Читать онлайн После завтрака бесплатно

Defne Suman

KAHVALTI SOFRASI

Copyrights © Defne Suman, 2018

* * *

Моей матери…

Источником вдохновения для создания этого романа послужил рассказ Айфер Тунч[1] «Груз».

Занавес, скрывающий истину, порой бывает сделан из железа; он может вас раздавить. Это самая трагическая из судеб, которая может постигнуть человека, пишущего на исторические темы. Задумав приоткрыть этот занавес, он оказывается погребенным под ним. Его историю никто не напишет.
Айфер Тунч, Груз

Обними меня, как когда-то мать обнимала.
Оттолкни меня, если я откажусь от любви.
Метин Алтыок[2]

1

Дверь приоткрылась.

– Бурак…

Я пробормотал что-то невнятное.

– Эй, Бурак! Ты спишь?

Заскрипели паркетные половицы. Селин вошла в комнату. Нет, Селин, уже не сплю. Благодаря тебе. Я с трудом разлепил веки. Голова раскалывалась. В моем поле зрения появились длинные загорелые ноги. Потом моего лица коснулись волосы, защекотали шею. Это Селин опустилась на колени у изголовья. Увидев, что я не сплю, широко улыбнулась. Я закрыл глаза. Высокий потолок, белая штукатурка, головная боль.

– Да у вас, эфенди, похоже, похмелье! Глаза-то еле открываются.

– Мм…

– Просыпайся, Бурак, просыпайся. Мне нужно тебе кое-что рассказать.

Шла бы ты, Селин! Сплю я. Иди, залезь в постель к какому-нибудь своему ровеснику. Ты молода, красива, ноги стройные, волосы золотятся, как спелая пшеница, но меня ты не интересуешь. Меня интересует твоя тетя. Кстати, где она сейчас? Спит, конечно. Где ей еще быть?

Подумал о Нур – и вспомнился вчерашний вечер. Мы сидели на деревянном причале у дома. Нур, Селин и я. Тетя, племянница и Бурак, друг семьи. Точнее, друг Нур. Мы были пьяны. Мы с Селин прикончили две бутылки красного вина. Нур, несмотря на то, что вечер был жаркий, пила коньяк. Тушила самокрутки о почерневшие от времени доски и не бросала окурки в море, а аккуратно выкладывала их в ряд. Что потом? Потом ты, Селин, поднялась в дом и вернулась с новой бутылкой. Шла, пошатываясь, споткнулась и уронила бутылку в море. А я ее выловил. Нур и Селин смеялись, хлопали в ладоши. Герой Бурак! Да ладно вам. Глубины-то было по колено в том месте. Выпили и эту бутылку. Свернули по косячку – у Нур была травка. Потом я с кем-то из вас целовался. С Нур, скорее всего. Или с обеими? Нет, не было этого. Ни с кем я не целовался. Это было во сне.

– Бура-а-ак! Да проснись же! Я серьезно. Папы нет дома.

– Угу.

– Папы дома нет, говорю. Слышал? Ушел куда-то.

– Попозже вернется, Селин. На прогулку вышел, вот и всё.

Да, это был сон. Очень хороший сон. Я целовал Нур. Мы были одни на берегу. Но не здесь, не перед домом Ширин Сака, а в укромной бухточке, где мы с Нур познакомились. Луна проглядывала сквозь облака, и в ее свете нагое тело Нур отливало серебром. Мне нужно было сказать ей что-то очень важное, но я сдерживался, потому что боялся проснуться.

Селин принялась меня трясти, так что пришлось открыть глаза. Ладно, сон кончился. Вынужденная посадка в настоящем времени. Когда шасси коснулись земли, снова заболела голова. Кусочки моей личности потихоньку собирались в единое целое. Я – Бурак Гёкче. Сорок четыре года. Мужчина. Нахожусь на Большом острове[3], в доме Ширин Сака. День недели? Воскресенье. Шекер-байрам[4]. Завтра – день рождения Ширин-ханым, ей исполнится сто лет. Я приехал сюда и как друг семьи, и как журналист.

Повернувшись к тумбочке за очками, я оказался нос к носу с Селин. Мир вокруг расплывался, но Селин была так близко, что я волей-неволей видел ее широко распахнутые голубые глаза. Ее детское личико, голос и позаимствованные из турецких сериалов интонации меня раздражали.

– Нет-нет. Он уехал. Уехал с острова. Его постель нетронута – как заправил ее Садык-уста[5] вчера утром, так и стоит. То есть он дома не ночевал. Взял с собой рюкзак. Ни ноутбука, ни зарядки от него. Мой отец куда-то уехал! Я вздохнул. Розоватый солнечный свет, льющийся в окно, потускнел, стал почти желтым. Безжалостное летнее утро. Торопливое солнце. Обязательно нужно ему поскорее залезть на небо – висит там восемнадцать часов и светит, как ненормальное. Я подумал о Фикрете, отце Селин. Это он позвонил мне и сообщил, что я приглашен на день рождения его бабушки, который будет отмечаться в узком семейном кругу – и больше из представителей прессы никого не позовут. Говорил, как всегда, очень серьезным голосом. Я улыбнулся. Можно подумать, прессе есть дело до Ширин Сака! Да, когда-то о ней много говорили в кругах любителей искусства, но кто теперь помнит ее имя? Вслух я этого, конечно, не сказал. Ведь Фикрет был ее внуком.

Я немного расстроился, что меня пригласила не Нур, но упускать такой случай было нельзя. Все праздничные дни я проведу на острове в доме Ширин Сака. Поговорю с Ширин-ханым, побываю в библиотеке, где она пишет свои картины, посмотрю на старые фотографии, почитаю старые письма, открытки и дневники, ежели таковые есть. А кроме того, все это время я буду под одной крышей с Нур, а ее муж Уфук по какой-то личной причине, которая меня совершенно не заинтересовала, не сможет к нам присоединиться. Разумеется, я принял приглашение Фикрета.

Было время, когда я мечтал взять интервью у Ширин Сака. Много раз просил Нур его организовать. Но та каждый раз отнекивалась, как будто право поговорить с ее бабушкой нужно было еще заслужить. В конце концов я бросил попытки. И вот теперь эта возможность явилась сама. Конечно, Фикрет предупредил меня по телефону, что бабушка не всегда пребывает в здравом уме и твердой памяти, но я ведь много лет делаю интервью с пожилыми людьми, научился составлять из сотен отражений в кусочках разбитого зеркала осмысленную картину. Так что общение с Ширин-ханым не должно было доставить мне особых трудностей.

Селин по-прежнему сидела на полу у изголовья, ждала ответа. Я вдохнул исходящий от нее легкий аромат корицы. С трудом пошевелил слипшимися губами.

– Может быть, он йогой занимается. Он же говорил, что каждый день начинает с йоги.

– О чем ты, Бурак? Никто не ходит на йогу с рюкзаком и ноутбуком. И вообще, йогой он занимается в своей комнате до зари. Говорит, что после рассвета в этом уже нет никакого смысла. Давай вставай и пошли его искать. Спустимся к пристани. Мне очень любопытно, где он. Может быть, сел на какой-нибудь пароход и уплыл?

Я поправил легкое одеяло, которым были укрыты мои ноги, и приподнялся на локте. Селин улыбнулась, увидев мою футболку.

– Ух ты! «Металлика»?

Эту футболку я нащупал вчера в темноте в одном из шкафов, когда пьяный вернулся в дом.

Моя рубашка намокла, когда я полез в море, чтобы достать бутылку, так что я снял ее и повесил где-то на причале. А футболка, очевидно, принадлежала Огузу, старшему брату Селин.

– Где Нур? Проснулась? Может, она знает, где твой отец.

– Ой, только давай не будем ее ждать, безнадежное дело. Тетя раньше полудня не проснется. Она всю ночь марала бумагу. Начала новый роман. Исторический. Вроде бы по заказу какого-то богатого бизнесмена. Она тебе не говорила? Когда мы все ложимся спать, она пишет. Писатель-призрак!

Селин посмеялась собственной шутке. Я промолчал.

Мне было больно оттого, что Нур стала писателем-призраком. Литературным рабом. Все, что связано с Нур, причиняло мне боль.

– Хорошо, я встаю. Только дай мне, пожалуйста, две минуты, чтобы прийти в себя и умыться. Подожди снаружи.

Селин, недовольно ворча, встала и направилась к двери. Что это за панибратство такое, откуда взялось? А вот именно так и бывает, дружище Бурак, когда пьешь с девушкой вино из одной бутылки в ночной темноте. Наверняка я под влиянием выпитого рассказал ей что-нибудь о себе, и теперь Селин чувствует, что я стал ей ближе.

Я сбросил одеяло и сел на своей односпальной кровати. Голова продолжала раскалываться. Я налил в стакан воды из графина, что стоял на тумбочке, отпил немного и приложил стакан к виску, потом к другому. От прохладного прикосновения голове стало полегче, но я все еще был не в том состоянии, чтобы сразу встать и куда-то пойти. Мой взгляд остановился на картине, висевшей над тумбочкой. Это была картина Ширин Сака: корабль в игре голубых теней и света. Тонкие черные силуэты на палубе сливались с клубами дыма, идущего из непомерно огромных труб. Лиц у людей не было. В руках они держали белые платочки. На заднем плане – зеленые горы с вырезанными в склонах каменными домиками или, может быть, гробницами. С горных вершин спускается туман, и нос корабля уже скрылся в этом тумане. Почему-то эта картина навела меня на мысли о Сюхейле Булут – безвременно ушедшей матери Нур. О единственной дочери Ширин Сака.

Я не был знаком с Сюхейлой-ханым. Она умерла в последний день тех праздничных выходных, когда мы познакомились с Нур. В тот день, когда мы вернулись в университет. Точнее, в ту ночь, когда мы ехали на автобусе из Фетхие[6] в Стамбул. Я понимал, что это глупо, но все равно многие годы в глубине души злился на эту бедную женщину – за то, что она погубила нашу любовь. Как будто если бы ее сердце не остановилось в ту ночь, у нас с Нур завязались бы нормальные, стабильные отношения. Теперь, глядя на окутанные синеватой дымкой вытянутые силуэты на картине Ширин Сака, я отчетливее, чем раньше, понимал, что все эти годы носил в себе эту злобу. Если бы мать Нур не умерла, Нур полюбила бы меня. Я искренне в это верил. Какая глупость!

Еще один стакан воды. Мое горло превратилось в пустыню. Увлажнить его не получалось: вода, не вступая с ним во взаимодействие, проскальзывала прямо в желудок. Я встал, с графином в руке подошел к окну, раздвинул тюлевые занавески и выглянул в сад. Садовник с погасшей сигаретой в уголке рта поливал из шланга сухую землю. Деревья, цветы, растения в горшках – все тут засохло. И сама Ширин-ханым, и Садык были уже слишком стары, чтобы ухаживать за садом. А когда-то здесь была такая красота! Разноцветные розы, оплетающая ограду жимолость, радующие глаз фиолетовые и красные цветы бугенвиллии…

Мне захотелось разбудить Нур и поговорить с ней о том утре, когда мы вместе шли в Босфорский университет. Пройти по разделяющему наши спальни коридору мимо ванной, постучать в дверь, растянуться рядом с Нур на кровати, и пусть то она вспоминает, то я. Так, словно просматривая старый-старый фильм, мы снова заглянули бы в свою юность. Нет, не выйдет! Проход сторожит Селин. К тому же Нур сильно рассердится, если я нарушу ее драгоценный сон. Да и вообще, кому захочется вспоминать тот день, когда тебе сообщили о смерти матери?

Придется вспоминать в одиночку.

И я вспомнил.

Нур машет мне рукой и улыбается, зажав в зубах телефонную карточку. Сейчас она будет звонить своей маме. Мы находимся в кампусе, утопающем в зелени и окруженном симпатичными зданиями с красными крышами – учебными корпусами университета. Я сижу на больших ступенях, которые студенты на английский манер называют степами[7]. Отсюда все внизу выглядит словно на театральной сцене: возвращающиеся в общежитие студенты с чемоданами в руках, красивые загорелые девушки, кошки, полеживающие на лужайках и греющиеся на весеннем солнышке… Мир разыгрывает для меня свою самую прекрасную пьесу. Ветерок играет разноцветным платьицем Нур, идущей к телефонной будке. Парни, разгуливающие по кампусу, оборачиваются, чтобы полюбоваться ее красивыми загорелыми ногами. Платье совсем коротенькое, особенно для мая. И цвета его – оранжевый, красный, желтый – слишком яркие, летние. Пока мы не приехали в город, платье не казалось мне таким уж коротким. А теперь оно начало меня беспокоить. Я подношу руки к носу. На моих пальцах – запах ее волос. Жимолость, соль и песок. Этим утром мы вернулись с моря. Сойдя с автобуса, сразу направились в университет, потому что Нур хотела успеть на лекцию по гносеологии.

– Да прогуляй ты эту лекцию, потом возьмешь у кого-нибудь конспект.

Так я говорил ей по дороге в Стамбул. Помощник водителя разносил пассажирам автобуса – кофе. Воскресенье уступало место понедельнику. Праздник переходил в будни, сказка сменялась реальной жизнью, и я крепко держался за Нур, чтобы не потерять ее. Перебирал пальцами ее взъерошенные волосы. Автобус на полном ходу несся к городу по недавно построенной автотрассе. Нур сонно смотрела в окно. Справа от нас простирались спокойные, идеально гладкие воды залива, отсвечивая сиреневым, розовым, фиолетовым… Это было совсем не похоже на то кристально-голубое море, в котором мы с радостными воплями бултыхались целую неделю. Вид залива тревожил меня. Хотелось вернуться назад.

– Не получится. Этот раздел философии – факультатив. Ни с кем из тех, кто на него записался, я не знакома. Да и в любом случае я с трудом понимаю чужие конспекты. Нужно пойти.

И мы пошли, но Нур на ту лекцию не попала.

Уже расцвел багряник. Фиолетовые холмы, синее море, изгиб Босфора и зеленые сосны, спускающиеся к Южному кампусу, – все это вместе было необычайно красиво. Мимо нас, держась за руки или в обнимку, проходили парочки. А я все никак не мог решиться взять Нур за руку. Она задумчиво шагала рядом со мной с огромным рюкзаком на спине, а к рюкзаку еще были прицеплены палатка, спальный мешок и болтающиеся из стороны в сторону металлическая походная кружка и фляжка. На коротко стриженных волосах белела высохшая морская соль, оставшаяся после нашего последнего вечернего купания. На загорелом лице застыло равнодушно-усталое выражение. «Наверное, утомилась после долгой поездки», – утешал я сам себя. Невозможно было поверить, что все осталось так далеко: наша бухточка, наш безлюдный пляж, до которого можно было добраться только с моря, те вечера, когда мы пили вино, жарили на костре колбасу и разглядывали созвездия, а потом, влажные от пота, исступленно сливались в объятиях в нашей крохотной палатке.

Когда мы дошли до центральной лужайки, Нур повернулась ко мне, мило, по-детски улыбнулась и мягко сказала:

– Послушай, что я скажу, Бурак. Лекцию я прогулять не могу, а вот после нее у меня трехчасовое «окно». Я могла бы поехать домой, забросить рюкзак… Но давай лучше посидим на лужайке. Купим в кафе пирожков с картошкой и чая. Я даже по противному университетскому чаю соскучилась. Ну, что скажешь? А если захочешь, можем даже спуститься к крепости[8]. Купим в буфете сосисок, посидим в «Али-Бабе».

Она взяла мою руку в свою – горячую, твердую. Все мои тревоги вмиг рассеялись. Хотелось смеяться во весь голос. Если бы не этот огромный рюкзак, я обнял бы ее, притянул к себе. А так я просто глупо кивнул. Нур сняла рюкзак и достала из кармана на молнии карточку для оплаты таксофона.

– Сбегаю позвоню маме, скажу, что приехала, чтобы она не волновалась. Ты пока посиди тут, на степах. Я буквально на две минуты.

Давай остановим время на этом мгновении, Нур. Скажем «стоп», и фильм замрет на этом кадре. Дойдя до телефонной будки, обернись и помаши мне рукой. Пусть на твоих губах играет детская улыбка. Пусть ветер треплет твое коротенькое разноцветное летнее платье. Пусть проходящие мимо парни пялятся на твои ноги. Обернись и посмотри на меня. Улыбнись с зажатой в зубах телефонной карточкой и помаши мне рукой.

Пусть время окажется не властным над самым счастливым мгновением моей жизни.

Трубку сняла не мама. К телефону подошел Фикрет, старший брат Нур. Тем утром с Сюхейлой Булут случился инфаркт. Не дослушав, Нур выронила трубку и вышла из будки. Трубка так и осталась болтаться на шнуре. Нур сделала два шага. Какой-то парень протянул ей забытую в таксофоне карточку. Нур подняла голову и посмотрела на меня, сидящего на степах. Недавняя детская улыбка исчезла, на лице застыло выражение жестокой острой боли. Я был растерян. Это была растерянность зрителя, который рассчитывал посмотреть самую прекрасную пьесу, которую только может предложить ему мир. Лишь много позже я понял, что именно эта жестокая боль, а не время, уничтожила, вдребезги разбила прекраснейший момент моей жизни.

Нур никогда больше так не улыбалась. Ни мне, ни другим.

– Бурак, где ты застрял? Эй! Ты идешь? Или опять уснул?

Селин просунула голову в дверь. Увидев, что я в трусах и футболке стою у окна, мгновенно исчезла. Я поставил графин на столик у кровати. На душе скребли кошки. Натянув штаны и так и не сменив футболку с «Металликой», я пошел в туалет, находившийся между моей комнатой и комнатой Нур.

2

Я соврала Бураку.

О том, что отец куда-то уехал, я узнала не утром. Ночью он заходил в мою комнату попрощаться. Или, может быть, это было раннее утро, не знаю. Я спала. То есть на самом деле проснулась, но сделала вид, что сплю.

За плечами у отца был старомодный рюкзак для ноутбука. Это я увидела, чуть-чуть приоткрыв глаза, но он этого не заметил. Было темно. Отец наклонился, поцеловал меня в щеку. Паника! От меня пахло вином, табаком и травкой. Глаза я не открыла отчасти и по этой причине. Надо было как тетя Нур: выпить только конька, покурить чуток травки – и всё. У коньяка благородный аромат, он заглушает другие запахи. Где была моя соображалка?

Сквозь не задернутые до конца занавески проникал бледный свет. Луна, что ли, взошла? Когда мы в полночь сидели на причале, луны не было, это точно. Тетя Нур рассказывала, отчего светится морская вода. Такое, оказывается, бывает только в безлунные ночи. Бурак зашел по колено в море, чтобы спасти наше вино. Бурак, my hero[9]! Когда он опустил руку в воду, по его пальцам словно бы заструился звездный свет. Никогда прежде не видела ничего подобного. Чарующее зрелище. Мне тоже захотелось залезть в море, но я подумала, что это будет сочтено ребячеством, и удержала себя. Потом тетя Нур скрутила косячок. Мне тоже дала затянуться, засмеялась и сказала: «Папе не говори, а то он мне выволочку сделает». Не скажу.

Тетя Нур очень красиво смеется. Ее смех похож на ее любимый коньяк. Хриплый, терпкий, согревающий. Я затянулась один раз и передала косяк Бураку. Мы ненадолго встретились глазами. Всего на мгновение. Сердце подскочило прямо к горлу. Суперское ощущение. Биение собственного сердца заворожило меня не хуже морского свечения.

Когда папа поцеловал меня, я почувствовала прикосновение его усов к щеке. Щекотно. Захотелось захихикать, как в детстве, но тогда он точно учуял бы, чем пахнет у меня изо рта. Так что я только крепче сжала губы и продолжила притворяться спящей. Если папа почувствует запах травки, то рассердится на тетю Нур. Впрочем, откуда ему знать этот запах? Так или иначе, рисковать не следует. Не хочу испортить отношения с тетей. Иногда она звонит мне, мы встречаемся и идем в какое-нибудь совершенно неведомое мне место. Едим где-нибудь в окрестностях мечети Сулеймание плов с фасолью, а потом ходим по Зейреку, Фатиху и Бейазыту[10], по базару, где торгуют старыми книгами, и Капалычарши[11]. Прежде чем сесть на трамвай в Эминоню, покупаем на тамошнем рынке оливки и сыр. Однажды зашли в двухэтажный караван-сарай османских времен с большим двором посередине. Там были свалены огромные пыльные груды поношенных кожаных курток, пахнущих овчиной. Из одной такой груды тетя выудила шикарный приталенный кожаный плащ до колен и купила его. Отдала почистить и потом носила. Выглядела она в этом плаще как актриса из какого-нибудь старого фильма. Мама таких мест не знает. Она более-менее знакома только с окрестностями Султан-Ахмета и Айя-Софии, может быть, бывала пару раз в Капалычарши. Папа знает. Знает, но не хочет, чтобы я там разгуливала. Не самые безопасные места, конечно.

