Читать онлайн Иностранная литература №07/2012 бесплатно

Два стихотворения

Фигурная баллада

• Ригу раз Марго открыла,
• Чтобы Робина впустить.
• Тут же Робин что есть силы
• Стал овес ей молотить.
• Бил до ночи – чок да чок! —
• Толстым цепом мужичок.
• Говорит ему хозяйка:
• “А теперь, дружок, давай-ка
• Мы над тазиком с соломой
• Погрызем орешки дома”.

•    Мужичка Марго не жалко:
•    У него большая палка.
•    Взяв за горло мужичка —
•    Тресь несчастному тычка!

• “Гран мерси, – сказал ей Робин. —
• Если надо, я способен
• В благодарность за тычок
• Вбить вам в задницу сучок”. —
• “Ну так что ж, – Марго сказала, —
• Я вам тазик показала.
• Будьте, Робин, молодцом:
• Было б нам совсем неплохо,
• Коль поели б мы гороха
• Прям над тазиком с сенцом”.
• Ветеран Великих Оргий,
• Робин, как святой Георгий,
• Устремился смело в бой.
• И, начистив упряжь даме
• Тем, что прятал меж ногами,
• Горд остался сам собой.
• Чуя вражеское рвенье,
• Отдала на разоренье
• Маргарита все места,
• Говоря: “Паши, вояка,
• От Кале да Салиньяка,
• От Николы до поста.

•    Если чаще ты над тазом
•    Будешь лить в соломку пот —
•    Победишь в турнирах разом
•    Всех сеньоров и господ!”

Перевод Натальи Шаховской

© Наталья Шаховская. Перевод, 2012

Клеман Маро [Clément Marot; 1496–1544] – поэт эпохи Ренессанса, состоял на службе у Маргариты Наваррской, носил титул придворного поэта при Франциске I. В период гонения на протестантов был заточен в тюрьму, потом отправлен в изгнание. Автор боевых песен гугенотов. Противник религиозного фанатизма, он боролся за свободу и достоинство личности, был литературным новатором, оказал большое влияние на поэзию XVI–XVIII веков. Поэтическое наследие его разнообразно – от посланий в духе античности до сатиры и любовной лирики.

Перевод публикуемых стихов выполнен по изданию “Les classiques de la littérature amoureuse” [Paris: Omnibus, 1996].

Упрямка-грудь

Два стихотворения

Сонет

• О мой ланцет – порою нежно-алый,
• Порой вовсю таранящий копьем;
• Чуть тронь – и опалишь таким огнем,
• Что лишь во сне готов пылать, пожалуй;

• Ты сладостный ликер – до капли малой —
• Смакуешь в исступлении своем
• С той, что готова ночью пить и днем
• Забвенье этой страсти небывалой;

• Воспрянь и не жалей своих щедрот,
• Я только полпути прошел, и вот
• Усталый, кротко жду теперь, покуда

• Смогу войти в сокрытый прежде рай,
• Где мы вдвойне познаем, так и знай,
• Не только чудо – предвкушенье чуда!

Перевод Михаила Яснова

Два стихотворения

Очки

• К чему испытывать читателей терпенье
• И все монашек поминать в стихах?
• Давно уж дал зарок направить вдохновенье
• В иное русло: сей сюжет навяз в зубах.
• Ну что заладил, будто на амвоне:
• Апостольник, обет да пост!
• Уж Муза ропщет, рвется прочь, на волю.
• И верно, меру перешел. Ответ мой прост:
• Хочу, чтоб и затворницы-монашки
• Сполна вкусили радости любви.
• Готов для вас я осветить, мои бедняжки,
• Предмет со всех сторон. Однако ж вы
• Поймите и меня: он столь неистощим,
• Что – случай редкий в опыте словесном —
• Кто из собратьев по перу ни занялся бы им,
• Ему не преуспеть. Притом, известно,
• Возьмись за дело я, пожалуй, все решат:
• То неспроста, мол, к юности привычкам
• До старости все тянется душа.
• Ну, словом, точкам и кавычкам
• Вручаю я себя. Вступлению конец.

• Однажды к молодым монашенкам пришлец,
• Как волк в овчарню, под шумок пробрался.
• Еще брады не стриг – пятнадцать-то годков.
•                                                Колеттою назвался.
• Похоже, времени он даром не терял.
• Сестру Агнессу так уестествлял,
• Что вскорости ей ряса сделалась мала,
• Раздалась талия, а там уж к лету
• И разрешилася от бремени она.
• Лицом дитя – в сестру Колетту.
• Аббатство словно подожгли,
•                                  такой переполох поднялся!
• И перетолкам счету нет,
•                            им лишь ленивый не предался.
• “Занéсть нам споры ветер мог во время оно,
• А нынче, вишь, и столбик шампиньона
• Возрос, каких здесь прежде не бывало,
• Дождем ведь почву напитало”, —
• Судить-рядить промеж себя взялись девицы.
• Отбилися от рук подвижницы-сестрицы:
• Ни дать ни взять батальная картина,
• Хоть страшным гневом пышет приорина:
• “Так осквернили Божий дом! Что скажут выше!?
• И кто отец? Как он проник? Как вышел?
• Решетки, башенки, запоры.
• Несет привратница недремные дозоры”.
• Агнессу тотчас под замок: грозит ей наказанье.
• “Призвать к ответу!” Но кого? Назначено дознанье.
• А может, кто-то из девиц и вовсе не девица
• И волк сумел к овцам обманом подселиться?
• “А ну раздеться всем!” Сейчас узнают!
• И лже-овца уж в западне – вот-вот поймают.
• “Загонщиков на ловле не избегнуть сети.
• Сидеть тебе, мой дорогой, в тюремной клети”, —
• Так будоражит ум мать хитрости – опасность.
• И юноша перевязал его. Внести бы ясность…
• Тьфу пропасть! Где найти словцо, чтоб кратко, емко,
• Назвать нам то, что между ног носил отец ребенка?
• Древнейши люди, между тем, окно имели,
• Чтоб лекарям верней читать болезни в теле.
• Но в сердце форточку носить – прошу уволить!
• И мог ли женский пол себе сие позволить?
• Природа-матушка умна, обоих пожалела
• И два равной длины шнура для них предусмотрела.
• Чтоб женщины зияние прикрыть,
• Пришлось концы связать потуже
• И гладко их заделать. Видно, прыть
• Ее тому виной, да и неверность мужу.
• А вот мужчину в том не обвинишь,
• И с ним природа просчиталась:
• Ему б поменее шнура, глядишь…
• Конца б и не осталось.
• Так каждому из двух полов свое досталось.
• Надеюсь, разъясненье дать сумел,
• И каждый из читателей уразумел,
• Что именно перевязал с испугу наш юнец.
• Ну да, вот этот именно конец,
• Оставленный, как видно, про запас
• Природой щедрою. Не утаю от вас:
• Смекнув немного, он его приладил ловко,
• Как у другого пола, лишь осталась щелка.
• Однако что ты ни возьми – пеньки иль шелка,
• В узде уймешь едва ли долго,
• Коль рвется что-то с силою пружины.
• Подать велю для опыта дружины
• Хоть ангелов, а хоть святых отцов,
• И выстроить всех этих молодцов
• Напротив двух на десяти девиц,
• Во всеоружье прелестей юниц,
• Которыми природа наделила,
• А ко всему еще в чем мать родила.
• А я же погляжу и в самом деле
• Сочту то поведенье ненормальным,
• При коем не увижу измененье в теле,
• Позыв навстречу прелестям повальный.
• Те прелести доступны глазу в Новом свете,
• А в Старом наготы не прячут разве дети.
• Подслеповатая, но ушлая старушка
• Серьезно к делу подошла и водрузила
• Очки на нос. Колетта-дружка
• В шеренгу встала, и такая сила
• В шеренге дев внезапно объявилась,
• Что грациям трем легендарным и не снилась.
• Все в них: и перси наливные,
• И маковки, венчающие их,
• И очеса, и беломраморные выи,
• И жар местечек потайных
• Взывало: и сработал механизм!
• Покуда матушка рассматривала низ
• Колетты, с силой тетивы рожок
• На волю вырвался: не усидел дружок.
• (Скакун срывается так с недоуздка,
• Там рвется, где излишне узко.)
• И по оправе бац! Она и отлетела,
• Еще спасибо, приорина уцелела.
• Не сладко ей. Юнца меж тем связали
• И в руки пожилых святош предали.
• Они его схватили – и во двор.
• Да все то время, что свой приговор
• Почтеннейший капитул выносил,
• Виновный рвался. Выбившись из сил,
• Застыл он, повернувшись к древу носом,
• Спиной к толпе. Самой уж этой позой
• Предрешено, казалось, наказанье,
• Но тут судьба – наперсница повесы —
• Вдруг приложила все свои старанья,
• Мучительниц убрав, сняв роковы завесы:
• Одну отправила по кельям загонять
• На жалость падку молодежь,
• Другую – в арсенал, дабы набрать
• Плетей, бичей. – “Знай, нас не проведешь,
• Поставлены дела на ять!”
• А третью – ту засовы проверять.

