Читать онлайн Он придет бесплатно

Jonathan Kellerman

When the Bough Breaks

2010 by Jonathan Kellerman. This translation is published by arrangement with Ballantine Books, an imprint of Random House, a division of Penguin Random House LLC

* * *

Глава 1

Утречко намечалось – лучше не придумаешь. В подобное утро меньше всего хочется слышать о таких вещах, как убийство.

Прохладный тихоокеанский бриз вот уже второй день подряд тянул через побережье на материк, сдувая всю скопившуюся в воздухе дрянь куда-то в сторону Пасадены. Мой дом уютно устроился в предгорье чуть северней Бель-Эйр, почти в самой высшей точке старой конной тропы, змеящейся вокруг Беверли-Глен, где бьющие в глаза изобилие и богатство уступают место сонной сельской одури. Это район «Порше» и койотов, дурно работающей канализации и потайных чистых ручейков.

Собственно мои владения – это восемнадцать сотен квадратных футов красного дерева с металлизированной пропиткой, серой от времени кровельной дранки и тонированного стекла. Где-нибудь поближе к городу такое сооружение считалось бы убогой лачугой; здесь же, в горах, это уже вполне пристойное «деревенское гнездышко», тихое прибежище от городского шума и суеты – ничего пафосного, зато куча всяких террас и веранд, неожиданных ракурсов и приятных визуальных сюрпризов. Проект в свое время разработал для себя любимого один венгерский художник, чьи попытки забросать «галерейные ряды» на бульваре Ла-Синега невероятных размеров полотнами с треугольниками всех цветов радуги завершились полным финансовым крахом. Потеря для искусства обернулась выгодой для меня – благодаря решению лос-анджелесского суда по делам о банкротстве. В хороший денек вроде нынешнего в комплекте с домом идет еще и вид на океан – смутная лазурная полоска, робко выглядывающая над прибрежным районом под названием Палисады.

Я спал один с открытыми окнами – к черту грабителей и нынешних последователей Мэнсона! – и проснулся в десять, голый, в окружении свалившихся на пол простыней, в самый разгар какого-то тут же забытого сновидения. Чувствуя себя расслабленно и умиротворенно, приподнялся на локтях, кое-как подобрал обратно простыни и бездумно уставился на карамельные полоски солнечного света, просачивающиеся сквозь высокие французские окна. Вытащило меня из постели лишь вторжение обычной комнатной мухи, которая то пытливо исследовала складки простыней – мертвечину искала, что ли? – то вдруг кидалась мне на голову на манер пикирующего бомбардировщика.

Прошаркал в ванную, открыл краны, чтобы наполнить джакузи, после чего в сопровождении мухи направился в кухню на предмет поисков чего-нибудь съедобного. Сделал себе кофе, и мы с мухой по-братски разделили рогалик с луком. Двадцать минут одиннадцатого утра, понедельник – и никакой необходимости куда-то ехать или что-нибудь делать. Блаженный декаданс…

С того момента, как мне преждевременно пришлось оставить врачебную практику, прошло уже почти полгода, но меня до сих пор изумляло, насколько прост оказался переход от маниакального трудоголика к тормозному лодырю, озабоченному только собственной персоной. Наверное, такова и была моя истинная суть с самого начала.

Вернулся к бурлящей ванне, присел на краешек, дожевывая рогалик. В голове понемногу рождались планы на предстоящий день: понежусь как следует в горячей водичке; прогляжу утреннюю газетку; может, пробегусь трусцой до каньона и обратно; приму душ; потом, пожалуй, скатаюсь в… Но тут все эти приятные размышления грубо прервал звонок в дверь.

Обмотавшись полотенцем, я подошел ко входной двери в тот самый момент, когда в нее уже входил Майло Стёрджис.

– Было незаперто, – объяснил он, крепко прихлопывая за собой дверь и швыряя на диван экземпляр «Таймс»[1]. Уставился на меня, и я потуже затянул вокруг себя полотенце. – Ну, с добрым утром, дитя природы!

Я махнул ему, чтобы проходил внутрь.

– Вообще-то неплохо бы запираться, дружище! Иначе знаешь, как бывает? Если нужна наглядная иллюстрация, то изволь – у меня в отделе таких протоколов что грязи.

– Доброе утро, Майло.

Дотащившись до кухни, я налил две чашки кофе. Майло, который здоровенной неуклюжей тенью следовал за мной по пятам, тут же открыл холодильник и вытащил оттуда тарелку с холодной пиццей, которую я, убей бог, не помню, чтобы когда-нибудь покупал. Вернувшись вслед за мной в гостиную, он рухнул на мой старый кожаный диван – артефакт из брошенного офиса в Уилшире, – пристроил тарелку на бедре и вытянул ноги.

Я сходил в ванную закрыть краны и устроился напротив него на бежевой оттоманке.

Майло мужик крупный – шесть футов два дюйма, двести двадцать фунтов[2] – и, подобно таким же здоровенным бугаям, сидя словно растекается, как кисель. В то утро, утонув в диванных подушках, он больше походил на огромную тряпичную куклу – куклу с широким приятным лицом, почти мальчишеским, если не считать глубоких оспин на коже и усталых глаз. Глаза у него на удивление зеленые, с красноватыми белками, брови темные и косматые, шевелюра тоже почти черная и густая – причем именно что шевелюра, а не укладочка волосок к волоску, – как говорят в народе, «под Кеннеди». Нос крупный, с довольно заметной горбинкой, губы пухлые и по-детски мягкие. Вниз по рябым щекам спускаются баки, вышедшие из моды как минимум лет пять назад.

Как обычно, на нем была какая-то подделка под «Брукс бразерс» – оливково-зеленый габардиновый костюм, желтая рубашка, ядовитый галстучек в зелено-золотистую полоску, густо-бордовые ботинки… Смотрелся он в этом наряде столь же стильно, как У. К. Филдс[3] в красных кальсонах.

Не обращая на меня внимания, Майло сосредоточился на пицце.

– Молодец, что нашел время заглянуть на огонек.

Когда тарелка опустела, он наконец опять подал голос:

– Ну, и как у тебя дела, старина?

– Дела у меня просто замечательно. Так чем могу, Майло?

– А кто говорит, что мне от тебя чего-то надо? – Он отряхнул крошки с коленей прямо на ковер. – Может, я просто в гости зашел.

– Хм! Ты врываешься сюда без звонка, да еще с такой перекошенной физиономией – это просто в гости зашел называется?

– Надо же, какая сила интуиции!

Майло с силой провел руками по лицу, словно умываясь без воды.

– Хочу кое о чем попросить, – сдался он наконец.

– Ладно, бери машину. Я часов до четырех все равно никуда не собираюсь.

– Нет, на сей раз я не за этим. Мне нужны твои профессиональные услуги.

Тут уже мне понадобилась пауза.

– Ты не в моей возрастной категории, – произнес я наконец. – А потом, я давно уже завязал с профессией.

– Я не шучу, Алекс. У меня сейчас один из твоих коллег лежит на столе в морге. Некто Мортон Хэндлер.

По фамилии я его знал, в лицо – нет.

– Вообще-то Хэндлер – психиатр.

– Психиатр, психолог… Незначительные смысловые нюансы в данном случае. Чистая семантика… Важнее то, что он мертв. Убит. Глотку от уха до уха раскроили плюс выпотрошили как следует – вся требуха наружу. И еще одна дамочка, знакомая его, – с ней обошлись примерно так же, и даже почище. Значительные повреждения половых органов, нос отрезали напрочь… Дом, где все это случилось, – его дом, – теперь не дом, а натуральная бойня.

«Бойня», «семантика»… Иногда хорошо чувствуется, что у моего друга степень магистра по американской литературе.

Я оставил чашку.

– Хорошо, Майло. Аппетита ты меня уже лишил. А теперь скажи, при чем здесь я?

Он продолжал, будто и не слышал:

– Меня вызвонили туда в пять утра. И с тех пор я по колено в дерьме и кровище. Вонь там – ну просто не передать! Люди плохо пахнут, когда умирают, знаешь ли. Я не про разложение – я про ту вонь, которая еще до разложения. Я-то думал, что уже ко всему привык. Но тут как нюхнешь, так аж досюда пробирает! – Он похлопал себя по животу. – В пять утра! Пришлось бросить дружка в постели – он мне целую сцену закатил. Горы мяса с кишками, и все это в пять утра… Господи!

Майло встал и нацелился взглядом в окно, неотрывно глядя куда-то поверх сосен и эвкалиптов. С моего места мне была видна завивающаяся вдалеке струйка дыма – кто-то затопил камин.

– А у тебя тут и вправду классно, Алекс. Тебе не скучно жить в таком раю и абсолютно ничего не делать?

– Ни капельки не скучно.

– Угу. Тоже думаю, что нет. И про Хэндлера и ту девчонку ты больше и слышать ничего не хочешь.

– Только нечего изображать тут пассивно-агрессивное расстройство, Майло. Выкладывай, зачем пришел.

Он обернулся и посмотрел на меня сверху вниз. Теперь его крупное некрасивое лицо выглядело еще более усталым.

– Я полностью подавлен, Алекс. – Он протянул мне пустую чашку, словно какой-то огромный Оливер Твист, которого только что хлопнули пыльным мешком по голове. – Наверное, только по этой причине я готов вынести еще чашечку этой отвратительной бурды.

Я взял чашку и налил ему добавки. Майло шумно отхлебнул.

– У нас есть возможный свидетель. Ребенок, который живет в том же доме. Девчонка в полном раздрае, сама толком не знает, что видела. Я как глянул на нее, так сразу про тебя подумал. Что ты мог бы с ней поговорить – может, даже загипнотизировать, чтобы встряхнуть ее память.

– А у вас что, нет штатных психологов?

Он полез в карман пальто и вытащил пригоршню полароидных снимков.

– Глянь-ка, какая красота.

Я взял их, присмотрелся. От увиденного меня чуть не вывернуло наизнанку. Быстро сунул ему фотки обратно.

– Убери ради бога и больше мне такого не показывай!

– Небольшой беспорядочек, угу? Говорю же – мясо. – Майло допил чашку, запрокинув ее к самому носу, чтобы стекло все до капли. – А все наши штатные психологи – это всего лишь один-единственный парень, который поставлен следить, чтобы в наши доблестные ряды не пролезли всякие шизики. А задача номер два у него – отлавливать тех шизиков, которые все-таки умудрились к нам просочиться. Вдобавок по детишкам он не спец. А вот ты – да.

– Но я совершенно не спец по убийствам.

– Забудь ты про убийство! Это моя проблема. Просто поговори с девчонкой, которой всего лишь семь лет от роду.

Я по-прежнему колебался. Майло примирительно выставил вперед ладони – совершенно белые, словно он долго оттирал их пемзой.

– Эй, я не имел в виду совсем уж бесплатно! Я готов проставиться. Знаю одно неплохое итальянское местечко, ньокки там – пальчики оближешь. И совсем неподалеку от…

– От этой бойни, как ты изволил выразиться? – Я скривился. – Нет уж, спасибо. А потом, я за тарелку макарон не работаю.

– И чем же тебя тогда можно соблазнить? У тебя ведь и так все уже есть – и дом в горах, и классная тачка, и шмотки от «Ральф Лорен»… Даже кроссовки и те «Ральф Лорен»! Господи, в тридцать три года уже типа как на пенсии, и с рожи загар не сходит… Да меня только от одного перечисления всего этого зло берет!

– Да, но счастлив ли я?

– Думаю, что да.

– И ты абсолютно прав. – Я подумал про жуткие фотографии. – Так что бесплатная контрамарка на фильм ужасов мне тоже не нужна.

– Знаешь, – заметил Майло, – я готов поспорить, что за всей этой твоей деланой зрелостью и умудренностью скрывается обычный молодой оболтус, готовый на стену полезть со скуки.

– Чепуха.

– Нисколько не чепуха. Сколько времени уже прошло – шесть месяцев?

– Пять с половиной.

– Хорошо, пять с половиной. Когда мы с тобой познакомились – поправь меня, если я ошибаюсь, – ты был полон жизни, энергии через край, на все свое суждение. Котелок варил на всю катушку. А теперь я только и слышу, что о пользе гидромассажа, да за сколько ты пробегаешь свою долбаную милю, да какие офигительные закаты видать у тебя с террасы… Выражаясь на твоем жаргоне, это регрессия. Всех забот – натянуть шортики поцветастей, на роликах прокатиться да в водичке поплескаться. Как и половина населения в этом городе, ты функционируешь на уровне шестилетки.

Я расхохотался.

– И ты делаешь мне это предложение – влезть с головой во все это мясо с кишками – исключительно в качестве трудотерапии?

– Алекс, да ты отсидишь себе всю жопу, пытаясь по Фрейду достичь нирваны через инерцию, но у тебя все равно ничего не выйдет! Помнишь, как там у Вуди Аллена: излишняя зрелость – это нехорошо, можно перезреть и испортиться?[4]

Я хлопнул себя по голой груди.

– Пока никаких признаков порчи не вижу.

– А они изнутри сидят, потом проявятся – вылезут, когда ты меньше всего ожидаешь.

– Спасибо вам, доктор Стёрджис.

Он с отвращением посмотрел на меня, вышел в кухню и вернулся, вонзив зубы в обнаруженную там грушу.

– М-м… Вкуснота!

– Кушай на здоровье.

– Ладно, Алекс, забыли. Я с этим психиатром и этой девицей Гутиэрес как-нибудь сам разберусь. Все, что у меня есть, – это семилетняя девчонка, которая вроде что-то видела или слышала, но слишком напугана, чтобы все это осознать и хоть как-нибудь связно изложить взрослым дядям. Я прошу у тебя всего два часа твоего времени – уж чего-чего, а времени-то у тебя навалом – и вот что получаю: шиш с маслом.

– Не гони лошадей. Я не сказал, что отказываюсь. Дай мне уложить все это в голове. Я только что проснулся, а ты врываешься ко мне таким вот макаром и сразу огорошиваешь каким-то двойным убийством…

Дернув рукой, чтобы оттянуть обшлаг рубашки, Майло присмотрелся к циферблату своего «Таймекса»[5].

– Десять тридцать семь. Бедное дитя. – И, смерив меня уничижающим взглядом, он опять вгрызся в грушу, отчего сок потек у него по подбородку.

– Во всяком случае, ты наверняка помнишь, что вышло, когда мне пришлось последний раз иметь дело с полицией. Тот опыт оказался для меня довольно травмирующим.

– Да, с Хиклом и впрямь нехорошо вышло. Но ты тогда и сам был потерпевшим – в некотором роде. Я нисколько не заинтересован тебя во все это по полной втягивать. Просто побеседуешь с малышкой часок-другой. Как я уже говорил, может, гипноз попробуешь, если у тебя не будет возражений… И сразу едем есть ньокки. Я вернусь домой и попробую угомонить своего возлюбленного, а ты можешь опять запереться в своей башне из слоновой кости. Конец пьесы. А на недельке можно будет просто так куда-нибудь сползать – к примеру, по сашими в японском квартале вдарим… Ну так как?

– А что этот ребенок в принципе видел или слышал? – спросил я, с тоской наблюдая, как блаженный денек ничегонеделания на глазах вылетает в трубу.

– Тени, голоса каких-то двух человек – может, трех. Но кто там на самом деле знает? Она ведь совсем кроха, да еще такая моральная травма… Мать ее перепугана ничуть не меньше, и у меня сложилось впечатление, что в плане интеллекта она отнюдь не физик-ядерщик, для начала-то. Я просто не представляю, с какой стороны зайти, Алекс. Я уже по-всякому пытался: и утешал, и сюсюкал… Может, если б там оказался инспектор по делам несовершеннолетних, то что-нибудь бы да вышло, но теперь их раз-два и обчелся. Наше начальство лучше еще три дюжины заместителей наберет, которые только бумажки перекладывать умеют.

Грушу он догрыз до самой сердцевины.

– Тени, голоса… Вот и всё. Ты ведь вроде спец по психолингвистике? Знаешь, на каком языке общаться с малолетками. Если сможешь заставить ее открыться, будет здорово. Если она даст хоть что-нибудь похожее на словесный портрет – вообще фантастика. Ну а если нет, то делать нечего – по крайней мере, мы пытались.

Психолингвистика… Давненько я не употреблял этот термин – последний раз это было вскоре после того происшествия с Хиклом, когда я вдруг поймал себя на том, что окончательно потерял над собой контроль, а лица Стюарта Хикла и всех детишек, над которыми он измывался, безостановочно кружились у меня в голове. Майло тогда потащил меня выпить. Где-то часа в два ночи он громогласно вопросил, почему дети так долго держали все это в себе.

«Они ничего не рассказывали, потому что никто не знал, как их слушать, – объяснил я тогда. – Они считали, что сами во всем виноваты».

«Вот как? – Он поднял на меня затуманенный взор, обеими руками вцепившись в большую глиняную кружку с пивом. – Ну да, я вроде уже слышал что-то такое от наших спецов по малолеткам».

«Именно так дети и думают, пока малы и эгоцентричны. Словно они – это центр вселенной. Мама поскальзывается, ломает ногу, а они винят в этом себя».

«И долго это длится?»

«У некоторых это вообще никогда не проходит. У большинства из нас подобная установка со временем ослабевает. Уже лет в восемь-девять мы воспринимаем окружающее гораздо более четко – но в любом возрасте взрослый всегда может манипулировать детьми, убедить их в том, что виноваты они сами».

«Вот скотство, – пробормотал Майло. – И как же ты вправляешь им мозги?»

«Нужно знать, как дети думают в том или ином возрасте. На разных стадиях развития. Начинаешь говорить на их языке – и пополняешь свои знания в области психолингвистики».

«И вот этим ты и занимаешься?»

«И вот этим я и занимаюсь».

Через несколько минут он спросил: «Как ты лично считаешь: чувство вины – это плохо?»

«Вовсе необязательно. Это часть того, что предохраняет человеческое общество от распада. Хотя в избытке может и покалечить».

Майло кивнул. «Угу, мне это нравится. А то мозгоправы вроде только и твердят, что, мол, хуже чувства вины вообще ничего нету. Твой подход меня больше устраивает. Вот что тебе скажу: как раз чувства вины нам частенько и не хватает – в этом мире просто не протолкнуться от всяких долбаных дикарей!»

Никаких возражений на этот счет у меня тогда не нашлось.

Мы поговорили в подобном духе еще немного. Алкоголь окончательно отпустил наши ментальные тормоза, и мы начали смеяться, а потом плакать. Бармен перестал протирать свои стаканы и подозрительно уставился на нас.

* * *

С точки зрения душевного состояния это был очень хреновый – действительно крайне хреновый – период в моей жизни, и я хорошо помнил, кто оказался рядом, чтобы помочь мне его преодолеть.

Я посмотрел, как Майло докусывает серединку груши на удивление мелкими и острыми зубками.

– Два часа? – уточнил я.

– Максимум.

– Тогда дай мне часок, чтобы собраться и кое-что доделать по дому.

То, что Майло все-таки убедил меня помочь ему, его вроде не слишком-то взбодрило. Он лишь кивнул и устало выдохнул.

– Ну, вот и отличненько. А мне нужно пока смотаться в отдел и тоже кое-что уладить. – Еще одна консультация с «Таймексом». – В двенадцать?

– Годится.

Майло подошел к двери, открыл ее, вышел на балкон и швырнул огрызок груши через перила в зелень внизу. Начал было спускаться по ступенькам, но вдруг обернулся и опять посмотрел на меня. Солнечные лучи, упавшие на его искаженное скорбью лицо, превратили его в какую-то бледную маску. На миг мне показалось, что его вот-вот пробьет на слезу.

Зря беспокоился.

– Слышь, Алекс, раз уж тебе все равно никуда не надо, можно я возьму «Кэдди»? Эта, – он обвиняющее ткнул пальцем в древний «Фиат», – уже на последнем издыхании. Теперь вот стартер…

– Блин, да ты просто влюбился в мою тачку!

Я зашел в дом, взял запасные ключи и бросил ему. Майло перехватил их на лету, словно Дасти Бейкер[6], отпер мой «Севиль» и ввинтился внутрь, сразу отодвинув назад сиденье, чтобы уместить свои длинные ноги. Мотор завелся с полтычка, энергично рыкнув. Будто шестнадцатилетний юнец, отправляющийся на свой первый школьный бал на папашиных «колесах», Майло лихо погнал под уклон к городу.

Глава 2

Что значит жить в лихорадочном темпе, я знаю с самых юных лет. Окончив школу круглым отличником, шестнадцати лет от роду поступил в колледж – чтобы оплачивать учебу, пришлось подрабатывать гитаристом на танцах, а сразу после выпуска – в докторантуру по специальности «Клиническая психология» в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, в результате чего уже в двадцать четыре года обзавелся докторской степенью. Потом поработал в интернатуре – для этого пришлось отъехать на Север, в психиатрический институт имени Лэнгли Портера, и вернулся в Эл-Эй[7], чтобы закончить аспирантуру для обладателей докторской степени в Западном педиатрическом центре. Покончив на этом с учебой, получил штатную должность врача в клинике и одновременно преподавателя медицинской школы при упомянутом центре. Одного за другим принимал пациентов и успевал еще в огромном количестве плодить научные статьи.

В двадцать девять стал уже адъюнкт-профессором по педиатрии и психологии, а также директором программы поддержки детей, страдающих физическими заболеваниями. Титул к тому времени был у меня уже такой длинный, что мои секретарши просто не могли запомнить его целиком, но я все продолжал усиленно публиковаться, воздвигая себе бумажную башню, в которой в основном и обитал: тематические и статистические исследования, контролируемые эксперименты, монографии, главы для учебников… Выпустил даже отдельным томом собственный научный труд касательно психологических последствий хронических заболеваний у детей.

Статус был хоть куда, а вот оплата труда – не очень. В общем, пришлось взять совместительство – стал принимать пациентов еще и частным порядком, для чего арендовал кабинет у одного пафосного психоаналитика с Беверли-Хиллз. Количество приемов возросло настолько, что я работал по семьдесят часов в неделю и метался между клиникой и кабинетом, словно обезумевший рабочий муравей.

Вдобавок сразу возник вопрос подоходного налога. Начав более или менее прилично зарабатывать, я с изумлением узнал, что ежегодно должен выкладывать государству такую сумму, на которую буквально недавно этот самый год совершенно безбедно существовал. Выяснилось, что есть вполне законные способы если и не избежать налогов, то по крайней мере весьма существенно их уменьшить, и среди них – инвестиции в определенные отрасли. Я нанимал и увольнял бухгалтеров, накупил в Калифорнии недвижимости – еще до покупательского бума, – продал ее с совершенно астрономической прибылью и тут же купил еще. Вписался даже в управляющие одного многоквартирного жилого комплекса – вот вам еще пять-десять рабочих часов в неделю. Содержал целый батальон обслуживающего персонала – садовников, водопроводчиков, маляров, электриков… На Рождество получал столько подарочных календарей, что вешать было некуда.

К тридцати двум годам пахал уже буквально на пределе человеческих возможностей – не помню, когда и выспаться-то нормально удавалось. Только встал – и сразу опять на работу. Даже бороду отпустил, чтобы сэкономить пять минут, которые требовались на бритье! Когда вспоминал, что надо бы поесть, то хватал первое попавшееся из торгового автомата и заглатывал прямо на ходу, мчась по больничному коридору с блокнотом в руке и во вздувшемся белом халате, словно какой-то безумный профессор из кино. Я был «человеком высокой миссии» – хотя, по зрелому размышлению, не такой уж высокой и в чем-то даже сомнительной.

Я преуспевал.

На какие-то романы при таком образе жизни времени практически не оставалось. Приходилось довольствоваться случайными связями – скоротечными, бессмысленными и ни к чему не обязывающими перепихонами с медсестрами, врачихами, студентками и социальными работницами. До сих пор не могу забыть ту секретаршу, длинноногую блондинку лет сорока с небольшим, которая в больничной канцелярии затащила меня за уставленные историями болезни шкафы и добрых двадцать минут выжимала из меня все соки.

Днем я заседал на больничных совещаниях, корпел над бумагами, подавлял бунты младшего медперсонала, тушил то и дело возникающие в трудовом коллективе скандалы и свары, а после вновь усаживался за бумаги. Вечерами с головой окунался в поток родительских жалоб, к которому в конце концов привыкает любой детский психотерапевт, и параллельно с увещеванием родителей в меру сил вправлял мозги их юным отпрыскам.

