Читать онлайн Инквизитор. Мощи святого Леопольда бесплатно

* * *

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Глава 1

Если подъезжать к Ланну с юга, с холмов, город видно издалека. А слышно еще дальше. Колокола Ланна известны на весь мир, что чтит Истинного Бога и Мать Церковь. Издали город кажется огромным и прекрасным. Чистым и белым.

Четвертый день с неба не сорвалось ни капли, дорога была почти сухой, хотя и изрядно разбитой. Все вокруг как-то вдруг расцвело. Стало ярким и сочным. Птицы не унимались, словно радовались солнцу. Щебетали без остановки, улетая ввысь над просыхающими полями. Было тепло и на удивление хорошо. Хотя лето уже закончилось.

Нога у солдата почти не болела, так что он мог ехать верхом, а не как старик в телеге. А если боль начинала донимать, он тут же звал Агнес, та с радостью шла и своими маленькими ручками снимала боль, шепча что-то под нос и поглаживая больное место. Чтобы не вызывать кривотолков, все это Волков делал вдали от посторонних глаз. Негоже доброму человеку прибегать к такому лечению, и Агнес это понимала. Агнес была умная. Неказистая, немного костлявая, но ловкая и смышленая. Боль, словно живая, отползала от рук девочки, пряталась куда-то вглубь, недовольная и мечтающая вернуться. Агнес косилась победно на Волкова, гордая и довольная, возвращалась в телегу, которую делила с Брунхильдой. Для них двоих пришлось обзавестись еще одной телегой. Солдат продал лишних лошадей, купил крепкого мерина да сукно, чтобы постелить поверх соломы, да подушки для молодых женщин. Чтобы они чувствовали себя хорошо на бесконечных дорожных ухабах. Управлял той телегой молодой монах брат Ипполит, которого настоятель отпустил в помощь солдату. Помощь оказалась не лишней. А монах и рад путешествовать, он был любознательным и хотел посмотреть, что там делается в мире за пределами его монастыря. Останется ли монах с ним дальше, солдат не знал. Это станет понятно после того, как Волков попадет на прием к монсеньору Августу Вильгельму, герцогу фон Руперталю, графу фон Филленбургу, архиепископу и курфюрсту Ланна.

Монах был нужен солдату. Они много разговаривали. Монах был почти в два раза моложе солдата, но знал почти в два раза больше. Волков самонадеянно считал себя умным, но понимал, что мало что знает кроме войны да разных земель, где бывал.

А брат Ипполит был настоящим книгочеем. Вечерами, когда монах садился говорить с Волковым, к ним приходили послушать и Сыч, и Ёган, и Агнес, даже насмешливая Брунхильда слушала, хотя и не переставала цепляться к монаху и насмехаться над ним. А тот мог говорить без конца: и про древних императоров, и про новые земли, открытые за океаном, и про Святое Писание, и про хвори, и про лекарства. А Волков все слушал и слушал, особенно про хвори, про чуму спрашивал. Слушал и запоминал.

Никому из своих спутников он так и не сказал, какое задание дал ему епископ Вильбурга. Боялся им говорить. Боялся, что его люди, люди, которых он уже считал своими, просто откажутся идти, если узнают, куда он их поведет. А он уже привык к ним. Быстро привык. К хорошему быстро привыкают. Нуждался в них, не понимая, как раньше мог обходиться без помощников. Поэтому солдат и не торопился. Всему свое время. Когда на его щите появится герб, станет легче рассказать о велении епископа.

Настроение у всех было приподнятое. Ёган, и Агнес, и Брунхильда оказались в большом городе впервые, да и монах видал такое диво лишь много-много лет назад, в детстве.

– Колокола какие певучие, – благоговейно говорила Агнес, не отрывая взора от приближающегося города, – как приеду, приход себе найду с большим костелом. И чтобы весь расписанный. И чтоб красивый был, и чтоб колокола далеко звучали.

– А вы о чем мечтаете, госпожа Брунхильда? – спрашивал Сыч вкрадчиво.

Сам он отмылся и побрился, и на нем были добрая одежда, новые башмаки. Сидел он на коне, а на поясе висел кинжал. От прошлого Сыча-бродяги и помина не осталось.

– Чего? – не расслышала красавица. Она тоже смотрела на приближающийся город.

– О чем мечтаете? – продолжал Фриц Ламме по кличке Сыч. Он все время обращался к ней на «вы» с подчеркнутым уважением.

А она валялась на подушках в телеге простоволосая и прекрасная.

– А вот слыхала я, что в больших городах есть лекари, что умеют зуб человеку на место выпавшего вставить, – говорила девушка мечтательно.

– Зуб? – отозвался Ёган аж из другой телеги, что ехала впереди, он озорно усмехнулся, оглянувшись на красавицу. – Ишь, зуб ей. Придумает же. Деревня.

– Я тоже про таких лекарей слыхал, – подтвердил Фриц Ламме.

– Вот вставлю себе зуб и замуж выйду за богатого. И с холопами знаться боле не буду, – почти крикнула девушка, так чтоб Ёган слышал, – а коли такого встречу, велю его собаками драть.

– Ага, мечтай-мечтай, дурень-то думками богатеет, – ехидничал Ёган.

Вот он ни о чем не мечтал, а просто был рад вот так ехать в большой телеге, да в большой город, да напевать себе дурацкую песенку под нос.

Так они и доехали до города.

В воротах их встретила стража, сержант на солдата только глянул, ничего не сказал, а вот к Ёгану прицепился, остановил телегу.

– А ну покажи, чего везешь? На продажу есть что? Если есть, то надо пошлину считать.

– Чего тебе, вещи господина везу, – говорил Ёган, показывая скарб Волкова.

– А чего там? – лез в мешки начальник стражи.

– Известно чего – доспех да железо.

– А почем я знаю, что не на продажу?

Волков развернул коня, вернулся к сержанту и спросил у него:

– Купить что желаешь?

– Я просто спросил, работа у меня такая, пошлину на товары брать, – объяснил сержант, глядя на солдата.

– А я, по-твоему, на купчишку похож? – Солдат тоже смотрел на него.

– Нет, господин, – произнес сержант. – Уж никак не на купчишку.

– Скажи, где у вас тут остановиться можно, – спросил Волков, уже смягчаясь.

– Да вот рядом, в «Дохлом псе», хорошее место, веселое. Пиво там годное, – объяснял сержант, – вот по улице до переулка Мельников, свернете туда, и сразу будет по правую руку.

– Веселое? – Волков глянул на телегу, где сидели Агнес и Брунхильда. – С женщинами я.

– Ах, с женщинами, – понял сержант, – тогда вам нужно в «Три висельника» ехать. Там добрый трактир для господ. Ни девок, ни ворья не бывает. Это вам по улице и до моста. А там конюшни увидите, конюшни тянутся по всей улице, место купеческое, склады там и кузни, вот там и трактир. Есть где телеги поставить и коней разместить. И сторожа там по ночам бродят, ни о чем волноваться не придется.

Туда солдат и направился. Доехали до моста через грязный ручей, забитый костями да ломаными бочками и телегами. Увидели ряды конюшен и складов, тут было суетно, на улице с трудом разъезжались тяжко груженные телеги, возницы лаялись, грозили друг другу кнутами. Приказчики стояли у складов, отпускали или принимали товары, считались-рядились. Солдат, пропуская телегу с бочками, остановил коня прямо на мостике и глядел на эту картину. Вдруг какой-то охамевший бродяга схватил его коня под уздцы. Солдат не видел лица мерзавца, тот был в широкополой шляпе, да и не требовалось солдату это лицо, он потянул руку за спину, чтобы как следует размахнуться плетью, ожечь подлеца.

А тот поднял голову с черной бородой с проседью и улыбался во весь рот.

– Полегче, брат-солдат, полегче, уж больно скор ты на расправу, – говорил незнакомец.

Волков точно знал его, хотя сначала не мог вспомнить этого человека. Так и замерла рука с плетью.

– Фолькоф, чертов ты болван, ты что, не узнаешь меня? Опусти плеть, позоришь меня, – скалился бродяга.

Вот теперь солдат его узнал. Раньше Игнасио Роха брился не часто, но никогда такой бородой не зарастал.

– Признал я тебя, Игнасио, – сказал солдат, опуская плеть, – местные ребята из нашей роты звали тебя Скарафаджо.

– Чертовы болваны, сукины дети, я думал, ты не вспомнишь мою кличку, – скалился Роха. – А ты, как всегда, на коне, Фолькоф. Два воза добра и холопы, и баба красивая у тебя. Жена, наверное. И конь у тебя хорош необыкновенно, – Роха поглаживал по шее коня, которого Волков забрал у миньона Кранкля, – и у холопов твоих добрые кони. Ты всегда был молодец, Фолькоф, всегда.

– А вот ты что-то не в шелках, Роха, – заметил солдат, глядя на знакомца сверху.

Шляпа старого сослуживца была хоть и модной, но драной, а одежда его оказалась изрядно засалена и грязна.

– В шелках? – Игнасио Роха по кличке Скарафаджо невесело засмеялся и показал солдату правую ногу, вернее то, что от ноги осталось, а осталась от нее только половина, до колена, дальше шла деревяха. – Да уж не в шелках. Видишь? Дела мои дрянь, Фолькоф.

«Наверное, будет просить денег, – подумал солдат, – дам по старой памяти талер, не больше».

Они никогда не были близки, хотя иногда ели из одного котла и спали рядом. Роха прибился к ним, попросился в корпорацию, при осаде Виченцы. Тогда его терция приплыла под стены осажденного города, и они стали лагерем рядом с ротами, в которых служил солдат. Что случилось у Рохи с его земляками, почему он от них сбежал, никто его не спрашивал, просто однажды он пришел и попросил взять его к себе. Старики, и сержанты, и корпорал, поговорили с претендентом и решили, что он окажется полезен корпорации. И не прогадали. Роха был стойкий и сильный. Он был из тех, кто не побежит без причины и придет на помощь, если нужно, но позже, узнав его поближе, люди стали поговаривать, что он вор. Да, пару раз ему это говорили в лицо, но ни разу никто ничего не доказал, с тех пор сослуживцы прозвали его Скарафаджо, то есть таракан. Игнасио не обижался. А сейчас он стоял на мосту, гладил дорогого коня Волкова и успокаивал:

– Не волнуйся, Фолькоф, денег я просить не буду. А вот поговорить мне с тобой надо. У меня к тебе есть дело. Хорошее дело.

«Значит, хочет попросить много денег, раз так говорит», – думал солдат.

– Я еду в «Три висельника», – сказал он, хотя и не очень-то хотел еще раз встретить Игнасио Роху. – Приходи вечером, к ужину. Там и поговорим.

– «Три висельника», – Роха прищурился, – конечно, таким, как ты, богатеям как раз туда. Я приду, брат-солдат. И клянусь Святым Причастием, ты не пожалеешь, что встретил меня.

И тут раздался звонкий девичий крик, да такой, что все, кто был на конюшнях, глянули в сторону кричавшей, а это была Брунхильда:

– Господин мой, долго ли ты будешь болтать с этим бродягой, устали мы. И по нужде нужно нам.

Она стояла на телеге, руки в боки, и все, кто ее видел, любовались ею. А она пристально и с негодованием глядела на солдата.

– Ишь ты, какая у тебя птица – залюбуешься, – восхитился Роха. – Да-а, ты всегда был ловкачом и пронырой, Фолькоф.

– К ужину, в трактире, – сухо повторил солдат и тронул коня.

Город Ланн – это вам не Рютте. Дородный трактирщик был одет в добрую одежду, причесан и чист. Он улыбался, называя стоимость постоя. А вот Волков вовсе не улыбался, услышав ее. Две комнаты, да с кроватями, ему и женщинам, да с перинами, а не с тюфяками, да с простынями, да по свече в каждую, трактирщик это уточнил, да постой из овса да сена для лошадей, а их у солдата было пять, даже за место для телег трактирщик просил деньгу. Даже за воду для лошадей и то плати! Итого улыбающийся и чистый трактирщик насчитал семнадцать крейцеров за день. Семнадцать крейцеров! И это без стола! Только кров!

Солдат стоял, думал: съехать в другое место или убить трактирщика? Да еще Ёган подливал масла в огонь:

– Ишь ты, не милосердствует мошенник.

Но все решила Брунхильда, огляделась, морща нос, принюхалась, поправила лиф платья и сказала:

– А что, не воняет тут, видно, что и пол метут, и бродяг нету. Тут останемся. Авось у господина денег хватит.

Солдат хотел было сказать, чтоб держала язык за зубами, дура, да рядиться при трактирщике постеснялся. Тот и так поглядывал на людей солдата сверху, как на деревенщину, только улыбался из вежливости.

Полез в кошель считать деньги, а трактирщик, истинный мошенник, так и косился на его кошель и про себя удивлялся его полноте. И еще больше оттого улыбался да кланялся.

«Деньгу спрятать нужно было, – думал Волков раздосадованно, – теперь этот вор мне точно житья не даст, будет и за воздух монету просить».

Пока он шел глядеть, как поставили коней в конюшню да сколько корма задали, к нему пришли его женщины. Главной была Брунхильда:

– Господин, денег нам дайте.

– Чего еще? – недовольно буркнул он. – К чему вам, куда собрались?

– А что, поглядеть хотим, церкву найти себе, да и лавки с полотном видели, когда проезжали, там ткани добрые. И с лентами лавки.

