные фразы по-английски. Поскольку речь шла о пари, я не воспротивился этому шутовскому участию летом 1966 года. Но когда через некоторое время вышел фильм, это стало неприятной неожиданностью: мое имя фигурировало большими буквами на афише, хотя мы договаривались, что я буду сюрпризом, невидимым бонусом в официальном прокате. Это было до смешного обидно.

Так или иначе, наваливалась усталость; все меня раздражало. Я работал как одержимый почти десять лет. С тех пор как я прославился в фильме «На последнем дыхании», меня буквально монополизировало кино. Я потерял счет съемкам, приключениям, сотрудничествам, ролям, трюкам, странам, отелям, машинам. От меня требовалось очень много энергии; я выкладывался каждый раз, полностью и безоговорочно. Я показал, на что способен, и оставил с носом «старперов» из Консерватории; я снискал славу, которая приносила мне замечательные проекты, но также и изрядные проблемы.

Я хотел скрыться, чтобы меня оставили в покое, не быть больше темой для обсуждения в желтых листках и объектом внимания папарацци.

Чтобы обеспечить себе спокойствие хоть на время, я снял старый дом на Марне, в нескольких километрах от Порт-де-Шарантон под названием «Вороний Остров». Я чувствовал себя, наконец, в безопасности от всякого любопытства и был волен спокойно жить с Урсулой и моими детьми, когда они были со мной. Ни один папарацци не смог бы отыскать нас здесь, а если бы и отыскал, то, скорее всего, утонул бы, не успев сфотографировать и мизинец кого бы то ни было из моего клана.

Укрывшийся в зелени дом – бывшая мельница – был достаточно изолирован и труднодоступен для неприглашенных. До тех пор, пока рядом не построили автостраду А4 и, в частности, развязку к Кретею.

Тогда я, увы, отказался от этого дома, где был по-настоящему счастлив с Урсулой, детьми и Шарло, с которым мы крутили педали по окрестностям. После меня дом купил Джонни Холлидей…

В то время мы нигде, кроме «Вороньего Острова», не были защищены от атак фотографов с удостоверениями желтых газетенок. Куда бы мы ни пошли, за нами по пятам следовал один или несколько. Меня от этого охватывал холодный гнев, и не всегда дело обходилось без кулаков. От бокса и парижских ночей я сохранил привычку легко пускать их в ход.

Я никогда не бил просто так. Щелкнуть меня фотоаппаратом в интимной жизни, не спросив разрешения – этого достаточно, чтобы я вспылил.

Мы с Урсулой пересекли Ла-Манш, но и туда они увязались за нами. И в Лондоне, где мы остановились, я обнаружил одного, который без стеснения подстерегал нас в холле отеля. Я врезал ему хорошенько, звучно, с двух рук, так, что он отлетел к вертящейся двери.

Час спустя меня разбудили и отвели на ресепшен, где поджидала британская полиция. Фотограф, которого я позволил себе «угостить», пожаловался властям, и они теперь призвали меня к ответу. Я без труда и с замечательным профессионализмом изобразил французского идиота, который ничего не понимает. Я поклялся, что крепко спал в то время, когда якобы напал на этого типа. Директор отеля подтвердил мою версию, засвидетельствовав, что не видел меня в холле в час преступления. Мне пришлось бы заплатить штраф, если бы я не выиграл эту тяжбу благодаря показаниям моего сообщника.

Этот инцидент не испортил мне удовольствия от моей лондонской интермедии и, в частности, от встречи с Рудольфом Нуреевым, чей талант к питию, a priori[45] несовместимый с практикой такого искусства, как балет (причем на высшем уровне), меня завораживал. Я в растерянности смотрел, как он заливает в себя гигантские порции спиртного, а потом выходит на сцену и танцует с грацией стрекозы.

Неприятные эпизоды с прессой определенного толка множились и, в конце концов, подвигли меня к побегу. И желание побездельничать, после того как столько работал, последовать за Урсулой на ее съемки, просто отдохнуть было уже неудержимо.

Во Франции на меня слишком насмотрелись, да и я слишком насмотрелся на них. Я сообщил письмом о моей отставке с поста председателя Профсоюза актеров, к которому относился очень серьезно.

В ноябре 1963-го, после успеха «Человека из Рио», я был избран единогласно. Я всегда принимал близко к сердцу профсоюзное движение, поскольку речь шла о защите наших прав в пору, когда режиссеры присваивали себе всю славу, а продюсеры все деньги.

Мы фигурировали на афишах мелким шрифтом (как будто это не мы были главным аргументом для посещения кинотеатров) и часто оказывались в невыигрышной позиции на переговорах. Мое уважение к актерской профессии было слишком велико, чтобы спокойно смотреть, как нас унижают, облапошивают, в грош не ставят. Для меня было большой честью занять пост, который занимал Жерар Филип, и я был полон решимости исполнять свои обязанности достойно и с пользой. Вдобавок моим заместителем был мой друг Мишель Пикколи.

Я намеревался воспользоваться своей известностью и приобретенными благодаря ей связями с «сильными мира сего». Так я и заявил, когда был избран: «Я согласился стать председателем Профсоюза актеров, чтобы защищать профессию. Если председатель – неизвестный, ему не хватает веса. Если я попрошу аудиенции у премьер-министра, он меня примет. Актерская профессия нуждается в защите».

Профсоюз имел определенный вес, учитывая количество его членов – 2500, – и должен был помочь структурировать быстро менявшуюся среду на началах справедливости и равенства. Мы рассчитывали воспользоваться этим золотым веком французского кино, чтобы выиграть в весомости и независимости. Актеры, впрочем, уже начинали освобождаться от продюсеров, сами финансируя свои фильмы. Но на телевидении проблемы сохранялись: зарплаты были смешные, а непостоянность трудоустройства – работаешь три месяца, когда прожить надо двенадцать, – оставалась общим уделом. Нередко наши собеседники просто тянули время.

Не было, стало быть, и речи о том, чтобы бороться на расстоянии, издалека, не погрузившись с головой в общие заботы. Я вел эту битву три года и мог теперь на законных основаниях передать эстафету. И бежать без угрызений совести. Лучше было уехать куда-нибудь, где никто меня не знал, где моя анонимность будет неприкосновенной, где мало кому из французских актеров, даже когда они страстно этого желали, удалось сделать себе имя: в Соединенные Штаты. То, что раздражало или огорчало других, меня в данном случае больше всего радовало. Можно было бывать на людях, валять дурака, и никто не подстерегал тебя из-за угла, потного и пьяного, влюбленного или отплясывающего по-утиному в три часа утра на танцполе.

Я последовал за моей дульсинеей в Лос-Анджелес из-за его климата и вновь обрел свободу. Там я встречался со славными малыми, такими, как Уоррен Битти, всегда готовый выпить, Кирк Дуглас, жизнерадостный позер, Фрэнк Синатра и Дин Мартин, с которым мы делили страсть к боксу. Он тогда как раз жил с боксером, который был у него прислугой, и бывал на матчах, когда только мог. Мы предпринимали вылазки в Лас-Вегас ради казино и в Палм-Спрингс ради баров. Я был на его концертах и смеялся, видя, как он играет подвыпившего артиста, будучи трезвым.

Другим моим другом в Америке был Сэмми Дэвис Младший, живой, темпераментный и добродушный, который однажды вечером, когда я был на его спектакле, счел нужным начать со слов: «У меня мандраж, дамы и господа, потому что сегодня я играю перед великим актером: Жан-Полем Бельмондо». Это была, разумеется, шутка, ведь по ту сторону Атлантики никто меня не знал.

Через некоторое время американская пресса разнюхала, что я живу у них. «Лайф» поместил на обложке мою физиономию с лестным комментарием. И тут набобы голливудских студий, такие, как Сэм Шпигель, продюсер «Лоуренса Аравийского» и «Моста через реку Квай», вышли со мной на связь. Последний был готов на большие расходы, чтобы дать толчок моей карьере на Американском континенте. Но меня эта перспектива не грела. Никакие аргументы не могли меня убедить. Я очень любил их, «краснокожих», как называл их Жан Габен, но не готов был жениться.

Впрочем, ведь даже он, мэтр, там не преуспел. Играть на английском, будучи французом, обычно не получается, или же ты остаешься французским актером. Я уже отказывался дублировать на языке Шекспира и не собирался говорить на нем постоянно. Для этого вдобавок мне надо было его выучить, то есть сделать то, что я ненавижу: сесть за школьную парту.

На самом деле, чтобы выплыть в Голливуде, лучше быть стопроцентным итальянцем (если ты европейский эмигрант). Иначе это рискованно, почти невозможно. Я слишком устал как человек и состоялся как актер, чтобы рисковать чем бы то ни было в тот момент.

Мне было хорошо во Франции, я был вполне французом в культурном плане; я не был готов покинуть мою страну, ведь именно она оказала мне доверие, уважение, в ней я был любим. Кто больше актера зависим от чужой любви?

И где как не во Франции я мог быть принят президентом Республики, как это произошло в конце 1967 года? На тот небольшой прием в Елисейском дворце я был приглашен с другими артистами – среди них Ромен Гари, которого я был счастлив снова встретить.

Когда меня представили хозяину, генералу де Голлю, он воскликнул: «Я от души восхищаюсь вашим отцом и вами тоже начинаю восхищаться».

17. Посерьезнее

«Я прошу извинить меня за то, что предложил тебе этот фильм», – говорит он мне грустным голосом. Еще немного, и я заключу его в объятия, до того деликатность этого человека, видящего себя в своих фильмах, меня удивляет и трогает.

Франсуа Трюффо, сама учтивость, гуманист, режиссер «новой волны», с которым мы ждали сотрудничества десять лет. И вот с этой экранизацией книги Уильяма Айриша «Сирена с Миссисипи» мы, наконец, нашли друг друга.

Он объединил меня с Катрин Денев, убежденный, что сделает из нас сказочную пару, и дал моему персонажу глубину и сентиментальность, которые мне подходят.

Впервые Трюффо получил настоящие средства на фильм, и он рискнул отправиться снимать на остров Реюньон, хотя съемки за границей в ту пору еще редки, так сложно их организовать и финансировать.

В кои-то веки мне предстоит играть «лузера»: парня, который держит пушку, но не решается стрелять; любит женщин, но остается с носом.

Я прекрасно себя чувствую в этой тонкой роли на протяжении съемок, которые происходят не так, как у Годара – все расписано и методично, – но все равно чудесно. Между мной и Трюффо существует взаимное уважение, осеняющее работу на съемочной площадке подлинной верностью, благотворной честностью.

Я познакомился с ним несколько лет назад при забавных обстоятельствах в поездке, организованной «Юнифранс», по Южной Америке, в которую отправился с нами и мой друг Филипп де Брока. Нас пригласили поговорить о кино с аудиторией интеллектуалов и профессионалов.

Из всех нас лучше всех был подвешен язык у Трюффо, он был самым знающим и самым талантливым в искусстве вести диалог с публикой. Я восхищался им, млел, как ребенок перед фокусником. Он помогал мне, как и Филипп, в расследовании, которое я вел в Аргентине, разыскивая Робера Ле Вигана.