Когда я проснулась, было еще раннее утро – это я поняла по розоватому свету за окном. Еще не открыв глаза, вспомнила о папином ночном визите. Или это был сон? Силуэт высокого человека в странном голубоватом свете, пробивающемся сквозь занавески, щекочущие мою щеку усы… Очень похоже на сон. Но нет, я знала, что это было на самом деле. Мне еще очень хотелось спать, но любопытство оказалось сильнее. Я встала. Толком не разлепив глаз, натянула вчерашнюю одежду: джинсовые шорты и майку на бретельках. Лифчик надену потом. Пошла в ванную между моей комнатой и папиной. Начала чистить зубы, взглянула в зеркало. Дверь в папину комнату была приоткрыта. Я толкнула ее пальцем. Дверь заскрипела. В этом особняке нет ни одной двери или половицы, которые не издавали бы звуков. Летом наш дом расширяется, зимой сжимается. Он похож на бабушкины суставы, такой же скрипучий.

Я вошла в папину комнату с зубной щеткой во рту. Как я и думала, отца в ней не было. Кровать с латунным изголовьем заправлена. На бежевом покрывале с кисточками – ни морщинки. Садык-уста всегда застилает кровати словно в отеле. Чтобы простыня и одеяло выправились из тех щелочек, куда он их запихал, мне нужно вертеться в кровати всю ночь. Отец совершенно точно уехал. Сто процентов. Во мне вдруг проснулся детектив. Я бросила чистить зубы. Вспомнился Бурак. Он журналист, журналист-расследователь. Кроме того, знаменитый интервьюер. Много лет назад Бурак опубликовал в газете интервью с нашим старым Садыком. В детстве, когда мне становилось скучно играть одной, я, бывало, заходила в его комнату с неоштукатуренными стенами из красного кирпича. То интервью Садык-уста вырезал из газеты и приклеил скотчем на стену над изголовьем своей кровати. Я аккуратно отклеивала вырезку, читала интервью и разглядывала выцветшую фотографию. На той фотографии, кстати, я впервые увидела Бурака: он и Садык-уста были сняты сидящими бок о бок на диване, а за ними на стене висела одна из бабушкиных картин – та, на которой изображен великан, которого связывают веревками малюсенькие человечки. На заднем плане – каменный мост, огромные свечи и сотканные из света женщины. Как всегда, ни у кого нет лиц, даже у великана. А вот на лице Садыка – его обычное выражение: смотрит в объектив взглядом встревоженного филина. Бурак выглядит моложе, чем сейчас, в волосах нет седины. Но такой же кудрявый. Другие очки. На губах – смущенная улыбка. По правде говоря, сейчас он выглядит привлекательнее.

Я открыла папин шкаф. Меня встретили запахи, знакомые с детства: пыль, мыло, горячие доски. В домах на острове пахнет как в старом шкафу. Кто-нибудь должен написать об этом запахе в Кислом словаре[12], потому что он не похож ни на какой другой. Не перепутаешь. Ну да ладно. Все именно так, как я предполагала. Старомодного рюкзака нет. Рубашки, брюки на месте. А вот капитанских лоферов – терпеть их не могу – нет. В них, стало быть, и ушел. Я вернулась в ванную, прополоскала рот. Лосьон со стеклянной крышкой, зубная щетка, бритва? Всё на месте. Не уехал, что ли? Я расстроилась. Так, а тяжеленный ноутбук здесь? Нету. Отлично! И зарядное устройство с толстым проводом отец тоже взял с собой – старый ноут быстро разряжается. Положил в рюкзак. Итак, в чем мы можем быть уверены на данный момент?

Фикрет Булут ночью ушел из дома, взяв с собой только допотопный ноутбук.

Звучит как начало детективного романа. Класс!

Во мне бурлило веселое любопытство. Я буду играть в детектива, и журналист-расследователь Бурак должен мне помочь. Мы вместе переберем события вчерашнего дня. Когда я вчера последний раз видела своего отца? За завтраком. К ужину он не вышел, но папа вообще никогда не ужинает. Где он был вечером, когда мы пили на причале? Очень много неизвестных в этом уравнении. Может быть, он оставил записку, как бывает в фильмах? Я подскочила к письменному столу в углу комнаты. Чернильница, записные книжки в потрескавшихся кожаных обложках, старомодная телефонная книга. Ни письма, ни записки. И отец куда-то делся. Ничего не оставил, только щеку мне пощекотал усами.

Ух, как увлекательно. Надо немедленно разбудить Бурака.

3

Господин Бурак и Селин вышли в сад как раз тогда, когда я, вернувшись с рынка, переносил хлеб и овощи из корзинки, приделанной к велосипеду, в кладовую через черный ход. Поэтому, как мне кажется, они меня не заметили. Открывая ворота, Селин придержала колокольчик, чтобы он не зазвенел. Этот колокольчик я сам туда повесил, чтобы мы знали, когда кто-то приходит или уходит. Известное дело, остров теперь не тот, что был когда-то. Из Стамбула пароходами бесперечь прибывают толпы бандитов и хулиганов. Конечно, немного странно, когда человек выходит из собственного сада словно вор, подобно госпоже Селин. Ну да это не мое дело. Я отвернулся.

Госпожа Ширин любит хлеб из пекарни Нико. Покупать его надо свеженьким, только что из печки – до того, как его разложат по полиэтиленовым пакетам. Иначе зачерствеет. Госпожа Ширин ничего не скажет, но едва откусит кусочек, я по ее лицу сразу пойму, что ей не понравилось. Здесь, на острове, купить свежий хлеб просто. Сажусь на велосипед, еду на рынок. Пока хлеб печется, дети Нико угощают меня чаем. Сам он приказал долго жить несколько лет назад. Да и все мои друзья с рынка уже поумирали. Не осталось никого старше меня. Ребята твердят: ты, мол, дядя Садык, крепок как дуб! И всё спрашивают, сколько мне лет. А я отвечаю, что не знаю. Некоторые удивляются, что я до сих пор езжу на велосипеде. Я не говорю им, что у меня болят колени. А и сказал бы – пропустили бы мимо ушей. Знаю, что для молодых стариковские жалобы – пустое брюзжание. Отмахнутся: «Да ты силен как конь!» – и всё.

Других коней, кроме тех доходяг, что возят по острову фаэтоны, они и не видели. Так что, в сущности, они правы: я такой же немощный, как эти клячи. Только вчера госпожа Нур рассказывала: рядом с пляжем Виранбаг одна лошадь пала, изможденная жарой и тяжким грузом. Изо рта кровь текла. Грех, большой грех! Живодеры! Госпожа Нур, говоря об этом, чуть не плакала. Она с детства такая чувствительная ко всему, что связано с животными. Я даже подумал: не устроить ли мне, как тогда, театр теней, чтобы рассеять ее грусть? По вечерам на кухне ту стену, у которой стоит стол, замечательно освещает заходящее солнце. Я складывал пальцы, и тень моей руки превращалась в утку. Когда Нур плакала из-за пропавшей кошки, хромой уличной собаки или упавшей в колодец раненой птички, мои представления отвлекали ее, она принималась смеяться и забывала о своей беде. Теперь, конечно, это было бы не вполне уместно.

Я выпил чаю с сыновьями Нико. Мы поздравили друг друга с праздником, поулыбались и опустили головы. Газету я не читал. Много лет уже в газеты не заглядываю. Когда Нико был жив, мы слушали новости по радио. После его смерти радиоприемник убрали, и в пекарне стали слушать музыку. Негромко заводят греческие песни. Невестка Нико подпевает, стоя за прилавком. Внутри у меня все сжимается. Я слышу мамин голос. Мне представляется обезумевшее море, в нем – корабль. Тот самый, на котором отправили в плавание меня и госпожу Ширин. Я смотрю с палубы вниз. Там, в тумане, бьются волны, осыпая пристань градом белых брызг. Похоже на газировку. На пристани стоят наши матери, пришедшие проститься. Вокруг бушует черное-пречерное море. Вершины прибрежных гор скрыли облака. Легкая, словно фата невесты, дымка едва касается зеленых холмов. У меня сжимается сердце. Мамин голос уносит ветер, и мне остается только рука, за которую я держусь. Такая мягкая. Мне становится легче на душе.

Чтобы избавиться от этого видения, я одним глотком допиваю чай и встаю. Хлеб заворачивают в бумагу. Никакого полиэтилена! Даже одеколон для госпожи Ширин у нас только в стеклянных бутылках, а не в пластиковых.

После этого обычно начинается спор о том, платить мне за чай или нет. Вы нам как родной дядя, денег с вас не возьмем. Нет-нет, так не годится, возьмите. И далее в том же духе, переливаем из пустого в порожнее. Но в это утро мне надо было много чего купить, так что о деньгах за чай я спорить не стал. Купил для Селин пончиков. Господин Бурак тоже к нам приехал, надо и ему что-нибудь купить, порадовать. Праздник же.

Кроме того, завтра день рождения госпожи Ширин. Молодежь захотела устроить чаепитие. По-моему, вечерний чай – слишком скромно для такого значимого дня. В былые годы госпожа Ширин приглашала гостей. Сколько юбилеев она встретила, танцуя вальс в ярком свете хрустальных люстр! За столом собиралось самое избранное общество. Изящные дамы с изысканными манерами сидели в саду, в беседках, или же выходили под руку с элегантно одетыми господами на террасы, откуда открывался вид на частный пляж. Ваш покорный слуга расхаживал с подносом в руках, предлагал гостям канапе с колбасой и оливками и шампанское в высоких узких бокалах. Госпожа Ширин, одетая в платье из тончайшей кисеи, неизменно была самой благородной, самой утонченной дамой вечера. Когда у нее не оставалось сомнений, что все идет ровно так, как задумано, она улыбалась мне, а порой и подмигивала. Это для меня было лучше любой благодарности. Когда прием по случаю дня рождения моей госпожи подходил к концу, я засыпал спокойный и довольный, не обращая внимания на усталость и ноющие ноги.

Ну а на этот раз господин Фикрет и госпожа Нур настояли на чаепитии. Впрочем, таких балов, о которых я только что рассказал, уже много лет не бывало. И все же, по моему мнению, следовало устроить что-то более торжественное, чем вечерний чай. К тому же я слышал, что об угощении собираются позаботиться госпожа Нур и господин Фикрет. Мне сказали много не покупать. Но ведь праздник же! И не подобает устраивать в доме госпожи Ширин трапезу нищебродов.

В былые времена, как наступит праздник, так у ворот собирается толпа детишек. Я открывал, они заходили в сад. Остриженные под ноль дети садовников, ребята из муниципальных домов, девочки с белыми бантиками и воспитанные мальчики из соседних особняков – все приходили поздравить госпожу Ширин с праздником и поцеловать ей руку. Все были одеты очень опрятно – и похоже друг на друга, поскольку в богатых семьях было принято отдавать наряды детей, из которых те выросли, ребятишкам своих слуг. Госпожа Ширин сидела в беседке, окруженной кустами жасмина. Я подавал ей чай в фарфоровой чашке и выстраивал детей в очередь. Все они были очень взволнованы – это было видно по их личикам, – поскольку в этот сад им удавалось попасть всего несколько раз в году. Ожидая своей очереди поцеловать госпоже Ширин руку, они всё смотрели на особняк, возвышающийся, словно крепость, в центре сада, среди цветов и деревьев, чтобы получше запомнить, как он выглядит. У нынешних для этого есть телефоны. Если хотят что-нибудь запомнить – фотографируют. Интересно, возвращаются ли они потом хоть раз к этим снимкам?

Госпожа Ширин хранит фотографии в старинных, покрытых бархатом коробках из-под шоколада. Время от времени снимает с полки какую-нибудь из них, открывает, смотрит. Иногда и меня зовет посмотреть. Зимой, когда в доме остаемся жить только мы вдвоем, я закрываю двери всех комнат, лишь библиотека остается открытой. Я развожу огонь в камине, снимаю с полки коробку, подаю госпоже Ширин. До чего много у нее фотографий! Каждый раз удивляюсь. Иногда на каком-нибудь снимке я замечаю и себя – где-нибудь на заднем плане, в дверном проеме, – маячу, словно призрак, случайно попавший в кадр. Тогда мне хочется сказать госпоже Ширин, чтобы она скорее положила эту фотографию обратно в коробку. Разумеется, я этого не делаю. Да и она, впрочем, подолгу не задерживается на одном и том же снимке. Кусочек картона падает из ее рук в коробку, а иногда на колени. Госпожа Ширин забывает, на что она только что смотрела.

Уже много лет соседские ребятишки не приходят поздравить ее с праздником. Боязно им, понятное дело. Два старика в огромном доме. Как тут не бояться?

Размышляя об этом, я зашел в кулинарную лавку на углу. Один из продавцов вытирал пол, усыпанный влажными опилками. Мы поздравили друг друга с праздником. Цены у них высоковаты, но ребята они хорошие, воспитанные. Я купил колбасы, сосисок, ветчины и этого швейцарского сыра, название которого никак не могу запомнить – память уже не та. Госпоже Нур к вечернему коньяку нужен зарубежный шоколад, а он продается только в этом магазине. Так что я и его тоже положил перед кассой.

В былые времена госпожа Ширин угощала шоколадными конфетами детей, которые приходили поздравить ее с праздником. Накануне я покупал в магазине Хаджи-бабы несколько килограммов полукруглых конфет кондитерской фабрики «Мабель» в ярких обертках – синих, красных, зеленых. Госпожа Ширин клала в протянутые ладошки по пять конфет. А для Нур и Фикрета у нее были приготовлены новенькие хрустящие купюры, снятые со счета в банке.

Теперь на всякий праздник соседские дети уезжают куда-нибудь на курорт. Но внуки госпожи Ширин верны традициям. По праздникам они собираются здесь, на острове. В этом году не хватает только Огуза. Он в Америке. Вроде бы его подружка-иностранка не захотела снова приезжать в Стамбул. Побоялась. В первый свой приезд она привезла с собой огромный американский флаг. Очень я удивился, когда пришел убраться в гостевой комнате: флаг растянут на всю стену. Мне даже страшновато стало, уж не помню почему. Нет у меня доверия к людям, которые путешествуют с флагом в чемодане. И когда вывешивают флаги в окнах при всяком удобном случае, это меня тоже раздражает. Спросите почему? Сам не знаю.

– Здравствуйте, дядя Садык! Как дела? О чем задумался? Что насупился как сыч? Праздник сегодня, улыбнулся бы хоть.

Зеленщик Хасан обрызгивает из шланга прилавок с овощами и фруктами, который вытащил чуть ли не на середину улицы. Нравится мне этот парень, но виду я не подаю.

– Дай-ка мне два кило помидоров. Хотя нет, двух не хватит, взвесь три. Мятых не клади. Стоп, хватит. Положи огурцов. Да не этих, а ченгелькёйских[13]. Почем у тебя черешня? Откуда персики? Смотри, их сорвали еще неспелыми. Нет-нет, мне таких не надо. На этом все.

– Хорошо, дядя Садык. Все сделаем в лучшем виде. У вас, должно быть, много народу на праздник съехалось? Пакеты будут тяжелые. Ты иди дальше, покупай, что тебе надо, а это все я отправлю с нашим мальчонкой.

Я сурово посмотрел на него. Виданное ли дело? Помидоры, которые я так тщательно отбирал, свалить в пакет, чтобы они там перемялись?! Однажды Селин купила здесь клубнику. Сама нести не стала, отправила с посыльным. А тот даже кило клубники не смог аккуратно довезти на велосипеде – все всмятку. Пришлось варенье варить.

– Я подожду. Взвешивай у меня на глазах. Не увиливай.

Я аккуратно, своими руками, уложил пакеты в корзинку на багажнике велосипеда. Хасан снова взялся за шланг.

– Когда я утром шел на праздничный намаз, видел на пристани Фикрет-бея. Что это он? Праздник начинается, а он в Стамбул? Все сюда, а он обратно, хе-хе. Срочное дело? Раз уж еще до рассвета в путь собрался…

Я ничего не ответил, покатил велосипед. По рынку на нем ездить нельзя. Туристы, приезжающие на один день, этого не знают, но у нас так не принято. Хасан еще что-то говорил мне вслед. В старости не все видишь, не все слышишь. Зеленщик Хасан, ясное дело, тоже стареет. Надо бы ему сходить к врачу, зрение проверить. А то он любого бей-эфенди в утренних сумерках за господина Фикрета принимает.

4

Они уходили из дома по очереди. Сначала Фикрет с рюкзаком за плечами. Я не спала. Сидела за столом у окна, зажав в пальцах ручку, смотрела на пустой лист бумаги. Увидев в саду Фикрета, быстро выключила настольную лампу и наблюдала в щелку между занавесками, как он уходит. Еще не рассвело, заря только-только занималась. Куда это направился мой эксцентричный братец? Неужто после йоги и медитации он увлекся мечетями и молитвами? На праздничный намаз, что ли, собрался? Утренний азан[14] еще не прозвучал, Фикрет! Не рано ли?

Когда брат закрывал тяжелую железную калитку, на весь сад и на всю пустую улицу разнесся звон колокольчика, подвешенного Садыком. Но никому не было до этого дела. Собака садовника Хусейна гавкнула пару раз из флигеля, и всё. Фикрет взглянул на часы и быстрым шагом двинулся вверх по улице; потом свернул к пристани и скрылся из глаз. Я немного постояла еще у окна – вдруг вернется? Рассветало. Прозвучал азан. Настал конец длинной ночи. Фикрет не вернулся.

Когда стало уже совсем светло, вышел Садык-уста. Сгорбившись, вывел из закутка у дровяного сарая свой велосипед, съездил на рынок, вернулся, разгрузил корзину. Бедный старик до сих пор убежден, что в таком возрасте обязан в чертову рань ездить на рынок. Сколько раз я ему говорила: давайте наймем кого-нибудь, чтобы жил тут и взял на себя вашу работу. Но ни Садык-уста, ни бабушка ни в какую на это не соглашаются. Фикрет все же нанимал в свое время одного за другим нескольких человек, но эти упрямые старики всех выжили. Ну да ладно, тяжелую работу, уборку по дому берут на себя садовник Хусейн и его жена Шехназ, что живут во флигеле. Шехназ готовит у нас на кухне обед и ужин, а Садык-уста по утрам покупает все, что нужно для завтрака. Да, за завтрак отвечает он: накрывает на стол, убирает. Собственно говоря, оба едят-то совсем по чуть-чуть. И все равно нужно каждое утро съездить на рынок, и всё тут. Не может старик отказаться от многолетней привычки.

Пока Садык-уста перетаскивал из велосипедной корзинки в кладовую через черный ход все купленное, в саду появились Бурак и Селин. Селин взяла свой велосипед «Швинн Крузер», стоявший у стены – он выглядит старинным, но на самом деле произведен в Китае, – и они упорхнули из дома, думая, что их никто не заметил. А ведь если бы они посмотрели вверх, то увидели бы меня у окна спальни на втором этаже. Селин придержала колокольчик на калитке, чтобы я не проснулась. Вот так дела. Какова моя племянница! В тихом омуте… Вот и вчера, когда мы все вместе пили на причале, она от Бурака глаз не отводила. Что бы он ни сказал, смеялась. Ревную я, что ли? Нет. Бурак ведь ею не заинтересовался. Он пытался встретиться взглядом со мной. Я знаю, что у него на уме: еще раз затащить меня в постель. Один раз ты мужа обманула, обманешь и второй. Но нет, Бурак. Мы совершили ошибку. И я расплатилась за нее. Точнее, расплачиваюсь. А ты, конечно, ни о чем не подозреваешь.

Пока я размышляла об этом, стараясь не встретиться взглядом с Бураком, чьи глаза после каждого глотка все смелее задерживались на моем лице, мне и в голову не приходило ревновать к Селин. Но теперь, когда я увидела, как они ранним утром втихомолку уходят из дома, словно воры… В такой ситуации волей-неволей возникают некоторые вопросы. Может быть, этой ночью, когда мы, хорошенько набравшись, разошлись по своим комнатам, Бурак, желая отомстить мне, пробрался в спальню Селин и… Да нет же! Бурак – достойный, благородный человек. Он не полезет, озлившись на меня, в постель к двадцатилетке. Тем более к Селин. Вечно я подозреваю в людях худшее. Возвожу напраслину на человека, с которым дружу столько лет.

Впрочем, я настолько устала, что у меня нет сил ни на какие чувства, в том числе и на ревность. Мне хочется только одного – спать. Вот бы упасть на эту кровать с латунным изголовьем и скрипучими пружинами, ту самую, на которой лежала когда-то больная мама, и уснуть… Уснуть и обо всем забыть. Но уснуть не получится. Я уже много ночей не смыкаю глаз – с тех самых пор, как ушел Уфук. В тот вечер, когда я нашла на столе его записку – «Звонили из клиники. Тому, что ты сделала, нет прощения, Нур», – на сердце мне лег тяжкий камень, не дающий уснуть.

