Читать онлайн Записки для Пелле бесплатно

Marlies Slegers

Briefjes voor Pelle

© 2020 by Marlies Slegers

© И. Лейченко, перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ТОО «Издательство «Фолиант», 2023

* * *

Посвящается Майклу, Фредерик и Филипу

Смерть – не противоположность жизни, а её часть[1].

Харуки Мураками. Норвежский лес

Вы получаете то же, что и все остальные…

Целую жизнь[2].

Нил Гейман. Песочный человек. Прелюдии и ноктюрны

Привет, Пелле!

Вот первые слова, которые написал мне мой мёртвый отец. Записка под номером 1.

Люди умирают, и папа не исключение. Он ушёл из жизни год назад.

Некоторые гибнут в автомобильных авариях. Другие – даже не успев родиться. А кто-то – таких, правда, немного, – отходят в мир иной, прожив целый век. Недавно в Бразилии нашёлся человек, которому исполнился сто тридцать один год (и он был ещё жив)! Одни умирают от голода, другие – от обжорства. Имена некоторых покойников у всех на устах. О них пишут в газетах, говорят по телевизору. Известия об их смерти разносятся по всему миру. Часто это поп-звезды, президенты или какие-то героические личности. Вроде Нельсона Манделы. Но иногда и обычные люди, как те, кто находился в нью-йоркских небоскрёбах, когда в них врезался самолёт. Или пассажиры, летевшие в отпуск и ставшие жертвами авиакатастрофы или теракта. Кого-то сражает микроскопический вирус, а кого-то – гигантский зверь вроде разбушевавшегося носорога. Порой людей убивают акулы. Очень многие умирают от комариных укусов. Странно: все так боятся акул, а комары, выходит, куда опасней. От них гибнет больше людей, чем от рук террористов. А иногда люди умирают, просто работая в саду или гуляя по пляжу. Кого-то, как, например, моего папу, убивает болезнь. Мама говорит, смерть – самое обычное дело, и бояться её нечего. А я и не боюсь, просто она меня бесит, потому что сильно портит жизнь.

Я перевернул бумажку и решил проверить её на просвет в надежде найти что-нибудь, кроме слов «Привет, Пелле!» и цифры 1 на обороте. Может, папа добавил что-то невидимыми чернилами? Тогда, если приложить записку к окну, должны проявиться бледные буквы. Но нет, так тоже ничего.

В коробке, что сейчас стояла у меня на кровати, был целый ворох пронумерованных записок и маленьких свёртков. Что это за коробка, я вспомнил, как только мама мне её вручила. В ней лежали последние ботинки, которые купил папа, – кожаные, коричневые. (Теперь они, едва ношеные, пылились в обувном шкафу.) В машине по дороге домой я держал эту коробку на коленях. То был наш с папой последний поход по магазинам.

– Ну как? – Он прошёлся в них туда-сюда.

Мама лишь кивнула в ответ. Продавщица нагнулась пощупать, не тесно ли в носке.

– Пошевелите пальцами. Великоваты, особенно в ширину, – сказала она. – Это точно ваш размер?

– Точно, – уверенно ответил папа. – С шестнадцати лет. Они вполне удобные. Беру.

«Интересно, – подумал я тогда, – через четыре года мои ноги тоже перестанут расти? Было бы хорошо – они уже до смешного громадные».

– По-моему, у некоторых марок все модели слегка велики, – пожав плечами, заметила мама.

Я знал: дело не в этом. А в том, что папа потихоньку таял и отказывался это признавать. Его становилось всё меньше и меньше. Я не очень понимал, куда он девается. Он неудержимо худел. Это было заметно, к примеру, по его руке. Обручальное кольцо переехало с безымянного пальца на средний, а потом и на большой – тот всё ещё был помясистей. Наведавшись в сарай, что стоит у нас в саду, мы с папой уже прокололи дополнительную дырку в его ремне. Он продемонстрировал мне, как это делается. А потом показал всё, что там хранилось, будто экскурсовод в музее. Где он держит гвозди и шурупы («Всё всегда должно лежать на своих местах, Пелле, тогда ты сможешь легко найти то, что нужно. Порядок упрощает жизнь. Смотри, шурупы к шурупам. Все черные гвозди здесь, а те мелкие – там».) Где лежит дрель. Где молотки. Где стоят разные виды клея. Папа научил меня сверлить дырки и забивать гвозди. Показал, как работает ватерпас, как добиться того, чтобы пузырёк находился ровно посередине и почему это важно (иначе мои стеклянные шарики скатятся с полки).

Он везде налепил этикетки. «Отвёртки», «Шестигранные ключи 1,5–6,0 мм», «Свёрла по дереву», «Свёрла по бетону», «Ручная пила», «Торцевые ключи 2–8 мм». Ниже – «Торцевые ключи 9–16 мм», «Газовый ключ». Весь сарай был увешан бумажками, исписанными характерным папиным почерком. Я же сказал: точно как в музее.

Такими же буквами было выведено «Привет, Пелле!» в записке.

Я принюхался. От коробки слабо веяло запахом кожи, мыла и бумаги. Все записки были заклеены кусочками прозрачного скотча. И все пронумерованы, как в лото.

Сегодня утром мама позвала меня к себе на кухню. Она сидела на розовом стуле-муравье за обеденным столом из белёного дерева. Одной рукой она стряхивала пепел с сигареты. Другая лежала на обувной коробке. Мне вдруг впервые бросилось в глаза, какими морщинистыми стали мамины руки, – словно старая мятая бумага. Сквозь грязное оконное стекло прямо ей на голову падал луч зимнего солнца. За последний год мама сильно поседела. Волосы будто один за другим скинули с себя коричневую оболочку. Парень из моего класса, по прозвищу Тычок, недавно брякнул, что на вид ей лет шестьдесят, не меньше. Но ей всего сорок один. Тычок вечно порет всякую чушь, а потом припечатывает её тычком в плечо, вроде как ставит точку в конце предложения. «Эй, Пелле, здорово», – и тык в плечо. Вообще-то у Тычка есть имя – Карл. Но никто его по имени не зовёт, разве что бабушка, родители и школьные учителя.

Так вот, сегодня утром мама сидела на розовом стуле. В том месте, где она только что провела рукой по волосам, вопросительным знаком торчал седой локон. Остальные пряди, словно птицы с подбитыми крыльями, лежали у неё на плечах. Я уселся на яблочно-зелёного муравья. Так папа называл эти стулья – муравьи, потому что их сиденья со спинками напоминали ему муравьиные тельца. У нас они всех цветов радуги. Папа всегда занимал небесно-голубой.

– Пелле, знаешь, какой сегодня день? – спросила мама.

Из пепельницы рядом с ней поднимался столбик дыма. Раньше она не курила, начала только в последнее время. Гадкая привычка. Я замахал руками, разгоняя дым. От него в и так душной кухне дышать было ещё труднее. Казалось, в доме с каждым днём становилось всё меньше воздуха. Он будто бы делался всё мрачней и теснее, и от этого всё двигалось, как в замедленной съёмке. Я с нетерпением ждал лета, когда можно будет распахнуть окна и двери, когда запахнет травой, в саду зацветут маки и лютики, а в комнаты начнут то и дело залетать или заползать насекомые.

– Сегодня четверг. – Я подавил вздох. – Курение убивает.

– Жизнь тоже, – ответила мама. – И перестань уже, ладно? Я знаю, что это вредно. Знаю, что надо бросить. Но пока не могу.

– Что тут сложного? Нужно просто решиться.

Мама кивнула.

– Однажды решусь. Но не сейчас. – Она предостерегающе взглянула на меня. – Да, сегодня четверг. И это особенный день. Знаешь почему?

Во всяком случае, сегодня был не мой день рождения. Двенадцать мне исполнилось три месяца назад – первый день рождения, который мы отпраздновали без папы. Так же, как первое Рождество и первый Новый год. Папа даже собственный день рождения пропустил. И то, как я перешёл в среднюю школу. Хотя и там почти все одноклассники знали о папиной смерти. Многие учились со мной в начальной школе и были на похоронах.

Но что же тогда особенного в сегодняшнем дне? В школе ничего необычного не планировалось, разве что собирались объявить, какие роли кому достались в весеннем спектакле. Я надеялся, что мне роли не дадут. Ни малейшего желания выходить на сцену и петь у меня не было. Но участвовать должны были все: за это ставят зачёт.

Больше всего я хотел стать невидимкой. Чтобы никто не спрашивал, согласен ли я играть в школьном спектакле. Не мучил бы меня без конца вопросами: «Как у тебя дела? А у мамы?» Я мог бы целыми днями преспокойно наблюдать за Эвой, а она бы и не догадывалась. Мог бы ходить с ней в кино и по магазинам, смотреть, как она выбирает платья. Мог бы пойти к ней домой и любоваться тем, как она читает книгу или делает домашку. Будь я невидимкой, я бы бродил по всему свету, объехал бы места, где ещё никто не бывал. Отправился бы в Северную Америку на поиски НЛО, в 1950 году потерпевшего крушение в Розуэлле. Очень многие видели падение своими глазами, но им никто не поверил. Правительство спрятало летающую тарелку и тела девяти инопланетян где-то глубоко, там, где много подземных туннелей. И я мог бы по ним незаметно полазить. А ещё можно освободить животных из тесных клеток. Или повалить башню консервных банок в местном супермаркете. Хозяин разозлится и выстроит её заново. Но как только он поставит на верхушку последнюю банку, я снова всё опрокину. И так раз за разом, пока не надоест.

Для мамы я и так превратился в невидимку почти год назад, так что опыт у меня был. Но вот что странно: хоть она меня по-настоящему и не видела, всё равно считала особенным. «Ты не такой, как другие, – говорила она иногда. – Ты очень особенный. И это прекрасно – что ты ни на кого не похож». При этом она уже год меня не замечала, а просто сидела, уставившись в экран телевизора, на стену, на остывающую чашку чая или просто в никуда.

Мама снова взглянула на меня и повторила вопрос:

– Знаешь, что сегодня за день?

Я пожал плечами.