• Об эту пору в монастырь въезжает мельник
• На муле. Местных вдов и молодиц
• Гроза, но добрый малый, не бездельник,
• Игрок в шары и кегли сносный.
• Увидев пару голых ягодиц,
• От изумления детина рослый
• Перекрестился и воскликнул: “Вишь ты!
• Святой живьем! А хоть и так! (Нелишне
• Спросить, что бедный парень натворил?
• Неужто же с монашкой согрешил?)
• Чем дольше на тебя гляжу,
• Тем больше по себе сужу:
• Доподлинно, что ты сестриц угодник,
• Хоть молод, а уж точно греховодник”. —
• “Увы, напротив, – постреленок отвечал. —
• Напрасно о любви меня молили.
• Всему внимал я и молчал,
• Покуда розог мне не присудили.
• Я что кремень, такое оскорбленье
• Нанесть не в силах я невестам во Христе,
• Хоть сам король проси, хоть на кресте
• Распни – противу совести я не пойду”.
• “Что ж, дуй и дальше ты в свою дуду.
• Ты, видно, не в себе иль дурачина.
• Вот наш кюре, тот был бы молодчина…
• Ей-бо, пригоден, как ничей другой,
• Мой организм к повинности такой.
• Меняемся, мне не нужна пощада.
• Пусть сотнями идут, – клянусь, награда
• Ждет всех. Не подвела б мошонка”, —
• Смеется мельник, убежден, что тонко
• Вкруг пальца обведен зеленый сей юнец.
• И что ж – прикручен к древу удалец.
• А юноша, свободен от оков,
• С ним распрощался, да и был таков.
• И вот, могуч, в плечах косая сажень,
• Мужские стати распустив, детина ражий
• Монашек ждет-пождет, усладу предвкушая.
• Тут эскадрон нагрянул, с флангов окружая,
• Пошел в атаку без предупрежденья,
• И ну плетьми вбивать свое внушенье.
• А мельник им: “Сударыни мои!
• Ошиблись вы, постой же, не лупи.
• Я не заклятый ненавистник жен,
• Что от трудов отлынивал. Не он!
• Опробуйте меня, и я, кудесник,
• Вам докажу: отличный я наместник
• Под небом вашего-то жениха.
• Как и кюре, не вижу в том греха.
• Коль лгу – пусть поразит падучая.
• А вот к кнуту, увы, я не приучен”.
• “Что там бормочет деревенский обалдуй? —
• Вскричала вдруг беззубая невеста. —
• Преступник где? Ату его! Ату!
• Пришли снаряженными до зубов,
• А он не тот? Явился на чужое место?
• Так получай сполна за грешную любовь”.
• И ну давай его чем попадя тузить.
• Живот спасая, мельник взялся разъяснить:
• “Извольте моего вы естества отведать,
• Чтобы о рае вам поведать,
• Сударыни, все сделаю я в лучшем виде,
• Не будете, ручаюсь вам, в обиде”.
• Но в ярость впал старушек легион
• И не на жизнь, а нá смерть бьется он…

• Тем временем мул беззаботности предался,
• На зелени лужка и прыгал, и катался.
• Однако, долго ли резвилася скотинка
• И крепко ли прошлась по мельнику дубинка,
• Вам не скажу. Меня то не заботит,
• Лишь дальше все от темы нас уводит.
• Бьюсь об заклад: затворницей прелестной
• Не соблазнить читателей моих,
• Коль участь мукомола им известна.

Колечко Ганса Карвеля

• Ганс Карвель на склоне лет
• В жены взял девицу,
• А впридачу столько бед,
• Что впору удавиться.
• Вот ведь правило какое:
• Где одно, там и другое.

• Гансу нет Бабó милей,
• Имя славное у ней!
• И приданое богато —
• Дочь байи[1] ведь Конкордата.
• Только очень егозлива,
• Чем супруга разозлила.
• Испугался, что с рогами:
• То-то людям будет смех!
• Да еще вперед ногами
• Вынесут. Решил он грех
• В собственной жене пресечь:
• На Евангелья налечь,
• Кавалеров гнать взашей,
• Кокетству дать отпор,
• Помолиться у мощей
• И двери на запор.
• Трудно справиться с плутовкой —
• Чердачок у той хоть пуст,
• Но охоча до рассказов,
• Был бы молод златоуст.
• Приуныл наш бедный Ганс,
• Дан ему последний шанс.
• Как-то закусил он плотно,
• В ход пошло винцо,
• Захрапел и видит черта,
• Тот сует кольцо:
• “Угодил ты, брат, в беду,
• Я ж тебя не подведу.
• Жаль тебя, на вот, надень,
• Да носи и ночь и день.
• Но смотри же, не снимай,
• Слушай черта да смекай:
• Ты с кольцом покуда будешь,
• Блуду не бывать,
• Что страшит тебя, забудешь,
• Мирно станешь спать
• Да жену вперед стеречь”.