В свободное время опять разбирался с жалобами – на сей раз от собственных жильцов, проглядывал «Уолл-стрит джорнал», дабы оценить собственные приобретения и потери, и разбирал гору поступившей корреспонденции – писали мне, похоже, в основном всякие беловоротничковые и белозубые проныры, каждый из которых знал абсолютно стопроцентный способ озолотить меня с ног до головы. В один прекрасный день я с изумлением узнал, что номинирован на звание «Выдающегося молодого бизнесмена» – какая-то непонятная контора осчастливила меня этим известием в надежде, что всего за сто долларов я куплю у нее облаченный в кожаный переплет алфавитный указатель счастливчиков, тоже удостоившихся подобной чести. Временами прямо посреди белого дня я вдруг чувствовал удушье – но тут же встряхивался, мотал головой и старался не обращать на это внимания. Копаться в себе просто не было времени.

В самую гущу всего этого безумного водоворота и занесло Стюарта Хикла.

Хикл был человечек тихий и незаметный – бывший лаборант на пенсии. Такому бы в каком-нибудь ситкоме простака-соседа играть – высокий, сутулый, хорошо за пятьдесят, вязаная кофта, старая трубка в зубах… За очками в черепаховой оправе, сидящими на тонком, слегка вздернутом носу, – белесые глаза, цветом похожие на воду после мытья посуды. Добрая улыбка, мягкие манеры…

А еще – нездоровое стремление лезть руками в интимные места маленьких детей.

Когда полиция в конце концов до него добралась, у него конфисковали больше пятисот цветных фотографий, на которых Хикл развлекался подобным образом со множеством малышей двух- трех- четырех- и пятилетнего возраста – с мальчиками и девочками, белыми и черными. В плане пола и расы он не отличался особой разборчивостью. Заботили его лишь возраст и полная беззащитность.

Когда я впервые увидел эти фото, заставила меня вздрогнуть даже не клиническая прямота сюжетов, пусть и сама по себе весьма тошнотворная. Нет, это было то, что таилось в глазах всех этих детей, – ранимость, испуг, но при этом и понимание. Их взгляды словно бы говорили: «Я знаю, что так нельзя. Почему это происходит со мной?» Это проглядывало на каждом из кадров, в лице даже самой крошечной из жертв.

Я увидел перед собой не каких-то абстрактных жертв насилия, а живых маленьких людей. Осквернению подверглись не только тела – осквернены были в первую очередь души.

Мне стали сниться кошмары.

Доступ к маленьким детям имелся у Хикла попросту уникальный. Его жена, сирота-кореянка, с которой он познакомился во время военной службы в Сеуле, содержала преуспевающий частный детский садик в богатом и престижном Брентвуде.

«Уголок Ким» пользовался незыблемой репутацией одного из лучших мест, где можно спокойно оставить своих малолетних отпрысков – когда нужно поработать, сходить куда-нибудь поразвлечься или просто побыть в одиночестве. Когда разразился скандал, садик работал уже лет десять, и, несмотря на неопровержимые свидетельства, множество людей по-прежнему отказывались верить, что все это время «Уголок» служил настоящей кормушкой для педофила, отправляющего там свои гнусные ритуалы.

Это было жизнерадостного и приветливого вида заведение, целиком занимавшее большой двухэтажный дом на тихой жилой улочке неподалеку от университета. В последний год своего существования садик ежедневно принимал более сорока детишек – в основном из зажиточных семей. Подавляющее большинство воспитанников Ким Хикл составляли совершеннейшие малыши, поскольку возглавляемое ею учреждение относилось к тем очень немногим, куда принимали детишек, еще не приученных пользоваться туалетом.

В доме имелся подвал – большая редкость в наших подверженных регулярным землетрясениям краях, – и как раз в этом сыром и мрачном помещении со множеством закоулков полиция и провела большую часть времени. Здесь нашли старую армейскую раскладушку, холодильник, ржавый умывальник и тысяч на пять долларов разнообразной фототехники. Особо тщательному исследованию подверглась раскладушка, поскольку именно она и оказалась основным источником ключевых улик – волос, крови, пота и семени.

Журналисты набросились на дело Хикла со вполне ожидаемым пылом. История была сочная, затрагивающая первобытные чувства и вызывающая в памяти детские страшилки в духе «Черной Руки» и прочих чудищ, скрывающихся под кроватью. В вечерних новостях показывали, как Ким Хикл убегает от толпы репортеров, закрыв лицо руками. Она стояла на том, что абсолютно ничего не знала. Доказательств ее причастности не отыскалось, так что садик просто закрыли, отобрали у нее лицензию и на этом успокоились. Ким быстро оформила развод и скрылась в неизвестном направлении.

Лично у меня имелись большие сомнения касательно ее невиновности. Я достаточно насмотрелся подобных случаев, чтобы знать: жены растлителей малолетних часто тоже не остаются в стороне, прямо или опосредованно потворствуя их грязным занятиям. Обычно это те женщины, которые испытывают отвращение к сексу и физической близости и, дабы уклониться от исполнения супружеских обязанностей, подыскивают своим мужчинам замещающих партнеров. Старый анекдот про гарем в самом своем холодном и жестоком варианте: раз мне довелось столкнуться со случаем, когда отец по очереди, строго по расписанию спал с тремя своими дочерьми, и за соблюдением этого расписания следила как раз их мамаша.

Вот и тут мне было трудно поверить, что Ким Хикл просто играла с малышами в кубики, пока Стюарт измывался над очередным ребенком в подвале. Тем не менее ее отпустили на все четыре стороны.

Самого же Хикла бросили на растерзание волкам. Телекамеры работали на износ. Каждая мелочь тут же выдавалась в эфир – с комментариями наиболее словоохотливых моих коллег, – газеты разразились передовицами на тему защиты прав детей…

Весь этот шабаш длился две недели, после чего история потеряла остроту, вытесненная с телеэкрана и газетных страниц репортажами о прочих мерзостях. К несчастью, в Лос-Анджелесе нет недостатка в зловещих сюжетах. Город постоянно изрыгает из себя всякую дрянь, словно какое-то хищное насекомое – свои кровожадные личинки.

* * *

Через три недели после ареста Хикла к громкому делу привлекли и меня. Ажиотаж вокруг него давно спал, и кому-то наконец-то пришло в голову уделить внимание и жертвам.

Для жертв же самый ад тем временем только начинался.

Дети просыпались среди ночи от собственного крика. Малыши, уже умеющие пользоваться туалетом, начинали опять справлять нужду в постель. Совсем недавно тихие, хорошо воспитанные детки вдруг начинали драться, лягаться и кусаться без всяких провокаций со стороны. Сообщалось о многочисленных жалобах на боли в животе и о прочих необъяснимых физических симптомах, равно как и классических признаках депрессии – потере аппетита, апатии, отказе от общения…

Родители, охваченные чувством вины и стыда, постоянно натыкались на обвиняющие взгляды родственников и знакомых – на самом деле или только в собственном воображении. Мужья и жены отворачивались друг от друга. Некоторые из них принялись безбожно баловать пострадавших отпрысков, лишь усугубляя ситуацию и вызывая ревность среди других детей в семье. Позже некоторые из таких братьев и сестер признались, что и сами были бы не прочь подвергнуться растлению, чтобы с ними тоже нянчились подобным образом, – после чего терзались чувством вины за подобные мысли.

Разваливались целые семьи, страдания которых совершенно затерялись на фоне благородного негодования общественности, жаждавшей крови Хикла. Наверное, все это так и было бы предано забвению, а семьи пострадавших детей навсегда остались бы наедине со своим горем, виной и страхами, если б не тот факт, что среди филантропов, входящих в совет директоров Западного педиатрического центра, оказалась могущественная тетя одной из жертв, которая на очередном заседании громогласно вопросила, какого же черта центр сидит на жопе ровно и как тут вообще с чувством общественного долга. Председатель совета сразу взял под козырек, тем более что заодно увидел шанс получить хорошую прессу. Последняя публикация с упоминанием Западного педиатрического касалась сальмонеллы в капустном салате, обнаруженной в больничной столовке, так что положительный пиар оказался бы весьма кстати.

Главврач тут же выпустил пресс-релиз, анонсирующий программу психологической реабилитации жертв Стюарта Хикла – со мной в качестве ведущего психотерапевта. Сам я был об этом ни сном ни духом, пока не открыл свежую «Таймс».

Когда я на следующее утро пришел к нему, меня немедленно препроводили в кабинет. Главврач, хирург-педиатр, не оперировавший уже лет двадцать и давно обзаведшийся покровительственными замашками раскормленного бюрократа, восседал за сверкающим письменным столом размером с хоккейное поле и улыбался во всю ширь.

– Что за дела, Генри? – Я протянул ему газету.

– Присаживайся, Алекс. Я как раз собирался тебе звонить. Совет решил, что ты идеально – ну просто лучше всех – подходишь для этого дела.

– Весьма польщен.

– Все помнят твою великолепную работу с Броунингами.

– Броунеллами.

– Ну да, не суть.

Пятеро юных Броунеллов выжили в катастрофе легкого самолета в горах Сьерра-Невада, унесшей жизни их родителей. Дети были травмированы и физически, и психологически – солнечные ожоги, крайнее истощение, амнезия, потеря речевых функций… Я не покладая рук работал с ними два месяца, и это попало в газеты.

– Знаешь, Алекс, – продолжал главврач, – в попытках совместить высокие технологии и самопожертвование, которые и лежат в основе современной медицины, мы зачастую совершенно упускаем из виду как раз человеческий фактор.

Круто загнул, прямо как с трибуны. Я очень надеялся, что он не забудет эти слова при планировании очередного ежегодного бюджета.

Главврач еще какое-то время гладил меня по шерстке, разглагольствуя о «передовом крае гуманистических устремлений», на котором должна располагаться наша больница, после чего улыбнулся и подался ко мне всем телом.

– А кроме того, я вижу во всем этом немалый исследовательский потенциал, так что как минимум две-три публикации к июню тебе обеспечены.

В июне мне, адъюнкту, предстояло получение полноценного профессорского звания, а главврач был членом квалификационной комиссии.

– Генри, по-моему, вы взываете к моим низменным инстинктам.

– Боже упаси! – Он лукаво подмигнул. – Наша главная задача – просто помочь всем этим несчастным детишкам, ставшим жертвами гнусного насилия.

И, покачав головой, добавил:

– Какая мерзость… Этого типа надо попросту кастрировать.

Чисто хирургический подход к делу.

* * *

Я с обычной для себя одержимостью с головой ушел в разработку программы реабилитации. Терапевтические сеансы мне разрешили проводить в моем частном кабинете – при условии, что вся слава достанется Западному педиатрическому.

Главной моей задачей было помочь членам семей высказать чувства, которые они прятали где-то глубоко в себе с тех самых пор, как подпольные обряды Хикла оказались выставленными на всеобщее обозрение, подвигнуть их поделиться этими чувствами с товарищами по несчастью и понять, что они не одиноки. Для этого я разработал интенсивную шестинедельную программу терапии, в основном групповой – для детей, родителей, братьев и сестер, полных семей – с проведением при необходимости индивидуальных сеансов. Подписались на нее восемьдесят процентов семей, и никто в итоге не соскочил. Собирались мы по вечерам в моем офисе в Уилшире, когда в опустевшем здании воцарялась гулкая звенящая тишина.

Бывали вечера, когда после таких сеансов, на которых людское несчастье изливалось на меня, словно кровь из разверстой раны, я чувствовал себя совершенно опустошенным – и физически, и эмоционально. Пусть никто не пытается убедить вас в обратном: более изматывающее тело и душу занятие, чем психотерапия, трудно себе и представить. Чем мне только не доводилось заниматься в жизни – от сбора морковки под палящим солнцем до заседаний в шикарных начальственных кабинетах, – но ничто не сравнится с грузом человеческого горя, которому вы пытаетесь противостоять час за часом, и ответственности за то, чтобы облегчить это горе при помощи только собственного разума и речей. В лучшем случае вас ждет невероятный душевный подъем – когда вы видите, что пациент наконец открылся, задышал полной грудью, освободился от боли. В худшем – это все равно как барахтаться в выгребной яме, отчаянно пытаясь устоять на ногах, когда вам на голову один за другим обрушиваются все новые и новые потоки нечистот.

Лечение оправдывало себя. У детишек опять заблестели глазенки. Их семьи постепенно вылезли из своей скорлупы, стали помогать друг другу. Со временем мое участие свелось к роли молчаливого наблюдателя.

За несколько дней до последнего сеанса мне позвонил репортер из «Новостей национальной медицины» – не слишком-то известного листка для врачей. Звали его Билл Робертс, он как раз оказался у нас в городе и желал взять у меня интервью. Давно пора, мол, привлечь внимание практикующих педиатров к вопросам последствий растления малолетних. Дело было вроде стоящее, и я согласился на встречу.

В половине восьмого вечера я выехал с больничной автостоянки и направился к западу. Пробки уже рассосались, и до черной башни из стекла и гранита, в которой располагался мой офис, я добрался уже к восьми. Оставил машину на подземной парковке, прошел через двойные стеклянные двери в тихий вестибюль, где лишь негромко наигрывала фоновая музыка, и поднялся в лифте на шестой этаж. Двери разъехались по сторонам, я вышел в коридор, свернул за угол – и непроизвольно остановился.

Никто меня не ждал – что выглядело странно, поскольку большинство репортеров, с которыми мне до сих пор приходилось иметь дело, отличались пунктуальностью.

Приближаясь к двери своего офиса, я увидел острый треугольник света, косо пересекающий коридор. Дверь была приоткрыта где-то на дюйм. Интересно, подумалось мне, уж не впустил ли Робертса кто-нибудь из уборщиков, работающих в ночную смену? Если так, то придется серьезно поговорить с управляющим, напомнить ему о правилах безопасности в здании.

Подойдя к двери вплотную, я сразу понял: что-то тут не так. Вокруг дверной ручки – царапины, на ковре под ней – металлические опилки. И все же, словно следуя какому-то сценарию, вошел внутрь.

– Мистер Робертс?

Приемная была пуста. Я прошел из нее в кабинет. Человек на диване не был Биллом Робертсом. Я никогда с ним не встречался, но сразу его узнал.

На мягких подушках, как кукла, раскинулся Стюарт Хикл. Голова – вернее, то, что от нее осталось, – привалилась к стене, глаза отсутствующе уставились в потолок. Одна рука покоилась возле влажного пятна у паха. У него была эрекция. На шее рельефно выдавались вздувшиеся вены. Другая рука безвольно прикрывала грудь. Палец застыл на спусковом крючке маленького вороненого пистолета, который висел на нем рукояткой вниз – дуло в дюйме от полуоткрытого рта Хикла. На стене за головой – ошметки мозгов, крови и кости. Алые росчерки выделялись на бледно-зеленом рисунке обоев, будто накаляканные рукой младенца. Густые струйки того же цвета вытекали из носа, ушей и рта. В кабинете стоял запах фейерверка и человеческих испражнений.

Я бросился к телефону.

* * *

Заключение коронера оказалось коротким: смерть в результате самоубийства. В окончательном варианте оно звучало примерно так: с момента задержания Хикл испытывал сильную депрессию и, словно японский самурай, в преддверии суда предпочел смерть публичному унижению. Это он, представившись Биллом Робертсом, назначил мне встречу, это он взломал замок и сам вышиб себе мозги. Когда в полиции мне проиграли магнитофонную запись его признания, я действительно уловил определенную схожесть голоса Хикла с тем, что я слышал по телефону во время разговора с «Робертсом», – по крайней мере, достаточную схожесть, чтобы с ходу ее не отрицать.

Что же касается причин, по которым он избрал для своей лебединой песни именно мой кабинет, то и на это у моих коллег-мозгоправов сразу нашелся простой ответ: исцеляя его жертв, я стал для него символической фигурой отца, устраняющего причиненный им ущерб. Его смерть стала столь же символическим жестом покаяния.

Конец пьесы.

Но даже самоубийства – а тем более связанные с уголовными делами по тяжким статьям – необходимо расследовать, подчистив все возможные хвосты. И тут началось обычное бодание между двумя полицейскими департаментами – Беверли-Хиллз и города Лос-Анджелеса. Стороны старательно пытались спихнуть дело друг другу, оперируя обычными в таких случаях формальными резонами. В Беверли-Хиллз признавали, что самоубийство имело место на их «земле», но ссылались на то, что оно вторично по отношению к первоначальным преступлениям, совершенным на территории дивизиона Западного Лос-Анджелеса. Там и рады были бы перекинуть его обратно, но дело по-прежнему светилось в газетах, и департаменту меньше всего хотелось обвинений в отлынивании от исполнения своих обязанностей и бюрократизме.

Западному Лос-Анджелесу этот подарочек в итоге и достался. А если точнее, достался он детективу отдела убийств Майло Бернарду Стёрджису.

* * *

Проблемы начались у меня лишь где-то через неделю после обнаружения тела Хикла – нормальная задержка, поскольку первое время мозг просто отказывался воспринимать случившееся и пребывал в некотором оцепенении, тем более после всего того негатива, что вывалился на меня в ходе работы. Поскольку как профессиональному психологу с подобными вещами мне и полагалось управляться, никому и в голову не приходило справляться о моем собственном самочувствии.

Перед лицом детей и их родственников я прекрасно держал себя в руках, воздвигнув перед ними фасад спокойствия, профессиональной компетентности и открытости. Полностью владел ситуацией – по крайней мере, на вид. На одном из сеансов мы поговорили и о смерти Хикла – с акцентом не на самом насильнике, а на его жертвах, на их собственном восприятии случившегося.

Последний сеанс, по сути, превратился в вечеринку, на которой все меня благодарили, обнимали и даже подарили мне репродукцию «Психолога» Брэгга[8] в рамке. И дети, и взрослые отлично повеселились, посмеялись и повалялись на ковре, ликуя по поводу своего выздоровления и – частично – по поводу смерти своего мучителя.

Домой я добрался только около полуночи и, закутавшись в одеяла, вдруг ощутил пустоту, холод и беспомощность, словно брошенный всеми сиротка на пустынной дороге. На следующее утро эти тревожные симптомы проявились в полную силу.

Я стал суетлив, никак не мог как следует сосредоточиться. Эпизоды затрудненного дыхания участились и усилились. Постоянно накатывала тревога, тошнотворно крутило в животе, охватывало предчувствие смерти.

Пациенты начали спрашивать меня, всё ли со мной в порядке. Я, наверное, просто-таки источал тревогу, поскольку все труднее становилось отвлечь их от меня самого и заставить сосредоточиться на собственных проблемах.

У меня хватало знаний понять, что происходит, но недоставало проницательности, чтобы сделать правильные выводы.

Дело было не в том, что я нашел труп – ко всяким шокирующим событиям я уже вроде давно привык, – но обнаружение тела Хикла стало тем катализатором, который и загнал меня в широкомасштабный кризис. Теперь, оглядываясь в прошлое, я понимаю, что лечение его жертв отсрочило мое попадание в жернова на шесть недель, и по окончании процесса у меня образовалось порядочно времени, чтобы наконец покопаться в себе – весьма опасное занятие. И мне очень не понравилось то, что я в себе накопал.

Мне открылось, что на самом-то деле я один как перст, что живу в практически полной изоляции, что во всем мире у меня нет ни одного настоящего друга. Почти десять лет единственными живыми людьми, с которыми я общался, были мои пациенты, а от пациентов по определению ничего не получишь – они могут только брать.

Чувство одиночества становилось все более болезненным. Я еще глубже ушел в себя, погрузившись в глубочайшую депрессию. На работе сказался больным, отменил прием частных пациентов и целыми днями не вылезал из постели, смотря какие-то бесконечные сериалы.

Звук и свечение телевизора омывали меня, словно какой-то мерзкий парализующий наркотик, – отупляя, но не исцеляя.

Я почти ничего не ел и очень много спал, чувствуя себя тяжелым, слабым и бесполезным. Снял телефонную трубку с аппарата и выходил из дому только для того, чтобы протолкнуть скопившуюся почту – в основном всякий рекламный хлам – через щель в двери и вновь спрятаться в своем убежище.

На восьмой день такого кладбищенского существования у моей двери появился Майло, чтобы задать мне вопросы. В руках у него был большой блокнот, прямо как у психоаналитика. Только вот на психоаналитика он ничуть не походил – крупный, обрюзгший, лохматый малый в такой одежде, будто он в ней же и спал.

– Доктор Алекс Делавэр? – Майло показал мне свой значок.

– Угу.

Он представился и уставился на меня. На мне был обтрепанный купальный халат. Давно не стриженная бородка достигла раввинских пропорций, а прическа походила на наэлектризованную посудную мочалку.

– Надеюсь, ничему не помешал, доктор. У вас на работе мне дали ваш домашний номер, но телефон вроде как не работает.

Я впустил его, и он уселся, обозревая мои владения. На обеденном столе громоздились футовые стопки неоткрытых писем. В доме было темно, занавески задернуты, и воняло затхлостью. На телеэкране мерцали «Дни нашей жизни»[9].

Майло положил свой планшет на колено и сообщил, что опрос чисто формальный – для коронерского дознания. А потом принялся расспрашивать меня про тот вечер, когда я обнаружил тело, иногда перебивая, чтобы прояснить какой-то момент, почесываясь, делая пометки в блокноте и озираясь по сторонам. В ходе этой процедуры я маялся, отвечал невпопад, так что ему приходилось повторять свои вопросы. А иногда я говорил так тихо, что Майло просил меня повторить мои ответы.

Минут через двадцать он спросил:

– Доктор, как вы себя чувствуете?

– Отлично.

Прозвучало это без особой убежденности.

– Ну хорошо-о… – протянул детектив, покачав головой, задал еще несколько вопросов, после чего отложил карандаш и нервно хохотнул. – Знаете, как-то непривычно спрашивать у доктора, как он себя чувствует.

– Пусть это вас не беспокоит.

Он продолжил меня опрашивать, и даже сквозь окутавший мозги туман я уловил, какая любопытная у него техника. Майло перескакивал с темы на тему, не придерживаясь какой-либо четкой линии опроса. Это выбило меня из равновесия и заставило насторожиться.

– Вы помощник профессора в мединституте?

– Адьюнкт-профессор.

– Надо же, а по возрасту и не скажешь…

– Мне тридцать два. Рано начал.

– Угу… Сколько у вас детей в программе?

– Около тридцати.

– А родителей?

– Где-то десять-одиннадцать семейных пар и еще с полдюжины родителей-одиночек.

– Приходилось говорить про мистера Хикла в ходе лечения?

– Это конфиденциальная информация.

– Конечно, сэр. И лечением вы занимаетесь в рамках вашей работы в… – он сверился со своими записями, – Западной педиатрической больнице?

– Это была добровольная работа, связанная с больницей.

– То есть вам за нее не заплатили?

– Я продолжаю получать зарплату, и в больнице меня освободили от прочих обязанностей.

– И отцы в ваши группы тоже входили.

– Да.

По-моему, я уже упоминал про семейные пары!

– Насколько я понимаю, кое-кто из этих ребят довольно зол на мистера Хикла.

Мистера Хикла. Только полицейские могут быть настолько изысканно вежливы, что даже мертвый извращенец для них тоже «сэр». Можно предположить, что между собой они все-таки используют другие термины. Подобный невыносимый этикет – способ воздвигнуть барьер между копом и гражданским лицом.

– Это тоже конфиденциально, детектив.

Майло ухмыльнулся – типа за спрос денег не берут – и что-то нацарапал в блокноте.

– А почему так много вопросов про это самоубийство?

– Таков порядок, – автоматически ответил он, не поднимая взгляда. – Не хотелось бы что-нибудь упустить. – Отсутствующе уставился на меня, после чего спросил: – Вам с этими группами кто-нибудь помогал?

– Я поощрял участие членов семей – чтобы они помогли сами себе. Из профессионалов был только я один.

– Взаимное консультирование? «Равный – равному»?[10]

– Совершенно верно.

– У нас в департаменте тоже такое завели, – заметил Майло без особого одобрения в голосе. – Короче, они там сами рулили.

– Начали со временем. Но я всегда при этом присутствовал.

– У кого-нибудь из них имелся ключ от вашего офиса?

Ага!

– Это совершенно исключено. Так вы считаете, что кто-то из этих людей убил Хикла и представил все как самоубийство?