– Сегодня третье марта. Может, теперь вспомнишь? – вздохнула она.

Третьего марта прошлого года кремировали папу. Я просто кивнул. Понятия не имел, что и такие дни полагается отмечать.

Несколько дней назад, в годовщину папиной смерти, дом был полон родственников, соседей и друзей родителей. Все принесли еды. Посреди стола красовалась большая фотография нас троих. Та, где улыбающийся папа стоит рядом со мной и мамой на пляже, загорелый и мускулистый. Тогда его ещё было много, и он не начал уменьшаться. В тот день мы не знали, что через шесть месяцев его не станет. Понятия не имели, что в его теле уже набирали мощь и готовились к нападению агрессивные клетки. На этом фото хорошо видно, как сильно я похож на папу, – так все говорят. У меня такие же светлые волосы, в которых словно прячется солнце, такой же странный приплюснутый нос. Вот только папин нос после давней драки был ещё и кривоват. На фотографии у папы крепкие мышцы. А у меня руки-ноги тонкие, как палочки от мороженого. Мне кажется, здесь я особенно тощий и долговязый. Мама на фото очень красивая в пляжном платье, аж светится. Её длинные каштановые волосы развеваются на ветру, как радостно порхающие птенчики. Папа гордо обнимает её за талию, а меня за плечи. У меня в руках мяч, и мы все выглядим счастливыми, весёлыми и сильными. Как будто у наших ног – весь мир.

Так вот, несколько дней назад у этой фотографии горели свечи, и гости разглядывали нас на том пляже. Ласково дотрагивались до стекла, одни с улыбкой, другие со слезами. Было много вина, мама захмелела, и вот уже стулья-муравьи отодвинули в сторону, и стол тоже. Кто-то поставил любимую папину музыку, несколько гостей пошли танцевать. Паул, лучший друг папы, много танцевал с мамой. Паул мне не особо нравится, но, если они с папой были закадычными друзьями, наверное, он неплохой парень. Вот только тем вечером он слишком громко смеялся, когда мама стояла рядом, и его рука слишком задерживалась у неё на плече. Мне показалось, что между мамой и Паулом была какая-то связь, к которой я отношения не имел.

Когда всё кончилось, мамины подруги повели её спать, а прочие гости прибрали на кухне и помыли посуду. Так мы отпраздновали день папиной смерти. Это мама так выразилась накануне: «Отпразднуем день папиной смерти».

Тоже мне праздник! Просто дурацкий день, когда думаешь о чьей-то смерти. Никто ведь не поёт виновнику торжества: «Happy death day to you![3]» Ну серьёзно!

Кстати, в Мексике существует праздник смерти. Диа де лос Муэртос – День мёртвых. Дети угощаются сладостями и тортами в форме черепов и скелетов. Взрослые едят специальный хлеб мёртвых. Сверху он похож на груду костей, но сделан, конечно, из теста. Ещё все кладут в корзинки разные вкусности и отправляются на кладбище. Устраивают пикник на могиле бабушки, или дедушки, или других родственников. Смеются, предаются воспоминаниям. Включают музыку, поют, танцуют. Иногда даже остаются на кладбище ночевать. И зажигают свечи, чтобы мёртвые могли найти путь к живым. Должно быть, в темноте покойники не видят.

Я глуповато таращился на стол и стоявшую на нем коробку.

Мама легонько похлопала по крышке. Я её узнал, эту коробку. В ней лежали папины ботинки. Теперь они достанутся мне? Мама что, ждала, что отныне их буду носить я? (Чего мне вовсе не хотелось, потому что: а) это не кроссовки и б) меня засмеют в школе. Тычок – первым. И уверен: Эве бы они тоже не понравились.)

Я где-то читал, что в Китае принято сжигать у могилы бумажные приношения. Так китайцы задабривают предков и заботятся о счастье умершего. Выбирать нужно вещи, имеющие к покойнику какое-то отношение. К примеру, если человек любил духи, можно купить парфюмерные флакончики из бумаги и сжечь их. А если умерший часто сидел в мессенджерах, то бумажный смартфон. Бывшая модница получает приношения в форме платьев. Сжигают и фальшивые деньги. На могиле автолюбителя предают огню бумажный мерседес размером с веломобиль. Серьёзно! Жгут даже бумажные холодильники и телевизоры с плоским экраном. В Китае есть специальные магазины, торгующие такими подарками для мёртвых. И вообще, там много странных верований. Например, считается, что, если отстричь у мертвеца кусочек ногтя, он обязательно явится тебе потом. Знай я это раньше и живи мы в Китае, я бы так и сделал.

Ещё я мог бы выложить целую дорожку из горящих свеч, как делают в Мексике, чтобы помочь папе найти путь домой. Или, лучше, водрузить на крышу большие неоновые буквы: твой дом здесь!

За прошлый год мне пришлось столько узнать о смерти… Лучше бы я ничего этого не знал! Например, того, что на ощупь труп холодный и твёрдый. Что от него довольно быстро начинает пахнуть, и умерший внезапно кажется каким-то маленьким. Что кожа у него под ногтями слегка желтеет. Что мёртвых гримируют и иногда хранят в морозильнике. А когда достают их оттуда попрощаться с близкими, всё равно держат в холоде, не то грим потечёт. Что у смерти есть свой звук – такая тяжёлая тишина, которую все боятся нарушить. Что от человека, весившего почти 80 килограммов, остаётся горшочек с 2,87 кило пепла. Что на похоронах нужно вести себя тихо, зато плакать можно громко. (Чего я, кстати, не делал. Мальчики не плачут. Так всегда говорил папа, потому что сам никогда не плакал, даже когда узнал, что скоро умрёт.) Что от вещей умершего избавляются не разом, а по чуть-чуть. Сперва выбрасывают не слишком личные, например, пальто, трусы (окей, белье – это личные вещи, но его обычно не хранят), штаны, ремни, журналы и старые счета, и только потом рубашки, майки и свитера. Флаконы с лосьоном после бритья оставляют, как и наручные часы. Я тайком вытащил из мешков, которые мама собиралась отдать в Армию спасения, один свитер – зелёный, мягкий, который папа так часто носил. Свитер ещё пах папой, и я засунул его к себе в шкаф, поглубже. Время от времени я его нюхал. Если очень глубоко втянуть носом и посильней зажмуриться, казалось, что в комнату вошёл папа, и запах тенью следует за ним.

Эве я тоже как-то дал понюхать. Она кивнула и сказала:

– Да, это и правда немного твой папа. Пахнет деревом. И ещё луком и шампунем.

Папа Эвы всегда пахнет рыбой и прочими морепродуктами, потому что он этим торгует на рынке. Как бы он ни старался, как бы ни оттирал руки с мылом, его повсюду преследует запах сардин, креветок и мидий. Запах моего папы мне нравился больше. С другой стороны, отец Эвы жив, хоть и воняет треской.

После папиной смерти мама избавилась и от пианино. Я очень расстроился. Папа каждый вечер сидел за инструментом и играл прекрасную музыку. Шуберта, Эйнауди, Чайковского, Дебюсси. Если папа исполнял для меня какую-нибудь пьесу, я мог, послушав несколько раз, сам её воспроизвести. Все считали это чем-то удивительным, но удивляться тут нечему. Музыка ничем не отличается от математики или иностранного языка.

Когда мама рассказала, что продала пианино и что за ним скоро приедут, я попытался её переубедить. Но она не поддалась. Ей было невыносимо видеть пустую банкетку перед инструментом – слишком она напоминала ей о папе. По-моему, вскоре она пожалела о своём решении, но пианино уже увезли.

– Папа…

Мама сглотнула и резко потушила сигарету, будто та её вдруг чем-то рассердила. Она поплотнее укуталась в светло-жёлтый халат и потёрла глаза. «Синие, как море, – однажды сказал о них папа. – Не Северное море, как у нас с тобой, Пелле, а Эгейское. А эти светлые крапинки у неё в глазах – как парусные яхты». Мама тогда рассмеялась и шутя толкнула его в плечо, а он чмокнул её в кончик носа. Я тоже хочу когда-нибудь иметь с кем-нибудь такие отношения, какие были у мамы с папой. Желательно с Эвой, только она ещё об этом не знает. Как-нибудь расскажу ей. Когда наберусь храбрости. Может, даже до летних каникул.

За последний год мама выплакала всё Эгейское море, и яхты с поникшими парусами потерянно валялись на дне. Но сегодня утром, когда она сидела передо мной, положив руку на коробку, её глаза, казалось, светились чуть ярче. Будто паруса вновь развевались на мачтах. Мама глубоко вздохнула.

– Папа перед смертью попросил меня кое о чём. Он хотел, чтобы я отдала тебе эту коробку, ровно через год после кремации. То есть сегодня. Это было одно из его последних желаний.

Она подвинула коробку ко мне. Я уставился на неё.

– Что там?

Трогать её я не собирался. А вдруг внутри что-то жуткое? Или просто те дурацкие ботинки.

– Записки. Это всё, что мне известно. Что за записки, не знаю: я коробку не открывала – папа запретил. Да она и заклеена, видишь? Вроде печати, чтобы ты знал: ты единственный, кто может её открыть.

Я повернул коробку и увидел на крышке кусочек красного скотча.

– Тогда откуда ты знаешь, что там записки?

– Папа сказал. Но больше мне ничего не известно. Папа только добавил, что я должна тебе её отдать через год.

Она кивнула на коробку. Торчащий локон ослаб и сник.

– А тебе он тоже такую оставил? – Я вопросительно поглядел на маму.

Она покачала головой.

– Нет, зато он оставил мне письмо. Прекрасное, важное.

Я приподнял коробку – весила она немного. Легонько встряхнул её. Внутри зашуршали бумажки и какие-то мелкие предметы.

– Почему через год? Почему не раньше?

Мама пожала плечами и стала теребить зубами заусенец. Она вообще частенько себя ела. Обгрызала ногти, кожу на губах. Иногда закусывала кончик локона. Но это не страшно. Взрослый человек весом около семидесяти пяти килограммов состоит из более чем шестидесяти миллиардов клеток. Мама весит шестьдесят восемь, так что, думаю, клеток в ней примерно пятьдесят девять миллиардов. Она вполне может обойтись без парочки. Я вешу почти пятьдесят кило, и миллиардов клеток во мне где-то сорок, плюс-минус несколько миллиардов.

