Читать онлайн Золотой дождь бесплатно

Глава 1

Окончательное и бесповоротное решение стать адвокатом я принял, когда осознал, что мой отец адвокатскую братию на дух не переносит. Неловкий подросток, разочарованный в жизни, я не знал, куда деваться от собственной неуклюжести, половое созревание приводило меня в ужас, а отец грозил отправить меня за непослушание в военное училище. Прошедший в свое время суровую школу морской пехоты, он считал, что мальчишкам нужно с детства прививать железную дисциплину. Я же палочного воспитания не признавал, во всем ему перечил, и отец не придумал ничего лучшего, как отослать меня с глаз долой.

В гражданской жизни он освоил профессию инженера и вкалывал по семьдесят часов в неделю в фирме, которая, помимо прочего, изготовляла лестницы. Поскольку лестница по природе своей — предмет в быту опасный, фирме не раз приходилось отвечать в судах по гражданским искам. А отец, как ведущий конструктор этих изделий, то и дело отдувался за фирму в ходе предварительных допросов или на самих судебных процессах. Не могу сказать, что ненависть отца к юристам не имела под собой никаких оснований, но меня представители этой профессии восхищали именно в силу того, что доставляли отцу столько неприятностей. После очередной восьмичасовой тяжбы он обычно приходил домой и сразу напивался в стельку. Ни тебе «здравствуй», ни дружеского шлепка или ласки. Даже на ужин он времени не терял. Час беспрерывной брани, четыре стакана мартини, и он засыпал в пьяном угаре на своей любимой скособоченной кушетке. После одного процесса, который длился три недели и завершился сокрушительным поражением его фирмы, матери пришлось вызвать «скорую», и отца на неделю упекли в лечебницу.

В конечном итоге фирма обанкротилась, и, ясное дело, вину за это возложили на адвокатов. Дескать, веди они защиту более квалифицированно, так и до банкротства не дошло бы.

Отец совсем спился и впал в жесточайшую депрессию. Годами он не мог найти постоянную работу, что здорово меня подкосило, поскольку для оплаты своего обучения в колледже общего типа мне приходилось подрабатывать официантом и развозить пиццу по домам. За все четыре года моей учебы мы с отцом едва ли перекинулись и парой слов. В день, когда я узнал о своем зачислении в юридический колледж, я вернулся домой, пыжась от гордости. Позже мама сказала мне, что отец уже неделю не вставал с постели.

А две недели спустя он менял лампочку в кладовке, когда (клянусь, что не вру!) ножки лестницы подломились, и отец рухнул на пол головой вниз. После этого он год пролежал в клинике, не выходя из комы, пока кто-то не сжалился и не отключил его от аппарата искусственного дыхания.

Вскоре после похорон я предложил подать на врачей в суд, но мама воспротивилась. Тем более что, как я и подозревал, в момент падения отец скорее всего был «под мухой». И давно не зарабатывал ни гроша, а раз так, то в соответствии с нашим гражданским законодательством жизнь его ценилась не слишком высоко.

Моей матери выплатили страховку в размере пятидесяти тысяч долларов, и она вышла замуж второй раз, но не за того, за кого бы следовало. Мой отчим — в прошлом мелкий почтовый служащий из Толидо — прост, как пара старых сапог, и львиную долю времени они проводят на танцульках или болтаются по стране в трейлере «Виннебаго». Я в этих забавах не участвую. Мать не дала мне ни цента из своих денег, сказав, что эти пятьдесят кусков все, что у неё есть, чтобы начать строить свою жизнь, и, поскольку я уже доказал свою способность жить на жалкие гроши, значит, мне эти деньги не нужны. У меня впереди вся жизнь, и я ещё успею заработать себе кучу денег, а она — уже нет. Примерно так она говорила. Я, со своей стороны, вполне уверен, что это Хэнк, её второй муж, нашептывал ей на ухо финансовые советы и когда-нибудь в будущем наши дорожки с Хэнком пересекутся.

Я окончу юридический колледж в мае, через месяц, и засяду за учебники, чтобы подготовиться к экзаменам в июле на звание адвоката. Окончу я не блестяще, без похвальных аттестатов, хотя значусь по успеваемости в первой половине списка студентов моего курса. Единственный умный поступок за три года обучения в университете — то, что самые необходимые и трудные курсы я прошел пораньше и в свой последний семестр мог валять дурака. На эту весну из предметов осталась просто ерунда: спортивное законодательство, законы, касающиеся искусства, кое-что из Кодекса Наполеона и — что я особенно люблю — юридические права стариков.

Из-за этих проблем я сейчас и сижу на шатком стуле, который вот-вот рассыплется, за колченогим столом, в душном, жарком стальном помещении, где полно самых разных и чудных «пожилых людей», как они предпочитают себя называть.

От руки написанная вывеска над единственной в поле зрения дверью торжественно возвещает, что это сооружение называется «Домом пожилых граждан из „Кипарисовых садов“», но, кроме этого названия, вокруг нет ни малейшего намека на цветы или зелень. Стены тусклые и голые, только в одном углу висит старая, выцветшая фотография Рональда Рейгана между двумя печально обвисшими флагами — федеральным и флагом штата Теннесси. Само здание небольшое, угрюмое, безрадостное, очевидно, построенное наспех на неожиданно капнувшую дотацию из федерального бюджета. И я что-то там такое бессмысленно царапаю в своем блокноте, не решаясь взглянуть на людей на складных стульях.

Здесь, наверное, человек пятьдесят, поровну темнокожих и белых, средний возраст — по крайней мере семьдесят пять, некоторые слепые, примерно с десяток — в инвалидных колясках и многие со слуховыми аппаратами. Нам пояснили, что они встречаются здесь каждый полдень поесть чего-нибудь, немного попеть и послушать очередного отчаявшегося кандидата на предстоящих выборах в конгресс.

После пары часов общения они отправляются по домам и принимаются считать часы до следующей встречи. Наш преподаватель говорил, что для них такое общение — звездный час суток.

Мы сделали непростительную ошибку, приехав на ленч к назначенному часу. Нас четверых, вместе с нашим руководителем, профессором Смутом, усадили в углу, и все не отрываясь глазели, как мы справляемся с резиновыми цыплятами и замороженным зеленым горошком. У меня было ещё желе желтого цвета, и старый бородатый козел по имени Боско, о чем извещала надпись на бирке, болтающейся на грязной рубашке с нагрудным карманом, положил на него глаз. Он что-то забормотал насчет желтого желе, и я предложил ему вожделенное блюдо, а заодно и свою порцию цыпленка, но мисс Берди Бердсонг[1] быстренько толкнула его на место, чтобы сидел и не рыпался. Мисс Бердсонг около восьмидесяти, но она очень подвижна для своего возраста и выполняет функции родительницы, тирана и вышибалы всей этой шайки. Она управляется со своими подопечными, как опытная тюремная надзирательница, — прощает и хвалит, сплетничает с усохшими дамами в голубоватых сединах, пронзительно смеется, но при этом не упускает из вида Боско, который, видимо, паршивая овца этого стада. Мисс Берди отчитала его за то, что он пялит глаза на мое желе, однако через несколько секунд поставила перед его горящим взором целую миску желтой мешанины, и он стал есть её прямо из миски, хватая желе короткими пальцами.

Прошел час. Ленч все продолжался. Эти голодающие пожирали все семь блюд с такой жадностью, словно ели последний раз в жизни. Их вилки и ложки в дрожащих руках сновали туда-обратно, вверх-вниз, в рот — изо рта, словно они поглощали нечто неописуемо вкусное. Время для них не значило абсолютно ничего. Они огрызались, когда с ними заговаривали. Они роняли еду на пол, и я уже не мог всего этого выносить. Я таки съел свое желе, а Боско, все ещё голодный, алчно следил за каждым моим глотком. Мисс Берди порхала по комнате и чирикала о том о сем.

Профессор Смут — придурковатая, неуклюжая, ученая вобла с криво сидящим галстуком-бабочкой, взлохмаченными волосами и в красных подтяжках в довершение всего своего идиотского вида — сидел с удовлетворенно-сытым выражением человека, только что прекрасно отобедавшего, и восхищенно-любовно озирал происходящее, словно спектакль смотрел.

Он, конечно, добряк, ему немного за пятьдесят, но он с причудами, как Боско и его приятели, и уже двадцать лет читает свои дурацкие курсы, которые больше никто не хочет читать и мало кто из студентов посещает. Права детей, «помощь беспомощным», семинар по проблеме «Насилие в семье». Он занимается также проблемами душевнобольных и преподает «Основы права старых идиотов», как студенты называют этот курс за его спиной. Он однажды задумал читать курс лекций под названием «Права зародыша», но это вызвало такую бурю кривотолков, что он быстро слинял в отпуск.

В первый же день занятий Смут объяснил, что назначение и цель его курса — познакомить нас с реальными людьми, у которых реальные жизненные трудности. Он убежден, что все студенты, поступившие в юридический колледж, придерживаются некоторых идеалистических представлений и желают служить обществу, но после трех лет жесткой конкуренции мы хотим только получить хорошее место в подходящей фирме, где через семь лет можно добиться места партнера и зашибать большие деньги. Вот в этом он прав.

Его курс не пользуется популярностью, и нас было всего одиннадцать человек. Через месяц скучных лекций и постоянных попыток раздобыть деньжат, подрабатывая в свободное время, наше число сократилось до четырех. Курс этот был хоть и никчемный, но отнимал всего два часа в день, подготовки почти не требовал, что меня и подкупило. Но если бы пришлось заниматься у Смута на месяц больше, я серьезно сомневаюсь, что выдержал бы. В данный момент я колледж ненавижу, и у меня возникли очень серьезные подозрения насчет эффективности применения нашей юридической науки на практике. Сегодня я встретился с живыми клиентами, и встреча меня ужаснула. Эти перспективные клиенты, все старые и больные, смотрели на меня так, словно я обладаю высшей мудростью. Я, конечно, почти адвокат, на мне темный костюм, на столе передо мной лежит фирменный блокнот, в котором я черчу квадраты и круги, нахмурившись с умным видом, словно я способен им помочь. Рядом со мной за раздвижным столом сидит Букер Кейн, негр и мой лучший университетский друг. Ему также не по себе. Перед нами карточки, где черными буквами выведены наши имена — Букер Кейн и Руди Бейлор. Это я. Рядом с Букером — возвышение, где расположилась и что-то сверчит мисс Берди, а по правую сторону ещё стол с такими же карточками, извещающими о присутствии Ф. Франклина Доналдсона-четвертого, напыщенного осла, который уже три года пишет инициал перед именем, а порядковый номер после. А рядом Н. Элизабет Эриксон, та ещё шлюшка. Она ходит в костюмах в полоску с шелковыми галстуками и очень агрессивна. Многие из нас подозревают, что она носит также тесно облегающее эластичное трико для атлетов. За нами у стены стоит Смут. Мисс Берди читает объявления, больничные бюллетени и некрологи. Она орет в микрофон, подключенный к отменно работающим усилителям. В углах комнаты висят четыре громкоговорителя, и пронзительный голос мисс Берди грохочет так, что клиенты зажимают слуховые аппараты рукой или совсем их вынимают. Теперь уже никто не спит. Сегодня мисс Берди прочитала три некролога, и я вижу на глазах у некоторых слезы. Господи, не допусти, чтобы и я стал таким же. Даруй мне ещё пятьдесят лет труда и веселья, а затем мгновенную смерть во сне.

Слева у стены очнулась от летаргии пианистка и шумно переворачивает страницы нот. Мисс Берди воображает себя аналитиком по проблемам политики, но, когда она начинает верещать о предполагаемом росте цен, пианистка касается клавиш. Это, наверное, «Америка прекрасна». С завидным энтузиазмом, бурно и оглушительно, словно стуча по металлу, музыкантша дважды озвучивает вступление, и старые перечницы хватают свои книжечки с текстами гимнов и псалмов и ждут, когда начнется первый куплет. Мисс Берди тут как тут. Теперь она начинает дирижировать хором. Она поднимает руки, хлопает, чтобы привлечь к себе внимание, и затем начинает размахивать ими, когда дело доходит до текста. Те, кто в состоянии, медленно встают.

На втором куплете драматические завывания стихают. Слова уже менее знакомы, а эти бедняги не видят дальше носа, так что книжечки с текстами бесполезны. Боско внезапно закрывает рот, но продолжает громко гудеть, подняв глаза к потолку.

Внезапно обрываются и звуки музыки, потому что ноты слетают и падают на пол. Конец песням. Присутствующие глазеют на пианистку, которая, да благослови её Господь, рыщет руками внизу, пытаясь собрать разлетевшиеся листы, но в основном хватает воздух.

— Спасибо! — вопит мисс Берди в микрофон, и все разом падают на стулья. — Благодарю. Музыка — замечательная вещь. Давайте возблагодарим Господа за эту прекрасную музыку.

— Аминь! — ревет Боско.

— Аминь, — вторит ему ещё какая-то развалина из задних рядов.

— Спасибо, — повторяет мисс Берди. Она с улыбкой поворачивается к нам с Букером. Мы оба наклоняемся вперед на локтях и опять смотрим на собравшихся. — А теперь, — возглашает она торжественно, — вернемся к программе дня. Мы так рады, что нас опять посетил профессор Смут с некоторыми из своих очень способных и красивых студентов. — Она аплодирует нам дряблыми руками, улыбается серо-желтыми зубами в сторону Смута, который тихонько подходит и становится рядом с ней. — Ну разве они не красавцы? — спрашивает мисс Берди. — Как вам известно, — продолжает она в микрофон, — профессор Смут преподает юриспруденцию в Мемфисе, где, как вы знаете, учился, хотя и не окончил курса, мой младший сын. Каждый год профессор Смут навещает нас с группой студентов, готовых выслушать ваши вопросы и дать юридическую консультацию, которая всегда полезна. Должна добавить, что все это делается бесплатно. — Она оборачивается и одаряет Смута ещё одной широкой улыбкой. — Профессор Смут, от имени нашей группы мы говорим вам: «Добро пожаловать опять в „Кипарисовый сад“». Мы вам благодарны за ваше участие и интерес к проблемам пожилых граждан. Спасибо. Мы все вас любим.

Она спускается с возвышения, начинает яростно бить в ладоши, выразительно кивает присутствующим старикам, чтобы и они присоединились к ней, но ни единая душа, даже Боско, не следует её примеру.

— Потрясающий болван, — бормочет Букер.

— Но по крайней мере его любят, — шепчу я в ответ.

Старики терпят все это уже минут десять, только что они плотно закусили, и я вижу, как у них слипаются глаза. Когда Смут окончит говорить, они будут уже храпеть.

Смут поднимается на возвышение, поправляет микрофон, откашливается и ждет, пока мисс Берди займет свое место в переднем ряду. Садясь, она сердито шепчет бледному джентльмену, что рядом:

— Надо было хлопать. — Но он её не слышит.

— Благодарю вас, мисс Берди, — пищит Смут. — Всегда приятно побывать в «Кипарисовом саду». — Он говорит искренно, и я не испытываю ни тени сомнения, что профессор Говард Л. Смут действительно считает за честь быть здесь, в этом безнадежно унылом здании, среди печальных стариков и с четырьмя студентами, которым случилось оказаться на его курсе. В этом для Смута смысл жизни.

Он представляет нас. Я быстро поднимаюсь, коротко улыбаюсь и снова сажусь с хмурым выражением интеллектуальной озабоченности на лице. Смут говорит о законах охраны здоровья, о сокращении бюджетных сумм на подобные нужды, о… завещаниях, о льготах на цены, об оскорблениях, которым могут подвергнуться немощные, и платежах по страховому полису в нашем округе, он жужжит словно муха: о прорехах в системе социального обеспечения, о готовящихся подзаконных актах, о правилах общежития в домах для престарелых, о природе, характере и границах права собственности на недвижимость и землю, о чудодейственных лекарствах — все болтает и болтает, совсем как на занятиях в аудитории. Я зеваю, мне захотелось спать. Каждые десять секунд Боско посматривает на часы.

Наконец Смут закругляется, он снова благодарит мисс Берди и её команду, обещает приезжать с лекциями каждый год и садится на стул в конце стола. Мисс Берди пытается ещё пару раз хлопнуть в ладоши, но безрезультатно. Никто не шевельнулся. Половина стариков храпела.

Мисс Берди машет рукой в нашу сторону и обращается к своей пастве:

— Вот они перед нами. Они добрые и дадут советы безвозмездно.

Медленно и неуклюже старики движутся к нам. Возглавляет шествие Боско. Но, наверняка обиженный из-за желтого желе, он бросил на меня зверский взгляд, тащится к другому концу стола, где и усаживается перед уважаемой Н. Элизабет Эриксон. Я, однако, не сомневался, что он единственный, кто потащится куда угодно за юридической консультацией. Пожилой негр выбрал своим поверенным Букера, и они начали беседовать, наклонившись друг к другу через стол. Я старался не прислушиваться. Что-то там о бывшей жене и разводе, который то ли был, то ли не был совершен в законном порядке.

Букер делает пометки в блокноте и слушает с таким вниманием, словно действительно знает, как помочь.

Но по крайней мере у Букера есть клиент. Целых пять минут я сидел дурак дураком в одиночестве, в то время как трое моих сокурсников шептались, что-то царапали в блокнотах, вникали, сочувственно покачивая головами, в сложности стариковского бытия.

Одиночество мое не остается незамеченным. Мисс Берди Бердсонг роется в сумочке, вытаскивает конверт и скачет к моему концу стола.

— Я хотела посоветоваться именно с вами, — шепчет она, подвигая стул поближе ко мне.

Она наклоняется вперед, я — влево, и в тот самый момент, когда расстояние между нашими головами сокращается до нескольких дюймов, начинается моя первая консультация.

Букер смотрит на меня, злорадно улыбаясь.

Моя первая консультация. Прошлым летом я работал клерком в маленькой фирме за городом, где подвизались двенадцать юристов и работа была строго почасовая. Без всяких случайных гонораров. Я овладел искусством составлять почасовые графики, главный принцип которых в том, что юрист большую часть времени проводит в совещаниях и консультациях. Он принимает клиентов, он дает консультации по телефону, он совещается с юристами, представляющими противную сторону, с судьями и партнерами, страховыми инспекторами, другими клерками и им подобными судейскими и законниками, совещается и консультируется за ленчем в судах, на многочисленных конференциях.

Только назовите род деятельности, а уж юристы сумеют убедить в необходимости проконсультироваться по данному поводу.

Мисс Берди бросает острый взгляд по сторонам, призывая меня нагнуться ниже и говорить потише, потому что вопрос, по которому она желает проконсультироваться, чертовски серьезен. Меня это устраивает: незачем кому-нибудь слышать неуклюжие и наивные советы, которые я могу предложить ей в ответ на вопрос.

— Прочтите это, — говорит она.

Я беру конверт и открываю его. О Боже! Это завещание! Последняя воля Коллин Дженис Берроу Бердсонг! Смут нас предупреждал, что больше половины этих клиентов захотят, чтобы мы проверяли и, может быть, привели в соответствие с сегодняшним временем их завещания. И это замечательно, потому что в прошлом году нам пришлось прослушать целый курс под названием «Завещания и права наследования», и мы чувствуем себя довольно подкованными в подобных проблемах. Завещание — достаточно простой документ и может быть составлен без ошибок даже начинающим юристом.

Бумага, которую я держу в руке, напечатана на машинке и имеет официальный вид. Пробежав её, я уясняю, что мисс Берди вдова, имеет двоих детей и полный ассортимент внуков.

От третьего параграфа я холодею и, читая, то и дело поглядываю на свою клиентку. Затем перечитываю его ещё раз. А она самодовольно улыбается. Текст повелевает её душеприказчику передать каждому из детей по два миллиона долларов и по миллиону в трастовом фонде каждому из внуков. Я делаю медленные подсчеты в уме: всего у неё восемь внуков. Значит, общая сумма составит двенадцать миллионов.

— Читайте дальше, — шепчет мисс Берди, словно слышит, как у меня в мозгу работает счетное устройство. Клиент Букера, старик негр, со слезами в голосе повествует, как у него давным-давно случился неудачный роман и как дети пренебрегают им. Я пытаюсь не слушать, но это невозможно. Букер что-то строчит в блокноте как бешеный. Боско громко хохочет на другом конце стола.

Согласно параграфу пятому завещания три миллиона остаются церкви и два миллиона нашему колледжу. Есть также список пожертвований, начинающийся с Ассоциации диабетиков и кончающийся мемфисским зоопарком, где каждой организации предназначается сумма по меньшей мере в пятьдесят тысяч долларов. Продолжая хмуриться, я делаю в уме быстрый подсчет и прихожу к выводу, что у мисс Берди чистыми по крайней мере двадцать миллионов.

Но внезапно я осознаю и проблемы, связанные с этим завещанием. Первая и главная: документ не такой многостраничный, как должно быть. Мисс Берди богата, а богатые люди не пишут незамысловатых, простеньких завещаний. У них бывают толстые и сложные завещательные документы, со всевозможными ухищрениями, которые вносят в них дорогостоящие юристы из больших фирм, с задействованными трастами и доверенными лицами, с упоминаниями о передаче наследственных прав от поколения к поколению.

— Кто готовил ваше завещание? — спрашиваю я. На конверте не было никакого указания на то, кто его составил.

— Мой прежний юрист. Он умер.

Это хорошо, что он умер, поскольку завещание он составил непрофессионально и недобросовестно.

Итак, эта привлекательная леди с серо-желтыми зубами и довольно мелодичным голосом стоит двадцать миллионов долларов. И наверное, у неё все ещё нет адвоката. Я смотрю на неё, потом опять на завещание. Она одевается небогато, не носит бриллиантов и золотых украшений, не тратит ни времени, ни денег на уход за волосами. На ней платье из хлопковой ткани, не требующее после стирки глаженья, её темно-красный блейзер поношен и, вполне возможно, куплен на дешевой распродаже в магазине Сирса. Я уже встречал на своем веку богатых старых дам, и их обычно очень просто распознать по одежде.

Завещание составлено почти два года назад.

— А когда скончался ваш юрист? — спрашиваю я сладким голосом. Наши головы и носы по-прежнему разделяет всего несколько дюймов.

— В прошлом году. От рака.

— И теперь у вас нет своего юриста?

— Я бы сейчас не разговаривала с вами, Руди, если бы он у меня был, не так ли? Но в моем завещании нет никаких сложностей, так что, наверное, и вы сможете дать мне необходимый совет.

Странная вещь — жадность. С первого июля я должен приступить к работе в «Броднэкс и Спир», маленькой старомодной потогонной фирме, где трудятся пятнадцать адвокатов, которым почти нечего делать, кроме как представлять интересы страховых компаний на судебных процессах. Не такой работы мне хотелось, но получилось так, что «Броднэкс и Спир» предложили мне место, а от других таких предложений неосмотрительно не последовало. И я представлял себе, что, несколько лет трудясь ни шатко ни валко, я нащупаю нужные нити и найду себе что-нибудь получше.

Наверняка на будущих коллег произведет впечатление, если в первый же день работы я приведу с собой клиентку, стоящую по крайней мере двадцать миллионов. Я мгновенно сделаюсь сам подателем благ и источником золотого дождя, яркой молодой звездой на их небосклоне. И даже смогу попросить кабинет побольше.

— Ну разумеется, я могу справиться с вашим завещанием, — заверяю я, но не очень-то ловко. — Просто оно касается больших денег, и я…

— Ш-ш-ш-ш! — шипит она яростно, наклонившись ещё ближе ко мне. — Не говорите о деньгах. — И зыркает по сторонам, словно вокруг кишат воры. — Я просто не желаю об этом говорить, — настаивает она.

— О'кей. Не имею ничего против. Но, мне кажется, вам сначала надо побеседовать насчет завещания с налоговым инспектором.

— Об этом мне говорил и мой прежний адвокат, но я не хочу. Насколько я понимаю, адвокат есть адвокат, а завещание — просто завещание.

— Правильно, но вы могли бы сберечь кучу денег на налогах, если бы продумали тщательнее, как распорядиться своим имуществом.

Она качает головой с таким видом, будто я законченный идиот.

— Я ни цента не сэкономлю.

— Извините, но, мне кажется, это все же возможно.

Она кладет руку, всю в коричневых старческих пятнах, на мое запястье и шепчет:

— Руди, позвольте мне объяснить. Мне налоги ничего не будут стоить, потому что завещание войдет в силу после моей смерти. Правильно?

— Да, правильно. Но что скажут наследники?

— Вот поэтому я и обратилась к вам. Я очень на них зла. И поэтому хочу лишить их наследства. Обоих сыновей и некоторых внуков. Лишить, лишить, лишить! Они ничего не получат, понимаете? Нуль без палочки. Ни пенни и ничего из мебели. Ничего!

Ее взгляд становится жестче, вокруг рта стягиваются морщинки. Она изо всех сил сжимает мое запястье, хотя и не осознает этого. Какое-то мгновение она не только сердится, но явно страдает.

На другом конце стола между Боско и Н. Элизабет Эриксон вспыхивает спор. Он орет и ругает «Скорую помощь» и государственную систему страхования, которая должна обеспечивать из федеральных фондов медицинское и больничное обслуживание престарелых, и вообще поносит всех республиканцев, а она указывает на какую-то бумажку и пытается объяснить, почему из фондов социального обеспечения не оплачиваются счета некоторых врачей. Смут медленно встает и подходит к ним узнать, не может ли он чем помочь. Букеровский клиент отчаянно пытается овладеть своими эмоциями, но слезы текут у него по щекам, и Букер начинает падать духом. Он заверяет старика, что да, конечно, он, Букер Кейн, обязательно изучит вопрос и все уладит. Гул кондиционера заглатывает некоторые слова. Со столов убирают чашки и тарелки, настольные игры в полном разгаре — китайские шашки, поддавки, бридж и изобретенное Милтоном Брэдли настенное лото.

По счастью, большинство стариков явились сюда из-за ленча и ради общения, а вовсе не за юридическими советами.

— Но почему вы их хотите всего лишить? — спрашиваю я.

Мисс Берди отпускает мое запястье и трет себе глаза.

— Ну, это очень личное, и я не хочу пускаться в подробности.

— Довольно справедливо. А кто получит деньги? — спрашиваю я, внезапно опьяняясь властью, только что дарованной мне: написать магические слова, которые обыкновенных людей превратят в миллионеров. Я улыбаюсь ей настолько же тепло, насколько и фальшиво.

— Еще не решила кто, — отвечает она задумчиво и оглядывается вокруг, словно играет в какую-то игру. — Я не уверена до конца, как ими распорядиться.

Ну хорошо, а как насчет того, чтобы мне миллиончик?

Скоро «Тексако» предъявит мне судебный иск на четыре сотни. Мы прервали переговоры, и меня уведомил об иске их поверенный. Да ещё хозяин дома, в котором я живу, предупредил, что выселит меня, так как уже два месяца я не плачу за квартиру. А я сижу и болтаю о том о сем с самым богатым человеком, которого я когда-либо встречал и который, может быть, недолго проживет, но пока вальяжно размышляет, кто получит её деньги и сколько.

Мисс Берди подает мне лист бумаги, на котором аккуратно узкой колонкой напечатаны имена, и говорит:

— Вот этих внуков я хочу оделить, они ещё меня любят. — Она прикрывает ладошкой рот и наклоняется к моему уху. — Даю каждому по миллиону долларов.

Рука у меня дрожит, пока я царапаю что-то в своем блокноте. Блеск! Так вот просто, одним росчерком пера, я создал на бумаге четырех миллионеров.

— А что с остальными? — спрашиваю я шепотом.

Она резко откидывается назад и произносит:

— Ни гроша! Они мне не звонят, никогда не посылают ни подарков, ни открыток. Вычеркнуть их.

Если бы у меня была бабушка, стоящая двадцать миллионов, я бы каждую неделю посылал ей цветы, через день открытки, шоколадки по дождливым дням, а в ясные — бутылку шампанского. Я бы звонил ей каждое утро и два раза перед сном. Каждое воскресенье я сопровождал бы её в церковь и сидел с ней рядышком, держа её за руку во время службы, а затем мы шли бы на завтрак плюс ленч, а потом на аукцион, в театр или на выставку картин, и вообще к черту, к дьяволу, куда только бабуся ни захотела бы. Я бы о своей бабушке позаботился. И я уже подумываю о том, чтобы начать делать то же самое для мисс Берди.

— О'кей, — говорю я солидно, словно не впервые занимаюсь составлением завещаний, — ничего для ваших детей?

— Я уже сказала. Абсолютно ничего.

— А можно спросить, чем они перед вами провинились?

Она тяжело вздыхает, словно сил у неё больше нет, и глазеет по сторонам, как будто ей очень не хочется мне ничего рассказывать, но затем опирается на локти и приступает к повествованию.

— Ладно, — шепчет она. — Рэндолф, старший, ему уже почти шестьдесят, только что женился — и это уже в третий раз — на маленькой потаскушке, которая все время требует денег. И что бы я ни оставила ему, она все промотает до цента, и я скорее оставлю эти деньги вам, Руди, чем собственному сыну. Или профессору Смуту, да кому угодно, но не Рэндолфу, вы понимаете, что я имею в виду?

Сердце у меня останавливается. Вот оно, рукой подать, рядом, совсем рядом. С первым же клиентом напал на золотую жилу. К черту «Броднэкс и Спир» и все эти консультации!

— Вы не можете оставить деньги мне, — произношу я с самой любезной улыбкой. Но мои глаза, и даже губы, и рот, и нос умоляют её сказать: «Нет, я оставлю вам! Черт возьми! Это мои собственные деньги, и я их оставлю кому захочу, и если я хочу оставить вам, Руди, то берите их, черт вас возьми! Они ваши!»

Но вместо этого она говорит:

— Все остальное получит достопочтенный Кеннет Чэндлер. Вы его знаете? Он все время выступает по телевидению, из студии в Далласе, и он замечательно распоряжается нашими пожертвованиями. Строит дома, покупает детское питание, проповедует Библию. И я хочу, чтобы он получил эти деньги.

— Телевизионный проповедник?

— О, он гораздо больше, чем обычный проповедник. Он и учитель, и государственный деятель, и советник, он обедает с руководителями правительства, и к тому же, знаете, такой красавчик. У него копна седых кудрей, поседел раньше времени, конечно, но он ни за что не позволит прикоснуться к ним и привести в порядок.

— Конечно. Но…

— Он мне звонил позавчера вечером. Можете представить? Этот голос, такой нежный, словно шелк, когда слышишь его по телевизору, но по телефону он просто искусительный. Вы понимаете, что я имею в виду?

— Да, думаю, что понимаю. А почему он вам позвонил?

— Ну, в прошлом месяце я послала свои взносы за март и написала ему коротенькую записку, где сообщила, что собираюсь переделать свое завещание, что мои дети меня покинули и что я подумываю, не оставить ли мне деньги на нужды его паствы. Не прошло и трех дней, как он позвонил сам — у него такой чудный и такой вибрирующий голос по телефону — и хотел узнать, сколько я предполагаю оставить денег. Так я его прямо огорошила, назвав цифру, и он с тех пор все время звонит. Говорит, что даже прилетит ко мне на своем самолете, если я пожелаю.

Я никак не мог найти подходящие слова. Смут держал Боско за руку, пытался его успокоить и снова усадить перед Н. Элизабет Эриксон, которая в данный момент потеряла всю свою самоуверенность. От смущения, что так все неудачно получилось с её первым клиентом, она готова была залезть под стол.

Она озиралась вокруг, и я ей улыбнулся, чтобы она знала: я, мол, все вижу. Рядом с ней Ф. Франклин Доналдсон-четвертый был глубоко поглощен переговорами с пожилой четой.

Они обсуждали документ, который по виду тоже должен быть завещанием. И я безумно радуюсь, понимая, что завещание, которое я держу в руках, гораздо выгоднее, чем то, над которым он сосредоточенно хмурится.

Я решаю переменить предмет разговора:

— Мисс Берди, вы сказали, что у вас двое детей. Рэндолф и…

— Да, Делберт. О нем тоже забудьте. Он мне уже три года не звонит и никак о себе не напоминает, живет во Флориде. Долой, долой, долой!

Я черкаю ручкой, и Делберт теряет свои миллионы.

— Надо посмотреть, что делает Боско, — внезапно вспоминает она и вскакивает с места. — Он такой несчастный, жалкий человечек, ни семьи, ни друзей, кроме нас.

— Но мы ещё не закончили, — возражаю я.

Она снова наклоняется, и опять наши лица близко-близко.

— Нет, закончили, Руди. Сделайте то, что я велела. По миллиону каждому из четырех внуков, а все остальное, кроме этого, Кеннету Чэндлеру. Далее в завещании все остается как есть: тот же душеприказчик, все те же обязательства с более мелкими суммами, те же доверенные лица и опекун, все остается как прежде. Очень просто, Руди, я так всегда поступаю. Профессор Смут сказал, что вы все опять приедете через две недели и документы будут перепечатаны и приведены в аккуратный, приличный вид. Это правда?

— Очевидно.

— Ну и хорошо. Тогда и увидимся, Руди. — И она упархивает на другой конец стола и вот уже обнимает Боско за шею, а он сразу же успокаивается, и вид у него невинный, словно у ягненка.

Я внимательно прочитываю все завещание и делаю пометки в блокноте. Утешительно сознавать, что относительно сложных моментов можно будет посоветоваться с профессором Смутом и другими преподавателями, что они в случае затруднений помогут, что у меня целых две недели на то, чтобы прийти в себя и сообразить, как действовать дальше. Нет, мне это все не по силам одному, говорю я себе. Эта замечательная маленькая женщина с двадцатью миллионами нуждается в более опытном советчике, чем я.

Для неё нужно составить такое завещание, чтобы она даже толком и не понимала его. Я не глуп, я просто ещё неопытен. Я учил право три года, но прекрасно понимаю, насколько малы мои познания.

Клиент Букера мужественно пытается держать себя в руках, а его адвокату просто нечего ему сказать, он исчерпал запас утешений, поэтому Букер пытается что-то царапать в блокноте и каждые несколько секунд бурчит, поддакивая старику. Мне не терпится рассказать ему о мисс Берди и её богатстве.

Я смотрю на редеющую толпу в зале и неожиданно замечаю во втором ряду чету, упорно изучающую меня взглядами.

В данный момент я единственный свободный адвокат, и они, по-видимому, никак не могут решить, стоит ли попытать удачи со мной. В руках у женщины толстая папка, для сохранности перетянутая резинкой. Она что-то тихо бормочет, а муж качает головой, словно хочет сказать, что подождет кого-нибудь другого из этих молодых орлов-юристов.

Но вот они встают и медленно направляются ко мне. Оба неотрывно смотрят мне в лицо. Я улыбаюсь. Добро пожаловать ко мне в приемную.

Она садится на место мисс Берди, сбоку от меня. Он опускается на стул напротив и держится отчужденно.

— Привет, — произношу я улыбаясь и протягиваю руку.

Он вяло её пожимает, и я протягиваю руку ей.

— Меня зовут Руди Бейлор.

— А меня Дот, а его Бадди, — говорит она, кивая на мужа и игнорируя мою протянутую руку.

— Дот и Бадди, — повторяю я и начинаю записывать в блокноте. — А как ваша фамилия? — спрашиваю со всем благодушием опытного консультанта.

— Блейк. Дот и Бадди Блейк. По-настоящему наши имена Марарайн и Уиллис Блейк, но все зовут нас просто Дот и Бадди.

Волосы у Дот завиты в перманенте, вздыблены и серебрятся на макушке. Но вроде чистые. На ней дешевые парусиновые белые туфли, коричневые носки и большие, не по размеру, джинсы. Сама она худая, жилистая и довольно настырная.

— Адрес? — спрашиваю я.

— Восемьдесят три, Грейнджер-сквер.

— Работаете?

Бадди открыл было рот, но у меня впечатление, что уже много лет за них обоих говорит Дот.

— Я получаю государственное пособие по нетрудоспособности, — отвечает она, — мне только пятьдесят восемь, но у меня плохо с сердцем. У Бадди пенсия, маленькая.

Бадди только глазеет на меня. У него очки с толстыми стеклами и пластмассовыми дужками, которые едва достигают ушей. Щеки румяные и толстые, лохматые темно-каштановые волосы с проседью, такое впечатление, что он не моет их и одного раза в неделю. Рубашка в черно-красную клетку, напоминающая плед, ещё грязнее, чем волосы.

— Сколько лет мистеру Блейку? — обращаюсь я к Дот, не будучи уверен, что мне ответит сам мистер Блейк.

— Просто Бадди, ладно? Дот и Бадди. Никаких мистеров, хорошо? Ему шестьдесят два. Можно мне кое-что вам сказать?

Я быстро киваю, Бадди смотрит на Букера.

— Он не совсем в порядке, — быстро шепчет Дот, легко кивнув на Бадди. Я внимательно гляжу на него. Он смотрит на нас. — Военное ранение, — добавляет она. — Получил в Корее. Вы знаете, в аэропортах бывают металлодетекторы…

Я опять киваю.

— Даже если он пройдет через проверочный пункт совсем голый, эта штука может просто выйти из строя от звона.

Рубашка у Бадди светится, так изношена, а пуговицы вот-вот отскочат, потому что она до невозможности натянута на его выдающемся брюшке. У него по крайней мере три подбородка. Представляю себе голого Бадди, проходящего через металлодетектор в международном аэропорту Мемфиса, завывание сигнала тревоги и агентов безопасности, мечущихся в панике.

— У него железная пластинка в голове, — прибавляет Дот в заключение.

— Это… это ужасно, — шепчу я в ответ, а затем пишу в своем блокноте, что у мистера Бадди Блейка в голове железная пластинка. Сам мистер повернулся налево и свирепо воззрился на клиента Букера в трех шагах от себя.

Вдруг Дот нагибается вперед:

— И ещё кое-что.

Я тоже наклоняюсь в ожидании.

— Да?

— У него проблема с алкоголем.

— Да что вы?

— Но это все от той раны на войне, — добавляет миролюбиво она.

Как запросто эта женщина, с которой я познакомился три минуты назад, превратила своего мужа в пьяницу-болвана.

— Не возражаете, если я покурю? — спрашивает она, теребя сумочку.

— А здесь можно курить? — Я оглядываюсь в надежде увидеть надпись «Курить воспрещается», но таковой не замечаю.

— О, конечно. — Она втыкает сигарету между потрескавшимися губами, зажигает её, затягивается и выпускает целое дымное облако прямо в лицо Бадди, который даже не шелохнулся.

— Так что я могу сделать для вас, леди? — спросил я, глядя на пачку документов, туго стянутых резинкой. Я сунул конверт с завещанием мисс Берди под блокнот. Моя первая клиентка — мультимиллионерша, а эти — бедные пенсионеры.

Моя воспарившая к небесам карьера вот-вот рухнет на землю, потерпев крушение.

— У нас денег немного, — сообщает Дот тихо, словно это большой секрет и она смущена, что приходится его открыть.

Я сочувственно улыбаюсь. Сколько бы денег у них ни было, они гораздо богаче меня, сомневаюсь, что их кто-нибудь собирается преследовать по суду. — Но нам нужен адвокат, — добавляет она, снимая с пачки бумаг резинку.

— В чем же ваши проблемы?

— Нас обманывает страховая компания.

— По какому страховому полису? — спрашиваю я. Она швыряет пачку мне и затем вытирает руки, словно умывает их теперь, когда бремя возложено на плечи чудотворца, который с легкостью решит все их проблемы. Сверху пачки лежит испачканный, мятый и сильно потертый полис. Дот выдыхает ещё одно табачное облако, и на какое-то мгновение Бадди почти скрывается из виду.

— Это медицинский страховой полис, — поясняет она. — Мы купили его пять лет назад у компании «Прекрасный дар жизни», когда нашим парням было по семнадцать. А теперь Донни Рей умирает от лейкемии, а эти мошенники не желают оплатить его лечение.

— «Прекрасный дар жизни»?

— Точно.

— Никогда о такой компании не слышал, — говорю я, просматривая первую страницу полиса с условиями и обязательствами с таким видом, словно уже управлялся со многими судебными исками подобного рода и знаю досконально все и вся о страховых компаниях. В документе указаны имена двух клиентов, которым в случае необходимости должны быть выплачены страховки, — Донни Рей и Ронни Рей Блейк. У обоих одна и та же дата рождения.

— Извините за выражение, но это шайка сукиных детей.

— Как большинство страховых компаний, — произношу я задумчиво, и Дот улыбается — ей смешно. Я завоевал её доверие. — Итак, вы оплатили этот полис пять лет назад?

— Да, примерно. Я всегда вовремя платила взносы. И никогда ни черта от них не получала, и вот Донни Рей заболел.

Я студент, и страховки у меня нет. Нет у меня ни одного полиса — ни на жизнь, ни на здоровье, ни на автомобиль. Да я даже не могу купить новую покрышку для заднего левого колеса моей маленькой разбитой «тойоты».

— И вы сказали, что он умирает?

Она кивает с зажатой между губами сигаретой.

— Острая лейкемия. Заболел восемь месяцев назад. Доктора дают ему год, но он столько не проживет, потому что Ронни не может отдать свой костный мозг для пересадки. А сейчас, наверное, уже поздно.

Она произносит «мозг» как «мазг».

— Пересадку? — переспрашиваю я сконфуженно.

— Так вы ничего не знаете насчет лейкемии?

— Да нет, кажется.

Она цокает языком и округляет глаза, словно я законченный идиот, затем долго и печально затягивается. Выдохнув достаточно дыма, она говорит:

— Мои мальчики — двойняшки, понимаете? Так что Рон, мы его так зовем, потому что ему не нравится его имя Ронни Рей, прекрасный донор для пересадки своего костного мозга брату-близнецу. Так говорят доктора. Но дело в том, что такая пересадка стоит где-то около ста пятидесяти тысяч долларов. А у нас таких денег нет, понимаете? И страховая компания должна в таком случае заплатить, потому что так указано в полисе, это их обязанность. Но эти поганцы, сукины дети, говорят, что не обязаны. Так что теперь Донни Рей по их милости умирает.

Она удивительно точно передает суть дела.

Все это время мы не обращаем внимания на Бадди, но он старательно слушает. Он медленно снимает свои толстые очки и вытирает глаза волосатой тыльной стороной левой руки.

Великолепно. Бадди плачет. Боско хнычет у дальнего конца стола. И клиент Букера, снова охваченный сознанием вины и раскаянием или ещё по какой-то горестной причине рыдает, закрыв лицо руками. Смут стоит у окна, смотрит на нас и, несомненно, недоумевает, какие это советы даем мы нашим клиентам, что настраивает их на столь плачевный лад.

— А где он живет? — интересуюсь я, просто чтобы спросить и получить ответ, который позволит мне на несколько секунд сосредоточиться на царапанье пометок в блокноте и не обращать внимания на слезы.

— Он никогда не уходил из дома. С нами живет. Страховая компания не приняла нашу просьбу ещё и потому, что, говорят, раз он взрослый, он больше не нуждается в опеке.

Я просматриваю бумаги и письма, посланные ими компании и ответные.

— А разве полис не кончается с возрастом, когда он уже не нуждается в опеке?

Она качает головой и натянуто улыбается:

— Нет, так с полисами не бывает, Руди. Я тысячу раз все прочла о полисах и никогда такого условия не встречала. Даже изучила все пометки мелким шрифтом.

— Вы уверены? — спрашиваю я, глядя на страховой полис.

— Да, уверена. Я этот проклятущий документ читаю и перечитываю уже почти год.

— А кто вам его продал? Как имя агента?

— Это был какой-то низенький слизняк, который постучал к нам в дверь и уговорил его купить. Зовут Отт или что-то вроде этого, такой маленький скользкий тип и говорит очень быстро. Я пыталась его найти, но он, наверное, слинял из города.

Я беру письмо из пачки и читаю. Это от старшего инспектора из Кливленда, который рассматривает заявки. Оно написано спустя несколько месяцев после первого письма, которое я уже прочитал, и в нем довольно резко отказано в просьбе оплатить стоимость лечения на том основании, что Донни заболел лейкемией раньше обусловленного договором срока и, следовательно, вопрос не подлежит положительному решению.

Но если у Донни лейкемию обнаружили меньше чем год назад, то, значит, диагноз поставлен спустя четыре года после того, как «Дар жизни» продал полис.

— Здесь говорится, что в просьбе отказано, потому что болезнь возникла до заключения контракта.

— Они использовали все закавыки, Руди, чтобы отказать. Прочитайте бумаги внимательно. Тут указаны все исключения, изъятия из правил, они все испробовали.

— А есть тут исключение для пересадки костного мозга?

— Да нет, черт возьми. А наш врач только взглянул на полис и говорит, что «Дар жизни» обязан все оплатить, потому что операции с пересадкой костного мозга теперь стали обычными, их каждый день делают. Это не исключительный случай.

Клиент Букера вытирает лицо обеими руками, встает и просит извинить его. Он благодарит Букера, а Букер благодарит его. Старик садится у столика, где идет ожесточенное сражение в китайские шашки. Мисс Берди наконец удается избавить Н. Элизабет Эриксон от Боско и его проблем. Смут прохаживается у нас за спиной.

Следующее письмо тоже от «Дара жизни» и на первый взгляд ничем не отличается от других. Оно короткое, скверное и по делу. В нем говорится:

«Уважаемая миссис Блейк!

В семи предыдущих случаях компания отказала Вам в Вашей письменной просьбе. Сейчас мы отказываем Вам в восьмой раз, и в последний. Вы, должно быть, дура, дура и дура!»

И подписано:

«Старший инспектор по рассмотрению исковых заявлений».

Я, не веря глазам своим, тру красующуюся вверху страницы словно выгравированную марку фирмы. Прошлой осенью я посещал курс, посвященный законам страхования, и помню свое потрясение, когда пришлось сталкиваться с грубым и недобросовестным поведением некоторых компаний, которые на поверку обманывали доверие своих клиентов или злоупотребляли им. Наш преподаватель был приглашенным лектором, коммунистом, который ненавидел все страховые компании, все корпорации и, в сущности, просто испытывал наслаждение, когда изучал случаи незаконных отказов на законные требования застрахованных. Он твердо верил, что в стране можно насчитать десятки тысяч случаев обмана доверия и мошенничества при рассмотрении исков пострадавших и что по ним никогда не восстанавливается справедливость. Он написал несколько книг о мошеннических судебных процессах по рассмотрению исков и даже приводил статистические данные в доказательство того, что большинство людей принимают отказ как должное и смиряются с ним, не пытаясь серьезно вникнуть в причины отказа.

Я перечитываю письмо, все время нащупывая пальцем затейливую марку «Дара жизни».

— И вы всегда вовремя вносили взносы? — спрашиваю я Дот.

— Да, сэр. Ни единого раза не пропустили.

— Мне нужно посмотреть медицинскую карту Донни.

— У меня эти документы почти все остались дома. У него последнее время врач бывал не часто. Мы не в состоянии платить за визиты.

— А вы можете сказать точную дату, когда ему диагностировали лейкемию?

— Числа не припомню, но это было в августе прошлого года. Он находился в больнице для первого курса переливания крови. А потом эти мошенники сообщили, что больше не станут оплачивать лечение, так что из больницы нас выставили. Сказали, что не могут бесплатно сделать пересадку, что это чертовски дорого стоит. И я их не могу за это осуждать.

Бадди внимательно рассматривает следующего клиента Букера, вернее, клиентку, хрупкую маленькую женщину, тоже с папкой документов. Дот теребит в пальцах пачку «Салема» и наконец вставляет между губами ещё одну сигарету.

Если Донни действительно болен лейкемией и болен только последние восемь месяцев, тогда, значит, никакой речи о существовании болезни до оформления страхового полиса не может быть. И нет никакого исключения для лейкемии, а это значит, что «Дар жизни» должен платить. Правильно? Это же так разумно, так абсолютно ясно. А поскольку закон очень редко ясен и нечасто разумен, то у меня появляется ощущение какой-то ошибки, я уверен, что в основе всех этих отказов содержится нечто роковое для моих столь ясных умозаключений.

— Я просто не понимаю этого, — говорю я, глядя на письмо с трехкратной «дурой».

Дот изрыгает густое голубое табачное облако в лицо мужу, и дым окутывает его голову. Глаза у него сейчас как будто сухие, но я не до конца уверен в этом. Она облизывает липкие губы и произносит:

— Но это же так просто, Руди. Это просто шайка мошенников. Они решили, что мы простаки, невежественная рвань, что у нас нет денег, чтобы схватиться с ними. Я тридцать лет работала на джинсовой фабрике, там я вступила в профсоюз, и мы боролись с нашей компанией каждый день, без передышки. И здесь происходит то же самое. Большая корпорация давит маленьких людей.

Кстати, мой папаша не только ненавидел юристов. Он часто изрыгал хулу и ехидничал по поводу рабочих профсоюзов. И естественно, я вырос горячим защитником рабочих масс.

— Просто не верится, что можно послать такое письмо, — говорю я ей.

— Какое?

— Да это, от мистера Крокита, в котором он пишет, что вы «дура, дура и дура».

— Сукин он сын! Хотела бы я, чтобы он притащил свою задницу сюда и попробовал бы здесь обозвать меня дурой. Ублюдок янки.

Бадди отгоняет от лица дым и что-то бурчит. Я смотрю на него в надежде, что и он выскажется, но он упускает возможность. И я впервые замечаю, что слева голова у него более плоская, чем справа, и снова молниеносно представляю, как он голышом, на цыпочках, проходит через металлодетектор. Я складываю письмо с «дурой» и помещаю его сверху пачки.

— Мне потребуется несколько часов, чтобы все это как следует просмотреть.

— Да, но вам надо торопиться. Донни Рей долго не протянет. В нем теперь сто десять фунтов, а раньше весил сто шестьдесят. Он иногда так плохо чувствует себя, что едва держится на ногах. Хотелось бы мне, чтобы вы его увидели.

Желания видеть Донни Рея у меня нет.

Конечно, но как-нибудь потом. Я ещё раз просмотрю полис, и все письма, и медицинскую карту Донни, потом проконсультируюсь со Смутом и напишу любезное письмо на двух страницах Блейкам, в котором очень убедительно объясню, что их случай заслуживает консультации с настоящим, опытным юристом, и не просто с юристом, а с тем, который специализируется на судебных исках к страховым компаниям по поводу злоупотребления доверием. Перечислю несколько имен таких адвокатов, их телефонные номера и покончу с этим совершенно невыгодным делом, а также со Смутом — страстным поборником социальной защиты стариков.

Я окончу колледж через тридцать восемь дней.

— Мне нужно все это оставить у себя, — объясняю я Дот, пытаясь навести порядок в бумажной неразберихе и собирая её резинки. — Я приеду сюда через две недели с рекомендательным заключением.

— Но почему только через две недели?

— Ну, э… мне нужно проделать некоторую исследовательскую работу, навести справки, знаете ли, проконсультироваться с моими преподавателями и посмотреть кое-какие справочники. Вы можете переслать мне медицинскую карту Донни?

— Конечно, но хорошо бы вам с этим поторопиться.

— Я приложу все силы, Дот.

— А как вы думаете, мы выиграем дело?

Хотя я только ещё изучаю право и всего-навсего студент, но я уже навострился в умении говорить экивоками и двусмысленностями.

— Наверняка сейчас сказать не могу, хотя есть перспективы. Но дело требует дальнейшего рассмотрения и тщательной проверки. Все возможно.

— Какого черта это значит?

— Ну, э… это значит, что ваши претензии имеют все основания, но мне ещё раз надо все просмотреть, прежде чем я буду уверен.

— А вы юрист по каким делам?

— Я ещё студент.

Дот, по-видимому, удивилась. Она сжимает губами фильтр и сердито взирает на меня. Бадди что-то там ворчит. Смут, слава Богу, появляется у меня за спиной и спрашивает, в чем дело.

Дот пялится на его галстук-бабочку, потом на взлохмаченные волосы.

— Все в порядке, — отвечаю я, — мы заканчиваем.

— Очень хорошо, — говорит он, словно времени в обрез и меня ожидают другие клиенты. И ускользает прочь.

— Увидимся через пару недель, — повторяю я добродушно и фальшиво улыбаюсь.

Дот тычет сигаретой в пепельницу и опять наклоняется ко мне. Вдруг у неё начинают дрожать губы, глаза увлажняются. Она слегка трясет мое запястье, беспомощно глядя на меня.

— Пожалуйста, Руди, поторопитесь. Нам нужна помощь. Мой мальчик умирает.

Мы целую вечность смотрим в глаза друг другу, и я наконец киваю и что-то бормочу. Эти бедняки только что доверили мне жизнь своего сына, мне, студенту третьего курса Мемфисского юридического колледжа. Они верят, что я возьму пачку грязных бумажонок, которые они выложили передо мной, подниму телефонную трубку, сделаю пару звонков, напишу несколько писем, немного побегаю и похлопочу, там и здесь погрожу, и бац — вот вам, «Прекрасный дар жизни» падает передо мной на колени и осыпает долларами Донни и Рея. И они ожидают, что я не только все это сделаю, но сделаю быстро.

Они встают и неуклюже удаляются от моего стола. Я почти уверен, что где-то на страницах этого страхового полиса содержится такое маленькое и совершенно неопровержимое исключение, едва видимое глазу и, уж конечно, совершенно неразборчивое, но тем не менее помещенное туда каким-нибудь искусным ремесленником от закона, который получает за это жирные гонорары, замечательно умеет творить маленькие эксклюзивные примечания и практикуется на этом уже не один десяток лет.

Ведя Бадди, Дот держит курс между складными стульями и сосредоточенными игроками в поддавки и останавливается у столика с кофейником, наливает в бумажные стаканчики кофе без кофеина и прикуривает очередную сигарету. Вот они устроились в дальнем конце комнаты, потягивая кофе и глядя на меня с расстояния в шестьдесят шагов. Я снова пробегаю полис, тридцать страниц едва читаемого текста, и делаю пометки. И стараюсь на них не смотреть.

Толпа становится реже, люди постепенно уходят. Я устал быть адвокатом, достаточно устал на весь предстоящий день и надеюсь, что клиентов больше не будет. Мое незнание законов ужасающе, и меня бросает в дрожь, когда я думаю, что через несколько месяцев где-то в этом самом городишке я буду в присутствии судей и присяжных спорить в суде с другими адвокатами. Я не готов к тому, чтобы меня спустили с поводка наделенного властью преследовать кого-нибудь по суду.

Юридический колледж не дал мне ничего, кроме трех лет напряженной зубрежки и стрессовых ситуаций. Мы провели бесчисленное количество часов, копя информацию, которая нам никогда не пригодится, нас бомбардировали лекциями, которые мы сразу же забыли. Мы запомнили дела, статусы и положения, которые будут пересмотрены или исправлены завтра. Если бы вместо этого я три года по пятьдесят часов в неделю просто работал под присмотром хорошего адвоката, я сам бы уже стал таким. А теперь я студент-третьекурсник с расстроенными нервами, который испытывает ужас перед самыми несложными казусами и замирает от страха перед неумолимо приближающимися экзаменами на звание адвоката.

Уловив какое-то движение перед столом, я поднимаю глаза и вижу, как коренастый старикан с массивным слуховым аппаратом шаркает в моем направлении.

Глава 2

Через час вялые битвы в китайские шашки и джин-рамми совсем выдохлись, и последние старики покидают здание. У дверей уже стоит привратник, когда Смут собирает нас для подведения итогов. Мы по очереди делаем краткие сообщения относительно разных сложностей у наших новых клиентов. Мы устали, и всем очень хочется поскорее уйти.

Смут высказывает несколько предположений, ничего творческого или оригинального, и отпускает нас, пообещав, что мы обсудим эти неотложные проблемы пожилых на занятиях на следующей неделе, мне тоже совсем не терпится уйти.

Мы с Букером уезжаем в его машине, довольно старом «понтиаке», слишком большом, чтобы сохранять стильность, но в гораздо лучшем состоянии, чем моя разваливающаяся на части «тойота». У Букера двое маленьких детей и жена, школьная учительница на полставки, так что он лишь слегка возвышается над чертой бедности. Букер усердно учится. У него хорошие отметки, и поэтому он обратил на себя внимание влиятельной фирмы в городе, во главе которой стоят негры, довольно хорошей и известной своей умелой экспертизой в судопроизводстве по гражданским делам. Его стартовое жалованье — сорок тысяч долларов в год, на шесть тысяч больше, чем мне предложили «Броднэкс и Спир».