– Идите без денег, тут и так с меня три шкуры трактирщик дерет.

– Да как же без денег! – возмутилась Хильда. – Свечки в храме денег стоят, Агнес подъюбник нужен, а мыло? А на прачку?

– Ишь вы, на прачку им, барыни какие! – бубнил солдат. – Не жирно ли?

Он глядел на Агнес. Девочка мяла руки, стояла застенчивая, кроткая. Ничего не просила.

– Так вы ж сами велели грязной не ходить, – произнесла она, – мыло надобно.

– И прачка надобна, – не унималась Брунхильда, – день походишь – подол грязный, два походишь – стирать надобно, не самим же нам руки об корыто сбивать, авось и не большая деньга на прачку, полкрейцера всего, да на мыло, да на свечи в храм. Что ж вам, жалко?

Волков вздохнул, полез в кошель, стал считать медь, но ловкая Хильда сгребла с его ладони всю мелочь, схватила Агнес за руку и, смеясь, пошла прочь.

– Авось не обнищает, – сообщала она Агнес, – у него кошель от денег лопнет скоро.

Солдат посмотрел им вслед и крикнул:

– Монах, иди с ними, негоже им одним по городу бродить! Ёган, коня моего не расседлывай, поеду сейчас. Сыч, вещи выгрузите, пойди по городу, у местных поспрашивай, нет ли у кого жилья подешевле. Дорого тут.

Богат и красив город Ланн, а дворец архиепископа славен на все земли вокруг. Ни иные князья, ни курфюрсты такого дома не имеют, только император может себе позволить такую роскошь. За все бесконечные годы войны лучшие из маршалов еретиков приходили сюда, трижды приходили, грабили окрестности, а ван дер Пильс, самый удачливый и опытный из них, даже брал город в осаду, но через четыре месяца снял ее и ушел на север несолоно хлебавши.

И теперь солдат стоял в огромном зале среди других посетителей, ждал, пока его позовут к огромному столу, за которым восседал монах с бритой макушкой. Канцлер Его Высокопреосвященства приор брат Родерик.

Два монаха и один мирянин все время подсовывали ему какие-то бумаги, что-то он проглядывал, что-то небрежно отбрасывал, а что-то бережно складывал в стопку рядом.

Еще один монах стоял перед посетителями за пюпитром, он давал добро на проход в центр зала к приору и принимал у них бумаги.

Солдат уже представился ему и сказал, что у него письмо от епископа Вильбурга к архиепископу. Но это не произвело на монаха ожидаемого действия. Монах меланхолично забрал у солдата письмо и отнес его на стол приора.

Когда у того дойдут руки до письма епископа, Волков мог только догадываться. И он пытал монаха, но тот высокомерно отвечал:

– Когда на то будет воля Божья.

И теперь солдат стоял среди других посетителей и, слушая прекрасный хор, что пел в соседнем зале, ждал своей очереди. Меньше всего ему хотелось ждать. Он боялся, что все будет не так легко и быстро, как обещал ему епископ Вильбурга, что это ожидание может затянуться. Он представил, что ждать придется несколько дней и в каждый из этих дней его будет обирать вор-трактирщик. Он морщился, как от боли. Даже думать о таких тратах для него было пыткой.

А ведь еще ему нужно было искать добрых людей для дела. Это опять займет какое-то время. А искать их до того, как он уладит все вопросы с архиепископом, он не собирался. Это уж точно. Больше его не проведут.

И тут вдруг его позвали.

– Ты гонец от епископа Вильбурга? – тихо спросил монах у пюпитра.

Тут вообще все говорили тихо.

– Я не гонец, – отвечал солдат. – Но письмо привез я.

– Пройди к столу приора, – сказал монах и уткнулся в бумаги.

Волков подошел к столу, остановился в пяти шагах, поклонился.

Глаза брата Родерика были серы, водянисты. Он смотрел сквозь солдата и говорил как будто не ему.

– Письмо, что ты привез, будет передано архиепископу, – говорил почти неслышно он, – коли нужен будет ответ, зайди через две недели.

– Епископ Вильбурга говорил, что решение будет принято быстро. – Волков чуть не подпрыгнул после слов приора о двух неделях!

Брат Родерик продолжал смотреть сквозь него. Весь его вид – и Символ веры из дерева на веревке, и потертое одеяние, и оловянное кольцо с молитвой – говорили о безмерном смирении. Да вот только прическа волосок к волоску, чистые ухоженные ногти и дорогие сафьяновые туфли, что виднелись из-под стола, выдавали его.

– Это и есть быстрое решение, сын мой, ступай, приходи через две недели, – продолжил приор.

Солдат был вне себя, он чувствовал, что опять все уходит из рук. Или откладывается надолго. Он повернулся и пошел к выходу. А монах, что стоял за пюпитром, остановил его.

– Сообщи имя свое, сын мой.

– Зачем тебе имя мое, отец мой? – вызывающе громко и непочтительно спросил Волков.

– Таков порядок, в книгу сию я записываю всех, кто был на приеме у канцлера.

– Мое имя Яро Фолькоф. Я привез письмо от епископа Вильбурга, – все еще раздраженно и громко говорил солдат.

Монах заскрипел пером, уткнувшись в огромную книгу.

А канцлер брат Родерик, с неодобрением наблюдавший за устроившим шум солдафоном, жестом остановил монаха, читавшего ему что-то, и, чуть повысив голос, произнес:

– Пройди сюда, сын мой.

Поманил солдата к себе.

Все присутствующие с интересом ждали, что произойдет.

Волков подошел, не зная, что и ожидать, возможно, выговора за неподобающее поведение, но приор спросил его:

– Ты Яро Фолькоф, что служил коннетаблем где-то в Ребенрее?

– Да, господин, в Рютте, – ответил солдат.

– Монсеньор, – зашипел монах, стоявший за креслом у канцлера.

– Да, монсеньор, – повторил солдат.

Водянистые глаза канцлера теперь смотрели с интересом, с прищуром. Он пальцем сделал знак, мирянин, стоявший рядом, сразу достал из кипы нужное письмо, письмо от епископа Вильбурга. Сломал печать и передал его брату Родерику. Тот кинул один лишь взгляд. Один миг! И отложил письмо так, чтобы никто не мог прочесть его. Ломаным сургучом вверх. Любопытство висело в воздухе, все присутствующие хотели знать, что за человек стоит перед канцлером. А канцлер молчал, разглядывая солдата. А солдат думал: «Неужели он прочел письмо за одно мгновение?»

Судя по всему, приор прочел письмо и, наконец заговорил:

– Сижу и гадаю я, какой же подвиг ты, сын мой, должен был совершить во сияние Матери Церкви нашей, чтобы архиепископ тебя так наградил?

Волков молчал, думал, что ответить, а канцлер продолжал:

– Все, что мы о тебе слышали, похвалы достойно, но что ты пообещал добродетельному епископу Вильбургскому, что он нижайше просит со всей возможной поспешностью о большой милости для тебя?

– О том распространяться я не уполномочен, да и не я ему пообещал, а он просил меня об одолжении, – отвечал солдат не то чтобы дерзко, но со знанием себе цены.

– Конечно, – кивнул понимающе брат Родерик, – как же по-другому, зная нашего наиблаженнейшего из всех епископов, боюсь даже придумать, что за подвиг он затеял. Во славу Церкви, разумеется?

– Во славу, во славу, – подтвердил солдат.

– Неужто подвиг так велик, что требует награды вперед?

– Боюсь, что так, монсеньор, ибо после подвига награда может мне и не понадобиться вовсе. А с наградой мне будет легче идти на подвиг.

– Вот как? – Канцлер помолчал. – Что ж, не посмею я задержать письмо брата архиепископа нашего, сегодня же сообщу о тебе Его Высокопреосвященству. Будь здесь завтра. С утра.

Приор протянул солдату руку через стол, не вставая, чтоб тот не очень-то гордился. Чтоб знал свое место. И солдат, гремя мечом, полез чуть ли не на столешницу, чтобы дотянуться губами до оловянного перстня на надушенной руке.

На том прием был закончен, монахи просили посетителей к выходу, и расстроенные люди покинули залу. После и сами монахи с мирянином ушли, и пришел другой монах, худой и невысокий. Он безмолвно стоял и ждал, пока приор размышлял, а приор надумал и заговорил:

– Человека сего доброго запомнил?

– Солдат, Яро Фолькоф, о коем нам писал аббат Деррингхофского монастыря.

– Да, он.

– Запомнил, монсеньор.

– Пусть за ним приглядят.

– Уже распорядился, монсеньор.

– И еще к ужину пусть придет Анхелика.

– Фрау Анхелика просила передать, что не дни свиданий ныне у нее.

– Ну, тогда найди кого-нибудь, только не из местных.

– Будет исполнено, монсеньор.

– И не из блудных. Из крестьянок пусть будет, и чтоб не жирная.

– Жирных крестьянок ныне немного, монсеньор.

До ужина оставалось еще много времени, но Роха уже ошивался у трактира, внутрь не шел, трактирщик выставил бы его вон. Сидел неподалеку на бочке, выставив на улицу деревянную ногу. Грелся на солнце.

Они зашли в трактир, теперь трактирщик даже не морщился, принимая заказ. На Роху смотрел со лживой ласковостью.

– Ишь, подлец, брезгует, – скалился Скарафаджо, усаживаясь на лавку.

– Ты бы постирал одежду, может, тебя и не гнали бы, – заметил Волков, после аудиенции у канцлера настроение у него было хорошее.

– Ладно-ладно, постираю, велю старухе своей, – обещал Роха и предупредил, – я закажу пиво, только денег у меня нет.

– Заказывай все, что хочешь, – разрешил солдат.

– Все? И свинину? Окорок? Сто лет не ел окорока, – не верил Скарафаджо.

– Окорок ему, и сыр, хороший сыр давай, и колбасу кровяную.

– Ту, в которой чеснока побольше, – уточнил Роха.

– И бобы с тушеной говядиной. И пива два кувшина, – заказал Волков.

– Неужто все сожрем? – веселился, тряся бородой, Скарафаджо.

– Ты думаешь, мне некого кормить, кроме тебя? – спросил солдат.

– Помню-помню, у тебя и семья, и холопы.

– Семьи у меня нет.

– А девка та красивая, значит, твоя… – догадывался Скарафаджо.

– Значит…

– А малая? Худая, в добром платье?

– Какая тебе разница, – Волков не хотел говорить на эту тему.

– Да никакой. Завидую просто. Все у тебя есть, да! Ты молодец, Фолькоф, всегда был молодцом, всегда знал, где самый жир.

– Про жир я знал не больше твоего, – заметил солдат.

– Да брось, ты из всех наших один, кто знал, как поближе к офицерам быть. Как дружбу с ними водить. За столами рядом сиживать.

Вроде как и простые слова, но солдата они задевали.

– Что ты несешь? – сухо спросил он.

– Да я не в упрек, Фолькоф. Но тебя все считали в роте пронырой. Офицерским любимчиком.

– Кто все? – мрачнел солдат.

– Да все, вся наша рота! Вся наша корпорация. Бителли называл тебя пронырой. И все остальные тоже, особенно после того, как пропали пятьсот шестьдесят дукатов, что мы нашли в обозе под Виченцей.

– Их украл лейтенант Руфио, все это знают.

– Да-да, Руфио, вот только нашли их мы, а отдал их лейтенанту ты.

– Так положено по контракту, знаешь, что такое контракт? И не я принимал решение, так решили старшины и корпоралы. А Руфио был батальонным маршалом, он хранил все деньги, – Волков пристально смотрел на Роху.

– Да, я знаю, что такое контракт, знаю, кто такой батальонный маршал. – Скарафаджо также не отрывал взгляда от солдата. – Да только вот в ту ночь, когда Руфио сбежал, ты разводил караулы.

– Что? – солдат глядел на сослуживца, думал, что и за оружие можно взяться.

– Это не я, это Бителли всем рассказывал. Не кипятись ты.

Солдат больше не хотел с ним разговаривать. Он просто спросил:

– Ты готов подтвердить свои обвинения железом?

– Чего? Да ты рехнулся, в самом деле? Да плевать мне на те дукаты, даже если ты и поделил их с Руфио. Что было – то быльем поросло. Давай лучше жрать. Ишь, придумал, я бы еще подумал драться с тобой, стой я на двух ногах, крепко бы подумал, а с одной ногой ты меня подрежешь, как новобранца.

Расторопная баба стала носить на стол тарелки с едой.

– Жри, у меня с тобой жрать желания нет боле, – сказал солдат, вставая и поднося кулак к носу Рохи, – еще раз увижу тебя тут…

А Роха вдруг схватился за руку солдата, тоже вскочил и заговорил:

– Бить хочешь? Бей! Зарезать хочешь – режь, только пообещай, что за моими спиногрызами присмотришь.

Солдат вырвал у него руку.

– И уйти мне некуда, – продолжал Скарафаджо, садясь снова на лавку, – жена у меня тощая, как бродячая собака, и злая, как цепная. И детей двое. И все жрать хотят. И за кров нужно платить. А к тебе я пришел не жрать, дело есть хорошее, тебе по плечу будет, умный ты. А мне одному его не осилить.

Солдат молчал, смотрел на Роху, все еще желая ему врезать.

– Ну чего ты, садись, скоро люди придут, расскажу тебе о деле.