Еще бы он так не считал! Такое же подозрение возникало и у меня.

– Я не делаю поспешных выводов. Пока что только собираю информацию.

Этот малый был достаточно уклончив, чтобы самому быть психоаналитиком.

– Понятно.

Внезапно Майло встал, захлопнул блокнот и убрал карандаш.

Я поднялся, чтобы проводить его к выходу, но вдруг покачнулся. В глазах у меня потемнело.

* * *

Первым, что я увидел, когда окружающий мир вновь обрел ясность, была нависшая надо мной его огромная уродливая физиономия. Я почувствовал сырость и холод. В руках Майло держал посудную губку, с которой на лицо мне капала вода.

– У вас был обморок. Как вы?

– Отлично.

Я был далек от «отлично» как никогда.

– Видок у вас не из лучших. Может, позвать доктора, доктор?

– Нет.

– Точно?

– Не надо. Ерунда. Просто гриппую уже несколько дней. Надо, наверное, что-то в желудок закинуть…

Майло направился в кухню и вернулся со стаканом апельсинового сока. Медленно потягивая его, я начал чувствовать себя получше. Сел, стал сам держать стакан.

– Спасибо.

– Защищаем и служим, как говорится.

– Со мной уже все нормально. Если у вас нет больше вопросов…

– Нет. На данный момент пока всё.

Детектив встал и открыл несколько окон – свет резко ударил мне в глаза. Выключил телевизор.

– Не хотите что-нибудь поесть, пока я не ушел?

До чего же странный человек, просто материнская забота!

– Все нормально.

– Ладно, доктор. Вы уж поаккуратней.

Мне жутко хотелось, чтобы он наконец свалил. Но когда шум мотора его машины стих вдали, я почувствовал какую-то странную дезориентацию. Не подавленность, как раньше, а возбуждение, беспокойство; просто места себе не находил. Попробовал посмотреть «Как вращается мир»[11], но никак не мог сосредоточиться. Теперь бессмысленные диалоги вызывали у меня одно лишь раздражение. Взялся было за книгу, но слова не складывались в осмысленные фразы. Глотнул апельсинового сока, но от него только остался противный вкус во рту и запершило в горле.

Вышел в патио и смотрел в небеса до тех пор, пока перед глазами не заплясали светящиеся круги. Кожа зудела. Птичье пение раздражало. Я не мог усидеть на месте.

Так прошел почти весь день. Мерзко.

А в половине пятого он мне позвонил.

– Доктор Делавэр? Это Майло Стёрджис. Детектив Стёрджис.

– Чем могу помочь, детектив?

– Как себя чувствуете?

– Гораздо лучше, спасибо.

– Это хорошо.

Наступила тишина.

– Гм, доктор, я, наверное, лезу не в свое дело…

– Это вы о чем?

– Понимаете, во Вьетнаме я служил в медсанчасти. Мы там порядком насмотрелись на то, что вы называете острой реакцией на стресс. Просто подумал, не стоит ли…

– По-вашему, она у меня и есть?

– Ну…

– И что же там прописывали от нее во Вьетнаме?

– Мы как можно быстрее возвращали пострадавших в зону боевых действий. Чем дольше они избегали боя, тем хуже им становилось.

– И вы думаете, мне так и следует поступить? Нырнуть обратно в самую гущу событий?

– Не могу сказать, доктор. Я не психолог.

– Как диагнозы ставить – так психолог, а как лечить – так…

– Ну хорошо, доктор. Просто хотел узнать, как…

– Нет. Погодите. Простите меня. Вы просто молодец, что позвонили.

Растерянный, я терялся в догадках, что за скрытый мотив мог им двигать.

– Ну да. Нет проблем.

– Нет, вправду спасибо. Из вас получился бы просто офигительный мозгоправ, детектив.

Майло рассмеялся:

– Иногда это тоже часть нашей работы, сэр.

После того как он повесил трубку, я впервые за несколько последних дней почувствовал себя человеком. На следующее утро уже сам позвонил ему в управление Западного дивизиона и предложил выпить по стаканчику.

Встретились мы в заведении под названием «У Анжелы», прямо через дорогу от полицейского управления Западного Лос-Анджелеса на бульваре Санта-Моника – кофешопе с прокуренным коктейль-баром в глубине, населенным группками крупных, важного вида мужчин. Я заметил, что практически никто из них не признал Майло, что показалось мне необычным. Я всегда считал, что после службы копы только и делают, что толкутся по барам, панибратствуя с кем ни попадя. Эти же люди выпивали так, будто это была какая-то серьезная работа, – торжественно и тихо.

У Майло и вправду имелись все задатки психотерапевта. Отхлебнув «Чивас» и откинувшись в кресле, он предоставил говорить мне. Больше никаких допросов. Детектив слушал, а я раскрывал ему душу.

Хотя под конец вечера он уже и сам разговорился.

* * *

В течение двух последующих недель мы с Майло выяснили, что у нас очень много общего. Мы были примерно одного возраста – он всего на десять месяцев старше – и оба родились в рабочих семьях в относительно небольших городках. Его отец был сталелитейщиком, мой – электромонтажником. Учился он тоже хорошо – с отличием закончил Государственный университет Пердью в Огайо, после чего получил степень магистра по литературе в Индианском университете в Блумингтоне. Перед тем как его призвали на срочную, собирался стать учителем. Два года во Вьетнаме каким-то образом превратили его в полицейского.

Впрочем, Майло отнюдь не считал, что эта работа идет как-то вразрез с его интеллектуальными устремлениями. Детективы-«убойщики», просветил он меня, – это самая интеллигентная часть любого полицейского департамента. Расследование убийства требует не грубой физической силы, а напряженной работы головой. Ветераны этого отдела зачастую нарушают правила и не носят оружия – зато карандаши и шариковые ручки у них чуть ли не в каждом кармане. Пистолет у Майло все-таки имелся, хотя, по его признанию, на самом-то деле он вполне мог без него обойтись.

– Это настоящие «белые воротнички», Алекс – куча бумажной работы, постоянное принятие решений, внимание к деталям.

Ему нравилось быть копом, нравилось ловить преступников. Иногда он подумывал, не попробовать ли заняться чем-нибудь другим, но так и не пришел к мысли, чем именно.

Нашлись у нас и другие общие интересы. Оба в свое время занимались боевыми искусствами. Майло прошел курсы самообороны – всего понемногу, еще в армии. Я начал заниматься фехтованием и карате еще в старших классах. Должную физическую форму мы оба давно безнадежно потеряли, но тешили себя мыслью, что всегда можем восстановиться – дайте только повод. Оба любили вкусно поесть, послушать хорошую музыку и ценили собственную независимость, избегая шумных сборищ и излишнего общения.

Понимание между нами крепло изо дня на день.

Недели через три после нашего знакомства Майло признался мне в своей гомосексуальности. Я был застигнут врасплох и даже не нашелся что и сказать.

– Я это тебе потому говорю, чтобы ты не подумал, будто я просто подбиваю к тебе клинья.

Мне тут же стало стыдно, поскольку именно такая мысль первым делом и пришла мне в голову.

Принять то, что он гей, оказалось поначалу непросто, несмотря на всю мою профессиональную искушенность. Все факты были мне давно известны. Что практически в любой социальной группе их от пяти до десяти процентов. Что большинство из них выглядят в точности как мы с вами. Что они могут быть абсолютно кем угодно – мясниками, пекарями, операми-убойщиками. Что большинство из них довольно уравновешенны и эмоционально стабильны.

И все же стереотипы глубоко внедрились в мозг. Вы сразу представляете себе жеманных женоподобных существ с визгливыми голосами, бритоголовых качков, туго затянутых в черную кожу, вертлявых юнцов с тщательно подбритыми усиками, в фирменных маечках и полувоенных штанах, или лесбиянок в тяжеленных ботинках.

Майло ни капли не походил на гомика.

Но к таковым принадлежал и несколько лет чувствовал себя в этой роли вполне уютно. Свою ориентацию он особо не скрывал, но и не выставлял напоказ.

Я спросил его, знают ли об этом его коллеги.

– Угу. Не в том смысле, что это записано в личном деле. Просто многие в курсе.

– И как они к тебе относятся?

– Не слишком-то одобрительно, смотрят довольно косо. Но вообще-то следуют принципу «живи сам и дай жить другим». Народу вечно не хватает, а я более чем справляюсь. Чего им еще хотеть? Заполучить проблемы с Союзом защиты гражданских свобод и потерять в придачу хорошего детектива? Вот Эд Дэвис[12], тот да, гомофоб был такой, что пробы негде ставить. Но его теперь нет, и это совсем неплохо.

– Ну, а другие детективы?

Он пожал плечами:

– Оставили меня в покое. Мы разговариваем о делах. На свидания вместе не ходим.

Вот и объяснилось, почему те типы в «Анжеле» его якобы не замечали.

Стал чуть более понятен и альтруизм Майло, его готовность мне помочь. Он хорошо знал, каково это – быть одному. Гей в рядах полицейских обречен на роль отверженного. В компанию вас никогда не примут, как бы хорошо вы ни выполняли свою работу. А гей-сообщество всегда с подозрением относится к тем, кто выглядит и ведет себя как коп.

– Я решил, что стоит тебе рассказать, раз уж мы почти подружились.

– Да мне без разницы, Майло.

– Правда?

– Правда.

На самом-то деле кое-какие комплексы на этот счет у меня еще оставались, но какой я, к чертям, психолог, если не смогу с ними справиться?

* * *

Через месяц после того, как Стюарт Хикл засунул свой «двадцать второй» себе в рот и разукрасил собственными мозгами обои моего кабинета, я предпринял в своей жизни весьма решительные перемены.

Уволился из Западного педиатрического и закрыл свою частную практику. Всех своих пациентов передал бывшему студенту, первоклассному психотерапевту, который только начинал практиковать и нуждался в собственном деле. После начала работы с группами из «Уголка Ким» я брал очень мало новых направлений, так что расставание с привычным делом не вызвало ожидаемой тоски.

Продал жилой комплекс в Малибу – сорок квартир, которые купил семь лет назад, с большой выгодой. Избавился и от дома на две семьи в Санта-Монике. Часть денег – ту, что со временем должна была уйти на налоги, – вложил в высокодоходный валютный рынок. Остальное – в муниципальные ценные бумаги. Это не тот вид инвестиций, который мог сделать меня богаче, но он обеспечивал финансовую стабильность. Я решил, что два-три года смогу спокойно жить на проценты, если только не пущусь во все тяжкие.

Продал свой старый «Шеви-два» и купил «Кадиллак Севиль» семьдесят девятого года – это последний год, когда они выглядели достойно. Темно-оливковый, с коричневым кожаным салоном, мягким и тихим. Ездить я планировал немного, так что солидный пробег не играл особой роли. Выбросил большинство старой одежды и накупил новых шмоток, в основном из мягкой ткани – вязаной шерсти, вельвета, кашемира, туфель на резиновой подошве, всяких свитерочков, халатов, шортиков…

Впервые за все время после покупки дома прочистил трубы гидромассажной ванны, которой никогда не пользовался. Стал покупать продукты и пить молоко. Вытащил из футляра свой старый «Мартин» и бренчал на нем на балконе. Слушал пластинки. Читал ради удовольствия впервые после выпуска из школы. Загорел. Сбрил бороду и обнаружил, что у меня есть лицо, причем далеко не безобразное.

Встречался с хорошими женщинами. Встретил Робин, и тогда дела и вовсе пошли на лад.

Благословенное времечко! Считай, вышел на пенсию за шесть месяцев до своего тридцать третьего дня рождения.

Здорово было. Но всему хорошему когда-то приходит конец.

Глава 3

Последнее обиталище Мортона Хэндлера – если не считать морга – представляло собой роскошный жилой комплекс неподалеку от бульвара Сансет в Тихоокеанских Палисадах. Издалека он смахивал на разломанные в куски пчелиные соты – индивидуальные жилые блоки, соединенные галереями и переходами, были свободно раскиданы по склону холма без всякой видимой системы. Хотя кое-какая архитектурная мысль все же прослеживалась – из каждой из квартир открывался отличный вид на океан. Стиль – нечто псевдоиспанское: ослепительно-белые стены с текстурной штукатуркой, красные черепичные крыши, вычурные кованые решетки… Все свободные клочки земли густо засажены азалиями и гибискусами. И вдобавок множество всяких растений в огромных терракотовых горшках – кокосовые пальмы, фикусы, папоротники, которые смотрелись так, будто кто-то собрал их в кучу, чтобы перевезти на новое место.

Блок с квартирой Хэндлера располагался на одном из средних уровней. Входная дверь была опечатана длинной наклейкой с надписью «Департамент полиции Лос-Анджелеса», а ведущая к террасе дорожка изрядно затоптана грязными следами.

Майло провел меня через террасу, усыпанную разноцветными камешками и заставленную горшками с какими-то мясистыми растениями, к жилому блоку, расположенному наискосок от места преступления. Криво налепленные на его дверь буквы гласили: «УРАВЛЯЮЩИЙ», и я едва удержался, чтобы не позлословить по поводу этого «Ура» – ситуация была для этого не слишком подходящей.

Майло постучался.

Только сейчас я обратил внимание, насколько тут тихо. Жилых блоков в комплексе как минимум с полсотни, а вокруг по-прежнему ни души. Ни единого признака человеческого существования.

Выждав несколько минут, он занес было кулак, чтобы постучать еще раз, но тут дверь неожиданно открылась.

– Ой, простите. Я голову мыла.

Стоявшей на пороге женщине могло быть с равным успехом как двадцать пять лет, так и все пятьдесят. Бледная шелушащаяся кожа, большие карие глаза под выщипанными бровями. Тонкие губы. Чуть неправильный прикус. Волосы темно-русые – судя по прядкам, не уместившимся под накрученный на голову тюрбан из оранжевого полотенца. Одета в выцветшую рубашку с бежево-оранжевым рисунком и рыжие штаны в обтяжку. На ногах – темно-синие теннисные туфли. Глаза ее заметались между мной и Майло. Вид у нее был такой, будто в жизни она постоянно получала тумаки и теперь отказывалась верить, что нечто подобное не случится абсолютно в любой момент.

– Миссис Куинн? Это доктор Алекс Делавэр. Тот самый психолог, про которого я вам говорил.

– Очень приятно, доктор.

Рука у нее оказалась тоненькой, холодной и влажной, и она сразу же ее отдернула.

– Мелоди у себя в комнате, телик смотрит. В школу не пошла – ну как тут после такого-то?.. Пущай смотрит, хоть отвлечется немного.

Мы последовали за ней в квартиру.

Квартира – это еще сильно сказано. Скорее нечто вроде двух больших шкафов, придвинутых друг к другу. Постскриптум архитектора: «Эй, Эд, у нас тут еще четыреста квадратных футов нарисовалось в углу, в конце террасы у номера сто сорок два. Может, пришлепнем туда крышу, воткнем пару листов гипрока и назовем это помещением для управляющего? Посадим туда какого-нибудь безответного бедолагу, и пусть не жужжит – как-никак в Тихоокеанских Палисадах жить будет, не кот начхал…»

Почти все свободное пространство гостиной занимали диван в цветочек с приставным столиком из ДВП и телевизор. На стене – обрамленная в рамку репродукция заснеженной горной вершины, судя по всему, вырезанная из рекламного банковского календаря «Сбережения и займы», и несколько пожелтевших фотографий, с которых на нас смотрели какие-то сурового вида люди с недовольно поджатыми губами. Сделаны были эти снимки, похоже, чуть ли не во времена золотой лихорадки.

– Это мои бабушка с дедушкой, – пояснила миссис Куинн.

Отсюда виднелась кухонная кабинка, из которой доносился запах жарящегося бекона. На кухонном столе я заметил большой пакет чипсов со вкусом лука и сметаны, а также шестибаночную упаковку газировки «Доктор Пеппер».

– Классно.

– Они переехали сюда в тысяча девятьсот втором. Из Оклахомы.

Почему-то это прозвучало как извинение.

Из-за некрашеной деревянной двери доносились внезапные взрывы хохота, аплодисменты, удары гонга и трескучие звонки. Какая-то телевикторина.

– Вон там она – телик смотрит.

– Спасибо, миссис Куинн. Пусть себе пока смотрит. Мы позовем ее, когда будем готовы.

– Дневные передачи ей не посмотреть, всё в школе да в школе. Вот и смотрит теперь.

– Разрешите присесть, мэм?

– Ой, да-да, конечно!

Она суетливо заметалась по комнате, придерживая полотенце на голове. Принесла пепельницу, поставила на приставной столик. Мы с Майло уселись на диван, а себе хозяйка притащила раскладной пляжный стульчик из кухни. Несмотря на худобу, ляжки у нее были довольно мясистые. Вытащив пачку сигарет, она прикурила и сразу затянулась так, что ввалились щеки. Майло перешел к делу.

– Сколько лет вашей дочери, миссис Куинн?

– Бонита. Зовите меня Бонита. Мелоди еще совсем маленькая. Только семь в прошлом месяце стукнуло.

При упоминании дочери она почему-то особенно нервничала. Жадно затягивалась сигаретой, надолго задерживая дым внутри. Быстро сжимала и разжимала пальцы на свободной руке.

– Мелоди может оказаться единственной свидетельницей того, что произошло здесь вчера ночью. – Майло хмуро посмотрел на меня.

Я знал, о чем он думает. В комплексе от семидесяти до ста жильцов, а единственный свидетель – малолетний ребенок.

– Я боюсь за нее, детектив Стёрджис. Вдруг кто узнает? – Бонита Куинн уставилась в пол, словно если долго смотреть туда, то можно раскрыть все потаенные тайны бытия.

– Могу вас заверить, миссис Куинн, что никто ничего не узнает. Доктор Делавэр уже много раз выступал в роли специального консультанта полиции. – Врал Майло совершенно бесстыдно и бойко. – Он хорошо понимает, что все нужно держать в секрете. А потом, – протянул руку и похлопал ее по плечу (мне показалось, что сейчас она взовьется к потолку), – все психологи работают со своими пациентами только на конфиденциальной основе. Так ведь, доктор Делавэр?

– Именно так. – Сейчас явно не стоило влезать во всю эту мутоту касательно прав детей на личную жизнь – когда это конфиденциально, а когда нет.

Бонита Куинн издала какой-то странный писк, который я затруднился интерпретировать. Больше всего он походил на те звуки, которые издавали лягушки на наших лабораторных работах по физиологической психологии – сразу перед тем, как иголка шприца протыкала им череп.

– А этот ваш гипнотизм ничего там у ней не повредит?

Я переключился на своей голос профессионального мозгоправа – спокойный, умиротворяющий тон, который за годы был настолько отработан, что в нужный момент включался просто автоматически. Объяснил ей, что гипноз – никакое не волшебство, а всего лишь сочетание усиленной фокусировки внимания с глубоким расслаблением, что люди склонны вспоминать какие-то вещи более четко, когда они расслаблены, и что именно поэтому полиция применяет этот метод к свидетелям. Что дети более восприимчивы гипнозу, чем взрослые, потому что они менее замкнуты и подвержены фантазиям. Что это не больно, а на самом-то деле даже приятно для большинства детей и что вы не можете навсегда остаться в загипнотизированном состоянии или сделать в нем что-либо помимо своей воли.

– Любой гипноз, – заключил я, – на самом деле самогипноз. Моя роль сведется лишь к тому, чтобы просто помочь вашей дочери сделать то, что для нее совершенно естественно.

Бонита наверняка поняла не более десяти процентов из сказанного, но это, похоже, ее немного успокоило.

– Вот что правда, то правда – насчет естественного-то. Она только и делает, что мечтает всю дорогу. Грезит наяву.

– Вот именно. Гипноз – это как раз что-то вроде этого.

– Учителя постоянно жалуются, говорят, что она спит на ходу, оттого и не успевает… – Она обращалась ко мне так, будто ожидала, что я что-нибудь по этому поводу предприму.

Вмешался Майло:

– А Мелоди не рассказывала вам еще что-нибудь насчет того, что видела, миссис Куинн?

– Нет-нет! – Она выразительно помотала головой. – Мы про это с тех пор и не заговаривали.

Стёрджис вытащил свой блокнот и перелистнул несколько страниц.

– У меня тут записано, что Мелоди не могла уснуть и около часа ночи сидела в гостиной – то есть в этой самой комнате.

– Наверное. Я ушла спать в половине двенадцатого, а потом еще покурить вставала, минут в двадцать первого. Она тогда спала, и я не слышала ее, пока меня опять не сморило. Я бы услыхала. Мы спим в одной комнате.

– Угу. И она сказала, что видела двух мужчин… Вот тут написано: «Я увидела больших дяденек». Потом офицер ее спросил: «Скольких, Мелоди?» а она ответила: «Двух, а может, трех». Когда он спросил ее, как они выглядели, всё, что она могла ответить, это что они были темные. – Теперь он обращался уже ко мне: – Мы спрашивали: черные, латиносы? Ничего. Просто «темные».

– Это может означать «тени». В семь лет это что угодно может означать, – сказал я.

– Ясно.

– Это может означать или двоих мужчин, или одного человека, отбрасывающего тень, или…

– Ладно, не продолжай.

Или вообще ничего.

– Она не всегда говорит правду. Про все.

Мы разом повернулись к Боните Куинн, которая за те несколько секунд, что мы не обращали на нее внимания, успела докурить свою сигарету и зажечь следующую.

– Я не хочу сказать, что она такая уж врунья. Но правду говорит не всегда. Не пойму, как вы вообще можете на нее полагаться.

– У вас в чем проблема – она хронически врет обо всем на свете или только в том случае, когда ей грозят какие-то неприятности? – уточнил я.

– Второе. Когда она не хочет, чтобы я ее отшлепала, – а я знаю, что если что-то разбито, то это наверняка она. Но Мелоди говорит: нет, мамочка, это не я. И тогда получает вдвойне. – В поисках поддержки женщина посмотрела на меня: – За то, что правду не говорит.

– А еще какие-то проблемы с ней есть? – мягко спросил я.

– Вообще-то она хорошая девочка, доктор. Мечтательная только, не может нормально сосредоточиться.

– Да? – Мне надо было как следует понять этого ребенка, если я собирался хоть как-то преуспеть с гипнозом.

– Как надо сосредоточиться – так всё, никак.

Ничего удивительного, если большую часть времени она заперта в крошечной комнатушке наедине с телевизором. Наверняка в этом комплексе исповедуют принцип «Только для взрослых», и от Мелоди Куинн здесь требовалось вести себя тише воды ниже травы. Довольно весомый сегмент населения Южной Калифорнии воспринимает попадающихся на глаза младенцев и древних стариков чуть ли не как личное оскорбление. Словно никто не хочет напоминаний о том, откуда они вышли и к чему неизбежно придут. Подобное отрицание действительности, дополненное хирургическими подтяжками, трансплантацией волос и макияжем, создает маленькую успокаивающую иллюзию бессмертия. Пусть даже ненадолго.

Я был просто-таки уверен, что Мелоди Куинн проводит большую часть своего времени в четырех стенах, хотя комплекс может похвалиться тремя плавательными бассейнами и прекрасно оборудованным спортзалом. Не говоря уже о том, что до океана рукой подать, пляж всего в полумиле. Все эти радости – только для взрослых.

– У нее весь дневник в замечаниях – что не может сидеть спокойно, постоянно отвлекается… Я сводила ее к врачу. Он сказал, что у нее суперактивность. Что-то там в голове.

– Гиперактивность?

– Да, точно. Ничего удивительного. У ее папаши тоже тут были не все дома. – Бонита постучала себя по лбу. – И наркота тебе, и винище… – Она вдруг резко умолкла, бросив испуганный взгляд на Майло.

– Не волнуйтесь, миссис Куинн, все это нас нисколько не интересует. Мы только хотим выяснить, кто убил доктора Хэндлера и миз[13] Гутиэрес.

– Да, так вот и этот доктор, что мозги вправляет… – Тут женщина опять запнулась, на сей раз уставившись на меня. – Господи, что же это я сегодня – что ни скажу, так глупость сваляю!

Она выдавила слабую улыбку. Я ободрительно кивнул, понимающе улыбнулся в ответ.

– Он был очень славный, этот доктор.

Типа у меня и такие друзья есть!

