Читать онлайн Дикая собака бесплатно

Самуэль

День третий

Родился я трижды, но на этом все и кончится. В этих углах блуждает смерть.

Появился на свет девятнадцать лет четыре месяца семь дней и шестнадцать часов назад. Перелистал назад книгу жизни, было время.

Ворвался в этот мир среди ярких огней центральной больницы, с овальной головой, покрытой кровью и плацентой, хотя отец всегда говорил, что парни Сомернива рождаются в шахте. По его мнению, шахта – место мужчин нашего рода, мы принадлежим ей, и, вероятно, это действительно так, хотя я всегда сопротивлялся этому. Я не раскаиваюсь в непослушании, хотя сижу теперь, съежившись, в этой несчастной бревенчатой лачуге посреди огромного леса, ветер стучит в окно еловой веткой порой так сильно, что, кажется, можно обмочиться от страха. Надо в сумерках прокрасться и сломать ее.

Когда начались схватки моего второго рождения, атмосфера была напряженной, но в итоге все прошло хорошо. Едва я закрыл за собой дверь дома и направился к своей «Тойоте-Хайлакс», роды уже начались. Был уверен, что в окне шевельнулась занавеска, и свет позднего лета отразился в седых волосах женщины. Родившая меня мать хотела видеть, как кто-то осмеливается делать по-своему, – подобное случалось у нас нечасто. Она смотрела, как сын уходит из дома, оставив позади все, для чего его растили.

Ждать, что отец подойдет к окну, было бессмысленно. Он раздраженно ерзал в своем кресле, держа ноги на скамеечке и шевеля пальцами в слишком просторных шерстяных носках. Делал вид, что ищет с помощью пульта дистанционного управления программу, напоминающую гонки формульного типа, хотя отборочные соревнования в Монце состоятся только в выходные. Результаты предыдущего Гран-при в Бельгии были столь огорчительны для финской команды, что старик горевал по этому поводу много дней, как о поражении в мировой войне.

Я выехал задним ходом на улицу Хеленантие, включил первую скорость и дал газу больше, чем требовалось машине. Она и на второй уже трогается за счет крутящего момента, но я решил перестраховаться. Чудо рождения нельзя запороть похвальбой.

Третий раз я родился здесь, на этих облюбованных мышами нарах, на столе, на лестнице хижины, на прибрежной скале. Было лето, жарко. Ждал этого годами, а когда случилось, то оказалось грандиознее, чем мог себе вообразить, но я не смутился ни на мгновение.

Между моим вторым рождением и этим мгновением прошло триста восемьдесят семь дней и семь часов. В этот период я действительно жил. Все предшествующее время можно назвать либо подготовкой к жизни, либо ее неосознанным восприятием – дело вкуса, но я бы поменял каждый год того времени на один час северного.

Не знаю, сколько дней или часов мне еще отпущено. Пытаюсь думать, что все будет хорошо, пыль уляжется, дела наладятся. Пестун постучится, стянет с головы намокшую от пота шапку, сядет на нары и скажет пошли. Но потом тоска возвращается. Вспоминаю, что этот лес суров и привык брать свое.

В избушке раздается стук, от испуга перехватывает дыхание. Какой-то посторонний звук. Слышу приглушенный шорох и тонкий, отчетливый писк. Звук доносится из-под нар. Вздыхаю с облегчением. Лесные чудовища под кроватью не рождаются, хотя в детстве я был уверен в этом.

Мои уши стали теперь чувствительными. Вероятно, это связано с тишиной. Прошлой ночью я услышал крик с севера, застыл на нарах, вцепился руками в край шерстяного одеяла. Был уверен, что преследователи получили подсказку, что скоро захрустит кустарник во дворе, дверь распахнется и затем – только темнота.

Однако это был лебедь, белый лебедь-кликун, расправивший крылья в узком месте на озере. Вероятно, перед отлетом он хотел, чтобы его голос был услышан в этом краю еще раз. Моя женщина называла их кликунами, но я считаю, что это птицы Туонелы[2].

Они любят мертвую землю. Прилетают весной раньше других, потому что спешат увидеть убитую зимой землю раньше, чем лето пробудит ее к жизни. Затягивают отлет, поднимаются на крыло, только когда земля и вода замерзают, небо заполняется крупными снежными хлопьями, и умирающая земля одевается в белое. Говорят, они задерживаются здесь надолго, потому что очень любят эту землю, но они любят смерть.

Сентябрь 2008

Мать отварила картофель и приготовила соус из свинины. На столе, как обычно, консервированная свекла, соленые огурцы, ржаной хлеб и – вечный вторник. Я чистил картошку, переживая и пытаясь упорядочить свою речь в голове. Отец положил себе соуса, передал матери, она полила им мелко нарезанную картошку и протянула черпак мне. Я заглянул в котелок и выдавил из себя слова.

– Я уволился. – Прозвучало так, словно это случилось только сегодня. – Уеду на север, – добавил я, и могло показаться, что отъезд произойдет когда-нибудь в будущем. На самом деле я скрывал эту новость уже несколько месяцев – с тех пор как отец встретил меня на вокзале, с гордостью сказав, что именно отсюда капрал Сомернива начнет маршировать в гражданскую жизнь.

Хоть я и ненавидел армейские будни, предписания и ущербного курсанта-офицера нашей команды так, что после нескольких месяцев готов был уйти, дорога от станции домой сдавила меня больше, чем вся военная служба. Этот непроходимый кустарник по обочинам дороги, иссохшие луга, заурядные дворы скучных людей, с обязательной лужайкой, изрядно пострадавшей зимой, и автомобильным навесом, под которым обычно две машины: одна более новая и дорогая, другая подешевле и поменьше. На дешевой жена ездит по магазинам и в тренажерный зал, когда хозяин на более дорогой уезжает в шахту на работу в вечернюю смену.

Больше всего меня напрягал отец – все, что с ним связано. То, как он, встретив меня на вокзале, сел в автомобиль, закрыл дверь, решительно сказал ну так, как бы знаменуя начало разумного разговора, а затем молчал всю дорогу. Долгое молчание было нарушено только дома – словами без всякого содержания:

– Сын Кемппайнена перешел во вторую смену.

Что мне делать с этой информацией? Это не мое дело, я не вписываюсь в это окружение. Понял, что, если останусь, исчезну как личность. Решил накопить летом денег и уехать.

Теперь лето прошло.

Сидел, уставившись в тарелку на светло-коричневый соус, в котором плавали кусочки мяса, на глянцевую от жира картошку с кроваво-красными блестками толченой брусники, не поднимая глаз, предугадывал выражения лиц матери и отца. Они смотрели на меня непрерывно, с открытыми ртами, как у мертвых окуней. Мать теребила рукав рукой, отец приглаживал волосы, чего не наблюдалось уже давно. Он сказал вот те на, встал так резко, что ножка стула заскрежетала по деревянному полу, прошел в гостиную и умолк в своем кресле до конца вечера.

Мать продолжала есть. Я быстро взглянул на нее исподтишка. Ей удалось взять себя в руки и скрыть свои чувства, сохранив обычное выражение лица. Лицо было каменной маской, стеной, сквозь которую ничто не могло просочиться, кроме прожитых лет. Появились морщины, впереди маячила старость. Иногда я задаюсь вопросом, разрушится ли когда-нибудь с годами ее оболочка.

Мать никогда не высказывала своего мнения о делах, не позволила и этой новости поколебать свою позицию. Это был ее способ брести по жизни. Бабушка – по характеру полная противоположность матери, иногда думалось, могут ли они быть родными, – всегда говорила, что ее клубни повредились уже в колыбели.

– Твоя мать – единственная в своем роде, но, к счастью, неплохая, – сказала бабушка, когда мы вместе мыли посуду после рождественского ужина. Мне было шесть лет. – Молчание лучше болтовни, поверь мне, – заверила она и, обтерев ладони о передник, взяла меня на руки. Громко рыча, она в тысячный раз спрашивала, знаю ли я, как медведь ходит по мху. Затем совала мою голову себе под мышку, запускала костлявые пальцы в мои волосы и начинала давить на кожу головы. – Вот так медведь ходит, – повторяла она, а я визжал. Бабушка тряслась от смеха, а я знал, что ей это нравится.

Отец матери, мой дед по материнской линии, которого я никогда не видел, был полностью искалечен вой ной. Он был не из тех людей, которые буянили и сквернословили в пьяном виде, о которых после смерти говорили, что он был хорошим человеком и отличным отцом, но пить совсем не умел. Дед Эетви сходил с ума всякий раз, когда на него накатывало. Во время приступа он швырял мебель по дому, таскал бабушку за волосы по избе и отправлял детей за прутьями. Если ветка была слишком маленькая и хрупкая, посылал за новой и лишь потом порол.

После такого детства мать усвоила, что, когда не скрыться от ругани и не хватает сил для самозащиты, следует замкнуться. Так она стала камнем.

Для матери жизнь хороша, если не происходит ничего плохого или вообще ничего. Мать была словно забытая в доме, иссохшая женка шахтера, золотом будней которой стали удачные находки на полках супермаркета. Я видел, как она там улыбалась сама себе. Возможно, это было то место, где она могла почувствовать себя на какое-то время человеком, представить, что она где-то в другом месте, в каком-то большом городе, где никто не знает ее судьбы, да и вообще не обращает на нее внимания. Или, может быть, она там втайне мечтала, что когда-нибудь сможет собрать сумки и уйти или же направит свою обыденную жизнь в совершенно новое русло: купит вместо пятикилограммового пакета картошки макароны и оливковое масло и заявит дома отцу, что хозяйка изменила культуру питания с принятой в Хярмя[3] на средиземноморскую. Я так надеялся, что она сделает нечто подобное, что почти ощущал это.

Вечером к двери комнаты подошла мать в ночной рубашке. Она была уже готова ко сну, почистила зубы и распустила густые, темные, слегка поседевшие волосы. Сквозь ткань просвечивали обвисшие груди и дряблый живот. Мать посмотрела, как я упаковываю сумку, и сказала, что, конечно, он постепенно смягчится. Отец.

– Просто он успел уже начать гордиться тем, что ты тоже станешь шахтером.

– Мама, я не могу. Я задохнусь там.

Мать спокойно посмотрела на меня, присела на край кровати и протянула руку к лежавшей на покрывале книге. Она взглянула на потертую обложку, где крупным планом красовалась большая собака с полуопущенными ушами. Это был роман «Лысый из Нома»[4].

– Ты и твой хаски. – Мать улыбнулась и положила книгу на покрывало. Она встала, легонько коснулась моего плеча и вышла. Я почувствовал в ее словах доброту и мягкость, а может быть, даже понимание. Взял книгу в руки. Полистал затертые страницы, прочитал один случайный отрывок, затем другой: Путь был неплохой… Лысый вел… через бездорожье тундры.

По тундре, где не остается и следа. Именно туда, подумал я и закрыл книгу. Забыл посмотреть на собаку на обложке. Вспомнил, когда книга впервые оказалась в моих руках, – тот скорбный день, который в конечном итоге стал одним из самых значительных в моей жизни. Я пошел в библиотеку сквозь бушующую вьюгу. Стряхнул в тамбуре шапку о свое тощее бедро, вытер мокрое лицо рукой и подошел к стойке – спросить, можно ли сейчас получить книжную новинку «Волкодав Рой», или она все еще на руках у читателей. Библиотекарша принесла книгу, а когда попросила читательский билет, я не смог его найти. Думал, что положил в карман, – конечно же, наверняка так и сделал, – но билета не было.

Посмотрел на книгу, взглянул на библиотекаршу, вывернул все карманы. Почувствовал, как пот выступает у меня на шее, а щеки пульсируют. Лицо изменило цвет. Мне было так стыдно и огорчительно, что я готов был убежать и проплакать весь этот несчастный день, как вдруг библиотекарша шепнула мне подожди. После этого она исчезла за перегородкой.

И вернулась с книгой в руке.

– А читательский билет? – выпалил я. Но она пояснила, что для этой книги билет не требуется.

– Это вовсе не библиотечная книга. Она будет твоей. К то-то случайно принес ее с библиотечными и за целый год так и не пришел за ней.

Я отправился домой и сразу начал знакомиться с книгой. Читал со словарем, под одеялом, ночами, когда мать уже велела спать. Читал с начала, с конца и с любого эпизода в середине. Она стала для меня сокровищем. Хранил ее в картонной обувной коробке вместе с другими ценностями. Там были китайские и советские деньги, пластмассовый значок соревнований по йо-йо в супермаркете, наклейки моих одноклассников Минтту и Ристо, которые они обменяли либо из жалости, либо в качестве молчаливой поддержки, чтобы мой лист с картинками не закончился слишком быстро. Книга стала для меня якорем, я привязался к ней.

Лысый был легендарной собакой, намного сильнее Роя и, по крайней мере, такой же сильный, как Бак, Белый Клык или Балто. Я возвращался к книге вновь и вновь, в хорошие дни и особенно когда было плохо. Путешествовал с Лысым и его спутниками по ледяной пустыне, и это помогало.

Забывал школу, ее длинные коридоры с рядами вешалок, белые кирпичные стены и выщербленные от пинков двери. Забывал шайку Никканена, то, как они изо дня в день издеваются над Лого из-за его больших ушей. Прозвище Лого он получил потому, что был тоненький, как спичка, с оттопыренными ушами – немного напоминал логотип коммерческого банка «Осууспанкки»: два шарика и посередине вертикальная линия.

Я нырял в книгу – это была благодатная стихия для таких странствующих рыб, как я: всегда в пути – куда-нибудь, куда угодно, лишь бы подальше от этого паршивого провинциального городка.

Чем больше я углублялся в книгу, тем сильнее книга проникала в меня. Лысый взрастил во мне мечту, холил ее и лелеял, и, наконец, она стала такой огромной, что ее следовало воплотить в жизнь.

Арка ворот над дорогой была сооружена из прочного изогнутого сухостоя. Посередине раскачивалась металлическая табличка в форме ромба, напоминавшая салмиак[5]: Ферма хаски Оунаскайра. Табличка зазывала меня так, что я остановился. Эти три возвышенных слова обещали много, начало чего-то совершенно нового.

Я направил свой «Хайлакс» под табличку, набрал воздуха в легкие и громко поприветствовал в кабине новую жизнь. Я чувствовал странную легкость, словно кто-то зажег светлое сияние в моем мозгу. В то же время мне было стыдно, ибо и это рождение не обошлось без боли: отец сильно огорчился.

Извилистая дорога с гравийным покрытием спускалась к большой реке, плавное течение которой выстлали желтыми листьями прибрежные березы. Это был Оунас. На обрывистом берегу стоял коричневый бревенчатый дом с дворовыми постройками.

Уже в машине я услышал вой своры собак. Открыл дверь – и меня наполнил оглушительный лай. Мурашки пробежали по моему позвоночнику, как мыши зимними ночами по кровельным фермам дома на Хеленантие. Шум привел к тому, что на крыльце появились люди: стройная стильная женщина лет сорока, в глазах которой светилась улыбка, и загорелый невысокий, сухощавый мужчина с хипстерской бородкой, в синей рубашке лесоруба. Это были Матти и Санна, мои новые боссы.