• Я веду правдиву речь:
• Так черт мужа догадал.
• Ганса тут черед настал:
• “Господин мой Сатана,
• Милость ваша враз видна.
• Пусть же щедрою десницей
• Вам воздаст Господь сторицей”.
• От такого сновиденья
• Ганс очнулся в изумленье.
• И, едва продрал глаза,
• Глядь: под боком егоза,
• Ну а палец – тот пострел
• Кое-что заткнуть успел.

• О, прошу вас, не смущайтесь,
• Чтó заткнул он – догадайтесь.

Паулиска, или Новейшая развращенность

Отрывки из романа

Перевод Елены Морозовой

© Елена Морозова. Перевод, 2012

Жак-Антуан де Реверони Сен-Сир [Jacques-Antoine de Révéroni Saint-Cyr;1767–1829] вошел в историю литературы как “автор одного романа”. “Паулиска” – единственное в своем роде синкретическое произведение, где можно отыскать ростки едва ли не всех основных жанров массовой литературы: и триллера, и детектива, и фантастики, и криминального романа. Сочинение, неоднократно переиздававшееся в период Директории, впоследствии было надолго и незаслуженно забыто, равно как и его автор, скончавшийся в лечебнице для умалишенных. Несколько десятилетий назад французские литературоведы реабилитировали “Паулиску”, определив роман как важный этап в становлении развлекательных литературных жанров, долгое время традиционно считавшихся “низкими”. Читая “Паулиску”, нельзя не вспомнить о “Жюстине” маркиза де Сада, о “Консуэло” Жорж Санд, о ранних произведениях Гюго, Бальзака или А. де Виньи.

Перевод публикуемого текста выполнен по изданию “J.-A. de Révéroni Saint-Cyr. Pauliska ou la Perversité moderne” [Paris: Editions Payot&Rivages, 2001].

Спасаясь от наступления казаков, молодая вдова графиня Паулиска вместе с малолетним сыном Эдвински и своим возлюбленным Эрнестом бежит из Польши; судьба разлучает ее с сыном, затем с возлюбленным; после множества невероятных приключений герои воссоединяются, и Паулиска сочетается браком с Эрнестом. Странствия графини Паулиски, выстроенные по канонам просветительского романа, представлены как серия эпизодов, объединенных общими героями, действующими в основном в декорациях готического романа. Пародийная линия произведения связана с Эрнестом, чьи приключения изложены в виде вставного рассказа.

…Бежав из Варшавы от наступающих отрядов русских казаков, графиня Паулиска, волею судьбы разлученная с сыном, прибывает в замок химика-маньяка барона Ольница.

Дорога до Уста превратилась в сплошную череду страданий; бóльшую часть времени я провела без сознания, а потому даже не заметила, как очутилась в карете барона. Слезы застили мне глаза, сердце томилось от горя. Изнуренная, я наконец заснула, но вскоре ощутила острую боль в руке. Вздрогнув, я моментально проснулась. Из ранки на запястье сочилась кровь. “У вас случился сильнейший нервный припадок, и как я ни старался удержать вас, вы впились зубами в собственную руку”, – холодно произнес господин Ольниц, и глаза его сверкнули странным блеском; но тогда я не придала этому значения. Мысль о том, что я больше никогда не увижу Эрнеста, удручала меня безмерно; так мы добрались до замка Ольниц.

Я чувствовала себя настолько слабой, что меня под руки отвели в приготовленные для меня апартаменты. Вечером явился барон; он был совершенно спокоен и в изысканных выражениях заверил меня в своей искренней дружбе.

Я окончательно пала духом, мне ничего не хотелось, и никакие развлечения меня не прельщали. Всю неделю я пребывала в глубокой апатии, и, хотя барон ежевечерне наносил мне визиты, мое состояние очевидно раздражало его; удалялся он всегда внезапно, но я, предаваясь исключительно размышлениям своим, никогда не интересовалась причинами его стремительного исчезновения. Однажды вечером мадам Жербоски, перевязывая мне рану, все еще дававшую о себе знать, ласково посмотрела на меня и, закрепляя повязку, взволнованно прошептала, глядя на мою руку: “Какая жалость!” Удивившись, я тотчас попросила объяснить, что она хотела сказать; вместо ответа она принялась тревожно озираться; загадочное выражение лица ее напугало меня; заметив, с каким ужасом смотрит она на голову Медузы, нарисованную над зеркалом, я испугалась еще больше, особенно когда Жербоски еле слышно произнесла: “Тихо! Нас подслушивают… в полночь! Я вернусь”. По ее встревоженному лицу я поняла, что она сдержит обещание; уходя, она показала мне свою руку, сплошь покрытую шрамами; я содрогнулась. Она ушла, а я, охваченная ужасом, рухнула в кресло.

Едва пробило полночь, я увидела, как зеркало над камином поднялось, и в темном углублении появилась закутанная в вуаль женщина с потайным фонарем в руках; ступив сначала на каминную полку, она спустилась на стул, а со стула на пол. Я затрепетала, но, узнав мадам Жербоски, успокоилась; зеркало опустилось, а гостья, казавшаяся не менее взволнованной, чем я, села, чтобы перевести дух; я хотела задать вопрос, но она тотчас зажала мне рот рукой и знаком велела хранить молчание.

Достав листок бумаги, она со всяческими предосторожностями протянула его мне, и я прочла:

Ни слова, молчите. Прежде в этой комнате жила покойная баронесса, здесь за вами наблюдают со всех сторон. Через отдушины все звуки отсюда долетают до ушей барона. Молчание!

Дрожа от страха, я затаила дыхание…

Знайте, барон – отвратительный маньяк, атеист, непревзойденный знаток химии, безумный естествоиспытатель, он производит опыты над несчастными женщинами, неосмотрительно ему доверившимися. Не верьте его заманчивым речам, опасайтесь воздействия его магнетических сил, но пуще всего остерегайтесь приготовленных им химических составов. Самые невероятные тайны ведомы ему… Трепещите!..

Содрогаясь всем телом, я бросилась к ногам доброй мадам Жербоски, умоляя ее поведать мне больше, но она с ужасом оттолкнула меня и, прижав к губам моим платок, подхватила фонарь и удалилась тем же путем, подняв с помощью известного ей тайного устройства зеркало. Когда, наконец, страх покинул меня, на смену ему явилось отчаяние, и, вцепившись в шнур звонка, я изо всех сил дернула его… Каково же было мое изумление, когда вместо колокольчика, на звуки которого должны сбегаться слуги, я услышала за деревянной обшивкой глухой рокот, напоминавший громовые раскаты, и увидела, как под воздействием потайных механизмов на окна опустились решетки, зеркало поднялось, и, весь в черном, появился барон… Тут я поняла, что, согласившись поехать к Ольницу, я сама позволила себя пленить. “Пора покончить с притворством, – произнес сей странный человек, спускаясь на пол и садясь рядом со мной. – Если бы вы доверились мне и, внимая голосу разума, восприняли взгляды мои, если бы вместе со мной пожелали проникнуть в святая святых природы, я бы предоставил вам свободу. Однако воспылав нелепой страстью к школяру, вы насквозь пропитались нелепыми предрассудками, губительными как для высших знаний, так и для небесных наслаждений, к коим я намерен вас приобщить. Поэтому вам суждено страдать до тех пор, пока я не удостоверюсь, что у вас нет иных желаний, кроме как принять посвящение и участвовать в наших сакральных таинствах”.

