Читать онлайн Суп без фрикаделек бесплатно

В оформлении издания использованы рисунки автора.

Саше Плаксиной, моему первому читателю и единомышленнику

Стопки за двадцать тысяч

– Это на дорогу, – сказала мама и достала из шкатулки несколько сотен рублей. – А это неприкосновенный запас. – И она добавила увесистую пачку. – Полина тебе его в брюки зашьёт.

– Ого! – сказала я. – Так много? А сколько тут?

– Двадцать тысяч, – ответила мама. – На всякий пожарный.

– Ничего себе!..

Шкатулка хранилась в нижнем ящике тумбы. За шкатулкой копились советские купюры и купюры девяностых, уже вышедшие из употребления. Скрепки, монетки, потёртые записки, инструкции к бытовой технике. Кожаный бумажник со старыми квитанциями, который родители называли непонятным словом «гомонок».

Мы с сестрой иногда приводили в порядок содержимое ящиков, но никогда не знали, сколько денег лежит в шкатулке и сколько там вообще может лежать. Сколько зарабатывает мама. Время от времени она выдавала нам на наши просьбы и мелкие нужды, но такой крупной суммы в руках ни я, ни сестра ещё никогда не держали. На двадцать тысяч можно было раз пять съездить до Питера и обратно. Или одеться с ног до головы. Или… Даже фантазии не хватало, что можно сделать с такими деньжищами.

– Поля! – сказала мама сестре. – Пришей ребёнку внутренние карманы. Так, чтобы она не потеряла эти деньги.

– Ребёнку! – проворчала Поля и закатила глаза. – Этому ребёнку уже восемнадцать лет, между прочим…

– Всё равно, – настояла мама. – У тебя лучше получится.

– Ладно, давай сюда штаны, в которых поедешь… – буркнула мне сестра, вздохнула и пошла за швейными принадлежностями.

Сестра разделила двадцать тысяч на две равные части, каждую завернула в полиэтиленовый пакетик и эти пакетики надёжно пришила по обе стороны внутри, под передними карманами. Затем примерила на меня брюки с этой конструкцией и велела поприседать, чтобы понять, шуршат деньги или не шуршат.

Деньги молчали.

Так семья снаряжала меня в дорогу. Я собрала папку с рисунками, в сумку положила смену одежды, Хармса, атлас Петербурга, дорожные мелочи и продукты. К покорению Северной столицы готова!

А ещё у меня с собой была банковская карточка с двумя тысячами. Это папа сказал: давай, мол, сходим в Сбербанк и просто заведём тебе карточку. Положим на неё для начала две тысячи. Вдруг пригодится?

Маме я об этом не говорила – мама про папу ничего слышать не хочет уже много лет. Мне при ней даже слово это сложно произнести – «папа».

В поезде оказалось, что деньги жгут ляжки. В буквальном смысле. Ноги под брюками потели в летней духоте, пакеты прилипали, но снять брюки и переложить деньги в сумку было немыслимо. «В поезде ни с кем не разговаривай! Вещи не оставляй без присмотра! На остановках не выходи! И не вздумай у бабок на перроне еду покупать – точно ни до какого Питера не доедешь», – звучали у меня в голове мамины напутствия.

Жажда свершений меня переполняла. Впереди город мечты, и я не турист – я абитуриент! Вот поступлю в Муху, стану художником, буду иллюстрировать книжки. Гулять по набережным, по Невскому! По внутренним дворам, по крышам! Всегда с карандашом и бумагой, всегда на пленэре!

В таком восторженном состоянии я высадилась на площади Восстания через трое суток пути. У меня была записка с двумя адресами: Мухинским в Соляном переулке и адресом друзей моей родни. Добрые незнакомцы, почти-родственники, согласились меня приютить на случай, если возникнут какие-то проблемы с общежитием.

Сначала я решила заглянуть к почти-родственникам, чтобы привести себя в порядок и в Муху явиться при параде. В троллейбус садиться было страшно, и я пошла пешком до Дегтярного переулка, сверяясь то и дело с атласом. Мне открывался новый мир. Не хватало глаз, чтобы всё охватить: хотелось рассмотреть все портики и колонны, завернуть в каждую подворотню, зайти в каждый магазин, изучить каждое окно и узнать: каково это – быть петербуржцем? Как им живётся?

Почти-родственникам жилось хорошо. Уютная квартира в старом доме, но с прекрасным ремонтом. Тишину двора нарушают только кроны деревьев и вороны. Суета на пороге, возгласы, улыбки, мои вещи подхватывают, меня поят чаем, отгоняют от меня бассет-хаунда Бриджиту, учат пользоваться в ванной газовой колонкой – и вот я уже среди своих. В ванной я наконец оторвала деньги от брюк и переложила в сумку.

Даша и Женя, молодая пара, расспрашивают меня про жизнь и рассматривают мои рисунки. «Удачи!» – желают они и провожают меня в первый поход на Муху.

Конечно, в Муху идти немного страшно. Я никакого представления не имею, какой там уровень. Вдруг там все как Репины рисуют? Пока сидишь в Томске, о таких вещах имеешь очень отдалённое представление. Чтобы узнать адрес Мухи, мне пришлось идти в единственное томское интернет-кафе и тыкать по клавиатуре одним пальцем. И не с первого раза я добилась толку: оказалось, что Муха – она уже и не Муха никакая, а Академия имени барона Штиглица.

Соляной переулок – пешеходная зона. Вот она, слева, Муха. Красивая! Надо собраться с духом.

Собраться с духом я решила в кафе напротив. Называлось оно «Муха-Цокотуха» и было украшено кованой резной вывеской. Ступеньки ведут вниз, дом такой старый, что врос в землю. Маленький зальчик на три столика и официант с меню. Цены жуткие! Но отступать некуда, я уже села. Самое дешёвое – омлет за двести рублей. За двести рублей! Вот так Питер… А если и дальше так пойдёт, что останется от моих денег, выданных на всякий пожарный? Надо, наверное, не ходить в кафе, а ходить в магазин и готовить самой… Ну ладно, один-то раз можно, раз уж пришла…

Первый раз с момента отъезда я достаю кошелёк и трачу деньги. Первый оплаченный омлет как будто связывает меня с этим кафе, с этим переулком, с этим городом. Я вступила с ним в товарно-денежные отношения. Вот буду лет через десять проходить мимо вывески и говорить: «Это первое место, куда я зашла… Помню, заказала омлет за двести рублей!..» И никто уже даже не сможет оценить, дорог или дёшев был тот омлет: инфляция всё спутает и сотрёт.

Омлет меня укрепил, и вот наконец я вступаю в стены академии. В холле торжественно: колонны, эхо и прохлада… А на втором этаже затрапезно: запах гуаши и влажной глины, стены облуплены, вымазаны краской, в углах пыльно, мусорные корзины переполнены палитрами, с которых стекает краска. Но, пожалуй, так и должен выглядеть храм искусства.

Для допуска на экзамены нужно было показать свои работы. Я с волнением выложила рисунки на пол в приёмной комиссии. Щуплый сутулый преподаватель, от которого несло винными парами, осмотрел и допустил.

– Где вы учились?

– В Томске, в вечерней художке.

Почему он спросил? Наверное, понравились работы!

Ободрённая, я разузнала расписание экзаменов. На несколько дней моя жизнь была предопределена. Оставалось только заселиться в общежитие.

Муха располагается в центре Петербурга, а вот мухинская общага – на самой его окраине. Долго-долго едешь в метро, а потом петляешь ещё минут двадцать на маршрутке. Я вцепилась в атлас и считала повороты, чтобы не проехать нужную остановку.

От вертушки вахтёра я прошла к коменданту, у двери которого происходило небольшое столпотворение.

Мест нет! От меня лично вы чего хотите? – надрывался комендант. – Некуда вас селить!

Абитуриенты напирали и требовали заселения.

– Как некуда? – ахнула я. Ехать обратно к Даше и Жене совсем не хотелось: я уже попрощалась. Да и как бы я их предупредила, что заявлюсь на ночь глядя? Никаких жетончиков для автоматов я купить не догадалась.

Видимо, лицо моё сильно исказилось, потому что какая-то девушка спросила участливо:

– Ты одна? Тебя как зовут?

– Я одна. Я Таня.

– А я Алёна. Нам с папой дали комнату. Хочешь с нами? – спросила она и дёрнула за руку рядом стоявшего мужчину: – Пап, давай к себе Таню возьмём?

– Да я что, разве против? – улыбнулся папа. – Вдвоём вам повеселее будет. – И обратился ко мне: – Зови меня дядей Володей.

В лифте я рассмотрела моих спасителей: оба они были невысокими, как и я. Разрез глаз у обоих азиатский – я могла бы сойти за вторую дочку. Дядя Володя похож на Караченцова. У Алёны веки полуприкрыты, губы пухлые. Выражение лица немного сонное, или, как бы сказали в старых романах, томное. Пышные волосы и спортивная фигура.

Комната оказалась бедной: две кровати, пустой шкаф в стене, стул, табурет. Из очевидных достоинств – балкон с видом на закат. Дядя Володя огляделся, велел нам располагаться, а сам исчез.

– Щас всё будет, вот увидишь, – улыбнулась Алёна. – Папа у меня мировой, с ним не пропадёшь.

И мне стало спокойно. Как всё отлично складывается! Я доехала. Деньги не потеряла! Не заблудилась! Нашла и почти-родственников, и Муху. До экзаменов допустили! До общаги доехала. И эти милые люди взяли меня под крыло, да ещё и мировой папа сейчас всё устроит.

Через полчаса дядя Володя принёс матрасы и бельё, раскладушку, электрическую плитку в одну конфорку, чайник и кастрюлю. Мы достали остатки припасов и заварили чай.

– Ты откуда?

– Я из Томска.

– А мы из Ноябрьска. Это Ямало-Ненецкий автономный округ.

И потекла беседа. Потом из папок доставались рисунки. Строились планы.

Дядя Володя ещё несколько раз пропадал и появлялся. Принёс продуктов. Вкрутил лампочку. Разузнал, как принимать душ в раковине, пока душевые закрыты.

Мы таращили глаза и прикрывали рты ладошками:

– Как так в раковине?

– Очень просто: запираетесь в туалете, вставляете шланг в кран – и вперёд… В полу слив, так что лить можно прямо на пол…

На самом деле нам всё это, конечно, нравилось. Так, наверное, и должна была быть устроена общага храма искусства.

Кроме того, меня согревало временное удочерение. Нет, мой папа тоже много чего умел: не только вкручивать лампочки, но и делать ремонт и даже строить дома. Но папа не жил с нами с моих шести лет. С тех пор как родители развелись, он присутствовал в нашей жизни как-то пунктирно. Дома он строил уже в каких-то других местах, а баня на нашем огороде так и осталась непокрытой. Конечно, с тех пор прошло много лет, и я не могла сказать, что каждый день так уж страдала из-за развода родителей. Но это была какая-то трудная тема, слепое пятно. Ни папа, ни мама ничего не могли нам с сестрой объяснить – что случилось и почему именно они развелись.

Запретная тема парализовывала меня всякий раз, когда я собиралась что-то спросить. Не потому, что говорить запретили. А потому, что просто это всегда висело в воздухе и было понятно без слов: нельзя, не говори, не спрашивай, лучше не трогай.

Начались экзамены. Мы с Алёной поступали на разные факультеты, и я оказалась одна среди конкурентов. Испытания проходили в гробовой тишине: конкуренты только бросали порой хмурые взгляды на рисунки соседа. Я тоже поглядывала.

