Читать онлайн Близость как способ полюбить себя и жизнь. The secret garden бесплатно

Секретный сад

В ту зиму из-за меня умерла Маруся, и все мое детство я кляла себя за то, что случилось именно так. Зима была морозная, снежная, утром папа раскапывал дверь и чистил дорожку до ворот, чтоб сестра могла пойти в школу, а я выходила во двор и гуляла, предоставленная сама себе.

Мне всегда нравилось одиночество, нравилось погружаться в себя и делать новые открытия. Так, я однажды обнаружила, что яблоко и грецкие орехи на морозе меняют свой вкус. Глядя на плотно утоптанный снег цвета топленого молока, я любила представлять, как будто это мороженое крем-брюле из вафельных стаканчиков, мечтая лечь на дорогу и однажды лизнуть его, убедившись, что я все-таки права. Когда наступала оттепель, я выходила во двор, тайком снимала шапку, чтобы волосы разлетались на ветру в разные стороны, в небе кружили вороны, и, втягивая носом холодный влажный воздух, я чувствовала, что впереди меня ждет необыкновенная жизнь, но только сейчас, в этом одиночестве, и только здесь, в этом заснеженном саду, я имею достаточно времени для того, чтобы основательно разобраться во всем самой, определив дальнейший путь, изучить связь природы и человека, наблюдать за людьми, записывать мысли в дневник.

Эти перекрикивающие друг друга глухие вороньи крики, разрезающие воздух, гипнотизировали меня, казалось, птицы знают обо всем, что будет со мной происходить, и настойчиво пытаются рассказать мне что-то важное. До сих пор, возвращаясь домой или заслышав это не унимающееся в небе карканье в другом месте, я возвращаюсь обратно в детство и вспоминаю, как стояла посреди двора без шапки, задрав голову вверх, щурясь от света, думая о будущем.

Мы жили в деревянном церковном доме с папой, мамой и сестрой Лизой, она была старше меня на два года, и до семи лет Лиза была моим близким другом, потому что в детский сад мы не ходили, росли одни в нашем секретном саду, казавшемся мне огромным. Там-то и случилась история с Марусей. Пробираясь в темноте сквозь сугробы, то и дело зачерпывая в валенки снег, я шла к курятнику. Открыв тугую дверь, почувствовала резкий теплый запах птицы – мне очень нравился этот запах. Куры недовольно зашевелились, заворчали. Я схватила с насеста Марусю, распахнув полу мутоновой шубы, прижала ее к животу и вышла на улицу. Маруся слабо сопротивлялась, трепыхаясь под моей рукой, а я села в сугроб, расчистив попой площадку в снегу, и гладила упругие маслянистые перья, чесала курице шею, прижималась носом к теплому тельцу. Я считала Марусю моим домашним питомцем, и мне казалось, мы хорошо друг друга понимаем. Долго мы сидели с ней так, обнявшись, как вдруг я услышала мамин голос, она звала меня домой.

Поставив Марусю на постамент, на котором сидела, я, испугавшись, бросилась на голос, звавший меня, представляя, что сейчас же вернусь и отнесу курицу обратно, но в тот вечер меня больше не выпустили гулять, и что самое страшное – я про Марусю забыла, а наутро папа сообщил, что одна из кур каким-то образом выбралась из курятника и замерзла, но я не нашла в себе сил признаться в содеянном. До сих пор не могу себе этого простить. Это событие поспособствовало моему решению никогда не есть животных.

Через забор от нашего дома, а других путей пробраться друг к другу в гости быстро у нас не было, жили мои лучшие друзья Костя и Сашка – дети священников. Они часто ссорились, споря, кто из них будет в будущем на мне жениться, но вне этих разногласий мы бесконечно придумывали разные игры, с утра до вечера проводя время на улице. О слове «скука» мы узнали через много лет от своих детей.

Особенным развлечением стала для нас игра «Московское море», когда мы содрали с соседской крыши шифер и начали плавать в глубокой весенней луже, разлившейся в конце марта, как на лонгборде, загребая грязную ледяную воду рукавами мутоновых шуб. Впоследствии Сашка стал тем самым священником, отцом Александром, который в ночь наводнения в Крымске спас на резиновой лодке больше пятидесяти человек.