Состояние мое оставляло желать лучшего, но мой загадочный мучитель по-прежнему сохранял присущее ему хладнокровие, и ни жалобы мои, ни слезы нисколько его не трогали. Отчаяние придало мне сил, я закричала, и только тогда он сделал вид, что готов помочь мне: “Вы можете потерять сознание, – невозмутимо произнес он, – скорей понюхайте эту соль”. Вспомнив слова мадам Жербоски, я с ужасом оттолкнула флакон; однако стоило мне ощутить дурноту, как я, опасаясь лишиться чувств, забыла о предупреждении и вдохнула незнакомый мне аромат. Результат не замедлил сказаться: горло мне обожгло словно огнем, и я не могла издать ни звука; барон же, видимо, намеренно причинив мне страдания, довольно усмехался. “Какой образчик! Какой прекрасный материал для моих опытов! – воскликнул он, глядя на меня… – Какая кровь! Какая тонкая кожа! Какое удовольствие привить этой женщине любовь и страсти! – Я вздрогнула от такого кощунства. – А в остальном, не тревожьтесь, о вас станут заботиться, у вас будет все – кроме свободы; впрочем, вскоре вы сами от нее откажетесь. Магнетизм лишит вас сил, жизнь ваша превратится в игру воображения, и материальное существование перестанет вас интересовать. Сегодня вечером я пришлю вам рукописи, дабы вы смогли подготовить ум свой к постижению высоких научных истин, о которых нам с вами предстоит беседовать”.

<… >

Перед тем как удалиться, барон к великому моему изумлению взял меня за руку, легонько укусил в предплечье, срезал прядь волос и, почтительно заверив меня в своей любви, унес добытые им трофеи, оставив меня в совершеннейшей растерянности.

Часа два я сидела в полнейшем оцепенении; неожиданно раздалось легкое поскрипывание: я встрепенулась и увидела, как обрамлявшие камин пилястры, отъехали в сторону, а из глубины выдвинулись две черные полочки, на одной из которых была сервирована изысканная с виду легкая трапеза, а на другой лежали две рукописи. Схватив устрашающие фолианты, я увидела, что буквы в них начертаны красным… Я содрогнулась. Но любопытство оказалось сильнее страха, и я углубилась в чтение. Среди множества отвратительных сентенций внимание мое привлек один абзац:

Любовь – это бешенство, ее можно привить, как прививают бешенство – посредством укуса. На полях же было написано: (Диета) Обугленные косточки горлиц, камфара и змеиная кожа. (Манипуляции) Многократные укусы.

“Итак, мне предлагается уверовать, что мир материален, – с негодованием воскликнула я, – а добродетели, дарования, все, что возбуждает душу, – всего лишь иллюзия…” Продолжая возмущенно перелистывать страницы, я наткнулась на странный рецепт:

Так как любовь является физическим слиянием двух индивидов, для единения тел необходимо дать соответствующий импульс атомам. Произведите раздражение фибров посредством воздействия на них пепла от волос и ресниц производящего опыт. Процесс всасывания пепла порами кожи дополнить втиранием оного пепла в кожу. Производящий опыт изготовляет напиток из собственного дыхания, превращенного в жидкость.

Теперь в доставленных мне блюдах я видела исключительно вредоносные зелья и разрушительные яды и ничего не рискнула попробовать. Несчастная! Моя гибель от истощения, видимо, входила в планы барона. Тогда, назло ему, я решилась проглотить несколько ложечек риса; рис показался мне вкусным, и я опустошила всю плошку, оставив на дне лишь какую-то кислую субстанцию, поразившую меня своим запахом. Пока я размышляла, стоит ли мне ее пробовать, из мрака вылетела записочка, извещавшая меня, что на дне лежат “яйца муравьев с острова Ява, страшный яд послушания. Не ешьте!” Стоило мне положить записку на прежнее место, как она моментально исчезла; однако в промелькнувшей во мраке фигуре я успела узнать добрую мадам Жербоски, а потому немедленно отодвинула гадкий соус. Неожиданно вошел барон, и меня словно громом поразило. Бросив взгляд на пустую плошку, он удовлетворенно улыбнулся, сел подле меня и сказал: “Вы ознакомились с моей теорией, и я тешу себя надеждой, что, когда вы глубже ее изучите, вы поймете, что она пребывает в гармонии с природой и свободна от той чепухи и иллюзий, коими прельщают вас с самого детства. Да, сударыня, все имеет физическое начало. Прибегнув в урочное время к моему искусству, самый безобразный мужчина сможет одержать победу даже над Лукрецией. Достаточно лишь дополнить природу и научиться производить впечатление, кое она производит на противоположный пол. Не следует забывать, что понятие красоты условно: в каждой стране оно свое, но и негритянка, и англичанка равно воспламеняются при виде представителей иного пола. В сущности, задача моей методы – искусственным образом возбудить вожделение; пробудите вожделение – и вы пробудите любовь. Именно это я и сделал: элексир Венеры уже струится в ваших венах”.

С ужасом я отпрянула от него, но он удержал меня и, прижав к моей груди ладонь, густо посыпанную белым порошком, принялся его втирать, иначе говоря магнетизировать меня. Внезапно я утратила способность двигаться. Тогда он взял меня за руки и повторил свою речь. Когда яд подействовал, я ощутила, как в сердце мое закрадывается волнение, а по всему телу распространяется несказанный жар… Ах, как низко я пала! Кажется, я позволила себе бросить нежный взор в сторону этого негодяя; он же, нисколько не удивленный успехом своим, улыбнулся и еще ближе придвинулся ко мне. “Возбуждение нарастает, ваше чело пылает, – шептал он. – Флюиды, исходящие от порошка, возбуждают ваше воображение, и я уверен, что вы грезите только о любви. Но сам я пока намерен сохранять спокойствие”.

Столь неожиданная дерзость помогла мне взять себя в руки; издав исступленный крик, я попыталась вырваться из его объятий. Тогда барон бесстыдно положил руку мне на грудь, и вновь неизъяснимое волнение повергло меня в истому, описать которую я не в силах. О, какой позор! Какое унижение рода человеческого! Увы, приходится признать, объятия барона показались мне необычайно приятными, прошлое мгновенно забылось, и я погрузилась в сладострастные мечты, в которых престарелый уродливый барон предстал передо мной в волшебном ореоле красоты и очарования юности! Казалось, Ольниц наслаждался, ловя мои взгляды, столь отличные от тех, кои я бросала в его сторону накануне; затем, похотливо обозрев мою грудь, он отвел глаза и произнес: “Я не хочу быть обязанным исключительно исступлению вашему; завтра мы снова увидимся. Сейчас мне надо успокоиться. Поэтому я лишь высосу холод из ваших прелестных ножек”. Не дав мне опомниться, он сдернул с меня чулок, прижался губами к ноге моей и, осыпая сверху донизу поцелуями, неожиданно алчно впился в нее зубами, скусив, однако, всего лишь небольшой кусочек кожи. С непередаваемым восторгом он поместил свою добычу в маленький золотой кубок с тонкими стенками, поднес кубок к огню спиртовки и, дождавшись когда кусочек обуглится, проглотил его. “Долой предрассудок! – хладнокровно изрек он, обращаясь ко мне. – Артемисия[2] выпила пепел своего супруга, и у вас ее поступок вызывает восхищение. Следуя ее примеру, я отождествляю себя с вами и таким образом усиливаю ваше влечение. Ваши же страхи порождены смехотворными софизмами, принятыми на веру простонародьем и забавляющими философов”.