– Постоянно подшучивал надо мной, и я тоже – спрашивала, не прячет ли он тут запасные мозги, моей-то дурочке вставить. – Бонита рассмеялась странным хихикающим смехом, показав зубы, сильно нуждающиеся в пломбах. К тому моменту я уже сузил ее возраст где-то к тридцатнику с небольшим. Лет через десять она действительно будет выглядеть как старуха. – Ужас, что с ним случилось.

– И с миз Гутиэрес.

– Ну да, и с ней тоже. Только вот от нее я была далеко не в восторге. Понимаете, мексиканка, – а гонору… Там, откуда я родом, они землю копают и метлой машут. А у этой шикарные платья и спортивная машина, маленькая такая… Да еще и в училки выбилась, скажите пожалуйста!

У Бониты Куинн, привыкшей думать, что все мексиканцы – не более чем вьючные животные, не укладывалось в голове, что в большом городе, вдали от полей латука, кто-то из них может походить на нормальных людей. Притом что сама она по-прежнему горбатилась на черной работе.

– Всегда держалась так, будто слишком хороша для тебя. Поздороваешься с ней, а она смотрит куда-то вдаль, словно ей недосуг. – Сделала еще затяжку и лукаво улыбнулась: – На сей раз вроде ничего такого не ляпнула.

Мы оба посмотрели на нее.

– Вы-то, господа, не мексикашки. Больше я такой глупости не сделаю.

Бонита была явно довольна собой, и я воспользовался ее приподнявшимся настроением, чтобы задать еще несколько вопросов.

– Миссис Куинн, а ваша дочь принимала какие-то лекарства по поводу своей гиперактивности?

– О да, конечно! Док прописал ей какие-то пилюли.

– А рецепт у вас далеко?

– Есть бутылочка.

Она встала и вскоре вернулась с коричневым флаконом, наполовину заполненным таблетками. Я взял его и прочитал этикетку. Риталин. Метилфенидата гидрохлорид. Сильнодействующий амфетамин, который возбуждающе действует на взрослых, но успокаивает детей; одно из самых распространенных рецептурных средств, прописываемых американским юнцам. Очень сильное и вызывающее привыкание лекарство со множеством побочных эффектов, среди которых в первую очередь бессонница. Это могло быть объяснением, почему в час ночи Мелоди Куинн сидела в темной комнате, таращась в окно.

Риталин – излюбленное лекарство для управления детьми. Он улучшает внимание, снижает частоту случаев проблемного поведения у гиперактивников – на первый взгляд все просто замечательно, если не считать, что симптомы гиперактивности трудно дифференцировать от симптомов тревоги, депрессии, острой реакции на стресс или простого утомления от школьной нагрузки. Мне доводилось видеть детей, слишком обгонявших в развитии своих одноклассников, которым ставили диагноз «гиперактивность». Равно как и тем, кто прошел через ужасы развода родителей или пережил еще какую-то серьезную душевную травму.

Грамотный врач должен всесторонне оценить все психологические и социальные факторы, прежде чем прописывать риталин или какие-то другие препараты, модифицирующие поведение. Грамотных врачей у нас вообще-то хватает. Но некоторые предпочитают идти по самому простому пути, сразу прибегая к таблеткам. Это, конечно, не преступная халатность, но весьма близко к ней.

Открыв флакон, я вытряхнул несколько таблеток себе на ладонь. Они были янтарного цвета – дозировка по двадцать миллиграммов. Изучил этикетку. По одной таблетке три раза в день. Шестьдесят – это вообще-то максимальная суточная доза. Многовато для семилетнего ребенка.

– Вы давали их три раза в день?

– Угу. Там ведь так и написано?

– Да, вижу… А ваш врач не предложил поначалу таблетки послабее – белые или синие?

– Ну да. Поначалу мы давали ей три синих. Действовало довольно хорошо, но в школе продолжали на нее жаловаться, так что он сказал, что стоит попробовать эти.

– И эта дозировка на нее подействовала?

– По мне так просто отлично подействовала! А если впереди тяжелый день со множеством посетителей – когда много народу, она не очень-то, сразу начинает выделываться, – то я даю ей еще одну.

Так, а ко всему прочему, еще и передозировка.

Судя по всему, Бонита Куинн почувствовала в моем лице удивление и неодобрение, которые я безуспешно пытался скрыть, поскольку заговорила с негодованием в голосе:

– Док сказал, что это нормально. Он очень важный человек. Знаете, сюда не допускают детей, и меня здесь держат только при условии, что она будет вести себя тихо. В управляющей компании, «М и М» называется, меня сразу предупредили: хоть одна жалоба насчет детей – и всё.

Несомненно, в общественной жизни Мелоди это сотворило чудо. Скорее всего, ни друзей, ни подружек у нее здесь не имелось.

Была горькая ирония в том, что семилетний ребенок заперт, как в тюрьме, посреди всего этого царства роскоши, засунутый в жалкую нору высоко на горе над простором океана и закармливаемый риталином, дабы утолить чаяния лос-анджелесской системы образования, туповатой мамаши и какой-то там управляющей компании.

Я еще раз изучил этикетку, чтобы найти фамилию врача, выписавшего рецепт. Когда же ее нашел, все начало становиться на свои места.

Л. У. Тоул. Лайонел Уиллард Тоул, доктор медицины. Один из самых преуспевающих и уважаемых педиатров Вест-Сайда. Я никогда не встречался с ним лично, но был немало о нем наслышан. Одно из светил Западного педиатрического и еще полдюжины вест-сайдских больниц. Большая шишка в Академии педиатрии. Бессменный докладчик на семинарах, посвященных пониженной обучаемости и поведенческим проблемам. Кругом нарасхват.

А еще доктор Тоул выступал в качестве платного консультанта сразу трех фармацевтических концернов. Перевожу: в качестве «толкача». Среди врачей, особенно молодых, которые в своем отношении к сильнодействующим препаратам наиболее консервативны, он пользовался репутацией человека, чрезмерно увлекающегося медикаментозным лечением – фактически раздающего рецепты на подобные «колеса» направо и налево. Об этом не кричали на каждом углу, поскольку Тоул за долгие годы своей практики обзавелся очень влиятельными пациентами и множеством связей, но в кулуарах все сходились во мнении, что он практически тот же наркоторговец, только для младенцев. Интересно, как вообще простая тетка вроде Бониты Куинн ухитрилась попасть к нему на прием? Напрямую спрашивать не с руки – будет выглядеть как неуместное любопытство.

Я отдал ей флакон и повернулся к Майло, который за все это время не проронил ни слова.

– Надо кое-что обсудить.

– Мы только на минутку, мэм.

За дверью квартиры я сказал ему:

– Я не могу гипнотизировать эту девчонку. Она по уши обдолбана таблетками. Работать с ней рискованно, да и к тому же вряд ли удастся вытащить из нее что-нибудь стоящее.

Майло переварил сказанное.

– Блин. – Он почесал в голове. – Может, снять ее с таблеток на несколько дней?

– Это медицинское предписание. Стоит нам в это влезть, вовек не отмоемся. Нужно разрешение лечащего врача. Это нарушение врачебной тайны.

– А кто у нее врач?

Я рассказал ему про Тоула.

– Просто замечательно!.. Но, может, он все-таки согласится – всего на несколько дней?

– Может, но все равно нет гарантии, что она нам хоть что-нибудь расскажет. Этот ребенок уже год сидит на стимуляторах. И как насчет мамаши? Она ведь напугана до чертиков. Сними ее дитятю с таблеток, и она первым делом запрет ее в комнате на двадцать часов в сутки. Они тут любят тишину.

В комплексе было по-прежнему тихо, как в мавзолее. И это в час сорок пять дня.

– Ну, можешь по крайней мере просто посмотреть на девчонку? Может, не такая уж она и обдолбанная…

Дверь на противоположной стороне террасы, ведущая в квартиру Хэндлера, была уже открыта. Внутри некогда элегантного гнездышка царил полный кавардак: восточные ковры, всякий антиквариат, прозрачная акриловая мебель – все сдвинуто со своих мест, повалено или поломано; белые стены заляпаны кровью. Среди всего этого бардака тихо, как кроты, копошились криминалисты.

– Она только что приняла вторую таблетку, Майло.

– Блин! – Он врезал кулаком в ладонь. – Просто поговори с ней! Скажи, что про нее думаешь. Может, она нормально соображает.

* * *

Куда там! Мать проводила ее в гостиную и тут же вышла за дверь вместе с Майло. Мелоди неотрывно смотрела на меня издалека, посасывая большой палец. Совсем малышка. Если б я не знал ее возраст, с ходу дал бы лет пять, от силы пять с половиной. У нее было длинное серьезное личико с огромными карими глазищами. Прямые светлые волосы спадали на плечи, защепленные на голове двумя пластмассовыми заколками. Голубые джинсики, футболочка в сине-зелено-белую полоску. Ноги босые и грязные.

Я подвел ее к складному стульчику и уселся напротив на диван.

– Привет, Мелоди. Меня зовут доктор Делавэр. Я психолог. Знаешь, что это такое?

Никакого отклика.

– Я такой доктор, который не делает уколов. Я просто разговариваю и играю с детьми. Пытаюсь помочь тем деткам, которым грустно или страшно.

При слове «страшно» она на секунду подняла взгляд. Потом опять уставилась куда-то в сторону, посасывая палец.

– Ты знаешь, почему я с тобой разговариваю?

Ее глазенки заметались по комнате, старательно избегая меня.

– Я пришел, потому что вчера ночью ты могла увидеть что-то очень важное. Когда не могла уснуть и смотрела в окно.

Она не ответила. Я продолжал:

– Мелоди, а что ты вообще любишь делать?

Молчание.

– Любишь играть?

Она кивнула.

– Я тоже люблю играть. А еще кататься на роликах. Ты тоже катаешься?

– Угу.

Как же, держи карман шире. От роликов слишком много шума.

– А еще я люблю смотреть кино. Смотришь кино?

Она что-то неразборчиво буркнула. Я наклонился ближе.

– Так как, зайчик?

– По телику. – Голос у нее был тоненький и дрожащий, с придыханием – словно ветерок шевелил сухие листья.

– Так-так. По телику. Я тоже смотрю телик. И какие передачи тебе больше нравятся?

– Про Скуби-Ду.

– Скуби-Ду. Классный сериал. А еще какие?

– Мама смотрит про любовь.

– А ты любишь сериалы про любовь?

Она помотала головенкой.

– Скучно?

Некий намек на улыбку вокруг засунутого в рот пальца.

– У тебя есть игрушки, Мелоди?

– В комнате.

– Можешь показать?

* * *

Комната, которую она делила с матерью, по своему характеру оказалась ни детской, ни взрослой. Размерами максимум десять на десять футов, с низеньким потолком и высоко расположенным единственным оконцем, она больше напоминала тюремную камеру. Мелоди с Бонитой спали вдвоем на одной двуспальной кровати – фактически матрасе, даже без спинки в изголовье. Кровать была не заправлена – откинутое к ногам тоненькое ворсистое одеяло открывало смятые простыни. С одного боку к ней пристроился ночной столик с кремами, лосьоном для рук, расческами, гребнями и кусочком картона с пришпиленными к нему заколками для волос. С другого привалился огромный, поеденный молью плюшевый морж кислотно-бирюзового цвета. Единственным украшением на стене оказалась младенческая фотография Мелоди. Если не считать кровати, из меблировки здесь имелись только покосившийся комод из голой сосны, накрытый вязаной салфеткой, и телевизор.

В углу лежала небольшая кучка игрушек.

Мелоди нерешительно повела меня к ней. Подобрала из кучи грязную пластмассовую куклу-голыша.

– Аманда, – сообщила мне.

– Красивая.

Малышка крепко прижала страшноватую куклу к груди и принялась укачивать.

– Наверное, ты хорошо о ней заботишься.

– Да, хорошо. – Сказано это было оборонительным тоном. Ребенок явно не привык к похвалам.

– Нисколько не сомневаюсь, – мягко произнес я. Оглядел моржа. – А это у нас кто?

– Жиртрест. Это папа мне подарил.

– Какой симпатичный!

Девочка подошла к плюшевому зверю, который был ростом почти с нее, и старательно его погладила.

– Мама хочет его выбросить, потому что он слишком большой, но я ей не разрешаю.

– Жиртреста нельзя выбрасывать.

– Угу.

– Тебе ведь папа его подарил.

Она твердо кивнула и улыбнулась. По-моему, я прошел испытание.

Следующие двадцать пять минут мы сидели с ней на кровати и играли.

Когда мы с Мелоди вернулись к Майло с Бонитой, то были уже с ней неразлейвода. Успели построить и разрушить несколько воображаемых миров.

– Глазенки-то блестят, – заметила Бонита.

– Мы отлично провели время, миссис Куинн. Мелоди просто замечательная девочка.

– Это хорошо. – Она подошла к дочери и положила ей ладонь на макушку. – Вот и молодец, лапа.

Глаза ее светились неожиданной теплотой, которая быстро исчезла. Повернувшись ко мне, Бонита спросила:

– Ну и как ваш гипноз?

– Я пока так, без гипноза. Мы с Мелоди просто познакомились поближе.

Я отвел ее в сторонку.

– Миссис Куинн, гипноз требует полного доверия со стороны ребенка. Обычно перед сеансом я провожу с детьми какое-то время. Мелоди отлично идет на контакт.

– Так она вам ничего не рассказала?

Женщина полезла в нагрудный карман рубашки и вытащила очередную сигарету. Я дал ей прикурить, и этот жест ее явно изумил.

– Ничего особо важного. С вашего разрешения, я загляну завтра в это же самое время и еще немного побуду с Мелоди.

Она подозрительно оглядела меня с ног до головы, пожевала сигарету и наконец пожала плечами:

– Вы же доктор.

Мы опять вернулись к Майло и малышке. Тот, присев на колено, показывал ей свой полицейский значок. Она завороженно изучала его широко распахнутыми глазами.

– Мелоди, если ты не против, завтра я тоже приду, и мы еще поиграем.

Она вопросительно посмотрела на свою мать, опять принявшись сосать большой палец.

– Меня это устраивает, – коротко бросила Бонита Куинн. – А теперь давай, беги.

Мелоди метнулась обратно в свою нору. Приостановившись на пороге, робко оглянулась на меня. Я помахал ей, она помахала мне в ответ и скрылась за дверью. Через секунду оттуда опять забубнил телевизор.

– И вот что еще, миссис Куинн. Перед тем как подвергать Мелоди гипнозу, мне нужно обязательно поговорить с доктором Тоулом.

– Ну хорошо…

– Мне нужно ваше разрешение поговорить с доктором Тоулом по поводу схемы лечения. Вы, наверное, понимаете, что он связан обязательством сохранять конфиденциальность – точно так же, как и я.

– Ладно. Я доверяю доктору Тоулу.

– И можно попросить его отменить ее таблетки на пару дней?

– Ой, да хорошо, хорошо! – Она только раздраженно отмахнулась.

– Благодарю вас, миссис Куинн.

Мы оставили ее посреди гостиной, окутанную клубами табачного дыма. Неистово затягиваясь, она сорвала с головы полотенце, и разлетевшиеся по плечам волосы сверкнули в лучах полуденного солнца.

* * *

Усевшись за руль, я медленно покатил в сторону Сансет.

– И нечего так лыбиться, Майло.

– А чё? – Он высунулся в пассажирское окно, и волосы хлопали у него вокруг головы, словно утиные крылья.

– Возомнил, будто подцепил меня на крючок? Ну как же – такое дитя, глазищи как на картинах Кин[14]…

– Если ты прямо сейчас решил соскочить, это меня не обрадует. Но помешать я тебе не могу. Обещанные ньокки по-любому за мной.

– К черту ньокки. Давай-ка лучше пообщаемся с доктором Тоулом.

* * *

«Севиль» пожирал бензин ведрами. Пришлось зарулить на шевроновскую заправку самообслуживания на Бонди. Пока Майло наполнял бак, я узнал по справочной номер Тоула и набрал его. После того как перечислил все свои медицинские звания, с доктором меня соединили буквально через полминуты. Я коротко объяснил, почему хочу с ним побеседовать, и предложил обсудить все прямо по телефону.

– Нет, – ответил он. – У меня полная приемная детишек.

Голос у него мягкий и успокаивающий – тот самый голос, который родители жаждут услышать в два часа ночи, когда ребенок уже весь посинел.

– Когда будет удобно вам позвонить?

Тоул не ответил. Я слышал на заднем плане только какую-то возню, потом приглушенные голоса. Потом его голос опять вернулся в трубку.

– Может, заскочите в половине пятого? У меня как раз намечается «окошечко».

– Премного благодарен, доктор. Я вас надолго не займу.

– Не стоит.

И он повесил трубку.

Я вышел из телефонной кабинки. Майло как раз вытаскивал заправочный пистолет из горловины «Севиля», держа его на отлете, чтобы не закапать бензином костюм.

Я опять устроился на водительском месте и высунул голову в окно.

– Протри-ка заодно лобовуху, сынок.

Он скорчил рожу, как у горгульи – особых усилий ему для этого не требуется, – и показал мне средний палец. А потом все-таки принялся елозить по стеклу бумажными полотенцами.

Времени – двадцать минут третьего, а до офиса доктора от силы минут пятнадцать езды. Надо было как-то убить целый час. Заморачиваться с «высокой кухней» мы оба оказались не в настроении, так что поехали обратно в Западный район и в итоге оказались все там же, «У Анжелы».

Майло заказал себе нечто под названием «Делюкс-омлет Сан-Франциско», оказавшееся ярко-желтым кошмаром с начинкой из шпината, помидоров, рубленого мяса, чили, лука и маринованных баклажанов. Накинулся на него, только за ушами трещало. Я же ограничился сэндвичем с говядиной и бутылочкой пива «Курз». Прерываясь, чтобы заглотить очередной здоровенный кусок «делюкса», детектив посвятил меня в подробности убийства Хэндлера.

– Ни хрена не понятно, Алекс. Вроде бы все признаки чисто психопатического убийства – оба лежали спеленатые в спальне, словно скот, приготовленный для забоя. Больше полусотни ножевых ранений. Девица выглядела так, будто ее Джек-потрошитель…

– Избавь меня от таких подробностей. – Я показал на свою тарелку.

– Прости. Забыл, что разговариваю с гражданским. Когда сто лет в таком дерьме барахтаешься, ко всему привыкаешь. Жить-то надо – вот и приучаешься есть, пить и срать на все это дело. – Майло утер физиономию салфеткой и надолго приник к стакану с пивом. – И при всем при том, несмотря на всю эту дикость, никаких следов взлома. Входная дверь открыта. Обычно это уже само по себе странно. Правда, в данном случае вполне может быть объяснимо: ведь убитый – психиатр по профессии, он мог знать преступника и сам его впустить.

– Думаешь, это кто-то из его пациентов?

– Ничуть не исключено. Психиатры ведь и имеют дело с психами?

– Я буду очень удивлен, если это так, Майло. Десять к одному, что у Хэндлера была типичная для Вест-Сайда практика – бесящиеся с жиру тетки бальзаковского возраста, надорвавшиеся на работе топ-менеджеры да для полного фарша пара-тройка случаев подросткового кризиса идентичности.

– Не слышу ли я в твоих речах нотки профессионального цинизма?

Я пожал плечами:

– Просто в большинстве случаев так оно и есть. Не хочу сказать, что все так уж тихо и гладко, но на деле большинство из нас – что психологов, что психиатров – крайне редко сталкиваются с тем, что можно отнести к категории душевных заболеваний. Настоящих сумасшедших – тех, кто действительно не в себе, – обычно госпитализируют.

– А Хэндлер как раз и работал в психбольнице перед тем, как уйти на вольные хлеба. В Энсино-Оукс.

– Может, чего-нибудь там и накопаешь, – с сомнением в голосе произнес я. Не люблю выступать в роли обломщика, а то еще просветил бы его, что больница в Энсино-Оукс – это на самом деле нечто вроде закрытого санатория для склонных к суициду отпрысков местных богатеев. Сексуальных психопатов там тоже держат, но их буквально единицы.

Отодвинув пустую тарелку, Майло поманил официантку:

– Беттиджейн, еще хороший кусочек вон того пирога с зеленым яблоком, будь добра.

– С мороженым, Майло?

Он похлопал себя по животу и задумался:

– Да какого черта, почему бы и нет? С ванильным.

– А вам, сэр?

– Просто кофе, пожалуйста.

Когда она отошла, детектив продолжил, больше размышляя вслух, чем обращаясь ко мне:

– Во всяком случае, очень похоже на то, что доктор Хэндлер все-таки сам впустил к себе кого-то где-то между двенадцатью и часом ночи, за что в итоге и поплатился.

– Ну, а эта Гутиэрес здесь каким боком?

– Типичный случайный свидетель. Оказалась не в том месте не в то время.

– У нее с Хэндлером что-то было?

Он кивнул:

– Около шести месяцев. Из той малости, что пока удалось выяснить, выходит, что начинала она как пациентка, а потом перелезла с кушетки в постель.

Вполне обычная история.

– Вся ирония в том, что почикали ее гораздо хуже, чем его. Хэндлеру перерезали горло, так что умер он сравнительно быстро. Есть в нем еще пара-тройка дырок, но в общем и целом ничего серьезного. Больше похоже на то, что наибольшее внимание убийца уделил именно ей. Вполне объяснимо, если это действительно какой-то сексуальный маньяк.

Я начал чувствовать, что пищеварительный процесс в любой момент грозит остановиться, так что решил сменить тему.

– Кто твоя новая любовь?

Принесли пирог. Майло улыбнулся официантке и набросился на выпечку. Я заметил, что начинка действительно зеленая, прямо-таки люминесцентно-зеленая. Кто-то в кухне явно баловался с пищевыми красителями. Я содрогнулся при мысли, что там могут натворить с чем-нибудь действительно требующим творческих усилий, вроде пиццы. Наверняка в итоге должно получиться что-нибудь больше похожее на палитру безумного художника.

– Доктор. Чудесный еврейский доктор. – Он мечтательно вздохнул. – Таки мечта каждой мамы на свете.

– А что случилось с Ларри?

– Уехал искать счастья в Сан-Франциско.

Ларри – это чернокожий помощник режиссера, с которым Майло целых два года поддерживал вялотекущие отношения: сошлись, разошлись. Последние полгода – исключительно на платонической основе.

– Его подрядили на какое-то шоу, которое спонсирует анонимная компания. Что-то такое бодрое для образовательного телеканала, в том же ключе, что «Наше сельскохозяйственное наследие: ваш друг плуг». Круто, как вареные яйца.

– Ой, врешь!

– Не, на самом-то деле я желаю этому парню только добра. За всем этим невротическим экстерьером действительно скрывается недюжинный талант.

– И где же ты откопал этого своего доктора?

– Он работает в отделении экстренной помощи, в «Кедрах». Хирург, ни больше ни меньше. Меня привела туда пьяная драка, которую в итоге пришлось переквалифицировать на убийство. А он пришел вытаскивать из моего клиента все эти свои катетеры, чтоб добро не пропало, и наши взгляды встретились. Больше рассказывать нечего.

Я так расхохотался, что кофе попал мне в нос.

– Он только года два как открылся, что из наших. Женился еще студентом, потом скандальный развод, отлучение от семьи… Весь компот. Просто фантастический парень, я вас обязательно познакомлю.

– Было бы неплохо.

– Дай мне несколько дней, чтобы разобраться с историей этого Мортона Хэндлера, и тогда сползаем куда-нибудь вместе.

– Заметано.

Было уже пять минут пятого. Я позволил лос-анджелесскому департаменту полиции расплатиться за свой обед. В лучших традициях полицейских всего мира Майло оставил совершенно несусветные чаевые. На выходе одобрительно похлопал Беттиджейн по попке, и под ее веселый смех мы выкатились на улицу.

На бульваре Санта-Моника уже понемногу скапливались обычные для этого времени пробки, в воздухе витали ароматы выхлопных газов. Я поднял в «Севиле» все окна и включил кондиционер. Вставил в магнитолу кассету Джо Пасса и Стефана Граппелли, и салон наполнился звуками «Бумажной луны» в духе горячих сороковых. Майло без лишних слов погрузился в дремоту, громко посапывая. Выбрав просвет среди машин, я влился в общий поток и двинулся обратно в сторону Брентвуда.