Чужие работы меня смутили. Гипсовую голову все рисовали так, как будто она состояла из проволочных каркасов. В натюрморте никто не соблюдал границы предметов – все мазали пятна так и сяк, и в этой массе сложно было распознать, что это – бутылка, ваза или деревяшка. А мы-то в художке стремились к реализму…

Но самые большие проблемы начались на композиции. Первое же задание – составить композицию из дорожных знаков – я поняла как-то по-своему. Пыталась придумать смысл и сюжет этой самой композиции, сделать её символичной. А соседи просто располагали знаки на листе, чтобы было красиво.

Кажется, что-то я делала не так. Своими тревогами я делилась вечерами с Алёной. Алёна тоже пребывала в унынии.

– В общем, Танюха, я поняла: просто так в эту Муху не попасть. Надо на курсы ходить. У нас в группе все на курсы ходили, эти преподы теперь у них же экзамены принимают. Понимаешь, как всё устроено?..

– Ну нет, – спорила я, – должен быть шанс и у нас.

Пока шли экзамены, от волнения мы ничего не могли делать. Гулять по Петербургу было невозможно. Сил хватало только на то, чтобы добраться до общаги, сварить суп и пересказать друг другу новости.

Но вот экзамены кончились. Несколько дней предстояло ждать результатов.

– Сходил бы вы, девчонки, погуляли, хоть Питер посмотрели бы, – выпроводил нас дядя Володя.

И мы отправились развлекаться.

Невский проспект, Казанский собор. У Екатерининского сада Алёна захотела получить свой портрет в исполнении уличного художника. Она присела на стульчик и старательно позировала, а я перенимала опыт рисующего коллеги. Тот действовал в технике растушёвки масляной краски. Получалось ловко. Только вот глаза он сделал Алёне пошире, нос поменьше, а губы вышли словно накрашенные. По мере того как мы удалялись от лагеря художников с рисунком в руках, нам всё меньше казалось, что портрет имеет к Алёне какое-то отношение.

– Знаешь что? – сказала Алёна. – Хватит рисования. Давай пойдём и просто купим каких-нибудь платьишек. Говорят, тут есть какая-то Апрашка и на ней нормальные цены.

В атласе мы Апрашку не нашли, пришлось спрашивать у людей. А когда дошли до Апрашки и убедились, что это она, не могли понять, как попасть внутрь. В наших родных городах торговых рядов не было.

Отыскав вход, мы оказались на самом обыкновенном вещевом рынке. Крытые палатки чередовались с уличными прилавками. Ассортимент обыкновенный – пожалуй, такие же платья мы могли отыскать хоть в Ноябрьске, хоть в Сибири, но начало было положено, и мы хотели завершить начатое. Мы направились к одному из крытых павильонов. Слева у входа парень в кепке раздавал какие-то флаеры. Я машинально взяла протянутый листочек и тут же вздрогнула от крика:

– И-и-и-и сегодня вы становитесь сотым посетителем нашего магазина! Мы дарим вам в подарок набор этих замечательных стопок и шанс выиграть телевизор!

Парень извлёк откуда-то из-за спины красную картонную коробку с набором стопок и сунул мне в руки. Я оторопела.

– Вы готовы поучаствовать в розыгрыше телевизора?

Мы с Алёной переглянулись.

– Круто, Танюха! – сказала она. – Везёт тебе!

– Мы готовы! – ошалело сказала я. – А что надо делать?

Правда, я не очень представляла, как повезу с собой на поезде телевизор, если мы его выиграем. И не надо ли его разделить как-то с Алёной? Всё-таки флаер дали как бы нам обеим.

Пока я мысленно делила телевизор, справа подплыла тучная темноглазая женщина.

– Минуточку! – встряла она в разговор. – А посмотрите, на моём билетике нет выигрыша?

Парень в кепке посмотрел на её бумажку и воскликнул:

– О-о-отлично, у нас есть второй победитель! Вы готовы сразиться за телевизор?

– Готова, готова, – торопливо сказала женщина и понемногу стала теснить нас с Алёной своим внушительным корпусом.

Мне это не понравилось.

– Итак, у нас два участника, – тараторил парень. – Правила такие: кто готов к розыгрышу – вносит сто рублей. Готовы?

Женщина недовольно промолчала. Видимо, ей не хотелось отдавать сто рублей.

Ну, небось мой неприкосновенный запас не пострадает от ста рублей. Я достала из сумки и протянула парню купюру.

– О-о-отлично! – подбодрил он. – Первая ставка сделана. Кто-нибудь ещё готов делать ставки? Следующий шаг – двести!

– То есть как это? – возмутилась женщина. – Значит, она внесла сто, а мне вносить двести, что ли?

– Таковы правила нашего розыгрыша, – бесстрастно пояснил парень.

– Ладно, берите свои двести рублей и давайте мне приз, – нервно сказала женщина и закопошилась в сумочке.

Я оглядела её: женщина была неприятная. Глаза навыкате и недобрые, тёмные волосы торчат во все стороны, полное тело потеет на жаре. Одета безвкусно: кофта, юбка, сумка – всё разных цветов и всё из искусственных дешёвых материалов.

Я растерянно взглянула на парня: что теперь?

– Итак, если ставок больше нет, приз достаётся последнему участнику. Следующая ставка – триста рублей! Раз, два…

Я достала триста рублей.

Женщина отпихнула меня локтем и достала четыреста.

Мы с Алёной переглянулись. Алёна смотрела на меня с сомнением.

– Ладно, – сказала я. – Мы, наверное, не будем играть. Можно мы заберём обратно свои деньги и пойдём?

– Нельзя, – пожал плечами парень. – Это против правил. Или отдаёте приз и оставляете деньги, или приз остаётся у вас, а вы продолжаете игру.

Я занервничала. Выходило, что я просто так потратила четыреста рублей и мне даже не достанутся стопки, которые я уже держала в руках. Не говоря уже о телевизоре: он уплывал к мерзкой тётке, в чьём кошельке оказалось больше денег.

Но я-то знала, что на самом деле перевес на моей стороне! Ведь со мной были все мои двадцать тысяч. А тётка в безвкусной одежде – ну, может, у неё дома и были такие деньги, но ведь она-то не стала бы их таскать в сумочке из кожзама среди бела дня. Такие деньги люди не носят с собой по городу, опасаясь грабителей, это ясно.

И я сказала:

– Мы продолжим.

– Ты уверена? – слабым голосом проговорила Алёна.

– О-о-отлично! – отозвался парень, но без особого энтузиазма. Видно было, что он просто выполняет свою работу.

Через несколько минут счёт пошёл на тысячи рублей.

Когда половина моего неприкосновенного запаса оказалась в кармане чужого человека, я уже понимала, что происходит катастрофа. Ситуацию нужно было срочно исправить, отменить, переломить.

Вторую половину я отдала, доказывая себе и окружающим, что я не полная дура. Что правила соблюдаются. Что у тётки наконец должны закончиться деньги, а мы уйдём с Апрашки со стопками, телевизором и всеми своими деньгами.

– Вы готовы сделать следующую ставку? – спросил парень в очередной раз.

– У меня… – тянула я, – у меня… наличные закончились. Но есть деньги на карте.

Парень оживился:

– На карте? А сколько у вас на карте?

– Две тысячи, – призналась я.

Лицо парня приняло безразличное выражение.

– В принципе, если вы сбегаете до банкомата, мы можем и подождать. Если хотите, подружку с нами оставьте. Даём вам десять минут. Время пошло!

– А где тут банкомат?

– Как из арки выйдете, через дорогу отделение Сбербанка.

И я побежала. С каждым шагом я увязала всё глубже в какую-то беду, но остановиться и подумать времени не было. Надо доказать, надо отменить…

У банкоматов выстроилась очередь. Но я онемела, не могла попросить пропустить. Ждала.

Сняла, припустила обратно… Светофор, проклятый светофор, никак не перейти…

Когда я вернулась к павильону, на месте стояла одна Алёна. Ни парня, ни тётки не было. Продавцы понемногу сворачивали свои лотки. Толпа куда-то схлынула.

– Таня! – воскликнула Алёна. – Они ушли! – И посмотрела на меня с таким отчаянием, как будто я лежала с переломанными ногами под колёсами автомобиля.

– Ушли… – тупо повторила я.

– Прости меня! – жалобно прошептала Алёна.

– Ну что ты… Это я…

– Таня, Таня, что же ты теперь будешь делать…

Я не представляла, что буду делать.

Мы направились к метро.

В пути молчали. Алёна стала свидетелем моего позора и моей глупости, и говорить с ней не хотелось: глядя ей в лицо, я не могла ни на минуту позабыть о случившемся. Вот уж вступила с Питером в товарно-денежные отношения, вступила так вступила…

Что делать? Ужас был не в том, что я не проживу на две тысячи оставшиеся дни и не смогу купить обратный билет. А в том, что придётся как-то объяснить маме, куда я дела деньги. Сказать правду? Мама убедится, что дочь идиотка. Соврать, что потеряла? Растяпа. Спустила на тряпки и развлечения? Но откуда взять хоть какие-то тряпки? Из питерских сувениров у меня в руках были только восемь стопок, и на двадцать тысяч они явно не тянули.

Как выкрутиться?

На периферии сознания замаячила мысль о папе. Что если попросить деньги у папы? Он пришлёт, и… маме просто можно будет ничего не говорить. Можно будет вернуть ей папины деньги вместо тех, что были у меня с собой… Но сможет ли папа прислать столько же? И смогу ли я набраться дерзости и вообще об этом попросить?

До общаги мы добрались, когда уже темнело.

Дядя Володя сразу заметил наши похоронные лица и учинил допрос.

Ох, девочки, девочки… – качал он головой. – Ладно, что сделано, того не воротишь. А может быть, и воротишь… – хитро улыбнулся он. – Чувствую, пора звонить Батору!

– Дядя Батор! Дядя Батор! – расцвела Алёна.

И через час мы уже садились в машину к дяде Батору и мчались по вечерним улицам Петербурга.

Дядя Батор оказался земляком и другом дяди Володи. К тому же он имел какие-то связи в бурятской мафии и мог за один вечер вернуть мои двадцать тысяч. Я воспрянула духом.

Мы высадились на канале Грибоедова и спустились в полуподвальную бильярдную.

– Так, девчонки, рассказывайте, как было дело, – велел дядя Батор. – Что за люди, как одеты, что говорили…

Мы с Алёной, немного взбудораженные атмосферой бильярдной, наперебой стали рассказывать и изображать в лицах то парня, то тётку.

– В паре, значит, сработали, – кивнул дядя Батор.

– Кто в паре? – спросили мы недоумённо.

– Ну вы так и не поняли, что ли? Тётка-то подставная была. Это ж все спектакль для вас разыграли. Вы бы её никогда не переплюнули с её деньгами. У неё их знаете сколько в сумке, этих денег? У таких вот, как вы, дурочек, насобирала…

Мы примолкли. Осознавать глубину своей глупости было непросто.

– Ну а дальше? – поторопил Батор. – Как всё закончилось?

Я пошла снимать с карты две тысячи…

– А! На мороз, значит, ходила.

– Мороз? – переспросила я.

Ну, выражение такое – «ездить на мороз». Когда клиент не только всё отдаёт, что при нём, но ещё и домой едет за деньгами или идёт в банк. Две тысячи для них – это копейки… Не стали связываться…

– А если бы было больше?

– С тобой бы пошли вместе. И пошли бы, и поехали, такси бы вызвали, тоже подставное… Всё отработано!