Глядя в щелку между пахнущими пылью занавесками, я смотрела, как они идут вверх по улице. Селин не стала садиться на велосипед, вела его за руль, на ходу тихонько касаясь плечом Бурака.

Интересно, спит ли Бурак с ровесницами Селин?

Вспомнилось, как вчера, когда племянница пошла в дом за вином, он немного грустно спросил меня:

– Помнишь ночь, когда она родилась?

Он лежал на спине на старом дощатом причале, подложив руки под голову, и смотрел на звезды. На нашем укромном пляжике кажется, что они светят как-то по-особенному, не так, как обычно. Я свесила ноги в море. Стоило чуть-чуть ими пошевелить, и вода начинала светиться. Как прекрасно… И та ночь, когда родилась Селин, тоже была прекрасной. Мы с Бураком провели ее вместе. И не где-нибудь, а дома у Фикрета. Спали на кровати, где была зачата Селин. Спали, просыпались, любили друг друга и снова засыпали. Фрейя улетела рожать к себе на родину, в Норвегию. Фикрет с Огузом поехали с ней. А меня брат попросил пожить немного на их очаровательной вилле в Левенте, присмотреть за собакой.

– Кажется, это была новогодняя ночь?

Разумеется, новогодняя. Я прекрасно ее помню, а сказала так только затем, чтобы Бурак не думал, что та ночь и вообще наше прошлое так уж много для меня значат. В тот Новый год мне не хотелось никуда идти. Сердце было разбито: мой последний парень бросил меня и вернулся к своей невесте. Не хотелось, отправившись с друзья ми на Таксим, повстречаться там с этой парочкой. Я боялась, что если увижу их в каком-нибудь баре, встречающих Новый год бок о бок, коленка к коленке за кружкой пива и счастливых, словно они никогда не расставались и я никогда не вставала между ними, то почувствую себя так, будто меня стерли с лица земли. «Можешь вычеркнуть проведенные со мной дни из своей жизни», – скажет мне холодный как лед взгляд бывшего, и мне станет невыносимо больно. Лучше всего, безопаснее всего было остаться дома. А дом у Фикрета был замечательный: сад, два этажа, телевизор с плазменным экраном. Тепло, уютно. Я позвала в гости Бурака, которого бросила за два года до того, сказав, что мы должны остаться друзья ми. Как положено друзьям, приготовим праздничное угощение, выпьем вина, посмотрим какой-нибудь фильм. Не нужно будет в этот чертов холод ходить из одного таксимского бара в другой в коротенькой юбочке и из кожи вон лезть, чтобы «развлечься». Заодно и сэкономлю.

– Да. Мы встречали тысяча девятьсот девяносто шестой год. Дома у Фикрета и Фрейи.

Бурак, в противоположность мне, гордится, что во всех подробностях помнит наше прошлое. Я не ответила, и он заговорил снова:

– Вдруг пошел снег, помнишь?

Конечно, помню. Я лежала, голая, на ковре лососевого цвета, Бурак покрывал меня поцелуями, а в незанавешенное окно гостиной было видно, как с побелевшего неба падают огромные снежинки.

– Ты пошла в сад и привела в дом собаку, хотя Фрейя это строго-настрого запретила: собака, мол, должна жить в конуре.

Я подняла голову и посмотрела на склонившиеся над темной водой сосны. Бурак явно не собирался умолкать. Будем вспоминать вместе, и всё тут. Встал, подошел ко мне, сел рядом, опустил ноги в воду. Вода заискрилась. Я не отрывала глаз от сияния, окружающего наши ступни и икры. Бурак подвинулся поближе, и мы коснулись друг друга голыми плечами. Теперь он почему-то заговорил шепотом.

– Ты боялась, что она замерзнет, но это же была хаски. Не замерзла бы.

Он засмеялся. Его взгляд скользил по моей щеке, шее, уху. Я этого не видела, но чувствовала. Если бы я повернула голову, то встретилась бы с ним взглядом. Я пошевелила ногами в воде. Мы молчали. И в этой тишине ко мне пришло воспоминание о том, как мы любили друг друга на том ковре.

В ту ночь мы даже не закончили нашу дружескую трапезу – оставили курицу с рисом остывать на тарелках и бросились друг другу в объятия. А ведь так старательно готовили новогоднее угощение на тесной, но светлой кухне Фрейи, где сложно было развернуться, не задев друг друга задницей. Курица с рисом и изюмом в духовке. И картофельный салат. И еще десерт из тыквы с грецкими орехами. Несколько часов мы еще думали, что проведем ночь как два друга. Когда засовывали в попу курице яблоки, было очень смешно, а потом, когда пришел черед резать лук для картофельного салата, у Бурака из глаз потекли слезы. Над этим мы тоже посмеялись. Потом поставили на стол красное вино, принесенное Бураком. Оно не подходило к курице, но что поделаешь. Съедим столь тщательно приготовленные блюда и будем смотреть телевизор – в уютном уединении, натянув на ноги шерстяные носки. Как друзья.

Мы уже давно были «только друзьями». Два года прошло с тех пор, как я его бросила. Бросила, потому что умерла моя мама. За девять месяцев я так и не смогла с этим примириться. Даже не могла сказать об этом вслух. «Мама ушла», – говорила я. Или: «С тех пор, как мамы нет». Делами наследства Фикрету пришлось заниматься в одиночку. Однажды я увидела у него в руках документ с крупной надписью сверху: «Свидетельство о смерти». Чтобы забыть об этой бумаге, я пустилась во все тяжкие. Стала, можно сказать, девушкой легкого поведения. Серьезная, большая любовь Бурака – последнее, что мне было нужно. Я меняла парней как перчатки. Все они очень скоро уставали от перепадов моего настроения. Так вышло и с тем молодым человеком, что вернулся к своей невесте. Я это знала. Если бы я приложила хоть немного усилий, он мог бы остаться со мной.

Бураку удалось остаться моим другом – несмотря на то, что он продолжал меня любить. Но тогда, за новогодним столом, после того, как мы чокнулись бокалами, он посмотрел на меня с таким обжигающим вожделением, что меня, словно электрическим разрядом, пронзило воспоминание о том, как мы до изнеможения предавались любви на пляже, где познакомились. И вскоре я обнаружила, что лежу совершенно голая на огромном, от стены до стены, ковре лососевого цвета, а Бурак лежит на мне.

Потом пошел снег.

– А вот и я! Сто тыщ часов не могла решить, какое вино взять. Кладовая Садыка – настоящий винный погреб. Слишком…

Селин не договорила. Увидела нас – бок о бок, коленка к коленке – и замолчала. Наше общее прошлое висело над нами тяжелым облаком, и кто знает, может быть, моя племянница обладала достаточно чувствительными сенсорами, чтобы засечь присутствие этого облака и ощутить, что ей здесь не место. Селин сделала еще два шага, поскользнулась, издала сдавленный крик и едва не грохнулась плашмя. Бурак вскочил на ноги, чтобы подхватить ее. С его штанин разлетались брызги. В этот самый момент бутылка вылетела из руки Селин и упала в море. Все мы рассмеялись. Потом Бурак закатал брюки до колен и залез в воду, а мы с Селин наградили его аплодисментами. После этого происшествия о висевшем над нами облаке было забыто. Мы скрутили косячок. Ночь шла своим чередом.

А потом я снова не смогла уснуть.

Взяла с тумбочки телефон, набрала номер Уфука. Писать ему сообщения я уже давно бросила. Он их даже не читает. Может быть, и в самом деле все кончено. Однажды Уфук сказал мне: Нур, иногда действительно бывает слишком поздно. Это было в тот вечер, когда мы говорили о ребенке. Ему нужна была маленькая копия его самого, человечек, которого он водил бы за руку к пристани и показывал отходящие пароходы. Его дух обрел бы бессмертие в новом молодом теле. Мне тоже хотелось бессмертия, но другого. Как там говорил Платон? «Что подобает вынашивать душе? Разум и прочие добродетели». Я хотела писать книги: стихи, рассказы и романы. Жаждала вселить душу не в тело ребенка, а в свои произведения – и в них обрести бессмертие. Удалось ли мне одолеть премудрость Платона – весьма сомнительно, а что касается брака, тут я точно осталась в неуспевающих. Да и может ли брак считаться браком, если его целью не является продолжение рода? С антропологической точки зрения – нет. Кроме того, с антропологической точки зрения мы с мужем поменялись ролями. Женщина хочет писать книги, мужчина – стать родителем. Но ведь это женщина, связанная с землей, с почвой, должна плодиться, а мужчина, устремленный в небо, – создавать. Если бы мы играли по этим правилам, Уфук не ушел бы. Точно? Как будто мало того, что я столько лет морочила ему голову, все откладывала и откладывала на завтра, на послезавтра вопрос о ребенке, а потом… Тому, что я сделала, нет прощения. Знаю.

Потеряв надежду, я положила телефон назад на тумбочку. Надела купальник, накинула кимоно, висевшее на крючке за дверью, и босиком спустилась вниз. В большой прихожей, куда выходили двери комнат первого этажа, никого не было. На мозаичный пол падал свет из витража над входной дверью. От камней веяло прохладным безмолвием. Бабушка была в «кабинете задумчивости», как она называла это место. Сквозь матовое стекло смутно виднелась ее маленькая голова с редкими волосенками. Садык-уста хозяйничал на кухне. Не показываясь ему, я вышла в сад. Осторожно ступая босыми ногами по острым камушкам, спустилась к морю. На старом деревянном причале еще стояли две пустые бутылки. Бычки от самокруток раскидало ветром. Я сбросила кимоно, разбежалась по причалу и дельфинчиком прыгнула в море, словно в олимпийский бассейн. На воде радостно танцевали яркие – куда там ночному свечению! – солнечные блики, крохотные искорки, разбегающиеся в стороны от моих гребков. Я плыла и плыла в прохладной синеве, пока не забралась так далеко, что стало видно кафе «Хороз Реис». Бабушкин каменный особняк, окруженный зарослями сухой травы, стал таким маленьким, что не разобрать уже было деталей безмолвно насупившегося фасада – просто один из домов квартала Маден. Я раскинула руки и ноги и замерла, лежа на спине, – одна-одинешенька посреди огромной массы синей воды. Вот она, свобода.

Мама очень хорошо плавала и меня научила, но сама никогда не заплывала дальше того места, где вода по шею. Предпочитала сидеть на пляже или на мелководье. Волны лизали ее голые ноги и отбегали. Солнечные очки с большущими стеклами, на голове – соломенная шляпа. Когда я, стуча зубами от холода, выходила из моря, она закутывала меня в большое бирюзовое полотенце и прижимала к себе веснушчатыми руками. Потом просовывала между моих соленых губ печенье с кремом. Давай, мама, сиди недвижно год за годом на берегу, а потом встань и уплыви! Без мысли о том, как вернуться назад, уходи все глубже и глубже. Утони на дне бутылки.

Пропади всё пропадом!

К глазам подступили слезы. Снова. В последнее время это часто со мной случается: вспоминаю маму, борюсь со слезами и призраки прошлого оживают в моей голове. Это Фикрет меня отравил своими разговорами. Мама умерла от инфаркта. И всё тут. Что толку нам сейчас копаться в прошлом? Камень в груди стал еще чуть-чуть тяжелее. И тут я поняла. Этот камень лег мне на сердце не в тот день, когда ушел Уфук. Он лежит там давно. Многие годы.

Я заплакала. Тихо, без всхлипов. Только вздыхала иногда. Море нежно качало меня в своих объятиях. Соль моих слез сливалась с его соленой водой. Вот и хорошо.

5

– Выпьем чаю на пристани? И съедим по тосту. Я голодная. А голодный медведь, как гласит пословица, не танцует.

Мы еще не добрались до конца подъема, а у Селин, по всей видимости, уже поубавилось желания идти по следу пропавшего отца. Я не стал заострять на этом внимания.

– Хорошо, а как же Садык-уста и Ширин-ханым? Они не будут ждать нас к завтраку?

– О, пока бабушка проснется, оденется, пока тетя встанет, пока Садык заварит чай и накроет на стол, мы на велосипедах успеем весь остров объехать. Собственно, у нас дома и не принято завтракать всем вместе. Кто когда проснулся, тогда и идет к столу.

Селин оседлала велосипед и медленно, приноравливаясь к моим шагам, ехала по мостовой у самого тротуара.

– Но вчера утром мы ели все вместе. Великолепный был завтрак!

– Это другое дело. Вчера мы отмечали твой приезд. А сегодня папы нет, у тети похмелье… Вот увидишь, когда мы вернемся домой, там еще только-только проснутся.

– Ладно, убедила. Мне и самому есть хочется. Если хочешь, крути педали побыстрее. Встретимся на пристани.

– Не, мне и так хорошо. Я ходить не люблю. Больше нравится смотреть на все сверху. И сижу, и передвигаюсь. Когда возьмем тебе велосипед, тогда и поднажмем.

Мы собирались взять для меня велосипед напрокат и вместе объехать те места, где мог бы найтись Фикрет. Мой взгляд скользнул по налегающим на педали загорелым ногам – длинным, стройным, сильным, очень красивым. Скандинавские гены от матери. Фрейя, жена Фикрета, – норвежка. Много лет назад они познакомились в Бодруме. Казалось бы, обычный курортный роман – но Фрейя забеременела, и они поженились. Родился Огуз, а через три года – Селин.

Селин, не отрывая глаз от дороги, говорила серьезным тоном:

– У меня есть идея. Насчет отца. Может быть, он… Ладно, расскажу, когда сядем. Сейчас сложно.

Я улыбнулся. Ее молодость меня веселила. Маленький веснушчатый носик и большие голубые глаза делали Селин похожей на героиню мультфильма. Должно быть, она почувствовала, что я не отнесся к ее словам с подобающей серьезностью, и поспешно прибавила:

– К тому же в кафе мы спросим, не видел ли кто отца. Если он уехал на первом пароходе, то должен был пройти мимо.

Я кивнул.

– Да, конечно.

С моря дул освежающий ветерок, пахнущий солью и водорослями. В этот ранний час еще не было так убийственно жарко. В садиках у домов, мимо которых мы проходили, было тихо, только в некоторых работали автоматические разбрызгиватели, а кое-где ухоженные газоны и розы всевозможных оттенков поливали из шлангов садовники. Нас обгоняли редкие фаэтоны. Провожая один из них взглядом, Селин пробурчала:

– На пристань едут, груз свой забирать. Сейчас увидишь, какая там будет толпа. Хорошо, если остров сегодня не потонет!

На улице, вдоль которой выстроились утопающие в зелени, ухоженные деревянные особняки, чьи хозяева владеют ими уже в третьем или четвертом поколении, было так тихо, что если бы накануне я своими глазами не видел столпотворение на пристани, то решил бы, что Селин преувеличивает. Вскоре, когда мы дошли до зеленной лавки в начале рынка, до нас начал доноситься гул толпы. Селин слезла с велосипеда и пошла пешком, то и дело с кем-нибудь здороваясь и поздравляя торговцев с праздником. Взгляды молодых продавцов и туристов-арабов ее не волновали. У маленькой пекарни, рядом с которой на тротуаре были расставлены столики, она немного поболтала с девушкой, разносящей чай и чуреки. По именам поприветствовала зеленщика и элегантно одетого человека, сидевшего за кассой в кулинарной лавке.

– Ты здесь прямо-таки своей стала, Селин. Все тебя знают.

– Да нет, они не меня знают, а бабушку. Мы, остальные члены семьи, просто пользуемся ее славой. Ширин Сака и ее внуки. Похоже на название книги, правда?

Я не спросил, откуда здешнему торговому люду известно о давно прошедшей славе Ширин Сака. Даже в стамбульских художественных кругах о ней мало кто помнит. Хотя, конечно, Ширин-ханым теперь живет на острове круглый год, даже зимой, когда здесь остается совсем мало народу, и среди местных вполне могла сложиться легенда о Ширин Сака. Представляю, сколько историй могли сочинить про нее люди, знающие, что старуха из особняка в квартале Маден, вместе с которой живет только престарелый слуга, – выдающаяся художница, чьи картины когда-то продавались в Париже как горячие пирожки.

Мы вышли на площадь с часами, и я сразу понял, что она пребывает во власти толпы и жары. Гудки пароходов, велосипедные звонки и оглушительный людской гомон. К пристани приближался пароход, готовый излиться народом. Пассажиры, жаждущие как можно скорее спрыгнуть на сушу, толкались, и людская масса колыхалась, словно вскипающая, но все никак не ударяющая о берег волна. Рассекая толпу велосипедом, Селин проследовала к кафе, первому из тех, что выстроились вдоль моря. Я – за ней. Сели за столик подальше от входа, в тени. Выплеснувшиеся с парохода люди, словно бешеные быки, устремились за передние столики, к торговцу мороженым на углу и на площадь. Селин, не обращая на них ни малейшего внимания, спокойно и непринужденно склонилась ко мне через стол. Я отвернулся, чтобы не глядеть на показавшуюся в вырезе грудь. Селин тут же выпрямилась. Она не хотела меня провоцировать. Ей хотелось понравиться мне, но без провокации. Как трудно быть молодым!

– Знаешь, когда ты вчера сошел с парохода, – сказала Селин, кивнув на пристань, где мы встретились накануне, – я очень испугалась, что ты меня не узнаешь.

– Почему же мне тебя не узнать?

– Не знаю, – пожала плечами Селин.

Значит, догадалась. Я понятия не имел, кто такая эта девушка, что изо всех сил кричала из толпы, собравшейся у пристани: «Бурак! Бурак Гёкче!» Я ждал, что меня встретит Нур. То есть, конечно, не ждал, но все равно с глупой надеждой искал ее глазами в толпе. И совсем не думал, что встречать меня придет скандинавская красавица с волосами цвета пшеницы и глазами океанской голубизны. Должно быть, я смотрел на девушку с таким глупым видом, что она сочла нужным представиться: «Селин». Когда и это не помогло, прибавила: «Селин Сюхейла».

Чай мы не заказывали, но его уже принесли. Селин – с шалфеем, мне – просто черный. Мы заказали тосты. Я прочистил горло.

– По правде говоря, я тебя вчера узнал не сразу. Но когда ты назвала свое имя, все встало на свое место. В последний раз, когда я тебя видел…

Я на мгновение задумался. Я видел Селин, когда она была еще ребенком, потом в подростковом возрасте. Наверняка же видел. Я напряг память. В кафе, зимой, во второй половине дня. Где? А, точно, в Румелихисары[15]. В кафе «Али-Баба». Посередине зала стоял пышущий жаром обогреватель. В воздухе висел табачный дым. Фикрет не обращал на это внимания. Он разложил на столе газету и погрузился в чтение. Они ждали, когда закончится рабочий день Фрейи в Босфорском университете. Селин около пяти. Она сидит, зажав в руке тост, и в клубах табачного дыма похожа на куклу. На голове у нее белый берет. Щеки и губы порозовели от холода. Завидев Нур, она радостно взмахивает руками. Понятное дело, скучно ей так сидеть. Спрыгнув со стула, обнимает тетю за ноги. А Нур словно не видит маленькую племянницу. Эта случайная встреча ее не радует. Потом ее взгляд опускается на разложенную на столе газету и застывает на ней. В этот момент застывает не только взгляд Нур, но и вся ее жизнь. Вдруг она бросается прочь из кафе. Селин растеряна. Ее глаза наполняются слезами. Сейчас заплачет.

– Что такое, о чем задумались, эфенди?

Селин улыбалась. Одним движением руки она собрала волосы и заколола их на макушке. Стала видна загорелая шея, явственно выступили ключицы. Увидев восхищение в моем взгляде, Селин смутилась и чуть не опрокинула свой стакан. Когда она избавится от подростковой неуверенности в себе, станет сногсшибательной красавицей.

– Пытаюсь вспомнить, когда я последний раз тебя видел.

– О-о, если мы так долго будем думать, плохо наше дело! Дам-ка я тебе наводку.

Наводки, улики… До чего же этой девочке нравится играть в детектива.

Я не стал возражать. Ее голубые глаза сияли, как море на солнце.

– Крепость.

– Какая крепость?

То есть да, крепость Румелихисары, но неужели ты это помнишь, Селин? Ан нет, ошибся.

– Концерт. В театре под открытым небом. Это ни о чем тебе не говорит?

Селин держала в руке наполовину выпитый стакан с чаем и озорно улыбалась. Я попытался вспомнить, но память снова и снова возвращалась к тому давнему дню. Я обнял Нур на берегу печального Босфора. Мы взвалили на себя непосильный груз. Мы были слишком молоды и не знали, что делать. В тот день Нур ушла из журналистики. Она еще тогда, взглянув на расстеленную, словно простыня, газету, поняла то, до чего я дохожу только сейчас. Оказывается, журналист – это не тот, кто узнаёт правду и рассказывает о ней людям. В лицее я думал, что люди, избравшие эту профессию, побуждают общество к дискуссии о его важнейших проблемах и к борьбе с его пороками, вызволяют людей из постыдного положения, в котором они пребывают, и ведут их к свободе. Вот уж нет. Журналист – это тот, кто сочиняет реальность, которой не существует, а потом заботится о том, чтобы все не только поверили в эту придуманную реальность, но и смирились с ней. Нур поняла это в момент озарения, глядя на газету Фикрета в кафе «Али-Баба». А я двадцать лет спустя все еще не желаю признавать эту истину. Что тому причиной? Упрямство, инертность, слепота – или надежда?