Глава 4

Офис Тоула располагался на боковой улочке, отходящей от бульвара Сан-Висенте, неподалеку от торгового центра «Брентвуд Кантри Март» – в одном из тех немногих районов, где кинозвезды могут спокойно пройтись по магазинам, не отбиваясь от любителей автографов. Здание построили в начале пятидесятых, когда желтовато-коричневый кирпич, огромные покатые крыши и вставки из стеклянных блоков еще не вышли из моды. Разросшиеся папоротники и расползшиеся по стенам бугенвиллеи несколько оживляли общую картину, но смотрелось это строение все равно мрачненько.

Тоул занимал его целиком, и золотые трафаретные буквы его имени красовались прямо на стеклянной входной двери. Парковка была уставлена в основном вместительными универсалами с накладками под дерево по бокам. Мы приткнулись по соседству с синим «Линкольном» – судя по наклейке на бампере, призывающей защищать права детей, машина принадлежала как раз нашему доброму доктору.

Внутренний декор оказался чуть ли не полной противоположностью тому, что встречало посетителей снаружи. В попытках сгладить безотрадное впечатление от собственно здания безвестный дизайнер по интерьерам явно перестарался, отчего приемная смотрелась откровенно слащаво: светлая деревянная мебель, обилие всяких подушечек с бомбошками, на стенах – полотенчики с вышитыми на них нравоучительными изречениями и трогательные картинки: ангелоподобные маленькие мальчики удят рыбу, столь же ангелоподобные девочки примеряют у зеркала мамины шляпы и туфли… Приемная была полна детей и их озабоченных мамаш. По полу раскиданы журналы, книжки и игрушки. Ощутимо попахивало запачканными подгузниками. Если для Тоула это «окошечко», то просто не представляю, что здесь творится в час пик.

Когда мы вошли – двое взрослых мужчин без детей, – то сразу навлекли на себя любопытные женские взгляды. Мы заранее решили, что Тоул охотней пойдет на разговор с коллегой-врачом, так что Майло втиснулся на диван между двумя какими-то пятилетками, а я подошел к окошку регистратуры, за которым восседала девица с прической, как у Фэрры Фосетт[15], и личиком ничуть не хуже, чем у своей ролевой модели. Одета она была во все белое, и согласно бейджику на груди звали ее Сэнди.

– Здрасьте. Я доктор Делавэр. Доктор Тоул обещал меня принять.

В ответ меня одарили белозубой улыбкой.

– Сегодня он много кого обещал принять… Видите, что творится? Но заходите, он выйдет к вам буквально через минуту.

Я прошел в дверь, бомбардируемый в спину недовольными взглядами мамаш. Похоже, что некоторые из них проторчали здесь уже поболее часа. Интересно, почему Тоул не наймет помощника?

Сэнди проводила меня в рабочий кабинет доктора – отделанное темными панелями помещение размерами где-то двенадцать на двенадцать футов.

– Вы ведь насчет дочери Куинн?

– Совершенно верно.

– Я сейчас принесу карточку.

Вскоре она вернулась с большим коричневым конвертом и положила его на письменный стол Тоула. В углу конверта был налеплен красный ярлычок. Сэнди заметила, что я на него смотрю.

– Красный – это гиперактивники. У нас всё по кодам. Желтый – для страдающих хроническими заболеваниями. Синий – для тех, кому требуются консультации других специалистов.

– Очень удобно.

– Ой, вы даже не представляете насколько! – Хихикнув, девица подбоченилась, отставив крутое бедро. – Знаете, – интимно произнесла она, наклонившись ближе и обдав меня волной какого-то приятного аромата, – если строго между нами, то бедному ребенку крайне не повезло с мамашей.

– Понимаю, что вы имеете в виду. – Я кивнул, совершенно не понимая, что она имела в виду, но надеясь, что она мне объяснит. Люди обычно так и поступают, когда вы не проявляете особого любопытства к сказанному.

– Я в том смысле, что она совсем без царя в голове, ужасно рассеянная – мать то есть. Как сюда ни придет, так вечно что-нибудь забудет или потеряет. Раз вот сумочку. В другой раз ключи в машине захлопнула. Совершенно несобранная.

Я сочувственно хмыкнул.

– Правда, в жизни ей порядком досталось: с детства на ферме горбатилась, а потом вышла за парня, который попал в тюрь…

– Сэнди.

Мы разом обернулись и увидели невысокую пожилую даму, стоящую в дверях со сложенными на груди руками. Короткая седая прическа облегала ее голову как шлем. С шеи свисали очки на цепочке. Она тоже была во всем белом, на ней это действительно выглядело как униформа. Согласно бейджику звали ее Эдна.

Я сразу ее узнал. Правая рука доктора. Она наверняка работала у него еще с тех самых пор, как он вывесил на дверях кабинета табличку со своим собственным именем, и получала те же деньги, с которых начинала. Но не важно, она не за барышом гналась. Втайне она была влюблена в Великого Человека. Я мог поставить все на свете, что она зовет его «Доктор». Без фамилии. Просто «Доктор» с большой буквы. Как будто он один такой на всем белом свете.

– Там надо карточки заполнить, – сказала она.

– Хорошо, Эдна. – Сэнди повернулась ко мне, кинула на меня заговорщицкий взгляд – типа ну и зануда эта старая ведьма! – и покачивающейся походкой манекенщицы выплыла в коридор.

– Вам чем-нибудь помочь? – спросила Эдна, по-прежнему скрестив руки на груди.

– Нет, спасибо.

– Ну хорошо, доктор сейчас придет.

– Благодарю вас.

С подобной убийственной вежливостью, наверное, в старину обращались друг к другу дуэлянты, подступая к барьеру со взведенными пистолетами в руках.

Ее взгляд давал мне понять, что моего присутствия здесь она решительно не одобряет. Вне всякого сомнения, все, что способно нарушить заведенный распорядок Доктора, рассматривалось как посягательство на Высшие Сферы. Но в конце концов Эдна все-таки убралась, оставив меня в кабинете одного.

Воспользовавшись случаем, я огляделся. Порядком обшарпанный письменный стол красного дерева усыпали горы медицинских карточек, журналов, справочников, писем и пробных образцов лекарств, среди которых пристроилась стеклянная банка, доверху наполненная канцелярскими скрепками. Кресло за столом и то, в котором я устроился, некогда были классными вещицами – глянцевая кожа, – но оба давно состарились и потрескались.

Две стены сплошь покрыты дипломами, многие из которых висели вкривь и вкось и без всякой видимой системы. Кабинет выглядел как после небольшого землетрясения – ничего не разбито и не поломано, просто все малость перемешалось.

Я вполглаза проглядел дипломы. За долгие годы Лайонел У. Тоул собрал впечатляющий иконостас. Ученые степени, сертификаты интернатуры и ординатуры, ореховая именная дощечка с молотком – напоминание о председательстве в какой-то медицинской комиссии, удостоверения в почетном членстве тут-то и там-то, сертификат о медицинской специализации, благодарственный адрес за общественную работу на госпитальном судне «Надежда», диплом консультанта подкомитета сената Калифорнии по детскому социальному обеспечению… И так далее, и тому подобное.

Другая стена была увешана фотографиями, в основном с самим Тоулом. Тоул в рыболовных доспехах, по колено в какой-то речке, держит на весу связку форелей. Тоул с марлином размером с «Бьюик». Тоул с мэром и каким-то коренастым коротышкой с огромными глазами навыкате, как у Петера Лорре[16], – смеются, пожимают друг другу руки…

Среди всех этих образцов самолюбования выделялось разве что только одно исключение. В самом центре стены висела цветная фотография женщины с маленьким ребенком на руках. Краски основательно поблекли, и судя по стилю одежды на персонажах, сделали ее лет тридцать назад. Судя по всему, фотку увеличили с обычного любительского снимка. Оттенки были размытые, почти пастельные.

Женщина – молодая, красивая, с чистым и свежим лицом, с россыпью веснушек на носу, темными глазами и средней длины каштановыми волосами, вьющимися от природы. В тонком, почти просвечивающем гипюровом платье в мелкую вышитую крапинку, с короткими рукавами, открывающими тонкие, изящные руки. Эти руки охватывают ребенка – мальчика, на вид годика на два, если даже не меньше. Ребенок тоже просто чудо – розовощекий, светловолосый, с губами сердечком и зелеными глазами. Наряженный в матросский костюмчик, он восседал в объятиях матери, улыбаясь во весь рот. Горы и озеро на заднем плане выглядели вполне натурально.

– Чудесное фото, правда? – раздался у меня из-за спины голос, который я недавно слышал по телефону.

Тоул оказался высоким, как минимум шесть футов три дюйма, и поджарым, с теми чертами лицами, которые в плохих романах принято именовать «чеканными». Такого красавца его возраста я, пожалуй, до сих пор не встречал. Очень благородное лицо – волевой подбородок, рассеченный пополам безупречной впадинкой-трещиной, нос римского сенатора и блестящие глаза цвета ясного неба. Густые снежно-белые волосы, разделенные косым пробором в стиле Карла Сэндберга[17], небрежно спадают на лоб. Брови – будто белые облачка.

Одет в короткую белую куртку поверх голубой оксфордской рубашки, бордовый галстук с неярким рисунком и темно-серые брюки в едва заметную клеточку. На ногах – черные лоферы из телячьей кожи. Все к месту, все со вкусом. Но не одежда делает человека. Он смотрелся бы патрицием и в драном свитере.

– Доктор Делавэр? Уилл Тоул.

– Алекс.

Я встал, и мы обменялись рукопожатием. Его пожатие оказалось крепким и сухим. Пальцы, которые сцепились с моими, были просто огромными, и я осознал, какая в них может таиться сила.

– Садитесь, пожалуйста.

Он занял свое место за письменным столом, откинулся на спинку и закинул ноги на стол – на годичной давности стопку «Педиатрического журнала».

Только тут я отреагировал на его вопрос:

– Да, отличный снимок. Это где-то на северо-западном побережье?

– Штат Вашингтон. Национальный парк Олимпик. Были там в отпуске в пятьдесят первом. Я тогда еще учился. Это мои жена и сын. Я потерял их через месяц. Автомобильная авария.

– Сочувствую.

– Ну да. – На лицо его наплыло какое-то отстраненное, сонное выражение, но буквально через миг он уже стряхнул наваждение и опять сосредоточился на окружающем. – Наслышан про вас, Алекс, так что очень рад познакомиться.

– Аналогично.

– Я слежу за вашей деятельностью, поскольку испытываю большой интерес к бихевиоральной педиатрии. Мне особенно интересна ваша работа с детьми, которые стали жертвами Стюарта Хикла. Некоторые из них бывали и у меня. Родители очень высоко отзываются о вашей работе.

– Спасибо. – У меня возникло чувство, что от меня ожидались еще какие-то слова, но поднимать эту давно закрытую тему очень не хотелось. – И вправду припоминаю, что посылал вам письменные согласия на обработку данных…

– Да-да. Был рад сотрудничать.

Никто из нас какое-то время не заговаривал, после чего мы оба заговорили одновременно.

– То, что мне хотелось бы… – начал я.

– Так чем могу… – начал он.

В итоге получилась какая-то неразборчивая мешанина. Мы рассмеялись – ну просто старые добрые приятели, одного поля ягоды. Я предоставил инициативу ему. Ибо, несмотря на всю его любезность, хорошо чувствовал, какое грандиозное «я» скрывается за спадающей на лоб белой прядью.

– Вы пришли по поводу ребенка Куинн. Так чем я вам тут могу помочь?

Я посвятил его в ситуацию, стараясь как можно меньше вдаваться в детали и упирая на важность Мелоди Куинн как свидетеля и благоприятную природу гипнотического вмешательства. Закончил просьбой позволить ей отменить риталин ровно на одну неделю.

– Вы и в самом деле считаете, что этот ребенок может сообщить вам существенную информацию?

– Не знаю. Задаю себе тот же самый вопрос. Но, кроме нее, у полиции ничего нет.

– И какова ваша роль во всем этом?

Я быстро придумал себе подходящий титул.

– Я специальный консультант. Меня иногда привлекают, когда дело связано с детьми.

– Понятно… – Тоул задумчиво сплел пальцы и пошевелил ими, изобразив нечто вроде десятиногого паука. – Ну не знаю, Алекс. Когда мы начинаем снимать пациентов с дозировки, которая определена как оптимальная, то иногда нарушаем всю схему биохимического отклика.

– Так вы считаете, что ей нужно постоянно сидеть на медикаментах?

– Конечно же считаю! Иначе с какой стати я стал бы их прописывать? – Он не злился и не оправдывался. Спокойно улыбался, проявлял безграничное терпение. Послание было ясным: только идиот может сомневаться в решении такого человека, как он.

– А нельзя ли хотя бы просто уменьшить дозу?

– Можно, но это создаст ту же проблему. Я не люблю ломать схемы, которые приносят желаемый эффект.

– Понятно.

Я примолк, а потом продолжил:

– У нее, видно, серьезные проблемы, раз потребовалось аж шестьдесят миллиграммов.

Тоул нацепил на самый кончик носа очки для чтения, достал историю болезни и быстро пролистал ее.

– Давайте-ка глянем. Так… Да. Гм. «Жалобы матери на серьезные проблемы с поведением…» – После перелистывания еще нескольких страниц: – «Учителя сообщают о неспособности выполнять школьные задания. Трудности в концентрации внимания на более или менее продолжительное время». Ага, вот из последних: «Ребенок ударил мать после спора о необходимости держать комнату в чистоте». А вот и моя запись: «Плохие отношения со сверстниками, практически нет друзей».

У меня не было никаких сомнений, что под спором, на который он ссылался, следует понимать тот самый конфликт из-за гигантского плюшевого моржа, Жиртреста. Папиного подарка. Что же касается друзей, то откуда бы им вообще взяться? И ежу понятно, что управляющая компания под названием «М и М» такого безобразия в жизни не допустит!

– Довольно серьезная ситуация, как думаете?

Лично я думал, что все это полная херня. Здесь не имелось и намека на всестороннюю психологическую оценку. Почти всё – со слов матери, пообщался с ней и успокоился. Я смотрел на Тоула и видел перед собой типичного шарлатана. Обаятельного, седовласого шарлатана с кучей связей и правильными бумажками на стене. Меня так и тянуло ему это высказать, только вот никому от этого лучше не стало бы – ни Мелоди, ни Майло.

Так что я предпочел ответить уклончиво:

– Не готов сказать. Это ведь вы ее лечащий врач.

Любезная улыбка, которую я при этом изобразил, потребовала от меня определенных моральных усилий.

– Вот именно, Алекс. Вот именно. – Он откинулся в кресле и заложил руки за затылок. – Я знаю, что вы сейчас думаете. Уилл Тоул, мол, только и умеет, что таблетками пичкать, а стимуляторы – это такая же форма насилия над детьми, как и все остальные.

– Я бы такого не сказал.

Он лишь отмахнулся.

– Да ладно вам, я все равно знаю. И зла на вас за это не держу. У вас подготовка в области бихевиористики, и вы на все смотрите с точки зрения бихевиориста. Мы все так поступаем, узким специалистам вообще свойственна ограниченность восприятия – профессиональное туннельное видение, так сказать. Хирургов, к примеру, хлебом не корми, дай только что-нибудь удалить или отрезать. Мы вот выписываем лекарства, а вы, ребята, до смерти обожаете всё и вся анализировать.

Все это начинало все больше походить на лекцию.

– Спору нет, лекарства – это всегда риск. Но вопрос в том, насколько этот риск оправдан. Что перевесит – польза или вред? Стоит ли результат риска? Давайте рассмотрим ребенка вроде этой самой Куинн. Что там у нее в анамнезе? Для начала гены – оба родителя в интеллектуальном плане несколько ограниченны. – Слово «ограниченны» прозвучало в его устах как оскорбление. – Паршивые гены, бедность и неполная семья. Безотцовщина – хотя в ряде случаев детям лучше не иметь перед глазами ту ролевую модель, которую могут обеспечить такого рода отцы. Плохие гены, плохое окружение. Ребенок еще не успел покинуть материнского чрева, а уже стал жертвой сразу двух отрицательных факторов! И что удивляться, когда вскоре мы видим все эти показательные симптомы – антиобщественное поведение, непослушание, плохую успеваемость в школе, неуправляемую импульсивность?

Мне вдруг ужасно захотелось вступиться за маленькую Мелоди. Ее собственный добрый доктор описывал ее как совершенно пропащую оторву. Но я промолчал.

– Такому ребенку, – продолжал Тоул, снимая очки и откладывая карточку, – нужно хотя бы с грехом пополам успевать в школе, чтобы в дальнейшем обеспечить себе некое подобие достойной жизни. Иначе и в следующем поколении мы получим все тот же пример ПКУ.

ПКУ. «Предрасположенность на клеточном уровне»[18]. Заковыристое выражение из медицинского жаргона, не имеющее никакого отношения к цитологии[19], – таким завуалированным образом медики расписываются в собственной несостоятельности, объясняя проблемы безнадежного пациента какими-то неисправимыми особенностями его организма. Про загадочную «предрасположенность на клеточном уровне» можно услышать даже тогда, когда упорно не желает срастаться банальный перелом руки или ноги. Типа тот случай, когда медицина бессильна.

Постоянно подыгрывать Тоулу мне уже порядком надоело, но у меня было чувство, что это просто некий ритуал, что если я соберу свою волю в кулак и позволю ему с улыбочками смешать меня с дерьмом, то не исключено, что в итоге я все-таки получу то, за чем пришел.

– Но при подобных генах и таком окружении ребенку никогда не добиться даже такой малости – без помощи со стороны. И вот тут-то и наступает черед стимулирующих препаратов. Эти таблетки позволяют ей достаточно долго сидеть на одном месте и достаточно долго уделять чему-то внимание, чтобы хоть что-то выучить. Они контролируют ее поведение до той степени, когда она перестает проявлять враждебность к окружающим.

– У меня создалось впечатление, что мать использует этот препарат не по назначению – дает ей дополнительную таблетку в те дни, когда ожидается большой наплыв посетителей.

– Надо будет проверить. – Похоже, что сказанное его ничуть не озаботило. – Не следует забывать, Алекс, что этот ребенок существует не в вакууме. Имеется и социальная составляющая. Если ей и ее матери негде будет жить, это не сильно-то поспособствует излечению, так ведь?

Я слушал, не сомневаясь, что последует и продолжение. И впрямь:

– А теперь вы можете спросить: а как же психотерапия? Как насчет коррекции поведения? Мой ответ таков: да о какой коррекции можно в такой ситуации говорить? Нет абсолютно никаких оснований полагать, что данная конкретная мать обладает достаточным потенциалом адекватной самооценки для осознания собственной психодинамики и оперативного изменения мотивов собственного поведения, чтобы успешно извлечь пользу от подобной психотерапии. У нее полностью отсутствует способность даже просто следовать стабильной системе правил и положений, необходимых для модификации поведения. Все, на что она способна, – это просто не забыть три раза в день дать ребенку таблетки. Таблетки, которые достаточно эффективно действуют. И могу откровенно вам сказать: я не испытываю и капли вины за то, что их прописал, потому что уверен – для ребенка это единственная надежда.

Блестящий финальный аккорд. Несомненно, что на ежегодном благотворительном банкете в Западном педиатрическом он сорвал бы бурные аплодисменты среди присутствующих там дам. Но на самом деле все это чушь собачья. Псевдонаучная тарабарщина, изрядно замешанная на снисходительном фашизме. Сделаем «недочеловеку» укольчик, и он вмиг станет добропорядочным гражданином!

По ходу этой речи Тоул малость завелся. Но теперь был опять безупречно спокоен и собран, столь же обаятелен и столь же уверенно держал себя в руках.

– Что, не убедил? – улыбнулся он.

– Дело не в этом. Вы подняли ряд интересных положений. Мне надо их как следует осмыслить.

– Осмыслить – это всегда полезно. – Тоул потер руки. – А теперь, возвращаясь к тому, за чем вы пришли… и, пожалуйста, простите мне эту маленькую диатрибу[20]. Вы действительно считаете, что снятие этого ребенка со стимуляторов сделает ее более восприимчивой к гипнозу?

– Да, считаю.

– Даже несмотря на то, что ее способность к сосредоточению ухудшится?

– Даже несмотря на это. У меня есть способы гипнотической индукции, рассчитанные специально для детей с короткой продолжительностью концентрации внимания.

Белоснежные брови полезли вверх.

– Надо же!.. Надо мне будет как-нибудь поинтересоваться. Знаете, я и сам одно время баловался гипнозом. В армии, в целях снятия болевых ощущений. Немножко в курсе, что там и как.

– Могу прислать вам несколько последних публикаций.

– Буду очень благодарен, Алекс. – Он поднялся, давая понять, что мое время вышло. – Был рад познакомиться.

Очередное рукопожатие.

– Я тоже, Уилл.

Меня от всего этого уже начинало тошнить.

Незаданный вопрос повис в воздухе. Тоул перехватил его на лету.

– Я сообщу вам, что собираюсь предпринять, – сказал он, едва заметно улыбаясь.

– Да?

– Я хочу хорошенько все обдумать.

– Понимаю.

– Да, сначала я все хорошенько обдумаю. Позвоните мне через пару деньков.

– Обязательно, Уилл.

Да чтоб у тебя за ночь все волосы и зубы выпали, лицемерная ты сволочь!

Когда я шел обратно, Эдна сверлила меня недобрым взглядом, а Сэнди приветливо улыбнулась. Не обращая на обеих внимания, я спас Майло от троицы сопляков, которые уже лазали по нему, словно по горке на детской площадке. Продравшись сквозь кипящую банду буйных малолеток и их мамаш, мы укрылись в безопасной тиши автомобиля.

Глава 5

Пока мы ехали обратно ко мне, я пересказал Майло свой разговор с Тоулом.

– Демонстрация силы. – Лоб его собрался в складки, на скулах заиграли желваки.

– Это и что-то еще, чего я так до конца и не пойму. Странный мужик. Общается очень вежливо, чуть ли не подобострастно – а потом ты вдруг понимаешь, что он гнет какую-то свою хитрую линию.

– Зачем он тащил тебя в такую даль для чего-то вроде этого?

– Не знаю. – Действительно, непонятно, почему в такой напряженный день Тоул выкроил время для неспешной лекции. Весь наш разговор вполне уложился бы в пятиминутный телефонный звонок. – Может, это для него развлечение – натянуть нос другому профессионалу.

– И на фига такие развлекухи занятому человеку?

– Угу, но «эго» на первом месте. Я уже встречал людей вроде Тоула, которых хлебом не корми, а дай покомандовать, почувствовать себя боссом. Куча таких типов заканчивают тем, что возглавляют всякие департаменты, становятся деканами и председателями комитетов.

– А также капитанами, инспекторами и начальниками полиции.

– Точно…

– Будешь звонить ему, как он предложил? – В голосе у него проскальзывали откровенно пораженческие нотки.

– Конечно. Попытка не пытка.

* * *

Майло опять забрался в свой «Фиат», и через несколько секунд молитв и пинков по педали газа тот наконец завелся. Высунувшись из окна, Стёрджис утомленно посмотрел на меня.

– Спасибо, Алекс. Поеду-ка домой и завалюсь в койку. Достала меня уже эта бессонная рутина…

– А не хочешь вздремнуть здесь, а уже потом ехать?

– Не, спасибо. Нормально доеду, если эта рухлядь пожелает. – Он похлопал по мятой двери. – Все равно спасибо.

– А я продолжу с Мелоди.

– Супер. Завтра позвоню.

Майло успел тронуться с места, прежде чем я его окликнул. Он сдал назад.

– Ну, чего еще?

– Наверняка это неважно, но я подумал, что стоит об этом упомянуть. Медсестра Тоула сказала мне, что отец Мелоди сидел в тюрьме.

Детектив кивнул, как сомнамбула.

– Как и еще половина страны. Вот потому-то экономике у нас и швах. Спасибо.

После этого он укатил.

Было пятнадцать минут седьмого, и уже почти стемнело. Я улегся в кровать – подумал, вздремну пару минут; а когда проснулся, уже перевалило за девять. Я встал, умылся и позвонил Робин. Никто не ответил.

Быстро побрился, накинул ветровку и скатался до «Хакаты», что в Санта-Монике. Где-то с час пил саке и ел суши и обменивался шуточками с шеф-поваром, у которого, как оказалось, имелась магистерская степень по психологии, полученная в Токийском университете.

Вернулся домой, разделся догола, залез в джакузи, стараясь выбросить из головы все мысли про Мортона Хэндлера, Мелоди Куинн и Л.У. Тоула, доктора медицины. Прибегнул к самогипнозу, воображая, как мы с Робин занимаемся любовью на вершине горы в джунглях. Охваченный желанием, вылез из ванны и позвонил ей еще раз. После десяти гудков она ответила, что-то полусонно пробормотав в трубку.