Мне хотелось закрыть лицо руками, чтобы никого не видеть и чтобы меня никто не видел.

– Ладно, – улыбнулся Батор. – Может, ещё можно вернуть хотя бы часть. Я тут позвонил одному человечку, он подскочит, переговорим с ним…

Пока ждали «человечка», мы ужинали, пили чай, а дядя Батор с дядей Володей сменили тему и предались воспоминаниям, хохоча и хлопая друг друга по плечу.

А потом к столику подошёл «человечек», Батор спрятал улыбку и вышел с товарищем на улицу. Вернулся спустя несколько минут.

– Всё узнал, – подвёл он итог. – Да, был сегодня такой случай, но мы опоздали, деньги уже дальше пошли. Если бы раньше немного подсуетились, можно было бы хоть половину отжать…

И вот тут мне наконец захотелось заплакать.

Алёна с папой заметили это и стали меня веселить.

– А что, Батор, давай девчонок покатаем по Питеру?

И мы поехали кататься.

На следующий день я позвонила папе, рассказала о случившемся и попросила прислать сколько-нибудь денег. Папа долго задавал вопросы и огорчался моим ответам. Прислал шесть тысяч.

Объявили результаты экзаменов. Алёна получила двойки и не прошла. А моих баллов хватало только на платное обучение. Я отправилась к Даше с Женей попрощаться и заодно отчитаться маме по телефону насчёт экзаменов. Про деньги я пока говорить не решилась.

– Сколько стоит платное? – напирала мама по телефону.

– Сорок две тысячи в год!

– В общем, сиди там и не дёргайся. Я буду платить. Я готовилась, я уже всё решила.

– Нет, мама, нет, ни за что на свете! Никакого платного! Поступлю на следующий год. Я как раз разобралась, что тут за требования…

Препирались мы долго. Мама называла меня «глупым ребёнком», хвалила за баллы и уверяла, что на бесплатное можно поступить только по блату.

Знала бы она о проклятой Апрашке…

Нет. Конечно, никакой платной учёбы я не заслуживала.

Алёна осталась в Питере, чтобы весь будущий год ходить на курсы. Мы обменялись адресами и обещали друг другу писать. Так и не признавшись маме, я купила билет на папины деньги и поехала домой.

В поезде лежала на верхней полке лицом к стене и едва реагировала на реплики нижнего соседа-кавказца.

– Совсем не ешь ничего, девушка, болеешь, что ли?

– На диете… – чуть слышно отвечала я.

Я ничего с собой не взяла в дорогу и почти ничего не съела за трое суток. Не хотела менять оставшиеся купюры. Я всё не могла расстаться с мыслью, что можно как-то замазать этот инцидент. Отдать маме остаток денег и сказать, что остальное я протранжирила. Но такая версия не годилась хотя бы потому, что я никому не успела купить подарков. Хороша бы я была: спустила все деньги, а маме с сестрой даже крошечного сувенирчика не привезла.

Вокзал, маршрутка, остановка. Я иду к дому сквозь берёзовую рощу и на середине останавливаюсь. Я так ничего и не решила! Что говорить? Как объяснять?

Еле передвигаю ноги.

Но вот и дом, и лестница, и дверь. Мама встречает меня, как будто я пришла со щитом. Она гордится даже тем, что я набрала баллы для платников.

– Мама, – говорю я с порога, – в Питере со мной кое-что случилось. Нехорошее.

Мама с ужасом оглядывает меня. И я всё рассказываю, монотонно, на одной низкой ноте, время от времени набирая в лёгкие воздуха.

– Всё понятно, – заключает мама, – это же цыганка была, да? Цыганка?

– Ну… не знаю…

– Это гипноз, Танечка… Они кому угодно могут голову заморочить – хоть профессору, не только тебе… Были случаи.

Неужели мама меня ещё и оправдывает?! Но вот она наконец переключается на другую мысль.

– Подожди, – говорит она, – так а на какие деньги ты там жила? Ты на что билет-то купила?

– Мне прислал… папа, – сознаюсь я и заливаюсь краской. Слово «папа», как обычно, даётся мне плохо.

Мама срывается с места, бежит в ванную и запирается. Из-за двери я слышу её громкие рыдания. Подхожу и тихонько скребусь:

– Ма-ам… Ну ма-ам… Ну прости меня, ну пожалуйста…

– Уйди! – говорит мама страшным голосом, и я ухожу в комнату пережидать. Хочется свернуться в комок, превратиться в точку, исчезнуть.

Всё противно, и я себе противна. Чувство непоправимого меня душит. Бесконечная мысль движется по кругу: а если бы я не взяла с собой эти деньги… А если бы не пошли на Апрашку… А если бы я просто сказала: «Нет, мы не будем в этом участвовать»? Сколько возможностей, и все упущены. Мечтать о прошлом бессмысленно. Если только о будущем, в котором можно будет искупить вину.

«Тупица, – корила я себя и не могла остановиться. – Купилась на лохотрон. Мама копила, работала на трёх работах, а ты…»

– Сколько он тебе дал? – мама, заплаканная, появляется на пороге комнаты.

– Шесть тысяч.

Мама отсчитывает шесть тысяч, резко бросает на мой стол:

– Чтобы сейчас же взяла эти деньги и отнесла ему.

– Да я…

– Почему ты не позвонила мне? – с надрывом спрашивает она. – Ты хоть знаешь, у кого ты просила? Да ваш папаша всю жизнь давал какие-то копейки на маршрутку! Один раз не выдержала и написала ему, нужны были деньги на твоё лечение. И что ты думаешь? Без толку! Мне денег не даёт, а вам даёт на шоколадки – вы и рады, добрый какой папа, посмотрите-ка! А тёте Тамаре он знаешь что сказал?

– Ну, мама, такого уж быть не могло, – не выдерживаю я, – это тётя Тамара что-то перепутала.

– Быстро дуй к нему и верни ему деньги. И только попробуй не отдать! Или он тебе больше дал? Обманываешь?

– Нет! Не больше!

Я беру деньги, выхожу из дому и направляюсь к папе. Ехать долго, с пересадками. Нет, думаю я, это какой-то бред, такого быть не могло. Я вспоминаю соседку по огороду, тётю Тамару. Ну, она приятельствовала с родителями, но нельзя сказать, что дружила. Она могла неправильно понять, перепутать или, в конце концов, даже оклеветать! И вот так, из-за этой ошибки, мама все эти годы думает, что папа такой бессовестный и отказывался кормить своих детей? Хотя нет… Кормил или не кормил – это же факт. Не может же мама говорить «не давал денег», если он на самом деле давал? Значит, не давал? Но почему?

А может, ему самому не хватало? Не было денег – и всё? А сейчас вот появились – и он выслал?

К папиному дому подходить тоже как-то непросто. Как я ему всё это объясню? Или это он будет что-то объяснять?

Папа встречает меня на пороге растерянный.

Он живёт в уютной квартире с новой женой и двумя толстыми кошками. Мы с Полиной иногда ходим к нему в гости. Папина жена вкусно нас кормит, после обеда мы тискаем толстых кошек и пытаемся общаться. У Поли с этим полегче: она старше и папа для неё подольше успел побыть папой. Мне сложнее: я никогда не знаю, о чём говорить.

О самом папе я могу рассказать довольно много. Он фотограф, летает на дельтаплане и фотографирует город с воздуха. Поднимает тяжёлые гири и бегает по утрам. Умеет что-то вытачивать на токарном станке, рыть колодцы, строить и ремонтировать. Казалось бы, так много увлечений, но я никогда не могла сказать, о чём он думает, когда поднимает гири или летит на дельтаплане. Что его волнует. Есть ли у него какие-то проблемы. Счастлив он или нет… Папа был немногословен и о главном никогда не говорил. А спрашивать я не решалась, как будто такие вопросы задают на специальном языке, который я пока не освоила. Если бы меня спросили, хороший ли человек мой папа, я бы ответила, что да, пожалуй. Но меня всегда удивляло, что он – мой родственник, да ещё и такой ближайший. Что во мне есть его гены, что я на него похожа. Папа казался мне странным.

– Привет! Заползай! – пригласил папа, и я вошла в прихожую.

– Слушай, пап, – начала я скороговоркой, – в общем, мама просила тебе вернуть эти деньги. Спасибо тебе, и извини, в общем, вот… Пойду я…

– Подожди-подожди-подожди… – замотал папа головой. «Подожди» он произносил с мягкой «ж»: «подож'и». – Ну-ка проходи.

Я послушно разулась, прошла и села в кресло. Папиной жены не было дома.

– Это что ещё такое? – спросил папа и неловко рассмеялся.

Я пересказала то, что услышала в этот раз от мамы. Когда дошло до реплики тёти Тамары, я посмотрела на папу строго: в конце концов, если это правда, то хорошо бы услышать и объяснения.

У папы с лица не сходила растерянная улыбка.

– Какая ещё тётя Тамара? – Брови его поползли вверх. – Откуда она это взяла? Кому она это сказала?

– Ну какая-какая? Обыкновенная тётя Тамара, с огорода, – сказала я и начала раздражаться.

– Ерунда какая-то.

Папа снял очки и принялся протирать их клетчатым платком.

– Всё, пап, я пойду! – вскочила я с кресла.

Никогда мне не узнать никакой правды. От папиной неловкости и мне было неловко. Очень хотелось остаться одной и попытаться не думать обо всём случившемся.

– Подожди-подожди… – запротестовал папа и ухватил меня за локоть. – Ты что? Ты поверила? Ты сердишься? Не отпущу, пока не скажешь, что не сердишься. – И он уверенно сжал мою руку.

На мгновение мне стало страшно. А что если папа меня действительно не выпустит? Папа очень сильный. А что если он маньяк-убийца и это и есть тайна, которую они с мамой зачем-то хранят сообща все эти годы?

– Папа, пусти! – крикнула я и задёргала рукой.

– Не пущу! – сказал папа и продолжал неловко смеяться.

Выглядело всё это очень некрасиво.

– Я не сержусь, – наконец сказала я. – Всё нормально.

– Точно?

– Ага. Давай, мы ещё с Полей к тебе приедем в воскресенье…

– Ну ладно, – сказал папа и выпустил мою руку.

Через минуту я уже шла к остановке. И я действительно не сердилась.

На будущий год я опять набрала баллы только на платное обучение. И мама меня уговорила – я осталась учиться в Питере. Красную коробочку со стопками я почему-то хранила и взяла с собой. Иногда в общаге я разливала в них вино для гостей и говорила: «А вы знаете, сколько стоят эти стопки? Двадцать тысяч!» «Да ладно!» – удивлялись гости, и я рассказывала связанную с этими стопками постыдную историю. Мне казалось, что, если буду её рассказывать, она перестанет быть постыдной.

Но я ошиблась.

Потом мне казалось, что стопки – хранилище моего стыда и от них надо избавиться. Нет, я не выбросила их, они со временем сами разбились одна за другой.

Но что толку – я до сих пор помню их и рисунок на коробке.

Ещё я мечтала, что вот пройдёт много лет, окончу я Муху, стану известным иллюстратором, буду получать огромные гонорары. А мама ведь когда-нибудь выйдет на пенсию, и вот тут-то я и пришлю ей двадцать тысяч рублей. И ещё много, много тысяч рублей! И мне наконец перестанет быть стыдно.

Но и тут я ошиблась.

