Читать онлайн Ангел. Бесы. Рассказы бесплатно

Война и мир, или Сто лет неодиночества

Русская культура (и даже конкретнее – русская литература) остается имперской – чего уж там. По-русски продолжают писать не только на Украине, но и, например, в Армении. Что уж говорить о российских автономиях. А значит, мы не лишены обогащающего нас стороннего опыта и – в то же время – не освобождены от него и от необходимости его переваривать.

Только вот опыт этот – опыт окраин империи – ныне не такой, как был полвека назад. Никаких тебе милых двориков искандеровского Сухуми. Никакого «Мимино». В лучшем случае – в благополучных местах – перед нами сложная балансировка между модернизационным прорывом и соскальзыванием в давно ушедшую, казалось бы, архаику, причем балансировка на краю дымящегося вулкана. Но есть и места, где извержение уже произошло. Есть «горячие точки».

Тамерлан Тадтаев из Южной Осетии – куда уж горячее…

Но это сейчас. Завязка его книги – превращение той самой «искандеровской» колоритно-интернациональной, обаятельно-ленивой, южной жизни в многолетний будничный ад. Впрочем, и сама эта жизнь изначально не кажется такой уж «райской». Точнее, это радости нищеты – детство скорее Гека, чем Тома (или Чика, или Чука-и-Гека):

«…Жили мы во времянке, случалось, голодали, в моих волосах водились вши, мама вычесывала маленьких гнид и давила ногтями. И все же халва казалась необыкновенно вкусной, она была желтая, как червонное золото; гаванская сигара стоила рубль, а на двадцать копеек можно было купить столько слипшихся фиников, что я наедался и еще оставалось».

И все же, все же…

Время, как во всяком описании позднесоветского мира, кажется остановившимся или очень медленным, хотя что-то все же происходит (например, евреи уезжают в Израиль) – и присутствуют воспоминания о прошлом. Дед героя, скажем, участвовал в Гражданской войне (на стороне белых – как земляк Тадтаева Гайто Газданов – первый осетин, ставший большим русским писателем). Происходило это ровно за сто лет до выхода книги. Эти события задают внутреннее время книги. Кровавое прошлое не ушло – оно лишь затаилось, спряталось куда-то под землю и прорвется при первом же ослаблении государственного поводка. Это ощущается с первых же страниц.

Половое созревание (секс вообще играет в книге большую роль) приносит как будто большую чуткость к подземным толчкам; а дальше – годы в Душанбе, мире еще советском, но внутренне чужом, где герой, выпавший из мира кавказских земляческих связей и не включенный в местные, оказывается изгоем, объектом агрессии. Эти годы разделяют «ту» (мирную) и «эту» Осетию; они же разделяют двух героев – мальчика и поневоле жестокого мужчину.

Еще в промежутке – про армейского друга. И тут особенно ярко вылезает жестокая подноготная милого кавказского мира:

«В армии со мной служил Белан Г., ингуш по национальности. Когда он явился в нашу часть, я насторожился и приготовился к нападению, ведь ингуш значит мой кровный враг. Поэтому я стырил у дневального его штык-нож, сунул под брючный ремень, а сверху приспустил гимнастерку».

В полном соответствии с литературными стереотипами осетин и ингуш, наоборот, становятся лучшими друзьями, и это не кажется фальшивым: общекавказский культурный код оказывается сильнее этнической вражды, но спустя несколько лет он уже ни от чего не спасает.

За неполных тридцать лет в Южной Осетии было три войны, и еще были войны в Абхазии, в которых участвовал герой-рассказчик, но в книге война кажется бесконечной, а ее время таким же статичным, как время советского мира. Или круговым. Война одновременно буднична и так же по-кавказски карнавальна, как довоенная мирная жизнь. Вот как заканчивается рутинная новогодняя пальба из боевых орудий:

«…Стреляют не только у нас, в близлежащих грузинских селах тоже палят сначала в небо, на котором пылают остатки занавеса, и пули потихоньку снижают траекторию, и вот над головой жужжат майские жуки, хотя только январь, и слепые свинцовые насекомые бьют оконные стекла, крошат шифер на крышах. Мать просит одолжить ей «калаш», чтоб показать врагам, где раки зимуют.

– Ладно, – говорю я после некоторого раздумья, – валяй, ма, но только будешь чистить ствол сама.

– Конечно, сынок.

Мама берет автомат, лихо передергивает затвор. Пули красиво летят в сторону близлежащего грузинского села, начинается война».

Что это? Маркес? Кустурица? Только страшнее, потому что на этой войне не войне, которая может продолжаться и сто лет, происходят некие запредельные, архаические ужасы:

«…Грузины хотели сфотографироваться на самом виду, у большого металлического щита на высоте, которую они захватили. Я и скосил их одной длинной очередью из пулемета. Любой на моем месте поступил бы так же, мне просто повезло, вот и все.

И тут один из них, раненый, вскинул руки и крикнул, что он свой, осетин. Ч. подскочил к нему, приставил к голове автомат и выстрелом снес ему черепную крышку. Потом он сковырнул пальцем кусочек мозга убитого и съел. С нами были чеченцы из отряда Басаева, и они, увидев, как Ч. жрет человеческие мозги, стали блевать, их выворачивало, они были в шоке».

Тут, конечно, со сценой каннибализма хорошо рифмуется упомянутое историческое (сейчас и давно уже) имя. В данный момент (1991) он – командир северокавказских «добровольцев» в Абхазии, спонсируемых российскими спецслужбами: такая вот историческая загогулина. Впрочем, книга Тадтаева – не про политическую историю. Не про судьбы северокавказских народов, зажатых в тиски между высокомерием Грузии и интригами Москвы. Это книга – про историю личную, частную. Она – про человеческие судьбы, в которых запутанные донельзя любовные коллизии разрешаются простотой войны, в любую минуту приносящей если не смерть, то, например, амнезию в результате ранения. «Ты всех загадок разрешенье, ты разрешенье всех цепей».

В контексте этих судеб правота или неправота каждой из воюющих сторон уже неважна, и о ней речи не заходит. Конечно, всегда есть «свои» и «чужие» – но даже это относительно: рассказчик становится таможенником (в непризнанной республике), а его недавние однополчане грабят проезжающие через республику грузовики. И все они – по разные стороны баррикад.

И, конечно, все понемногу сходят с ума. Мудрено не сойти, когда мир таков: наркоманы снюхивают конопляную пыльцу с трупа, а человек, не расстающийся с книгой Золя, лихо перерезает горло вражеским солдатам. Когда никаких границ между войной без правил и «просто жизнью» не существует, а общая архаизация жизни, возвращение к разбойничьим временам вызывает к жизни архаику местную – воруют невест, как в «Кавказской пленнице». Иногда понарошку.

Герой-рассказчик говорит обо всем этом со смесью удивления, страха и печальной иронии. Без малейшего пафоса. Без всяких красивостей. Без самолюбования в лимоновско-прилепинском духе. «…Человек, который убивал на самом деле, редко говорит об этом, он все больше молчит, если у него еще не поехала крыша». Убивать герою, кстати, не нравится – он на самом деле тихий интеллигентный человек с серьезной близорукостью. Просто он оказался в месте, где иначе нельзя. И такое ощущение – на эмпирическом уровне, надеюсь, неправильное, – что он там и остался. Что выбраться оттуда ему нельзя. Что все дороги приведут его на пятую, на десятую, на двадцать девятую войну в Цхинвал или поблизости. «Не Орфей, спускающийся в ад, а Плутон, поднимающийся из ада» – да это именно про такое.

Приукрасить этот страшный мир было грехом и ложью, но таким же грехом было бы отнять у него ту мучительную привлекательность, которой он обладает. Соврать, что эта бесконечная война не дает ощущения остроты и подлинности бытия. Конечно, дает. И есть опасность – представить себе, что только эта реальность, похожая на дурной сон – настоящая. А «нормальная жизнь», где Беса, друг и почти двойник героя – не «ополченец» с автоматом, а модный московский художник, – сон. Что, кроме этого – тридцатилетнего? столетнего? – кровавого карнавала вообще ничего во вселенной нет…

Может быть, это и называется адом? Адом настоящим, не метафорическим.

Но пока мы слышим голос оттуда, это не до конца ад. И мы не до конца обречены.

Прислушаемся к нему.

Валерий Шубинский

Иуда

Дед мой Петро был белогвардейцем и служил у самого генерала Бичерахова. По крайней мере так говорила мама, а она ужасно гордилась своим отцом. Я был маленький и не знал, кто такой Бичерахов, но ничуть не сомневался в том, что белогвардейцы злодеи и убийцы. Я судил о них по советским фильмам, в которых красные громили белых, а те, отступая, подло убивали безоружных коммунистов и комсомольцев. Я несколько раз смотрел фильм «Как закалялась сталь» и очень хотел быть похожим на Павла Корчагина. Он был моим кумиром, богом, а дедушку-белогвардейца я ненавидел от всего детского искреннего сердца. Я был уверен, что Петро расстреливал пленных красных, а потом трусливо драпал от конницы Буденного вместе со своим боссом в лампасах Бичераховым.

Старшая сестра мамы, тетя Луба, осталась в девках, старела без мужика и оттого зверела, тоже была настроена против своего папаши и даже била его, девяностолетнего старика. Но дедушка, несмотря на побои, с достоинством продолжал ходить в своей белогвардейской форме, хотя лицо его напоминало один большой, расцарапанный когтями старой девы синяк. Тетя Луба говорила, что дедушка ненавидит всех своих детей и внуков, и советовала ничего у него не брать – дескать, отравит.

Но детское сердце переменчиво, и мало-помалу я проникся к своему гордому и молчаливому деду симпатией, а когда мама рассказала, что Бичерахов за верную службу подарил деду три кинжала: простой, серебряный и золотой, – я решил выпросить у Петро хотя бы один, пусть даже не золотой. В тот день я пришел в дом дедушки, он, кстати, жил напротив, на другой стороне дороги, и увидел его возле окна. Ярко светило осеннее солнце, и Петро, облокотившись на подоконник, слушал по радио новости на осетинском. Заметив меня, он улыбнулся, вынул из кармана горсть мятных конфет и протянул мне. Я схватил сладости и, забыв про кинжал, стал грызть леденцы своими острыми зубами. Тут я заметил большого черного жука, который упал на спину и беспомощно перебирал лапками на дощатом полу. Я хотел перевернуть его, и этот гад укусил меня. Я заревел и побежал домой, а там у нас как раз гостила тетя Луба. Она спросила, не Петро ли побил меня.

– Нет, – сказал я. – Петро хороший, а вот жук плохой, потому что я хотел ему помочь, а он укусил меня.

Успокоившись, я вынул конфету, и тетя спросила, откуда у меня леденцы.

– Петро дал, – ответил я.

– Они отравленные! – взвизгнула тетка. – Ну-ка быстро отнеси их обратно да швырни их ему прямо в рожу, слышишь, ты, маленький ублюдок?

Я испугался и стал искать взглядом маму, но она куда-то вышла. И тут тетя Луба вынула из кошелька трехрублевку, протянула мне и сказала, что на эти деньги я смогу купить тонну шоколадных конфет. Я обрадовался, схватил деньги и, подпрыгивая от восторга, побежал к дому дедушки. Петро встретил меня с грустной улыбкой, вытер платком свои старческие глаза – до этого мы похоронили мою любимую бабушку, и он очень горевал.