Когда умопомрачение мое прошло, я ощутила такую сильную боль, что она заглушила все иные чувства. Заметив мои страдания, барон перевязал мне ранку и, предупредив о новом приливе страсти, которая, как подсказывало мне чувство, нисколько не утихла, удалился.

Оставшись наконец одна, я тщательно осмотрела всю комнату и даже попыталась расшатать решетки на окнах; тотчас отдушина в обшивке стены открылась, из нее дохнуло жаром, и раздался голос: “Напрасные усилия! За тобой наблюдают!” Неудача сломила меня; я без сил рухнула в кресло.

<…>

В полдень явился барон и как всегда осыпал меня заверениями в своем почтении и уважении. Затем он сел рядом со мной и сказал: “Вчера вы получили возможность удостовериться, что единственным возбудителем любви является физическое влечение…” Эти слова напомнили мне о злоключениях моих и о жестокости барона. Я постаралась отодвинуться от него, но он удержал меня и, вытащив из кармана коробочку с магнетическим порошком, натер мне лоб. Внезапно возмущение мое прошло, и я ощутила готовность подчиниться чужой воле. “Я мог бы злоупотребить вашей вчерашней расположенностью ко мне, – продолжал барон, – но не в моих привычках торопить наслаждение. Я не хочу, чтобы любовь ваша свелась к обострению приступов вожделения. Я жажду видеть радость при своем появлении, хочу быть уверенным, что вы ждете встречи со мной; но такого рода чувства, безусловно, зависят от диеты. Мне надобно передать вам всю свою любовь, и взять от вас частичку вашей обходительности и холодности. Между нами должно установиться равновесие. Я не стану прибегать к переливанию крови, такая операция испугает ваш пока еще слабый ум; к тому же я создал несколько более изобретательных и менее устрашающих способов, с помощью которых можно привить не только вожделение, но и качества, именуемые вами нравственными, ибо, подобно вожделению, они также являются не чем иным, как прихотливым сочетанием физических свойств, кои можно изменять по своему усмотрению. Приступим же к прививке”.

Завершив свою речь, он достал из секретера золотую тарелочку, ланцет и на глазах моих отсек кусочек собственной кожи; затем отрезал у себя прядь волос и вместе с клочком кожи положил на золотое блюдце и стал нагревать его на спиртовке. Когда содержимое блюдечка обратилось в порошок, он сбрызнул его несколькими каплями собственного дыхания; по его словам, он изобрел способ, как превратить дыхание в жидкость; результат эксперимента хранился во флаконе с притертой пробкой. Сделав из полученной смеси примочку, он подошел ко мне, наклонился и стал снимать с меня туфли. Уверенная, что если я выдам свой ужас, то барон прибегнет к насилию, я изо всех сил старалась сохранять хладнокровие. Закрыв руками глаза, дабы не видеть сего оскорбительного зрелища, я позволила снять с себя чулок и повязку. Наложив примочку на место укуса, барон старательно собрал вытекшую из ранки лимфу и, тщательно пропитав ею ленту, тотчас перевязал этой лентой нанесенную себе рану. Таковы были прививка и варварский способ обмена флюидами, изобретенные фантазией барона для достижения своих гнусных целей. Впрочем, пока непосредственным результатом его манипуляций явились лишь негодование мое и возмущение. “Теперь можете без страха есть любую пищу, которую вам доставят, – промолвил барон. – Прививки вполне достаточно; но не смейте снимать повязку! Малейшее непослушание, и мне придется использовать более сильнодействующие лекарства”.

“Негодяй! – воскликнула я, изнуренная его экспериментами. – Есть сотни преступников, которые не сочли бы твои опыты злодеяниями. Почему именно я, несчастная мать, единственная опора невинного дитяти, вызвала ярость твою? Как могу я воспринять порочные взгляды твои, если в душе питаю к тебе лишь отвращение?” – “Она злится! Значит, диета оказалась излишне щадящей”, – холодно заметил барон и, повернувшись ко мне, произнес: “Благоразумие, коим вы пытаетесь от меня защититься, равно как и отвращение ваше, напротив, побуждают меня совершенствоваться в своем искусстве и наполняют сердце неизъяснимой радостью. Преодоление сильнейшего морального сопротивления единственно средствами физики, а главное, посредством дыхания, превращенного в жидкость, капли которой вы получаете каждый день, свидетельствуют о торжестве моего метода”. От этих слов мне сделалось дурно… “Прочтите отрывок, где изложена моя метода, и вы поймете, как действует изобретенная мною жидкость”. Я отшвырнула рукопись; барон молча удалился.

Проплакав целый час, я к стыду своему решила полюбопытствовать, на чем основан чудовищный метод барона[3], и изумилась, обнаружив в нем немало верных наблюдений.

Цепочка флюидов обладает огромной протяженностью, в конце ее находится материя, именуемая небесным воздухом, этот воздух составляет главную прелесть жизни и основу наслаждений. Присутствие сего воздуха доказано способностью наслаждаться, равно как наличие жизненного воздуха подтверждается его необходимостью для жизни живых существ. Как можно без небесного воздуха объяснить впечатление, производимое на нас дыханием любимого существа, чудеса любви и ощущение наслаждения?.. Если любовь содержится только в мыслях, предмет любви не может о ней догадываться, следовательно, она не произведет на него никакого впечатления. Но когда я адресую предмету сему слова нежности, в нем тотчас рождается чувство наслаждения, ибо небесный воздух, выдыхаемый мною вместе со звуками пропорционален нежности высказанных мною слов, и он в изобилии наполняет слушающего и опьяняет его своей божественной сущностью. Когда же мы целуем предмет нашей любви, сердце наше полнится вожделением, божественный воздух выходит оттуда во всей своей чистоте, сладострастно блуждает по обожаемым устам и наполняет тела обоих любовников. От отсутствия небесного воздуха проистекает упадок духа, длящийся до тех пор, пока не восстановится равновесие между всеми флюидами. Небесный воздух неподвластен химическим процессам и не может быть собран; газ же, выдыхаемый человеком, является не чем иным, как смесью небесного воздуха с дыханием каждого индивида, его можно собрать, сгустить и превратить в жидкость, употребление которой произведет обмен флюидов, а следовательно, породит вожделение в предмете нашей любви…