Прошло много лет, мама вышла на пенсию. Известным иллюстратором я не стала, зато работаю на трёх работах и действительно высылаю маме деньги. Я выслала уже гораздо больше двадцати тысяч, но оказалось, это ничего не меняет. И думаю, дело не в инфляции.

Потеря

Вот говорят, что совпадения не случайны. Но случайность случайности рознь.

Если я выхожу в Томске на улицу Ленина и вдруг встречаю своего соседа или бывшего одноклассника – тут ничего удивительного нет. Потому что все в Томске ходят по улице Ленина, город-то маленький. Странно было бы, если бы я прошла всю улицу и никого из знакомых не встретила. Вот тогда бы я забеспокоилась. Может, в городе грипп свирепствует, а я тут прогуливаюсь как ни в чём не бывало?

Но вот приехать в Питер и встретить на Фонтанке Андрюшу Филатова – это, знаете, было чрезвычайным для меня происшествием.

Была у нас в Томске такая компания одно время: Лёня, Наталка, Андрюша и я. Я была влюблена в Лёню, Лёня был влюблён в Наталку, при этом с Наталкой мы тоже друг друга крепко любили и никак не хотели поругаться. Андрюша ни в кого влюблён не был.

Мы обыкновенно собирались в парке у пединститута, садились на бревно и начинали что-нибудь распивать. Чаще всего портвейн или разбавленный спирт. Я мученически глядела на Лёню, Наталка делала мне какие-то знаки, а Андрюша всех этих сюжетов не замечал, или ему было всё равно. Он чаще всего улыбался и глядел куда-то поверх голов. А потом неожиданно вскакивал и говорил: «А хотите, я вам своё стихотворение прочитаю?»

И мы слушали стихотворение. Лёня говорил: «Молодец, Андрюша, садись, пять». «Нет, что, плохое стихотворение?» – закипал Андрюша. Творчество у нас было больным вопросом. Лёня выступал лидером группы, а Андрей – его флейтистом. При этом флейтист и сам потихоньку сочинял песни, но Лёню перегнать ему пока не удавалось.

Лёня говорил: «Танюша, ну отчего бы вам не дружить с Андрюшей? Как было бы славно! Мы с Наташей, вы с Андрюшей». Но Филатов продолжал улыбаться, и совсем нельзя было сказать, что он про всё это думает. Я, кажется, тоже ничего определённого не смогла бы сказать на эту тему.

И вот с тех пор прошло года три, жизнь нас всех, как говорится, раскидала. Мы уже не собирались на бревне, Наталка и Лёня поженились, Андрюша окончил училище по классу флейты, а я бросила филфак и уехала поступать в Муху во второй раз. Творчество продолжало оставаться больным вопросом.

Я сдала экзамены и в растерянности брела по Фонтанке, помахивая пустой папкой. Результаты огласят только после выходных. С ума можно сойти за это время от неизвестности.

И тут я обомлела. Навстречу шёл Андрюша Филатов собственной персоной, без флейты, с какой-то горбатой сумкой на плече и рядом с незнакомым кудрявым парнишкой.

– Филатов! – завопила я и выронила папку. Она с шорохом уехала по асфальту. – Ты что здесь делаешь?

– Танюша! А ты?

За криками и объятьями мы долго не могли выяснить, что же мы действительно тут оба делаем. Оказалось, в то самое время, как я поступала в Муху, Андрюша поступал в Театральную академию на Моховой. Это в пяти минутах ходьбы от Мухи! То есть мы неделю-другую шагали одними и теми же маршрутами, а повстречались только сейчас.

– Это Антоша, – представил Филатов своего товарища. – Я из Томска, он из Омска.

Оба они засмеялись. Видимо, с этим были связаны какие-то новые театральные шутки.

– А мы по крышам идём гулять. Айда с нами, – предложил Антоша.

Ну ещё бы! Сердце моё выпрыгивало от восторга.

Мы отправились на Петроградку. Мне никогда уже не вспомнить этого пути, не отыскать ту крышу. Но у меня сохранилась фотография: я в оранжевом свитере стою между светленьким Филатовым и кудрявым Антошей. Антоша увлекался фотографией и сделал этот кадр на автоспуске. Позади наших фигур видны купол Исакия и шпиль Петропавловки. Я всегда гляжу на этот фото и думаю: я тут юная и прекрасная. Забралась на крышу покорять Петербург. Невинная как голубь. Я уже поступила в Муху, но ещё не знаю об этом. И я совсем не догадываюсь, как окончится этот день.

Мы немножко выпили, закусили бутербродами с кабачковой икрой и спустились вниз. Становилось сумеречно. Не знаю, откуда Андрюша прознал про эту крышу, но путь к ней лежал через чьё-то жилище. Дверь нам открывал угрюмый худой человек. Жилище это имело скошенный потолок, было душным и не очень богатым. Над газовой плитой сушилось стираное белье. Что это было – мастерская или незаконно занятый чердак, – я так и не поняла.

Мы простились с угрюмым человеком и поспешили к мостам. Нам нужно было успеть выйти с Петроградки, потому что наши временные пристанища располагались «на материке». Тогда я ещё не знала, что «материк» – тоже остров.

Кстати о наших пристанищах. Андрюша жил то у одних знакомых, то у других. Не знаю, почему он не выбрал общежитие, может, оно было не в центре. Наше-то и впрямь находилось в зажопинских выселках, я там уже квартировала с Алёной в прошлом году и больше не хотела. Я напросилась к Алёне и Сане на улицу Марата.

Алёна и Саня тоже поступали в Муху второй раз. Но, в отличие от меня, они после неудачного первого не отправились учиться в какие-то другие заведения типа моего филфака, а прилежно весь год посещали мухинские подготовительные курсы и снимали эту квартиру на Марата. Одно окно выходило в Радищевский двор. Там на доме висит табличка, которая сообщает, что в этом доме жил Радищев и здесь напечатал в собственной типографии книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Под окном у нас постоянно галдели туристы и экскурсоводы. Но это под окном. Вход у нас был с другого двора и тоже примечательный. Отдельный. Открываешь ключом дверь подъезда, поднимаешься по ступенькам и обнаруживаешь ещё одну дверь – в квартиру. Такой персональный подъезд, на одного.

Комнат было две. В одной жили Алёна и Саня, в другой поселилась ещё одна абитуриентка. Но она привезла с собой маму. А я расположилась в кухне, на диванчике, коротком и узком даже для моей малогабаритной фигуры. Надо мной нависала газовая колонка, из которой периодически вылетали искры. Спала я в таком положении тревожно.

Мы разделили плату за месяц поровну между всеми и жили не бесплатно. Хозяйками выступали Алёна и Саня. Но каждый высказывал свои пожелания насчёт общего быта и общего расписания, поэтому режим в итоге получился довольно строгий. Во-первых, никого не водить. Во-вторых, спать ложиться в двенадцать. Если позже – то лучше не приходить вовсе.

Меня это в общем не очень устраивало, но выбирать не приходилось.

После крыши мы дождались развода мостов, заняв заранее место на набережной. Я впервые всё это видела своими глазами. Странное чувство у меня было, когда я держалась за парапет и перегибалась, пытаясь рассмотреть происходящее. Я совершенно чётко вдруг ощутила, как далеко от любящей мамы и от заботливой сестры. Как далеко я от школы, от универа и от всех наставников. Мне захотелось остаться тут, на набережной, как бы там ни было, и делать всё что захочу. Даже если не поступлю, я буду ездить сюда каждый год, маниакально добиваясь права жить в этом городе. Интересно, а Андрюша поступит?

Андрюша мне в этот вечер улыбался как-то иначе. А может, мне только показалось.

Чувство вседозволенности охватило меня, чувство бесконтрольности и авантюризма. Я не знала, куда приложить свою энергию.

– Андрюша, дай мне сигарету.

– Ты же не куришь, – удивился он.

– Сейчас закурю.

Я старательно затянулась, но не закашлялась, как рассказывают иные, а опустила локти на парапет и стала смотреть в воду. Мне казалось, что я и сама несколько разжижена и сейчас просто стеку в мутноватую Неву.

– Ты в порядке? – спросил Андрюша.

– Я в порядке, – ответила я.

И он накинул мне на плечи свою куртку.

Когда стало уже совсем зябко, ребята довели меня до дома. Мы выпили всё вино, которое у нас оставалось, и порядком утомились. На часах было что-то около пяти. Перед персональным подъездом я вдруг заартачилась.

– Не пойду, – твердила я. – Там все спят. Подожду, когда станет не так рано.

– Ну и что, ты собираешься тут сидеть и мёрзнуть? – злились ребята.

– Да, буду сидеть. Не хочу, чтобы на меня там вся компания гавкала.

– Ну и черт с тобой, – обессилено сказал Андрюша. – Сиди. Но если что, пеняй на себя. Мы тебя проводили.

«Ну и сам ты иди к чёрту», – подумала я и села на крылечко. Засекла время и приготовилась ждать. Но постепенно голова клонилась, искала опоры… и наконец я привалилась к стене и заснула как убитая.

Проснулась я около восьми часов, совсем закоченев. Вскочила, дрожа от холода, позвонила в дверь и проскользнула мимо сонной Алёны под газовую колонку. И проспала до обеда.

Придя в себя, я решила позвонить Филатову. Клочок бумаги с его номером был в сумке. Я потянулась за сумкой, куда обычно её ставила – справа от диванчика, под колонкой. Рука застыла в воздухе. Сумки там не оказалось. Я как-то сразу поняла, что её нет ни в коридоре, ни в комнатах, ни в персональном подъезде. Я поняла, что, рванув от холода, просто оставила сумку на крылечке. И на крылечке её тоже уже давно и след простыл.

– Девочки… – проговорила я. – Кажется, я потеряла сумку.

Алёна с Саней уставились на меня как на безумную. Мама абитуриентки схватилась за сердце.

Что было в сумке. Расчёска, зеркальце, записная книжка. Карандаш и стирательная резинка. Кошелёк. Но денег немного, рублей двести, ерунда. Деньги я хранила дома.

Но в сумке был паспорт! Паспорт гражданина РФ! А мне через неделю надо было уезжать! А никакого билета не было и в помине. И даже если бы он был, кто бы меня пустил в поезд без паспорта?

Я схватилась за голову.

Нет, не так уж было страшно застрять в Питере до тех пор, пока мне не выдадут временную справку или что-то вроде этого. Страшнее всего было позвонить маме и сказать: «Мама. Я потеряла паспорт». Или так: «Мама, я напилась и потеряла паспорт». Или: «Мама, я накурилась сигарет, напилась, заснула у подъезда и потеряла паспорт. А перед этим мы ходили по крышам». Крыши маму добьют, безо всякого сомнения.

Девочки кудахтали возле меня и советовали написать объявление. Или сходить в милицию. Я написала пачку объявлений (Прошу вернуть за вознаграждение…), расклеила на Марата и пошла к милиционерам. Ближайший пункт я отыскала в метро. В милиции мне сказали, что сегодня уже поздно и лучше приходить в понедельник. Записали мне адрес нужного отделения.

Я вернулась домой и в отчаянии приросла к дивану. И провела остаток дня в таких размышлениях: звонить маме или не звонить? звонить или не звонить? может, паспорт отыщется? зачем раньше времени волновать? Конечно, паспорт отыщется, его принесут за вознаграждение. Не растворился же он в воздухе. И мама ни о чём не узнает.