Извинился, что разбудил, сказал ей, что люблю ее, и повесил трубку.

Через полминуты Робин перезвонила.

– Это ты был, Алекс? – Голос у нее звучал так, будто она по-прежнему видела какой-то сон.

– Да, милая, прости, что разбудил.

– Нет, все нормально… а сколько сейчас вообще времени?

– Половина двенадцатого.

– Похоже, что меня срубило. Как ты, дорогой?

– Отлично. Я звонил тебе около девяти.

– Меня весь день не было дома, ездила за древесиной. Есть старый скрипичный мастер в Сими-Вэлли, решивший отойти от дел. Шесть часов у него проторчала – смотрела инструменты, отбирала клен и эбеновое дерево. Очень жаль, что пропустила твой звонок.

Судя по голосу, Робин здорово устала.

– Мне тоже жаль, но возвращайся в постель. Выспись как следует, я тебе завтра позвоню.

– Если хочешь приехать, то давай.

Я и сам над этим подумывал, но был слишком взвинчен, чтобы оказаться хорошей компанией.

– Ну ладно, дорогой. – Она зевнула – негромкий, сладкий звук. – Я люблю тебя.

– Я тоже тебя люблю.

Заснуть вышло не сразу, но, когда мне это наконец удалось, это оказался скорее какой-то неугомонный полусон, отмеченный черно-белыми обрывками сновидений с обилием лихорадочного движения. Не помню, про что, но разговоры в них протекали вяло и с трудом, словно губы у всех говорящих были парализованы, а рты набиты мокрым песком.

Посреди ночи я встал проверить, хорошо ли заперты двери и окна.

Глава 6

Проснулся в шесть утра, переполненный кипучей энергией. Подобного чувства я не испытывал уже больше пяти месяцев. Не скажу, чтобы охватывающее меня напряжение оказалось таким уж неприятным, поскольку на горизонте маячила совершенно конкретная цель, но к семи часам оно уже выросло настолько, что я рыскал по дому, как ягуар в поисках добычи.

В половине восьмого я решил, что уже достаточно поздно, и набрал номер Бониты Куинн. Она давно бодрствовала и вела себя так, будто ждала моего звонка.

– Доброе утро, доктор.

– Доброе. Я подумывал заскочить к вам и провести несколько часов с Мелоди.

– Почему бы и нет? Ей все равно нечего делать. Знаете, – она понизила голос, – по-моему, вы ей понравились. Вчера только и разговоров было, как вы вместе играли.

– Очень отрадно это слышать. Сегодня мы еще немного поиграем. Буду примерно через полчаса.

Когда я подъехал, Мелоди была полностью одета и готова к выходу. Мать нарядила ее в бледно-желтый сарафанчик, открывающий костлявые белые плечики и худенькие ручки, тоненькие, как прутики. Волосы были завязаны на затылке в конский хвостик, перехваченный желтой ленточкой. Она прижимала к груди крошечную лакированную сумочку. Я думал, что какое-то время мы проведем у нее в комнате, а потом отправимся куда-нибудь перекусить, но девочка явно приготовилась провести день вне дома.

– Привет, Мелоди!

Она отвела взгляд и принялась сосать большой палец.

– Ты сегодня просто замечательно выглядишь.

Мелоди робко улыбнулась.

– Вот думаю, не прокатиться ли нам в парк. Как ты на это смотришь?

– Хорошо. – Дрожащий голосок.

– Отлично.

Я заглянул в квартиру. Бонита яростно таскала за собой пылесос, словно тот был набит ее собственными грехами. На голове – голубая косынка, с губ свисает сигарета. Телевизор настроен на госпел-шоу, но картинку постоянно накрывал снег помех, а звуки религиозных песнопений заглушал рев пылесоса.

Я тронул ее за плечо. Она вздрогнула.

– Я забираю ее, хорошо? – проорал я поверх завываний адской машины.

– Да-да. – Когда Бонита говорила, сигарета прыгала в ее губах, словно форель на стремнине.

Я вернулся к Мелоди.

– Поехали.

Она пристроилась ко мне. Где-то на полпути к стоянке крошечные пальчики скользнули в мою руку.

* * *

После многочисленных поворотов на серпантинах и удачных объездов я выбрался на Оушн-авеню. Катил к югу, в сторону Санта-Моники, пока мы не добрались до парка, тянущегося по верху скалистого обрыва над Пасифик-Коуст-хайвей. Половина девятого утра. Небо чистое, с брошенной к горизонту пригоршней облачков – недостижимо далеких, как скрывающиеся посреди океана Гавайи. Место для парковки нашлось прямо на улице, напротив павильончика «Камеры-обскуры» и Рекреационного центра для пожилых граждан.

Даже в столь ранний час здесь было полно народу. Старики оккупировали скамейки и площадку для шаффлборда[21]. Одни безостановочно болтали друг с другом или сами с собой; другие в молчаливом трансе таращились на бульвар. Длинноногие девушки в коротеньких откровенных топиках и атласных шортиках, прикрывающих от силы десятую долю их ягодичных областей, проносились мимо на роликах, превращая дорожки между пальмами в бесконечный парад загорелой плоти. Многие были в наушниках – несущиеся очертя голову инопланетянки с блаженным выражением на лощеных, по-калифорнийски безупречных лицах.

Японские туристы щелкали фотоаппаратами, толкая друг друга локтями, тыкая во все стороны пальцами и хохоча. Вдоль перил, отгораживающих осыпающийся обрыв от обширного открытого пространства за ним, околачивались потасканные бомжи. Они курили, зажав сигареты в кулак, и озирали мир с опасливым отвращением. Среди них я заметил на удивление много молодых людей – у всех такой вид, будто они только что выползли из какой-то глубокой, темной, давно истощившейся шахты.

Были здесь еще уткнувшиеся в книги студенты, растянувшиеся на траве парочки, маленькие мальчики, мечущиеся между деревьями, а несколько молчаливых встреч – сошлись-разошлись – подозрительно напоминали торговлю наркотиками.

Мы с Мелоди прогулялись вдоль наружного края парка, держась за руки и изредка перебрасываясь словами. Я предложил купить ей горячий крендель у уличного разносчика, но она сказала, что не голодна. Мне припомнилось, что потеря аппетита – еще один побочный эффект риталина. Может, она просто плотно позавтракала?

Мы подошли к мостику, ведущему на пирс.

– Когда-нибудь каталась на карусели? – спросил я.

– Один раз. Мы как-то ездили в школе на Волшебную гору[22], на экскурсию. Я испугалась – очень быстро крутили, – но мне понравилось.

– Тогда пошли. – Я указал на пирс. – Вон она. Давай прокатимся.

По контрасту с парком пирс казался практически пустынным. Лишь кое-где сидели мужики с удочками, в основном старики – черные и азиаты, но на лицах у них был написан пессимизм, а ведра пусты. В старые доски уходящего в море пирса въелась засохшая рыбья чешуя, отчего на утреннем солнце они казались усыпанными праздничными блестками. Кое-где доски потрескались, и в трещинах под ногами проглядывала морская вода, лениво шлепающая о сваи и с недовольным шипением откатывающаяся обратно. В тени под настилом вода казалась зеленовато-черной. Крепко пахло креозотом и солью – выдержанный, первозданный аромат одиночества и времени, впустую уходящего в никуда.

Бильярдная, в которой я частенько пропадал, прогуливая школу, была давно закрыта. На ее месте возник зал игровых автоматов, и одинокий мексиканский юнец целеустремленно дергал джойстик на одном из аляповато раскрашенных роботов, который отзывался компьютерным бульканьем, блямканьем и звонками.

Карусель размещалась в увенчанном шатром павильоне такого вида, будто его смоет первым же высоким приливом. Служителем оказался крошечный человечек с торчащим, как дыня, брюшком и шелушащейся кожей вокруг ушей. Он сидел на табурете, изучая программу скачек, и старательно делал вид, что нас тут нет.

– Мы хотим покататься на карусели.

Служитель поднял взгляд, оценивающе оглядывая нас. Мелоди зачарованно рассматривала древние плакаты на стене. «Буффало Билл». «Викторианская любовь».

– Четвертак за раз.

Я сунул ему пару купюр.

– Пускай чуть подольше покрутится.

– Нет проблем.

Я усадил ее на большую бело-золотую лошадку с розовыми перьями вместо хвоста, подвешенную на витой медный прут, – наверняка еще и вверх-вниз ходит. Сам встал рядом.

Коротышка опять с головой ушел в чтение. Вытянул руку, нажал кнопку на ржавом пульте, потянул рычаг, и слезливые звуки вальса «Голубой Дунай» с хрипом вырвались из полудюжины упрятанных под потолком динамиков. Карусель плавно тронулась с места, начала раскручиваться – лошадки, обезьянки, колесницы возродились к жизни, плавно поднимаясь и опускаясь при вращении машины.

Ручонки Мелоди крепко сомкнулись вокруг шеи ее скакуна; она неотрывно смотрела прямо перед собой. Постепенно ослабила захват и позволила себе оглянуться по сторонам. К двадцатому обороту девочка уже покачивалась в такт музыке, прикрыв глазенки и разинув рот в молчаливом смехе.

Когда музыка наконец смолкла, я помог ей слезть, и Мелоди, пошатнувшись от головокружения, ступила на грязный бетонный пол. Она хихикала и крутила сумочку в веселом ритме, в такт уже умолкнувшему вальсу.

Мы вышли из павильона и рискнули дойти до конца пирса. Мелоди не сводила завороженного взгляда с огромных баков для наживки, кишащих извивающимися анчоусами, в изумлении застыла при виде корзины свежих морских окуней, которую тащила троица мускулистых бородатых рыбаков. Красноватые снулые рыбины лежали грудой. От быстрого подъема со дна океана воздушные пузыри у некоторых окуней полопались и торчали из разинутых ртов. Вверх-вниз по неподвижным тушкам карабкались крабики размером с пчел. Сверху на рыбу пикировали грабители-чайки, которых отгоняли мозолистые коричневые руки рыбаков.

Один из них, парнишка не старше восемнадцати, заметил ее завороженный взгляд.

– Грязновато тут, а?

– Ага.

– Скажи своему папе, пусть в следующий выходной сводит тебя куда-нибудь почище!

Он рассмеялся.

Мелоди улыбнулась. Она даже не попыталась его поправить.

Где-то по соседству жарили креветок. Я заметил, как девочка поводит носом.

– Проголодалась?

– Типа да. – Она явно маялась.

– Что-то не так?

– Мама велела мне ничего не выпрашивать.

– Не волнуйся. Я собираюсь сказать твоей маме, что ты вела себе хорошо. Ты сегодня завтракала?

– Типа да.

– А что ела?

– Соку попила. Кусочек пончика. Такого, с белой обсыпкой.

– И всё?

– Угу. – Мелоди отвернулась от меня, словно ожидая наказания. Я смягчил голос.

– Наверное, у тебя тогда еще не было аппетита.

– Угу.

Вот тебе и теория насчет завтрака!

– Ну, а лично я голоден как волк. – Это было правдой. С утра только чашку кофе выпил. – Как смотришь, чтобы вместе пойти поискать что-нибудь перекусить?

– Спасибо, доктор Дел… – На моей фамилии она запнулась.

– Давай просто Алекс.

– Спасибо, Алекс.

Мы вычислили источник соблазнительных запахов – в убогой забегаловке, втиснувшейся между магазином сувениров и открытым ларьком с наживкой и рыболовными снастями. За прилавком стояла толстая тетка, нездорово белая и рыхлая. Пар и дым густо окутывали ее луноподобное лицо, создавая мерцающий ореол. На заднем плане шипели и потрескивали залитые раскаленным маслом противни.

Я купил большой промасленный пакет всяких вкусностей: несколько порций завернутых в фольгу креветок и жареной трески, корзинку жареной картошки, которая торчала оттуда, словно набор полицейских дубинок, запечатанные пластиковые плошки с соусом тартар и кетчупом, бумажные пакетики с солью и две банки колы непонятной марки.

– Эй, не забудьте вот это, сэр! – Толстуха протянула мне целую пачку бумажных салфеток.

– О, спасибо.

– Ох уж эти детки! – Она опустила взгляд на Мелоди. – Приятного аппетита, зайчик!

Мы вынесли еду с пирса и нашли тихий уголок на пляже, неподалеку от «Центра долголетия Притикина»[23]. Набросились на истекающие маслом яства, наблюдая за солидного возраста мужчинами, пытающимися бегать трусцой вокруг квартала после подпитки тем бессердечным меню, которое в наши дни предлагают в этом центре.

Мелоди поглощала еду, как водила-дальнобойщик. Время подбиралось к полудню – значит, она была готова к своей второй дозе амфетамина за день. Ее мать не предложила мне прихватить с собой таблетки, а я не подумал – или не захотел – об этом напомнить.

Перемена в ее поведении стала заметной еще за едой и с каждый минутой проявлялась все сильнее.

Девочка стала более подвижной. Проявляла больше любопытства к происходящему вокруг. Постоянно вертелась, словно просыпаясь от долгого бестолкового сна. Все время озиралась по сторонам, вновь вступая в контакт с окружающим. Маленькое личико, совсем недавно сонное и безучастное, на глазах оживало.

– Ой, смотрите! – Она ткнула пальчиком в сторону выводка облаченных в гидрокостюмы серферов, катающихся по волнам вдалеке.

– На тюленей похожи, правда?

Мелоди хихикнула.

– А можно я подойду к водичке, Алекс?

– Только сними туфельки и ходи там, где волны касаются песка. Постарайся не замочить платье.

Я сунул в рот очередную креветку, откинулся и смотрел, как она бегает вдоль линии отлива, пиная тонкими ножками воду. Один раз обернулась в мою сторону и помахала.

Я минут двадцать понаблюдал, как Мелоди носится туда-сюда, а потом закатал штанины, снял туфли и носки и присоединился к ней.

Стали бегать вместе. Ее ноги работали лучше с каждым мгновением; вскоре она уже прыгала и скакала, как газель. Радостно вопила, брызгалась и двигалась без остановки до тех пор, пока мы оба не запыхались. Затем побрели к месту нашего пикника и рухнули на песок. Волосы ее совсем перепутались, так что я вынул заколки, кое-как привел ей голову в порядок и вновь пристроил заколки на место. Ее маленькая грудь тяжело вздымалась. Ноги от лодыжек покрылись коркой песка. Когда девочка наконец перевела дух, то спросила меня:

– Я… я хорошо себя вела, да?

– Ты вела себя просто замечательно.

На маленьком личике явственно читалось сомнение.

– А ты так не думаешь, Мелоди?

– Ну, не знаю…. Иногда я думаю, что веду себя хорошо, а мама бесится, или миссис Брукхауз говорит, что я плохая.

– Ты всегда хорошая. Даже если кто-то думает, что ты делаешь что-то не то. Понимаешь это?

– Наверное, да.

– Но не совсем, угу?

– Я… я уже запуталась.

– Кто угодно может запутаться. И дети, и мамы, и папы. И доктора.

– Доктор Тоул тоже?

– Даже доктор Тоул.

Мелоди немного над этим поразмыслила. Большие темные глазищи метались по сторонам, нацеливаясь то на воду, то на мое лицо, то на небо, то опять на меня.

– Мама сказала, что вы хотите меня загипнотизировать. – Она произнесла это как «гип-мотизировать».

– Если только ты сама этого захочешь. Понимаешь, зачем это?

– Типа да. Чтобы я стала лучше соображать?

– Нет. Соображаешь ты и так отлично. Здесь, – я похлопал ее по макушке, – все работает как надо. Мы хотим попробовать гипноз – за-гип-но-ти-зи-ро-вать тебя, – чтобы ты нам помогла. Чтобы смогла кое-что вспомнить.

– Насчет того, как ранили того, другого доктора?

Я смешался. Мой принцип – быть с детьми максимально честным, но если ей не сообщили, что Хэндлер и Гутиэрес мертвы, то я не собирался оказаться первым, кто сообщит ей это шокирующее известие. Да и момент неподходящий.

– Да. Насчет этого.

– Я сказала тому полицейскому, что ничего не помню. Там все было темно и ваще.

– Иногда под гипнозом вспоминают то, чего просто так никак не вспомнить.

Мелоди испуганно посмотрела на меня.

– Ты боишься гипноза?

– Угу.

– Это нормально. Это совершенно нормально – бояться новых вещей. Но в гипнозе нет абсолютно ничего страшного. Это в некотором роде даже развлечение. Ты раньше когда-нибудь видела, как кого-нибудь гипнотизируют?

– Неа.

– Ни разу? Даже в мультиках?

Мелоди расцвела:

– О, когда этот парень в треугольном колпаке гипнотизировал Попая, и из рук у него пошли волны, а Попай вышел в окно и не свалился!

– Точно. Я этот мультик тоже смотрел. Парень в колпаке заставил Попая делать кучу фантастических вещей.

– Ага!

– Ну, для мультика это классно, но настоящий гипноз – не совсем то.

Я выдал детскую версию лекции, которую совсем недавно прочитал ее матери. Мелоди, похоже, мне поверила, поскольку страх уступил место завороженному любопытству.

– А можно попробовать прямо сейчас?

Я замешкался. На пляже было пусто – никаких посторонних глаз и ушей. И момент правильный. К черту Тоула…

– Не вижу препятствий. Для начала сядь поудобней.

Я попросил ее сфокусировать взгляд на гладком блестящем камушке, который она держала в руке. Через несколько секунд девочка заморгала – пошла реакция на внушение. Дыхание замедлилось, стало размеренным. Я приказал ей закрыть глаза и слушать шум волн, накатывающих на берег. Потом попросил представить, как она спускается вниз по ступенькам и проходит через красивую дверь туда, куда ей очень хотелось бы попасть.

– Я не знаю, где это место и что в нем, но для тебя оно особенное. Можешь сказать мне или держать в секрете, но, находясь там, ты чувствуешь себя так спокойно, так уютно, так счастливо, так уверенно…

Еще немного подобных усилий, и Мелоди погрузилась в глубокий гипнотический транс.

– А теперь ты можешь слышать мой голос, но только специально не вслушивайся. Просто продолжай наслаждаться своим любимым местом и хорошо проводи время.

Я оставил ее в покое еще на пять минут. На ее худеньком личике застыло умиротворенное, ангельское выражение. Легкий ветерок шевелил выбившиеся прядки волос у нее на голове. Сидя на песке с положенными на колени руками, она выглядела совсем маленькой и хрупкой.

Я дал ей внушение вернуться назад во времени – в ночь убийства. Девочка на миг напряглась, но тут же продолжила все так же глубоко и ровно дышать.

– Ты по-прежнему чувствуешь полную расслабленность, Мелоди. Тебе так хорошо, так спокойно… Но теперь ты можешь увидеть саму себя, словно ты кинозвезда в телевизоре. Вот ты видишь, как вылезаешь из постели…

Ее губы разомкнулись, и она провела по ним кончиком языка.

– Вот подходишь к окну, садишься там, просто выглядываешь в него. Что там за ним?

– Темно. – Это слово прозвучало едва слышно.

– Да, темнота. И есть там еще что-нибудь?

– Нет.

– Хорошо. Посиди так еще чуть-чуть.

Через несколько минут:

– Видишь что-нибудь в темноте, Мелоди?

– Угу. Темноту.

Я сделал еще несколько попыток, а потом сдался. Либо она действительно ничего не видела, и разговоры про двух или трех «темных» мужчин были всего лишь плодом ее фантазии, – либо «закрылась». В любом случае шансы что-либо получить от нее выглядели практически нулевыми.

Я дал ей еще насладиться своим любимым местом, дал установки на владение собой, самоконтроль, ощущение счастья и бодрости и мягко вывел из транса. Очнулась она с улыбкой на лице.

– Было здоровско!

– Рад, что тебе понравилось. Похоже, что в твоем любимом месте и вправду классно.

– Вы сказали, что можно не рассказывать!

– Истинная правда. Не надо.

– А что, если мне хочется? – Она надулась.

– Тогда можно.

– Хм!

Секунду Мелоди смаковала свою власть надо мной.

– Я хочу все-таки рассказать. Я каталась на карусели. Круг за кругом, все быстрей и быстрей…

– Отличный выбор.

– И чем больше я крутилась, тем мне было радостней и радостней. Можно будет туда еще сходить покататься? Когда-нибудь?

– Конечно!

Ну вот и допрыгался, Алекс. Влез в то, от чего теперь уже так просто не отделаешься. Папочка быстрого приготовления – просто добавь вины.

Уже в машине она повернулась ко мне:

– Вы сказали, что гипноз помогает вспомнить?

– Может.

– А он поможет мне вспомнить папу?

– Когда вы в последний раз виделись?

– Никогда. Он ушел, когда я была совсем маленькая. Они с мамой больше не живут вместе.

– А он заглядывает вас навестить?

– Нет. Он живет очень далеко. Раз позвонил мне, перед Рождеством, но я спала, а мама не стала меня будить. Я очень рассердилась.

– Могу это понять.

– Я ее стукнула.

– Наверное, ты действительно очень рассердилась.

– Ага. – Она прикусила губу. – Иногда он присылает мне всякое.

– Вроде Жиртреста?

– Ну да, и всякое другое. – Она покопалась в своей сумочке и вытащила оттуда нечто похожее на большую высохшую косточку от какого-то фрукта. На ней было вырезано подобие лица – весьма злобного лица – с глазами из бусин и приклеенными сверху черными акриловыми волосами. Голова, «сушеная голова». Дешевая безделушка, которую можно найти в любом сувенирном ларьке в Тихуане. Держала она ее так бережно, словно то была не безвкусная поделка, а как минимум бриллиант из королевской короны. Непонятно только, какого именно короля. Может, Квашиоркора?[24]

– Здорово. – Подержав в руке шишковатую штуку, я отдал ее обратно.

– Я бы хотела с ним повидаться, но мама говорит, что не знает, где он. А можно меня так загипнотизировать, чтобы я его вспомнила?

– Это будет трудно, Мелоди, потому что ты слишком давно его не видела. Но можно будет как-нибудь попробовать… У тебя есть что-нибудь напоминающее о нем, например фотография?

– Ага.

Она опять порылась в сумочке и извлекла оттуда загнувшийся в трубочку, мятый и изрядно потертый моментальный снимок. Похоже, что его регулярно вытаскивали и вертели в руках, будто четки. Мне вспомнилась фотография на стене у Тоула. Ну просто неделя целлулоидных воспоминаний! Мистер Истмен[25], если б вы только знали, что при помощи вашей маленькой черной коробочки можно сохранить прошлое, как мертворожденного зародыша в банке с формалином!

С выцветшей цветной фотографии на меня смотрели мужчина и женщина. Женщиной была Бонита Куинн – в более молодые, но отнюдь не более прекрасные годы. Даже двадцати с чем-то лет отроду она носила на лице ту угрюмую маску, что предвещала безжалостное будущее. Платье излишне открывало тогда еще худосочные бедра. Волосы длинные и прямые, расчесанные на прямой пробор. Она со своим спутником стояла перед входом в нечто вроде сельского бара – заведения того сорта, на которое вы вдруг натыкаетесь после очередного изгиба второстепенного шоссе. Стены здания были из грубо обтесанных бревен. В окне маячила реклама «Будвайзера».

Бонита обнимала за талию мужчину в футболке, джинсах и резиновых сапогах, который обхватывал ее за плечи. Рядом с ним виднелась задняя часть мотоцикла.

Парень был несколько странного вида. Одна сторона его – левая – скособочилась и более чем намекала на атрофию, охватившую его от шеи до левой ноги. Он походил на какой-то фрукт, который нарезали на ломтики, а потом без особой точности попытались собрать обратно. Впрочем, если не обращать внимания на асимметрию, выглядел он совсем не плохо – высокий, худощавый, со светлыми лохмами по плечи и густыми усами.

Ехидно-хитроватое выражение у него на лице резко контрастировало с торжественной важностью Бониты. Это был тот взгляд, который вы видите на лицах местных деревенщин, когда заходите в таверну маленького городка в незнакомых краях, просто чтобы выпить чего-нибудь холодненького и немного побыть в одиночестве. Тот взгляд, которого вы старательно избегаете и из-за которого стараетесь побыстрей убраться за двери, поскольку он означает неприятности и ничего более.