Я чувствовала наступление весны, когда шла домой из школы, а кругом повсюду жгли костры, собирая граблями старые сухие листья и мусор, открывшийся под снегом. Мы часто садились на широкие деревянные ступени выцветшего от сырости крыльца в нашем дворе, снимали демисезонные куртки, грелись в первых по-настоящему теплых лучах солнца, ели черный хлеб с солью и зеленым луком и обсуждали, что нет на свете еды вкуснее этой.

С наступлением летних каникул наш сад становился моим убежищем. Просыпаясь раньше всех, я распахивала окно, глубоко вдыхая запах персидской сирени, мокрой от росы травы, и, лихо спрыгнув с подоконника на землю, ныряла в самую чащу кустарников, находя все новые и новые тайны, скрывающиеся за этой совершенной простотой. Залезая на высокий дуб, я цеплялась за тонкую верхушку, ложилась на нее, обхватив ногами и руками, раскачивалась в разные стороны, даже не думая, что могу упасть и разбиться, почему-то я была уверена, что это не моя судьба, да и что говорить – теперь очевидно, что всех нас хранил Господь, потому что сегодня мне страшно вспомнить наши игры в котлованах на стройке, походы на безлюдные пустыри, ныряние в Волгу с ржавого катера, торчавшего из воды. Среди укромных мест, где можно было спрятаться ото всех, были крыша соседского сарая и чердак, куда я быстро, как обезьяна, забиралась по приставной лестнице, а оттуда выбиралась на крышу, цепляясь за выступы черепицы, часто оступаясь, сползая до самого края, в кровь раздирая колени, пробиралась на маленькую площадку за трубой и там, поглядывая на длинный, прозрачный коридор больницы для сердечников, на больных, замотанных в густые махровые и тонкие ситцевые халаты, медленно перебирающих шаркающими тапочками из начала в конец, писала свою первую книгу в толстой тетрадке, это был роман о любви, на обложке я старательно выцарапала название – «Он и Она».

Про Марка Леви я тогда ничего не слышала и его книгу с таким же названием не читала.

Об удивительных людях и сумасшедших постояльцах

В детстве в гостиной нашего дома оказывались совершенно невероятные люди – босоногие странники-аскеты, священники англиканской церкви, русские батюшки и монахи, нищие старушки, жил у нас как-то даже московский сумасшедший. Сумасшедшего в нем распознали не сразу, где-то на третий день. Интеллигентный молодой человек Дмитрий приехал к отцу из Москвы за советами относительно духовной жизни и церковной музыки, а получив необходимые ответы, он отправил нас, детей, в магазин за соусом карри Uncle Bens, а сам, обнажившись по пояс, прыгал по дому, испытывая на прочность старый дощатый пол, под группу Depeche Mode – насилу успокоили и отправили восвояси.

Мне нравилось подглядывать в приоткрытую дверь за папиными посетителями. На темно-коричневом вельветовом диване сидел гость, мама ставила на столик чайник, накрытый тряпочным цветастым петухом, вишневое варенье в хрустальных розетках, масло в масленке, аккуратно нарезанную плетёнку с маком в соломенной корзине.

Заходить в комнату без разрешения детям запрещалось, поэтому я мечтала выбрать момент и спрятаться на антресолях, заполненных пыльными книгами, чтоб потом свесить голову вниз и почувствовать себя сопричастной этим таинственным тихим разговорам под мерцающий свет горящей рубиновой лампады. Прощаясь с гостями, мы все выходили в прихожую, тащили, держа наперевес, сибирского кота Пушка, гости трепали нас по волосам, раздавали благословения, благодарили маму за гостеприимство.