Девчонки ушли гулять, я одна сидела в темноте и тишине и думала о том, какая я неблагодарная дочь. В первый год, когда я поехала в Питер, у меня выцыганили на Апрашке двадцать тысяч рублей, немалые деньги даже по нынешним временам. Когда поехала второй раз, я потеряла паспорт. Скорее всего, после всего этого мама скажет: «Рановато тебе, Танечка, жить самостоятельной жизнью. Головы-то на плечах пока нет. Горе ты моё луковое». И оставит меня в Томске под присмотром.

Тишину взорвал телефонный звонок. Неужели мама?

Но это оказался Филатов.

– А мне тут квартирка перепала. Приходи в гости.

– А я сумку потеряла. С паспортом.

Андрюша присвистнул.

Потом объяснил, как дойти до переулка Джамбула.

Я спустилась и стала на ощупь запирать персональный подъезд. В арке было уже достаточно темно. И вот тут-то появились эти люди.

Они словно из-под земли выросли. Вот их не было – и вот уже меня окружила толпа. Человек двадцать. Это были… дети. Дети и подростки. Все разного роста и возраста. Одеты ужасно: кто-то грязно, у кого-то пальтецо с чужого плеча. У многих на глаза надвинута кепка. Ребята распространяли вокруг себя устойчивый запах клея «Момент».

Вперёд выступил главарь всей этой шатии-братии и спросил с вызовом:

– Это вы, значит, потеряли паспорт?

Несколько минут я смотрела на этого человека и не могла сказать, кто это – мальчик или девочка. Я глядела на коротко стриженные вихры и думала: «Мальчик». Прислушивалась к звеневшему голоску и думала: «Девочка». По лицу я не могла определить ни пол, ни возраст существа.

– Ребята, – взмолилась я, прижимая руки к груди, – если вы знаете, кто взял сумку, попросите его… мне ничего не надо… только паспорт… за вознаграждение… я в другом городе живу… я билет не могу купить…

Ещё чуть-чуть, и я бы, наверное, разревелась от жалости к себе. Меня не покидало чувство бредового сна. Толпа малолетних токсикоманов в трёх шагах от Невского проспекта? Может, здесь снимается кино? Сейчас кто-нибудь крикнет «Стоп! Снято»? Эти дети сбросят свои отрепья, из-за угла выйдет режиссёр и поздравит меня с неожиданным дебютом?..

Исчезли они так же, как и появились. Как какой-нибудь маленький народец, слились с темнотой, ушли куда-то в стены. Ничего не спросили больше. Ничего не предложили. Ничего не потребовали.

Я ошарашенно побрела к переулку Джамбула.

По дороге я купила какого-то алкоголя и сигареты «Лаки страйк». Я помнила, что они нравятся Андрюше. Я вообще любила запоминать чужие пристрастия, а потом делать подарки «в тему». Если Филатов заговаривал об Ирвине Уэлше, через месяц я тащила ему видеокассету с «Кислотным домом». Если он читал нам с Наталкой весь вечер лекцию о Шнитке, спустя какое-то время я тащила ему альбом Шнитке. И каждый раз Андрюша удивлялся, как я угадала. Он ничему не придавал значения и ничего не запоминал. Я помнила всё и придавала значение каждой мелочи.

Квартира на Джамбула принадлежала некой Еве. Филатову ключи передал Миша Орлов, его знакомец. Я тогда ещё ни о Мише, ни о Еве ничего не знала. Это была анонимная для меня квартира, но необычайно уютная. Мебель там была старенькая, видно, что принесённая с помойки. Но заботливыми руками её очистили и покрасили в пастельные тона. На полу лежал полосатый матрас с небрежно накинутым одеялом. На стене красовался плакат с Че Геварой. Кассеты, разбросанные вокруг сломанного магнитофона, нам понравились. Андрюша пожарил картошки и починил магнитофон. Сначала мы слушали Высоцкого, а потом Джима Моррисона. Я ничего не делала, сидела на табурете, нервно раскачивалась из стороны в сторону и скорбела по сумке.

– Да найдётся твоя сумка, не переживай. Всюду люди.

– Ну как, они придут и сознаются – да, это я взял?

– Да хоть в почтовый ящик могут бросить твой паспорт. Ты же адрес указала?

– Указала, – вздохнула я.

– Вот и успокойся. Оставайся сегодня со мной.

У меня по спине пробежал холодок. Но ведь так в лоб не спросишь: «А что ты задумал, Андрюша?» Нет, вроде буднично так расправляет простыни. Мат рас в комнате один, логично забраться на него вдвоём. Что такого?

Такое началось сразу же, как мы укрылись одним одеялом. Я просто сразу поняла, как глупо лежать спиной к горячему телу. Как это неестественно. Андрюша развернул меня к себе лицом и поцеловал.

Я действительно была невинна, но вовсе не как голубь. То и дело я предпринимала попытки лишиться невинности – с одним своим школьным товарищем. Мы старательно раздевались и старательно целовались, но всё остальное у нас никак не выходило. Точнее, не входило. Потому что мои мышцы сжимались намертво и я никак не хотела впускать в себя посторонние предметы. Честно говоря, тысячу раз видела все эти анатомические картинки, как там у женщины всё устроено. Но поверить, что в моем теле есть ещё какая-то скрытая до поры до времени полость – я не могла. И не верила. Потому, наверное, ничего и не получалось.

Из-за этих неудач девственность стала меня тяготить. Я не ждала от первого акта удовольствия. Я начиталась книжек, где говорилось, что не всё так сразу бывает у девиц. А ещё вспоминался совет, что в первый раз лучше отдаться человеку, который не станет потом твоим мужем. Вроде того, что память о такой неприятности вечно будет отравлять совместную жизнь.

Мы лежали с Андрюшей в абсолютной темноте, шторы были плотно задёрнуты. Мне казалось, что мы где-то на дне колодца, в изолированном мире, в каком-то убежище. И опять меня накрыло чувство бесконтрольности и желание творить черт знает что. Только теперь мы уже оба поняли, как можно эту энергию применить.

Энергии нам понадобилось немало.

Сначала всё было очень волнительно и мило. Мы целовались и даже улыбались в темноте. Потом Андрюша приступил к решительным действиям. Я старательно разводила ноги в стороны, но мышцы мои по-прежнему не подавались, и скоро мне стало казаться, что мы набили друг другу синяки да шишки этими поступательными движениями.

– У тебя были девственницы до меня? – спросила я. Мне хотелось, чтобы я для него была тоже в чем-то первой. Уникальной какой-то.

У Андрюши, оказывается, были до меня девственницы. Но со мной он по-прежнему не мог справиться.

– Сейчас мы пойдём в ванную, нальём воды и будем ласкать друг друга, – сказал Андрюша.

Я покорно пошла в ванную. Пока мы набирали воду под треск газовой колонки, нам уже всего расхотелось: и воды, и ванны, и ласкать друг друга. Нам уже хотелось спать. Но, видимо, Андрюша не привык бросать начатое.

Мы вернулись на матрас и опять сплелись. В какое-то мгновение всё это мне стало казаться глупым и неромантичным.

– Ну всё, больше не могу, хватит.

И тут он мне сказал:

– Да я уже в тебе, дурочка.

Я засмеялась.

Потом я могла ещё о чём-то беспокоиться, поэтому спросила Андрюшу:

– Тебе было хорошо со мной?

– А то, – пробормотал он и тут же отрубился.

Я осталась одна лежать на дне тёмного колодца и размышлять о своём новом статусе. Черт, да ещё эта сумка…

Утром нам надо было спешить убраться до прихода хозяйки. Полусонный Андрюша побрёл к каким-то следующим знакомцам, а я отправилась на Марата.

Легла на диванчик и задремала. Сон мой был разорван звонком в дверь нашего персонального подъезда.

Я пулей вылетела к дверям с колотящимся сердцем.

На пороге стояла дворничиха.

– Это вы, что ль, сумку-то потеряли?

– Я! Это я! – У меня перехватило дыхание.

– Вот, – сказала она, – нашла в подвале. Пустая валялась, всё вычистили.

– Всё?

– Паспорт вот только…

– Паспорт! Господи! – завопила я. – Как мне вас благодарить?

Я схватила сумку и метнулась в дом за деньгами.

Но когда я вернулась, дворничихи на пороге не оказалось.

Я благодарила всех богов. Через день я опять благодарила всех богов, потому что узнала результаты экзаменов: я поступила.

Андрюша не поступил и уехал учиться в Ярославль. Иногда мы встречались то в Москве, то в Питере. Он всё так же улыбался, глядя поверх голов. И я не знала, вспоминал ли он хоть иногда эту историю. Может быть, вспоминал. Время от времени звонил мне ночью и говорил: «Хочешь, я прочитаю тебе своё стихотворение?» И я слушала.

Поживу как человек

Валька уехала в Саратов.

Черт возьми, мы обе прожили в Питере десять лет! Ну, девять с половиной. И вот так можно прожить девять с половиной лет в Питере, а потом как ни в чём не бывало собрать восемь клетчатых сумок и уехать в Саратов!

Уехать. В Саратов. К маме и папе. К Папахен и Мамахен, как выражается Валя.

…Познакомились мы так. Я пришла к коменданту заселяться в общежитие, зажав все нужные бумажки в руке и готовая отстоять очередь. Кабинетик этот с ветхой мебелью располагался рядом с бельевой, где на высоких стеллажах громоздились стопки рваных пододеяльников и рулоны матрасов. С пятнами, разумеется. От таких пятен всегда становится неприятно, так прямо и видишь, как их на матрас посадили, каким именно образом.

Фамилия у коменданта была Шкапик, и про него говорили, что раньше он работал в исправительной колонии. Верилось в это легко, потому что на студентов Шкапик кричал. Маленький такой, пузатый, с выпученными глазёнками, встанет и кричит, пока кричит, багровеет, а потом выставляет за дверь, и ты уходишь несолоно хлебавши и весь оплёванный. Я в таких случаях начинала смеяться, поэтому на меня Шкапик не орал.

Но это всё мы потом узнали, а пока я вместо очереди увидела одну-единственную девушку. Она привалилась к косяку и с тоской глядела куда-то в сторону бельевой. И плакала. Тихонько так плакала, как-то стыдливо.

– Что стряслось?

– Вот, – всхлипывала она, – вот, не даёт комнаты. Нет, говорит, комнат. В коридоре, говорит, будешь спать. Я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу к нему ещё раз зайти.

– Как это, – говорю, – нет комнат? Подожди.

И я шагнула к Шкапику.

– Здрасьте, – говорю, – а мы вот заселяться пришли. – И протянула бумажки.

– Значит, так, – рявкнул Шкапик. – Комнат нет, поэтому пока будете жить в холле. Постель получите вон там.

Я представила себе просторный холл, как в гостинице. По углам там пальмы какие-нибудь стоят, люди в креслах отдыхают. А мы с Валей лежим на матрасах прямо на полу. Мимо нас снуют люди, сначала удивляются, а потом просто не замечают и перешагивают через наши тела. А пыль с их ботинок сыпется на наши рваные пододеяльники.

– Вообще ваша комната будет девяносто седьмая. Но там пока дипломник живёт, не съезжает. А вот вы сходите к нему и поговорите. Может, он и съедет до первого сентября, – смягчился Шкапик.

В девяносто седьмой нам никто не открыл, поэтому мы с Валей отправились «в холл» на пятый этаж. Заселяться.

Холлом в мухинской общаге называли помещения напротив лифта, с балконом, разместиться там могли человек пять-шесть. Неизвестно, для чего эти помещения предназначались, но на втором этаже в холле была библиотека, которая уже тысячу лет не работала, а в остальных холлах ютились абитуриенты и первокурсники в ожидании освобождения комнат.