Я прекратила чтение. Передо мной со всей ясностью предстал кошмарный замысел барона. Я вспомнила флакон с жидким дыханием сего развратника, и мне немедленно почудилось, что он дышит где-то рядом; волна отчаяния захлестнула меня. Когда настал час обеда, пилястры снова уступили место полочкам, уставленным всевозможными блюдами; но гнев заглушил во мне чувство голода. Видимо, барон пожелал успокоить меня, ибо из отдушины донесся шепот: “Эти блюда сулят перемены”. Тогда, сама не зная почему, я решила тоже произвести эксперимент и с жадностью съела все. Тем более что физические и моральные страдания последних дней, ввергнувшие меня в неизбывное отчаяние, пробудили во мне зверский голод. После обеда я почувствовала себя лучше: мысли утратили присущую им мрачность. Я предалась воспоминаниям об Эрнесте; картины, проплывавшие тогда перед моим взором, заставляют меня краснеть до сих пор. Позабыв, что Эрнест сейчас далеко, я полностью отдалась на волю воображения, рисовавшего мне божественное лицо его, его обворожительную фигуру. Мой сладострастный взор блуждал по равнинам Польши; мои руки нетерпеливо искали юного героя, кумира всех смертных женщин. Перед глазами представал то сын Улисса, то сам Адонис, но все они ускользали от меня, и я, околдованная, изнывая от томительного желания, устремляла свою волнующуюся грудь навстречу предмету моего вожделения.

Два дня я провела в любовной истоме; без сомнения, это были самые долгие дни в моей жизни! Исступление нарастало столь неуловимо, что я не только стала доверять блюдам, которые мне присылали, но даже забыла о своем дорогом сыне. На третий день явился барон. Я едва узнала его. Он выглядел молодо и источал очарование; белокурый пудреный парик с искусно уложенными буклями скрывал его морщинистые щеки, костюм являл саму элегантность. Легкой быстрой походкой он приблизился ко мне и, грациозно склонившись к ногам моим, с нежностью взял мою руку и прижал ее к сердцу. Затем, сняв с моей ноги повязку и увидев затянувшийся шрам, он радостно вскрикнул и принялся покрывать обнаженную ногу поцелуями вплоть до самого колена… Я пребывала в таком упоительном восторге, что воспоминание о нем до сих пор заставляет меня краснеть. Взор мой мысленно блуждал по телу Эрнеста, кровь закипала; результат был налицо: охваченная вожделением, не слыша самое себя, я шептала слова любви… Но предназначались они не барону… Нет, ему не удалось победить меня; несмотря на все свои яды, это чудовище по-прежнему вызывало у меня отвращение!.. Ты, Эрнест, и только ты приворожил меня, постигнув тайное искусство, знанием коего хвастался негодяй-барон.

Не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, я долго не могла прийти в себя, хотя слышала все, что говорил Ольниц. Когда же я наконец приоткрыла глаза, то увидела, как он, сидя за столом, пишет, размышляя вслух:

Первый шаг. Обмен осуществился; два поцелуя, по контрасту с укусами.

Второй шаг. На четвертый день сделана прививка, вызвавшая любовную лихорадку; успешное воздействие дыхания, превращенного в жидкость. Полное исступление. Я мог восторжествовать, но по собственной воле прервал эксперимент.

При этих словах я задрожала от радости. Значит, он не успел унизить меня, воскликнула я про себя. Тут меня одолели мрачные мысли, и я, бросившись к его ногам, принялась осыпать упреками моего мучителя. Тот же, схватив перо, быстро записал:

Третий шаг. Устранить затянувшееся раскаяние. Ослабить воображение. Заглушить воспоминания, дабы преобладало вожделение.

“Так значит, ты хочешь уничтожить меня, негодяй!” – гневно воскликнула я, набрасываясь на него с кулаками. Но он хладнокровно оттолкнул меня, и я упала в кресло, подлокотники которого по велению невидимых рычагов немедленно повернулись, превратившись в преграду, не позволявшую мне встать. Хотя барон исчез стремительней, чем обычно, я заметила, как во взоре его промелькнуло недовольство: то ли он ожидал более быстрых результатов своих дьявольских экспериментов, то ли был поглощен новым, неведомым мне адским замыслом.

Шесть долгих часов провела я в коварном кресле. Ближе к полуночи зеркало над камином тихо приподнялось, и во мраке я увидала потайной фонарь и женскую фигуру: это была добрая мадам Жербоски. Безмолвно спустившись на пол, она нажала невидимый мне рычаг кресла, подлокотники выпустили меня, и ночная гостья знаками объяснила, что пришла меня спасти, и мне надобно следовать за ней. Дрожа от страха, я колебалась, не зная, как поступить; наконец, я решилась. Едва я ступила в темный проход, как из отдушины в стене раздался зловещий голос: “Я вижу вас, коварная!” Ноги у меня подкосились, я чуть не упала. “Ничего не бойтесь, он видит сон”, – схватив меня за руку, быстро успокоила меня мадам Жербоски. – Этот человек никогда не спит, но вчера, намереваясь осуществить очередные дьявольские манипуляции, жертвой которых предстояло стать вам, он принял какое-то зелье и заснул – быть может, навсегда. Приехал врач, момент нам благоприятствует, бежим…”

<…>

Когда мы подошли к входным дверям, нас окликнул швейцар: “Кто идет?” Добрая Жербоски назвала имя врача; двери приоткрылись, я выскользнула из дома и очутилась на улице.

* * *

…Эрнест, возлюбленный графини Паулиски, попадает в плен к феминисткам, поклонницам аббата Спаланцани.

Так как в госпитале, куда меня поместили, находились в основном выздоравливающие, нам разрешалось самостоятельно гулять по окрестностям. И там со мной произошла невероятная история, кою я и намерен вам рассказать, если вы удостоите меня своим вниманием.

Совершая прогулки по саду, я несколько раз замечал высокую женщину с закрытым вуалью лицом: казалось, она внимательно наблюдала за мной. Я не понимал, чем моя бледная физиономия и отощавший вид могли вызвать столь неослабный интерес. Как-то раз, снедаемый любопытством, я проследил за этой женщиной и увидел, как она направилась в прекрасный с виду парк, посреди которого высился внушительных размеров готический замок. Побуждаемый все тем же любопытством, я, следуя за моей ускользающей незнакомкой, каждый день подходил к парку все ближе и ближе: незнакомка весьма искусно увлекала меня за собой. Когда же я осмелился войти в ворота, она сделала вид, что не заметила этого. Но стоило мне очутиться в парке и немного пройти по дорожке, как ворота за мной захлопнулись, словно от порыва ветра. Я хотел повернуть назад, но тут зашелестела листва, и десятка два женщин, самой старшей из которых еще не исполнилось и двадцати пяти, окружили меня, схватили и связали.