Однажды к папе пришёл таинственный незнакомец – в мороз он шёл по снегу в тонких ботинках без носков и совершенно точно не был сумасшедшим. Как выяснилось позже, это был человек, практикующий аскезу, юродивый, а мама приняла подвижника за нищего, подложив ему в ботинки носки, – гость смущенно выложил подарок на порог. Приходили старенькие монахини со сморщенными от времени лицами, с пронзительно голубыми глазами – Савватия и Манефа. Манефа рассказывала, что происходила из семьи крепостных крестьян, и когда солдаты пришли в деревню раскулачивать дома, они насиловали красивых молодых девиц. Манефа, будучи очень привлекательной, проявила крестьянскую смекалку, кинулась на пол, катаясь волчком и выкрикивая всякую бессмыслицу, – солдаты погнушались притрагиваться к «тронутой умом», оставив её в покое.

От монахинь веяло удивительным спокойствием и любовью – мне хотелось закутаться в длинные полы их подрясников и просто сидеть рядом на полу, не отходя ни на шаг, – греться их внутренним светом. Думая о своем предназначении на земле, в семь лет я задумалась о монашестве. Меня завораживали таинственные люди в черных одеждах, отрекшиеся от собственного имени и всех земных благ ради служения высшей цели. Я росла в строгой религиозной семье – мой отец служил в церкви регентом, руководя хором. Папины посетители, удивительные люди, исполненные царского величия, спокойствия и доброты, открыли мне мир, который сильно отличался от того, что я позже видела вокруг. Мне казалось, что я тоже смогу однажды стать одной из этих блаженных стариц, носить подрясник, клобук на голове, отвечать на вопросы только по существу и раздавать из бездонных карманов карамельки облепившим меня со всех сторон детям. Меня привлекала тайна, которую, казалось, они хранят за маской безмолвия, и я не совсем понимала, ради какой такой сакральной идеи можно навсегда забыть о себе, о мороженом в пост, мечтах о море, но много позже, получив ответы на так долго мучившие меня вопросы, пожалела, что, став свидетелем многочисленных цыганских свадеб, регулярно случавшихся в старинной белокаменной церкви около нашего дома, я сделала выбор в пользу многоярусного зефирного платья, маленьких пажей, рассыпающих вокруг молодоженов цветы, и молодого красивого жениха, гордо подъезжавшего к церковной ограде на блестящем, мускулистом коне, издающем воинственный клич. Цыгане умели произвести впечатление на маленьких босоногих девочек, промышлявших в то время у храма, обменивая иностранцам букеты синих подснежников на жевательные резинки и лишнюю канцелярию.

Все мое детство прошло в церкви, мы с сестрой пекли просфоры в крошечной пекарне у дома, слушали стройное молитвенное пение светлолицых женщин в белых платочках, из оставшегося теста нам разрешали слепить что-то на свой вкус, посыпая пресное тесто сахарным песком, – по дороге домой мы, не снимая платков, бежали наперегонки, счастливые и умиротворенные, обжигая губы горячими крендельками. Я любила прийти в церковь одна, когда там никого не было, отскребать с пола воск специальным скребком, натирать подсвечники.

В этой завораживающей тишине, в прохладе каменных стен, я чувствовала себя как дома, и мне казалось, что именно здесь со мной никогда не случится ничего плохого, потому что все святые, поблескивающие нимбами в свете горящих свечей, меня любят, а как иначе – я же хорошая, помогаю навести здесь порядок.

Однажды иностранец принял меня за нищенку и подал десять рублей – это были огромные деньги. Папа опустил их в церковный ящик.

Возвращаясь в свой секретный сад, я любила обклеивать платье колючками, набивая плотное полотно, и представляла себя нищенкой, питающейся только черствым хлебом и водой: тогда мне казалось, что в нищенстве кроется великое счастье – тебе совершенно незачем переживать, что тебя обворуют или где жить, жить можно где угодно и на свободе это даже лучше – сегодня под мостом в картонной коробке, а завтра тебя позвали в гости незнакомые добрые люди, и ты радуешься подушке, одеялу, горячему супу и тому, что ты счастлив, не имея холодильника, телевизора, лишнего мусора в шкафу. В детстве мне хотелось стать писателем, собрать за свою жизнь как можно больше историй, что и стало впоследствии моим любимым занятием – встречать удивительных людей и делать зарисовки всех необыкновенных событий, в которых они участвовали.