Папа теперь состоял из нуля клеток. И при этом, как ни странно, заполнял собой весь дом, всю нашу жизнь.

– Я думаю, – ответила мама, – что он хотел сперва дать тебе время погоревать. Год – это все четыре сезона, так что ты всё уже испытал без него, хотя бы по разу. Наверное, так.

Я поставил коробку обратно. На ней значилось: Made in Spain. И еще: tamano/size/taille/размер 43, marron/brown/brun/коричневый. Я отвёл глаза и уткнулся взглядом в понурую рождественскую розу, всё ещё стоявшую посреди стола. Красные лепестки съёжились, скрутившись у кончиков, будто от боли. Земля в горшке была сухой и твёрдой.

– Хочешь открыть?

Вопросительно вздёрнув бровь, мама посмотрела на меня. Затем отодвинула стул и, не надевая тапок, отошла налить кофе. Ноги у неё были небритые, покрытые жёсткими топорщащимися волосками. Странно, что волосы на ногах не седеют – у мамы они по-прежнему были того каштанового цвета, что когда-то и её шевелюра.

Я пожал плечами и помотал головой.

– Нет. Может, п-п-попозже. – Когда я сильно нервничаю, всегда начинаю заикаться.

Мама подошла ко мне с кружкой в руках и поцеловала в макушку.

– Хорошо, Пелле. Откроешь, когда будешь готов.

Её слова успокоили меня. Совсем не обязательно заглядывать в коробку немедленно. Может, её и вовсе можно не открывать. Я мог бы всю жизнь к ней не притрагиваться. В конце концов, папа меня уже не заставит. Но тогда я вечно буду мучиться вопросом, что же в ней лежало. Что за записки?

Мама пошла наверх одеваться. Ей пора было на работу, мне – в школу. Часы показывали десять минут девятого. Я отнёс коробку к себе, засунул под кровать и принялся собирать учебники.

* * *

– Коробка с письмами?

Эва шагала рядом. Мы поднимались по склону холма на пути в школу.

– От твоего папы? И что это за письма?

C Эвой я знаком ещё с детского сада. Когда-то мы ходили в одну группу и дружим до сих пор. У Эвы ярко-рыжие волосы, которые ей мама заплетает в косы. Но в последнее время Эва чаще носит их распущенными и иногда красит губы блеском, который наносит кисточкой. Её лицо – праздник веснушек. Ростом она чуть выше меня – вымахала где-то в середине зимы. В начале декабря я ещё был выше, но в феврале, когда мы мерились спина к спине, вдруг оказалось, что Эва меня переросла. Она всё чаще носит платья и юбки, и, когда переодевается, зачем-то выгоняет меня из комнаты. Раньше она ничего подобного не делала. Но мы по-прежнему каждый день вместе ходим в школу, и она всё так же берет меня за руку, когда мы бегаем по лесу в поисках зайцев, кроликов и оленей. Их легче всего встретить в конце зимы, когда в лесу меньше пищи. Голод выгоняет зверей поближе к жилым кварталам, и мы с Эвой с воплями носимся среди деревьев и пытаемся их догнать.

– Да, от папы. Целая коробка записок.

– И о чём они?

Эва взглянула на меня из-под тёплой коричневой шапочки, которую связала её бабушка. У Эвиной бабушки деменция, она живёт в доме престарелых. И хотя она, похоже, уже никого не узнаёт и едва помнит собственное имя, она всё ещё прекрасно умеет вязать. Таких шапок от бабушки у Эвы штук восемнадцать, плюс пять шарфов.

Сугробы уже по большей части сошли, только кое-где ещё лежали маленькие упрямые кучки. Этот снег совсем не походил на мягкую бархатистую пудру, как раньше, а был твёрдый, как мозоль. Эва прижимала к себе школьную сумку, крепко стискивая руки в шерстяных перчатках (из магазина – перчатки её бабушка вязать не умеет). Подниматься в гору почему-то всегда холодней, чем спускаться. Наверное, это из-за пронизывающего северного ветра, что дует с моря. Наша деревня лежит на побережье. Я живу здесь всю жизнь. Чуть поодаль начинается длинная прямая дорога, которая ведёт в город, а ровно посередине между деревней и городом находится наша школа.

– Не знаю. Я её ещё не открывал. И не уверен, что открою.

– Разумеется, откроешь! Пелле, что за глупости?! Конечно, ты прочтёшь, что написал твой папа! Может, он ещё столько всего хотел тебе рассказать? Или оставил тебе денег. Или у него были тайны, которыми он решил с тобой поделиться.

Я подышал на руки, чтобы согреться. Ноги в кроссовках тоже мёрзли.

Дальше мы шли молча. Я обдумывал её слова. Что, интересно, это могут быть за тайны? Звонок уже прозвенел, и на школьный двор стекались опоздавшие – кто бегом, кто на велосипеде. Мы с Эвой тоже ускорили шаг. Перед тем как зайти внутрь, Эва обернулась ко мне.

– Обещай, что откроешь коробку и прочтёшь письма. – Её карие глаза в упор смотрели на меня.

Я пожал плечами и буркнул:

– Ладно.

– Нет, Пелле. Я тебя знаю. Этого мало. Поклянись. Поклянись, что прочтёшь письма.

Какая ей разница, прочту я их или нет? Но я плюнул на землю, поднял ладонь и сказал:

– Хорошо. Как хочешь. Клянусь.

Раз уж ей это так важно, значит, будет важно и мне.

В коридоре меня поприветствовал Тычок, больно ткнув в плечо. На этом месте у меня вечный синяк. Эву он не трогал. А у неё при всякой встрече с Тычком вспыхивало лицо. Он улыбнулся ей, и Эва проводила его взглядом. Щеки у неё порозовели. От холода, заверил я себя.

* * *

– Распределение ролей, мальчики и девочки. Время пришло. Я выбрал пьесу, которую мы будем ставить.

«Музыка и театр» – обязательный предмет в этом году, и до летних каникул нам полагается подготовить спектакль. Наши учителя считают, что творчество и самовыражение благотворно влияют на процесс взросления. Ну-ну.

Харольд Хендерсон, преподаватель музыки и по совместительству наш классный руководитель, окинул кабинет взглядом и уселся на угол своего стола. Мы прозвали его Ха-Ха. Из-за инициалов. Вот что я о нем знал:

Разведён, отец двоих детей, которые живут по очереди то с ним, то с мамой.

Часто, а вообще-то всегда, носит джинсы. Возможно, одни и те же.

Любит классическую музыку, особенно оперу. Иногда, когда мы спокойно работаем, включает какую-нибудь арию. Ужасно: меня опера жутко будоражит.

Вот, в общем-то, и всё. Странно, конечно, если учесть, что Ха-Ха о нас чего только не знал. За несколько месяцев до начала учебного года у нас (а точнее, у мамы) состоялся с ним длинный разговор. Мама, рыдая, рассказала ему, что случилось в нашей семье. Менейр[4] Хендерсон лишь молча её выслушал. Но, когда мы уже собрались уходить, он притянул меня к себе и пробормотал: «Ох, парень! Бедняга!» В первые месяцы после папиной смерти многие так делали. А потом брали в руки моё лицо и смотрели, заплакал ли я уже.

Но я никогда не плакал. Раньше, когда я падал и разбивал в кровь колено, папа хлопал меня по плечу и говорил: «Терпи, парень!» Это он у своего папы научился, то есть у моего дедушки. Дедушку я никогда не видел. Он был героем: погиб в результате невероятного несчастного случая. Когда мама была мной беременна, дедушка спас жизнь маленькой девочке. В зоопарке, как раз когда туда пришёл дедушка, вырвался на свободу буйвол и ринулся прямо на малышку, которая стояла у него на пути. Дедушка не колебался ни секунды. Бросился к девочке, оттолкнул её, но сам увернуться не успел. Буйвол боднул его прямо в грудь, и дедушка умер в больнице.

Всякий раз, когда папа рассказывал эту историю, мама качала головой, будто не могла поверить, что дедушка оказался таким героем. А я его не застал. По словам папы, нрав у дедушки был крутой, но он пережил войну, а война закаляет людей. Учит не плакать от разбитого колена.

Настоящий мальчишка не плачет, даже когда его отец мёртвый лежит в гробу. Когда я чувствую, что вот-вот разрыдаюсь, то изо всех сил зажмуриваюсь и думаю о разных вещах, от которых плакать не хочется. О том, как добывают полезные ископаемые. О том, что на Марсе нашли воду. Существуют ли НЛО. О том, как мы иногда смотрим на звезды, которых уже нет, – потухли тысячи лет назад. Сколько шоколадок я смогу купить, если вдруг найду на улице двадцать евро. Какой торт самый вкусный и почему. В каких городах, странах и местах я бы хотел побывать, когда вырасту: к примеру, в горах Тяньцзы в Китае, которые каждые три месяца, в зависимости от времени года, меняют свой цвет. О том, что я хочу увидеть тюрьму, в которой когда-то сидел Нельсон Мандела.

Всё это вещи, от которых не хочется плакать.

– В этом году перед нами стоит сложнейшая задача, – объявил менейр Хендерсон. – Мы с вами подготовим инсценировку «Одиссеи».

Что бы это ни значило, звучало уже кошмарно.

– Инсценировку чего? – переспросила Юнона, недоуменно глядя на учителя. Её блестящие черные волосы веером рассыпались по плечам.