Исполнитель второй роли в «Набережной туманов» был великим актером, но повел себя гнусно во время оккупации, распространяя – как об этом написал Селин – антисемитские речи по радио. Его судили после Освобождения и вынесли приговор, но он бежал, вслед за всеми нацистскими руководителями, в Аргентину, где ему приписывали разные адреса и занятия. Прятался он чертовски умело, потому что, несмотря на все мои усилия, мне так и не удалось с ним увидеться. Он, вероятно, боялся, что мы направлены французскими спецслужбами, чтобы схватить его и репатриировать для отбытия наказания.

Трюффо знал, что, при простоте наших отношений, мы можем сделать вместе прекрасный фильм. И я ни секунды не колебался, пустившись в приключение с «Сиреной». В дальнейшем, правда, я буду шокирован оказанным ей плохим приемом, ибо этот фильм не заслужил столько негативной критики.

В очередной раз меня упрекают в том, что я сыграл не то, чего от меня ждали. После «Человека из Рио» меня видели только в роли супергероя, человека, которого ничем не проймешь, все на свете высмеивающего, невинного, шального и обаятельного, который всегда выкрутится и взбунтуется, когда надо.

В «Сирене с Миссисипи» бедолага Луи Маэ, которого я сыграл, – ас разгрома, принц краха, нобелевский лауреат превратностей судьбы, постоянно сбиваемый с ног и с каждым разом все больше ослабляемый событиями. Этого мне не простили. Меня стерпели в роли кюре, но не снесли «иисусиком», который подставляет вторую щеку для затрещины и обе руки для гвоздей.

Меня не любили серьезным. Не могло быть и речи о том, чтобы у меня был сосредоточенный вид. Меня хотели видеть веселым и порхающим, счастливым и жизнерадостным. Однако, просматривая свою фильмографию – отчего у меня голова идет кругом, – я вынужден констатировать, что часто умирал.

Я вообще предпочитаю умирать в конце: это всегда лучший финал, чем хеппи-энды, зачастую глуповатые. Герой, жертвующий своей жизнью, – это, на мой взгляд, классно.

Ладно, умирать при случае мне еще позволяли, но сносить удары судьбы, не сопротивляясь, не бунтуя, уныло и покорно, – за это меня судили и наказывали.

Когда «Сирена» вышла на экраны в июне 1969-го, я получил залп таких язвительных комментариев, что бедняга Франсуа пожалел, что втянул меня в эту историю. Разумеется, я не держал на него обиды: это мой выбор, каким бы ни был исход. Он не нес ответственности за мои поступки. Я был пленником ожиданий зрителей. В воздухе веяло свободой, весельем, бунтом. И я должен был продолжать воплощать эпоху, без страха прыгая с небоскреба на небоскреб, сражаясь против тех, кто сильнее, всегда выходя победителем и, в конечном счете, подминая под себя систему.

Но я хотел быть свободным, вольным менять амплуа, работать с режиссерами, которые меня интересовали, подписываться на проекты содержания подчас более политического, более серьезного, чем фильмы-экшен, в которых меня привыкли видеть.

Так я проникся интересом к Стависки, невероятно романтичному бандиту, блестящему, не жестокому и будто бы покончившему с собой выстрелом в висок. И я решил во что бы то ни стало поставить фильм об этом персонаже, которого мечтал сыграть.

Я тоже к тому времени сделал важный шаг и создал свою продюсерскую компанию. Я назвал ее в честь моей бабушки со стороны отца, сицилийки, «Черито».

Отныне я больше не зависел от чьих-то вкусов и чьего-то великодушия. Мне больше не приходилось испытывать разочарование из-за проектов, не реализованных в силу нехватки финансирования, или унижение из-за ограничений, навязанных зачастую прижимистыми продюсерами. Я был капитаном и знал достаточно для удачного плавания.

Благодаря Жерару Лебовичи – который уговаривал меня взять под полный контроль мою работу и подсказывал истории для экранизации, – я дерзнул это сделать. С того дня, как он пришел предложить мне стать моим агентом – потому что агента у меня на тот момент не было, – он был ценным и блестящим союзником. Он был очень образован – и очень умен.

Он основал свое агентство «Артмедиа» в начале 1960-х годов и сделал его крупнейшим в Европе. Работал он по-американски, все знал и выступал с инициативой.

Это он дал мне в руки сюжет о Стависки, и он же предложил «Доктора Пополя». Он дружил с Хорхе Семпруном и попросил его написать хороший сценарий. И этот автор испанского происхождения связал меня – случайно, потому что встречался с ним, – с Аленом Рене.

Хотя последний ничего не снимал три года – после «Хиросима, моя любовь» он путешествовал. Его союз с Маргерит Дюрас и высокий уровень его фильмов закрепили за ним репутацию «интеллигентного и многообещающего режиссера».

Сознавая, какая дистанция нас разделяет, в каких разных мирах вращаемся мы и наши воображения, я сначала сильно перед ним робел. Я боялся, что он почувствует себя слишком чуждым мне. Но, в конечном счете, наш контраст пошел на пользу; между нами была ясность.

Семпрун, увлеченный и эрудированный, дерзнул – с нашего согласия – включить в сценарий еще один рассказ, о Троцком, и насытил текст историческими перспективами. Мало-помалу фильм обретал размах, а Стависки, сублимированный своей легендой и последствиями его жизни, оживал.

Как продюсер я мог сказать свое слово в выборе актеров. Но я предпочитал, чтобы Рене не знал, что я продюсирую, чтобы он чувствовал себя свободным на съемках. Впрочем, мы с ним были согласны, и мне не пришлось ни в чем признаваться. Он настаивал на Шарле Буайе, с которым я рад был поработать. Я хотел моих друзей Бона и Вернье, Риша, Перье и Дюпере; он их давно заприметил. И я оказался в компании с моим бывшим преподавателем Консерватории Рене Жираром. Все было в ажуре. Команда идеальная.

Можно было бы предположить, что такая роль, для которой мне пришлось избавиться от загара и лишить себя солнца, да еще с таким режиссером, меня образумила. Но нет. Наоборот, мне требовалось компенсировать серьезность Стависки дозой легкомыслия вне съемочной площадки.

В Биаррице, куда ко мне приехал брат, я постарался оставить памятки о себе в отеле, где мы остановились (как того требовала традиция). Однажды вечером, когда мы возвращались в состоянии благословенного опьянения, окрылившего нас, родился розыгрыш.

Мы перетащили – сам не знаю как, штука была тяжеленная, а пьяные неуклюжи, – огромный зеркальный шкаф к номеру Франсуа Перье, который спал там с женой. Мы придвинули его вплотную к двери, а потом забрались на него и, невидимые, постучали. Через несколько секунд наш друг открыл, но увидел только себя – свое отражение в зеркале. Он вернулся и лег, а когда его жена спросила, что это за таинственный ночной визит, ответил: «Не беспокойся, это был всего лишь я».

Мы могли, не стыдясь, показать «Стависки» в Каннах весной 1974 года. Я был даже горд вновь подняться по знаменитой лестнице с этим фильмом, спустя очень долгое время после «Модерато кантабиле». Мне по-прежнему не нравился цирк, неотъемлемый от этого фестиваля, балет фотографов и толпа зевак. Вообще-то я так и не привык к папарацци и к каверзным вопросам журналистов.

Вдобавок это был мой первый публичный выход с новой возлюбленной. Расставшись в хороших отношениях с Урсулой Андресс, которую я любил семь лет, я встретил ее на эпических съемках «Новобрачных Второго года». Она тоже была великолепна, и ее возлюбленному завидовали.

Лаура Антонелли была сама красота и сама нежность. Взгляд, улыбка – и отступала война, раскрывалось небо, сияло солнце.

Думаю, и за это тоже меня заставили заплатить в Каннах. За то, что я был возлюбленным Лауры Антонелли. Вдобавок к тому, что спродюсировал интеллектуальный фильм Рене и сыграл в нем. Я опять посмел смешать популярное и элитарное кино, я чувствовал себя вольготно везде, без ограничений. Это было уж слишком.

Меня видели у Годара, Трюффо, Малля, Мельвиля, Рене, так же как и у Брока, Вернея, Ури, вскоре Лотнера. Я раздражал. Я хотел всего сразу, и миллионов зрителей, и статей в «Кайе дю синема». Так что нет, не могло быть и речи на тот момент признать «Стависки» хорошим фильмом. После, конечно, все изменилось.

В тот вечер мы поднялись с Лаурой по лестнице под вспышки фотоаппаратов и «ура» толпы, но спустились под свист, который начался во время показа. Как будто возложив на меня ответственность за то, что рассматривали как провал, мне смачно плюнули в лицо.

После этого неприятного эпизода, ставшего плохим воспоминанием, я ужинал со съемочной группой. И никто к нам не подошел. Как будто мы зачумленные. Я был в отчаянии. Жалел о том, что привез «Стависки» в Канны. И о людской глупости тоже.

В дальнейшем я счел, что нет необходимости устраивать предпремьерные показы для журналистов. Их мнение теперь мало для меня значило, и если они хотят его высказать, решил я, пусть ждут, как все, дня премьеры и стоят в очередях в кинотеатры.

Судя по всему, им очень не понравилось безразличие, которое я выказывал им после прискорбного эпизода со «Стависки». И они продолжали делать мне козью морду за мой успех.

Когда, спустя годы, в октябре 1982-го, вышел фильм, который я продюсировал, со мной в главной роли и Жераром Ури в качестве режиссера, «Ас из асов», он сделал аншлаги с первой недели. Что показалось отвратительным разочарованным писакам-кинолюбителям, учинившим над ним смехотворное судилище, – они пошли в своих кознях вплоть до подписания манифеста. Они вообразили, что мы переманили гипотетического зрителя от другого фильма, поставленного Жаком Деми, который они наперебой расхваливали, «Комната в городе».

В сокрушительном провале одного был повинен триумф другого. Суждение, в котором мне трудно было разглядеть здравый смысл, зато ясно виделись недочеты. Типы, явившие миру этот как минимум дурацкий тезис, подняли волну во всей специализированной прессе, и меня, в конце концов, от нее затошнило.

Не имея возможности использовать кулаки, я еще раз взялся за перо, чтобы ответить этой когорте тупиц и опровергнуть чисто риторическую логику, которой они пользовались, чтобы навредить мне:

«Ознакомившись с манифестом, изобличающим как подозрительный мой фильм «Ас из асов», виновный в том, что украл «потенциальных зрителей» у «Комнаты в городе», просмотрев список подписантов, я вдруг поймал себя на том, что опускаю голову… Мне вспомнились слова Жана Кокто: «Во Франции равенство заключается в том, чтобы рубить головы тем, кто высовывается». Так, «Ас из асов», в котором я был сопродюсером и исполнителем главной роли, вложив в него целиком мой гонорар, ибо я хотел заклеймить в легком тоне комедии антисемитизм и нетерпимость, не терпят те, кто проповедует терпимость, и Жерар Ури должен краснеть от стыда за то, что «запрограммировал свой фильм на успех»! А Жак Деми запрограммировал свой на провал?