– Самуэль, а проще Саму, – представился я, а они, улыбаясь, выкрикнули несколько разрозненных фраз сквозь собачий лай и жестами позвали в дом.

Они предложили мне хлеб и выпечку, напоили кофе, спрашивали и рассказывали, как будто всегда знали меня. Говорили со мной так, словно я был безупречен и имел позади прекрасное прошлое. Как будто я что-то значил.

После кофе Матти решил представить мне будущий фронт работ на ферме. Мы прошли к вольерам питомника, там он останавливался около каждой собаки и объяснял. Собаки уже притихли, но я не слышал его слов, ибо мое внимание было поглощено увиденным.

Псы были исключительно красивые – или, по крайней мере, красивы своей физической силой, роскошны в движении. Один с рисунком на лбу, другой сильный, как конь, третий черный, как ноябрьская ночь. У того одно ухо стоит, другое висит, у одного голубые глаза, у другого карие, кто-то смотрит подозрительно, явно волчьим взглядом. Это была разношерстная команда, но все же как будто от одного дерева. Они были жилистые, сильные, длинноногие, поджарые и взрывные, двигались на своих цепях в клетках, как ртуть, сбежавшая из градусника. Казалось, что они парили в прыжках.

Матти отвел меня к месту моего проживания – в маленькую хижину на берегу, в торце которой было две двери: одна – в сауну и туалет, другая – в мою комнату. В комнате стол, стул, кровать и металлическая мойка с краном и раковиной. В углу стоял шкаф, на полу валялся грязный лоскутный половик, на окнах болтались занавески с красными пятнами.

– Замечательно, – сказал я искренне. Здесь было все необходимое: несколько предметов мебели и священное уединение. Мы внесли мою сумку, и Матти ушел. Я сел на свою кровать и, улыбаясь, подумал, что отсюда все начинается, впереди совершенно новая жизнь.

Январь 2009

Задние фонари автобуса поднялись вверх по склону и унесли с собой шум. Нет больше ни одного размахивающего руками итальянца, ни одного русского, просящего, поневоле на английском языке, чтобы я запечатлел на фотоснимке счастливые переживания его семьи от встречи с настоящими арктическими ездовыми собаками. Нет визга, сумятицы, шуршанья стеганых комбинезонов, хруста морозного снега, прощального лая собак, только вечер и ясная погода.

Я доплелся до своего жилья – за день мои сапоги стали тяжелыми. Сбив снег с подошв, распахнул дверь – навстречу затхлому воздуху и беспорядку.

Надо бы сделать уборку. Когда успею. Надо отдохнуть. Когда успею. Следует поесть. Ужасный голод. Намазываю толстый кусок масла на хлеб и кладу сверху почти сантиметровый слой колбасной нарезки. И хаски, и хендлеры[6] работают зимой за счет жира.

В окне появилась худощавая фигура Матти. С трудом волоча ноги, он подошел к моей хижине, посмотрел на реку, затем на небо, стряхнул на крыльце снег с сапог и вошел в дом.

– А, Самппа начал есть, – произнес он и сел к столу напротив. – Ночью будет сильная метель, – зевая, продолжил он, снял шапку с головы и положил ее на колено. У него были красные глаза.

– Скроет все дерьмо в клетках, – ответил я.

– Да, конечно. Я подумал, не успеем ли мы до этого потренироваться. Гоночная упряжка и молодежь.

Глядя на него, жевал хлеб и спрашивал себя, не издевается ли. Это же полная чушь. Нам следовало отправиться в сауну и спать, а не к собачьей упряжке, поскольку утром впереди та же гонка: встать спозаранку, покормить собак, собрать все собачьи кучи в ведро, надеть на собак шлейки, встретить первую группу, Матти отправится с ними, я разожгу для гостей огонь в гоахти[7], сварю кофе в кофейниках на открытом огне, принесу с кухни завернутые в полиэтилен булочки, стряхну снег с оленьих шкур, Матти вернется с группой, я позабочусь о собаках, группа уедет, новая приедет, следует помнить, что нужно улыбаться и разговаривать, а где-то в промежутке нарубить топором замороженный фарш на порционные куски в миски, отнести в подсобное помещение для оттаивания, и так до вечера, пока не наступит новое утро, и я вновь понесу еду и дерьмо.

Вот поэтому я и спросил у Матти, всерьез ли он.

– Да, да. Неплохо бы проехаться – несколько часов, прежде чем метель заметет колею. Шестьдесят километров и по следу. Что скажешь?

Я намазал новый кусок хлеба. Половину сразу же запихнул в рот, потому что мне нужно было подумать. Следовало найти способ избежать поездки. Матти заметил мою нерешительность, и его глаза сверкнули.

– Ты мечтаешь о соревнованиях на своей упряжке, так ведь? Если хочешь получить ее, это нужно делать немедленно. Не завтра, не когда будет более подходящий день, а сразу, – сказал он, а затем продолжил, что это может означать что угодно: все, что движет идею вперед, начиная с чистки клеток и обрезки когтей, – любая работа.

– Нужно делать, а не планировать.

Я пытался проглотить хлеб, но кусок был слишком большой и застрял в горле. Сжал кулаки и глотал до тех пор, пока не смог хриплым голосом произнести, что давай, мол, поедем. Прозвучало как у лицемерной вороны: ну конечно, мы отправимся, хотя ночная работа не включена в договор, хотя за сверхурочную работу не заплачено ни цента, хотя при зарплате стажера от прошедшей зимы не осталось ничего, кроме мозолей и усталости. Конечно, мы поедем, хотя это обернется против нас завтра и даже на следующей неделе. Я хотел бы иногда поспать. Мне требовался выходной, но сейчас мы отправляемся немного прокатиться с собаками, поскольку погода хорошая и у нас грандиозные планы, впереди большая гонка и прочие дела.

Не сказал Матти ни слова поперек, хотя на языке крутились сотни. Снова напомнил себе, что я на стажировке, и это мой «колледж» на пути к мечте. К обучению в нем относилось и воспитание выдержки. Заставил свои глаза улыбнуться, а рот – произнести слова, которые соглашались и воодушевляли.

– Думал, это просто шутка, поскольку ты зевал так, что челюсть отвалится.

В этих питомниках не терпели пессимизма. Я никогда не видел мрачного каюра или хендлера. Они смотрели на мир через свет, даже когда солнце действительно исчезало. Улыбка и розыгрыш – способ их жизни повсюду, в Норвегии, Америке, ибо улыбка – лучший показатель правильного выбора. Она была подтверждением свободы, состоявшей только в том, что ты осмелился выбрать путь, уже в начале которого было ясно, что он самый трудный, самый тяжелый и самый бедный. Путь каюра – нечто иное, нежели разумный выбор с планированием хорошей зарплаты, комфортной пенсии и избытка свободного времени. Каюры были художниками подрядной работы, немного похожими на сноубордистов в реальном спортивном мире. Это были непринужденные ребята, на вечеринках у которых вино лилось рекой и горела трава.

– Прекрасно проехаться на хороших собаках, – сказал я и убрал остатки хлеба.

– Разве не так, смерть спишет недостаток сна!

– Так всегда говорил дед Ману. Он умер довольно молодым.

Матти фыркнул, двинул меня кулаком в плечо и пошел к двери.

– Встретимся через четверть часа в питомнике. Тогда посмотрим, как побегут прирученные волки.

Десятки собачьих лап ритмично бегут по снегу, полозья скрипят. В темноте видны только темные дрожащие очертания. Тягловое животное, мелькнуло в голове, или буксир с десятью цилиндрами. Борозду, идущую вдоль русла реки, можно заметить, только присмотревшись со стороны. К счастью, собаки лучше видели в темноте. Луч налобного фонаря Матти маячил далеко впереди. Я не хотел зажигать свой до леса. Кто-нибудь из живущих на берегу реки, конечно, увидит, что опять там этот малахольный едет. Кроме того, отражающийся от снега свет режет глаза. Мне нравилась темнота в ночное время. Темнота днем действовала удручающе.

Полярная ночь пришла вместе со снегом и туристами. Группы прибывали на автобусах, такси и в арендованных автомобилях. Они приезжали восторженно шумные, поначалу их радость передавалась и мне, пока я не понял, что кутерьма только усиливается по мере нашего погружения в полярную ночь. Народу приезжало все больше и больше. Матти носился по двору рысью, вынуждая бегать и меня.

После отъезда группы всегда приезжала новая, все возбужденные, словно под воздействием стимуляторов, за исключением тех немногих, кто всегда чем-то недоволен, даже если бы кормили летней земляникой и над головой шелестела листва. Иногда хотелось ударить их в колено мотыгой для дерьма, но Самуэль Раймонпойка Сомернива, конечно, не такой. Я смиренно обслуживал их, улыбался и говорил о том, что мы сможем найти решение, которое удовлетворит всех. Затем снова бежал, работал как сумасшедший и поражался круговерти событий. Полный хаос, чокнутые все. Неужели больше никто не заметил, что была ночь? Ночью надо спать, а не куковать.

Мы жили в морозильном ларе, крышка которого была плотно закрыта. Однако это не останавливало туристов. Им рассказали, что это Лапландия, и их глаза, казалось, ничто не в силах было раскрыть. Они поверили безоговорочно, что это родина Санта-Клауса. Они были как младенцы, которых можно кормить любыми историями, – все принимали на веру, поскольку на земле лежал снег. Они думали, что люди здесь живут на лоне природы, в гармонии с ней, как ее первозданные составляющие, хотя, вероятно, видели, что в кранах течет горячая вода, полки в супермаркетах ломятся от фруктов и деликатесов, видели и истощенные земли около автомагистралей, плотины, перекрывшие мощные речные потоки – все современное.

Туристы полагали, что ездовые собаки – вековой способ передвижения в этой местности, хотя на самом деле езда на собачьих упряжках – импортный товар, американский. На оленях здесь раньше ездили и на лошадях, а собаки требовались только для охраны и охоты. Здесь невозможно держать много собак. Где найти для них еду? Здесь нет великих рек Северной Америки с гигантскими косяками приплывающего на нерест лосося, нет океана с тюленями и рыбой, нет китов. С оленем легче, он довольствуется малым, выкапывает из-под снега то, что ему требуется.

Ездовые собаки были современной блажью, прекрасным безумием, Америкой и Сибирью в Европе. Сюда привезли хаски, потому что в детстве все читали о Лысом, о приключениях охотника Хельге Ингстада в Канаде, о Леонарде Сеппала и его участии в Великой гонке милосердия[8], а также о других триумфальных гонках на собаках. Некоторые воодушевились настолько, что купили собак и переехали на север, где снежный покров устойчивее. Количество собак возрастало, и вскоре каюры начали думать, как их прокормить и использовать наиболее экономичным способом в условиях нехватки времени и денег. И они придумали катание на собачьих упряжках. Эта идея была из разряда «семерых одним ударом» – лажа уровня Санта-Клауса, на удивление удачно сошедшая за правду.

Я посмотрел на свою упряжку. Задние веревки натянулись, под моими полозьями скрипела жесткая колея, вокруг – погруженный в белое безмолвие заснеженный лес. Я шел по пути Матти и ему подобных, но действительно ли хотел этого?

Мечтал о такой поездке много лет. Испытываю ли я удовольствие сейчас? Или предпочел бы лежать в спальном мешке в доме, охлаждаемом порывами ветра?

Как знать.

В мечтах мне все представлялось в законченном виде: глаза моих собак, их виляющие хвосты, натянутая веревка, одобряющий взгляд вожака. Я мог представить все, кроме будней. Такими и бывают мечты: радость преувеличена, горе скрадывается.

С другой стороны, подумав о шахте или покое безмолвного дома, я сразу осознавал, в каком море счастья купаюсь. Моя дорога была холодной и утопала во льдах, но она была верной.

Матти свернул к речному обрыву и исчез в глубине леса. Я включил фонарь. Воображаемое тягловое животное превратилось в свору лохматых собак, над которыми кружились первые хлопья начавшейся вьюги. Бледные очертания окружавшего нас речного пейзажа исчезли на границе луча прожектора.

Март 2009

Вечернее небо окрасило кабину моего «Хайлакса» в красный цвет. Красные пятна покрыли сиденья, блестящий изгиб руля и тканевый мешок с длинным потертым охотничьим ружьем у переднего кресла.

– Могу поехать, – ответил я Матти, толком не понимая, что именно обещал ему.

Норвежец Тронд Петтерсен посетил нашу ферму, возвращаясь с престижной гонки ездовых упряжек «Арктик Баренц Рейс». В гонке у Матти преуспели все – тысяча двести километров пути и чистая радость за пазухой: серебряная награда на шею, и с улыбкой до ушей домой. Легендарному Петтерсену, напротив, не повезло ни в чем. Он загнал своих собак в упряжке, одну за другой, и за пятьдесят километров до финиша был вынужден сойти с дистанции. Норвежец с опухшим от ветра лицом сидел в избе Матти, угрюмо согнувшись, прихлебывал кофе и жаловался на все. Одна собака захромала, у двух случился понос, helt dårlig[9].

Затем Петтерсен залез во внедорожник и отправился в сторону своего фьорда. Через несколько часов Матти ворвался в мою комнату и, тяжело дыша, сообщил, что теперь этот Тронд потерял своих собак. Дверца конуры искусана до щепы и два молодых кобеля где-то бродят вдоль дорожной обочины.

– Они где-то между нами и Луулая.

– Это невозможно, – пробурчал я, привстал и сел на край кровати. В голове мелькали странные картины – должно быть, я задремал на какое-то время. Матти ответил, что все возможно, когда рядом в течение достаточно долгого времени достаточно много собак. Как, например, то, что прекрасно тренированный хаски давится и подыхает от сосиски, брошенной туристом, или кобель, привязанный беговой веревкой, болтается утром с петлей на шее внутри соседней клетки.

– Полез, блудливый, к суке в течке, но веревки не хватило.

Я обещал найти собак и успел даже порадоваться возможности отлучиться из трудового лагеря. Представил, как спокойно еду через деревни западной кайры[10], наслаждаясь началом весны, но все испортило ружье. Уходя, Матти воткнул его мне в руку.

– Лучше взять дробовик. Это будет немного грубее, но, по крайней мере, быстро умрут.

Он больше думал о собаках. Обо мне не думал никто.

Проехал на своем «Хайлаксе» мимо обширных участков вырубок, где корни поваленных деревьев торчали сквозь наст, как копья. Обогнул плотные стены лесопитомников и суровые ряды одиноких сосен.

Мне не хотелось убивать раненых хаски. Я не знал, смогу ли. Но их требовалось убить. По трассе разрешалось ехать со скоростью больше ста, поэтому невозможно экстренно затормозить без того, чтобы не превратиться в раздавленный комок.

По осени, уже на второй неделе работы, я увидел, как убивают собаку. Матти скомандовал мне отправиться с ним на общее кладбище для собак из питомников, которое называли Боснией. Это был заброшенный песчаный котлован, в котором легко копать. По мнению Матти, лучше с самого начала знать, что неминуемо будет в конце. Может быть, это была проверка, не знаю, но я был поражен, как легко Матти убил.

Он даже не сомневался нисколько, просто подтащил собаку к котловану и поставил на землю пластиковую миску с едой. Когда Саманта начала есть, виляя от радости хвостом, Матти приложил пистолет к ее затылку и выстрелил.