– «Одиссеи» Гомера. Это героическая поэма. Одна из самых известных классических историй, дошедших до нас из Древней Греции. – Ха-Ха уселся поудобнее. – Гомер написал её около восьмисотого года до нашей эры. Речь в ней идёт об одном из героев Троянской войны, Одиссее. После войны он хочет вернуться на родную Итаку, к жене Пенелопе и сыну Телемаху, но путь домой занимает больше десяти лет. По дороге ему встречаются различные существа – циклопы, чудища, великаны, – и всеми силами препятствуют ему. Бог моря, Посейдон, ненавидит Одиссея и насылает на его корабль сильный шторм. Одиссей терпит кораблекрушение у острова Схерия. Там он рассказывает историю о Троянской войне, о Троянском коне и о своём пути домой длиною в годы. К счастью, на его стороне богиня Афина, которая способствует его возвращению на родину живым и невредимым. Она переносится на остров Итака и склоняет Телемаха к поискам отца. Юноша первым делом отправляется к друзьям Одиссея, чтобы понять, что за человек Одиссей и где он может находиться. В это время место Одиссея на троне пытаются занять соперники, но Пенелопа отвергает всех ухажёров. Феаки, обитатели острова Схерия, помогают Одиссею вернуться к семье, на Итаку. Там, в доме свинопаса он встречает Телемаха, и они узнают друг друга. Отец и сын вместе являются к Пенелопе и побеждают всех претендентов на трон. Одиссей не был на родине двадцать лет, и всё это время перед ним стояла лишь одна цель: вернуться домой, к жене и сыну.

Тычок, похоже, слегка обалдел от этого рассказа.

– Это же невозможно изобразить! – воскликнул он. – Что за бред – война, чудища, греческие боги!

– В том-то и заключается сложность: суметь перенести описанное в тексте на сцену. А для этого нужно слегка упростить сюжет. Не пытаться показать всё. И сделать из старой истории новую, но не менее прекрасную. Я создал версию, которую вполне можно поставить на сцене, и распределил роли.

Я слегка вжался в стул. Чем я незаметней, тем меньше шанс, что учитель даст мне какую-нибудь роль. На это была вся надежда.

– Красавицу Пенелопу, жену Одиссея, будет играть Эва. – Менейр Хендерсон с улыбкой посмотрел на неё, и Эва просияла в ответ.

– Роль Одиссея исполнит Карл.

Тычок удивлённо поднял глаза на Ха-Ха.

– Главная роль – мне? А она – моя жена? – Он показал на Эву.

Учитель кивнул, и Тычок довольно гоготнул.

– Круто!

Похоже, трудности постановки его уже не пугали.

Учитель продолжал. Роль богини Афины он доверил Анне. Воинами Одиссея были назначены Майк, Тим, Абдель и Аарон. Роль Посейдона досталась Петеру. Саре предстояло перевоплотиться в Калипсо, а Соне – в Цирцею. Юрген должен был стать свинопасом, Финн – Зевсом. Затем учитель определил исполнителей небольших ролей, например, сирен. Бьорну и Элке поручили отвечать за свет, а Джоуи и Аише – за звук.

– Вот вроде бы и всё, – сказал Ха-Ха и ещё раз пробежал взглядом по списку.

Я облегчённо вздохнул. Мне всё-таки удалось превратиться в невидимку.

– А, чуть не забыл самое главное! – вдруг воскликнул учитель. – Роль Телемаха, сына Одиссея. Пелле, я бы хотел, чтобы её сыграл ты. Вот и всё, мальчики и девочки. На следующей неделе начинаем репетировать. Я пришлю вам ссылку на небольшой мультфильм по «Одиссее». Там история рассказана довольно просто, и вы сможете разобраться, что да как.

Прозвенел звонок. Все загремели стульями, побросали сумки на парты, наперебой заговорили. Я не сдвинулся с места, невидящим взглядом уставившись на собственные руки. Потом подошёл к учителю, который собирал бумаги.

– Я н-н-не х-х-хочу выходить на сцену. Н-н-не х-х-хо-чу, – выдавил я из себя.

Менейр Хендерсон принялся складывать в портфель тетради. Я заметил, что к его свитеру прицепились клочки кошачьей шерсти.

– Пелле, участвовать должны все. Это обязательный предмет. Ты же знаешь.

– Н-н-но я н-н-не х-х-хочу. – Я заглянул ему в глаза. – П-п-пожалуйста. Я могу написать р-р-реферат. Про «Одиссею». Только в-в-выходить на с-с-сцену не хочу.

– Пелле, тебе это было бы полезно: раздвинуть собственные границы, не бояться нового. – Он вздохнул. – Телемах – прекрасная роль. Или причина в том, что это спектакль о сыне, ищущем отца?

Я помотал головой.

– Н-н-нет. Я… Н-н-не в этом д-д-дело. Я п-п-просто не х-х-хочу выходить на с-с-сцену.

– Подумай ещё. А если ты предпочитаешь другую роль, до следующей недели ещё можно поменяться. Хорошо?

– А м-м-музыки там не будет? Я мог бы играть на пианино.

Менейр Хендерсон покачал головой.

– Это не мюзикл. Это драматическое произведение, пьеса. И я бы хотел, чтобы ты исполнил роль Телемаха.

Я пожал плечами. Передумывать я не собирался. Одна мысль о том, чтобы быть в центре внимания, наполняла меня ужасом. За пианино, за всеми его восьмьюдесятью восьмью клавишами, можно хотя бы спрятаться. Не то что на сцене! Страшно представить: все эти взгляды, перешёптывания! «Вон Пелле. Ну, ты знаешь, тот мальчик, у которого отец умер. И мама такая странная. Он ещё заикается иногда. Да, вон тот, с большими ступнями. Слишком большими для его роста. Пелле со странным носом. Тот особенный мальчик. Не такой, как другие дети. Пелле-ну-ты-знаешь».

Когда я был маленьким, мне однажды пришлось играть одного из волхвов в школьной рождественской постановке. Выйдя на середину сцены и увидев всех родителей в зале, я застыл от ужаса. Стоял как вкопанный, даже когда двое других волхвов потянули меня за собой, а Мария громко топнула ногой и рявкнула: «Вали отсюда!» – и зрители засмеялись. Наконец, на сцену взобрался папа, подхватил меня и унёс за кулисы. А там рассказывал мне анекдоты до тех пор, пока я весь не размяк от хохота. Пьеса продолжилась с двумя волхвами и возмущённой Марией.

– До завтра, Пелле. – Менейр Хендерсон надел пальто. – Подумай хорошенько.

* * *

Дома я очень долго сидел на кровати с заклеенной обувной коробкой на коленях.

На улице уже темнело. В дверные щели со свистом задувал ветер. Мама еще не вернулась с работы. Она ассистент хирурга в больнице соседнего города. Иногда, если к вечеру её ещё не было дома, я сам начинал готовить ужин или садился на автобус номер 15, заезжал за ней, и на обратном пути мы покупали пиццу.

Я соскрёб красный скотч, хорошенько выдохнул и открыл коробку.

Внутри оказались аккуратно сложенные вчетверо бумажки, маленькие, квадратные. У папы был блок таких самоклеящихся листочков для заметок. Они с мамой писали на них всякое.

Зайти в аптеку за трамадолом: увеличить дозу?

Страховка!

Попросить рецепт на глазную мазь.

Позвонить доктору Бренту: 14.00. Не забыть!

Paint It Black «Роллинг Стоунз» (какая ещё музыка?)

Ещё тут были небольшие свёртки разной формы. Я вынул несколько, пытаясь наощупь определить, что внутри. Лежал тут и один заклеенный конверт с надписью «16». Я заметил: все записки, конверт и свёртки были пронумерованы. На каждой вещи в коробке значилось число: 2, 13, 8, 4, 11,9…

На самом дне лежал ключ. Я вынул его. Интересно, к какому замку он подходит? Видел я его впервые. Я положил его обратно в коробку.

Одна бумажка оказалась не свёрнута и не заклеена. Я сразу узнал почерк.

Открывай по одной записке за раз, по порядку. Начни с номера 1. Читай раз в неделю, не чаще. Но необязательно каждую неделю. Если хочешь, можешь делать перерывы.

С любовью, папа

И всё. Я порылся в коробке и нашёл записку под номером 1. Дрожащими руками вынул её. Закрыл коробку и поставил на одеяло. Положил первую папину записку на прикроватную тумбочку и вперился в неё взглядом. Открыть? И что я найду внутри? Хочу ли я её прочитать? А вдруг в ней – ужасная тайна, которую мне вовсе не хочется знать? («Привет, Пелле! В саду захоронено тело человека, которого я когда-то убил. Будь добр, выкопай кости и побросай в море, но так, чтобы никто не видел. Спасибо. Папа»)

Я колебался. Но вдруг мне показалось, что папа стоит рядом и подбадривает меня. Его руки как будто слились с моими и развернули записку.

«Привет, Пелле!»

Дорогой Пелле, как ты поживаешь?

О записке под номером 1 я думал всю неделю. «Привет, Пелле!» Почему папа больше ничего не написал? Как ни сверлил я послание взглядом, кроме этих одиннадцати букв, в нем ничего не обнаруживалось. Сегодня утром я развернул вторую бумажку. В коробку я не заглядывал всю неделю.

Записка номер 2 ещё сильнее меня озадачила.

Зевнув, мама включила телевизор. Была пятница, вечер, и мы только что поужинали, а теперь собирались посмотреть детективный сериал. На шкафчике возле телевизора, у фотографии папы, горела свеча.

Рядом с рамкой стояла урна с папиным пеплом. Она нагоняла на меня страх. Подумать только: в этом синем горшке хранилось папино тело… Что делать с пеплом, мама пока не решила. Вот папа и стоял терпеливо у телека, будто смотрел сериал вместе с нами и ждал, когда мы определимся, что же делать с его останками.

На экране грабили банк, в кого-то стреляли. Потом началась реклама. Мама встала и налила себе ещё чаю, а мне соку.

– Как сегодня в школе? Прости, что раньше не спросила…

Она снова опустилась на видавший виды коричневый диван и укрыла ноги пледом. Вид у неё был усталый.

– Хорошо. Пятёрка с плюсом за контрольную по математике.

Особого восторга от мамы я не ожидал, потому что получаю «отлично» почти по всем предметам. В начальной школе мне даже предлагали перескочить через класс.

– Он умный мальчик, – сказала учительница. – Вполне может перейти из пятого сразу в седьмой. Там ему будет интересней.