– На, жри сам! – крикнул я и, швырнув конфеты в лицо деда, убежал. Но по дороге домой я вспомнил его улыбку, полные печали глаза и зарыдал. Вечером у меня поднялась температура. Мне снился кошмар, будто Луба в комиссарской кожанке ведет меня на расстрел. По дороге я плачу и умоляю тетку не убивать меня, ведь я еще маленький. Мы оказываемся возле могилы, и Луба целится в меня из маузера, но вдруг сзади нее появляется дед Петро верхом на Бесе, мальчике с нашей улицы, и большим золотым кинжалом отрубает своей дочери голову.

Мама, узнав, в чем дело, поругалась с тетей Лубой и выгнала ее из дома. А когда она нашла в кармане моих разодранных штанов трехрублевую бумажку, назвала меня Иудой.

Жвачка

Крохе Теодору

Уирагты уынг (еврейская улица) в Цхинвале была особой достопримечательностью, ее старые с потемневшими от времени деревянными балконами дома по ту и по эту сторону улицы сжимали и без того узкую дорогу, спускающуюся к Большому базару.

Еще октябренком я бегал на эту самую еврейскую улицу покупать жевательную резинку, правда, иногда я путал калитки, и, случалось, меня прогоняли. Но, став пионером, я уже точно знал, в какую надо постучать дверь, чтобы купить правильную жвачку. На стук обычно выходила тетка в цветастом фланелевом халате, с черной жесткой щетиной на лице. Вначале я пугался, думал, что это переодетый мужчина, он отберет у меня все деньги, а жвачки не даст. Но страхи мои оказывались напрасными, все делалось быстро, по-деловому: я давал тетке 50 копеек, а она мне тоненькую пластинку жевательной резинки. О, какой восторг я испытывал, когда осторожно, чтоб не уронить в грязь белую, пахнущую мятой пластинку, рвал обертку и клал жвачку в рот, откуда уже капала слюна, как у пса в ожидании подачки! Челюсти начинали работать, за спиной вырастали крылья, я взмывал вверх и, обгоняя ветер, летел в школу. Со жвачкой во рту я еще ни разу не опоздал, и вот уже я сижу за своей партой, достаю тетрадь, учебник, а сам, урча от удовольствия, жую. Соседка по парте принюхивается, поворачивает ко мне свою рыжую голову и шепотом просит дать ей половину.

– Нет, – говорю. – Жвачка-то совсем новая, пожалуй, после уроков дам тебе четвертинку.

– А что ты мне вчера обещал в буфете?

– Не помню, а что?

– Я дала тебе двадцать копеек на котлету с хлебом, а ты сказал, что за это принесешь мне жвачку.

– Ладно, – тяжкий вздох, – после урока жвачка твоя.

– Смотри, жуй осторожно и не проглоти, как в тот раз.

– Меня же тогда училка лупила, пришлось проглотить, у нее и так рот был полон жвачки, так она и на мою, блин, позарилась.

– Не ругайся. Если бы ты не чавкал так громко, она, может, и не заметила бы.

– А хорошо быть учителем: отбираешь у своих учеников жвачку и жуй не хочу.

– Таме, ну-ка прекрати разговоры, что это у тебя во рту?

– Ничего, Римма Берлиозовна.

– А чего тогда у тебя челюсти двигаются, как у ненормального, опять жвачка?

– Нет, что вы, Римма Берлиозовна, у меня в зубе дупло, жвачка застревает там, потом ничем не выскоблишь.

– Где ты ее покупаешь, Таме?

– Жвачку-то? На еврейской улице.

– У бородатой тетки?

– Да, знаете, у нее иногда бывает жвачка «Педро», если не жевали, то попробуйте, из нее такой шар можно выдуть!

– Таме, деточка, на тебе рубль и купи две жвачки, одну оставь себе, но другую принеси обязательно.

Одноклассники все заплакали от зависти, а я помчался на еврейскую улицу. На этот раз тетка вышла ко мне с гладко выбритым лицом. Обычно мрачная, она теперь улыбалась. Я расплатился с ней, но она вдруг притянула меня к себе и обняла. От неожиданности я закричал и начал вырываться, но она вложила в мою ладонь подушечку «Педро», я мигом успокоился и дал себя погладить.

С тех пор между нами завязались дружеские отношения, я уже не боялся ее: пусть себе тискает, если нравится. По правде говоря, я был избалованным мамиными подругами мальчиком. Не знаю, что они во мне такого нашли? Бывало, иду себе по улице, радуясь весне и предстоящим каникулам, и вдруг откуда-то из засады выскакивает тетка и начинает визжать: ой, какой славный мальчик! Ангелочек, право! А чей ты сын? Ирин, говорю я угрюмо. Ах ты боже мой, так мы с твоей мамой учились вместе. Ути-пути, сюсю-мусю, боже, какие ресницы! Дай-ка я тебя поцелую, деточка. И тетка со зловонным дыханием начинает чмокать, оставляя на моих щеках алую, как кровь заколотой свиньи, помаду.

Изо рта еврейки тоже пахло, но только сладкой жвачкой, и потому даже бывало приятно, когда она целовала меня. К тому же она не красилась, и я выходил от нее с чистым, без следов помады лицом, зато рот у меня был набит халявной жвачкой, которую я рассчитывал сбагрить одноклассникам. Беса тоже был в деле и приводил покупателей из ПТУ. Обычно я ждал клиентов на баскетбольной площадке позади школы и, когда они появлялись, поднимал руку, как звезда, и давал представление. Опустив голову, я врубал турбо и принимался неприлично громко чавкать до тех пор, пока у ребят не начиналась течь из глаз и ушей. Для вящего эффекта я выдувал большой бледно-розовый шар, а когда он лопался, слизывал с губ ошметки и снова принимался упоенно жевать. Ребята, глотая слюни, смотрели мне в рот, Беса подмигивал, дескать, хватит дразнить свору, пора. Тогда я выплевывал жвачку на ладонь, давал клиентам самим убедиться в свежести товара и объявлял торги…

Но потом тетка с щетиной куда-то пропала, вместо нее жвачкой торговала молодая хорошенькая еврейка. Я в нее влюбился и мечтал, чтобы она приласкала меня, но, похоже, ей было не до маленького мальчика, потому что возле нее вился взрослый длинноносый парень. Как-то молодая еврейка вышла одна, и я, набравшись храбрости, обнял ее, так она чуть не прибила меня, наотрез отказалась продавать жвачку по обычной цене. В общем, прогнала меня и велела больше не появляться. Я немного погоревал, потом вместе с Бесой стал ездить в Гори, где можно было купить не только подушечку «Педро», но и шоколадное мороженое.

Однажды осенью, в пору, когда собирали виноград, я проходил по старому мосту и вдруг заметил дым над еврейской улицей. Люди проносились мимо с криками: пожар, пожар! Я тоже ринулся со всех ног и увидел, что горит тот самый дом, где я покупал жвачку. Я сразу подумал, сколько жевательного добра сейчас там пропадает, и тут с удивлением обнаружил, что толпа глазеет не на охваченный пламенем дом – внимание людей было приковано к беременной бородатой женщине. Она была одета во все черное. Ее поддерживали та самая красивая еврейка и еще какая-то ведьма. Пожарные, судя по приближающемуся вою сирены, уже мчались на помощь, а из горящего дома кто-то выбрасывал дымящиеся вещи на улицу. На земле в куче спасенного от огня скарба на грязном матраце валялся магнитофон. Я его сразу заметил. И тут какой-то пацан подбежал к матрацу, хвать магнитофон – и наутек. Я бросился вдогонку, подбирая по дороге камни и швыряя в вора. Я попал убегающему в спину, тот оглянулся и, поняв, что я не отстану, бросил магнитофон и скрылся в переулке. Я взял кассетник и, радостный, вернулся с ним к горящему дому, протолкался сквозь толпу к бородатой женщине и положил его перед ней. Она узнала меня, улыбнулась и, повернувшись к молодой еврейке, что-то ей шепнула. Та выслушала, посмотрела на меня, тоже улыбнулась и, вынув из кармана горсть подушечек «Педро», вложила в мою трясущуюся от возбуждения руку и, обняв, поцеловала…

Джинсы от Абрама

К весне мясо заколотой на Новый год свиньи закончилось, картошку уже не на чем было жарить, и мать в воскресенье решила сходить на Большой базар купить каких-нибудь продуктов. «Детки, что вам принести?» – спросила она, вертясь перед зеркалом желтого шифоньера со скрипучей дверью. Сестра валялась на кровати с книгой, на мгновение она вскинула голову, отодвинула за уши свои иссиня-черные волосы и, промяукав: «Цади хочу», – снова погрузилась в чтение.

Да уж, губа у нее не дура, но, чтобы испечь цади, нужна кукурузная мука, хороший желтый сыр, желательно из Цона, сметана или мацони, плюс растопить дровяную печку во дворе под старым айвовым деревом – в общем, целое дело. Мелкий, отшвырнув свою игрушечную машинку, запрыгал перед мамой: конфет соколадных хацу, есе цурцхелу и халву! Конечно, сынок, для тебя все что угодно, поди сюда к мамочке, чмок, мой сладкий, еще разочек, ну все, с тебя хватит, теперь играй себе! А тебе что купить, Таме? Я тяжело вздохнул и, опустив голову, выдавил из себя несколько слез:

– Ты сама знаешь что – джинсы…

– Нет, он с ума меня сведет! – мама театрально схватилась за голову. – Мы с голоду пухнем, а ему джинсы подавай!

– Мои друзья все во вранглерах да монтанах рассекают, Бесе – и то купили гэдээровские, а я хожу в этих дурацких советских!

– У меня тоже нет джинсов, – сказала сестра. – И как видишь, не ною, а я, между прочим, старше тебя на три года. И вообще, ты мешаешь мне готовиться к выпускному экзамену, дебил!

– Неправда, у тебя есть белая джинсовая мини-юбка! И не стыдно тебе задницу свою на улице показывать?

– Заткнись, дурак! – Сестра соскочила с кровати, проворно, точно кошка, и хлопнула меня по башке толстым учебником, но я даже не пошатнулся, мои кривые борцовские ноги и не такое выдерживали. Ну вот, сама напросилась: я кинул ее через бедро. Сестрица полетела обратно в свою кроватку, я навалился сверху и, забавы ради, стал ее душить, хоть она кусалась и царапалась как бешеная. Мать оттащила меня от нее и уже покорно, смирившись, спросила:

– Сколько стоят эти проклятые джинсы?

– Луба дала мне двадцатку! – праздновать победу было еще рано, и я был осторожен, будто вышел в финал и рубился с соперником за первое место. – Если ты подкинешь тридцатку, Абрам за полтинник обещал достать фирменные джинсы…

– Что еще за Абрам? – насторожилась родительница.

– Еврей, у которого Беса купил свои гэдээровские.

Мама попросила меня выйти из комнаты, чтоб я не пронюхал, где она хранит деньги. Наивная, я уже нашел тайник: в шифоньере на верхней полке между семейным альбомом и домовой книгой, – откуда, собственно, и стащил эти самые двадцать рублей.