— Ненавижу колледж, — говорю я, когда мы выезжаем с парковки около «Дома пожилых граждан из „Кипарисовых садов“».

— Таких, как ты, большинство, — замечает Букер.

Он не ненавидит ничего и никого и даже иногда говорит, что изучать право довольно интересно.

— Почему надо обязательно хотеть стать юристами?

— Но ты же знаешь, для того чтобы служить людям, надо бороться с несправедливостью и, следовательно, менять общество к лучшему. Ты что, не слушал лекций профессора Смута?

— Давай выпьем пивка.

— Но ещё нет трех часов, Руди.

Букер пьет мало, а я пью ещё меньше, потому что это дорогая привычка, и сейчас мне надо экономить на еду.

— Да я шучу, — отвечаю я.

Букер едет к университету, сегодня четверг, а это значит, что завтра на меня навалится спецкурс спортивного законодательства и Кодекс Наполеона, такие же никчемные, как законы, касающиеся стариков и тоже не требующие усердия. Но на горизонте маячит экзамен на адвоката. И когда я об этом думаю, у меня слегка дрожат руки. Если я провалю экзамен, то эти приятные, но накрахмаленные и неулыбчивые парни из «Броднэкс и Спир» предложат мне уволиться, и, значит, проработав месяц, я окажусь потом на улице. Нет, нечего так думать, мне ни в коем случае нельзя завалить экзамен, это повлечет за собой безработицу, полное банкротство, позор и голод. Так почему же я все время об этом думаю, ежедневно и ежечасно?

— Завези меня в библиотеку, — прошу я. — Надо поработать над этими делами, а потом ударю по адвокатскому резюме к экзамену.

— Хорошая мысль.

— Ненавижу библиотеку.

— А кто её любит, Руди? Она для того и существует, чтобы её ненавидели. Ее главная цель и назначение — вызывать ненависть у студентов-юристов. У тебя нормальное отношение.

— Спасибо.

— А у этой первой твоей клиентки, мисс Берди, водятся деньжата?

— А ты откуда знаешь?

— Кое-что подслушал.

— Да. Куча. И ей нужно новое завещание. К ней плохо относятся дети и внуки, так что она, естественно, хочет лишить их наследства.

— И сколько же у неё денег?

— Примерно двадцать миллионов.

Букер смотрит на меня с явным недоверием.

— Во всяком случае, она так говорит, — поясняю я.

— А кто тогда получит все это богатство?

— Сексапильный телевизионный проповедник, у которого есть даже собственный самолет.

— Не может быть.

— Клянусь.

Букер сосредоточенно обдумывает услышанное на протяжении двух кварталов, которые мы с трудом преодолеваем из-за напряженного уличного движения.

— Послушай, Руди, не обижайся, ты замечательный парень и так далее, хороший студент, умный, но ты считаешь, что справишься с завещанием на такое огромное состояние?

— Нет. А ты бы справился?

— Конечно, нет. Так что ты собираешься делать?

— Но, может быть, она умрет во сне.

— Не думаю. Она слишком подвижная и юркая. Она ещё нас переживет.

— Я свалю это дело Смуту. Может быть, он устроит мне какого-нибудь преподавателя по налоговой политике, чтобы помочь. А может, я просто скажу мисс Берди, что не в состоянии помочь и что ей придется уплатить пять тысяч какому-нибудь могучему адвокату, специалисту по налогам, чтобы он составил такое завещание. Да мне все равно. У меня свои проблемы.

— «Тексако»?

— Ага. Они меня за пятки хватают. И мой домохозяин тоже.

— Хотелось бы тебе помочь, — говорит Букер, и я знаю, что он действительно хочет. Если бы он мог урвать хоть какую-то сумму, он бы с радостью мне одолжил.

— До первого июля я проживу. А затем буду иметь бешеный спрос как адвокат по криминальным делам у «Броднэкс и Спир», и бедность останется позади. Каким это образом, дорогой Букер, можно потратить все тридцать четыре тысячи долларов в год?

— Звучит невероятно. Ты станешь богачом.

— Да, именно так, черт возьми, после того как жил на медные гроши целых семь лет. Что я буду делать с такими большими деньгами? Куда их девать?

— Купишь новый костюм.

— Зачем? У меня есть два.

— Но, может быть, какие-нибудь новые ботинки?

Вот оно. Вот это я и сделаю. Я куплю новые туфли, и галстуки, и, может, какую-нибудь неконсервированную еду, и, возможно, парочку новых шорт.

По крайней мере дважды в месяц в течение трех лет Букер и его жена приглашали меня к ним обедать. Ее зовут Чарлин, она девушка из Мемфиса и способна на кулинарные чудеса, несмотря на тощий бюджет. Они мои друзья, но чувствую, что они меня жалеют. Букер улыбается и отворачивается. Ему уже надоели мои шуточки и разговоры на не очень приятные темы.

Он останавливает машину на парковке напротив Центральной авеню, где находится Мемфисский государственный университет.

— У меня есть кое-какие домашние поручения, — говорит он.

— Да, конечно, спасибо, что подбросил.

— Я вернусь около шести. Надо бы тоже кое-что почитать к экзамену.

— Хорошо. Я буду внизу.

Я хлопаю дверцей и вприпрыжку бегу через Центральную, лавируя между машинами.

В цокольном этаже, где расположена библиотека, за стеллажами, уставленными старыми юридическими книгами в потрескавшихся древних переплетах, вдали от досужих взглядов я нахожу свою маленькую любимую нишу, где обычно сижу и занимаюсь. Она официально закреплена за мной уже много месяцев. В этом углу нет окна, здесь иногда сыро и холодно, и поэтому мало кто отваживается сюда заходить. А я сижу часами в моей личной крошечной берлоге, изучая судебные дела и готовясь к экзаменам. Последние несколько недель я провел здесь немало беспокойных часов, недоумевая, что случилось с Сарой, и все время мучаясь вопросом, когда я её потерял. Здесь я терзаю себя. Плоская столешница с трех сторон окружена панелями, и я изучил каждую извилину и зазубрину на невысоких деревянных стенах. Тут я мог плакать, не опасаясь, что меня застанут врасплох. Я мог даже втихомолку выругаться, уверенный, что меня никто не услышит.

Много раз в течение нашей чудесной интрижки Сара приходила ко мне, и мы занимались вместе, тесно сдвинув стулья и уютно устроившись рядышком. Мы могли здесь хихикать и даже смеяться, и всем было до лампочки. Мы могли целоваться и ласкать друг друга, и нас никто не видел. Сейчас, погрузившись в глубины депрессии и печали, я почти ощущаю запах её духов.

Да, для занятий мне бы следовало поискать в этом разветвленном лабиринте другое место. А теперь, когда смотрю на деревянные панели, я вижу её лицо и ощущаю прикосновение её ног, и моментально накатывает щемящая боль в сердце, которая словно парализует. Да, она была здесь всего несколько недель назад! А теперь кто-то другой трогает эти ноги.

Я беру пачку блейковских документов и поднимаюсь по лестнице в отдел библиотеки, где собрана литература по страхованию. Я иду медленно и смотрю по сторонам. Сара теперь редко приходит сюда, но пару раз я её видел.

Я раскладываю документы на свободном столе между стеллажами и снова читаю «дурацкое» письмо. Какое оно грубое и мерзкое, и написал его кто-то, кто был уверен, что Дот и Бадди никогда не захотят показать его какому-нибудь адвокату. Я перечитываю письмо и чувствую, что сердечная боль постепенно утихает — она то набежит, то снова отхлынет, и я приспосабливаю такое состояние к необходимости заниматься.

Сара Плэнкмор — тоже студентка третьего курса нашего юридического колледжа и единственная девушка, которую я когда-либо любил. Она бросила меня четыре месяца назад ради студента из престижного университета, представителя местной аристократии. Она сказала, что они старые друзья ещё со школы второй ступени. И что они случайно встретились во время рождественских каникул. Роман возобновился, и ей было очень жаль меня и трудно обрушить на меня эту новость, но ведь жизнь продолжается и я кого-нибудь снова полюблю. Ходили упорные слухи в наших коридорах, что она уже беременна. Когда я услышал об этом, меня чуть не вывернуло наизнанку.

Я внимательно прочитываю полис Блейков, купленный у «Дара жизни», и заполняю целые страницы замечаниями. Полис запутан, словно написан на санскрите. Я раскладываю по порядку письма, и заявления о помощи, и медицинские справки. На какой-то момент Сара исчезла, а я с головой погрузился в спорный страховой документ, от которого все больше разит мошенничеством.

Полис был куплен за недельные взносы в восемнадцать долларов у страховой компании «Прекрасный дар жизни», Кливленд, штат Огайо. Я изучаю маленькую книжечку, в которой регистрируются еженедельные взносы. Такое впечатление, что агент, некий Бобби Отт, действительно еженедельно посещал Блейков.

Маленький стол передо мной полон аккуратно разложенных по стопкам документов, и я читаю все, что передала мне Дот.

И все время думаю о Максе Левберге, нашем профессоре-коммунисте, и его страстной ненависти к страховым компаниям. Они правят нашей страной, твердит он постоянно. Они контролируют банковское дело. Они владеют всей собственностью нации. Стоит им чихнуть, как на Уолл-стрит всех прохватывает понос. А когда процентные ставки падают и барыши на капиталовложения резко сокращаются, они бегут в конгресс и требуют реформ — всяких незаконных поправок к подзаконным актам. «Нас разоряют судебные иски! — вопят они. — Грязные адвокатишки затевают глупые процессы и убеждают невежественных присяжных требовать громадные судебные издержки и платежи, и это все надо прекратить, иначе мы разоримся». Левберг до того распалялся, что швырял книги о стенку. Мы его любили.

Он все ещё преподает в колледже, но в конце семестра опять уедет в Висконсин, и, если я наберусь храбрости, я должен именно сейчас попросить его познакомиться с тяжбой Блейков и «Дара жизни». Он несколько раз заявлял, что принимал участие в известных судебных процессах по мошенническим действиям со стороны компаний, которые присяжные обязывали в виде наказания выплатить огромные суммы в порядке возмещения морального и материального ущерба.

Я приступаю к подготовке краткого резюме по делу. Начинаю с того, что указываю дату покупки полиса, затем составляю хронологический список всех последующих важных деяний. «Прекрасный дар жизни» восемь раз письменно отклонил просьбу оплатить лечение. На восьмой было послано то самое ругательное письмо. Я мысленно представляю, как Макс Левберг посвистывает и нехорошо усмехается, читая это письмо. И чувствую также, что запахло кровью.

Надеюсь, профессор Левберг тоже способен это ощутить.

Нахожу его кабинет, словно втиснутый между двумя кладовыми, на третьем этаже юридического колледжа. Дверь покрыта листовками, призывающими прийти на демонстрацию по защите прав сексуальных меньшинств, бойкотировать то или это, защитить вырождающиеся виды флоры и фауны, одним словом, принять участие во многих делах и начинаниях, которые мало кого в Мемфисе интересуют. Дверь полуоткрыта, и я слышу, как он громко кричит в телефон. Затаив дыхание, я легонько стучу в дверь.

— Входите! — орет Левберг, и я тихо вползаю в кабинет.

Он указывает на единственный стул. На нем груда книг, папок и журналов. Кабинет напоминает мусорную свалку. Беспорядок, мерзость запустения, старые газеты, бутылки. Книжные полки прогибаются под избыточным грузом. На стенах висят от руки написанные плакаты и афиши. На полу островки газетных клочков. Порядок и организованность для Макса Левберга не существуют.

Сам он низенький тощий человек лет шестидесяти, со взлохмаченными, торчащими во все стороны волосами цвета соломы и руками, которые не знают покоя. Он всегда носит полинявшие джинсы, сильно поношенные, наводящие на размышления, шерстяные рубашки и старые кроссовки. В холодную погоду он надевает ещё носки. В нем все настолько чрезмерно, что я в его присутствии всегда нервничаю. Он шмякает телефонную трубку на аппарат.

— Бейкер!

— Бейлор. Руди Бейлор. Я слушал у вас курс по страхованию в прошлом семестре.

— Точно! Точно! Помню, садись. — Он опять показывает на стул.

— Нет, спасибо.

Он суетливо ерзает и сдвигает в беспорядочную груду бумаги, лежащие перед ним на столе.

— Так в чем дело, Бейлор? — Студенты обожают Макса, потому что он всегда находит время выслушать каждого.

— Э… Вы можете уделить мне минуту? — Я хотел бы соблюсти официальность и обратиться к нему «сэр», но Макс ненавидит формальную вежливость и всегда настаивает, чтобы мы его звали просто Макс.

— Да, конечно. Что у тебя?

— Я учусь у профессора Смута, — начинаю я, затем быстро описываю посещение стариков во время благотворительного ленча, рассказываю о Дот и Бадди и их борьбе с «Даром жизни». Он внимательно ловит каждое слово. — Вы когда-нибудь слышали о такой страховой компании?

— Ага. Это крупная фирма, которая продает массу дешевых страховок сельским жителям, белым и неграм. Очень несолидная.

— А я никогда не слышал о ней.

— И не должен был. Они не дают объявлений. Их агенты просто стучат в дверь и собирают еженедельные взносы. Одна из тех организаций в страховочном деле, которые занимаются самыми темными, дурно пахнущими махинациями. Дай-ка посмотреть полис.

Я вручаю ему полис, и он листает его.

— На каких основаниях они отказали? — спрашивает он, не глядя на меня.

— Они использовали все уловки. Сначала отказали просто из принципа. Потом сославшись на то, что лейкемия не входит в число болезней, по которым оказывается помощь. Затем заявили, что сын уже не подросток, а взрослый и поэтому не подлежит помощи по такого рода страховочному полису. Они были очень изобретательны, честное слово.

— А взносы Блейки платили?

— По словам миссис Блейк, аккуратно.

— Мерзавцы. — Он опять перелистывает полис и зловеще улыбается: Макс любит такие случаи. — И ты просмотрел всю пачку документов?

— Да, я прочитал все, что получил от клиентов.

Он швыряет полис на стол.

— Определенно стоит вникнуть, — говорит он. — Но имей в виду, что клиенты редко рассказывают все без утайки.

Я подаю ему письмо с «дурой». Пока он читает, ещё одна зловещая улыбка мелькает у него на лице. Он снова перечитывает и наконец смотрит на меня:

— Невероятно.

— Я тоже так думаю, — замечаю я, словно опытная ищейка, натасканная на то, чтобы подлавливать страховые компании на жульничестве.

— Где остальные бумаги?

Я кладу перед ним на стол всю пачку.

— Это все, что мне дала миссис Блейк. Она сказала, что её сын умирает, потому что у них нет денег на лечение. Сказала, что он теперь весит пятьдесят килограммов вместо семидесяти и долго не проживет.

Руки Макса неподвижны.

— Мерзавцы, — повторяет он тихо, — вонючие мерзавцы.

Я абсолютно согласен, но молчу. И замечаю пару летних туфель, брошенных в углу. Это туфли фирмы «Найк». Он как-то сказал нам во время семинара, что носил одно время «Конверс», но теперь объявил бойкот этой фирме, поскольку она занимает неправильную политическую позицию.

Он ведет свою маленькую личную войну против корпоративной Америки и не покупает ничего, если данный производитель хоть в малейшей степени его не устраивает или чем-то ему не угодил. Он отказывается страховать свою жизнь, здоровье, имущество, но ходят слухи, что он из богатой семьи и может себе позволить роскошь не страховаться. Я тоже не застрахован, но совсем по другой причине.

Большинство моих преподавателей — старомодные ученые, которые на занятия приходят в галстуках и читают лекции в пиджаках, застегнутых на все пуговицы. Макс уже десятки лет не носит галстуков. И не читает лекций. Он их разыгрывает, как спектакли. И мне претит сама мысль, что он может уйти с работы.

Его руки внезапно оживают.

— Я хотел бы просмотреть все это сегодня вечером, — говорит он, не глядя на меня.

— Нет проблем. Могу я зайти за бумагами утром?

— Конечно. В любое время.

Звонит телефон, он рывком хватает трубку. Я улыбаюсь и пячусь к двери с чувством огромного облегчения. Завтра утром я снова приду, выслушаю его совет, потом напечатаю двухстраничное письмо Блейкам, в котором повторю все, что он скажет.

А сейчас хорошо бы мне найти ещё одного такого умника, который помог бы разобраться с делами мисс Берди. У меня есть кое-кто на примете, несколько преподавателей — специалистов по налоговой политике, и можно будет попробовать позондировать их завтра. Я спускаюсь по лестнице и вхожу в комнату отдыха для студентов рядом с библиотекой. Это единственное место в колледже, где можно курить, и здесь над лампами все время висит пелена голубоватого дыма. Здесь есть также телевизор и несколько продавленных диванов и кресел.

На стенах висят фотографии бывших студентов — целая коллекция сосредоточенных лиц. Их хозяева уже давно сражаются в окопах войны законов. Когда в комнате никого нет, я часто смотрю на них, своих предшественников, и любопытствую, сколько из них уже дисквалифицированы и сколько таких, которые желали бы никогда не видеть этих стен, как мало тех, кому действительно нравится преследовать людей по суду или защищать от преследования. Одна стена предназначена для объявлений, самых разнообразных бюллетеней, заявок «Требуется…», а за всем этим виден прилавок с безалкогольными напитками и уже расфасованными закусками. Я много раз здесь подкреплялся. Еда в расфасовке многими недооценивается.

В сторонке сгрудились чистопородный Ф. Франклин Доналдсон-четвертый и трое его дружков, язвительных и высокомерных. Они все пишут статейки в «Юридическое обозрение» и недружелюбно взирают на тех, кто туда не пишет. Они о чем-то сейчас сплетничают. Ф. Франклин Доналдсон-четвертый замечает меня и проявляет к моей особе интерес. Когда я прохожу мимо, он улыбается, а это необычное дело, потому что чаще всего выражение его лица холодно и хмуро.

— Эй, Руди, ты, кажется, собираешься работать у «Броднэкс и Спир», да? — громко окликает он меня. Телевизор включен.

Приятели Доналдсона пристально меня оглядывают. Две студентки на диване выпрямляются и тоже поворачиваются ко мне.

— Да, а что такое? — спрашиваю я.

Ф. Франклин-четвертый работает в фирме, которая богата традициями, деньгами и претензиями, фирме, которая во всем неизмеримо превосходит «Броднэкс и Спир». Среди его дружков я вижу У. Харпера Уиттенсона, высокомерного маленького хорька, который, слава Богу, покидает нас и Мемфис и отправляется работать в мощной фирме в Далласе, там же Дж. Таунсенд Гросс, который тоже получил предложение от одной из крупнейших фирм, и Джеймс Стрейбек, который иногда относится ко всем прочим по-дружески и который промучился все три года в юридическом колледже без инициала перед фамилией и порядкового номера после. С таким коротким именем под вопросом его будущее в какой-нибудь влиятельной процветающей фирме. Я сомневаюсь, что ему повезет.

Ф. Франклин-четвертый делает шаг в моем направлении.

Он улыбается до ушей.

— Расскажи нам, что там приключилось?

— Что приключилось? — Я понятия не имею, о чем это он.

— Да знаешь ты, о слиянии компаний.

Я по-прежнему ничего не понимаю.

— Каком слиянии?

— А ты ничего не слышал?

— Слышал о чем?

Ф. Франклин-четвертый оглядывает своих дружков, и, по-видимому, все происходящее их забавляет. Улыбка его становится ещё шире.

— Да ладно, Руди, о слиянии «Броднэкс и Спир» с «Тинли Бритт».

Я стою очень тихо и пытаюсь сказать в ответ что-то умное или хитрое, но ничего не могу придумать. Я не нахожу слов.

Они понимают, что я ничего не слышал о слиянии, и явно эта задница что-то знает. «Броднэкс и Спир» — маленькая фирма, там работают всего пятнадцать юристов, и я единственный с нашего курса, кого они приняли. Когда мы обо всем договорились два месяца назад, не было никаких разговоров о слиянии или о подобных планах.

«Тинли Бритт», с другой стороны, самая большая, солидная и наиболее престижная фирма во всем штате. По последним подсчетам, там работают сто двадцать юристов. Многие выходцы из привилегированных школ. У многих в их родословных значатся государственные федеральные служащие. Это мощная фирма, представляющая интересы богатых корпораций и государственных учреждений, у неё правление в Вашингтоне. Ее руководители общаются с правительственной элитой. Это бастион твердокаменных консерваторов-политиков. Один из партнеров — бывший член сената Соединенных Штатов. Ее сотрудники работают по восемьдесят часов в неделю, одеты в синие и черные костюмы, белоснежные рубашки и носят галстуки в полоску. Они коротко стригутся, им не позволено носить усов или бороды. Можно всегда определить адвоката из «Тинли Бритт» по тому, как он важно двигается и одевается. В фирме работают только мужчины англосаксонского происхождения и протестантского вероисповедания, все из хороших солидных школ и уважаемых социальных групп, так что остальные представители мемфисской юридической общественности уже давно называют их Правоверными и Незаменимыми.

Дж. Таунсенд Гросс, руки в карманах, издевательски усмехается. На нашем курсе он человек номер два, воротник его рубашки-поло всегда идеально накрахмален, он ездит на «БМВ», и его сразу же пригласили в штат Правоверных и Незаменимых.

Мои колени дрожат, потому что я знаю, что Правоверные меня ни за что не примут в свои ряды. Если «Броднэкс и Спир» действительно объединилась с таким бегемотом, то, боюсь, в суете он меня уже растоптал.

— Ничего не слышал, — говорю я тихо.

Девушки на диване внимательно за нами наблюдают. Молчание.

— Ты хочешь сказать, что они тебя об этом не известили? — недоверчиво спрашивает Ф. Франклин-четвертый. — Джек знал об этом уже сегодня в полдень, — кивнул на своего соратника Дж. Таунсенда Гросса.

— Да, верно, — соглашается Дж. Таунсенд, — но название фирмы не меняется.

Кроме «Правоверные и Незаменимые», ещё фирма называется «Тинли», «Бритт», «Кроуфорд», «Маиз» и «Сент-Джон».

По счастью, кто-то несколько лет назад предложил вариант «Трень-Брень». Сообщив, что название фирмы остается неизменным, Дж. Таунсенд информирует своих немногих слушателей, что «Броднэкс и Спир» — такая крошечная и незначительная компания, что «Тинли Бритт» проглотит её и даже не поморщится.

— Так, значит, они по-прежнему «Трень-Брень»? — спрашиваю я у Дж. Таунсенда, но он только фыркает в ответ, услышав эту приевшуюся кличку.

— Не верю, что они тебя не известили, — продолжает Ф. Франклин-четвертый.

Я пожимаю плечами, словно это пустяк, и шагаю к двери.

— Может, ты чересчур обо всем этом беспокоишься, Фрэнки?

Они обмениваются заговорщическими смешками, словно им удалось осуществить какое-то задуманное раньше дело, а я выхожу из комнаты отдыха. Я вхожу в библиотеку, и дежурный за столом делает мне знак подойти.

— Для вас оставлено сообщение, — говорит он и вручает мне бумажонку. Это записка, в которой говорится, чтобы я позвонил Лойду Беку, управляющему фирмы «Броднэкс и Спир», человеку, который нанимал меня на работу.

В комнате отдыха есть телефоны-автоматы, но я не в настроении опять лицезреть Ф. Франклина-четвертого и его шайку.

— Можно мне позвонить по вашему телефону? — спрашиваю я дежурного, студента-второкурсника, который ведет себя так, словно он в библиотеке хозяин.

— Но в комнате отдыха есть платные автоматы, — говорит он назидательно и указывает куда идти, словно я, проучившись здесь три года, не знаю, где она находится.

— Но я только что оттуда. Там они все заняты.

Он хмурится и оглядывается вокруг:

— Ладно, только быстро.

Я набираю номер «Броднэкс и Спир». Уже почти шесть, а секретарши уходят в пять. После девятого звонка мужской голос отвечает:

— Алло.

Я поворачиваюсь спиной к залу, пытаясь при этом укрыться между стеллажами.

— Алло, это Руди Бейлор. Я сейчас в колледже, и мне передали записку с просьбой, чтобы я позвонил Лойду Беку. По срочному делу. — В записке ни слова, что это срочно, но сейчас я уже довольно сильно нервничаю.

— Руди Бейлор? Относительно чего позвонить?

— Я тот молодой человек, которого только что приняли на работу в фирму. А с кем я говорю?

— Ах да, Бейлор. Это Карсон Белл. Э… У Лойда сейчас встреча, и его нельзя беспокоить. Позвоните через час.

Я виделся с Карсоном Беллом походя, когда они провели меня по всему помещению фирмы, и помню, он произвел впечатление типичного вечно спешащего законника, дружелюбного на мгновение, но чересчур поглощенного работой.

— Но… мистер Белл, мне необходимо срочно поговорить с мистером Беком.

— Очень жаль, но сейчас невозможно. Понимаете?

— До меня дошли слухи о слиянии с «Трень…», то есть с «Тинли Бритт». Это верно?

— Послушайте, Руди, я сейчас занят и не могу говорить с вами. Позвоните через час, и Лойд сам с вами разберется.

Разберется со мной?

— За мной сохраняется место? — спрашиваю я в страхе и даже с некоторой долей отчаяния.

— Звоните через час, — произносит он с раздражением и шмякает трубку на аппарат.

Я царапаю записку на клочке бумаги и передаю её дежурному.

— Вы знаете Букера Кейна? — спрашиваю я.

— Да.

— Хорошо. Он будет здесь через несколько минут. Передайте это ему и скажите, что я вернусь через час или около того.

Дежурный что-то бурчит, но записку берет. Я выхожу из библиотеки и стараюсь побыстрее проскользнуть через комнату отдыха, молясь про себя, чтобы ни с кем не встретиться, выбегаю из колледжа и мчусь на парковку, где стоит в ожидании моя «тойота». Надеюсь, мотор заведется. Одна из самых моих страшных тайн та, что я ещё должен банку триста долларов за эту жалкую развалюху. Я даже Букеру насчет неё соврал. Он думает, что за неё уплачено полностью.

Глава 3

Не секрет, что в Мемфисе слишком много адвокатов. Нам это говорили, когда мы поступали в колледж, предупреждали о перенасыщении представителями нашей профессии, и не только в Мемфисе, но повсюду, и что некоторым из нас суждено убиваться над учебниками три года, потом бороться за получение лицензии и в конечном счете не найти себе работы. И выходит, это благо — так нам говорили на первом году обучения, когда мы определяли, кто чем будет заниматься, — что по крайней мере треть из нас отсеется на экзаменах. Ну, они этому и способствовали.

Я могу назвать с десяток студентов, которые по окончании колледжа вместе со мной в следующем месяце будут иметь после выпускных экзаменов вдоволь времени, чтобы изучать искусство защиты, потому что останутся без места. Таким образом, семь лет учебы — и безработица. Можно также представить, сколько десятков моих сокурсников вынуждены будут работать помощниками адвокатов и прокуроров или низкооплачиваемыми судебными клерками у недостаточно оплачиваемых судей, а о таких должностях речи не шло, когда мы начинали учиться в юридическом колледже.

Так что во многих отношениях я просто гордился моим местом у «Броднэкс и Спир», в настоящей адвокатской фирме. И конечно, я иногда задирал нос, сравнивая себя с менее удачливыми и талантливыми, которые ещё только бегали в поисках места. Однако высокомерие внезапно испарилось.

Сейчас я еду в город, и желудок у меня сводит судорога. Для меня не найдется места в такой фирме, как «Трень-Брень».

Как обычно, «тойота» фыркает и плюется, но по крайней мере едет.

Я пытаюсь понять причину слияния. Пару лет назад «Трень-Брень» слопала фирму с тридцатью служащими, и долгое время это будоражило городскую общественность. Но я не помнил, потеряли эти служащие тогда работу или нет. Однако зачем им понадобилась «Броднэкс и Спир» с её пятнадцатью адвокатами? И я вдруг понимаю, как же мало мне известно относительно моего будущего работодателя. Старик Броднэкс умер несколько лет назад, и его мясистое лицо обессмертили в безобразном бронзовом бюсте, стоящем около парадного подъезда. Спир — его зять, давно уже находящийся в разводе с его дочерью. Я мимолетно виделся со Спиром, и он был довольно любезен. Во время второго или третьего разговора мне поведали, что их самые крупные клиенты — какие-то две страховые компании и что восемьдесят процентов всех дел составляют процессы, связанные с автомобильными авариями и защитой интересов этих компаний.

Возможно, «Трень-Брень» нуждается в пополнении своего собственного отдела по защите от претензий, связанных с автомобильными катастрофами. Кто знает…

На главной улице движение очень сильное, но машины устремляются в основном в обратном направлении. Я могу уже видеть высокие здания в центре города. Нет, конечно, Лойд Бек, и Карсон Белл, и все остальные парни в «Броднэкс и Спир», от которых это зависит, не стали бы нанимать меня и строить всяческие планы на мой счет, если бы собирались потом перерезать мне глотку из-за своих денежных интересов. Они не стали бы объединяться с «Трень-Брень», не имея возможности защитить своих собственных людей и предавая их, не правда ли?

Весь прошлый год те из моих товарищей по колледжу, которые окончат его в следующем месяце вместе со мной, прочесывали город в поисках работы. И больше мест, конечно, не осталось. Ни одного крошечного местечка, которое бы ускользнуло незамеченным.

Хотя парковки значительно опустели и места приткнуться достаточно, я незаконно припарковываю машину напротив восьмиэтажного здания, где размещается «Броднэкс и Спир».

В двух кварталах отсюда расположен банк, самое высокое строение в городе, и половину верхних этажей арендует, конечно, «Трень-Брень». Со своего роскошного насеста они имеют возможность с презрением посматривать на остальной город.

Ненавижу их.

Я бросаюсь бегом через улицу и вхожу в грязный холл административного корпуса. Налево два лифта. Справа замечаю знакомое лицо. Это Ричард Спейн, служащий «Броднэкс и Спир», очень симпатичный человек, который угостил меня ленчем в первое мое посещение фирмы, он сидит на мраморной скамье, уставив отсутствующий взгляд в пол.

— Ричард, — говорю я, подходя к нему, — это я, Руди Бейлор.

Он остается недвижим и продолжает так же глазеть в пол.

Я сажусь рядом.

— Ричард, с вами все в порядке?

Но он как бы не слышит. Маленький холл сейчас пуст, все тихо и спокойно.

Он медленно поворачивает ко мне голову и слегка приоткрывает рот.

— Они уволили меня, — произносит он тихо. Глаза у него красные, словно он плакал или много выпил.

Я шумно заглатываю воздух.

— Кто? — говорю я хрипло, уже зная наперед ответ.

— Они меня уволили, — повторяет он.

— Ричард, пожалуйста, объясните мне. Что происходит? Кто увольняется?

— Они уволили всех служащих, — медленно отвечает он. — Бек пригласил нас всех в конференц-зал и сказал, что партнеры — совладельцы компании решили продать фирму руководству «Тинли Бритт», а там нет мест для наших служащих. Вот и все. Дал нам час на то, чтобы мы очистили письменные столы и покинули здание. — Рассказывая, он покачивает головой из стороны в сторону и смотрит теперь на дверцы лифта.

— Вот и все, — повторяю я.

— Ты, наверное, хочешь узнать насчет своей должности? — говорит Ричард, все ещё озирая холл.

— Да, хотелось бы.

— Но этим мерзавцам до тебя нет дела.

Я, конечно, уже это понял.

— Но почему же они уволили всех вас, своих служащих? — спрашиваю я едва слышно. Честно говоря, мне это безразлично, но я стараюсь, чтобы голос звучал искренно.

— «Трень-Брень» нужны наши клиенты, — отвечает он. — Чтобы заполучить клиентов, им надо было купить партнеров. А мы, служащие, им просто мешаем.

— Жаль, — отвечаю я.

— Мне тоже. О тебе вспоминали во время собрания, потому что ты единственный вновь принятый служащий. Бек сказал, что пытался до тебя дозвониться и сообщить плохие новости. И ты попал под топор, Руди. Сочувствую.

Я опускаю голову и тоже начинаю изучать пол. Ладони у меня потные.

— Ты знаешь, сколько денег я заработал в прошлом году? — спрашивает он.

— Сколько?

— Восемьдесят тысяч. Я шесть лет ишачил на них, работал по семьдесят часов в неделю, позабыл о семье, проливая пот и кровь ради старой доброй «Броднэкс и Спир», а потом эти мерзавцы мне говорят, чтобы я в течение часа очистил стол и убирался из помещения. И даже приставили дежурного следить за мной, когда я упаковывал свое барахло. Они мне платили восемьдесят тысяч, а я в прошлом году принес им прибыль триста семьдесят пять тысяч. И они меня премировали, выдав ещё восемьдесят тысяч баксов, золотые часы, и все хвалили меня, какие, мол, у меня замечательные способности и, может быть, через пару лет меня сделают партнером в фирме, в общем, мы представляли счастливое большое семейство. А потом заявилась «Трень-Брень» со своими миллионами, и меня уволили. И ты тоже уволен, приятель. Ты понимаешь, что потерял свою первую службу, даже не начав ещё работать?

Я не знаю, что на это ответить.

Он тихо склоняет голову на левое плечо и больше не обращает на меня внимания. Потом спрашивает:

— Восемьдесят тысяч — кругленькая сумма, как ты думаешь, Руди?

— Да. Для меня эта сумма целое состояние.

— Мне ни за что не найти такой работы, где бы столько зарабатывать, понимаешь? Невозможно в этом городе. Никто не нанимает новых работников. Слишком много этих проклятых адвокатов.

И это не шутка.

Он вытирает пальцами глаза, затем медленно встает.

— Надо обо всем сказать жене, — бормочет он, идет, сгорбившись, по холлу, выходит из здания и исчезает в толпе на тротуаре.

Я поднимаюсь на лифте на четвертый этаж и вхожу в маленькую приемную. Через двойные стеклянные двери вижу рослого охранника в форме, который стоит у стола пропусков. Он усмехается, когда я вхожу в помещение «Броднэкс и Спир».

— Чем могу служить? — спрашивает он ворчливо.

— Я ищу Лойда Бека, — отвечаю я и хочу разглядеть за его спиной коридор, ведущий к кабинету. Он слегка подвигается, чтобы помешать мне видеть.

— А вы кто?

— Руди Бейлор.

Он наклоняется и берет со стола конверт.

— Это вам, — говорит он.

На конверте красными чернилами написана моя фамилия.

Я разворачиваю коротенькое письмо. Читаю, и руки у меня дрожат.

Из уоки-токи раздается квакающий голос, охранник поворачивается ко мне спиной.

— Читайте письмо и уходите, — велит он и исчезает в коридоре.

Письмо состоит из одного абзаца. Ко мне обращается сам Лойд Бек. Он деликатно сообщает мне новость и желает мне всего хорошего. Слияние было «внезапным и неожиданным».

Я швыряю письмо на пол и оглядываюсь: что бы такое ещё швырнуть? Повсюду все спокойно. Уверен, что они притаились там, за запертыми дверями, поджидая, когда я и другие несчастные очистят помещение. Около двери на железобетонном основании стоит бюст, скверное изображение мясистой физиономии старика Броднэкса, и я плюю ему в лицо, проходя мимо, но он все так же невозмутим. Тогда я немного как бы подталкиваю его, открывая дверь. Пьедестал покачивается, и бюст падает на пол.

— Эй! — раздается сзади громовой голос, и как раз в тот момент, когда бюст ударяется о стеклянную дверь, я вижу, как ко мне бежит охранник.

Какую-то микроскопическую долю секунды я думаю, что надо остановиться и попросить извинения, но затем бросаюсь в фойе и рывком отворяю дверь на лестницу. Охранник опять орет мне вслед.

Я срываюсь вниз, яростно топая по ступенькам. Мой преследователь слишком стар и толст, чтобы догнать меня.

Я выхожу из двери около лифта. Холл внизу пуст. Я спокойно закрываю за собой дверь подъезда и спускаюсь на тротуар. Когда я останавливаюсь возле забегаловки в шести кварталах от фирмы, уже около семи, почти стемнело. От руки написанное объявление рекламирует упаковку из шести банок дешевого пива за три доллара. Мне оно сейчас необходимо — это дешевое пиво, все шесть банок.

Два месяца назад меня нанял на работу Лойд Бек, он сказал, что мои оценки для этого достаточно хороши, что у меня твердый почерк, что переговоры прошли успешно и все в руководстве единодушно сошлись во мнении, что я им подойду.

Все было прекрасно. Передо мной открывались ясные счастливые перспективы в доброй старой фирме «Броднэкс и Спир».

Но затем «Трень-Брень» помахала пачкой долларов, и партнеры дали задний ход. Эти жадные ублюдки зарабатывали в год каждый по триста тысяч долларов, но им хотелось больше.

Я вхожу в забегаловку и покупаю пиво. После чего у меня в кармане остается всего четыре доллара и какая-то мелочь, мой счет в банке не намного больше.

Я сижу в своей машине около телефонной будки и осушаю первую жестянку. Со времени моего восхитительного ленча несколько часов назад с Дот, и Бадди, и Боско, и мисс Берди я ничего не ел. Пожалуй, я бы умял сейчас вторую порцию желе, как Боско. Холодное пиво бьет в пустой желудок, и в животе начинается бурчание.

Жестянки быстро опорожняются, проходит несколько часов, пока я тащусь на своей «тойоте» по улицам Мемфиса.

Глава 4

Мои апартаменты представляют собой запущенную двухкомнатную квартирку с необходимыми удобствами на втором этаже ветхого, разрушающегося кирпичного здания под названием «Хэмптон», за которую я должен дважды в месяц платить по семьдесят пять долларов, что редко случается в срок. Мое жилье расположено в стороне от уличной магистрали, в миле от университетского городка. Для меня эта квартирка служит домом уже три года. Последнее время я часто подумываю о том, чтобы улизнуть оттуда как-нибудь в полночь, а затем попытаться договориться о другой месячной плате за следующие двенадцать месяцев. Но до сих пор все мои планы всегда включали работу и ежемесячное жалованье от «Броднэкс и Спир». «Хэмптон» переполнен студентами, такими же бедолагами, как я, и домовладелец привык к тому, что приходится торговаться с неплательщиками.

Когда я приезжаю, на парковке темно и тихо. Уже почти два часа ночи. Я пристраиваюсь около «дампстера», когда вылезаю из машины и закрываю дверцу, замечаю вблизи некое движение. Из своего автомобиля, хлопая дверцей, быстро выскакивает кто-то и направляется прямо ко мне. Я цепенею, стоя на тротуаре. Все темно и спокойно.

— Вы Руди Бейлор? — спрашивает некто, глядя мне прямо в лицо. Это типичный ковбой — сапоги с острыми носками, туго обтягивающие джинсы «Ливайс», холщовая рубашка. У него аккуратно подстрижены волосы и борода. Он жует резинку и, по-видимому, драки и мордобития не боится.

— Кто вы? — спрашиваю я.

— Вы Руди Бейлор? Да или нет?

— Да.

Он вытаскивает из заднего кармана джинсов какие-то бумажки и сует их мне прямо в лицо.

— Сожалею, но это мой долг, — произносит он задушевно.

— А что это такое?

— Повестка.

Я медленно беру бумажки. Слишком темно, чтобы хоть что-то прочесть, но я сразу понимаю, в чем дело.

— Вы судебный исполнитель? — говорю я потерянно.

— Ага.

— «Тексако»?

— Ага, и «Хэмптон». Вас выселили.

Будь я трезв, меня бы, наверное, потрясло извещение о выселении. Но я уже как будто онемел от событий нынешнего дня. Я смотрю на темное, мрачное здание, на мусор вокруг него, на бурьян, растущий у тротуара, и недоумеваю, что же за жалкое место, если со мной случилось тут такое?..

Он отступает назад.

— Там все написано, — поясняет он, — дата суда, имена адвокатов и так далее. Возможно, вы все уладите, позвонив тому, сему. Хотя это уже меня не касается, я свой долг исполнил.

Ну и долг. Красться и шнырять повсюду потихоньку, набрасываясь на ничего не подозревающих людей, совать бумажонки им под нос, да ещё и советовать что-то от себя лично, вроде как дать бесплатный юридический совет, и потом слинять, чтобы снова кого-то терроризировать.

Он уходит, но вдруг останавливается и говорит:

— Да, послушай. Я бывший полицейский, и у меня в машине радиопередатчик. Я слышал несколько часов назад одно странное сообщение. Какой-то парень по имени Руди Бейлор разгромил в городе юридическую консультацию. По внешним приметам смахивает на тебя, и марку машины тоже сказали. Это меня не касается, понимаешь, но полицейские уже выслеживают тебя. Порча чужой собственности.

— Вы хотите сказать, что меня арестуют?

— Ага. Я бы подыскал сегодня другое место для ночлега.

Он садится в машину, «БМВ». Я смотрю, как он отъезжает.

Букер встречает меня на пороге своей опрятной квартирки, расположенной на двух уровнях и с отдельной лестницей.

Поверх пижамы на нем пушистый шотландский халат с затейливым рисунком. Ноги босые. Пусть он студент юридического колледжа, полуголодный и считающий дни до того, как его возьмут на работу, — к моде он все равно относится серьезно. В его шкафу мало одежды, но гардероб тщательно подобран.

— Что, черт возьми, случилось? — спрашивает он недовольно. Глаза у него ещё сонные. Я позвонил ему из соседнего магазина, торгующего всю ночь.

— Извини меня, — говорю я, входя. Я вижу в крошечной кухоньке Чарлин. Она тоже в махровом шотландском халате, с зачесанными назад волосами, глаза опухли со сна, и, кажется, она готовит кофе. Слышу, как где-то в задней комнате плачет ребенок. Уже почти три утра, и я перебудил всю компанию.

— Садись, — предлагает Букер, беря меня за руку и легонько подталкивая к дивану. — Ты выпил?

— Я пьян, Букер.

— По какому-нибудь особенному случаю? — Он стоит рядом и очень похож на рассерженного папашу.

— Это долгая история.

— Ты что-то сказал о полиции.

Чарлин ставит около меня на стол кофейник с горячим кофе.

— С тобой все в порядке, Руди? — спрашивает она самым ласковым тоном.

— Все здорово, — отвечаю я, как самый заправский весельчак.

— Пойди посмотри, как дети, — говорит ей Букер, и она исчезает.

— Извини, — повторяю я.

Букер сидит на краешке кофейного столика, очень близко ко мне, и ждет.

Я не обращаю внимания на кофе. В голове у меня стучит. Я выкладываю ему, что случилось с тех самых пор, как вчера мы с ним расстались. Язык у меня словно распух, и я с трудом им ворочаю, так что начинаю говорить медленно и стараюсь сосредоточиться, чтобы не упустить нить повествования. Чарлин садится на ближайший стул и тоже очень сочувственно слушает.

— Извини меня, — шепчу я ей.

— Все в порядке, Руди, все в порядке.

Отец Чарлин священник в одном из сельских приходов Теннесси, и она не выносит пьяных, пьянство и разгульное поведение. Поэтому мы с Букером, когда несколько раз за эти три года выпивали, всегда скрывали это от неё.

— Ты выпил две упаковки по шесть банок? — спрашивает он недоверчиво.

Чарлин опять уходит проверить ребенка, который снова начал пищать. Я заканчиваю рассказ, упомянув о судебном исполнителе, о неминуемом процессе и о том, что меня выставили из квартиры. Да, день был катастрофический.

— Мне надо найти работу, Букер, — говорю я и делаю глоток кофе.

— Нет, сейчас у тебя проблемы поважнее. Через три месяца у нас выпускные, а затем нас будет просвечивать проверочный комитет. Арест и обвинение в дебоше могут тебя погубить.

А вот об этом я и не подумал! Голова у меня совсем раскалывается, в ней прямо-таки молот стучит.

— Ты мне не дашь сандвич? — спрашиваю я, чувствуя, что меня уже подташнивает от голода. Вторую упаковку пива я заедал сухим соленым печеньем и больше ничего не ел с самого ленча в компании Боско и мисс Берди.

Чарлин слышит это из кухни.

— Как насчет яичницы с беконом?

— Чудесно, Чарлин, спасибо.

Букер глубоко задумывается.

— Я свяжусь пораньше утром с Марвином Шэнклом. Он может позвонить своему брату, а тот, возможно, сумеет дернуть за кое-какие ниточки в полиции. Мы должны предотвратить арест.

— О, это ты замечательно придумал. — Марвин Шэнкл самый влиятельный чернокожий адвокат в Мемфисе и будущий хозяин Букера. — Когда ты будешь с ним говорить, спроси, нет ли у него какой-нибудь работенки.

— Здорово! Ты, значит, собираешься работать у негров в юридической фирме по гражданским делам!

— Сейчас я готов работать даже в корейской бракоразводной фирме. Не обижайся, Букер. Я ничего плохого не имею в виду. Мне просто нужна работа. У меня на носу полное обнищание и банкротство. Ведь могут быть и ещё кредиторы, которые только и ждут момента, чтобы нагрянуть из засады с судебными исками в руках. Я не могу этого допустить. — Я медленно ложусь на диван. Чарлин жарит бекон, и густой аромат наполняет крохотную квартирку.

— Где иски? — спрашивает Букер.

— В машине.

Он выходит и через минуту возвращается. Он садится на ближайший стул, внимательно прочитывает иск «Тексако» и уведомление о выселении. Чарлин хлопочет на кухне, потом приносит мне ещё кофе и аспирин. Три тридцать утра. Дети наконец успокоились. Я чувствую себя в безопасности и согреваюсь. Я чувствую себя даже любимым.

Голова у меня кружится, кружится. Медленно я закрываю глаза и уплываю в сон.

Глава 5

Как змея, ползущая в густой траве, я проскальзываю в колледж уже хорошо за полдень. Изучение законов о спорте и избранных мест из Кодекса Наполеона, планировавшееся на сегодняшний день, сорвалось. Кодекс Наполеона! Смех да и только! Я прячусь в своем крошечном закутке в подвальном помещении библиотеки.

Утром Букер, разбудив меня, сообщил обнадеживающие вести. Он поговорил с Марвином Шэнклом, и колесики в городе закрутились. Позвонили одному капитану в полиции или ещё какому-то чину, после чего мистер Шэнкл заявил, что оптимистически смотрит на возможность уладить дело миром.

Брат мистера Шэнкла судья в одном из отделов по уголовным делам, и если обвинение не удастся отклонить, тогда придется нажать на другие рычаги. Но пока нет никаких сведений о том, что меня разыскивают полицейские. Букер позвонит ещё в разные места и будет держать меня в курсе дела.

У Букера уже есть свой кабинет в фирме Шэнкла. Он работал здесь мелким служащим на почасовой оплате в течение двух лет и знает больше, чем любые пять из его сокурсников, вместе взятых. Он всегда аккуратно звонит секретарю между занятиями, усердно работает с записной книжкой, никогда не пропускает назначенные деловые встречи и всегда подробно рассказывает о своих клиентах — то да се. Из него выйдет замечательный адвокат.

Когда голова трещит с похмелья, думать о чем-нибудь сосредоточенно и упорядоченно невозможно. Я пишу себе в деловом блокноте список неотложных дел. Уж если меня не застукали, когда я пробирался в библиотеку, надо сообразить, что у меня на очереди. Подожду здесь пару часов, пока колледж не опустеет. Сегодня пятница, середина дня, самое тихое время. Затем проберусь в отдел трудоустройства, зажму в угол его руководителя и выложу все начистоту. Если повезет, то, может быть, отыщется какое-нибудь мелкое, неизвестное государственное учреждение, которым пренебрегли остальные выпускники и которое ещё предлагает двадцать тысяч в уплату за талантливые юридические мозги. А может, какая-нибудь маленькая частная фирма внезапно почувствовала необходимость ещё в одном юристе для внутренних нужд? Но в настоящее время таких возможностей почти не осталось.

В Мемфисе рассказывают легенду о человеке по имени Джонатан Лейк, выпускнике нашего же колледжа, который тоже не мог найти работу ни в одной большой фирме города.

Случилось это лет двадцать назад. Лейка отвергали все крупные, солидные фирмы. Тогда он арендовал какое-то помещение, повесил вывеску и объявил, что он адвокат по взысканию долгов в судебном порядке, несколько месяцев он голодал, а затем как-то вечером попал в аварию на мотоцикле и очнулся со сломанной ногой в больнице Святого Петра. Вскоре соседнюю койку занял парень, который тоже попал в аварию на своем мотоцикле. Но в отличие от Лейка получил несколько переломов и сильные ожоги. Девушка парня обгорела ещё сильнее и через пару дней умерла. Лейк и этот парень подружились. И Лейк начал оба процесса. По ходу дела выяснилось, что владелец «ягуара», сбивший дорожный указатель и врезавшийся в мотоцикл, на котором ехали новый приятель Лейка и его девушка, был старшим партнером в третьей по величине юридической фирме в городе. И он же был тот самый тип, к которому Лейк приходил на собеседование полгода назад. А наехал на дорожный указатель владелец «ягуара» по пьянке.

Лейк, пылая жаждой мщения, преследовал его самым яростным образом. У пьяного партнера была чуть не тысяча всяких страховок, которыми компания просто засыпала Лейка. Все хотели как можно скорее покончить с делом. Через полгода после выпускных экзаменов Джонатан Лейк предъявил иск на шесть миллионов долларов. Причем требовал уплаты наличными и сразу, а не каких-то там долгосрочных платежей по частям. Выкладывайте денежки, и дело с концом.

Рассказывают далее, что сбитый приятель, когда они вместе лежали в палате, пообещал Лейку, что раз тот ещё такой молодой, неоперившийся и только что из колледжа, то может рассчитывать на половину суммы, выигранной по делу. Лейк это запомнил. Приятель сдержал слово. А Лейк выиграл процесс один к трем.

Я бы в таком случае уплыл на острова Карибского моря, с таким-то выигрышем, под парусом собственной яхты и попивал ромовый пунш.

Но Лейк поступил иначе. Он организовал фирму, нанял секретарей, помощников, курьеров и адвокатов и серьезно занялся юриспруденцией. Он работал по восемнадцать часов в сутки и не боялся преследовать любого, кто совершил какой-нибудь проступок. Он усердно учился, приобретал опыт, практиковался и вскоре стал самым видным адвокатом в штате Теннесси.

Спустя двадцать лет Джонатан Лейк работает все так же, по восемнадцать часов в сутки, владеет фирмой с одиннадцатью служащими и без всяких партнеров, берется за самые сложные и большие процессы, на которые не решается ни один адвокат в округе, и делает, если верить той же легенде, где-то около трех миллионов долларов в год.

И любит швыряться деньгами. В Мемфисе трудно истратить три миллиона баксов в год, чтобы никто не узнал, так что Джонатан Лейк всегда на слуху, всегда в сводке самых горячих новостей. И легенда о нем становится все красочнее. Каждый год в наш колледж поступает некоторое число студентов благодаря Джонатану Лейку. У них у всех есть своя американская мечта. Бывает, что выпускники покидают колледж без всякого места работы, потому что все они желают только одного: заиметь в городе для начала какую-нибудь дыру с вывеской на двери. Они желают голодать и пробиваться изо всех сил, как в свое время Джонатан Лейк.

Подозреваю, что они тоже разъезжают на мотоциклах. Может, и мне надо действовать таким образом. Может быть, и мне светит надежда. Я — и Лейк.

Я поймал Макса Левберга в неудачное время. Он висел на телефоне, говорил, яростно жестикулируя и ругаясь, как пьяный матрос. Что-то насчет судебного процесса в Сент-Поле, на котором он предположительно должен был выступать как свидетель. Я притворился, что делаю пометки в блокноте, разглядывал внимательно пол, пытаясь не прислушиваться к тому, как он шаркает ногами под столом, дергая все время за телефонный провод.

Наконец он с размаху кидает трубку.

— Ты их схватил за шиворот, — быстро говорит он мне, что-то ища среди завалов бумаг на столе.

— Кого?

— «Дар жизни». Я вчера вечером прочитал всю пачку документов. Типичная гнусная долговая страховка. — Он поднимает увесистую папку с бумагами с угла стола и с размаха падает на стул. — Ты знаешь, что такое долговая страховка?

Мне кажется, я знаю, но боюсь, что он потребует подробного определения.

— Черные называют её «страхоуличной». Дешевые мелкие полисы продаются людям с низкими доходами у них дома. Агенты, которые распространяют их каждую неделю, приходят за взносами и ведут в платежных книжках, которые остаются у застраховавшихся, особую долговую колонку. Они наживаются на темных, необразованных людях, а когда те делают на основании полисов заявки на страховочные суммы, компании им отказывают. Извините, но это или то не подпадает под оплату. Они чрезвычайно изобретательны, когда ищут повод для отказа.

— И с ними никогда не судятся?

— Редко. Исследования показали, что только один из тридцати недобросовестных отказов доходит до суда. Компании это знают, конечно, и этим пользуются. И, обрати внимание, они охотятся за представителями низших классов, зная, что эти люди боятся юристов и законов.

— А что бывает, когда на компанию подают в суд? — спрашиваю я.

Макс машет рукой то ли на жука, то ли на муху, и при этом две страницы взлетают со стола и медленно планируют на пол. Он сильно трещит суставами пальцев.

— Вообще-то ничего особенного. В стране было несколько громких процессов, когда присудили выплатить в виде возмещения ущерба суммы держателям страховок. Я сам в двух или трех принимал участие. Но присяжные не очень охотно делают миллионерами простаков, которые покупаются на дешевую страховку. Поразмысли над этим. Вот, например, пострадавший имеет пять тысяч долларов согласно медицинским документам, которые определенно подлежат оплате по условиям полиса. Но компания отвечает «нет». А сама компания имеет капитал, скажем, двести миллионов. На судебном процессе адвокат пострадавшего просит присяжных о выплате просимых пяти тысяч, а также требует, чтобы компанию присудили к выплате нескольких миллионов за моральный ущерб. Но это редко удается. Они дадут пять, бросят как подачку ещё десять тысяч возмещения ущерба, и опять же компания оказывается в выигрыше.

— Но Донни Рей Блейк умирает. И умирает потому, что ему не могут сделать пересадку костного мозга, а это входит в перечень оплачиваемых услуг. Я прав?

Левберг ехидно улыбается:

— Ты прав, это так, действительно. Основываясь на том, что родители тебе рассказали. А это всегда, как правило, недостаточно точно.

— Но если все правда? — спрашиваю я, указывая на бумаги.

Он пожимает плечами и опять улыбается:

— Тогда это хорошее дело. Не великое, но хорошее.

— Не понимаю.

— Это просто, Руди. У нас здесь штат Теннесси. Страна тысячных, а не миллионных приговоров. Здесь никто никому не присуждает крупные возмещения ущерба. Присяжные у нас — народ чрезвычайно консервативный. Доход на душу населения довольно низкий, так что присяжные везде с трудом идут на то, чтобы обогащать своих соседей. В Мемфисе особенно тяжело вынести приличный вердикт.

Бьюсь об заклад, что Джонатан Лейк такого вердикта добился бы. Смог бы. И может, и мне отрезал маленький кусочек пирога, если бы я принес ему это дело. Несмотря на похмелье, колесики в голове все-таки крутятся.

— Так что же мне делать? — спрашиваю я.

— Преследовать ублюдков по суду.

— Но у меня ещё нет адвокатской лицензии.

— У тебя нет. Так что пошли этих людей к какому-нибудь ловкому, умеющему настоять на своем адвокату, выступающему в городских судах. Позвони кое-каким людям в их поддержку, сам поговори с адвокатом. И напиши Смуту двухстраничный отчет, а после этого можешь считать дело оконченным. — Левберг вскакивает на ноги, потому что зазвонил телефон, и швыряет папку мне. — Здесь список из трех десятков процессов по иску о недобросовестности со стороны страховых компаний, с которыми, если тебе интересно, стоило бы познакомиться.