Волков нехотя сел, сидел угрюмый, ему не хотелось знать, что за дело затеял Скарафаджо.

А тот стал есть, да так, как будто не ел уже пару дней.

– Не подавился бы так жрать, – холодно заметил солдат, которого Роха раздражал.

Тот усердно жевал и вместо того, чтобы ответить Волкову, стал размахивать рукой, привлекая к себе внимание. Солдат взглянул.

У двери стояли двое бродяг. Ну, почти бродяг. Один невысокий южанин в замызганной одежде, а второй явно местный, высокий, рыжий, тоже небогатый на вид. Они завидели Роху, подошли к столу. Скарафаджо звал их сесть, даже подвинулся на лавке, но эти двое кланялись и стояли, ждали приглашения от Волкова. А тот не торопился, разглядывал беззастенчиво.

– Вот, Фолькоф, – заговорил Роха, – это наши друзья. Пригласи их за стол, и мы разъясним тебе дело.

– Роха сказал, что собрались вы зарезать купчишку какого-то на мосту, что у южного леса, там место удобное, – заговорил солдат со зловещей усмешкой. – Я согласен, зарежем мерзавца, но полталера у него хоть будет?

Двое пришедших отчаянно мотали головами, не соглашаясь резать купца. Смотрели на него с ужасом.

– Да не пугай ты их, чертов головорез, – серьезно сказал Скарафаджо, – у честных людей от твоих шуток живот скрутить может, за стол их лучше позови, они не знаю даже когда ели.

– Садитесь, господа бюргеры, – Волков жестом пригласил их. – Угощайтесь, иначе этот колченогий один все сожрет.

Глава 2

Двое незваных гостей скромно присели на лавки.

Роха хотел их представить.

– Это… – начал он.

– Пусть сами скажут, – перебил его солдат.

Рыжий, длинный откашлялся, волновался заметно, и сказал:

– Яков Рудермаер, кузнец оружейных дел и столяр. Немного.

– По тебе не скажешь, что оружейник, – заметил Волков, разглядывая его. – Ты местный?

Оружейники всегда и везде народ зажиточный. А этот был не так чтобы…

– Нет, я из Вильбурга.

– А что в Вильбурге не сиделось, там оружейники не бедствуют.

– Я из подмастерья вышел, стал мастером, хотел свою мастерскую ставить, а цеховые старшины запросили двести талеров.

– Ясно, ты, понятно, отказался платить.

– Не отказывался я, просил на десять лет, а они сказали: пять, и точка. Я вспылил, ругал их свиньями и крысами, они выгнали меня из цеха и пожаловались в магистрат, и меня из города выгнали. Велели пять лет в город не ходить.

– Ну, а тебя откуда выперли? – спросил солдат у второго незнакомца.

– Меня зовут Винченцо Пилески, – заговорил второй, постоянно моргая карими глазами.

– Из Фризии? – уточнил Волков.

– Да, а откуда вы знаете? – удивился Винченцо.

– Дурья ты башка, – сказал Скарафаджо, – я ж вам говорил, что мы с господином Фолькофом там воевали. В твоей Фризии три года. Уж ваш акцент ни с каким не спутаешь.

– Ну, а тебя что сюда привело? – вернулся к вопросам Волков.

– Ну, я повздорил с отцом невесты, – невесело сказал фризиец.

– Он четыре раза просил руки, папаша, аптекарь, считал, что жених девушке не ровня, отказывал. Последний раз принялся его бить, парень не стерпел и надавал отцу невесты тумаков. Братья невесты обещали его прирезать, – рассказал Скарафаджо.

– Да, – подтвердил Виченцо Пилески. – Все так.

– Значит, за пару тумаков папаше сынки пообещали тебя прирезать?

– Да.

– Он бил его поленом, старик две недели валялся, – добавил Роха.

– Да, – снова кивал фризиец.

– Ну, ясно, – усмехнулся солдат невесело, – если мне нужно будет кого-то облаять или отлупить поленом, я дам вам знать. А теперь ешьте, добрые люди.

Он хотел встать, но Роха поймал его за рукав.

– Да стой ты, Фолькоф, мы тебе сейчас все расскажем.

– И что вы мне можете рассказать? Как стать нищим бродягой?

– Сядь, – тянул Роха, он глянул на фризийца, – ты принес?

– Да. – Тот полез под одежду.

Он достал кожаный кошель, высыпал из него черный порошок и протянул солдату на просмотр.

– Ну, – сказал Скарафаджо, глядя на Волкова, – знаешь, что это?

– Зола с помойки, – пожал плечами тот.

– Зола, говоришь, – оскалился Роха и приказал Винченцо Пилески: – Давай!

Тот насыпал золу на край стола, поднес свечу и…

Порошок загорелся ярко, быстро и сильно, с шипением. Белый дым облаком взвился в потолок. Волков от неожиданности отпрянул. А огонь так же быстро погас. Все присутствующие в трактире обратили на них внимание, особенно пристально глядел на посетителей трактирщик.

– Ну, – улыбался Роха, – а теперь-то знаешь, что это?

Теперь Волков знал, что это. Этот запах он не перепутал бы ни с чем.

Это был порох, только тот порох, что солдат видел до этого, напоминал серый жеваный хлеб, а не черный порошок.

– Ну и что ты мне хотел показать из того, что я не видел? – спросил Волков у Скарафаджо. – Порох я последние девятнадцать лет нюхал.

– Это новый порох, понимаешь? – горячился Скарафаджо. – Такого ты еще не видел. Он выглядит по-другому, от него другой дым, заметил, сколько дыма?

– Новый порох, старый порох, суть одна – никакой порох никогда не будет стоить хорошего арбалета. Аркебузы годны только для выстрела в лицо, а пистоли – и вовсе безделица.

– Послушай меня, Фолькоф. Теперь все будет по-другому, верь мне, брат-солдат. Все будет по-другому, – Роха говорил со страстью, готовый драться за свою правоту.

– Брось, Скарафаджо, года три назад, у Энне, мы построились в баталию, и на нас налетели рейтары, пытались зайти с фланга, но мы успели перестроиться. Они наткнулись на фронт, я оказался с арбалетом в первом ряду, враги остановились шагах в десяти от нас, стреляли рядами, хорошо были выучены. Я видел, как крутились колесики у них на пистолях, как вылетали искры, они делали залп за залпом, пока все ряды не отстрелялись. Кое-кому из наших, из тех, у кого был слабый доспех, досталось. И мне досталось. Две пули были мои, одна в кирасу, одна в шлем, – солдат сделал паузу, – видишь, Скарафаджо, я сижу перед тобой. Рейтары не пробили ни кирасы, ни шлема, а одного из них я убил. Из арбалета, Скарафаджо, я влепил ему болт в кирасу, он вошел на два пальца. Когда товарищи, поддерживая, увозили этого рейтара, он болтался в седле из стороны в сторону.

– Это было раньше, раньше, брат-солдат, аркебузы – дрянь, пистоли – дрянь, старый порох тоже дрянь. Новый порох – это дело, новое оружие – это дело! – не сдавался Роха. – Мы покажем тебе новое оружие. Порох – это дело, Фолькоф, поверь мне, брат.

– Чушь, – возразил солдат, – что еще за оружие с порохом? Если ваше пороховое оружие тоньше ноги и пуля меньше сливы, то это безделица. Пушки – да, все остальное – баловство.

– Послушай, Фолькоф…

– Хватит, Роха, ешь спокойно, и вы ешьте, господа бродяги, я угощаю, – прервал его Волков.

Роха уткнулся в кружку с пивом, кажется, он сдался. И Винченцо Пилески был невесел, ел без аппетита, про запас, наверное. А вот молодой мастер не собирался сдаваться. Он не ел, смотрел на солдата и, чуть подумав, сказал:

– Из своего оружия с новым порохом я пробью вашу кирасу на пятидесяти шагах.

Все перестали есть, молчали, глядели на Волкова. Тот начинал злиться из-за ослиного упрямства этих людей.

– Из какого-такого своего оружия ты пробьешь мою кирасу? – четко выговаривал он слова с заметным раздражением.

– Он сделал мускетту, – пояснил Роха. – Когда я только записался в терцию, у нас начинали их делать, но их мало было. А сейчас стали появляться и здесь.

– Я изготовил мушкет, – заявил Яков Рудермаер, твердо глядя в глаза солдату. – И из него, с новым порохом, я пробью вашу кирасу на пятидесяти шагах.

– Ты ж не видел мою кирасу, – напомнил Волков.

– Пробью, какая бы ни была, – продолжал упрямствовать рыжий мастер.

– Готов побиться об заклад? – солдат нехорошо усмехнулся.

– Готов, – твердо говорил Яков Рудермаер.

– Ты ж нищий, что поставишь?

– Поставить мне нечего, – молодой мастер вздохнул.

Солдат поднес к его лицу кулак:

– Если пробьешь мою кирасу, будем разговаривать дальше, а не пробьешь…

Все поняли.

– Я согласен, – продолжал упорствовать Яков.

– Нет, нет, – заговорил Роха, обращаясь к солдату, – он шутит, шутит он, он не согласен. Он дурень и не знает тебя, Фолькоф.

– Я согласен, – снова повторил Яков Рудермаер.

– Дурья ты башка, у него кулак – что твой молоток, вдарит – покалечит.

– Пусть, – упрямствовал мастер.

– Я так не согласен, – покачал головой Роха, – ты, Фолькоф, мне мастера покалечишь. Нет, так дело не пойдет.

– Так, где проверять будем? – не слушая приятеля, спросил Волков у Якова.

– Завтра на рассвете у северных ворот встретимся, там, за стеной, много пустого места. Там проверим.

– На том и порешили, – подвел итог Волков, – а что вы не едите? Ешьте, ешьте, сейчас еще пива попрошу.

Глава 3

Агнес огляделась, не слышит ли кто, и зашептала солдату в ухо:

– Блудная она, всем улыбается, всем отвечает. Нет, на простых и не смотрит, возницы да приказчики ей говорили, так она кривилась, а всем, кто в добром платье, улыбается. С одним таким и вовсе встала и говорила посреди улицы. Тот в добром платье был и при оружии, и цепь у него имелась. С ним вот и говорила. Меня гнала, чтоб я не слыхала, о чем. Но я слыхала. Уговаривались они нынче ночью свидеться. Тот, видно, богатый, портки у него так широки, что в них и двое влезут. И на лентах снизу подвязаны, и чулки у него белые, аж глаз ломит. И цепь серебра толстого. Сказал, что ночью, после захода придет. А сейчас она велела воду к нам в покои подать. Волосы моет и бесится, что рубахи свежей нету.

– А оружие у него какое? – спросил солдат. – Как у меня?

– Какое там, короткое, с локоть, а ручка в серебре, а у вас-то в золоте. Вам-то он не чета.

– Стар, молод?

– Молод, вам-то в сыны будет.

– Не спи, как она куда пойдет, за мной приходи.

– Так и сделаю.

Агнес поела и ушла в покои. Солдат даже усмехнулся про себя: «Бойкая шалава эта Брунхильда, хорошо, что взял с собой Агнес, она за подружкой присмотрит. В первый же день себе нашла забаву. Ну, а я гляну, что за господин этот в широких портках да при оружии».

Вскоре пришел Сыч. Жадно ел, рассказывал:

– Места в городе имеются, да только таких, чтоб все наши лошади вместились да двор под телеги был, не так уж и есть. Нашел один такой дом, просят два талера да двадцать крейцеров за месяц. Думаю, поторгуемся – уступят, на двух сойдемся. Но деньгу вперед требуют.

– Очень дорого, – мрачно сказал Волков.

– Так-то да, но всяк меньше, чем тут.

Тут спорить было бессмысленно. Нужно было быстрее отсюда уезжать.

– Ты спать пока не ложись, сегодня хахаль к Брунхильде придет.

Сыч сразу переменился в лице, от легкой беспечности и следа не осталось.

– Убивать будем? – спросил он, перестав жевать.

– Ополоумел, что ли? – солдат глянул на него. – За что ты собираешься его убивать? За то, что баба ему приглянулась? Так она многим нравится, ты всех резать станешь?

– Так она ваша баба, – протянул Сыч, – или нет?

– Моя. Наверное, – отвечал Волков неуверенно, – но мне не нужно, чтобы ты всех убивал, кто к ней приходит.

– Ничего я не понимаю, ваша она или не ваша?

– Тебе и понимать не нужно, сказал тебе не ложиться спать, вот и не ложись, – раздраженно буркнул солдат.

– Так не лягу, – пообещал Фриц Ламме по кличке Сыч.

Солдат видел, что Сыч явно недоволен, насупился. Но ничего больше говорить ему не стал.

Вскоре они поднялись к себе в покои, монах и Ёган уже были там, валялись на тюфяках, но никто не спал, монах читал вслух книгу, Ёган слушал. Солдат, не раздеваясь, завалился на кровать. Перина тут оказалась хуже, чем у барона Рютте. Но долго сравнивать перины ему не пришлось, вскоре в дверь поскреблись. То была Агнес.

– Нарядилась вся, пошла. Свистел он, – сообщила девочка шепотом.

– Ну, и мы пойдем, – сказал солдат, – монах, ты тут останься с Агнес.

Волков, Ёган и Сыч спустились в трактир. Там было уже немноголюдно, и за одним из столов сидела парочка: Брунхильда, хороша, как никогда, и юноша лет семнадцати из богатой, судя по его виду, семьи. Перед ними стояли высокие стеклянные бокалы с вином.