Звук от выстрела был приглушенный. Вероятно, мозг, череп и шерсть как-то ослабили его. Саманта лежала на земле, содрогаясь в конвульсиях. Ее язык вывалился из пасти, из ноздрей начала вытекать кровь, а глаза устремились в вечность. Матти стоял, опустив плечи, словно потерял свою силу, а затем, взглянув на собаку, сказал, что все прошло хорошо.

Саманте было дано четыре года, чтобы стать ездовой собакой, но она так в это и не втянулась. Она была обычной собакой и никогда не стала бы настоящей хаски. Поэтому ее следовало прикончить.

В книгах о таких вещах не упоминалось. В рассказах заблудившиеся во время пурги съели, конечно, своих собак, когда закончилась еда. Арктические племена снимали с собак шкуру и шили из меха теплую одежду. Но это было другое. Нам хватило бы еды и пуха гусей, даже если бы Саманте позволили жить. Но бизнес не терпит бесполезности. Бизнес безжалостнее голода.

Синий муниципальный знак, другой мир. Пейзаж изменился так быстро, что потребовалось сосредоточиться. Лес стал другим. Сосны стояли как неуклюжие великаны, с толстой, морщинистой корой, похожей на слоновью кожу. Тонкие, чахлые ели выстроились по краям многокилометровых болот. Лес настолько редкий, что по нему можно проехать в собачьей упряжке – не то что в растущем около фермы кустарнике.

Я прибыл в деревню, которая, как оказалось, состояла из двух домов у дорожной обочины и установленной рядом таблички с названием. Один дом был бревенчатый, коричневато-красного цвета. Второй – похожий, но постаревший до серого. Из краснокирпичных труб, как мраморные колонны, поднимались в морозное небо белые столбы дыма, а под свесами крыши дворовой постройки болтались темные куски мяса, обдуваемые весенним ветром.

Когда дома остались позади, начался лес, который вздымался и качался волнами, как нечто веками существовавшее; потом пришла очередь новой деревни. Стены домов были засыпаны снегом до нижнего края окон, дворы не расчищены. Старые, полуразвалившиеся автомобили съежились у дорожной обочины в глубоких ямах, специально вырытых для парковки. От машин к домам вели наклонные тропинки.

Я видел на дороге и во дворах людей, которые останавливались, чтобы посмотреть на мелькнувшую мимо машину как на чудо природы. Проехал и мимо детей – сопливых щенков, одетых в изношенные комбинезоны и копавших снежную хижину в сугробе. Некоторые из них с выбившимися из-под шапки взлохмаченными светлыми волосами спускались с обрывистой кручи. Заметив машину, они прервали игру и остановились посмотреть – настолько заторможенно, что на мгновение подумалось, есть ли у них вообще лица.

Как будто я попал в прошлое. Это были забытые богом деревни. Видел вокруг нищету, но в то же время много жизни. В отличие от восточных областей и моей родной местности, в этих глухих деревнях еще жили люди. Заброшенных домов, которые были бы захвачены лесом, не встретилось ни одного. Видел овец, топчущихся в конце хозяйственных построек, кур, выглядывавших из своих лазеек посмотреть на весеннее солнышко. От навозных куч поднимался пар. Во дворах тявкали охотничьи собаки: рыжие финские лайки, карельские медвежьи лайки и обычные серые дворняги. К то-то прибил к стене оленьи шкуры на просушку.

Маркировочные вешки пружинных крюков и сетей для подледного лова стояли рядами в каждой широкой заводи. Черные просмоленные лодки, освобожденные от снежного груза, лежали на берегах ручьев, их блестящие кили сверкали на солнце. Деревни напомнили мне покореженные сосны на сопке Оунасваара, на вершину которой я поднимался по пути на север. Жизнь была хрупкая, но выносливая.

На табличке указано название – Юлиторнио. Я включил левый поворотник и сбросил скорость к перекрестку. Взгляд задержался на придорожном склоне.

Что там было?

Свернув в сторону, выскочил из машины и побежал в том направлении, откуда приехал.

А было ли?

Я остановился, задыхаясь, у дорожной насыпи. Мороз щипал уши и щекотал нос.

В канаве, точно на перекрестке, на внешней кривой, снег был полностью изрыт.

Направился по следам на дороге. Собаки бежали быстро, пытаясь догнать машину, свою свору. Нанок и Инук – такие имена упоминал Матти – казались в полном порядке.

Я разочаровался в себе. Шахта опять одержала верх. Мне даже не пришло в голову, что собаки могут остаться невредимыми. Когда Матти дал оружейную сумку и горсть патронов, я был уверен, что мне придется их использовать. Такое умозаключение не мог сделать каюр, оно пришло прямо из недр земли.

В шахте все было вверх дном и наперекосяк, всегда следовало жаловаться на рабочие смены, простои, прохудившуюся крышу, на нового начальника, старого начальника, директора концерна и зарплату, которая была завышенной по сравнению с объемом выполняемой работы либо оплачивала не работу, а только страдания и потраченную впустую жизнь. В шахте никогда и ничто не было правильным, потому что культура этого не позволяла. Усталые, до смерти пресытившиеся своей работой мужики приносили эти настроения в свои дома, и так шахтный котлован захватил весь город, попал на каждый кухонный стол. Шахта успела вой ти и в меня, родившегося в том котловане и выросшего там.

Приходилось меняться, и желательно сразу. Каюр не справится, если разум рисует сани, полные страхов. Такие сани и черт не потянет.

Дорога вышла на перешеек, по обе стороны которого открывалась ровная гладь озера. Здесь галоп закончился, сменившись рысью, и собаки наконец остановились, когда поняли, что машина не ждет.

На льду виднелась одинокая фигура рыбака. Я решил спросить, не видел ли он беглецов. Наст ломался под сапогом, но я нашел старый лыжный след, который не давал проваливаться, если идти аккуратно. Прошел метров сто и заметил, что рыбак встает со своей табуретки. Казалось, он взглянул на меня, затем присел к рюкзаку, надел лыжи и отправился в противоположную сторону.

– Эй! Привет! – крикнул я, но он, даже не оглянувшись, продолжил свой путь. Явно не был настроен на разговор.

Я вернулся к машине и поехал в следующую деревню, в направлении которой пробежали собаки. Плотно застроенный поселок располагался на узком гребне холма. Скромные серые дома жались друг к другу, за дворовыми постройками в сторону лугов тянулись выгоны для скота с заборами, у сарая кучи жердей ждали, когда их разберут.

Навстречу на финских санях ехал дед в синей ветровке и толстых суконных брюках[11]. У него на бедре болтался нож. Объехал его, кивнул и мигнул фарами на обочине дороги. Когда я вылез из машины, старик оглянулся, оттолкнулся пару раз посильнее, поставил сани на тропинку, ведущую во двор, и спустился к дому. Затем поднялся по лестнице и скользнул внутрь.

Во дворе соседнего дома я увидел женщину с ребенком. Она была в зеленом рабочем комбинезоне и сапогах. Малыш с размазанными по щеке зелеными соплями ел снег, женщина несла охапку сена к загону скота. Я вышел из машины и поздоровался.

– Добрый день. Я вот… ищу собак. Не видели?

Женщина бросила через забор сено овцам и уставилась на меня. Лицо серое, осунувшееся, в глазах застыла усталость. Овцы блеяли и натыкались друг на друга в поисках более сухой и вкусной травы.

– Не видела, – ответила женщина. Ребенок качнулся и, уткнувшись лицом в сугроб, начал плакать. Женщина усадила ребенка, вытерла снег на его лице и посмотрела на меня. – Есть ли еще вопросы?

– Нет, только это. Если увидите, сообщите… на ферму хаски… чтобы их забрали сразу же.

Женщина ничего не ответила. Она встала, взяла ребенка на руки и пристально взглянула на меня. Я поспешно поблагодарил и попятился назад к машине.

На краю деревни стояла четырехугольная хибара с маленьким козырьком над крыльцом. Сидевший на крыльце мужчина точил топор. Он уже немного сгорбился от старости, но все же был немыслимо огромен по сравнению со своей лачугой. Я не мог понять, был ли мужчина действительно гигантом, или дом – смехотворно маленьким.

Я остановил машину и направился во двор. Старик взглянул на меня, сказал да-а и продолжил заточку.

– Добрый день. Я ищу собак, двух хаски.

– Ах, хаски… – пробормотал дед. – Не боишься обращаться с такими просьбами? – спросил он, не отрываясь от заточки топора.

– Нет, они же ездовые собаки.

– И большие, конечно, как черти?

– Среднего размера, как шведская лайка – ямтхунд или наподобие.

– И потерялись.

– Да. Они выпали из машины на перекрестке Раануярви.

– Но остались живы.

– Кажутся здоровыми по следам.

– Их просто никто не видел, – сказал старик, посмотрев на меня. – Но, конечно, они появятся в окрестностях.

День продолжался. Я кружил по деревням, удивлялся их неторопливой жизни, разговаривал с местными, по крайней мере, пытался. Никто не видел, никто ничего не слышал, и никого, казалось, не интересовало ни мое присутствие, ни тем более собаки. Только маленькие дети воодушевились и стали расспрашивать меня о моей машине, рукавицах и странных, незнакомых им словах. Взрослые предпочитали молчать, старики отвечали что придется. Когда я спросил одну старушенцию о собаках, она начала хвалить погоду.

– Так ясно, что мясо, конечно, теперь высохнет под стрехой.

– Так не видели?

– Нет, конечно, более или менее. Но, конечно, сигнал уже прошел по деревням. Олени сейчас такие слабые.

Я не смог достучаться до их мира, не смог поколебать их повседневную жизнь, чтобы они остановились и попытались вникнуть в суть вопроса. Они не понимали, о чем я говорил. Когда я объяснял, что это великолепные собаки, они молча смотрели на меня. А когда сообщил, что они дорогие, зациклились на цифре и недоверчиво усмехались.

С боковой стороны захудалого магазина я увидел кафе-бар с оранжевыми стульями и круглыми столами на тяжелой металлической ножке – он словно застыл в прошлом. В захолустном баре всегда можно было купить множество предметов первой необходимости, включая блесны, приманки, рыболовные сети, инструменты и консервы.

Я прикрепил в баре на доске объявлений записку, в которой изложил суть дела и указал свой телефон. Взял с витрины прилавка на поднос булочку, кофе и шерстяные носки домашней вязки. Милая попка мелькнула передо мной между полками и прошла к кассе. Затянутая в облегающие красные походные брюки, круглая и пухлая, она покачивалась, как рождественское яблоко. Хозяйка этого достояния беседовала грудным голосом о том о сем с похожим на морское млекопитающее бесчелюстным кассиром, хихикая над рассказанной им забавной историей о том, как просмолить лодку в праздничной одежде.

– Простите, вы не видели собак? – спросил я сразу же у обоих. Тюлень неторопливо смерил меня взглядом, а обладательница сокровища повернулась и усмехнулась. У нее было симметричное лицо и сочные – или, как сказал бы соседский парень Кемппайнен, подходящие для отсоса – губы. Бушевавшее в ее глазах темное пламя мгновенно спалило мою кожу до волдырей, оставив на рубашке пару дыр.

– О-о-о, мы видели. И довольно много, – озорным голосом ответила она.

Кассир начал умничать и сказал, что здесь шкуры рвут на каждом углу, пожалуйста, уточни немного. Я смутился. Почувствовал, как горят мои щеки.

– Нет, но я ищу…

– Значит, ты тот, кто ищет этих беглецов! – воскликнула женщина.

– Да-а, – ответил я ей и подумал, что и здесь информация, похоже, движется так же хитроумно, как в шахте.

– Не видела, но дай мне номер телефона, могу позвонить, – сказала она и стрельнула глазами. Кассир гудел, как морской лев, ждущий премиальной селедки, а женщина хохотнула и повернулась оплачивать свои покупки. Парень с трясущимся от смеха кадыком пробил сумму в кассовом аппарате.

Расплатившись, женщина отошла в сторону. Я протянул кассиру банкноту и не стал ждать сдачу – он разошелся не на шутку.

– Номер телефона там, на доске, – сказал я и выскочил из тесной дыры между полками так стремительно, что женщине пришлось посторониться. Рукой я задел ее мягкую грудь, в нос хлынул сладкий аромат кожи.

Я направился в северные деревни, но и там собак не видели. Как будто они растворились в дороге, по которой отправились в бега. День клонился к вечеру. Я ехал на восток, длинная тень машины маячила впереди, убегая от меня.

Вдали от деревень из глухого ельника следы поднялись к дороге и четко отпечатались при ее пересечении. Я снова остановил машину на обочине и наклонился, чтобы получше все рассмотреть. Собаки большим прыжком перескочили через канаву. Их лапы утопали в снегу сантиметров на двадцать. Никаких сомнений. Беглецы пробежали здесь. Они бродили по кайре.

День четвертый

Мое окно засижено мухами и покрыто следами паучьих лапок. Из него видно озеро, за которым лес, опять озеро, ручей, болото и лес. Лес. Здесь в любом направлении на земле лежит тяжелое лесное покрывало.

Бревенчатая хижина находится в конце длинной тропы, идущей от извилистой дорожной колеи. По словам моей женщины, это тропа для бега трусцой. Она ведет к петляющей дороге, покрытой гравием, которая приводит к другой проселочной дороге и в деревню, где уже есть асфальт. Никто не приходит сюда случайно или мимоходом. Мне следует находиться в безопасном месте, так сказал Пестун, ибо я в глазах хищников – уже безнадежный случай. Однако боюсь, что они, если получат хоть малейшую наводку, найдут меня немедленно. Вот почему иногда я задаюсь вопросом, не лучше ли разбить лагерь в лесу и ждать там. Но Пестун не сможет найти меня там никоим образом. Значит, надо, зажавшись, сидеть здесь.

Слышится царапанье. Кто-то снова хлопочет под нарами. Замираю, пристально вглядываясь в пол лачуги. Бледное расплывчатое пятно мелькает за ножкой нар. Показавшийся там зверек быстро пробегает через комнату в угол к печке. Крот или маленькое привидение, гадаю я, пока этот кто-то, остановившись, не приседает рядом с деревянным ящиком, подняв передние лапки в воздухе, как цирковая собачка.

Это невероятно крохотное существо, кажется, даже меньше лесного крота. Напоминает горностая, но нет черной кисточки на кончике хвоста, как после погружения в смоляной горшок. Это ласка, удивительно храбрая ласка, которая уже почти сменила коричневую летнюю шубку на белую. Она поднимает свою черную мордочку, глядит глазками-пуговичками, исчезает на мгновение за ящиком, внезапно появляясь из-под шкафа. Я смотрю на ее суетливые движения не шевелясь.

Мой сводный дед, любимый дедушка, называл их зимними джунгарскими хомячками. Я спросил, будут ли они летом летними, а дедушка рассмеялся. Он потрепал мои волосы своей большой ладонью и сказал: этакий глупыш. Он был совсем другой, не похожий ни на деда Ману, ни на первого мужа бабушки, деда Эетви. Если бы дедушка был жив и оказался рядом, он бы сразу же придумал какую-нибудь смешную историю и не пришлось бы ни минуты горевать ни о чем.