ОТ МОНАХИНЬ ВЕЯЛО УДИВИТЕЛЬНЫМ СПОКОЙСТВИЕМ И ЛЮБОВЬЮ – МНЕ ХОТЕЛОСЬ ЗАКУТАТЬСЯ В ДЛИННЫЕ ПОЛЫ ИХ ПОДРЯСНИКОВ И ПРОСТО СИДЕТЬ РЯДОМ НА ПОЛУ, НЕ ОТХОДЯ НИ НА ШАГ, – ГРЕТЬСЯ ИХ ВНУТРЕННИМ СВЕТОМ.

О спасении умирающей собаки и преданной дружбе

«Осторожней, я чуть ногу об гвоздь не разодрала, дай руку, помоги!» – перелезая через высокий лохматый от рассохшейся древесины забор, цепляясь ногами за крепкие яблоневые ветки, мы чувствовали, что делаем что-то очень важное.

Там, сквозь густые малиновые заросли, в запущенном огороде, заросшем полынью, виднелась будка, на цепи, постанывая глухим безнадежным басом, умирала собака, привязанная ржавой цепью к будке, – довольно крупная, гладкошерстная, со стоячими, как у овчарки, ушами, чёрного цвета, в белых носочках и с белым пятном на морде. Собака еле дышала, лёжа в пыли. Пустая миска валялась неподалёку, видимо, к собаке очень давно никто не подходил. Мы боялись, что пёс залает или бросится на нас, но он был слишком слаб, пёс тихо умирал.

Сашка побежал за бидоном с водой, мы с сестрой принесли кое-что из еды. Собака встрепенулась, жадно, насколько хватило сил, прильнула к миске с водой, долго пила, захлебываясь и фыркая. После мы с Лизой пошли к маме, умоляя поговорить с соседом и отдать нам собаку, ведь пёс был в большой опасности. К нашему удивлению, мама согласилась, я ей за это до сих пор благодарна. Дружок, так мы его назвали, оказался умнейшим существом, повсюду следовавшим за нами. Помню, иду в музыкальную школу – мне до неё пять остановок на троллейбусе нужно было проехать, – а Дружок бежит за мной.

Я в троллейбус, он следом запрыгивает. Контролёр кричит: «Чья собака? Ваша?» – «Нет, – уверенно вру я. – Не знаю чья». На следующей остановке выбегаю на улицу и запрыгиваю на подножку в последний момент, чтоб двери сразу захлопнулись. Дружок в смятении – смотрю, повиснув на поручне, в заднее окно, а он со всех ног мчит за нами. Оп! И снова у моих ног. Что с ним поделаешь? Пока я гоняю туда-сюда сиротливые гаммы, Дружок на улице подвывает в такт – тепло, весна, все окна распахнуты.

Однажды мы с родителями пошли «на пельмени» к их друзьям – сибирякам из Хабаровска. Дружок, как всегда, провожал. Все поели, взрослые, видимо, выпили и начали петь.

Очевидно, пёс решил, что хозяева таким образом издают крики о помощи, поэтому когда мы вышли из квартиры, то обнаружили, что весь наполнитель из обшитой дерматином двери разлетелся по подъезду, а куски разодранной обивки свисают клоками, создавая ощущение, что здесь произошло что-то ужасное.

Много лет наш пёс был рядом – ходил с нами в походы, провожал в школу и встречал у школьных ворот в одно и то же время, виляя толстым лисьим хвостом, нарезая вокруг круги от радости. Я навсегда запомнила его шерсть на ощупь – жесткая, лоснящаяся, бока у Дружка были толстые, морда умная, улыбающаяся. Что бы ни случилось, схватишь его в охапку, поплачешь, уткнувшись в мягкий бочок, расскажешь все, что тревожит, и ведь ничего не ждал он взамен – просто любил, любил нас в любом настроении, не умел обижаться, понимал с полуслова, – он стал нашей тенью, а когда ты привыкаешь к тому, что рядом с тобой замечательный друг, перестаёшь ценить дни и минуты, проведённые вместе. Однажды Дружок пропал. Сказать, что мы переживали, – не сказать ничего. Расклеивали объявления, ходили по пустырям и стройкам, искали везде, но тщетно. Позже соседи рассказали, что в наш район переехала большая семья киргизов и кто-то якобы видел, как они заманивали к себе соседских собак, а потом выносили на помойку собачьи шкуры. В то время в нашей семье была ещё одна собака – прекрасный дрессированный эрдельтерьер Рэй благородных кровей, но не было в нем того, что было в Дружке, – человечности, казалось, он, как заботливая мать, не мог допустить того, чтоб упустить нас из виду, считая своей обязанностью приглядывать за нами, спасать, если понадобится.