Полагаю, я еще не полностью оправился от контузии, ибо даже предположить не мог, насколько эти немки сильны; заблуждения мои рассеялись, когда они опутали меня веревками с макушки до пяток. Заткнув мне рот платком, они на руках понесли меня в замок. Наверное, из-за того что сразу после поимки мне завязали глаза, мне показалось, что путь занял никак не меньше часа. Когда наконец с глаз моих удосужились снять повязку, я огляделся и с изумлением обнаружил, что сижу в железной клетке, на розовых шелковых подушечках, устилавших пол. Рядом, по обе стороны, стояли точно такие же клетки с разными животными, коих, впрочем, подушечек не удостоили. На моей клетке висела табличка с единственным словом: мужчина. Слева компанию мне составляла очаровательная зеленая мартышка, а справа сидел попугай, который при виде меня распустил веером хвост, видимо, желая похвастаться перед новым товарищем.

Решив, что у меня помутился рассудок, я на всякий случай ощупал себя; окинув взором обширное помещение, я увидел похитительниц своих: они сидели вокруг большого стола, покрытого зеленым сукном. В центре зала располагалась кафедра; за ней стояла моя коварная незнакомка и, видимо, собираясь держать речь, разворачивала свиток; речь она действительно произнесла, однако весьма странную:

Сестры мои, с тех пор как вы примкнули к сообществу мужененавистниц, вы занимались теоретическим изучением моральных и физических пороков, присущих животному, именуемому мужчиной. Настала пора соединить мудрые наставления по защите себя от означенного животного с практическими занятиями, дабы вы составили о нем собственное впечатление и, закалив душу, встречались с ним в обществе, уже не опасаясь попасть под его влияние. Зная, сколь посредственными способностями обладает сей вид, вы не сможете не признать, что мужская порода совершенно выродилась и особи ее недостойны соединять судьбу свою с нашей. Особи мужского пола должны утратить свое господство, ибо оно захвачено неправедным путем. Они лживы в политике, непостоянны в любви, неверны в дружбе. Они не заслужили даже того обхождения, коего некогда удостоили их амазонки, а потому обязаны ценить ту честь, кою мы иногда оказываем им, с презрением используя их ради единственной цели – не дать угаснуть самой умной расе; однако даже способность к воспроизводству они сумели обратить в порок. Из наших отделений в Берлине, Петербурге, Неаполе и Мадриде сообщают, что тамошние неофитки постановили не поддерживать никаких связей с этими особями, до тех пор пока сообщество окончательно не решит, какого рода плотское сношение можно себе позволить, не роняя собственного достоинства.

Однако с грустью скажу вам, что в нашем отделении в Париже не только допускают предосудительное промедление и не разрывают связей с мужчинами, но еще и направляют нам доклад о разнообразии этих связей. Ах, сестры мои! Послушать их – так лучше оставить все как есть, сохранить status quo. Но что, скажите мне, так привлекает француженок в этом жалком порождении природы? За исключением нежного цвета кожи, обладающей, по-моему, изрядной привлекательностью, формы мужчины значительно менее соблазнительны, нежели формы многих животных, почитаемых стоящими ниже его. Воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, я раздобыла нам образец мужчины, отличающийся, на мой взгляд, необычайной для этого вида красотой.

Услышав эти слова, я счел должным поклониться, поблагодарив таким образом собрание за лестную оценку; в ту же минуту секретарь, схватив объемный сосуд, плеснула мне в лицо розовой водой; от изумления я проглотил половину жидкости. Едва не захлебнувшись от неожиданного наказания, я запротестовал, но в лицо мне снова плеснули водой. Мартышка радостно оскалила зубы, а попугай расхохотался; в этом зверинце я, похоже, оказался самым глупым животным.

Обессилев, я сел на пол; наставница же, храня важный вид и глядя на ни разу не улыбнувшихся слушательниц, продолжила нить своих рассуждений:

Сестры мои, вы должны относиться к мужчине не просто равнодушно, но с отвращением, должны презирать его нелепую анатомию. Чтобы пробудить в себе отвращение к мужчине, необходимо также изучить его моральные качества. Среди его недостатков на первом месте стоит себялюбие, и вы только что смогли в этом убедиться на примере имеющегося здесь животного, которому мы заведомо польстили.

“Себялюбие! – воскликнул я. – Ах, сударыни, что вы такое говорите!” Очередной стакан воды вынудил меня умолкнуть; лица слушательниц оставались серьезны и сосредоточены.

К наиболее распространенным порокам мужчин принадлежат также хитрость и коварство. Вы видите, как субъект сей, уступив силе, юлит, разыгрывает кротость и покорность, однако в сердце его клокочет ярость; но, если сбить с него спесь, основанную на так называемом превосходстве мужского гения, останутся слабость, вожделение и грубые животные инстинкты. Самой старшей из наших сестер двадцать пять лет; полагаю – и вы в этом поклялись – вы все являетесь девственницами…

Подскочив от радости, я едва не воскликнул: неужели?

До сих пор вы наблюдали за мужчиной, так сказать, издалека, не пытаясь исследовать его; пришла пора заключительных испытаний, коим подвергают всех членов нашего сообщества; для личностей заурядных они непосильны, но вы доказали свое хладнокровие и чистоту, а потому с честью преодолеете все искусы.

Засим заседание завершилось, а участницы его разбрелись по залу; мне показалось, что многие издалека бросали в мою сторону презрительные взоры. Оправившись от пережитого потрясения, я стал ломать голову, пытаясь понять причины возникновения столь странного сообщества. Пока я предавался горьким размышлениям, две ученицы с корзиной подошли к моей клетке и молча поставили в лоток предназначенный мне обед. “Сударыни, – воскликнул я, – во имя совершенства вашего, окажите мне любезность и скажите… – Nichts, nichts, – ответили они, с силой захлопывая дверцу; иных слов от моих хорошеньких, но безжалостных немок я не добился. Голод терзал меня, я устремился к корзинке, но открыв ее, испустил разочарованный стон, ибо нашел там только овощи и молоко. На фарфоровом кувшине начертанные золотыми буквами сверкали стихи:

Вот загадка и разъяснилась, печально подумал я, опустошив чашу с молоком и со вздохом принимаясь за огурцы со сметаной. По крайней мере, утешусь добрым винцом, решил я, потянувшись к приятных размеров бутылке, оплетенной соломой; увы, в ней оказался чуть-чуть подкисленный сладкий напиток. Развернув прицепленную к бутылке бумажку, я прочел очередную дамскую сентенцию:

Оскорбленный подобной дерзостью я решил, что, несмотря на пост, который мне придется держать, в урочный час я докажу, что настоящий мужчина никогда не теряет ни силы, ни мужества; однако до наступления благоприятного момента придется скрывать свои намерения.