Мне он по-прежнему нужен.

Ласка ускоряет свой бег. Она приближается ко мне и останавливается у ступней ног. Я не вижу ее из-за своих колен. Обнюхивает ли она мою ногу? Хочет ли познакомиться? Пытаясь разглядеть зверька, приподнимаю верхнюю часть тела. Ласка взвизгивает и исчезает под нарами. Прислушиваюсь, сдерживая дыхание, но не слышу ничего, совсем ничего. Такая ужасающая полная тишина, я и не знал, что в мире бывает подобное. Ласка, вероятно, выскользнула наружу. Откуда она приходит? Знаю, что нужно прикормить ее, приручить и дать имя. Ласка, берущая корм с руки, – вот моя самая важная задача.

Назову ее Вити[12]. Что же Вити ест охотнее всего?

Айла

1942

– Ты следуешь за мной, как вечерняя тень, – говорит отец, когда мы идем к лодке. Отец прав, я хожу за ним всю неделю. Когда он идет в хлев, придумываю там для себя дело. Когда он рубит и колет промокшие от дождя жердины, ношу их в дровяник. В четверг была ясная погода, и мы вдвоем выкопали остатки картошки.

Я скучала по отцу, и скоро придется скучать по нему снова. Утром он опять уходит на фронт. Поэтому я провожаю его в дорогу. Хочу видеть выражение его лица, как он морщит губы, когда точит топор, как, дурача Эенокки и Лаури, щурит глаза. Стараюсь запомнить запах его трудового пота, сохранить в душе. Кроме того, у меня есть к нему дело, но что-то постоянно отвлекает.

Воды Тенгелиё[13] просачиваются в лодку, потому что пробка рассохлась. Отец ударяет ее кончиком весла, пытаясь утопить глубже, но вода все же проникает внутрь.

– Ничего, годится, – говорит отец, устанавливает весла в уключины и гребет к краю камышей, куда мы вечером забросили длинную сеть. Он смотрит за озеро и говорит, что скоро наступит золотая осень.

– Боюсь, что ты умрешь, – говорю я ему.

– Нельзя так думать, Айла.

По словам отца, все идет хорошо. Он спрашивает, видела ли я, чтобы дерево сбрасывало ветви.

– Еще не мое время. Ель Арвиити растет, она стойкая и великолепная, – поясняет он и уверяет, что письмо от Вяйнё еще придет. – Вероятно, он просто находится в более дерьмовом месте и не может написать.

– А что, если русские захватят всю страну? – спрашиваю я.

– Ну что ж с того, – отвечает отец. – Были же они здесь, и это совсем нас не касалось. Более крупные неприятности пока от этих мужей отечества, чем от русских.

По мнению отца, в вой не нет смысла. Сначала придумали нацию. После этого провели в непобедимой кайре пограничную линию и сказали, что эта группа живет здесь и другим сюда лучше не соваться. Из-за этой линии молодых парней убивают кучами, а вечерами по радио вещают, как это достойно – пролить кровь за отечество. Отец говорит, что это пустая болтовня и что нам вообще не нужны государства. Президент, царь и король – все по очереди пытались здесь утвердиться, но народ Тенгелиё не пошел с ними.

– Рассказывал ли я тебе, Айла, когда-нибудь о Коски-Хансси[14]? – спрашивает он, и я отвечаю, что миллион раз. – Ах, да-а, – тянет он и начинает снова.

– Хансси был моим другом. У него была особая способность…

– Он видел прошлое так же хорошо, как и будущее, и…

– Айла, не порти мою историю.

– Он видел во сне вырубленные леса и стихшие без воды речные пороги, и коготь великана, который царапает болота Лапландии, оставляя шрамы. Он проснулся в ярости, пошел к порогам, ткнул в сердце ножом главного, а второго столкнул в водопад. После этого он исчез в прекрасном вечере, как северный ветер, и от него не осталось и следа.

– Ты действительно слышала это миллион раз.

– Или два миллиона.

Отец хохочет. Он цепляет леску концом весла и протягивает мне. Я чувствую, как дергается леска. Отец гребет и пенит воду.

– Подумай, Айла, если бы нам удалось поймать кумжу.

Тащу леску в корзину для щепы. Вначале показывается белое брюхо. Отец поднимает в лодку гигантскую щуку и глушит ее. Щучий хвост трясется, слизь течет на дно лодки.

– Но я не рассказал тебе, куда отправился Хансси, – говорит отец и одним резким движением разрезает рыбе горло, так что хрящ трещит.

– Куда он ушел?

– Расскажу только в следующий приезд на побывку, когда ты снова начнешь портить историю.

Утром отец ведет себя как ни в чем не бывало. Он усмехается и возится, словно собирается на лесоповал. Качает на колене Эенокки, дергает Лаури за нос, как бы отрывая его. Затем показывает большой палец между пальцами и заверяет малыша, что это и есть его носик.

Он достает спрятанные под стрехой сарая за вениками три сухие розы и с деловым видом упаковывает их в рюкзак. Кладет цветы в пустую консервную банку, оборачивает банку портянкой и, ухмыляясь, говорит, что нужно подарить русским цветы, когда в следующий раз будут кричать ура в окопах.

Мать слушает это и исчезает хлопотать у плиты. Она всегда хлопочет, когда отец уходит. Вначале недолго в избе, а затем в хлеве, сидя на табуретке и доя поочередно Пятнушку и Морошку.

Плохое настроение матери передается и мне. Отец замечает это и берет меня на руки, хотя я уже большая девочка. Он говорит, что не надо ни о чем думать, все у нас будет хорошо.

– Если к тебе под кофточку заберется грусть, нужно немедленно идти к дереву. И просто так надо ходить, за меня.

Он говорит, что ходил туда вечером и отнес кружку простокваши. По мнению отца, ель Арвиити – всегда радостное место. Даже когда идешь туда один, можешь ощутить себя вместе со всеми. Когда рассказываешь там о своем деле, все слушают. Там старик Арвиити и Эевертти, Вянни и Лииси, все ушедшие, и если не прыгать и не суетиться, то можно увидеть среди корней открывающуюся дверь. Оттуда выйдет хорошенькая дочка подземного владыки в красивом суконном пальто и красной косынке.

– Почти такая же красивая, как и ты, – говорит отец и прижимает свой большой нос к моим волосам. Затем он шепчет, что ель Арвиити о нас заботится, что мы выживали и в худших ситуациях. – Когда будешь ходить к дереву, смотри одновременно и на нашу реку, Айла, смотри и слушай внимательно, как водопад поет песню свободы, как сосны качаются на сопках и лососи бьют своими большими, размером с лопату, хвостами в нерестовых ямах, одна из которых прямо под тем берегом у большого камня, где начинается озеро. Айла, дорогая, ты увидишь, что на крутом берегу реки опять цветет дикая роза. К нам не придет никакая беда.

Потом отец уходит. Он подходит к матери, гладит ее по голове и что-то говорит. Он обнимает Эенокки и Лаури и треплет меня по щеке. Я провожаю отца на крыльцо и смотрю, как он уходит по березовой тропинке. Деревья окружают его желтым светом, как горящие сальные свечи. Отец пару раз поправляет свой рюкзак, оборачивается, чтобы помахать, и уходит. Смотрю так долго, пока видна спина, и боюсь, что если он погибнет, то моим единственным воспоминанием останется серая куртка и изодранный в клочья рюкзак, который он сам починил в землянке.

Самуэль

Март 2009

Я отцепил снегоход от прицепа, засунул рюкзак под сиденье и газанул через придорожную канаву. Пропетлял через ельник, спустился к большому открытому болоту и дал сигнал. Я был как ранняя пташка, вóрон, вылетевший к падали до восхода солнца. Громко смеясь, грубо, без тормозов, выпустил пар. Сквозь рев мотора моего снегохода кто бы мог это услышать? Морозное утро сверкало свежим снегом, весна демонстрировала себя во всей красе. Свободен, один, только я и окружающая безмолвная пустыня, да еще эти два беглеца где-то там. Им, конечно, тяжело, но я скоро приду. Плёсё был прав. Нельзя терять надежду.

Паули Лёсёнен был учителем биологии в нашей средней школе. Это был особый случай: он испытал озарение. Однажды устроил нам двухчасовую демонстрацию слайдов об истребленных до полного исчезновения животных, уничтоженных лесах и загрязненных водах. Он стоял рядом с белым экраном, безмолвный, как близкий родственник у гроба покойного, а слайды презентации крутились один за другим. Вот киты выбросились на берег, кормящую самку орангутанга застрелили в гуще листвы, азиат варит в огромном котле трофейную голову тигра, тропический лес выруб лен, ледники тают. Когда слайды закончились и белый экран сменился голубым фоном программы «Виндовс», он кашлянул и сказал бесстрастно, как робот: «Нельзя терять надежду. Надежда – единственный природный ресурс, который не иссякает».

Это все. Сдвоенная пара закончилась.

Весь класс ржал над ним несколько недель. Плёсё действительно умел удивлять. Никканен – один из ублюдков – так спародировал учителя, что и я невольно рассмеялся в своем углу. Увидев это, он крикнул:

– Щенок, разве это не было хорошо!

– Чертовски хорошо! – крикнул я в ответ. Никканен широко ухмыльнулся, и я ухмыльнулся, и на мгновение по-детски непосредственная мимика Плёсё объединила нас. Я подумал, что мне стоило бы больше улыбаться. Общаться, шутить или хотя бы смеяться над чужими историями, какими бы идиотскими они ни были, даже если меня и не интересовали ни коляска мопеда, ни переднее колесо большего размера, ни то, сможет ли Вяянянен сконструировать из старого полноприводного тягача-мерседеса работающий автомобиль для ледяной трассы. Я сам виноват в том, что остался один, поскольку был такой серой мышкой.

Теперь я ехал по необозримым просторам, поражаясь величию Севера. Солнце показалось из-за искривленных деревьев, окрасив весь мир в красный цвет. Увидев поднявшуюся из озера крутую скалу и на ее вершине сосну с симметричной кроной и корой, похожей на черепаший панцирь, я представил, что она наблюдает за сменой человеческих поколений, как за медленно текущей рекой, и почувствовал необходимость остановиться и поклониться.

Второй день подряд ни одного суетливого иностранца и уже второй день свободы. Я качался на полозьях саней, дышал великолепным воздухом. Не пахло ни собачьим дерьмом, ни протухшим в металлических мисках мясом. Будни фермы так далеко, а родной дом был уже в вечности, как и та шахта, в которой невинных в желтых касках на головах хоронили заживо.

Нашел свежие следы в дальнем углу большого болота. Они пробежали там когда-то, два бравых хаски Тронда. Глотнул чаю и поспешил вдогонку.

Ехал, как катилось. Солнце прошло по дуге с востока на юг, задержалось на пару часов в своей высшей точке и скатилось на запад остывать. Но след сбежал от меня. Собаки не остановились, чтобы подождать. Я не видел их ни на болотах, ни на открытых пространствах озер, их бока не мелькали в густых сосняках межгорных седловин. Это были странные, ускользавшие в вечность следы.

Доел остатки своих небольших запасов. Пососал изюм и собрался с духом. Ускорил поиски, на открытых пространствах выжимал предельную скорость, в лесу ехал быстро, насколько хватало смелости. Пот пропитал комбинезон, шлем отяжелел. Наконец на узком болоте, по краям которого поднимались неприступные сопки, я их увидел. Находясь практически под защитой леса, они бежали неторопливо, красивой рысью. Остановил мотосани, выключил мотор и начал звать их.

– Нанок! Инук! Ко мне!

Собаки остановились, взглянули на меня, перешли на галоп и исчезли в лесной глуши. Не понял, что с ними произошло. Возможно, они не восприняли мой громкий норвежский. Завел мотор и дал газу. Погоня продолжилась.

В сумерках я остановил мотосани на краю болота, за которым начинался девственный лес. В нем все было вперемешку: вывороченные еловые корневища торчали из земли, упавшие сухие стволы опирались на своих живых собратьев, могучие деревья поднимались высоко в небо – я и не подозревал, что Север способен вырастить подобное. Из-под снежного наста, побежденного весенним солнцем, едва показали свой нос маленькие пушистые елочки. Хотя уже смеркалось, лес казался светлым. Я слышал, как он шептал: входи, мальчик, входи.

Не ответил на зов леса, несмотря на желание. Мне действительно хотелось еще немного приключений, но в конечном счете не осталось сил. Я был голоден, хотелось пить. Запястья и бока болели.

Я добавил снега в остатки чая, чтобы получить хоть какое-то количество жидкости. Съестное уже закончилось. Выпив ледяной чай, поболтал запасную канистру, заглянул в бензобак, поскольку не поверил счетчику, и испугался. У меня практически закончилось топливо. Посмотрел на дрожащую в моей руке крышку бака. Это был плохой знак, потому что не ощущался холод. Я был далеко, не смог бы добраться по своим следам до автомашины.

Посмотрел в телефон: связь не ловилась, скоро закончится и зарядка. Взглянул на тонкую закатную полоску горизонта. Там должен быть запад. Увидел месяц, поднимавшийся из-за черных стволов елей. Выбрал направление и понадеялся на удачу.

Ехал, пока совсем не стемнело. Темнота зажгла море звезд и вновь выдернула лунный серпик из-за горизонта.

Я вспотел. Замерз. В какой-то момент понял, что не ощущаю больше своих рук.

Однако надежда поддерживала меня, равно как ужас и стыд. Я думал о шахте и работающих в ней, о шайке Никканена, обо всех тех глумящихся паразитах, которые будут злорадствовать в случае плохого конца приключившейся со мной истории: «Вы слышали, что случилось с пацаном Сомер-Раймо, когда он начал воображать лишнего? Из щенка никогда бы ничего не получилось! Он даже не успел ни с кем трахнуться».

Думал об отце, готовом от стыда провалиться. О мертвецки бледной маме, одевающей своего сына в последний раз. Думал о них и черпал из этих воспоминаний силы для продолжения пути.

Но тут меня вырвало в шлем.

Содержимое желудка хлынуло в нос и на лицо. Теплая слизь стекала на шею. Я остановил сани на каком-то открытом пограничном месте, не рассмотрел точнее. Бросил шлем в сугроб, вымыл лицо снегом. Попытался очистить шлем, чтобы снова надеть его, но пальцы рук не слушались. Шлем упал в снег, там я его и оставил. Натянул на голову капюшон, поскольку пронизывающий северный ветер дул в затылок. Попытался завести мотосани, но сцепление не срабатывало.

Надел рукавицы. Они были холодные, в них тоже попал снег.

Ощутил спиной порывы ветра. Увидел на северной стороне неба темное облако и задался вопросом, может ли оно принести метель с севера.

– Не отнимай у меня луну! – крикнул я небу. Безмолвная пустыня поглотила мой голос. Ни малейшего эха, просто ждущая тишина. Однако небо, казалось, прислушалось, ибо облако вроде бы отступило на восток.