Принесли тосты. Мой – с овечьим сыром, для Селин – с колбасой. Хорошие тосты, правильные. Селин успела дать официанту подробные инструкции. Края хрустящие, сливочного масла сколько нужно. Селин все еще ждала от меня ответа. Чтобы не разочаровать ее, нужно было быстро что-то придумать. В последнее время я на концертах не бывал. А если это было несколько лет назад, то да, ходил я на один концерт в Румелихисары, в театр под открытым небом.

– Наверное, это был джазовый фестиваль?

Оказалось, я попал в точку. Чтобы быстрее ответить, Селин попыталась проглотить кусок тоста не разжевывая. Изо рта у нее пошел пар, и она помахала у губ рукой, как будто это могло помочь.

– Именно! Концерт Джоан Баэз! Вспомнил, да? У меня тогда волосы были подстрижены короче, и я носила очки. Мы, собственно, даже не поговорили.

Кусок застрял у Селин в горле, так что ей пришлось постучать себя по груди. А я пребывал в замешательстве. Совершенно потерял ориентацию во времени. С недавних пор это часто со мной происходит. Давнишние события вдруг оживают в памяти, а куда я ходил два дня назад, никак не могу вспомнить. И сотни имен зачем-то засели в голове. Вот о чем сейчас говорит эта девочка? Во время концерта Джоан Баэз в Румелихисары я был младше, чем она сейчас. Учился в лицее. Еще даже в планах у меня не было отправиться вместе с Онуром, предвкушая приключение для настоящих мужчин, в ту безлюдную бухточку, куда в тот же день прибудет Нур со своими подругами из Босфорского университета.

Заметив мою растерянность, Селин торопливо прибавила:

– Только тетя хотела нас познакомить, как ты уже убежал по лестнице вниз. У тебя был билет в вип-зону, на самые классные места у сцены. Я тебе очень завидовала.

Тут, наконец, я вспомнил. Селин имела в виду концерт двухлетней давности. Она откусила еще кусок и продолжала говорить с набитым ртом, так что разбирать ее речь было непросто.

– Тетя Нур тоже купила нам билеты на хорошие места. А потом я перешла еще ближе к сцене. Встретила там знакомых по парку Гези[16]. Мы танцевали вместе. Суперский был концерт, правда? Я Баэз раньше никогда не слышала. Думала, это музыка для пожилых. На свой счет не принимай. Ты не пожилой. А потом она начала петь! У меня аж дыхание перехватило. Я была зачарована. Было немножко похоже на Гези: люди всех возрастов пели вместе, как дети. Люди теперь на нее обижены, потому что прошлым летом она отменила концерт, но меня это не колышет. Надеюсь, приедет снова.

Теперь я вспомнил, как второпях проскочил тогда мимо них. Я искал взглядом Уфука. Тут он или нет? То ли, усадив женщин на места, отошел купить что-нибудь поесть и попить, то ли просто дома остался? В присутствии мужа Нур я всякий раз чувствую себя не в своей тарелке. Наверное, потому, что так и не смог понять, о чем и насколько хорошо он осведомлен. Мне все время чудится, что за его внешностью бородатого добряка-интеллектуала с трубкой прячется какая-то фальшь, хотя я знаю, что человек он хороший и порядочный. Видимо, из-за этих переживаний я и не понял, что Нур хотела познакомить меня с Селин.

– Конечно, помню. Нур – большая поклонница Джоан Баэз. Ни за что не пропустит ее концерт.

– Вот-вот! Она все песни знала наизусть. Подпевала с начала до конца. Потом, когда мы шли с концерта, она научила меня нескольким песням. «Donna Donna», «We Shall Overcome». Дома я нашла их в «Ютьюбе». Аккорды простые. Сыграла, спела. Прекрасные песни! Суперский был вечер!

Это чувство эмоционального подъема мне знакомо. Я впервые попал на концерт Баэз, когда был еще младше, чем Селин сейчас. В темно-синей ночи звезды сияли так близко, что казалось, вот-вот упадут на сцену. От запаха котлет, жарившихся рядом с театром под открытым небом, текли слюнки. Пластмассовый стул был жестким и неудобным. Но когда Джоан сказала: «Теперь я хочу, чтобы мой голос услышали и вы, и те, кто остался за стенами», и начала петь без музыкального сопровождения – без гитары, без клавишных – семь тысяч человек затаили дыхание, а потом разразились аплодисментами. В тот момент мне казалось, что надежда, наполнившая мое сердце, когда я хлопал вместе с окружавшими меня тысячами людей, никогда меня не покинет. Вот видишь, говорил я сам себе. Ты не один. Эти люди – мое отечество. Теперь я знаю, где мое место. Именно тогда, в тот вечер, я решил, что буду журналистом.

– А знаешь, в свое время, чтобы добыть билет на концерт Джоан Баэз, нужно было провести ночь у Дворца культуры имени Ататюрка.

– В смысле? Почему?

Как объяснить человеку из поколения, которое все вопросы решает несколько раз ткнув пальцем в экран телефона, почему мы когда-то от руки заполняли анкеты для получения билетов на концерты Стамбульского фестиваля[17] и лично подавали их? Принятый в те годы порядок неожиданно показался мне до абсурда примитивным. Все это бумагомарание было похоже на детскую игру. Я вдруг почувствовал себя старым. И как всякому старику, мне захотелось начать делиться воспоминаниями, заново переживая былое, – но я побоялся, что Селин станет скучно, и промолчал.

Мой взгляд упал на столик за спиной Селин. Там, в уголке, из которого даже моря не было видно, сидели четыре старушки, играли в карты. В металлической пепельнице валялись окурки со следами помады. Собирая истории для своих публикаций, я общался с таким количеством стариков, что могу, сопоставив ряд признаков, по степени сухости кожи на шее и яркости света в глазах, по редкости волос и скрипу суставов, по хрипоте голоса и запаху тела определить, сколько человеку лет. Например, той крохотной старушке с выступающим подбородком, что сидела ближе к Селин, было никак не меньше восьмидесяти пяти. А та, что расположилась напротив нее и не могла отличить крести от пик, несмотря на очки с толстыми стеклами, была еще старше. Ей, может, уже и девяносто стукнуло.

Повинуясь профессиональному рефлексу, я наклонил голову и попытался расслышать, о чем они говорят. Что это за язык? Как я ни напрягал слух, ничего не мог разобрать. Греческий? Португальский? Армянский? Нет, все не то. У меня в голове уже начал складываться план статьи об этих дамах. Это всегда так. Пока работаю над одним проектом, вырисовывается другой, перетягивает внимание на себя. Статья будет называться «Женщины, играющие в карты». Жаль, что не в безик. Тогда перед ними лежали бы счетные таблички.

Нур в шутку называет меня корреспондентом fin du siècle[18], но мои статьи ей нравятся. Говорит, что в умении отыскивать интересных людей мне нет равных и находить в их воспоминаниях нечто важное для нас всех я тоже хорошо умею. И все же этот fin du siècle меня задевает. Как будто меня интересует только что-то старомодное. Впрочем, это правда. Я изучаю связи между людьми, что существовали до интернета, смартфонов и соцсетей. Есть люди, почти вся жизнь которых пришлась на прошлый век. Кто запишет их истории, если не я? Мы – поколение, которому повезло жить в эпоху коренного изменения структуры отношений между людьми. Мы успели достаточно пожить при старой структуре, чтобы хорошо разбираться в ней, и еще достаточно молоды, чтобы приспособиться к новой. Поколение-посредник. Поколение посредников. Мы своего рода переводчики. Да, я корреспондент fin du siècle.

Потом я вдруг понял. Как – не знаю. Может быть, до моего уха долетело несколько знакомых слов или я просто догадался сложить два и два. Дамы говорили на ладино! Это старинный диалект испанского языка, на котором объяснялись евреи, в XVI веке бежавшие из Испании и нашедшие убежище в Османской империи. Ничего себе! Я был уверен, что в Турции не осталось носителей ладино. Но вот они, сидят передо мной и играют в карты! Кто знает, какие истории хранит их память! Вот это находка! Видишь, Нур, милая моя, мне снова встретились интересные люди. А ты спи себе в башне из слоновой кости. Пиши чужие романы.

Несколько раз, когда я пытался заговорить с Нур о том, что она зарыла в землю свой писательский талант, на глазах у нее выступали слезы. Не от грусти. От раздражения. Я знаю, почему она сердится. Дело в том, что Нур обозлилась на литературный мир после того, как ее первый (и единственный) роман «Галантерейщик», работать над которым она начала после того, как бросила журналистику, не снискал того успеха, на который она вполне справедливо рассчитывала. Публикуя роман, издательство запланировало кампанию по его раскрутке: серию интервью, в том числе на телевидении. Нур ни на одно из них не согласилась: хорошему тексту, мол, реклама не нужна, и всё тут. Хорошая литература найдет своего читателя, твердила она. Нур просто лопалась от гордыни. У нее были любимые литературные критики: несколько господ, пишущих что-то напыщенное и неудобопонятное в журналах, за которыми она в начале каждого месяца бегала в книжный магазин «Пандора». Нур верила, что они заметят ее роман. Терпеливый владелец издательства мирился со всеми ее капризами – потому что любил ее. Владельцем издательства был Уфук. В конце концов «Галантерейщик» пропал с книжных полок. А Нур, страдая от уязвленного самолюбия, назло всем тем, кто ее не оценил, стала литературным негром. Теперь она пишет дешевые романы для не умеющих связать двух слов женщин из высшего общества, переносит на бумагу плоды их скудной фантазии. А Уфук печатает. Такое вот семейное предприятие получилось.

Селин положила на стол телефон, на котором играла в какую-то игру, склонила голову набок и приложила палец к губам. Я, собственно, и так молчал и давно уже о ней не думал. Мы прислушались к хриплому, неразборчивому объявлению, зазвучавшему из громкоговорителя: «Прибывающий пароход сразу отправится в рейс Хейбели – Бостанджи[19]».

Селин вдруг вскочила с места, пошатнув столик и стоявшие на нем пустые чайные стаканы. Я придержал свой, чтобы он не упал.

– Бурак! Кажется, я поняла, куда отправился мой отец!

– И куда же?

– Сейчас не могу сказать. Пошли, возьмем тебе велосипед. У нас много дел!

Делать нечего, пришлось встать. Надеясь, что завтра найду играющих в карты старушек на том же месте, я поспешил за Селин, убежавшей вверх по улице.

6

На самом деле никакой блестящей идеи мне в голову не пришло. Видно было, что Бураку наскучило со мной сидеть. Он задумался о чем-то своем. Вот я и придумала, чем его заинтересовать. Этот мастерский прием я освоила еще давным-давно, в школе. Когда учитель спрашивал, почему я не сделала домашнее задание, я отвечала: сейчас не могу сказать, но потом расскажу подробно. В девяноста девяти процентах случаев учителя не возвращались к этому разговору. Потому что забывали? Или потому, что им было неловко? Может, им было все равно, делаем мы домашнее задание или нет? Думаю, людям просто неохота долго думать о других. Как забавно. Как грустно. А я вот немало энергии трачу на размышления о том, что обо мне думают люди.

Пока мы шли к велопрокату Месута, я краем глаза поглядывала на Бурака. Он быстро шагал рядом, засунув руки в карманы. Можно ли его назвать красивым? А старым? Раз он друг тети Нур, значит, он по меньшей мере ее ровесник. То есть ему сорок с чем-то. Уф! Айше сказала бы: вот и славно, опытный мужчина, техническую сторону дела знает хорошо. У Айше все мысли крутятся вокруг постели. А у меня вокруг чего? В любом случае секс с Бураком был бы совсем не таким, как с Эмре. В этом я уверена на все сто. С Эмре мы ровесники и оба больше ни с кем не спали, только друг с другом. То есть он, может, и спал после того, как мы расстались, а я – никогда ни с кем, кроме него. Поэтому мне и интересно. Умираю от любопытства. Какие ощущения может доставить мне другой мужчина? Я несколько раз хотела поговорить на эту тему с тетей Нур, но постеснялась.

Бураку не дашь его лет. Вот сейчас, когда он идет рядом пружинящей походкой, засунув руки в карманы, в черной футболке Огуза с надписью Metallica, – как классно он выглядит! Из-за очков слегка похож на наших зубрил из школы, которые получали стипендии Совета по научно-техническим исследованиям. Может, он тоже был зубрилой. Ха-ха! Когда-нибудь я его спрошу. Волосы, похожие на кудрявый салат, только черные, растрепаны. Можно подумать, что это сделано специально, чтобы получился эффект «только что из постели», но нет. Он в самом деле просто забыл причесаться. Для того чтобы приобрести такой растрепанный вид, Огуз на несколько часов запирается в ванной. Расходует уйму геля, и никак не выгонишь его оттуда. Бесит!

Пристань за полчаса превратилась в сумасшедший дом. С трудом протолкнувшись сквозь толпу идиотов, приехавших отдохнуть на денек, мы вышли на площадь. Очередь к фаэтонам успела выхлестнуть за площадь и дотянуться до отеля «Принцесса». Только слезут с парохода, а все мысли уже только о том, как бы погрузиться в фаэтон. Уроды толстозадые. Двух шагов пешком пройти не могут, с ног валятся. Мамочки указывают детям на лошадей. Смотри, сынок, лошадка! Сейчас она нас повезет гулять по острову, цок-цок! Можно подумать, они собрались кататься на слоне по берегам Амазонки. Что за фантазии? Может быть, ввести на островах въездные визы? Чтобы посторонние не могли пробраться… Но тогда и Бурак не сможет. Хорошо, тогда, может быть, сделать как американцы: чтобы попасть на остров можно было только по приглашению живущего здесь родственника или знакомого? Когда я завожу такие речи, Огуз сильно злится. Называет меня белой костью, буржуйкой, фашисткой и всякими другими словами. А что бы сказал Бурак, если бы услышал?

Месут вышел из дверей своего велопроката с картой острова в руках: он показывал Большой круг двум французским туристам, которых невесть как занесло к нам в праздник. Я быстро посмотрела, какие велосипеды остались в наличии. Всякую ерунду этот хитрюга, конечно, вытащил на улицу, поставил на самом виду.

– Привет, Месут! С праздником!

Месут вытер потный лоб тыльной стороной руки и кивнул мне. Он уже успел ошалеть от наплыва туристов и гвалта желающих покататься на фаэтонах. Я взяла Бурака за руку и потянула ко входу. Чтобы какой-нибудь растяпа не решил, что мой «Швинн Крузер» тоже сдается напрокат, я оставила его поодаль, у лавки сухофруктов. Внутри у дальней стены стоял белый «Трек».

– Вот что мы тебе возьмем.

Бурак посмотрел на велосипед и кивнул. По его глазам было видно, что в велосипедах он совершенно не разбирается. Я подошла к «Треку» и подняла его одной рукой.

– Видишь, какой легкий? На нашем острове это самое важное. К тому же у него двадцать одна скорость. Гибридная модель. Сочетает в себе качества гоночного и горного.

Я собиралась еще немного похвастаться своими познаниями, но с улицы раздались чьи-то крики. Я выглянула наружу. В очереди к фаэтонам разгорелась перебранка. Я подошла поближе и сразу поняла, в чем дело. Пять человек, из которых двое были изрядными толстяками, собрались сесть в один фаэтон. Настроены они были решительно, но кучер их не пускал. Сажать в фаэтон больше четырех пассажиров запрещено. Распоряжение муниципалитета. Один из толстяков сунул руку в задний карман. Его спутницы, которые стояли рядом и фотографировались с помощью палок для селфи, захихикали, продолжая поправлять выпрямленные феном волосы:

– Лапуля, мы втроем уместимся на двух местах. Мужчины сядут рядом, а мы, малышки, потеснимся немножко. Договорились? Нет? Ну что вы тянете? Сели да поехали. Лошади нас не увезут? Правда, что ли? Ха-ха-ха!

Кучер оказался крепким орешком, стоял на своем и не давал им залезть в фаэтон. Тогда один из толстяков попытался оттолкнуть его в сторону. Я знаю этого кучера. В дни, когда мало приезжих, он стоит у клуба и отпускает шуточки вслед женщинам. Хотя седой уже и в дедушки мне годится. Больше всех он пристает к тете Нур. Но тетя не сердится. Один раз, когда мы покупали розовое мороженое, он вообще такое сказанул! «Однажды я тебя заведу в сосенки, чесслово, и там ты мне покажешь, на что способна!» Больше он со мной не заговаривает, но если видит меня с мороженым, то бросает многозначительные взгляды. Старый развратник.

Ладно, я же не его собралась защищать, а лошадей. И бросилась в бой, словно воительница-амазонка. Раздвинув дамочек локтями, выскочила на ринг. Отвратительные рубашки поло у толстяков со спины уже были насквозь мокрые. Не жрали бы вы так много, братцы! У вас же загривки – что колонны у античных храмов, такие же монументальные. Выставив вперед плечо, я раздвинула и толстяков. Переводить дух было некогда.

– Извините, но вам же ясно было сказано: фаэтон рассчитан на четырех человек. Вы и вдвоем-то на четырех потянете, а хотите сесть впятером. Почему вы думаете, что у вас есть право мучить животных в такую жару?

– Девочка, ты сбрендила? Иди отсюда! Мы не с тобой разговариваем!

Я развела руки в стороны. Прохода нет, господин хороший! Старый развратник стоял столбом – не мог сообразить, что делать: то ли посмеяться, то ли меня поддержать. Не ждал, конечно, от милой девочки с мороженым такой прыти. Я уперла руки в боки и заорала (самой понравилось, как у меня получалось):

– Вы хоть знаете, сколько лошадей дохнет каждый день на этом острове? Тащат таких, как вы, бесстыжих типов в гору, и сердце у них не выдерживает. Так на месте и падают. Знаете, сколько конских трупов лежит вдоль Большого круга?!

– Слушай, ты! Чего нарываешься? Не порти нам настроение в праздник. Захотим, впятером сядем, захотим, вшестером. Тебя спрашивать не будем, Аллах свидетель. Иди отсюда, не доводи до греха.

Я заорала еще громче:

– А если не уйду, что тогда?

Толстяк сделал шаг в мою сторону. Я не сдвинулась с места.

Теперь мне было очень хорошо видно его свежевыбритую физиономию, розовую, как сырое мясо. От запаха дрянного лосьона, смешанного с потом, меня чуть не стошнило. Где же Бурак?

– Да ты знаешь, кто я такой? Если я захочу, у меня все здешние таратайки будут ездить по кругу, пока последняя кляча не сдохнет, поняла? И никто мне ничего не сделает. Поняла, нет?

Вокруг собралась толпа любопытных. Тут одна из любительниц селфи простонала:

– Хватит уже, Осман! Надое-е-ело!

Вот славно было бы выхватить у нее эту селфи-палку да сломать об ее голову! Только мне пришла в голову эта мысль, как рядом оказался Бурак, взял меня за руку и вытащил из толпы.

– Пошли, Селин!

– Да постой же, Бурак!

Он все тянул меня за руку – настойчиво, изо всей силы – и шептал мне на ухо, обдавая кожу горячим дыханием:

– Послушай, Селин! Не надо скандалить с этими жирными котами. Они могут сделать так, что тебе небо с овчинку покажется. В полицию хочешь загреметь? И так по лезвию ножа ходим, лишних приключений нам не нужно!

Я уныло посмотрела в сторону фаэтонов. Толпа зевак разошлась. Кучер по-прежнему не уступал. Хорошо. Так держать, старый развратник! Когда Бурак положил мне руку на плечо, чтобы увести оттуда, я почувствовала себя героиней фильма-катастрофы в последней сцене. Экран постепенно темнеет, и мы видим героя и героиню – обнявшись, они уходят вдаль, к горизонту, оставляя за спиной в дыму разрушенный и спаленный мир. Поднимая велосипед, упавший во время заварушки, я встретилась взглядом с толстяком и ухмыльнулась:

– Как по мне, надо бы тебя запрячь в этот фаэтон, чтобы ты свой жир немножко растряс.

Говорила я тихо, но толстяк все же услышал и бросился к нам.

– Прыгай на багажник! Быстро! Селин!

Бурак сел на велосипед! На мой велосипед! Должно быть, есть у него опыт в драках и потасовках. Бурак, my hero! Я забралась на металлический багажник, обхватила Бурака руками, и мы двинули через рынок, лавируя между ошалевшими от жары и столпотворения людьми. Прямо как в фильме о Джеймсе Бонде!

– Ю-хуу! Звони в звонок! Звони, Бурак! Эй, поберегись!