Насчет тетки я, конечно, солгал, она сейчас в Цоне, преподает там физику в школе и давно не появлялась на своей половине. Дом наш поделен на две равные части, в одной живем мы, в другой обитает тетя Луба. По правде говоря, я не понимаю, чему она может научить детей? Наверное, лупит своих учеников указкой или мелом в них швыряет. Обычное дело, она даже со своей родной сестрой, моей мамой, не может ужиться. В последний раз она приезжала на зимние каникулы и закатила такой скандал, что у отца побелели усы, а пальцы к утру стали восковые от табака – столько он выкурил за ночь сигарет.

Однако все по порядку. Лубе в первый же вечер своего пребывания в городе стало скучно на своей половине, и она постучалась к нам с мешком дикого фундука, двумя головками желтого сыра, топленым маслом и еще какими-то гостинцами. С пустыми руками она никогда бы не приперлась, но за подарки мы платили дорого. Мать открыла дверь, и мы, три ее племянника, в восторге налетели на Лубу, затащили в дом и давай обнимать-целовать. Я чувствовал, что веселье скоро закончится, и заранее набивал карманы вкусными орешками. Впрочем, вел себя осторожно, чтобы она не подумала, будто я ей не рад. Я ведь еще червонец отрабатывал, который она при входе тайком сунула мне в карман. Уже и на пальцах ног перед ней прошелся, и на руках попрыгал, сделал сальто на месте, на мостик встал – для меня, впрочем, такие упражнения сущие пустяки, как-никак, с четвертого класса занимаюсь борьбой.

Но тетке невозможно угодить, она найдет к чему придраться, и вот уже стул летит в сторону, она вскакивает, будто ей зад кто скипидаром мазнул. И ведь не поймешь, что ее больше разозлило: то ли отец часто выходил покурить и трепался во дворе с соседом, с которым резал свинью, то ли шашлык на ее тарелке оказался слишком жирный. Луба открыла златозубую пасть, и страшные проклятия вперемежку с матом обрушились на мою бедную матушку. Но на этот раз Луба получила достойный и справедливый, на мой взгляд, отпор. Мать, подбоченившись, грозно подступила к своей старшей сестре и зарычала: ага, зачесалось, мужика хочешь? Только моего ты не получишь, ну-ка выметайся отсюда, и чтоб ноги твоей в моем доме не было! Луба прыг к раскаленной буржуйке, хвать с пола кочергу и, размахивая ею, как саблей, рванула к двери, возле которой отец молча завязывал шнурки на ботинках. Папа, огромный, под два метра, забился в угол, освободив проход, и тетка вылетела во двор. Мать швырнула ей вдогонку теплые, на цигейке сапоги, шубу и полмешка дикого фундука. Сыр из высокогорного села она решила оставить, потому что уже пообещала испечь пироги.

За стеной захлопали двери, загремела посуда: Луба никак не могла успокоиться и носилась на своей половине словно ведьма на шабаше, выла, как стая волков, но мы уже привыкли к ее буйному нраву. Я спокойно колол орешки, у меня от них уже температура поднялась. Мать села вязать носки. Отец, облокотившись о подоконник, курил крепкие, без фильтра сигареты. В полночь он дал отбой, и мы потихоньку стали перебираться в нагретую электрической плитой спальню с окнами на улицу. Я прыгнул в свою кровать и пытался согреть ледяное одеяло, в которое закутался с головой, и тут – бац – зазвенели разбитые стекла, я подскочил в своей постели. Включился свет, за окном бесновалась Луба, а по полу катился камень…

– Ну давай, иди и не оборачивайся, – мама ждет, пока я не исчезну за дверью.

Гордый, как чемпион, одолевший своего давнего соперника, я качу через комнату и по дороге спотыкаюсь о мелкого. Обычно шумный, он притих, и я чуть не раздавил его, а он, оказывается, перевернул на спину большого черного жука, должно быть, вылезшего из щели в полу, и тычет пальцем в брюхо. Меня уже кусала такая дрянь – я наступаю на жука, и он хрустит под моим тапком. Раздается рев, я поднимаю с пола братишку, обнимаю его, такого родного, целую пухлые мокрые щечки и шепчу: не плачь, я принесу тебе много чурчхел, только обещай не водиться с жуками, держись от них подальше, малыш.

В еврейском квартале по воскресеньям настоящая толчея, бабульки и дедульки из близлежащих сел приезжают сюда и раскладывают свои товары прямо на дороге, и надо быть осторожным, чтоб не наступить на пирамидки яблок, айвы или связанную ошалевшую курицу. Большой базар и примыкающий к нему скотный рынок чуть дальше отсюда, но до слуха доносятся крики поросят, мычание коров, телят, блеяние коз, овец. Под высокими ветхими балконами древних, как Библия, домов на козырных местах стоят лавки обитающих тут евреев. Я дергаю маму за рукав плаща и показываю на высокого худого человека: вон он, Абрам! Продираюсь вперед и вижу на лавке перед ним настоящие джинсы, правда, протертые до дыр. Но это не смущает меня, главное, чтоб размер подошел. Мать подходит, брезгливо смотрит на штаны и говорит:

– Даже не думай…

– Мама, пожалуйста, давай купим, потом требуй с меня что хочешь, я все сделаю!

– И ты наденешь такую рвань? Да я тебя домой не пущу в них!

– Твой размер, бичо, – подмигивает Абрам. – В Америке в таких ходят хиппи, так что бери, пока не увели.

Я беру в руки джинсы, прикидываю:

– Точно мой размер! Сколько?

– Сто рублей, – говорит Абрам.

Я кладу брюки на лавку:

– Они же старые!

– Сколько дашь?

Я хочу сказать «полтинник», но мамы уже рядом нет, а искать ее в толпе бесполезно, поэтому я предлагаю двадцатку.

– Ты чего, бичо, это настоящие американские джинсы! – обижается Абрам. – Меньше чем за пятьдесят не отдам, так что думай.

Меня трясет от возбуждения. Можно, конечно, попросить Абрама отложить джинсы на полчаса, я бы сбегал домой и спер недостающую тридцатку. Но к нему подваливает тип в кепке-аэродроме и, показав на штаны, спрашивает, сколько.

– Тебе за сто, – говорит доверчиво Абрам. – Слушай, бичо, в Америке хиппи такие носят, но пока сюда эта мода не пришла и вряд ли придет. Ты для кого хочешь?

– Для дочки.

– В каком классе она учится?

– В восьмом.

– Для дочки за полцены отдам. Бичо, откуда ты такой продвинутый?

– Из Цона. Сбавь еще.

– Куда еще? Это же настоящие американские джинсы! Твоя дочка благодарить тебя будет, сам увидишь.

Они торгуются, и Абрам продает джинсы типу в кепке за двадцать пять рублей, добавив от себя жевательную резинку…

Через неделю после торгов в еврейском квартале я встретился с Бесой у кинотеатра «Чермен». Он был в стертых драных джинсах, стрелял мелочь у знакомых на билеты в кино, поминутно поглядывая на наручные часы. Ко мне он тоже подвалил и попросил выручить. Я попенял ему на то, что он испортил свои гэдээровские штаны. «Ты дурак и деревенщина, – сказал Беса раздраженно, – в Америке на всех хиппи такие джинсы, но пока сюда эта мода не пришла и вряд ли придет». Я дал другу рубль, тот подобрел и разговорился: оказывается, он ждал свою девчонку Кристину. Отец у нее дипломат, в Штатах бывает, привез ей оттуда настоящие хипповские джинсы, а вот и она. Я взглянул на девушку, к которой побежал Беса: на ней были те самые джинсы, от Абрама. Беса взял за руку свою леди, и они оба в драных штанах направились в кинотеатр…

Дерево Уанички

Весна для меня начиналась с цветения абрикосового дерева перед домом соседа Уанички. В хорошую погоду он обычно сидел на лавочке в тени абрикоса в галифе, серой гимнастерке и тряпичных тапочках. Меня он звал Петровичем из-за деда Петро, с которым дружил, пока тот не слег. Уаничка курил папиросы, и когда у него кончалось курево, он подзывал меня, давал рубль и просил сбегать в магазин купить пару пачек «Беломорканала»: а на сдачу купи себе конфет, Петрович! Абрикос, кстати, Уаничка посадил сам, огородил, копал вокруг него землю весной, всячески удобрял, водой поливал из шланга, и все равно плоды были горьковатые на вкус. Зато когда дерево начинало цвести, меня шатало от восторга!

А наблюдал я за ним ранней весной, когда на его покрасневших ветках только-только появлялись почки. И вместо того, чтобы бежать в школу, я останавливался возле дома Уанички и завороженно смотрел на набухшие зачатки, как золотоискатель на самородки, пока до меня не доносился сердитый голос матери: ты что опять торчишь там как столб, ну-ка быстро в школу, не то скажу твоему отцу, и он тебе задаст! Тут, конечно, я включал турбо и, грохоча учебниками в ранце, мчался мимо огородов других своих соседей и, конечно же, опаздывал. Но даже за партой все мои мысли поглощало дерево, как будто мы были связаны невидимыми корнями, и оно тянуло меня к себе, шептало: Таме, давай ко мне, иначе ты пропустишь чудо цветения. Мне становилось тесно, и я начинал гудеть как пчела, пугал училку, и та выгоняла меня из класса. С каким восторгом я мчался к дереву, и плевать мне было на дождь, так даже было спокойней, потому что никто не понимал, почему я торчу возле большого каменного в два этажа дома Уанички и пялюсь на дерево, которое он посадил…

Продавец Арон

…Жили мы во времянке, случалось, голодали, в моих волосах водились вши, мама вычесывала маленьких гнид и давила ногтями. И все же халва казалась необыкновенно вкусной, она была желтая, как червонное золото; гаванская сигара стоила рубль, а на двадцать копеек можно было купить столько слипшихся фиников, что я наедался и еще оставалось.

Как-то я побежал в магазин Арона за хлебом. Впереди, колыхаясь, шла тетя Ламара. И тут динь – к моим пыльным китайским кедам со звоном подкатилось кольцо. Я остановился, подобрал желтую кругляшку, пухлую, как сама тетя Ламара, и хотел отдать ей, но та, ничего не заметив, плыла дальше. Сердце мое забилось, словно я собирался переплыть весной Лиахву: я уже скинул одежду, вошел по пояс в разлившуюся буйную реку, камни под ногами скользкие, острые, волны, в которые бросаюсь, огромные, страшные – ничего, если меня отнесет чуть дальше, главное плыть наискосок, и тогда я выберусь на противоположный берег…

Словом, я решил оставить кольцо себе, если оно из золота, а фальшивку верну, хотя тетя Ламара вряд ли будет носить бижутерию. Валико, ее муж, сидя на хлебном месте, отгрохал дом из белого кирпича с балконом и лестницей из мрамора. Детей у них не было, и непонятно, для кого они строили такие хоромы. Соседи еще судачили, будто Валико купил большую квартиру в центре Тбилиси. Так что без одного кольца Ламара не обеднеет, может, даже не заметит пропажи. В любом случае золото надо спрятать, никому ничего не говорить, даже родной маме, хотя бы ближайшие два года. К тому времени Валико наворует еще и купит жене обручалку потолще.