Я топтался возле саней. Хотел пойти пешком, но ноги полностью утопали в снегу, вынуждая вернуться. Пытался идти снова и снова, каждый раз в новом направлении, но безуспешно. В итоге стоял на болоте и смотрел на узор своих следов, похожий на бумажную рождественскую звезду в окне родительского дома. На Рождество мать пекла имбирное печенье, отец улыбался за столом в горнице, в печи пылал огонь. В такой вечер отец не кричал черт возьми, не оставлял намеренно – потому что ему так важно было кукситься в кресле – остывать картошку в своей тарелке.

Надо мной кружилось облако. Оно просто дурачило меня. Уханье совы прекратилось, перестала орать возбужденная лиса, скрылся месяц. Завьюжило. От меня останется лишь небольшая история об исчезновении. Я был как Йорген Брёнлунд в ледяной пещере в Гренландии, с той лишь разницей, что в моем случае это было бессмысленно. Он все же ставил научный эксперимент, умер ради высокой цели. Отправился на ледники Севера с парой своих друзей и сотней ездовых собак и в конце концов умер в одиночестве. У него не было никакой техники, а меня она же и подвела. У меня был двигатель, который работал бы, если бы мне хватило сил, телефон, по которому можно было бы позвать на помощь, если бы он не разрядился на морозе. Я был комнатным растением, зависящим от машин, оторванным от природы, и потому оказался слабаком.

Брёнлунд сделал в дневнике последнюю запись: «Я пришел сюда в исчезающем лунном свете и не могу двигаться дальше из-за обмороженных ног и полной темноты»[15]. Знаю это, потому что прочитал о нем все, ведь он тоже отправился в путь с лайками.

Я не могу больше продолжать. Этим сказано все, и это ясно. Так получилось. Не могу ничего.

Но у меня опять же не было ни бумаги, ни ручки, да и сказать мне было нечего. Мог бы написать что-нибудь на снегу, хотя бы еловой палочкой начертить то единственное, что было у меня на уме: глупец.

Мороз заледенил мою мокрую рубашку, зубы стучали, пальцы ног ломило, но внезапно я почувствовал странное утешение. Не стоит беспокоиться, больше не о чем переживать. Все устроится. Снег укроет меня, под снегом тепло, там спят белые куропатки, да и медведи тоже. Засну в снегу, и безмолвная пустынная земля тихо и нежно примет меня в свои объятия как родного. Самые красивые легенды слагают всегда о тех, кому не довелось жить долго. Возможно, кто-то придумает подобную и обо мне.

Внезапно я услышал раскаты грома и уже не понимал ничего. Метель с севера и следом гром. Среди зимы. Неудивительно, что киты выбрасываются на берег, ибо в мире действительно все смешалось. Лунный серп мчался на горизонте с бешеной скоростью, следом за ним поспешала красноватая звезда, как уставшая от жизни сверхновая. Небо выделывало такие странные выкрутасы, что не требовалось ничего выдумывать. Я был как осиротевший лосенок в сугробе, словно заяц со сломанной ногой или глухаренок с поврежденным крылом – на пути от живого обитателя леса к слиянию с ним. Скоро приду.

Айла

1944

Фрицы убили сиру посреди двора. Ее шкура в грязи. Исхудавшее тело лежит на боку в том же положении, как обычно летом, когда так жарко, что воздух дрожит. Мать валится на колени, поднимает руки к глазам и начинает раскачиваться. Из рук выпадают веревки, к концам которых привязаны обе коровы. Морошка убегает на луг. Галопом возвращается обратно, потому что она – пропеллер, всегда в движении. Пусть бегает.

Пятнушка подходит к Сиру и обнюхивает ее. Потом она пытается пойти в хлев, но из этого ничего не получается, поскольку нет двери. И хлева тоже нет. Ни сеновала, ни дома. Все, кроме старого сушильного амбара, превратилось в пепел и разрушено. Печь избы стоит на фундаменте из черного камня, вытянув трубу в небо. По-моему, она выглядит пойманным волком, который воет от тоски.

Мать встает и идет во двор, тычет Сиру носком ботинка, как будто хочет пробудить ее к жизни. Смотрит на дом, всплескивает руками. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого одинокого человека. Лаури с серьезным видом сидит в тележке, Эенокки тоже проснулся. Он сползает на землю и идет исследовать двор. Находит в углу бывшей прихожей свою маленькую лопатку и стучит ею, такой счастливый.

Лаури спрыгивает с тележки и бежит к берегу. Я нащупываю под покрывалом в тележке мешочек с оставшимся куском шведского хлеба. Беру хлеб и отправляюсь следом за Лаури. Нахожу его сидящим под елью Арвиити.

– К дереву не принято идти следом, но я же не помешаю, если сяду здесь с тобой? – спрашиваю его. Лаури пожимает плечами и не отрывает глаз от реки.

Я сажусь под елью рядом с Лаури, разламываю хлеб пополам и даю ему половинку. Он сразу же принимается есть – голодный был, бедняжка.

Мы сидим тихо и смотрим, как черная река течет мимо нас. Лаури подтягивает колени к подбородку. Он выглядит маленьким и беззащитным, как олененок на проталине.

– Самое красивое место в мире, – говорю я Лаури. – Слышал ли ты эту историю? Я, по крайней мере, не меньше ста миллионов раз в тысяче разных вариантов, вероятно, из сотни разных уст, и все они одинаково правдивы, – говорю и надеюсь, что Лаури засмеется. Но Лаури лишь молча смотрит на реку.

– К тому краю порога старый Арвиити пришел впервые, когда еще не был старым. Был невыносимо жаркий летний день, пороги все в камнях из-за засухи, а в воздухе полно оводов. Арвиити с мокрой спиной греб на лодке. В то время здесь еще никто не жил. Утье, священник экспедиции, вышел на берег и взволнованно что-то пробормотал по-французски переводчику Хелланту. Тогда Арвиити поднял глаза от порогов и впервые увидел это место. Берег был как из чудеснейшего сна, самое красивое место, которое он когда-либо видел. На обрыве стояла одинокая молодая ель, помилованная громом. Ее вершина была наклонена, а ветви раскинулись по сторонам. За елью поднимались корабельные сосны, группами, как готовый строительный материал, требовалось только срубить их, ошкурить и уложить венцами в сруб. Разноцветные бабочки танцевали на прибрежном лугу, а на берегу у кромки воды цвели кусты роз. Сиги хватали мотыльков с поверхности воды, в камышах разбойничала щука. Арвиити проделал маршрут до озера Миеконен, нес господские измерительные инструменты в гору и обратно, толкал лодку и в оставшееся время бил мошку. Когда через несколько дней они спускались вниз по реке, Арвиити вновь посмотрел на этот берег и решил, что вернется сюда.

– И потом он вернулся, с топором и скобелем в берестяном кузовке, – тихо произносит Лаури и переводит взгляд на меня. – А через пять лет за рекой поднялось десять строений.

– Именно так, – подтверждаю я и довольная глажу Лаури по щеке. – У Арвиити не было ничего, когда он пришел сюда, ничего, кроме мечты. У нас все же есть рига и скотина.

– И мечта.

– Да, и мечта.

Лаури опять повеселел, теперь он смотрит на игру воды между камнями. Но мне хочется плакать. Что осталось от самого красивого места в мире? Ничего. Эта ель. Придорожные леса фрицы вырубили и уничтожили. И река такая черная и страшная, как будто в один миг собирается поглотить все, что осталось. Розы не цвели прошлым летом. Мама сказала, что это из-за ели. Она слишком разрослась, и свет не проникает сквозь крону.

Отец где-то там, Вяйнё лежит раненый в военном госпитале в Хельсинки. Мне кажется, что мы никогда это не переживем.

Вспоминаю о куске хлеба в руке. Отрываю кусок торфа от комля ели и закапываю хлеб к корню.

Ель Арвиити, вот тебе кусок хлеба, ничего другого теперь нет. Скажи, почему ты о нас не позаботилась.

Самуэль

Март 2009

Я сидел за кухонным столом на ферме и смотрел на кружку с молоком. Художник изобразил на ней светлые, сливающиеся с фоном стволы берез. Это напомнило мне отступающий в стороны березняк, когда на снегоходе мчишь через него так, что гусеницы отбрасывают в небо белоснежное облако. Я смотрел на свои руки, сжимавшие кружку, – маленькие, покрытые воспаленными красными пятнами ручонки глупого неудачника – и не решался взглянуть на Матти и Санну.

Только что рассказал им о своей поездке. По окончании рассказа воцарилась тишина, затянувшаяся надолго. Я крутил кружку, надеясь, что они будут кричать во все горло. Это означало бы, что они допускают подобное, что такое бывает. Думал, что, если притихнуть и быть незаметным, они встанут из-за стола, перейдут в гостиную на диван, начнут обсуждать десятки новостей и не будут больше вспоминать, что я наделал глупостей и что вообще существую.

Зашумела микроволновка, растаял ржаной хлеб, изба наполнилась его свежим запахом. Тишина давила на мои плечи. Казалось, что вот-вот рухну, сольюсь со столешницей. В то же время я ощущал, как пальцы ног отрываются от пола. Я сжимался, вновь превращаясь в маленького мальчика, который опустошил соседский скворечник, вынув маленькие пестрые яички, был пойман по горячим следам, болтал ножками под осуждающими взглядами матери и отца, бормоча, что яички были такие красивые, как маленькие пасхальные шоколадные яйца в хрустящем мешочке.

Чем дальше я продолжал рассказ о своем маршруте, тем серьезнее становились лица Матти и Санны и тем глупее я чувствовал себя, хотя пропустил многие подробности. Просто пояснил, что мне стало плохо, вероятно, это было что-то вроде желудочного гриппа или наподобие, и что бензина только-только хватило на дорогу. Конечно же, я не рассказал о том, что промчавшиеся мимо раскаты грома возвратили меня в реальный мир. Прошло некоторое время, прежде чем я осознал, что это был грузовик, что грузовики обычно ездят по дорогам, и на этот раз именно по той дороге, на обочине которой тихо стоял мой «Хайлакс». Я замерзал насмерть в шаге от своего спасения, и поскольку это было совершенно бессмысленно, заставил себя встать, добрести до дороги и по дороге – к машине. Разогрел максимально двигатель, кабина прогрелась, потихоньку оттаял и я – настолько, что ко мне вернулась способность функционировать. Я вышел из машины и, дрожа от холода, побежал по своим следам к саням, завел их и взвыл от боли, ибо кончики пальцев были отморожены. На санях подъехал к машине.

Обо всем этом, как и о своих печальных мыслях, я не рассказал, но мне казалось, что Матти все же понял. Когда я, вернувшись из поездки, стоял во дворе фермы, измученный, словно исхлестанный самой кайрой, Матти взглянул на меня внимательно и сказал да-а-а, так. Затем начали поступать команды: сначала в сауну, потом поесть, я положу твою одежду сушиться, не забывай пить.

В полумраке сауны я массировал негнущиеся пальцы, в которые постепенно возвращалась теплая кровь. Закрыл глаза, увидел снежные болота, окраины которых украшали узоры жемчужных лент, сплетенных следами собачьих лап. Видел согнувшиеся над ними гигантские деревья, свинцово-холодное синее небо. Вспомнил бессильное одиночество, и плач вырвался наружу, словно приступ кашля.

Впервые я был на грани жизни и смерти. Подошел слишком близко к темным водам Стикса, глубины которых никто из живых не знал. Осознал, что мог умереть. Уйти навсегда.

Зашумела микроволновка, Матти принес на стол растопленный хлеб. И только теперь он начал ругаться.

– Почему ты самовольно отправился туда один? В такую непростую кайру. Ты даже не имеешь права там ездить.

Так началась головомойка. Санна причитала, что они чертовски волновались, как я мог поступить так, уехать по собственному желанию в такую даль, да еще допустить, чтобы сотовый телефон разрядился.

– Я звонила, вероятно, раз двадцать.

– Почему ты не сказал нам, куда едешь и что собираешься делать? Боже мой, это правило номер один, – прорычал Матти.

– Я думал, что поймаю их… что-то вроде сюрприза.

– Ну да, сюрприз ты и устроил. Вероятно, это был бы суперсюрприз. Хендлер фермы хаски замерз насмерть, – сказала Санна, одновременно рисуя в воздухе заголовок газетной статьи.

– Я не думал, или чтобы…

– Так начинай же думать! – взревел Матти и направился в гостиную, где долго пыхтел, облокотившись на диван. Затем он вернулся и продолжил ровным голосом: – Они того не стоят, никакая из собак. Кайру нужно уважать.

– Конечно, я уважаю, – пытался начать я, на что Матти прорычал проклятия.

– Нужно понимать, что ты – всегда более слабая сторона. Лес сильнее человека, всегда был. Вот почему дела следует планировать заранее, – сказал он и поведал мне такую историю.

– Однажды во время тысячемильной гонки в Финнмарке нас накрыла метель. Я был на хороших позициях, в числе лидеров, и не хотел останавливаться. Однако ветер усилился до урагана, и вскоре хлопья били упряжку, как маленькие камни. Пришлось разбить лагерь, позаботиться о собаках и о том, как защитить себя.

Матти рассказал, как надел на собак попоны, опрокинул нарты и выкопал рядом с ними небольшую яму в снегу. Организовав ветрозащиту, смог нагреть для собак воды. Накормил их, после чего они улеглись спать. Матти оставил вожаков рядом с собой, быстро съел что-то, залез в спальный мешок и стал ждать. Прошло четырнадцать долгих часов, затем в небе появился маленький яркий просвет.

Тогда он отправился в путь. Взял направление по компасу и доверил Пете самому выбирать маршрут, потому что он знал, что Пете сможет избежать коварных снежных карнизов, а если где-то была колея, то обязательно найдет ее, даже под снегом. Вечером они были уже среди людей.

– Если бы я не подготовился к пурге и с бараньим упрямством продолжил маршрут, или начал нервничать, кончилось бы плохо. Понимаешь ты это? – произнес он, почти задыхаясь.

Я ответил да-а, и это прозвучало в моих ушах почти как шепот.

– И особенно эта западная кайра, там нет даже дорог, нет и домов. Там все по-другому. И кроме того… Как я уже сказал, это просто собаки. Собаки приходят и уходят. Если они пропадут и умрут там, то ничем не помочь.

– Они не умрут, – сказал я, приободрившись.

Матти прищурил глаза, улыбнулся и протянул мне тарелку с хлебом. Я намазал новый кусок.

– Тебе не следует продолжать поиски, – сказал Матти.

– Но я хочу.

– Почему? Они же не твои.

– Это отличные собаки, – ответил я, не желая говорить правду. Хотел исправить свои ошибки, показать им и себе, что способен на большее. Не хотел весной больше ни дня топтаться в тающей куче дерьма в питомнике.

– Но ты не можешь ездить там на мотосанях.

– Почему не могу?

– Там никто на санях не ездит.

– Как так не ездит, – удивился я и одновременно понял, что за весь день не встретил ни одного старого санного следа.

– У тебя нет на это разрешения, а местные никогда даже и не начинали. Оленей они собирают в стада на лыжах.

– Но как же их найти там без саней?

– Вероятно, на лыжах, – нерешительно сказал Матти.

– Ну он не может ходить там на лыжах один, – вмешалась Санна. – Я знала, что с самого начала тебя не стоило пускать туда одного. Это же особенная местность.

– А если я буду держать телефон в тепле?