Когда в 1974 году я выпустил «Стависки» Алена Рене и фильм собрал всего 375 000 зрителей, я не хныкал и не обвинял Джеймса Бонда, что он якобы украл у меня зрителей. Эта мышиная возня гротескна. Так же смешна, как вывод критика, одного из подписавших этот манифест, который заканчивает свою статью следующим утверждением: он-де слышал, как мальчик, выходя с «Аса из асов», объяснял, что ошибся залом и думал, что идет смотреть «Чужого». Больше трех миллионов французских зрителей за три недели – не считая зарубежных стран, где фильм идет с триумфом, – тоже, стало быть, ошиблись залом и вышли ошарашенные, думая, что их аплодисменты «Асу из асов» предназначены другому фильму, и принимая меня за другого актера! Не честнее ли было бы критике проанализировать причины привлекательности «Аса из асов»? В наши времена кризиса публика массово устремилась к пастбищам развлечений. Нынешний размах этого движения делает его социальным феноменом!»

Жерар Ури тоже, вероятно, раздражал их списком феноменальных успехов, которыми мог похвалиться. На него нападали за талант писать сценарии, которые «работают», за исключительный труд и комическую интеллигентность, которые он вкладывал в свои фильмы.

Когда я работал с ним впервые, на фильме «Мозг»[46] в 1968 году, на его счету были уже два классических фильма французского кино – «Большая прогулка» и «Разиня». Я восхищался его способностью тонко выстраивать гэги, задавать фильму дьявольский ритм и удерживать его на всем протяжении, придумывать гениальных персонажей и знать, кому дать их сыграть.

Меня так воодушевляла перспектива сниматься у него, что я даже согласился на съемки летом. Обычно по моим правилам летний период – это святое, он посвящен трем моим детям, которые в остальное время живут со своей мамой в Лондоне. Ури заслуживал исключения, и я договорился, что дети будут сопровождать меня на съемки. Для Поля это был первый раз. Через время его возьмут ассистентом на фильм Жерара «Ас из асов».

«Мозг», кстати, был, по его обыкновению, семейным фильмом: его дочь Даниэль Томпсон начала свою блестящую карьеру сценариста. Последствия событий пресловутого Мая 1968-го[47], во время которых я застрял на каникулах в Сенегале, вынудили, однако, Ури снять задним числом мои любимые (потому что акробатические) сцены в поезде следующей зимой; на сей раз без моих детей.

На этом фильме я имел удовольствие вновь встретиться с Бурвилем, которого полюбил всей душой на съемках «Забавного воскресенья». Он не утратил ни своей трогательной живости, ни энергии, невзирая на болезнь, которая уже разъедала его изнутри. Он никогда о ней не упоминал. Я вообще был не в курсе.

Дважды его тело так жестоко напоминало о себе, что он был вынужден, согнувшись от невыносимой боли, немного пожаловаться. Он говорил только: «Поясница болит».

После «Мозга» у него еще хватило сил сыграть комиссара в великом фильме Мельвиля «Красный круг» с моим другом Делоном. Это был последний фильм перед его смертью, по поводу которой я испытывал искреннюю печаль.

Но пока он был еще жив и даже играл с нами в футбол. Потому что атмосфера съемок «Мозга», близкая к атмосфере летнего лагеря, дружелюбная и семейная, способствовала моим старым привычкам спортсмена. И организовать футбольные матчи легче, чем велогонки, для которых требуются велосипеды, а их не всегда можно где-то украсть. Особенно когда с тобой дети.

Я становился зрелым; мне почти казалось, что я остепенился. Я продолжал блистать комическим талантом, но стремился к ролям более серьезным, более сложным, новым.

Боязнь скуки и повторения стимулирует любопытство и подпитывает жажду приключений. По этой причине и с подачи Жерара Лебовичи я согласился на предложение молодого журналиста Филиппа Лабро, который написал совместно с Жаком Лансманом замечательный сценарий, блестящий и точный, об удивительном персонаже, «авантюристе в костюме-тройке», отчасти вдохновленном Кеннеди и созданном для таких исполнителей, как Стив Маккуин или Роберт Редфорд (который, кстати, сыграет позже в подобном фильме «Три дня Кондора»).

Этот «Наследник» не походил ни на одну из ролей, которые мне приходилось играть до сих пор. И я долго колебался насчет моей достоверности в шкуре этого загадочного магната. У меня не было привычки к деловым людям, я лучше знал повадки гангстеров и ковбоев; я до сих пор клал ноги на стол и носил «стволы», а не атташе-кейсы. И у меня никогда не было личного вертолетного аэродрома!

Зато я глубоко понимал психологию Барта Корделла, его чувства и его реакции, его потребность отомстить за отца, попавшего в облаву в Италии и погибшего в лагере. Холодную ярость и действенность, с которыми он сводит счеты с виновным и защищает свою семью, то есть сына, мне не пришлось далеко искать в себе.

С Лабро, чью интеллигентность я ценил, все было чудесно. Он был, на мой взгляд, великим руководителем актеров, потому что не говорил ничего. Он доверял тем, кого тщательно выбрал. И мои партнеры, в том числе Шарль Деннер, «Человек, который любил женщин»[48], известный по «Вору» Луи Маля, все имели общие черты: деликатность, тонкость и чувство юмора. Шарль, игравший моего верного секретаря – наши с ним дружеские отношения символизировал таинственный драгоценный камень, на котором мы спали по очереди, – был сумрачнее остальной компании. Я это заметил и на «Новобрачных Второго года», где снова встретился с ним.

Когда мы пересекали швейцарскую границу, он спровоцировал таможенников на тему-табу – ответственность их страны во время войны за ограбление евреев. Я наблюдал, как он яростно спорит с пограничниками, и видел в его глазах все горести мира.

Это был человек с обнаженными нервами, которого терзали ужасы Истории. Несмотря ни на что, он всегда готов был посмеяться моим глупостям, и лицо его тогда преображалось.

В Риме на съемках «Наследника» я, надо признаться, не пощадил Лабро даже за его молодость и простодушие.

Нам с моим другом, гримером Шарли Кубессерианом, чьего общества я потребовал у продюсеров, пришло в голову устроить пресс-конференцию перед номером режиссера, но без журналистов. Благодаря только всем стульям отеля, которые мы передвинули туда, как и несколько столов. Когда утром он хотел выйти из своего номера, это ему не удалось. Потребовалось добрых десять минут для его освобождения.

Шарли думал, что уж ему-то не грозят мои розыгрыши, но я решил и с ним проделать штуку, которую проделывал, в частности, с Филиппом де Брока. Я полностью опустошил его номер, выбросив мебель в окно. Даже кровать. Хозяин отеля поднялся и наорал на него, решив, что он сошел с ума и сотворил это сам. Он защищался аргументом, который считал неотразимым: «Но, мсье, зачем я стал бы выбрасывать свою кровать? Чужую еще куда ни шло, но свою?»

Тот же господин едва не лишился чувств несколько дней спустя, когда увидел украшения из розовой туалетной бумаги на огромной рождественской елке, которая гордо возвышалась в холле его гостиницы. Это нам с Шарли пришло в голову дополнить оригинальным штрихом классическое убранство из шаров и звезд.

«Наследник» имел успех. Учитель Лабро, Жан-Пьер Мельвиль, первым посмотрел фильм на показе, устроенном специально для него, и вышел без ума от радости за своего ученика, которому он помогал, и за меня, сыгравшего, на его взгляд, очень хорошо. И публика разделила вкусы Мельвиля. Она устремилась в кинотеатры, чтобы посмотреть фильм.

Однако в этом фильме я снова умер – что не понравилось продюсерам, которые боялись огорчить зрителей и сократить их число. Филиппа Лабро долго упрекали за трагический конец его героя. И действительно, не исключено, что он сказался на успехе «Наследника», впрочем, вполне достойном.

Я вживался в новые и сложные роли, что не мешало мне, однако, валять дурака. С Шабролем я спродюсировал мой первый фильм, «Доктор Пополь», невероятно циничный фарс, снятый по книге Юбера Монтеле «Убийства на досуге», с которой познакомил меня Лебовичи. Я запускал мою продюсерскую компанию «Черито» с братом, которого переманил от сахарской нефти, чтобы он ее возглавил. Он как нельзя лучше подходил для этой роли. Единственной загвоздкой была его аэрофобия, после того как он чудом спасся в двух воздушных катастрофах. Чтобы приезжать к нам на съемки, ему порой надо было отправляться за три недели, на машине или пароходом.

Чтобы раскрутить «Черито», мне требовалась хорошая комедия. Эта казалась мне подходящей, особенно с такими актрисами, как Миа Фэрроу и Лаура Антонелли, которую я пригласил с большой радостью после нашего романа на съемках «Новобрачных Второго года». Именно съемки «Доктора Пополя» тесно сблизили нас и побудили не слишком щепетильных журналистов раскрыть нашу зарождающуюся любовь в своих колонках, в то время как Лаура была замужем, а я еще официально жил с Урсулой.

В очередной раз их шакальи методы вызвали у меня отвращение и заставили подать жалобу. А тем временем текли счастливые дни съемок, мы работали днем, пили и смеялись ночью. Миа Фэрроу, которую пришлось изуродовать для роли, надев ей очки и вставные зубы, часто, похоже, путала одно с другим (или жила только ночами).

В моей новой роли продюсера, признаюсь, я изводил себя тревогами. Это была моя премьера, и я не был ни в чем уверен. Я боялся начать свою новую карьеру громким провалом.

Критики отреагировали, как и ожидалось, очень отрицательно, но не повлияли на публику, которая хлынула на фильм. Я был спасен.

В промежутке между серьезными занятиями и ролями мне необходимо было наверстать упущенное в легкомыслии. Так, после «Наследника» я пустился в проект, предложенный двумя моими извечными союзниками, Мнушкиным и Брока. Они получили сценарий, написанный Франсисом Вебером (он, в конечном счете, потребовал снять его имя с афиши), герой которого, казалось, был написан специально для меня.

Речь шла о глуповатом и обаятельном писателе-неудачнике Франсуа Мерлене, преображающемся в супергероя, утрированного двойника Джеймса Бонда, в романах, которые он вынужден писать поточным методом, чтобы выжить в зыбких условиях. Подправленный Филиппом де Брока и Жан-Полем Раппно, этот персонаж стал «Великолепным». И я решил продюсировать его совместно с «Ариан-Фильм», фирмой Мнушкина, и одобрил идею Филиппа пригласить мне в партнерши Жаклин Биссет. Мы вложили в фильм все средства, необходимые для блистательного исполнения партии Боба Сен-Клера, снимали в Мексике, в роскошных условиях. Правда, мне, в результате прискорбного недоразумения, пришлось наслаждаться ими с загипсованной лодыжкой и растяжением связок. Я должен был выброситься из машины, которую вела Жаклин, на кучу картонных ящиков. Расчет скорости, необходимой для удачного падения, смягченного нужным количеством картона, был сделан в километрах, а машину мы использовали американскую.