Я положил кольцо в карман и пошел дальше не спеша, важно, как господин, и на повороте к школе встретил своего приятеля Кучу. Раньше мы враждовали, я объявил войну этому недомерку, ловил его и колотил – впрочем, мне тоже доставалось. Но со временем мы подружились и вместе бегали покурить в большой парк. Иногда к нам присоединялся Беса, воровавший у своего отца фирменные сигареты в красивых пачках.

Однажды он украл из дома шпроты, виски и целый блок «Мальборо». Мы пошли в лес Чито и устроили пир под соснами. Мы ели, пили, курили, дурачились, пока до нашего слуха не донесся женский смех, а чуть погодя – стоны. Мы пробрались к месту, откуда шли волнующие кровь звуки, и я увидел лежащую на траве большую роскошную женщину. Ногами она обнимала мужчину в спущенных штанах, и он, пыхтя, долбал ее сверху. Через какое-то время дядька откинулся в сторону и, нащупав в траве бутылку вина, начал пить, а женщина продолжала лежать с раздвинутыми ногами, подставляя свою влажную щель солнцу. После этого мы повадились ходить в лес Чито, но парочки были осторожнее шпионов в кино и при малейшем шуме настораживались или попросту уходили.

И вдруг Куча исчез, его искали в близлежащих селах, Гори, Тбилиси, водолазы обшарили дно Лиахвы, в Куру, говорят, ныряли, но ничего не нашли. Спустя неделю Куча объявился сам и ходил по городу загадочный, словно граф Монте-Кристо, и если его останавливали ребята постарше и спрашивали, что с ним случилось, он начинал хныкать и говорить, что его похитили инопланетяне. Разумеется, ему никто не верил, кроме дурачков, но сигаретами угощали или давали деньги на кино. Куча рассказал мне совсем другую историю, только заставил прежде поклясться, что никому не скажу, вот еще глупости, я-то умею хранить секреты. Оказывается, Кучу похитили одетые в черное тетки, они засунули его в черную «Волгу», одна из них поднесла к его носу намоченный какой-то дрянью черный платок, и он вырубился. Очнулся он привязанным к шесту в роскошнейшем зале, в середине был бассейн, в нем плавали красивые женщины в черных купальниках, и они по очереди насиловали его. На этом месте Куча начинал рыдать, и мне приходилось покупать ему сигареты, чтоб он заткнулся.

Стало быть, встретился я с Кучей и тут же выболтал ему свою тайну, хорошо еще не успел сказать, чье кольцо. Куча сначала не поверил, и я поднес обручалку к его носу и крикнул: на, гляди! Он взял его и, прищурившись как ювелир, пытался что-то рассмотреть.

– Ну что? – спросил я нетерпеливо.

Куча отмахнулся от меня:

– Не мешай, я пробу ищу… Офигеть, три девятки!

– Это плохо?

Я был всего лишь шестиклассник и не разбирался в золоте, да и предки мои не носили обручальных колец, говорю же, мы были бедные. И вдруг такое богатство! На нашей улице у всех были каменные дома, только мы жили во времянке, и хотя родители делали вид, будто им плевать, что о них говорят соседи, но я тяжело переносил насмешливые взгляды окружающих. Я чувствовал себя ущербным и от этого стал агрессивным. Ростом я был маленький, на вид дохлый, но при всем при том – прирожденный борец и без особого труда клал своих сверстников на лопатки. Ребят постарше, которые дразнили меня, я отлавливал поодиночке, внезапно бросался и своими костлявыми кулачками начинал бить обидчика по морде. Впрочем, я мог поставить фингал насмешнику и в людном месте, за что обычно получал славную взбучку, но в конце концов меня оставили в покое…

– Это супер! – Куча нехотя вернул кольцо, я спрятал его в карман, поглубже от его алчного сверкающего взгляда, который потух так же внезапно, как и вспыхнул. – Хотя не уверен, слишком оно желтое, как будто его слепили из халвы.

– Ламара фигню носить не будет! – воскликнул я и осекся.

Куча вытаращился на меня:

– Так ты украл кольцо?

– Да нет же, – мне стало страшно, что Куча сейчас побежит и сдаст меня, я решил опередить его. – Знаешь, я отдам кольцо Ламаре!

Куча немного подумал и стал отговаривать: дескать, сейчас мне все равно никто не поверит! В глазах людей ты вор, твое место в колонии малолетних преступников. Он злорадствовал, этот недомерок: будешь на параде с оркестром дуть в дудук.

– Полегче! Опять нарываешься? Сейчас, мать твою, я тебе врежу!

– Не торопись, бичо, – Куча поднял палец, – одно то, что ты не вернул Ламаре кольцо сразу, на месте – уже преступление! Лучше бы ты проник к ним в дом ночью и украл все ее драгоценности.

– Так что же делать?

– Вот что мы с тобой сделаем, Таме: евреи сейчас все сваливают в Израиль и, говорят, скупают золото, вот мы и продадим им кольцо за пятьсот рублей.

– Кто его купит? – спросил я Кучу как можно ироничней.

– Как кто, Арон! Все знают, что он уезжает в Израиль.

– Да ты рехнулся, Арон честный продавец, он в жизни никого не обманул!

– Кто тебе сказал, ты дурак, что ли? – Куча посмотрел на меня как на конченого кретина.

– Все так говорят, сколько раз он давал мне халву просто так и финики.

– Дай-ка сюда кольцо, сейчас мы его продадим Арону, но с одним условием: деньги поделим пополам.

– Ладно, валяй.

Мы пришли в магазин к Арону. Покупателей у него не было, и он в своем белом колпаке и фартуке разрезал ножом-струной большой кусок желтого масла. Заметив нас, он улыбнулся. Куча подошел к прилавку и положил на весы кольцо.

– Что это? – спросил Арон, продолжая орудовать стальной удавкой. Он будто на шею мне ее накинул и душил, я уже перестал бороться, задергался и хрипел.

– Кольцо из червонного золота, – сказал Куча. – Взгляни на пробу, увидишь. Отдам тебе за пятьсот рублей!

– Ламара сегодня потеряла кольцо, – Арон отложил в сторону нож-струну и облокотился о прилавок. – Бегает по району, ищет, а оно у вас. Нехорошо.

– Не знаю, кто такая Ламара, – Куча презрительно скривил губы и протянул руку к весам, чтобы забрать кольцо.

– Дядя Арон, верните тете Ламаре кольцо! – крикнул я. Удавка на шее лопнула, и я задышал. – Пожалуйста!

– Хорошо, швило, – Арон печально улыбнулся. – Думаю, она обрадуется и отблагодарит.

Мы с Кучей вышли из магазина, он в бешенстве швырнул свою школьную папку на землю, попрыгал на ней и, выпустив пар, обозвал меня дураком и велел держаться от него подальше.

Вечером к нам постучалась тетя Ламара, я открыл дверь, она обняла меня, поцеловала и сунула мне в руки пачку вафель за двадцать копеек.

Беса

На вершинах деревянных столбов горели электрические в круглых шляпках лампочки, освещавшие вечернюю улицу. По ней ехал желтый автобус, а я бежал за ним с ватагой ребят. Мне не терпелось ухватиться сзади за бампер и прокатиться на стертых подошвах своих кирзовых сапог по утрамбованному шинами снегу. Поскользнувшись, я упал и, откатившись к тротуару, затаился в сугробе, подобно индейцу. Я радовался, что бледнолицые дьяволы, спешившие с большими набитыми сумками в свои дома, не замечали меня.

Автобус и гнавшаяся за ним кричащая детвора вскоре исчезли за поворотом. Но я ничуть не огорчился. За что-нибудь я все же зацеплюсь. Вон, буксуя, тащится красная «шестерка». Она тащит за собой орущую толпу мальчишек. То, что надо. Водитель «Жигулей», открыв дверцу машины, высунулся из салона. Угрозы и мат сердитого шофера больше веселили, нежели пугали детвору.

– Отцепитесь, вам говорю! – надрывался он. Но прилипалы пацаны только смеялись над ним. – Вы еще пожалеете, мать вашу!

– Лучше за дорогой смотри, а то в аварию попадешь! – кричали в ответ дерзкие мальчишки.

Владелец «шестерки» в бешенстве хлопнул дверцей и нажал на газ. В хвосте автомобиля это вызвало всеобщий восторг. Я подбежал к машине. В нос ударил запах паленой резины. Кто-то протянул мне руку в мокрой кожаной перчатке, за которую я схватился. Это была клешня Бесы.

– Цепляйся за мою куртку! – крикнул он. – Только не порви. Она новая, отец ее только привез из Москвы!

– Я держусь уже, не ори, – сказал я, обрадовавшись встрече. – Классные у тебя перчатки. У кого стянул?

– Девчонка одна дала потаскать! С паршивой овцы хоть шерсти клок! Слушай, а ты знаешь водилу?

– Кто же не знает этого садиста, мать его! Продавцом работает в охотничьем магазине. Однажды он отлупил меня за пару крючков… А я ведь тогда задницей чувствовал, что неспроста эта гадина выползла из магазина, оставив меня там одного. Как глупая рыба, клюнул на приманку: схватил с прилавка крючки и только хотел дать деру – продавец тут как тут оказался. Поймал за руку на месте преступления. Он бил меня руками и ногами, как будто дрался со своим ровесником. Спасибо рыболовам, которые зашли туда по своим делам. Они-то и не дали убить меня.

– У тебя нет ничего такого острого? Я бы покорябал краску на его новенькой тачке.

– Да он просто сумасшедший! – воскликнул Беса и поправил свою пушистую шапку-ушанку, которая то и дело сползала ему на глаза. – Но дочка его, Хатуна, – красавица. Она там внутри сидит и знает, что я здесь. Вчера мы с ней в кино пошли на какой-то заумный фильм. Зал был совершенно пустой. Даже старый очкастый билетер не стал смотреть такую муть. Для кого такие фильмы снимают, непонятно. Ни одного выстрела за две серии, ни драки.

– А про что был фильм?

– Про партийного босса, о том, какой он правильный, и все такое. Кстати, отец Хатуны тоже коммунист.

– Ненавижу их, они моего деда раскулачили!

– Это который у Бичерахова служил?

– Он самый, мама говорит, что генерал Лазарь Бичерахов за храбрость и отвагу в войне против красных подарил деду три кинжала: золотой, серебряный и обычный!

– Твой дед контра, скажи спасибо, что его не расстреляли!

– Пусть коммунисты со всего света чпокнут твою мать!

– Слышал, что твоя мама одна удовлетворила всю белую гвардию, – смеялся Беса. – Ну а если серьезно, на фильмы, где одни только разговоры, надо ходить с девушкой, обниматься с ней, мять, лапать. Хатуна классно целуется, и я обещал на ней жениться после армии.

– Врешь ты все, – сказал я. – Никого ты не целовал, и замуж за тебя она не пойдет. Тобой родители своих маленьких детей пугают, вот что!

– Ха-ха! Да ты мне просто завидуешь.

И он был прав. Я действительно ему завидовал. В него влюблялись девчонки не только из нашего, седьмого «Б» класса, но и красавицы из параллельного «А». Как-то Беса похвастал мне, что у него свидание с Ирой. «У нас с ней настоящая любовь», – прибавил он, вздыхая.