Выбравшись с рынка, мы покатили по дороге, ведущей к пляжу. Бурак оказался более умелым велосипедистом, чем я думала. Прижавшись щекой к его лицу, я прокричала:

– Когда я училась в лицее, папа отправил меня на курсы карате. Если бы ты меня не увез, я бы показала пару приемчиков! Этот толстяк скорчился бы у меня в три погибели! Веришь?

Шея у Бурака покраснела, под кожей проступили толстые синие вены. По вискам тек пот. Не отводя глаз от дороги, он рассмеялся:

– Верю, верю! Ты на это способна!

Когда поехали под горку, Бурак отпустил тормоза и велосипед помчался к морю. У меня чуть сердце не выскочило. Здорово! Я подняла ноги и закричала:

– Ю-хуу! Разойдись! Селин Сюхейла едет! Селин, спасительница лошадей, и Бурак!

Подъезжая к нашим воротам, мы оба смеялись. Я набралась храбрости и крепче сжала руки на поясе Бурака. Не знаю, специально ли он откинулся назад, чтобы прикоснуться спиной к моей груди, или так получилось потому, что пора уже было тормозить у ворот. Так или иначе, потом мы слезли с велосипеда.

7

Если бы я не заметил, что дверь в комнату господина Фикрета открыта, то ни в коем случае не стал бы туда заходить. Собственно говоря, в это время дня никаких дел наверху у меня нет. Но когда я заносил покупки на кухню, в дом забежала кошка. Точнее, озорной серый котенок. Я пошел его прогонять. Он – наверх, я – за ним. Он прибился к двери в спальню госпожи Нур и мяукал. Я уже говорил, что госпожа Нур питает слабость к животным. Особенно к кошкам. А кошки это чувствуют и знают, когда она приезжает на остров. Входят в дом и даже наверх пробираются, туда, где спальни. А когда госпожи Нур нет, обходят нас стороной. Боятся собаки, что живет у садовника Хусейна.

Мать этой собаки давным-давно нашла на улице госпожа Ширин. Крохотный был щеночек. В те времена госпожа Ширин была еще полна сил. Каждое утро непременно выходила из дома на прогулку – для здоровья. И спала еще не на первом этаже. Ее спальня была наверху, в комнате с видом на море. Теперь это спальня для гостей вроде господина Бурака. Выйдя поутру из дома, госпожа Ширин направлялась не на пристань, не на рынок, а шла пешком до самой площади Луна-парка. Как ни посмотри, расстояние большое. И дорога тяжелая, то в горку, то под горку. Однажды, дойдя до площади, госпожа Ширин села в фаэтон и поехала в казино «Виранбаг». А я и не знал об этом. Я сказал «казино», но теперь там от него одно название. Подают чай да кофе. В тот день госпожа Ширин вернулась с собачкой в руках. Купила ее у хозяина казино, вредного старика. В разговоре госпожа Ширин упомянула, что побывала в «Виранбаге», – так я об этом и узнал. А узнав, разволновался. «Помилуйте, госпожа Ширин, – говорю, – как можно ханым-эфенди одной ходить по таким безлюдным местам! Не надо так, прошу вас!» А она мне: «Садык, я каждое утро дохожу до “Виранбага” пешком, если хватает сил. А если не хватает, беру фаэтон. Волноваться тебе совершенно не о чем».

Такой вот сильной и выносливой была госпожа Ширин. В молодости и даже еще раньше, когда мы были детьми, она вечно убегала по козьим тропкам в горы, в тайные пещеры и гроты. Я был младше ее, но не отставал. Как увижу, что она перешла каменный мост, сразу бегу от особняка вниз и хватаюсь за край ее юбки. Она ничего не говорила. Так мы и шли бок о бок. Но зачем? Куда? Что мы искали? Что находили в горах и в укромных кельях заброшенного монастыря? Не помню. Прошлое скрыто в тумане, что окутывает те горы. Мне даже трудно поверить, что теми детьми были мы с моей госпожой.

Очень хорошо помню, что ночью после того дня, когда госпожа Ширин вернулась с утренней прогулки с черным щенком, было сильное землетрясение[20]. Как трясло, как шатало этот дом! Услышав, как в столовой зазвенел хрусталь в буфете, я бросился наверх. Темно было, как в погребе. Электричество отключено. Из-под земли толчки идут. Такой грохот! Я думал, земля и море нас поглотят. Господи, помилуй!

Госпожа Ширин стояла наверху у лестницы, схватившись за перила, и дрожала как осиновый лист. Вместе с ней дрожало пламя свечи, которую она держала в другой руке. Должно быть, от этого света мне на миг показалось, что ее волосы стали золотыми. Глаза огромные, слово виноградины. Свет свечи слепил меня. Потом произошло нечто странное. Даже сегодня, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает дрожь. Сказать язык не поворачивается. Госпожа Ширин, не отставляя свечу, потянулась ко мне и взяла за руку. Я уже и тогда был стар, руки мозолистые, кожа грубая. Ужасно я смутился, когда госпожа Ширин до меня дотронулась. А ее-то рука была очень мягкая. И прохладная. В детстве, когда я сосал мятные леденцы, казалось, что грудь становится шире. Такое ощущение было и в тот момент.

Сколько времени продолжалось землетрясение? Газеты потом писали, что сорок пять секунд. Не верю. Внизу, в библиотеке, книги с грохотом падали с полок. Я взял у госпожи Ширин свечу, и мы спустились по лестнице. Щенок скулил где-то у двери. Я нашел его в темноте, поднял, сунул под мышку. Его била дрожь. Или это не он дрожал, а земля нас трясла? У госпожи Ширин стучали зубы. Она все еще держала меня за руку. Я тоже дрожал, но не от страха, по-другому. Во рту пересохло.

Мы пошли в беседку неподалеку от калитки. Я рассчитал: если дом рухнет, дотуда обломки не долетят. В беседке стоят тяжелые металлические стулья и такой же тяжелый металлический стол. Подушки со стульев я на ночь убрал, чтобы не отсырели и животные не загадили. «Схожу, с вашего позволения, за подушками, – сказал я. – Не садитесь на стул. Без подушки будет жестко, холодно, неудобно». Но госпожа Ширин не отпустила моей руки. Пришлось садиться. Черный щенок пристроился у меня на коленях. Свеча плавилась, капала на меня горячим стеарином, но я ее не задувал. Потом она догорела. Или ветерок ее задул. Щенок долго скулил, наконец уснул. Рука госпожи Ширин так и оставалась в моей. До самого утра.

Эх, старая моя голова! Я ж не о том хотел рассказать. Короче говоря, утром мне пришлось подняться наверх из-за котенка. Обычно я до завтрака на второй этаж не поднимаюсь. Особенно когда молодежь приезжает погостить. Госпожа Нур не спит до утра. Мне слышно, как скрипят половицы под ее шагами. То откроет окно, то закроет. Когда ворочается с боку на бок, старая кровать тоже скрипит, не хуже половиц. Наконец, когда уже поют утренний азан, госпожа Нур засыпает, а просыпается только к полудню. Господин Фикрет встает рано, но из спальни не выходит, делает гимнастику. Селин спит подольше. Не так долго, как госпожа Нур, но все-таки. Однако со вчерашнего дня она стала вести себя иначе. Еще до завтрака выходит на улицу. Сегодня и господина Бурака с собой потащила. Ну и хорошо. Девочка очень похожа на госпожу Сюхейлу. Как по мне, господин Фикрет зря назвал ее в честь своей покойной матери. Как-то тревожно от этого поневоле. Конечно, мне не след лезть с советами в таких делах. Не допусти, Всевышний, чтобы у девочки была такая же судьба, как у Сюхейлы.

Войдя в спальню господина Фикрета, я сразу понял: зеленщик Хасан сказал правду. Господин Фикрет и в самом деле куда-то ушел. Кровать нетронута: как я ее заправил вчера утром, так и осталась. Чуть-чуть только покрывало примялось. Я поправил. Открыл окно, пусть проветрится. От старой мебели в комнатах бывает затхлый запах. Тут я увидел, что дверца шкафа приотворена. Разумеется, у меня нет привычки рыться в вещах господина Фикрета. Однако зеленщик Хасан разбередил во мне любопытство. Я открыл дверцу, заглянул внутрь. Одежда на месте. Наверное, господин Фикрет ушел в какое-нибудь тихое местечко на острове и отдыхает. К завтраку вернется. Или, может быть, поехал в город за супругой. Конечно, в последние годы госпожа Фрейя перестала приезжать к нам на праздники. Ходит в походы по горам и долам, спортом занимается. Госпожа Ширин ничего не говорит. В конце концов, госпожа Фрейя – иностранка. Господин Фикрет тоже не выражает неудовольствия, так что и мне высказываться не пристало. Но ведь на этот раз у нас не просто праздник. Наверное, госпожа Фрейя все-таки захотела побывать на столетнем юбилее своей знаменитой родственницы, а господин Фикрет поехал за ней в Стамбул. Эта мысль меня порадовала.

Письменный стол господин Фикрет тоже оставил в идеальном порядке. Чернильница, старые каталоги, толстые тетради с расчетами и уравнениями. Это всё вещи Халит-бея, покойного мужа госпожи Ширин. Здесь когда-то была его комната. Какая странная штука – время. Дни, когда Халит-бей обмакивал перо в эту чернильницу и писал письма, видятся такими близкими, что протяни руку – коснешься. От прошлого нас отделяет тонюсенькая преграда, но мы забыли способ сквозь нее проходить. Мне кажется, что если бы я смог его вспомнить, то вернулся бы в те дни. Вся жизнь проходит с этим чувством.

Фикрет не помнит своего деда. И Нур тоже. Халит-бей ушел слишком рано. Оставил Сюхейлу сироткой. После его смерти бедная девочка совсем зачахла. Они с отцом были очень близки. Мы с госпожой Ширин, едва расцветут сливы, перебирались сюда, на остров, а они, отец с дочерью, оставались в городской квартире, в Моде[21], до самого начала лета. Эх, как будто вчера это было. Сюхейла заходила в эту комнату и брала в руки папину чернильницу, с грустью и нежностью гладила кожаные обложки тетрадей. Поэтому я не могу ничего из этих вещей выбросить.

Выходя из комнаты, я плотно прикрыл за собой дверь. Госпожа Нур наверняка знает, где ее брат. За завтраком, улучив минутку, спрошу.

Серого котенка я нашел в гостевой спальне, где остановился господин Бурак, на подоконнике. Прогнал его на первый этаж и пошел на кухню. Приготовил кофе в кофе-машине. Не люблю эту бурду, но мне нравится запах, который источает машина, пока хрипит и булькает в своем уголке. Если госпожа Нур, проснувшись, не найдет на кухне готового кофе, у нее испортится настроение. Почистил помидоры. Если кожицу не снять, госпожа Нур есть не будет. Жена садовника сварила из слив, собранных в нашем саду, варенье для Селин. Я бросил взгляд в сторону кладовки. Там оно, стоит на полке. Разрезал пончики пополам, положил на тарелку.

В ночь землетрясения мы с госпожой Ширин так и просидели до рассвета в беседке, и она все это время держала меня за руку. Мы пребывали в каком-то своем мире. А может быть, так обессилели, что уснули сидя. Не помню. И когда я открыл глаза – что же я увидел? Прямо передо мной стояли госпожа Нур и господин Бурак. Они тогда еще были совсем юные, почти дети. Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь листья акации, падали на волосы Нур, которые в то время были коротко стрижены и покрашены в огненно-рыжий цвет. Я сначала подумал, что это сон. Но нет, они и вправду приехали. Когда я это сообразил, то с силой дернул руку и освободил ее. Госпожа Ширин вздрогнула и тоже проснулась.

Я тогда вот о чем подумал. Увидели госпожа Нур и господин Бурак, что мы держались за руки, или нет? Не стоит думать, конечно, что эта мысль меня так и преследовала с тех пор. Просто вспомнилось, потому что господин Бурак сейчас снова у нас гостит. Вот и всё.

8

Во сне я видела маму. Оказывается, она не умерла, а где-то пряталась. Скрывалась много лет от меня, от Фикрета, от нашего отца и в первую очередь от своей собственной матери. Она устала от напрасных усилий обратить на себя внимание Ширин Сака, завоевать ее любовь. Так и будет прятаться, пока та не умрет. «А потом вернешься, мама?» Мне и больно, и одновременно радостно. И тут я понимаю: сейчас, во сне, я ребенок. Мы с мамой в море. Она обнимает меня, я обхватываю ее руками и ногами, и мне становится так легко… Приходит память о том времени, когда я жила у нее в утробе, лежала в околоплодных водах и было мне тепло и надежно.

Я проснулась. Солнце поднялось уже высоко, и его лучи отвесно падали на мою кровать, плясали жаркий танец на ее латунном изголовье и ножках. Я уткнулась лицом в подушку. Мама умерла много лет назад. А я так и не привыкла, что ее нет. Готова поверить сну, тянусь за миражом. Вдруг она и в самом деле не умерла? И логичное подтверждение у меня есть: я ведь не видела ее мертвой. Фикрет видел. Он всем этим занимался, решал вопросы с похоронами, договаривался с имамом, муниципалитетом, администрацией кладбища. Я была далеко. Spring Break, весенние каникулы. И я еще была в хорошем положении по сравнению с отцом. Его рейс из Бангкока задержали. Еще чуть-чуть, и опоздал бы на похороны жены. Он был в так называемой командировке. Ха-ха! В командировке! Я уже в том возрасте ржала до потери пульса над этими его командировками на Дальний Восток. Он туда ездил бороться с кризисом среднего возраста – тусить с молодыми девчонками. Не сомневаюсь, что из Таиланда он привозил целую пригоршню венерических болезней. Разве можно в этом всемирном борделе что-нибудь не подцепить?

Когда я заговаривала с мамой о своих подозрениях, она пожимала плечами. «Нур, милая, если это так, то значит, ни я, ни мое мнение твоему отцу уже не интересны».

Развивать тему я стеснялась и не спрашивала: а тебе так не хочется, мама? Если отец с тобой не спит, то кто ласкает твою нежную, как персик, кожу, кто гладит твои длинные шелковистые волосы? Словно услышав мой вопрос, мама взмахивала рукой, развеивая дым от сигареты, зажатой между ее длинными тонкими пальцами. В затуманенных глазах – то ли печаль, то ли усталое безразличие. За несколько лет до того в другой руке у нее обязательно был бы округлый бокал с вином, но пить она бросила. Мы, словно сговорившись, делали вид, будто она никогда и не пила. Не начинала в полдень с красного вина, не вливала в себя бутылку за бутылкой до глубокой ночи. Поскольку мы о тех временах не говорили, то успели уже забыть о них. Стерли из памяти. И старались не обращать внимания на то, что она курит сигарету за сигаретой.

Отправляясь на весенние каникулы, я даже толком не обнялась с мамой. На спине у меня был огромный рюкзак, больше меня самой. Снимать его я поленилась. Снизу к рюкзаку была привязана палатка, с одного бока – спальный мешок, с другого – синий металлический чайник, кружка, фляжка. Чтобы надеть его, нужно было сесть. Я присела на диван в гостиной, мама набросила мне на плечи лямки. Вставая, я пошатнулась. На мамином лице появилась насмешливая улыбка. Но тут же ей стало меня жаль.

– Давай позовем Шюкрю, он довезет тебя до автовокзала.

– Нет, мама, я такси поймаю. Не беспокойся.

Я торопилась. Мне хотелось как можно скорее уйти из дома. Свобода всегда была там, за его стенами. В гостиничных номерах, в клетушках хостелов, в палатках. Даже лифта – в нашем старинном здании лифт тоже был старинный, с решетками вместо стенок, и медленный – я дождалась с трудом. Мама стояла у двери в халате. Мама, вечер уже, оделась бы. Хотя зачем? Отец в Таиланде. Что она будет делать, когда и меня тут не будет? Фикрет зайдет, приведет Огуза. Мама с ним повозится. Увидится с подругами, поиграет в покер. Сделают холодный чай с лимоном – при маме джин с тоником они не пьют.

– Когда доедешь, обязательно позвони.

Дверцы у лифта тяжелые. Я еле влезаю в него со своим огромным рюкзаком.

– Не знаю, мама. Из Олюдениза позвоню, но потом возможности не будет. Ты же знаешь, там, куда мы едем, никто не живет.

В моем голосе звучит глупая гордость. Но мама не обращает внимания.

– Тогда позвони из Олюдениза.

– Хорошо, постараюсь. Давай, пока! Целую.

Но на самом деле не поцеловала. Я уже давно стояла в лифте. Сюхейла, усталая, прекрасная, грустная, стояла, прислонившись к дверному косяку. Помахала мне своей тонкой бледной рукой. Сначала скрылось из виду ее лицо, затем грудь, живот, ноги. Потом лифт опустился на этаж ниже, и мама исчезла. Навсегда.

Во сне мама была молодой, очень молодой. Примерно возраста Селин. И улыбалась. Но на самом деле, когда я была маленькая, мама всегда выглядела усталой и невеселой. Дома ходила в халате – желтом, розовом или зеленом, в зависимости от времени года. Когда она выходила на завтрак, вид у нее был особенно унылый. Пока я мажу шоколадный крем на толстые куски хлеба, мама сидит, обхватив голову руками, и ждет, пока за нами зайдет папин водитель Шюкрю, чтобы отвезти в школу. Мы у себя дома в Мачке[22], в просторной и уютной кухне. Широкие окна выходят на задний двор. Там удивительно красиво. Вид на наш двор нравится мне даже больше, чем открывающаяся из окон гостиной панорама Босфора, которой так восхищаются гости. Во дворе – пруд, украшенный скульптурами, пальмы, вымощенные белым камнем дорожки – словно миндаль в сахарной пудре насыпали среди зеленой травы… Но мама ничего этого не видит. У нее болит голова. У нее похмелье. Мама пьет. У нее нет сил слышать наши с Фикретом препирательства за столом, и она, неправильно застегнув мой передник, уходит в спальню. Все равно в школу нас везти не ей, а Шюкрю.

Ах, Фикрет, как начнешь вспоминать, так не остановишься!

Не для того ли брат дал дочери такое второе имя, чтобы у его матери появился шанс прожить жизнь лучше? Конечно, в год рождения Селин Фикрет еще не увлекался духовными вопросами, еще не верил в реинкарнацию, влияние прошлых жизней и проклятия, поражающие семьи во многих поколениях, но, может быть, он более чувствительный человек, чем мне кажется. Может быть, мама и ему являлась во сне.

Когда я узнала о смерти мамы, рядом со мной был Бурак. Мы познакомились на каникулах. На самом деле это произошло еще в автобусе, но он предпочитает помнить иначе. В его сценарии сцена знакомства происходит под звездным небом, у костра на безлюдном пляже, где мы разбили лагерь. Неисправимый романтик этот Бурак. Сколько раз я ему говорила: мы познакомились вовсе не у костра, а предыдущей ночью, когда автобус заехал на стоянку. Мы, четыре студентки, отправившиеся на дарованные нам университетом весенние каникулы, сидели за столом под флуоресцентными лампами и сонно хлебали чечевичный суп, как будто кто-то нас заставил. Выглядели мы в тот момент далеко не красавицами: обвисшие сзади тренировочные штаны, заспанные глаза, нечесаные волосы. И все же мужчины – наш шофер и его помощник, пившие неподалеку крепчайший чай и курившие сигарету за сигаретой, и уборщик, протиравший пустые столики, – упорно пялились на нас и сально улыбались. Еще бы, девушки путешествуют одни, да еще и ночью.

Так что когда к нам подошел Бурак с едой на металлическом подносе и спросил, нельзя ли присесть за наш столик, мы очень обрадовались. Виду не подали, с деланым равнодушием указали на пустой стул – пожалуйста, мол, – но обрадовались. Конечно, худощавая фигура Бурака не могла заслонить нас от взгляда этих типов, но когда он подсел к нам, шофер с помощником наконец нашли тему для беседы, а уборщик направился к дальним столикам.

Мы-то обрадовались, а вот Онур, друг Бурака, – не очень. И мы ему не понравились, и превращение Бурака в героя-спасителя на манер Супермена не пришлось по вкусу. Это было понятно по кислому виду, с которым он пожимал нам руки. А уж когда он услышал, что мы едем в ту же самую необитаемую бухту, то и вовсе повесил нос.

Утром, когда мы слезли с автобуса и сели на яхту, которая должна была доставить нас по назначению, Бурак пошел вместе с нами на корму, а Онур остался на носу. Как выяснилось, эти двое собирались устроить «настоящее мужское приключение». Снаряжение у них было соответствующее: ножи, удочки, бинокль и всякие прочие мужские вещи, но со съестными припасами дело обстояло хуже: пачка макарон, три банки консервированной фасоли и россыпь пакетиков с супами быстрого приготовления.

– Что же вы будете есть целую неделю? Пойдете на охоту, когда консервы кончатся?