— Спасибо, — отвечаю я.

Он машет, чтобы я уходил. Когда я выхожу, Макс Левберг уже снова орет в телефонную трубку.

Юридический колледж привил мне ненависть к исследовательской работе. Я пробыл здесь три года, и почти половина скорбных дней и часов, проведенных тут, была занята копанием в старых книгах с истертыми переплетами в поисках всяких древних процессов и судебных прецедентов, что должны были поддержать примитивные законотворческие теории, к которым ни один юрист в здравом уме на практике не обращался десятки лет. Преподаватели любят посылать студентов на этот остров сокровищ. Авось что-нибудь и откопают. Профессора, которые в большинстве своем преподают потому, что не смогли найти применение своим теориям и способностям в реальном мире, считают необходимым натаскивать нас в умении разыскивать какие-то замшелые судебные процессы и кратко их резюмировать. Все это для того, чтобы мы получили хорошие отметки и с ними возможность начать заниматься делом в качестве молодых, хорошо образованных юристов.

Но это особенно характерно для первых лет обучения. Сейчас уже полегче, и, может быть, есть свой резон и в этом безумном кладоискательстве. Мне тысячу раз приходилось слышать, что большие, солидные фирмы обычно закабаляют своих зеленых новобранцев, отправляя их на два года в библиотеки писать короткие резюме и планы-памятки для предстоящих процессов.

Но часы, кажется, стоят на месте, если занимаешься такими юридическими изысканиями на несвежую голову. Головная боль усиливается. Руки все ещё дрожат. Букер находит меня в моем закутке уже вечером. Передо мной на столе с дюжину раскрытых книг и список процессов, врученный Левбергом, которые надо изучить.

— Как себя чувствуешь? — спрашивает Букер.

На нем сюртук и галстук, он, безусловно, из офиса, где звонил по телефону и пользовался диктофоном, как заправский адвокат.

— Я в порядке.

Он приседает на корточки около меня и рассматривает груду книг.

— Что это у тебя?

— Это не для экзамена. Просто небольшое разыскание для Смута.

— Но ты никогда не делал для его спецкурса никаких таких разысканий.

— Да. И чувствую себя виноватым.

Букер поднимается и стоит, прислонившись к стене в моем крошечном закутке.

— Первое, — произносит он почти шепотом. — Мистер Шэнкл считает, что маленький инцидент в «Броднэкс и Спир» в хороших руках, обо всем позаботятся. Он сделал несколько нужных звонков, и его заверили, что так называемые жертвы инцидента не станут предъявлять обвинений.

— Хорошо, — отвечаю я, — спасибо, Букер.

— Не стоит. И теперь ты, наверное, можешь выползти отсюда. Если, конечно, способен оторваться от своих разысканий.

— Попытаюсь.

— Второе. Я только что из офиса. У меня был долгий разговор с мистером Шэнклом. И, понимаешь, сейчас никаких мест нет. Он уже нанял трех новых сотрудников, меня и двух других парней из Вашингтона, хотя и не уверен, что они подойдут. Он собирается расширять штат.

— Букер, тебе не стоит морочить себе голову моими проблемами.

— Но я сам хочу помочь. Это пустяки, мистер Шэнкл пообещал поспрашивать у разных сведущих людей, порыскать, так сказать, в кустах, навести справки. Он знает множество адвокатов.

Я так растроган, что ничего не могу сказать, двадцать четыре часа назад у меня было твердо обещанное место с неплохой заработной платой. Сейчас незнакомые мне люди из милости дергают за веревочки и стараются отыскать для меня хоть самую завалящую работенку.

— Спасибо, — повторяю я, кусая губы и пристально изучая свои пальцы.

Букер смотрит на часы.

— Должен бежать. Ты утром будешь готовиться к экзаменам?

— Конечно.

— Я тебе позвоню. — Он хлопает меня по плечу и исчезает.

Ровно без десяти пять я поднимаюсь по лестнице из библиотеки на административный этаж. Теперь я не озираюсь по сторонам в страхе перед полицейскими, не боюсь столкнуться лицом к лицу с Сарой Плэнкмор, не беспокоюсь больше о судебных исполнителях и практически не трепещу при мысли о неприятных встречах с моими многочисленными сокурсниками. Они все ушли. Ведь это пятница, и юридический колледж опустел.

Отдел по трудоустройству на этаже, где размещается администрация. Я на ходу смотрю на доску объявлений в коридоре, она обычно бывает заклеена объявлениями о найме на работу: от больших фирм, средних фирм, от одиночек, занимающихся частной практикой, от частных компаний и государственных агентов. Быстрый взгляд подтверждает то, что мне уже известно. На доске нет ни единого предложения. В это время года на рынке труда хоть шаром покати.

Маделейн Скиннер управляет отделом трудоустройства уже не один десяток лет. По слухам, она собирается уходить на пенсию, но, согласно другим слухам, она грозит этим каждый год с целью что-нибудь выдавить из декана. Ей шестьдесят, но выглядит она на все семьдесят, тощая женщина с короткой седой стрижкой, сеткой морщин вокруг глаз и неизменной сигаретой в настольной пепельнице. Говорят, она выкуривает по четыре пачки в день, что, конечно, забавно, потому что у нас теперь официально запрещено курить, но никто не осмеливается сказать об этом Маделейн. Она пользуется огромной властью, потому что находит работодателей. А если бы не было работодателей, то не было бы и самого юридического колледжа.

И она очень хорошо справляется со своим делом. Она знает всех нужных людей во всех стоящих фирмах. Она находила работу для многих из тех людей, которые сейчас сами набирают новобранцев для своих фирм, и она умеет безжалостно нажать на нужные рычаги. Если надо устроить нашего выпускника в большую фирму, а эта большая фирма предпочитает нашим людям выпускников престижных школ, тогда, как известно, Маделейн звонит ректору университета и подает неофициальную жалобу. Известно также, что потом ректор беседует с владельцами больших фирм, встречается на ленчах с партнерами и уравнивает дисбаланс. Маделейн знает о каждой открывающейся в Мемфисе вакансии и точно знает, кто ведает их заполнением.

Но работать ей с каждым годом все труднее. Слишком много выпускников с посредственными оценками. Чего нельзя сказать о престижных институтах.

Она стоит около охладителя воды, глядя на дверь, словно поджидает меня.

— Здравствуй, Руди, — произносит она мрачно. Она одна, все уже ушли. Она держит чашку с водой в одной руке и такую же тоненькую, как она сама, сигарету в другой.

— Привет. — Я улыбаюсь, словно самый удачливый парень на свете.

Она указывает чашкой на дверь кабинета.

— Давай поговорим там.

— Конечно, — соглашаюсь я и следую за ней в кабинет.

Она закрывает дверь и кивает на стул. Я сажусь, а она устраивается на краю высокого кресла-вертушки у стола.

— Тяжелый день, а? — говорит она, словно знает, что приключилось со мной за последние двадцать четыре часа.

— Да, бывали полегче.

— Я сегодня утром беседовала с Лойдом Беком, — произносит она медленно. — Чтоб он подох.

— И он вам сказал обо мне? — спрашиваю я, стараясь говорить свысока.

— Ну, я узнала вчера вечером о слиянии двух фирм и стала беспокоиться о тебе. Ты единственный, кого мы определили в «Броднэкс и Спир», так что я очень волновалась и хотела узнать, что будет с тобой.

— И?

— Ну, он начал объяснять, что слияние произошло очень быстро, что это для них уникальная, блестящая возможность и так далее.

— Меня тоже угостили подобной болтовней.

— А затем я спросила, когда он впервые сообщил тебе о слиянии, и он дал какой-то уклончивый ответ и расписывал, как то один, то другой из партнеров пытались с тобой связаться и звонили тебе, но телефон оказался отключен.

— Он был отключен всего четыре дня.

— Как бы то ни было, я его спросила, может ли он мне послать факсом какой-нибудь письменный документ, извещающий тебя относительно грядущего слияния и того, какая участь в результате тебя ожидает.

— Таких документов нет.

— Знаю. Он тоже это признал. И суть в том, что они даже не почесались, пока слияние двух фирм не закончилось.

— Да, это точно. — Ну, ничего — некоторое утешение в том, что Маделейн на моей стороне.

— Так что я ему объяснила, не стесняясь в выражениях, как они гнусно поступили с одним из наших выпускников, и мы здорово с ним поцапались по телефону.

Я невольно улыбаюсь, потому что знаю, кто одержал верх в телефонной схватке.

Она продолжает:

— Бек клянется, что они хотели тебя оставить. Не уверена, что это так, но я ему разъяснила, что они обязаны были, и давно, обсудить с тобой положение. Ты студент-выпускник, черт возьми, почти готовый юрист, и ты не их собственность. Я сказала ему, что у них в фирме настоящая потогонная система, но объяснила также, что времена рабства ушли в прошлое. И он не может просто так взять тебя и выбросить, передать кому-то другому или оставить при себе, поддерживать тебя или уничтожить на корню.

Да, она храбрая девушка. То же самое думаю и я.

— Поцапавшись с ним, я пошла к декану. Декан позвонил Доналду Хьюсеку, управляющему делами «Тинли Бритт». Они несколько раз перезванивались, и Хьюсек изложил ту же версию: Бек хотел тебя сохранить, но ты не соответствуешь требованиям, которые «Тинли Бритт» предъявляет при найме сотрудников. Декана это не убедило, и Хьюсек обещал, что посмотрит твою анкету и представленные тобой пробные работы.

— Для меня нет места в «Трень-Брень», — говорю я, словно у меня имеется много других возможностей.

— Хьюсек тоже так считает. И говорит, что «Тинли Бритт» тебе скорее всего откажет.

— Хорошо, — бросаю я, потому что ничего умнее придумать не могу. Но она-то понимает, что́ я чувствую на самом деле. Она знает, что я страдаю.

— У нас напряженные отношения с «Тинли Бритт». За все время они взяли к себе на работу только пятерых из наших выпускников в последние три года. Они стали такими важными, что на них нельзя рассчитывать. Честно говоря, я бы там работать не хотела.

Она старается меня утешить, убедить, что на самом деле мне повезло. Да кому она нужна, эта «Трень-Брень» с их стартовым жалованьем в пятьдесят тысяч баксов в год?

— А что же есть ещё? — спрашиваю я. — Что-нибудь осталось?

— Немного, — быстро отвечает Маделейн, — по сути дела, ничего. — Она просматривает какие-то пометки. — Я звонила всюду, во все известные мне фирмы. Было место помощника общественного обвинителя, почасовая работа и двадцать тысяч в год, но два дня назад место уже было занято. Я туда посадила Холла Пастерини. Ты знаешь Холла? Да благословит его Господь, наконец-то устроился на работу.

Наверное, люди вот так же сейчас жалеют меня.

— И есть в перспективе два хороших места юрисконсультов в двух небольших компаниях, однако обе требуют, чтобы сначала претенденты сдали выпускные экзамены.

Экзамены в июле. Вообще-то все фирмы набирают новых служащих сразу, как только кончается последний семестр. Они платят им, помогают подготовиться к экзаменам, и сразу же после сдачи экзаменов те приступают к работе.

Маделейн кладет блокнот на стол.

— Ладно, я буду для тебя наводить справки. Может, что-нибудь и подвернется.

— А что мне пока делать?

— Начинай стучаться во все двери. В нашем городе три тысячи юристов, и большинство или ведут одиночную частную практику, или служат в фирмах со штатом в два-три человека. Они не обращаются в наш отдел трудоустройства, и мы их совсем не знаем. Ищи их. Я бы начала с небольших фирм в два, три, может быть, четыре юриста и уговорила бы их взять меня на работу. Скажи, что ты займешься «тухлой рыбой», делопроизводством.

— «Тухлой рыбой»?

— Да, у каждого адвоката есть несколько таких дел. Они держат их на дальней полке, и чем дольше держат, тем хуже те пахнут. Это те самые дела, когда жалеют, что за них взялись.

Такого нам на лекциях в колледже не говорили.

— Можно задать вопрос?

— Конечно. Спрашивай о чем угодно.

— Вот этот ваш совет, насчет того, чтобы стучаться в разные двери, скажите, сколько раз вы его повторяли за последние три месяца?

Она слегка улыбается, а затем смотрит на компьютерную распечатку.

— У нас ещё примерно пятнадцать выпускников ищут работу.

— И значит, пока мы разговариваем, они рыщут по улицам в поисках места.

— Возможно. Трудно сказать, конечно. Ведь у людей могут быть иные планы, которыми они со мной не всегда делятся.

Уже больше пяти, и ей хочется уйти.

— Спасибо, миссис Скиннер. За все. Приятно знать, что кому-то ты не безразличен.

— Я буду все время искать, обещаю. Приходи на следующей неделе.

— Приду. Спасибо.

Незамеченный, я возвращаюсь в свой рабочий закуток.

Глава 6

Дом Бердсонгов расположен в самой старой и богатой части города и находится лишь в двух милях от юридического колледжа, вдоль улицы с обеих сторон растут старинные дубы, что придает ей замкнутый, отгороженный от остального мира вид.

Некоторые дома по-настоящему красивы, с ухоженными лужайками и роскошными автомобилями, блистающими лаком в подъездных аллеях, другие кажутся почти необитаемыми и заброшенными и смотрят, как призраки, сквозь густую листву давно не стриженных деревьев и одичавшего кустарника. Кое-какие здания находятся в промежуточном состоянии.

Особняк мисс Берди построен на рубеже столетий, в викторианском стиле, сложен из белого камня. Подъезд плавной закругляющейся линией огибает один из углов. Дом давно не крашен, крыше нужна починка, а двор требует некоторых необходимых работ. Окна немытые, канавы переполнены листвой, но все же видно, что кто-то здесь живет и пытается наводить посильный порядок. Подъездная аллейка окаймлена разросшимся кустарником. Я припарковываю машину за грязным, в возрасте, «кадиллаком».

Половицы скрипят под ногами, когда я подхожу к входной двери и озираюсь по сторонам, ожидая, что сейчас выскочит большая злая собака с острыми зубами. Уже поздно, почти стемнело, но подъезд не освещен. Тяжелая деревянная дверь широко распахнута, и сквозь вторую, стеклянную, я вижу очертания маленькой прихожей. Я не могу нащупать кнопку звонка и поэтому очень тихо стучу по стеклу. Оно дребезжит.

Я задерживаю дыхание — лая собак не слышно.

Ни звука. Ни движения. Я стучу погромче.

— Кто там? — раздается знакомый голос.

— Мисс Берди?

В холле показывается фигура, загорается свет, и вот она сама, в том же платье из хлопка, в котором была вчера в «Доме пожилых граждан из „Кипарисовых садов“». Она прищуривается и разглядывает меня из-за стекла.

— Это я, Руди Бейлор. Студент-юрист, с которым вы вчера разговаривали.

— Руди! — Она просто в восторге от того, что видит меня.

Я слегка смущаюсь на секунду, а затем внезапно мне становится грустно. Она живет одна в этом страшном запущенном доме и уверена, что семья её покинула, и единственная отдушина — проявлять заботу о тех старых, никому не нужных людях, которые каждый день собираются на ленч, чтобы спеть одну-две песни. Мисс Берди Бердсонг очень одинокий человек. Она торопливо отпирает стеклянную дверь.

— Входите, входите, — повторяет она, абсолютно не проявляя ни удивления, ни любопытства.

Она берет меня под локоть, ведет через прихожую и далее по коридору, на ходу ударяя поднятой рукой по выключателям. Лампочки одна за другой загораются, освещая дорогу, стены увешаны десятками старых фамильных портретов. Половики пыльны и протерты до дыр. Пахнет сыростью и затхлостью. Старый дом сильно нуждается в основательной уборке и обновлении.

— Как любезно, что вы заехали, — говорит она ласково, все ещё сжимая мой локоть. — Вам вчера понравилось с нами?

— Да, мэм.

— Не желаете ли навестить нас снова?

— У меня к вам срочное дело.

Она усаживает меня за кухонный стол.

— Кофе или чай? — спрашивает мисс Берди, шумно устремляясь к шкафу и опять ударяя по выключателям.

— Кофе, — отвечаю я, оглядывая кухню.

— Как насчет растворимого?

— Чудесно. — После трех лет обучения в колледже я забыл разницу между растворимым и тем, что мелют из настоящих зерен и варят.

— Сливки или сахар? — спрашивает она, подходя к холодильнику.

— Просто черный.

Она кипятит воду, ставит чашки, садится за стол напротив меня и широко улыбается. Я наполнил для неё этот день содержанием.

— Я просто в восторге, что вижу вас, — сообщает она в третий или четвертый раз.

— У вас прекрасный дом, мисс Берди, — говорю я, вдыхая воздух, пахнущий мускусом.

— О, спасибо. Мы с Томасом купили его пятьдесят лет назад.

Кастрюли и сковородки, раковина и краны, плита и тостер — все по крайней мере сорокалетней давности. Холодильник, по-видимому, выпуска шестидесятых годов.

— Томас умер одиннадцать лет назад. Здесь мы вырастили с ним обоих сыновей, но я о них охотно умолчала бы. — Ее веселое лицо на секунду омрачилось, но вот она опять улыбается.

— Разумеется. Конечно.

— Давайте поговорим о вас, — предлагает она. Но это как раз та тема, которой я бы с удовольствием избежал.

— Конечно, почему нет? — И я набираюсь мужества перед неминуемым допросом.

— Откуда вы родом?

— Я родился здесь, но вырос в Ноксвилле.

— Очень приятно. А где вы учились в школе?

— В Остин-Пи.

— В Остин… где?

— В Остин-Пи. Это маленькая школа в Кларксвилле. На государственной субсидии.

— Как чудесно! А почему вы выбрали юридический колледж в Мемфисском университете?

— Но это действительно хороший колледж, а кроме того, мне нравится Мемфис… — Есть и ещё две причины. Меня приняли в этот университет, и я мог оплатить там учебу.

— Как замечательно. А когда вы его окончите?

— Буквально через несколько недель.

— Тогда, значит, вы станете настоящим адвокатом. Как замечательно. А где вы будете работать?

— Ну, этого я ещё не знаю. Последнее время я много думаю о том, чтобы открыть забегаловку, то есть собственную контору. Я человек независимый и не уверен, что смогу работать на кого-нибудь другого. Я хочу заниматься адвокатской практикой по собственному усмотрению.

Она молча меня разглядывает. Больше не улыбается. Глаза смотрят холодно, пристально. Она удивлена.

— Это замечательно, — повторяет она и вскакивает, чтобы сделать кофе.

Если эта милая, гладенькая леди стоит несколько миллионов, она проявляет просто чудеса ловкости, скрывая подобный факт. Я внимательно присматриваюсь к обстановке.

Стол, на который я облокотился, на алюминиевых ножках, и бесцветный пластиковый верх уже очень затерт. Она живет в довольно запущенном доме и ездит на старом автомобиле. Здесь явно нет ни горничных, ни слуг. Ни декоративных маленьких собачек.

— Как замечательно, — вновь говорит она и ставит две чашки на стол. Они не дымятся. В моей что-то едва теплое.

Кофе жидкий, безвкусный и пахнет плесенью.

— Хороший кофе, — говорю я, облизываясь.

— Спасибо. И значит, вы собираетесь завести свою собственную маленькую контору? Сначала, как вы понимаете, вам будет трудно.

— Да, подумываю. Но если стану усердно работать и справедливо относиться к людям, мне нечего будет беспокоиться о том, чтобы у меня не переводились клиенты.

Она искренне улыбается и тихо покачивает головой.

— Ну это же просто чудесно, Руди. И как мужественно с вашей стороны. Я считаю, хорошо бы было побольше таких людей, как вы, в вашей профессии.

Моей профессии я-то нужен меньше всех — ещё один молодой, голодный стервятник, рыскающий по улицам, готовый питаться любой падалью от судопроизводства, стремящийся найти хоть какое-то место, чтобы получить возможность выжимать несколько баксов из потерпевших крушение.

— Вы, наверное, удивляетесь, зачем я здесь? — говорю я, отпивая маленькими глотками кофе.

— Я рада, что вы приехали.

— Да, конечно, так замечательно снова с вами увидеться. Но мне хотелось бы поговорить о вашем завещании. Я даже плохо спал прошлой ночью, так беспокоился о вашем состоянии.

Глаза её увлажняются. Она тронута.

— Особенно меня тревожат некоторые моменты, — объясняю я, стараясь выглядеть максимально сосредоточенным. Я достаю из кармана ручку и держу её так, словно сию минуту готов приступить к действиям. — Во-первых, и, пожалуйста, простите меня, что я об этом говорю, но меня действительно очень беспокоит, когда вы или любой другой клиент предпринимает такие суровые меры против своей собственной семьи. Мне кажется, вы должны это обсудить спокойно и не торопясь.

Она поджимает губы, но молчит.

— Во-вторых, и опять простите меня, пожалуйста, но я не могу считать себя достойным уважения адвокатом, если не скажу об этом: мне очень сложно составить завещание или другой документ, по которому основное состояние переходило бы в собственность человека, подвизающегося на телевидении.

— Он Божий человек, — произносит она с выражением, немедленно бросаясь на защиту чести достопочтенного Кеннета Чэндлера.

— Я знаю. И это прекрасно. Однако зачем же оставлять ему все состояние, мисс Берди? Почему не двадцать пять процентов? Понимаете ли, это было бы разумно и достаточно.

— У него всяких нужд выше головы. И потом его реактивный самолет уже староват. Он мне все-все рассказал.

— О'кей. Но Господь Бог не ожидает от вас полного финансирования проповеднических потребностей мистера Чэндлера.

— То, что Господь внушает мне, мое личное дело. Благодарю за внимание.

— Ну конечно же, личное. Я хочу только напомнить, и, уверен, вы об этом знаете, что большинство из этих парней — проповедников — совершают тяжкие грехи, мисс Берди. Их часто ловят в обществе других женщин, а не собственных жен. Их уличают в том, что они тратят миллионы на свою роскошную жизнь: дорогие дома, автомобили, курорты, модную одежду. Большинство из них просто мошенники.

— Он не мошенник.

— Но я и не говорю, что он им был.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего, — отвечаю я и делаю долгий глоток. Она не сердится, пока по крайней мере. — Я присутствую здесь как ваш юрист, мисс Берди, вот и все. Вы просили меня подготовить для вас завещание, и мой долг позаботиться обо всех пунктах документа. Я серьезно и ответственно отношусь к своим обязанностям.

Сетка морщин вокруг её рта разглаживается, и взгляд смягчается.

— Как любезно с вашей стороны, — роняет она.

Я полагаю, что многие из старых богачей вроде мисс Берди, особенно пострадавшие во время Великой депрессии и сами сделавшие свои состояния, должны бы особенно яростно охранять свое богатство с помощью бухгалтеров, юристов и хмурых, недружелюбных банкиров. Но это не относится к мисс Берди. Она наивна и доверчива, как бедная вдова, единственным источником существования которой является пенсия.

— Ему нужны деньги. — Она отпивает кофе и довольно подозрительно оглядывает меня.

— Мы можем поговорить о деньгах?

— И почему это вы, юристы, всегда так хотите говорить о деньгах?

— По очень веской причине, мисс Берди. Если вы не будете осторожны, государство отхватит себе большой кусок вашего состояния. Сейчас кое-что можно сделать, чтобы избежать многих издержек и осуществить осторожное управление состоянием.

Она подавлена и напугана.

— Да, всегда можно найти возможность ограбить, забивая голову разными словами.

— Поэтому я и приехал, мисс Берди.

— Наверное, вы хотите, чтобы я упомянула в завещании и вас? — говорит она, все ещё подавленная, под впечатлением суровости законов.

— Конечно, нет. — Я пытаюсь показать, что шокирован одним только предположением. Но в то же время стараюсь скрыть удивление при мысли, что она таки меня подловила.

— Адвокаты всегда старались, чтобы я их упомянула.

— Мне жаль, мисс Берди, но юристов криминального типа немало.

— То же самое говорит и преподобный Чэндлер.

— Я уверен, что он так говорит. Послушайте, я не хочу входить сейчас во все подробности, но вы можете сказать, куда вложены деньги — в недвижимость, акции, облигации, наличность или в какие-то другие инвестиции? Чтобы контролировать ведение дел, очень важно знать, во что вложены деньги.

— Они все в одном месте.

— О'кей. Где?

— В Атланте.

— Атланте?

— Да, но это долгая история, Руди.

— Почему бы вам не рассказать её мне?

В отличие от нашего совещания в «Кипарисовых садах» накануне, сейчас время мисс Берди не поджимает. У неё нет в данный момент никаких обязанностей. Боско поблизости нет. Не надо наблюдать, как убирают после ленча, не надо выступать третейским судьей на играх. Так что она медленно вертит чашку с кофе в руках и раздумывает над моим предложением, пристально глядя на стол.

— Никто об этом ничего не знает, — говорит она очень тихо, клацнув раза два зубными протезами. — По крайней мере в Мемфисе никто.

— Но почему же? — спрашиваю я, все-таки чуть-чуть волнуясь.

— Мои дети об этом не знают.

— О деньгах? — уточняю я недоверчиво.

— О, кое-что им известно, конечно. Томас усердно трудился, и у нас были большие сбережения. Когда одиннадцать лет назад он умер, то оставил мне почти сто тысяч долларов. Мои сыновья, а особенно их жены, уверены, что теперь сбережения увеличились в пять раз. Но они ничего не знают об Атланте. Хотите ещё кофе? — Она уже на ногах.

— Конечно.

Она несет мою чашку к буфету, сыплет туда немного больше, чем пол чайной ложки кофе, добавляет тепловатой воды и возвращается к столу. Я помешиваю воду с таким видом, словно наслаждаюсь ароматом экзотического капучино.

Наши взгляды встречаются, я весь симпатия и сочувствие.

— Послушайте, мисс Берди. Если вам слишком тяжело говорить об этом, то, может быть, мы опустим данную тему? Просто назовите конечные цифры.

— А почему тяжело? Мы же говорим о моем состоянии, о богатстве.

Это как раз то, о чем я сейчас думаю.

— Чудесно! Тогда расскажите мне в общих чертах, куда вложены деньги. Меня особенно интересует недвижимость. — И это правильно. Наличные и другие ликвидные инвестиции и ликвидируются в первую очередь, чтобы уплатить налоги на наследство. В последнюю очередь для этих целей используют недвижимое имущество. Так что мои вопросы заданы не только из чистого любопытства.

— О деньгах я ещё не рассказывала никому, — произносит она по-прежнему очень тихо.

— Но вчера вы упомянули, что говорили об этом с Кеннетом Чэндлером.

Следует долгое молчание, она только крутит чашку на пластиковой поверхности стола.

— Да, полагаю, что так. Но я не уверена, что рассказала ему все. Может быть, немножко я и приврала. И уверена, что я не рассказывала ему, откуда у меня деньги.

— О'кей. Откуда они?

— От моего второго мужа.

— Вашего второго мужа?

— Да, от Тони.

— Значит, Томас и Тони — так звали ваших мужей?

— Да. Примерно через два года после смерти Томаса я вышла замуж за Тони. Он сам был из Атланты и куда-то ехал через Мемфис, когда мы встретились. Мы так или иначе скоротали вместе пять лет, все время ссорились, а затем он бросил меня и уехал к себе домой. Он был лентяй и зарился на мои деньги.

— Не понимаю. Вы, кажется, сказали, что унаследовали деньги после него.

— Так оно и было, только он никогда об этом не узнал. Это долгая история. Было несколько наследств и всякое добро, о которых Тони ничего не знал и я тоже. У него имелся богатый сумасшедший брат. Вообще-то все в их семье сумасшедшие, и как раз перед самой смертью Тони унаследовал после умершего брата большое состояние. То есть за два дня до того как Тони протянул ноги во Флориде, умер его брат. Тони умер, не сделав завещания. У него не было никого, кроме жены. То есть меня. Поэтому они связались со мной из Атланты, какая-то большая юридическая фирма, и сообщили, что я в соответствии с законодательством Джорджии теперь богачка и стою больших денег.

— И сколько их было?

— Гораздо больше, чем мне оставил Томас. Но как бы то ни было, я об этом не сказала никому. До сих пор об этом никто не знает. И вы об этом тоже никому не разболтаете, да, Руди?

— Мисс Берди, как ваш адвокат, я не имею права об этом рассказывать. Я даю клятву о неразглашении тайны. Это называется привилегией поверенного и его клиента.

— Как замечательно.

— Но почему вы ничего не сказали о деньгах вашему умершему адвокату? — спросил я.

— О, ему! Я ему не очень доверяла в душе. Я только упомянула о размерах дарений, но никогда не говорила ему, какой у меня капитал в действительности. Однажды он вообразил, что у меня денег куры не клюют, и захотел, чтобы я включила его в завещание.

— Но вы никогда ему всего не рассказывали?

— Никогда.

— И никогда не говорили, сколько у вас денег точно?

— Нет.

Если я тогда правильно подсчитал, завещанные ею дары тянули на двадцать миллионов. Значит, адвокат знал по крайней мере о такой сумме, раз он составлял завещание. Возникает очевидный вопрос: сколько реально имеет эта драгоценная маленькая женщина?

— Вы мне скажете, сколько у вас всего денег?

— Может быть, завтра, Руди. Может, завтра и скажу.

Мы выходим из кухни и направляемся во внутренний дворик. У неё здесь устроен новый фонтан около розовых кустов, который она мне хочет показать. Я любуюсь им с восторженными восклицаниями.

Теперь мне ясно, что мисс Берди богатая старая женщина, но она не хочет, чтобы об этом кто-нибудь знал, особенно её семья. Она всегда жила с комфортом и сейчас ни у кого не вызывает подозрений, она просто восьмидесятилетняя вдова, которая проживает свои более чем достаточные сбережения.

Мы сидим на вычурной железной скамье, попивая холодный кофе в темноте, пока я наконец не привожу должное количество причин, извиняющих мой уход.

Чтобы иметь возможность вести, с моей точки зрения, широкий образ жизни, я в последние три года работал барменом и официантом в «Йогисе», студенческой забегаловке у самого входа в кампус. Забегаловка известна сочными бургерами с луком и молодым пивом. Это — шумное местечко, где с ленча до закрытия время пролетает как один счастливый час. Кружка разбавленного водой светлого пива стоит один доллар по понедельникам, когда идет программа «Вечерний футбол», и два бакса во все другие дни.

Хозяин забегаловки Принс Томас — странный парень с волосами, завязанными в «конский хвост», с массивным телом и ещё более весомым «я». Принс один из самых заметных городских деловых людей, настоящий антрепренер, который любит, когда его фотографии появляются в газетах, любит порисоваться в последних известиях на телевидении. Он организует марафоны ползком на животе и состязания по игре в шары. Он подавал петицию городским властям о разрешении таким заведениям, как его, не закрываться на ночь. Городские власти, в свою очередь, не раз преследовали его по суду за различные прегрешения. Грешить он любит, только назовите какой-нибудь грех, а уж он постарается организовать группу практикантов и легализовать его.

Принс осуществляет в «Йогисе» свободу управления. Мы, работники, сами устанавливаем часы работы, распоряжаемся чаевыми и не слишком-то заботимся о порядке. Но не надо ничего усложнять. Следи главным образом за тем, чтобы всегда было в наличии пиво, а в кухне достаточный запас мяса, и заведение будет работать с удивительной четкостью как бы само собой. Принс предпочитает быть на виду. Он с удовольствием приветствует хорошеньких молоденьких студенточек и любит сопровождать их к столику или в телефонную будку. Он флиртует с ними и вообще выставляет себя на посмешище. Он любит присесть у столика за занавеской и делать ставки на игроков. Это большой, сильный мужчина с могучими бицепсами, и время от времени он затевает драку.

Есть в Принсе что-то темное, говорят, он связан со стриптизными заведениями. В нашем городе они процветают, и все предполагаемые партнеры Принса имеют криминальное прошлое. Об этом было в газетах. Его дважды привлекали за нечистую игру в карты и на бегах, но оба раза присяжные запутывались в деле из-за происков противной стороны. Проработав на него три года, я уверился в двух вещах. Первое: Принс снимает большую часть выручки из кассы для собственных нужд, наверное, не меньше двух тысяч долларов в неделю. Значит, сотню тысяч в год. И во-вторых, Принс использует «Йогис» как прикрытие для своей маленькой криминальной империи. Он отмывает здесь наличные и каждый год ведет дело с убытками, чтобы платить поменьше налогов. Внизу в подвале у него собственный кабинет, довольно укромное и безопасное местечко, где он встречается со своими дружками.

Мне все это совершенно безразлично. Ко мне он относится хорошо. Я зарабатываю по пять долларов в час и занят примерно двадцать часов в неделю. Наши посетители — сплошь студенты, так что чаевые у нас маленькие. Во время экзаменов я могу менять часы работы. К нам сюда заглядывают по крайней мере по пять безработных студентов на день в поисках места, так что я чувствую себя счастливчиком, имея работу.

А кроме того, что бы ещё ни происходило в «Йогисе», он классная студенческая забегаловка. Несколько лет назад Принс отделал зал в голубых и серых тонах, цветах Мемфисского университета, и на всех стенах сверху донизу развешаны фотографии в рамочках спортивных звезд и вымпелы разных команд. Ребята гуртом валят сюда провести несколько часов, болтая, смеясь и флиртуя.

Сегодня Принс наблюдает за игрой по телевизору. Бейсбольный сезон только начался, но Принс уже уверен, что «Храбрецов» ждет большой успех. Он делает ставки на всех, но «Храбрецы» — его любимцы. Не имеет значения, кто из них играет, с кем и где, кто подает, кто получил травму, Принс все равно на их стороне и будет их всячески подбадривать.

Сегодня в моем распоряжении главный бар, и моя главная задача — следить, чтобы стакан Принса с ромом и тоником не просыхал. Он взвизгивает, когда Дейв Джастис делает удачный мощный бросок, приносящий команде лишнее очко. И затем отбирает часть выручки у коллеги болельщика. Они спорили, кто сделает этот бросок первым — Дейв Джастис или Барри Бондс. Я видел, что Принс поставил на то, какой будет первая подача игроку, чья очередь бить будет вторая и как он будет подавать мяч, сильным ударом или нет.

Хорошо, что сегодня я не обслуживаю столики. Голова у меня ещё болит, и двигаться надо как можно меньше. К тому же я могу потаскивать пиво из холодильника, хорошее пиво в зеленых бутылках марки «Хайнекен» и «Музхед». Принс не возражает, что бармены тоже немножко между делом потягивают пивко.

Да, мне будет не хватать этой работы. А может, не уходить? Передняя кабинка полна наших студентов, все знакомые лица, но я бы предпочел с ними не встречаться. Они все, как и я, студенты-третьекурсники, и, наверное, у всех есть работа по специальности.

Можно быть барменом и официантом, пока ты ещё студент-первокурсник или даже учишься на втором, есть даже некоторый престиж в том, чтобы подрабатывать в «Йогисе». Но что за цена этому престижу через месяц, когда я окончу колледж!.. Тогда положение мое будет хуже, чем у студента, пытающегося свести концы с концами, и я стану жертвой, потерпевшим, статистической единицей, свидетельствующей о неудаче, ещё одним студентом юридического колледжа, который не смог удержаться в тенетах юриспруденции и оказался никому не нужным.

Глава 7

Честно говоря, я не могу вспомнить, какие критерии я для себя сформулировал и потому применил на практике для первой попытки найти место работы. Я тогда остановился на «Юридическом заведении Обри Х. Лонга и K°», но думаю, это отчасти зависело от их приятного и даже достойного на вид любезного объявления на желтых страницах телефонного справочника. Там же была помещена довольно невнятная черно-белая фотография мистера Лонга. Юристы, к сожалению, так же склонны помещать всюду свои фотографии, как предсказательницы судьбы по руке. Он производил впечатление человека искреннего, примерно лет сорока, с приятной улыбкой в противоположность неухоженным физиономиям, снимки которых обычно помещаются в юридических журналах. В его фирме работали четыре адвоката, специализировавшиеся на автокатастрофах. Они во что бы то ни стало стремились к восстановлению справедливости и предпочитали иметь дело со случаями увечья и с делами по страховке. Они изо всех сил сражались за интересы своих клиентов и гонорар брали, только добившись для них возмещения ущерба.

Но, черт возьми, должен же я был с чего-то начать. Я нашел адрес, по которому в городе находилась фирма, — в небольшом квадратном, решительно безобразном на вид кирпичном здании рядом с бесплатной парковкой. Она тоже была упомянута в телефонном справочнике. Когда я толкнул дверь, зазвенел колокольчик. Полноватая невысокая женщина, сидевшая за столом, заваленным бумагами, приветствовала меня чем-то вроде насупленной ухмылки. Я помешал ей печатать.

— Могу быть вам полезна? — спросила она, и её жирные пальцы повисли в непосредственной близости от клавиатуры.

Черт, тяжелый случай. Я выдавил из себя улыбку.

— Да, возможно. Я хотел бы знать, нельзя ли увидеться с мистером Лонгом?

— Он в федеральном суде, — сообщила она и ударила двумя пальцами по клавишам. Что значит одно маленькое слово!.. Не просто «в суде», а в «федеральном». Слово «федеральный» подразумевает отношения с большими корпорациями, так что, когда юрист Обри Лонг имеет дело с федеральным судом, он, черт возьми, считает себя обязанным сообщить это всему свету. И его секретарша должна озвучивать эту информацию. — Так чем могу быть вам полезна? — повторяет она.

Я решился на самую жесткую правду. Уловки и мошенничество могут и подождать, хотя и недолго.

— Меня зовут Руди Бейлор. Я студент-третьекурсник юридического колледжа Мемфисского университета, вот-вот окончу его и хотел бы… ну… я как бы подыскиваю работу.

Теперь секретарша ухмыляется открыто. Она убирает руки с клавиатуры, поворачивается на вертящемся стуле и смотрит мне прямо в лицо, затем покачивает головой.

— Мы никого не берем на работу, — говорит она с явным удовлетворением, словно она глава отборочной комиссии по найму.

— Понимаю. А можно мне оставить анкету и письмо на имя мистера Лонга?

Она брезгливо берет документы, словно они вымокли в моче, и роняет их на стол.

— Я подложу их к таким же, как ваши.

А я, оказывается, ещё в состоянии усмехаться:

— Много же нас здесь оказывается, а?

— Наверное, каждый день кто-нибудь приходит с предложением.

— Ах так? Извините, что побеспокоил.

— Нет проблем, — ворчит она под нос и опять поворачивается к машинке. Когда я ухожу, она уже яростно стучит по клавишам.

У меня много заявлений и много экземпляров анкеты. И я провожу уик-энд, сортируя бумаги и тщательно продумывая план наступления. Сейчас я очень много думаю о стратегии натиска, почти не испытывая оптимизма. Я планирую, что в ближайший месяц я каждый день буду посещать две-три небольшие фирмы, и так пять дней в неделю, пока не окончу колледжа. А там кто знает… Букер убедил Марвина Шэнкла прочесать все юридические коридоры в поисках работы для меня, а Маделейн Скиннер тоже, наверное, висит на телефоне, требуя, чтобы кто-нибудь меня нанял.

Может быть, кому-то и нужен работник?

В плане поисков под номером вторым значится фирма с тремя служащими в двух кварталах от той, где только что я побывал. Я уже наметил поход в неё заранее, так что легко смогу переместиться от одного отказа к получению второго. Нечего зря время терять.

Согласно проспекту, «Нанли, Росс и Перри» — фирма с широким спектром судебных дел, которыми занимаются три парня, каждому из них немного за сорок. В фирме нет больше никаких служащих и подсобных юристов. И как будто большая часть дел связана с недвижимым имуществом — как раз тем, что я не выношу, но сейчас нельзя быть разборчивым.

Фирма размещается на третьем этаже нового железобетонного здания. В лифте душно, и поднимается он медленно.

На удивление, приемная оказывается очень приятной на вид. Линолеум с узором под дубовый паркет покрыт ковром с восточными мотивами. Стеклянный кофейный столик завален экземплярами газеты «Народ и мы». Секретарша опускает телефонную трубку и улыбается:

— Доброе утро. Чем могу служить?

— Пожалуйста, я хотел бы увидеться с мистером Нанли.

Все ещё улыбаясь, она смотрит в толстую записную книжку посреди аккуратного стола.

— У вас назначена встреча? — спрашивает она, чертовски хорошо понимая, что ничего у меня не назначено.

— Нет.

— Понимаю. Но мистер Нанли в данный момент очень занят.

Так как прошлым летом я временно работал в юридической конторе, я понимаю, что мистер Нанли будет занят всегда, а не только в данный момент. Это обычная процедура. Ни один юрист в мире ни за что не сознается, что в данный момент он не утопает в делах, и не позволит своей секретарше говорить, что он свободен.

Могло быть и хуже. Например, он тоже мог сегодня утром отправиться в федеральный суд.

Родрик Нанли в этом заведении — старший партнер, он тоже выпускник Мемфисского университета, как следует из юридического справочника. Я составлял план наступления, стараясь включить в него как можно больше выпускников из нашего колледжа.

— Буду рад подождать, — замечаю я улыбаясь. Она тоже улыбается. Мы оба улыбаемся. В небольшом коридоре открывается дверь, и из неё выходит и направляется к нам человек без пиджака с закатанными рукавами рубашки. Он смотрит вверх, видит меня, и вот он уже рядом. Он подает папку улыбчивой секретарше.

— Доброе утро, — приветствует он. — Чем могу быть полезен? — Голос у него громкий. И вполне дружелюбный.

Женщина открывает рот, но я её перебиваю:

— Мне нужно переговорить с мистером Нанли.

— Это я, — отвечает он и сует мне правую руку. — Род Нанли.

— Меня зовут Руди Бейлор. — Я крепко пожимаю его руку. — Я студент-третьекурсник Мемфисского университета, вот-вот окончу и хотел бы поговорить с вами насчет работы.

Рукопожатие ещё продолжается и не становится менее крепким при упоминании о работе.

— Ага, — отвечает он, — насчет работы, да? — Он бросает взгляд на секретаршу, словно желая сказать: «Как это вы дали промашку и не выставили его?»

— Да, сэр. Если бы вы только уделили мне десять минут. Я знаю, что вы очень заняты.

— Но знаете, буквально через несколько минут у меня слушание свидетельских показаний, и затем я сразу же отправляюсь в суд. — Он уже повернулся на каблуках, глядя на меня, потом переводит взгляд на секретаршу, затем смотрит на часы. Но в глубине души он добрый, мягкосердечный человек. Может быть, однажды, и не очень давно, он тоже стоял по эту сторону пропасти. Я смотрю на него умоляюще и протягиваю ему тоненькую папку с моей анкетой-заявлением на его имя. — Ну ладно, хорошо, давайте входите. Но только на минуту.

— Я вам позвоню через десять минут, — быстро говорит секретарша, стараясь искупить свою вину.

Как все очень занятые юристы, Нанли смотрит на часы, с секунду о чем-то размышляет и затем очень серьезно заключает:

— Да, максимум через десять минут. И позвоните Бланш. Скажите, что я, может быть, слегка опоздаю.

Таким образом, они быстро договорились, эти двое. Они оказали мне любезность, но незамедлительно обусловили и мой скорый уход.

— Идите за мной, Руди, — предлагает он с улыбкой, и я буквально приклеиваюсь к его спине, когда мы проходим по коридору.

Его кабинет представляет собой квадратную комнату. За столом вся стена уставлена книжными шкафами, на стене напротив двери красуется довольно внушительная реклама его личных достижений. Я быстро оглядываю их: почетный член клуба «Ротари», доброволец-бойскаут в юности, грамота «Лучшему адвокату месяца», по крайней мере две научные степени, фотография, на которой Род запечатлен с каким-то краснолицым политиком, членом Коммерческого совета. Этот парень все готов заключить в рамку и повесить на стенку.

Слышу, как тикают часы, когда мы усаживаемся и смотрим друг на друга через огромный, выбранный по каталогу стол американского делового стиля.

— Извините за настырность, — начинаю я, — но мне действительно нужна работа.

— Когда вы оканчиваете учебу? — спрашивает он, наклонившись и облокачиваясь на стол.

— В следующем месяце. Я знаю, по правилам игры я пришел с опозданием, но этому есть веская причина. — И затем рассказываю историю моих отношений с «Броднэкс и Спир».

Когда я подхожу к «Тинли Бритт», стараюсь изо всех сил нажать на предполагаемую его неприязнь к большим фирмам.

Неприязнь проистекает из естественного чувства соперничества, которую обычно испытывают такие мелкие людишки, как мой приятель Род, простецкий адвокат, по отношению к напыщенным, утонченным мальчикам, что служат в городских небоскребах. Я немного привираю, говоря, что «Тинли Бритт» хотела обсудить вопрос моей занятости, а затем ловко вворачиваю нужный мне пунктик насчет того, что я просто никогда бы не смог работать на большую компанию. Это совсем не в моей натуре. Я слишком независим и хочу представлять людей, а не большие корпорации.

Весь рассказ занимает меньше пяти минут.

Он умеет слушать, хотя и немного нервничает, так как за спиной звонят телефоны. Он заранее знает, что не возьмет меня, и, таким образом, тянет время, ждет, когда истекут мои десять минут.

— Они продешевили, — говорит он любезно, когда я заканчиваю.

— Но, возможно, это и к лучшему. — Я кроток, как агнец, ведомый на заклание. — Однако я готов работать. Я окончу среди первой трети курса по оценкам. Я обожаю проблемы недвижимости и занимался на двух соответствующих спецкурсах. И хорошо прошел оба.

— Да, мы много занимаемся недвижимостью, — заключает он с большим удовлетворением, как будто это самое прибыльное дело на свете. — И судебными процессами, — добавляет он с ещё большим удовлетворением. Немногим больше, чем обычный кабинетный практик и делопроизводитель, возможно, очень поднаторевший в том, чем занимается, и способный на этом неплохо зарабатывать для беспечального образа жизни, он хочет ещё и казаться одаренным судебным борцом, а с моей точки зрения — дураком-законником. Он говорит об этом, потому что так принято у юристов, это обычные хитрости. Я мало с кем знаком из них, но ещё не встречал такого, который не уверял бы, что может дать в суде пинка в любую задницу.

Мое время истекает.

— Я работал, когда учился. Все последние семь лет. Ни одного пенни помощи от семьи.

— Что это была за работа?

— Да за любое дело брался. Сейчас вот работаю в «Йогисе», обслуживаю столики и бар.

— Вы бармен?

— Да, сэр. В том числе и бармен.

Он держит мою анкету.

— Вы холостяк, — произносит Нанли медленно. Но это написано там черным по белому.

— Да, сэр.

— Есть серьезный роман?

А это уже совсем не его дело, но я не в том положении, чтобы возражать.

— Нет, сэр.

— Но вы не голубой, а?

— Нет, конечно, нет. — И мы, гетеросексуалы, дружно улыбаемся. Мы с ним белые парни, очень правильные во всех отношениях.

Род откидывается назад, и лицо его становится внезапно серьезным, словно предстоит очень важное и неотложное дело.

— Мы уже несколько лет не нанимаем новых служащих. Но интересно, сколько сейчас большие фирмы в городе платят своим новобранцам?

Для такого вопроса есть причина. Что бы я ни ответил, он разыграет ужасное недоверие при упоминании о невероятных заработках в небоскребах. Но худо-бедно, это заложит фундамент нашего разговора о деньгах.

Врать бесполезно. Он, наверное, имеет достаточное представление о разнице в заработках. Юристы обожают посплетничать.

— «Тинли Бритт» — сторонники самого высокого жалованья. Я слышал, что зарплата иногда доходит до пятидесяти тысяч долларов.

Я ещё не закончил, а он уже трясет головой.

— Не шутите, — говорит он в замешательстве. — Не надо шутить.

— Но я не настолько дорог, — быстро заявляю я. Я уже решил продать себя задешево любому, кто сделает предложение. У меня низкая планка, мне бы только зацепиться здесь, и тогда я буду усердно работать пару лет, а потом, может быть, подвернется что-нибудь ещё.

— Что у вас на уме? — спрашивает он, словно его могущественная маленькая фирма может действовать наравне с большими ребятами, а другое положение было бы просто унизительно для него.

— Я буду работать за половину суммы. За двадцать пять тысяч долларов. Я согласен на восемьдесят часов в неделю, я займусь всеми «протухшими» делами, буду делать всю черную работу. Вы, и мистер Росс, и мистер Перри можете отдать мне все дела, за которые теперь ни за что бы не взялись, и я закончу их в полгода. Обещаю. Я отработаю свое жалованье в первые же двенадцать месяцев, а если нет, тогда сам уйду.

Род открыл рот, блеснули зубы. В глазах запрыгали огоньки при мысли, что все дерьмо будет вычищено из его конюшни и это сделает кто-то другой, а не он. В этот момент раздался громкий дребезжащий звонок по внутреннему телефону, и я услышал голос секретарши:

— Мистер Нанли, вас ждут.

Я бросаю взгляд на часы. Прошло всего восемь минут.

Он смотрит на свои. Хмурится, а потом говорит:

— Интересное предложение. Дайте подумать. Я должен поговорить с партнерами. Каждый четверг утром мы встречаемся для обмена мнениями. — Он встает. — Я обсужу с ними ваше предложение. Мне, по правде говоря, не приходила в голову такая перспектива. — Он обходит стол и уже готов меня выпроводить.

— Я буду работать, мистер Нанли. Двадцать пять тысяч в год устроят и меня, и вас. — И пячусь к двери.

На минуту он останавливается, словно остолбенев.

— О, дело не в деньгах, — возражает он, как будто он и его партнеры даже помыслить не способны, чтобы платить меньше «Тинли Бритт». — Просто у нас сейчас и так дела идут гладко. Делаем большие деньги, понимаете ли. Все довольны. И мы совсем не думаем о расширении. — Он открывает дверь и ждет, когда я выйду. — Мы с вами свяжемся.

Он провожает меня до двери и велит секретарше обязательно записать мой телефон. Он крепко пожимает мне руку, желает всего хорошего, обещает вскоре позвонить, и через несколько секунд я уже на улице.

Чтобы собраться с мыслями, мне нужна минута-другая. Я только что предложил продать мое образование и накопленный юридический багаж за бесценок и вот теперь стою опять на тротуаре. Судя по тому, как развиваются дела, моя краткая беседа с Родриком Нанли будет, очевидно, одной из самых продуктивных моих попыток.

Сейчас почти десять. Через тридцать минут у меня спецкурс «Избранные статьи Кодекса Наполеона», на него надо пойти, потому что я прогуливал его целую неделю. Конечно, я могу прогуливать его ещё три недели, и никто не обратит внимания. Экзаменов по этому спецкурсу нет.

Я теперь свободно расхаживаю по колледжу, не стыдясь показываться на людях. Через несколько дней большинство студентов-третьекурсников покинут это здание. Пребывание в юридическом колледже начинается с интенсивной, как артиллерийский огонь, работы и с усиленной подготовки к экзаменам, а заканчивается несколькими поверхностными опросами и никому не нужными письменными работами. И все мы гораздо серьезнее относимся к экзамену на звание адвоката, чем беспокоимся о наших последних занятиях. А многие уже готовятся приступить к работе.

Маделейн Скиннер приняла мой случай близко к сердцу и страдает почти так же, как я, потому что обоим нам не везет. Есть сенатор от Мемфиса, его офису в Нашвилле может понадобиться штатный поверенный для составления памятки законов и подзаконных актов — тридцать тысяч плюс регулярные выплаты премиальных от страховых компаний и разных агентств, но для этого надо уже иметь лицензию юриста-консультанта и двухлетний стаж работы. Какая-то маленькая компания ищет адвоката, пусть и с незаконченным образованием, но знающего бухгалтерское дело. Однако все эти годы я изучал историю.

— Департаменту помощи неимущим округа Шелби в августе понадобится штатный адвокат. — Она листает бумаги на столе, отчаянно пытаясь что-нибудь отыскать.

— Адвокат по делам помощи неимущим?

— Звучит великолепно, правда?

— А сколько они платят?

— Восемнадцать тысяч долларов.

— В чем состоит работа?

— Преследование папаш, находящихся в бегах, чтобы заставить их платить алименты.

— Опасное дело.

— Но это работа.

— А что я буду делать до августа?

— Готовиться к экзаменам на адвоката.

— Правильно, и если я буду усердно заниматься и выдержу экзамен, то удостоюсь работы в Департаменте помощи неимущим за минимальное жалованье.

— Послушай, Руди…

— Извините, сегодня у меня был тяжелый день.

Я обещаю наведаться завтра, чтобы завтра, не сомневаюсь, повторился сегодняшний разговор.

Глава 8

Где-то в архивных глубинах фирмы Шэнкла Букер нашел формы. Он рассказал, что в подвальном этаже сидит служащий, который время от времени занимается банкротствами и заполняет эти формы, но можно будет стащить несколько штук и самому сделать всю необходимую бумажную работу.

Формы довольно простые. На одной странице надо записывать все виды имеющейся собственности, что для меня легкая и быстрая задача. На другой странице список долгов. А также графы для сведений о занятости, предстоящих судебных разбирательствах и так далее. Все это имеет отношение к статье седьмой Закона о банкротстве. Когда все имущество уходит в уплату за долги, которые тем самым ликвидируются.

Я больше не работаю по найму в «Йогисе». То есть я работаю, но теперь мне платят наличными, а не по ведомости. Никаких завитушек-расписок. Никаких обязательств делить мои тощие заработки с «Тексако». Я обсудил свое бедственное положение с Принсом, рассказал ему, как ужасно обстоят у меня дела, виня во всем образование и кредитные карточки, и он радостно согласился платить наличными, послав к черту государство. Он сам твердый последователь денежно-безналоговой экономики.

Принс также предложил деньги взаймы, чтобы выкрутиться, но это мне ни к чему. Он думает, что я скоро стану преуспевающим молодым адвокатом, делающим большие деньги, а у меня не хватило духу признаться, что, наверное, придется ещё некоторое время у него поработать.

Не сказал я ему и того, как много мне пришлось бы у него занимать. «Тексако» судится со мной на сумму 612 долларов 88 центов, включающую судебные издержки и гонорары их доверенному. Мой домовладелец предъявил иск на 809 долларов, тоже включающий издержки и гонорары. Но настоящие волки только-только показались на горизонте. Я даже получаю скверные письма с угрозой натравить на меня адвокатов.

У меня есть кредитные карточки на предъявителя «МастерКард» и «Виза», выданные разными банками в Мемфисе. В промежуток между Днем благодарения и Рождеством в прошлом году, в благословенный краткий промежуток времени, когда я был уверен, что через несколько месяцев поступлю на хорошую работу, и когда я был так напрасно влюблен в Сару, я решил купить ей пару прелестных подарочков на праздники. Причем хотел, чтобы это были подарки непреходящей ценности. С помощью «МастерКард» я купил золотой с бриллиантами браслет за тысячу семьсот долларов, а на «Визу» приобрел для своей драгоценной комплект старинных серебряных сережек. Это обошлось мне в тысячу сто долларов. А за день до того, как она объявила, что больше не желает меня видеть, я пошел в магазин деликатесов и купил бутылку шампанского «Дом Периньон», полфунта гусиной печенки, немного икры, несколько чудесных сортов сыра и ещё кое-какой вкуснятины для нашего рождественского пира. Это обошлось мне в триста долларов, но, черт возьми, ведь жизнь коротка.

Зловредные банки, выпускающие такие карточки, по неизвестной мне причине расширили перечень вещей, которые я мог приобретать в кредит, и как раз за несколько недель до праздников. Внезапно я получил возможность тратить сколько хочу, а так как впереди всего через несколько месяцев меня ожидали прощание с науками и работа, я был уверен, что смогу обернуться, делая небольшие необходимые месячные взносы в погашение долгов, к лету. Поэтому я тратил и тратил и лелеял сны золотые о прекрасной жизни вместе с Сарой.

Я теперь ненавижу себя за это, но тогда я взял листок бумаги и все тщательно рассчитал. Я вполне мог бы справиться.