– Никто не должен ходить там в одиночку. Случались разные истории, – произнесла Санна серьезно, как бы самой себе. – Думаю, на это есть причина, почему у нас во дворе толпа туристов, а туда не хочет никто. Только несколько фанатичных рыбаков гоняют летом по порогам.

– Да, это так, – согласился Матти. – Я организую тебе товарища.

Я пытался сказать спасибо, но слова не складывались. Пытался улыбнуться, но смог только скривить рот. У нас в бегах две аляскинские собаки, прошедшие тысячекилометровую гонку и избегающие встреч с людьми, а эти двое предлагают встать на лыжи в качестве панацеи от бед.

Из этого ничего не выйдет. Не было смысла даже пытаться, но после сегодняшнего дня у меня уже не было возможности отказаться.

Я потерял доверие Санны и Матти. Они меня опекали. Снова стал маленьким мальчиком, за которым следует присматривать, потому что он ничего не умеет, и ему нужно напоминать, в каком порядке снаряжать собак, как важно помнить о том, чтобы задвижка клетки Сисси была закрыта правильно, потому что эта молодая сука – настоящий трюкач Гудини.

Матти и Санна думали, что малышу Саму требуется нянька. А то потянулся за чашкой чая со стола, но не дотянулся. Болтал ногами, сидя на стуле, – они почти не доставали до пола.

Когда хлеб был съеден, Матти загрузил кофеварку, включил ее, потом взял с откидного стола купленный в магазине бисквитный рулет, вскрыл тупым хлебным ножом упаковку и отрезал от рулета три куска. Мгновение Санна смотрела на меня, как бы оценивая, затем взяла со стола журнал и начала листать его. Мне казалось, что она склонялась к тому, чтобы простить меня.

Матти с ухмылкой принес на стол бисквитный торт. Постепенно он стал самим собой, к нему вернулось его обычное настроение. Он сказал, что можно, конечно, отправиться наматывать километры, искать собак и все такое прочее. Присвистнув, произнес, что беда не такая, а совершенно иная, и ничего не надо, кроме вечернего кофе и в постель, хотя и это странная привычка. Затем исчез в гостиной и вернулся с ноутбуком в руках.

– Давайте узнаем, кто эти собаки на самом деле.

Матти набрал в браузере stamtavla. no и начал поиск по имени Нанок.

– Одновременно выяснится и родословная Инука. Тронд сказал, что у них один и тот же отец, а матери – кровные сестры, – пояснил Матти.

Был найден длинный список собак с именем Нанок, но только у одной собаки совпадал год рождения. Это был он, приводилась родословная и история белого хаски.

Тронд загрузил в базу данных фотографию Нанока. Мощный и смелый пес, с надетой упряжью. Он наклонился вперед, буквально излучая силу и желание рвануться в путь. По сравнению со средними размерами хаски он был явно более длинноногий, имел более крепкое телосложение, типа «колесной» собаки, которая тянет упряжку. Под его светлой шерстью чувствовалось натренированное до совершенства тело. Уши немного свисали, шерсть длинная, но не такая, как у арктических лаек. Под шкурой были видны ребра, что нормально для собак-марафонцев в отличной форме.

– Чертовски великолепен, – вздохнул Матти.

– Восхитителен, – прошептала Санна, выглядывавшая из-за плеча Матти.

Я не сказал ничего, слов не было. Только смотрел на фотографию. В этой собаке было нечто большее. Она – воплощение Бака, Белого Клыка и Того, словно их плоть и кровь.

Матти склонился к экрану, чтобы точно выяснить родословную. Он увидел десятки собак и имена заводчиков под ними, начал охать и ахать от полученной информации.

– Посмотрите-ка, ой, господи… Эти собаки – звезды.

– Как так? – спросил я.

Матти начал объяснять. Отец Нанока – Хенри – был в свое время королем ездовых собак Скандинавии. Мать, Кара, возможно, происходила из самых выносливых аляскинских хаски. Мать Кары, Ратата, была прямым потомком лучших собак легендарного американского каюра Мартина Бьюзера. Ратата происходила от Ферлеса, который бежал в победной упряжке в тысячемильной гонке «Айдитарод»[16].

С другой стороны, мать Нанока – Молди – была выращена Дугом Суингли, который четыре раза побеждал в гонках «Айдитарод», а в 1999 году в победной упряжке была и сама Молди.

Матти листал родословную, рассказывая все, что знал. Я слушал настолько взволнованно, что почти забывал дышать. Санна добавила нам кофе, и мы с кружками в руках помчались на Аляску и Юкон. Следили, как Бьюзер подбадривает своих собак на горных перевалах, видели обветренного Свингли, мчавшего по реке Юкон, с полностью заиндевевшей бородой и обмерзшим капюшоном куртки.

Поколения собак сменяли друг друга. Перед нами открывалась вся история родов аляскинских хаски. Там был Сэмми Джо, отец которого – бордер-колли, а мать – грациозный английский сеттер Лиза. Мы нашли Мишаллина – быстрого, как ветер, кобеля породы борзых салюки.

– Конечно, салюки! – воскликнул Матти.

Время шло. Санна сообщила, что отправляется спать. Мы не могли остановиться, хотя настенные часы внизу, казалось, уже начинали дремать. Им хватило сил пробить только раз. Матти налил виски.

– Чтобы разогреть члены.

Дело двигалось. От ужасного дня не осталось и следа, кроме боли в кончиках пальцев.

В родословной таблице мы нашли гренландскую собаку Сабрину. В Наноке текла кровь и инуитских собак.

Затем взгляд упал на аляскинского хаски по кличке Квик. Под именем собаки было написано: Дж. Аттла.

– Джордж Аттла! – Матти рассмеялся. Аттла из атабаскской деревни Гуслия, несмотря на изнуренное туберкулезом тело, был в свое время непревзойденным каюром. Потомки собак из его деревни были элитой аляскинских хаски.

Мы нашли Гарета Райта и его хаски Аврору. Это были светлошерстные аляскинские хаски, прямые потомки «летающих сеттеров» с висячими ушами, принадлежавших Аллану Скотти.

– Ты знаком с Лысым из Нома? – неожиданно спросил Матти.

– Да, а что?

– Эти двое – его потомки.

Я вскочил, с грохотом уронив стул на пол. Бросился к раковине. Сполоснул кружку под краном, наполнил ее ледяной водой. Вдруг почувствовал такую жажду, что наполнил ее еще дважды. Отдувался у раковины. Чувствовал, как кровь прилила к шее и оттуда к щекам, корни волос покалывало, потребовалось прикусить губу на мгновение.

Это не могло быть правдой. Это же невозможно никоим образом.

В них текла кровь Лысого.

День пятый

Это мой четвертый вечер здесь. А может, уже пятый? Время ведет себя странно. Ждешь спасения так, что время, кажется, уже остановилось, но вдруг опять наступает вечер.

Сегодня я не способен на большие усилия. Только существую и дышу, для разнообразия иногда дышу глубоко, порой выдыхаю из легких весь воздух, до пустоты. Пару раз задерживал дыхание так, что снова вдыхал, только досчитав до ста пятидесяти. Удалось бы и дольше, до потери сознания даже близко не дошло, хотя мечтал об этом, конечно. Углекислый газ – отличный наркотик. Не понимаю, почему его так недооценивают. Может быть, слишком дешев? Он приносит прекрасное чувство апатии, кайф наступает так забавно быстро, мгновение – и не помнишь, где ты и о чем нужно беспокоиться.

Во второй половине дня я взбодрился и передвинулся на другую сторону стола. Теперь кухонная стойка позади меня, а передо мной растянулись нары. На них только тонкий матрац, пыльная подушка и затхлое войлочное одеяло. Перемещаю взгляд вдоль пазов между бревнами, справа налево, слева направо, по одному бревну за раз и сверху вниз.

Над нарами восемь бревен. Под нарами, вероятно, четыре друг над другом. Может быть, их и пять. Матти, таким образом, был прав. Летом я помогал ему, когда он выстругивал венец нового дома для приема туристов, одновременно рассказывая о всех видах бревенчатого строительства. Это была его летняя работа. Он сам построил все свои дома из бревен, иногда строил и другим. Он пояснил, что для сауны или небольшого домика достаточно двенадцати венцов, даже если бревна не толстые. Рассказывал и что-то другое, подобное. Из всего этого отчетливее всего помню расслабленную легкость лета, запах свежей древесины и обветренное солнцем лицо Матти, на котором белая кожа мелькала только тогда, когда расправлялись морщинки у глаз.

Избушка действительно сделана из очень тонких бревен. Она так плохо проконопачена, что щели приходилось забивать газетами. Вот почему здесь так холодно. Когда гаснет печь, осенний ветер беззастенчиво врывается внутрь.

Я подумал, не накинуть ли одеяло на плечи. Скомканный за деревянным ящиком пустой мешок из-под собачьего корма можно приспособить как подстилку для сидения. Закладываю руки под мышки и думаю о деле, поскольку сегодня не хочется хлопотать. Сегодня ничего не хочется.

Жду так долго, что холод проникает и в подмышки, пальцы замерзают. Вероятно, прошел час или полчаса, – кто поймет это остановившееся, нелепое время…

Массирую руки. Боже, какие они тонкие. Поднимаю руку к свету, идущему от окна, и вижу все детали. Вены пульсируют на тыльной стороне ладони, кожа такая гладкая. Складки только в области суставов, а ногти – как тончайший, полупрозрачный перламутр. Впервые смотрю на свои руки с восхищением. Первый раз осознаю их наличие.

За исключением нескольких царапин, руки безупречны. Кончики пальцев белеют от холода. Это напоминание о весеннем маршруте на санях. На пальцах есть и небольшие шрамы. Пытаюсь вспомнить, в связи с чем они появились, но память не сохранила даже ассоциаций. Я не обращал внимания на свои руки, даже когда из них шла кровь.

Они уже помнят многое. Я гладил собак по шерсти и против, толкал указательным пальцем нить в иглу, прикасался к женщине.

Пальцы двигаются так свободно и точно. Если прикажу мизинцу подобрать со стола хлебную крошку, он точно найдет к ней дорогу. Могу большим пальцем дотронуться до указательного сотнями способов – прямым касанием, сбоку, сильно, болезненно. Могу взять мешочек для ржаного хлеба в руку, убедиться, что он пустой, и скомкать его. Могу взять со стола сотовый телефон, нажать кнопку питания указательным пальцем, удостовериться, что он выключен, и затем бросить точно на середину перьевой подушки, лежащей в голове нар, поскольку не хочется ронять его на пол. Могу ощупать себя и найти те потаенные места, которые на мгновение меняют мир к лучшему.

Руки становятся заметны теперь, когда их требуется соединить в истовой молитве за то, чтобы жизнь продолжалась. Сжимаю пальцы вместе до боли и прошу у всех высших сил универсума, которых помню с уроков религии, чтобы время, пройдя по кругу, сомкнулось, и я смог бы вернуться туда, откуда однажды отправился.

Вероятно, и дом как-нибудь выдержал бы. Не хочу на этом заканчивать.

Разъединяю руки и сжимаю правую в кулак. Суставы пальцев хрустят. Раскрываю ладонь и сжимаю вновь. Годы работ еще не распластали мою ладонь и не превратили ее в жесткий, негнущийся камень, светлые лунки ногтей до сих пор целы. Это еще не мужские руки. Они не похожи на тяжелые, покрытые шрамами руки отца, нет на них и морщин, как у дедушки. Может быть, им не хватит времени, чтобы стать такими.

Отец всегда говорил, что в его детстве осень начиналась, когда убирали качели. После этого визжала свинья, выплескивалось дерьмо, нож вонзался в горло. В те дни руки отца начали мужать. Он перемешивал кровь черпаком. Взбалтывай, Раймо, взбалтывай, она сгущается, кричали ему. Когда все было готово, разруб ленную по грудине тушу поднимали во дворе на толстый брус между березами, на место качелей.

Руки отца огрубели еще больше, когда он, семилетний, остался дома один. Его отец, дед Ману, вероятно, был в шахте, а мать – неизвестно где. Бабушка никогда не чувствовала себя комфортно дома. Было лето и мухи, кувалда и овцы, две из которых перепрыгнули через забор. Отец бегал за ними и ловил на дворовой лужайке. Гонка закончилась в развалинах старого земляного подвала. Там они в страхе метались и блеяли, у одной сломалась нога. Отец побежал в мастерскую, схватил небольшую кувалду, сбил овец с ног и начал бить. Гремели удары, овцы упирались, уклонялись и блеяли, было много плохих попаданий, слышалось разгоряченное, всхлипывающее дыхание маленького мальчика. Затем он попал в череп, овца упала на землю. Он бил ее вновь и вновь, а когда глаза овцы остановились и язык вывалился наружу, перешел к другой. Наконец в яме стихло. Отец вылез наверх, вытер сопли и слезы и почувствовал гордость оттого, что сделал так, как его учили.

Животных нельзя мучить. Им нужно помогать.

Потом была история о доме рабочих – столь грандиозный, величественный рассказ, что его следовало рассказывать пару раз в году. К то-то разбил окна профсоюзного дома, и в деревнях поговаривали, что это был не кто иной, как бойкий сын Ману Сомернива. Дед Ману, уже успевший принять спиртного, свою обычную дозу выходного дня, допросил отца. Тот сказал, что это был не он, поскольку лазил в это время по сорочьим гнездам – действительно, так оно и было, Ману сказал ну хорошо и указал на большую кучу жердей, уложенных рядом с дровяным сараем. Сделай это, и твой грех будет искуплен. И отец сделал, не помогал никто, проклинал, но сделал. И так руки отца, в гневе сжимавшие кувалду, топор и лучковую пилу, превратились в мощные руки мужчины еще до того, как он сам вырос и повзрослел. Впоследствии отец и сам не терпел расслабленности и сладостных мечтаний.

Отец заплатил высокую цену за свои крепкие руки и теперь заставлял платить и других.

Великодушные мечтатели не выжили, а если бы и выжили, то из них получились бы не мужчины, а только сопли, тянущаяся и густая блевотина, карикатура на человека. Жизнь отца не была комфортной и интересной, поскольку такая жизнь не соответствует основной природе жизни. Жизнь отца всегда определялась ярко выраженным раздражением. Он никогда не пил так, как его родной отец и половина родственников, но причиной было не желание создать для своей семьи более безопасный дом, а тот факт, что опьянение время от времени было бы слишком приятно.

Печаль пытается залезть под свитер и пригреться. Я встаю. Беру пакет с собачьим кормом и заглядываю внутрь, там осталось немного гранул. Высыпаю содержимое в эмалированную кружку, складываю мешок вдвое и прижимаю к скамье. Шелест мешка разрывает мои уши, привыкшие к тишине.

Поднимаюсь, чтобы взять одеяло. Сажусь на корточки перед нарами и вспоминаю бревна. Четыре или пять венцов? Встаю на четвереньки, затем ложусь. В первое мгновенье не различаю под нарами ничего, кроме темноты.

Моргаю, пытаясь разглядеть очертания стены. Понемногу глаза привыкают. Бревен пять. Пять и восемь – это тринадцать.