Никаких пальм, пять коек с панцирной сеткой, пустой шкаф и унылая тумбочка. И окно во всю стену, за окном – балкон. Отлично, подумала я, можно будет выходить покурить на балкон. Но дверь оказалась закрыта на замок, и курить приходилось в коридоре. С балконами мне вообще никогда не везло. И девяносто седьмая комната оказалась кастрированная, без балкона. Хотя других поселили в обалконенные комнаты, это было чистой случайностью, кому как повезёт. Платили за все комнаты одинаково.

В холле мы проторчали до сентября. Остальные три койки заняли: Катя, невыносимо правильная русская красавица; Юля из Краснодара, кормившая нас вареньем из лепестков роз; и Аня Сорока, фееричная еврейка. В кожаном плаще, который ей был вели́к, она рассекала на велосипеде, отчего у неё всегда были воспалённые глаза: выхлопные газы автомобилей душат велосипедистов.

Мы дождались сентября и получили в наследство от дипломников ободранную комнату с надписями на стенах, которые мы так и не расшифровали. С белой тряпкой вместо шторы. С мелким паркетом, от которого постоянно отламывались дощечки. Из щелей паркета лезла спрессованная пыль. Мы сделали влажную уборку, притащили с помойки стеклянный шар и пористый цилиндр загадочного назначения.

И так украсив комнату, мы стали в ней жить. И прожили два года, поссорившись только один раз – из-за того, что я пропустила свою очередь чистить ковёр. Этот ковёр я купила в комиссионке, он был советский и скучный, зато прикрывал наш страшный паркет и позволял пить вино с гостями, сидя прямо на полу.

Валя училась на графдизайне, а я – на книжной графике.

Через полтора года я стала прогуливать занятия, просиживая сутками у Миши Орлова, нищего поэта, здорово закладывающего за воротник.

В конце второго курса меня отчислили. Я вышла замуж за Мишу и тоже стала здорово закладывать.

У Вали после меня было несколько соседок, все они держались не больше полугода, а потом выходили замуж и уезжали жить в какие-то другие места. Про нашу комнату уже ходили байки, что стоит только пожить с Валей месяц-другой – личная жизнь непременно наладится и можно будет подбирать свадебное платье.

Только у Вали у самой ничего подобного не происходило. А с нашими бывшими гостями она постепенно перестала здороваться. Если ее в этом уличали, она говорила, что без очков и ничего не видит, никого не узнает.

Валя просто ходила в Муху учиться.

Валя ходила учиться, а я лежала у Миши, рыдая над газетой «Работа»: без образования и опыта я годилась только в курьеры или мойщицы посуды. Какое-то время я поработала няней у Мишиных друзей. Потом торговала книжками в «Буквоеде». Потом поступила в институт печати и стала учиться на редактора.

За все эти годы мы считанные разы встретились с Валей тет-а-тет. В общагу мне заходить было грустно. Было грустно видеть, как новые соседки вместо белой тряпки повесили домашнюю штору, а письмена на стенах замазали извёсткой.

Виделись мы в основном у Варвары с Алиной. По праздникам. С этими девицами нас познакомила Аня Сорока ещё в холле. Собрав всё население холла, она объявила:

– Сегодня к нам в гости придут две девочки. Они очень голодные, давайте накормим их бутербродами.

Мы сделали бутербродов и стали ждать голодных девочек. Были очень удивлены, потому что пришли девочка и мальчик. И только к концу вечера я поняла, что мальчик – не мальчик, а самая настоящая девочка. Варвара. Такие вот бывают семьи, из двух девочек, одна из которых здорово смахивает на парнишку.

Два года мы бегали друг к другу в гости, вместе ездили в Москву и нажили множество общих знакомых. Только вот Валька не ездила в Москву, а прилежно училась.

На чей-нибудь день рождения мы собирались вчетвером, Варвара солила свою фирменную селёдку, мы резали салаты и в волнении рассаживались вокруг шаткого стола. Квартира эта была Алинина. Царил там невероятный срач. Во-первых, все интерьеры, покрытия и мебель остались с тех самых времён, когда ещё были живы Алинины родители. Даже папины костюмы висели на вешалках. Во-вторых, всё было забито разнообразным хламом, вещами, которые уже давно не могли служить людям: банка засахарившегося мёда, рваные ботинки, сломанные часы… Стены на кухне покрывали слои жира, из окон торчала позапрошлогодняя вата, в углу в кастрюле с инвентарным номером боролось за жизнь ползучее растение. Его постоянно забывали поливать.

И так несколько лет мы встречались на Алининой кухне. Я спрашивала Вальку о её успехах и об успехах наших однокурсников. Но про них она ничего не могла рассказать, потому что не здоровалась и двигалась от общаги до Мухи как будто по тоннелю, не замечая, что происходит вокруг.

– Валя, ну как поживает Вадик Пучков?

– Татьяна, я не знаю. Мне кажется, он сделал дреды. Но я не уверена, что это он.

Валя ходила учиться, а я развелась с мужем и бросила пить.

Валя ходила учиться, а я стала работать в издательстве, снимать жилье и считать деньги до зарплаты.

А потом Валя защитила диплом. И на защиту никого из нас не пригласила.

Она так же передала кому-то в наследство комнату с замазанными надписями и оказалась в съёмной комнате на Садовой. Деля её, по привычке, с соседкой из Мухи.

Валя принялась искать работу. И тут стали происходить необъяснимые вещи. Валя, получившая корку в одном из самых престижных учебных заведений Северной столицы, не смогла устроиться ни верстальщиком, ни дизайнером, хотя добросовестно ходила на собеседования. В отчаянии она прибегла к услуге, о существовании которой я даже не догадывалась. Оказывается, есть агентства, которым ты платишь деньги, чтобы тебе нашли хорошую работу. Высокооплачиваемую работу.

И ей нашли. В какой-то частной галерейке. Работала Валя негром. Как это? Да вот так: есть человек, который называется художником. Он делает себе выставку, только это нынче называется «проект». «Проект Такого-то». От Такого-то в проекте присутствует идея, или, как нынче говорят, «концепция». А картины (да, картины маслом!) пишут вот такие люди, как Валя. Писали они там какую-то хренотень вроде голого Путина в позе лотоса. За это платили хорошие деньги.

– Валька, – говорит Алина, – мы хотим прийти на открытие твоей выставки.

– Э… – тянет Валька. – Вы можете прийти посмотреть… вечером, когда никого не будет. Но на открытие я вас не могу пригласить. Вас не пустят, потому что… Потому что дресс-код.

Я оглядываю Алину. Вязаная кофта модели начала восьмидесятых заправлена в джинсы-дудки из секонд-хенда на Удельной. Из-под кофты торчит водолазка. Вид у Алины измождённый, потому что она страдает бессонницей.

На Варваре мужские брюки и оранжевая вельветовая рубашка, купленная мной на Удельной для Миши. Ему оказалась мала, и я отдала Варваре. На мне майка с Удельной, которая не подошла Алине. И штаны, которые подошли. Но я же могу надеть парадно-выходное платье, сшитое сестрой! И сказать, что моя сестра кутюрье.

В галерею идти мы не решились. Даже вечером.

А потом я как-то позвонила Вальке и напросилась на чашку чая.

– Ну как развивается современное искусство?

– Позавчера я забрала с работы свой принтер. Но оставила на подоконнике помаду. И больше я на эту работу не пойду.

– Так. Что стряслось?

– Татьяна, он неуравновешенный человек. Мы работаем без выходных. И он кричит. Я не могу разговаривать с такими людьми. Я не собираюсь больше разговаривать с такими людьми. Я даже помаду оставила. И опять села маме на шею, и я опять безработная, и я опять ищу работу.

Мамахен у Вали работает в саратовской администрации. Папахен у Вали инженер. Мамахен, кажется, авторитарная женщина. Папахен мягкий интеллигент. Однажды Мамахен подарила Папехену на день рождения аппарат для измерения давления. Папахен сказал, что на Новый год подарит ей клизму.

Четыре года Валя училась в художественном училище. Шесть лет Валя училась в Мухе. Платно училась, потому что поступить на бесплатное – это намного дороже стоит, чем шесть лет платить за обучение. Мамахен говорила Вале:

– Значит так. Берёшь этюдник и идёшь к Адмиралтейству. Пишешь этюд и смотришь по сторонам. А вокруг ходят богатые женихи. И ты строишь им глазки.

Но Валя не слушалась, и этюды у Адмиралтейства не писала. А по улице ходила как по тоннелю. Ограждённая от внешнего мира близорукостью.

– Или так, – говорила Мамахен. – Возвращайся в Саратов. Мы тебе купим квартиру. Будешь работать у меня. Поступишь в аспирантуру. Будем тебе выставки устраивать.

Но Валя неожиданно нашла другую работу.

– Ты знаешь, что Валька уехала в Москву? – спросила меня как-то Алина.

– И что она там делает?

– Развешивает дорогие тряпки в ЦУМе, практику проходит. Типа мерчандайзер по развешиванию плащей из крокодиловой кожи. Платят кучу денег, оплачивают гостиницу и «Сапсан» по выходным. А потом в Питере откроют ДЛТ[1], и Валя там будет развешивать плащи. Из крокодиловой кожи.

В Москве Валю поселили в номере с девочкой, с которой она не разговаривала. Так она прожила в Москве несколько месяцев, а потом открыли ДЛТ, украсив витрины плакатами с черепами сиамских близнецов.

Через месяц Валя мне позвонила и спросила:

– Тебе нужны штаны?

– Да, – ответила я, – мне нужны штаны.

– Приходи.

Я пришла на Садовую. К этому моменту Валя уже избавилась от всех соседок по комнате, но соседи по коммуналке продолжали существовать и рушить стенки Валькиного тоннеля.

– Девочка слева ночами учит английский язык. Или говорит с кем-то по скайпу по-английски. Тётенька справа кричит на своего ребёнка, а потом кричит он. Никто не ложится спать раньше трёх часов ночи. Девочка, которая говорит по скайпу, курит на кухне со своими подружками и обсуждает политику. Как-то они спросили меня, как я отношусь к «Пусси райот». Я сказала, что мне наплевать и что они уроды, и с тех пор они презрительно на меня смотрят и замолкают, как только выхожу на кухню. Поэтому я стараюсь на кухню больше не выходить.

Валя шёпотом прибавляет:

– Я уезжаю в Саратов. Нашла там работу.

– Как в Саратов? Какую работу? – Я смотрю на неё как на ненормальную.

– Да в журнале, там, где мама моя работает. Будет моей начальницей, – нервно хихикнула Валя. – Понимаешь, там в Москве никто не орал. А в ДДТ на меня стала орать супервайзер. А я не могу с такими людьми разговаривать, я не могу с ними разговаривать. Я работаю без выходных, я прихожу, а на меня орёт какая-то супервайзер, которая меня младше на три года…

Я молчу. Молчу и представляю, как собираю вещи и возвращаюсь в родной Томск. Нет, для начала я звоню маме и говорю: «Мама, я возвращаюсь в Томск. К тебе. Готовь комнату». Мама медленно идет на кухню за валерьянкой и перебирает в голове возможные варианты причин: беременна? потеряла работу? попытка самоубийства?

– Валя, – говорю я, – это радостное событие в твоей жизни?

– Да, – шепчет Валя, и у неё выходит как «Та-а-а!» – Та-а-а! Мне натоело шить как помш! Я шифу уше несколько лет как помш! А теперь я пошифу как челофе-е-е-ек! Шенщина спрафа орёт на сфоефо репёнка! Тефочка слефа учит анклийский по ночам…

– Валя. Мне грустно, – только и могу выдавить я.