На рассвете дверь в зал отворилась, и вошли члены сообщества, облаченные в белые балахоны, напоминавшие одеяния кающихся братьев. Сквозь вуаль, не позволявшую разглядеть черты лица, блестели глаза, и только рост и ножки свидетельствовали об изяществе их владелиц. Чуть поодаль шла юная мужененавистница, божественную фигуру которой не могла скрыть даже свободная одежда. Голову ее украшали венки из роз и жасмина, шею – гирлянды, сплетенные из этих же цветов; следом за неофиткой шествовала, нагруженная фолиантами, вчерашняя сестра-наставница. Все заняли свои места, юная неофитка устроилась рядом, и председательница начала речь:

Сестры мои, сегодня у нас радостный день: мы принимаем в наши ряды новую сторонницу нашего учения, а также начинаем исследовать субъекта из отвратительной породы мужчин. (Она указала на меня, но на этот раз я не стал кланяться.) Нирсе (так звали кандидатку на вступление в сообщество мужененавистниц), – продолжала она, – убедившись в испорченности мужских особей, пришла к нам, чтобы мы просветили ее, как надобно держать себя с субъектами сей породы. Ей довелось успешно пройти с нами самые суровые испытания, и теперь, вступив в ряды наши, она навсегда избавит разум от влияния чувств.

До сих пор при изучении мужских особей мы использовали только манекены, но даже с помощью таких несовершенных пособий мы сумели привить вам презрение к мужчинам. Сегодня представленный здесь образец послужит нам не только для наблюдений за нравственностью, но и для демонстрации физических свойств. Получив таким образом более полное представление об умственных и физических способностях мужчины, мы сможем проследить, как зарождается вожделение, и вы убедитесь, что у мужчины оно возникает исключительно при виде противоположного пола, а отнюдь не в результате чувств, берущих начало в душе его, как пытаются внушить нам авторы нелепых любовных романов. Имея возможность наблюдать за пробуждением мужских страстей, разумеется, тех, что не представляют опасности, вы удостоверитесь, что в основе их всегда лежит себялюбие. Подойдите, прекрасная Нирсе, и пусть цепь, связующая вас с развращенной породой мужчин, разорвется навсегда – как я разрываю ее символ…

С этими словами она сорвала с новообращенной венок и гирлянды, отбросила в сторону ветви жасмина, и, пока мужененавистницы яростно попирали их ногами, вернула девице розы, и та прижала их к сердцу. “Общество, – произнесла председательница, – присоединяет к этому дару еще три рукописи; одна называется ▒Моральное и физическое несовершенство мужчин’, вторая – ▒Злодеяния любовников’, третья – ▒Свод наслаждений мужененавистницы’. Бережно храните эти сочинения, плоды деятельности сообщества и опытов, произведенных во всех отделениях наших. Последний труд является наиглавнейшим, ибо, когда вы осмыслите все, что в нем изложено, душа ваша в порыве безграничного восторга вознесется в Элизиум, коего мы сумели достичь. Сейчас мы приступим к исследованиям физических свойств объекта, а затем, убедившись, что они теснейшим образом связаны с его моральными качествами, мы опытным путем придем к тем же выводам, к которым я пришла умозрительно”.

И вот, поигрывая указкой, председательница подошла ко мне и, ткнув меня в бок, заставила встать: так обычно пробуждают животное, именуемое ленивцем, когда к клетке его подходят посетители зверинца, дабы поглазеть на него. Я громко возмутился, но председательница, уколов меня золотой иглой, скрытой в кончике ее указки, изрекла: “Сестры мои, обратите внимание, каким гневом пылает этот взгляд, как он далек от совершенства наших взоров! В этих глазах нет ни капли присущей нам кротости! Разве могут женщины так яриться, разве бывает у нас столь кровожадный взор? Никогда! Вот она, последняя степень вырождения!”

Персона моя со всех сторон подверглась безжалостной критике. Когда дошли до груди, председательница сказала: “Смотрите, сестры мои, этому животному не свойственны ни красота форм, ни изящество движений. Возьмем, к примеру, грудную клетку. Сама природа смеется над ним, даруя ему сие жалкое подобие груди! Бессмысленная и бесформенная, эта часть тела мужчины заслуживает лишь иронической усмешки. Давайте сравним наглядно…” При этих словах все мужененавистницы с непередаваемым хладнокровием обнажили свои округлые сокровища, совершенство которых не поддавалось описанию. При виде таких красот зрение у меня помутилось, а восхищение мое не имело предела.

“Вот видите, – сурово продолжала председательница, указывая на меня, – вожделение вытесняет у мужчин все прочие чувства. Он не видит наших лиц, ибо они сокрыты вуалями, он никогда не питал привязанности ни к одной из нас, однако его жадный взор отражает вожделение, охватившее все его естество, и лучше любых слов свидетельствует о бесстыдстве сей особи. Сестры, постигшие эти великие истины, хранят спокойствие и безмолвие, ибо они с полным основанием презирают всех животных из породы мужчин. Так убедитесь же обоюдно в спокойствии своем”.

После этих слов мужененавистницы прижали руки к груди друг друга и засвидетельствовали, что в их сердцах царит величайшее умиротворение. “Я уверена, – промолвила председательница, – что прекрасная Нирсе также не ощущает пробуждения чувств”. И, пощупав у неофитки пульс, она приложила руку к ее груди. “Сердце бьется быстро, – сообщила председательница, – а значит, ей еще надо учиться сохранять хладнокровие; но, полагаю, после нескольких уроков она станет столь же бесстрастной, как и все мы. Пока же поручим ей зарисовать все части тела образца, какие мы успели рассмотреть на сегодняшнем собрании: так она скорее привыкнет к грубому зрелищу”. Вуали снова опустились, скрыв от меня множество восхитительных лиц. Нирсе приставили к мольберту, и, зачитав депеши, присланные из заграничных отделений, члены сообщества удалились, оставив прекрасную неофитку делать зарисовки с натуры.

И вот, полуобнаженный, я остался один на один с черноокой красавицей, которой, по моим подсчетам, было не более шестнадцати лет. Не в силах побороть любопытства, вызванного необычайно взволнованным видом юной художницы, я вполголоса спросил ее, почему она прониклась неприязнью к той части человечества, коя, судя по внешности ее, должна была ее обожать. “Из-за вашего безразличия, сударь. Узнаете ли вы Юлию Мольсхайм? – отвечала она мне, приподнимая вуаль, чтобы я мог увидеть ее обворожительное личико. – Душа моя кристально чиста и чужда всяческому притворству, а потому чистосердечно вам признаюсь, что, когда я увидела вас в замке Мольсхайм, вы произвели на меня неизгладимое впечатление. Два дня, что пробыли вы в замке после ранения, лишили меня покоя. Вы же выказывали мне лишь недоверие, безразличие или презрение; а потом вы уехали, даже не взглянув на меня. Сраженная навеки в самое… (она прижала руку к сердцу) я подумала, что раз я не могу заинтересовать избранника своего сердца, лучше мне избегать любых отношений с мужчинами. Я узнала, что мою неприязнь к мужчинам разделяет фройляйн Фишер. Но она не сразу посвятила меня в таинства сообщества. Тщательно изучив причины, побудившие меня примкнуть к ним, меня подвергли всевозможным испытаниям, о коих умолчу. Когда же, наконец, меня приняли, приняли, для того чтобы возненавидеть вас, чтобы при встрече я бежала от вас как можно дальше, я снова встретила вас, и я по-прежнему люблю вас”.