Брунхильда, как увидала солдата с его людьми, окаменела лицом, рот разинула, сидела ни жива ни мертва. Волков, Ёган и Сыч подошли к столу. Юноша, оценив ситуацию, храбро встал. Они постояли чуть-чуть, разглядывая друг друга. Ёган с усмешкой, Сыч с откровенной ненавистью, а солдат просто прикидывал, кто этот малец. А юноша храбрился, конечно, но страх до конца скрыть не мог, тем более что девушка тянула его за руку и шептала:

– Господин, не грубите ему, не думайте даже грубить.

И он не выдержал и срывающимся голосом, чуть не фальцетом, крикнул:

– Что вам от нас нужно, добрые господа?

– Да ничего не нужно нам от тебя, зарежем тебя, и всех делов-то, – мрачно сказал Сыч и взялся за рукоять кинжала, что носил на поясе.

– Да за что же? – удивился юноша.

– А чтобы женщин наших не касался, отродье чертово, – Сыч был настроен решительно.

Волков жестом велел ему замолчать и спросил у мальчишки:

– Кто таков?

– Удо Бродерханс, я сын выборного корпорала городских пекарей.

– Значит, невелика шишка, – заметил Сыч, – режем ему горло да в канаву с падалью, недалеко есть такая.

– Помолчи, – велел солдат. – А что ты здесь делаешь, Удо Бродерханс, с этой женщиной в столь поздний час?

– Я? – юноша не находил ответа.

– Да, ты, – подтвердил Ёган ехидно, – или тут еще кто с ней винишко распивал да ляжку ей гладил?

– Я… я…

– Он сказал, что любит меня! – выкрикнула Брунхильда. – Не трожьте его, он хороший.

– Когда полюбить-то успел? – удивился солдат.

– А, ну это меняет дело, – продолжал ехидный Ёган, – так ты, мил человек, пришел просить руки, а чего сватов-то не прислал? Недосуг небось было? Решил сначала девку-то опробовать, а потом уже сватов слать?

– Я… Нет, мне папенька жениться не велит. Я просто поговорить с госпожой думал. Просто…

– Поговорить, паскудник, врет еще, – свирепел Сыч.

– А чего ж ты ночью-то пришел разговаривать? – не отставал от него Ёган. – Чего дозволения у господина нашего не спросил на разговор? Забыл, наверное?

– Поиметь он ее хотел, – продолжал Сыч. – Про любовь ей сказки-то в уши лил, а она, дура, и растаяла, как масло в жару. Бесплатно хотел девахой полакомиться.

– Не твое собачье дело! – встряла Брунхильда. – Захочу, так бесплатно дам, я вам тут никому не жена.

– Вот и я про то, бесплатно хотел девку поиметь, – резюмировал Сыч. – Резать его надо.

– Почему же бесплатно, – лепетал юноша, косясь на него, – я и заплатить готов.

– Ну, раз так, то все хорошо, – вдруг заявил солдат, – талер с тебя, и пользуйся нашей Брунхильдой до утра. Ее покои свободны.

– Талер?! – искренне удивился Удо Бродерханс. – Да у меня столько и нет.

– Нет? – спросил солдат, усмехаясь и отчего-то радуясь. – А цепь у тебя зато есть. Ёган, забери-ка у господина его цепь.

Ёган бесцеремонно стянул с головы юноши берет, бросил его на стол и потом снял и цепь.

– Цепь шесть талеров стоит, – робко возражал незадачливый кавалер.

– Принесешь завтра талер – верну тебе цепь, – пообещал солдат, взвешивая добычу в руке. – А пока пей вино да веди потом нашу Брунхильду в ее покои. А мы тебе завидовать будем.

Юноша не нашелся что ответить, а Волков, Сыч и Ёган пошли к себе. А Ёган говорил, поднимаясь следом за солдатом:

– Ох, и легко вам даются деньги, господин.

А Сыч был мрачен. Его бы воля, зарезал бы он этого мальца.

– Ну что? – спросила Агнес, когда они вошли в покои. – Прогнали похабника?

– Тут спать будешь, – отвечал ей солдат.

– Тут? – Девочка смотрела на него удивленно.

– Тут.

– Я с этими на полу спать не стану, – Агнес поджала губы.

– Ложись со мной, – позволил Волков, – кровать широкая.

Агнес согласилась без слов, стала снимать платье. Осталась в рубахе, полезла к солдату в кровать, долго мостилась.

– Ишь, – бубнил Ёган, укладываясь между монахом и Сычом, – что ни баба, то благородная. На полу не лягут, все в кровать к господину норовят.

Вскоре все уже спали, дорога выматывает, бодрствовал только Сыч, ворочался да вздыхал. Мечтал зарезать Удо Бродерханса.

* * *

Луна уже плыла по небу, когда неприметный человек вошел во дворец Его Высокопреосвященства. Человека стража даже не остановила, просто проводила взглядом, когда он проходил.

Он бывал тут не раз, знал, куда идти. Добравшись до места, он остановился и низко поклонился.

– Ну, что так долго? – недовольно произнес канцлер Его Высокопреосвященства. – Мне уже должно быть на докладе. Жду тебя.

– Не мог уйти, хотел доглядеть, чем дело кончится, – сказал пришедший.

– Не тяни.

– Наш головорез бабу свою продавал.

– Вот как? – приор брат Родерик заинтересовался. – Продал?

– Продал за талер. Какому-то сопляку из местных пекарей. Видно, у героя денег нет, хотя до того платил за стол, не скупился. Его холоп по дворам ходил, искал жилье подешевле, в трактире, мол, дорого.

– А стол был богат? Сам ел или холопов своих хорошим столом баловал?

– Не беден стол был: сыр, окорок, колбасы, пиво. Сам ел немного, сначала бродяг кормил из пришлых, коих в городе последнее время много, потом и холопам своим дал.

– Что за бродяги?

– Не могу знать, двоих видел впервой, одного бородатого встречал раньше, из ратных людей он. Сейчас ищет, чем поживиться, в солдаты не идет, ноги у него нет.

– О чем говорили, не знаешь?

– Не знаю, монсеньор, говорили тихо, хотя почти до драки доходило. Кулаки совали под нос друг другу. Наш герой на расправу скор и не труслив, людишки его побаиваются. Думаю, что умен, смотрит на человека с прищуром, слушает его внимательно, думает что-то. Но умен не шибко, вспыльчив больно. Волю рукам дает.

– Еще есть что?

– Нет, монсеньор, завтра еще погляжу за ним.

– Выясни, кто другие бродяги, с которыми он пил. Ступай. Стой.

– Да, монсеньор.

– А что ж за баба там такая, что за нее талер отдали? Неужто так хороша?

– Зуба у нее нет.

– Все, что ты разглядел?

– Нет, молода, свежа. Волосы белые с рыжиной. Высока. Не худа, не жирна. Грудь не мала, не велика. Зад от пола высок, нога длинная. На лицо пригожа. Хочет выглядеть как благородная. Хотя по говору из мужичья, не из босяков, ну, может, из мельников, из черного люда точно. Но зуба верхнего нет. То ее и портит.

– А головорез, значит, ее продал.

– Как лошадь в наем сдал, сам спать пошел, а мальчишка из пекарей ее в покои повел.

– Ступай.

Человек поклонился и вышел, а приор тоже в зале не остался. Поторопился по бесконечным коридорам и лестницам туда, куда никто из посторонних попасть не попадал. В личные покои Августа Вильгельма, герцога фон Руперталя, графа Филленбурга, курфюрста и архиепископа славного города Ланна.

В покоях архиепископа приор оказался не один, тут уже были лекарь, незаметный монах из самых близких и пожилая монахиня.

Архиепископ сидел в кресле с высокой жесткой спинкой, а монахиня мазала ему красные шишки на ногах коричневой мазью с едким запахом. Последние десять лет архиепископ страдал подагрой, а лекарь не мог найти нужного лекарства. Что только ни пробовал и кому только ни писал – все впустую. Но господин его не гнал, был рад и тому, что болезнь не усугублялась. Он знал, что некоторые другие нобили страдали куда тяжелее от этого недуга.

Приор встал рядом, как и другие, стал наблюдать за действиями монахини.

– Не молчи, – велел архиепископ, взглянув на него, – что сегодня случилось?

– Ничего, что достойно вашего внимания… – начал брат Родерик.

– Кроме… – продолжил архиепископ.

– Кроме письма от вашего брата.

– Конечно, от епископа Вильбурга. Другие братья меня редко беспокоят.

– От него, монсеньор.

– Что желает мой брат? – вздохнул архиепископ.

– Желает, чтобы вы даровали рыцарское достоинство одному доброму человеку. И причем без промедлений.

– И что задумал епископ Вильбурга?

– Пытаюсь выяснить, – склонился перед господином приор.

– Значит, не знаешь.

– Пытаюсь выяснить. Но, зная норов нашего добродетельного епископа, боюсь, что деяние это будет не во славу Матери Церкви нашей.

– Да уж не во славу, – согласился Его Высокопреосвященство. Помолчал и продолжил: – Думаешь, он опять затеял какое-то воровство или войну с каким-нибудь соседом?

– Грешен, что так думаю, монсеньор, – согласился приор.

– Ну а человек, о котором просит мой брат, кто он? Знаешь о нем что-либо?

– Из добрых людей, аббат Деррингхофского монастыря писал о нем, я вам докладывал.

– Не помню.

– Он убил в поединке миньона принца Карла фон Ребенрее. И высек на деревенской площади одного из безбожников Гиршей.

– Ах, это он! Я помню, ты рассказывал про него. Он тверд в вере?

– Аббат пишет, что тверд и не алчен. И еще он вырезал вурдалака с его выводком и провел в одном баронстве аудит. Я думаю, что наш благочестивый епископ в союзе с эдаким головорезом натворят таких дел, что у еретиков опять появится повод злословить по поводу святых отцов.

– И что думаешь делать?

– Думаю, что благоразумно не дать свершиться тому, что задумал наш добродетельный епископ. Чтобы не давать повода врагам нашим для хулы нашей.

– И…?

– Выдворю его из города или посажу под замок на пару месяцев, а потом выдворю.

– Угу, – архиепископ на мгновение задумался, – а на кого же ты собираешься опираться, если будешь сажать в подвал добрых и смелых людей, твердых в вере, что достойны самой большой награды. Неужто на ленных рыцарей? Или на свободных рыцарей? Или на солдат, что алчут только серебряные сольдо? Кто станет опорой твоей в трудный час?

Приор растерянно молчал.

– Итак, что ты намерен предпринять? – продолжал архиепископ.

Монахиня намазала ему ноги и теперь заворачивала их в полотно.

– Ну, если мы дадим им то, о чем просит епископ, мы можем получить очередную неприятность. Может, просто отказать солдату в чести? Он уедет отсюда и не будет служить епископу.

– То есть мы откажем епископу, моему брату, в его просьбе и не наградим человека, который этого заслуживает?

– Да, монсеньор, сие будет разумно до тех пор, пока мы не узнаем планов добродетельного епископа Вильбурга.

Архиепископ поглядел на приора тяжелым взглядом и произнес:

– А напомни-ка мне, сын мой, ты ж хорошо помнишь все цифры, когда в последний раз еретики стояли под стенами нашего города, сколько добрых людей прислал нам епископ Вильбурга?

– Кнехтов более тысячи человек, монсеньор.

– С добрым ли оружием были они?

– С добрым оружием, монсеньор. И с хорошим обозом.

– А ленных рыцарей, а других всадников он присылал?

– Присылал, монсеньор, всех рыцарей числом двадцать два, все были с ратными людьми и с холопами. И кирасир более шестидесяти. И от личной охраны епископа жандармы были, семь копий.

– Личной охраны семь копий, значит, от него, – задумчиво повторил курфюрст Ланна, – это все?

– Еще шестьдесят арбалетчиков и шесть двадцатифунтовых кулеврин с огненным запасом. А еще казна пришла от него. Шесть тысяч золотых дукатов, – без запинки выпалил приор.

– А посильна ли помощь эта была, мог ли дать епископ Вильбурга больше?

– Помощь удивительна была для столь небогатого епископства, удивлялись мы все, как благочестивый епископ Вильбурга смог собрать такую рать и столько денег. Думаю, что он отдал все, что у него имелось.

– Угу, угу, – архиепископ смотрел на своего канцлера, – значит, ты помнишь про помощь брата моего и тут же предлагаешь мне отказать вернейшему из подданных моих, брату моему, да еще и посадить под замок человека, что славен подвигами своими?

– Я пекусь о добром имени вашем, монсеньор, боюсь, что богобоязненный епископ наш и его добрый человек свершат то, что упреком будет имени вашему и Имени Матери Церкви нашей.

Взгляд архиепископа становился все тяжелее, и от того на душе приора становилось горько.

– После индульгенций нам бояться упреков не нужно, хуже уже ничего не будет, – архиепископ опять помолчал, размышляя, потом заговорил: – Рано я доверил тебе столь ответственный пост, рано. Да больше и некого поставить, обмельчал народец после такой войны. Нет тонких людей. Давно их не вижу.

Брату Родерику были обидны слова курфюрста. Стоял, теребил четки, глаза в пол. Но, проглотив обиду, глянул на господина своего и спросил:

– Так как же мне поступить, монсеньор?