Когда Брока велел Жаклин ехать «на 50–60», она решила, что он имеет в виду мили, и разогнала машину до 110 километров в час. Это было слишком быстро, я не смог мягко приземлиться на картонные матрасы и сильно расшибся.

Эта производственная травма, случившаяся по недоразумению, не помешала моему паталогическому стремлению устраивать розыгрыши, да и Филипп де Брока оставался моим верным союзником. Так, мы нашли на улице старую пьяницу-мексиканку и привели ее в номер Шарли, моего друга-гримера. Потом мы измыслили предлог, чтобы заманить его в комнату и запереть там с новой подружкой. К несчастью для хозяйки отеля, где мы остановились, очаровательной дамы, день моего сорокалетия пришелся как раз на наше пребывание у нее.

Вечером 9 апреля мы перешли все границы в отеле. На этот раз мы не опустошили бассейн, наоборот, мы его наполнили. Всем, что попадалось нам под руку. Это были сначала стаканы, потом тарелки, потом стулья, потом столы, потом люди… даже бедняга Шарли, который не умел плавать… Это была бойня мебели, Форт Апачи[49] движимого имущества. Наутро, не успев проспаться после вчерашнего, я использовал два еще действующих нейрона в моем мозгу, чтобы принести извинения хозяйке и попросить у нее счет за ущерб, который твердо намеревался оплатить. Но, когда я спросил ее, какую сумму я ей должен, она ответила вопросом на вопрос:

«– Вы хорошо повеселились, мсье Бельмондо?

– О да, безумно!

– Значит, вы ничего мне не должны!»

Больше сорока лет спустя я все еще благодарю эту женщину за ее благородный жест.

Через несколько лет другой милосердный человек с большим сердцем тоже подарил мне дорогостоящее прощение. Еще более дорогостоящее. Ибо речь шла о двух люстрах муранского стекла, которые я разбил вдребезги! Я был тогда в «Элизе-Матиньон», клубе, где часто устраивал загулы в 1980-х годах.

Мне захотелось подурачиться, чтобы повеселить друзей, и я, как в фильмах плаща и шпаги, ухватился за первую люстру, повис на ней и раскачивался, пока она не затрещала; тогда я перепрыгнул на вторую, которая тоже, в свою очередь, не выдержала. Упав, они, к счастью, никого не ранили, но разбились на мелкие осколки.

Когда я попытался возместить нанесенные убытки, достав чековую книжку, Армель Иссартель, хозяин клуба, сказал, что я ничего ему не должен, если хорошо развлекся. Это была его цель, чтобы я проводил у него хорошие вечера, – и его удовольствие.

Великодушие не забывается, потому что оно неожиданно. Серж Генсбур, которого я встречал в благословенные годы Сен-Жермен-де-Пре, тоже был из этих людей прекрасного жеста, способных на безумства для других, но благоразумных для себя. Он жил на улице Верней, в двух шагах от меня, и мы часто напивались вместе. У нас была привычка обедать вдвоем в ресторане, которого уже нет, «Вер-Галан». Но потряс он меня у Картье. Я искал подарок матери. Мы смотрели украшения, беседуя, пока я не выбрал понравившееся. Тут Серж ушел. Собравшись расплатиться, я узнал, что это уже сделано.

Сумма была серьезная, а мы выпили несколько стаканчиков, перед тем как идти в ювелирный магазин на Вандомской площади, и я испугался, что мой друг несколько забылся. Я позвонил ему на следующее утро, чтобы удостовериться, что не воспользовался невольно его состоянием.

Он рассердился: как я мог такое вообразить? Он был с утра таким же, как вчера, он не менялся в зависимости от часа и дня, он был все тем же гениальным артистом и приятнейшим человеком.

24 декабря я случайно встретил его на улице Верней. Он никуда не собирался на Рождество, и я пригласил его отпраздновать у меня дома со всей семьей. Это был один из наших лучших рождественских вечеров.

Возвращаясь из Мексики в самолете, мы не могли остановиться и продолжали праздновать мой день рождения, который, в конечном счете, продолжался двое суток. У нас были с собой только что купленные бутылки текилы, которой мы угостили всех в самолете. Но, поскольку не было других пассажиров, кроме нас, большой съемочной группы, пришлось стюардессам и второму пилоту закончить полет пьяными в стельку. Не знаю, как мы смогли приземлиться живыми и невредимыми в Париже. Но мы это сделали. Они это сделали.

Я не жалел, что мне исполнилось сорок лет.

18. С двух сторон и посередине

Он и я – как день и ночь. Но с первых наших шагов мы параллельно строим карьеры в кино: нас открыли в одном и том же году, 1960-м, его в фильме «На ярком солнце», меня в фильме «На последнем дыхании»; мы оба снимались в Италии; мы делим режиссеров, таких, как Жан-Пьер Мельвиль; мы часто играем гангстеров и/или одиночек; мы оба приобрели достаточную известность, чтобы иметь возможность выбирать, быть свободными; мы оба продюсеры.

У нас с Аленом Делоном, несмотря на наши глубинные различия, много общего. До сих пор у нас не было реального случая встретиться на экране. В 1957 году мы оба участвовали в «Будь красивой и молчи» Аллегре, но тогда мы были всего лишь на вторых ролях героев-любовников. Потом мы встретились в 1965-м в «Горит ли Париж?». Но серьезной конфронтации так и не было.

В 1969 году Ален восполнил этот пробел. Он мечтал о нашем дуэте, столь же мифическом и живом, как дуэт Пола Ньюмана и Роберта Рэдфорда в «Буч Кэссиди и Санденс Кид», и говорил об этом с Жаком Дере. Он собирал материалы о гангстерах, штудируя книги о преступном мире, например труд Эжена Саккомано «Бандиты Марселя». Так он наткнулся на историю Карбоне и Спирито, крестных отцов 1930-х годов, знаковых фигур French Connection[50], подсадившей Соединенные Штаты на героин.

Воодушевившись, он рассказал об этом мне, убежденный, что нашел наших героев. Я колебался, но изменил мнение, когда он дал мне прочитать сценарий, написанный Жан-Клодом Карьером на основе режиссерского сценария Жана Ко и Клода Соте.

Роли были созданы для нас, и история этих двух парней, врагов, потом друзей, поднявшихся на вершину марсельского преступного мира, зацепила меня и показалась интересной.

Мы приехали на съемки в Марсель, где очень скоро начались трудности. Статисты и техники, которых мы нанимали на месте, уходили в одночасье без видимой причины.

Судя по всему, семья Карбоне сохранила остатки власти в городе, и ей не нравилось, что Делон сует нос в легенду ее героя и делает фильм, в названии которого фигурирует его имя. Потому что изначально фильм назывался «Карбоне и Спирито». Чтобы улучшить ситуацию и облегчить съемки, Ален, после встречи с одним из потомков клана, переименовал его в «Борсалино» и изменил наши имена в сценарии.

Со мной он тоже все обсудил и уладил. Поскольку подходы к съемкам у нас были решительно разные – он концентрировался, я наоборот, – мы решили на время расстаться до старта. Я собирался валять дурака поодаль с друзьями, остановившимися вместе со мной в марсельском отеле, а он мог оставаться на месте и размышлять о своей игре в тишине. Так было лучше. Он знал, что я шальной и в нерабочее время порой творю черт-те что. Могу, например, дерзнуть на пару с Марио Давидом заставить полицейского нырнуть в холодную воду марсельского порта, одетым, в кепи и при оружии, в обмен на сотню франков!

Границы Делон тоже знал – он ведь со своего бедного и скитальческого детства якшался с самыми разными людьми, не всегда достойными уважения. Его интересовали бандиты, настоящие, злодеи из мафии. Ему даже приписывали дружбу с этими отбросами общества.

Во время съемок «Борсалино» являлись порой типы с физиономиями висельников и в обуви крестных отцов. Они приходили взглянуть на фильм, напрямую их касавшийся. Клан Герини тоже околачивался вокруг. Ради фильма Ален был вынужден с ними ладить.

Много лет спустя после «Борсалино» он предложил мне однажды выпить шампанского в казино в Ницце, когда я жил, по своему обыкновению, в «Негреско». Среди гостей один мафиозо воспылал ко мне страстью. Он непременно хотел отвезти меня на своей машине на стадион Луи II в Монако, посмотреть боксерский матч, где должны были быть все.

Как я ни отклонял его приглашение, он настаивал. Но я ненавижу, когда меня силой заставляют делать что бы то ни было, поэтому отказался наотрез. Он отступился и, поморщившись, ушел один. Вот только до стадиона он не доехал, потому что его убили по дороге прямо за рулем на Английской набережной.

На премьере «Борсалино» 20 марта 1970 года весь Париж устремился посмотреть на то, что большинство считало эстетической дуэлью актеров. Я был счастлив, что фильм вызвал такой наплыв публики, однако сердился на Алена Делона за несоблюдение нашего пакта о равенстве на афише. Мы договорились, что его имя будет фигурировать только один раз, как актера, рядом с моим и названием компании, «Адель Продюксьон». Но он совершил бестактность, поставив свое имя дважды, как продюсера и как актера: «Ален Делон представляет фильм с Аленом Делоном и Жан-Полем Бельмондо».

Отсюда родилась наша размолвка, которую раздули СМИ. Мы были в ссоре недолго. И были счастливы двадцать семь лет спустя, когда Патрис Леконт объединил нас ради юности и свежести Ванессы Паради в «Одном шансе на двоих». Я, кстати, исполнил в этом фильме свой последний трюк на трапе вертолета, в шестьдесят два года.

Еще кое-кто рассердился по выходе «Борсалино» – это был гонщик Ален Прост.

Посмотрев фильм, он понял, что его яхту сдал напрокат без его ведома тот, кому было поручено ее охранять. Так оказались на его сокровище следы, происхождения которых он не мог объяснить.

После «Борсалино» Жак Дере вернулся ко мне только через тринадцать лет, на этот раз с ролью полицейского, преследующего наркобаронов. Фильм с множеством трюков, поставленных Реми Жюльеном, мне очень нравился.

В картине «Вне закона» я, в частности, впервые выполнил очень опасный номер: спрыгнул с летящего вертолета в моторную лодку на большой скорости. Трудность состояла в исключительно жестком графике операции. Я должен был соскочить в нужный момент, это было возможно только в две секунды, когда вертолет и лодка были на одной линии.

Несмотря на две недели тренировок перед съемками, за несколько дублей я устал. Дере, однако, нужны были разные углы, и я вынужден был повторять упражнение и множить риски. Этот эпизод с вертолетом и лодкой пришлось снимать пять раз. На последнем я промахнулся и упал за лодкой, в опасной близости к мотору. Жак благоразумно решил, что на этом лучше остановиться.