В углу вижу конструкцию из необработанных досок. Похоже на ящик, в центре которого выструганная из палки ручка. «Секретная дыра!» – вскрикиваю я и сразу вспоминаю круглые ягодицы, прикрытые джинсами, слышу смех под нарами, сексуальный, слегка мяукающий голос. Не забывается лучшее, в этом смысле память добра к людям. Встаю так резко, что сильно ударяюсь затылком о нары. Падаю на четвереньки, держусь за голову и сотрясаюсь от смешанного с болью смеха, когда одновременно испытываешь тоску и возбуждение.

Наконец, взяв себя в руки, сажусь на пол и смотрю под нары в темноту. Потайное отверстие. Как я не заметил его раньше?

Кряхтя, встаю, беру в руку налобный фонарь и ползу под нары. Нахожу в углу комочки пыли, соломинку для сока и пробку от пивной бутылки с тремя золотыми полосками[17]. Вижу много черных горошин разного размера, которые оставили после себя ласка и кроты. У самой стенки дощатый ящик шириной в несколько десятков сантиметров, крышка которого выдвигается в сторону, как пенал. Она немного приоткрыта, может быть, на сантиметр или полтора. Конечно, ласка туда пролезет.

Отодвигаю крышку. Снаружи проникает тусклый дневной свет. Ящик, вероятно, в свое время был каким-то вентиляционным отверстием, может быть, воздухозаборником. А мой маленький друг считает это дверью в избушку.

Поворачиваю лампу. Хочу знать, живет ли там Вити. Может быть, у нее даже гнездо в этой маленькой квартирке? Что, если она там выхаживает детенышей?

Отвожу лампу в сторону и начинаю ощупывать ящик руками. Приходит в голову, что Вити вот-вот вцепится зубами в мои пальцы. Инстинктивно отдергиваю руку, но тут же засовываю назад. Нет, ласки там нет. Ощупываю ящик со всех сторон, но не чувствую ничего мягкого, похожего на гнездо, ни шерсти, ни мха. Вместо этого кончик пальца касается холодного стекла. Протягиваю руку дальше и достаю бутылку. Это почти полная бутылка водки. Громко смеюсь. Секретная дыра не обманет!

Бутылка означает радость на вечер и тепло внутрь. Малыш Саму смахнет паутинку и отпразднует канун апокалипсиса! Ставлю бутылку на пол перед нарами и продолжаю исследования. Другая сторона ящика пустая. Стучу по дну, вроде бы такая же доска, как и в полу.

Исследую верх ящика, направляя на него свет лампы. Вижу коричневый картон. Какая-то папка, перевязанная веревкой, как пакет, подвешена к крышке на загнутый гвоздь. Беру папку в руки, вылезаю из-под нар и кладу сокровища на стол. Откручиваю пробку бутылки и нюхаю. Настоящая водка.

Открываю папку. Внутри нее пачка пожелтевших писем, перевязанных пеньковой веревкой, и под ней разные другие записки, в том числе газетные вырезки.

Сажусь за стол и наливаю немного водки в стакан. Запах напоминает мне вечеринку каюров в конце сезона, на Пасху. На ней звучал смех, водка текла рекой, и бегали хаски. Это был праздник дружбы, каждый из нас лелеял одну и ту же сумасшедшую мечту. Никогда раньше я не смеялся так много. Не чувствовал такой связи с другими людьми. Во время вечеринки Матти произнес спонтанную и бурную торжественную речь, говорил пошатываясь, его многократно прерывали возгласы и взрывы смеха. Конец выступления помню до сих пор.

– Вити, эй, послушай же это! – кричу я под нары. Затем встаю, поднимаю стакан и начинаю говорить, подражая Матти: – И в завершение – инструкция по употреблению алкоголя. Не пей много, но ровно столько, чтобы увидеть космос!

Открываю стопку писем. Одно из них падает на стол. Сверху написано красивым курсивом Мисс Айла Ломполо.

Март 2009

Ни у одного ребенка никогда не было такого грубого пестуна-наставника, какого получил я. Он стоял во дворе деревенского магазина, опершись на красную, выгоревшую на солнце тойоту «Хай-Эйс». Юбки пикапа цвели ржавчиной, на боковых панелях бугрилась прилипшая грязь. На Пестуне были древние ветрозащитные брюки, вылинявшая шерстяная рубашка, кожаные сапоги и сияющая новизной, светлая банковская шапочка – как ледяной цветок над комом грязи. Лицо темное и морщинистое, не очень старое, но и не молодое. Я не поймал взгляда его серых глаз – казалось, они блуждали, и был ли он даже все время здесь, не знаю, но иногда он пронзал меня таким колючим взглядом, словно тыкал иголкой.

Пестун не счел необходимым пожать мне руку, встретил меня без приветствия.

– По собачьим делам? – спросил он, когда следовало бы сказать добрый день. – Следуй за мной, – произнес он вместо того, чтобы представиться и поговорить о погоде.

Мы ехали по оживленной извилистой дороге, пока «Хай-Эйс» не свернул на расширенный съезд. Пестун вывалился из своей машины, захлопнул дверь, прошел к боковой двери и выдернул лежавшие на сиденье лыжи. Это были узкие длинные деревянные лыжи с красными завязками для каждодневной обуви. Ни слова не говоря, он кинул рюкзак на спину, привязал лыжи к ногам, перескочил по диагонали через канаву и легко заскользил вперед.

Пока я снял лыжи с крыши машины, застегнул крепления, взял рюкзак и сменил теплую куртку на более легкий анорак, Пестун был уже далеко. Я максимально ускорился, чтобы догнать его. Да и после этого мне пришлось выкладываться по-настоящему, хотя он и прокладывал лыжню. У него было легкое скольжение. Он проскакивал через незамерзший ручей, как будто его и не было под ногами, и катился, не расходуя сил, даже по минимально наклонной поверхности. На опасном склоне лыжи старика находили опору без всякого напряжения.

По всему было видно: на лыжах он прожил годы своей жизни, что было естественно, потому что он был оленеводом номер один. Такими словами Матти с гордостью представил свое открытие, когда утром, верный своему стилю, с энтузиазмом втолкнулся в мою избушку и сообщил, что дела устроятся.

Отлично, ответил я и спросил, закончат ли киты выбрасываться на берег. Матти крякнул, однако не стал цепляться к моим словам, заявив, что нашел мне такого напарника, с которым оба беглеца скоро будут бегать в упряжке норвежца. Дела решатся, а мы вернемся к обычному распорядку дня. По словам Матти, оленеводы справлялись в кайре и с более сложными задачами, поэтому с прирученными ездовыми собаками не должно быть затруднений. Я согласился, хотя у меня были сомнения. Насколько я успел познакомиться с Наноком и Инуком, они не представлялись мне легким вариантом. Однажды они уже измотали меня чуть ли не до смерти. А ведь тогда подо мной были мотосани. Эти давние воспоминания из потаенных уголков памяти выползли вновь, пока я шел на лыжах.

Матти считал, что оленевод будет для меня лучшим напарником. Он прочел мне лекцию о законах мира каюров. Где бы на севере я ни планировал основать собачий питомник, вокруг него всегда будут бродить стада северных оленей, охраняемые оленеводами. Для каждого каюра наступает такой день, когда хаски убегают. Тогда важно, чтобы отношения с оленеводами были в порядке. Когда все отлажено, от них получаешь огромную помощь. Если отношения разорваны, дело осложняется.

– Как осложняется?

– Ну, собак хотят убрать. Они исчезают. Лес забирает.

– Лес забирает?

– Да, да. Уводит.

Мы ехали на лыжах по открытым пространствам озер и болот, через растущие вдоль ручьев рощи и леса, деревья в которых становились тем толще и массивнее, чем дальше от дороги мы уходили. Под нашей лыжней осталось много разных следов. Выдра нарисовала на льду реки картинку – отпечаток своего толстого хвоста, по берегам полно заячьих следов, рядом жемчужная нить, оставленная лисицей, глубокие следы лося, преодолевшего брод, и тропы северных оленей, легкие прыжки куницы, словно пролетевшей над сугробами. Мы пересекли их все, не задерживаясь. Затем перед нами появилась колея, у края которой Пестун остановился. Я подъехал к нему, стянул шапку с головы и вытер со лба пот.

– Отсюда начинаются, – сказал Пестун. Я посмотрел на следы и понял, что это собачьи. Вытащил из рюкзака бутылку с водой, глотнул воды с образовавшимися в ней льдинками и кивнул. С этого начнем, но непонятно куда. Так можно и до лета кататься за ними на лыжах.

Однако Пестун взял след. Он пошел быстрее прежнего, поскольку не следовал за каждой петлей следов. Когда их вереница подходила к краю открытого болота, он какое-то мгновение оценивал окрестности, поднимал свой крупный нос и спрямлял путь через болото, хотя следы шли по его краю.

За болотом наш след присоединялся к собачьим. Не понимаю, как он предугадывал это. Я вытирал пот, пил воду и отдувался. По виду Пестуна не было заметно, чтобы он устал от лыж, только щеки раскраснелись, и на этом все.

Мы продолжили маршрут. Не знаю, как долго мы шли на лыжах, но я ослаб. Ноги не двигались, я задыхался и был голоден.

На краю большого болота Пестун опять остановился перед новыми следами. Его лицо помрачнело. Собаки вышли на санную колею, но здесь никто не ездит на мотосанях.

– Пусть тот раз будет последним, когда ты гонял здесь на санях.

– Извини, не знал, – ответил я, но Пестун вряд ли слышал мои оправдания. Он отказался идти по следу и уже мчался на лыжах к открытому болоту, посреди которого возвышался небольшой холм. Я поехал за ним. Мы поднялись на возвышенный островок, в центре которого, среди поросших бородатым лишаем елей, торчала принесенная ледником глыба. Пестун подъехал к камню, обошел его один раз и начал пристально рассматривать. Он стоял расслабившись, слегка наклонив голову. Его губы шевелились, но я не слышал слов. Затем он вынул что-то из кармана, сунул в расщелину и постучал по валуну.

– Пойдем, – сказал он и скатился назад в болото. Я задержался на минутку, чтобы осмотреть камень. Из трещины виднелись оленьи рога и кости, сбоку он был темный, как будто туда натекла какая-то жидкость. Я проехал рядом и постучал по нему. Подумал, что не может же это привести к неприятностям.

Собаки шли по следу моих саней через все открытое болото. После болота в густом еловом лесу они отказались от укатанного следа и начали петлять. Пестун остановился и прошептал:

– Они легли отдыхать.

Он сбросил рюкзак со спины, вытащил из него рулон вощеной бумаги, из которого показались темные куски мяса. Бросил один мне, взял нож и настрогал себе в рот тонкие пластинки.

– Отсюда дальше пойдем тихо, – сказал он и, приложив шмат мяса к дереву, разрезал его на кусочки размером в несколько сантиметров. Засунул нарезку в карман, отрезал от начатого куска еще пару пластин, подхватил рюкзак на спину и ушел от следа совсем в другую сторону.

Тут зазвонил мой телефон. Звук прозвучал, как сирена в тишине леса.

Пестун грубо выругал меня, но я все же вытащил телефон и ответил шепотом. Это был отец.

– Привет, не могу сейчас разговаривать. У тебя какое-нибудь дело? – спросил я, поскольку отец не звонил без причины.

– Я разговаривал с новым начальником четвертой смены, с этой женщиной. Похоже, что у тебя будет работа на лето.

– Хорошее дело.

– Ну, я скажу, что ты приедешь.

– Хорошо. Спасибо. Как мама?

– Как обычно. Сказала, что пошла в магазин.

– Передай привет. Перезвоню позднее. Нужно идти.

Закончил разговор. Горло сдавило. Думал о матери, высматривающей товар между полками в магазине, об отце, смотрящем телевизор в темной комнате, о словосочетании четвертая смена. В нем одном было много такого, что могло парализовать воображение.

Пестун возмутился и закатил глаза.

– Отец. Звонил по поводу летней работы.

– Выключи его, к дьяволу.

Мы сделали большой круг и, когда вернулись назад, смогли убедиться, что никаких пересекающих следов не было. Продолжили обходы, делая с каждым разом все меньший круг. Четвертый круг длился всего минут двадцать, но следы по-прежнему оставались внутри. Мы были совсем рядом с собаками. На пятом круге Пестун ехал с лыжными палками под мышкой, очень медленно, тихо насвистывая какую-то мелодию.

Белая собака поднялась первой из-под ели. Она залезла на небольшой бугорок и шевелила ушами. Это был Нанок.

– Не останавливайся, – прошипел Пестун, продолжая насвистывать. Он прошел по дуге мимо собаки, сузил круг, приблизившись к ним. Похожий шерстью на волка Инук вышел вперед, перед Наноком. Собаки следили за нами не шевелясь. Я не осмеливался смотреть на них, разве что косым взглядом. Не понял, что произошло и как он это сделал, но внезапно мы оказались рядом с беглецами. Когда до собак оставалось метров пятнадцать, Пестун остановился и присел. Я последовал его примеру. Он вытащил из кармана куски мяса и бросил один перед Инуком.

Пес вздрогнул и попятился. Резко повернувшись, он натолкнулся на Нанока и нырнул под защиту деревьев. Нанок последовал за ним, и в мгновение ока собаки исчезли.

– Дьявольски дикие, – прорычал Пестун, бросил толстый кусок мяса себе в рот и молча пошел на лыжах туда, откуда мы пришли.

Айла

1946

Сбиваю снег с материнских пим на пол прихожей и вхожу в избу с полной охапкой дров. Запах приветствует меня так, что я почти разрываюсь от счастья. Запах талой ели, свежих бревен и рисовой каши, которую мама приготовила из крупы, нелегально привезенной отцом из Швеции. В запахе есть что-то сладкое, возможно, он исходит от тех ожидающих на блюде краснощеких яблок, которые отец привез из той же контрабандной поездки, для всех по одному, кроме грудничка, который еще только сосет материнское молоко. Если бы запах можно было разлить по бутылкам, я сделала бы это наверняка. Смазала бы пробку сосновой смолой и прочно закупорила. Нюхала бы запах только в крайних случаях, когда закончатся карточки на муку, отвалится подошва от обуви и неизвестно, будет ли новая, а также в такие вечера, когда отец после долгого дня затихает в своих раздумьях у стены и мгновенно меняется, становясь старым и измученным, и я боюсь, что он может умереть в любую минуту.

Но сегодня отец радостный, как прежде. Мама суетится веселее, чем когда-либо.

– Пойдемте есть кашу, – командует она. Отец спрыгивает с полатей так, что пол грохочет, и говорит конечно, дорогая госпожа.

Пару недель назад мы переехали из риги в новую избу, которую отец построил на камнях старого фундамента. Мама плакала от счастья весь день. Она сказала, что сейчас, наверное, выплачет и те слезы, которые в годы войны не смогла выплакать.

Вяйнё не приедет на это Рождество. Он ухаживает в Хельсинки за невестой, с которой познакомился в военном госпитале. Ее зовут Мария, и она была там медсестрой. Она родом с юга, из семьи с большим хозяйством. Отец думает, что этот Вяйски в конце концов вернется, когда сможет оторвать взгляд от той женщины и вспомнит, где его дом. «Конечно, немного тех, кто, родившись у этой реки, может всю жизнь прожить вдали от нее».