Курфюрст молчал, глядел на свои завернутые в полотно ноги. Видимо, боль донимала его. Наконец он произнес:

– Головореза моего братца лучше бы убить тихо, да что это даст, братец мой неугомонен. Нового найдет и уже без нашего ведома дело продолжит, сейчас головорезов много вокруг рыщет. За всякую работу берутся, лишь бы платили. А то, что братец воровство затеял, любой скажет, кто его знает. Не может он без воровства и свары. И что имени моему будет укор от дел его, тоже любой скажет, кто его знает. Мы сами деяниями своими даем еретикам палку, которой они и бьют нас. Головорезу достоинство дадим, послезавтра, раз брат просит, медлить не будем. В кафедрале, после утренней мессы, пусть соберутся все мои добрые люди, не менее капитанов, из тех, что сейчас в городе есть… Пусть придут комтуры и божие дворяне тоже. Разошли приглашения. Пиши им, что доброму человеку за дела его даруют звание кавалера. Проси быть.

– Неужто он достоин такой чести, что лучшие ваши люди должны собраться? – спросил канцлер удивленно.

Архиепископ посмотрел на него как на неразумное дитя:

– Брат мой и другие дети мои должны знать, что любая просьба их будет исполнена мной со всеми подобающими мелочами. А иначе, коли буду недостойным сеньором, как мне призывать вассалов, детей моих, под знамена свои?

– Так, значит, мы не станем чинить препятствий добродетельному епископу Вильбурга? – спросил приор удивленно.

– Узнай, что задумал он, и поди прочь, устал я от тебя, – архиепископ махнул рукой.

Приор поклонился так низко, что снова почувствовал едкий запах мази, которой лечили ноги курфюрста. Он вышел из покоев и почти бегом кинулся в свою приемную.

– Молод, глуп, а где взять лучше? – вздохнул архиепископ себе под нос.

А приор добежал до своей канцелярии, где его ждал монах в тишине и одиночестве. Тот сразу понял, что произошло что-то из ряда вон выходящее, но сказал на всякий случай:

– Монсеньор, ужин давно ждет вас и гостья тоже.

– Гостью гони, не до нее мне сейчас, вино и сыр вели сюда принести. И человеку нашему скажи, что удваиваю плату, пусть от головореза приезжего не отходит, пусть всех своих людей соберет и выяснит, что за дело затеял вильбургский вор-епископ.

– На заре скажу ему.

– Не на заре, сейчас беги к нему. Сейчас. Его Высокопреосвященство раздражены, желают знать, что опять задумал братец его. Всегда, всегда, как дело касается его брата… этого его брата, так жди беды. Как только я письмо от него увидал, так понял, что будет наш господин недоволен.

– Иду, монсеньор, – поспешил монах.

– Бери охрану и своего человека. Пусть все выяснит, или больше не попадается мне на глаза.

Глава 4

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо вертел в руках кирасу солдата, имея при этом вид весьма кислый. А Ёган пошел отсчитывать шаги по мокрой от росы траве, солнце еще не разогнало обрывки утреннего тумана. А вот Яков Рудермаер и Виченцо Пилески были бодры и энергичны. Яков развернул тряпку, в которой находились мускетта и рогатка-держатель. Если поставить эту мускетту на землю, то высотой она оказывалась выше плеча солдата. Длиннющая труба из серого некаленого железа да с тяжеленным прикладом. Пилески достал кожаный мешок, приятели шептались, отмеряя черный порошок. Стали заряжать оружие.

– Хорошая у тебя кираса, – уныло сказал Роха, – с нахлестом да с крутым ребром. Каленая.

– Каленая, – кивнул солдат, усмехаясь, – каленая.

Он был уверен в своей кирасе до тех пор, пока не увидал оружие, которое длиной оказалось с полевую кулеврину. Но даже теперь он не думал, что на пятидесяти шагах свинцовый шарик пробьет каленое железо.

А вот двое дружков Скарафаджо почему-то не сомневались, что им броню пробить удастся. Пилески принялся раздувать фитиль, а рыжий Рудермаер пошел к Ёгану – понес кирасу. Вдвоем они набили кирасу камнями и комьями земли, чтобы не качалась во время попадания, и водрузили на старый пень.

– Запаливай! – крикнул Рудермаер.

Пилески установил мускетту на рогатку, стал целиться. Ёган и рыжий мастер отошли в сторону, чтобы, не дай бог, не зацепило.

Пилески поднес дымящийся фитиль к полке с порохом.

«Фффсшшпааа-хх!» – грохнуло так, что Волков невольно закрыл уши руками. Ветерок понес в сторону огромное облако белого дыма.

Ёган подошел к кирасе и крикнул:

– Нет дырок!

– Конечно, нет, – отозвался солдат, – дурень и близко не попал!

– Заряди-ка, я пальну, – велел недовольно Скарафаджо.

Рудермаер не поленился, прибежал, стал помогать заряжать мускетту, они снова шептались, а солдат только улыбался. Теперь стрелял Роха. Он целился долго и наконец приказал Пилески поднести фитиль:

– Запаливай!

«Ффссшш-па-хх!» На этот раз выстрел звучал по-другому, и Роха был заметно ближе к цели. Пуля вырвал маленький кусок земли вместе с травой в трех шагах точно перед кирасой.

– Сатана под руку толкнул, – зло буркнул Скарафаджо.

– Из арбалета я бы уже два раза попал, – заявил Волоков язвительно.

– Ну так попади из этой чертовщины, – сказал Роха, протягивая ему мушкет.

Волоков не взял и велел Виченцо Пилески:

– Ну, заряжай.

Снова прибежал Рудермаер, они кинулись вдвоем заряжать оружие.

– Сыпь больше, – говорил мастер аптекарю тихо, – оба раза не долетело.

– Разорвет, боюсь, – отвечал тот.

– Не разорвет, сыпь больше.

– Не сыпь больше, – остановил солдат, ему самому хотелось попробовать, – сыпь, как в прошлый раз. Я сам выстрелю.

Мастер и аптекарь посмотрели на него с удивлением и продолжили.

Теперь целился солдат, он учел расстояние, взял угол больше, чем Скарафаджо, все рассчитал, ну, насколько мог верно, а рядом с тлеющим фитилем в руках стоял аптекарь. Ждал приказа.

– Пали, – скомандовал Волков.

Тот поднес фитиль.

«Ффсс-шш-ппаххх!»

К грохоту солдат был готов, а вот сильного удара в плечо не ожидал. Пока он отходил от боли да пока рассеивался дым, Ёган уже проорал радостно:

– Попали, господин!

– Пробил? – спросил Роха.

– Кажется, пробил, – негромко сказал Пилески.

А вот солдату не казалось, он и сам видел, что кираса пробита. Рудермаер вытряс из кирасы землю и камни и торжественно принес ее хозяину.

Роха отнял кирасу, поковырял пальцем дыру:

– Прямо на ребре пробило, я говорил тебе, Фолькоф, а ты не верил. Ну, кто оказался прав?

– Ты бы стрелять поучился лучше, – отвечал солдат чуть раздраженно.

Да, он был раздражен, а еще удивлен… и даже подавлен. Да, именно подавлен. Случилось что-то невообразимое, о чем он и думать не мог. Случилось то, что разрушило его мир. Мир крепких лат, сильных арбалетов, алебард и пик. Теперь все это перечеркивало какое-нибудь хлипкое ничтожество с мускеттой в руках. Да еще этот Роха тряс дырявой кирасой, вопрошая:

– Знаешь, что это? Знаешь?

– Моя кираса, – ответил Волков зло.

– Нет, это не твоя кираса.

– А что же это?

– Твоя серебряная посуда, дорогие кони и дом с холопами, – говорил Скарафаджо радостно.

– Да? – все еще раздражался солдат. – Прямо дом с холопами?

– Это само собой, но я сейчас о другом. Друг мой Фолькоф, я держу в руках смерть благородных. Им конец, больше они не смогут прятаться за своими дорогими доспехами. Понимаешь? Это их конец. И конец этой сволочи из Хайланда, что слезают со своих гор. Теперь вся эта горская сволочь уже не станет кичиться своими латами, которые стоят сорок коров. И имперские ландскнехты тоже спесь поубавят. Понимаешь?

Солдат прекрасно понимал это и от души хотел дать Рохе в морду.

– Ты же сам болтал, что ты идальго, – зло заметил Волков, – говорил, что у вас в терции каждый четвертый идальго.

– Все наши идальго, и я в том числе, идут в терцию как простолюдины, потому что на коня и доспехи денег нет. А теперь и здешние благородные будут не важнее, чем нищий идальго. Понимаешь, о чем я? Эта штука всех уравняет.

Он продолжал трясти кирасой. Солдат грубо вырвал ее из рук Скарафаджо и сунул Рудермаеру:

– Заделаешь дыру, и чтоб красиво было.

Тот молча кивнул, принимая доспех. А солдат вырвал из рук аптекаря кожаный мешочек с порохом, пошел, хромая, к коню.

Роха запрыгал на своей деревяшке за ним:

– Ну что? Давай решай, дело верное. Ты не прогадаешь. Мы эти мушкеты будем продавать сотнями.

Волков молчал, Ёган помог ему сесть на коня.

– Ну, что ты молчишь? – не отставал Скарафаджо, хватая солдата за стремя.

Волков нащупал в мешочке с порохом пулю, достал ее, она была из свинца и величиной с большую вишню. Он подбросил ее на руке и произнес:

– Приходите к обеду в трактир, я подумаю.

И поехал в город.

– Что он ответил? – спросил Пилески, подходя к Рохе.

– Сказал, чтобы пришли в трактир к обеду, – со вздохом отвечал тот.

– Думаешь, он возьмется?

– Молись, коли знаешь молитвы, чтобы взялся.

– Да мы уже, почитай, год молимся, – вздохнул подошедший Рудермаер. – Да только все смеялись над нами.

– Вот и еще помолись, – зло посоветовал Роха. – Он не смеялся. Он думал. Он всегда думал, чертов умник.

Во дворец архиепископа ехать было рано, но Волков все равно поехал.

Оставил коня в конюшне, поднялся в залу приемов. Думал, дождется там назначенного времени, а там уже было много народа. И все важные господа. Не ленились, приходили рано, ждали. А вот ему ждать не пришлось. Монах у пюпитра сразу его заметил и побежал докладывать канцлеру.

Брат Родерик не поленился, вышел из-за стола навстречу солдату.

– Рад видеть вас, сын мой, – тихо заговорил он, улыбаясь, – и рад сообщить, что вопрос ваш решен положительно. Как только я рассказал Его Высокопреосвященству о ваших подвигах, он незамедлительно распорядился об акколаде.

– Об акколаде? – удивился солдат, он не знал, что это.

– Князья мирские посвящают в рыцари, пастыри Церкви совершают акколаду. Рыцари церкви принимают в объятия нового брата-рыцаря, – пояснил приор. – То есть служить вы станете не прихотям нобилей, а лишь во славу Господа и Матери Церкви нашей. А все остальное будет, как и у мирских рыцарей. И герб, и почитание. Ну так что, примешь ли ты акколаду?

Руки Волкова вспотели, он хотел сказать, что примет, да не мог. Сопел только.

А приор удивлялся. Не ожидал он, что этот простолюдин еще и раздумывать станет. Наконец солдат выдохнул:

– Да, приму, конечно…

– Что ж, раз так, то прими омовение сегодня. Ночь проведи в молитве, а утром будь у кафедрала нашего, на утреннюю мессу. После нее господин наш снизойдет к тебе благодатью и примет тебя в объятия свои.

– Я обязательно буду. – Солдат поклонился низко.

А приор сунул ему руку для поцелуя и произнес:

– Ступай, добрый человек, молись и очищайся.

Волков шел по залу, где было достаточно важных людей, которые с интересом рассматривали его, а он их даже не замечал. Он шел, глядя в пол, сжимая и разжимая кулаки. Волнение поедало его, опять, в который уже раз. Он понимал это и повторял себе снова и снова: «Угомонись, дурень, не мечтай, уже дважды такое было, и дважды тебе отказывали. Пока в разрядную книгу не впишут твое имя – все пустое». Но куда там. Он не мог остановиться. Как в тумане забрался на коня, как в тумане ехал по городу, чудом ехал правильно. А когда отдышался и волнение поутихло, так стал смотреть вывески: искал художника, искал портного. Думал, как будет выглядеть на щите герб, как пошить ливреи в его цветах из хорошего сукна, но чтоб не дорого. Думал, дать ли такую одежу Сычу. Думал, думал, думал. Так за думками доехал до трактира. Тут его волнение окончательно поутихло, и Волков решил ничего своим пока не говорить. Пусть завтра все окажется для них сюрпризом.

А в трактире его уже ждали. Первая пришла говорить Агнес.

– Серчает она на вас, лает вас дураком и вонючим хряком, и другим подлым словом, я такое повторять не буду, – шептала девочка. – И послала меня просить у вас денег семнадцать крейцеров.

– Зачем это ей столько денег? – удивлялся солдат. – И с чего это я вонючий хряк, я из ее знакомцев так самый не вонючий. Я моюсь, почитай, каждый день и в купели обмываюсь каждый месяц. И одежда у меня стираная. Дура она.

– Конечно, дура. Лается она от злобы, потому как вы с ее ухажера денег взяли, а она по любви с ним миловаться хотела, думала, что он ее замуж возьмет. А деньги нам на купальню нужны, для дам туда вход шесть крейцеров стоит.