Бурак смущенно улыбнулся, глядя на меня сквозь стекла очков. Яхта шла вдоль зеленого берега, зарываясь носом в волны. Мои подруги закатали спортивные штаны до колен, свесили бледные после зимы ноги в море и завизжали: вода была очень холодная, апрельская.

– В общем, когда поймаете на охоте какого-нибудь зверя, приносите нам. Приготовим спагетти болоньезе.

Мы оба засмеялись. Бурак был стеснительным юношей. Подолгу смотреть мне в лицо не мог. Манера настойчиво заглядывать мне в глаза появилась у него позже. Надо сказать, что тогда, на остановке, когда он подсел за наш столик и избавил нас от тошнотворных взглядов тех типов, я не зря сравнила его с Суперменом. Черные курчавые волосы, квадратные очки, щуплая фигура – вылитый Кларк Кент. Я подтянула колени к подбородку, подставила лицо ветру. От запаха Средиземного моря кружилась голова.

Потом яхта вдруг повернула на восток, и мы увидели нашу бухту: зажатое между двумя крутыми скалами ущелье и перед ним длинный, очень длинный и совершенно пустой пляж. В лица нам ударил резкий ветер, несущий запах тимьяна. У нас перехватило дыхание от красоты и величия первозданной природы. В наступившем молчании был слышен только стук мотора. Мы с подругами поняли, что, несмотря на все свое походное снаряжение и хайтековские палатки, окажемся здесь с природой один на один. После того как яхта высадит нас и уйдет, все наши связи с цивилизацией будут оборваны. Наверху была деревня, до которой, в принципе, можно было бы добраться по узенькой козьей тропке, но мы знали, что в некоторых местах придется подниматься на веревках. Я вдруг поняла, как здорово, что с нами будут Бурак и Онур.

Когда яхта подходила к пляжу, солнце поднялось над примостившейся на самой верхушке горы деревней. Море стало бирюзовым. Там, где ущелье выходило к пляжу, неторопливо раскрывались навстречу солнцу сонные бутоны дикого мака. Зеленела свежая трава. Яхта замедлила ход. Мы, затаив дыхание, озирали явившийся нашему взору удивительный мир.

Море всегда влечет меня к себе. Ныряя в его глубины, я обретаю чувство цельности, подлинности, которое не давал мне ни один мужчина, как бы хорошо мне ни было с ним в постели. Я обожаю ощущать, как тело постепенно приспосабливается к морской упругости и прохладе. Даже в детстве, прыгая у нас на острове с деревянного причала, я испытывала странное чувство – теперь я знаю, что это было сексуальное наслаждение. Море было огромным, а я – маленькой и к тому же неполной, незавершенной. Жизнь была далеким портом, до которого я доберусь, когда вырасту. А до тех пор все будет «как будто». Вот здесь как будто наш дом. Вот гостиная, вот кухня. Я как будто хозяйка этого дома, а вы, куклы, мои дети. Хотя на самом деле – нет. И это не мой дом, а укромный уголок в саду моей бабушки. Я – не взрослая красивая женщина. Всё еще неполное, незавершенное. В детстве я верила, что у этой игры есть конец. Я вырасту и стану настоящей. А потом я выросла и поняла, что вся жизнь проходит «как будто», словно во сне, в ожидании, когда же все станет по-настоящему.

И только в море, рассекая руками его синеву, я чувствую, что попала в подлинную реальность, в самое ее средоточие. Так было в детстве, так есть сейчас. Может быть, поэтому в то прохладное апрельское утро, сидя рядом с Бураком на носу приближающейся к берегу яхты, я почувствовала, что этот входящий в мою жизнь мужчина тоже пообещает мне цельность и завершенность, хотя на самом деле, как и все, только лишь похитит часть меня, и неожиданно крикнула:

– Эй, Бурак! А ну-ка, сплаваем! Готов? Прыгай!

Под удивленным взглядом Бурака я сняла с себя свитер и спортивный костюм и убежала на корму. Девчонки восторженно завопили. Онур нахмурился. Вернулась я уже в бикини. Бурак смущенно стягивал с себя футболку. Он был похож на худосочного, хилого подростка: узкая грудная клетка, длинные ноги… Ни за что не буду спать с этим пареньком! Я на ходу спрыгнула с борта. Ух, как холодно! До костей пробрало. Я завопила и начала изо всех сил грести. Яхта, оставляя за собой пенистый след, отошла в сторону. Девчонки кричали что-то ободрительное.

– Прыгай, Бурак! Сначала холодно, но потом привыкнешь!

Бедный Бурак, дрожа от озноба, прыгнул в воду – потому лишь, что хотел произвести на меня впечатление. Девчонки захлопали в ладоши:

– Браво, Бурак!

Плавал он лучше, чем я думала. С неожиданной силой и уверенностью загребая своими худыми бледными руками, он вскоре догнал меня, и мы остановились. Бухта, зажатая между крутыми скалами, напоминала бассейн, а бирюзовая вода была так прозрачна, что видно было камни глубоко на дне. Между наших бледных ног, висящих в воде словно бы отдельно от нас, маневрировали стайки серо-голубых рыбок, мгновенно меняя направление. Я посмотрела на Бурака. Не приходилось сомневаться, что детство он провел в тесном общении с морем. Для него, как и для меня, оно было родным домом. Морская синева отражалась в его глазах, и они блестели, словно сдобренные маслом оливки. Без очков его можно было бы даже назвать красивым. Если немножко загорит на солнце да окрепнет на свежем воздухе, может быть, я и буду с ним спать.

Мы вместе поплыли к пляжу.

9

Когда зазвонил телефон, возвестивший о рождении Селин Сюхейлы, мы с Нур спали в кровати Фикрета и Фрейи. Нур, не открывая глаз, протянула руку к беспроводному телефону, лежавшему на тумбочке. Я молча выбрался из-под груды одеял и сел. Нур так толком и не проснулась и с трудом удерживала телефон у уха – в любой момент он мог упасть на подушку. Я с тревогой пытался расслышать доносившийся из трубки голос.

Мне очень не нравится, когда меня будят телефонные звонки. С тех самых пор, как не стало отца.

Это был год, когда бульдозеры уничтожили наш сад. Лето после первого класса школы. Я проснулся от телефонного звонка. Мамы рядом не было. Из-за занавески пробивался зловещий лиловый свет. Где папа? Папы нет. Как это порой бывало, остался на ночь в Эрдеке[23]. Опять собрались с сослуживцами дома у дяди. «Опоздал на последнюю маршрутку, Небахат, переночую у брата».

В то время мне часто снились кошмары – как правило, именно в те ночи, когда отец ночевал в Эрдеке. Я просыпался в слезах, звал маму, требовал, чтобы она сидела со мной, пока не усну – но под впечатлением от кошмара уснуть никак не мог. Чтобы поспать самой, маме, когда отца не было дома, приходилось пускать меня в свою кровать.

В ту ночь мне снилось, что у нас все еще есть сад. Его не отобрали. Увидев это, я очень обрадовался. Оказывается, это все был дурной сон. Потом цвет у сна поменялся; в сад, как когда-то произошло наяву, с ревом въехал бульдозер и принялся своей огромной лапой выкорчевывать нашу вишню, разбрасывая по сторонам щепки и комья земли, словно плевки. Ветви падают на развороченную почву и рассыпают по ней ярко-красные ягоды. Мама стоит на пороге, держа в руках смятое кухонное полотенце в цветочек.

Папы в этом сне нет. Как не было его в тот день, когда в наш сад вторгся бульдозер. Я злюсь на отца. Это он виноват в том, что мы потеряли сад. Но как это вышло? Я не знаю. Не хватило чьей-то подписи? Потерялся какой-то документ? Или этот сад и вправду никогда нам не принадлежал? Оформляя наследство, отец что-то упустил из виду. В суде мы проиграли, и городские власти получили право провести перед нашим домом дорогу – для того, чтобы можно было возить грузовиками уголь в новые дома. Я зол на отца. Это он во всем виноват.

Вишни бульдозеру мало, и он набрасывается на лавровое дерево, а потом на сливу. Они высокие, падают медленно и неохотно. Ветви, долгие годы дарившие друг другу тень, и длинные стволы лежат теперь бок о бок на земле. Для шелковицы сил у бульдозера маловато. Ее срубят. Нападут на нее с топорами. Отец несколько дней будет угрюмо молчать. Эта шелковица росла в нашем саду еще во времена моего деда, а может, и раньше. Сам сад принадлежал скорее ей, чем нам. Ее корни уходили под дом, дотягивались до соседских владений. Теперь же нанятые городскими властями рабочие, набросив на огромное дерево канаты, пытались повалить его на землю, а их товарищи потирали руки в предвкушении: «Шелковица будет наша!» Что значит «наша»? Какой будет в этом смысл после того, как вы срубите и повалите ее, рассыпав ягоды по земле и убив ее душу? Сожгут, говорит мама тихим голосом, чтобы отец не услышал. Будут у них дрова на зиму.

Бульдозер давит своими гусеницами мамину лаванду и розмарин. Потом разворачивается в мою сторону. Поднимает свой ковш все выше и выше – чтобы изо всех сил обрушить его на меня.

Папа!

Этот крик не сорвался с губ, но еще звенел в моей голове, когда я очнулся в холодном поту. Телефонный звонок, громкость которого была установлена на максимум, разрывал наполненный зловещим тусклым светом воздух. Я сбросил тонкое желтое одеяло и босиком выскочил из комнаты. Несмотря на летнее время, каменный пол был холоден как лед. Мама рассердится, что я не надел тапочки, будет пугать, что живот заболит.

Но нет! Мама, одетая в хлопчатобумажную ночную рубашку с короткими рукавами, застыла с красной телефонной трубкой в руке, освещенная бледным светом занимающейся зари. Она тоже босая. Каштановые волосы рассыпаны по плечам. Глаза большие-большие. Скулы заострились. Я никогда ее такой не видел. Эта женщина была похожа не на мою маму, а на крестьянку из деревни. Самым страшным, не знаю уж почему, было то, что она не надела тапочки. Я подбежал к ней, обнял за ноги. Из трубки доносился дядин голос.

– Небахат, ты тут? Ты слушаешь? Никуда не уходи. Я сейчас приеду. Поняла? Я уже выхожу. Пожалуйста, не надо тебе сюда приезжать.

Дядя замолчал. Из трубки послышался гудок. Ровная, бесконечная нота ля. Пииииии. Я все еще стоял, обхватив мамины ноги, и гудок мне было отлично слышно. А вот мама его не слышала, хотя и прижимала трубку к уху. Я встал на цыпочки, вынул трубку из ее руки и положил на место. Телефон коротко звякнул. Этот звук словно бы вывел маму из гипноза. Она взяла меня за руку и усадила на диван у окна, выходившего на наш разоренный сад. Небо светлело, звезды гасли, и вместе с ними гасло что-то во мне. Маме не нужно было ничего говорить. Случилось что-то очень плохое. Самое плохое, что только могло случиться.

– У Фикрета родилась дочка, – пробормотала Нур, возвращая беспроводной телефон на тумбочку. Новые телефоны уже не звякали, когда кладешь трубку. И номер не надо было набирать – вместо диска кнопки. С каждым днем мы становились все более и более нетерпеливыми. Технический прогресс, подлаживаясь под нашу торопливость, предлагал множество новых способов делать все проще и быстрее.

Я еще сидел в кровати, затаив дыхание, и теперь наконец перевел дух. Нур подтянула колени к животу. Ее голос доносился словно бы из далекой страны сна:

– Назвали ее Селин. Селин Сюхейла. В память о маме…

Ее маленькая головка утонула в самой большой и самой мягкой подушке из всех, что я встречал в жизни, – так, что почти скрылась из виду. Во время наших ночных забав Нур вспотела, и на наволочке остался след от панковской ярко-красной краски для волос, которую она привезла из Канады, где побывала прошлым летом, увязавшись за одним из своих парней. Я прикоснулся к ее шее. Нур вздохнула. Она уже снова погрузилась в глубокий сон. Если вообще просыпалась. Интересно, вспомнит она, когда проснется, что ей уже сообщили о рождении племянницы? Нур не спит по ночам, на заре засыпает, и тут ее уже не разбудишь, хоть из пушки стреляй.

Набросив на голую спину одеяло, я встал с кровати. Я – полная противоположность Нур. Если я проснусь после рассвета, ни за что снова не усну. Поскольку ночью мы трахались во всех комнатах, какие только были в доме, поиски одежды заняли довольно много времени. Было ужасно холодно, так что у меня даже зубы застучали – я ведь бродил из комнаты в комнату в голом виде. Ложась спать, мы выключили бойлер. Фрейя перед отъездом дала Нур строгие инструкции на этот счет. Газ стоил дорого. В тех комнатах, куда не заходишь, нужно было закручивать вентили калориферов и закрывать двери. В конце концов я нашел свое нижнее белье в комнате Огуза, в коробке с конструктором «Лего», а брюки – на покрытой ковром лестнице. Рубашка и свитер обнаружились на первом этаже, в гостиной. Один носок каким-то образом занесло аж на кухню, а второй остался в штанине.

Когда я спустился вниз, собака проснулась, потянулась и завиляла хвостом. Я погладил ее по голове. Шерсть у нее была белоснежная, глаза – словно подведенные черной тушью. Я почесал собаку за ухом. Это был единственный свидетель наших ночных шалостей. Когда Нур забрала ее из конуры в теплый дом, собака с довольным видом улеглась на краешек ковра, свернулась калачиком и уснула.

– А ну признавайся, скотина ты этакая, подсматривала за нами одним глазком?

Хаски, словно поняв, о чем я говорю, перевела взгляд на валявшуюся на полу куртку Нур – кожаную, с меховым воротником. Выбегая из дома за собакой, Нур набросила эту куртку на голое тело. Когда вернулась, живот у нее был холодный как лед. Вспомнив эту картину, я почувствовал возбуждение. Стоило подумать о том, как я подмял Нур под себя, даже не дав ей снять куртку, мой член тут же отвердел, словно это не он ночью столько раз извергался, получив желаемое. Сейчас голая, жаркая, живая Нур лежит под одеялом… Собака, потягиваясь, встала, обошла вокруг меня и издала звук – что-то среднее между стоном и лаем. Гулять, наверное, хочет. Я подошел к окну. Снег перестал. Геджеконду[24], облепившие склон холма напротив, под матово-белым безжизненным небом казались особенно уродливыми. Я поднял куртку и повесил на вешалку за дверью. Там же висел и поводок. Собака давно уже сидела у двери и смотрела на меня черными глазами. Я надел свое пальто и армейские ботинки, взял хаски на поводок, и мы вышли.

Едва захлопнулась застекленная входная дверь, как до меня дошло, что ключа-то у меня нет. Чтоб меня! Вот так дурак! А ведь я хотел, погуляв с собакой, забраться к Нур под одеяло. Зачем вообще нужно было выходить? Я с трудом удержался от того, чтобы забарабанить в матовое стекло двери. Собака дергала поводок. Делать было нечего, я пошел туда, куда она меня тянула.

Потеплело, и белое покрывало, легшее вчера на сад, превратилось в мягкую грязную кашицу. Вот такой он, стамбульский снег. Не успеешь обрадоваться, что он скрыл все неприглядное, как весь город внезапно превращается в нестерпимо гадкий океан грязи. Мокро, слякотно. Собака тянула меня в сторону раскисшего оврага, представлявшего собой естественную границу между виллой Фикрета и кварталом геджеконду. На обочине грунтовой дороги, проходившей мимо дома, стоял бордовый «Фиат Уно» Нур. Надо бы его убрать с откоса, пока тепло, и припарковать где-нибудь на ровном месте. А то если снова все обледенеет, мы его отсюда не выведем.

Я поднял голову и посмотрел на окно одной из комнат второго этажа. Там спала Нур… Она снова стала моей. И не один раз. Снова стала моей девушкой. Хотя почему «снова»? Впервые. Два года назад мы были слишком молоды, незрелы, неопытны. Не смогли сохранить в городе любовь, зародившуюся на море. Нур по-детски взбрыкнула, ни с того ни с сего бросила меня, ушла. Это случилось в Джихангире[25], на вечеринке по случаю Нового года в квартире у одного из киношников, с которыми Нур дружила. С той вечеринки Нур ушла под руку с другим парнем. А перед тем как уйти, с дрожью в голосе заявила, стоя на балконе, с которого открывался потрясающий вид на Босфор, что хочет, чтобы мы остались друзьями. Ей было страшно. Она тогда была еще совсем ребенком. Мы оба были детьми. И поэтому я, едва Нур ушла с вечеринки, свел на кухне знакомство с тощей чернявой девицей, и мы отправились в Фирузагу[26], где у нее была квартира в полуподвале. Там я и провел остаток ночи, без всякого удовольствия трахая свою новую подружку под флуоресцентной лампой. Механически совершал положенные движения, даже не потрудившись полностью раздеться…

Теперь же мы, два взрослых человека, начинали серьезные отношения. Эта мысль должна была наполнять меня счастьем. Новый год – время радостных событий. Вот и у Фикрета дочка родилась. Нур второй раз стала тетей. Тетя Нур. Рождалось следующее после нас поколение. Мы становились дядями и тетями. Я попытался улыбнуться. Но тяжесть, лежащая на сердце, никак не желала исчезать. Все из-за этого телефона. Но почему? Он же известил не о смерти, а о рождении.

Хаски помочилась у колеса машины и потянула меня дальше. Для собаки среднего размера она была весьма сильна. Это ведь такие возят в Сибири сани? У Фрейи, конечно, ума палата. Это же надо было притащить в Стамбул сибирскую собаку, которой положено таскать сани по снегу, и посадить в конуру на вилле в Левенте. Чтобы хаски могла спокойно справить большую нужду, я спустил ее с поводка, и она, побегав немного вокруг дерева, росшего на склоне оврага, присела, прижала уши и стала делать свои дела.

Я отвернулся и посмотрел на геджеконду на другой стороне превратившегося в море грязи оврага. Кто знает, может быть, ночью, когда мы с Нур голышом бегали из гостиной на лестницу, оттуда на кухню и снова в гостиную, оттуда за нами наблюдали? Свет мы не включали, но телевизор работал. Если кто-нибудь заметил нас в его голубом свете, то наверняка провел увлекательную новогоднюю ночь! Впрочем, откуда у бедняков бинокль? К тому же Новый год отмечали только на этой стороне оврага, на холмах по другую сторону это была самая обычная ночь[27].

То ли уловив, что мое внимание привлек противоположный склон, то ли по другой причине, собака побежала вниз. Я даже не мог ее позвать – не знал клички. Нур все время называла ее просто собакой. Собакой Фрейи. Тут до меня вдруг дошла вся серьезность ситуации. Собака Фрейи! Белоснежная, драгоценная хаски Фрейи! Если ее потеряю, плохо мне придется. Я бросился вниз по склону. Земля была покрыта слоем грязной снежной каши. Ботинки вязли в ней. Чтобы не упасть, я хватался за траву. Собака уже давно спустилась на дно оврага и весело виляла хвостом. Когда я тоже оказался внизу, она рванула вверх по другому склону. Я – за ней. Снова пришлось хвататься за траву, пока я не выбрался на первое ровное место. Хаски поджидала меня там с самым безмятежным видом и даже, казалось, улыбалась мне своей розовой пастью, окруженной черной полоской. Она не сопротивлялась, когда я надевал на нее поводок, но едва щелкнул карабин, изо всей силы потащила меня дальше вверх.

Теперь я оказался в квартале геджеконду, который было видно из окон гостиной Фикрета. Домишки, тянувшиеся по обе стороны грязной улицы, все были покрашены в разные цвета: синий, желтый, розовый… Здесь у большинства домов тоже были свои садики, но, в отличие от квартала Фикрета, границы между ними не были четко обозначены. Все было вперемешку: увитые плющом навесы, под которыми летом прячутся от солнца, капустные грядки, пустыри, где гоняли мяч стриженные под ноль мальчишки в резиновых ботах. Ни мальчишки, ни женщины, несшие домой древесный уголь, не обратили на меня особого внимания. Я подумал, что выгляжу так же, как они. Хаски здесь смотрелась большим чужаком, чем я.

Я ведь тоже, по сути, был деревенским парнем. Родился в отцовской деревне на берегу Мраморного моря. Пусть мама была дочерью государственного служащего из Эдирне[28], пусть в среднюю школу и лицей я ходил в Стамбуле – это ничего не меняло. Деревня есть деревня – хоть горная, как у тех людей, что поселились здесь, хоть рыбацкая, как у меня. И они, и я несем в душе горечь утраты, как все, кто живет в городе, но не был в нем рожден.