По мнению отца, человек должен родиться, жить и умереть на том же самом обрывистом берегу, иначе будет полная бессмыслица. «Жениться надо там, где есть вода и сопки, деревья и предки. Видели мы их, ушедших в мир. Пьяницы и перекати-поле без корней, как унесенные наводнением плавучие торфяные островки».

Мать сыплет сахар в кашу. Отец протягивает коробочку с маслом. Кладу ложечку масла, оно тает на каше, образуя вместе с сахаром блестящую пленку. Отец беспокоится о том, чтобы мать оставила каши и дереву. Мать говорит, что сумасшедшее дерево, конечно, получит свою кашу. Отец смотрит на мать вроде бы сердито, и все же он не умеет ругать ее, потому что она родилась рядом с церковью.

В свое время отец нашел мать на рынке в Торнио. Говорит, что обменял бочковых сигов и лисьи шкуры на пшеничную муку, соль и одну подходящую невесту. Мать другого мнения. Говорит, что шкур этого дикого леса и рыбы из этой лужи не хватило бы, чтобы ее сюда продали. Но из-за мерцающих глаз мужчины она пришла сюда с удовольствием.

Мать говорит, что глаза отца, как голубое летнее небо, смотрят сверху и горячо. Отец смеется, а мне стыдно точно так же, как было стыдно, когда Вяйнё прислал поздравительное письмо с днем рождения и шведский крем для лица. Он поздравил меня с пятнадцатилетием, подтвердил, что в этом возрасте девушка расцветает во всей красе, и спросил, растут ли у нашей крошки груди. И как ему только не стыдно! Отец был прав, осуждая тех, кто ушел в мир. Они становятся отморозками и болванами.

Пробую кашу. Она такая сладкая, что испорченное письмом Вяйнё настроение смягчается в одно мгновение. Лаури и Эенокки глотают ее, как щенки. Отец намазывает маслом подслащенный хлеб и кладет сверху кусок солонины. Малыш лепечет в эвакуационном ящике[18] и смотрит на играющий в топке огонь. Мать напевает ребенку непонятные слова, полные любви.

Самуэль

Март 2009

Во дворе деревенского магазина собралось около дюжины мужиков, среди которых сухощавые тщедушные старики в сдвинутых набекрень шапках и несколько молодых. Седовласый с серым лицом, в сером войлочном костюме – серый с головы до ног – объяснял план действий. Он был оленеводом, главой в этой области, которого, видимо, все слушались, поскольку никто не пытался прервать его. Пестун стоял в отдалении и смотрел на утоптанный снег автостоянки.

– След идет от Иллинки на юг. Оттуда начнем. Распределим людей равномерно по радиусу преследования, и если кому-то удастся увидеть их, то по его сообщению сразу же продолжит кто-то другой, со свежими силами. Оута пойдет с этим парнем. – Пестун в знак согласия махнул рукой.

– Ну что ж. Уберем подводные камни с дороги.

Поскольку собаки были дикие и приманка на них не действовала, оленеводы решили изменить стратегию. Наша цель состояла теперь в том, чтобы, преследуя собак на лыжах, прогнать их из этих мест.

Вечером позвонил Пестун и попросил прийти, сообщив, что не хватает лыжников. Я хотел сказать ему, что собак не догнать на лыжах, но не решился, потому что голос Пестуна звучал категорично.

Сообщил об этом Матти. Он сказал, чтобы я обязательно отправлялся. По его словам, приглашение звучало как признание.

– Они не берут туда кого попало, – сказал Матти, и это не был бы Матти, если бы сразу же не увидел в приглашении хорошую возможность. Эти старики наверняка знали, как и в какую погоду зверь смягчается. – Когда проторишь эту дорожку, скоро покатишься туда на лыжах строить свою собственную жизнь. По бедру дочери оленевода доберешься до метки оленьих ушей. – Матти заржал, а я подумал, какой же он непроходимый идиот.

Доброжелательность Пестуна была прежде всего похожа на пункцию или клизму. Я когда-то испытал и то и другое; они, конечно, необходимы, но в то же время унизительны и болезненны. Во-вторых, никаких собак невозможно поймать на лыжах, если только погода не испортится настолько, что они будут вынуждены плавать. Сейчас погода не такая.

Но старики так не считали. Они бодро разбежались по своим машинам, серый глава хохотнул над шуткой своего приятеля, один из молодых парней смерил меня надменным взглядом, как император. Он явно принадлежал к породе Никканена – племенные братья. Я узнавал негодяев с первого взгляда. У меня на них шестое чувство.

Преследование началось удачно, поскольку первый лыжник, рыжебородый с черными зубами, сразу же увидел следы, ведущие на юг. Пестун приказал мне ехать с ним, в пикапе, и мы отправились на запад, остановившись поджидать в ложбине, открывавшейся к озеру.

– Не думаю, что они уйдут далеко на юг, когда уже обжились в этой кайре, – произнес он, и мы смолкли в ожидании. Через час на берегу озера, прямо у опушки леса, заметили движение. Нанок шел первым, Инук за ним. Они поднялись на дорогу, встряхнули шкуры и перескочили через канаву.

– Иди, – сказал Пестун. Я быстро нацепил лыжи и выстрелил за ними. В лесу заметил, что рюкзак остался в машине, но, к счастью, Пестун шел со своим рюкзаком сзади. Страсть погони захватила меня. Казалось, они знали, что делали. Собак видели уже дважды в течение часа. Может быть, это удастся.

Я катился на лыжах и на бегу поклялся, что это без меня не останется. Мчался на пределе возможностей, все время на грани тошноты. Носок лыжи легко касался поверхности сугроба, ботинок утопал в снегу всего сантиметров на пятнадцать. Для лыжника путь был легче, чем для собак, которым требуется делать толчок от твердой поверхности.

Пестун отталкивался ногой и помогал толчку руками, наклоняясь и вынося их вперед. Потом мы поменялись ролями. Теперь он прокладывал лыжню, шел быстро, совсем в другом темпе, чем в предыдущий раз. Я выкладывался в полной мере, чтобы не отставать.

На краю узкого болота мы были вознаграждены. Увидели собак. Они в спешке бежали по снегу. Более темный, Инук, галопом ринулся прочь.

– Теперь нажимай! – крикнул Пестун.

Я устремился вперед. Добыча была в пределах досягаемости, на расстоянии около двухсот метров.

Собаки оглянулись, помчались галопом и достигли опушки леса раньше меня. На противоположной стороне болота меня вырвало. Ноги были как деревянные от избытка молочной кислоты, скопившейся в мышцах, но я не мог остановиться.

Это не должно произойти без меня. Я заполню свою ячейку. Так делают взрослые.

Пестун, вероятно, заметил мою усталость и снова пошел первым.

К болоту прижималась сопка, по склону которой мы начали подниматься. Пестун замедлил шаг и вновь пропустил меня вперед. Вначале я катился на лыжах в гармонии с ландшафтом, затем ландшафт начал выталкивать меня. Наконец остался только я, мое дыхание, монотонное движение и собаки – где-то близко впереди. Скатившись с горы, мы оказались у ручья, затем прошли сквозь густую чащу леса. В какое-то мгновение плохое самочувствие перешло в эйфорию, которая была признаком того, что свет скоро погаснет – я потеряю сознание. И наконец я увидел впереди силуэты собак. Видел по следам, как они на пределе возможностей промчались под елью, хвосты качались в такт их шагов, некоторое время они топтались на месте в снегу, пытаясь подняться наверх по обрывистому склону ручья. Видел, как они оглядываются назад, чувствовал их взгляды, слышал их дыхание. Огляделся вокруг, и это был уже не мой взгляд, а взгляд собаки. Мне стало ясно, что они задумали.

Я остановился. Пестун подкатил ко мне и прохрипел вот дьявол.

– Они идут к ручью. Надо вернуться, – сказал я ему. Он посмотрел на меня и ухмыльнулся.

– А ты видишь, – произнес он, повернул, взяв встречное направление, и торопливо побежал назад к ручью.

Появился Нанок и следом за ним темношерстный Инук. Пестун остановился, я подъехал к нему. Собаки стояли впереди нас. С их шерсти свисали снежные комья, в глазах затаился страх. Они перестали тяжело дышать. Я тоже пытался сдержать дыхание.

– Нанок, ко мне, – позвал я тихонько, приседая на корточки и протягивая руку. Пес посмотрел на меня, отпрянул назад и побежал в лес в ту же сторону, откуда они только что пришли. Инук последовал за ним.

– Торопись следом! – сказал Пестун. – Обойдем со стороны.

Я бежал на лыжах, иногда летел. Пытался выровнять дыхание, но все же задыхался. Пестун подъехал ко мне сбоку, но я продолжил идти первым. Когда собаки наконец пересекли лыжню, с которой следом помчался другой преследователь, я в отчаянии ударил палкой в сугроб, поскольку хотел продолжать.

Меня вырвали из мира, который был таким ясным и простым. Придя в себя и посмотрев на стрелку, которую следующий преследователь начертил палкой, вероятно, указывая нам направление движения, я понял, что совсем выдохся. Меня трясло. Тяжело дыша, опустился на колени.

– Это была хорошая гонка, – сказал Пестун. – Теперь глоток воды и ничего больше, кроме дороги домой.

Лес вокруг костра начал темнеть. Круг огня выделялся уже отчетливо. У ожидавших на площадке машин больше не мелькали темные фигуры. Последнее преследование дня закончилось. Шесть лыжников пытали свое счастье, добычей служили многократные встречи с собаками. Шестой лыжник уже почти настиг их в топком буреломе у ручья, но собаки успели выскочить в просторный лес, где снег не проваливался под лапами, что обеспечило им преимущество.

Пестун шевелил костер палкой, пытаясь улучшить горение. От пронизывающего холода передернуло плечи. Я глотнул из деревянной кружки уже остывший кофе. Видимо, я забылся, слишком долго глядя на огонь, и напиток остыл от такого настроения. Я пытался разговаривать с Пестуном, но связанный с погоней драйв как будто совершенно из него выветрился. Он снова походил на свое окружение: как этот лес, был тихим и суровым, с седым бородатым лишайником на висках и под подбородком. Или же, быть может, как каюр обычно напоминает своих собак, так и он стал похож на северных оленей: бегал с выпученными глазами по окрестностям, лишь фыркая время от времени.

Нас было двое с нарушениями речи – парень из молчаливого дома и лесной бабай, поэтому настоящего разговора не получилось. Но было в нем что-то настолько давящее, что я вынужден был заполнять пустоту.

Я поинтересовался, где его дом, и он ответил одним словом: Лохиярви. В ответ на вопрос, жил ли он здесь всю свою жизнь, услышал, что куда же от родного дома. Когда я сообщил, что в моей семье есть шахтеры, он сказал, что здесь нет рудников. И не будет. Спросил, живет ли он только оленеводством, и услышал возражение, что этим никто не живет. Вопрос, есть ли у него крупный рогатый скот, он молча проигнорировал, глядя в пространство.

И все же я кое-что узнал. Понял, что он вырос на небольшом хуторе, где держали северных оленей и другой домашний скот. Его дед смолил лодку, что было видно по коричневым пятнам на свитере, источавшем смоляной запах. Ждали, когда вскроется лед и возвратятся кумжа с лососем. Щуки и сига для еды было предостаточно.

Вопрос о том, есть ли у него семья, был последним гвоздем, забитым в наш разговор. Он замолчал, ушел в свой мир и словно забыл о моем присутствии. Во взгляде мелькнуло нечто похожее на то, что бывало у матери, как будто мгновенно опустился защитный занавес. Я не знал, что его беспокоило, но что-то погасило свет в его глазах. Хотелось услышать больше, хотя бы в основном. Конечно, ситуация была бы ужасной, если бы он вдруг открылся. Я запутался бы в словах и вряд ли произнес что-либо разумное.

Так что мы молча сидели и ждали конца этого длинного дня. Ситуация разрешилась, когда на дороге показались мерцающие фары автомобиля. Водитель остановил свой металлолом за пикапом Пестуна и направился к нам. Это был коротконогий мужичок в шапке, сдвинутой на затылок.

– Кеке выбыл. Они выскочили на дорогу и оторвались на ней почти на километр.

– Разве эти черти не согнулись! – выругался Пестун. – Горячие шавки. Конечно, волк бы сдался на таком снегу.

– Они для этого выращены, – сказал я. – Созданы для бега, только что участвовали в гонке протяженностью более тысячи километров. Без упряжи пробегут больше.

– Надо же, – сказал коротконогий и подозрительно посмотрел на меня.

– Завтра продолжим? – спросил я.

– Кто может заниматься этим в течение многих дней, – произнес Пестун.

– День собачьей гонки, – объявил коротконогий.

– Может, мне все-таки стоит следовать за ними? – предложил я.

– Послушай, будет лучше, если ты прекратишь слежку, – отрезал Пестун, начав собирать в рюкзак свои пожитки.

Айла

1947

Отец делает гроб из эвакуационного ящика, сидя у дверцы печи. Малыш лежит в риге на широкой доске. Мы с матерью ходим смотреть младенца на дню много раз, поскольку мать боится, что мыши отгрызут у него пальчики на ногах. Мать завернула ребенка в простыню, и если ее приоткрыть, то появляется белое лицо, белее чем простыня. Младенец как будто улыбается.

Маленький умер уже давно. Вначале дыхание стало затрудненным, а потом он и вовсе перестал дышать. Коклюш, догадалась мать и молилась, чтобы Лаури и Эенокки не заразились.

В день смерти младенца отец долго пробыл около ели Арвиити. Думаю, он упрекал ее, почему она забрала ребенка без предупреждения. Ни одна ветка не шелохнулась, даже сухой прутик не обломился, и все же младенец ушел. Может, ворон обломил эту ветку и унес ее в свое гнездо? Чертовы птицы способны на такое.

Когда ребенок родился, его понесли к дереву, хотя было очень холодно. Отец вышел из сауны, завернув младенца в складки пальто, и с воодушевлением воскликнул, что сразу же покажет его старейшим. Он прижал маленькую ручонку ребенка к стволу ели со словами: «Такой маленький плакса к нам пришел, постарайся о нем хорошо заботиться».

Но это не помогло.

После смерти малыша отец лежал неделю на раздвижной кушетке, уставившись в потолок. Мать спросила, скоро ли он сделает гроб, чтобы похоронить ребенка на церковном кладбище, но он ответил, что туда в такую погоду не стоит и соваться, надо ждать, пока наст будет держать. И только когда мать сказала про мышей в риге, отец встал и начал.

Отец строгает, мать чистит картошку. Я слушаю под окном их диалог. По мнению отца, таких грудничков не следует уносить никуда из дома. Развести большой огонь и высыпать пепел к корню дерева. Мать не может даже слышать подобное. Разве отец говорит серьезно? Всех умерших хоронят сейчас в освященной церковью земле. Мать утешает отца: душа же может вернуться домой, для нее расстояния не имеют значения. У души – легкие шажки, она может и сюда заглянуть, если захочет. Малыша встретим у дерева, как и всех остальных.

Между тем из-за сопок появляется кромешная туча. Птицы. Сотни крупных птиц летят с юга над озером, над нашим двором. Они садятся на березу во дворе, конек крыши дрожит, шорох раздается в трубе. Это глухари, большие парящие глухари.