– Шесть крейцеров! Рехнулись? А вы прямо дамы, – едко заметил солдат. – Не жирно ли вам? В корыте бесплатно помылись бы, Ёган вам воды натаскает.

– В корыте нехай поросята плещутся, – разумно заметила Агнес, – а нам надобно в купальню.

– И что вам там? – не понимал Волков.

– Да все, сидишь в купальне с горячей водой, а холопы тебе холодное вино приносят и музыка играет, – Агнес почти глаза закатила от предвкушения счастья, – тем более вы сами велели замарашкой не ходить, мыться.

– От холодного-то вина горло не заболит? – поинтересовался солдат.

– Не заболит, все городские девки, и бабы тоже, в купальни ходят, ни у кого не болит, и у нас не заболит. Давайте, господин, двенадцать крейцеров на купальни, да на полотно заворачиваться, да на мыло, чтобы розами тело пахло, да на вино, итого семнадцать надобно. Давайте, а то Брунхильда на вас серчает.

В другой раз он не дал бы, но сейчас… В этот день Волков просто не мог отказать. Полез в кошель, отсчитал и вручил деньги Агнес, та от радости быстро обняла его и убежала наверх за Брунхильдой.

– Разорят они меня, они и этот чертов город, дорогой он, дьявол! – злился Волков. – Ладно, пусть помоются, завтра нужно быть всем чистыми, – и теперь обратил внимание на ожидавшего монаха. – Ну а тебе что?

– Господин, прошу дозволения уйти до вечера, – сказал брат Ипполит.

– Вообще-то я тебе не хозяин, – заметил солдат, – а куда ты собрался, наверное, помолиться? Храм какой-нибудь знаменитый нашел?

– Нет, господин, тут в Ланне живет один великий врачеватель, Отто Лейбус, я читал его труды, он две книги написал, очень хочу с ним поговорить, есть у меня замечания к сращиванию костей, которые им описаны. Думаю, ему будет интересно.

– Хм, – солдат заметно ерничал, – конечно, ему будут интересны твои замечания. Ну, ступай, только смотри, чтобы тебя его холопы не отлупили, беги, как только выскажешь свои замечания.

Монах быстро поклонился и пошел. А Волков вдруг задумался и, когда монах дошел уже до двери, окликнул его.

– Погоди, поеду-ка я с тобой, замечаний к великому ученому у меня нет, а вот пара вопросов найдется.

– Вот как, – удивился брат Ипполит, – ну что ж, пойдемте.

– Ступайте, господин не практикует! – крикнул мордатый слуга из окна второго этажа и, как подтверждение, плеснул на улицу помои из таза.

– Мы приехали издалека, и нам нужен его совет, – не сдавался солдат.

– Уходите, господин не принимает, вас много таких приезжает издалека. А господину работать некогда из-за вас, – слуга держался твердо.

На монаха было жалко смотреть, видимо, он уже собирался смириться. Да вот солдат смирением не отличался.

– Эй ты, передай хозяину, что я дам ему талер, если он ответит всего на один вопрос! – крикнул Волков. – Всего один вопрос!

– Убирайтесь к черту! – заорал слуга. – Мой хозяин не нищий, сказал, что не примет – значит, не примет! Хоть пять талеров дай ему.

– Один вопрос – один талер, – не отступал солдат.

– Нет! – Слуга с грохотом захлопнул ставень.

Монах был готов зарыдать.

– Ну не штурмом же брать этот дом, – резонно произнес солдат, – хотя можно, конечно, подождать, пока дверь откроется. И тогда…

Брат Ипполит посмотрел на него с испугом. Солдат засмеялся:

– Нет, я не собираюсь вламываться в дом силой, просто можно подождать, пока этот ученый муж или его слуга выйдут на улицу.

И тут ставень окна отворился, и слуга спросил:

– А что у вас за вопрос к господину?

– Тебе, дурню, не понять, – сказал Волков. – То вопрос для ученых мужей. Ну так что, впускаешь?

– Впускаю, – недовольно буркнул слуга.

Бумаги, бумаги, бумаги, книги, бумаги. Все помещение оказалось засыпано бумагами. Они лежали повсюду, даже рядом с камином, в котором тлели головешки.

Отто Лейбус оказался не молод, он стоял посреди этого моря бумаг, опирался на палку. Было не холодно, но ученый не снимал меховой накидки до пола, на ногах его красовались войлочные сапоги, а на голове плотная шапочка с «ушами». Он внимательно, с чуть заметной улыбкой разглядывал вошедших. Гости поклонились. Монах почтительно, солдат вежливо. Ученый им ответил.

– Меня зовут Яро Фолькоф, а это мой спутник брат Ипполит, – представился солдат.

– Имя ваше восточное, северо-восточное, а говорите как южанин, как хайландец, долго воевали на юге? – спросил Отто Лейбус.

– Недолго, три-четыре года, но долго служил с ламбрийцами и хайландцами в одном отряде.

– Видимо, от них и переняли особенности их речи, – произнес ученый. – Вина, пива? Может, еды? Не стесняйтесь, коли вы готовы платить талер за один вопрос, на который я не обещал ответить, то угостить я вас обязан.

– Спасибо, не надо, – за всех отказался молодой монах, он заметно волновался и заговорил с жаром, – магистр, я прочел обе ваши книги о лечении переломов, я многому научился, но кое с чем согласиться не могу.

– Вот как. – Ученый предложил им сесть и сам сел в мягкое, солдат таких еще не видел, кожаное кресло. – Я, молодой человек, тридцать лет ездил от турнира к турниру, где сильные мужи и юноши калечили себя и своих коней, не было ни одного турнира, где бы мне не пришлось хоть одному из храбрецов сращивать кости. А чем можете похвастать вы?

– Ну, конечно, – замялся монах, – мне до ваших деяний не близко, я всего пять лет помогаю лекарю Деррингхофского монастыря, но вот что я заметил…

– Стоп, – прервал его Волков, – уж прости меня, монах, но я не для того пришел сюда, чтобы слушать о костях. Я хочу знать другое.

– Так, наверное, другое – это то, за что вы обещали заплатить монету? – уточнил старый лекарь.

– Да, я хочу знать, как мне заехать в чумной город, в котором вымерла чуть не половина народа, и выехать оттуда живым.

И монах, и ученый уставились на него с недоумением. И когда насмотрелись, ученый спросил:

– А так ли нужно вам ехать туда, иного пути нет?

– Иного пути нет, – твердо ответил солдат.

Ученый старец замолчал, подумал немного и заговорил:

– Еще Илинор Исилойский заметил, что чума всегда идет с юга на север. Всегда так, по-другому не бывает. Он предположил, и я с ним согласен, что это южные ветра приносят с далеких южных болот черные миазмы, которые рождают у человека нарывы. А другие считают, что это земля источает яд, некоторые думают, что это жиды распространяют болезнь. Теорий много. Но вас интересует, как противостоять болезни. Да. Как же не заразиться? Некто Жерар Иммуан написал трактат, что болезнь эта не что иное, как поток невидимых «скотинок», которые переползают с человека на человека и так заражают их.

– Блохи, что ли? – спросил Волков.

– Много меньше блох они. Думаю, это глупости, но факт остается фактом. Половина чумных докторов в городах пережили чуму, потому что предохранялись от этих «скотинок».

– И что ж они делали для предохранения? – поинтересовался монах.

– Наш доктор пережил чуму, схоронив тысячи больных. Я спросил его, что он делал. Как охранял себя от болезни. Он рассказал.

– Ты бы записал все, монах, – сказал солдат.

– Я запомню, – отвечал тот.

– Первое дело – вощеные перчатки. Он не снимал их. Второе дело – маска, но маску он снимал постоянно, в ней тяжело дышится. Третье дело – ежедневные омовения, он мылся дважды в день, и только горячей водой. Чистое тело и никаких гадов на теле, ни вшей, ни блох. Коли сидишь в доме зачумленного, не прикасайся к перинам и подушкам, чтобы клопы и вши на тебя не взобрались. Вода только кипяченая, еда только горячая. Он протирал лицо и руки после каждого больного сарацинской водой или крепким уксусом.

– Сарацинской водой? – переспросил солдат.

– Знаете, что это?

– Да.

– Вот, в общем-то, и все, что я могу вам сказать о чуме. Мало о ней знаю, я врачевал всю жизнь переломы и контузии. Наш чумной доктор знал о ней почти все, но он получил практику и кафедру в другом городе и переехал. В общем, чистота и крепкий уксус могут помочь. Я надеюсь на то.

– Ты все запомнил? – спросил Волков у монаха, а сам достал из кошеля монету.

– Все, господин.

Волков протянул деньги лекарю:

– Спасибо вам, может, ваши советы спасут нас.

Лекарь деньги не брал, он улыбнулся:

– Нет нужды. Я не беден. Я просто хотел поглядеть на человека, что платит талер за один вопрос. И не пожалел об этом. Но меня разбирает любопытство: вы странная пара, монах и солдат, и собираетесь забраться в чумные места. Что вы задумали?

– Я и знать не знал, что мы собираемся в места такие, – признался брат Ипполит, глянув на солдата.

– Вот и дальше не знай, – ухмыльнулся Волков. – Спасибо, что потратили на нас время.

– Не хотите ли отобедать? – неожиданно предложил ученый.

– Рад, но меня уже ждут, – ответил солдат.

– А вас, юноша?

– Меня? – монах даже удивился. – Меня никто не ждет, я свободен и хочу поговорить с вами о переломах и контузиях.

– Вот и прекрасно. Яков, накрывай стол.

Глава 5

Едва дверь за Волковым успела закрыться, а сам он едва успел скрыться за поворотом, как в эту же дверь настойчиво застучал неприятного вида человек. Яков, слуга господина лекаря, сразу открыл, думая, что гость зачем-то вернулся, но там был не гость. Незнакомец бесцеремонно притянул Якова за грудки к себе и тихо спросил:

– О чем солдат говорил с твоим господином?

– О болезнях, – испуганно отвечал Яков.

– Солдат хвор, что ли?

– На вид здоров как конь. Только хром. Говорили они о чуме.

– Чумы в округе нет уже почитай полгода. О какой еще чуме он говорил?

– Спрашивал, как чумой не захворать, коли в чумных местах окажешься.

– А что за чумные места такие?

– Вот и хозяин спросил, так он не ответил, даже его монах о том не знал. Сам удивлялся.

– Даже монах, что с ним был, удивлялся? Не знал, что задумал солдат?

– Так.

Неприятный человек помолчал, а потом, не прощаясь, быстро пошел прочь. А Яков на всякий случай осенил себя святым знамением и затворил дверь.

Игнасио Роха по кличке Скарафаджо, Яков Рудермаер и Виченцо Пилески сидели за столом в трактире хмурые и назло трактирщику ничего не заказывали, но трактирщик их не гнал, терпел этих оборванцев. Ведь они пришли к его богатому гостю. И когда гость появился, они ему кланялись, все, кроме Рохи. Солдат сел с ними за стол. Заказал пива. Пока напиток не принесли, все молчали. И только отхлебнув из кружки, Волков заговорил:

– Так сколько мне будет стоить ваша затея, если я возьмусь за это?

Ни Роха, ни Рудермаер не отважились заговорить, заговорил Пилески:

– Господин, мы все посчитали. Мы нашли место здесь, в городской черте, у стены. Очень дешевое место. Городской магистрат просит за участок со складом шестьдесят шесть талеров.

– Шестьдесят шесть? – солдат насторожился. – Что ж там за участок, большой, наверное?

– Не малый, – признался Рудермаер, – шагов тридцать пять на пятнадцать. У самой стены.

Волков в лице переменился от такой цены.

– Там еще сарай есть, – добавил Пилески.

– Ну, это все меняет, – заметил солдат. – Теперь этот клочок земли точно стоит таких денег. И это не все траты, как я понял?

– Нет, еще нужно сто шесть талеров на инструмент, наковальни, постройки, и нам жить негде, – произнес Рудермаер. – Хоть маленькую избушку себе сделаем.

– А еще мне нужны чаны под выпарку селитры, – добавил Пилески.

– Шестьдесят шесть и сто шесть, – подсчитал солдат, – сто семьдесят два талера.

У него были такие деньги, если считать вексель, который Рицци выдал Волкову в Рютте.

– То есть если у нас ничего не выйдет с вашими мускеттами, я потеряю сто семьдесят два талера?

– Меньше, у тебя же останется земля в городе, – заметил Скарафаджо.

– И инструмент с наковальнями, – добавил Рудермаер, – и крепкая кузница.

– И чаны хорошие, медные, – встрял Пилески. – Вот сто пятьдесят корзин угля, конечно, мы вернуть не сможем. Но если все получится… Один мушкет будет стоить меньше десяти монет. А продавать его можно в два раза дороже. Пятнадцать минимум. А при двух мастерах и еще паре подмастерьев осилим делать три в неделю.

– Сто семьдесят два талера, – повторил Волков, как будто не слыша, – я всю жизнь их копил.

– Фолькоф, я просто чую, что эта затея сделает нас богатыми, – убежденно заявил Роха. – Никто не делает подобного на обоих берегах Эрзе от гор и до холодного моря. Ни мы, ни еретики, ни хайландцы, ни ламбрийцы, никто.

– Это большие деньги, Роха, большие, это все, что у меня есть, – отвечал солдат.