Ира была старшеклассница, и я считал ее самой красивой девушкой в нашей школе. Я не поверил Бесе и тайком увязался за ним. То, что я увидел, привело меня в изумление. Ира в зеленой куртке и короткой черной юбке сидела на лавочке у озера в парке. Ее длинные каштановые волосы, обычно заплетенные в косы, теперь были распущены и красиво спадали ей на плечи. Когда она увидела моего недоношенного друга, ее милое лицо стало пунцовым, и она улыбнулась ему своими пухленькими губками. Беса подсел к ней и начал о чем-то просить. Я наблюдал за ними из-за дерева с почтительного расстояния и слов не слышал. Но о чем мог просить мой озабоченный друг в наступивших сумерках, в парке, где, кроме них, не было ни души? Нетрудно догадаться. Ай да Беса! Молодчина. Кажется, он уломал ее, потому что они встали и, взявшись за руки, медленно побрели вглубь, к самшитовым кустам.

«Девочки от него без ума, – думал я в досаде. – А от меня шарахаются, как от чумного». Тьфу, мать твою. Плевок попал в придурковатую харю Гурама, с которым мне предстояло драться. Давно я точил на него зубы. Насрать, что он старше и сильней. Этот краснорожий мудак вздумал ухаживать за моей старшей сестрой, которая училась в самой элитной школе Цхинвала. Масло в огонь подлили слухи, будто Гурам мял мою сестру в лесу Чито. Для меня это было страшным оскорблением. Сдохнуть мне, если он не пожалеет, что родился на свет. У меня и кастет имелся, если что. А мать его шлюха, это все знают…

Краснорожий держался за бампер с краю и посмотрел в мою сторону. Я спрятал улыбку в горло своего шерстяного свитера. Кажется, он понял, кто в него плюнул, но стерпел. Сделал вид, что смахивает снежинки со своего перекошенного бешенством лица. Ничего. Завтра ты будешь вытирать со своей разбитой морды кровь.

Еще бы он не стерпел: ведь я был с Бесой, а его боялись даже старшеклассники, и не только они. Малый рост моего друга нередко обманывал любителей подебоширить. Но после драки с ним они неделями не выходили на улицу из-за выбитых зубов и синяков.

Меня Беса терпел, несмотря на мой жуткий характер. Может быть, потому, что я был такого же невысокого роста и казался ему беззащитным и ущербным? А я не раз пользовался его покровительством и затевал ссору с ребятами намного сильней и старше меня. Беса появлялся в самом разгаре драки и на вопрос наблюдателей, по какому праву он вмешивается в честный поединок, говорил: «Он мой двоюродный брат!» – хотя мы были с ним всего лишь однофамильцы, и начинал крушить всех подряд.

После нескольких таких стычек меня боялись не меньше самого Бесы, у которого были не совсем обычные ребра, они как будто срослись – такие люди, как известно, необыкновенно сильны. По крайней мере, так говорили взрослые, с восхищением взиравшие на фигуру Бесы летом на берегу Лиахвы. Тот не любил, когда на него глазели, и бросался в воду не раздумывая. Однажды он нырнул и пробыл на дне Лиахвы так долго, что загоравшие на каменистом берегу «серьезные» парни засуетились, гадая, в каком месте всплывет труп моего «двоюродного брата». При мысли о том, что Бесу, раздутого водой, с неузнаваемым лицом, понесут в гробу на Згудерское кладбище, у меня сдавило в груди. «Беса, братишка, не оставляй меня одного, – шептал я, вытирая слезы. – Ну где же ты?» Я заплакал громко, навзрыд.

– Кто он тебе? – спросил меня какой-то волосатый дядька.

– Брат мой… двоюродный…

Когда Беса наконец вынырнул и с улыбкой подплыл к берегу, я бросился на него с кулаками.

– Не делай так больше, слышишь?! – кричал я в исступлении. – Это совсем не смешно! Тенгиз утонул так же! Или ты забыл?!

Беса схватил меня за руки и крепко держал, пока я бился в истерике. Он ничего не понимал и растерянно оглядывался по сторонам.

– Мы все думали, что ты утонул, – сказал один из «серьезных» с татуировками на теле. – Малый волновался за тебя…

Машину уже заносило то вправо, то влево. Некоторые, срываясь, падали, но, поднявшись, догоняли нас и снова цеплялись. Мы медленно скользили вверх по Исака, и люди, попадавшиеся навстречу, были веселы и беспечны. Среди них были и пьяные; на них не обращали внимания. Все радовались снегу, выпавшему как раз под новогодние праздники.

– Может, отцепимся? – сказал Беса. – У меня ноги промокли.

– Ты как хочешь, – ответил я, – а мне еще рано домой.

– У отца сейчас запой, как с Москвы приехал, так и запил. Достанется мне от него, когда заявлюсь домой в таком виде.

Я злорадно усмехнулся про себя, представив, как пьяный Чермен будет пороть ремнем голозадого Бесу, имя которого заставляло задумываться даже взрослых.

– А у нас уже елка есть, – сказал я. – Дома сейчас хвоей пахнет. Обожаю Новый год и все, что с ним связано. И фильм будут показывать новогодний… как его… ну про баню и пьяниц. Мы этот фильм у вас смотрели в прошлом году. Тогда у нас еще не было своего телека. А, вспомнил: «Ирония чьей-то судьбы».

– Да отстань ты, не помню, – сказал Беса и тоже плюнул в Гурама.

Тот отцепился от греха подальше. Мой «двоюродный брат» проводил его недобрым взглядом и крикнул:

– Я еще доберусь до тебя, мать твою!

– Сомма дахишан кубо счатта канн! (Закажи себе гроб назавтра!) – крикнул я оплеванному. – Ай да хойы такка!.. (Я твою сестру!..)

Женщина, везшая на санках зеленую елку, остановилась и посмотрела в нашу сторону.

– У нас тоже есть елка, – вздохнул Беса. – Но она искусственная, из пластмассы. Отец говорит, что деревья тоже живые. Они просто говорить не могут.

Слова Бесы задели меня.

– Выходит, у нас дома труп дерева?! – сказал я ему гневно.

– Вот именно.

Мы немножко помолчали. Я думал о козе, привязанной к живому дереву у нас в саду. Родитель мой, после небольшого совещания с матерью, притащил ее за веревку со скотного базара в прошлое воскресенье. Он собирался прирезать ее на Новый год. Животные, наверно, понимают язык деревьев. Старая яблоня, которую отец собирался срубить, наверняка нашептала козе о том, что ее ожидает, потому что, когда я подходил к ней, чтоб потаскать за рожки, она больно бодалась. Я жалел животное, несмотря на его вражду ко мне. Но жаркое из козьего мяса я просто обожал.

– А давай не пойдем завтра в школу, – предложил Беса. – Все равно скоро каникулы. К тому же Новый год на носу. Лучше в кино махнем. В «Фидиуаге» фильм про индейцев. У меня и деньги есть. Целый червонец.

– И пива напьемся, – обрадовался я. – У меня тоже есть бабки. Покутим, как в прошлый раз.

– Вот-вот, устроим настоящий праздник и подеремся как следует. Я хочу кое с кем поквитаться.

– Это с кем же? Кого ты собрался изуродовать?

– Да соперник у меня объявился. Цветы Хатуне дарит; стихи ей посвящает. Но завтра я с этим Пушкиным такое сделаю, что при одном ее имени он будет блевать.

Беса аж подобрел в предвкушении завтрашней разборки.

– Так уж и быть, – сказал он. – В кармане у меня мандарины. Можешь взять себе пару штук, если хочешь, но конфеты не трогай. Я их одной девчонке обещал. Может, она даст мне под новогодние праздники. Ребята говорили, что она безотказная. Но в такую чушь я не верю и скажу тебе почему. Когда говорят, мол, такая-то чуть ли не сама бросается на парней, больше всех и ломается.

– А кто она? – спросил я. – Может, я ее тоже знаю.

– Ее Мадиной зовут, – сказал Беса. – Она, кажется, в шестой школе учится, из старшеклассниц. Знаешь, какая у нее грудь? – Я отрицательно покачал головой. – Как у твоей матери.

– А я заменял твоего папашу в постели, пока он прохлаждался в Москве, – сказал я. – Твоей мамочке это очень понравилось; она хочет, чтоб я стал твоим вторым папой. Я буду тебе примерным отчимом.

– Папуля, – паясничал Беса, – разреши мне этой ночью переспать с твоей мамочкой!

Я обшарил карманы друга и выгреб оттуда полную горсть шоколадных конфет. Мандарины я не тронул. Были бы апельсины – другое дело, а такого пахнущего добра с оранжевой кожурой у нас дома хоть давись. Я переложил сладости в пестрых обертках в карман своего коричневого пальто.

Радостные крики и смех чуть не оглушили меня. Оказалось, что рот мой был раскрыт, и я визжал от восторга вместе с Бесой громче остальных. Машина между тем повернула на улицу Сталина. На повороте нас ждало новое пополнение из беспризорных. Они тоже уцепились за нас. Это было уже слишком. «Шестерка» остановилась. Из нее выскочил разъяренный водитель с ружьем.

– Ткуени деда уатире! (Вашу мать!) – закричал он, прицеливаясь в нас.

– Арра мама! Рашеуби! (Нет, папа! Что ты делаешь!) – повисла на отце Хатуна.

Мы упорхнули, как стая воробьев, и рассыпались кто куда. Я бежал за смеющимся Бесой.

– Говорил тебе, что у него не все дома! – кричал тот на ходу. – А она молодец! Я люблю тебя, Хатуна!

В ту же секунду я услышал выстрелы и почувствовал страшную боль в заднице. Я упал на снег и заорал:

– Беса, вызывай скорую! Он убил меня!

– Жить будешь, это соль! – крикнул водитель, возясь с двустволкой.

Беса остановился, развернулся и бросился на продавца охотничьего магазина, вырвал у него ружье, отбросил в сторону и стал бить с такой силой, что у того трещали кости. Водитель обмяк, но в нем было килограммов сто весу, и, падая, он увлек за собой колотилу.

Хатуна сначала бегала вокруг дерущихся, умоляла остановиться, но ее никто не слушал, тогда она схватила ружье и выстрелила.

– Ай, моя жопа! – крикнул Беса. Он вскочил и со всей дури врезал девчонке, и та перелетела через капот «шестерки».

Народ сбежался к машине, возле которой валялся продавец, а Беса, держась за пердак, приковылял ко мне и попросил подвинуться. Тут же места целая улица, сказал я, отползая. Беса опустил свою задницу на красное пятно, которое я оставил, посидел на нем, как курица на яйце, потом приподнялся, выгреб из-под себя снег, слепил из него комок, откусил, протянул мне и сказал: «В этом снежке перемешалась наша кровь, лизни, и мы станем братьями». Я попробовал, но, кроме пожара в заднице, ничего не почувствовал и швырнул красный ком в водителя.