С тех пор прошло уже двадцать пять лет, а я все ещё сильно по нему скучаю, мне часто снится, как я падаю в траву на колени, крепко обнимаю его двумя руками за шею, хлопаю по толстым лоснящимся бокам.

Свищу в темноту – он как солдатик появляется из ниоткуда, подпрыгивая от радости, иду с ним гулять за ворота без страха и трепета, вспоминаю, как запрягаю его в упряжку зимой, кричу: «Вперёд, Дружок!» – и мчусь на деревянных санях по утоптанной снежной тропинке, освещённой фонарями, задыхаясь от восторга.

Почему-то мне казалось, что он, как в фильме «Собачья жизнь», непременно вернётся ко мне, ведь я повсюду искала его, вглядываясь в улыбающиеся черно-белые собачьи морды.

ПОЧЕМУ-ТО МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЧТО ОН, КАК В ФИЛЬМЕ «СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ», НЕПРЕМЕННО ВЕРНЁТСЯ КО МНЕ, ВЕДЬ Я ПОВСЮДУ ИСКАЛА ЕГО, ВГЛЯДЫВАЯСЬ В УЛЫБАЮЩИЕСЯ ЧЕРНО-БЕЛЫЕ СОБАЧЬИ МОРДЫ.

Спустя тридцать лет, когда мы приехали в собачий приют, я долго искала его глазами. Собаки были повсюду – в клетках, в будках, висели на заборе, лаяли, выли, прыгали, сиротливо лежали на кучах мусора с потухшими глазами.

Вдруг я наконец увидела его, подошла, опустилась на колени, заглянула в глаза, похлопала по бокам. «Пошли домой, Дружок». И он пошёл, как будто ждал меня уже давно.

О вере и силе духа

Я стою у доски, еле сдерживая слезы, в разных концах класса то и дело хихикают, напряжение нарастает.

– Повторяй за мной, Лапаева, – учительница переходит на визгливый крик, – «Клянёмся так на свете жить, как вождь великий жил!» – Я упорно молчу, кусая губы. – Что же это такое происходит, а? Дети, может быть, вы мне объясните, куда делась девочка? Мы видим здесь только барашка.

Класс послушно грянул хохотом, а Наташа Нилова со второй парты подбросила поленьев в костёр, перекрикивая общий гул: «А ещё она влюбилась в Смирнова и жить без него не может!» Все сложились пополам от смеха, учительница тоже смеялась. Меня отвели к директору, вокруг собралась толпа, уже не только классная руководительница, а несколько человек требовали повторять строки стихотворения – тут я не выдержала: «Не могу! Не стану жить как Ленин! – захлёбываясь слезами, кричала я. – Он… он царя и детей его убил! И прадедушку моего расстреляли по его приказу! Как же вы не понимаете?!» В кабинете директора повисла тишина, все испугались, услышав такое контрреволюционное заявление. Через полчаса привели моего отца. Учительница разговаривала с ним при мне, называла сумасшедшим, грозилась лишить родительских прав. Папа оставался спокоен (крепко держал меня за руку), он только спросил: «Вы понимаете, какая ответственность лежит на тех, кто требует от детей невыполнимой клятвы?

Вы то, может, и проживёте жизнь как Ленин, а моя дочь пойдёт другим путём».

Я тогда училась в первом классе, впереди было ещё три года мучений с этой учительницей, которая при каждом удобном случае старалась припомнить мне конфликт со стихотворением, но в такой непримиримой борьбе закаляется характер, школа – маленькая модель будущего мира, поэтому родители не стали переводить меня в другой класс. В октябрята и пионеры мы с сестрой не вступали, мама придумала завязать нам на шею синие бантики.