– А ты – все, что есть у нас, – продолжал Скарафаджо, – ты наша последняя шеренга. Вся надежда только на тебя, и за тебя я буду биться, как не бился никогда в жизни. Мы все будем биться. Клянусь, я зарежу любого, кто попробует нам помешать. Давай, Фолькоф, рискни, ты не пожалеешь, что связался с нами.

– Вы не пожалеете, господин, – добавил Пилески. – Во всяком случае, даже если не выйдет с мушкетами, станем делать новый порох.

– А отчего это у нас не выйдет с мушкетами? – не согласился Рудермаер. – Все должно получиться.

– Я буду все считать, я люблю считать. И землю я хочу посмотреть, – глядя на них, объявил солдат.

– Значит, берешься? – уточнил Скарафаджо.

– Берусь, – ответил Волков, а сам подумал: «Если, конечно, выберусь из чумного города живым».

И молодой мастер, и аптекарь, и Роха вскочили с мест, стали орать и обниматься. Все немногочисленные посетители смотрели на них неодобрительно, особенно не одобрял их поведение трактирщик. Но молчал. А они лезли с объятиями к солдату. Тот отпихивал их, а они опять лезли.

– Угомонитесь вы, – чуть раздраженно сказал Волков, – сядьте. Денег на покупку участка я дам, но сначала мне нужно провернуть одно дельце, и для этого мне понадобятся добрые люди. Роха, знаешь таких? Есть добрые люди в городе? Человек десять-пятнадцать. На две недели надобны. Не для войны, для охраны. По полтора талера на душу дам за две недели работы.

– Конечно. Таких людей сейчас много. Работы все меньше, как еретики убрались за реку. Найдем, – согласился приятель.

– А еще мне нужна сарацинская вода. – Волков посмотрел на аптекаря. – Знаешь, где взять?

– Конечно знаю, – кивнул Пилески. – А вам простая нужна или двойной перегонки?

– Я так думаю, что двойной перегонки.

– Сколько нужно?

– Двадцативедерная бочка.

– Сколько? – удивился аптекарь.

Все с удивлением посмотрели на солдата.

– И еще мне нужна бочка крепкого уксуса. И перчатки провощенные – пар двадцать пять. Пара телег с меринами в обоз. И почини мою кирасу, она может пригодиться, – добавил Волков, указывая пальцем на Рудермаера.

– Все найдем, – заверил Роха, – но, видно, дельце ты затеял непростое.

– Еще какое непростое, – согласился солдат. – Да только не я его затеял.

– Расскажешь? – спросил Скарафаджо.

– Нет, – отрезал солдат и крикнул: – Эй, трактирщик, давай обед!

– Я думал, ты никогда этого не скажешь! – вздохнул Роха. – Сейчас поедим и можем посмотреть наш участок, вернее, твой участок.

– Нет, после обеда я иду молиться, а завтра приходите в кафедрал к утренней мессе.

– Ты стал набожным, Фолькоф? – удивился Роха.

– Помолиться пред большим делом никогда не повредит, – сообщил Рудермаер.

– Это верно, – согласился Пилески.

– Завтра будьте на утренней мессе, – велел солдат и закончил разговор.

На обед вскоре пришли Ёган и Сыч. Волков не скупился – трактирщик радовался. А когда трапеза подходила к концу, появился молодой Удо Бродерханс, булочник, он увидал солдата, подошел и без слов, но с поклоном положил на край стола новенький белый талер.

Так же без слов солдат достал из кошеля цепь и, забрав монету, вернул украшение владельцу. Юноша принял цепь, а потом наклонился к солдату и тихо, почти в ухо проговорил:

– А возможна ли скидка за свидание с госпожой Брунхильдой?

– Зачем тебе скидка, папаша-то у тебя не бедный? – так же тихо отвечал солдат, глядя на юношу с усмешкой.

– Уж больно много денег просите, мне не осилить столько. Могу двадцать крейцеров предложить.

– Шучу я, дурень, – чуть повысил голос солдат, – и деньгу я с тебя только за наглость твою взял. Иди сам с ней договаривайся.

– Правда? – удивился сын пекаря.

– Иди с Богом, – сказал солдат.

* * *

– Ну, можешь сказать что-нибудь? – Брат Родерик пристально смотрел на вошедшего.

Тот медлил, обдумывая, как подать информацию, ведь главного он не выяснил, но узнал многое, дающее представление о планах приезжего головореза.

– Что ты молчишь? – раздражался канцлер. – Через два часа вставать на утреннюю мессу. Я не могу ждать до рассвета.

– Не знаю, с чего начать, он затеял какое-то дело. Хочет с бродягами изготовлять большие аркебузы у нас в городе.

– Что за аркебузы?

– Большие, почитай, в два раза крупнее обычных. Утром испробовали одну такую, нашему головорезу вроде как понравилось. Думают мастерскую ставить.

– Это все? – в голосе приора звучало разочарование. – Аркебузы?

– Вроде все, что имеет значение. Человек наш, правда, еще ходил к нашему знаменитому лекарю, я думал, что кости полечить, а он все про чуму спрашивал.

– Про чуму? – приор оживился. – А что он спрашивал про чуму?

– Спрашивал, как выжить в чумном месте.

– В чумном месте? – приор задумался, откинулся на спинку кресла, потирая пальцы, словно они стали липкими, и заговорил сам с собой: – Так полгода как нет уже в округе чумных мест. Чума к еретикам на север ушла. Нигде чумы не осталось, – он замолчал.

И уже про себя стал рассуждать: «Ну разве что в Ференбурге. Конечно, Ференбург! Епископ Вильбургский решил поживиться чем-то в Ференбурге. Вор уже посылал туда людей, да никто не вернулся. Нашел нового наемника, а тот согласился лишь за рыцарское достоинство. Видно, и вправду не дурак и просто так в чуму лезть не хочет, готовится, по лекарям ходит. А в Ференбурге власти нет, принц Карл фон Ребенрее обложил город заставами: ни туда, ни оттуда никого не пускает, хотя формально город ему не подчиняется, город живет по Лиденгофскому праву, сам себе сеньор. Но это не значит, что принц Карл окажется доволен, если этот вор из Вильбурга что-нибудь там украдет. Карл и сам там хотел бы пограбить, да боится портить отношения со свободными городами, где полно еретиков. И нам нет нужды. Не дай бог еретики с севера начнут новый поход, так свободные города-сеньоры могут припомнить нам это воровство и встать на сторону еретиков. Нет, допустить этого решительно нельзя! Но угомонить вильбургского вора нет никакой возможности, он брат архиепископа, значит, придется убрать головореза, только по-тихому. Чтоб епископ не обозлился. И чтобы архиепископ не узнал».

Пока приор размышлял, человек, что приносил ему новости, терпеливо ждал. Не думал он, что весть о походе головореза к лекарю вызовет у приора интерес и повлечет долгие размышления.

– Ступай, – наконец произнес канцлер, – глаз с него не спускай. Каждый шаг запоминай.

– Доброго вам сна, господин, – человек поклонился и вышел.

А приор тут же забыл про него, как и про сон. Монаху, что стоял за креслом, он приказал:

– Ступай к протонотарию, тотчас; если прелат не почивает, проси аудиенции для меня немедля.

Монах с поклоном вышел.

Брат Родерик хотел помешать епископу Вильбурга в его воровстве, но так, чтобы, не дай бог, не вызвать гнева господина своего архиепископа Ланна, поэтому он и просил аудиенции у протонотария брата Антония, нунция Его Святейшества при дворе архиепископа Ланна. Брат Родерик был уверен, что нунцию папы нужно знать, что собирается предпринять епископ Вильбурга. И он поудобнее уселся в кресле, ожидая возвращения своего человека. Он помнил, что брат Антоний мало спит, так что еще до утренней мессы они смогут встретиться, если на то будет воля Божья.

И Божья воля на то была. Папский нунций был монахом, но кровать не напоминала монашескую, в ней могли уместиться четверо, а перины казались мягкими и теплыми, как лебяжий пух. Брат Антоний крепко спал, но умный прислужник не побоялся разбудить протонотария и сообщить, что пришел человек от канцлера. Брат Антоний долго искал сближения с приором, доверенным лицом архиепископа, но до сих пор их общение не выходило за рамки служебных обязанностей, а тут вдруг такая удача. Брат Родерик просил об аудиенции. Ночью!

Брат Антоний почти бежал на встречу. Встретились они на улице. Канцлер Его Высокопреосвященства архиепископа Ланна брат Родерик и нунций Его Святейшества папы брат Антоний говорили долго, и оба остались довольны. Умный нунций разделил опасения приора о недопустимости вредных действий епископа Вильбурга, а умный канцлер был рад услышать от нунция, что Церковь обязана сделать все, чтобы не допустить упрека Имени своему. Они разошлись, когда небо на востоке уже алело. Канцлер поспешил в кафедрал, там уже готовились к утренней мессе, которую должен был лично служить архиепископ. А нунций пошел к своим людям и разбудил одного из монахов-рыцарей, что служили Великому Престолу, и сказал ему:

– Человек один действиями своими принесет Матери Церкви упрек Имени ее. Такого случиться не должно.

– Мирянин, отец, нобиль? – поинтересовался монах-рыцарь.

– Солдат, а ныне станет рыцарем, архиепископ совершит акколаду сегодня. Имя его Фолькоф.

– Никогда не поднимали мы оружия на братьев-рыцарей, – отвечал монах-рыцарь.

Нунций был удивлен строптивостью брата, ему пришлось настоять:

– На то воля Божья, то во благо Святому Престолу и Матери Церкви нашей.

– То грех, брат, – заметил монах.

– То мой грех, брат, – решительно оборвал нунций.

– Да будет на то воля Божья, – нехотя произнес монах-рыцарь.

Агнес спала абсолютно безмятежно, пока не стало светать.

И тут ее словно душить что-то стало. Как не было спокойного сна. Заметалась она по кровати, лягнула Брунхильду, что спала рядом, а потом стала задыхаться. Наконец девочка проснулась, села на кровати. Солнце первыми лучами уже проникло в комнату через маленькое окно. Брунхильда спала спокойно, как может спасть молодая здоровая женщина. Агнес же тряслась, словно в лихорадке. Тревога овладела девочкой. Она встала и босая, в нижней рубахе, вышла из комнаты. Ей нужно было сказать господину что-то, а что, она сама еще не знала. Постучала в покои, где спали мужчины, и дверь отворилась. Она вошла, все были на месте: и Сыч, и Ёган, и монах. Все они спали на полу, а вот кровать оказалась пуста. Господина не было. Агнес залезла на кровать, посидела и тихо заплакала. Так она и сидела, надеясь, что господин вскоре придет. Но он не шел. А вскоре Ёган проснулся и сказал ей, чтоб шла мыться и одеваться, что господина не будет и что всем нужно идти на утреннюю мессу в главный храм города, что господин уже там. Агнес пошла одеваться, надеясь, что ее сон – всего лишь сон.

Глава 6

Все, что до сих пор для солдата было важным и значительным, по сравнению с величественностью происходящего стало мелким и пустым.

Народ, пришедший на утреннюю мессу, которую служил сам архиепископ, после службы не разошелся, узнав, что в церкви еще что-то намечается. А еще там были все люди солдата: Ёган, Сыч, Брунхильда, Агнес, брат Ипполит, и Роха пришел, и Пилески, и Рудермаер. Для всех то, что происходило, являлось полной неожиданностью, только Ёган знал о приготовлениях. Он принес алое сюрко, подушку для коленопреклонения и позолоченные шпоры. Пел хор, в этом прекрасном и большом храме был прекрасный хор. Архиепископ во всем своем облачении поманил солдата к себе. Волков уже облачился в красное сюрко. И когда к нему подошли два отца Церкви и повели его к алтарю, у которого стоял архиепископ, у солдата перехватило дух. Да так, что жарко ему стало, и звуки доносились словно издалека, и в ногах его случилась слабость, и хромать он стал заметно сильнее. Он не мог понять даже, наяву ли все это происходит. Волков оглядывался. Видел лица своих людей, видел выпученные от удивления глаза Игнасио Рохи и понимал, что это явь. А архиепископ, улыбаясь, взял его руки в свои ласково. И, как по команде, хор стих, в соборе повисла тишина, и святой отец зычно произнес, так, что стало слышно в самом дальнем углу храма:

– И сказал Господь: «По делам вашим воздастся вам». Так прими, сын мой, то, что заслужил!

И грянул хор так красиво и торжественно, что Волков едва мог дышать от волнения. Кто-то подложил перед ним подушку красную, кто-то заставил его поставить на нее колени, хор снова смолк, а архиепископ стал читать молитвы. Волков их не слышал. Склонив голову и глядя на богатые туфли курфюрста-архиепископа, он думал: «Господи, со мной ли это происходит, не сон ли это?»

Он не знал, сколько это все продолжилось, и пришел в себя, только получив хороший удар по шее. И услышал слова архиепископа:

– И пусть удар сей будет последний, на который ты не ответишь.

И снова грянул хор, а Волкова подняли с колен, перед ним разместили скамейку, он не мог понять для чего, пока одну его ногу прислуживающий отец не поставил на нее. Сам архиепископ во всем своем тяжелом облачении склонился перед новоявленным рыцарем и стал на его сапог надевать шпору позолоченную. Затем то же произошло и с другой ногой, солдат едва выстоял на своей больной ноге, пока курфюрст закреплял на его сапоге вторую шпору. Тут же один из прислужников снял с Волкова пояс с мечом и с молитвой понес его вокруг алтаря, обнес и передал меч архиепископу. И тот, также с молитвой, повязал оружие солдату. Потом его снова поставили на колени на подушку, а сеньор города Ланна возложил ему на плечо свой меч и произнес:

– Отныне ты рыцарь Господа и брат наш.