Итак, паштет из гусиной печенки протух, когда вечером я, накачавшись дешевым пивом, забыл убрать деликатес в холодильник. Рождественский ленч из сыров и шампанского я съел в одиночестве в моей полутемной квартирке. К икре я не притронулся. Я сидел на своей бугристой софе и смотрел на драгоценные подарки, валявшиеся на полу. Поклевывая большие куски сыра бри и отпивая понемногу «Дом Периньон», я смотрел на рождественские подарки для моей возлюбленной и плакал.

Однако в какой-то момент между Рождеством и Новым годом я взял себя в руки и договорился, что верну дорогостоящие подарки туда, где купил. Сначала, правда, я тешил себя мыслью, что брошу их в реку с моста или сделаю ещё что-то вроде этого. Поэтому, зная свое эмоциональное состояние, я постарался держаться подальше от мостов.

Это случилось в первый день нового года. Вернувшись домой после долгой прогулки и легкого выпивона, я понял, что меня обокрали, дверь была взломана. Воры утащили мой старый телевизор и стерео, кувшин с четвертаками, стоявший на комоде, и, разумеется, драгоценности, которые я купил для Сары.

Я вызвал полицейских и заполнил все требуемые формы и заявления. Я показал им кредитные квитанции. Сержант покачал головой и посоветовал обратиться в мою страховую компанию.

Я «наел» по своей пластиковой карточке три тысячи долларов. И теперь надо было срочно улаживать это дело.

Завтра я должен явиться в суд по поводу неуплаты квартирной аренды. В Законе о банкротстве есть замечательная оговорка, которая автоматически дает отсрочку во всех судебных начинаниях против должника. Вот почему большие корпорации, включая мою приятельницу «Тексако», прибегают к помощи судов по делам банкротств, когда им требуются защита и покровительство. Ведь мой домовладелец завтра уже ничего против меня сделать не сможет, даже позвонить по телефону и как следует обругать.

Я выхожу из лифта и делаю глубокий вдох. Коридор до отказа забит адвокатами. Здесь работают на полной ставке трое судей по делам о банкротстве, их офисы на этом этаже.

Они ежедневно проводят десятки слушаний, и на каждом слушании требуется присутствие целой группы адвокатов. Один защищает должника, несколько представляют интересы кредиторов. Это настоящий зоопарк. Я слышу множество важных разговоров, пока тащусь, шаркая, мимо: адвокаты шумно спорят о неоплаченных медицинских счетах, а также о том, сколько стоит грузовик-пикап. Я вхожу в приемную и жду десять минут, пока здешние адвокаты неторопливо раскладывают по порядку различные заявления и просьбы. Они очень хорошо знакомы с помощницами-делопроизводителями и напропалую флиртуют и болтают с ними о пустяках. Черт возьми, хотел бы я тоже стать влиятельным адвокатом по делам о банкротстве, чтобы здешние девушки тоже звали меня по имени, как этих Фредов или Санни.

В прошлом году преподаватель учил нас, что дела о банкротствах — плодотворная почва для нашего будущего, учитывая экономическую неопределенность, сокращение рабочих мест, уменьшение масштабов корпораций. Но ведь так считает человек, который никогда не занимался частной практикой.

Однако сегодня все выглядит действительно как одно большое и очень продуктивное производство. Направо и налево адвокаты составляют заявления о банкротствах. Такое впечатление, что все и всюду разоряются.

Я вручаю свои бумаги проворной девушке, у которой рот набит жвачкой. Она смотрит на заявление и затем внимательно оглядывает меня. На мне грубая рубашка и армейские брюки.

— Вы юрист? — спрашивает она довольно громко, и кое-кто оглядывается на меня.

— Нет.

— Вы должник? — спрашивает она ещё громче, чавкая жвачкой.

— Да, — поспешно отвечаю я. Должник, не являющийся юристом, сам может составлять свое заявление, хотя нигде этого не сказано.

Она одобрительно кивает и ставит печать на моем заявлении.

— За прием заявления восемьдесят долларов, будьте любезны.

Я вручаю ей четыре двадцатки. Она берет бумажки и подозрительно их разглядывает. В моем заявлении нет номера банковского счета, потому что я вчера его закрыл, изъяв тем самым свою собственность в 11 долларов 84 цента. Другие предметы, которыми я владею, — очень подержанная «тойота» — 500 баксов, разномастная мебель и кухонная утварь — 150, несколько пар вельветовых брюк — 200, юридические справочники — 125, одежда и белье — 150. Все эти вещи считаются личными и, таким образом, изымаются из рассмотрения в судебном разбирательстве, которое я только что начал. Я могу их оставить при себе, но продолжать платить за «тойоту».

— Значит, наличными, да? — говорит она и начинает выписывать мне квитанцию за полученные деньги.

— У меня нет банковского счета, — чуть не ору я, заботясь об удобствах тех, кто, возможно, прислушивается к нашему разговору и хочет узнать продолжение моей истории.

Она яростно смотрит на меня, я с не меньшей ненавистью — на неё. Она возвращается к своей скоропалительной работе и через минуту швыряет на стол копию заявления и квитанцию. Я обращаю внимание на дату, время и зал, когда и где начнется слушание дела.

Я уже почти у двери, но тут меня останавливают. Толстый молодой человек с потным лицом и черной бородой легонько касается моей руки.

— Извините, сэр, — произносит он. Я останавливаюсь и смотрю на него. Он сует мне в руку визитную карточку. — Робби Молк, доверенный. Я невольно слышал, о чем вы говорили. И подумал, может быть, вы нуждаетесь в помощи, чтобы уладить дело с вашей КБ?

«КБ» — это сокращение, которое какой-то остряк-адвокат придумал для карточки банкрота.

Я смотрю на визитку, затем ему в лицо, покрытое оспинами. Я уже знаю о Молке, видел его имя в газете, в колонке объявлений. Он предлагал помощь за сто пятьдесят долларов в связи со статьей седьмой законодательства и теперь тут как тут, отирается в приемной в роли коршуна, готового ринуться на какого-нибудь замученного долгами бедолагу, из которого можно выбить эти сто пятьдесят баксов.

Я вежливо прячу его визитную карточку.

— Нет, благодарю, — отвечаю я, стараясь быть нелюбезным. — Я сам смогу с этим управиться.

— Но существует много способов избегать преследования по суду, — быстро продолжает он. И я уверен, что он говорил это уже тысячу раз. — Седьмая статья очень непроста. Я каждый год убеждаюсь, что там тьма подвохов. Двести долларов на бочку, и я перехватываю мяч и веду вашу игру. Я заручусь поддержкой всех присутствующих на суде.

Значит, теперь это стоит двести долларов. Наверное, он накинул за удовольствие войти с ним в персональный контакт. Очень легко было бы сейчас дать ему от ворот поворот, но внутреннее чувство подсказывает: Молк не такой человек, чтобы позволить ему нагрубить.

— Нет, благодарю вас, — повторяю я и прохожу мимо.

Спуск идет медленно и с большими неудобствами, лифт битком набит юристами, все плохо одеты, с потертыми портфелями и стоптанными каблуками. Они судачат об исключениях из перечней предметов личного обихода и о том, что застраховано, а что нет. Противная, надоедливая болтовня адвокатов. И у всех серьезные лица, словно они говорят о потрясающе важных вещах. Такое впечатление, что они просто не могут заткнуть фонтан.

Мы уже почти на первом этаже, когда я едва не подпрыгиваю от мысли, пришедшей в голову: понятия не имею, что я буду делать ровно через год, но только, может быть, и это очень-очень вероятно, я тоже буду спускаться на этом самом лифте и болтать на банальные темы с этими же людьми. Скорее всего так и окажется, я стану вроде них, буду так же развязно ходить по улицам и пытаться выжать деньгу из тех, кому нечем платить. Так же буду слоняться по залам судов в поисках какого-нибудь дела. От этой ужасной мысли у меня начинает кружиться голова. В лифте жарко, дышать нечем. Мне кажется, что меня сейчас вытошнит. Лифт останавливается, юристы вырываются в коридор и рассеиваются в разные стороны, все ещё переговариваясь на ходу и решая деловые вопросы.

На свежем воздухе в голове проясняется, пока я иду по Средне-Американской аллее, пешеходной улице с маленьким специально приспособленным троллейбусом, который должен подбирать и развозить алкоголиков. Аллею часто называют Главной улицей, и она дом родной для множества юристов. Все суды в нескольких кварталах от неё. Я прохожу мимо высотных зданий и размышляю о том, что совершается в здешних бесчисленных юридических фирмах, как служащие лезут из кожи вон, шныряют и вынюхивают, и работают по восемнадцать часов в сутки, потому что претендент на их место будет работать двадцать, представляю, как младшие партнеры совещаются между собой, разрабатывая стратегию фирмы, и как старшие партнеры заседают в своих богато обставленных и декорированных угловых офисах, в то время как целые команды молодых юристов ожидают их приказов.

И всего этого я так искренне желал, когда поступал в юридический колледж. Я хотел двигаться в таком же направлении, существовать в таком же силовом поле энергии, которой насыщена работа с такими же ловкими, умными и воодушевленными высокими целями людьми. Они всегда выкладываются, вечно находятся в стрессовом состоянии, им никогда не хватает времени. Они всегда словно у последней черты. Прошлое лето я служил в небольшой фирме, всего двенадцать юристов, но там было много секретарей, подсобных служащих не юристов и других работников. И порой эта сумятица и хаос мне казались захватывающими. Я был самым мелким колесиком в механизме, но мечтал в один прекрасный день стать капитаном.

Я покупаю мороженое у уличного продавца и сажусь на скамейку в Судейском парке. Голуби внимательно следят за мной.

Над головой высится Первый федеральный офис, самое высокое здание в Мемфисе и резиденция «Трень-Брень». Я бы пошел на убийство, чтобы работать там. Легко мне и моим дружкам поносить и песочить «Трень-Брень». Мы их поносим и песочим потому, что недостаточно для них хороши. Мы ненавидим их, потому что они и смотреть-то на нас не хотят и в переговоры вступать не желают — им это одно только беспокойство.

Догадываюсь, что в каждом городе есть своя «Трень-Брень», в каждой области бизнеса. Я им не ровня, я неудачник, поэтому мне остается только всю жизнь ненавидеть их.

Но если речь зашла о фирмах, соображаю я, то, пока я в городе, надо бы постучаться ещё в несколько дверей. У меня есть при себе список юристов, которые занимаются самостоятельной практикой или же сотрудничают с одним-двумя специалистами по общим проблемам судопроизводства. И единственное, что может обнадеживать, когда вступаешь на столь перенасыщенное людьми поле деятельности, так это то, что и дверей, в которые можно постучать, великое множество. Можно поэтому надеяться, твержу я себе, что в какой-то прекрасный момент я найду фирму, куда ещё никто не обращался, и наткнусь на какого-нибудь заезженного работой адвоката, дико нуждающегося в неопытном новичке, чтобы взвалить на него самую черную работу. Возможно, это женщина-адвокат. Мне безразлично.

Я прохожу несколько кварталов до Стерик-билдинг, самого старого из всех высотных зданий в Мемфисе, сейчас ставшего пристанищем для сотен юристов. Я болтаю с некоторыми секретаршами и вручаю им анкеты. И удивлен количеством фирм, которые нанимают на службу только всем недовольных и даже грубых секретарш. Еще задолго до того, как я подбираюсь к вопросу найма, со мной чаще всего начинают обращаться как с нищим. Две секретарши выхватывают у меня анкеты и сразу суют в ящик стола. У меня возникает иногда соблазн выдать себя за потенциального клиента, например, за скорбящего мужа молодой женщины, только что насмерть сбитой тяжелым грузовиком, который, однако, весь в страховых полисах, а водитель его был в момент наезда пьян. И очевидно, это грузовик фирмы «Эксон». Было бы здорово смотреть, как эти раздражительные шлюшки вскочили бы с места, улыбаясь во весь рот, и бросились бы угощать меня кофе.

Я хожу из фирмы в фирму, улыбаясь, когда мне хочется рычать, и повторяю одно и то же всем этим одинаковым женщинам:

— Да, меня зовут Руди Бейлор, я студент-третьекурсник Мемфисского университета. И я хотел бы переговорить с мистером Как-его-там-зовут относительно работы.

— О чем, о чем? — часто переспрашивают они.

И, продолжая улыбаться, я подаю им анкету и опять прошу дать мне возможность переговорить с мистером Большая Шишка. Но мистер Большая Шишка всегда занят сверх головы, так что они отфутболивают меня с обещанием, что кто-нибудь свяжется со мной позже.

Мемфисский район Грейнджер находится к северу от центра города. Ряды старых кирпичных домов на тенистых улицах представляют собой неопровержимое свидетельство того времени, когда после конца Второй мировой начался период процветания с оживленным пригородным строительством. На окрестных фабриках жители могли хорошо заработать. Поэтому они посадили деревья на лужайках перед домами и построили внутренние дворики. Со временем носители процветания двинулись на восток и стали возводить там ещё более приятные и красивые дома, а Грейнджер постепенно превратился в район, где доживают свой век пенсионеры и самые низкооплачиваемые белые и черные горожане.

Дом Дот и Бадди Блейков выглядит точь-в-точь как тысячи других. Он стоит на участке не более восьмидесяти на сто футов. Что-то случилось с деревом на лужайке, которое должно бы давать обязательную тень. В одноместном гараже виден старый «шевроле». Трава и кустарники аккуратно подстрижены.

Сосед слева занят починкой старого автомобиля, вокруг него и до самой улицы разбросаны запчасти и покрышки. Сосед справа почти всю лужайку обнес цепью. Лужайка поросла сорняками в фут вышиной, и два добермана патрулируют дорожку в замкнутом пространстве.

Я останавливаю машину за «шевроле», и доберманы на расстоянии не больше чем пять шагов рычат и скалят зубы.

Середина дня, и температура близка к тридцати пяти. Окна и двери распахнуты. Я заглядываю в переднюю дверь сквозь стеклянную перегородку и легонько стучу.

Мне не доставляет никакого удовольствия приезд сюда, потому что у меня нет желания встречаться с Донни Реем Блейком. Подозреваю, что он действительно так болен и весь высох, как рассказывала его мать, а у меня слабый желудок.

Она подходит к двери с пачкой ментоловых сигарет в руке, вглядывается в меня через стеклянную дверь.

— Это я, миссис Блейк, Руди Бейлор. Мы встречались на прошлой неделе в «Кипарисовых садах».

В Грейнджере бродячие торговцы не всегда желанные гости, поэтому она смотрит на меня с ничего не выражающим лицом. Только подходит на шаг ближе и сует сигарету между крепко стиснутыми губами.

— Помните меня? Я занимаюсь вашим делом против «Дара жизни».

— А я думала, что вы из «Свидетелей Иеговы».

— Нет, я к ним не отношусь, миссис Блейк.

— Меня зовут Дот. Я ведь говорила об этом?

— О'кей, Дот.

— Эти проклятые «Свидетели» сводят нас с ума. Они и мормоны посылают в субботу утром, ещё когда солнце не встало, бойскаутов, продающих пончики. Чего вам надо?

— Ну, если у вас есть свободная минута, хотел бы поговорить о вашем деле.

— А о чем?

— Мне хотелось бы выяснить ещё кое-что.

— Да вроде мы все уже выяснили.

— Нет, нам нужно ещё кое-что обговорить.

Она выдыхает сигаретный дым прямо в стекло и медленно снимает крючок. Я вхожу в крошечную гостиную, следую за ней в кухню. В доме влажно и душно, повсюду заматерелый табачный дух.

— Хотите чего-нибудь выпить? — спрашивает она.

— Нет, спасибо.

Я сажусь у стола. Дот наливает в стакан с кубиками льда что-то вроде диетической колы и опирается спиной о буфет.

Бадди не видно. А Донни Рей, наверное, в спальне.

— А где Бадди? — спрашиваю я весело, словно он мой старый дружок, по которому я очень соскучился. Она кивает на окно, выходящее на заднюю лужайку.

— Видите тот старый автомобиль?

В углу, полускрытый зарослями дикого винограда и кустарником, рядом с покосившимся сараем, под кленом, стоит ветхий «форд-ферлейн». Он белого цвета, с двумя дверцами, обе открыты. На капоте покоится кошка.

— Он сидит в машине, — объясняет Дот.

Вокруг автомобиля высокие сорняки, и кажется, что он без колес. Уже несколько десятилетий назад время здесь остановилось.

— Куда это он едет? — спрашиваю я, и, честное слово, она улыбается. И громко отпивает колу.

— Бадди-то? Да никуда. Мы купили автомобиль новехоньким в шестьдесят четвертом. И он сидит в нем каждый день, целый день, только он, Бадди, и кошки.

Во всем есть свой резон. Бадди там один, без облаков табачного дыма и беспокойства о Донни Рее.

— Но почему? — спрашиваю я.

Видно, что она не против пооткровенничать.

— Бадди ведь не в порядке, я уже говорила вам на прошлой неделе.

Как я мог об этом забыть!

— А как Донни Рей? — спрашиваю я.

Она пожимает плечами, идет к стулу и садится напротив за шаткий обеденный стол.

— У него бывают хорошие дни и плохие. Но он немножко ходит. Может, я и приведу его сюда до вашего отъезда.

— Ага. Может быть. Послушайте, я много работал над вашим делом. Я хочу сказать, что просто часами сидел, разбираясь в ваших бумагах, и провел несколько дней в библиотеках, искал такие же случаи и смотрел справочники, и, честное слово, вы должны душу вытрясти и засудить «Прекрасный дар жизни» к чертовой матери.

— Но мы вроде уже порешили на этом, — говорит она, уставив на меня тяжелый взгляд. У Дот лицо человека, который ничего не прощает, что, без сомнения, следствие нелегкой жизни с шизиком, сидящим в старом «ферлейне».

— Может быть, и так, но мне нужно было как следует во всем разобраться, я советую вам подать в суд и сделать это как можно скорее.

— Так чего вы тянете?

— Но не ожидайте быстрого решения. Вам предстоит схватиться с большой корпорацией. У них много адвокатов, которые могут все время тормозить и затягивать дело. Этим они и зарабатывают себе на жизнь.

— Сколько на это уйдет времени?

— Может, несколько месяцев, может быть, лет. Не исключено, что, когда мы оформим документы, они до передачи их в суд захотят все быстро уладить. Но, может, заставят-таки нас довести дело до суда и подадут апелляцию. Заранее предсказать невозможно.

— Донни Рей через несколько месяцев умрет.

— Можно вас кое о чем спросить?

Она выдыхает клуб дыма и кивает.

— Впервые «Дар жизни» отказал вам в удовлетворении в прошлом августе, сразу же после того, как Донни Рею поставили диагноз. Почему же вы только теперь решили встретиться с адвокатом? — Я очень свободно распоряжаюсь словом «адвокат».

— Гордиться-то всем этим не приходится, правда? Я думала, что страховая компания пойдет нам навстречу и заплатит, понимаете, возьмет на себя издержки по лечению. И я все время им писала, а они мне все время отвечали. Не знаю, почему не обратилась к адвокату раньше. По глупости, наверное. Мы так аккуратно платили взносы все эти годы, никогда ни разу не опоздали. И воображали, что они нас за это тоже уважат и честно расплатятся. Ну и ещё, я ведь никогда с адвокатами дела не имела. Никаких там разводов и такого прочего. А, видит Бог, должна бы развестись. — Она поворачивается и печально смотрит в окно, безнадежно взирая на «ферлейн» и свое несчастье, засевшее там. — Он выпивает пинту джина утром и пинту днем. И мне это, в общем, безразлично. Это делает его счастливым, держит вне дома и не лишает способностей, понимаете, о чем я говорю?

Мы смотрим на фигуру, грузно осевшую на переднем сиденье. Заросли винограда и клен покрывают машину тенью.

— Вы сами покупаете для него спиртное? — спрашиваю я, словно это имеет хоть какое-то значение.

— О нет. Он платит соседскому мальчишке, чтобы тот покупал и потихоньку приносил. Считает, что я ничего не знаю.

В глубине дома что-то задвигалось. В здании нет кондиционера, поэтому слышны все звуки. Кто-то кашляет. Я начинаю говорить опять:

— Послушайте, Дот. Я с удовольствием взялся бы за это дело в ваших интересах. Знаю, что я только новичок, юнец, едва окончивший колледж, но я уже многие часы потратил на изучение вашего дела, и никто не знает его лучше меня.

У неё пустой, почти безнадежный взгляд. Что тот адвокат, что этот. Ей безразлично. Мне она так же доверяет, как любому другому, не говоря лишних слов. Как странно. Столько денег юристы тратят на всякие устрашающие объявления, на глупую, бездарную рекламу по телевидению и дорогостоящую газетную колонку извещений о том и о сем, но все ещё встречаются люди вроде Дот Блейк, которые не видят разницы между натренированным судейским львом и студентом-третьекурсником.

Однако я и рассчитываю на её наивность.

— Возможно, я должен буду взять себе в помощники другого адвоката, чтобы он действовал от своего имени, пока я не сдам экзамен по специальности и не получу лицензию, понимаете?

— А сколько это будет стоить? — спрашивает она довольно подозрительно.

Я улыбаюсь ей лучезарно-теплой улыбкой.

— Ни гроша. Я берусь за это дело сейчас на неопределенных условиях. Если мы получим деньги, то тогда мне причитается треть. Никаких гонораров и возмещений за уже сделанную работу. Ничего больше.

Нет, она, конечно, видела где-то такое же проникновенное объявление, но вид у неё непроницаемый.

— Сколько?

— Мы будем требовать по суду миллион, — объявляю я торжественно, и она попадается на крючок. Я не думаю, что эта замученная жизнью женщина — большая жадина. Любые мечты о хорошей жизни, которые она когда-то лелеяла, так давно испарились, что она о них позабыла, но ей нравится мысль дать под дых «Дару жизни» и заставить их пострадать.

— И вы получите третью часть?

— Ну, я не рассчитываю отсудить миллионы, но что бы мы ни получили, я возьму только третью часть. И только после того, как будут оплачены все медицинские счета Донни Рея. Вы не должны ничего терять.

Она хлопает левой ладонью по столу.

— Тогда принимайтесь за дело. Мне все равно, сколько вы получите, но добейтесь победы. Принимайтесь сейчас же, ладно? Завтра же.

У меня в кармане лежит аккуратно сложенный экземпляр договора на юридическую помощь, я нашел его в папке образцов в библиотеке. Сейчас самое время достать его и предложить ей подписать, но я не могу заставить себя это сделать.

Морально я ещё не имею права заключать соглашения на представительство интересов клиента в суде, пока не получил лицензию и не допущен к адвокатской практике. Но я надеюсь, что Дот останется верна слову.

Я поглядываю на часы, словно настоящий адвокат.

— Позвольте мне приступить к нашему делу, — говорю я солидно.

— А вы не хотите познакомиться с Донни Реем?

— Может быть, в следующий раз.

— Я вас не осуждаю. От него уже ничего не осталось, одна кожа и кости.

— Но я вернусь через несколько дней и тогда смогу остаться подольше. Нам ещё многое надо обсудить, я должен задать ему несколько вопросов.

— Ну, тогда идите, все в порядке.

Мы болтаем ещё несколько минут, вспоминаем о «Кипарисовых садах» и о тамошних праздничных встречах. Они с Бадди ездят туда раз в неделю, если ей удается додержать его трезвым до полудня. И только в этих случаях они вместе выходят из дома.

Миссис Блейк хочется поговорить, а мне хочется уехать.

Она провожает меня на улицу, оглядывает мою грязную, всю в мелких вмятинах «тойоту», нелестно отзывается насчет импортных вещей, особенно японских, и орет в ответ на лающих доберманов.

Она стоит у столба с почтовым ящиком, курит и смотрит мне вслед, пока я не исчезаю из виду.

Для свежеиспеченного банкрота я все ещё довольно глупо трачу деньги. Я покупаю за восемь долларов герань в горшке и несу её мисс Берди. Она говорила, что любит цветы, а кроме того, она ведь одинока, и я думаю, что с моей стороны это любезный жест. Так, немного солнечного света в жизни этой старой женщины.

Я угодил как раз вовремя. Она стоит на карачках у своей цветочной клумбы, около подъездной аллеи, устремляющейся к стоящему поодаль на зеленом дворе гаражу. Бетонная дорожка густо поросла по обе стороны цветами и кустарником, диким виноградом и разными декоративными деревцами. Задняя лужайка затенена деревьями, такими же старыми, как она сама. Вымощенный кирпичом внутренний дворик уставлен ящиками с яркими цветами.

Мисс Берди просто душит меня в объятиях, когда я преподношу ей свой маленький подарок. Она срывает с рук садовые перчатки и ведет меня к задней двери в дом. Там как раз есть местечко для герани. Не хочу ли я кофе?

— Нет, только стакан воды, — отвечаю я. У меня ещё свежо воспоминание о её жиденьком растворимом кофе.

Она заставляет меня сесть на причудливый стул во дворике, вытирая грязь с клеенчатого фартука.

— Воду со льдом? — спрашивает она, явно ликуя при мысли, что сейчас чем-то напоит меня.

— Ну конечно, — отвечаю я, и она упархивает на кухню.

Задний двор из-за разросшихся деревьев приобрел какую-то своеобразную симметрию. Он простирается по крайней мере ярдов на пятьдесят, прежде чем упереться в густую живую изгородь. Сквозь деревья виднеется крыша соседнего дома. Во дворе аккуратные куртины, маленькие клумбы с разнообразными цветами, за которыми требуется немалый и довольно кропотливый уход с её стороны или кого-нибудь ещё. На кирпичной площадке у забора возвышается фонтан, но воды в нем нет. Между деревьями на измочаленных веревках висит старый гамак, колеблющийся под ветерком. В траве не видно сорняков, но её неплохо бы подстричь.

Мое внимание привлекает гараж. У него две открывающиеся и внутрь, и наружу двери. Сейчас он закрыт. С одной стороны кладовая с задраенными наглухо окнами. А сверху помещается нечто вроде маленького мезонина, к которому ведет деревянная лестница, огибающая угол и скрывающаяся позади. У мезонина два больших окна, смотрящие на дом, одно с разбитым стеклом. Наружные стены увивает плющ, такое впечатление, словно он прорастает и в разбитое окно.

Мезонин кажется довольно вместительным.

Мисс Берди выпрыгивает через двойные французские двери с двумя высокими стаканами воды со льдом.

— Как вам нравится мой сад? — спрашивает она, садясь поближе ко мне.

— Он прекрасен, мисс Берди. И здесь так спокойно.

— Этот сад — моя жизнь. — Она широким жестом обводит пространство и выплескивает воду на мои колени, совершенно не замечая этого. — Ему я отдаю все свое время. Я люблю его.

— Он очень красив. Вы сами делаете всю работу?

— О, большую часть. Я плачу мальчику, чтобы раз в неделю он подрезал траву, тридцать долларов, можете себе представить? А раньше это стоило всего пять. — Она отхлебывает воду и чмокает губами.

— А что там наверху, небольшая комнатка? — спрашиваю я, указывая на гараж.

— Там некоторое время жил один из моих внуков. Я сделала ванную, маленькую кухню, и там было очень хорошо. Он учился в школе при Мемфисском университете.

— И долго он там жил?

— Недолго. Но я не хочу говорить о нем.

Это, наверное, один из тех, кого она выкинула из завещания.

Когда большую часть времени проводишь, стучась в двери юридических контор, умоляя о работе, а тебя отфутболивают шлюшки-секретарши, то утрачиваешь многие предрассудки и нерешительность. Кожа грубеет. Отказ воспринимается легко, потому что самое худшее, что с тобой может случиться, — это услышать слово «нет», но к этому быстро привыкаешь.

— Вы, наверное, не заинтересованы в том, чтобы сдать сейчас это помещение? — спрашиваю я наудачу, почти не колеблясь и абсолютно не испытывая никакого страха перед отказом.

Ее стакан как бы повисает в воздухе, и она глазеет на комнатку над гаражом, словно впервые её там увидела.

— Сдать кому? — спрашивает она.

— Я бы там с радостью поселился. Она такая приятная на вид, просто очаровательная, и там, наверное, очень тихо и спокойно.

— Как в могиле.

— Правда, совсем на небольшой срок. Ну, пока не начну работать и не стану на ноги.

— Вы бы её сняли, Руди? — Она смотрит на меня недоверчиво.

— С радостью, — отвечаю я с полулицемерной улыбкой. — Для меня это просто самое прекрасное место. Я одинок, живу очень тихо и не могу много платить за аренду помещения. Нет, это просто самое лучшее, что может быть.

— А сколько вы сможете платить? — спрашивает она скрипучим голосом, словно адвокат, шпыняющий разорившегося клиента.

Я не ожидал вопроса и не очень осторожен.

— Не знаю. Вы ведь хозяйка. Сколько стоит аренда такого помещения?

Она крутит головой, глядя растерянно на деревья.

— Как насчет четырех, нет, трех сотен долларов в месяц?

Очевидно, мисс Берди ещё никогда не сдавала квартиру. Она берет цифры из воздуха. Это счастье, что она не начала с восьми сотен в месяц.

— Думаю, надо сначала взглянуть на помещение, — говорю я осторожно.

Она вскакивает.

— Ну, там довольно запущено. Я использовала его как кладовку десять лет. Но мы там все почистим. И водопровод с канализацией, наверное, работают. — Она берет меня за руку и ведет прямо по траве. — Только надо подключить воду. Не уверена, правда, как насчет отопления и проветривания. Там есть кое-что из мебели, но немного, старые вещи, которые я туда оттащила.

Она поднимается по скрипучим ступенькам.

— А вам нужна мебель?

— Немного.

Перила шаткие, и такое впечатление, что вся постройка качается.

Глава 9

В юридическом колледже вы наживаете себе врагов. Конкуренция может быть жестокой и беспощадной. Люди учатся обманывать и наносить удар в спину. Это тренировка для вступления в реальный мир. У нас здесь была драка, на первом году моего обучения, когда два студента-третьекурсника стали во время инсценированного судебного заседания орать друг на друга, а потом пустили в ход кулаки. Их исключили, но потом снова приняли. Наш колледж нуждается в плате за образование.

Здесь немного людей, которые мне действительно нравятся, и один или два, к кому я питаю отвращение. Вообще-то я стараюсь не позволять себе ненависти к людям. Но сейчас я ненавижу одного хорька, который устроил мне гадкую штуку.

В нашем городе печатается бюллетень, извещающий о судебных заседаниях и финансовых издержках, «Ежедневный вестник», и, помимо объявлений о разводах и всяких других жизненно важных событиях, он печатает список дел по банкротствам. И этот мой приятель или группа приятелей решили, что будет здорово извлечь мое имя из юдоли печали и осветить в прессе на основе статьи седьмой, связанной с заявлениями о банкротстве, этакий лакомый кусочек свежих новостей на угощение всему нашему юридическому колледжу. Извещение гласило:

«Бейлор, Руди Л., студент, имущество, не подлежащее отчуждению, — 1125 долларов. Долги, которые могут быть уплачены: 285 долларов финансовой компании „Уиллс и Дилс“.

Долги несостоятельные: 5136 долларов 88 центов. Предстоящие судебные меры:

1) Взыскание долгов в пользу „Тексако“.

2) Выселение из домовладения „Хэмптон“.

Работонаниматель:

Не имеется.

Поверенный: Pro Se».

«Pro Se» означает, что я не могу нанять адвоката и должен сам себя защищать. Дежурный по библиотеке вручил мне бюллетень, как только я вошел туда сегодня утром, и сказал, что их навалом по всему колледжу и один даже прикреплен к доске объявлений. И добавил:

— Интересно знать, кому это может казаться смешным?

Я сказал спасибо и убежал в свой подвальный приют, снова схоронившись между стеллажами, не желая видеть знакомые лица. Скоро занятия кончатся, я уйду из колледжа, от всех этих людей, которых не выношу.

На сегодняшнее утро у меня намечен визит к профессору Смуту. Я приезжаю с опозданием на десять минут. Ему это безразлично. В его кабинете стоит свойственный подобному месту беспорядочный шум, ведь здесь обитает ученый, слишком гениальный, чтобы любить организованность и порядок.

Галстук-бабочка у него на боку, улыбка чистосердечна.

Сначала мы беседуем о Блейках и их споре с «Прекрасным даром». Я вручаю ему трехстраничное резюме дела вместе с моими изобретательными выводами и предполагаемым образом действий. Он внимательно все прочитывает, пока я изучаю маленькие бумажные шарики у него под столом. На Смута материал производит очень большое впечатление, и он твердит это снова и снова. Я советую Блейкам обратиться к адвокату, выступающему на судебных процессах, и начать против «Прекрасного дара жизни» процесс по обману доверия клиентов. Смут полностью согласен. Но как мало он обо всем этом знает.

Мне же от него нужно только одно — проходной балл.

Потом мы говорим о мисс Берди Бердсонг. Я рассказываю, что она живет в полном достатке и собирается переделать завещание. Подробности оставляю при себе. Я подаю ему документы на пяти страницах, пересмотренное и последнее по времени завещание мисс Берди, и он бегло его просматривает.

Он говорит, что тут все в порядке и нет ничего особенного.

Экзамена по проблемам пожилых нет, на эту тему не надо подавать никаких письменных работ. Достаточно прослушать курс, посещать стариков, подготовить по какой-нибудь теме резюме. И Смут поставит высшую оценку.

Смут знаком с мисс Берди уже несколько лет. Наверное, она давно верховодит в «Кипарисовых садах», и он встречается с ней дважды в год, когда посещает её со студентами. Она никогда прежде не выражала желания пользоваться бесплатными юридическими консультациями, говорит он, глубоко задумавшись и дергая галстук-бабочку. И добавляет, что удивился, узнав, как она богата. Он бы по-настоящему удивился, узнав, что она будет моей домовладелицей.

Кабинет Макса Левберга за углом от смутовского. Он оставил мне записку у дежурного в библиотеке, где сообщил, что надо повидаться. Макс закончил читать курс и уезжает.

Он был преподавателем по обмену из Висконсина, и теперь настало время возвращаться. Наверное, когда мы оба покинем колледж, я буду немного скучать по нему, но сейчас мне трудно представить, что кто-то или что-то связанное с колледжем может вызвать у меня хоть какую-то ностальгию.

Весь его кабинет уставлен картонными коробками из-под спиртного. Он упаковывает вещи, и я в жизни ещё не видел такого хаоса. Несколько неловких мгновений мы вспоминаем о былом, и это отчаянная попытка воспринимать колледж как нечто, вызывающее сентиментальное чувство. Но я ещё никогда не видел Макса столь подавленным. Такое впечатление, будто он искренне опечален отъездом. Он указывает на папку с бумагами в коробке из-под виски «Дикий индюк».

— Это для тебя. Здесь пачка самых недавних материалов, которые я использовал в процессах по обману доверия клиентов. Возьми. Может пригодиться.

Я ещё не кончил просматривать последнюю охапку материалов, которые он уже сбагрил мне.

— Спасибо, Макс, — говорю я и смотрю на изображение красного индюка на коробке.

— Ты уже подготовил материалы к суду?

— Э… нет. Еще нет.

— Это необходимо. Найди адвоката в городе с хорошим послужным списком судебных разбирательств. Кого-нибудь, у кого есть опыт в таких делах. Я много думал об этом случае, и он все больше и больше впечатляет. Очень расшевелит присяжных. Я просто вижу, как они с ума сходят от желания похлеще наказать страховую компанию. Кто-то должен заняться этим делом и как следует потрудиться.

Да я и так уже тружусь как черт.

Он вскакивает, словно мячик, со стула и потягивается.

— С какой фирмой ты собираешься делать это дело? — спрашивает он, поднимаясь на носки и растягивая по системе йогов сухожилия на щиколотках. — Потому что для тебя это очень выигрышный случай. И знаешь, о чем я сейчас думаю? Что, если ты заинтересуешь им фирму, где будешь работать, и попросишь их принять его к делопроизводству, а сам сделаешь всю необходимую, самую черновую работу? В твоей фирме обязательно должен найтись адвокат с судебным опытом, можешь мне позвонить, если захочешь. Я буду все лето в Детройте работать над грандиозным процессом, направленным против государственных юридических корпораций, но я все равно заинтересован в твоем деле. Хорошо? Я подумываю даже, что процесс может нашуметь, стать вехой в борьбе против страховых компаний, и я был бы рад, если бы тебе удалось заставить этих парней попрыгать.

— А что сделали государственные юридические корпорации? — спрашиваю я, чтобы отвлечь его мысли от якобы моей фирмы.

Он расплывается в широкой улыбке, сцепляет руки на макушке, он словно не верит самому себе — вот какое это грандиозное дело.

— Невероятно, — отвечает он и пускается в длинное, витиеватое объяснение этого замечательного дела. Я жалею, что спросил.

Из своего пока ещё ограниченного опыта общения с юристами я уже знаю, что все они имеют одну и ту же отвратительную привычку — рассказывать разные истории о своих боевых действиях. А если они связаны с громким судебным процессом, то обязательно стремятся выложить все подробности. Если у них на руках какое-то интересное выгодное дело, которое их обогатит, они чувствуют потребность обсудить его с такими же умниками, как они сами. Макс уже спать не может, он страдает бессонницей, рисуя в воображении картины будущего разорения государственных юридических корпораций.

— Но как бы то ни было, — говорит он, снова возвращаясь к реальности, — я, очевидно, смогу быть тебе полезным в твоем деле. Я не приеду сюда следующей осенью, но мой телефон и адрес в коробке. Позвони, если я понадоблюсь.

Я поднимаю коробку с «Диким индюком». Она тяжелая, и дно у неё провисает.

— Спасибо, — благодарю я, глядя на него. — Я очень ценю ваше отношение.

— Я бы хотел помочь тебе, Руди. Нет ничего приятнее, чем пригвоздить страховую компанию. Поверь мне.

— Я постараюсь изо всех сил. Спасибо.

Звонит телефон, и он бросается на него в атаку. Я выскальзываю из кабинета со своей тяжкой ношей.

Мы с мисс Берди заключили странный договор. Она не очень опытный коммерсант и, по-видимому, не нуждается в деньгах.

Я уговорил её снизить арендную плату до ста пятидесяти долларов в месяц, включая пользование удобствами. Она также выделила мне столько мебели, что можно обставить четыре комнаты.

В придачу к арендной плате она получает от меня клятвенное заверение, что я буду помогать ей в различных работах на участке, но преимущественно на лужайке и в саду. Я буду стричь траву, и таким образом она сэкономит тридцать долларов в неделю. Я буду подстригать кустарник и сгребать листья, одним словом, все как полагается. Был также какой-то туманный и незаконченный разговор насчет прополки сорняков, но я не принял его всерьез.

Для меня это выгодная сделка, и я горжусь своими деловыми качествами. Квартира стоит по крайней мере триста пятьдесят, так что я сэкономил двести чистыми. Я воображаю, что смогу работать на участке по пять часов в неделю, всего двадцать в месяц. Нет, неплохая сделка, учитывая мои обстоятельства. А кроме того, после трех лет, прожитых, по сути дела, в библиотеке, мне нужен свежий воздух и физическая работа.

Никто не узнает, что я ещё и садовник. И ещё одно — я буду поблизости от своей клиентки, мисс Берди.

Соглашение наше устное, возобновляемое каждый месяц, так что, если из этого ничего не выйдет, я перееду.

Не так давно я ходил смотреть разные неплохие квартирки, подходящие для начинающего, но перспективного адвоката. Хозяева хотели по семьсот долларов за квартиру из двух спален меньше сотни квадратных метров. И я был готов платить с дорогой душой. Однако жребий переменился.

И вот я въезжаю в довольно спартанское обиталище, построенное и отделанное мисс Берди, а потом, десять лет назад, позабытое ею. Это скромная берлога с оранжевым ковром, мебельной обивкой в тон и бледно-зелеными стенами. Здесь есть спальня, маленькая кухня с достаточным оборудованием и отделенной от неё небольшой нишей — столовой. Потолок сводчатый, что придает моему чердаку какой-то клаустрофобический вид.

Но для меня это то, что надо. Если мисс Берди будет соблюдать дистанцию, все устроится наилучшим образом. Она заставила меня пообещать, что я не буду устраивать шумных вечеринок, запускать громко музыку, приводить распущенных женщин, не стану выпивать, курить наркотики, заводить собак или кошек. Она сама все вычистила и выскребла, и полы и стены, и выбросила столько хлама, сколько могла. И буквально липла ко мне, когда я втаскивал по лестнице мои скудные пожитки. Уверен, что ей было меня жалко.

Как только я поднял наверх последнюю коробку, но ещё ничего не успел распаковать, она настояла, чтобы мы выпили во внутреннем дворике по чашке кофе.

Мы сидели в патио всего, наверное, минут десять, и я только-только перестал потеть, когда она объявила, что сейчас самое время сообща ударить по цветочным клумбам. Я выпалывал сорняки, пока спину не заломило. Она же несколько минут была очень деятельным помощником, а потом предпочла стоять, наблюдать и давать указания.

Я могу отвертеться от работы в саду и во дворе, только укрывшись в безопасности в «Йогисе». Я должен обслуживать бар до закрытия, примерно до часу ночи.

Сегодня у нас полно народу, и, к немалому моему беспокойству, здесь и шайка моих сокурсников, расположившихся в переднем углу за двумя длинными столами. Это последняя встреча одного из многих братств студентов-юристов, куда я не допущен. Оно называется «Барристеры» и состоит из пишущих в «Юридическое обозрение» важных персон, которые воспринимают себя чересчур всерьез. Они стараются блюсти таинственность и эксклюзивность, у них свой ритуал вступления, когда они поют какие-то непонятные латинские вирши и делают прочие такие же глупости. Почти все собираются работать в больших фирмах или на федеральной юридической службе, все приняты в отделение налоговой службы при Нью-Йоркском университете. Это группка задавак и воображал.

Они быстро напиваются по мере того, как я таскаю им пиво кружку за кружкой. Самый крикливый из них — маленький, юркий, как белка, Джекоб Стейплс, многообещающий молодой адвокат, который три года назад, поступив в колледж, уже владел искусством грязного трюкачества.

Стейплс изобрел такое количество способов обмана и мошенничества, как никто другой за всю историю колледжа. Он ухитрялся обманом сдавать экзамены, крал учебники, идеи и тезисы у всех нас, врал преподавателям, чтобы подольше не сдавать зачетные работы и резюме. И скоро он будет делать миллионы баксов; подозреваю, что Стейплс один из тех, кто скопировал извещение обо мне в «Ежедневном вестнике» и размножил его по колледжу. Это как раз в его духе.

Хотя я стараюсь не обращать на них внимания, все же время от времени ловлю на себе случайный взгляд. И несколько раз слышу слово «банкротство».

Но я занимаюсь своим делом, иногда потягивая пиво из кофейной кружки. Принс сидит в противоположном углу, смотрит телевизор, одновременно настороженно поглядывая на «Барристеров». Сегодня Принс смотрит собачьи гонки по шоссе во Флориде и делает ставки на каждый забег. Нынче с ним играет и пьет за компанию его адвокат Брюзер Стоун, невероятно толстый и широкоплечий мужчина с длинными густыми седыми волосами и обмякшей козлиной бородкой. Он весит по крайней мере 350 фунтов, и вместе они напоминают двух медведей, жующих арахис.

Брюзер Стоун — адвокат с очень сомнительной репутацией.

Они с Принсом давно знакомы, вместе окончили среднюю школу в южном Мемфисе и сообща сварганили немало темных делишек. Когда никого нет рядом, они считают свои денежки. Они дают взятки политикам и полицейским. Принс у них нападающий, а Брюзер мыслитель. И когда Принс попадается, Брюзер на первых полосах газет вопит о том, что в обществе творится несправедливость. Брюзер пользуется большим влиянием в залах суда, прежде всего потому, что известен своей щедростью по отношению к присяжным. Поэтому Принс не боится осуждающих вердиктов.

В фирме Брюзера работают четыре или пять адвокатов.

Представить не могу, в каких глубинах отчаяния я должен оказаться, чтобы попросить у него работу. Не могу вообразить ничего хуже, чем говорить, что я работаю на Брюзера Стоуна.

Но Принс может мне это устроить. Он бы с удовольствием оказал мне протекцию, только чтобы показать, какая у него сильная рука.

Однако не могу поверить, что когда-нибудь даже в мыслях я этого пожелаю.

Глава 10

Под давлением нашей четверки Смут смягчается и говорит, что мы можем вернуться в «Кипарисовые сады» самостоятельно и независимо, каждый от себя, а не как группа, которая должна промучиться ещё за одним ленчем. Однажды мы с Букером незаметно проскальзываем в «Сады», когда исполняется «Америка прекрасна», и сидим в заднем ряду, пока мисс Берди ведет назидательную беседу о витаминах и подвижном образе жизни. Наконец она замечает нас и настоятельно требует, чтобы мы вышли на сцену и официально представились.

После того как программа дня заканчивается, Букер пробирается в дальний уголок для встречи со своими клиентами и дает им совет, не предназначенный для посторонних ушей. Так как я уже встречался с Дот, а с мисс Берди мы провели немало часов в ожесточенной схватке над её завещанием, мне не так уж много предстоит сделать. Мистер де Вейн Дьюиси, мой третий клиент во время прошлой встречи, попал в больницу, и я послал по почте совершенно сейчас бесполезное заключение и мои предложения, как ему помочь в его маленькой персональной войне с ветеранской администрацией.

Завещание мисс Берди не закончено и не подписано. В последнее время она очень нервничает, когда о нем заходит речь. Я не уверен, что она хочет его изменить. Она говорит, что давно ничего не слышно от достопочтенного Кеннета Чэндлера, так что, может быть, она и не оставит ему состояние. Я, конечно, стараюсь поддерживать такое настроение.

У нас уже были кое-какие разговоры насчет её денег.

Ей нравится выждать момент, пока я не зароюсь по самую задницу в палую листву или чернозем для горшков с рассадой, и с меня пот не потечет ручьями, и я весь не выпачкаюсь в земле, и вот тогда, нависая надо мной, она задает какой-нибудь сногсшибательный вопрос вроде: «А сможет жена Делберта оспорить мое завещание, если я ему ничего не оставлю?» — или: «А почему я не могу отдать деньги прямо сейчас, и дело с концом?»

Я останавливаюсь, поднимаюсь от земли или цветов, вытираю лицо и пытаюсь придумать интеллигентный ответ.

Обычно к этому моменту она уже думает о другом и меняет тему разговора, желая знать, почему азалии, вон там, не растут.

Я несколько раз заводил разговор о завещании во время кофепития во внутреннем дворике, но она начинает нервничать и раздражаться. У неё наличествует здоровая подозрительность в отношении адвокатов.

Я проверил несколько фактов. Она действительно была замужем за мистером Энтони Мердайном. Их брак длился почти пять лет, пока он не умер в Атланте четыре года назад.

Очевидно, мистер Мердайн оставил внушительное состояние, когда удалился в мир иной, и, очевидно, это вызвало большие разногласия. По этой причине суд округа Де-Калб, Джорджия, постановил хранить дело запечатанным в сейфе. Вот что я пока успел узнать. И теперь собираюсь переговорить с адвокатами, завязанными на этом деле.

Сейчас мисс Берди желает обратиться к собравшимся.

Это дает ей ощущение собственной значимости в глазах её паствы. Мы сидим за столиком около рояля в отдалении от других. Мы близко притиснулись друг к другу, почти касаемся головами, можно подумать, что мы не виделись целый месяц.

— Я хочу знать, что мне делать с вашим завещанием, мисс Берди? — спрашиваю я. — И прежде чем я его как следует набросаю вчерне, мне надо представлять, хоть приблизительно, сколько у вас денег.

Она постреливает вокруг глазами, словно все прислушиваются к нашему разговору. На самом деле большая часть этих несчастных нас не смогла бы услышать, даже если бы мы кричали. Она низко наклоняется и закрывает рот рукой.

— Ладно. Денег, вложенных в недвижимость, нет. Они все на денежном рынке, в трастах и муниципальных акциях.

Я удивляюсь, слыша, как она сыплет перечислением своих инвестиций с такой явной легкостью и знанием дела. Наверное, действительно деньги там.

— А кто распоряжается инвестициями? — Мой вопрос не обязателен. Для завещания и её состояния не важно, кто распоряжается деньгами. Но любопытство меня просто съедает.

— Одна фирма в Атланте.

— Юридическая фирма?

— О нет. Я бы адвокатам свое состояние не доверила. Трастовая компания. Все деньги в трасте. Я получаю пожизненный доход, а затем все отчуждается. Так распорядился судья.

— А большой у вас доход? — спрашиваю я, совершенно потеряв над собой контроль.

— Ну, Руди, это уж вас никак не касается, а?

Нет, не касается. Меня стукнули по рукам, но в лучших юридических традициях я пытаюсь выйти с честью из щекотливого положения.

— Но ведь это может оказаться важным, понимаете? В связи с налогами.

— Но я не прошу вас платить мои налоги. Для этого у меня есть бухгалтер, я просто попросила вас переписать мое завещание, и, честное слово, это, видно, вам не по силам.

Боско подходит к другому концу стола и ухмыляется. У него почти нет зубов. Мисс Берди вежливо просит его пойти поиграть несколько минут в индийское лото. Она удивительно добра и мягка с этими людьми.

— Я подготовлю ваше завещание в любом варианте, мисс Берди, — отвечаю я строго, — но вы сами должны на что-то решиться.

Она выпрямляется, драматически вздыхает, щелкая зубными протезами.

— Дайте-ка все обдумать.

— Прекрасно. Но, пожалуйста, помните: в вашем теперешнем завещании есть много такого, что вам не нравится. И если с вами что-нибудь случится, тогда…

— Знаю, знаю, — перебивает она меня и никак не может найти положения рукам. — Не читайте мне лекций. За последние двадцать лет я составила двадцать завещаний. И знаю о них все.

Боско идет на кухню и начинает плакать, а она спешит его утешить. Букер заканчивает консультацию из милости. Его последний клиент — тот старик, с которым он потратил столько времени в прошлый наш приезд. Очевидно, старикан не слишком обрадован теми заключениями, к которым пришел Букер, пытаясь разобраться, что тот натворил, и я слышу, как Букер говорит, уже готовясь уйти:

— Послушайте, но ведь я вас консультировал бесплатно. Что вам ещё нужно?

Мы свидетельствуем свое почтение мисс Берди и быстро уходим. Проблемы пожилых для нас уже в прошлом. Через несколько дней занятия в колледже окончатся.

Три года ненависти к нему, и вдруг мы ощущаем себя на свободе. Я слышал, как один адвокат говорил кому-то, что потребуется несколько лет, чтобы воспоминания о всех тяготах и обидах, пережитых в колледже, потускнели, и, как это бывает с большинством событий в жизни, помнишь уже только хорошее. Но он казался здорово печальным, когда предавался воспоминаниям о минувших славных днях юридического образования.

Однако я что-то не могу выудить из памяти хоть один такой момент моей жизни, когда я оглянулся бы на прошедшие три года и сказал, что в конечном счете они были приятны.

Возможно, однажды я смогу накопать несколько мелких светлых воспоминаний о том, как проводил время с друзьями, пускался в загулы с Букером, о том, как работал в баре «Йогис», и о других делах и событиях, которые сейчас никак не приходят на память. Я уверен, что мы с Букером когда-нибудь со смехом вспомним об этих славных стариканах в «Кипарисовых садах» и о доверии, которое они к нам питали.

Вот будет, наверное, забавно.

Я предлагаю пойти выпить пивка в «Йогис». Я угощаю.

Уже два часа, и пошел дождь, самое подходящее время, чтобы сесть дружно за столик и пустить на ветер несколько часов.

Может быть, это наша последняя возможность вот так, свободно, посидеть.

Букеру очень хочется пойти, но ему надо быть в офисе через час. Марвин Шэнкл поручил ему подготовить краткое заключение по делу, которое будет слушаться в суде в ближайший понедельник. И Букеру предстоит весь уик-энд провести в библиотеке.

Сам Шэнкл работает все семь дней в неделю. Его фирма первая начала заниматься в Мемфисе делами по гражданским правам, и сейчас он пожинает богатые плоды. Есть у него двадцать два адвоката, все негры, половина из них женщины, и все стараются придерживаться жестких рабочих рамок, требуемых Марвином Шэнклом. Секретарши работают посменно, так что в течение суток по крайней мере с тремя из них можно легко связаться по телефону. Букер боготворит Шэнкла, и я знаю, что через несколько недель он тоже станет работать по воскресеньям.

Я чувствую себя как грабитель банка, который ездит по пригородам и высматривает тот, на который легче всего напасть. Я нахожу искомую фирму в современном бетонно-стеклянном четырехэтажном здании. Она расположена в восточной части Мемфиса на деловой улице, бегущей на запад, к центру города и к реке. Здесь завершается мой разбойный набег.

В фирме работают четыре адвоката, все не старше тридцати пяти и все выпускники Мемфисского университета. Я слышал, что они все дружили в юридическом колледже, все по окончании пошли работать в крупные фирмы, всем не понравилось давление, которое на них оказывалось, и вот они снова объединились и занимаются теперь более спокойной практикой. Я видел их объявление на желтых страницах рекламного журнала, объявление на целую страницу, которое, по слухам, обходится по четыре тысячи долларов в месяц. В сфере их интересов все, от разводов до дел по недвижимости, и, конечно, самый весомый пункт в объявлении сообщает, что они занимаются случаями нанесения морального и телесного ущерба.

Независимо от того, на чем конкретно специализируется адвокат, скорее чаще, чем реже, он или она объявляет о своем большом опыте по ведению дел о моральном или физическом ущербе, нанесенном личности, потому что для огромного большинства юристов, у которых нет клиентов и которые могут давать объявления, единственная надежда заработать сколько-нибудь значительные деньги — это представить в суд иск от лиц, получивших увечья, или выступить в защиту прав погибших. Это легкие деньги. Найдите только парня, имеющего страховку и получившего увечье при автомобильной аварии, в которой виноват другой водитель. Потерпевший попадает на неделю в больницу со сломанной ногой и теряет на этом недельное жалованье. Если адвокат сумеет добраться до него раньше страхового агента, которому поручено уладить дело полюбовно, тогда он может подать иск на возмещение ущерба в пятьдесят тысяч долларов. И тогда адвокат некоторое время роется в бумагах и документах, и чаще всего ему не приходится класть дело на полку и забывать о преследовании по суду. Он тратит на дело максимум часов тридцать, а берет гонорар примерно в пятнадцать тысяч. То есть по пять сотен за каждый час работы.

Замечательная работа, если повезет. Вот почему почти каждый адвокат в городе Мемфисе помещает объявления на желтых рекламных страницах и криком кричит, предлагая свои услуги потерпевшим. И не требуется никакого опыта в судопроизводстве, потому что в девяноста девяти случаях из ста дело со страховой компанией улаживается полюбовно, без судебного преследования. Вся штука заключается в том, чтобы только поставить дело в очередь на слушание в суде.

Но мне безразлично, что и как они рекламируют. Меня беспокоит сейчас только одно — как уговорить их принять меня на работу. Несколько минут я сижу в машине и смотрю, как дождь барабанит в ветровое стекло. Я бы скорее предпочел, чтобы меня отстегали кнутом, чем сейчас идти в контору, любезно улыбаться секретарше, тараторить, как уличный торговец-зазывала, и, пустив в ход только что придуманную уловку, проскользнуть мимо неё и повидать кого-нибудь из её боссов.

И я не могу сейчас представить, что решусь на все это.

Глава 11

Я уклоняюсь от присутствия на выпускной церемонии под предлогом собеседований, которые мне назначили в нескольких юридических конторах, многообещающие собеседования, заверяю я Букера, но ему известна правда. Букер знает, что я просто-напросто стучусь в разные двери и всюду оставляю анкеты.

Букеру, единственному из всех, не безразлично, надену ли я шапочку и мантию и приму участие в церемонии или нет.

И он разочарован, что я уклоняюсь от неё.

Мать и Хэнк где-то в штате Мэн, в туристическом лагере, живут в палатке, любуясь, как распускается листва. Я разговаривал с матерью по телефону месяц назад, и она понятия не имеет, когда я окончу колледж.