Я принесла ей торт и съела половину. Я принимаюсь за вторую. Я представляю, как собираю восемь клетчатых сумок, раздаю книжки друзьям… А мама выкидывает хлам из моей бывшей комнаты. Вот я приезжаю и распаковываю клетчатые сумки. Листаю газеты с объявлениями. На улицу хожу без очков, чтобы не замечать одноклассников. А то получится так. Вот выхожу я из дома и встречаю Лену Спивак, например. Лена зарабатывает в Томске бешеные деньги на консалтинге. Это в Томске! Бешеные деньги! На консалтинге, представьте себе. Вот она меня узнаёт и вскрикивает:

– Татьяна! Какими судьбами? В отпуске, маму навестить?

– Нет, – бормочу я, – вот решила переехать, какое-то время пожить в Томске, это временно, конечно, но у меня такой график, что могу себе позволить… Творческая профессия, сама понимаешь… – И запихиваю газету с вакансиями поглубже в сумку. И медленно краснею.

– Да, – говорит Лена, – ты же вроде бы Муху заканчивала?

– Ой, – говорю я, – кажется, моя маршрутка, пока! – И сажусь в какой-нибудь номер, который едет совсем в другую сторону, в какой-нибудь посёлок Светлый.

…Штаны мне не подошли. Когда мы доели торт, я забрала у Вали принтер, стул, гуашь, которая пахнет как в детстве, сейчас такой уже не выпускают. За шесть лет не истраченные баночки. И гигантскую стопку бланков саратовской типографии «Акт приёма экспонатов». Внизу значилась дата выпуска: «09.04.80».

– Откуда это у тебя?

– Это я… ещё из Саратова привозила. Для набросков. На обороте можно рисовать. Тебе же пригодится?

Я беру стул и пакеты и выхожу от Вальки. Бреду по Садовой. Только-только в Питере начинается снегопад, снег припорошил тротуары, уже поздний час, а я иду навьюченная и думаю: «А вот, может быть, я её никогда больше не увижу. Вальку».

На прощанье я спросила, что могу для неё сделать. Валя сказала, что я могу ей очень помочь. Могу позвонить на Московский вокзал и узнать, как можно перевезти восемь клетчатых сумок.

– А ты сама не можешь им позвонить?

– Нет. Не могу. Я боюсь.

Завтра, думаю я, позвоню и, конечно, как не фиг делать узнаю про сумки. Сообщу Вале. Она соберёт сумки и сядет в поезд. И всё, что я смогла для неё еде-лать за девять с половиной лет, это позвонить и спросить про восемь сумок.

Снег метёт, под ногами уже скользко, холод пробирается под пальто. Но я ставлю стул на тротуар, сажусь на него и закуриваю, укрывшись от ветра Валиным пакетом.

Местные жители

Мы с Валькой жили на шестом этаже, а Стрельникова на одиннадцатом. Хорошо жили: вместе ездили в Муху, вместе – обратно в общагу, вечером на ужин друг к другу заходили. Если мы к Стрельниковой поднимались, она нас угощала своей фирменной стрельниковской яичницей, с жидким желтком, в который так вкусно макать хлеб. Ели мы прямо из алюминиевой сковородки. «А вы в курсе, – каждый раз приговаривала Валька, – что эти сковородки опасны для жизни? Частицы алюминия оседают в наших телах!» Мы не верили, но однажды Валька очистила сковородку кусочком хлеба и повертела им у наших носов. Да, белый хлеб однозначно приобрёл алюминиевое напыление… После этого фирменное блюдо стало уже не таким аппетитным.

С Валькой мы учились в разных группах, а со Стрельниковой – в одной. Валька – на графдизайне, мы – на книжной графике.

Стрельникова занимала активную жизненную позицию, брила голову наголо и носила серёжку в носу. Интересовалась новыми знакомствами и рискованными мероприятиями. Валька была домашней девочкой, неожиданно в свои двадцать два выпавшей из гнезда. Чуть сутулилась, в компании пряталась в уголок, смеялась, прикрывая зубы ладошкой. Фразы выпаливала скороговоркой, а если хотела высказаться обширно, то иногда застревала на каком-нибудь свистящем согласном звуке.

Мы с Валькой не были бедными студентами. И Вальке, и мне родители присылали достаточно денег. Мы не голодали, могли позволить себе купить телефонный аппарат, ковёр, чайник или магнитофон. Мебель, конечно, не покупали, меблировка в мухинской общаге традиционно подбиралась на ближайшей помойке. Мы красили ободранные столы вонючей краской, проветривали – и жили. Или не красили и жили с ободранными. Словом, быт был налажен, однако денег всё равно не хватало. Или хватало впритык. В обрез. И у нас постоянно обсуждались идеи, как можно денег подзаработать.

А Стрельниковой вроде бы меньше присылали или реже, поэтому она гораздо раньше нас начала чесаться и искать работу. То детскую площадку раскрасит, то мультики устроится прорисовывать. А мы с Валькой в конце месяца бродили по супермаркетам и выискивали порванные упаковки с просыпанными бубликами или печеньем, чтобы утащить несколько штук на десерт.

Мы не умели организовать свой бюджет.

В общем, мало это походило на «взрослую жизнь» в большом городе.

Однажды Стрельникова спустилась к нам на ужин. Валька разогрела суп из сайры, я заварила чай.

Стрельникова присела на колченогий стул и огорошила нас:

– Девчонки! В кино не хотите сняться?

– А как? – спросила я.

– Кто, простите пожалуйста, возьмёт нас туда? – добавила Валька.

– Короче, тема такая, – начала Стрельникова. – Массовка на «Ленфильме». Платишь тыщу рублей, тебя вносят в базу данных, а потом приглашают на съёмки. Эту тыщу сразу отбить можно, в первый же день. Ну а потом как дело пойдёт, понравишься ты или нет…

– А если, с позволения спросить, не понравишься? – вставила Валька.

Меня тоже смущала «тыща» в начале. Всё это походило на какую-то разводку. Мы выразили Стрельниковой свои сомнения.

– Девки, вы чё такие трусихи? Я же это не с потолка взяла. Я с девчонками с третьего курса общалась. Они уже третий год снимаются. И вообще такая нормальная подработка. Короче, как хотите, а я лично пойду.

Стрельникова допила чай и ушла к себе. К кастингу готовиться, наверное.

Мы с Валькой стали держать совет и в конце концов решили, что попробовать надо, хватит быть дармоедами. Звёзд из нас не выйдет, зато посмотрим, как снимается кино, и получим опыт работы. Ну и что, что статистами. Тыща рублей в день – а работа не бей лежачего.

И на следующий день мы отправились вместе со Стрельниковой. Вноситься в базу. Валька накрасила ресницы, Стрельникова уложила отрастающие волосы гелем, а я так и не придумала, как себя украсить, и просто какое-то время репетировала перед зеркалом, притащенным с помойки, с помутневшей по краям амальгамой, разные выражения лица. На какую роль я сгожусь, интересно?..

Мы заготовили тыщи и явились на «Ленфильм». Попасть туда оказалось не так-то просто. Нужно было ждать у проходной какую-то женщину, которая потом долго вела нас коридорами, где пестрело от плакатов и фотографий артистов. И всюду запертые двери. И на табличках имена. Или даже так: Имена. Там, за дверями, скрывались великие актёры и режиссёры. А мы миновали их, чтобы создать потом из себя фон для их явления на экране. Миновали, пересекли двор, и опять коридоры, и вот наконец мы у цели. Здесь принимают людские массы. Массы выстроились в очередь к фотографу.

Кому-то пудрили нос широкой кисточкой, кому-то предлагали другую рубаху для фотографии. Нам ничего не предложили, переписали паспортные данные, забрали деньги и сделали с каждой из нас по два кадра. Я успела продемонстрировать только два выражения лица из созданной накануне коллекции. Ну ничего, остальные продемонстрирую на съёмочной площадке, решила я.

Однако на съёмочную площадку нас долго не звали. Мы уже успели всё проклясть и наехать на Стрельникову – мол, из-за неё мы потеряли свои тыщи. Но нет, съёмочный процесс медленно, но верно шёл по намеченному плану. И вот наконец мы понадобились. Наш час настал!

Час настал очень ранний. Совсем сонные, мы явились к семи утра по указанному адресу в какой-то ДК. Изнутри ДК производил впечатление заброшенности: советские интерьеры и тишина, тишина… Но вот мы поднялись на второй этаж и увидели, что в недрах ДК скрывается очень интересная кухня. Четыре загородки образовывали небольшой костюмерный цех. Вдоль стен рядами стояли длинные двухэтажные вешалки с самой разной одеждой. Примерно как в секонд-хенде. Только до верхнего этажа нельзя было дотянуться, и костюмерши снимали наряды специальными длинными тросточками. В цеху управлялись две шустрые женщины, к которым мы, народные массы, опять-таки выстроились в очередь. Стоять было очень волнительно, мы пока не знали, какую одежду нам подберут, и, хотя нас пока никто не снимал, «кино» вроде как уже началось. Сейчас подойдёт наша очередь, и мы переоблачимся. И Валька будет уже как бы не совсем Валька, а Стрельникова не совсем Стрельникова, а я не я. Может быть, даже выражения лиц не понадобятся, и наряд сам сделает своё дело, задаст тон, и случатся какие-нибудь чудеса…

Между тем мы обратили внимание, что ряды одежды очень темны и суровы по цвету, а из-под рук костюмерш, как с конвейера, выходят первые «готовые» люди: в каких-то не то рубищах, не то фуфайках…

– Слушай, Стрельникова, а что за фильм? – спросила Валька.

– Да я точно не знаю, – ответила Стрельникова. – Говорят, про войну.

У меня дух захватило. В детстве я обожала книги про войну и постоянно воображала себя участницей событий. Я мучилась вопросом, сдала бы я своих, если бы меня поймали фашисты, или нет. Я представляла, что живу в катакомбах, как Володя Дубинин, и сражаюсь плечом к плечу с партизанами… Иногда я воображала себя в главной роли такого сюжета, а иногда моими актёрами становились куклы, вытаскивающие друг друга с поля боя. Но поскольку большинство кукол были женского пола, чаще приходилось играть в лазарет или просто в тыл. Тыл. Все мужчины ушли на фронт. И нечего есть. И нужно ждать, и верить в хорошее, и работать, и кутаться во все тёплые вещи. Я надевала на куклу халат поверх платья, пальто поверх халата и шубу поверх пальто. Я знала, что в войну были зверские морозы…

– А какой сюжет? – спросила я.

– Ой, девки, да не знаю, – сказала Стрельникова. – Знаю только, что это про американскую журналистку, которая приехала в Ленинград и попала в блокаду.

И тут подошла наша очередь. Костюмерши не смотрели на наши лица, они только спрашивали размер – одежды, обуви – и тут же метали на стол наши «исторические костюмы». Вальке досталось бабушкино пальто, а нам со Стрельниковой – ватники. Вальке – пуховый платок, а нам – старые бесформенные шапки. Ноги ухнули в валенки с галошами. Но для меня не нашлось нужного размера, поэтому мне выдали какой-то сборный вариант: один валенок нужного размера, но дырявый и без галоши. Второй – в галоше, но просторный. Ногу приходилось подволакивать. Но ничего, сказала я себе, может быть, у меня ранена эта нога или обморожена. Всякое может быть.