Родители поразмыслили над её предложением и обсудили его со мной. В конце концов было решено, что я, как и все остальные, пойду в шестой класс.

– Он довольно маленький для своего возраста, – рассудила мама. – Это касается и… поведения. Его пока совсем не занимают вещи, которые интересуют семиклассников. Пелле – он. Пелле. Наш сын не любит резких перемен. Лучше мы будем предлагать ему более сложные вещи дома, давать разные книги. И, если захочет, он может начать учить какой-нибудь иностранный язык.

По последнему пункту мы далеко не продвинулись. Я хотел взяться за китайский, но учителя в нашей деревне не нашлось. Тогда папа спросил в китайском ресторане, но там подумали, что я хочу познакомиться с китайской кухней. После того как я сходил туда один раз и научился правильно готовить сычуаньский соус, повар, бурно жестикулируя, объяснил моим родителям:

– Мальчик маленький. Нож большой. Чик-чик! Трудно. Плита высоко. – Потом он перешёл на китайский, и я ничего не понял, потому что так ни слова по-китайски и не выучил.

– Зачем ему доставать до плиты, чтобы учить язык? – удивился папа.

На этом мои языковые уроки кончились. Правда, мы стали часто есть омлет по-китайски, потому что я успел подсмотреть рецепт. Можно сказать, научился, просто наблюдая за поваром. Если я вижу что-нибудь один раз, потом уже никогда не забываю. Что очень некстати, если ты видел мёртвым собственного отца. Но это так, к слову.

Когда идея с изучением языка провалилась, мама с папой накупили мне разных познавательных книг. Об истории, о возникновении нашей планеты, о Вселенной и разных видах животных. Я штудировал учебники по физике и даже одну книгу по психологии. Выучил наизусть атлас человеческого тела и запомнил, где находятся все косточки, органы и сосуды и как они называются. Я прочитал очень много. И теперь, к примеру, знаю, что такое pediculus humanus capitis. Звучит поэлегантней, чем «вошь», но это она и есть.

В этом году я погрузился в книги и статьи о смерти. Поэтому знаю о ней больше, чем кто-либо на свете. Вот только что делать с этими знаниями? На душе от них всё равно не легче.

В школе мне всё давалось слёту. Порой я притворялся, что не понимаю чего-то, чтобы сильно не выделяться. Эва – единственная, кто об этом знает, и она считает, что это глупо.

– Разве нужно стыдиться того, что у тебя хорошо получается?!

– Хм… Кстати, мне написал твой классный руководитель, менейр Хендерсон, – вдруг вспомнила мама. – Что-то о школьном спектакле, мол, ты не хочешь в нем играть. Почему?

– Потому. Не хочу выходить на сцену.

Мама принялась теребить заусенец.

– Он пишет, это обязательный предмет. Может, тебя освободят и разрешат помочь с декорациями? Я спрошу. А как… как обстоят дела с коробкой? С записками?

«Дорогой Пелле, как ты поживаешь?»

Я снял всё с пробковой доски у себя в комнате и приколол к ней две первые записки.

«Привет, Пелле!»

«Дорогой Пелле, как ты поживаешь?»

– Это… просто записки. На первой написано «Привет, Пелле!», а на сегодняшней «Как дела?».

Мама опять принялась за заусенец. По больничным правилам ей как ассистенту хирурга воспрещено пользоваться лаком для ногтей и носить украшения, а ногти следует подстригать коротко. Как только наступают летние каникулы, она отращивает ногти и красит их. За день до конца отпуска снова всё состригает и снимает лак. Прошлым летом мама впервые не стала ничего этого делать. И мы никуда не ездили. То лето напоминало осень: унылое и мрачное, а не праздничное и тёплое, как д.с.п. – до смерти папы. Каникулы д.с.п. всегда были отличными. Жара, солнце, запах крема для загара, липнущий к телу песок, длинные вечера, которые, казалось, не кончатся. Подозреваю, что каникулы п.с.п. такими уже не будут никогда.

– А. Что ж… это мило.

Мама взяла пульт и сделала погромче. Реклама кончилась, а с ней и наш разговор.

Как понимать вторую записку, я не знал. Это реальный вопрос? Я должен написать ответ? Или подумать над ним? Выйти на улицу и поведать всё небу и звёздам? Поболтать с урной? Обычно я обсуждал такие вещи с Эвой, в мессенджере. Но делать этого мне больше не хотелось, потому что тем утром что-то между нами переменилось. Что-то маленькое, но, кажется, важное.

По пути в школу Эва спросила, открыл ли я уже коробку.

– Да, я же обещал. А слово я держу, ты знаешь.

Я вовремя переступил через собачью какашку на тротуаре. Мне всегда хотелось собаку, но мама была против, потому что собаки повсюду гадят и никто за ними не убирает. Я раз сто обещал ей убирать, и даже за чужими питомцами (тут я, конечно, преувеличивал), но собаки у нас так и не появилось. Эва знала, как сильно я об этом мечтаю, и однажды подарила мне плюшевого лабрадора. Теперь он сидел у меня на письменном столе, и каждый раз, поглаживая его по голове, я думал об Эве.

– И как? Что в ней?

Этим утром от Эвы веяло цветами и апельсинами (ну, и ещё капельку – жареной килькой). Стоял конец зимы, а она уже пахла летом. Волосы у неё были распущены, и она то и дело заправляла за ухо непослушную прядь. Левое ухо у неё чуточку торчит, как ручка у чашки, и выглядит это, по-моему, забавно. Эве, с её рыжими волосами и взрывом веснушек, идёт.

– Как я и говорил, записки. Нужно разворачивать по одной в неделю.

– Вот как? И что, ты развернул? Прочёл что-нибудь?

Я кивнул.

– Да, на прошлой неделе, когда мама отдала мне коробку, я прочёл первую. «Привет, Пелле!» – вот что в ней было написано. А во второй: «Как ты поживаешь?»

Эва задумчиво наморщила лоб.

– «Привет, Пелле»? Твой папа после смерти шлёт тебе послание, а там – «Привет, Пелле»? И всё?! А письма подлиннее там нет?

– Нет. Больше ничего. Точнее, там лежит один конверт, но его открывать ещё рано.

– Никаких тебе сообщений о тайных братьях и сёстрах? Или о том, где он зарыл все свои деньги? Или признания, что он был шпионом? Только скучное «Привет, Пелле»?

В улыбке Эвы сквозило недоумение.

– Да. Только это. Слушай, а ты математику сделала? А то я могу помочь.

Говорить с Эвой о записках мне расхотелось. От её слегка насмешливого тона они вдруг показались не такими ценными, не такими особенными.

– Да, там не было ничего сложного.

Она шмыгнула носом. Утро выдалось холодное, промозглое, но последние сугробы всё же исчезли. Весна и вправду приближалась.

– Мне вчера Тычок с домашкой помог.

– Тычок?

– Да, а что? – раздражённо спросила она, будто защищаясь. – Он тоже наш одноклассник, и очень хороший парень. И в математике соображает.

«Я в математике соображаю побольше него, – хотелось мне закричать, – и помочь тебе могу куда лучше!» Тычок в жизни не получал оценки выше тройки, а я – ниже пятёрки с минусом. Я наизусть знаю число «пи», до тридцать первой цифры после запятой: 3,141592653589793238462643383279. Я могу решить любой пример. Я знаю первые двадцать цифр пятидесятого простого числа. Подозреваю, что Тычок без ошибки не назовёт даже семи простых чисел. Но ничего этого я не сказал. Потому что знал: есть другая причина, по которой Эва хотела делать домашку с Тычком. И я промолчал.

Весь день я следил за тем, как часто Эва смотрит на Тычка и каким взглядом. Эва и Тычок? Да она всего несколько месяцев назад говорила, что влюбляются только идиоты, и что она всю жизнь хочет быть одной! Как её тётя Агнес, которая объездила весь мир в одиночестве, ведь у неё нет ни мужа, ни детей, с которыми нужно считаться. Но в тот день я видел, как Эва смеётся над шутками Тычка, как приглаживает волосы, когда смотрит на него, как приосанивается, отчего кажется ещё выше. Похоже, любовь уже не представлялась ей таким уж идиотизмом.

Тычок время от времени подмигивал ей, и щеки Эвы загорались тем же огнём, что и волосы.

Той Эве, которая краснеет от подмигиваний Тычка, я не хотел рассказывать о папиных записках. Но если я ничего больше не смогу ей рассказать, то на свете не останется никого, кто бы знал обо мне всё.

Вздохнув, я снова вспомнил о записке. «Дорогой Пелле, как ты поживаешь?»

Придётся самому решить, как быть с этим вопросом. Может, стоит привыкнуть к тому, что мы с Эвой всё реже будем проводить время вместе, уж точно если она заведёт дружбу с Тычком. Я встал и порылся в ящике в поисках ручки и бумаги. Вот бы у папы в урне был телефон (я имею в виду не бумажный, который дарят умершим китайцы, а настоящий), тогда я мог бы просто послать ему сообщение. Кто в наше время пишет письма?! Что мама сделала с папиным телефоном, я не знал. Подобные вопросы давались мне трудно: от них мама часто бросалась в слёзы.

Поначалу я иногда звонил на папин номер. Представлял себе, что будет, если он ответит: «Папа на проводе!» А вдруг он вовсе не умер, а сидит где-нибудь на необитаемом острове, где никто не может его найти? Взял и уехал, потому что хотел немного побыть в одиночестве? Просто на каникулы. Я бы его понял: мне порой тоже хочется побыть одному.

«Вы позвонили Ричарду. Оставьте сообщение, и я как можно скорее вам перезвоню. Хорошего дня!» В первый день п.с.п. я позвонил по папиному номеру раз одиннадцать подряд, просто чтобы послушать его голос. Хотелось кричать в ответ, что вовсе он не перезвонит и нечего врать. Но каждый раз я молча отключался.

Шаркая по полу носками, я вернулся на диван. Мама на миг подняла на меня глаза и снова нырнула в сериал.