Клубничное поле

До восьмого класса я не писал сочинений, вернее, пытался, но получал за свои потуги двойки, даже за тупой диктант мне ставили три с минусом. Однако в новой школе я все-таки решил попробовать свои силы в бумаготворчестве на тему «Как я провел лето» – вдруг получится. Признаюсь, я взялся за сочинительство потому, что был влюблен в молодую учительницу по литературе Зару Захаровну и хотел привлечь ее внимание своим интеллектом и начитанностью. И что вы думаете я сделал, хитрожопый каратист? Перед уроком литературы я зашел в школьную библиотеку, набил свою папку книгами, расписался за них, явился в класс, сел на свое место и сорок пять минут не отрываясь смотрел на красавицу педагога. Прозвенел звонок, и все, кроме меня и заполнявшей журнал Зары, покинули душный кабинет. Я выждал несколько минут, встал и медленно, нехотя, побрел к выходу. Возле учительского стола я будто бы невзначай уронил на скрипучий, натертый мастикой паркет свою папку. Захаровна, вскрикнув от ужаса, подскочила, словно увидела змею. Амран, одноклассник, недавно бросил ей под ноги сумку, откуда выполз живой уж и жутко напугал ее. Но из моей-то папки выпали классики: Чехов, Толстой, Лермонтов, Анатоль Франс и Пруст. Зара, увидев книги, вскинула на меня взгляд: ты все это прочитал? Да, сказал я скромно, хотя внутренне ликовал, ибо трюк мой удался. Опустившись на колени, я стал бережно подбирать с пола книги и аккуратно, словно это были яйца, укладывать их обратно в папку, как вдруг почувствовал на своих руках ладони Зары, ее длинные волосы закрыли мне свет. Я схватил учительницу за плечи и стал целовать ее. Она не ударила меня, не оттолкнула, совсем наоборот, ответила, и – о облом! – в дверь начали стучать. Откройте, кричал Амран, я знаю, что вы там, Зара Захаровна, я вас люблю, а тебя, хитрожопый каратист, клянусь, изувечу! Деваться было некуда, пришло время показать, кто в классе король, я поднялся, чтобы достойно встретить противника.

– Дверь открыта, ты не в ту створку ломишься, – сказал я, снимая с себя синий школьный пиджак.

– Ты думаешь, я идиот? – бесновался Амран.

– Нет, ты просто дебил, – я небрежно кинул пиджак на парту и стал засучивать рукава рубашки.

– Я заперла дверь, когда ты собирал книги, – прошептала училка, – хотела заняться с тобой сексом на столе, как в твоем сочинении «Клубничное поле».

– Но Зара Захаровна, в сочинении я написал, что повалил Жанну на клубничные кустики, и мы там только целовались, потом прискакал сторож на лошадке, и нам пришлось удрать.

– О как это заводит, я вся потекла, милый мой Таме.

Зара скинула с себя юбку, залезла на стол и стала стягивать колготки. Амран, слушая наш любовный треп, окончательно съехал с катушек, он дико закричал и, пробив двери кулаками и головой, предстал перед нами как преступник в колодках. Закованный в своей страсти, король заплакал и взмолился о помощи, но училка вытащила из сумки садовые ножницы, подбежала к Амрану и стала отсекать ему пальцы. Потом схватила меня за руку и потащила к черт знает откуда взявшемуся лифту. Створки кабины распахнулись, мы бросились внутрь, Зара нажала на кнопку с числом сто, и мы полетели наверх, как космонавты в ракете. Внезапно я почувствовал, что в лифте один. А где же Захаровна? И тут я заметил в полу большую дыру, в которую, должно быть, провалилась Зара, я схватился за поручень, в ту же секунду днище лифта отвалилось, и мои ноги повисли в пустоте. Я вскрикнул и проснулся. Оказалось, что я заснул над пустой тетрадкой для сочинения с заглавием «Клубничное поле».

2

Вот уже месяц я ломаю голову над сочинением «Как я провел лето». Я и название придумал: «Клубничное поле». Шикарное заглавие, правда? А история, которую хочу рассказать, вообще сумасшедшая, и, если мне удастся изложить мою повесть на должном литературном уровне, то есть без ошибок, с правильно расставленными запятыми, значит, я не зря испортил себе зрение чтением книжек. Я и карате бросил заниматься, хотя приемы, которым научил меня Вахтоша и его младший брат Сулик, очень даже пригодились в драке с Амраном. Конфликт с королем класса назревал давно и совсем не из-за Зары Захаровны, ее, кстати, похитил чувак, с которым она училась в университете, и на свадьбе у них случилась трагедия. Не знаю, право, стоит ли писать об этом страшном событии в моем сочинении, только если рассказ покажется скучным, обещаю впрыснуть в него драму со свадьбы училки.

Короче говоря, в раздевалке перед уроком физкультуры Амран якобы в шутку начал пробовать на мне приемчики бесконтактного карате. В Северной Осетии, куда я переехал вместе с родителями, этот вид спорта официально считался запрещенным. Тем не менее находились фанаты вроде Вахтоши, набиравшие команды из ребят, что хотели научиться красиво драться, не бесплатно, конечно, – чирик с носа в месяц. В новой школе за мной даже закрепилась кличка Каратист из-за драки с Булком. Тогда для устрашения я скинул с себя отвратительные, советского производства ботинки и, приняв стойку «железный всадник», грозно посмотрел в глаза противнику. Того парализовало от страха, и я дал поцеловать ему свою ногу. Он упал на траву, усыпанную желтой перхотью осени, больше от испуга, чем от силы удара тоби-уширо-гери, хотя кто его знает.

В общем, ребята в раздевалке молча следили за нашим бескровным, казалось, поединком, но мало-помалу блоки защиты, которые я ставил, Амран начал пробивать своими длинными мощными руками. Ты что делаешь, прошептал я, зорко следя за движениями соперника. Тот нехорошо улыбнулся, и полы его расстегнутого темно-малинового пиджака яростно задвигалась вправо-влево. Я ушел в глухую защиту и крикнул:

– Перестань, или, мать твою, я сейчас тебя ушатаю!

– Ты кому это говоришь?! – взревел король. – Я тебе сейчас шею сверну, сучонок!

Жаждущие зрелища одноклассники вяло, без энтузиазма принялись разнимать нас. Но Амран с горящими как у тигра глазами оттолкнул их и двинул меня ногой в грудь. Боли я не почувствовал, слегка только пошатнулся и отступил назад, к открытым шкафчикам. И он, болван, решив, что проучил каратиста и что отныне я раб и буду у него на побегушках, расслабился. Вот где ошибаются здоровяки, они не знают, насколько опасны и непредсказуемы маленькие человечки. Я собрал всю свою волю, ненависть и силу в носок, мысленно превратил его в раскаленную булаву, как учил Вахтоша, и нанес сумасшедший удар королю в промежность. Ребята ахнули, Амран, схватившись за мошонку, согнулся и выкатил глаза, но я не дал ему прийти в себя, иначе верзила превратил бы меня в пыль, и стал молотить его по голове кулаками, пока он не свалился.

Девчонки, наблюдавшие за дракой в щель, завизжали и стали звать на помощь учителя физкультуры Аркадия Самсоновича. Больше всех кричала пышка Ната, по слухам, потерявшая девственность еще в раннем возрасте. Говорили, будто красавчик Мята из седьмого класса одно время встречался с ней, и как-то на берегу Терека она разделась перед ним, а тот, увидев ее густые черные заросли под животом, испугался и дал стрекача. Аркадий Самсонович примчался в раздевалку со свистком во рту и, увидев на полу поверженного короля, чуть не проглотил свою пищалку от изумления.

– Кто его так? – спросил он, переводя взгляд с одного рослого ученика на другого. Большие немигающие серо-голубые глаза учителя остановились на мне, растрепанном, с отпечатком ноги на рубашке с отлетевшими верхними пуговками.

Пока учитель физкультуры поднимал с пола свергнутого короля восьмых классов, я развернулся и медленно, давая понять, что мне плевать на любые возможные последствия вплоть до исключения из школы, направился к выходу. Девчонки, столпившиеся у двери, расступились, и я прошел между ними, будто султан мимо своих жен в гареме.

Оказавшись во дворе школы и глотнув свежего воздуха, я почувствовал стеснение в груди – нет, только не при свидетелях! Я забежал за флигель, где у нас обычно проходили уроки французского, упал на прелую листву и зарыдал. Плакать, конечно, удел слабых и девчонок, но я постараюсь объяснить. Дело в том, что в Цхинвале я жил в неблагополучном районе, и ребята постарше с маниакальным упорством стравливали нас, малолеток, словно патриции гладиаторов в Древнем Риме. Дружба между мелкими всегда кончалась дракой. Выпивающие парни призывного возраста и ребята, проведшие в колонии не один год, заметив, что семиклассники А и Б стали держаться вместе, начинали серьезно беспокоиться за свою шкуру. Ведь отныне обидеть одного означало нажить себе врага в лице другого. А и Б уже не побегут в киоск за пивом и сигаретами по щелчку, как бывало прежде, и на пустячную, казалось бы, просьбу украсть арбуз с базара могли наткнуться на дерзкий ответ мальчишек: пошел на… на лохов, что ли, напал, гнойный пидор? Тебе надо, сам и воруй, и не забудь принести долю, иначе затолкаем арбуз тебе в зад! И попробуй тронуть А, Б точно не останется в стороне и вступится за друга, а вдвоем они сила, с которой справиться совсем не просто.

Понятное дело, взрослые начинали плести интриги, чтобы стравить друзей, и, надо признать, у них это неплохо получалось. Сценарий был такой: банда ребят постарше берет в свою компанию А и обращается с ним как с ровней. Уголовники водят подростка с собой на всякие свадьбы, вечеринки, подливают ему за столом хмельное домашнее пиво, поят сладким вином, дают курить дорогие сигареты, катают на угнанной машине, мопеде или мотоцикле. При этом промывают пацану мозги: слушай, да ты крутой, просто сумасшедший, эй, помните, как он прыгнул на спор со скалы, а Б испугался и зассал? Послушай, мы твои друзья, ты всегда можешь рассчитывать на нас, но объясни, чего ради ты водишься с этой сволочью? – Вы про кого? – Про твоего кореша. – Не говорите о нем так, Б мой лучший друг, давайте возьмем его тоже в банду. – Ты серьезно, он же, мать его, стукач, хочешь знать, кто сдал тебя легавым, когда ты побил стекла в окнах Пака? Эй, Жопа, раскрой-ка парню глаза, у тебя же зять в органах работает. Тот подтверждает, и А при встрече с Б смотрит на друга набычившись, а еще через пару дней друзей зовут в сад Общества слепых, где им предстоит биться под крики и улюлюканье ребят всего района. Перед дракой Б стоит под яблоневым деревом и делает вид, что ему плевать на толпу секундантов, дающих А бесплатные жестокие советы: бей первым, старайся попасть в челюсть, не давай ему приблизиться к себе, он, мать его, дзюдоист и знает приемы, давай вперед, мы все за тебя, порви стукача!

– Сами вы суки! – срывается Б и прет на А в надежде поговорить с ним. – Братишка, тебя тупо развели! Неужели ты поднимешь руку на лучшего друга? Эти гниды пришли сначала ко мне и говорили про тебя всякое дерьмо, но я послал их на…

Но на Б, будто пращи, летят кулаки А, он останавливается, проглатывает слова вместе с кровавой слюной и начинает бить сам.