Слышал, что выпускная церемония скучная: очень много речей разных старых судей, которые умоляют выпускников любить закон и относиться к своей профессии как к самой почетной, ублажать её, как ревнивую возлюбленную, и возрождать снова и снова идею столь прекрасную и вознесенную на высоту предшествующими поколениями. И так ad nauseum.[2]

Да нет, я лучше посижу в «Йогисе» и посмотрю, как Принс делает ставки на гонках козлов.

Букер будет присутствовать со всей семьей. Чарлин захватит и ребятишек. Придут также его родители, её родители, несколько дедушек и бабушек, тетушки, дядюшки и племянники. Кейновский клан явится в полном своем составе. Будет много слез и фотографий. Букер первый в семье оканчивает университет, и тот факт, что он выпускник именно юридического колледжа — предмет неимоверной гордости родственников. Я чувствую искушение спрятаться в толпе, только бы посмотреть на его родителей, когда он станет получать диплом. Я бы, наверное, заплакал с ним за компанию.

Не знаю, будет ли присутствовать на торжественной церемонии семья Сары Плэнкмор. Мне даже представить себе нестерпимо, как она станет улыбаться перед камерой под ручку с женихом, Тоддом Уилкоксом, и как он примется её обнимать. Сара наденет пышное платье, так что нельзя будет разглядеть, с животом она или без. А я обязательно стал бы смотреть на неё. Как бы я ни старался, мне ни за что не удастся отвести глаза от середины её туловища.

Так что самое лучшее, если я не пойду на заключительную церемонию. Маделейн Скиннер по секрету сказала мне пару дней назад, что все остальные нашли хоть какую-то работу. Многие получили меньше, чем рассчитывали. По крайней мере пятнадцать человек сами позаботились о себе, пооткрывали собственные конторы и объявили о готовности оказывать услуги по судебному преследованию. Они взяли деньги взаймы у родителей или богатых дядюшек и сняли комнатенки с дешевой мебелью. У Маделейн все на учете. Она знает, кто, где и куда пристроился, и выше моих сил сидеть в черной шапочке и мантии со ста двадцатью другими выпускниками, которые все знают, что я, Руди Бейлор, единственный безработный на курсе. С тем же успехом я мог бы облачиться в розовый халат и голубой колпак. Ладно, наплевать и забыть!

И я забрал свой диплом вчера.

Заключительный акт начинается в два часа дня, и точно в это время я вхожу в здание юридической фирмы Джонатана Лейка. Сейчас я дам повторный спектакль. Прошлый раз я пришел сюда месяц назад и робко протянул секретарше анкету. На этот раз все будет по-другому. Теперь у меня есть план.

Я немного поработал над историей лейковской фирмы — она известна под таким названием, — проделал этакую небольшую исследовательскую работу. Ввиду того что мистер Лейк не очень склонен с кем-то делить свое состояние, партнеров у него нет, он в фирме единственный хозяин. На него трудятся двенадцать адвокатов. О семи известно, что у них есть судебный опыт, остальные пять занимаются самой разнообразной работой. Первые семь очень поднаторели в судебных сражениях. У каждого из семерки есть свой секретарь, помощник, и даже у каждого помощника есть секретарь. И таким образом, они составляют как бы несколько групп для работы в суде. Каждая группа действует самостоятельно и независимо от других, а сам Джонатан Лейк лишь иногда выступает как нападающий. Он отбирает себе дела по вкусу, особенно те, у которых самые большие шансы на получение крупных сумм по вердикту. Он любит преследовать врачей-акушеров за осложнения при родах, в случаях скверных последствий для младенцев, а недавно сделал себе целое состояние на асбестовом деле.

Каждый адвокат, занимающийся судопроизводством, сам распоряжается своим штатом, он может нанимать и выгонять служащих и несет ответственность за количество новых выгодных дел. Я слышал, что почти восемьдесят процентов всего их бизнеса основывается на сведениях, поступающих от других, не работающих у них адвокатов и от наемных агентов, занимающихся проблемами недвижимого имущества, которые случайно наткнулись на пострадавшего клиента. Заработок такого адвоката зависит от нескольких факторов, в частности, от того, сколько он обеспечит фирме новых выгодных казусов.

Барри Экс Ланкастер — восходящая звезда на небосклоне фирмы, недавно назначенный на должность судебного адвоката, который подловил не одного доктора в Арканзасе и заработал два миллиона под прошлое Рождество. Ему тридцать четыре года, он в разводе, живет в своем рабочем кабинете и изучал юриспруденцию в Мемфисском университете.

Вот что мне удалось о нем узнать. Он также дал объявление в «Ежедневном вестнике», что ищет помощника. Если я не могу начать работу в качестве адвоката, то, наверное, нет ничего зазорного в том, чтобы стать помощником? Об этом станут в будущем рассказывать, когда я добьюсь успеха и создам свою собственную крупную фирму: «Юный Руди не мог найти работу, так что он вышел на орбиту как помощник на подхвате в фирме Джонатана Лейка. А теперь вы только посмотрите на него».

Моя встреча с Барри Экс Ланкастером назначена ровно на два часа дня. Секретарша уже второй раз записывает меня в книгу посетителей, но как бы не замечает этого. Я сомневаюсь, что она запомнила меня с первого моего прихода. С тех пор тысяча людей здесь побывала. Я заслоняюсь журналом, сидя на кожаном диване, восхищаюсь персидскими коврами, дубовым паркетом и двадцатидюймовым деревянным карнизом. Офис расположен в здании старого склада в том районе Мемфиса, где живет много врачей, где много клиник и больниц. По слухам, Лейк истратил три миллиона долларов на переделку и украшение по собственному вкусу монументального здания. Я уже читал об этом в подробных статьях в двух журналах. Через несколько минут секретарша ведет меня через несколько просторных помещений и коридоров в кабинет, расположенный на верхнем уровне. Внизу я вижу библиотеку, здесь нет стен и закоулков, просто ряды книжных полок на открытой площадке. Какой-то одинокий ученый червь сидит за длинным столом, обложившись толстыми томами, погруженный в анализ противоречивых теорий и заключений.

Кабинет Барри Экса длинный и узкий, с кирпичными стенами и скрипучими половицами, украшен разными антикварными штучками и необходимыми для комфорта предметами.

Мы обмениваемся рукопожатием и садимся.

Он худощав, в хорошей форме, и я вспоминаю фотографии гимнастического зала, который мистер Лейк устроил в здании фирмы. Они были напечатаны в журнале. Есть у них и сауна с парилкой.

Барри чрезвычайно занятой человек, которому очень нужно поскорее обсудить со своей группой стратегию дальнейших действий в подготовке к очень важному судебному процессу.

Его телефон так расположен, что я могу видеть яростные вспышки непрерывных световых сигналов. Руки у него спокойны и неподвижны, но он не может удержаться от того, чтобы все время не посматривать на часы.

— Расскажите о вашем деле, — предлагает он после краткого обмена приветствиями.

— Оно касается отказа платить по страховому заявлению.

Он уже смотрит на меня с подозрением, потому что на мне пиджак и галстук и я не похож на обычного клиента.

— Ну, я, в сущности, ищу работу в вашей фирме, — заявляю я нагло. В конце концов он просто может выставить меня, и я ничего не потеряю.

Барри строит гримасу и хватает листок бумаги. Опять чертова секретарша недосмотрела.

— Я видел ваше объявление в «Ежедневном вестнике».

— Так вы хотите быть помощником адвоката? — отрывисто спрашивает он.

— Я мог бы им быть.

— Что это означает?

— Я три года проучился в юридическом колледже.

Пять секунд он бросает на меня изучающий взгляд, а затем качает головой и смотрит на часы.

— Но я действительно сейчас занят. Моя секретарша возьмет ваше заявление.

Внезапно я вскакиваю и наклоняюсь к его столу.

— Послушайте, у меня есть деловое предложение, — произношу я драматическим голосом, и он удивленно устремляет взгляд вверх.

Я стремительно повторяю ему свое обычное повествование о том, что я талантлив, вдохновлен высокими целями и занимаю высокое место по оценкам в первой трети курса и что меня приглашали работать в «Броднэкс и Спир». И как я потерпел крушение. Я изрыгаю огонь из всех стволов. И как меня подставила «Тинли Бритт», и как я ненавижу все большие фирмы. А мой труд стоит дешево. Я согласен на все, лишь бы трудиться, положить начало. Мне работа действительно необходима, мистер, тарахчу я без передышки минуту или две и снова сажусь на место.

Некоторое время он пребывает в замешательстве, кусая ноготь. Не могу понять, злится он или, наоборот, восхищается.

— Понимаете, что меня возмущает? — наконец говорит он тоном, довольно далеким от восхищения.

— Да, то, что такие, как я, осаждают таких, как вы, и после отказа возвращаются снова и опять закидывают удочку насчет работы. Вот это вас и возмущает. И я вас не осуждаю. Я бы тоже возмущался, но потом, знаете, я бы успокоился. Я бы сказал себе: послушай, ведь этот парень скоро станет адвокатом, но вместо того чтобы платить ему сорок тысяч, я могу нанять его сейчас на черновую работу, скажем, за двадцать четыре.

— Двадцать одну.

— Беру, — отвечаю я. — За двадцать одну тысячу я начну завтра же. И обещаю, что проработаю год независимо от того, получу я лицензию или нет. И без отпуска. Даю слово. Я подпишу договор сейчас же.

— Но мы требуем от поступающих на должность помощника пятилетний стаж работы. У нас очень сильный штат.

— Я быстро всему научусь, прошлым летом я служил в одной адвокатской фирме в городе. И занимался только судебными процессами.

Есть во всем происходящем какая-то несправедливость, и он как раз сейчас это понял. Я вошел к нему с полным зарядом и загнал его в кусты. Совершенно ясно, что я уже разыгрывал такую сцену не однажды, потому что немедленно нахожу ответы на все его вопросы.

Но я ему не очень сочувствую. Он всегда может вышвырнуть меня вон.

— Однако я управляю делами с ведома мистера Лейка, — говорит он, немного поддаваясь. — А у него довольно строгие правила насчет персонала. Я не уполномочен принимать на должность помощника человека, который не соответствует нашим спецификациям.

— Разумеется, — соглашаюсь я печально. Опять мне дали по физиономии. У меня в этом уже большой опыт. Хотя я знаю, что юристы при всей своей занятости в глубине души часто испытывают невольную симпатию к только что окончившим учебу новичкам, которые не могут найти работу.

— Но, может быть, он согласится, и тогда это место за вами, — говорит Барри Экс, чтобы подсластить пилюлю.

— Но у меня есть ещё кое-что, — добавляю я, собравшись с духом. — У меня есть очень выгодное дело.

Но мои слова обостряют его подозрительность.

— Какого рода дело? — спрашивает он.

— Нарушение доверия клиентов со стороны страховой компании.

— Клиент вы?

— Вот и нет. Я адвокат. Я в некотором роде просто наткнулся на него.

— А сколько оно стоит?

Я подаю ему двухстраничное заключение по делу Блейков, сильно акцентированное и драматизированное. Я работал над этим заключением довольно долго, стараясь сделать его проникновеннее каждый раз, когда очередной юрист, к которому я приходил наниматься, знакомился с ним и отказывал мне.

Барри Экс внимательно читает дело, гораздо сосредоточеннее, чем кто-либо до него. А затем перечитывает, в то время как я с восторгом обозреваю старинные кирпичные стены и мечтаю тоже обзавестись таким кабинетом.

— Неплохо, — говорит он, закончив. Глаза у него блестят, и мне кажется, что он взволнован больше, чем хочет показать. — Дайте подумать. Вы хотите получить работу и участие в этом деле?

— Вот и нет. Только работу, дело будет ваше. Я хотел бы только чем-то помогать, мне необходимо сохранить отношения с клиентом. Но гонорар ваш.

— Часть гонорара. Мистер Лейк получит большую долю, — сообщает он усмехаясь.

Это их дело. Мне действительно все равно, как они поделят барыши. Я хочу получить только работу. Мысль о работе на Джонатана Лейка в такой роскошной обстановке вызывает у меня головокружение.

Мисс Берди я решаю придержать для себя. Как клиентка она не так привлекательна, потому что ничего не тратит на адвокатов. Она, очевидно, доживет до ста двадцати лет, так что нет смысла использовать её как козырную карту. Я уверен, здесь найдутся в высшей степени искусные юристы, которые знают множество способов, как заставить её раскошелиться, но фирме Лейка подобные дела не импонируют. Эти парни любят судиться. Им неинтересно писать черновики и удостоверять наличие наследства и прав на него.

Я снова поднимаюсь. Я уже достаточно много времени отнял у Барри.

— Послушайте, — говорю я самым искренним тоном, — я знаю, что вы занятой человек. Я обращаюсь к вам на совершенно твердых основаниях. Вы можете навести справки обо мне в юридическом колледже. Позвоните, если хотите, Маделейн Скиннер.

— Безумной Маделейн? Она все ещё там?

— Да, и сейчас она мой самый лучший друг. Она может поклясться, что со мной все в порядке.

— Разумеется. Я свяжусь с вами опять, как только будет возможно.

— Да, конечно, свяжетесь.

Я дважды заблудился, пытаясь найти выход. Никто за мной не следит, так что я не тороплюсь и восторгаюсь пространными кабинетами, рассеянными по всему зданию. В какой-то момент я останавливаюсь около библиотеки и смотрю на трехъярусные стеллажи и узкие проходы между ними. Нет ни одного помещения, даже отдаленно похожего на остальные.

Здесь несколько конференц-залов. Секретарши, клерки и служители не спеша передвигаются по сногсшибательно блестящим полам.

Я стал бы здесь работать за гораздо меньшую сумму, чем двадцать одна тысяча долларов в год.

Я тихонько паркуюсь позади длинного «кадиллака» и беззвучно вылезаю из машины. Я не в настроении разговаривать. Неслышно огибаю дом и лицезрею высокую груду белых пластиковых мешков. Их десятки. Здесь, наверное, миллиарды перепревших сосновых иголок. Каждый мешок весит по сотне фунтов. И теперь я припоминаю, что мисс Берди несколько дней назад говорила насчет мульчирования иголками всех цветочных клумб, но я не обратил тогда на её слова внимания.

Я бросаюсь в свою квартиренку по ступенькам и уже заношу ногу на верхнюю, когда слышу, как она зовет:

— Руди, Руди, дорогой, у меня есть кофе. — Она стоит у груды мешков, возвышаясь как монумент, и широко улыбается, так что видны все её серо-желтые зубы. Она просто счастлива, что я уже дома. Почти стемнело, а она любит попить кофейку на закате солнца.

— Да, конечно, — отвечаю я, вешая пиджак на поручень и срывая с шеи галстук.

— Как дела, дорогой? — нараспев спрашивает она, глядя снизу вверх.

Она уже неделю как начала твердить мне «дорогой». «Сделайте это, дорогой, сделайте то».

— Очень хорошо. Устал только. Спина беспокоит. — Я уже несколько дней делаю намеки насчет больной спины, а она до сих пор не клюнула.

Я сажусь на свой обычный стул, пока она растирает ужасную смесь растворимого кофе с кипятком. Уже конец дня, длинные тени ложатся на заднюю лужайку. Я считаю мешки с иголками. Восемь в длину, четыре в ширину и восемь в высоту. Всего двести пятьдесят шесть мешков. По сто фунтов каждый. То есть всего 25 600 фунтов иголок. Которые надо разбросать. Мне одному.

Мы потягиваем кофе, я очень маленькими глотками, а она желает знать все, чем я сегодня занимался. Я вру, что разговаривал с несколькими о некоторых судебных делах, а затем готовился к экзаменам на адвоката. И то же самое мне предстоит завтра. Занят, очень занят, понимаете, всякой этой юридической тягомотиной. Из этого следует, что мне совершенно некогда перетаскивать тонну иголок с места на место.

Мы сидим чуть ли не лицом к белым мешкам, но не хотим на них смотреть. И я избегаю её взгляда.

— А когда вы начнете работать адвокатом? — спрашивает мисс Берди.

— Точно сказать не могу, — отвечаю я, потом уже в десятый раз объясняю, как несколько ближайших недель буду очень усердно работать в библиотеке, просто похороню себя в книгах и надеюсь, что тогда выдержу экзамен. Я не могу заниматься практикой, пока не сдам экзамена и не получу лицензию.

— Как прекрасно, — замечает она и на минуту отдается на волю волн, то есть течению своих мыслей. — Мы обязательно должны начать с иголками, — прибавляет она и кивает, выкатывая глаза и глядя теперь на мешки.

Я с минуту молчу, но потом замечаю:

— А здесь их много.

— О, это не страшно, я буду помогать.

Это значит, что она будет указывать лопатой, где и как рассыпать иголки, и безостановочно при этом болтать.

— Ну, может, начнем завтра. Сегодня уже поздно, и у меня был очень тяжелый день.

Она секунду обдумывает услышанное.

— А я надеялась, что мы сможем начать уже сегодня, — отвечает она. — Я вам помогу.

— Но я ещё не обедал, — возражаю я.

— А я сделаю вам сандвич, — поспешно предлагает она.

Сандвич в исполнении мисс Берди — это прозрачный ломтик консервированной индейки между двумя тоненькими кусочками обезжиренного белого хлеба. И ни капли горчицы или майонеза. И конечно, даже в мыслях нет добавить листик салата или ломтик сыра. Мне нужно по крайней мере четыре таких сандвича, чтобы слегка унять голодные спазмы в желудке.

Мисс Берди встает и спешит в кухню, потому что звонит телефон. Отдельная линия ко мне ещё не проведена, хотя она обещает это сделать уже две недели. Сейчас у меня, правда, есть параллельный телефон, но это значит, что можно слушать все мои разговоры. Она уже просила меня поменьше разговаривать и чтобы мне пореже звонили, потому что ей всегда нужно иметь безотлагательный доступ к аппарату. Хотя телефон у неё звонит редко.

— Это вас, Руди, — кричит она из кухни, — какой-то адвокат.

Звонит Барри Экс. Он сообщает, что уже переговорил с Джонатаном Лейком обо мне и неплохо кое-что уточнить. И спрашивает, не могу ли я опять к нему приехать, можно сейчас, сию минуту, он будет работать всю ночь, объясняет он.

Барри хочет, чтобы я привез все документы и бумаги. Ему надо ознакомиться со всем досконально, с этим делом об обмане доверия клиентов. Пока мы говорим, я смотрю, как мисс Берди очень старательно готовит сандвич с индейкой. И как раз в тот момент, когда она разрезает его пополам, я вешаю трубку.

— Надо бежать, мисс Берди, — говорю я, задыхаясь от волнения. — Кое-что подворачивается. Должен сейчас же встретиться с этим адвокатом насчет одного крупного дела.

— Но как же…

— Извините. Я начну завтра. — И покидаю её, а она стоит с половиной сандвича в каждой руке и с осунувшимся лицом, словно не в состоянии поверить, что я не разделю с ней трапезу.

Барри встречает меня у входной двери, которая уже заперта, хотя в здании ещё много работающих. Я иду за ним в его кабинет немного быстрее, чем ходил все эти дни. Я невольно опять восхищаюсь коврами, книжными полками и предметами искусства и думаю, что, наверное, тоже скоро стану частицей всего этого механизма. Я — служащий фирмы Лейка, самого крупного в нашей местности судебного адвоката.

Барри предлагает мне булочку, оставшуюся от обеда.

Говорит, что ест три раза в день, не отходя от рабочего стола. Я припоминаю, что он в разводе, и мне теперь ясно почему. Но мне не до еды.

Он щелкает диктофоном и кладет микрофон поближе ко мне на край стола.

— Мы наш разговор запишем. А завтра моя секретарша его перепечатает. Согласны?

— Конечно, — говорю я. Да я на что угодно согласен.

— Я нанимаю вас на должность своего помощника по судебным делам на двенадцать месяцев. Ваше жалованье — двадцать одна тысяча долларов в год, уплачиваемые в двенадцати равных частях каждый месяц пятнадцатого числа. Вы не будете иметь медицинскую страховку и другие привилегии, пока не проработаете целый год. По истечении двенадцати месяцев мы вновь вернемся к оценке наших отношений и тогда рассмотрим возможность нанять вас как адвоката, а не как помощника.

— Согласен, замечательно.

— У вас будет свой кабинет, и мы как раз сейчас подыскиваем секретаршу. Минимум работы — шестьдесят часов в неделю, начало в восемь и до тех пор, пока это необходимо. Ни один адвокат нашей фирмы не работает меньше шестидесяти часов.

— Нет проблем! — Да я девяносто буду работать. И уж постараюсь держаться подальше от мисс Берди и её мешков с сосновыми иголками.

Барри тщательно проверяет свои записи.

— И мы будем вместе выступать в качестве консультантов по делу, э… как оно называется?

— Делу Блейков. Блейк versus[3] «Прекрасного дара жизни».

— О'кей. Мы будем представлять Блейков против страховой компании «Прекрасный дар жизни». Вы станете вести всю необходимую работу с документами, но без гонорара, если таковой будет.

— Порядок.

— О чем ещё вы хотели бы условиться? — спрашивает он в микрофон.

— Когда начинать?

— Сейчас, если располагаете временем. И сегодня ночью я хотел бы пройтись по всему делу.

— Согласен.

— Есть ещё проблемы?

Я с трудом проглатываю комок в горле.

— В начале месяца я подал заявление о банкротстве. Это долгая история.

— Как и всегда, не так ли? Какая статья? Семь? Тринадцать?

— Семь.

— Тогда на заработной плате это не отразится. И ещё одно. Вы занимаетесь подготовкой к экзамену в свободное от работы время. О'кей?

— Чудесно.

Барри выключает диктофон и опять предлагает мне булочку. Я снова отклоняю предложение. И следую за ним по винтовой лестнице в маленькую библиотеку.

— Здесь легко заблудиться, — предупреждает он.

— Просто невероятно, — отвечаю я, опять восторгаясь путаницей комнат и переходов.

Мы садимся за стол и раскладываем перед собой содержимое блейковской папки. На Барри производят впечатление мои порядок и организованность. Он интересуется некоторыми документами. Они все у меня под рукой. Он хочет знать даты и имена. Я их выучил наизусть. И со всего снял копии. Одну для него, другая остается у меня.

Итак, есть все, кроме подписанного Блейками контракта на ведение дела. Он, по-видимому, удивлен, и я объясняю, каким путем дело попало мне в руки.

— Нам необходимо иметь подписанный ими контракт, — несколько раз повторяет он.

Я уезжаю после десяти вечера. Еду по городу и вижу в зеркальце заднего обзора свое улыбающееся лицо. Прежде всего я позвоню рано утром Букеру и порадую его хорошими новостями. Затем преподнесу букет цветов Маделейн Скиннер и поблагодарю её.

Возможно, мое место на должностной лестнице и низкое, но она ведет только вверх. Дайте мне один лишь год, и я буду зарабатывать больше, чем Сара Плэнкмор, и С. Тодд, и Н. Элизабет, и Ф. Франклин, и сто других задниц, от которых я прятался весь прошлый месяц. Дайте мне только некоторое время.

Я останавливаюсь у «Йогиса» и немного выпиваю с Принсом. Я рассказываю ему о своих замечательных новостях, и он крепко обнимает меня, словно пьяный медведь. И говорит, что очень жалеет о моем уходе. Я отвечаю, что с месячишко ещё буду заглядывать и, может быть, работать по уик-эндам, пока не сдам все экзамены. Принс на все согласен.

Я сижу один в дальнем отсеке, потягиваю какой-то напиток со льдом и наблюдаю за немногими присутствующими.

Больше я никого не стыжусь. Впервые за несколько недель на меня не давит бремя униженности. Я готов сейчас действовать, готов приступить к началу карьеры. И мечтаю о том, как однажды встречусь в зале суда с Лойдом Беком лицом к лицу.

Глава 12

С трудом продираясь сквозь дебри материалов, которые мне дал Макс Левберг, я все больше поражаюсь, до каких же пределов обмана и несправедливости доходят богатые страховые компании, давя и унижая маленьких людей. Ради одного-единственного доллара они готовы идти на тайные махинации и обман. Они не останавливаются ни перед какими мошенническими уловками. И ещё я удивляюсь, как же мало застрахованных подают на них в суд. Большинство даже ни разу не посоветовались с адвокатом. Им показывают убористые примечания в приложениях и дополнениях и убеждают, что они вовсе не были застрахованы на тех условиях, как думали прежде. Изучение материалов доказывает, что только пять процентов потерпевших от недобросовестности страховых компаний вообще когда-либо обращались в суд. Люди, покупающие такие полисы, невежественны и темны. Они сплошь и рядом боятся адвокатов так же, как самих страховых компаний. Одной только мысли, что придется пойти в зал суда и давать свидетельские показания перед судьей и присяжными, достаточно, чтобы заткнуть им рот.

Барри Ланкастер и я проводим лучшее время двух суток за тщательным изучением документов по делу Блейков. За несколько лет и с разной степенью успеха Барри провернул немало подобных дел, связанных с обманом доверия клиентов. Он все время повторяет, что судьи в Мемфисе чертовски консервативны и очень нелегко вырвать у них справедливый вердикт. Но я уже слышу об этом третий год. Для южного города Мемфис весьма привержен федеральным законам. Такие города обычно выносят положительные вердикты в пользу истцов. Но по какой-то непонятной причине это редко бывает в Мемфисе. Джонатану Лейку удалось выиграть несколько миллионных процессов, но сейчас он предпочитает вести подобные дела в других штатах.

Мне ещё только предстоит познакомиться с мистером Лейком. Он где-то там очень занят крупным судебным процессом, и ему не до встречи и знакомства со своим самым недавним новобранцем.

Мое временное пристанище — маленькая библиотека на открытой площадке, выходящей на второй этаж. Здесь стоят три круглых стола, восемь стеллажей с книгами, все посвящены проблемам недобросовестности в медицине. В первый же полный день работы Барри показал мне красивую, хорошо обставленную комнату в коридоре прямо под ним и сказал, что через пару недель она будет моей. Там нужно кое-что покрасить и что-то подправить в электрической проводке. «Но что вы хотите? Ведь это бывший склад!» — не раз и не два восклицает он.

Я практически ни с кем из служащих не знаком и уверен, что это по причине моей низкой должности, потому что я ещё не адвокат. Во мне нет ничего нового и особенно интересного. Помощники приходят и уходят.

Сотрудники — народ очень занятой и не слишком дружный. Барри почти ничего не рассказывает о других адвокатах, работающих в одном с ним здании, и у меня появляется отчетливое ощущение, что каждая обособленная адвокатская группа действует самостоятельно. У меня также появляется чувство, что вести судебные процессы под наблюдением и руководством Джонатана Лейка — довольно нервное дело.

Барри приезжает на работу каждое утро ещё до восьми, и я твердо намерен встречать его у подъезда, пока не получу свой собственный ключ от входа. Очевидно, мистер Лейк очень придирчив к тем, кто достоин получить ключ в здание.

Долго рассказывать, но несколько лет назад, когда он судился с одной фирмой по поводу её недобросовестности, его телефоны стали прослушиваться. Барри об этом мне сразу же рассказал, как только я затронул тему ключа. Должны, наверное, пройти недели, сказал он. И ещё мне предстоит проверка на детекторе лжи.

Барри помог мне расположиться на моей площадке, дал указания, что делать далее, и, объяснив мои обязанности, ушел к себе в кабинет. Первые два дня он проверял меня примерно каждые два часа. Я скопировал все документы по делу Блейков. Не ставя его в известность, одну копию сделал для собственных нужд и в конце второго дня унес её домой, ловко укрыв в своем блестящем новом атташе-кейсе, подарке Принса.

Следуя указаниям Барри, я набросал довольно суровое письмо «Дару жизни», в котором изложил все относящиеся к делу факты, упомянул обо всех наглых поступках с их стороны. Когда секретарша Барри закончила его перепечатывать, он пробежал письмо глазами. Затем буквально проделал над текстом хирургическую операцию и снова отослал меня в мой угол. Он очень работящ и очень гордится своей способностью сконцентрировать на чем-то все внимание и мобилизовать все ресурсы.

На третий день во время перерыва я наконец собрался с духом и спросил секретаршу относительно документов, касающихся моего приема на работу. Она была занята, но обещала посмотреть.

К концу третьего дня мы с Барри вместе покинули его кабинет после девяти. Мы закончили письмо в «Дар жизни», трехстраничный шедевр, который должен был быть отослан заказной почтой с уведомлением о вручении. За стенами офиса Барри никогда не говорит о житье-бытье. Я предложил пойти выпить пива, но он быстро поставил меня на место.

Я поехал в «Йогис», чтобы закусить на ночь. Там было полно упившихся собратьев по колледжу, и Принс сам работал в баре, не очень довольный этим обстоятельством. Я его заменил и посоветовал пойти навести порядок и выставить за дверь особенно злостных нарушителей, отчего он пришел в восторг.

Однако вместо этого он направился к своему любимому столику, за которым уже сидел его адвокат Брюзер Стоун. Тот без передышки курил «Кэмел» и ставил на боксеров, которых показывали по телевизору. Этим утром имя Брюзера опять фигурировало в газетах. В интервью он начисто отрицал, что ему хоть что-нибудь известно насчет одного убийства. Два года назад полицейские нашли мертвое тело на заброшенной свалке позади безымянной дешевой забегаловки. Погибший был местным головорезом, который владел частью порнобизнеса в городе и, очевидно, хотел ещё глубже проникнуть в процветающую отрасль торговли женскими грудями и попками. Но он ступил на опасную почву и завязал отношения не так и не с теми людьми, за что был обезглавлен. Брюзер, конечно, не стал бы совершать подобных поступков, но полицейские, по-видимому, имели причины подозревать, что он знает, и очень точно, кто это сделал.

Брюзер часто последнее время бывает здесь, много и тяжко пьет и шепчется о чем-то с Принсом.

Слава Богу, что у меня теперь есть настоящая работа. А я уж почти смирился с тем, что придется просить место в фирме у Брюзера.

Сегодня пятница, мой четвертый день работы в фирме Лейка. Я уже рассказал кое-кому, что принят сюда, и было очень приятно произносить сами слова, они так ловко соскальзывали с языка. В них звучало удовлетворение. Фирма Лейка. Никому не требовалось наводить справки, что это за фирма такая. Достаточно упомянуть имя, и люди мысленно представляли величественный старый склад и знали, что это обитель великого Джонатана Лейка и его команды ретивых адвокатов.

Букер чуть не заплакал от радости. Он купил бифштексы и бутылку безалкогольного вина. Чарлин зажарила бифштексы, и мы праздновали до полуночи.

Я не планировал вставать сегодня утром до семи, но около двери слышится громкий стук. Это мисс Берди. Вот она с шумом поворачивает входную ручку и возглашает:

— Руди, Руди!

Я открываю засов, и она впархивает ко мне.

— Руди? Вы уже не спите?

Я стою в маленькой кухне, и она внимательно оглядывает меня. На мне гимнастические трусы и тенниска, так что вид вполне приличный. Но я только-только продрал глаза, и волосы у меня торчат во все стороны. Да, я проснулся, хотя и не совсем.

Солнце едва встало, но передник мисс Берди уже испачкан землей, туфли в грязи.

— Доброе утро, — говорю я, изо всех сил стараясь не показать раздражения.

Она серо-желто улыбается.

— Я вас разбудила? — чирикает она.

— Нет, я как раз вставал.

— Ну и хорошо. А то надо поработать.

— Поработать? Но…

— Да, Руди. Вы уже забыли об иголках? Время приниматься за дело, они сгниют, если мы не поспешим.

Я хлопаю со сна глазами.

— Но сегодня пятница, — бормочу я не очень уверенно.

— Нет. Суббота! — отрезает она.

Мы несколько секунд молча глазеем друг на друга. Я смотрю на часы — привычка, которую уже приобрел за три дня работы.

— Сегодня пятница, мисс Берди. Пятница. И мне надо на работу.

— Сегодня суббота, — повторяет она упрямо. Мы опять молча глазеем друг на друга. Она смотрит на мои трусы. Я изучаю её грязные туфли.

— Послушайте, мисс Берди, — говорю я дружелюбно. — Я точно знаю, что сегодня пятница и через полтора часа я должен быть на работе, где меня очень ждут. Мы займемся иголками в уик-энд. — Конечно, я стараюсь её задобрить, потому что планирую завтра утром восседать на своем рабочем месте.

— Они сгниют.

— Но не сегодня же. — А вообще, могут ли иголки сгнить, если они в мешке? Вряд ли.

— Но завтра я хотела заняться розами.

— Хорошо, но почему бы вам не заняться розами сегодня, пока я в офисе, а завтра мы займемся иголками?

С минуту она пережевывает услышанное, и вдруг мне становится жалко её. Плечи у неё опущены, лицо печальное. Трудно сказать, смущена ли она.

— Но вы обещаете? — спрашивает она кротко.

— Обещаю.

— Вы говорили, что будете работать во дворе, если я снижу квартирную плату.

— Да, конечно. — Разве можно это забыть? Она уже раз десять мне напоминала.

— Ну что ж, ладно, — говорит она так, словно только затем и пришла, чтобы услышать отказ. Она выходит и спускается вниз, что-то бурча под нос. Я спокойно закрываю дверь и думаю, когда же завтра утром она придет и вытащит меня из постели.

Я одеваюсь и еду в офис, около которого припарковано уже с полдюжины машин. В некоторых окнах горит свет, а ещё нет и семи утра. Я жду в автомобиле, пока ещё один служащий не подъезжает к парковке, и, совершенно точно рассчитав, нагоняю у самой входной двери мужчину средних лет. В руке у него портфель и высокий бумажный стаканчик с кофе, который он старается удержать, пока другой рукой нащупывает в кармане ключи.

Он вздрагивает, увидев меня. Это, конечно, не самый криминальный район Мемфиса, но все же его центральная часть, и люди здесь нервные.

— Доброе утро, — говорю я приветливо.

— Утро, — ворчит он в ответ, — вам что-нибудь надо?

— Да, сэр. Я новый помощник Барри Ланкастера, только что принятый на работу.

— Имя?

— Руди Бейлор.

Руки его на минуту останавливаются, он сильно хмурится. Нижняя губа искривляется и выпячивается вперед, он качает головой:

— Не выдумывайте. Я здесь управляющий делами. Мне о вас никто не говорил.

— Честное слово, он нанял меня, но всего четыре дня назад.

Он вставляет ключ в замок, опасливо оглядываясь через плечо. Этот парень думает, что я вор или убийца, но я в костюме и в галстуке и выгляжу очень симпатично.

— Извините. Но у мистера Лейка очень строгие правила безопасности. Никто не может войти до начала и после конца рабочего дня, если человек не значится в платежной ведомости. — Он почти впрыгивает в дверь. — Передайте Барри, чтобы утром мне позвонил. — И захлопывает дверь прямо перед моим носом.

Я не собираюсь ошиваться на ступеньках, словно нищий, пока не появится ещё какая-нибудь персона, чье имя значится в ведомости. Поэтому проезжаю несколько кварталов до ближайшего дешевого кафе, где покупаю утреннюю газету, рожок и кофе. Я убиваю час, дыша сигаретным дымом и слушая чужую болтовню, затем возвращаюсь на парковку, где теперь ещё больше машин. Хороших машин. Элегантных немецких и других импортных сверкающих лаком машин. Я осторожно выбираю свободное местечко возле «шевроле».

Дежурная у первого поста уже несколько раз видела, как я прихожу и ухожу, но делает вид, что я здесь чужак и незнакомец. Я, однако, не намерен сообщать ей, что служу здесь, как она. Дежурная звонит Барри, и он дает мне зеленый свет на вход в лабиринт.

Барри должен быть в суде ровно в девять утра по делу о доброкачественности продуктов, поэтому очень спешит. Я твердо решил поговорить с ним, чтобы мое имя тоже включили в платежную ведомость, но время сейчас неподходящее. Мое дело может и подождать день-другой. Барри засовывает папки в объемистый портфель, и с минуту я надеюсь, что он и меня возьмет как помощника на судебное заседание. Но у него другие планы.

— Хочу, чтобы вы поехали к Блейкам и вернулись назад с уже подписанным контрактом. Это необходимо провернуть теперь же. — Он прямо-таки подчеркивает слово «теперь», так что я уже не сомневаюсь насчет своего местоназначения.

Он подает мне тоненькую папку.

— Здесь контракт. Я приготовил его прошлой ночью. Просмотрите его. Нужны подписи всех троих Блейков — Дот, Бадди и Донни Рея, так как он уже взрослый.

Я решительно киваю головой, но предпочел бы, чтобы меня вздули, чем ехать к Блейкам и провести у них все утро. Наконец мне придется встретиться с Донни Реем, а я бы эту встречу отсрочил навсегда.

— А что потом? — спрашиваю я.

— Я пробуду в суде весь день. Приезжайте и отыщите меня в зале заседания у судьи Андерсена. — Звонит телефон, Барри взмахом руки отсылает меня — мое время кончилось.

Мысль собрать всех Блейков вокруг кухонного стола для подписания договора не очень меня привлекает. Придется сидеть и смотреть, как Дот ковыляет через задний двор к разбитому «ферлейну», ругаясь на ходу и проклиная все на свете, а потом улещивает и выманивает Бадди из машины, отрывая от его котов и джина. Нет, она, наверное, вытащит его за ухо. Скверная будет картина. А мне потом придется сидеть и нервничать, пока она удалится в задние комнаты, чтобы привести Донни Рея, и я должен буду, замерев от страха, спокойно встретить его, когда он выйдет познакомиться со мной, своим адвокатом.

Чтобы по возможности облегчить задачу, я останавливаю машину у платного телефона-автомата на Галф-стейшн и звоню Дот. Вот уж парадокс! Лейковская фирма располагает самой совершенной электронной связью, а я вынужден пользоваться телефоном-автоматом. Слава Богу, Дот берет трубку. Я не представляю себе телефонной беседы с Бадди. И сомневаюсь, что у него в «ферлейне» есть аппарат.

Как обычно, она все воспринимает с подозрением, но согласна встретиться со мной. Я не слишком настаиваю на том, чтобы увидеться со всеми домочадцами, но подчеркиваю, что расписаться в контракте должны все. И разумеется, сообщаю, что очень, очень тороплюсь. Сразу же надо будет, понимаете, передать бумаги в суд. Судьи уже ждут.

Те же собаки рычат на меня с соседской лужайки, когда я паркуюсь на подъездной дорожке. Дот стоит на обшарпанном пороге. Сигарета, догоревшая до фильтра, зажата в уголке рта почти у самых губ, и голубоватый туман лениво плывет над её головой в сторону лужайки. Она уже давненько ждет и курит.

Я насильно улыбаюсь широкой, лицемерной улыбкой и рассыпаюсь в приветствиях. Морщины, собравшиеся у рта Дот, едва заметно разглаживаются. Я иду за ней по запущенному, душному дому, мимо дырявого дивана под коллекцией старых фотографий когда-то счастливого блейковского семейства, по вытертому, когда-то ворсистому ковру, по которому разбросаны маленькие половички, чтобы скрыть прорехи, прямо в кухню, где никого нет.

— Кофе? — спрашивает она, показывая на мое место за кухонным столом.

— Нет, спасибо. Просто немного воды.

Она наполняет пластиковый стакан водой из-под крана, без кубиков льда, и ставит передо мной. Мы оба медленно устремляем взгляд в окно.

— Я не смогла заставить его прийти, — говорит она, очевидно, нисколько не обеспокоенная; догадываюсь, что иногда Бадди желает выйти, а иногда нет.

— А почему? — спрашиваю я, как будто его поведение поддается логическому осмыслению.

Она только пожимает плечами:

— Но Донни Рей вам тоже нужен, да?

— Да.

Она выскальзывает из кухни, оставляя меня наедине с теплой водой и с видом на Бадди. Но его трудно разглядеть, потому что ветровое стекло не мылось уже несколько десятилетий и орда грязных кошек избрала своим пристанищем и местом для прогулок капот машины. На Бадди какая-то шапочка, очевидно, с наушниками. Он медленно подносит бутылку ко рту. Мне из кухни кажется, что она покоится в бумажном коричневом пакете. Бадди спешно делает глоток.

Я слышу, как Дот что-то тихо говорит сыну. Раздается шарканье, вот они в кухне. Я поднимаюсь, чтобы познакомиться с Донни Реем Блейком.

Да, он определенно скоро умрет, чем бы ни болел. Он ужасающе истощен, щеки ввалились, кожа белая как мел. Он и до болезни, видимо, был худощав и тонок в кости, а теперь согнулся в поясе и кажется не выше матери. Волосы и брови у него угольно-черные и составляют резкий, словно графический, контраст с нездоровой бледностью кожи. Но он улыбается и протягивает костлявую, похожую на палку руку, которую я пожимаю так крепко, как только осмеливаюсь.

Дот крепко обнимает его за талию и ласково усаживает на стул. На нем мешковатые джинсы и простая белая тенниска, которая складками висит на худом теле.

— Приятно познакомиться, — говорю я, стараясь не смотреть в его запавшие глаза.

— Мама хорошо отзывается о вас, — откликается он. Голос у него слабый и хриплый, но говорит он ясно. Вот уж не думал, что Дот может обо мне хорошо отзываться. Донни охватывает подбородок ладонями, словно ему трудно держать голову. — Она сказала, что вы подаете в суд на этих ублюдков из «Дара жизни» и вроде заставите их заплатить. — В словах слышится скорее отчаяние, чем гнев.

— Это верно, — соглашаюсь я. Открыв папку, я достаю копию запроса, который Барри Экс отправил почтой в «Дар жизни», и вручаю её Дот, которая стоит позади Донни Рея. — Мы завели дело, — объясняю я, как самый заправский и шустрый адвокат. — Мы не рассчитываем, что они удовлетворят нашу просьбу о выплате денег, поэтому буквально через несколько дней подадим в суд. И возможно, будем требовать по крайней мере миллион.

Дот смотрит на письмо, потом кладет его на стол. Я ожидал целого потока вопросов насчет того, почему же я раньше сам не возбудил дело. И боюсь, что из-за этого начнется неприятное ворчание. Но она бережно растирает плечи Донни Рею и скорбно смотрит в окно. Она не станет ругаться, она сдерживается, чтобы не расстраивать его.

Донни Рей тоже устремляет взгляд в окно.

— А папа придет?

— Сказал, что не желает, — отвечает она.

Я вынимаю из папки контракт и протягиваю его Дот.

— Но это должно быть подписано до начала судебного разбирательства. Это контракт между вами, клиентами, и моей юридической фирмой на легальное представительство ваших интересов в суде.

Она осторожно берет бумаги. В контракте только две страницы.

— А что здесь написано?

— Да все, что нужно, обычным, полагающимся в таких случаях языком. Вы нанимаете нас своими адвокатами, мы беремся провернуть дело, принимаем на себя издержки и получаем третью часть от всех сумм по возмещению ущерба.

— Тогда зачем понадобилось целых две страницы такого мелкого шрифта? — спрашивает она, вытаскивая сигарету из пачки, лежащей на столе.

— Не зажигай! — резко бросает через плечо Донни. Он смотрит на меня и продолжает: — Неудивительно, что я уже при смерти.

Она, ничуть не реагируя на его слова, втыкает сигарету между губами, продолжая разглядывать контракт, но не закуривает.

— И мы должны подписаться все трое?

— Точно.

— Да, но он сказал, что не придет.

— Тогда отнеси ему в машину, — сердито бросает Донни Рей. — Возьми ручку, пойди к нему и заставь его подписать эту проклятую бумагу.

— Я и не догадалась, — отзывается она.

— Мы и прежде ведь так делали. — Донни Рей опускает голову и скребет макушку. Он уже завелся.

— Да, наверное, я смогу его заставить, — говорит она, все ещё колеблясь.

— Тогда иди скорей, черт возьми! — взрывается он, и Дот рыщет в ящике буфета, пока не находит ручку. Донни Рей поднимает руки и снова опускает на них голову. Запястья у него тонкие, как палка у метлы.

— Через минуту вернусь, — говорит Дот, словно девочка на побегушках, так она беспокоится о своем сыне. Она медленно идет по выложенному кирпичом внутреннему дворику к сорнякам. Пара кошек, лежащих на капоте, видя её приближение, ныряет под машину.

— Несколько месяцев назад, — говорит Донни Рей и делает долгую паузу, он дышит с трудом, и голова у него слегка трясется, — несколько месяцев назад нам нужно было получить его подпись для нотариуса, а он не захотел выходить из машины. Мать нашла женщину-нотариуса, которая согласилась за двадцать долларов приехать на дом, но, когда она прибыла, отец по-прежнему не захотел выходить из машины. Так что мать и нотариус сами пошли туда, через сорняки. Вы видите ту большую рыжую кошку на крыше автомобиля?

— Да.

— Мы зовем её Царапкой. Она как бы сторожевая кошка. В общем, когда нотариус протянула руку в окошко, чтобы взять документы у Бадди, который, конечно, был выпивши и едва понимал, что делает, Царапка набросилась на нотариуса. Нам это обошлось в шестьдесят долларов, пришлось вызывать врача. И купить новую пару колготок. Вам уже приходилось видеть больного с острой лейкемией?

— Нет, до сих пор не приходилось.

— Я вешу сто десять фунтов. А одиннадцать месяцев назад во мне было сто шестьдесят. Диагноз поставили, когда оставалась масса времени для лечения, мне повезло, что у меня есть идентичный близнец и его костный мозг мне подходит. Пересадка костного мозга могла бы меня спасти, но нам она не по карману. У нас была страховка, но вы уже знаете все, что случилось. Знаете, не так ли?

— Да, я детально ознакомился с вашим делом, Донни Рей.

— Хорошо, — вздыхает он с облегчением.

Мы смотрим, как Дот сгоняет оставшихся кошек. Царапка, взобравшись на крышу машины, притворяется, что спит. Ей Дот Блейк совершенно ни к чему. Дверцы открыты, и Дот протягивает контракт внутрь. И мы слышим её проникновенный голос.

— Я знаю, вы их считаете сумасшедшими, — говорит Донни Рей, словно читая мои мысли. — Но они хорошие люди, которым пришлось пережить немало напастей, проявите терпение.

— Да нет, они славные.

— Я уже на восемьдесят процентов в могиле, вот так. На восемьдесят. Если бы, черт возьми, мне пересадили костный мозг хотя бы полгода назад, тогда было бы девяносто процентов за то, что я вылечусь. Девяносто процентов. Смешно, что врачи используют цифры, когда говорят, будем мы жить или умрем. А теперь уже слишком поздно. — Он внезапно ловит ртом воздух, словно задыхаясь, сжимает кулаки и содрогается с ног до головы. Его лицо чуть-чуть розовеет от отчаянных попыток дышать. Он бьет себя кулаком в грудь, и я боюсь, что он сделает в ней глубокую вмятину.

Наконец ему удается вдохнуть полной грудью, и он издает быстрые хрипящие звуки. Именно в этот момент я начинаю ненавидеть страховую компанию «Прекрасный дар жизни».

Мне больше не стыдно смотреть на него. Он мой клиент, и он рассчитывает на меня и мою помощь. И я взвалю бремя всех его немощей на себя.

Дыхание Донни Рея выравнивается, насколько это возможно. Глаза у него покраснели и увлажнились. Не знаю, плачет ли он или это следствие припадка.

— Извините, — шепчет он.

Царапка шипит так, что и нам слышно. Мы видим, как она, распластавшись, взлетает в воздухе и приземляется в сорняках. Очевидно, сторожевая кошка проявила чересчур большой интерес к моему договору, и Дот ей как следует выдала.

Дот говорит что-то очень нехорошее мужу, который ещё ниже ссутуливается над рулем. Она просовывает руку, выхватывает документ и затем бежит что есть силы обратно, а кошки пускаются врассыпную во всех направлениях.

— На восемьдесят процентов уже в гробу, каково? — хрипит Донни Рей. — Так что я недолго протяну. Но что бы вы ни выиграли по этому делу, пожалуйста, присмотрите, чтобы со стариками обошлись по справедливости. У них была тяжелая жизнь.

Я так тронут, что не в силах сказать ни слова.

Дот открывает дверь и бросает контракт на стол. Первая страница слегка надорвана внизу, а на второй видно грязное пятно. Надеюсь, это не от кошачьей лапы.

— Вот, — говорит она, — миссия выполнена.

Бадди действительно расписался, хотя подпись совершенно невозможно прочитать.

Я указываю Донни Рею и его матери места для подписи. Они расписываются, и документ скрепляется печатью. Мы несколько минут болтаем, и я начинаю посматривать на часы.

Когда я ухожу, Дот сидит рядом с Донни, ласково гладит его руку и убеждает его, что теперь дела пойдут на лад.

Глава 13

Я приготовился сообщить Барри Эксу, что не смогу работать в субботу, так как в доме и во дворе предстоит очень срочная работа. И уже хотел предложить, что приду на несколько часов в воскресенье днем, если нужно. Однако я беспокоился напрасно. Барри собрался уехать на уик-энд из города, а так как я больше не посмею проникнуть в офис без его помощи, то и разговаривать, собственно, не о чем.

По какой-то причине мисс Берди не барабанит в мою дверь до восхода солнца. Вместо этого она предпочитает заняться приведением в порядок орудий труда прямо под моим окном у двери в гараж. При этом с громким стуком она роняет вилы и лопаты. Скребет стенки тачки металлическим скребком. Затачивает две затупившиеся мотыги и все время напевает, иногда весьма пронзительно взвизгивая. Сразу же после семи я наконец спускаюсь, и она делает вид, что удивлена моим появлением.

— Ой, доброе утро, Руди. Как вы?

— Я замечательно, мисс Берди. А вы?

— Чудесно, просто чудесно. Какой великолепный день, не правда ли?

День едва начался, ещё слишком рано, чтобы оценить его великолепие. Вообще-то говоря, довольно душно для такого часа. Немилосердная жара мемфисского лета не за горами.

Мисс Берди позволяет мне выпить чашку растворимого кофе и съесть тост, прежде чем приняться бубнить насчет иголок.

Я вскакиваю и начинаю действовать, чем привожу её почти в восторг. Под её руководством я мужественно поднимаю и погружаю первый стофунтовый мешок с иголками в тачку и везу её за мисс Берди вокруг дома и по подъездной дорожке через переднюю лужайку к низенькой маленькой клумбочке около улицы. Рукой в перчатке мисс Берди держит чашку кофе и с большой точностью указывает мне то самое место, куда надо высыпать иголки. Я совершенно выдохся по пути, особенно если учесть, что последний его отрезок приходился на мокрую от росы траву, но бодро вскрываю мешок и начинаю выбрасывать иголки вилами. Через пятнадцать минут я справляюсь с задачей, но моя тенниска уже насквозь пропотела.

Мисс Берди идет следом за мной и тачкой к самому краю дворика, где мы снова нагружаемся. Она точно указывает, какой мешок брать, и мы опять везем его к месту, недалеко от столба с почтовым ящиком.

В первый час работы мы разбросали пять мешков иголок. Пятьсот фунтов весом. Я уже изнемогаю. В девять утра температура подскочила почти до тридцати градусов. В девять тридцать я уговорил мисс Берди сделать перерыв, чтобы напиться воды. И, посидев десять минут, с трудом поднимаюсь снова. Время от времени нестерпимо ломит спину, но, закусив губы, позволяю себе только гримасу боли. Однако мисс Берди ничего не замечает.

Я человек не ленивый и когда-то, ещё во время учебы в средней школе, находился в отличной физической форме. Я вовсю резвился и участвовал во всех спортивных играх, но потом в мою жизнь вошел юридический колледж, и за последние три года у меня было мало возможностей заниматься спортом. Поэтому после трех часов тяжелой физической работы я чувствую себя как выжатый лимон.

На ленч мисс Берди скармливает мне два своих безвкусных сандвича с индюшатиной и яблоко. Я сижу под зонтиком во внутреннем дворике и очень медленно ем. Спину ломит, от усталости я не чувствую ног, и руки дрожат, пока я, словно кролик, грызу яблоко.

Ожидая, когда мисс Берди закончит на кухне, я устало смотрю через маленькое зеленое пятно лужайки с грудой мешков на ней на свое жилище над гаражом. А я ещё гордился, когда выторговал себе всего полтораста долларов арендной платы, теперь не знаю, такой ли уж я умник на самом деле и кто в конечном счете выгадал…

Помню, мне было даже немного стыдно, что я слегка наживаюсь на милой маленькой женщине. А теперь мне очень хотелось бы запихнуть её в пустой мешок из-под иголок.

Если судить по древнему термометру, прибитому гвоздями к стене гаража, температура в час дня поднялась ещё на пару градусов. В два часа спина у меня уже не разгибается, и я объясняю мисс Берди, что должен отдохнуть. Она грустно смотрит на меня, затем медленно поворачивается и изучает взглядом нисколько не уменьшившуюся груду белых мешков. Мы сделали в этой громаде едва заметную вмятину.

— Ну, если это так обязательно.

— Только часок, — умоляю я.

Она смягчается, но в три тридцать я снова толкаю перед собой тачку, а мисс Берди наступает мне на пятки.

После восьми часов изматывающей работы я высыпал семьдесят девять мешков иголок, меньше трети всего их количества.

Вскоре после ленча я намекнул в первый раз, что ровно в шесть вечера меня ждут в «Йогисе». Я, конечно, соврал. Мои часы работы в баре с восьми до закрытия. Однако мисс Берди этого не узнает, а я твердо намерен освободиться от иголок ещё до наступления темноты. Но в пять я просто все бросаю и говорю, что с меня достаточно, что спина у меня отваливается, а мне ещё работать вечером, и тащусь вверх по лестнице, а мисс Берди печально смотрит мне вслед. Она может отказать мне в жилье, но мне это уже безразлично.

Поздним утром в воскресенье я просыпаюсь от величественного грозового раската и лежу, словно оцепенев, под шум проливного дождя, барабанящего по крыше. Голова у меня в порядке — заступив вчера на работу в баре, я не пил. Однако все тело словно залито бетоном, и я не в силах пошевелиться. Малейшее движение причиняет мучительную боль. Мне даже трудно дышать.

В какой-то момент вчерашней пытки мисс Берди спросила, не пойду ли я с ней сегодня в церковь. Посещение церковной службы не было включено в список обязательных условий моего здесь проживания, но почему бы, подумал я тогда, не пойти.

Если одинокая старая леди хочет, чтобы я посетил с ней службу, то это самое малое, что я могу для неё сделать из чувства благодарности. И уж мне это, конечно, никак не может повредить.

Поэтому я поинтересовался у неё, какую церковь она посещает. Церковь Благодати Господней, отвечает она, что в Далласе. Живи, опираясь на помощь ближних, — такой принцип исповедует она вместе с досточтимым Кеннетом Чэндлером в храме и среди собственных стен.

Сегодня я вымаливаю возможность остаться дома. Она, по-видимому, недовольна, но быстро смиряется.

Когда я был маленьким, ещё задолго до того, как отец пристрастился к алкоголю и решил послать меня в военное училище, я от случая к случаю ходил в церковь вместе с матерью. Отец тоже бывал с нами пару раз, но все время ворчал и брюзжал, и мы с матерью предпочитали, чтобы он оставался дома и читал газеты. Это была маленькая методистская церковь с дружелюбно настроенным пастором, достопочтенным Хауи, который рассказывал разные забавные истории и умел внушить каждому, что он желанный и любимый прихожанин.

Я помню, как мама всегда была довольна его проповедями. В воскресной школе училось много ребят, и я не возражал, когда раз в неделю утром меня скребли мочалкой, надевали на меня рубашку с накрахмаленным воротничком и вели в церковь.

Однажды у матери была какая-то незначительная операция и она провела в больнице три дня. Конечно, все дамы-прихожанки знали об интимных деталях операции и в течение трех дней в дом потоком изливались приношения: печеное, тушеное, жареное, пирожные, пироги и тому подобное. Приносились горшки и блюда с таким количеством еды, которое нам с отцом и за год было не съесть. Дамы организовали дежурство у нас в доме. Они поочередно надзирали за порядком в кухне, убирали там, мыли, встречали все увеличивающееся количество посетительниц, которые приносили все больше кастрюль со съестным. В те три дня, что мать пробыла в больнице, и три дня после возвращения у нас в доме жила по крайней мере одна из дам, и мне казалось, что они сторожили еду.