Меня ничуть не удивляло, что его обладатель в итоге оказался за решеткой.

– Держи. – Я отдал ей фото обратно, и она тщательно уложила его обратно в сумочку.

– Не хочешь еще побегать?

– Неа. Я типа устала.

– Хочешь домой?

– Ага.

* * *

На обратном пути в машине Мелоди совсем притихла, словно опять одурманенная таблетками. У меня было неуютное чувство, что я как-то неправильно с ней поступил, зря растормошил ее, только чтобы опять вернуть в унылую повседневность.

Мне вспомнилось, что я слышал на лекции одного из старших профессоров на выпускном курсе, полном честолюбивых будущих психотерапевтов:

«Когда вы приходите к решению зарабатывать на жизнь, помогая людям, испытывающим эмоциональные страдания, вы также принимаете решение в буквальном смысле тащить этих людей на собственной спине, причем достаточно долго. К чертям все эти разговоры о профессиональной ответственности и уверенности в себе! Все это пустые словеса. Вам предстоит каждый день в своей жизни сталкиваться с беспомощностью. Ваши пациенты будут липнуть к вам, как цыплята, готовые прибиться к первому же живому существу, как только высунут голову из скорлупы. Если вы не способны управиться с этим, идите в бухгалтеры».

Сейчас счетоводная книга, полная бездушных цифр, представлялась мне более чем желанным зрелищем.

Глава 7

В половине восьмого вечера я поехал в мастерскую Робин. Прошло уже несколько дней с тех пор, как мы в последний раз виделись, и я здорово соскучился. Она открыла дверь, одетая в просвечивающее белое платье, выгодно оттенявшее смугловатый оттенок ее кожи. Волосы распущены, в ушах золотые кольца.

Она протянула мне руки, и мы надолго застыли в объятии. Зашли внутрь, так и не отпуская друг друга.

Ее обиталище представляло собой старый склад на Пасифик-авеню в Венис[26]. Как и у множества подобных мастерских в округе, никакой вывески нет, окна наглухо закрашены белой краской.

Робин провела меня через переднюю в рабочую зону, набитую всякой всячиной, начиная с электроинструмента – циркулярная пила, ленточная пила, сверлильный станок – и заканчивая стопками напиленной древесины, среди которых, как обычно, были раскиданы пресс-формы для выклейки кузовов различных инструментов, стамески, измерительные линейки, шаблоны… В помещении стоял знакомый запах опилок и клея, пол усыпан стружкой.

Пройдя через болтающиеся на пружинах распашные двери, мы оказались в жилой зоне: гостиная, кухня, маленький кабинет. Наверху, на чердаке, – спальня. В отличие от мастерской ее личное пространство не было ничем заставлено или завалено. Большую часть мебели она сделала своими руками, и кругом царило цельное твердое дерево, простое и элегантное.

Робин усадила меня на мягкую кушетку с тканевой обивкой – рядом стоял керамический поднос с кофе, пирогом, салфетками, тарелками и вилками, – сама присела вплотную ко мне. Я взял ее лицо в ладони и осторожно поцеловал.

– Привет, дорогой!

Когда мы обнялись, я ощутил под тонкой тканью ее твердую спину – твердую за податливой, полной волнующих изгибов мягкостью. Робин работала руками, и меня всегда изумляло это редкостное сочетание крепких мускулов и чисто женской роскоши ее тела. Что бы она ни делала – осторожно поворачивала заготовку из розового дерева у жадных челюстей ленточной пилы, просто шла рядом со мной, – любое ее движение было отмечено непогрешимой уверенностью и грацией. Встреча с ней стала самым лучшим событием во всей моей жизни. Уже ради одного этого стоило бросить работу и карьеру.

* * *

Однажды я со скуки забрел в магазин гитар Маккейба в Санта-Монике, где принялся перебирать старые ноты и один за другим пробовать развешанные по стенам инструменты. Присмотрел одну особенно привлекательную гитару, вроде моего «Мартина», но даже еще лучше изготовленную. Меня восхитило мастерство мастера – это была штучная ручная работа, – и я пробежался пальцем по струнам, которые отозвались чарующим, долго не смолкающим звуком. Сняв гитару со стены, я немного поиграл, и звучала она ничуть не хуже, чем выглядела.

– Нравится?

Голос был женский, и принадлежал он потрясающему созданию лет двадцати пяти. Она стояла совсем близко от меня – как долго, я точно не знал, поскольку с головой ушел в игру. Личико в форме сердечка, увенчанное роскошной копной золотистых кудрей. Миндалевидные глаза, довольно широко расставленные, цвета старого красного дерева. Невысокая, не выше пяти футов и двух дюймов, с худенькими запястьями, переходящими в тонкие изящные руки с длинными, сужающимися к концам пальцами. Когда она улыбнулась, я заметил, что два верхних резца чуть выдаются относительно остальных зубов, что придавало ее улыбке какой-то необъяснимый шарм.

– Да. По-моему, просто класс.

– Не сказала бы.

Она подбоченилась, отставив бедро, – весьма выдающееся во всех смыслах бедро. Ее отличал тот тип фигуры – крепенькой, грудастой, с в меру впалым животом, – которую не мог скрыть даже рабочий халат, который она набросила поверх свитера с высоким горлом.

– В самом деле?

– В самом деле. – Она взяла у меня гитару. – Вот в этом месте, – постучала пальчиком по деке, – слишком много сошкурено, слишком тонко. И баланс между головкой грифа и кузовом мог бы быть получше. – Взяла несколько аккордов. – В общем и целом по пятибалльной шкале – твердая четверочка.

– А вы, похоже, в таких делах сечете.

– А как же еще. Это ведь я ее сделала.

В тот же день она пригласила меня к себе в мастерскую и показала мне инструмент, над которым как раз работала.

– Этот должен быть на пятерку. А та у меня из первых. Опыт приходит со временем.

Через несколько недель она призналась, что это был способ меня подцепить – в некотором роде женский вариант приглашения «показать гравюры»[27].

– Мне понравилось, как ты играл. Так чувственно…

После этого мы стали встречаться регулярно. Я выяснил, что в семье Робин была единственным ребенком – не совсем обычной дочерью искусного столяра-краснодеревщика, который обучил ее всему, что знал про то, как превратить простые доски в произведения искусства. Попробовала поучиться в колледже, специализируясь на дизайне, но регламентация ее всегда бесила – равно как факт, что ее отец интуитивно знал о форме и функциональности гораздо больше, чем все преподаватели и учебники вместе взятые. После его смерти она бросила учебу, взяла деньги, которые он ей оставил, и вложила их в мастерскую в округе Сан-Луис-Обиспо. Познакомилась с несколькими местными музыкантами, которые стали приносить ей инструменты в ремонт. Поначалу это было не более чем побочное направление ее деятельности, поскольку Робин пыталась зарабатывать на жизнь разработкой и производством мебели на заказ. Но потом стала проявлять куда больший интерес к гитарам, банджо и мандолинам, которые попадали к ней на верстак. Прочитала несколько учебников по изготовлению музыкальных инструментов, поняла, что все требуемые умения у нее есть, и сделала свою первую гитару. Звучала та великолепно, и она продала ее за пятьсот долларов. Это ее окончательно зацепило. Через две недели она переехала в Эл-Эй, где музыкантов хоть отбавляй, и основала мастерскую.

Когда я ее встретил, Робин делала по два инструмента в месяц плюс занималась ремонтом. Благодаря объявлениям в специализированных журналах набрала заказов на четыре месяца вперед. Начала прилично зарабатывать.

Я наверняка влюбился в нее еще при нашей первой встрече, но мне понадобилась пара недель, чтобы окончательно это осознать.

Через три месяца мы стали поговаривать о том, чтобы съехаться и жить вместе, но этого так и не случилось. Никаких возражений философского плана ни у одной из сторон не имелось, но ее обиталище было слишком тесным для двоих, а мой дом не мог уместить ее мастерскую. Понимаю, это выглядит не слишком-то романтично – позволять встать на пути таким приземленным материям, как жилплощадь и личное удобство, – но мы настолько хорошо проводили время вместе, сохраняя свою независимость, что не было особых стимулов что-то менять. Часто она могла остаться у меня на ночь, а в другое время уже я заваливался к ней в лофт. А бывало, что по вечерам каждый из нас шел своим путем.

Пока что это нас вполне устраивало.

* * *

Прихлебывая кофе, я поглядывал на пирог.

– Возьми кусочек, детка.

– Не хочу наедаться перед ужином.

– А может, мы и не пойдем куда-то ужинать. – Робин погладила мне затылок. – Ой, какой ты зажатый! – Она принялась разминать мне мускулы на плечах и шее. – Давненько у тебя такого не было.

– Есть серьезная причина.

И я рассказал ей про утренний визит Майло, про убийство, про Мелоди и Тоула.

Когда закончил, Робин положила руки мне на плечи.

– Алекс, ты действительно хочешь во все это влезать?

– А у меня есть выбор? Я видел глаза этой девчонки во сне. Я был дураком, что дал себя втянуть, но теперь уже увяз по уши.

Робин посмотрела на меня. Уголки ее рта приподнялись в улыбке.

– Ты такой доверчивый простак… И такой чудесный…

Она зарылась носом мне под подбородок. Я прижал ее к себе и погрузился лицом ей в волосы. Они пахли лимоном, медом и розовым деревом.

– Я правда тебя люблю.

– Я тоже люблю тебя, Алекс.

Мы начали раздевать друг друга, и когда на нас уже ничего не осталось, я подхватил ее на руки и понес вверх по лестнице на чердак. Не желая отпускать ее хотя бы на секунду, не отрывался ртом от ее губ, пока не оказался сверху. Она обхватила меня руками и ногами, словно вьюнок. Мы соединились, и я забыл обо всем на свете.

Глава 8

Мы проспали до десяти вечера и проснулись, умирая от голода. Я спустился в кухню и сделал сэндвичи с итальянской салями и швейцарским сыром на ржаном хлебе, нашел кувшин бургундского и отволок все это добро обратно наверх для позднего ужина в постели. Мы быстро все подмели, обмениваясь по ходу дела отдающими чесноком поцелуями и роняя крошки на простыни, обнялись и опять завалились спать.

Вырвал нас из сна телефонный звонок.

Робин сняла трубку.

– Да, Майло, он тут. Нет, всё в порядке. Даю.

Она передала мне трубку и опять зарылась в простыни.

– Привет, Майло. Сколько сейчас времени?

– Три часа ночи.

Я резко сел в кровати и протер глаза. Небо за световым люком в крыше было черным.

– Что случилось?

– Это та девчонка – Мелоди Куинн. Она словно взбесилась – проснулась с криками. Бонита позвонила Тоулу, а тот перезвонил мне. Требует, чтобы ты немедленно туда приехал. Похоже, он вне себя.

– Пошел он в жопу. Я ему не мальчик на побегушках.

– Хочешь, чтобы я ему это передал? Он тут, рядом.

– Так ты там, что ли? У нее дома?

– Естественно! Ни дождь, ни град, ни тьма, ни прочая фигня не остановят нашего верного слугу общества, и все в таком духе[28]. У нас тут теплая компания. Доктор, Бонита и я. Ребенок спит. Тоул ей чего-то вколол.

– Еще бы.

– Девчонка проболталась мамаше насчет гипноза. Тоул хочет, чтоб ты был здесь под рукой, если она опять проснется – вывести ее из транса или еще чего.

– Вот говнюк… Гипноз тут совершенно ни при чем. У ребенка проблемы со сном из-за всей этой наркоты, которой он ее пичкает.

Но сам я был далеко не так уверен в своих словах. После сеанса на пляже она наверняка переволновалась.

– Я уверен, что ты прав, Алекс. Просто хотел дать тебе повод приехать сюда, чтобы узнать, что происходит. Если ты хочешь, чтобы я отшил Тоула, то я это сделаю.

– Повиси-ка на телефоне минуточку. – Я помотал головой, стараясь обрести ясность мыслей. – Она сказала что-нибудь, когда проснулась, – что-нибудь вразумительное?

– Я только самый конец застал. Они сказали, что это произошло уже четвертый раз за ночь. Девочка кричала и звала отца: «Папочка, папочка!» – типа того, но очень громко. Это и выглядело, и звучало довольно паршиво, Алекс. Лично меня это напрягло.

– Все, уже еду. Постараюсь побыстрей.

Я одарил спящую мумию рядом со мной поцелуем в попку, слез с кровати и поспешно оделся.

* * *

Помчался в машине вдоль океана, направляясь к северу. Улицы были пустыми и скользкими от водяной пыли с океана. Навигационные огни на конце пирса мерцали, словно булавочные проколы в черной бумаге. На горизонте маячили несколько траулеров. В этот час акулы и прочие ночные хищники наверняка вовсю рыскали по дну океана в поисках добычи. Интересно, подумалось мне, какая кровавая резня идет сейчас под глянцево-черной кожей воды и сколько еще ночных охотников крадется сейчас по суше, скрываясь в темных переулках, за мусорными баками, прячась среди листьев и веток пригородных кустов – широко раскрывших глаза, тяжело дышащих…

Пока ехал, разработал новую теорию эволюции. У зла имелась своя собственная метаморфоза разума: акулы и острозубые гадины, слизисто-скользкие ядовитые твари, скрывающиеся в вязком иле, не сдались в постепенном процессе превращения в амфибий, рептилий, птиц и млекопитающих. Единственный качественный скачок перенес зло из воды на сушу. От акулы к насильнику, от угря к грабителю с ножом, от ядовитого слизня – к убийце с дубиной, когда кровожадность зашита уже в самой сердцевине спирали ДНК.

Казалось, что тьма давит на меня со всех сторон, настойчивая, зловонная. Я посильней придавил педаль акселератора, с силой пробиваясь сквозь нее.

Когда я подъехал к жилому комплексу, Майло поджидал меня в дверях.

– Она только что опять начала по новой.

Я услышал это еще до того, как вошел в спальню.

Свет был притушен. Мелоди сидела, выпрямившись на кровати, закостенев всем телом, – глаза широко открыты, но ни на чем не сфокусированы. Бонита сидела рядом с ней. Тоул, в спортивном костюме, стоял с другой стороны.

Девочка всхлипывала, как раненое животное. Подвывала, стонала и раскачивалась взад и вперед. Потом вой стал постепенно набирать силу, как сирена, пока не перешел в истошный визг; ее тоненький голосок рвал тишину в клочья.

– Папка! Папка! Папка!

Волосенки прилипли к лицу, липкие от пота. Бонита попробовала ее обнять, но она стала отбиваться и вырвалась. Мать была беспомощна.

Крики продолжались, казалось, целую вечность, а потом прекратились, и Мелоди опять принялась тихонько подвывать.

– Господи, доктор, – взмолилась Бонита, – она сейчас опять начнет! Сделайте что-нибудь!

Тоул заметил меня.

– Может, доктор Делавэр поможет? – с отвращением процедил он.

– Нет, нет, я не хочу, чтобы он даже близко к ней подходил! Это все из-за него!

Тоул не стал с ней спорить. Я мог поклясться, что он чуть ли не открыто торжествовал.

– Миссис Куинн… – начал было я.

– Нет! Не подходите! Убирайтесь!

Ее вопли опять завели Мелоди, и она снова принялась звать отца.

– Прекрати!

Бонита метнулась к ней, зажала рот. Стала трясти.

Мы с Тоулом двинулись одновременно. Оттащили ее. Он отвел мать в сторону, начал говорить что-то, чтобы ее угомонить.

Я же повернулся к Мелоди. Она тяжело дышала. Зрачки расширились. Я прикоснулся к ней. Она вся сжалась.

– Мелоди, – прошептал я. – Это я, Алекс. Все хорошо. Никто тебя не обидит.

Пока я говорил, она немного остыла. Я продолжал ее убалтывать, зная: то, что я скажу, гораздо менее важно, чем то, как я это скажу. Я сохранял негромкий ритмический рисунок речи – спокойный, беззаботный, утешительный. Гипнотический.

Вскоре девочка опустилась на подушки. Я помог ей лечь. Разомкнул руки, которыми она себя обхватывала. Продолжал успокаивающе с ней говорить. Ее мышцы стали расслабляться, а дыхание замедлилось, стало размеренным. Я приказал ей закрыть глаза, и она послушалась. Я поглаживал ее по плечу, продолжая говорить с ней, рассказывать ей, что все хорошо, что она в безопасности.

Мелоди свернулась калачиком, подоткнула под себя одеяло и засунула в рот большой палец.

– Выключите свет, – сказал я.

В комнате стало темно.

– Давайте оставим ее в покое.

Бонита, доктор и Майло вышли.

– А теперь ты продолжишь спать, Мелоди, проведешь очень спокойную и приятную ночь с хорошими снами. А когда проснешься утром, будешь чувствовать себя бодрой и отдохнувшей.

Я услышал, как она тихонько посапывает.

– Спокойной ночи, Мелоди! – Я наклонился и легонько поцеловал ее в щеку.

Она пролепетала одно слово:

– Папка.

Я прикрыл дверь в ее комнату. Бонита металась по кухне, заламывая пальцы. На ней был застиранный мужской махровый халат, волосы убраны в узел на затылке и накрыты косынкой. Вид у нее был гораздо более бледный, чем тогда, когда я застал ее за уборкой.

Тоул склонялся над своей черной сумкой. Защелкнул ее, встал и провел пальцами по волосам. Завидев меня, выпрямился во весь рост и гневно глянул на меня сверху вниз, готовый к очередной лекции.

– Ну что, довольны? – бросил он.

– Только не начинайте, – предостерег я его. – Не надо никаких «я же вам говорил».

– Теперь, надеюсь, вам понятно, почему я был так против того, чтобы влезать в голову этого ребенка?

– Никто никуда не влезал. – Я почувствовал, как сжимаются мышцы живота. Тоул воплощал в себе всех самодовольных авторитетов, к которым я питал отвращение.

Он снисходительно покачал головой:

– Вам явно следует освежить память.

– А вот вы явно просто лицемерный напыщенный гондон!

Синие глаза вспыхнули. Он поджал губы.

– А как вы посмотрите на то, что я сообщу о вашем поведении в комитет по этике Медицинского совета штата?

– Валяйте, доктор.

– Я всерьез над этим подумываю. – Вид у него был как у кальвинистского проповедника – суровый, чопорный и самодовольный.

– Флаг вам в руки. Заодно проведем небольшую дискуссию насчет правомерности использования стимулирующих медикаментов для детей.

Тоул усмехнулся:

– Понадобится кто-то посерьезней вас, чтобы запятнать мою репутацию.

– Не сомневаюсь. – Пальцы сами собой сжались в кулаки. – У вас ведь легионы верных последователей! Вроде вон той женщины. – Я ткнул пальцем в сторону кухни. – Они сдают вам своих детей, словно поломанные живые игрушки, и вы их кое-как подшаманиваете: тут-там подкрутили – и сразу таблеточку; подгоняете их к запрошенному техзаданию. Надо сделать их послушными и тихими, покладистыми и уступчивыми? Пожалуйста! Получайте своих полусонных маленьких зомби! А вы, блин, просто герой!

– Я не желаю все это выслушивать. – Он выступил вперед.

– Естественно, не желаете, герой вы наш. Но почему бы вам не зайти туда и прямо не сказать, что вы на самом деле про нее думаете? Тяжелый случай, предрасположенность на клеточном уровне, так-так, давайте-ка посмотрим: гены ни к черту, никакой адекватной самооценки…

Он замер на месте.

– Полегче, Алекс, – опасливо подал голос Майло из своего угла.

Из кухни появилась Бонита.

– Что тут происходит? – агрессивно вопросила она.

Мы с Тоулом воинственно уставились друг на друга, как боксеры после гонга.

Он тут же сменил тон и очаровательно ей улыбнулся:

– Ничего, моя дорогая. Просто профессиональная дискуссия. Мы с доктором Делавэром пытаемся определить, что будет лучше для Мелоди.

– Лучше, чтоб больше никаких гипнозов! Вы сами мне сказали.

– Да. – Тоул потопал носком туфли, стараясь не выдавать смущения. – Таково было мое профессиональное мнение. – Он вообще обожал это слово – «профессиональный». – И таковым оно остается.

– Ну так скажите ему! – Она ткнула пальцем в меня.

– Именно это мы и обсуждали, дорогая.

Пожалуй, он несколько перестарался с вкрадчивостью, поскольку лицо ее напряглось, и она подозрительно понизила голос.

– А что тут обсуждать-то? Я не хочу, что он или вот он, – очередной воинственный тычок в сторону Майло, – тут ошивались. – Бонита повернулась к нам. – Добреньких тут корчили и только напакостили! У моей дочки припадки, она визжит как резаная, и теперь я потеряю место! Точно потеряю!

Ее лицо перекосилось. Она закрыла его руками и расплакалась. Тоул увивался вокруг нее, как жиголо с Беверли-Хиллз, – обнимал за плечи, утешал, повторял: «Тише, тише». Отвел ее к дивану, усадил, стоя навис над ней, похлопывая по плечу.

– Я потеряю место, – насморочно пробубнила она сквозь сомкнутые пальцы. – Они здесь не любят шума. – Убрала руки, подняла мокрые глаза на Тоула.

– Тише-тише, все будет в порядке. Я за этим прослежу.

– Но как же эти припадки?

– Этим я тоже займусь. – Он бросил на меня колючий взгляд, полный неприкрытой злобы – и, как я был убежден, некоторой доли страха.

Бонита шмыгнула носом и утерлась рукавом.

– Я не понимаю, с чего ей вдруг просыпаться и звать папу! Этот гаденыш и пальцем для нее не пошевелил, даже сраного цента не дал на ее содержание! Никогда он ее не любил! С чего она плачет по нему, доктор Тоул? – Она подняла на него глаза, словно послушница, взывающая к настоятелю.

– Тише-тише…

– Он совершенно ненормальный, этот Ронни Ли! Вот только посмотрите! – Женщина сорвала с головы косынку, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами и нагнула голову, показывая макушку. Продолжая хныкать, разделила пряди волос в центре головы. – Посмотрите на это!

Выглядело это жутко. Толстый мокнущий шрам размером с жирного червя. Словно этот червь ввинтился ей под скальп и устроился там. Кожа вокруг него была синевато-багровой и бугристой – результат небрежной работы хирурга – и совершенно лишенной волос.

– Теперь поняли, почему я это прикрываю? – вскричала Бонита. – Это он мне сделал! Цепью! Ронни Ли Куинн! – Она словно выплюнула это имя. – Чокнутый злобный ублюдок! Так вот этого «папочку-папочку» она звала? Эту мразь!..

– Тиши-тише, – все повторял Тоул. Он повернулся к нам. – Вы, джентльмены, еще желаете что-либо обсудить с миссис Куинн?

– Нет, доктор, – ответил Майло и повернулся уходить. Ухватил меня за локоть, увлекая за собой.

Но я еще не все высказал.

– Объясните ей, доктор. Объясните, что это не припадки. Что это просто ночные кошмары и что они пройдут сами собой, если ее не волновать. Объясните ей, что не надо давать ей ни фенобарбитал, ни дилантин, ни тофранил!

Тоул продолжал похлопывать ее по плечу.

– Спасибо за профессиональное мнение, доктор. Я управлюсь с этим случаем как сочту нужным.

Я стоял как вкопанный.

– Да пошли же, Алекс!

Майло отпустил меня только за дверью.

Парковка жилого комплекса была забита «Мерседесами», «Порше», «Альфа-Ромео» и «Датсун Зетами». «Фиат» Майло, припаркованный прямо перед пожарным гидрантом, смотрелся здесь столь же уместно, как калека на легкоатлетических соревнованиях. Мы сели в него, мрачные как тучи.

– Ну и каша заварилась, – произнес детектив.

– Ублюдок!

– Мне на миг показалось, что ты вот-вот ему врежешь. – Он хихикнул.

– Жутко хотелось… Сволочь!

– Все выглядело так, будто он тебя подначивает. Я-то думал, что вы, ребята, поладите…

– На его условиях. Пока мы вели с ним интеллектуальные беседы, так были одного поля ягоды, дружки неразлейвода. А вот когда все стало разваливаться, ему срочно понадобилось найти козла отпущения. Он – эгоманьяк. Доктор всемогущ! Доктор может все исправить! Ты видел, как она поклонялась ему, долбаному Большому Белому Отцу?[29] Наверняка порезала бы ребенку вены, если б он приказал!