Лично я передрался со всеми своими ровесниками в районе и, понимая, какую гнусную игру ведут взрослые по отношению к малолеткам, стал махаться и с ними. В итоге у меня не осталось друзей, я тайком выбирался из района и бродил по городу один.

Предки тоже устали от постоянных скандалов с тетей Лубой, жить с ней под одной крышей стало совсем невмоготу, особенно после того, как она напала на отца и надавала ему по голове туфлей с нехилым каблуком с железной набойкой. Короче говоря, родители решили переехать в Северную Осетию и продали нашу половину дома какой-то дальней родственнице. На радостях я напился вина, зарядил самодельную пушку и пошел искать главаря всей этой гнусной шайки. Я хотел подкрасться к нему как можно ближе, окликнуть и, когда он обернется, выстрелить и разнести его широкую грудь к чертям собачьим. Но он, заметив меня с пистолетом, побежал вверх по улице, я остановился, прицелился, пальнул – и пушка взорвалась у меня прямо в руке.

Я отложил ручку, погладил шрам на запястье, которым ужасно гордился, сполз со стула на пол и, приняв упор лежа, отжался на кулаках сто раз. Перевел дух и сделал еще пятьдесят отжиманий – через неделю мне опять на соревнования по дзюдо. На прошлом лично-командном первенстве у меня был перевес в один килограмм, и Авет, мой тренер, посоветовал мне сходить в баню и хорошенько пропариться. Я договорился с жирдяем Певцовым, которому тоже нужно было скинуть несколько кило, и мы вместе пошли в баню возле ЦУМа. В парилке я забрался на верхний полок, просидел полчаса, но поту из меня вышло не больше, чем из курицы. Певцову стало плохо, у него были какие-то проблемы с сердцем, и он слинял, оставив меня вдвоем с бритоголовым дедушкой, проявившим к моей борцовской фигуре нездоровое любопытство. Кроме нас двоих, в этой огромной бане совсем никого не осталось. Я вышел из парилки, нырнул в бассейн с прохладной водой, поплавал в свое удовольствие и, выбираясь на бортик, опять почувствовал на себе взгляд старикана. Я зашел в парилку – он за мной, я в бассейн – и он в бассейн, и так много раз.

Я вспомнил, какая слава была у этой бани, но как-то не ожидал встретиться один на один с живым пидором. Ведь я приходил мыться сюда с отцом, еще когда мы только приехали в Орджоникидзе. В тысячный раз я влез на весы посмотреть на результат: сорок пять килограммов, а нужно было сорок четыре – никакого эффекта от треклятой парилки, только вызвал стояк у старого извращенца. Я оглянулся и опять поймал на себе взгляд бритоголового, он стоял на борту бассейна и пялился на меня. Пришлось сделать йоко-тоби-гери (боковой удар ногой в прыжке), и он упал в бассейн…

Я перечитал свои записи и увидел, что ни на шаг не приблизился к клубничному полю. Ну ничего, завтра дам почитать старшей сестре и попрошу ее расставить правильно знаки препинания. Она девушка умная, учится в университете, но, блин, ходит в мини-юбке и ужасно расстраивает меня своей шлюховатой внешностью.

Представляю, какими глазами на нее смотрят однокурсники да и просто парни на улице, по которой прет полуголая девица! И ведь какой-нибудь тупой пэтэушник увяжется за ней, возможно, даже захочет проводить до дома. В Цхинвале она считалась красавицей, и парни ходили за ней табунами. Не знаю, что они такого нашли в ней, я бы от такой держался подальше, только и слышишь от нее: не трогай мою книгу, ты мешаешь учить английский, опять копался в моей сумке, получай, недоносок, мама, уйми этого придурка и т.д. Впрочем, по себе знаю, что любовь слепа, и чтобы открыть чуваку глаза, надо как следует дать в морду, можно нунчаками или обрезком трубы по башке до сотрясения мозга. К счастью, до этого никогда не доходило. Ухажеры сестры были какие-то хлипкие и пугливые, хотя, вполне возможно, у них тоже имелись сестры, и они могли представить себя на моем месте. Короче говоря, я легко обращал влюбленных в бегство, пока однажды не напоролся на настоящего быка. По-хорошему этот скот не понял, сестра, как обычно, заплакала и побежала домой ябедничать маме, а бычара, вместо того чтобы плюнуть и смыться, поманил меня пальцем. Ну я и кинулся на него с трубой, однако ухажер выбил железяку из моих рук, схватил меня и перекинул через забор в сад к соседям, прямо в зубы белому кобелю, который при одном моем виде сходил с ума – рвал цепь, если был на привязи, и пытался укусить.

Пес загнал меня на черешню, на верхотуре которой я перевел дух и, увидев перед собой гирлянды спелых ягод, стал обжираться, а косточки кидать в белого кобеля. Тот от злости зашелся в лае, на шум из дома вышел хозяин и, завидев меня на дереве, побежал за ружьем. Я не стал ждать, пока он пальнет в меня солью, и, перепрыгивая с ветки на ветку, ломая их и калечась сам, удрал. Позже я застрелил белого кобеля из самодельного пистолета, об этом я уже писал в сочинении на тему «Наши четвероногие друзья».

Нет, никому не буду показывать свою работу, тем более Заре Захаровне. Она вчера пришла на урок в первый раз после своей свадьбы, одетая во все черное, и вдруг, расплакавшись, выбежала из класса. На свадьбе ее подвыпивший брат обратился к какому-то молчаливому типу: дружище, веселись и пей, ты же на свадьбе, а не на похоронах. Тот, говорят, как-то странно посмотрел на него, усмехнулся и продолжал ковыряться вилкой в своей тарелке. А чуть позже молчаливый тип подошел сзади к брату Зары, схватил за волосы и перерезал ему глотку.

«Прогулки» по Душанбе

Летом я решительно не хотел оставаться в Душанбе. До начала учебного года оставалось целых два месяца, так не лучше ли провести каникулы на родине с друзьями детства, ужасно соскучился по ним, особенно по Бесе. Недавно получил от него письмо, ношу его в кармане и, когда бывает хреново, перечитываю:

«Здорово, брат! Не пишешь, не звонишь, пропал, словно дерьмо мамонта. Совсем забыл Цхинвал. А я в прошлом году с теткой в Батуми махнул. Представь: на пляже море классных телок, и на каждой бикини. И они гудят вокруг словно пчелы, так и норовят усесться на тебя и ужалить в сердце. Но рядом с теткой познакомиться с кем-то было не вариант. Она же совсем не дружит с головой, я боялся смотреть по сторонам, хотя мне уже семнадцать. Тетка плевалась и твердила, что девки нынче совсем потеряли стыд, оголились, прямо как шлюхи, а сама выставила свою старую обвисшую задницу напоказ. Чтоб еще раз с ней поехать на море, да никогда в жизни!

Короче, в дом, где мы снимали комнату, приехали две телки из Москвы, и хозяин-армянин заселил их в самую лучшую комнату, так называемую «царскую палату». Вечером я вышел во дворик посидеть на лавочке, а ее уже заняли московские барышни, сидят и курят, и это было так красиво, что мне захотелось их нарисовать. Они подвинулись и стали расспрашивать меня, откуда я родом, чем занимаюсь. Я сказал им, что учусь в художественном училище в Цхинвале, где, собственно, и родился. Так и познакомились: девчонку помоложе и поблондинистей звали Юлей, а ее товаристую подружку Раечкой. Юля, услышав, что я художник, предложила после ужина сходить с ними на дискотеку. Я обрадовался и обещал ей станцевать настоящий брейк. Вечером втроем мы пошли на дискотеку, и на медляках я целовал и мял Юлю, и скажу тебе, старик, что тело у нее округлое и упругое, она шепнула мне, что занимается фигурным катанием. Раечка тоже не скучала, к ней подвалил какой-то местный тип в новых, еще не протертых «Вранглерах», они танцевали, сосались и потом куда-то пропали. А мы с Юлей двинули к пляжу, и там на мокром песке я порвал ей целку.

Старик, я не мог без Юли, с ума по ней сходил, я влюбился впервые по-настоящему. У меня был адрес, и зимой, под Новый год, я приехал в Москву. Юля офигела, когда увидела меня на пороге, но потом все-таки пригласила войти. А я с собой привез домашнего вина. Предки ее свалили в театр, ну мы не стали тратить время, выпили за встречу и сразу же занялись любовью. Потом явились родители Юли, и знаешь, у меня челюсть отвисла: Раечка оказалась не подружкой Юли, а ее родной матерью. В общем, Юля этим летом приедет в Цхинвал со своей «подружкой», так что ты гони сюда. Махнем куда-нибудь в горы и офигенно проведем время. Про Раечку скажу, что она прекрасная дама, хоть ей и за сорок. Ты в нее влюбишься, отвечаю за базар. Я серьезно, чтоб мне сдохнуть. Я-то знаю твой вкус, попа у Раечки необъятная, груди во, так что останешься доволен. Для информации: Раечка хоть и замужем, но трахается с кем захочет, они с супругом в свободных отношениях, врубаешься? То есть сама по себе. Да, привези денег, я после Москвы совсем обнищал. Беса».

А мне надоело драться с местными. Не знаю, почему они все время кидаются на меня, чем я отличаюсь от остальных? То ли волосы мои кудрявые раздражают этих подонков, то ли клевая одежда, в которой щеголяю на улице? Теперь, когда отец нашел офигенную работу – плетет в кооперативном цехе проволочную сетку для оград – и привозит домой баблосы пачками, я клянчу у него деньги на шмотки. Правда, раскошеливается он без особого энтузиазма, бывает, и зажимает, но это, конечно, зря.

– Знаешь что, зарабатывай-ка сам, – говорит он, растянувшись в трусах до колен на диване перед телевизором. – Ты уже не маленький, тебе уже восемнадцать…

– Ты серьезно не хочешь дать мне денег? – спрашиваю я с дрожью в голосе. – Я ведь не на шмотки прошу, а на поездку домой, на родину…

– Включи-ка лучше телевизор, утром потолкуем.

Зачем тянуть до утра, думаю я и вдруг изо всех сил бью кулаком по кривой толстой стене из глины. Кожа на костяшках рвется к чертям, она, кстати, не заживает у меня второй год, и я ору в исступлении:

– Зачем ты привез меня сюда?! Кто тебя просил об этом, мать твою?!

Сейчас я могу материться при родителях курить, бухать – одним словом, вести себя, как взрослый. Притащил бы домой свою девушку, но эта дрянь не хочет за меня замуж. Она таджичка и может выйти только за мусульманина. Ну ничего, придет и мне повестка из военкомата. О, тогда я запишусь добровольцем в Афганистан и буду биться как тигр, и в конце концов какой-нибудь грязный обкуренный дух всадит в меня пулю. И все командование соберется у моего остывающего на горячем песке тела, а вокруг в чалмах и халатах валяются духи, которых я порешил из своего автомата. И самый главный, ну там генерал какой-нибудь, снимет с себя Звезду Героя и собственноручно привинтит к моей пробитой пулей груди. Потом меня поднимут на носилках, как Гамлета, датского принца, и понесут к вертушке. Ну а деньги на поездку предки пусть потратят на мои поминки.