Мой отец всегда был сильным, смелым человеком, не поддающимся стадному чувству. Он считал, что детский сад, школа программируют ребёнка мыслить шаблонами, лишая возможности полноценно развивать таланты. Какие оценки по рисованию мог получить, к примеру, Ван Гог?

В детский сад мы не ходили, наш детский сад был буквальным – волшебным, секретным, скрытым от посторонних глаз. Главным воспитателем в нашем саду стал отец.

Папа день за днём открывал для нас мир. Придумывал самые невероятные игры, обклеивал цветочными обоями обувные коробки, делая кукольные домики, мастерил поезда из катушек от ниток, строил качели, дома на деревьях, мы вместе сажали, пололи, собирали урожай. Зимой папа выкапывал во дворе систему ледяных тоннелей, мастерил снежную беседку с ледяными скамейками внутри.

Я помню, что зимой отец всюду возил меня на санках – особенно любила возвращаться на санках из гостей поздно вечером, когда темно. Папа рассказывал по дороге истории из своей жизни, исторические факты, а дома читал нам с сестрой Гоголя, Чехова, Жития святых. Он часто брал нас с сестрой в поход, мы исследовали леса, искали полезные травы, изучали природу. Когда мне было восемь, мы с папой и сестрой полетели в ГДР, папин родной брат жил там. Больше всего запомнилось мягкое сиденье унитаза в дядиной квартире, отвратительный вкус готовых блюд из кулинарии (тётя-немка не готовила еду дома), мягкое мороженое в вафельных стаканчиках и пухлые сардельки со сладкой горчицей, лопающиеся на зубах, брызжущие соком.

Папа был щедрым человеком. В то время он работал директором Фонда культуры, собирал живопись русских художников середины века. К нему пришёл приятель и обратил внимание на большую картину, занимавшую полстены, – восхищался целый вечер. На прощанье папа снял со стены картину и вручил её гостю. Такой он человек.

В молодости отец работал в группе «Интеграл» с Бари Алибасовым – играл на клавишах. Параллельно фарцевал – выменивал иностранцам предметы старины на виниловые пластинки. Однажды ему в руки попало Евангелие – когда отец Его дочитал, то бросил все, что было в его жизни раньше, пошёл в церковь и попросил взять его на работу «кем угодно». Вот уже 40 лет он работает в церкви, пишет церковную музыку, по его нотам поёт весь православный мир – в Америке, Англии, Европе и, конечно, в России.

«НЕ МОГУ! НЕ СТАНУ ЖИТЬ КАК ЛЕНИН! – ЗАХЛЁБЫВАЯСЬ СЛЕЗАМИ, КРИЧАЛА Я. – ОН… ОН ЦАРЯ И ДЕТЕЙ ЕГО УБИЛ! И ПРАДЕДУШКУ МОЕГО РАССТРЕЛЯЛИ ПО ЕГО ПРИКАЗУ! КАК ЖЕ ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ?!»

САМЫЙ ГЛАВНЫЙ КЛЮЧ К СЕРДЦУ РЕБЕНКА – В ПРИНЯТИИ ЛЮБЫХ ДЕТСКИХ ФАНТАЗИЙ, В НЕПОДДЕЛЬНОМ ИНТЕРЕСЕ К ЕГО ЖИЗНИ, В ИСКРЕННЕЙ ДРУЖБЕ С НИМ.

Мне повезло вырасти в церкви, там мне встречались только хорошие люди – такие же светлые, чистые, честные, как мой отец.

Все-таки пример достойной жизни родителей очень важен. Теперь, спустя много лет, сама став мамой семь раз, я уверена, что самый главный ключ к сердцу ребенка – в принятии любых детских фантазий, в неподдельном интересе к его жизни, в искренней дружбе с ним.

Влюбляйте в себя детей, очаровывайте их своими талантами, суперспособностями, поступками, идеями – все, что взрослым кажется ерундой, может оказаться крайне важным для человека, познающего мир маленькими шагами. Будьте им другом, становитесь авторитетом, опорой, предметом гордости. Детям нужны герои.