Мне также повезло предаться моей любви к быстрой езде, и я блистал за рулем «Форда Мустанга» в сцене погони. Фильм снимался в Марселе, потом в Париже, в темных уголках восемнадцатого округа, где царила малопочтенная фауна букмекеров, сутенеров, наркоторговцев и шлюх. Одна из них была моей возлюбленной в фильме – и в жизни тоже. Карлос Сотто Майор, великолепная бразильянка, актриса и певица, с которой у меня была пикантная и искрометная связь.

Она походила на мою бывшую любовь Урсулу Андресс темпераментом, ревнивым до экстравагантности, который я относил на счет нравов Южной Америки, где женщины не без оснований бдят за своими мужчинами (как воздушный контролер за снаряжением американского военного самолета). Собственническая натура Карлос, кстати, вдохновила Жерара Ури на розыгрыш на съемках «Аса из асов».

Один из укротителей медведей, примкнувших к нам для нужд фильма, всегда прогуливался об руку со своей сестрой, юной немочкой из Мюнхена, очень хорошенькой и мечтавшей стать актрисой. Она вилась вокруг Жерара и, на случай, если у него что-нибудь будет для нее, дала ему фотографию, на которой все ее прелести представали в лучшем виде.

Режиссер потирал руки при мысли использовать ее, чтобы подшутить надо мной. Он нацарапал на обороте в высшей степени романтичную записочку на французском, смахивающем на немецкий, и прислал ее ближе к ночи в номер, где я жил с Карлос.

Я сразу раскусил уловку и идентифицировал автора, которому решил преподать урок в духе политого поливальщика. Вместе с моей развеселившейся возлюбленной мы разработали сценарий. Для начала мы разыграли бурную ссору, крича друг на друга достаточно громко, чтобы Жерар нас услышал.

Наутро мой брат Ален объяснил ему, что я очень сердит, потому что Карлос, вне себя, хлопнула дверью и улетела в Париж. Я усиленно дулся. Жерар ударился в панику; желая исправить положение, он попытался связаться с моей оскорбленной возлюбленной, но ему сказали, с моей подачи, что она вернулась в Бразилию насовсем. В эту ночь Жерар не спал. Утром я держал дистанцию и смотрел на него злобно. После обеда, просматривая отснятый материал, он услышал взрыв смеха Карлос за своей спиной. Жерар понял, что его провели.

В фильме «Вне закона» были показаны не только отбросы общества и девушки легкого поведения; там фигурировал также культурный атташе посольства Турции, замазанный по маковку в наркоторговле. Это очень не понравилось упомянутой стране, от которой нам поступили – Дере как режиссеру, мне как продюсеру – агрессивные послания. В конце концов дипломатический инцидент угас сам собой, и ничто больше не омрачало нашу радость от триумфа «Вне закона» в кинотеатрах.

Мой самый большой успех в первую неделю, побивший рекорд «Аса из асов». В восторге от плодов нашего сотрудничества, мы с Дере три года спустя снова захотели попробовать с фильмом «Одиночка», который провалился в прокате с таким же треском, с каким блеском прошел «Вне закона». Полицейский – поборник справедливости больше не котировался. Наверно, следовало снова стать бандитом.

Роль полицейского первым дал мне Анри Верней в 1974 году. До «Страха над городом» я легко перевоплощался в маргиналов, которые не в ладах с законом, свободных электронов без значка, без разрешения на ношение оружия, без защиты государства. Или же, если случайно я играл полицейского, он был продажным до мозга костей, как это было в «Ограблении» с Анри тремя годами раньше. Я сыграл в этом фильме насквозь испорченного парня, который устраивает ограбление. Это его преследуют силы охраны порядка, и он гонит машину по кругу на улицах Афин, пересаживается по пути из автобуса на грузовик, бежит по крышам автомобилей…

Мы с Анри обожали «Буллит» и искали эффекты по его рецепту. Он заметил, что знаменитая сцена погони со Стивом Маккуином и его зеленым «Фордом Мустанг Фастбэк» происходит на улицах пустого Сан-Франциско, без пешеходов, машин, мотоциклов и т. д. И он предложил пойти дальше Питера Йейтса, устроив такую же безумную погоню, но в плотном движении греческой столицы, никого не эвакуируя.

Дерзания Вернея мне нравились, и самому тоже хотелось дерзать. Например, взять напрокат частный самолет вместе с моим другом, любителем бокса и партнером по «Ограблению» Омаром Шарифом, чтобы отправиться в Италию посмотреть по итальянскому телевидению трансляцию никому не нужного в Греции судьбоносного поединка, который происходил слишком далеко, чтобы мы на нем присутствовали, – в Соединенных Штатах.

8 марта 1971 года, в пять часов утра, мы сидели перед телевизором, усталые, но возбужденные, сосредоточившись на поединке века: Мохаммед Али, проворный танцор, против Джо Фрейзера с его отточенной техникой – теневая власть против власти, отказник против милитариста. Пятнадцать ожесточенных раундов, перевес сначала на стороне первого, потом второго. В конце концов Фрейзер нанес первое поражение Али.

Когда Верней познакомил меня со своим персонажем, хорошим полицейским, который должен рассеять страх над городом, я согласился, чтобы мне простили героя «Ограбления»! И потом, я как всегда был готов к переменам. Поносив костюм вора, я собирался примерить форму жандарма. Только для меня не могло быть и речи, чтобы она была жесткой, накрахмаленной. Я видел себя в более свободном стиле, по-американски, по образу Серпико или инспектора Гарри.

Так, на свой манер, я согласился взять карточку полицейского. Я был достаточно зрелым (сорок один год), чтобы почувствовать себя на стороне закона и правопорядка. Тем более что в плане покрасоваться я ничего не терял от перемены. Комиссар Летелье не простой полицейский, он гений преследования и вдобавок ловкий и отважный эквилибрист.

Верней не скупится в средствах: его сыщик способен спуститься по трапу летящего вертолета и приземлиться в квартире парижской башни, куда одновременно врываются типы в капюшонах – настоящие – из группы захвата национальной жандармерии, или, например, бежать по крыше движущегося поезда метро. Все это я делал с наслаждением, хоть и не без неизбежных мелких аварий, таких, как падение на стеклянную крышу или ранение руки, потому что при въезде в туннель я рефлекторно загородился руками, а надо мной была железная перекладина.

Признаюсь, кстати, что мне было страшно в тех сценах, когда поезд метро въезжал в туннели на полной скорости и я лежал в темноте в двух сантиметрах от потолка под током, а еще страшнее на станции «Бир-Хакейм», где я должен был перепрыгнуть с крыши одного поезда на крышу другого, идущего в обратную сторону. Но воздушные сцены все равно более впечатляющие.

Разумный порядок, установленный Вернеем на съемках, его строгость и внимательность помогли избежать несчастных случаев.

Что было с ним ценно – мы снимали один и тот же фильм. Хороший фильм «Страх над городом», покоривший четыре миллиона зрителей!

Два года спустя Верней дал мне роль шофера такси, специалиста по шуткам, в великолепном фильме «Труп моего врага», с моими давними союзниками Бернаром Блие, Мишелем Боном и Шарло. Мрачная история этого человека, вышедшего из тюрьмы, куда он попал в результате интриг, когда дорвался до власти, и вернувшегося отомстить за себя в свой город, меня очаровала.

Мой персонаж был до своего падения хозяином местной футбольной команды, так что мне довелось сниматься на стадионе и погрузиться в одну из любимых стихий. Страсть эта, полностью разделенная с закадычным другом Шарлем Жераром, поддерживалась «Полимюскле», любительской футбольной командой, вполне профессионально выступавшей повсюду, куда ее приглашали, например в Монако, по случаю бала Красного Креста.

После «Страха над городом» пришлось признать, что полицейским меня любят так же, как бандитом. Жорж Лотнер подвел итог четыре года спустя фильмом «Полицейский или бандит»[51]. Мишель Одиар, с которым я сотрудничал в целом на пятнадцати фильмах, рвался нас познакомить. Он удивлялся, что мы никогда не работали вместе, в то время как за нами обоими была замечена склонность к комедии детективного жанра. У Лотнера был под рукой роман Мишеля Гризолиа «Морской инспектор», построенный по той же схеме, что интрига «Облавы на блатных» Анри Декуэна с Габеном: хороший внедряется к плохим, выдавая себя за одного из них.

На этот раз, не в пример «Ограблению», я прикидывался бандитом, чтобы лучше быть хорошим полицейским. Мой персонаж решился пересечь границу, отделяющую мир полицейских от мира бандитов, но без колебаний насчет своей природы, без двусмысленности. Вдобавок к моему герою, сидевшему на мне как перчатка, и приятной легкости, с которой Лотнер делал свои фильмы, я имел счастье сниматься на юге, на студии «Викторин», с компанией старых друзей: Мари Лафоре, Мишелем Галабрю, Мишелем Боном, Шарлем Жераром, Жоржем Жере, Жаном-Франсуа Бальмером.

«Полицейский или бандит» прошел с успехом, и это сподвигло нас, Одиара, Лотнера и меня, продолжить работу втроем и сделать следом, с той же компанией, «Игру в четыре руки». Мы, думаю, немного поторопились и допустили несколько промашек.

В частности, мы удовольствовались очень несовершенным сценарием и позволили себе афишу дурного вкуса: герой (то есть я) раскачивается на лестнице вертолета в трусах в красный горошек.

Вообще-то мы больше всего хотели насмешить народ и восприняли фильм как повод к трехмесячному дуракавалянию в Венеции. Мы позволяли себе любые фантазии, вот и получилась в результате чушь. «Игра в четыре руки», тем не менее, имела успех: она позабавила три миллиона зрителей. Я впервые выступал дистрибьютором и был удовлетворен.

Публика, однако, плевать хотела на мои различные роли за экраном. Она приняла меня бандитом, потом полицейским и считала теперь меня наделенным сверхъестественными способностями. Я делал невозможное в кадре, выполняя немыслимые трюки, всегда выходил победителем в конце фильма – или умирал, – и постепенно меня стали воспринимать как героя (даже полубога). В жизни тоже, не делая больше различия между моими персонажами и мной. Когда мы с Лаурой Антонелли позволили себе роскошь трехчасового путешествия в Нью-Йорк на «Конкорде», я имел случай испытать это на себе.

Мы спокойно и удобно сидим, как вдруг самолет начинает трясти. Пассажиры удивлены, кто-то пугается. Слово берет пилот и объясняет, что один из четырех двигателей сверхзвуковой машины вышел из строя. Он призывает нас сохранять спокойствие, уверяя, что трех вполне достаточно для полета, который только будет более долгим, так как мы перешли на дозвуковую скорость.

Несмотря на это успокаивающее объявление, мой сосед справа все так же напряжен. Он лихорадочно заглатывает рюмку за рюмкой. Через тридцать минут после первого технического сбоя происходит второй. На этот раз мы резко теряем высоту, и салон заполняется запахом гари. Снова звучит голос пилота, уже не такой спокойный, как давеча, сообщая, что сгорел и второй двигатель и нам, возможно, придется совершить посадку до Нью-Йорка. Моего соседа вот-вот вывернет, он бледен, глаза вытаращены. Внезапно он поворачивается ко мне, вцепляется в мою руку и орет: «Мсье Бельмондо, сделайте что-нибудь!»