Зажав колпачок ручки в зубах, я уставился на белый лист. И как же у меня дела? В школе хорошо, разве что всё опять слишком просто. На футболе тоже отлично. Последнее время я не болел, так что и тут порядок. Я всё ещё очень тощий, ходячий мешок костей. Но мама говорит, что, когда я стану старше, всё само собой исправится. Я наращу мышцы. По росту я не отстаю от сверстников. Самый низкорослый человек на свете едва дорос до 55 см. Если поставить троих таких друг на друга, они будут со мной примерно одного роста. Так что расту я по плану.

Выходит, всё вроде бы хорошо, если посмотреть со стороны. Пожевав колпачок и поразмыслив ещё четверть часа, я наконец принялся писать ответ.

Привет, пап!

Дела у меня неплохо. (Правда, и не хорошо.) Только вот живётся вер тебя невесело. В новогоднюю ночь я обжёгся о фитиль фейерверка. Хотел понять, как он устроен, но кончилось это плохо. У основания большого пальца до сих пор виден розовый след от ожога. Ну а вообще… стрёмно, что тебя больше нет. Иногда я на тебя злюсь. Ужасно злюсь! (Извини!)

Кстати, ты знал, что на Сулавеси – это такой остров в Индонезии – делают кукольные копии умерших и ставят их на специальный балкон? Там куклы охраняют мёртвых, которые похоронены сзади, в склепе. Я ещё подумал, обрадовалась бы мама, если бы я сделал куклу, похожую на тебя? Если честно, подозреваю, что вряд ли.

Ты сейчас стоишь в гостиной, на шкафчике у телевизора, и в то же время тебя нигде нет. Мы с мамой точно в коконе. Ну, знаешь, как куколки. Только те вылезают из кокона в среднем через одиннадцать дней. И превращаются в бабочек. Правда, есть вид, который сидит внутри четыре года! Я уже давно жду, когда же мы наконец выберемся наружу. А вот маме, похоже, в коконе нравится, она всё плетёт и плетёт новые слои. Иногда дышать нечем.

Я по тебе скучаю. Пока!

Пелле

Я сложил листок и окинул взглядом комнату. Это просто смешно – писать отцу, которого больше нет. И что теперь? Засунуть ответ в коробку? Выбросить? Или просто положить куда-нибудь? Краем глаза я заметил урну. И кое-что придумал.

Дождавшись, когда мама ляжет спать, я осторожно спустился в гостиную.

В темноте урна казалась большой и пугающей. Первое время п.с.п. я то и дело дотрагивался до неё. Надеялся, что это меня как-то утешит. Но на ощупь урна была холодной и твёрдой – ничего утешительного. И я перестал. Но мне по-прежнему странно было думать, что внутри папа. Я положил руку на крышку. Я знал: чтобы открыть урну, нужно одной рукой прижать её к животу, а другой повернуть крышку. Та не поддалась, только слегка заскрипела. Я в панике оглянулся на дверь. Чего доброго, мама услышит, спустится посмотреть, а тут я с открытой урной в руках! Зря я это придумал. Я собрался было поставить урну на место, как крышка вдруг повернулась. Внутри лежала горка папиного пепла. Сначала папу ссыпали в пакетик, но мама перенесла его в урну. Только бы не уронить: ведь тогда папа разлетится по всей комнате, придётся собирать его пылесосом. Не ставить же потом на место урны пылесборник!

Я торопливо бросил записку в урну. Не разглядывая пепел (мне рассказывали, что в нем иногда остаются осколки костей, и при мысли, что я могу наткнуться на фалангу папиного пальца, меня пробирала дрожь), я закрыл крышку и на цыпочках вернулся к себе в комнату.

Пообещай, что выполнишь то, о чём я тебя прошу. Просто доверься мне

Солнце за окном светило вяло. Сегодня утром на футболе стоял жуткий дубак. Я вратарь. И на прошлой неделе, когда после долгого перерыва поля снова стали пригодны для игры, мы провели первый матч нового сезона. Раньше папа всегда приходил поболеть, на каждый матч. Мама заглядывает нечасто и никогда не остаётся до конца. С тех пор как папы не стало, футбол уже не тот, да и всё остальное тоже. Как говорит мама, жизнь превратилась в недосоленный суп, и, по-моему, она права.

Днём мы с Финном рубились в видеоигры. Он живёт в двух кварталах отсюда. Финн – единственный парень из класса, с кем я общаюсь. Остальные ребята тусуются с Тычком и его приятелями. Все, кроме Абделя, но у того вообще нет друзей, и после школы он сразу уходит домой. Абдель поселился здесь недавно. Его отец иногда ходит в длинном белом одеянии, а мама – всегда в длинном чёрном. Она будто растворяется в его складках, на виду только глаза. Время от времени она появляется в школе – на собрании или школьном спектакле. Сидит всегда позади мужа, а тот разговаривает с учителем или с другими родителями. Несмотря на свой приметный наряд, она невидима. Кто знает, может, когда она улыбается, у неё на щеках ямочки? А под покровом кудри или, наоборот, длинные прямые волосы? А может, она и вовсе лысая?

– У нас в классе новенький, – сообщил я родителям за несколько месяцев до папиной смерти.

Папа тогда уже не мог работать полный день, но я ещё не знал почему. Он говорил, что просто сильно устал и решил побольше отдыхать. Я тогда и не подозревал о раковых клетках у него в теле.

– Да? И как, хороший мальчик? – спросила мама.

– Не знаю. Он говорит на другом языке. Кажется, он в Нидерланды недавно приехал. Зовут Абдель.

– Вот как. Наверное, живёт в центре для беженцев тут неподалёку. Откуда он родом? – Папа отложил книгу.

– Из Африки. Сомали.

Мама кивнула.

– Да, очень может быть. Там давно тянется жуткая гражданская война. У нас в больнице несколько сомалийцев работают уборщиками. Хорошие люди. Только представь себе: покинуть свой дом, оставить всё позади! Некоторые семьи вынуждены разлучиться! Мужчины бегут, покидая женщин и детей. Им остаётся только надеяться, что они когда-нибудь увидятся вновь.

– Пригласи его как-нибудь в гости, – предложил папа.

Он частенько такое говорил: «Приведи домой кого-нибудь из друзей». Но Абделя я так и не позвал: новенький оставался чем-то вроде тени, о которой легко забыть. Пришёл он к нам, только когда папа умер. Заходить внутрь отказался, лишь приложил руку к груди, там, где сердце, и склонил голову. Постоял так какое-то время, развернулся и ушёл. Глядя ему вслед, я изо всех сил старался думать о других вещах. О том, как осторожно учёные извлекают из земли окаменелости, о том, как образуются соляные озера, и о том, смогу ли я когда-нибудь покорить высоту 8848 метров и оказаться на вершине Эвереста.

Вдруг я заметил, что вдали, за кустами, кто-то стоит и смотрит на наш дом. Тёмная фигура – неясно, мужчина или женщина. Я замер на пороге. Может, это старый друг папы, который не решается или не хочет зайти в дом? А может, орнитолог-любитель, который папу знать не знал, и просто наблюдает за редкой птицей? Скажем, за гавайским вороном – самым редким из живущих на свете представителем пернатых. В мире насчитывается 10 965 видов певчих птиц, но гавайских воронов осталось всего сто шесть в неволе и, возможно, один-два в дикой природе. Исчез таинственный незнакомец так же внезапно, как и появился, – наверное, всё-таки наблюдал за птицей.

У меня много книг, полных таких вот любопытных фактов, – вещей, от которых не хочется плакать. Например, сколько на свете видов певчих птиц, кто такая тватва – птица, которая водится в Суринаме. По-нашему она зовётся болотная рисовая овсянка, но «тватва» мне нравится куда больше. Я заучиваю все эти факты, чтобы вспомнить в нужный момент. На папиных похоронах я мысленно пересказывал всю хронологию существования динозавров. А пока часами сидел в больнице и ждал папу с процедур, перебирал в голове различные созвездия. Когда мне рассказали, что папа болен, я думал о том, сколько часов сна требуется слонам, что муравьи могут строить подземные города и что в мире насекомых королевы встречаются чаще королей. Самая большая муравьиная колония в мире растянулась на 6000 км. Самый маленький на свете человек поместился бы туда 109 080 раз. А все муравьи на планете весят столько же, сколько все люди вместе.

Такими вот вещами набита моя голова.

На похороны явились все мои одноклассники. Папа остался бы доволен: к нам наконец-то пришли мои школьные товарищи. Некоторые родители тоже там были, а ещё директор школы, вахтер и все учителя, которые учили меня в разных классах. Были там и ребята из моей футбольной команды, кроме Йонаса (он уехал на каникулы). Народу собралось, как на большой праздник. Вот только виновник торжества лежал в гробу.

Когда Финн ушёл домой, я развернул третью записку. Хорошо бы на этот раз не пришлось снова лезть в урну, как на прошлой неделе. Записка № 3 оказалась немного загадочной. «Пообещай, что выполнишь то, о чём я тебя прошу. Просто доверься мне».

Что же я должен выполнить?

Мне вдруг ужасно захотелось прочитать записку № 4, но это было против правил. С другой стороны, папа-то всё равно ничего не сможет поделать. Что он, восстанет из мёртвых и отчитает меня?! Так что я всё-таки развернул четвертую записку, на всякий случай пробормотав: «Папа, прости».

Дострой в ближайшее время домик на дереве. Используй шурупы с лебединой головкой – только такие, это важно

Домик на дереве мы начали строить два года назад летом, незадолго до того, как папа заболел. У нас большой сад, примыкающий к пастбищу, где иногда пасутся лошади. Мама называет наш сад диким. На самом деле это означает, что ей неохота выпалывать сорняки: одуванчики, чертополох и полевой мак. В одном углу она посадила помидоры, кабачки и другие овощи, но прошлым летом огород запустила. Мы перешли на магазинные помидоры, совсем другие на вкус.