Если бы я попытался один зайти в какой-нибудь из баров, где бывал с Нур и ее приятелями из Босфорского университета, меня бы туда не пустили. «Вид у тебя слишком радикально-революционный, вот в чем дело, – шутила Нур. – Куртка-штормовка, армейские ботинки, длинные курчавые волосы, грязная борода… Чего же ты хочешь, дорогой?» Но на самом деле эти бары кишели людьми, одетыми так же, как я. У музыкантов из рок-групп, которым Нур и ее друзья устраивали бешеные овации, прически были в точности как у меня. И я уверен, что даже армейские ботинки мы купили в одном и том же месте – в столь любимом Нур пыльном магазинчике, где продавали товары, не пропущенные таможней на экспорт. И все же каждый раз, когда я пытался проникнуть в какой-нибудь бар без Нур, громила на входе преграждал мне путь. А любого болвана с гитарой за спиной принимали как почетного гостя.

Мне стало скучно. Надоело таскаться на поводке за собакой, да и замерз я. Если Нур еще спит, позвоню в дверь, разбужу. С такими мыслями я купил в булочной свежий хлеб и вернулся к дому Фикрета. Звонить не понадобилось. Нур уже встала и оделась. Увидев меня в окно кухни, открыла дверь. Собака, весело виляя хвостом, направилась в гостиную. Нур посмотрела на хлеб в моих руках. Он был еще горячий, надорви корочку – пар пойдет. На лицо Нур набежала тень.

– Я должна уйти. На завтра нужно подготовить один доклад. Поработаю в библиотеке.

И тогда я понял: Нур не собиралась завтракать со мной и заново начинать отношения. То, что этой ночью мы занимались сексом, не должно было изменить наш статус «просто друзья». Она взяла хлеб, положила на кухонную столешницу. Потом обернулась и посмотрела на меня с кривоватой улыбкой, которая действовала мне на нервы. Она хотела, чтобы я принял ее решение взвешенно и спокойно, как подобает зрелому мужчине. Нет, одного согласия недостаточно. Нур не проведешь. Я должен был сказать, что мне не грустно, и сказать это искренне. Нельзя же, чтобы из-за ее решений разбивались сердца. Это не доставляет Нур удовольствия, она не может спокойно уйти, пока не убедится, что разбитое сердце склеено.

Я снова – на этот раз со злостью – вспомнил новогоднюю вечеринку двухлетней давности. И тогда, и сейчас она ждала от меня одного и того же. Я должен был сделать вид, что не заметил нетерпеливо-похотливых взглядов того ублюдка с лошадиным лицом, что ждал Нур за балконной дверью, спрятавшись за шторами; мне надлежало немедленно простить ее и отпустить с миром. Но и этого было мало. Я должен был сделать это по собственному желанию. Я должен был мечтать об интрижках типа той, что тем же вечером приведет меня в объятия чернявой, тощей и пьяной в зюзю девицы. Я должен был изумиться богатству открывающихся передо мной возможностей и с радостью принять предложение Нур остаться друзьями. Только тогда она могла бы расстаться со мной без угрызений совести. Но я промолчал. Молчал я и сейчас. Мое молчание мучило ее. Ну и пусть.

Постояв немного в тишине, я вручил Нур собачий поводок и вышел из дома. Она что-то пробормотала мне вслед. Я не обернулся. Она ничуть не изменилась. Я обманывал сам себя. Хлюпая ботинками по снегу, я пошел в сторону делового центра Левента. На шоссе залез в автобус и вернулся к себе в Куртулуш[29]. В конце концов, меня ждала мама. По-свински я поступил, оставив ее одну в новогоднюю ночь.

10

Расставшись с Бураком у входа на кухню, я поднялась в свою комнату. Сердце все еще бешено колотилось после стычки у стоянки фаэтонов и поездки с Бураком на велосипеде, когда мы оказались так близко друг к другу. Эх, надо было прижаться щекой к его потной спине или к затылку, что ли. Я мерила шагами пространство между кроватью и окном. Посмотрела на свою одежду, которую Садык-уста аккуратно сложил и оставил на диване: джемпер, футболки… Все вещи такие глупые, детские. Потом взгляд скользнул по гитаре, стоявшей у стены за дверью. Вот какая я молодец: притащила на пароходе огромную акустическую гитару и даже не достала ее из чехла. Мне стало грустно. Я ведь собиралась сочинять песни. На тумбочке у изголовья стоял стакан воды; я выпила его и подошла к окну. По улице вниз в обнимку весело шагала парочка. Улица наша упирается в старый лодочный сарай – это уединенная мрачная постройка, при взгляде на которую сразу думаешь, что там, должно быть, творятся какие-то гнусные дела. Ни разу не видела, чтобы туда затаскивали лодку. Туристы этого не знают, думают, что дорога ведет к пляжу, и, спустившись вниз, в удивлении останавливаются.

Да, теперь мне нужно хорошенько подумать и составить какой-то план. Бураку-то я соврала. Сказала, что у меня появилась идея, но на самом деле никакой идеи нет. Надо придумать следующий ход, а в голове – пусто. Зато тело переполнено. Сердце колотится, пульс зашкаливает, кровь бьется в висках. Грудная клетка вздымается от частого дыхания. Селезенку колет, как будто я бегала. А я не бегала. Ехала на велосипеде, но педали не крутила. Педали крутил Бурак, а я сидела сзади. Его спина прижималась ко мне. К моей груди. То же самое делали ребята из лицея, когда мы катались в луна-парке на том большом аттракционе, где надо садиться по двое, один спереди, другой сзади, и он потом начинает с дикой скоростью вращаться. Это мне не нравилось. Разумеется, вперед я ни за что не садилась: если сядешь перед ними, они обхватывают тебя руками – якобы для того, чтобы ты не упала. «Ой, слишком высоко обхватил? Извини, не заметил!» А сядешь сзади, трутся спиной. Придурки, что с них взять.

Бурак не такой. А если не такой, то какой? Не знаю. Во-первых, он взрослый. Грудью его не удивишь, навидался. Если захочет прикоснуться ко мне спиной – прикоснется. Так он и сделал. Или не сделал. Ладно…

Я отошла от окна, сняла тапочки, забралась на кровать и уселась по-турецки. Садык-уста заправил покрывало как следует, ни морщинки не осталось. Теперь надо сконцентрироваться на стоящем перед нами вопросе: где мой отец. Куда же он мог уехать? Если принять во внимание, что из дома он ушел ночью и взял с собой рюкзак. Нет, в самом деле, куда? Я почувствовала легкое беспокойство. В последнее время отец увлекся йогой, духовными учениями, семейной терапией и стал непохож сам на себя. Может, позвонить маме? Но тогда не получится играть с Бураком в детективов! К тому же мама сейчас в горах, проходит обучение на инструктора по йоге, в такой глуши, что там и телефон-то не ловит. Отец и вчера за завтраком вел себя странно. Если не знать папу, можно было бы подумать, что он под мухой. Прицепился к одной теме и никак не хотел с нее слезать. Ни на меня, ни на тетю даже не смотрел. На Садыка тоже, но его за столом и не было. Не было и бабули. Может быть, она потом явилась, когда я уже вышла. Все меня достали. У папы была одна забота: заинтересовать Бурака своей идеей. Для него в тот момент существовал только Бурак Гёкче.

Вечером, когда мы с тетей и Бураком пошли пить вино на причал, папа давно уже удалился в свою комнату. Так что же случилось за завтраком? Я разозлилась, потому что на меня не обращали внимания. А что еще? Садык-уста накрыл роскошный стол. Можно было подумать, что нас не четверо, а четырнадцать и мы не собираемся вставать из-за стола до вечера. Такое вот великое торжество. Праздник, прабабушкин день рождения и, конечно, визит Бурака.

На кухне заваривался чай. Термос был наполнен свежим кофе, только что из кофеварки. В корзинке громоздилась целая башня из свежайшего белого хлеба. Кроме того, Садык-уста разыскал любимый хлеб тети Нур, пшеничный цельнозерновой по-деревенски на кислом тесте[30], и чуток его подрумянил, именно так, как любит тетя. Естественно, деревенский хлеб стоял рядом с ее местом. Логистика за завтраком – важная штука. Посредине стола – две толстые деревянные доски. На одной разложены всевозможные сыры, от жирной брынзы до рокфора, от тулума[31] до козьего, а на другой – салями со специями, копченый лосось, ветчина из индейки, венгерские колбаски…

Усевшись на свое место рядом с тетей, я увидела рядом с собой сливовое варенье и орехово-шоколадную пасту. Какой все-таки молодец Садык-уста! Про каждого из нас знает, что кому нравится! Между мной и тетей Нур он поставил помидорки черри, украшенные веточкой душистого базилика, рядом с папой в мисочках из оливкового дерева – огромные черные маслины и зеленые поменьше, сбрызнутые оливковым маслом с красным перцем. Тахини[32], пекмез[33] и рафинированное сливочное масло в крохотных стеклянных вазочках – для бабули, которая должна была сесть рядом с Бураком. Перед каждым из нас, кроме папы, лежало по яйцу. Мое – вкрутую, у тети – всмятку. Папа больше не ест яиц.

Папа сидел во главе стола. Заметила ли я в нем что-то необычное? Поначалу нет. Он надел небесно-голубую льняную рубашку и повязал на шею бежевую тканевую салфетку, чтобы не испачкать праздничную одежду. Тетя Нур назло ему вышла к завтраку в кимоно. Это кимоно привез из Японии дядя Уфук. Ему подарили в отеле два таких, одно тетя отдала мне. На темно-синем шелке – красные вишни и белые пятнышки. Свое я ни разу не надела, так и лежит запакованное. Тете кимоно очень идет, потому что в ее слегка раскосых, еще сонных глазах, бледном лице и тонких руках есть что-то японское. А я, если надену кимоно, буду похожа на борца сумо.

Я взглянула на Бурака. Он сидел справа от папы, напротив тети Нур. И напротив окна. Вид на море всегда уступали гостю. Короткими толстыми пальцами Бурак рвал ломоть хлеба на маленькие кусочки и кивал в ответ на папины слова. Когда он поднял голову, чтобы взять с доски салями, мы встретились взглядом. На его губах мелькнула улыбка – так быстро, что заметила только я. Меня как жаром обдало, щеки зарделись, в висках застучало. Не кто-нибудь, а я тем утром ходила встречать Бурака на пристань. Между нами возникли особые отношения. Сто процентов. Я отхлебнула кофе. Великолепный.

Ни папа, ни тетя не сказали мне «доброе утро». Не обращай внимания, Селин. Они сейчас разговаривают. Они – взрослые. Обсуждают серьезные вопросы. А ты еще ребенок. И за этим столом будешь им всегда. Если брак убивает любовь, то семейная трапеза кастрирует в человеке его внутреннего взрослого. Я достала из заднего кармана шортов телефон и осторожно, чтобы папа не видел, спрятала его за тарелкой. Вчера я сделала на причале селфи с Бураком и тетей Нур и выложила его в «Инстаграм», а сейчас снова скользнула по нему взглядом. До чего же большая у меня голова. Не буду больше делать селфи с тетей. Она такая изящная, миниатюрная. Лайков почти нет. И то правда, темновато вышло. Ни морского свечения, ни звезд не видно. Селин и какие-то ее родственники. Скучное фото. Сотру. Я быстро прокрутила пальцем ленту. Папа-то все равно на меня не смотрел. Сплошные поздравления с праздником да благие пожелания. Скукота. Папа тем временем с самым серьезным своим профессорским видом разговаривал с гостем.

– Бурак, я читаю твои статьи. Ты делаешь прекрасные интервью. Записываешь воспоминания, которые иначе были бы утеряны, а ведь это прошлое нашей страны. В наше время быть журналистом непросто. Но ты не свернул со своего пути. Этим нельзя не восхищаться.

Бурак, похоже, не ожидал таких похвал. Покраснел, пробормотал что-то невнятное. Такой милый. Я опустила глаза и улыбнулась.

– Делаю, что в моих силах, вот и все…

– Не преуменьшай важность своей работы. Я думаю, ты делаешь очень важное дело. Как хорошо было бы, если бы все, как ты, использовали свое перо для того, чтобы осветить неизвестные моменты истории. Чтобы понять сегодняшний день, нам нужно знать, что мы забыли. Правда, Нур?

У тети был набит рот, и она ограничилась кивком. Папа прав. Бурак отлично пишет. Старички, у которых он берет интервью, рассказывают о временах, когда в телевизоре был всего один канал. И даже о более далеком прошлом. Тогда, чтобы позвонить в Анкару, нужно было сначала соединиться с телефонной станцией… Они словно бы говорят о другой планете, очень далекой от нашего мира, где все что угодно можно достать одним кликом за секунду. Я обожаю интервью Бурака. И не потому, что их берет он. Я их обожаю самих по себе.

– Интервью, которое ты возьмешь у моей бабушки, имеет для меня особенное значение.

– Фикрет, не начинай снова, очень тебя прошу!

Голос тети Нур прозвучал очень резко. Я подняла голову и удивленно на нее посмотрела. Что происходит? Папа продолжал:

– Я вот что думаю, Бурак. Да, Ширин Сака – выдающийся деятель искусства. Турецкая художница, сделавшая себе имя в Париже. Я этого не отрицаю. Может быть, об этом знают даже недостаточно. В свое время, то есть в молодости…

Его снова перебила тетя:

– Это потому, что, когда она вышла замуж, ее звезда закатилась. Попробуй-ка займись живописью в каменном особняке на Большом острове после того, как в Париже вокруг тебя увивались все тамошние художники, поэты и писатели. Конечно, не получится! Одно дело – экзотическая красавица, в которую влюблен весь Париж, и совсем другое – супруга профессора математики Халита Сака. Впрочем, после смерти мужа бабушка смогла вернуться к искусству. К счастью, он рано приказал долго жить.

– Нур!

Над великолепным праздничным столом тучей повисло напряженное молчание. Моей задачей было прогнать эту тучу туда, откуда она пришла. Для шаловливых и наивных маленьких девочек это самая важная роль в семье.

– О! – сказала я. – У бабули были в Париже любовники?

Тетя Нур махнула рукой.

– Да еще сколько, милая моя. В годы Второй мировой по ней сохли все парижские писатели, художники, скульпторы. Да и в Стамбуле…

– Нур!

– Что, Фикрет? Неправда, что ли? Разве не спала бабушка с самим Сартром?

– Что?! – От смеха у меня изо рта вылетели хлебные крошки и попали Бураку на тарелку. Я вытерла рот ладонью. Бурак тоже смеялся.

Как здорово смеяться с ним вместе. В животе у меня заиграли веселые искорки.

– Ой, прошу прощения, Бурак! Тетя Нур, что ты такое говоришь? Прабабушка спала с Сартром? В смысле, с тем самым Сартром?

– Селин!

Жаль, я не была уверена, что правильно помню имя этого Сартра. А то могла бы произвести на Бурака впечатление. Незаметно погуглила. Жан-Поль. Эх, а я ведь так и думала.

Тетя Нур не слушала, что говорит папа, повернулась ко мне. Глаза у нее немного припухли, нежная кожа под ними слегка потемнела. Но выглядела она все равно замечательно.

– Был такой слух, Селин. Сартр попал в плен на вой не, потом болел, лежал в больнице и в конце концов начал преподавать в одном учебном заведении под Парижем. Молодая Ширин в то время училась в академии художеств, получала там стипендию. И даже… Твой отец снова рассердится, но она и с одним профессором этой академии…

Тетя Нур специально сделала паузу, отхлебнула чая. Ей нравится злить папу.

– Ой-ой, не верю! Жан-Поль и Ширин! Бурак, ты же попросишь прабабушку обо всем этом рассказать?

– Может быть. Если зайдет разговор на эту тему, спрошу.

Дипломат Бурак. Швейцарец Бурак. Беспристрастный, хладнокровный Бурак. Обратил ли он внимание на то, что я назвала Сартра по имени? Отец прочистил горло и, едва ли не повернувшись к нам, женщинам, спиной, заговорил, обращаясь к Бураку:

– Та сторона жизни моей бабушки, что связана с искусством, безусловно, важна, но о ней уже много написано. Правда же? Мне кажется, было бы интересно поговорить с бабушкой не обо всем этом, а о ее корнях…

– О корнях?

– О ее семье. О родителях, в особенности об отце…

– Фикрет, хватит, честное слово!

Папа наконец повернулся к нам, в сторону женской половины стола.

– Почему, Нур? Почему тебя так раздражает эта тема? Она провоцирует в тебе какую-то тревогу?

Тетя Нур со стуком поставила чайный стакан на блюдце.

– Бурак, передай, пожалуйста, хлеба. Вон того, белого. Заем свою тревогу. Фикрет, не надо со мной разговаривать на этом нью-эйджевском сленге. Тревога, видите ли, провоцируется. Поверь, человеку, разменявшему пятый десяток, это совсем не идет!

Папа и глазом не моргнул. Назло тете продолжил еще более мягким голосом:

– Почему ты так злишься? Бурак, разве я не прав? Как по-твоему, разве нет в душе у Нур некоего неизбывного беспокойства, причину которого она не может понять? Вы столько лет близко знакомы. Тебе виднее.

Этот мягкий, терпеливый тон появился у папы недавно. После того, как он увлекся йогой. Я никак не могу привыкнуть к этому новому голосу, в котором слышится улыбка. Он кажется мне фальшивым. Я бы предпочла его прежнюю манеру обиженно замолкать, пряча гнев. Раньше, если бы тетя Нур так набросилась на папу, он потупил бы глаза, а потом, наверное, взялся бы за газету. Обиделся бы. А теперь он не злится, что ли?

Тетя Нур пожала плечами, постучала чайной ложечкой по яйцу и начала аккуратно счищать кусочки скорлупы. У моей тети очень красивые руки. Необыкновенно красивые. Никакого сравнения с моими. Пальцы тонкие, но ногти большие. Поэтому она их не отращивает, но красит в бордовый цвет. Бурак, как и я, наблюдал за тем, как тетя Нур чистит яйцо. На что намекал папа, когда говорил, что они много лет близко знакомы? Нет, в самом деле, какие отношения между тетей Нур и Бураком? То есть какие отношения были между ними в прошлом? Была ли у них любовь? Да нет же, они с самого начала были лучшими друзьями. Иначе бы я знала. К тому же если бы между ними в прошлом что-то было, дядя Уфук не позволил бы Бураку поселиться тут с нами на эти несколько дней. Скорее всего. Кстати, почему дядя Уфук не приехал на праздник? Мне говорили, да я забыла. Или не говорили? Может, спросить сейчас? Нет, нельзя. Почему, не знаю, но нельзя.

Я обновила ленту в «Инстаграме». Вчерашнюю темную фотку еще кто-то лайкнул. Незнакомый парень, @demirrr_sevvda. Безобидный. Все мои посты лайкает.

Папа понизил голос:

– Мне кажется, над нашей семьей витает проклятие. К акая-то темная энергия. Мрачная тень некоего события с неизжитыми последствиями, из-за которой все члены семьи живут с ощущением какой-то неудовлетворенности.

Бурак замер, держа в руке бутерброд с рокфором и копченым лососем и недоуменно глядя на папу. Тетя Нур легонько толкнула меня локтем. Видно было, что про себя она смеется. Это придало мне смелости, и я спросила:

– Что это за мрачная тень, папа? Кто-то нас заколдовал, что ли?

Вместо ответа папа потянулся к стоящей перед ним мисочке, взял оттуда черную маслину и долго ее жевал, словно решая математическую задачу. По длинной тонкой шее вверх-вниз ходил кадык. Меня разбирал смех. Садык-уста посыпал черные маслины, кроме всего прочего, лимонной цедрой. Заметил ли это папа? Не думаю. В тот момент мы были похожи на картину эпохи Возрождения. Я смотрела на папу, тот – на Бурака, Бурак – на тетю Нур, а тетя – на кусок белого хлеба, наполовину намазанный маслом, у нее на тарелке. На меня никто не смотрел, меня никто не слушал. Меня не было.

– Я вкратце объясню, Бурак. Мы с Фрейей недавно приняли участие в некоторых мероприятиях, назовем их психотерапевтическими семинарами. Там мы узнали, что травмы, пережитые старшим поколением семьи, могут сказываться на детях и даже на внуках. Под травмой я подразумеваю некую потерю. Дети человека, потерявшего свою землю, внуки женщины, потерявшей ребенка, и дети этих внуков несут в себе неосознанную память таких потерь. Не зная, разумеется, причины, они постоянно ощущают, что им чего-то не хватает, что они от чего-то оторваны. Вот это и есть то неосязаемое проклятие, причины которого кроются в давних семейных тайнах.

Тетя Нур достала из кармана кимоно пачку табака и начала мастерить самокрутку. С фильтром, зажатым в зубах, она пробормотала:

– Если есть неосязаемые проклятия, то должны быть и осязаемые, так?

Папа допил свой чай, поднял стакан и некоторое время смотрел сквозь стекло на оставшиеся на дне чаинки, словно надеялся, что они подскажут ему ответы на все вопросы. Потом вдруг обернулся к двери.

– Где же Садык-уста, спрашивается?

Все мы тоже посмотрели на дверь. Тетя Нур полизала папиросную бумагу, склеила самокрутку и вздохнула, обирая кусочки табака, приставшие к пальцам. Мне тоже захотелось закурить. Если попрошу, тетя и мне свернет цигарку. Но папа очень расстроится.