Я ничего не мог сделать, а в Нью-Йорк мы все-таки прилетели живыми и невредимыми. Но семью часами позже!

Лотнер еще раз пригласил меня в свой фильм «Веселая пасха», тоскуя по «Полицейскому или бандиту», ибо снимался он тоже в Ницце, с Мари Лафоре в роли моей жены. Но совсем в другом жанре, водевильном. Мы с Мари и моей юной любовницей в исполнении Софи Марсо, которую я выдаю за свою дочь, составляем любовный треугольник, служащий отправной точкой к череде перипетий и, разумеется, трюков. Я проношусь на моторной лодке по острову сквозь лодочный сарай, пролетаю на машине через широкое стекло.

Вдохновенный и свежий тон фильма, зрелищные кадры, живая игра моих партнерш очаровали публику. С этим мнением не согласились критики, которым не терпелось возвестить о моем падении – они с удовольствием писали о «спирали провала», опираясь на скромное число зрителей, собранных «Авантюристами», фильмом Анри Вернея.

19. Не пишите слова «конец»

Невозможно. Немыслимо. Заранее проиграл. Я провалюсь. Я не смогу. Это слишком трудно. Выдержать три с четвертью часа, все помнить. Те, кто отговаривал меня за это браться, были правы. Я не потяну, эта роль слишком велика для меня, я в ней утону и выставлю себя на посмешище. Я этого больше не умею; я не делал этого двадцать шесть лет, с тех пор как сбежал, сверкнув пятками, из пьесы Франсуазы Саган «Замок в Швеции» ради фильма Питера Брука «Модерато кантабиле».

Это все равно что исполнять не подготовленный трюк. Хуже, чем неосторожно, – самоубийственно. Лучше мне смыться, пока не пришли мои партнеры, не то они помешают мне сбежать. Еще только шесть часов; в театре спокойно и тихо, лишь рабочие сцены занимаются своими делами. Я беру пальто, выхожу из уборной и бегу прочь из театра Мариньи, чтобы прыгнуть в свой «Феррари». Я вырываюсь из Парижа, чтобы просто ехать, собраться с мыслями на скорости, рассеять свой страх на прямом и быстром шоссе. Я ударился в панику. На меня накатил мандраж.

Сегодня 24 февраля 1987 года. Через полтора часа я должен выйти на сцену: я возвращаюсь в театр после очень долгого перерыва. Для этого возвращения был выбран Кин, роль, которую мой дорогой Пьер Брассер исполнял в театре Сары Бернар в 1953 году, в одноименной пьесе Александра Дюма, написанной в 1853-м, но омоложенной Жан-Полем Сартром. Герой, навеянный историей человека, который всю жизнь играл в пьесах, написанных и поставленных Шекспиром, и даже умер на сцене в роли Отелло, предается всем чудачествам комедианта, квинтэссенцией которых является. Он примеряет все роли, надевает все маски, ныряет из одного репертуара в другой без перехода – чистое счастье, первозданный фантазм актера. Но «Кин» требует хорошей физической формы и тренированной памяти.

Поэтому, хоть я и возобновил ежедневные занятия спортом и уединился с мамой в Марокко на целый месяц, чтобы вдолбить в голову текст, я сомневаюсь. Я рискую разочаровать; все может случиться: провал в памяти, ошибка, усталость.

Весь Париж придет судить меня, я не имею права оплошать. Я не смогу, нет, я не смогу. Я уже вижу заголовки: «Провальное возвращение Бельмондо в театр», «Бельмондо: крах на подмостках», «Бельмондо смешон».

Меня прошибает холодный пот; мокрая рубашка липнет к коже сиденья. Театр – это совсем не то, что кино. Другой мир, куда более жесткий, требовательный.

По сравнению с ним кино – уютное занятие, требующее гораздо меньше усилий. Нет ни длительности игры, ни необходимости запоминать. Приезжаешь, готовишься, снимаешься с текстом под рукой, отдыхаешь между двумя эпизодами, и никакие плевки и свист тебе не грозят, если только сдуру не поедешь в Канны!

Да и там иной раз тебя удостаивают почестей. В 2011 году мне вручили на фестивале «Золотую пальмовую ветвь» за вклад в киноискусство, и на этот раз на красной дорожке я пережил момент благодати: почтительное молчание фотографов, опускавших свои фотоаппараты, когда я проходил.

Помню, Мастроянни говорил: «За мной приезжают на машине, все легко. Так что вы хотите? Я не устаю!»

Я долго колебался, прежде чем возобновил отношения с театром с того места, на котором их оставил. Я себя знаю: я понимал, что в последний момент меня на это не хватит. Шесть лет уговаривал меня вернуться на подмостки Робер Оссейн, предлагая мне одного за другим Скапена, от которого отказался патрон «Комеди Франсез» Жан-Пьер Венсан; Сирано де Бержерака, который казался недосягаемым мне, снова чувствующему себя новичком, не знающим даже азов драматического искусства. Робер Оссейн, игравший со мной – вернее, против меня, поскольку был моим противником, – в «Профессионале», присутствовал на предпремьерном показе, когда мой отец сделал важное замечание: «Все это очень хорошо. Но когда же ты займешься настоящим делом?»

Разумеется, он говорил о профессии театрального актера. Только ее он считал серьезной и достойной уважения. Фильмы – это очень мило, но они мало что значили для него, дружившего с Пьером Брассером, который был современником великих актеров «Картеля»[52]. Он даже не всегда ходил в кино смотреть мои фильмы. Я напомнил ему об этом однажды, когда он попенял, что я не захожу к нему в мастерскую. Он все надеялся, что я вернусь к моей первой любви, которая определила мой жизненный путь и карьеру: театру.

Я даже не могу сказать, что сделаю это для него, чтобы доставить удовольствие ему, только этого и ждавшему. Сегодня вечером его здесь не будет.

Он покинул нас 1 января 1982 года, тому уже пять лет. Его положили в больницу: врачи поставили скверный диагноз, но уверяли нас, что его состояние не внушает опасений. На следующий день он ушел, мы даже не успели с ним проститься. Его смерть повергла меня в растерянность, я чувствовал себя глупо. Как будто он по-прежнему был с нами, продолжал ходить в Лувр по воскресеньям, рисовать на уголке стола, как всегда. В голове не укладывалось, что его больше нет.

Вдобавок к горю мне пришлось вынести равнодушие по поводу его смерти. Он был великим скульптором, награжденным орденом Почетного Легиона, а о его смерти почти нигде не упоминалось.

Ему не воздал должного тогдашний министр культуры. Я оскорбился вслух, сделав резкие заявления в СМИ. И меня услышали. Жак Ланг[53] возместил свое молчание, позволив поместить две бронзовые фигуры, «Венера» и «Аполлон», в сад Тюильри. Затем мемориальная доска была открыта на Синематеке в присутствии Жака Ширака. И наконец, Филипп Дуст-Блази[54] при содействии Эмманюэль Бреон, автора систематического каталога папиных произведений, собрал комиссию, призванную помочь нам создать посвященный ему музей.

Мы с сестрой Мюриэль и братом Аленом, после долгих лет боев, сумели открыть 18 декабря 2010 года в Булонь-Бианкуре музей, принадлежащий городу, где собраны произведения нашего отца.

Сегодня вечером его не будет здесь, но мама будет. Ален и Мюриэль тоже. И мои дети, Патрисия, Флоранс и Поль. Они будут сидеть в первом ряду, улыбающиеся, довольные, верящие в меня. Будут ждать, когда поднимется занавес и я спрыгну с балкона на веревке. Будут надеяться услышать мой голос, увидеть меня в сценическом костюме, чтобы для них я превозносил ремесло актера и дурачился. Они встанут в конце, чтобы аплодировать мне как можно громче, со слезами на глазах, гордые мной. И я обниму их крепко-крепко. Мы будем счастливы; ненадолго, но это будет хорошо. Очень хорошо.

Я возвращаюсь назад, в Париж. Разворот. Я не могу их подвести. Ни моих родных, ни партнеров, в числе которых мои давние друзья Пьер Вернье и Мишель Бон. Надо взять себя в руки. Когда я добираюсь до театра, уже семь часов. Моя верная костюмерша Полетт ждет меня, как и мой старый друг, гример Шарли. Они помогают мне подготовиться. Я перевожу дыхание. Я выйду на сцену, теперь у меня нет выбора. Вперед. Довериться судьбе, которая до сих пор всегда сдавала мне хорошие карты, и себе. Я – Кин.

Призрак Пьера Брассера – быть может, сосед призрака Муне-Сюлли – здесь, он подбадривает меня, и мне легче надеть этот костюм, который приводил меня в восхищение, когда я видел его в этой роли. И призрак папы улыбается мне, счастливый, что я занялся, наконец, серьезным делом.

Вместо ста предусмотренных спектаклей мы дали триста. Мы не могли остановиться, с таким триумфом шел «Кин».

На последнем представлении, 3 января 1988 года, зал довел нас до слез, запев хором «Это лишь до свидания». И действительно, через два года, снова с подачи Робера Оссейна, я вернулся в театр с ролью, к которой не смел прикоснуться: в «Сирано», шедевре Эдмона Ростана.

Все актеры любят Сирано. Это большой поэт, новый Дон Кихот, чья жизнь возвышена поражением. Он ничего не оставил после себя, ему не удалась даже смерть. Я давно подумывал об этом персонаже. Филипп де Брока предлагал мне сделать о нем фильм. Но я не представлял себе ни фильма в стихах, ни «Сирано» без стихов; так что я отказался от этой мысли.

В театре (во всяком случае, в частном, без субсидий) его дают редко, ибо он требует гигантских средств: сорок два действующих лица и множество декораций. Требовалось не меньше двадцати рабочих сцены и пять костюмеров для обеспечения этого спектакля – предприятие сложное и дорогое, на которое я пошел с некоторой тревогой. Я снова созвал друзей и доверил Шарли деликатную миссию сделать мне нос, достойный Сирано, достаточно длинный и видный из последнего ряда. Он соорудил мне нос, весивший одиннадцать граммов, накладывать который первое время приходилось час.

Потом, приноровившись, он свел операцию к двадцати пяти минутам. Мой учитель фехтования на съемках «Картуша» Клод Карлье тоже был нанят, чтобы поставить битвы на шпагах. Репетиции были случаем поддразнить моего закадычного друга Мишеля Бона, которому я не давал произнести его реплику, продолжая свой текст, а потом вдруг останавливался и говорил ему: «Мишель, малыш, твоя реплика!»

В июле 1990-го, после «Сирано», в котором у него хватило духу доиграть до конца роль Ле Бре, несмотря на жестокие боли, он сыграл с нами злую шутку – ушел от нас, унесенный раком. Наш квинтет – он, Жан-Пьер Марьель, Жан Рошфор, Пьер Вернье и я – облачился в траур; у руки отняли один палец. Не проходит дня, чтобы мы не чувствовали его отсутствия.