Папин сарай стоит рядом с домом. А в самом дальнем углу сада, у яблонь и дуба, заброшен недостроенный домик на дереве. Площадка полностью готова, и стены тоже, осталась только крыша. Он покоится на крепких низких ветвях дерева. Залезть в него можно по приставной лестнице. Верёвочная лестница, которую мы планировали повесить, так и лежит в сарае: папа не успел привинтить для неё крюки. Я не приближался к домику больше года. И, если честно, теперь, когда мне исполнилось двенадцать, эта идея казалась чем-то совсем детским. Два года назад, когда мы за неё взялись, дом громоздился высоко надо мной, и я был в восторге от нашего проекта. Папа разрешил мне всё рассчитать самому: несущую способность, количество опор. Делать это оказалось ужасно интересно.

– У тебя будет собственный уголок, где можно читать, играть с друзьями или просто сидеть одному и бездельничать. Я в детстве очень хотел иметь такой. А ещё, Пелле, мы можем повесить сетку от комаров и летом ночевать здесь!

Лето становилось всё жарче, дни – всё короче, и домик на ветвях дерева постепенно рос. Появилась дощатая площадка. Прочные деревянные стены с проёмами для окон. Мы работали бок о бок, включив радио. Иногда подпевали во весь голос. Папа научил меня, как с помощью поперечных планок сколотить пол. Я помог ему соорудить конструкцию, на которой должна держаться крыша. Сама крыша – доски, которые нужно приколотить друг к другу, – была наполовину готова. Оставалось только положить вторую часть. Но до этого дело не дошло. Папа заболел.

– Закончим, когда поправлюсь, – заверил он меня. – Следующим летом будешь сидеть в своём домике!

Но следующим летом папы не стало. С тех пор я к домику и не подходил. Зачем его теперь достраивать, если я всё равно не собираюсь в нём сидеть? Какой подросток двенадцати лет хочет иметь дом на дереве? Вдобавок я понятия не имел, что это за шурупы с лебединой головкой.

Наутро я стоял на пороге папиного сарая. Сюда после его смерти я тоже носа не совал. Иногда мы с мамой приносили и сваливали здесь что-нибудь ненужное, и поскорей закрывали дверь. В доме не было ничего, что требовалось бы подкрутить или приколотить. А если что-то ломалось, мы так это и оставляли. Понемногу дом покрывался шрамами сломанных вещей, которые никто не чинил и чинить не собирался.

В сарае было затхло и сыро, пахло смазочным маслом и древесной стружкой. Я включил свет, и по спине пробежали мурашки. На верстаке лежал толстый слой пыли, углы затянула серая паутина, в которой болтались пустые оболочки мух и ос. Они тихонько закачались от влетевшего в дверь порыва ветра. На полу валялся мышиный помет. Меня обдало холодом, будто стылый воздух хотел вырваться из затхлого помещения.

Садовые инструменты. Кисточки. Повсюду виднелись папины рукописные этикетки, и я дивился этому лабиринту инструкций и указаний. «Сварочный аппарат. Не забудь защитные очки!» «Скипидар – использовать только с масляными красками». Некоторые бумажки сморщились от влаги.

Я вдохнул поглубже и шагнул внутрь. Провёл пальцами по выдвижным ящикам, шкафчикам, верстаку. На пальцах остались жирные черные следы. Я вытер руки о штаны, слишком поздно вспомнив, что мама на меня за это сердится. Подошёл к шкафчикам, где папа хранил шурупы и гвозди, и принялся читать этикетки. Я обшарил всё, но шурупов с лебедиными головками так и не нашёл. Тут были шурупы с цилиндрическими головками. С крестообразными. Винты-барашки. Все лежали по своим местам. Нашёл я и жестянку, в которой папа хранил конфеты. Всякий раз, когда мы работали вместе, он доставал её, встряхивал и протягивал мне.

Я открыл жестянку. Внутри ещё лежали пара ирисок, лакричных палочек и пол-упаковки мятных конфет.

– Возьми ещё одну, – всегда говорил папа. И подмигивал.

Мама не разрешает есть сладости. Говорит, что «не верит в сахар».

– Взгляни на Лотту. Только она поест сладкого, как сразу начинает носиться, словно бешеная.

Лотта – наша соседка, почти на четыре года старше меня. В ней всё необычно: бешеная энергия (которая у неё, если верить маме, от сахара), кудри, нахальные тёмные глаза, которыми она вызывающе тебя разглядывает, смелость. Лотта, похоже, ничего не страшится и может всё. Она смело залезает на крышу (я нет – боюсь высоты), прогуливает школу, если ей неохота туда идти, и потрясающе играет на гитаре. Жаркими летними вечерами звуки кружатся над нашим садом, как тополиный пух. Зимой их заглушают закрытые двери.

Я люблю слушать, как она играет, пусть и на гитаре, а не на пианино, как папа. «Родители Лотты – хиппи», – всегда говорит мама с лёгким неодобрением в голосе. В отличие от неё, мама Лотты верит в сахар, а ещё в разных богов (в честь которых зажигает курительные свечи).

Вот папа и припрятал для нас эту банку. Потому что мы с ним в сладости верили.

Я взял лакричную конфету, твёрдую и холодную, и сунул её в рот.

– Ты что это делаешь?

От испуга я выронил банку, и она грохнулась на верстак. На пороге стояла мама, укутанная в длинный тёплый шарф.

– Э… шурупы ищу.

Конфету я языком затолкал за щеку, чтобы мама не заметила. Постояв пару мгновений, она вошла внутрь.

– Надо же, я тут так давно. – Она остановилась на полуслове и повела плечами. – Какие шурупы?

– С лебединой головкой. Для домика на дереве. Я. Помнишь записки? Папа написал, что домик нужно достроить.

Я кашлянул. Наверняка мама посчитает, что это глупо. Да и мне папина просьба казалась странной. Домик на дереве – это что-то из прошлого. А может, мама просто пожмёт плечами и уйдёт. Иногда мне казалось, будто она тоже немного умерла. Как будто от неё, как от высосанных насекомых, застрявших в паутине, осталась только пустая оболочка.

– Вот как. – Мама взглянула сквозь грязное окно на улицу. Её лоб прорезала глубокая складка, брови опустились. – У тебя что-то во рту? Пахнет… анисом, кажется? – Она остановилась взглядом на верстаке, подняла жестянку и удивлённо посмотрела на меня. – Конфеты?

– Они… папины. – Я потупился. – Это была наша с ним конфетная банка.

Мама не ответила и молча огляделась вокруг. Рассеянно закрыла банку и поставила обратно. Провела пальцем по слою липкой пыли на верстаке, подняла лежавшую там шариковую ручку и щёлкнула кнопкой. Закусила губу. Взяла небольшой ящик с отвёртками и озадаченно уставилась на него. Ящик, похоже, был старый.

– Он принадлежал твоему деду, – изумлённо сказала мама. – Дед подарил его твоему папе, когда тот был ещё мальчиком. Чтобы вместе что-нибудь чинить или мастерить. Надо же, папа его сохранил, после всего.

– Конечно, сохранил. Ведь дедушка был героем!

Мама не ответила и довольно резко поставила ящик на место.

– Так, шурупы, которые ты ищешь. Помочь тебе поискать? – Она положила руку мне на плечо.

Я удивлённо кивнул.

Мы стали рыться в выдвижных ящиках. То и дело мама с задумчивым видом замирала с каким-нибудь инструментом в руках, будто надеялась, что кто-нибудь расскажет ей, для чего он нужен.

– Знаешь… – вдруг начала она. – Я не могу построить дом на дереве. Понятия не имею, как это делается. Но, может, вместе мы разберёмся. – Она утёрла простуженный нос рукой. – Я буду рада тебе помочь. А если не найдём эти шурупы, попросим у кого-нибудь совета. Кстати, может, нам стоит тут прибрать?

Она указала на вещи, которые мы снесли сюда в прошлом году. Сломанная кофеварка. Протёршиеся подушки для садовых кресел. Стул с провисшим сиденьем. Ржавая сушилка для белья и ещё всякая всячина.

– Раньше это всегда делал папа, тут было его святилище. Но теперь. Теперь сарай наш. Завтра позвоню в мусороуборочную службу, чтобы забрали весь негабаритный мусор. Всё, что нам больше не нужно, составим вон в тот угол. Помоги перенести стул.

Мы прибирались почти час, до тех пор, пока в одной половине сарая не выросла гора сломанных и старых вещей, а на другой половине не воцарился порядок. Все папины этикетки мы оставили на местах. У мамы на лице чернели грязные разводы. Она выпрямилась и упёрла руки в бока.

– Ну что ж! Снова чистота и порядок.

Она посмотрела на меня. Глаза её блестели, на губах играла довольная улыбка.

Вот только шурупы с лебединой головкой мы так и не нашли.

* * *

– Пелле! Да погоди же!

Эва, задыхаясь, бежала за мной по дороге в школу.

– Почему не зашёл за мной? Я тебя ждала!

Я пожал плечами.

– Прости. Думал, опаздываю.

Я искоса взглянул на неё, на её красные щеки и хмурые брови.

– Опаздываешь? Что за чушь, ты никогда не опаздываешь! Ладно, как выходные?

– Нормально. В субботу сыграл матч, ещё Финн заходил, а так ничего особенного. А, да, мы прибрали в папином сарае. А ты что делала?

– Мы с Карлом ходили в новую бургерную. Классное место! – Эва заулыбалась. – Суперстильное. На стенах большие экраны, можно весь вечер сидеть и смотреть кино, если хочешь. И у них есть вайфай, и чиллаут-зона, и…

– Не люблю бургеры, – соврал я. Лучше бы Эва оставила восторги о вечере с Тычком при себе.

– Чего? Что ты несёшь? Ты обожаешь гамбургеры!

– Раньше. Теперь нет. Я… э-э-э… думаю стать вегетарианцем. Или веганом.

Она остановилась.

– Ты? Ты же обожаешь мясо!

Я пожал плечами и, не дожидаясь её, зашагал дальше.

Целый день Эва то и дело бросала мне вопросительные взгляды. Всю большую перемену она просидела с Тычком и его дружбанами, хихикая над его шутками. Видно, у Тычка знатное чувство юмора. Никогда не замечал, что он любитель пошутить.