– Ты беспокоишься за ребенка, так ведь?

– Ты чертовски прав, еще как беспокоюсь! Ты ведь и сам прекрасно знаешь, как он собирается поступить, так ведь? Добавить еще наркоты! Через пару дней это будет не ребенок, а пускающий слюни овощ!

Майло пожевал губу. Через несколько минут он сказал:

– Ну, мы с этим все равно ничего не можем поделать. Уже жалею, что изначально во все это тебя втянул.

– Забудь. Ты тут ни при чем.

– Еще как при чем! Разленился, понадеялся, что вот раз – и все чудом разрешится… А надо было по старинке ножками поработать. Опросить помощников Хэндлера, получить из компьютера список известных преступников – особенно любителей побаловаться ножиком, перелопатить его как следует. Просмотреть рабочие материалы Хэндлера. Да все это изначально было вилами на воде писано – все-таки семилетний ребенок!

– Она вполне могла оказаться хорошим свидетелем.

– Разве все бывает так просто, а? – С третьей попытки мотор все-таки завелся. – Извини, что поломал тебе ночь.

– Это не ты. Это он.

– Да забудь ты про него, Алекс! Говнюки – как сорняки, офигеешь от них избавляться, а только избавишься, как на том же месте новые вырастут. Это как раз то, чем я занимаюсь уже восемь лет, – выпалываю убийц, как сорную траву, и смотрю, как они опять вылазят – быстрее, чем я их убираю.

Голос у него звучал устало, и он словно постарел.

Я вылез из машины и опять засунул голову внутрь, облокотившись об опущенное стекло.

– До завтра.

– Что?

– Рабочие материалы. Надо просмотреть рабочие материалы Хэндлера. Я могу быстрее тебя сказать, кто из его пациентов был действительно опасен.

– Шутишь?

– Нисколько. Я весь во власти гражданочки Зейгарник.

– Какой-какой гражданочки?

– Зейгарник[30]. Это была такая русская женщина-психолог, которая открыла, что у людей развивается непреодолимая тяга к незаконченным делам. Вот в ее честь это явление и назвали. Эффект Зейгарник. Как у большинства трудоголиков, он у меня просто космический.

Майло посмотрел на меня так, будто я сболтнул какую-то чушь.

– Так-так. Хорошо. А этот твой зейгарник достаточно большой, чтобы всколыхнуть твою размякшую зрелую жизнь?

– Какого черта, жизнь начинала уже становиться скучной! – Я хлопнул его по плечу.

– Ну, как знаешь. – Стёрджис пожал плечами. – Привет Робин.

– А ты передавай привет своему доктору.

– Если он еще будет там, когда я вернусь. Все эти полуночные разъезды проверяют наши отношения на прочность. – Он почесал уголок глаза и нахмурился.

– Я уверен, что он с этим смирится, Майло.

– Да ну? С чего бы?

– Если он настолько псих, чтобы вообще с тобой связаться, то у него хватит дури с тобой и остаться.

– Очень утешил, дружище.

Детектив воткнул первую передачу и укатил.

Глава 9

На момент своего убийства Мортон Хэндлер занимался психиатрической практикой уже без малого пятнадцать лет, приняв за все это время для лечения и разовых консультаций более двух тысяч пациентов. Записи об этих людях хранились в желтых канцелярских папках и были уложены в картонные коробки, крепко заклеенные скотчем и опечатанные полицейской печатью – по сто пятьдесят штук в каждой.

Майло привез эти коробки ко мне домой – с помощью худощавого, лысоватого чернокожего детектива по имени Делано Харди. Пыхтя и сопя, они затащили коробки ко мне в столовую. Вскоре все стало выглядеть так, будто я только что въехал или собираюсь переезжать.

– Все не так плохо, как кажется, – заверил меня Майло. – Все до единой тебе смотреть не придется. Правда, Дел?

Харди прикурил сигарету и согласно кивнул.

– Мы уже сделали предварительную сортировку, – сказал он. – Исключили всех, кто уже умер. Решили, что вряд ли они могут быть потенциальными подозреваемыми.

Оба заржали. Черным коповским смехом.

– Вдобавок, – продолжал Харди, – в отчете коронера говорится, что Хэндлера с девушкой зарезал кто-то далеко не хилый. Глотку с первой же попытки раскроили до самого позвоночника.

– Что означает, – перебил я, – мужчину.

– Дамочки тоже встречаются ого-го какие! – рассмеялся Харди. – Но мы ставим все-таки на мужика.

– Тут примерно шестьсот пациентов мужского пола, – добавил Майло. – Вон те четыре коробки.

– А еще, – объявил Харди, – мы привезли вам небольшой подарок.

Он вручил мне небольшую коробочку, завернутую в зелено-красную рождественскую бумагу с узором в виде почтовых рожков и веночков из падуба. Она была перевязана красной ленточкой.

– Другой бумаги не нашли, – объяснил Харди.

– Думаем, тебе понравится, – добавил Майло.

Я начал чувствовать себя зрителем какого-то «черно-белого» комедийного скетча. «Здравствуй, дядя Том! Доброго здоровьичка, маса!» С Майло произошло любопытное превращение. В присутствии другого детектива он дистанцировался от меня и нацепил на себя маску крутого всезнающего копа-ветерана.

Я распаковал коробку и открыл ее. Внутри, на слое ваты, лежало закатанное в пластик удостоверение Лос-анджелесского департамента полиции. Фотография на нем оказалась в точности та же, что и на моих водительских правах, с тем странным замороженным выражением лица, которым, похоже, отличаются все фото на документы. Под фотографией имелась моя подпись – тоже с водительских прав. Еще ниже – имя-фамилия, моя ученая степень и должность «специальный консультант», напечатанные типографским шрифтом. Жизнь имитирует искусство…

– Я тронут.

– Нацепляй, – сказал Майло. – И постарайся поторжественней.

Карточка очень походила на тот бейдж, который я носил в Западном педиатрическом, только вместо шнурка – зажим. Я прикрепил его к воротничку рубашки.

– Вещь! – сказал Харди. – Если б с ней еще и в кино бесплатно пускали – вообще цены не было бы.

Он полез в пиджак и выудил оттуда сложенный лист бумаги.

– А теперь осталось только прочитать и подписать. – Протянул мне ручку.

Я прочитал – сплошь мелкий шрифт.

– Тут говорится, что вы не должны мне платить.

– Верно, – с притворной грустью вздохнул Харди. – И если вы порежетесь бумагой, читая эти документы, то не сможете вчинить иск департаменту.

– Это чтобы начальство не ныло, Алекс, – сказал Майло.

Я пожал плечами и поставил подпись.

– А теперь, – объявил Харди, – вы – официальный консультант Департамента полиции Лос-Анджелеса. – Он сложил бумагу и сунул ее обратно в карман. – Прямо как тот петух, который затрахал всех кур в курятнике, так что его кастрировали и превратили в консультанта.

– Очень лестно, Дел.

– Друг Майло – мой друг, и все такое.

Майло тем временем достал свой швейцарский армейский нож и открывал заклеенные коробки. Дюжинами вытаскивал оттуда папки и аккуратными стопками раскладывал на обеденном столе.

– Они в алфавитном порядке, Алекс. Можешь проглядеть их и отобрать самых чеканутых.

Когда он закончил, они с Харди приготовились отбыть.

– А мы тем часом пообщаемся с плохими парнями из базы данных по схожим преступлениям. Уже распечатали.

– Работы – начать да кончить, – буркнул Харди и, хрустнув пальцами, принялся высматривать, куда бы выбросить окурок, сгоревший до самого фильтра.

– Бросьте в раковину.

Он отошел.

Когда мы остались одни, Майло сказал:

– Я вправду тебе очень благодарен, Алекс. Не перенапрягайся – не пытайся все закончить за сегодня.

– Сделаю сколько смогу, пока в глазах не начнет расплываться.

– Хорошо. Мы тебе еще сегодня пару раз позвоним. Вдруг ты чего нароешь по ходу пьесы…

Вернулся Харди, поправляя галстук. Он щеголял в отличном темно-синем костюме-тройке, белой рубашке, кроваво-красном галстуке и сверкающих черных лоферах телячьей кожи. Майло в своих провисших штанах и унылой спортивной куртке из твида выглядел рядом с ним еще более потасканным, чем обычно.

– Готов, братан? – спросил Харди.

– Готов.

– Тогда вперед.

Когда они ушли, я поставил на проигрыватель пластинку Линды Ронстадт и под аккомпанемент композиции «Бедный, бедный я, несчастный» приступил к исполнению обязанностей консультанта.

* * *

Восемьдесят процентов пациентов мужского пола в карточках распадались на две категории. Первую представляли собой богатые бизнесмены и руководители различного звена, направленные своими терапевтами по поводу различных симптомов, могущих иметь отношение к стрессу, – стенокардии, импотенции, болей в брюшной полости, хронических головных болей, бессонницы, кожной сыпи непонятной этиологии. Во вторую входили люди всех возрастов, которым был поставлен диагноз «депрессия». Я наскоро просмотрел их истории болезни и отложил оставшиеся двадцать процентов для более пристального изучения.

Когда я приступил, то совершенно не знал, что являл собой Мортон Хэндлер как психиатр, но после нескольких часов изучения его карточек у меня понемногу начало складываться представление о нем – представление далеко не отрадное. Святым я его уж точно не назвал бы.

Записи о своих терапевтических сеансах он вел поверхностно, небрежно и настолько расплывчато, что с равным успехом мог не вести их вообще. При чтении было невозможно понять, чем он вообще занимался во время бесчисленных сорокапятиминутных приемов. Сведения о схемах лечения, прогнозах, механизмах возникновения стресса – в общем, обо всем, что так или иначе можно счесть существенным с медицинской или психологической точки зрения, оказались весьма скудными. Это разгильдяйство становилось еще более заметным в записях, сделанных за последние пять или шесть лет его жизни.

А вот его финансовые отчеты, с другой стороны, оказались весьма методичными и подробными. Расценки у него были высокие, а его письма должникам с напоминанием о погашении задолженности отличались строгостью и четкостью формулировок.

И хотя последние нескольких лет Хэндлер тратил все меньше времени на беседы с больными и больше занимался выпиской рецептов, объемы назначаемых им медицинских препаратов в целом не превышали обычного уровня. В отличие от Тоула к «толкачам» он вроде не относился. Но и терапевт из него был тот еще.

Что меня действительно зацепило, так это его склонность – опять-таки наиболее заметная в последние годы – вставлять в свои записи ехидные замечания. Эти заметки, которые он даже не удосужился упрятать за медицинским жаргоном, представляли собой не более чем саркастические выпады против пациентов. «То ржет, то сопли жует» – это про пожилого пациента с жалобами на резкие перепады настроения. «Вряд ли способен к какому-нибудь конструктиву» – его приговор другому. «Хочет прикрыться терапией от скучной бессмысленной жизни». «Реальный неудачник». И так далее.

Ближе к вечеру моя психологическая аутопсия Хэндлера была в общем и целом закончена. Он «перегорел» – еще один среди множества рабочих муравьев, выросших в ненависти к избранной профессии. Наверное, какое-то время Хэндлер еще относился к делу с должным тщанием – его ранние записи оказались вполне достойными, и даже не без творческой искры, – но под конец он уже таким не был. Тем не менее продолжал упорно держаться за опостылевшую практику, день за днем, сеанс за сеансом, не желая отказываться от шестизначных поступлений и всех благ материального процветания.

Интересно, подумалось мне, чем он занимался, пока пациенты изливали на него свой внутренний раздрай. Дремал, грезил наяву? Погружался в фантазии – сексуальные, финансовые, садистские? Планировал меню на ужин? Занимался арифметикой в уме? Считал овец? Прикидывал, сколько страдающих маниакально-депрессивным психозом уместится на кончике иглы?[31]

Что бы это ни было, речь явно не шла о каком-то настоящем внимании к человеческим существам, сидящим перед ним и верящим, что ему есть до них дело.

Мне сразу вспомнился старинный анекдот – тот, про двух психиатров, которые встретились в лифте в конце рабочего дня. Один молодой, новичок и явно вымотан до предела, падает с ног от усталости – галстук набекрень, волосы всклокочены. Он поворачивается и замечает второго, видавшего виды ветерана, который совершенно невозмутим, свеж и бодр – загорелый, подтянутый, прическа волосок к волоску, на лацкане благоухающая гвоздика.

«Доктор! – заклинает молодой. – Сделайте милость, расскажите, как вам это удается?»

«Что удается, сынок?»

«Так вот сидеть, час за часом, день за днем, выслушивая проблемы людей и не допуская их внутрь себя!»

«А кто их вообще слушает?» – отвечает гуру.

Смешно. Только если вы не выкладываете по девяносто баков за сеанс Мортону Хэндлеру и не получаете скрытую оценку в качестве жующего сопли нытика за свои же деньги.

Может, кто-то из персонажей его сомнительной прозы каким-то образом раскрыл обидный обман и убил его? Конечно, вряд ли стоило с такой жестокостью разделывать на мясо Хэндлера и его подругу только лишь с целью поквитаться за обиду подобного рода. Но как знать? Гнев – хитрая штука; иногда он лежит под спудом годами, и для запуска ему порой хватает вполне тривиального стимула. Случалось, что люди рвали друг друга в клочки и из-за помятого автомобильного бампера…

И все же трудно было поверить, что страдающие депрессией и психосоматическими расстройствами, чьи истории болезни я успел изучить, оказались тем материалом, из которого могли сформироваться полуночные душегубы. Правда, во что мне на самом деле не хотелось верить – так это в то, что имелось две тысячи потенциальных подозреваемых, с которыми придется иметь дело.

Было уже почти пять вечера. Я вытащил из холодильника банку пива «Курз», вынес на балкон и улегся в шезлонг, закинув ноги на перила. Пил и смотрел, как солнце опускается за верхушки деревьев. Кто-то по соседству включил панк-рок. Странно, но в хриплых воплях и ревущих аккордах никакой дисгармонии я в тот момент не ощутил.

В половине шестого позвонила Робин.

– Привет, котик. Не хочешь приехать? Сегодня вечером «Ки-Ларго»[32].

– А то, – отозвался я. – Прихватить на ужин чего-нибудь эдакого?

Она на секунду задумалась.

– Как насчет чили-догов? И пива.

– А я уже вовсю по пиву ударяю. – На кухонной стойке лежали три смятые банки «Курз».

– Дай мне время наверстать, дорогой. Увидимся около семи.

Майло не проявлялся с половины второго. Тогда он звонил из Беллфлауэра – как раз собирался опросить парня, за которым числилось семь случаев нападения на женщин с отверткой. Очень мало схожести с делом Хэндлера, но работать приходилось с тем, что есть.

Я позвонил в Западный полицейский дивизион и попросил передать Стёрджису, что вечером меня дома не будет. Потом набрал номер Бониты Куинн. Выждал пять гудков и, когда никто не ответил, повесил трубку.

Хамфри и Лорен были, как всегда, великолепны. Чили-доги вызвали у нас отрыжку, но оказались вполне ничего. Обнявшись, мы некоторое время послушали Тэла Фэрлоу и Уэса Монтгомери[33]. Потом я подобрал один из инструментов, раскиданных по студии, и поиграл ей. Робин слушала, прикрыв глаза, с легкой улыбкой на губах, потом мягко сняла мои руки с гитары и притянула меня к себе.

Я собирался остаться на ночь, но к одиннадцати уже не находил себе места.

– Что-то случилось, Алекс?

– Нет.

Это просто мой зейгарник меня дергал.

– Это то дело, так?

Я ничего не сказал.

– Я начинаю за тебя беспокоиться, сладенький. – Робин положила мне голову на грудь – приятная ноша. – Ты стал таким дерганым с того момента, как Майло во все это тебя втянул… Я никогда не знала тебя раньше, но из того, что ты мне рассказывал, это очень похоже на те старые добрые дни.

– Тот старый Алекс был не таким уж плохим парнем, – оборонительно отреагировал я.

Она благоразумно промолчала.

– Нет, – поправился я. – Тот старый Алекс был жутким занудой. Я обещаю не возвращать его назад, о’кей?

– О’кей. – Робин поцеловала меня в кончик подбородка.

– Вот и ладушки.

Но когда я оделся, во взгляде ее смешивались беспокойство, обида и смущение. Когда я начал что-то объяснять, она отвернулась. Я сел на край кровати и обхватил ее за плечи. И поворачивал до тех пор, пока ее руки не скользнули мне на шею.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Дай мне немного времени.

Робин издала какой-то сладкий звук и обняла меня еще крепче.

Когда я ушел, она уже засыпала, а ее веки трепетали в предвкушении первого сновидения за ночь.

Я, как волк, накинулся на сто двадцать карточек, которые отложил в сторону, и проработал до ранних утренних часов. В большинстве из них тоже не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего. Девяносто одна карточка принадлежала больным медицинского центра «Кедры-Синай», лежащим в нем по поводу различных физических заболеваний, – Хэндлера вызывали к ним в качестве консультанта, когда он трудился там в составе вспомогательной психиатрической группы. У еще двадцати диагностировали шизофрению, но все они оказались престарелыми пациентами реабилитационного центра, в котором он проработал год.

А вот оставшиеся девять мужчин определенно представляли интерес. Хэндлер поставил им всем различные психопатические расстройства. Естественно, к зафиксированным в историях болезни диагнозам стоило отнестись с изрядной долей скепсиса, поскольку его суждения не вызывали у меня особого доверия. Тем не менее эти карточки стоило изучить более пристально.

Возраст этих пациентов укладывался в промежуток от шестнадцати до тридцати двух лет. Большинство из них были направлены на консультацию всевозможными государственными и общественными организациями, не связанными с медициной, – департаментом по надзору за условно осужденными, Калифорнийским управлением по делам несовершеннолетних, местными церковными приходами… По крайней мере, трое из этих пациентов имели судимости за насильственные преступления. Один из них избил собственного отца, другой зарезал одноклассника, а третий переехал кого-то автомобилем после спонтанно возникшей словесной перепалки.

Ну просто настоящие душки.

Ни один из них не прошел достаточно длительный курс лечения, что неудивительно. Психотерапия мало что может предложить человеку без совести, без морали и зачастую без всякого желания что-либо в себе изменить. Вообще-то психопат по самой своей натуре – это просто вопиющее посягательство на основы современной психологии с ее уравниловкой и глубоко укоренившимся ура-оптимизмом.

Психотерапевты становятся психотерапевтами, потому что в глубине души чувствуют, что люди на самом-то деле все хорошие и что в каждом из них заложен потенциал, позволяющий им стать еще лучше. И неоспоримый факт существования личностей, являющихся буквальным воплощением зла, которое не может быть объяснено никаким сочетанием факторов окружения или воспитания, – это настоящий плевок в тонкую душу любого психотерапевта. Психопат для психолога или психиатра – это все равно что раковый больной в последней стадии для врача, специализирующегося на физических заболеваниях, – ходячее, дышащее свидетельство его беспомощности и профессиональной несостоятельности.

Я знал, что такие «люди зла» действительно существуют. Бог миловал, в работе мне их попадались буквально единицы – в основном подростки, но было и несколько детей. Особенно хорошо помню одного мальчишку, которому не исполнилось еще и двенадцати, но который уже обзавелся таким циничным, каменным, мерзко ухмыляющимся лицом, каким гордился бы и пожизненный сиделец Сан-Квентина[34]

1 Имеется в виду газета «Лос-Анджелес таймс». – Здесь и далее прим. пер.

2 Соотв. 188 см и 100 кг.

3 Уильям Клод Дукенфилд, более известный как У. К. Филдс, – американский комик с характерной внешностью.

4 Фраза из фильма американского режиссера В. Аллена «Энни Холл» (1977), сразу же раздерганного на цитаты.

5 Дешевая марка наручных часов.

6 Джонни «Дасти» Бейкер (р. 1949) – знаменитый американский бейсболист.

7 Эл-Эй – LA, сокращенное название Лос-Анджелеса.

8 Шуточная картина американского художника Чарльза Брэгга. Карикатурный персонаж изображен на ней с подвешенной на палочку морковкой, рядом с лабораторным лабиринтом для крыс и прочими «орудиями ремесла».

9 Бесконечная американская «мыльная опера», транслирующаяся на канале Эн-би-си с 1965 г.

10 «Равный – равному» (англ. peer counseling) – обмен знаниями и опытом в пределах однородной социальной группы (возрастной, профессиональной и пр.). Какой-либо «неравный» специалист (руководитель, воспитатель, психолог) может лишь направлять процесс, не навязывая своего мнения.

11 Самый длинный сериал в истории американского телевидения, выходил с 1956 по 2010 г. Классика «мыльной оперы».

12 Начальник Департамента полиции Лос-Анджелеса с 1969 по 1978 г.

13 Миз – госпожа… нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины – как замужней, так и незамужней.

14 Главные персонажи картин американской художницы Маргарет Кин – дети с огромными трогательными глазами. Одно время за автора этих работ выдавал себя ее муж Уолтер Кин, и скандал с его разоблачением тоже оказался весьма трогательной историей.

15 Фэрра Лени Фосетт (1947–2009) – американская актриса и фотомодель (1947–2009). В 1976 г. снялась в красном купальнике для плаката, который был продан тиражом более 12 млн экз.

16 Петер Лорре (1904–1964) – австрийский и американский актер с характерной «лягушачьей» внешностью.

17 Карл Август Сэндберг (1878–1967) – американский поэт, историк, романист и фольклорист.

18 Piss-Poor Protoplasm, PPP, – действительно странный жаргонный термин. Американские врачи употребляют его по привычке, не вникая в смысл, – как идиому. Сразу припоминается «Лекарь поневоле» Мольера – тот и впрямь мог объяснять какие-то проблемы пациента «плохой протоплазмой».

19 Цитология – раздел биологии, изучающий живые клетки, их строение, функционирование, процессы клеточного размножения, старения и смерти.

20 Резкая обличительная речь.

21 Шаффлборд – игра на размеченном столе или корте с использованием киев и шайб (в случае корта), и шайб, которые толкаются рукой (в случае настольного варианта); шайба должна остановиться в пределах определенных линий, отмеченных на столе или корте.

22 Большой луна-парк в Санта-Кларите, неподалеку от Лос-Анджелеса.

23 Натан Притикин (1915–1985) – американский диетолог, основатель сети «Центров долголетия». По современным оценкам, многие его подходы к диетологии оказались ошибочными (достаточно сказать, что сам Притикин покончил с собой как раз из-за проблем со здоровьем). Его центр в Лос-Анджелесе давно закрыт, но в 80-е пользовался большой популярностью.

24 Вид тяжелой дистрофии на фоне недостатка белков в пищевом рационе. Болезнь обычно возникает у детей 1–4 лет. Само слово «квашиоркор» заимствовано из языка коренного населения Ганы и буквально означает «отвергнутый» (по отношению к ребенку, отлученному от материнской груди после рождения следующего ребенка).

25 Джордж Истмен – основатель компании «Кодак».

26 Прибрежный район Большого Лос-Анджелеса с каналами и внутренней гаванью.

27 Старинный джентльменский способ заманить даму к себе домой со вполне определенными целями, ставший расхожей поговоркой. Еще говорят, что настоящий джентльмен отличается тем, что, приглашая даму посмотреть гравюры, действительно показывает ей гравюры.

28 Перефразированный старинный девиз почты США: «Ни снег, ни дождь, ни жара, ни ночной мрак не помешают нашим курьерам доставить вашу посылку вовремя».

29 Выражение появилось после появления в 1980 г. известной карикатуры, изображающей тогдашнего президента США Э. Джексона с индейцами размером с кукол на коленях.

30 Блюма Вульфовна Зейгарник (1900–1988) – советский психолог, основательница советской патопсихологии.

31 Намек на вопрос: «Сколько ангелов уместится (или могут танцевать) на кончике иглы?» – пародирующий дискуссии средневековых схоластов. Кстати, диагноза «маниакально-депрессивный психоз» давно уже не ставят; в нынешней практике используется термин «биполярное расстройство».

32 Остросюжетный фильм-нуар Джона Хьюстона (1948), снятый по мотивам одноименной пьесы М. Андерсона; в главных ролях – Х. Богарт и Л. Бэкол.

33 Знаменитые американские гитаристы.

34 Тюрьма строгого режима в штате Калифорния, одна из старейших в США (основана в 1852 г.).

Вход для пользователей

Меню