Отец бесился. Он не мог потихоньку слинять и выпить в укромном уголке, нельзя же заниматься подобным, когда в доме с полдюжины богобоязненных дам. Мне кажется, они знали, что ему хочется приложиться к бутылке, и, раз уж им удалось ворваться к нам, они решили не допустить этого. Причем подразумевалось, что он неизменно будет радушным хозяином, а мой отец ну никак не годился на такую роль.

После первых двадцати четырех часов он стал проводить большую часть дня в больнице, но вовсе не хлопоча возле страждущей жены. Он пребывал в комнате для посетителей, смотрел телевизор и потягивал колу с джином.

Я с удовлетворением вспоминаю об этих днях. Никогда в нашем доме не царила такая теплая атмосфера, никогда не было столько замечательной, вкусной еды. Дамы суетились и дрожали надо мной, словно мать умерла, я наслаждался всеобщим вниманием. Они все были для меня добрыми тетушками и бабушками, которых я никогда раньше не знал. Вскоре после того как мать выздоровела, достопочтенный Хауи попался на каком-то неприличном поступке, сути которого я так до конца и не понял. В церкви разыгралась настоящая буря, все разделились на два лагеря. Кто-то оскорбительно отозвался о матери, и больше мы в церковь не ходили. Но, кажется, они с Хэнком, её вторым мужем, иногда там бывают.

Некоторое время я по церкви скучал, а затем отвык от посещений. Мои друзья иногда приглашали пойти с ними вместе, но я вскоре ко всему этому очень охладел. Моя подружка в средней школе иногда брала меня с собой на мессу, особенно в субботу вечером, но я убежденный протестант и не понимаю сути этих ритуалов.

Мисс Берди робко упомянула о желательности работы в саду сегодня после ленча, но я объяснил ей, что нельзя работать в «святое воскресенье», когда Господь отдыхал от трудов праведных.

И она не нашлась что ответить.

Глава 14

Три дня без перерыва идет дождь, решительно отменяя мои обязанности подручного садовника. Во вторник в сумерках я прячусь в своем мезонине и готовлюсь к предстоящим экзаменам, когда вдруг раздается телефонный звонок.

Это Дот Блейк, и я понимаю: что-то неладно. Иначе она бы не позвонила.

— Только сейчас говорила по телефону с мистером Барри Ланкастером, — сообщает она. — Он сказал, что он мой адвокат.

— Это верно. Он очень большая шишка в моей фирме и ведет со мной ваше дело. — Полагаю, Барри потребовалось проверить какие-то детали.

— Но он не так говорит. Он позвонил узнать, не можем ли мы с Донни Реем приехать завтра к нему в офис, чтобы подписать ещё какие-то бумаги. Я спросила про вас. А он ответил, что вы у них не работаете. Я хочу знать, в чем дело?

И я тоже хочу это знать. Секунду я что-то мычу, потом говорю, что это недоразумение, но желудок у меня словно стягивается в тугой узел.

— Дот, это большая фирма. А я новый служащий, понимаете? Он попросту забыл обо мне.

— Нет. Он о вас помнит. Он сказал, что вы работали у них, но больше не работаете. Знаете, это все здорово непонятно, правда?

Согласен. Я падаю на стул и стараюсь привести мысли в порядок. Уже почти девять вечера.

— Послушайте, Дот, успокойтесь. Я сейчас же перезвоню мистеру Ланкастеру и узнаю, что он имеет в виду. И через минуту снова свяжусь с вами.

— Я желаю знать, в чем дело. Вы уже подали в суд на этих подонков?

— Я вам перезвоню ровно через минуту, о'кей? Пока. — Я вешаю трубку, затем быстро набираю номер лейковской фирмы. У меня противное ощущение, что такое со мной уже было.

Телефонистка соединяет меня с Барри Эксом. Я решаю быть любезным, подыграть ему, если потребуется, и говорю самым сердечным тоном:

— Барри, это я, Руди. Вы смотрели мое заключение?

— Да, здорово сделано. Послушайте, Руди, у меня возникли небольшие осложнения относительно вашей должности.

Горло у меня перехватывает от волнения. Сердце замирает. Легкие почти перестают дышать.

— О… да? — выдавливаю я из себя.

— Да. Дело паршивое. Я виделся с Джонатаном Лейком сегодня к вечеру, и он не горит желанием одобрить мой выбор и принять вас.

— Почему же?

— Ему не нравится сама мысль, что адвокат находится на положении помощника. И теперь, когда я все обдумал, мне это тоже в конечном счете не улыбается. Понимаете, мистер Лейк думает, и я с ним согласен, что для дипломированного адвоката будет естественно в его положении попытаться силком, использовав любую лазейку, пролезть в ряды полноправных служащих. Но мы не одобряем такого образа действий. Так поступать нехорошо.

Я зажмуриваюсь, мне хочется плакать.

— Не понимаю вас, — отвечаю я.

— Сожалею. Я старался изо всех сил, но он просто неумолим. Он правит фирмой железной рукой, и у него собственный метод. Говоря честно, он едва мне задницу не отъел за одну только мысль принять вас на работу.

— Я хочу поговорить с самим Джонатаном Лейком, — говорю я, как могу твердо.

— Ничего не получится. Он слишком занятой человек, а кроме того, он не хочет, и все тут. Он не собирается менять решение.

— Вы сукин сын.

— Послушайте, Руди, мы…

— Сукин сын! — кричу я в трубку и чувствую себя от этого лучше.

— Полегче, Руди.

— Лейк сейчас в офисе? — требую я ответа.

— Возможно. Но он не хочет…

— Приеду через пять минут! — снова ору я и шмякаю трубку на аппарат.

Через десять минут, взвизгнув тормозами, я резко останавливаюсь на площадке для парковки перед бывшим складом. Там стоят ещё три машины, в здании горит свет. Барри не ждет меня у двери.

Я колочу в неё кулаками, но никто не открывает. Я знаю, что им слышно, как я стучу, но они слишком трусливы, чтобы выйти ко мне. И наверное, вызовут полицию, если я не уйду.

Но я не могу уйти. Я захожу с северной стороны и стучу что есть силы в другую дверь, затем та же самая история повторяется у запасного выхода с тыльной стороны здания. Я стою под окном кабинета Барри и осыпаю его руганью. В кабинете горит свет, но он на меня не обращает никакого внимания. Я возвращаюсь к главному подъезду и опять колочу в дверь.

Из темноты выступает охранник и хватает меня за плечо.

Я смотрю вверх. Он по крайней мере шести футов и шести дюймов роста, негр в черной фуражке.

— Тебе надо уходить, сынок, — говорит он мягко, басом. — Уходи-ка, прежде чем я вызову полицию.

Я стряхиваю его руку со своего плеча и ухожу прочь.

Я долго сижу в темноте на продавленном диване, который мне пожертвовала мисс Берди, и пытаюсь привести мысли в порядок, но мне это не удается. Выпиваю две банки теплого пива. Я проклинаю, ругаюсь и плачу. Я строю планы мести.

Подумываю даже о том, чтобы убить Джонатана Лейка и Барри Экса. Эти пронырливые, мерзкие подонки решили украсть у меня дело Блейков. И что мне теперь сказать своим клиентам? Как объяснить им все это?

Я шагаю из угла в угол, ожидая, когда взойдет солнце. В прошлую ночь я бы весело рассмеялся, если бы мне сказали, что я снова достану свой список фирм и опять начну обивать пороги. Я весь извиваюсь от стыда и скрежещу зубами при мысли, что опять придется звонить Маделейн Скиннер: «Это снова я, Маделейн, и снова ищу работу».

Наконец я засыпаю на диване, и кто-то меня будит сразу после девяти утра. Это не мисс Берди. Это двое полицейских в штатском. Они показывают свои жетоны, и я приглашаю их войти. На мне спортивные трусы и тенниска. Глаза у меня словно горят, я тру их и пытаюсь сообразить, почему я вдруг привлек внимание полиции.

Они могли бы сойти за близнецов, обоим около тридцати, не так уж намного старше меня. На них джинсы, кроссовки, у обоих черные усы, и ведут они себя как пара посредственных телевизионных актеров.

— Нам можно сесть? — спрашивает один, выдвигая стул из-под стола и усаживаясь. Его товарищ делает то же самое, и вот уже оба расселись с удобствами.

— Конечно, — отвечаю я с неподдельной живостью, — пожалуйста, присядьте.

— И вы с нами, — предлагает один из них.

— А почему бы и нет? — Я сажусь между ними.

Оба наклоняются вперед, продолжая разыгрывать роль.

— А теперь расскажите, что, черт возьми, происходит?

— Вы знакомы с Джонатаном Лейком?

— Да.

— Вам известно, где находится его офис?

— Да.

— Вы были там вчера вечером?

— Да.

— В какое время?

— Между девятью и десятью часами.

— Какова была цель вашего посещения?

— Ну, это длинная история.

— У нас в запасе несколько часов.

— Я хотел поговорить с Джонатаном Лейком.

— Вы поговорили?

— Нет.

— Почему нет?

— Двери были заперты. Я не мог проникнуть в здание.

— Вы старались вломиться?

— Нет.

— Вы уверены?

— Да. Спросите у сторожа-охранника.

Получив ответ, они переглядываются. Что-то в моем ответе соответствует их ожиданиям.

— А вы видели охранника?

— Конечно. Он попросил меня уйти, и я ушел.

— Вы можете его описать? Его внешний вид?

— Могу.

— Тогда опишите.

— Высокий, широкоплечий чернокожий, наверное, шесть футов и шесть дюймов. В форме, фуражке, с револьвером и переговорным устройством. Да спросите его, он вам подтвердит, когда приказал мне убираться.

— Но мы не можем спросить его. — И они снова смотрят друг на друга.

— Почему не можете? — спрашиваю я и чувствую, что надвигается нечто ужасное.

— Потому что он мертв. — Они внимательно следят, как я отреагирую на сообщение.

Я совершенно искренне потрясен, как любой бы на моем месте.

— Как это, почему он мертв?

— Он сгорел во время пожара.

— Какого пожара?

Они одновременно настораживаются, оба кивают и подозрительно опускают взгляды на стол. Один вытаскивает из кармана блокнот, словно начинающий репортер.

— А тот маленький автомобиль во дворе, «тойота», ваш?

— Но вы же знаете, что мой. У вас же есть компьютер.

— Вы на этой машине приезжали вчера вечером в офис?

— Нет, я её притащил туда на плечах. Какой пожар?

— Давайте не умничать, ладно?

— Ладно. Идет. Не буду умничать, если вы не будете ловчить.

Подает голос напарник:

— Мы, возможно, засекли вашу машину поблизости от офиса в два часа ночи.

— Ничего вы не засекли. Это была не моя машина. — Сейчас я уже не могу сказать точно, врут эти ребята или говорят правду. — Какой пожар? — переспрашиваю я.

— Прошлой ночью фирма Лейка сгорела. Полностью уничтожена огнем.

— Дотла сгорела, — услужливо добавляет второй.

— И вы парни из команды, которая борется с поджигателями. — Я все ещё не пришел в себя от шока и в то же время ужасно испуган, так как они думают, что я к этому причастен. — И Барри Ланкастер сказал вам, что я самый подходящий подозреваемый на роль поджигателя, верно?

— Да, мы занимаемся поджогами. А также убийствами.

— А сколько людей ещё погибло?

— Только охранник. Первый звонок-сообщение поступил в три утра, так что в здании уже никого не было. Очевидно, охранник попал в ловушку, когда обрушилась крыша.

Я почти желаю, чтобы Джонатан Лейк был вместе с охранником в тот момент, затем вспоминаю об этом прекрасном здании с картинами и коврами.

— Вы зря тратите время, — говорю я, распаляясь при мысли, что я подозреваемый.

— Мистер Ланкастер сказал, что вы прошлым вечером были здорово не в себе, когда приходили в офис.

— Верно. Но не настолько же я злился на них, чтобы поджигать здание. Вы, ребята, зря тратите свое драгоценное время. Клянусь вам.

— Он говорит, что вы просто с ума сходили от злости и требовали встречи с мистером Лейком.

— Верно, верно, верно. На сто процентов и больше. Но это вряд ли может служить доказательством, что у меня был повод сжечь их офис. Взгляните на дело реально.

— Убийство, случившееся в связи с поджогом, может караться смертной казнью.

— Не шутите! Я готов вместе с вами разыскивать убийцу, чтобы потом поджарить ему задницу на электрическом стуле. Но меня к этому делу не пришивайте.

Я чувствую, что моя злость очень убедительна, потому что они в тот же момент отступают. Один вынимает сложенный лист бумаги из нагрудного кармана.

— У нас здесь рапорт двухмесячной давности, когда вас разыскивали за порчу частной собственности. Что-то там насчет разбитого стекла в одной городской фирме.

— Смотрите-ка, ваши компьютеры работают что надо.

— Странное поведение для адвоката.

— Бывает и похуже. И я не адвокат, я помощник адвоката или что-то вроде этого. Только что окончил юридический колледж. А то обвинение было снято, хотя ваш принтер и сообщил о нем. И если вы, парни, думаете, что разбитое мной в апреле стекло как-то связано с пожаром сегодня ночью, то настоящий поджигатель может расслабиться. Он в безопасности. И его никогда не поймают.

При этих словах один вскакивает, и его примеру быстро следует другой.

— Но вам все же надо бы обратиться к адвокату, — говорит один, тыча в меня пальцем. — Потому что сейчас вы первый подозреваемый.

— Ага. Вот именно. Я уже сказал, что если я главный подозреваемый, тогда, значит, настоящему убийце чертовски повезло. Вы, ребята, даже близко не подошли к разгадке дела.

Они хлопают дверью и исчезают. Подождав с полчаса, я сажусь в машину. Я проезжаю несколько кварталов, старательно приближаясь кружным путем к складу. Паркуюсь, прохожу ещё квартал и шмыгаю в магазин, торгующий предметами домашнего обихода, откуда можно видеть дымящиеся руины в двух кварталах от него. Уцелела только одна стена. У пожарища бродят десятки людей, адвокаты и их секретарши, на что-то указывая, а вокруг неуклюже топчутся пожарные в огромных сапогах, полицейские натягивают сетку желтого цвета — указание на то, что здесь имело место преступление. До меня доносится горький острый запах сгоревшей древесины, а над всем близлежащим районом низко повисла сероватая пелена дыма.

В здании фирмы полы и потолки были деревянными и, за немногим исключением, стены тоже из сосновых бревен. Прибавьте к этому чудовищное количество книг повсюду в здании, тонны папок с бумагами, и тогда легко понять, как все это моментально воспламенилось. Самое удивительное, что в здании не было надежной противопожарной системы. Повсюду видневшиеся окрашенные водопроводные трубы сплошь были просто деталью общего декора.

По понятным причинам Принс не ранняя пташка. Он обычно запирает «Йогис» около двух ночи и затем, спотыкаясь, идет к своему «кадиллаку» и усаживается на заднее сиденье, а Файрстоун, его постоянный шофер и, по слухам, телохранитель, отвозит Принса домой.

Обычно появляется он в «Йогисе» к одиннадцати и очень активно занимается сервировкой завтраков. В полдень я нахожу Принса на месте, за рабочим столом, перекладывающим с места на место бумажки, в единоборстве с обычным похмельем. Он поглощает обезболивающие таблетки, пьет минеральную воду до своего магического времени, пяти вечера, а потом опять ныряет в нирвану рома с тоником.

Кабинет Принса — комната без окон, под кухней, она скрыта от посторонних глаз. Пройти туда можно только через три незаметные двери, спустившись по потайной лестнице. Комната представляет собой правильный квадрат, и каждый дюйм её четырех стен увешан фотографиями Принса, который пожимает руки местным полицейским и другим таким же фотогеничным типам. Здесь во множестве также красуются обрамленные и ламинированные вырезки из газет, сообщения о том, что Принс подозревается, обвиняется, судится, арестовывается и приговаривается и всегда в результате оказывается невиновным. Он любит видеть себя в зеркале прессы.

Сегодня он в скверном настроении, впрочем, как обычно. За годы нашего общения я уже убедился, что лучше не связываться с ним, пока он не пропустит третий стаканчик, а это обычно бывает к шести часам пополудни. Так что я явился на шесть часов раньше срока. Он делает знак, чтобы я входил, и я закрываю за собой дверь.

— Что случилось? — ворчит он. Глаза его налиты кровью. У него развевающаяся борода и волосатая шея. Он в расстегнутой рубахе и поэтому всегда напоминает мне киношного Джека Волка.

— Я немного запутался, — говорю я.

— Что новенького?

Я рассказываю ему о событиях вчерашнего вечера — о том, как потерял работу, о пожаре, о визите полицейских. Все. Я особенно подчеркиваю, что в деле фигурирует труп и полицейские очень интересуются всем, что с ним связано. И совершенно законно. Не думаю, что они мне отдают предпочтение и считают главным подозреваемым, но, похоже, они к этому идут.

— Значит, Лейка сожгли, — размышляет Принс вслух. Новость как будто доставляет ему удовольствие. Приятное дело с поджогом как раз то, что может развеселить сейчас Принса и скрасить ему утро. — Никогда особенно его не любил.

— Но сам он не погиб. Он просто временно не у дел. Он вернется. — И это сейчас меня заботит больше всего. Джонатан Лейк тратит много денег на политиков. Он тщательно выстраивает отношения с ними, чтобы в нужный момент попросить о помощи. Если он убежден, что я связан с поджогом, или ему, попросту говоря, понадобится козел отпущения, тогда полицейские потащат меня за решетку.

— Ты можешь поклясться, что не поджигал?

— Да что ты, Принс!..

Он обдумывает мое заявление, поглаживая бороду, и я сразу могу сказать, что он просто в восторге и от дела, и от того, что его вовлекают в него. Здесь преступление, смерть, тайна, политика, то есть кусок настоящей криминальной жизни. Если бы ещё тут были замешаны несколько голых танцовщиц и фигурировали взятки полиции, тогда Принс закатил бы хорошую выпивку, чтобы отпраздновать событие.

— Тебе надо бы поговорить с адвокатом, — заключает он, поглаживая усы. Но, увы, поэтому-то я и здесь. Я подумывал позвонить Букеру, но я уже столько беспокоил его своими делами. И кроме того, сейчас он озабочен той же проблемой, что и я: мы ещё не сдали экзамена и не имеем лицензии.

— Мне адвокат не по карману, — говорю я и жду, как он на это прореагирует. Если бы только можно было обратиться к кому-нибудь ещё, я бы с радостью ухватился за такую возможность.

— Позволь мне все уладить, я позвоню Брюзеру.

Я киваю в ответ:

— Спасибо. Ты думаешь, он поможет?

Принс усмехается и растопыривает руки.

— Брюзер сделает все, о чем я его попрошу, понял?

— Конечно, — отвечаю я кротко.

Он поднимает трубку и набирает номер. Я слышу, как он переругивается с парой абонентов, загораживающих путь к Брюзеру, и затем выходит с ним на связь. Он говорит краткими, отрывочными фразами, как человек, который знает, что его телефон прослушивается.

— Брюзер, это Принс. Ага. Ага. Мне нужно срочно с тобой увидеться… Небольшое дельце, касается одного моего работника… Ага. Ага. Нет, у тебя. Через тридцать минут. Точно. — И вешает трубку.

Мне жалко фэбээровского слухача, который пытается извлечь из разговора какие-то инкриминирующие данные.

Файрстоун подает «кадиллак» к черному ходу, и мы с Принсом быстро прыгаем на заднее сиденье. Автомобиль черный, стекла дымчатые, так что Принс постоянно существует в темноте. За все три года, что я его знаю, он ни разу не принимал участия ни в каком мероприятии вне дома или офиса. Он проводит отпуск в Лас-Вегасе, но и там сутками не выходит из казино. Я слушаю быстро надоедающий перечень самых грандиозных побед Брюзера на почве судопроизводства. Почти во всех участвовал Принс. Странно, но я начинаю успокаиваться. Я в надежных руках.

Брюзер учился в вечерней юридической школе и окончил её, когда ему было двадцать два. По мнению Принса, это ещё не побитый рекорд. Они были закадычными дружками с самого детства, а в школе уже немного поигрывали в карты, выпивали, не давали проходу девчонкам и дрались с мальчишками. Брюзер поступил в колледж. Принс купил себе передвижной киоск и стал торговать пивом. Они тесно притерлись друг к другу.

Контора Брюзера расположилась в невысоком, из красного кирпича торговом центре, где с одной стороны — химчистка, с другой — видеопрокат. Брюзер очень умно инвестирует свои капиталы, объясняет мне Принс, и уже владеет всем этим коммерческим объединением. Напротив через улицу круглосуточная закусочная, а рядом с ней ночной клуб «Амбра» с дешевым стриптизом и с неоновой рекламой, словно в Лас-Вегасе. Все это находится в промышленном районе города, рядом с аэропортом. За исключением слов «Адвокатская контора», написанных черными буквами на стеклянной двери посредине длинной белой полосы, ничто не указывает на то, чем здесь занимаются. Секретарша в туго натянутых джинсах, с большим ртом в ярко-красной помаде приветствует нас зубастой улыбкой, но мы не сбавляем шага. Я иду за Принсом через приемную.

— Она раньше работала напротив, — бурчит он. И я надеюсь, что он имеет в виду закусочную, хотя вряд ли.

Кабинет Брюзера удивительно напоминает принсовский — без окон, без единого лучика солнечного света. Он большой, квадратный, показушный, с фотографиями важных, но неизвестных персонажей, которые цепко обнимают Брюзера и усмехаются нам в лицо. Одна стена зарезервирована под оружие, тут висят всевозможные винтовки и мушкеты и разные награды за меткость стрельбы. За массивным крутящимся креслом Брюзера на возвышении стоит большой аквариум, и там видны какие-то рыбы, похожие на миниатюрных акул. Они скользят в мутной воде.

Брюзер висит на телефоне, поэтому машет нам, чтобы мы садились напротив за длинным и широким рабочим столом.

Мы устраиваемся. Принсу не терпится мне сообщить:

— Это настоящие акулы, вон там. — Он указывает на стену за головой Брюзера. Живые акулы в кабинете адвоката.

Принс шутит, конечно. Он хихикает.

Я смотрю на Брюзера и стараюсь не встречаться с ним взглядом. Телефонный аппарат кажется совсем крошечным рядом с его необычно большой головой. Длинные полуседые волосы падают на плечи неопрятными прядями. Козлиная, совсем седая бородка такая длинная и густая, что телефонной трубки из-за неё почти не видно. Глаза умные и живые, смуглая кожа вокруг глаз вся в морщинах. Я не раз думал, что в роду у него есть выходцы из Средиземноморья. Хотя за время своей работы в «Йогисе» я подал ему тысячу стаканчиков, я никогда, в сущности, с ним не говорил, да и не стремился к этому. И сейчас не хочется вступать с ним в общение, но, по всей вероятности, этого не избежать.

Он делает несколько отрывистых замечаний и вешает трубку. Принс быстро представляет нас, но Брюзер говорит, что хорошо меня знает. Ведь мы же давно знакомы.

— Руди, так в чем проблема?

Принс смотрит на меня, и я опять повествую о случившемся.

— Видел сегодня в новостях по телику, — вставляет Брюзер, когда я начинаю рассказывать о пожаре. — Мне уже звонили насчет этого раз пять. Немного надо, чтобы юристы начали разносить слухи.

Я улыбаюсь, киваю, потому что, наверное, этого от меня ждут, и затем перехожу к визиту полицейских. Я заканчиваю рассказ без помех и жду слов участия и совета от моего адвоката.

— Вы работали помощником? — спрашивает он очень удивленно.

— Но я был в отчаянном положении.

— А где вы работаете сейчас?

— Нигде. Но сейчас меня больше беспокоит то, что каждый момент меня могут арестовать.

Услышав это заявление, Брюзер улыбается.

— Я позабочусь, чтобы не арестовали, — заверяет он самоуверенно. Принс уже успел несколько раз повторить, что Брюзер знает больше полицейских в городе, чем сам мэр. — Только позвоню куда следует.

— Ему надо сейчас залечь на дно, правда? — спрашивает Принс, словно я мошенник, бежавший из мест заключения.

— Ага. И лежать тихо. — Почему-то мне кажется, что эти стены много раз слышали такой совет. — Что вы знаете о поджогах как юрист? — спрашивает меня Брюзер.

— Совсем ничего. Нас в колледже этому не учили.

— Ладно, у меня была пара дел о поджогах. Обычно проходит несколько дней, прежде чем полицейские удостоверятся, что имел место именно поджог. В старых зданиях, как этот склад, возможны всякие случайности. А если это поджог, то они тоже не сразу будут кого-то арестовывать.

— Но я очень не хочу, чтобы арестовали меня, понимаете? Тем более что я не виноват. И мне совсем не надо огласки в прессе.

— Не бойтесь, это вам не грозит, — отвечает он сурово. — Когда у вас экзамены на адвоката?

— В июле.

— А потом что?

— Не знаю. Я сейчас навожу справки.

И тут внезапно вмешивается мой дружок Принс:

— А ты не можешь использовать его, Брюзер, на какой-нибудь работенке? Черт возьми, ведь у тебя целая шайка адвокатов. Какая разница, если станет одним больше? Он отличный студент, умница, трудяга. Я могу побиться за него об заклад. А парню нужна работа.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на Принса, который улыбается мне так, будто он Санта-Клаус.

— Это будет отличное место для тебя, — произносит он превесело. — Ты узнаешь, чем занимаются настоящие адвокаты. — Он смеется и хлопает меня по коленке.

И мы оба смотрим на Брюзера, который стреляет по сторонам глазами. Я вижу, как он бешено подыскивает в голове предлоги, чтобы отказать.

— Э… да, конечно. Мне всегда не хватает талантливых юристов.

— Вот он — перед тобой, — говорит Принс.

— Вообще-то сейчас двое моих служащих ушли, чтобы открыть собственные фирмы. Так что у меня есть два свободных кабинета.

— Я говорил тебе, Руди, что все устроится, — радуется Принс.

— Но дело в том, что это не обычная, оплачиваемая должность, — продолжает Брюзер, потеплев и принимая идею Принса. — Нет, сэр. Я не так работаю. Мои сотрудники сами себя содержат, они ищут и сами себе выбивают гонорары.

Я слишком потрясен, чтобы отвечать. Мы с Принсом не обсуждали проблему моего трудоустройства, и мне его помощь в этом деле не нужна. Я совсем не хочу, чтобы Брюзер стал моим хозяином. Но я не могу оскорбить этого человека отказом, особенно учитывая, что вокруг шныряют полицейские, делая довольно прозрачные намеки относительно высшей меры наказания. И я не в силах набраться мужества и сказать Брюзеру, что меня устраивает его пронырливость в роли моего адвоката, но он чересчур пронырлив, чтобы стать моим боссом.

— А как это все выглядит на практике?

— Очень просто. И этот способ действует, во всяком случае, в том, что касается меня. У меня есть кучка партнеров и десятки служащих. Единственно эффективная система — та, при которой служащий должен обеспечить фирме достаточно гонораров, чтобы общая их сумма покрывала расходы по их жалованью. Вы сможете так?

— Я могу попытаться. — Я пожимаю плечами совершенно без всякой уверенности.

— Ну конечно, ты можешь справиться, — обнадеживает Принс.

— Вам причитается тысяча долларов в месяц и треть всех гонораров, которые вы обеспечиваете фирме. Но эта треть идет в погашение аванса. Вторая поступает в фонд фирмы, из неё оплачиваются аренда помещения, жалованье секретарям и прочие подобные расходы. Третья треть идет мне. Если вы не погашаете аванса ежемесячно, вы мне остаетесь должны и разницу. Я веду этому учет и подбиваю бабки, когда вам удается сорвать большой куш. Понимаете?

Я несколько секунд размышляю над этой дикой системой. Единственное, что может быть хуже безработицы, так это работа, при которой вы не зарабатываете, а теряете деньги, а ваши долги увеличиваются с каждым месяцем. В голову мне приходят некоторые весьма острые вопросы, на которые Брюзер не смог бы ответить, и я уже открываю рот, когда вмешивается Принс:

— По-моему, все справедливо. Чертовски выгодная сделка. — Он опять хлопает меня по колену. — Ты сможешь очень неплохо зарабатывать.

— Я только так и веду свои дела, — повторяет Брюзер уже второй или третий раз.

— А сколько в месяц зарабатывают ваши служащие? — спрашиваю я, не надеясь на честный ответ.

Длинные морщины на лбу Брюзера, кажется, сливаются в одну глубокую борозду. Он глубоко задумывается.

— Бывает по-всякому. Зависит от того, как человек подсуетится. В прошлом году один из моих парней отхватил почти восемьдесят, другой двадцать тысяч.

— А ты сам сделал триста, — добродушно смеется Принс.

— Я к этому и стремился.

Брюзер внимательно за мной наблюдает. Он предложил мне единственно возможную для меня сейчас работу в городе Мемфисе и, по-видимому, подозревает, что мне не слишком хочется за неё браться.

— Когда я смогу начать? — спрашиваю я, неуклюже разыгрывая непреодолимую готовность.

— Прямо сейчас.

— Но у меня ещё экзамен…

— Об этом не беспокойтесь. Вы уже сегодня можете приступить к выколачиванию гонораров. Я покажу, как это делается.

— Ты многому здесь научишься, — вновь вмешивается Принс, вне себя от чувства удовлетворенности своим поступком.

— Сегодня я плачу вам тысячу баксов, — говорит Брюзер, как щедрый денежный магнат. — Это для начала. Я покажу вам рабочее место, куда-нибудь воткну.

— Здорово, — отвечаю я, улыбаясь через силу. В данный момент ничего другого мне не остается, как принять предложение. Мне бы здесь вообще не следовало быть, но я напуган и нуждаюсь в помощи. Мы пока и словом не обмолвились, сколько я буду должен Брюзеру за услуги адвоката. Он не относится к числу добросердечных дядюшек, которые могут время от времени оказывать безвозмездную помощь беднякам.

Мне немного нездоровится, может быть, от недосыпа, может, сказывается шок от встречи с полицейскими. А возможно, так повлияло сидение в этом кабинете, вид плавающих акул и то, что на меня наседают два самых отъявленных мошенника в городе.

Не так давно я был способным, румяным третьекурсником юридического колледжа с перспективной работой в настоящей фирме, стремящимся поскорее овладеть профессией, много трудиться, активно работать в местной ассоциации адвокатов, начать делать карьеру, заниматься всем тем, чем будут заниматься мои друзья. А теперь я сижу здесь настолько уязвимый и слабый, что согласен продать себя с потрохами за какую-то призрачную тысячу долларов в месяц.

Брюзер отвлекается, чтобы ответить на срочный телефонный звонок, возможно, какой-нибудь стриптизерки, попавшей в тюрьму и умоляющей помочь, и мы встаем. Он шепчет поверх трубки, чтобы я опять пришел во второй половине дня.

Принс так гордится своим успехом по моему трудоустройству, что вот-вот лопнет от самодовольства. Дело нешуточное — он спас меня от смертного приговора и нашел мне работу. Но, как ни стараюсь, я не могу развеселиться, пока Файрстоун, ловко изворачиваясь, преодолевая мощное уличное движение, мчит нас обратно в «Йогис».

Глава 15

Я решаю скрыться на время в подземельях юридического колледжа и провожу пару часов, слоняясь между стеллажами, просматривая папки с делами клиентов, чье доверие обманули страховые компании. Убиваю время, попросту говоря.

Потом сажусь в машину и медленно направляюсь в район аэропорта. Я приезжаю к Брюзеру в три тридцать. Окрестности кажутся ещё непригляднее, чем несколько часов назад. На улице в пять рядов движутся автомобили, и по её сторонам я вижу небольшие предприятия, склады, маленькие неосвещенные бары и клубы, где обычно по вечерам расслабляются рабочие. Здесь совсем рядом аэропорт, и реактивные самолеты ревут прямо над головой.

Коммерческое предприятие Брюзера расположено на Гринуэй-плаза. Пока я сижу в машине на грязной парковке, замечаю, что вдобавок к химчистке и видеопрокату здесь же находятся винная лавочка и маленькое кафе. Наверняка трудно сказать, потому что окна зашторены, а двери заперты, но сдается, что сама юридическая контора занимает шесть-семь помещений в центре здания. Сжав челюсти, я рывком открываю дверь.

Секретарша Дрю сидит за перегородкой высотой ей по грудь. Она в джинсах, у неё крашеные волосы и умопомрачительная фигура, все линии и выпуклости выставлены напоказ самым откровенным образом.

Я объясняю, почему я здесь, и жду, что она встретит меня в штыки и велит убираться, но она вежлива. Томно, но довольно толково она, совершенно не удивляясь, предлагает заполнить необходимые для приема на работу документы. Я потрясен, узнав, что юридическая фирма Дж. Лаймена Стоуна обеспечивает служащим страховку здоровья на весьма солидную сумму. Я тщательно прочитываю мелкий шрифт, потому что боюсь обнаружить какое-нибудь незначительное примечание, которое позволит Брюзеру ещё глубже запустить когти в мои печенки, но никаких подвохов не нахожу. Я спрашиваю, можно ли повидать мистера Стоуна, и секретарша просит меня подождать. Я сажусь на стул с пластиковым покрытием, их несколько стоит у стены. Приемная очень напоминает любое муниципальное учреждение по оказанию социальной помощи — выложенный плиткой давно не мытый пол, дешевые стулья, хилые полупрозрачные перегородки и поразительная смесь разномастных журналов со многими отсутствующими страницами. Секретарша быстро печатает на машинке и в то же время отвечает на телефонные звонки. Звонят часто, и она очень ловко управляется, ухитряясь барабанить по клавишам и одновременно болтать с клиентами.

Через некоторое время она приглашает меня войти к боссу. Брюзер по-прежнему за столом и тщательно, словно придирчивый бухгалтер, просматривает заполненные мной бумаги. Я удивляюсь, с каким вниманием он вникает во все подробности. Он снова приветствует меня, напоминает о финансовой стороне нашего соглашения, а затем подталкивает ко мне по столу договор. Теперь в пробелах всюду стоит мое имя.

Я читаю и подписываю. Здесь есть пункт о месячном испытательном, вернее, вступительном, сроке. По желанию одной из сторон соглашение может быть расторгнуто по его истечении. Я очень благодарен за этот пункт, но чувствую, что он помещен сюда на вполне оправданных основаниях.

Я рассказываю о своем банкротстве. Завтра я должен быть в суде и впервые встретиться со своими кредиторами. Это называется «опрос должника», и адвокаты, нанятые людьми, которых я поставил в затруднительные обстоятельства, станут копаться в моем грязном белье. Они имеют право задать мне буквально любой вопрос насчет моих финансов и вообще житья-бытья. Но дело будет негромкое, и очень вероятно, что никто не придет поджаривать меня на медленном огне.

В моих интересах из-за слушания дела ещё несколько дней оставаться безработным. Я прошу Брюзера пока придержать мои документы и отложить выдачу жалованья. В моей просьбе есть элемент ловкачества, и Брюзеру это нравится. Пожалуйста, он согласен, нет проблем.

Он быстро проводит меня по всему помещению для знакомства с рабочей обстановкой. Все так, как я себе представлял, — небольшая потогонная мастерская, состоящая из беспорядочно расположенных комнатушек, появившихся, когда здание расширялось и перестраивалось и между помещениями снимались перегородки. Мы все дальше и дальше углубляемся в лабиринт. Брюзер представляет меня двум замученным женщинам, сидящим в маленькой комнатке, сплошь заставленной компьютерами и принтерами; да, эти женщины, конечно, никогда не исполняли танец живота в клубе напротив.

— У нас, кажется, уже шесть девушек здесь работают, — говорит он, следуя дальше. Секретарша тоже просто «девушка».

Потом он знакомит меня с двумя адвокатами, довольно симпатичными парнями, плохо одетыми, работающими в тесной, скверно обставленной комнатушке.

— У нас штат сократился до пяти адвокатов, — объясняет Брюзер, когда мы входим в библиотеку. — Было семь, но слишком много с ними мороки. Достаточно четырех-пяти. Чем больше служащих, тем больше мне самому приходится вникать в дела и решать. То же самое и с девицами.

Библиотека — длинная узкая комната, по стенам от пола до потолка тянутся полки, беспорядочно заставленные книгами. Длинный стол в центре завален раскрытыми томами и свернутыми в трубки документами.

— Некоторые из моих парней просто свиньи, — бормочет он под нос. — Так что вы думаете о моих маленьких владениях?

— Здесь прекрасно, — отвечаю я и не вру. Я чувствую облегчение, убедившись, что здесь действительно занимаются юриспруденцией. Возможно, Брюзер и темная лошадка с нужными связями, тайными делишками и не совсем законными инвестициями, но все же он настоящий адвокат, и в его конторе царят деловой шум и суета юридического бизнеса.

— Не такие модные, как у больших парней в городе, — говорит он отнюдь не смиренным тоном. Он делает знак, и мы выходим из библиотеки. Еще две двери, и рядом со стойкой газированной воды расположен хорошо обжитой кабинет.

В нем стол, несколько стульев, шкаф-картотека, полки с папками, а на стенах репродукции, изображающие лошадей. На столе телефонный аппарат, диктофон и стопка блокнотов. Все чисто. В воздухе стоит запах дезинфекции, как будто здесь убирали час назад.

Брюзер вручает мне два ключа на кольце.

— Этот от наружной двери, этот от вашего кабинета. Можете приходить и уходить когда угодно. Только ночью надо соблюдать осторожность. У нас здесь не лучшая часть города.

— Нам надо поговорить, — сообщаю я, беря ключи.

Он смотрит на часы.

— Долго?

— Дайте мне тридцать минут. Это срочно.

Он пожимает плечами, и я опять иду за ним в его кабинет, где он опускает широкий зад в персональное кожаное кресло.

— В чем дело? — спрашивает он с очень деловым видом, доставая из кармана ручку и берясь за обязательный блокнот.

Еще прежде, чем я начинаю говорить, он уже что-то царапает в нем.

Я выкладываю ему быстрое, насыщенное фактами резюме по блейковскому делу, что занимает десять минут. По ходу разговора, в промежутках главного повествования, я рассказываю о том, как и чем завершились мои отношения с фирмой Лейка. Объясняю, как попользовался мной Барри Ланкастер, чтобы украсть дело Блейков, и перехожу к основному пункту, главному удару.

— Мы должны сегодня же подать в суд на «Дар жизни», — говорю я серьезно и мрачно, — потому что практически Барри Ланкастер прибрал дело к рукам, и я думаю, что он тоже вот-вот оформит его в суде.

Брюзер вперяет в меня сверкающий взгляд черных глаз.

Кажется, мне удалось завладеть его вниманием, и мысль привлечь саму лейковскую фирму к судебному следствию ему нравится.

— А как быть с клиентами? — спрашивает он. — Ведь они подписали контракт с фирмой Лейка.

— Да. Но я собираюсь срочно повидаться с ними. Они меня послушают. — Я вынимаю из кейса черновик судебного иска к «Дару жизни», тот самый, над которым мы с Барри изрядно попотели несколько часов. Брюзер его внимательно читает.

Затем я подаю ему письмо, напечатанное на машинке и адресованное Барри Ланкастеру о прекращении с ним легальных отношений, которое должно быть подписано всеми тремя Блейками. Он медленно читает и его.

— Неплохо сработано, Руди, — одобряет он, и я чувствую себя законченным крючкотвором и мошенником. — Дайте-ка подумать. Сегодня днем вы подадите дело на судебное слушание, а потом копию заявления отвезете Блейкам. Покажите им, что процесс пошел, и заставьте подписать письмо о прекращении контракта с Лейком и Ланкастером.

— Точно. Мне только понадобится ваше имя и подпись на документах, подаваемых в суд. Все остальное я беру на себя, но действовать буду от вашего имени.

— Мы здорово прищемим хвост фирме Лейка, правда? — Он раздумывает над моими словами и дергает себя за ус. — Мне это по нутру. Я вас познакомлю с Деком Шиффлетом, одним из моих служащих. Ему приходилось работать с большими страховыми компаниями, и он делает для меня сводки продаваемых ими полисов.

— Это здорово!

— Его кабинет находится через холл от вашего. Перепишите все набело, поставьте мое имя, и мы сегодня же все это подадим в суд. Я чертовски уверен, что клиенты будут заодно с нами.

— Клиенты с нами заодно, — заверяю я его и мысленно вижу, как Бадди поглаживает кошек и давит слепней в «ферлейне». Дот сидит на пороге, смолит очередную сигарету и смотрит на почтовый ящик так, словно сию же минуту принесут чек от «Дара жизни». Я вижу, как сгорбился Донни Рей, поддерживая ладонями отяжелевшую голову. — Немного о другом, — говорю я, откашлявшись, — ничего не слышно насчет копов?

— Ровным счетом ничего, — заверяет Брюзер самодовольно, словно фокусник, который опять блестяще продемонстрировал свое мастерство. — Я кое с кем поговорил, кого знаю, и они даже сомневаются, что это вообще поджог. Пройдет несколько дней, пока установят причину.

— Так что они не арестуют меня глубокой ночью?

— Нет-нет. Они обещали позвонить, если вы им понадобитесь, и я обещал им, что вы сами явитесь, если надо, словно письмо по почте, и так далее. Но до этого не дойдет. Так что расслабьтесь.

И я действительно расслабляюсь. Я верю в способность Брюзера заставить полицию пообещать, что ему надо.

— Спасибо, — говорю я.

За пять минут до закрытия я вхожу в дежурную приемную и подаю судебный иск на четырех страницах к страховой компании «Прекрасный дар жизни» и Бобби Отту, исчезнувшему агенту, который продал Блейкам полис.

Мои клиенты Блейки требуют уплаты издержек в двести тысяч долларов и штрафа в размере десяти миллионов. Понятия не имею, сколько стоит сама компания «Дар жизни», и пройдет много времени, прежде чем я узнаю. Я взял цифру с потолка, потому что она очень приятно звучит. Судебные адвокаты всегда так поступают.

Разумеется, мое имя нигде не упомянуто. От лица истца выступает Дж. Лаймен Стоун, и его броская подпись украшает последнюю страницу заявления, придавая ему авторитетную весомость. Я вручаю дежурному клерку чек фирмы как гонорар за принятие иска к судебному рассмотрению, и, таким образом, дело закрутилось.

Мы официально предъявили исковое требование «Прекрасному дару жизни».

Потом на рысях я пускаюсь в северный район Мемфиса, в Грейнджер, где нахожу своих клиентов примерно в том же положении, в каком оставил их несколько дней назад. Бадди в машине, Дот приволакивает Донни Рея из его комнаты.

Мы трое сидим за круглым кухонным столом, и они приходят в восторг при виде своей копии искового заявления.

Большие цифры производят на них очень сильное впечатление. Дот все время повторяет «десять миллионов» с таким видом, словно держит в руках выигрышный лотерейный билет.

Я вынужден рассказать им, что произошло у меня с этими ужасными людьми из лейковской фирмы. Мы не сошлись на стратегии. С моей точки зрения, они слишком затягивали подачу документов в суд, а мне это не по нраву. Я предпочитаю жестокий бескомпромиссный подход к делу. И так далее и тому подобное.

Но вообще-то все это им безразлично. Дело передано в суд, и они держат в руках подтверждающий документ. Они могут сколько угодно читать и перечитывать его втроем. Они хотят знать, что произойдет потом и как скоро я их об этом оповещу. И какие шансы на быстрое улаживание дела. Все это меня жутко угнетает. Я-то знаю, что пройдет очень много времени, прежде чем дело решится, и чувствую себя злодеем, поскольку скрываю это от них.

Я улещиваю их, чтобы они подписали письмо Барри Экс Ланкастеру, своему прежнему адвокату. В письме в жестких выражениях ему дается отставка. Есть также новый контракт с фирмой Дж. Лаймена Стоуна. Я быстро тарахчу, объясняя, к чему эта новая бумага. С тех же самых мест за кухонным столом, что в прошлый раз, мы с Донни Реем наблюдаем, как Дот печатает шаг через сорняки и опять бранится с мужем, чтобы выудить у него подпись.

Когда я уезжаю, настроение у них лучше, чем при моем появлении. Они весьма удовлетворены фактом преследования по суду компании, которую так давно ненавидят. Они наконец-то нанесли ответный удар. Их топтали ногами, они и меня убедили, что с ними поступили несправедливо. И теперь они примкнули к миллионам американцев, которые предъявляют иски каждый год, и даже в каком-то смысле слова они чувствуют себя патриотами.

Я сижу в своем прожаренном маленьком автомобиле, продвигаясь с потоком мощного уличного движения, и думаю о безумных двадцати четырех часах, которые только что пережил. Я подписал поспешный договор о найме на работу. Тысяча долларов в месяц — такая жалкая сумма, но она меня пугает. Это же не заработная плата, а деньги, данные мне взаймы, и я не представляю, как осуществлять Брюзеровский план по выколачиванию гонораров. Если я что-то и получу на блейковском деле, то через много месяцев. Некоторое время я ещё поработаю в «Йогисе». Принс по-прежнему платит мне наличными, пять долларов в час, плюс обед и пара банок пива.

В нашем городе есть фирмы, которые желают, чтобы их служащие ежедневно носили элегантные костюмы, ездили в добротных машинах, жили в красивых домах и даже тусовались в модных загородных клубах. Конечно, они платят им, черт возьми, на порядок больше, чем Брюзер мне, но эти фирмы и взваливают на плечи своих юристов тяжкое бремя ненужных светских обязательств.

Не то что у меня. Моя фирма не такая. Я могу носить что угодно и где угодно тусоваться, никто и словечка поперек не скажет. Интересно, как я сам прореагирую, когда впервые увижу, что кто-нибудь из служащих мчится через улицу быстренько насладиться напротив парой танцев живота.

Внезапно я чувствую себя свободным и принадлежащим только себе. Чудесное ощущение независимости охватывает меня, когда дюйм за дюймом я продвигаюсь вместе с потоком других машин. Я могу преодолевать трудности! Могу выжить самостоятельно. Конечно, с Брюзером предстоят и тяжелые времена, но, наверное, работая с ним, я узнаю о законах гораздо больше, чем в обществе благовоспитанных мальчиков там, в центре. Я претерплю насмешки, язвительно-удивленные взгляды и презрительное осаживание со стороны других за то, что, мол, работаю в такой несолидной фирме. Я перебьюсь. И это меня закалит. Совсем недавно, когда я был уверен, что буду работать на старушку «Броднэкс и Спир», а затем у Лейка, я держался слегка высокомерно, так что теперь придется съесть немного дерьма.

Уже стемнело, когда я паркуюсь на Гринуэй-плаза. Большая часть машин исчезла. Клуб «Амбра», через улицу, ярко освещен и уже привлек, как обычно, множество пикапов и взятых напрокат автомобилей. На крыше клуба крутится неоновое колесо и освещает окрестности.

В Мемфисе плотский бизнес процветает бурно, что трудно объяснить. Мемфис — очень консервативный город со множеством церквей. Те, кто хочет получить здесь вотум доверия, должны с готовностью подчиниться строгим моральным принципам поведения, чтобы избиратели их соответствующим образом вознаградили, и я вообразить не могу, чтобы избрали кандидата, проявляющего уступчивость к развлечениям подобного рода.

Я наблюдаю за тем, как из битком набитого автомобиля выгружаются поклонники плотского бизнеса и, шатаясь, входят в «Амбру». Это американец с четырьмя дружками-японцами. Они, несомненно, желают завершить день, полный деловых игр, несколькими стаканчиками спиртного и удовольствием от созерцания силиконовых прелестей по последней американской моде.

Уже играет громкая музыка. Места для парковки быстро заполняются.

Я быстро подхожу к входной двери и отпираю её. Кабинеты пусты. Черт возьми, они, наверное, все сбежали напротив.

Сегодня днем я отчетливо понял, что фирма Дж. Лаймена Стоуна не место для трудоголиков.

Все двери прикрыты и, полагаю, заперты. Никто здесь не верит никому. И я тоже запру свой кабинет.

Я пробуду здесь пару часов. Необходимо позвонить Букеру и сообщить обо всех моих недавних приключениях. Мы с ним частенько пренебрегали подготовкой к экзаменам на звание адвоката. Три года имели возможность валять дурака и подначивать друг друга на разные проделки. И поэтому экзамен страшит меня, как встреча с расстрельным взводом.

Глава 16

Я пережил эту ночь без ареста, но и, можно сказать, без сна. В какой-то момент, между пятью и шестью, я подчиняюсь бешеному темпу рваных мыслей, проносящихся в голове, и вылезаю из постели. За последние сорок восемь часов я не спал и четырех.

У меня записан телефонный номер, и за пять минут до шести я нажимаю кнопки с цифрами. И подкрепляю силы второй чашкой кофе. Звонок раздается десять раз, прежде чем сонный голос отвечает:

— Алло.

— Пожалуйста, Барри Ланкастера, — говорю я.

— Слушаю.

— Барри, это Руди Бейлор.

Он откашливается, и я мысленно вижу, как он неуклюже поднимается с постели.

— В чем дело? — спрашивает он уже гораздо резче.

— Извините, что звоню вам так рано, но мне просто надо сообщить вам пару новостей.

— Что такое?

— А то, что Блейки вчера начали дело против «Дара жизни». Я вам вышлю копию заявления, как только вы, ребята, соорудите себе новый офис. Они также подписали отказ от ваших услуг, контракт с вами разорван, и вам нет необходимости беспокоиться о них дальше.

— А каким образом вы сумели подать дело в суд?

— Это вас совершенно не касается.

— Черта с два не касается!..

— Я вам вышлю копию нашего искового заявления, и вы все поймете. Вы же такой умный. У вас уже есть новый адрес или все ещё пользуетесь старым?

— Наш почтовый ящик не пострадал.

— Хорошо. И как бы то ни было, я буду весьма признателен, если вы не станете связывать мое имя с поджогом. Я к этому не имел никакого отношения. Однако, если вы будете упорствовать и обвинять меня, придется подать в суд на тебя, лживая ты задница.

— Ох, как страшно!

— Да, наверное. А сейчас перестань трепать мое имя направо и налево. — И вешаю трубку, не ожидая ответа.

Я смотрю пять минут на телефон, но он не звонит. Ну и трус.

Мне совершенно не терпится посмотреть, как обыгрывается пожар в утренней газете, поэтому я принимаю душ, одеваюсь и под покровом темноты быстро улепетываю из дома. Движение на пути к аэропорту не сильное, я еду на Гринуэй-плаза, где уже начинаю ощущать себя вполне как дома. Я паркуюсь на том же самом месте, что семь часов назад. В клубе «Амбра» темно и тихо, стоянка усеяна отбросами и пивными банками.

Небольшое крыло рядом с той частью здания, где помещается, как я предполагаю, вся наша юридическая фирма, арендуется толстой немкой Труди, которая здесь открыла дешевую кофейню. Я познакомился с ней вчера вечером, когда зашел, чтобы перехватить сандвич. Она тогда сказала, что уже с шести утра продает кофе и пончики.

Она заваривает кофе, когда я вхожу. Мы с минуту болтаем, пока она поджаривает мне тост и наливает кофе. За маленькими столиками уже сгрудилось с десяток человек, и Труди волнуется. Человек, приносящий из пекарни пончики, опаздывает, и самые ранние покупатели их не получат.

Я беру газету и сажусь за столик у окна так, чтобы на него падал свет восходящего солнца. На первой странице, где печатаются новости со всех концов страны, снимок фирмы Лейка, объятой пламенем. Небольшая статья знакомит с историей здания, сообщает, что оно совершенно уничтожено огнем и что сам мистер Лейк оценивает убытки в три миллиона долларов. Обновление и перестройка склада длились пять лет, во что вложили всю душу. Репортер цитирует слова Лейка: «Я потрясен и тоже уничтожен».

Поплачь, поплачь, старичок. Я быстро проглядываю статейку, но не вижу, чтобы упоминалось слово «поджог». Затем внимательно её прочитываю. Полиция хранит молчание: дело ещё расследуется и слишком рано высказывать какие-то соображения. Пока комментариев нет. Обычная полицейская отговорка.

Я, конечно, не ждал, что будет упомянуто мое имя как возможного подозреваемого, однако чувствую облегчение.

* * *

И вот я сижу в своем кабинете, создаю видимость усердия и размышляю, каким же это образом я заработаю тысячу долларов на гонорарах в следующие тридцать дней, когда шумно вторгается Брюзер. Он кидает мне на стол листок. Я подхватываю на лету.

— Копия полицейского рапорта, — ворчит он, уже направляясь к двери.

— Обо мне? — спрашиваю я в ужасе.

— Да нет же, черт возьми! Это сообщение об аварии. На углу Эйрвейз и Шелби произошло автомобильное столкновение, и машина разбита. Это в двух кварталах отсюда. Может, пьяный шофер виноват. Такое впечатление, что он ехал на красный свет. — Брюзер замолкает и внимательно смотрит на меня.

— Разве мы представляем одну из…

— Еще нет! Но вот в этом и заключается твоя задача. Возьмись за дело, проверь, как все случилось. Подпиши договор на расследование. Займись досконально. Кажется, дело пахнет серьезными телесными повреждениями.

Я совершенно растерян, но он оставляет меня в этом состоянии, хлопая дверью, и я слышу, как он, ворча, идет дальше по коридору.

Полицейский рапорт содержит имена водителей, пассажиров, адреса, телефоны, сообщения, что с машинами и какие травмы получили люди, и показания свидетелей происшествия. Здесь есть схема-план, представляющая, как, по мнению полицейского, все случилось, и другой набросок, демонстрирующий состояние, в котором он нашел машины после аварии. Оба водителя пострадали и отправлены в больницу, и тот, кто ехал на красный свет, был, очевидно, пьян.

Интересный документ, но что мне с ним делать? Авария произошла десять минут одиннадцатого вчера вечером, но Брюзер уже каким-то образом сумел первым наложить на справки свои цепкие руки сегодня утром. Я опять читаю рапорт и затем долго смотрю на него в задумчивости.

Стук в дверь извлекает меня из недоуменного, растерянного состояния.

— Войдите, — говорю я.

Дверь тихонько скрипит, и тощий низенький человечек просовывает голову в щель.

— Руди? — произносит он тихим, нервным голосом.

— Да, входите.

Он проскальзывает в едва приотворенную дверь и словно прокрадывается к стулу напротив.

— Я — Дек Шиффлет. — Он садится, не потрудившись поздороваться или улыбнуться. — Брюзер сказал, что у вас на руках дело, о котором вы хотели посоветоваться. — Он оглядывается через плечо, словно кто-то вошел следом и теперь подслушивает наш разговор.

— Приятно познакомиться, — говорю я.

Трудно сказать, сколько Деку лет, сорок, но, может быть, и пятьдесят. У него совсем мало волос, оставшиеся пряди он сильно помадит и расчесывает так, что они лежат поперек большой лысины. Клочки волос над ушами жидкие и почти седые. У него большие очки в металлической оправе с толстыми и очень грязными стеклами. Трудно сказать, то ли у него большая голова, то ли туловище чересчур маленькое, но они явно друг другу не соответствуют. Лоб у него как бы разделяется на две круглые половины, соединенные в центре глубокой морщиной, которая затем резко опускается к носу.

Бедняга Дек один из самых некрасивых мужчин, которых я когда-либо видел. Лицо хранит шрамы юношеских угрей. Подбородка практически нет. При разговоре нос у него морщится, губа задирается, так что видны четыре больших верхних зуба, все одинаковой величины.

Воротник его белой с двумя нагрудными карманами грязноватой рубашки измят, а узел на простом красном вязаном галстуке величиной с мой кулак.

— Да, действительно, мне нужен совет. — Я стараюсь не встречаться взглядом с двумя огромными глазами, изучающими меня из-за толстых грязных стекол. — Это дело о страховке. Вы здесь адвокатом работаете?

Нос и губы одновременно морщит улыбка. Блестят зубы.

— Да, вроде того. Но на самом деле нет, понимаете, я не адвокат. Еще нет. Я учился в колледже, но не выдержал экзамена на звание адвоката.

Значит, родственная душа.

— О, вот как, — откликаюсь я. — А когда вы окончили юридический колледж?