На «Сирано», как и на «Кина», публика в театр Мариньи валила валом. Наш успех оправдал вложенные труды (даже сверх того) и доставлял нам неизменное удовольствие каждый вечер. В театре никогда невозможно остановиться, это хочется длить и длить.

В кино, когда закончены съемки, убраны камеры и костюмы, а режиссер уже занят монтажом, остается лишь ностальгия. На подмостках же можно каждый день переживать радость заново и по-новому. Ведь, конечно же, ни один спектакль не похож на предыдущий. Театр – это вечное возрождение.

Мы повезли «Сирано» в турне по Европе, в нефранкоговорящие страны, например Италию и Австрию, и закончили наше турне в Японии, где сыграли пьесу в последний раз.

Персонаж Сирано, похоже, стал особенно популярен в то время: Жан-Поль Раппно тоже взялся за него и снял фильм с Жераром Депардье в главной роли. Это совпадение меня позабавило: я ведь видел первые шаги этого актера перед камерой Алена Рене в «Стависки».

У нас даже была сцена вдвоем, которую мы сняли с трудом, теряясь в репликах и давясь смехом. У нас ушло на нее полдня.

Под вечер у меня вырвалось: «Этот день дорого мне стоил», хотя я тщательно скрывал свою роль продюсера, чтобы никто не ощущал за собой надзора и Рене мог работать без помех.

Меня всегда трогают молодые актеры, как тронул Даниэль Отей, которому я открыл свою дверь. Я, конечно же, вижу в них себя прежнего.

Например, в Жане Дюжардене, который отдает дань «Великолепному» в «Агенте ОСС 117», я вижу талант и сходство со мной в молодости.

В 2001-м, снимаясь в телевизионной версии «Старшего Фершо», я встретил талантливого актера, его звали Сами Насери. Его энергия меня поразила. Он был в своей стихии, и мне нравилось быть с ним на съемочной площадке. На голубом экране я был почти таким же новичком, как и он! До тех пор я приобщился к этому жанру только однажды: в 1959 году, с Клодом Барма, в «Трех мушкетерах», а моим партнером был в тот раз мой друг Жан Рошфор.

Эта преемственность, связь актеров из поколения в поколение проявилась в сцене, сыгранной с Ришаром Анконина в фильме «Баловень судьбы», на который меня пригласил Клод Лелуш между «Кином» и «Сирано».

Режиссер – мой старый знакомый, который сделал для начала документальный фильм обо мне для «Юнифранс», засняв меня на скорости 200 километров в час в «Астон-Мартине», а потом снимал меня с Анни Жирардо в своем «Рассказе о любви», ставшем «Человеком, который мне нравится», в 1969-м, после моего опыта с Трюффо в «Сирене с Миссисипи».

Мы отправились снимать в Соединенные Штаты, где нас достали профсоюзы кино, заставив нанять столько же местных технических работников, сколько было в нашей группе французов, лишив меня таким образом моего шофера.

Зато на съемочной площадке, вопреки американской чопорности, Лелуш действовал, как Годар, без сценария, ощупью, экспромтом, в потемках – которые походили на свет. Он приходил с наброском, а дальше достаточно было ему довериться.

Для «Баловня судьбы» он ограничился коротким: «У меня есть персонаж, который сядет на тебя, как влитой. Это история человека, который сыт по горло и все бросает».

Она мне понравилась, его история. В этом Сэме Лионе в самом деле было что-то от меня тогдашнего. И от Клода тоже. Усталость человека, который все пережил, все имел и больше не знает, чего хотеть.

Съемки были сущим наслаждением. Во-первых, потому что надо было справляться со спортивными эпизодами, в открытом море, на паруснике, на борту которого уплывает мой герой. Во-вторых, мы объехали вокруг света (Сан-Франциско, Зимбабве, Таити…) с такими партнерами, как Ришар, все они были сама доброта и ласка. Наконец, с Лелушем не требовалось прилагать усилий, чтобы получилось что бы то ни было. Он говорил «Мотор!» – и все происходило само собой. И часто получалось идеально.

«Баловень судьбы» покорил широкую и многочисленную публику. Еще и сегодня он считается «хорошим Лелушем».

Роль зрелого мужчины предложил мне и Лотнер два года спустя после Лелуша. В «Неизвестном в доме» я играю адвоката-алкоголика, сломленного смертью жены, – образ, созданный Жоржем Сименоном, с которым я не имел дела после «Старшего Фершо». Бернар Стора, Жан Лартеги и Жорж Лотнер экранизировали его книгу. Я вновь встретился с друзьями Марио Давидом и Пьером Вернье в этой мелодраме, позволившей мне проработать широкий диапазон игры и напомнившей съемки «Обезьяны зимой».

Я так и видел, как мы с Габеном, мертвецки пьяные, держимся за бока от смеха. Его тоже больше нет, но «Обезьяна» всегда со мной, если мне понадобится однажды вспомнить о ней. И я познакомился с потрясающими молодыми актрисами Сандрин Киберлен и Кристианой Реали, с которыми еще встречусь несколько лет спустя на сцене в «Блохе в ее ухе», как и с Беатрис Аженен, с которой я сыграл четыре пьесы.

С тех пор как я вернулся на подмостки, мне трудно было остановиться. Отпраздновав должным образом свой шестидесятый день рождения, я от души позабавился в «Театр де Пари» в пьесе Фейдо «Дамский портной», поставленной Бернаром Мюра, и вплотную занялся театром «Варьете», который приобрел в 1991-м.

Я давно вынашивал план иметь театр, в котором смогу делать все, что мне угодно, и давать моим друзьям ставить спектакли, какие им захочется. Как я сделал в кино, в «Черито», выпустив в 1985 году фильм Робина Дэвиса «Вне закона» с талантливым Кловисом Корнийяком. Для театра же мне следовало сначала найти подходящее и свободное место.

Когда представился случай, я ухватился за него, продав «Черито» студии «Канал Плюс» по совету Алена Сарда, копродюсера «Веселой пасхи» и «Неизвестного в доме». В этой финансовой операции мне помог мой верный Люк Тенар, бывший банкир «Лионского Кредита», который талантливо управлял счетами моей продюсерской компании, а потом и театра «Варьете» под руководством его директора, моего брата Алена.

Я пришел в восторг от своего капиталовложения, лучшего с тех пор, как у меня появилось что вкладывать. На первых порах я поместил свои сбережения в вино, вопреки мнению отца, который уговаривал меня купить Ренуара, продававшегося по доступной цене, – что оказалось вложением провальным. Моя продюсерская компания была гораздо интереснее в плане доходов и свободы действий.

В театре «Варьете» мне повезло начать с огромного успеха «Ужина придурков», пьесы, написанной Франсисом Вебером, поставленной Пьером Монди и сыгранной уморительным Жаком Виллере и моим старым другом Клодом Брассером. Спектакль шел с аншлагом каждый вечер, что усиливало мой энтузиазм, вызванный полным залом на Фейдо в «Театр де Пари».

Я так люблю этого автора, что в 1996 году поставил у себя в «Варьете» «Блоху в ее ухе» с Бернаром Мюра у руля. И на этот раз тоже мы снискали одобрение публики. В то время как я предусмотрел заполнение зала на девяносто процентов, чтобы погасить расходы на постановку, меня ждал приятный сюрприз: процент взлетел до ста на каждом представлении в течение года. После этого мне захотелось снова сотрудничать с Мюра – это был мой последний выход на подмостки в 1996-м, в пьесе Эрика-Эмманюэля Шмитта «Фредерик, или Бульвар преступлений» в театре Мариньи.

Пока же я играю в «Дамском портном» и наслаждаюсь аншлагом «Ужина придурков». Я счастлив. У меня такое чувство, что все мне улыбается, что жизнь удалась. Но это длится недолго. Безмятежность счастливого шестидесятилетнего мужчины исчезает в момент. С телефонным звонком в шесть часов утра.

В воскресенье 31 октября 1993 года моя дорогая малышка, моя дочь Патрисия не дожила до сорока лет. В ее квартире на улице Ренн вспыхнул пожар. Моя девочка погибла. Она, моя радость, работавшая, как и я, в кино, но за камерой, мое дитя, которое я больше не обниму.

Врач, который пришел ко мне в это утро, уговаривает меня пойти в театр, как обычно, и играть. Он говорит мне: «Если вы не сыграете сегодня, вы не сыграете больше никогда».

Я послушался его. Я вышел на сцену в этот вечер и играл до конца.

Нельзя потерять ребенка. Это невозможно, противоестественно. Дети переживают своих родителей: это нормальный ход вещей. Иначе можно сойти с ума. Это горе не вынести, оно выносит вас. Оно непоправимо, абсолютно. Это горе не превозмочь, оно всегда остается с вами. К счастью, я не один.

Мои дети Флоранс и Поль, моя бывшая жена Элоди, мои закадычные друзья во главе с Шарлем Жераром и моя новая подруга Натти стараются поддержать меня в страдании, которое они разделяют. С моими близкими, сомкнувшими ряды, я могу выстоять. Продолжать жить, представлять себе будущее без моей дочери.

Моя любимая выказывает мне трогательное внимание. Я встретил Натали Тардивель в обстоятельствах куда более забавных, нежели те, что сблизили нас теперь.

Это было на кубке «Ролан-Гаррос», куда я пришел с друзьями и Майей, йоркширским терьером, доставшимся мне при расставании с Карлос Сотто Майор. Я нашел свое место, куда моя соседка посадила свою собачку, точную копию моей, которую я не разглядел и едва не сел на нее. Наверно, у нас было еще кое-что общее, кроме собак, потому что мы поженились, и в 2003 году у нас родилась девочка Стелла, мой солнечный лучик.

Чтобы не сидеть без дела после смерти Патрисии и потому что я люблю свою работу, я присоединился к огромной команде, которую собрал Лелуш для своих «Отверженных».

Я был достоверным Жаном Вальжаном, потому что в душе кровоточила рана. Потом я вернулся в театр, как к интенсивным тренировкам, помогающим спать (и в кино тоже).

Обороты съемок я, однако, сбавил. Во-первых, потому что начал уставать. Вполне естественно, полагаю, после восьмидесяти фильмов. И потом, после съемок в «Может быть», забавной и веселой комедии талантливого молодого режиссера Седрика Клапиша, плохом фильме Брока «Амазония» и участия в фильме Бертрана Блие «Актеры» у меня возникли серьезные проблемы со здоровьем. Инсульт оставил меня полупарализованным, и мне пришлось посвятить всю энергию частичному восстановлению моторики, речи, рефлексов.

Еще и сегодня я поддерживаю свою подвижность, свою самостоятельность регулярными упражнениями. После 2001 года Франсис Юстер осмелился пригласить меня в полнометражный фильм «Человек и его собака». Я согласился, потому что мне было приятно вновь оказаться на съемочной площадке, быть окруженным всеобщим уважением и этой доброжелательной атмосферой, которая не приедается.

Новые съемки способствовали выздоровлению, дав мне еще один стимул восстановить речь как следует.