Пахли наряды так же, как в секонд-хенде – дезинфекцией, и немножко пылью, немножко старым чемоданом. В общем, так, наверное, и пахло кино.

Мы закутались в тряпки и выстроились в новую очередь – к автобусу.

В автобусе сели на задний ряд. В городе ещё было темно, и на улицах – пусто, и среди людской массы пассажиров – тихо. Выглядела людская масса как пленники, покорно едущие на убой. И только один здоровенный парень в шапке-ушанке громко рассказывал соседу, как всё будет происходить. Обед будет у актёров, а у нас только чай, но бесплатный. Два перерыва. Двадцать дублей. Зарплата через месяц.

Рассказчика я обозвала про себя Бывалым.

Меня заклонило в сон, и совсем расхотелось куда-то ехать и что-то делать. А вдруг нам действительно придётся «умирать» и двадцать раз подряд падать в грязный снег? Мы простудимся? И нашей зарплаты нам хватит только на лекарства?

Вдруг мне стало стыдно своих мыслей. Нет, не выдержала бы я пыток, однозначно.

…Мы ехали и ехали. И мне всё казалось, что сейчас кто-то, как экскурсовод, должен рассказать нам, куда же нас везут и что от нас требуется. Автобус походил на экскурсионный и этим расслаблял, настраивал на отдых. Но впереди нас ждала работа! Настоящая работа впервые в жизни.

Уже рассвело, когда мы въехали на Елагин остров. Нас выпустили из автобуса и повели на лужайку перед дворцом. То есть это летом она – лужайка с травкой, «по газонам не ходить»… А сейчас, ранней весной, она была покрыта подтаявшим снегом, местами образующим довольно глубокие лужи. Впереди толпы выступил какой-то мужчина и, кажется, стал объяснять нам нашу задачу. Но слова уносило ветром, и мы переспрашивали впереди стоящих, поняли они что-нибудь или нет.

Наши коллеги сообщили нам отрывочные сведения. Мы – местные жители. Нас согнали полицаи с собаками на показательную казнь двоих партизан. Чтобы нам неповадно было.

Толпа ходила ходуном, люди как-то хаотически двигались, каждый по своей траектории, как вдруг я ощутила, что движение становится общим и направляется к центру, и впереди стоящие пятятся на нас, а стоящие позади поджимают сзади. Было слышно тревожное бормотание. А ещё впереди, ближе к дворцу, что-то происходило, но никак нельзя было рассмотреть что. Справа прошёл Бывалый в ватнике нараспашку, его тянула вперёд настоящая овчарка. Бывалому досталась роль полицая. «Стоять! – закричал он. – Не расходиться! Глаза не опускать!» И собаки, как по команде, залаяли.

Не знаю, как Вальке и Стрельниковой, но мне стало до одури страшно. Я вцепилась в Валькин рукав. Мне захотелось забраться в самую середину в толпе, чтобы собаки меня не достали. Но всем моим соседям хотелось, видимо, ровно того же, и толпа волновалась от каждого рывка собачьего поводка.

Кто-то толкнул меня, отбил от Вальки. Стрельникову я совсем потеряла из виду, меня вынесло вперёд – и тут я увидела. Увидела, что там, у дворца, происходит.

Там вешали партизан. Их было двое: молодой мужчина и молодая женщина. Они стояли на невысоком помосте, в разорванных рубахах, измученные, на шее у каждого висела деревянная табличка, на которой корявой вражеской рукой было написано «Смерть партизанам!». Руки у них были связаны, а вокруг суетились исполнители приговора, поправляли верёвки, делали свою чёрную работу. И вот… и вот… И вот близилась ужасная минута, и собаки просто надрывались от лая, некоторые так прямо задыхались, хрипя. Люди вокруг стали закрывать лицо руками, но я смотрела, я всё видела. Фашисты дёрнули что-то за помостом, и женщина-партизан успела крикнуть: «Ненавижу!» – так громко она это крикнула, что у меня заколотилось сердце и мурашки по спине побежали. И я зажмурилась, но успела увидеть, как их тела взлетели вверх. Я поняла, что вот они сейчас умрут, и этого никак не поправить, ничего никогда не вернуть.

И как они, эти убийцы, этого не понимают? Сволочи!

Мне захотелось броситься на здоровенного Бывалого и вцепиться ему в лицо, но вот… Вот я открыла глаза. Толпа понемногу расступилась, а наши герои, бесстрашная женщина-партизан и молчаливый мужчина, спускались с виселицы, чуть покачиваясь на каких-то подтяжках.

Уф!..

Живы!..

Но всё равно им, бедолагам, холодно.

…А далее были двадцать дублей. Двадцать раз полицаи теснили наш круг и кричали: «Не отворачиваться!» Двадцать раз мы сбивались в кучу, и двадцать раз начинало моё сердце колотиться от страха. Двадцать раз женщина кричала жутким сорванным голосом «Ненавижу!» – и двадцать раз затягивались смертоносные петли. И я понимала, что это всё как бы понарошку, кино же ведь – вот, опять спускаются наши герои на подтяжках, как на батут… Но ком у меня в горле набухал и набухал.

Когда наметились сумерки, я поняла, что ноги онемели, что дырявый валенок у меня полон воды с весенней лужайки Елагинского острова, что я хочу есть, пить и в туалет и что работа в массовке – не из лёгких.

Перед автобусом нас напоили чаем из пластиковых стаканчиков. Говорить не хотелось, и мы втроём даже не смотрели друг на друга почему-то – так, грели руки. Но потом я не выдержала и сказала:

– Бедные.

– Чего бедные? Чего бедные? – спросила Стрельникова.

– Как чего? – ответила за меня Валька. – Столько раз умирать! Ты только представь себе это! У них же нервное напряжение! Они же сгорают, ты что, не знаешь разве? Потому все актёры и пьют…

– А сколько они получают, знаешь, эти актёры? Думаешь, нам по тыще заплатят, а им, как думаешь, тоже по тыще? Нет, им по двадцать тыщ, может быть, а если они очень крутые, то и по пятьдесят.

Такой меркантильный поворот разговора вернул нас в реальность, и мы забрались в автобус и проделали обратный путь с острова к ДК и вернулись из старых одежд местных жителей в свои одежды жителей приезжих.

По пути домой обсуждали, сколько же может стоить съёмка такого фильма. Если сто человек массовки получат по тыще, то это уже сто тыщ. Если два крутых актёра, то плюс ещё сто. А сколько возьмёт себе режиссёр? А гримёр? Водитель автобуса? Костюмерши? А чай? А питание для артистов? А построить всё это – помост и так далее, подтяжки наладить? А камеру по рельсам пустить? И монтаж потом?

Когда в подсчётах перевалили за несколько миллионов, мы бросили это занятие.

Побежали будни. Нашего гонорара пришлось ждать так же долго, как и приглашения. Но всё-таки его выплатили. Стрельникову пригласили ещё раз сниматься, в другой уже фильм, а нас с Валькой почему-то не пригласили. Фактурой, может быть, не вышли, а может, не то выражение лица было…

Целый год мы спрашивали друг друга, не слышно ли что-нибудь про выход фильма. Заходили в магазины с дисками и спрашивали про американскую журналистку: нет ли новинки?

Однажды я встретила в метро Бывалого полицая, он был пьян.

И только года через два мы узнали, что фильм всё-таки вышел. Я купила диск, и мы собрались с девчонками на просмотр. Никого звать не стали, на случай если плохо получились. Я вообще считала себя нефотогеничной, а Валька всё твердила, что у неё на записи голос получается какой-то писклявый.

Мы смотрели фильм в темноте и в тишине. Как-то не удавалось сконцентрироваться на злоключениях журналистки, хотя она постоянно была в кадре. Но мы всё ждали: когда же, когда же?.. А сюжет почему-то даже и не подбирался к теме партизан и местных жителей… И мы уж стали думать, что это не тот фильм и тут какая-то ошибка, как вдруг Стрельникова вскочила и крикнула:

– Да вот же оно! Смотрите!

И стала тыкать в экран. А на экране общались между собой главные герои. Герои стояли на фоне окна. А за окном, где-то там, далеко, можно было различить расплывчатое пятно толпы на белом поле, и где-то за толпой взлетели вверх две фигурки.

Кадр занял две секунды. Ну или, может быть, три. Главные герои продолжили жить своей непростой военной жизнью, а мы, опешив, всё глядели и глядели и досмотрели фильм до конца. И больше там про наших партизан ничего не было. И про Бывалого полицая – тоже. Ну и уж конечно не пригодились ни наши выражения лиц, ни наши галоши.

И Стрельникова всё говорила, что кино – ну это просто запредельно дорогой вид искусства. Что если на одну секунду фильма уходит тысяч четыреста в день…

А мы с Валькой молчали. Валька, может быть, думала, что полицай непременно сопьётся. А я всё вспоминала, как кричала та женщина и как лаяли собаки. И я знала, что она там, в фильме, всё-таки кричит, а мы тоже там есть и нам страшно. И, может быть, поэтому не страшно ей.

Все они люди

Миша всё время говорил, что работу найти не проблема. Ну и что, что у меня нет образования. Зато у Миши есть много друзей. Вот Марта Евдокимова работает в «Афише». Им же наверняка нужны корректоры? Или Саша Гальего. У него вообще собственное издательство. Сам Миша уже лет десять как нигде не работал.

Я листала газету с вакансиями, а Миша обзванивал друзей. Они охотно поздравляли его со свадьбой, но когда дело доходило до трудоустройства, друзья говорили что-нибудь вроде: «Старик, да я и сам едва свожу концы с концами…»

А Марта и впрямь взяла меня на работу.

Няней.

Детей было двое: Игорёк и Санька. Я приезжала на Удельную, топала до садика и робко заходила в ворота. Долго переминалась с ноги на ногу и наконец перешагивала порог, пытаясь напустить на себя непринуждённый вид. Я чувствовала себя самозванкой: пришла за чужими детьми, веду их неизвестно куда – и никто ни о чём не спрашивает. Я всё время ждала, что полная тётя меня окрикнет: «А ну-ка, гражданочка, а вы кто такая? Вы же не мама?» И спрячет Саньку и Игорька у себя за спиной. До выяснения обстоятельств.

…После этого мы шли домой через парк.

В наше расписание входила прогулка, обед, мультики и досуг до прихода родителей.

Хуже всего я справлялась с прогулкой. Игорёк и Санька мне представлялись драгоценностью, незаслуженно переданной на хранение в мои дырявые руки. Я не спускала с них глаз. Но поскольку ребят было двое, иногда один терялся где-то в кустах, и я начинала в панике бегать по дорожкам.

Обед Марта готовила сама и оставляла нам на плите. Более того, она настаивала, чтобы я тоже ела и вообще чувствовала себя как дома. Марта знала Мишу уже много лет и могла представить, какой режим питания он мне предлагал. Однажды Марта сварила кальмара. Я впервые видела кальмара своими глазами. Кроме того, во время этих обедов я открыла, что каша со сливочным маслом гораздо вкуснее, чем без. У нас с Мишей не было холодильника, и масло мы никогда не покупали.

Мультики были прописаны только по полчаса в день. Это мне нравилось. Мне вообще нравилось, как Евдокимовы воспитывали детей. Компьютер был под запретом, мультики только советские, никаких тебе аниме и прочего безобразия. Правда, однажды Игорёк хитро мне улыбнулся и сказал:

1 Дом ленинградской торговли – крупнейший универмаг Санкт-Петербурга. – Прим. ред.

Вход для пользователей

Меню