— Пять лет назад. Понимаете, у меня все время сложности со сдачей экзаменов. Шесть попыток.

Мне об этом неприятно слышать.

— М-м, — бормочу я. Честное слово, не думал, что найдется человек, способный сдавать экзамен столько раз. — Сожалею, что вам так не везет.

— А когда вы сдаете? — спрашивает он, нервно озираясь.

Дек сидит на краешке стула, будто в любую минуту готов выскочить за дверь, если понадобится. Большим и указательным пальцами правой руки он щиплет кожу тыльной стороны на левой.

— В июле. Трудное положение, правда?

— Да, очень трудное, я бы сказал. Я уже год как больше не сдаю. И не знаю, решусь ли ещё раз.

— А где вы учились? — спрашиваю я, потому что своим сообщением он заставляет меня тоже нервничать. Я уже не уверен, что вообще следует толковать с ним относительно блейковского дела. Что он сможет предложить? Сумеет ли в него врубиться как следует?

— В Калифорнии, — отвечает он, и его лицо подергивается от такого сильного тика, какого я никогда не видал. Глаза хлопают, брови дергаются, губы дрожат. — Вечернее отделение. В то время я был уже женат и работал по пятьдесят часов в неделю. Для занятий времени оставалось мало. Сдал трехлетний курс только за пять лет. Жена меня бросила. Уехала. — Слова его замирают, по мере того как фразы становятся короче, и приходится по нескольку секунд ждать продолжения.

— Ага. Ладно, а давно вы работаете на Брюзера?

— Почти три года. Он относится ко мне так же, как к другим служащим, не делая различий. Я нахожу ему дела, разрабатываю их, даю ключ. И все довольны. Он обычно просит меня отслеживать дела со страховками, когда они нам подворачиваются. Я работал восемнадцать лет на «Пасифик мьючел». Меня уже стало тошнить от них. Вот я и поступил тогда в юридический колледж. — Слова опять замирают.

Я смотрю и жду.

— А что бывает, когда вам надо выступать в суде?

Он кротко улыбается, мол, все это можно обойти, словчить.

— Ну, несколько раз мне все равно удавалось, правда. И до сих пор меня не уличили. Знаете, там очень много адвокатов, за всеми не уследить. Если нам предстоит суд, я прошу пойти со мной Брюзера. Или ещё кого-нибудь из наших.

— Брюзер говорил, что в фирме работают пять адвокатов.

— Да. Я, Брюзер, Никлас, Токсер и Ридж. И я бы не стал называть нашу контору фирмой. У нас каждый сам за себя. Вы это скоро узнаете. Сами будете находить себе дела и клиентов и удерживать треть от всех гонораров.

Меня подкупает его откровенность, и я жму дальше:

— Это выгодно?

— Зависит от того, на что вы рассчитываете, — отвечает он, нервно ерзая на месте, словно Брюзер может его подслушать. — У нас здесь большая конкуренция. Мне это очень подходит, потому что я могу сделать сорок тысяч в год, занимаясь делами без лицензии. Но вы, однако, никому об этом не рассказывайте.

Да мне и в голову такое не придет.

— А на каких условиях вы будете участвовать со мной в деле о страховке? — спрашиваю я.

— А, вы об этом… Брюзер мне заплатит, если все будет улажено. Я помогаю ему лично, я единственный, кому он может доверять. Больше никто не смеет иметь дело с его собственными казусами и документами. Он прогнал кое-кого, кто пытался вмешиваться. А я человек неопасный. И мне приходится здесь оставаться, пока не сдам экзамена.

— А что собой представляют другие адвокаты?

— Они приходят и уходят. Брюзер не нанимает больших умников из престижных школ. Предпочитает молодняк с улицы. Поработают год-другой, найдут каких-нибудь клиентов, заключат несколько контрактов и открывают собственные конторы. Адвокаты ведь всегда ищут где лучше.

Давай-давай, рассказывай. Будто я сам не знаю.

— Могу я вас ещё кое о чем спросить? — говорю я неожиданно для самого себя.

— Конечно.

Я вручаю ему рапорт об аварии, и он быстро его пробегает глазами.

— Вам его Брюзер дал, верно?

— Да. Несколько минут назад. Чего он от меня хочет?

— Чтобы вы начали дело. Нашли бы парня, на которого совершен наезд, подписали с ним договор на посредничество с фирмой Дж. Лаймена Стоуна и затем подготовили бумаги для подачи в суд.

— А как мне найти этого парня?

— Ну, надо навести справки в больницах. Он наверняка попал в какую-то из них.

— Вы тоже ездите по больницам?

— Конечно. И постоянно. Понимаете, у Брюзера есть контакты с Главным полицейским управлением. Это очень хорошо, потому что он с некоторыми парнями оттуда дружит с детства, и почти каждое утро они подкармливают его вот такими рапортами. Он делит бумаги между сотрудниками фирмы и рассчитывает, что мы как следует подготовим дела по рапортам. Для этого не надо быть специалистом по ракетам.

— А в какую больницу обращаться?

Его круглые глаза выкатываются, и он с отвращением качает головой.

— Да чему они вас учили в вашем колледже?

— Немногому, но уж, конечно, не как гоняться за каретами «скорой помощи».

— Тогда вам лучше всего поскорее этому научиться. Иначе с голоду помрете. Вот смотрите, у вас здесь есть домашний телефон пострадавшего. Позвоните, скажите, кто бы ни взял трубку, что вы из Мемфисской пожарной команды или ещё что-нибудь в этом роде и, мол, вам нужно немедленно поговорить с этим водителем, как его там зовут. Но он, естественно, не может подойти к телефону, потому что он в больнице, скажут вам. Верно? А в какой больнице, спросите вы. Вам это необходимо внести в компьютерные данные. И домашние все скажут. Эта штука всегда срабатывает, напрягите воображение. Люди ведь такие дураки.

Мне становится тошно.

— А что потом?

— А потом вы едете в больницу и беседуете с имярек. Эй, да вы совсем ещё зеленый! Извините. Скажу, что бы я сделал на вашем месте. Схватил бы сандвич и съел бы его по дороге в машине. Мы бы с вами подскочили в больницу и подписали контракт с парнем.

О, как мне этого не хочется! Я с большим удовольствием ушел бы сейчас отсюда и никогда не вернулся. Но делать нечего.

— О'кей, — соглашаюсь я очень неуверенно.

Он вскакивает:

— Встретимся у подъезда. Я позвоню и узнаю, в какой он больнице.

* * *

Это благотворительная больница Святого Петра, настоящий зоопарк, куда свозят получивших травмы. Она принадлежит городу и обеспечивает необходимую помощь бесчисленным пациентам-беднякам.

Деку все это хорошо известно. Мы мчим через весь город в его старом мини-грузовичке. Это единственное его достояние, оставшееся после развода, причиной которого явилось оскорбление действием во время пьяного загула. Теперь он чист в этом отношении, он член «Общества анонимных алкоголиков». Он и курить бросил. Дек очень любит сыграть в карты, хотя, как сам признается, его беспокоит появление все новых казино на границе с Миссисипи.

Бывшая жена и двое ребятишек по-прежнему живут в Калифорнии. Все это я узнаю за те десять минут, пока жую хот-дог. Дек правит одной рукой, в другой у него тоже еда, он дергается, подпрыгивает, гримасничает и болтает и уже проскочил половину Мемфиса, а к углу рта у него прилипли ошметки салата с цыпленком. Я не могу на него смотреть.

Мы паркуемся на стоянке, предназначенной для врачей, потому что у Дека есть соответствующее разрешение, словно у медицинского работника. Охранник, по-видимому, знаком с ним и машет, чтобы мы проходили.

Дек ведет меня прямо к справочному бюро в главном холле, забитом людьми. Через несколько секунд он уже знает номер палаты, где лежит наш будущий клиент, Дэн ван Лендел.

Дек косолап и немного прихрамывает, но мне довольно сложно не отставать от него, когда он устремляется к лифту.

— Старайтесь не выглядеть адвокатом, — шепчет он, пока мы поднимаемся в толпе санитарок.

Ну, самого-то Дека, наверное, никто сейчас не принял бы за юриста. Мы молча поднимаемся на восьмой этаж и вываливаемся из лифта в общем потоке. Деку, что весьма печально, приходилось делать это много раз.

Несмотря на необычную форму его большой головы, дрыгающуюся походку и другие бросающиеся в глаза странности, нас никто не замечает. Мы шаркаем по многолюдному коридору до его пересечения с другим, у поста дежурных.

Дек точно знает, как найти палату 886. Мы берем налево, проходим мимо санитарок, другого обслуживающего персонала и врача, изучающего какой-то медицинский снимок.

Вдоль стены линейкой стоят перевозки. На них ничего не постелено. Плиточный пол явно нуждается в том, чтобы его как следует вымыли. Налево четыре двери, и мы, не стучась, входим в двухместную, разгороженную занавесками палату. В ней довольно темно. На первой кровати лежит человек, до подбородка укрытый одеялом. Он смотрит «мыльную оперу» по крошечному телевизору, висящему над кроватью.

Человек в ужасе смотрит на нас, словно мы собираемся вырезать у него почку, и я просто ненавижу себя за то, что пришел. Какое право мы имеем нарушать так бесцеремонно и жестоко уединение и покой этих людей!

Но Дек в противоположность мне шага не сбавляет. Трудно поверить, что этот беззастенчивый нахал — тот самый робкий слизняк, который меньше часа назад прошмыгнул в мой кабинет. Тогда он боялся собственной тени. Теперь он кажется просто бесстрашным.

Мы подходим к проходу между незадвинутыми занавесками. Дек слегка приостанавливается, чтобы убедиться, что Дэн ван Лендел сейчас один. Посетителей нет, и Дек устремляется вперед.

— Добрый день, мистер ван Лендел, — говорил он проникновенно.

Ван Ленделу около тридцати, хотя по забинтованному лицу определить возраст трудно. Один глаз затек, так что его почти не видно, под другим большой синяк. Одна рука сломана, одна нога загипсована и подвешена на проволоке к блоку.

Он не спит, так что, по счастью, нам не нужно прикасаться к нему или орать ему в ухо. Я стою в изножье кровати, около занавесок, и очень надеюсь, что нас не застукает ни врач, ни кто-нибудь из родственников. Дек наклоняется.

— Вы меня слышите, мистер ван Лендел? — спрашивает он сочувственно, словно священник на исповеди.

Ван Лендел довольно крепко привязан к постели и поэтому не может пошевельнуться. Уверен, что ему хочется сесть или ещё как-то проявить самостоятельность, но мы пользуемся тем, что он словно пригвожден к койке. Даже вообразить не могу, в каком он сейчас шоковом состоянии. Он лежит, глазея в потолок, наверное, ещё в полузабытьи от снотворного и явно страдая от боли, затем на какую-то долю секунды переводит взгляд на самое странное лицо, которое когда-либо видел в своей жизни.

Он моргает, пытаясь разглядеть его получше.

— Кто вы? — бормочет он сквозь зубы, они тоже сейчас сжаты и укреплены тонкой проволокой.

Как это все нехорошо!

Дек улыбается, обнажая блестящие зубы.

— Я — Дек Шиффлет из фирмы Лаймена Стоуна, — произносит он авторитетно, словно здесь его законное место. — Вы ещё не вели переговоры с какой-нибудь страховой компанией, а?

Самим тоном голоса Дек старается подчеркнуть, как пострадавшему надо опасаться плохих людей. Мы, разумеется, к ним не относимся. Эти скверные люди — из страховой компании. Дек сразу же делает большой шаг по завоеванию доверия.

Мы, хорошие, противостоим тем, плохим.

— Нет, — бормочет ван Лендел.

— Хорошо. И не разговаривайте. Они просто хотят вас облапошить. — Дек чуть-чуть продвигается вперед. Он уже советует, что делать. — Мы рассмотрели этот случай с наездом. Совершенно ясно, что тот водитель ехал на красный свет. И через час мы собираемся, — он деловито смотрит на часы, — поехать на место происшествия и сфотографировать его, а также поговорить со свидетелями. Ну, понимаете, приняться за дело вплотную. Нам нужно все это провернуть быстро, прежде чем до свидетелей доберутся инспектора страховой компании. Они, как правило, подкупают людей, чтобы те давали ложные показания, знаете ли, вот такая чертовня. Нам нужно спешить, но требуется ваше согласие на то, что мы действуем от вашего имени. У вас есть адвокат?

Я замираю. Если ван Лендел сейчас скажет, что у него родной брат адвокат, я сразу же делаю ноги.

— Нет, — отвечает он.

И Дек наносит завершающий удар:

— Ну что ж, повторю, действовать нужно без задержки. Моя фирма имела дело с автомобильными авариями больше всех других в Мемфисе, и мы улаживаем эти случаи с крупными выплатами пострадавшим. Страховые компании боятся нас. Мы сейчас не возьмем с вас ни цента за услуги. Если же дело выгорит, нам причитается треть всех возмещений за ущерб. — Подходя все ближе, он начинает медленно доставать из большого блокнота текст договора. Это очень незамысловатый договор — всего одна страница, три параграфа, только чтобы подцепить клиента на крючок. Дек так размахивает им перед носом ван Лендела, что тот вынужден его взять. Он держит договор здоровой рукой и пытается прочитать.

Да благословит его Господь! Он только что пережил самую скверную ночь в своей жизни, по счастью, остался жив и вот теперь, ничего, по сути дела, не видя и ещё не придя в себя, должен прочесть юридический документ и принять разумное решение.

— А вы не можете подождать, пока придет моя жена? — почти умоляет он.

Неужели мы попадемся? Я вцепляюсь в железную сетку, ограждающую кровать, и нечаянно при этом задеваю проволоку, которая вздрагивает и поддергивает его загипсованную ногу на дюйм выше.

— Аххх! — стонет он от боли.

— Извините. — Я быстро отдергиваю руки. Дек смотрит на меня так, словно сейчас зарежет, но тут же овладевает собой.

— А где ваша жена? — спрашивает он.

— Аххх! — опять стонет бедный парень.

— Извините, — повторяю я, не в силах облегчить его страдания. Нервы у меня на пределе.

Ван Лендел смотрит опасливо. Я глубоко засовываю руки в карманы.

— Она скоро придет, — говорит он, и боль слышна в каждом звуке.

Но у Дека на все есть ответ:

— Я побеседую с ней позже. У себя в конторе. Мне нужно получить от неё массу информации. — Он ловко подсовывает блокнот под текст договора, чтобы удобнее было подписывать, и открывает ручку.

Ван Лендел что-то бормочет, но берет ручку и царапает свое имя. Дек опять сует соглашение в блокнот и подает визитную карточку нашему новому клиенту. Карточка удостоверяет, что он помощник адвоката в фирме Дж. Лаймена Стоуна.

— А теперь ещё кое-что, — продолжает Дек, и тон у него уже властный. — Не говорите ни с кем, кроме врача. Придут вас зондировать люди из страховой компании, может, они даже сегодня постараются уговорить вас подписать разные бумаги. Они могут предложить вам полюбовное улаживание дела с выплатой какой-то суммы… Не подписывайте. Ни при каких обстоятельствах ничего не подписывайте, прежде чем я эти бумаги не посмотрю. У вас есть номер моего телефона. Звоните мне в любое время суток. На обороте номер телефона вот этого молодого человека, Руди Бейлора. Ему тоже звоните в любое время. Мы вместе будем заниматься вашим делом. Есть вопросы? Хорошо, — говорит Дек, прежде чем ван Лендел что-либо успевает пробормотать, вернее, простонать. — Вот этот парень, Руди, позже привезет ещё кое-какие бумаги. Пусть ваша жена позвонит нам сегодня днем. Это очень важно, чтобы мы с ней скорее переговорили. — Он похлопывает ван Лендела по здоровой ноге. Нам уже надо уходить, а то вдруг он передумает. — Мы вам раздобудем кучу денег, — заверяет Дек.

Мы говорим «до свидания», пятимся назад и быстро уходим. Оказавшись снова в коридоре, Дек горделиво заявляет:

— Вот оно как делается, Руди, так мы добываем наш кусочек пирога.

Мы быстро отскакиваем, чтобы не столкнуться с креслом на колесиках, в котором сидит женщина, и ждем, пока не освободится проход — на каталку укладывают больного и потом увозят. Холл кишмя кишит людьми.

— А что, если у того парня уже есть адвокат? — спрашиваю я, начиная дышать свободно.

— Нам терять нечего, Руди. Вот это вы должны запомнить. Мы явились сюда с пустыми руками. Если он выставит нас вон по какой бы то ни было причине, то что мы теряем?

«Немного чувства собственного достоинства и самоуважения», — думаю я. Дек рассуждает совершенно логично. Я молчу. Я иду широким быстрым шагом, не обращая внимания на его подпрыгивание и шарканье.

— Понимаете, Руди, вас в колледже не учили тому, что необходимо знать. Вы знаете только свои книги, да разные теории, да возвышенные рассуждения насчет того, что юридическая практика дело джентльменское, что это почетное призвание, регулируемое твердым, запечатленным на скрижалях кодексом морали.

— А что дурного в морали?

— О, ничего. Наверное. Я хочу сказать, что адвокат только должен бороться за интересы своего клиента, не красть денег и стараться не врать, то есть соблюдать такие вот основные принципы.

Дек читает мне проповедь об этике. Мы в колледже часами потели над этическими и моральными дилеммами, и вдруг — бац! — Дек просто-напросто свел весь моральный кодекс к такой вот «Большой тройке»: борись за интересы клиента, не воруй, старайся не врать.

Мы внезапно поворачиваем налево и входим в коридор поменьше. Больница Святого Петра — настоящий лабиринт пристроек и отделений. Дек по-прежнему в назидающем настроении.

— Но то, чему учили вас в колледже, может иногда мешать. Возьмите этого парня, ван Лендела. У меня такое чувство, что вы нервничали, когда стояли в палате.

— Да, это так.

— А ни к чему было нервничать.

— Но это неэтично, таким образом выбивать себе дела. Это самая настоящая охота за пострадавшими.

— Верно. И что из этого? Лучше пусть оно нам достанется, чем какому-то парню с улицы. Уверяю вас, что в ближайшие двадцать четыре часа на ван Лендела выйдет другой адвокат и попытается заставить его подписать контракт с ним. Это обычный способ действий, Руди. Существует соревнование, это же рынок. И на рынке действуют десятки адвокатов.

Как будто мне это не известно.

— А наш парень останется с нами? — спрашиваю я.

— Возможно. Пока нам везет. Мы вовремя вышли на него. Обычно до подписания шансы бывают пятьдесят на пятьдесят, но если уж получена подпись, тогда шансы восемьдесят против двадцати, что он останется нашим. Вам необходимо через пару часов поговорить с его женой, предложить зайти к нему ещё раз сегодня вечером и все обговорить с ними двоими.

— Мне?

— Конечно. Это же так просто. У меня есть несколько файлов, которые вы можете просмотреть. Это элементарно, операции на мозге не потребуется.

— Но я не уверен…

— Послушайте, Руди, да относитесь вы ко всему проще. И не бойтесь больницы. Он теперь наш клиент, и все о'кей. Вы имеете полное право навещать его, и никто вам не может запретить. Никто не вправе выставить вас. Успокойтесь.

* * *

Мы пьем кофе из пластиковых стаканчиков в гриль-баре на третьем этаже. Дек предпочитает это маленькое кафе потому, что оно недалеко от ортопедического отделения и открыто недавно после ремонта, так что мало кто из адвокатов о нем знает.

— Адвокаты, — поясняет Дек вполголоса, внимательно разглядывая каждого пациента, сидящего в зале, — всегда ошиваются в больничных кафе, выслеживая пострадавших. — Он говорит об этом с некоторым презрением, ему не очень нравится такое поведение. Ирония ситуации до него не доходит.

Часть моего служебного долга как молодого адвоката, работающего на юридическую фирму Дж. Лаймена Стоуна, тоже здесь околачиваться, пастись на этой зеленой травке. Есть также большое кафе на административном этаже Камберлендской больницы, в двух кварталах отсюда. А в госпитале, над которым шефствует объединение ветеранов, целых три. Дек, конечно, знает, как и где они расположены, и делится своими познаниями.

Он советует мне начинать разведку с больницы Святого Петра, потому что здесь самое большое травматологическое отделение. Он рисует на бумажной салфетке план других потенциальных горячих точек: вот главное кафе, вот гриль-бар около родильного отделения на втором этаже, кофейня рядом с главным коридором. Удачное время для работы — вечера и ночи, потому что, когда пациентам становится скучно, они пересаживаются в кресла на колесиках и считают, что вполне здоровы и могут перекусить. Не так давно один адвокат Брюзера слонялся у главного кафе в час ночи, когда подцепил пострадавшего от ожогов подростка. Через год дело было улажено, должны были выплатить два миллиона компенсации. А подросток взял да отказался от услуг Брюзера и нанял другого адвоката.

— И дело от нас уплыло, — заключает Дек, как потерпевший неудачу рыбак.

Глава 17

Мисс Берди укладывается в постель сразу после повторного показа знаменитого фильма Олтмена «Передвижной военный хирургический госпиталь» в одиннадцать вечера.

Она несколько раз приглашала меня посидеть с ней вечерком и посмотреть вместе телевизор, но до сих пор мне удавалось под благовидными предлогами от этого уклониться.

Сейчас я сижу на лестничке, ведущей ко мне на верхотуру, и жду, когда свет в её окнах погаснет. Вижу, как её силуэт перемещается от одной двери к другой. Это она проверяет замки. Вот она опускает шторы.

Мне кажется, что старики постепенно привыкают жить в одиночестве, хотя никто из них не думал, что им придется последние годы прожить одиноко, вдали от тех, кого любишь.

Уверен, что, когда мисс Берди была моложе, она с надеждой смотрела в будущее, не сомневаясь, что эти последние годы проведет, окруженная внуками. Ее собственные дети тоже будут проживать где-нибудь поблизости и ежедневно проверять, как там мамочка, и привозить цветы, пирожные и подарки.

Мисс Берди не предполагала, что останется одна в старом доме, в обществе лишь угасающих воспоминаний.

Она редко говорит о детях и внуках. На стенах висит несколько фотографий, но, если судить по фасонам платьев, эти снимки очень давние. Я живу у неё уже несколько недель, но ни разу не видел, чтобы она как-то общалась с родственниками.

Я чувствую себя виноватым, потому что не сижу с ней по вечерам, но у меня на то свои причины. Она смотрит все глупые «мыльные» сериалы подряд, а я их не выношу. Я знаю, что она их смотрит, потому что постоянно рассказывает содержание. Кроме того, мне надо готовиться к экзамену.

Есть ещё одна веская причина, почему я держусь поодаль.

Мисс Берди все время довольно настойчиво намекает, что пора бы перекрасить дом и что если бы она надеялась когда-нибудь покончить с сосновыми иголками, то сразу принялась бы за осуществление этого нового проекта.

Сегодня я составил и послал почтой письмо её адвокату в Атланте, подписавшись как помощник адвоката в фирме Дж. Лаймена Стоуна, и сделал в нем несколько запросов насчет состояния некоего Энтони Л. Мердайна, покойного мужа мисс Берди. Я исподтишка, правда, без особого успеха, раскапываю это дельце.

В её спальне гаснет свет. Я медленно спускаюсь по шатким ступенькам и босиком, на цыпочках прокрадываюсь по влажной от росы лужайке к ветхому гамаку, опасно провисающему между двумя тонкими деревцами. Прошлой ночью я без всякого телесного ущерба прокачался в нем целый час.

Из гамака сквозь ветви деревьев прекрасно видна полная луна. Я легонько покачиваюсь. Ночь теплая.

Меня сегодня сильно напугали эпизод с ван Ленделом и посещение больницы. Менее трех лет назад я поступил в юридический колледж, питая благородные надежды, что в один прекрасный день смогу использовать свое право заниматься юриспруденцией во благо обществу, чтобы делать его лучше, что сам стану представителем почетной профессии, основанной на высоких этических принципах, которых стараются придерживаться все адвокаты. Я действительно в это верил. Я знал, что не в моих силах изменить мир, но думал, что буду вращаться в окружении умных, проницательных тружеников, которые придерживаются возвышенных и строгих правил поведения. Я хотел усердно работать и профессионально расти и по мере роста привлекать к себе клиентов не хитроумной рекламой, но репутацией. И по мере профессионального продвижения по службе и возрастающего опыта, а также и гонораров я смогу со временем браться за непопулярные дела и выбирать себе клиентов, не ломая постоянно голову над тем, сколько и как мне заплатят и заплатят ли вообще. Такие мечты иногда свойственны неоперившимся студентам-юристам.

К чести нашего колледжа, мы часами изучали и обсуждали моральные проблемы. При этом всегда подчеркивалась необходимость их учета, и мы решили, будто наша профессия зиждется на всемерном укреплении строго соблюдаемых, основополагающих этических принципов. Сейчас же я столкнулся с обескураживающей правдой жизни. За последний месяц мои воздушные мечты не раз втаптывались в грязь реально практикующими адвокатами, одним за другим. Меня самого низвели до уровня охотника в больничных кафе за тысячу баксов в месяц. Мне больно, грустно и тошно от того, кем я стал, и я потрясен тем, как быстро я пал.

У меня в колледже был близкий друг Крейг Балтер. Мы два года жили с ним в одной комнате. В прошлом году я присутствовал у него на свадьбе. У Крейга была одна цель, когда мы поступили в колледж, — преподавать историю в средней школе. Он был очень умный и способный ученик, и в колледже ему нечего было делать, он и так уже все знал. Мы с ним подолгу рассуждали, как строить свою жизнь. Я всегда думал, что он себя задешево продает, желая просто преподавать, а он сердился, когда я сравнивал свою будущую профессию с его. Я мечтал о том, чтобы зарабатывать большие деньги и добиться блестящего успеха в высших сферах. Он же стремился только в школьные классы, где его заработок будет определяться не зависящими от него обстоятельствами.

Крейг стал учителем и женился на школьной учительнице. Теперь он преподает историю и обществоведение в выпускном классе. Жена его беременна и работает в детском саду. У них хорошенький домик в пригороде с несколькими акрами пахотной земли и садом, и они самые счастливые люди на свете. Их общий доход что-то около пятидесяти тысяч долларов в год.

Крейг равнодушен к деньгам, зато он занимается именно тем, чем хотел всегда. Я, напротив, понятия не имею, чем я сейчас занимаюсь. Работа Крейга в высшей степени благородная, потому что он формирует умы молодежи. Он может предвидеть результаты своего труда. Я, напротив, пойду завтра на работу, надеясь всеми правдами и неправдами застолбить какого-нибудь ни о чем не подозревающего клиента, расхлебывающего сейчас неприятности. Если бы адвокаты зарабатывали столько же, сколько школьные учителя, сразу же позакрывались бы девять юридических колледжей из десяти.

Все должно наладиться, но, пока это произойдет, меня подстерегают два вероятных несчастья. Первое: меня могут арестовать или причинить ещё какие-нибудь гадости из-за пожара в конторе Лейка. И второе: я могу провалить экзамен на звание адвоката.

Такие мысли заставляют меня качаться в гамаке почти до утра.

* * *

Брюзер в конторе с самого утра. Глаза у него красные, он страдает от похмелья, но одет в свой лучший шерстяной костюм, на нем прекрасно накрахмаленная хлопковая рубашка, а на шее красуется дорогой шелковый галстук. Его волнистая шевелюра сегодня утром особенно тщательно вымыта и просто сияет.

Он собирается в зал суда обсудить некоторые предложения по делу о провозе наркотиков. Он весь в движении. Нервы его напряжены. Меня требуют к нему, я останавливаюсь перед столом и получаю инструкции.

— Ты хорошо поработал с ван Ленделом, — говорит он, роясь в груде бумаг и папок. Дрю что-то жужжит за его спиной, однако старается выдерживать безопасную дистанцию. Акулы смотрят на него голодным взглядом. — Несколько минут назад я говорил со страховой компанией. Страховка покрывает все несчастные случаи. И ясно, кто несет ответственность. Бедняга сильно пострадал?

Вчера вечером я провел душераздирающий час в больнице с ван Ленделом и его женой. У них было много вопросов, а главное, их беспокоит, как много они могут получить. У меня мало ответов по делу, но я великолепно пользуюсь юридической терминологией.

Пока они ещё держатся за нас.

— Сломаны нога, рука, ребра, очень много кровоподтеков. Лечащий врач говорит, что он пробудет в больнице десять дней.

При этом сообщении Брюзер улыбается:

— Не отступай и действуй. Вникай в подробности. Слушай, что говорит Дек. Может быть, сладится выгодное дельце.

Выгодное для Брюзера, но мне ничего не перепадет. Этот случай не будет мне засчитан как гонорарный.

— Полицейские хотят взять у тебя показания о пожаре, — бросает он, протягивая руку к папке. — Я общался с ними вчера вечером. Они получат их здесь, в конторе, в моем присутствии.

Он говорит так, словно все уже решено и у меня нет выбора.

— А если я откажусь встречаться с ними? — спрашиваю я.

— Тогда они, наверное, повезут тебя в город для допроса. Если тебе нечего скрывать, я предлагаю, чтобы ты сделал об этом заявление здесь. Я буду с тобой. Ты можешь проконсультироваться со мной по всем вопросам. Поговори с ними, и они после этого оставят тебя в покое.

— Значит, они считают, что это был поджог?

— Да, они таки уверены в этом и имеют на то основания.

— А что им надо от меня?

— Хотят узнать, где ты был, что делал, время и место, есть ли у тебя алиби и все такое прочее.

— Я не смогу ответить на все их вопросы, но могу сказать правду.

Брюзер улыбается:

— Значит, тебя освободит правда.

— Тогда я готов.

— Давай поговорим об этом в два часа дня.

Я согласно киваю, но молчу. Странно, что, находясь в таком уязвимом положении, я верю Брюзеру абсолютно, верю человеку, которому в любом другом случае не поверил бы ни на грош.

— Мне нужно некоторое свободное время, Брюзер, — говорю я.

Руки у него на мгновение застывают в воздухе, и он долго и пристально смотрит на меня. Дрю, которая в уголке кабинета просматривает папки, замирает и тоже бросает на меня взгляд. И кажется, даже одна из акул поняла, что я сказал.

— Но ведь ты только что приступил к работе, — отвечает Брюзер.

— Да, знаю, но у меня экзамен на носу. А я очень отстал, не занимаясь.

Он наклоняет набок голову и поглаживает свою козлиную бородку. Глаза у него, когда он с перепоя и после бурных развлечений, очень жесткие. Они просто как лазеры.

— Сколько времени тебе надо?

— Ну, я хотел бы каждый день приходить на работу примерно к полудню. Затем, в зависимости от заседаний суда по моим долгам и намеченных встреч, я хотел бы иметь возможность слинять в библиотеку, позаниматься. — Я пытаюсь говорить шутливо, но моя попытка не находит у него никакого отклика.

— Ты можешь учиться у Дека, — говорит Брюзер, но внезапно улыбается. Это тоже шутка, поэтому я глупо смеюсь. — Вот как и чем тебе заниматься. — Он снова серьезен. — Ты работаешь до полудня, затем собираешь книжки и направляешься в кафе больницы Святого Петра. Учись как черт, ладно, но зри вовсю, чтобы все видеть. Я хочу, чтобы ты сдал экзамен, однако меня в данный момент больше интересуют новые перспективы дела. Бери с собой сотовый телефон, чтобы я мог поймать тебя в любой момент. Справедливо?

Ну зачем я все это начал? Я мысленно даю себе пинка в зад.

— Конечно, — соглашаюсь я хмуро.

Прошлой ночью в гамаке я надеялся, что, если немного повезет, мне удастся увильнуть от больницы Святого Петра. А теперь меня там собираются прочно поселить.

* * *

Те же самые два полицейских, что приходили ко мне на верхотуру, являются к Брюзеру и просят разрешения допросить меня. Мы сидим все четверо за маленьким круглым столом в углу кабинета. В центре стола два магнитофона, оба включены.

Вскоре мне все это становится скучно. Я повторяю ту же самую историю, которую поведал этим двум клоунам в нашу первую встречу, и они тратят огромное количество времени, пережевывая каждый тончайший аспект уже слышанного. Они пытаются заставить меня сказать что-нибудь идущее вразрез с первоначальными показаниями по каким-то совершенно несущественным деталям.

— Кажется, вы прежде говорили, что были одеты в темно-синюю рубашку, а теперь утверждаете, что на вас была голубая.

Но мои слова истинная правда. Мне нет надобности что-либо скрывать или утаивать, и спустя час они как будто начинают понимать, что я не их человек.

Брюзер раздражается и твердит, чтобы они не топтались на месте. Они на какое-то время подчиняются. У меня создается впечатление, что эти двое Брюзера побаиваются.

Наконец они уходят, и Брюзер говорит, что на этом дело и закончится. На самом деле они меня уже не подозревают, а просто подчищают хвосты. Он поговорит утром с их начальником и заставит закрыть мою главу.

Я благодарю его. Он подает мне крошечный телефон, всовывая его в ладонь.

— Держи его при себе все время, — предупреждает он, — особенно когда будешь готовиться к экзамену. Ты можешь мне срочно понадобиться.

Это крошечное устройство вдруг становится гораздо весомее. С его помощью я буду зависеть от минутных настроений Брюзера все двадцать четыре часа в сутки.

Он отправляет меня в мой кабинет.

* * *

Я возвращаюсь в гриль-бар, что около ортопедического крыла, с твердым решением спрятаться в уголке и заниматься, держа рядом этот проклятый сотовый телефон, но не обращая никакого внимания на окружающих.

Пища здесь не слишком плохая. После семи лет учебы в университете и его кухни все кажется вкусным. Беру сандвич с сыром и красным сладким перцем и чипсы. Я раскладываю в уголке столика материалы, нужные для экзамена, и сажусь спиной к стене.

Но сначала я пожираю сандвич, рассматривая других обедающих. Большая часть посетителей в разнообразной медицинской одежде — это врачи в накрахмаленных шапочках, санитарки в белоснежных халатах, обслуживающий персонал в лабораторной одежде. Они сидят маленькими группками и обсуждают подробности болезней и способов лечения, о которых я прежде никогда не слышал. Эти люди, которые должны так заботиться о здоровье и питании, поглощают скверную, бесполезную еду. Разные жареные закуски, бургеры, пиццу. Я наблюдаю за группой молодых врачей, сгорбившихся над столом, и задаюсь вопросом, что бы они подумали, если бы знали, что в их среду затесался будущий адвокат, который готовится к экзамену и в один прекрасный день может привлечь их к судебной ответственности.

Но сомневаюсь, что им это хоть сколько-нибудь интересно, и я имею такое же право находиться здесь, как они.

На меня никто не обращает внимания. Иногда появляется на костылях или в кресле-каталке, которую везет служитель, случайный пациент. Других адвокатов, готовых броситься на добычу, не видно.

В шесть вечера я плачу за первую чашку кофе и затем погружаюсь с головой в мучительное изучение разного рода контрактов и прав на недвижимое имущество, того, что приводило меня в ужас на первом году обучения в колледже. Я пашу дальше. Проходит час, прежде чем я поднимаюсь, чтобы взять вторую чашку кофе. Толпа поредела, и я вижу двух травмированных, которые сидят рядом в противоположной стороне зала. Оба в гипсе и в бинтах. Дек сейчас висел бы у них на ушах. Но это не по мне.

Через некоторое время, к моему великому удивлению, я вдруг чувствую, что мне здесь нравится. Тихо, и никто меня не знает. Идеальное место для занятий. Кофе неплохой, и следующие чашки идут за полцены. Я далеко от мисс Берди, и мне не грозит физическая работа. Мой босс рассчитывает на мое здесь присутствие, и, хотя предполагается, что я должен вынюхивать будущую добычу, он ведь никогда не узнает, чем я занимаюсь в действительности. И у меня нет никакой квоты. Я не должен еженедельно подписывать столько-то дел.

Телефон издает слабое попискивание. Это Брюзер. Звонит для проверки.

— Что-нибудь подвернулось?

— Нет, — отвечаю, глядя через всю комнату на двух чудесных травматиков, которые, сидя в колясках, сравнивают свои увечья.

Он сообщает, что уже говорил с начальником полицейских, снимавших допрос, и дела как будто обстоят неплохо. Он уверен, что они будут раскручивать другие ниточки, других подозреваемых.

— Ну, счастливого улова! — говорит он со смешком. Разговор окончен. Он налаживается, несомненно, в «Йогис», чтобы опрокинуть несколько стаканчиков с Принсом.

Я занимаюсь ещё час, потом встаю и иду на восьмой этаж проведать Дэна ван Лендела. У него все болит, но ему хочется поговорить. Я сообщаю ему хорошие вести насчет того, что мы связались со страховой компанией другого водителя и можем получить неплохую компенсацию по его полису. У моего клиента надежное дело, и я повторяю ему все, что мне выложил Дек: несомненная ответственность другой стороны (тот водитель был пьян, не иначе!), покрывающая все виды повреждений, в том числе качественные. Качественные в том смысле, что кости сильно повреждены и травмы легко могут быть подведены под разряд непреходящего телесного ущерба.

Дэн выдавливает приятную улыбку. Он уже подсчитывает денежки. Ему, правда, надо будет поделиться своим пирогом с Брюзером. Я говорю ему «до свидания» и обещаю зайти завтра. Раз мне предписано нести дежурство в больнице, я смогу навещать всех своих клиентов. Гордиться надо таким обслуживанием!

* * *

В гриль-баре опять полно народу, когда я возвращаюсь и снова усаживаюсь в своем уголке. Уходя, я оставил книги разбросанными по столику, и название одной очень красноречиво: «Адвокатское обозрение Элтона». Оно привлекло внимание нескольких молодых врачей за соседним столиком, и они подозрительно оглядывают меня, когда я сажусь на место.

Они сразу же замолкают. Догадываюсь, что они как раз обсуждали в мое отсутствие мои книги. Вскоре они уходят. Я опять покупаю кофе и теряюсь в удивительных глубинах федеральной служебной процедуры.

Наконец в баре остается лишь горстка людей. Теперь я уже пью кофе без кофеина и сам себе удивляюсь, как много я успел пропахать нужного материала в последние четыре часа.

Без четверти десять Брюзер звонит опять. Такое впечатление, что он в каком-то баре. Он хочет, чтобы я прибыл завтра в офис к девяти утра, чтобы обсудить один пункт в законодательстве и сделать по нему краткое резюме для текущего судебного разбирательства по делу о провозе наркотиков. Я отвечаю, что буду.

Мне бы очень не понравилось, знай я заранее, что мой адвокат черпает законотворческое вдохновение, шумно опрокидывая стаканчики в стриптизном баре.

Но Брюзер и есть мой адвокат.

В десять часов я остаюсь в одиночестве. Гриль-бар работает всю ночь, так что кассир не обращает на меня внимания. Я утопаю в лексике и фразеологии, которые приняты на предварительных судебных слушаниях, когда вдруг слышу деликатное чиханье. Я поднимаю глаза и в двух столиках от себя вижу молодую женщину в кресле на колесиках, единственную посетительницу, кроме меня. Правая нога у неё от колена до низа в гипсе и поэтому выставлена вперед, так что я вижу её алебастровую пятку. Гипс, насколько я могу судить на данной стадии моего больничного отчета, кажется, свежий.

Она очень молода и необыкновенно хорошенькая. Ничего не могу поделать с собой и смотрю на неё несколько секунд, прежде чем уткнуться в свои записи. А потом опять буравлю её взглядом, и дольше, чем в первый раз. Волосы у неё темные и свободно падают сзади на шею. Глаза карие и кажутся влажными. У неё твердые черты лица, которые привлекают своей красотой, и её не портит большой синяк на челюсти слева. Нехороший синяк. Такие появляются после удара кулаком. На девушке больничный белый халат, и под ним она кажется тоненькой, почти хрупкой.

Старик в розовой куртке, один из бесчисленных добряков, которые безвозмездно обслуживают пациентов в больнице Святого Петра, бережно ставит перед ней на стол пластиковый стаканчик с апельсиновым соком.

— Вот, Келли, — говорит он, словно самый добрый на свете дедушка.

— Спасибо, — отвечает она с мимолетной улыбкой.

— Значит, говоришь, тридцать минут? — спрашивает он.

Она кивает, закусив нижнюю губу.

— Да, тридцать.

— Еще что-нибудь?

— Нет, спасибо.

Он ласково треплет её по плечу и выходит из бара.

Мы остаемся вдвоем. Я стараюсь на неё не глазеть, но это выше моих сил. Я упорно, пока их хватает, смотрю в книгу, а потом медленно поднимаю взгляд так, чтобы она попала в поле зрения. Она сидит ко мне не прямо лицом, а отвернувшись под углом почти на девяносто градусов. Вот она поднимает стакан, и я замечаю бинты на обоих запястьях. Она ещё не видит меня. В сущности, она сейчас никого не увидела бы, даже если бы в баре было полно народу. Келли существует в своем маленьком личном мирке.

Наверное, у неё перелом лодыжки. Синяк на лице удовлетворил бы требования Дека о нанесении множественных травм, хотя кровавого рубца там нет. Удивительно, что у неё повреждены также оба запястья.

Но какой бы она ни была, я не хочу делать её объектом адвокатской охоты. Вид у неё очень грустный, и я не желаю умножать её печали. На её левом безымянном пальце тоненькое обручальное кольцо. Но ей никак не больше восемнадцати!

Я стараюсь сосредоточиться на изучаемом законе по крайней мере пять минут подряд, но вижу, как она прикладывает бумажную салфетку к глазам. Голова её слегка склоняется набок, и текут слезы. Она тихонько пошмыгивает носом.

Я сразу понимаю, что плачет она совсем не от боли в сломанной лодыжке. Причина слез не физическое страдание.

Мое бойкое адвокатское воображение мчится во всю прыть.

Наверное, она попала в автомобильную катастрофу, и её муж погиб, а она получила травмы. Она ещё слишком молода, чтобы заводить детей, а родные живут где-нибудь далеко отсюда, и вот она сидит одна-одинешенька и горюет о погибшем муже. Наверное, на этом материале можно сварганить неплохое дельце.

Но я гоню прочь нечестивые мысли и стараюсь сосредоточиться на раскрытой передо мной книге. Девушка продолжает шмыгать носом и плакать. Время от времени входят редкие посетители, но никто не присаживается за мой или её столик.

Я осушаю чашку, тихо встаю и прохожу перед ней к стойке бара. Я смотрю на неё, а она на меня. Наши взгляды на долгую секунду встречаются, и я почти натыкаюсь на металлический стул. Когда я расплачиваюсь за кофе, руки у меня слегка дрожат. Я делаю глубокий вдох и останавливаюсь у её столика.

Она медленно поднимает свои прекрасные влажные глаза.

Я с трудом сглатываю слюну и говорю:

— Послушайте, я не из тех, кто лезет в чужие дела, но не могу ли я вам помочь? — И киваю на гипс.

— Нет, — отвечает она едва слышно и затем одаривает меня потрясающей мимолетной улыбкой. — Но все равно спасибо.

— Не стоит, — говорю я. Я смотрю на свой столик, который меньше чем в двадцати шагах отсюда. — Я сижу вон там и готовлюсь к экзамену на адвоката, если что понадобится. — И пожимаю плечами, словно не уверен, как поступить дальше, но ведь я такой замечательный, внимательный, заботливый парень, поэтому простите, пожалуйста, что несколько вышел из границ формальной вежливости. Но мне действительно не все равно. Ко мне можно обращаться, если что-нибудь понадобится.

— Спасибо, — повторяет она.

Я сажусь на свое место, таким образом дав понять, что я здесь тоже на почти законных основаниях. Я штудирую толстые книги в надежде скоро примкнуть к представителям благородной профессии юристов. И это, конечно, производит на неё некоторое впечатление. Я углубляюсь в науки, как будто совершенно позабыв о её страданиях.

Бегут минуты. Я переворачиваю страницу и одновременно взглядываю на неё. Она тоже смотрит на меня, и сердце мое дает перебой.

Я совершенно игнорирую её, пока могу, и затем снова бросаю взгляд в её сторону. Она опять погрузилась в пучину страданий — теребит в пальцах бумажную салфетку, а слезы струятся по её щекам.

Сердце у меня просто разрывается, когда я вижу, что она так страдает. Как бы я хотел сесть рядом и, может быть, даже обнять её и поболтать о всякой всячине. Но если она замужем, где же, черт возьми, её муж? Она смотрит в мою сторону, но, мне кажется, не видит меня.

Ее сопровождающий в розовой куртке появляется ровно в десять тридцать, и она поспешно старается овладеть собой.

Он ласково поглаживает её по голове, говорит какие-то утешительные слова и осторожно разворачивает кресло. Уезжая, она очень медленно поднимает глаза и улыбается мне сквозь слезы.

Я чувствую искушение пойти за ней, держась на некотором расстоянии, и узнать, в какой она палате, но беру себя в руки. Позже я думаю, что хорошо бы найти человека в розовой куртке и выспросить у него хорошенько разные подробности. Но я не двигаюсь с места. Я пытаюсь позабыть о ней.

Ведь она ещё просто ребенок.

* * *

На следующий вечер я прихожу в гриль-бар и сажусь за тот же столик. Я прислушиваюсь к той же деловой болтовне тех же самых постоянно спешащих людей. Я навещаю ван Ленделов и ухитряюсь дать удовлетворительные ответы на все их бесчисленные вопросы. Я наблюдаю за другими акулами, раздобывающими корм в этих мутных водах, и не обращаю никакого внимания на немногих возможных перспективных клиентов, которые, кажется, только и ждут, чтобы на них напали добытчики.

Несколько часов отдаюсь наукам. Я очень сосредоточен. Никогда ещё я не испытывал такого непреодолимого желания овладеть знаниями.

Смотрю на часы. Время приближается к десяти, и мое рвение ослабевает. Начинаю глазеть по сторонам. Я стараюсь сохранять спокойствие и усердие, но каждый раз вздрагиваю, когда кто-нибудь входит в гриль-бар. За одним из столиков ужинают две санитарки. Одинокий служитель читает книгу.

Ее вкатывают в пять минут одиннадцатого, и тот же благородный старик осторожно подвозит её кресло к тому месту, которое она показывает. Келли выбирает тот же столик, что вчера, и улыбается мне, пока старик пристраивает её поудобнее.

— Апельсиновый сок, — просит она. Ее волосы так же распущены, как накануне, но, если я не ошибаюсь, она наложила немного косметики на лицо и подвела карандашом глаза. Она даже подкрасила бледно-розовой помадой губы. Эффект потрясающий. Вчера я не понял, что она совершенно не накрашена. А сегодня чуть-чуть макияжа делает её ослепительно прекрасной. Глаза у неё ясные, блестящие и совсем не грустные.

Ее сопровождающий ставит перед ней апельсиновый сок и повторяет то же, что вчера:

— Вот, Келли. Значит, говоришь, через тридцать минут?

— Можно и через сорок пять, — отвечает она.

Келли потихоньку потягивает через соломинку сок и рассеянно посматривает на другой конец столика. Я сегодня много думал о ней и давно составил план действий. Выжидаю несколько минут, притворяясь, что не замечаю её присутствия, и усиленно листаю «Адвокатское обозрение Элтона», а затем медленно встаю, словно собираюсь выпить чашечку кофе. Я останавливаюсь у её столика и говорю:

— А сегодня вы лучше выглядите.

Она явно ожидала услышать нечто подобное.

— Но я и чувствую себя сегодня гораздо лучше. — Она улыбается чудесной улыбкой, обнажающей совершенные зубы. Какое великолепное лицо, даже несмотря на безобразный синяк!

— Вам принести что-нибудь?

— Да, я хотела бы выпить кока-колы. Сок горчит.

— Конечно. — Я ухожу, вне себя от радостного возбуждения.

У автомата самообслуживания я наливаю два больших бокала с безалкогольными напитками, расплачиваюсь, ставлю их на её столик и смотрю, как бы в совершенной растерянности, на стул, стоящий напротив неё.

— Пожалуйста, садитесь, — приглашает она.

— А можно?

— Пожалуйста, мне надоело разговаривать только с санитарками.

Я сажусь и наклоняюсь в её сторону.

— Меня зовут Руди Бейлор. А вас — Келли…

— Келли Райкер. Приятно познакомиться.

— Взаимно. — На неё одно удовольствие смотреть и с расстояния двадцати шагов, но сейчас, когда я в четырех, я просто балдею. Глаза у неё бархатно-карие, и в них сверкает насмешливая искорка. Она изысканно хороша.

— Извините, если я вас побеспокоил вчера вечером, — говорю я, очень волнуясь, как бы разговор не оборвался. Мне нужно узнать о ней многое.

— Но вы меня не побеспокоили. Извините, что я сделала из себя настоящее зрелище.

— Почему вы сюда приезжаете? — спрашиваю я, словно она не имеет никакого отношения к больнице, а я здесь свойский парень.

— Чтобы не сидеть все время в палате. А вы почему здесь?

— Я готовлюсь к экзаменам на адвоката, а здесь тихо.

— Так, значит, вы собираетесь стать адвокатом?

— Точно. Несколько недель назад я окончил юридический колледж и получил работу в одной фирме. Как только сдам экзамен, смогу приступить к обязанностям.

Она начинает пить колу через соломинку и делает легкую гримаску, немного переменив положение тела.

— Тяжелый перелом, да? — спрашиваю я, кивая на её ногу.

— Да, лодыжка. В неё вставили спицу.

— А как это случилось? — Вопрос мой столь естествен, что и ответ, конечно, должен быть совершенно таким же.

Но не тут-то было. Она колеблется, и глаза сразу наполняются слезами.

— Это домашняя травма, — говорит она, словно уже затвердила это туманное объяснение.

Что, черт возьми, это значит? Домашняя травма? Она что, упала с лестницы?

— О! — откликаюсь я, будто мне что-нибудь ясно. Меня беспокоят её запястья, потому что они оба забинтованы, а не в гипсе. Не думаю, что тут тоже переломы или вывихи. Может быть, они поранены.

— Это длинная история, — бормочет она в промежутке между глотками колы и отворачивается.

— Вы давно здесь?

— Два дня. Врачи хотят посмотреть, как стоит спица. Если не прямо, будут все переделывать. — Она замолкает и поигрывает соломинкой. — Разве не странное это место для занятий?

— Да нет, честное слово. Здесь тихо и много кофе. И всю ночь открыто. А у вас на руке обручальное кольцо. — Это обстоятельство волнует меня больше всего.

Она смотрит на кольцо так, будто забыла, что оно при ней.

— Ага, — говорит она и долго смотрит на соломинку. Кольцо простое, без полагающегося в таких случаях бриллианта.

— Где же тогда ваш муж?

— Вы задаете слишком много вопросов.

— Но я же без пяти минут адвокат. Нас натаскивают во время учебы.

— Зачем вам это знать?

— Странно, что вы все время одна, с травмами, а его рядом с вами не видно…

— Он приходил раньше.

— И теперь он дома с ребятишками?

— У нас нет ребятишек. А у вас?

— Нет. Ни жены, ни детей.

— А сколько вам лет?

— Теперь вы задаете много вопросов, — отвечаю я улыбаясь. Ее глаза сверкают. — Двадцать пять. А вам?

Она с минуту раздумывает.

— Девятнадцать.

— Но вы ужасно рано вышли замуж.

— У меня не было выбора.

— О, извините.

— Да нет, ничего. Я забеременела, когда мне едва исполнилось восемнадцать, вскоре вышла замуж; а через неделю после свадьбы случился выкидыш, и с тех пор все катится под откос. Ну вот, вы удовлетворили свое любопытство?

— Нет. То есть да. Извините, о чем вы хотели бы поговорить?

— О колледже. В каком колледже вы учились?

— Это колледж Остин-Пи. Юридический колледж при Мемфисском университете.

— Всегда хотела учиться в колледже, но не получилось. А сами вы из Мемфиса?

— Я здесь родился, но вырос в Ноксвилле. А вы?

— В маленьком городке, час езды отсюда. Мы уехали, когда я узнала, что беременна. Моя семья чувствовала себя опозоренной. А его семья — просто рвань. Надо было уезжать.

Под всем этим скрываются какие-то тяжелые семейные обстоятельства, и я не хочу затрагивать больную тему. Она дважды упомянула о беременности, хотя дважды об этом можно было бы умолчать. Но она одинока, и ей хочется поговорить.

— И тогда вы поехали в Мемфис?

— Мы бежали в Мемфис, здесь нас поженил мировой судья, классная была церемония, а потом я потеряла ребенка.

— А чем сейчас занимается ваш муж?

— Чем подвернется. Много пьет. Он конченый игрок, который все ещё мечтает пробиться в большой бейсбол.

О таких подробностях я её тоже не спрашивал. Но уже вообразил, что он был лучшим спортсменом в средней школе, а она самой хорошенькой веселушкой там же, и вместе они составили стопроцентно американскую пару, стали мистером и мисс «Подымай выше» — самой красивой, прекрасной, спортивной и перспективной в смысле успеха парочкой, прежде чем как-то ночью забыли про кондом и попались. Их постигло несчастье. Они почему-то решили не делать аборта. Может, они успели окончить среднюю школу. Может, и нет. Упав во всеобщем мнении, они бежали из типичного американского городка, чтобы затеряться в безвестности большого города.

После выкидыша их романтическая любовь пошла на убыль, и они проснулись с жестоким осознанием того, что началась реальная жизнь.

Он все ещё мечтает о славе и успехе в Большой лиге. Она же тоскует по прежней беспечальной жизни, так недавно оборвавшейся, и мечтает о колледже, которого ей никогда не видать.

— Извините, — говорит она. — Не следовало мне обо всем рассказывать.

— Но вы ещё достаточно молоды, чтобы поступить в колледж.

Она фыркает в ответ на мой наигранный оптимизм, словно уже давно похоронила свою мечту:

— Да я ведь и среднюю школу не окончила.

Ну и что мне на это отвечать? Произнести банальную ободряющую речушку насчет того, что, мол, надо получить соответствующую справку, поступить в вечернюю школу, окончить её, и она, конечно, всего добьется, если действительно захочет…

— Вы работаете? — спрашиваю я вместо этого.

— Время от времени. А чем вы хотите заниматься, став адвокатом?

— Мне очень нравится работа в судах. Я хотел бы там трудиться всю жизнь.

— Защищая преступников?

— Возможно. Их ведь будут судить, и они тоже имеют право на хорошую защиту.

— Это убийцы-то?

— И они. Но большинство из них не имеет денег, чтобы нанять себе честного адвоката.

— Насильников и растлителей детей будете защищать?

Я хмурюсь и на секунду замолкаю.

— Нет…

— Мужей, которые бьют своих жен?

— Нет, этих никогда не буду, — отвечаю я серьезно, тем более что у меня есть подозрения насчет того, как она получила свои травмы.

Она одобряет мое решение.

— Но работа с преступниками — очень редкая профессия. Думаю, что больше буду заниматься гражданскими делами.

— Преследовать по суду и тому подобное?

— Ага. Это самое. Но не заниматься криминалом, угрожающим жизни.

— Разводами?

— Нет, этого я бы не хотел. Уж очень скверное занятие.

Она изо всех сил стремится сосредоточить беседу на моих проблемах, явно избегая говорить о своем прошлом и, конечно, настоящем. Меня это очень устраивает, потому что опять могут внезапно брызнуть слезы, а я не хочу испортить разговор. Я хочу, чтобы он продолжался.

Ей интересно знать о моих делах в колледже — как я учился, развлекался, о том, действительно ли у нас существуют товарищества, о ночной жизни, экзаменах, профессорах, экскурсиях. Она смотрела много фильмов о студенческой жизни, и у неё создалось романтизированное представление о замечательных четырех годах в причудливом оригинальном кампусе со странными традициями, о том, как деревья из зеленых осенью становятся золотыми и красными, о студентах, которые, надев свитера, сражаются за честь своих футбольных команд, и о возникающей в колледже дружбе, продолжающейся всю жизнь. Это бедное дитя едва выбралось из своего крошечного типичного городишка, но у неё тоже есть своя ослепительная мечта. У неё безупречно правильная речь, и словарь богаче моего. Она неохотно сознается, что, наверное, окончила бы выпускной класс первой или второй ученицей, если бы не подростковый роман с Клиффом, мистером Райкером.