– Фикрет, ты сам-то слышишь, что говоришь? Разве у нас найдешь старика, которого не согнали бы с его земли, или старуху, которая не потеряла бы ребенка? Ты забыл, что живешь в стране, на которой живого места не осталось, в стране, которая пьет кровь своих детей? Что ни день, то новости об очередной резне. Пытаться обрести свободу личности, роясь в истории, – гиблое дело. Ты посмотри на то, что сейчас творится, тут не до дедов с прадедами…

Папа задумчиво покачал головой. Динь! На экране сообщение. От @demirrr_sevvda. Того парня, что последним поставил сердечко вчерашней фотке. Здоровается и шлет розу. Я не стала открывать сообщение, чтобы не видно было, что я его прочла. Так оно и осталось на экране блокировки.

– Но ведь может быть и так, Нур, что все эти проявления жестокости, новости, о которых мы читаем каждый день, объясняются травмами, уходящими корнями в прошлое. И если мы – ты, я, Бурак – не примем какие-то меры, чтобы обеспечить себе душевное здоровье, если не признаем, что несем в себе груз утрат, то горечь и боль никогда не оставят нашу страну. Когда ты ушла из журналистики, сказав, что не можешь больше писать о творящемся вокруг насилии…

Тетя достала зажигалку. Щелк! Окончание папиной фразы я не расслышала. Запахло бензином. Тетя помахала рукой, чтобы дым не поплыл в мою сторону. Получилось так, что она отбрасывает и последние папины слова. Но папу тетино мнение совершенно не интересовало. Он думал только об одном – как заинтересовать Бурака. Возможно, мы все об этом думали. В конце концов, он – журналист с именем. Знаменитый автор популярной рубрики «Портреты» в субботнем приложении. Человек, оказавший честь нашему дому, согласившись присоединиться к нам за завтраком. Почетный гость нашего праздника. ВИП Бурак Гёкче. Бурак, my hero.

– Послушай, Бурак. Я все думаю кое о чем… Это связано с бабушкиным детством. Ты спросишь, в чем тут дело. Ты более-менее знаком с интервью Ширин Сака, имеющимися на сегодняшний день. В 80-е годы, когда ее открыли заново, в солидных журналах об искусстве вышли посвященные ей статьи. Я тогда был еще маленький, но помню, как этот дом наполнился писателями и художниками и все они относились к бабушке с величайшим почтением. Впоследствии я обратил внимание, что ни в одном из тогдашних интервью она ни словом не обмолвилась о своем детстве. Ее спрашивают о родителях, она и тут уклоняется от ответа. Говорит: «Мы приехали в Стамбул, когда мне пора было поступать в лицей», – а с кем приехала, не уточняет. Мы предполагаем, что с родителями. Однако бабушка нигде не упоминает ни о своем отце, ни о матери. И откуда приехали, тоже не сообщает… Мне в свое время все это было не очень интересно, я и не стал ее расспрашивать. Просто не пришло в голову, честно говоря. Теперь, когда пытаюсь спросить, бабушка говорит, что не помнит. А по-моему, прекрасно помнит, но не хочет говорить. Так что у меня к тебе просьба…

На мой телефон одно за другим пришло несколько сообщений. Динь, динь, динь! «Как дела?»

– Дочка, я сколько раз тебе говорил не брать телефон за стол!

Мне было ужасно досадно, что папа назвал меня «дочкой», да еще в присутствии Бурака. Пряча телефон за тарелку, я соображала, как бы лучше ответить. Но тут в дверях показался Садык, и папа обратил свое недовольное лицо в его сторону.

– Куда же ты запропастился, Садык-уста? У нас чай кончился. В горле пересохло.

– Прошу прощения, господин Фикрет. Я провожал вашу бабушку в кабинет задумчивости. Она сегодня проснулась немного слабой.

Садык-уста быстро собрал пустые стаканы. Его руки, обтянутые сухой сморщенной кожей, чуть заметно дрожали. Когда он ушел на кухню, я перевела телефон в беззвучный режим. Тетя Нур грозно посмотрела на папу.

– Ну, браво, Фикрет! Девяностолетнего старика отругал! Сам не мог встать и чаю себе налить? Хорошо, что ты ходишь на эти курсы терапии, к гуру там всяким… Душа так раскрылась, что не закроешь!

Тетя встала и с сигаретой в руке вышла на кухню. Папа понурился. Закрылся в себе, как раньше. Ему было стыдно. Мне стало его жаль, злость прошла. В конце концов, он всего лишь хотел побыстрее объяснить Бураку, почему так важно расспросить бабулю о ее детстве. Теперь его мучила совесть. Мне хотелось пойти на кухню вместе с тетей, помочь Садыку, налить чай, но я словно бы приклеилась к своему месту через стол от Бурака. Не могла встать. Вместо этого я сказала:

– Папа, если скажешь, как звали отца прабабушки, я посмотрю в Гугле. Что-нибудь точно о нем узнаем. Правда, Бурак? Можем вместе поискать.

Папа взял с доски два куска ветчины из индейки и машинально сунул их в рот. Он же вроде больше не ест мяса? Над столом, словно дым, повисла тишина. То, что папа мне не ответил, – ладно, а вот что Бурак промолчал – очень обидно. У меня задрожали губы, и чтобы этого никто не заметил, я начала тщательно намазывать сливовое варенье на хлеб, но еда не лезла в горло. Вошла тетя Нур с чаем на подносе. У меня давно пересохло во рту, так что я сразу отхлебнула из протянутого мне стакана. Охренеть, какой горячий! Я обожгла себе язык и небо. На глаза навернулись слезы. Ну все! Хватит! Я рывком отодвинула стул и вскочила на ноги. Никто на меня не посмотрел, и я в сердцах выбежала вон из столовой.

В дверях мы столкнулись с Садыком. Точнее, это я на него налетела, поскольку он стоял за дверью как вкопанный. Стоял, опустив голову, и… язык не поворачивается сказать, но он стоял и подслушивал. Когда увидел меня, его сморщенное лицо побелело как мел. Даже небесно-голубые глаза поблекли. Руки задрожали сильнее обычного. Он пробормотал что-то невнятное, я расслышала только «госпожа Селин». Я смутилась еще сильнее, чем он, и сразу бросилась в сад, как будто увидела нечто очень постыдное, чего видеть не положено. Из выходящего в сад окна столовой был слышен папин голос – особенно громкий от волнения.

– В общем, идея такова, Бурак. Будем действовать в этом русле. Посмотрим, что удастся выяснить.

– Сделаю все, что смогу, Фикрет.

Швейцарец Бурак!

Я присела у фонтанчика, повернула кран и смочила освежающе-ледяной артезианской водой руки и шею. Было ужасно жарко. Цикады неистовствовали. Я все еще думала о Садыке. И даже не о том, что он подслушивал у двери, а о странном выражении его лица. До чего же испуганно, до смерти испуганно он смотрел на меня – будто привидение увидел.

11

Я, разумеется, не подслушивал, о чем говорили в столовой. Просто стоял у дверей наготове, чтобы не пропустить, если у кого-то из собравшихся за столом возникнет какое-нибудь желание, вот и все. Я ведь только что опоздал свежий чай принести, потому что был занят у госпожи Ширин.

Госпожа моя тем утром проснулась совсем слабой. Не смогла дойти до кабинета задумчивости. Это, конечно, моя вина. Я должен был своевременно ее разбудить. Нет, это случилось не в первый раз. Месяц назад по пути в кабинет задумчивости тоже случилась похожая неприятность. Тогда госпожа Ширин дала мне наказ: «Смотри, Садык, больше не давай мне так долго спать. Мой мочевой пузырь не выдерживает». И вот я, хотя и не забыл про этот наказ, не смог нарушить сон госпожи Ширин. Я ведь знал, что ночью ей не спалось. Она долго ходила туда-сюда по комнате. Я слышал, как шуршат ее тапочки по облупившемуся паркету. Пусть между нашими спальнями кухня и кладовая, но мои уши давно приспособились улавливать шаги госпожи Ширин.

Утром, отнеся на кухню купленные на рынке овощи и хлеб и включив кофейную машину, я сразу пошел к госпоже Ширин. Я не забыл ее наказ. Тем более в такой важный день. Во-первых, праздник. Во-вторых, визит господина Бурака. Госпожа Ширин уже давно ждет этого интервью. Вслух она об этом ни словечка не сказала, но я знаю. Госпожа Нур позвонила ей по телефону. Неделю назад. Известила, что на праздник к нам приедет господин Бурак, передала его просьбу об интервью. Госпожа Ширин была в библиотеке. Когда я пришел к ней с беспроводным телефоном, она сидела, глубоко задумавшись, на диване напротив камина, смотрела на воображаемый огонь. Услышав голос Нур, очень обрадовалась. Однако поначалу для порядка немного поупиралась. Без этого нельзя. Столько газетчиков, корреспондентов и даже людей с телевидения встречались с госпожой Ширин Сака! В конце концов согласилась.

– Пусть приезжает твой друг. Что спросит, то спросит. А я если найду что ответить, отвечу.

В точности так и сказала. Госпожа Ширин питает к Нур особую любовь. Думаю, это потому, что ей кажется, будто Нур отчасти на нее похожа. Раньше она мне, бывало, говорила: «Эта девчонка в меня пошла, Садык».

Однажды было дело… Нур была еще маленькой девочкой, и очень непослушной. От горшка два вершка, а убегала одна в сосновый лес. А в тот раз каким-то образом запихнула дочку садовника в большой такой чемодан с колесиками. Довезла его до клуба «Шерефоглу»[34], вошла на территорию, спустилась вниз, к бассейну, и там-то чемодан и открыла, явив дочку садовника, словно фокусник – кролика. Дежурный по клубу без промедления позвонил госпоже Ширин, и я отправился туда. Обеих девочек я нашел в кабинете с табличкой «Управление», где табачный дым столбом стоял. Дочка садовника была крохотная, худенькая, ножки как палочки. Старые платьица и футболки Нур всегда болтались на ней, как на вешалке. Потому и в чемодан поместилась. Когда дежурный по клубу за шиворот привел двух бедняжек в Управление, она совершенно смешалась и не знала, что делать. Увидав меня, спряталась за тюлевой занавеской. Тюль этот тоже был цвета табачного дыма.

Мы с госпожой Ширин столько лет ездили на Большой остров, но в клубе «Шерефоглу» я оказался впервые. Поэтому, входя в его ворота, что на улице Чанкайя, я немного волновался. Но потом увидел, в каком плачевном состоянии тамошние деревянные здания… Совру, если скажу, что не был разочарован. Когда-то там постелили красные ковры, но теперь они от сырости и пыли приобрели жалкий вид. В коридорах плесенью пахнет. Куда же это годится? Ведь это клуб, в котором состоят представители самых достойных, избранных семейств острова. Госпожа Ширин объяснила мне разницу между клубами «Анатолия» и «Шерефоглу». Члены последнего – из тех семей, что владеют чем-то, что нельзя купить за деньги. Но ковры все равно надо менять время от времени.

Дочка садовника хныкала, завернувшись в занавеску. «Ну-ка, – говорю, – вылезай оттуда, вся в пыли будешь!»

Дети садовника в те поры очень меня боялись. А вот Нур хоть и малютка совсем, а поди ж ты, сколько в ней было достоинства, как гордо она держалась! Взяла дочку садовника за руку, выпутала из тюля. Подошла ко мне и смотрит этак с вызовом. На личике ни тени смущения. Вот тогда я и понял, почему госпожа Ширин думает, что Нур на нее похожа. Мама Нур, бедняжка Сюхейла, была девочкой с волосами цвета меда и широко распахнутыми глазами. Врать, юлить не умела. Не приспособлена она была к жизни, если вам мое мнение интересно. А эта маленькая егоза, подумал я про себя, саму госпожу Ширин за пояс заткнет! Для нее в жизни не будет препятствий, попадать будет точно в яблочко.

– А ну марш домой! Госпожа Ширин с вами поговорит по душам!

Это я так хотел напугать маленькую Нур. Но ее не проведешь! Я и сам тут же вспомнил, как весело госпожа смеялась, когда ей рассказали по телефону о происшествии в клубе. После того как повесила трубку, разумеется. В то время в доме был всего один телефон. Зеленого цвета. Почтовая служба раздавала такие своим абонентам. Мы поставили его напротив кухни, на трюмо у двери в столовую. Рядом стояло мягкое кресло с маленькими колесиками, обтянутое зеленой искусственной кожей того же оттенка, что и телефон. По вечерам госпожа Ширин садилась в это зеленое кресло и звонила своим друзьям и знакомым – очень она любила вести с ними долгие телефонные разговоры. В том же кресле она сидела и тогда, когда рассказывала мне о случившемся. Телефон стоял у нее на коленях. От смеха у госпожи Ширин даже слезы потекли из глаз. А она все смеялась и повторяла: «Ну и девчонка… Вот так девчонка! Ну дает! Садык, иди сюда, я тебе расскажу о последней проделке нашей Нур».

У госпожи Ширин очень красивый смех. Когда она смеется, глаза у нее становятся узкие-узкие, а когда замолкает, чтобы перевести дыхание, они широко открываются, из голубых становятся зелеными и блестят, как сочные виноградины. Ее смех звонкий и переливчатый, словно колокольчики на шеях скачущих по горам козочек. Слыша его, я вспоминаю, как мы с ней бегали вверх по козьим тропкам. Вижу, словно во сне, как пенится вода под каменными мостами. Госпожа обнимает меня. Сердцу тесно в груди, и на душе снова так тепло. Время останавливается.

Словом, когда я вывел Нур и дочку садовника из того кабинета с тюлем цвета табачного дыма и когда-то красным, а теперь бордовым ковром, на котором живого места не осталось, я и хотел бы выглядеть строгим и сердитым, да не мог. Нур это отлично понимала. Шла рядом, опустив головенку, тащила за собой пустой чемодан и улыбалась. Она знала, что бабушка питает к ней слабость.

Наверное, когда она говорила госпоже Ширин по телефону, что на праздник к нам в гости приедет господин Бурак, на лице у нее было такое же выражение, что и в тот день. Сказать «нахальное» язык не поворачивается. Госпожа Нур не нахалка. Просто она уверена в себе, потому что знает, что ее любят, вот и все. Она понимала, что бабушка поупрямится немного, но на самом деле будет ждать интервью с нетерпением. И это правда. Всю следующую неделю госпожа Ширин готовилась к визиту господина Бурака, что-то делала открыто, а что-то тайком. Так что та утренняя неприятность оказалась совсем некстати. Неудивительно, что госпожа Ширин расстроилась. Но, несмотря на мою безусловную вину, упрекать меня не стала. Только сказала тихим голосом – после того, как я привел все в порядок, надел на нее комбинацию и усадил на пуфик у трельяжа, чтобы она причесалась: «Сходи в столовую, Садык, может быть, им что-нибудь понадобится, желания какие-нибудь будут».

Госпожа Ширин придает особенную важность тому, чтобы за завтраком все было на высшем уровне, потому что у нас гостит господин Бурак. Из-за этой злосчастной неприятности она не смогла вовремя выйти к столу. Это ее немного расстроило, но еще сильнее она огорчилась бы, если бы я тоже замешкался. Я тут же вышел из ее спальни, прошел через холл и встал у дверей наготове. Тут-то я и повстречался с Селин.

Госпоже Селин ведь известно, что я давно уже глуховат? Госпожа Нур повышает голос, когда обращается ко мне; господин Фикрет со мной редко беседует, но однажды он показал нас с госпожой Ширин своему знакомому, молодому врачу, чтобы тот проверил наш слух. Так что он тоже точно знает, что я плохо слышу. У госпожи Ширин всегда под рукой колокольчик. Если ей что-нибудь от меня нужно, она в него звонит. А вот Селин? Как бы госпожа Селин не подумала обо мне чего плохого! Тут и я отчасти виноват. Когда она выскочила из столовой, я стоял задумавшись. От неожиданности вздрогнул. И не смог ничего внятно сказать по той же причине.

И все же врать не буду: убирая пустые чайные стаканы, я услышал несколько слов, которые меня, надо сказать, обеспокоили. А кроме слов меня встревожила напряженность, которая чувствовалась за столом. Когда в праздничное утро семья собирается за завтраком, атмосфера должна быть веселая. Старые обиды прощаются, былые ссоры забываются. Но Фикрет и Нур огрызались друг на друга, словно в детстве. Конечно, я там пробыл не так долго, чтобы понять, в чем дело. Убрал пустые стаканы, а потом еще раз подошел к столу, чтобы взять освободившиеся серебряные подставочки для яиц. Все увлеклись разговором, на меня внимания не обращали. Тут-то я и увидел на лице госпожи Нур сердитую гримасу, знакомую мне с ее детских лет. А господин Фикрет снова, как в то далекое время, с обиженным видом смотрел в свою тарелку. Я так думаю, что Нур разозлилась на некоторые слова, сказанные братом в адрес семьи. Я их не слышал. Просто предполагаю.

1 Айфер Тунч (р. 1964) – турецкая писательница и сценаристка. – Здесь и далее прим. пер.

2 Метин Алтыок (1940–1993) – турецкий поэт.

3 Большой остров, или Бююкада, – самый крупный из Принцевых островов, расположенных в Мраморном море в непосредственной близости от Стамбула.

4 Шекер-байрам, или Ураза-байрам, – мусульманский праздник, знаменующий конец Рамадана, священного месяца поста.

5 Уста (тур. «мастер») – вежливое обращение к человеку, занятому тем или иным физическим трудом.

6 Фетхие – город- курорт на юго-западе Турции.

7 От англ. steps – ступени, лестница.

8 Имеется в виду османская крепость Румелихисары, расположенная на берегу Босфора.

9 Мой герой! (англ.)

10 Зейрек, Фатих, Бейазыт и упоминаемый ниже Эминоню – исторические кварталы европейской части Стамбула.

11 Капалычарши – исторический крытый рынок в центре Стамбула.

12 «Кислый словарь» (тур. Ekşi sözlük) – турецкий интернет- проект, в рамках которого зарегистрированные пользователи дают определения, зачастую субъективно окрашенные, самым разным явлениям жизни.

13 Ченгелькёй – район в азиатской части Стамбула. Прославился благодаря местному сорту маленьких огурцов, которые теперь выращиваются и в других местностях Турции.

14 Азан – в исламе призыв к молитве.

15 Румелихисары – район в европейской части Стамбула, получивший свое название от построенной в 1452 году на берегу Босфора османской крепости.

16 Имеются в виду события 2013 года, когда в Стамбуле происходили массовые протесты против планов властей построить на месте парка Гези, примыкающего к площади Таксим, торговый центр.

17 Стамбульский международный музыкальный фестиваль – ежегодное культурное мероприятие, проводящееся с июня по июль. На нем широко представлены европейская классическая музыка, балет, опера, а также проходят традиционные музыкальные представления с участием известных артистов со всего мира.

18 Конец века (фр.).

19 Хейбели – один из Принцевых островов; Бостанджи – район на азиатском берегу Стамбула.

20 Имеется в виду Измитское землетрясение, произошедшее ранним утром 17 августа 1999 г. Эпицентр находился в 90 км к югу от Стамбула, сейсмические колебания ощущались на удалении до 450 км от эпицентра. По официальным данным, количество погибших составило более 17 тысяч человек.

21 Мода – район Стамбула на азиатском берегу Мраморного моря.

22 Мачка – район в европейской части Стамбула.

23 Эрдек – город на южном берегу Мраморного моря.

24 Геджеконду (тур. Gecekondu, букв. «построенный за ночь») – самовольно построенное жилище, как правило, представляющее собой неблагоустроенную лачугу. Такое название объясняется тем, что, согласно турецкому законодательству, постройка, имеющая четыре стены и крышу, пусть даже сооруженная нелегально, не может быть снесена, а должна стать предметом судебного разбирательства; за время процесса она может достраиваться, и большинство подобных дел заканчивается решением оставить постройку. Термин «геджеконду» в Турции может использоваться и как синоним любого дешевого и неблагоустроенного жилья.

25 Джихангир – район в европейской части Стамбула. Примыкает к Таксиму и известен тем, что там живет много представителей творческих профессий.

26 Фирузага – район в европейской части Стамбула. Расположен в непосредственной близости от района Джихангир.

27 Традиция отмечать Новый год распространена в Турции только в европеизированной части общества, знакомой с западной культурой.

28 Эдирне – город в европейской части Турции.

29 Куртулуш – район в европейской части Стамбула.

30 При приготовлении такого хлеба в обычное дрожжевое тесто добавляют йогурт.

31 Тулум – традиционный турецкий сыр, который выдерживается в овечьей шкуре.

32 Тахини – густая паста из молотого кунжутного семени.

33 Пекмез – сгущенный виноградный сок.

34 Клуб «Шерефоглу» – спортивный клуб для занятий водными видами спорта и теннисом, открытый на Большом острове в 1972 году в особняке, ранее принадлежавшем семейству Шерефоглу.

Вход для пользователей

Меню