О мечтах

Когда мне было семь, я мечтала о братике. Представляла себе, как мы бежим с ним по саду, я догоняю его, а он хохочет, прячась за кустами крыжовника, – маленький, ловкий, как обезьянка, в светлой клетчатой рубашонке с короткими рукавами, в коротких штанишках и коричневых кожаных сандалиях с круглыми носами, надетыми на длинные белые носки, спущенные гармошкой. Мне казалось, я непременно запнусь и упаду, преследуя его, – замру, забыв про боль, разглядывая сухую потрескавшуюся землю, торопливых муравьев, тащащих травинки, белые пёрышки в чёрную крапинку, сброшенные курами. Задумаюсь ненадолго, лёжа на животе, подперев голову руками, посмотрю в ту сторону, где прячется братик, и почувствую, что вот теперь у меня есть все, о чем только можно мечтать. Он, разумеется, выбежит из своего укрытия, испугавшись, примется меня жалеть, а я обниму его крепко и скажу очень серьёзным голосом, что мне ни капельки не больно, потому что я старшая. Моя мечта была так тщательно спланирована и так детально обрисована, что однажды сбылась совершенно буквально.

Помню, как мечтала и представляла своего будущего мужа, лёжа в снегу, глядя на звёзды, – почему-то мне казалось, что в этот момент он делает то же самое, что и я, – так же лежит, представляя себе девочку с длинной русой косой и зелёными глазами.

Я мечтала о собственном саде, в котором будет множество розовых кустов, а ещё непременно сирень, жасмин, лавочка с облупившейся белой краской под старой яблоней. Как буду приходить в сад на рассвете, когда все ещё спят, – в воздухе полупрозрачная дымка тумана, утренняя прохлада раскрывает аромат цветов и трав, густо покрытых росой, мой сад каждый раз выглядит по-новому, заставляет остановиться, задержать, запомнить мгновение, растворившись во времени.

О детских страхах и родительских ссорах

Папа всегда был глубоко верующим человеком и, очевидно, рассчитывал, что то, что он вложил в нас в детстве, должно прорасти немедленно, но мы с сестрой, вместо посещения длинных церковных служб, начали интересоваться обычными подростковыми радостями – современной музыкой, танцами, американскими кинофильмами, косметикой и модной одеждой, – все это шло вразрез с папиными представлениями о целомудренном девичьем поведении, и наши отношения разладились. Я глубоко переживала такие изменения – ухудшились показатели в учебе, в поведении. Мне очень хотелось болеть, потому что это была единственная ситуация, в которой папа смягчался по отношению ко мне. Помню, как лежала с температурой в своей комнате и ждала, когда хлопнет входная дверь – папа вернётся с работы, моя комната была смежной с прихожей, жалобно скулила из-под одеяла: «Паааапа! Пааа! Я заболела». Папа заглядывал в комнату, становился очень серьезным, узнавал детали, шёл в магазин за апельсинами и анисовой микстурой от кашля.

МАЛЕЙШЕЕ ДВИЖЕНИЕ ДУШИ, ДОБРЫЕ МЫСЛИ, НАМЕРЕНИЯ, ХОТЬ И НЕ ОСЯЗАЕМЫ ДЛЯ ОСТАЛЬНЫХ, ВСЕ РАВНО ИДУТ В ЗАЧЁТ, ДАЖЕ КОГДА НАМ КАЖЕТСЯ, ЧТО НЕТ ВОЗМОЖНОСТИ ПОМОГАТЬ И ДЕЛАТЬ ЭТОТ МИР ЛУЧШЕ.

Однажды он не вернулся домой. Мне было лет девять, у родителей была машина, «шестерка» «Жигули», папа ездил по издательским делам в Москву – управлялся за один день и вечером возвращался. В тот вечер он не вернулся. Мама ходила по дому в слезах, не находя себе места, – домашнего телефона у нас не было, а на улице зима, страшный мороз. Я спряталась за занавеской на подоконнике и, обняв колени руками, до утра не сомкнула глаз. Меня сковал леденящий ужас от того, что с ним могло что-то случиться. К тому времени у нас было много противоречий, но моя любовь к нему была ещё крепче, я не смела даже подумать о нем плохо. Папа оставался для меня Космосом, недосягаемым, великим идеалом.