Отец поднимается с дивана, я спиной чувствую, что он напуган, как будто в первый раз видит меня таким. Мама говорит, что он сделал меня пьяным, потому, мол, я такой психованный. Наивная женщина, со мной все в порядке, просто ужасно хочу поехать на родину, а для этого нужны деньги. Вот и приходится изображать из себя психа, чтоб получить от предков триста рублей.

Отец не знает, как меня успокоить, и начинает мямлить, что хотел как лучше, то да се, мол, на родине плохо с продуктами, а здесь, в Душанбе, всего навалом, и это правда…

В Цхинвале мы пухли от голода, ничего нельзя было купить, даже если у тебя водились деньги. Консервы и те исчезли с прилавков. За молоком и мацони я шел засветло и торчал в очереди часами. Бывало, мне не доставалось, и я возвращался домой злой с пустыми бутылками. Однажды сосед наш, хромой Чиро, заколол козу и стал жарить шашлык. От запаха мяса у меня поехала крыша, я выл и метался по комнате, закапав пол слюной и слезами. Мать следила за мной со страхом, прижимая к груди младшего брата, должно быть, боялась, что я зарежу его и съем, хотя ни о чем таком я не помышлял. Но, видно, во взгляде обезумевшего от голода подростка сверкали и людоедские искры. В общем, кончилось тем, что бедная моя матушка с братишкой пошла к хромому Чиро просить продать нам немного мяса. Тот, конечно, вошел в положение, денег, спасибо, не взял, и передал ей через ограду шмат козлятины. Мама вернулась домой, ликуя, и хотела наварить мясного бульона, чтобы хватило надолго, но я на нее так взглянул, что она сразу же зажарила подачку на сковородке, которую я потом вычистил хлебом, как наждачной бумагой, и она заблестела, как новая.

– Ты понимаешь, что здесь, в Душанбе, для меня все чужое, враждебное, просто другая планета! – продолжаю орать я на отца. – Вам с мамой легко, вы пожилые, вас пальцем никто не тронет, а меня каждый норовит унизить, обидеть, побить или снять кроссовки!

После такого представления папаша, по идее, должен открыть тайничок с деньгами, но меня уже не остановить, с кулака течет кровь. И если мать не на дежурстве в больнице Кара-Боло, где, по ее словам, раненые солдаты из Афганистана откидываются пачками, она, как опытная медсестра, попытается сделать мне перевязку. Обычно я не даюсь и продолжаю долбить стену. А сейчас мне пришла мысль вскрыть себе вены кнопочным ножом, стыренным у зятя, но маму позвали к умирающему соседу, она колет ему промедол, и, пока вернется, я истеку кровью.

Жесть, сколько всего со мной произошло тут, в Душанбе, столько довелось испытать! Во-первых, мне пришлось бросить заниматься дзюдо. А ведь я отличный борец. На родине в личных и командных первенствах я всегда занимал первые места, и мне прочили великое будущее. Впрочем, не знаю, хотя при моем усердии – забросил школу и тренировался дважды в день – я стал бы минимум чемпионом Европы. Но родителям было плевать на мою спортивную карьеру, они взяли и привезли меня сюда, как будто я животное какое. Я немного повыл, сбросил в весе, потом смирился и стал искать секцию дзюдо.

Сосед Хабиб подсказал, куда идти, и даже написал адрес на клочке обоев. Кстати, жена его, Елена, приставала ко мне, ввалилась к нам бухая, сказала, что поссорилась с мужем, и поцеловала меня, укусив при этом губу. Больно было и в то же время приятно, я сжал ее упругий зад своими цепкими пальцами дзюдоиста. На ней были пестрые атласные шаровары, в каких обычно щеголяют чернобровые таджички, и мне захотелось стянуть их с Елены и завалить ее на топчан под навесом, благо никого не было дома. Но тут явилась сестра Хабиба, Фатьма, точь-в-точь в таких же соблазнительных штанах, только она была черная, а Елена – яркая блондинка. Фатьма схватила невестку за руку и потащила куколку к калитке, и та, уходя, шепнула: приходи в общий туалет улицы, буду тебя там ждать.

Я закрыл за ними дверь, забрался на сколоченный отцом топчан под навесом и стал размышлять. Подрочив, я решил не ходить в общественный сортир – грязно, дерьма внутри по самые брови, еще провалишься к чертям в позорную яму, да и неохота уже. Я взглянул на свою липкую ладонь убедиться, что на ней нет растительности. На родине в зал, где я занимался дзюдо, приходил чемпион, на которого все смотрели как на бога, и однажды после тренировки он собрал нас, мелкоту нетитулованную, и сказал: знаете, как узнать онаниста? Среди нас, спортсменов, считалось, что мастурбировать плохо, лучше уж трахнуться с трипперной телкой. Нет, говорим, и наперебой стараемся выказать свое презрение ушлепкам, тратящим свое семя так позорно и попусту.

– Эй, потише, – говорит чемпион. Мы смолкаем и благоговейно смотрим ему в рот. – Вы, я как погляжу, серьезно хотите чего-то достичь, и это хорошо, но я вам вот что скажу: у того, кто дрочит, на ладонях вырастают волосы.

И каждый из нас украдкой взглянул на свои руки. Он заметил это, от его орлиного взгляда ничего не скроешь, и засмеялся:

– Ну что, попались, онанисты?

Уличенные в позорнейшем деянии, мы опустили головы, но один из наших не растерялся и спросил чемпиона:

– Ну а у тебя почему волосы на ладонях? Я давно хотел спросить.

Чемпион испуганно посмотрел на свои руки, и зал с высоченным потолком наполнился смехом. Но он не разозлился, с чувством юмора у него все в порядке, он вообще красавчик, кидает соперников на иппон, реже на ваза-ари.

Бред собачий, я про волосы на руке, но после мастурбации внимательно осматриваю правую и решаю, что лучше тратить энергию на тренировках и соревнованиях. А когда выиграю чемпионат мира, вот тогда уже ни в чем себе отказывать не буду. Впрочем, до этого далеко, и тонны пота надо пролить, прежде чем достичь своей цели. И эта мысль подняла меня с топчана и погнала в город.

Записка, которую черкнул Хабиб на клочке обоев, привела меня к небольшому уютному залу, где вместо ковра был настоящий татами. Я дико обрадовался, потому что на родине схватки проводились на обычном борцовском ковре, потертом и залатанном, а он не очень-то соответствует занятиям дзюдо. У нас ведь все очень тонко, чуть ли не шахматная игра, черт подери. Каждый шаг твой должен быть продуман, выходишь на поединок и стараешься внушить противнику, что ты тряпка, размазня, чуть ли не спишь на ходу, хотя внутри весь собран, напружинен, приемы отточены до автоматизма, обманные движения тоже. И вот судья говорит «хаджиме», и если борются технари, то любо-дорого смотреть на схватку. Хуже, когда рубятся быки – так мы, профессионалы, зовем физически сильных и неповоротливых ребят, – подохнуть можно от тоски, глядя на них, им бы на вольную борьбу податься или штангу.

Тренера в этом симпатичном с зеркалами на стенах зале все звали моалимом, я поговорил с ним, и он, узнав, откуда я, заулыбался.

– Осетины – прекрасные борцы, – сказал он и предложил мне сделать разминку вместе с командой.

– Но у меня нет с собой формы, – сказал я печально моалиму.

– А где она?

– Мое кимоно родители запихнули в контейнер вместе с остальными вещами, не знаю, когда прибудет.

– Ничего страшного, в раздевалке есть новое, переоденься, если есть желание.

– О да, спасибо, моалим, как Вас по отчеству?

– Зови меня «моалим», по-нашему это «учитель».

Я впервые кувыркался на татами, восхитительное ощущение – жестко и пружинисто, разогрел мышцы, и после отработки моалим устроил схватки. Я боролся с каким-то Фахреддином, оказавшимся со мной в одной весовой категории. Мне уже успели шепнуть, что он очень сильный дзюдоист – порвал всех на чемпионате республики и через пару недель поедет в Москву на всесоюзный турнир. Моалим, судивший поединок, ребром ладони рассек воздух: хаджиме! Я вышел к центру татами с таким видом, будто меня только что разбудили и меньше всего хочу бороться. Я поклонился Фахреддину, он мне, мы сошлись в схватке, и должен сказать, что более слабого противника я в жизни не видел. Как же он стал чемпионом республики? Или он не в форме? Может, здесь все такие слабые? Но парень был здоров, злился, как черт, и пытался кинуть меня через бедро с захватом за пояс, но как-то очень неумело. Я уже и поддавался ему, но он даже коку не смог у меня выиграть – мешок, одним словом.

После схватки Фахреддин забился в угол и плакал, зато моалим был в восторге от моего умения кидать на иппон. Он прискакал в раздевалку, где я снимал кимоно, и сказал, что я могу оставить форму себе.

– Спасибо, моалим, но у меня уже есть настоящее, венгерское, правда, получу его нескоро.

– Лишнее не помешает, Тамерлан, – улыбнулся он. – Хорошее у тебя имя, царское, ты завоеватель, и я вижу в тебе чемпиона.

Я снова поблагодарил моалима и скромно опустил голову, хотя в душе ликовал.

– Слушай меня внимательно, Тамерлан, если ты останешься в моей команде, я назначу тебе зарплату восемьдесят рублей в месяц. Мало? Еще добавлю двадцатку, не перебивай, будешь ездить на все соревнования, которые в стране и за рубежом. Кстати, через две недели в Москве состоится всесоюзный турнир, и вместо Фахреддина махнешь туда ты.

Домой я прилетел на чемпионских крыльях и весь оставшийся вечер отжимался у топчана, на котором после валялся, мечтая о поездке в Москву. У меня на родине был соперник, который хоть и проигрывал мне в отборе на чемпионаты, но все равно ездил на соревнования, потому что был любимчиком тренера. Но, говоря по чести, я просто ревновал его к мастеру, ведь внимание учителя дорогого стоит. И вот теперь мы встретимся в Москве с этим фаворитом, и я порву его к чертям, докажу тренеру, что я лучший, и после такого триумфа попрошу забрать меня обратно на родину. Уж я постараюсь произвести впечатление, зрители будут визжать от восторга.

Я продолжал тренироваться, Фахреддина я использовал вместо манекена, и он летал по всему залу, жалости к нему я уже не питал и вытирал им татами. Моалиму, наверное, тоже было приятно, что у него появился такой талантливый ученик, как я, и через пару дней он должен был выдать мне деньги на билет в Москву. Последняя тренировка перед вылетом в столицу была в пятницу, и я шел быстрым шагом, чтобы не опоздать. На углу я заметил толпу парней в тюбетейках, они о чем-то говорили, но, увидев меня, притихли. В груди застучало, пот выступил на лбу и начал стекать в глазные впадины, я оглянулся, соображая, в какую сторону бежать. Парни в тюбетейках все равно погнались бы за мной и, конечно, отстали бы, потому что я был в прекрасной физической форме, и это-то было обиднее всего. Я чувствовал, что моей блестящей спортивной карьере пришел конец, впрочем, это лучше, чем оказаться под ногами этих ублюдков. Один на один они не дерутся, я убедился в этом на второй же день после нашего прибытия в Душанбе.