Мой сын Поль тоже снял меня в прошлом году. В документальном фильме про меня! Он возил меня по «местам преступлений», на студию «Викторин» в Ницце, на Лазурный Берег и по таким особо дорогим для меня местам, как музей моего отца. Все друзья, на чьих глазах он вырос, отвечали на его вопросы обо мне. Меня тронуло, что он снял этот фильм. Кто мог сделать это лучше него? Он сохранил след моей жизни, той, что была и есть сейчас: момента радости, который длится, как я хочу.

Теперь мне осталось только проживать счастливые дни, наслаждаясь обществом семьи, которая выросла на шесть внуков. Дети Флоранс – Аннабель, манекенщица, Кристофер, реставратор, и Никола, студент, и трое сыновей Поля – Алессандро, будущий шеф-повар, Виктор, начинающий работать в кино, и Джакомо, который пока не знает, чем будет заниматься. Еще слишком рано. Он только что сдал экзамены на степень бакалавра, как я, в Сен-Назере! И я горжусь им. И его братьями и кузенами. Мой племянник Оливье, сын моего брата Алена, открыл театральную школу. Так что в семье всегда будут артисты.

В конечном счете, оглядываясь на прожитую жизнь, признаюсь, что я жалею только о трех вещах: экранизации «Путешествия на край ночи», Скапене, разумеется, и Мерине[55].

Мой агент Жерар Лебовичи связался с помощью своих странных знакомых с Жаком Мерином, который бежал в Квебек, уже изрядно продвинув свою карьеру преступника. Так через моего друга я получил возможность приобрести права на его книгу «Смертельный инстинкт», когда враг общества номер один вернулся в страну. Его взяли после вооруженного налета и посадили в тюрьму, откуда он начал посылать мне трогательные письма, в которых были, например, такие строки: «Я тут слышал, что кое-кто хочет набить тебе морду. Ты только дай мне знать, я с ним разделаюсь».

Одиар и Годар воодушевились замыслом экранизации «Смертельного инстинкта». Между Мерином и Безумным Пьеро, которые, кстати, познакомились в тюрьме, был всего один шаг. Но Жан-Люк имел глупость объяснить мне, как он видит фильм и мою роль, которая состояла в том, чтобы быть тенью Мерина! Для меня не могло быть и речи о том, чтобы сыграть что-либо, кроме первоисточника, настоящего Мерина, и я отказался от этой затеи. Фильм не состоялся, во всяком случае, не тогда. И не со мной.

Остались от этой истории только слова Мерина (уже в бегах), который позвонил мне в ресторан «Максим» 1 января, чтобы поздравить с Новым годом, да строчки из его писем. Например, вот эта фраза, написанная перед побегом, по поводу сценария «Смертельного инстинкта»: «Не пишите слова “конец”».

1 Имеется в виду хрестоматийная для французов карта страны Нежности, созданная писательницей Мадлен де Скюдери (1607–1701). – Прим. перев.

2 Гарсоньерка – квартира холостяка; часто об однокомнатной и небольшой холостяцкой квартире. – Прим. ред.

3 Boeing B-17 Flying Fortress («Летающая крепость») – первый серийный американский цельнометаллический тяжeлый четырeхмоторный бомбардировщик. – Прим. ред.

4 Имеется в виду Анри Гийоме (1902–1940), пионер французской авиации и друг Антуана де Сент-Экзюпери, посвятившего ему «Планету людей». Эту фразу по легенде Гийоме сказал Сент-Экзюпери, когда тот прилетел за ним, чудом выжившим после крушения в Андах. – Прим. ред.

5 Имеется в виду вход в Лувр.

6 Фернан Леду (1897–1993) – французский киноактер. – Прим. ред.

7 «Военной рукой», силой (лат.). – Прим. перев.

8 Nec plus ultra (лат.) – букв. «и не далее», в значении «крайний предел», «крайняя степень». – Прим. ред.

9 Мифомания (греч.) – патологическая лживость. – Прим. ред.

10 Нуаˊр (фр. noir – «чeрный» роман) – субжанр американской массовой литературы 1920—1960-х годов, разновидность «крутого» (или «круто сваренного» – англ. hard-boiled fiction) криминального романа. – Прим. ред.

11 Герои пьес Мюссе «Лорензаччо» и «С любовью не шутят». – Прим. перев.

12 Французская спортивная газета. – Прим. перев.

13 Социетарий (сосьетер) – здесь: участник театра «Комеди Франсез». – Прим. ред.

14 Фамилия Le Roy по-французски означает «король». – Прим. перев.

15 Улица красных фонарей в Париже. – Прим. перев.

16 Ажан (фр. agent (de police)) – полицейский чин во Франции. – Прим. ред.

17 Гиньоˊль (фр. Guignol) – кукла ярмарочного театра перчаточного типа (не «марионетка» в русском понимании, а «петрушка»), появившаяся в Лионе в конце XVIII – начале XIX века. Этим же термином обозначают соответствующий жанр театрального искусства. – Прим. ред.

18 Кабельтов – единица длины, применяемая в мореходной практике и равная 0,1 морской мили. – Прим. ред.

19 Жан-Луиˊ Трентиньяˊн (фр. Jean-Louis Trintignant; 11 декабря 1930, Пьолан, Воклюз, Франция) – французский актeр, режиссeр и сценарист. – Прим. ред.

20 Bel mondo (ит.) – прекрасный мир. – Прим. ред.

21 Луиˊс Бунюэˊль (Буньюэль) Портолеˊс (исп. Luis Buеˊuel Portolñs,]; 22 февраля 1900 – 29 июля 1983) – испанский и мексиканский кинорежиссeр, карьера которого длилась почти пять десятилетий и связана с тремя странами – Испанией, Мексикой и Францией. – Прим. ред.

22 Бронзер (бронзант, бронзовая пудра) – косметическое средство в виде пудры, кремов, стиков и др., оттеняющая загорелую кожу или придающая легкий эффект загара, или для создания искусственного загара. – Прим. ред.

23 Поровну (лат.) – Прим. перев.

24 Квипроквоˊ (фр. Quiproquo) – букв. «кто вместо кого» – фразеологизм, означающий недоразумение, в связи с тем, что одно лицо, вещь, понятие принято за другое, но только в театральном контексте. – Прим. ред.

25 V – первая буква слова «victoire» (фр. «победа»). – Прим. ред.

26 Петанк (фр. pеˊtanque от прованс. pеˊd tanco – дословно «ноги – колья», поскольку при броске игрок не должен отрывать пятки от земли, пока шар не коснется земли, то есть ноги уподобляются врытым в землю кольям) – провансальский национальный вид спорта, бросание шаров. – Прим. ред.

27 Всеобщая конфедерация труда Франции – (ВКТ; Confеˊdеˊration gеˊnеˊrale du travail), национальный профсоюзный центр Франции. Основан в 1895 г. – Прим. перев.

28 «Атласный башмачок» – драма Поля Клоделя. – Прим. перев.

29 «Французская новая волна» (фр. Nouvelle Vague) – направление в кинематографе Франции конца 1950-х и 1960-х годов. Одним из его главных отличий от преобладавших тогда коммерческих фильмов был отказ от устоявшегося и уже исчерпавшего себя стиля съeмки и от предсказуемости повествования. – Прим. ред.

30 Вживую (лат.). – Прим. перев.

31 Сапожок – прозвище Италии, вызванное ее географическими очертаниями. – Прим. ред.

32 Лотарингия по-французски Lorraine (произносится Лорен). – Прим. перев.

33 Сommendatore (ит.) – командующий. – Прим. ред.

34 Perfetto (ит.) – идеально. – Прим. ред.

35 Гонкуˊровская преˊмия (фр. Prix Goncourt) – самая престижная литературная премия Франции за лучший роман, названа в честь братьев Гонкур. – Прим. ред.

36 Ex aequo et bono – латинское выражение, пришедшее из римского права; переводится как «по добру и справедливости». Термин означает такой способ вынесения решения судом, при котором суд не связан строгими нормами права, а руководствуется соображениями справедливости и здравого смысла. – Прим. ред.

37 Тинтин – герой популярной серии комиксов бельгийского художника Эрже. – Прим. перев.

38 На месте (лат.) – Прим. перев.

39 В нашей стране фильм шел в прокате под названием «Повторный брак». – Прим. перев.

40 Марсель Дюшан – французский и американский художник, шахматист, теоретик искусства, стоявший у истоков дадаизма и сюрреализма. – Прим. перев.

41 Русское название «Месть Марсельца». – Прим. перев.

42 Апостериоˊри – знание, полученное из опыта. Противопоставляется априорному знанию. Значение термина исторически менялось. Нынешнее значение установилось благодаря И. Канту. – Прим. ред.

43 Луи Маль – французский кинорежиссeр, оператор, продюсер, сценарист. Часто упоминается в связи с кинематографическим движением «Французская новая волна», однако его принадлежность к «новой волне» спорна. – Прим. ред.

44 Скибоб – (англ. skibob, от ski – лыжи и bob – управляемые сани), скоростной спуск с гор по специальным трассам на санях, также называемых скибоб (рама типа велосипедной с закреплeнными на ней лыжами и рулeм). – Прим. ред.

45 Априоˊри (лат. a priori – буквально «от предшествующего») – знание, полученное до опыта и независимо от него (знание априори, априорное знание), то есть знание, как бы заранее известное. – Прим. ред.

46 В советском прокате фильм шел под названием «Супермозг». – Прим. ред.

47 Маˊйские собыˊтия 1968 года, или «Краˊсный май», или Май 1968 (фр. Mai 68) – социальный кризис во Франции, начавшийся с леворадикальных студенческих выступлений и вылившийся в демонстрации, массовые беспорядки и почти 10-миллионную всеобщую забастовку. – Прим. ред.

48 Имеется в виду одноименный фильм Франсуа Трюффо с участием Шарля Деннера. – Прим. перев.

49 Отсылка к вестерну «Форт Апачи» с участием Джона Уэйна; здесь – «бардак». – Прим. ред.

50 French Connection (англ. «Французская связь») – система трансатлантического наркобизнеса с центром на Корсике и в Марселе; просуществовала до 1980-х годов. – Прим. ред.

51 Русское название фильма «Кто есть кто». – Прим. перев.

52 «Картель» – творческое объединение, в которое входила сеть французских театров. «Картель» был создан четырьмя известными французскими режиссерами: Шарлем Дюлленом, Луи Жуве, Гастоном Бати и Жоржем Питоевым. – Прим. ред.

53 Жак Матье Эмиль Ланг (р. 1939) – французский политик и член Социалистической партии Франции. В настоящее время депутат в Национальном собрании, представляющий 6-й округ департамента Па-де-Кале. – Прим. перев.

54 Филипп Дуст-Блази (р. 1953) – французский политический деятель, врач-кардиолог и дипломат. – Прим. перев.

55 Жак Мерин (1936–1979) – французский преступник, действовавший во Франции, а также в Канаде и США с 1962 по 1979 год. Герой фильма «Враг государства № 1». – Прим. перев.

Вход для пользователей

Меню