Без особых затруднений я восхваляю славные деньки моей учебы в колледже, пропуская некоторые важные обстоятельства. К примеру, что работал сорок часов в неделю, разнося пиццу в «Йогисе», лишь бы иметь возможность оставаться студентом.

Она хочет узнать подробнее о моей фирме, и я вовсю фантазирую, расписывая Дж. Лаймена Стоуна и его контору. В этот момент за два столика от нас звонит мой телефон. Я прошу извинения и поясняю, что это из фирмы.

Брюзер. Пьяный в стельку, он звонит из «Йогиса» вместе с Принсом. Их забавляет, что я на посту, в то время как они пьют и бьются об заклад по поводу всего, что в данный момент показывают по ящику или передают по радио. Такое впечатление, что там стоит нескончаемый гул.

— Ну, как улов? — орет Брюзер в трубку.

Я улыбаюсь Келли, на которую звонок несомненно произвел впечатление, и объясняю спокойно, насколько могу, что в этот самый момент веду разговор с одним из перспективных объектов. Брюзер хохочет и передает трубку Принсу. Тот ещё пьянее и пересказывает без всяких знаков препинания шутку, которую только что отмочил адвокат, что-то насчет охоты за каретами «скорой помощи». А затем он опять бубнит насчет того, что, мол, говорил я тебе, как надо крепко держаться за Брюзера, и тогда он научит меня большему, чем пятьдесят профессоров. Его речь продолжается довольно долго, но тут появляется доброволец, чтобы отвезти Келли в палату.

Я делаю несколько шагов к её столику, закрываю рукой микрофон и говорю:

— Я рад, что познакомился с вами.

Она улыбается и отвечает:

— Спасибо за напиток и беседу.

— Завтра вечером? — спрашиваю я, а Принс что-то орет мне в ухо.

— Может быть. — Тут она совершенно явно подмигивает мне, и у меня дрожат коленки.

Однако её сопровождающий, наверное, уже хорошо знаком со здешними нравами, чтобы распознать охотника за гонорарами. Он хмуро смотрит на меня и круто разворачивает её кресло. Но она вернется.

Я нажимаю кнопку на телефоне и прерываю Принса на полуфразе. Если они снова позвонят, я не отвечу. А если они вспомнят обо мне позже, что чрезвычайно сомнительно, я все свалю на фирму «Сони».

Глава 18

Дек любит борьбу, любит привлекать к ответу, особенно если при этом можно накопать много грязи во время приглушенных разговоров по телефону с анонимными кротами. Я сообщаю ему несколько подробностей относительно Келли и Клиффа Райкеров, и меньше чем через час он проскальзывает в мой кабинет с горделивой усмешкой на устах.

Он читает записи:

— Три дня назад Келли Райкер поступила в больницу Святого Петра в полночь — должен добавить — с рядом травм. Кто-то из соседей вызвал в её квартиру полицию. Соседи заявили, что происходит очень сильный семейный скандал. Полицейские нашли Келли избитой до полусмерти, на диване в её норе. Клифф Райкер был пьян, очень возбужден и сначала хотел угостить полицейских так же, как до этого жену. Он действовал алюминиевой бейсбольной битой, очевидно, его любимым видом оружия. Его быстро утихомирили, арестовали, обвинили в оскорблении насильственным действием и увезли. Ее же в карете «скорой помощи» доставили в больницу. Она сделала краткое заявление, из которого следовало, что он явился домой пьяный после матча, последовала глупая перебранка, они стали драться, и этот матч он выиграл. Она сказала, что он дважды ударил её битой по лодыжке и дважды кулаком по лицу.

Всю прошлую ночь я не спал, думая о Келли Райкер, её карих глазах и покрытых загаром ногах, и сейчас при мысли, что её могли зверски избить, мне стало тошно. Но Дек, рассказывая о том, как все это произошло, внимательно наблюдает за мной, так что я делаю совершенно равнодушное лицо, как игрок в покер, который не хочет, чтобы другие узнали, какая карта у него на руках.

— У неё забинтованы запястья, — говорю я, и Дек с горделивым видом переворачивает страницу. У него есть ещё один рапорт, из другого источника, от старшего пожарной команды.

— На руках у неё глубокие царапины. В какой-то момент избиения он распластал её на полу, изо всех сил зажал её руки и пытался изнасиловать. Но, очевидно, переоценил свои возможности. Наверное, слишком накачался пивом. Когда её нашли полицейские, она была голая, только прикрыта одеялом. Она не могла убежать с раздробленной лодыжкой.

— А что с её мужем теперь?

— Провел ночь в тюрьме. Освобожден под залог, который внесла его семья. Дело через неделю будет слушаться в суде, но окончится ничем.

— Почему?

— Все за то, что она возьмет обвинения обратно. Они расцелуются и помирятся, и она опять утихнет, пока он снова не изобьет её.

— Но как ты можешь знать заранее…

— Да потому, что так было уже не раз. Восемь месяцев назад полицейских вот так же вызывали соседи, была такая же драка, но в тот раз ей повезло больше. Наверное, под рукой не оказалось биты. Полицейские их разняли, немного посоветовались на месте, мол, они ещё дети, к тому же недавно поженились, они поцелуются и помирятся. Три месяца назад он уже пустил в ход биту, и она провела неделю в больнице Святого Петра со сломанными ребрами. Дело было передано в Мемфисский полицейский департамент, в отдел домашнего насилия, и они там много поработали, чтобы привлечь его к суровой ответственности. Но она любит своего мужа и не стала давать показания. Ну, естественно, дело закрыли. И так все время.

Мне нужно несколько минут, чтобы врубиться. Я уже подозревал, что дома у неё не все как надо, но не представлял, что так ужасно. Ну как может мужчина алюминиевой битой избивать свою жену? Как мог Клифф Райкер уродовать такое совершенное лицо?

— И так все время, — повторяет Дек, прекрасно угадывая мои мысли.

— Есть ещё что-нибудь?

— Нет. Просто не влезай в это, вот и все.

— Спасибо. — Я чувствую, что у меня кружится голова и слабеют колени. — Спасибо.

Он поднимается.

— Не стоит благодарности.

Неудивительно, что Букер гораздо больше занят подготовкой к экзамену, чем я. И естественно, что он обо мне беспокоится. Он наметил на сегодня ускоренную пробежку по всем предметам, которые нужны для экзамена, и мы должны встретиться в конференц-зале в фирме Шэнкла.

В соответствии с инструкцией Букера я приезжаю ровно в полдень. Контора Букера блещет новизной и бурлит рабочим энтузиазмом. Но самое странное, что все лица здесь черные. Я побывал за последний месяц не в одной юридической фирме. Но могу вспомнить только одну черную секретаршу и ни одного адвоката-негра. А здесь не видно ни единого белого лица. Даже несмотря на то что сейчас время ленча, здесь стоит трудовой гул. Все функционирует: процессоры, ксероксы, факсы, телефоны, — в коридорах столпотворение. Секретарши торопливо закусывают прямо за рабочими столами, которые у всех завалены высокими стопками папок с неотложными делами. Адвокаты и их помощники весьма вежливы, но очень спешат, очень заняты. И ещё здесь принят строгий этикет в одежде — темные костюмы, белые рубашки для мужчин, для женщин простые темные платья, никаких ярких цветов, брюки тоже исключены.

Перед моими глазами проносится видение Лаймена Стоуна, но я его резко отгоняю.

Букер объясняет, что Марвин Шэнкл правит своим кораблем с большой строгостью. Он сам безупречно одет, чрезвычайно профессионален, придерживается неумолимо жесткого рабочего распорядка и ожидает того же и в той же мере от своих партнеров и всего штата.

Конференц-зал расположен в тихом месте. Я ответственен за ленч и разворачиваю пакет с сандвичами, которые прихватил в «Йогисе». Задаром. Мы минут пять болтаем, главным образом о семье Букера и наших товарищах по колледжу. Он задает несколько вопросов насчет моей работы, но соблюдает дистанцию. Однако я уже все ему рассказал. Почти все. Предпочитаю лишь умолчать о своем дежурстве в больнице Святого Петра и о том, чем я там занимаюсь.

Букер стал чертовски важным адвокатом! Спустя минуту после времени, запланированного на праздную болтовню, он смотрит на часы и начинает рассказывать, какой великолепный день занятий он наметил для нас. Мы будем работать шесть часов подряд, делая лишь краткие перерывы на чашку кофе и чтобы сходить в туалет, а ровно в шесть мы должны отсюда убраться, потому что конференц-зал зарезервировал для своих нужд кто-то другой.

С четверти первого до часа тридцати мы повторяем федеральный закон о налогообложении. Главным образом выступает Букер, он всегда больше соображал в том, что касается налогов. Мы штудируем материалы, предназначенные для подготовки к экзамену, но для меня налоги — такие же непроходимые дебри, как и прошлой осенью.

В час тридцать он позволяет мне выпить чашку кофе и воспользоваться туалетом, и после этого до двух тридцати веду игру я, и мы повторяем федеральные правила опроса свидетелей. Потрясающая ерунда. Высокоактивный букеровский энтузиазм заразителен, и мы стремительно прорываемся через иногда скучнейший материал.

Провалить экзамен на звание адвоката — это кошмар для любого молодого юриста, уже принятого на работу, но я чувствую, что для Букера это было бы особенно страшно. Честно говоря, для меня свет на экзамене клином не сошелся бы. Да, это сокрушило бы мое самоуважение, но я бы выжил. Я бы просто стал ещё усиленнее заниматься и через полгода опять пошел бы сдавать. И Брюзер за меня не слишком переживал бы при условии, что я смогу заарканивать одного-двух клиентов ежемесячно. А если подвернется лишнее выгодное дельце, то он вообще не будет беспокоиться, сдам я экзамен или нет.

Но Букер может оказаться в очень сложном положении. Подозреваю, что мистер Марвин Шэнкл сделает его жизнь несчастной, если он завалит экзамен. Если же он провалится дважды, то Шэнкл, по всей вероятности, отправит Букера в анналы истории.

Ровно в два тридцать в конференц-зал входит Марвин Шэнкл собственной персоной, и Букер представляет меня.

Марвину пятьдесят с небольшим, он очень подтянут и собран. У него слегка поседевшие виски. Голос мягкий, но глаза смотрят в упор. Мне кажется, от этого взгляда ничего не укроется даже в самых дальних уголках. Он просто живая легенда в юридических кругах, и для меня большая честь познакомиться с ним.

Букер устроил так, что Шэнкл прочтет нам лекцию. И почти час мы внимательно слушаем, как он обнажает перед нами пружины законодательства по защите гражданских прав и против дискриминации при найме на работу. Мы делаем заметки, задаем несколько вопросов, но главным образом слушаем его.

Затем он уходит на собрание, а мы следующие полчаса предоставлены сами себе и на полной скорости пробегаем антитрастовый и антимонопольный законы. В четыре начинается ещё одна лекция.

Наш следующий лектор Тайрон Киплер, партнер Марвина, окончивший Гарвард, его специальность — Конституция Соединенных Штатов. Он начинает медленно и заводится постепенно, по мере того как Букер допекает его вопросами. Мне же чудится, что уже ночь и я засел в кустарнике и вдруг выскакиваю из него как сумасшедший с огромной бейсбольной битой вроде той, с какой когда-то играл «беби» Рут,[4] и вышибаю дух из Клиффа Райкера. Чтобы окончательно не заснуть, я хожу вокруг стола, отхлебываю кофе, пытаясь сосредоточиться.

В конце отведенного ему часа Киплер полон воодушевления, и мы донимаем его вопросами. Он останавливается на полуфразе, раздраженно бросает взгляд на часы и сообщает, что должен идти. Его ждут в суде. Мы благодарим его за потраченное время, и Киплер покидает нас.

— У нас ещё час, — говорит Букер. Уже пять минут шестого. — Что будем делать?

— Давай-ка глотнем пивка.

— Извини, но у нас ещё права собственности и этика.

Этика — это то, что мне необходимо, но я устал и совсем не настроен на то, чтобы вспоминать, как тяжелы мои грехи.

— Давай права собственности.

Букер стремительно пересекает комнату и хватает книги.

Уже почти восемь, когда я тащусь сквозь лабиринт коридоров в самом сердце больницы Святого Петра и вхожу в бар.

Мой любимый столик занят каким-то врачом и санитаркой. Я беру кофе и сажусь поблизости. Санитарка очень привлекательна и совершенно растеряна, и, если судить по доносящемуся шепоту, можно предположить, что их связь терпит крушение. Ему шестьдесят, у него на лысине явно искусственно пересаженные волосы и подвергшийся хирургическому вмешательству подбородок. Санитарке лет тридцать, и, очевидно, ей не суждено подняться до статуса жены. Только любовница на час. Шепот очень серьезный.

У меня нет настроения заниматься дальше. С меня на сегодня достаточно, и побуждает меня к занятиям только тот факт, что Букер ещё в своей конторе и рьяно готовится к экзамену.

Через несколько минут парочка внезапно встает и уходит. Она в слезах. Он холоден и жесток. Я сажусь за свой столик, раскладываю тетрадки и пытаюсь заниматься.

И жду.

Келли приезжает сразу после десяти, но кресло на колесиках толкает незнакомый человек. Она бросает на меня холодный взгляд и указывает сопровождающему на столик в центре бара. Он подвозит её. Я смотрю на него. Он смотрит на меня.

Я понимаю, что это Клифф. Он примерно моего роста, не больше шести футов одного дюйма, плотный и с намечающимся пивным брюшком. Однако плечи у него широкие, и бицепсы нагло выпирают буграми под короткими рукавами тенниски, слишком для него узкой и особенно выношенной под мышками. Он в туго обтягивающих джинсах. Волосы у него темно-каштановые, кудрявые и не по моде длинные. И слишком густая растительность на руках и лице. Видимо, Клифф относился к числу подростков, которые начинают бриться в восьмом классе.

У него зеленоватые глаза и красивое лицо, которое кажется гораздо старше, чем бывает в девятнадцать лет. Он обходит её загипсованную лодыжку, которую сломал бейсбольной битой, и направляется к стойке за напитками. Келли чувствует, что я на неё смотрю. Очень осторожно она поглядывает и в самую последнюю минуту быстро мне подмигивает. Отчего я едва не давлюсь кофе.

Не нужно много воображения, чтобы представить, о чем эти двое сейчас говорили. То были угрозы, извинения, мольбы, опять угрозы. Такое впечатление, что сегодня вечером они сильно не в ладах. У обоих суровые лица. И свои напитки они тянут через соломинку молча, время от времени обмениваясь словом-двумя. Они похожи сейчас на двух влюбленных юнцов, которые в разгаре ссоры и очень дуются друг на друга.

Вот он что-то коротко говорит, она ещё короче отвечает. Они смотрят друг на друга, только когда это необходимо, а чаще отводят взгляд в сторону. Я прячусь за раскрытой книгой. Келли так устроилась в кресле, что может посматривать на меня без опасности быть застигнутой врасплох. Клифф сидит ко мне почти спиной и то и дело поворачивается, но она вовремя предупреждает меня взглядом, и я успеваю деловито вцепиться себе в волосы и нырнуть в учебники, прежде чем он обратит внимание на меня.

Через десять минут нерушимого молчания она говорит что-то такое, что вызывает яростный ответ. Хотел бы я слышать, о чем они толкуют. Вот он, фыркая, внезапно бросает ей в лицо какие-то слова. Она платит ему взаимностью. Разговор все громче, и я быстро схватываю, что они спорят о том, должна ли она давать против него показания в суде. Такое впечатление, что она ещё не решила, и это, по-видимому, беспокоит Клиффа всерьез. Он быстро распаляется, что неудивительно для такого буяна, и она предупреждает его, чтобы он не кричал. Он оглядывается вокруг и старается говорить потише.

Сейчас я уже не слышу его слов.

Она сначала провоцирует его, а теперь успокаивает, но он по-прежнему очень обеспокоен. Он весь кипит, и они снова некоторое время сидят, набычившись и не глядя друг на друга.

А затем она опять нарушает молчание. Она что-то шепчет, спина у него напрягается, руки трясутся, речь полна отборной брани. Они с минуту ругаются, потом она замолкает и опять не обращает на него внимания. Но Клифф не желает, чтобы его игнорировали, и поэтому опять говорит все громче. Келли опять велит вести себя потише, ведь они не одни. Но он кричит ещё громче и поясняет, что он сделает, если она не откажется от намерения подать на него в суд. И если она все-таки подаст, то он попадет в тюрьму и так далее и тому подобное.

Она что-то говорит, чего я не слышу, и вдруг он изо всей силы хлопает по столу стаканом с пенящейся колой и вскакивает с места. Кола расплескивается на половину зала, на соседних столиках и на полу хлопья углекислой пены. Сама Келли залита с головы до ног. Она в ужасе открывает рот, закрывает глаза и начинает плакать. Слышно, как он топает по коридору, ругаясь и проклиная все на свете.

Я инстинктивно вскакиваю, но она быстро качает головой. Я сажусь снова. Кассирша, которая наблюдала всю эту сцену, подходит с полотенцем. Она подает его Келли, и та вытирает кока-колу с лица и ладоней.

— Извините, — обращается она к кассирше.

Халат Келли промок насквозь. Она изо всех сил старается сдержать слезы, вытирая гипс и ноги. Я сижу почти рядом, но помочь не могу. Я делаю вывод, что она боится, как бы он не вернулся и не застал нас за разговором.

В больнице немало мест, где можно посидеть со стаканчиком колы или выпить кофе, но она привела его сюда. Келли хотела, чтобы я увидел, какой он есть, и я почти уверен, что она намеренно подначивала его, чтобы я убедился, какой у него взрывной характер.

Мы долго смотрим друг на друга, пока она методично вытирает лицо и руки от колы. По лицу текут слезы, их она вытирает тоже. Ей присуще это необъяснимое женское свойство — плакать незаметно. Она не рыдает и не всхлипывает, губы у неё не искривляются. Руки не дрожат. Она просто сидит, словно совсем в другом мире, смотрит на меня остановившимися глазами и промокает кожу белым полотенцем.

Идет время, но я теряю ему счет. Появляется хромой санитар и вытирает лужу вокруг неё. В бар вбегают три санитарки, громко разговаривая и смеясь, но разом останавливаются и затихают, увидев, в каком состоянии Келли. Они смотрят, шепчутся, иногда поглядывая на меня.

Ушел Клифф довольно давно, и можно думать, что больше сегодня не вернется, а мысль быть джентльменом меня восхищает. Санитарки уходят, и Келли тихонько подзывает меня указательным пальцем. Теперь я могу спокойно к ней подойти.

— Извините, — говорит она, когда я опускаюсь около неё на корточки.

— Все в порядке.

И затем она произносит слова, которые я никогда не забуду:

— Ты отвезешь меня в мою палату?

В другой обстановке эти слова могли бы иметь очень глубокий подтекст и далеко идущие последствия, и на минуту я улетаю воображением на какой-то экзотический пляж, где двое молодых любовников решают наконец приступить к делу.

Но её палата, конечно, не имеет ничего общего с моими мечтами, дверь её может открыть толпа желающих, даже адвокаты могут взять её на абордаж.

Я осторожно лавирую с Келли, сидящей в кресле, между столиками и выезжаю в коридор.

— Пятый этаж, — бросает она через плечо.

Я не спешу. Я очень горжусь тем, что я такой благородный рыцарь. Мне нравится, что мужчины поглядывают на неё и потом оборачиваются, пока мы проезжаем по коридору.

Мы на несколько секунд оказываемся одни в лифте. Я становлюсь около неё на колени.

— Ты в порядке? — спрашиваю я.

Келли уже не плачет. Глаза её влажны и немного красны, но она владеет собой. Она быстро кивает и говорит:

— Спасибо. — Затем берет мою руку и крепко её сжимает. — Я тебе так благодарна.

Лифт вздрагивает и останавливается. Входит врач, и она быстро отпускает мою руку. Я становлюсь за креслом, словно преданный муж. Мне опять хочется держать её руку в своей.

Уже почти одиннадцать, судя по настенным часам на пятом этаже. Если не считать нескольких санитарок и технических служащих, в коридоре пусто и поэтому тихо. Дежурная медсестра на посту дважды оглядывает меня, пока мы проезжаем мимо. Миссис Райкер отбыла в кафе в обществе одного мужчины, а возвращается с другим.

Мы поворачиваем налево, и она указывает на свою дверь.

К моему удивлению и восторгу, у неё отдельная палата с окном и ванной. Горит свет.

Я не знаю, может ли Келли хоть как-то передвигаться, но в данный момент она совершенно беспомощна.

— Ты должен помочь, — говорит она. И мне повторять не надо. Я осторожно наклоняюсь, и она обвивает мою шею руками. Она прижимается ко мне сильнее, чем это необходимо, но я не возражаю. Халат вымочен кока-колой, но меня это не особенно трогает. Келли уютно прильнула ко мне, очень тесно, и я сразу ощущаю, что на ней нет лифчика. Я прижимаю её к себе ещё крепче.

Затем бережно поднимаю из кресла, задача легкая, потому что весит она не больше ста десяти фунтов с гипсом и всем остальным. Мы осторожно шагаем к постели, как можно медленнее, лелеем её драгоценную больную ногу, стараясь поудобнее её устроить, и я медленно опускаю Келли на кровать.

Мы неохотно выпускаем друг друга из объятий. Наши лица почти соприкасаются, когда та же самая дежурная медсестра впархивает в палату, поскрипывая резиновыми тапочками на плиточном полу.

— Что случилось? — восклицает она, показывая на грязный халат.

Мы ещё не разомкнули объятий и пытаемся это сделать сейчас.

— О, это! Просто случайность, — объясняет Келли.

Медсестра ни минуты не стоит на месте. Она открывает ящик комода под телевизором и вынимает сложенный чистый халат.

— Ну, значит, нужно переодеться, — говорит она, бросая халат на кровать около Келли. — И нужно вымыться с губкой в ванне. — Она на секунду замолкает, кивает в мою сторону и говорит: — Пусть он тебе поможет.

Я делаю глубокий вдох и чувствую, что сейчас потеряю сознание.

— Я сама справлюсь, — заверяет Келли, кладя халат на столик около кровати.

— Часы посещения закончились, миленький, — обращается ко мне медсестра. — Вам, ребятишки, надо скорее переодеться. — И, вильнув бедрами, выскакивает из палаты.

Я затворяю дверь и подхожу к краю кровати. Мы испытующе смотрим друг на друга.

— А где губка? — спрашиваю я, и мы смеемся. У неё большие ямочки на щеках.

— Садись сюда. — Она похлопывает по краю кровати. Я устраиваюсь рядом. Ноги у меня висят. Мы не касаемся друг друга. Она подтягивает белую простыню к подмышкам, словно хочет прикрыть пятна на халате.

Я совершенно ясно представляю себе ситуацию. Избитая жена — тем не менее замужняя женщина, пока она не получила развод. Или пока не убила негодяя.

— Так что ты думаешь о Клиффе? — спрашивает она.

— А ты ведь хотела, чтобы я его увидел, правда?

— Наверное.

— Его надо расстрелять.

— Ну, это слишком сурово для небольшого скандала, а?

Я замолкаю на минуту и отворачиваюсь. Я решил, что не буду играть с ней в её игры. Раз мы разговариваем, разговор должен быть честным.

И вообще, что я здесь делаю?

— Нет, Келли, это не сурово. Любой мужчина, который бьет свою жену алюминиевой битой, должен быть расстрелян. — Произнося это, я внимательно за ней наблюдаю, и она не отводит своего взгляда.

— Как ты об этом узнал?

— Из документации. Из полицейских рапортов, справок «скорой помощи», медицинских карт в больнице. Сколько ты ещё будешь ждать? Пока он не стукнет тебя битой по голове? Он же может тебя убить, ты ведь понимаешь. Парочка хороших ударов по черепу…

— Перестань! Не тебе судить, каково это. — Она смотрит в стенку, потом опять смотрит на меня, и опять у неё текут слезы. — Ты не представляешь даже, о чем говоришь.

— Тогда расскажи.

— Если бы я хотела это обсуждать, я подала бы в суд. А ты не имеешь права копаться в моей жизни.

— Подай на развод. Я завтра же принесу необходимые бумаги. Сделай это сейчас, пока ты в больнице и тебя лечат от ещё не прошедших травм. Разве могут быть лучшие доказательства? Дело пойдет как по маслу, и через три месяца ты будешь свободной женщиной.

Она качает головой с таким видом, словно я абсолютный идиот. Возможно, я действительно идиот.

— Ты не понимаешь.

— Да, конечно, не понимаю. Но я очень ясно представляю себе одну скверную картину. Если ты не избавишься от этого потаскуна, то можешь через месяц погибнуть. У меня записаны названия и телефоны трех обществ помощи женщинам, которые страдают от насилия в семье.

— Насильственных действий!

— Совершенно точно. Ты относишься к таким женщинам. Келли, ты подвергаешься оскорбительному насилию. Вот этот синяк у тебя на лице — явное доказательство, что муж тебя бьет. Ты можешь получить помощь. Заполни документы на развод и получи эту помощь.

Она секунду обдумывает мой совет. В комнате тихо.

— Развод ничего не изменит. Я уже пыталась развестись.

— Когда?

— Пару месяцев назад. А ты не знал? Уверена, что сведения об этом сохранились в суде. Что толку от всех этих бумажек?

— И что с разводом?

— Я забрала заявление назад.

— Почему?

— Потому что устала от пинков, которыми он меня угощал. Он собирался меня убить, если я не заберу заявление. Он говорит, что любит меня.

— Все ясно. Можно тебя ещё кое о чем спросить? У тебя есть отец или брат?

— А что?

— Потому что, если бы мою дочь избивал муж, я сломал бы ему шею.

— Отец ничего не знает. Мои родители ещё никак не переварят бывшую беременность. Они никогда мне этого не простят. Они презирали Клиффа с того самого момента, как он вошел в нашу дверь, и, когда разразилась скандальная история с беременностью, они перестали общаться с нами. Я не разговаривала с родителями с тех пор, как уехала из дому.

— А брата у тебя нет?

— Нет. Нет никого, кто позаботился бы обо мне. И не было до сих пор.

Удар прямо в цель, и мне требуется время, чтобы собраться с духом.

— Я сделаю все, что хочешь, — отвечаю я. — Но ты должна заполнить документы на развод.

Она вытирает пальцами слезы, и я подаю ей салфетку со стола.

— Я не могу их заполнить.

— Но почему?

— Потому что он меня убьет. Он все время об этом твердит. Послушай, когда я написала первое заявление, у меня был адвокат-мошенник, я нашла его по объявлению. Я думала, все адвокаты одинаковые. А он решил, что будет очень умно, если Клиффу вручат повестку о разводе прямо на работе, перед его дружками по пьянке и бейсбольной команде. Клифф, конечно, был этим унижен. Тогда я впервые попала в больницу. Я забрала заявление о разводе через неделю, но он все время мне угрожает. Он убьет меня.

В её глазах ясно читаются страх и ужас. Она слегка меняет положение и хмурится, словно чувствует в лодыжке острую боль. Келли стонет и просит:

— Ты можешь положить мне под ногу подушку?

Я вскакиваю.

— Конечно.

Она показывает на две пухлые подушки на стуле.

— Одну из них, — говорит она. И это, конечно, означает, что простыню надо снять.

Я подаю подушку. Она секунду медлит, оглядывается.

— И подай мне халат.

Я встаю, делаю неверный шаг и вручаю ей чистый халат.

— Нужна моя помощь? — спрашиваю я.

— Нет, просто отвернись. — Она уже дергает кверху халат, что на ней, и старается снять его через голову. Я очень медленно отворачиваюсь.

Она не торопится. Она зачем-то, черт возьми, бросает грязный халат на пол, около меня. Она за моей спиной, меньше чем в пяти шагах, совершенно голая, если не считать трусиков и гипса. Я искренне верю, что, если вот сейчас обернусь и посмотрю на неё, она не станет возражать. И у меня кружится голова, когда я об этом думаю.

Я закрываю глаза и спрашиваю себя: что я здесь делаю?

— Руди, ты не подашь мне губку? — воркует Келли. — Она в ванной. Намочи её в теплой воде. И пожалуйста, принеси полотенце.

Я поворачиваюсь. Она сидит посредине кровати, придерживая у груди тонкую простыню. Чистый халат лежит рядом.

Я не в силах не смотреть.

— Вон там, — кивает она.

Я делаю несколько шагов в крошечную ванную, где и нахожу губку. Я подставляю её под струю воды и наблюдаю за Келли в зеркале над раковиной. Через щель в двери я могу разглядеть её спину. Всю спину. Кожа у неё гладкая и смуглая, но между лопатками я вижу безобразный синяк.

И решаю, что помогу ей вымыться. Она ведь тоже этого хочет, я вижу. Она уязвлена всем случившимся и очень волнуется. И ей хочется пофлиртовать, и чтобы я видел её тело. Я же весь дрожу и трепещу.

А затем слышу голоса. Вернулась медсестра. Она уже вовсю суетится и болтает, когда я вхожу в комнату. Она замолкает и усмехается, словно ей удалось нас застукать.

— Время вышло, — говорит она. — Уже почти одиннадцать тридцать. У нас здесь не гостиница. — Она выдергивает у меня губку. — Я сама помогу, а ты отсюда сматывайся.

Но я стою, улыбаюсь Келли и мечтаю о том, чтобы прикоснуться к её ногам. Медсестра твердой рукой хватает меня за локоть и толкает к двери.

— Ступай, — ворчит она, делая вид, что сердится.

* * *

В три утра я проскальзываю через лужайку в гамак и в забытьи качаюсь в эту тихую ночь, глядя на звезды, мерцающие сквозь ветви и листья. Я вспоминаю каждое восхитительное движение Келли, слышу её жалобный голос и мечтаю о её ногах.

Мне выпало на долю защищать её, ведь больше некому. Она ждет, что я её спасу и опять соберу по кусочкам. И так ясно и понятно нам обоим, что случится потом.

Я ощущаю её цепкое прикосновение к своей шее и как на несколько драгоценных секунд она крепко прижалась ко мне. Я чувствую её легкое, как пушинка, тело, так уютно и естественно устроившееся у меня на руках.

Она хочет, чтобы я видел её, чтобы вытирал её губкой, намоченной теплой водой. Я знаю, она этого хочет. И завтра, вернее, сегодня вечером, я это намерен осуществить.

Я смотрю сквозь деревья на восходящее солнце и засыпаю, считая часы до того времени, когда снова её увижу.

Глава 19

Я сижу в своем рабочем кабинете и готовлюсь к экзамену, потому что больше мне делать нечего. Понимаю, что так и должно быть, потому что я ещё не адвокат и не стану им, пока не сдам экзамен и не получу лицензию.

Сосредоточиться трудно. Ну почему я влюбился в замужнюю женщину как раз накануне экзамена? Мой ум сейчас должен быть острым как никогда и совершенно свободным от ненужной суеты и всего отвлекающего. Он должен быть четко настроен на одну определенную цель.

Келли относится к числу побежденных, убеждаю я себя. Она пропащая женщина со шрамами и синяками, и некоторые травмы могут остаться навсегда. А муж её — опасный человек. Мысль, что другой мужчина может коснуться его аппетитной лапочки, приводит его в бешенство.

Я раздумываю над всем этим, положив ноги на стол, сцепив руки на затылке и мечтательно глядя в туманную дымку за окном, когда дверь рывком открывается и вваливается Брюзер.

— Ты что делаешь? — лает он.

— Занимаюсь, — отвечаю я и быстро опускаю ноги со стола.

— А я думал, ты решил заниматься во второй половине дня. Сейчас десять тридцать. — Он быстро расхаживает перед моим столом.

— Но послушайте, Брюзер, ведь сегодня пятница. А экзамены начинаются в следующую среду. И я беспокоюсь.

— Тогда отправляйся заниматься в больницу. И нарой какое-нибудь дельце. Вот уже три дня прошло, а у тебя ничего нового.

— Но ведь это довольно трудно — заниматься и в то же время охотиться.

— Деку же удается.

— Точно. Но Дек — вечный студент.

— Сейчас мне позвонил Лео Ф. Драммонд. Тебе он не звонил?

— Нет. А должен был?

— Он старший партнер в «Тинли Бритт». Великолепный адвокат по судебным делам, по всем видам коммерческого законодательства. Редко проигрывает. Действительно замечательный юрист из крупной фирмы.

— Насчет «Трень-Брень» мне все известно.

— Ну что ж, тебе предстоит поближе познакомиться с ними. Они будут представлять на суде интересы «Прекрасного дара жизни». И Драммонд выступает в качестве ведущего консультанта.

Нетрудно догадаться, что в нашем городе почти сотня юридических фирм, которые представляют интересы страховых компаний. И какая разница, если самая ненавистная мне, «Дар жизни», решила воспользоваться услугами другой фирмы, которую я проклинаю ежедневно, этой самой «Трень-Брень»?

Странно, но я принимаю известие спокойно. И не очень этому удивляюсь.

И вдруг до меня доходит, что Брюзер двигается и говорит слишком быстро. Он беспокоится. Из-за меня он начал судебное дело стоимостью в десять миллионов против большой компании, интересы её представляет адвокат, которого он боится.

Смешно. Никогда не мог вообразить, что Брюзер Стоун может чего-нибудь бояться.

— Что он сказал?

— Да просто поздоровался и сообщил, что наводит справки. Сказал также, что дело будет вести судья Харви Хейл, его товарищ по оружию и напарник по комнате в Йельском университете тридцать лет назад, где они вместе изучали юриспруденцию, и который, между прочим, если тебе известно, был самым лучшим защитником по делам страховых компаний до того, как у него приключился сердечный приступ и врач велел ему переменить профессию. Он добился должности судьи и всегда соглашается с защитой, что справедливый и верный вердикт стоит меньше десяти тысяч долларов.

— Жалею, что задал свой вопрос.

— Итак, мы имеем в качестве противника Лео Ф. Драммонда и его солидный штат помощников, а они имеют благосклонного к ним судью. И они из тебя всю душу вытряхнут.

— Из меня? А как же вы?

— О, я, конечно, буду рядом. Но это твой ребеночек. Они утопят тебя в документации. — Брюзер идет к двери. — Помни, у них почасовая оплата. Чем больше они сочинят бумаг, тем больше часов подадут на оплату. — Он смеется над моей наивностью и хлопает дверью, и у меня такое впечатление, что ему будет приятно видеть, как эти важные парни зададут мне жестокую трепку.

Итак, меня бросили на произвол судьбы. В «Трень-Брень» больше ста адвокатов, и я вдруг чувствую себя очень, очень одиноким.

* * *

Мы с Деком едим суп в забегаловке Труди. Небольшое число её посетителей — исключительно «синие воротнички».

В помещении пахнет салом, потом и жареным мясом. Дек любит сюда заходить, потому что подцепил тут несколько клиентов, главным образом из тех, кто получил травму на работе.

Одно дело сладилось за тридцать тысяч долларов. Ему досталась треть от двадцати пяти процентов, то есть две тысячи пятьсот.

Есть также в округе несколько баров, которые Дек нередко посещает, признается он мне шепотом, нагнувшись над супом. Тогда он снимает галстук и старается ничем внешне не отличаться от постоянных посетителей, но пьет только содовую. Он слушает разговоры рабочих, которые расслабляются после трудового дня. Дек мог бы мне подсказать хорошие бары, то есть зеленую травку, как он любит их называть, где можно попастись. Дек просто начинен советами насчет добывания дел и клиентов.

И конечно, он посещает иногда даже злачные места со стриптизом, но только вместе со своими клиентами. Надо циркулировать, повторяет он не один раз. Ему нравятся также казино в штате Миссисипи, но он высказывает дальновидное мнение, что это нехорошие места, потому что там совращают бедных людей, которые проигрывают свои последние деньги.

Однако там может подвернуться выгодный случай. Преступность ведь растет и будет продолжать расти. Чем больше людей играет в казино, тем больше разводов и банкротов. А людям требуются адвокаты. В казино много потенциальных страдальцев, и у Дека на них чутье. Всегда что-нибудь да подвернется. Он и меня направит по верному пути.

Я ещё раз вкусно ем в Гауз-гриле, том самом баре в больнице Святого Петра. Я поглощаю макароны с сыром в пластиковой упаковке. Время от времени принимаюсь за учебники, посматривая на часы.

В десять вечера появляется пожилой джентльмен в розовой куртке, но в одиночестве. Он останавливается, оглядывается, видит меня и подходит. Лицо у него суровое, и ему явно не нравится то, что он делает.

— Это вы мистер Бейлор? — спрашивает он вежливо. Старик держит в руке конверт и, когда я утвердительно киваю, кладет его на столик. — Это вам от миссис Райкер, — поясняет он, слегка поклонившись, а затем уходит.

Конверт обычный, белый. Я вскрываю его, вынимаю поздравительную открытку без адреса и читаю:

«Дорогой Руди!

Мой доктор отпустил меня сегодня утром, так что теперь, когда ты это читаешь, я уже дома. Спасибо за все. Ты замечательный».

Потом она подписала свое имя, а затем прибавила постскриптум:

«Пожалуйста, не звони и не пиши и не пытайся со мной увидеться. От этого будут только неприятности. Еще раз спасибо».

Она знала, что я буду верно ждать её в гриле. Мне ни разу не пришло в голову, в которой последние двадцать четыре часа крутились одни похотливые мысли, что она может выписаться. Я был уверен, что мы встретимся сегодня вечером.

Я бесцельно бреду по бесконечным коридорам, пытаясь взять себя в руки. Я твердо намерен увидеться с ней опять.

Она во мне нуждается, потому что больше у неё нет никого, кто бы ей помог.

В будке телефона-автомата я нахожу в списке номер Клиффа Райкера и нажимаю цифры. Механический голос сообщает, что номер отключен.

Глава 20

Рано утром в среду мы приезжаем в гостиницу, в низкое антресольное помещение между двумя главными этажами, и нас быстро проводят в танцевальный зал, который больше, чем футбольное поле. Нас регистрируют и разделяют на группы. Взносы, дающие право экзаменоваться, мы уже давно уплатили. Иногда мы нервно переговариваемся, но общаемся мало. Все перепуганы насмерть.

Из двухсот или около того человек, которые сдают сегодня экзамен на звание адвоката, по крайней мере половина выпускников Мемфисского университета, окончившие его в прошлом месяце. Здесь и мои друзья и враги. Букер устраивается за столом очень далеко от меня. Мы решили не садиться вместе. Сара Плэнкмор Уилкокс и С. Тодд поместились в углу с другой стороны зала. В прошлую субботу они поженились.

Хорошенький у них медовый месяц. Он красивый парень с дополнительным домашним образованием и высокомерным видом представителя голубых кровей. Я надеюсь, что он провалится на экзамене. И Сара тоже.

Я чувствую в атмосфере дух соперничества, как это было в первые несколько недель учебы в юридическом колледже, когда мы очень ревниво относились к успехам друг друга. Я киваю нескольким знакомым, молча надеясь, что они провалятся, потому что они тоже в душе надеются, что я срежусь. Такова суть нашей профессии.

Но вот мы расселись за раздвижными столами с изрядными промежутками между ними и выслушиваем десятиминутную инструкцию. Затем, ровно в восемь, начинаются экзамены.

Начинаются они с бесконечного перечня неоднозначных вопросов с подвохом, по всему Уложению законов, распространяющихся на все штаты. Просто невозможно сказать в данный момент, достаточно ли я подготовлен. Утро бесконечное.

На ленче в спокойном гостиничном кафе мы встречаемся с Букером и ни словом не обмениваемся об экзаменах.

Вечером съедаю сандвич с индейкой во дворике вместе с мисс Берди. В девять укладываюсь спать.

* * *

Экзамен заканчивается в пять вечера в пятницу. Мы все куксимся и слишком устали, чтобы отметить событие. У нас в последний раз собирают работы и говорят, что мы свободны.

Мы решили, что хорошо бы где-то выпить прохладительного во славу былых времен, и вскоре встречаемся вшестером в «Йогисе», чтобы пропустить по паре банок пива. Принса сегодня вечером нет, Брюзера тоже не видно, и я чувствую большое облегчение: мне претит сама мысль, что друзья увидят меня в обществе моего босса. Посыплется множество вопросов насчет нашей практики. Нет, дайте мне лишь год, и я подыщу себе работенку получше.

После первого же экзамена в колледже мы поняли, что лучше никогда не обсуждать, как он прошел. Если потом сравнивать ответы, то бывает очень неприятно сознавать, что ты что-то упустил или не так ответил.

Мы едим пиццу, выпиваем по нескольку банок пива, но мы слишком устали, чтобы закатить веселый дебош. По дороге домой Букер признается, что просто физически заболел от этих экзаменов. Но он уверен, что отделался счастливо.

* * *

Я сплю двенадцать часов подряд. Я обещал мисс Берди, что займусь делами в саду сегодня, если не будет дождя. Когда я наконец просыпаюсь, моя квартирка залита ярким солнечным светом. Жарко, влажно, душно — типичный мемфисский июльский день. После трех дней, когда я напрягал до боли глаза, воображение и память в зале без окон, я мог бы немного попотеть и заняться грязной работой в саду, но я выскальзываю из дому незамеченным и через двадцать минут паркуюсь на дорожке у дома Блейков.

Донни Рей ждет меня, сидя на пороге дома. На нем джинсы, кроссовки, темные носки, белая тенниска. На голове обычная бейсбольная кепочка, которая из-за исхудавшего лица кажется слишком большой. Он ходит, опираясь на палку, но для устойчивости ему надо, чтобы его поддерживали под истончавшие руки. Мы с Дот медленно волочим его по узкой дорожке и осторожно, сложив пополам, усаживаем на переднее сиденье моего автомобиля. Она рада, что хоть на несколько часов он уедет из дома, по её словам, впервые за несколько месяцев. Теперь в доме только Бадди и кошки.

Пока мы двигаемся через город, Донни Рей сидит, поставив палку между ног и положив на неё подбородок. Он меня поблагодарил за приезд и теперь почти все время молчит.

Три года назад, девятнадцати лет, он окончил среднюю школу. Его близнец Рон окончил её на год раньше. Донни ни разу не пробовал поступить в колледж. Два года он работал в магазинчике «Все для дома», но ушел, после того как магазин обокрали. Его послужной список невелик, и он никогда не уезжал из Мемфиса. Из его документов я уяснил, что он всегда зарабатывал только минимум.

Рон, напротив, продрался сквозь подготовительные курсы и учится сейчас в колледже в Хьюстоне. Он тоже один, никогда не был женат и редко приезжает в Мемфис. Мальчики никогда не были особенно близки, рассказывала Дот. Донни Рей сидел дома, читал и собирал модели самолетов. Рон гонял на велосипеде, а однажды примкнул к уличной банде девятнадцатилетних ребят. Но оба они хорошие мальчики, уверяла меня Дот. Медицинское дело Донни полностью укомплектовано ясными, недвусмысленными справками, что костный мозг Ронни идеально подходит для пересадки его Донни.

Мой небольшой обшарпанный автомобиль подпрыгивает на дороге. Донни, не отрываясь, смотрит вперед, козырек низко надвинут на лоб, и он открывает рот, только отвечая на мои вопросы. Мы паркуемся возле «кадиллака» мисс Берди, и я рассказываю Донни Рею, что мы приехали в почтенный старый особняк в респектабельной части города, и я сейчас живу здесь. Не могу сказать, произвело ли это на него большое впечатление, но сомневаюсь. Я помогаю ему обойти мешки с иголками и веду его в тенистое местечко во внутреннем дворике.

Мисс Берди знала, что я привезу Донни Рея в гости, она с нетерпением ждет нашего появления со свежеприготовленным лимонадом. Я представляю их друг другу, и она быстро все берет под свой контроль. Домашнее печенье? Шоколадно-ореховое пирожное? Что-нибудь почитать? Он сидит на скамейке, и она обкладывает его подушками, все время что-то щебеча. Золотое у неё сердце. Я ей рассказал, что встретил родителей Донни Рея в «Кипарисовых садах», так что она проникается к нему родственными чувствами. Он из её овечек.

Мы удобно усаживаем Донни Рея в прохладном месте, заботливо загородив от солнца, чтобы оно не сожгло его белую как мел кожу. Мисс Берди тут же объявляет, что мы должны приниматься за дело. Она выдерживает драматическую паузу и обводит взглядом двор, поскребывая подбородок, словно в глубоком раздумье, а затем позволяет взгляду медленно упасть на мешки с иголками. Из-за Донни Рея её указания немногословны, но я моментально срываюсь с места, чтобы их выполнять.

Вскоре я насквозь промокаю от пота, но сейчас чувствую от всего этого наслаждение. Каждая минута работы доставляет мне радость. Мисс Берди примерно час беспокоится насчет влажности, а потом решает, что можно повозиться в цветах вокруг дворика, где попрохладнее. И я слышу, как она безостановочно что-то вещает Донни Рею, который говорит мало, но наслаждается свежим воздухом.

Во время одной поездки с тачкой я замечаю, что они уже играют в шашки. В другой раз вижу, как она уютно устроилась возле него и показывает картинки в книжке.

Я много раз думал, не спросить ли мисс Берди, может, она захочет помочь Донни Рею. Я от всего сердца верю, что эта замечательная женщина дала бы чек на пересадку костного мозга. Если у неё действительно есть деньги. Но я ни разу не просил её об этом по двум причинам. Во-первых, время упущено и пересадка уже не поможет. Во-вторых, я поставлю мисс Берди в унизительное положение, если денег у неё нет. Она и так уже испытывает немало подозрений насчет моего интереса к её деньгам.

Вскоре после того как Донни поставили диагноз «острая лейкемия», была сделана слабая попытка собрать деньги на его лечение. Дот подключила нескольких друзей, и они поместили фотографию Донни на рекламах молока в кафе и магазинах мелочей по всему северному Мемфису. По её словам, собрали немного. Тогда они сняли местный музыкальный зал и закатили большую вечеринку с угощением — сом и водоросли — и даже упросили местного диск-жокея запускать пластинки. Вечеринка обошлась в двадцать восемь долларов.

Его первый курс химиотерапии стоил четыре тысячи — две трети суммы было собрано больницей Святого Петра. Семья вместе с друзьями и сочувствующими наскребла остальное. Через пять месяцев лейкемия возобновилась в полную мощь.

Пока работаю лопатой и граблями и потею, я сосредоточиваю все умственные способности на ненависти к «Дару жизни». Это, конечно, нетрудно, но мне понадобится много справедливого гнева и рвения, чтобы быть в силах вести будущую войну с «Тинли Бритт».

Ленч меня приятно удивляет. Мисс Берди сварила куриный суп. Это не совсем то, чего хотелось бы в такой жаркий день, но я приветствую измену сандвичам с консервированной индейкой. Донни Рей съедает половину тарелки и говорит, что хотел бы вздремнуть. И предпочел бы в гамаке. Мы ведем его через лужайку и помогаем забраться в гамак. Хотя больше тридцати градусов жары, он просит укрыть его одеялом.

Потом мы с мисс Берди сидим в тенечке, посасываем лимонад и рассуждаем о том, как все это печально. Я немного рассказываю о процессе, затеваемом против «Дара жизни», и особенно подчеркиваю, что потребовал от них компенсации в десять миллионов долларов. Она задает несколько общих вопросов об экзамене, а затем исчезает в доме.

Вернувшись, она подает мне письмо от своего адвоката из Атланты. Я узнаю это по фирменной марке.

— Вы можете объяснить, что это такое? — спрашивает она, останавливаясь передо мной и подбочениваясь.

Адвокат приложил к своему письму копию моего. А я в своем, пояснив, что представляю теперь интересы мисс Берди Бердсонг и что она просила меня составить черновик нового завещания, сообщил о необходимости получить информацию о величине состояния её покойного мужа. И в ответном письме адвокат осведомился, разрешает ли она передать мне просимую информацию. Тон вопроса совершенно безразличный, словно ему просто интересно знать, каковы будут её указания на этот счет.

— Здесь же все черным по белому, — говорю я. — Я ведь ваш адвокат, и мне нужна информация.

— Но вы не поставили меня в известность, что будете добывать эти сведения в Атланте.

— А что здесь плохого? Что за всем этим таится, мисс Берди? Почему все держится в таком секрете?

— Судья хранит дело опечатанным в своем сейфе, — отвечает она, пожав плечами, словно все понятно и так.

— А что содержится в судебном деле?

— Да всякая чепуха.

— Касательно вас?

— Господи помилуй, конечно, нет!

— О'кей. Тогда о ком же?

— О семье Тони. Понимаете, его брат был неприлично богат, жил во Флориде, имел несколько жен и детей от разных браков. И он, и все его родственники были сумасшедшими. И начали большую потасовку по поводу завещаний, их всего четыре, наверное. Я не очень много знаю обо всем этом, но как-то слышала, что, когда суд кончился, только адвокатам заплатили шесть миллионов. А часть денег капнула Тони, который умер сразу же после того, как по законам Флориды стал наследником. Он даже узнать об этом не успел, так скоропостижно умер. А у него никого не осталось, кроме жены, то есть меня. Вот все, что мне известно.

Не важно, как она получила деньги. Однако хорошо бы узнать, сколько она получила.

— Вы не хотите сейчас поговорить о завещании? — спрашиваю я.

— Нет. Позже, — отвечает она, беря садовые перчатки. — Давайте работать.

Спустя ещё несколько часов я сижу с Дот и Донни Реем в заросшем бурьяном внутреннем дворике за кухней. Бадди, слава тебе Господи, уже в постели. Донни Рей измучен поездкой к мисс Берди.

В этот субботний вечер в пригороде запахи древесного угля и жарящихся на барбекю блюд насыщают знойный воздух. Через деревянные заборы и аккуратно подстриженные живые изгороди разносятся голоса хозяев пирушек и гостей. Гораздо приятнее просто сидеть и слушать, чем разговаривать. Дот предпочитает курить и пить свой излюбленный растворимый кофе без кофеина, время от времени делясь совершенно неинтересными сведениями насчет одного из соседей. Или — о его собаках. Другому соседу, пенсионеру, на прошлой неделе отрезало палец циркулярной пилой, и она сообщает об этом не меньше трех раз.

Но я ничего не имею против. Я могу сидеть вот так и слушать часами. Мозг у меня все ещё в отупении после экзамена. И не надо тратить много усилий, чтобы развлечь меня. А когда мне удается позабыть о юриспруденции, думаю только о Келли. Я ещё должен изобрести безопасный способ войти с ней в контакт, и я обязательно что-нибудь придумаю. Дайте только время.

Глава 21

Судебный центр округа Шелби размещен в современном двенадцатиэтажном здании в центре города. По идее здесь должен отправляться весь процесс судопроизводства. Тут множество залов для судебных заседаний, кабинетов служащих и администраторов. Здесь работают главный окружной судья и шериф. Имеется даже тюрьма.

Суд по криминальным делам делится на десять отделов, в каждом свой судья со своим списком дел, которые слушаются в разных залах заседаний. На средних этажах кишмя кишат адвокаты, полицейские, обвиняемые и их родственники. Для адвоката-новичка это пугающие джунгли, но Дек знает, как вести себя здесь. Он уже сделал несколько звонков.

Дек указывает на дверь Четвертого отдела и говорит, что через час мы должны здесь встретиться. Я вхожу в двойные двери и сажусь на задней скамейке. На полу ковровое покрытие, мебель удручающе современная. Впереди у стола, словно муравьи, снуют адвокаты. Направо отделенное от зала помещение, где десяток одетых в оранжевые робы арестованных ожидают своей первой встречи с судьей. Какой-то прокурор просматривает стопку папок, ища в ней нужное дело.

Во втором ряду я вижу Клиффа Райкера. Он совещается со своим адвокатом, просматривая какие-то бумаги. Его жены в зале нет.

Появляется судья, и все встают. Несколько дел откладываются, рассматриваются суммы, вносимые в залог, решаются случаи их сокращения или неуплаты, назначаются даты новых слушаний. Адвокаты быстро совещаются, затем кивают и что-то шепчут его чести.

Называют имя Клиффа, и он враскачку поднимается на возвышение перед судьей. Рядом с ним с пачкой бумаг стоит его адвокат. Женщина-прокурор объявляет суду, что обвинения против Клиффа Райкера снимаются за недостаточностью показаний потерпевшей.

— А где потерпевшая?

— Она решила не присутствовать, — отвечает прокурор.

— Почему? — спрашивает судья.

Да потому, что она в инвалидном кресле, хочется мне закричать.

Прокурор пожимает плечами, будто ей ничего не известно и, более того, совершенно безразлично. Адвокат Клиффа тоже пожимает плечами, словно не понимая, почему пострадавшая маленькая леди не приехала продемонстрировать суду свои травмы.

Прокурор — очень занятая женщина. У неё на очереди десятки дел, которые нужно уладить до ленча. Она быстро зачитывает заключение по поводу ряда фактов ареста Клиффа, недостатка свидетельских показаний, потому что пострадавшая не захотела их давать.

— И это уже во второй раз, — говорит судья, сверкая глазами на Клиффа. — Почему бы вам не развестись с ней, прежде чем вы её совсем не убили?

— Мы с помощью социальной службы стараемся наладить отношения, ваша честь, — произносит Клифф отрепетированным жалобным тоном.

— Ладно, однако поскорее налаживайте. Если опять появятся показания, я этого так не оставлю. Понятно?

— Да, сэр, — отвечает Клифф, словно очень сокрушается, что доставляет судье столько беспокойства. Бумаги передаются судье. Он подписывает их, голова у него при этом трясется.

Обвинение снято.

И опять никто не выслушал показаний пострадавшей. Она сидит дома со сломанной лодыжкой, но не это удерживает её в четырех стенах. Она прячется, потому что не хочет, чтобы её избили снова. Интересно, какую цену ей пришлось заплатить, чтобы обвинения были сняты.

Клифф обменивается рукопожатием со своим адвокатом и идет враскачку к двери, он проходит мимо моей скамьи, вот он уже вышел, он вновь на свободе и может делать что ему угодно, неуязвимый для правосудия, потому что нет никого, кто мог бы защитить Келли. Есть своя ужасная логика в этом конвейерном судопроизводстве. Недалеко от судьи сидят в оранжевых куртках и наручниках насильники, убийцы, наркодельцы. Системе едва хватает времени протянуть по всему конвейеру этих мерзавцев и применить к ним какую-то меру заслуженного наказания. Так можно ли ожидать от системы, что она позаботится о правах одной избитой жены?

Когда на прошлой неделе я сдавал экзамен, Дек звонил по телефонам. Он установил новый адрес Райкеров и их телефонный номер. Они только что переехали в большой многоквартирный дом в юго-восточном районе Мемфиса. Сняли спальню за четыре сотни в месяц. Клифф работает на автолинии грузовых перевозок, недалеко от нашего офиса, на терминале, не охваченном профсоюзом. А его адвокат просто-напросто дешевый юрист, которых в нашем городе тьма, зарабатывающий, где можно, на яичницу с беконом.

Я все рассказал Деку о Келли. Он заметил, что, наверное, я хорошо сделал, что рассказал, во всяком случае, когда Клифф размозжит мне из автомата голову, он, Дек, будет знать, почему это произошло, и сообщит куда надо.

Дек также добавил, что я должен о ней забыть. Она принесет мне только неприятности.

* * *

У меня на столе записка, приказывающая немедленно зайти в кабинет Брюзера. Он сидит в одиночестве за своим огромным столом и говорит по телефону, тому, что справа. Есть ещё телефон слева и ещё три в разных местах кабинета. Один у него в автомобиле. Один в портфеле. И один он дал мне с собой в бар, чтобы иметь возможность связаться со мной в любое время дня и ночи. Он делает знак, чтобы я сел, выкатывает черные, налитые кровью глаза, словно разговаривает с каким-то идиотом, и что-то утвердительно ворчит в трубку. Акулы либо спят, либо скрываются за камнями. Фильтр, через который подается вода в аквариум, тоже ворчит и рокочет.

Дек как-то шепнул мне на ухо, что Брюзер делает в конторе от трехсот тысяч до полумиллиона долларов в год