Финн дружески толкнул меня локтем.

– Ну что, погамаем после уроков?

Я покачал головой.

– Не, мне надо в строительный магазин с мамой.

* * *

– Шурупы с лебединой головкой, говорите?

Мужчина за прилавком страдальчески поморщился, будто ему самому в бок ввинтили шуруп. Почесав голову, он задумчиво повернулся к стене позади него. Вдоль неё стояли сотни выдвижных ящиков с гвоздями, болтами, гайками и шурупами.

Мама взглянула на часы. Мы, сразу как освободились, встретились у сквера и заторопились сюда. До закрытия оставалось пять минут. В нашей деревне не так много магазинов, но вот строительный есть. Я оказался здесь впервые и теперь удивлённо разглядывал выставленные товары.

У продавца были лохматые каштановые волосы. Он то и дело взъерошивал их и чесал макушку, будто подхватил pediculus humanus capitis.

– Шурупы с лебединой головкой, – пробормотал он и принялся один за другим выдвигать ящики и, качая головой, задвигать обратно. Через несколько минут он обернулся к нам.

– Вы уверены? Честно говоря, про такие я слышу впервые.

– Может быть, вы могли бы проверить в компьютере? – Мама указала на стоящий на прилавке ноутбук. Она расстегнула свою тёплую парку и сдула волосы с лица. Для парки день выдался слишком тёплым.

Продавец настучал что-то на клавиатуре и помотал головой.

– Нет. Таких не существует, как я и думал. Может быть, вы неправильно расслышали?

Я ковырял носком кроссовка пол. Именно так сказано в записке: шурупы с лебединой головкой.

– Может быть. – Мама со вздохом повернулась ко мне. – А что, если взять… э-э-э… другие шурупы?

– Для чего они вам? – поинтересовался продавец.

Я заметил, что глаза у него оливково-зелёные. А на подбородке шрам.

– Для д-д-дома на д-д-дереве, – выдавил я из себя. – Нужно п-п-постелить крышу. И п-п-повесить верёвочную лестницу. И для в-в-сего этого н-н-нужны шурупы с лебединой головкой.

Он задумчиво кивнул.

– А эти шурупы… Ты ими раньше пользовался?

– М-мой папа, к-к-кажется, пользовался. – Щеки у меня, наверное, уже стали красными, как мамины сапоги.

Мама положила руку мне на плечо.

– Они. Они с моим мужем строили домик на дереве. Чтобы его достроить, нужны такие шурупы. Муж сказал, надо использовать именно их.

– Может, он сам зайдёт? – предложил продавец, сконфуженно пожимая плечами. – Иначе я не смогу вам помочь.

– Это затруднительно, – ответила мама, застёгивая молнию на парке. – Он умер в прошлом году.

– Вот оно что! – Теперь краской залился продавец. – Прошу прощения.

Так странно! Когда говоришь кому-то, что твой отец умер, тебе отвечают: «Прошу прощения».

– Тут ничего не поделаешь, вы же не виноваты, что он умер, – сказал я, заметив, что мама сжала губы.

– Э… нет, – удивлённо отозвался продавец. – Но знаешь, что я мог бы сделать? Я мог бы как-нибудь зайти к вам, посмотреть, что нужно, чтобы достроить домик. Например. – Он снова почесал голову. – Завтра после работы.

– Не знаю… – нерешительно протянула мама. – Не хотелось бы вас утруждать.

– Мне несложно. И ты сможешь его достроить. – Он подмигнул мне.

Мама с сомнением посмотрела на меня. Я пожал плечами. По мне, так было бы очень даже удобно, если бы кто-нибудь взглянул на домик и посоветовал, что делать дальше.

– Ну хорошо. – Мама взяла с прилавка листок и ручку и записала наш адрес.

* * *

Мне предстояло принять важное решение. Первым делом достроить дом на дереве и только потом приняться за записку № 5 или развернуть её прямо сейчас? Я сидел с обувной коробкой на коленях и разглядывал содержимое. Папа написал: открывать по одной записке в неделю. То есть, чтобы прочесть следующую, необязательно полностью выполнить все задания? Часть меня хотела поскорее развернуть оставшиеся записки, узнать всё. Другая часть советовала потянуть время: ведь чем больше я прочту, тем скорее коробка опустошится. И мне больше никогда не получить от папы нежданного послания.

– Пелле! – позвала мама снизу. – Пришли Эва с Карлом. Я скажу, чтобы поднимались к тебе, хорошо?

Эва с Тычком?! Что они здесь делают? Я поставил коробку на кровать, подбежал к зеркалу и пригладил свои лохмы. Облизнув пальцы, стер остатки шоколада в уголке рта. На полу валялись нестираные трусы – я быстро сунул их под подушку. По деревянной лестнице барабанной дробью стучали лёгкие шаги Эвы и тяжёлые – Тычка.

– Привет!

Эва распахнула дверь. На её лице сияла улыбка. По плечам рассыпались распущенные волосы. Сегодня она надела джинсовую курточку и повязала огромный шарф. Моё сердце радостно подскочило, но тут в комнату зашёл Тычок. Засунув руки в карманы, он с любопытством осмотрелся. Его темно-каштановые волосы были гладко зачёсаны назад и блестели от геля. Взгляд стального цвета глаз скользнул по моей деревянной кровати, отметив одеяло с Микки Маусом (которое ещё минуту назад казалось совершенно нормальным, а теперь выглядело позорно детским), изучил письменный стол с книгами, рисунками, бумажными самолётиками, плюшевым лабрадором от Эвы, ручками, недопитым стаканом воды. Пробежал по стенам с постерами «Хоббита», нашей галактики, мадридского «Реала» и таблицы Менделеева. На миг замер на пробковой доске с четырьмя папиными записками. Потом обследовал игровую приставку, маленький телевизор, умывальник с отколотым краем, полки с книгами, моделями машин, лего-роботами, которые я когда-то построил, и нашим с папой фото.

Тычок ещё ни разу не был у меня в комнате (а я у него). К нам он заходил лишь однажды, когда папа лежал в гробу на первом этаже, но тогда никому не приходило в голову разгуливать по дому. Всем хотелось побыстрее сбежать. На папу Тычок не смотрел. Он просто потоптался на старом каменном полу в кухне и пробурчал, что ему жаль, что мой папа умер. И поскорее ушёл.

– Привет! – пробормотал я в ответ и прокашлялся. – Что вы здесь делаете?

Эва провела рукой по волосам. В уголках её глаз поблёскивали розовые тени. Она села на кровать.

– Ничего особенного. Мы просто гуляли неподалёку и подумали, что неплохо бы обсудить школьный спектакль.

Это «мы» Эва произнесла так, будто они с Тычком уже давным-давно были вместе. Как на это реагировать, я не знал. Я всегда думал, что «мы» – это я и Эва, ну или, если не сейчас, то по крайней мере в будущем.

– А… Но я ещё н-н-не знаю, б-б-буду ли участвовать.

– Как не знаешь? – с лёгким раздражением в голосе отозвалась Эва. – Все должны участвовать, и ты не исключение. Вдобавок, мы твои родители, так что ты обязан нас слушаться, – с улыбкой добавила она.

– Мои родители?!

– Да. Я Пенелопа, твоя мать. А Карл – Одиссей, твой отец. – Эва подмигнула Тычку.

– Значит, это твоя комната? – Подходя к столу, Тычок мимоходом ткнул меня кулаком в плечо.

– Д-д-да.

Он принялся рассматривать книги и читать записки на доске. Мне очень хотелось оттащить его оттуда: папины послания – не для чужих глаз. Я разглядывал его. Мышцы у него покрепче моих. Может, это Эву и привлекает? Тычок – спортивный парень. Он прошёлся туда-сюда по комнате, будто что-то искал, и уселся рядом с Эвой. Его рука коснулась коробки, и я кинулся было к кровати, чтобы убрать её, но Эва меня опередила. Перегнувшись через его колени, она притянула коробку к себе и сняла крышку.

– А, та самая коробка? Твоего папы? – Она провела пальцем по запискам.

– Да. – Мне не хотелось, чтобы она в них копалась. – Дай сюда, я как раз собирался её убрать.

– Сколько записок ты уже прочитал? – Не обращая внимания на мою протянутую руку, она заворожённо разглядывала содержимое коробки.

Тычок склонился к ней и тоже заглянул внутрь.

– Записок? Каких записок? – Он вытащил одну.

– Не трогай! Не открывай!

Я бросился к ним, забрал коробку у Эвы и хотел было выхватить записку из рук Тычка, но вдруг заметил в его глазах странный блеск. Он пару раз моргнул, и его губы растянулись в издевательской улыбке. Он отвёл руку назад.

– Не так быстро! Сначала расскажи, что за записки!

Я умоляюще посмотрел на Эву, но она отвернулась.

– Они от моего отца, – выпалил я. – Отдай!

Во взгляде Тычка мелькнуло что-то недоброе.

– То есть, если я правильно понял, твой мёртвый отец отправляет тебе послания? Почту с того света? Ха! Жутковатенько! – Тычок обернулся на записку у себя в руке, до которой я по-прежнему не мог дотянуться.

– Тычок, ладно тебе, что за детсад? Отдай обратно… – В голосе Эвы слышались разом нервный смешок и сердитый упрёк.

Тычок помотал головой.

– Нет, слишком уж это интересно. Зомби-почта, ха-ха! – Он встал с кровати.

Я старался подавить панику. Но это было всё равно что пытаться затолкать слишком большой воздушный шарик в слишком маленькую коробочку. Какая-то часть всё время рвалась наружу. Я повернулся к Эве.

– П-п-пусть отдаст з-з-записку! Она м-м-моя!

Эва тоже встала и тяжело вздохнула, будто её донимал докучливый карапуз.

– Карл, хватит. Не придуривайся. Я пошла вниз. Хочу домой. – Она на миг обернулась. Её карие глаза говорили: «Прости, Пелле», однако губы произнесли: – Делай, что хочешь, Карл, но на твоём месте я бы отдала записку. – Она подошла к двери и остановилась на пороге, поджидая его.