Солдат стоял не шевелясь, а архиепископ целовал его двукратно, говорил, держа руки свои на плечах Волкова:

– Слышал я, что ты без комиссара инквизиции и без суда ведьму сжег.

– Я… нет… то есть да… – растерялся Волков.

– Порыв души верный, но все должно быть по закону Божьему.

– Я… я… – заикался солдат.

– Пусть на гербе у тебя будет факел, – произнес архиепископ тихо.

Кто-то шепнул солдату сзади:

– Целуйте руку архиепископа.

Солдат стал на колено, даже боли в ноге не почувствовал, и поцеловал руку, а архиепископ поднял его и еще раз двукратно облобызал и крепко обнял, после чего произнес громко:

– Братья-рыцари, свершите акколаду. Теперь это брат наш.

Волков стоял как в тумане, а к нему стали подходить люди, крепкие, суровые, у кого лицо в шрамах, у кого фаланг на пальцах не хватало, они жали ему руку, называли имя свое, крепко обнимали, целовали дважды и говорили:

– Рад, что вы теперь с нами, брат.

– Добро пожаловать, брат.

И еще что-то, и еще.

Солдат, вернее уже кавалер, их имен не запоминал, он едва дышал от переполнявших его чувств, и глаза его были наполнены слезами, которые приходилось незаметно вытирать. И он не мог ничего отвечать этим заслуженным людям, обнимал их молча и крепко. Никогда у него не было слез, даже когда за день, за один день, в проломе стены полегла треть его близких и друзей, его глаза не увлажнились, а тут…

Он и не помнил, как все закончилось, как стали расходиться добрые люди архиепископа, и священники, и церковные служки, а к Волкову подошли его люди. Стали поздравлять его. У Брунхильды и Агнес глаза тоже были мокры. Ёган и Сыч ужасно гордились, а вот Роха бурчал тихо:

– Пусть теперь рассказывает кому угодно, что он не ловкач и проныра. Чертов Фолькоф, ну ловкач… Рыцаря получил, чертов мошенник…

Пока новоиспеченный кавалер принимал поздравления своих людей, один неприметный монах принес ему бумагу.

Волков развернул ее и прочел:

«Сего дня, сего года Август Вильгельм, герцог фон Руперталь, граф фон Филленбург, архиепископ и курфюрст Ланна, даровал милость свою и произвел в рыцарское достоинство доброго человека, славного деяниями своими, который зовется Иероним Фолькоф.
Отныне доброго человека этого должно всем звать Божьим рыцарем, кавалером и господином. И пусть так будет, и о том запись есть в разрядной книге славного города Ланна и герцогства Руперталь».

У кавалера затряслись руки. Он еще раз перечитал бумагу и, взглянув на монаха, что принес бумагу, спросил:

– Какого еще Иеронима? Это ты написал?

– Нет, – отвечал монах, указав на невероятно толстого монаха, сидевшего в углу храма за маленьким столом и пишущего что-то.

Волков быстро подошел к тому и тихо сказал:

– Перепиши немедля, я не Иероним, я Ярослав.

– А, так вы из Эгемии, там у всех такие странные имена. Мне сказали Иеро Фолькоф, я думал, что вы Иероним, – заметил толстый монах, – а переписать нет никакой возможности, я вас и в разрядную книгу так записал.

– Яро, дурак, Яро, а не Иеро. Яро от слова Ярослав. Перепиши и в разрядной книге, – настаивал Волков.

– Сие и вовсе невозможно, исправлять в книге воспрещается.

– Вырви страницу и перепиши, – начинал злиться кавалер.

– А это уже преступление, – тряс жирным подбородком монах, – книга прошита и страницы пронумерованы.

– И что ж мне теперь делать? – спросил Волков, выходя из себя.

– Живите так, – не чувствуя опасности, небрежно предложил толстяк.

Не говоря больше ни слова, Волков влепил ему утяжеленную, звонкую оплеуху.

– Господь Вседержитель, – заныл монах, почесывая щеку и шею, – что ж вы деретесь в Доме Господа?

Кавалер молча спрятал бумагу в кошель и пошел к выходу. Он пришел в себя. Слез в его глазах боле не было. «Иероним значит Иероним, зато кавалер», – сказал он про себя.

– Сыч, веди всех в трактир, скажи трактирщику, чтобы готовил большой обед и пусть не мелочится, скажи, что дам ему талер, пусть будут свинина и вино, и пироги, и лучший сыр.

– Сделаю, господин, – обещал Сыч.

– Ёган, ты со мной, – продолжил Волков.

– А куда мы, господин? – спросил слуга, помогая кавалеру сесть на коня.

– К художнику, мне нужен герб. Я видел вывеску неподалеку.

Не успел он тронуться, как к нему подбежала Агнес и быстро заговорила:

– Господин, разреши мне в стекло заглянуть, сон мне был злой, тебя в нем видела.

Волков поглядел на девочку внимательно и с недоверием. Она уже давно не вспоминала про шар, но, видно, он ее не отпускал.

– Нужно ли? Мало ли снов снится.

– То вещий был сон, как явь. В нем вы были, сидели уставший или раненый, а на вас монах смотрел.

– Монах? Наш монах? – спросил кавалер.

– Не наш, злой монах.

– Какой еще злой?

– Не знаю какой, на взгляд простой, а туфли у него как у богача, не сандалии и не деревяшки. И говорит он тихо и кротко, но опасен, как змея.

Теперь кавалер уже не был так недоверчив.

– Злой монах, говоришь? – задумчиво переспросил он. – Ладно, возьми шар, погляди в него.

Агнес кивнула и бегом кинулась за другими людьми Волкова, что уже шли от собора в трактир.

– Ведьма она, господин, ох, ведьма, – начал Ёган, – я вот…

– Молчи, дурень, стоишь орешь на всю улицу, – оборвал его кавалер. – Пойдем к художнику.

Художник был беден и молод, Волков оглядел нищий его дом и хотел уже уйти, но хозяин упросил его не уходить. Говорил, что нарисует герб на бумаге, и если господину рыцарю понравится, то и щит его разрисует.

Он был первый из посторонних, кто назвал Волкова «господином рыцарем». И «господин рыцарь» согласился. И не пожалел о том.

– Каков будет щит? – спросил художник и тут же начал рисовать.

– Кавалерийский треугольник.

– Цвета: Один? Больше?

– Два. Голубой и белый, – отвечал кавалер не задумываясь.

– Мудрый выбор, лазурь, серебро. Лазурь – небо, верность, честность. Серебро – благородство и чистота. Как рассечем?

– По горизонту, белый – сверху.

– Мех, пояса, перевязи?

– Лишнее. Коршуна, черного коршуна рисуйте. Одна колдунья звала меня коршуном.

– Господин, коршунов, орлов, кречетов и соколов на щитах много.

– Да? – Кавалер на миг задумался. – А вороны часто встречаются?

– Нет, не часто, никогда не видел, прекрасный выбор, ворон – символ мудрости и течения времени.

– Рисуйте ворона, а в лапах он должен сжимать горящий факел, так хотел архиепископ.

– Итак, черный ворон с горящим факелом на лазурном поле, с серебряным небом, – закончил рисунок художник.

Волоков внимательно смотрел на него и был доволен:

– Сделайте ворона пострашнее.

– Сделаю ему рубиновое око.

– Ёган, дай художнику щит. Хочу забрать его завтра.

– К утру лак высохнет, будет готов, с вас два талера, господин.

Волков молча достал монеты.

– Господин рыцарь, а не желаете себе еще штандарт с гербом, и сюрко в ваших цветах, для ваших людей? – предложил художник. – У меня есть хороший портной и белошвейка. Все будет красиво.

– Да, мне это нужно, – согласился кавалер. – Штандарт и пару сюрко.

– Попоны для коней в ваших цветах.

– Лишнее.

– Тогда с вас еще четыре талера. И работы займут три дня.

– И ни днем больше, – сказал Волков и снова полез в кошель.

Пировал он со своими людьми, за столом были все, кроме Агнес. Можно сказать, что кавалер был счастлив. Он заказал музыкантов.

И благосклонно принимал тосты и от Сыча, и от Пилески. Особенно его радовала ворчливая зависть пьянеющего Рохи.

– Чертов мошенник, – после каждого тоста негромко добавлял Скарафаджо, – надо же, сам архиепископ ему шпоры повязывал.

Или:

– Чертов ловкач, как он так умудрился, надо же! Проныра! Вот что значит дружить с офицерами.

А Брунхильда раскраснелась от вина и поглядывала на кавалера уже не столь злобно, как совсем недавно. А Ёган и вовсе гордился так, словно это он стал рыцарем. Орал больше всех, был уже изрядно пьян.

А кавалер не пил, так, отпивал для вида. Он ощущал беспокойство. Рыцарские шпоры вещь, безусловно, прекрасная, но епископ свою часть сделки выполнил, и теперь очередь за Волковым. А ему очень, очень не хотелось лезть в чумной город, откуда никто не возвращался. И шпоры после таких мыслей уже не смотрелись такими блестящими.

«Ничего, ничего, – уговаривал он себя, – главное в любой кампании – это правильно подготовиться к ней».

Но все самоуговоры не отгоняли тревогу. А тут к столу подошел трактирщик, улыбался, очень был доволен выручкой от пира. Он нес полуведерный кувшин вина, запечатанный сургучом, на кувшине стояла печать какого-то монастыря.

– Велено передать вам, господин кавалер, – с улыбкой и поклоном произнес трактирщик. – Монахи принесли, говорили, что вино двадцатилетнее. От их ордена, вам в честь акколады и принятия вас в круг рыцарей Господних. Прикажете открыть?

Он стоял и держал тяжелый кувшин, за столом все оживились, Сыч орал, что надо открыть, Рудермаер даже протянул кружку, но кавалер не торопился, спросил:

– А что за монахи были? Какого ордена?

– Мне этот орден неизвестен, – отвечал трактирщик. И повторил: – Велите открыть?

– Нет, – сухо ответил Волков.

– Как нет, давай, Фолькоф, отведаем монастырского винца! – крикнул Скарафаджо.

– Нет, – еще тверже отвечал кавалер.

– Господин сказал нет – значит, нет, – хлопнул по столу нетрезвый Ёган, – не надо, вот так вот… Нас уже один раз пытались отравить вот так же… Мы уже все знаем насчет вина, которое дарят какие-то непонятные монахи… Мальчишка один выпил вот такого винца и фить… – Ёган нарисовал путь бедного мальчишки пальцем в воздухе, – и на небесах.

Трактирщик, явно не ожидавший такого развития событий, опешил, стоял, разинув рот, потом молча и аккуратно поставил кувшин на край стола и произнес:

– А на вид такие приличные монахи были.

И ушел.

– Фолькоф, неужто ты испугался, – храбрился Роха, – хочешь – я попробую это вино первым?

– Ёган, – сказал кавалер, – отнеси вино в мои покои.

Ёган пошел наверх и вскоре вернулся. А за ним шла Агнес, она бесцеремонно отодвинула брата Ипполита, что сидел рядом с Волковым, и втиснула свой худой зад между ними. Девочка была бледна, говорила тихо, почти шептала:

– Монахи убить вас желают, не от злобы, а помешать хотят. Сами монахи не хотят, а один монах, что в дорогих туфлях, ждет вашей смерти. Стекло сказало.

Волков кивнул в ответ, погладил ее по волосам и спросил:

– Есть будешь?

– Нет, спать пойду. Устала. И глаза болят.

– Ступай, спасибо тебе.

– Вам спасибо, господин, – отвечала Агнес, вставая.

Она ушла, а кавалер обозвал себя за то, что не смог, не додумался пригласить на пир тех рыцарей, что были на его посвящении, и, встав, закончил праздник:

– Хватит, у всех на завтра дела есть, идите спать. Трактирщик, еду, что не доели, собери, доедим завтра.

И все засобирались. А Роха стал прятать за пазуху сыр и колбасу, кавалеру было не жалко.

Он вдруг понял, что все эти люди, зовущие его господином, ему не ровня, даже Роха, с этой колбасой за пазухой, еще больше не ровня. Волков еще раз обругал себя за то, что ума не хватило, или не смог, пригласить рыцарей с церемонии.

Все расходились, а он вышел на улицу и увидал, как в сумерках юный пекарь за углом трактира обнимает Брунхильду, что-то шепчет ей.

Ни секунды не размышляя, он подошел к ним и, схватив девушку за руку, потянул за собой, а опешившему пекарю сказал:

– Сегодня моя очередь.

Пекарь возразить не смел, только вздохнул в ответ и пошел восвояси. А вот Брунхильда возражала от души, ругалась, но кавалер ее не слушал, тащил за руку в покои, как пришли, выгнал оттуда монаха, Сыча и Ёгана, те пошли спать в покои к Агнес.

– Что ты бесишься, дура? – ласково сказал он Брунхильде, когда они остались наедине.

– А то, что не жена я вам, ясно? – злилась девица. – И нечего меня как овцу пользовать.

– А пекарю, значит, можно?

– А может, он мне люб.

– А я, значит, нет?

– А вы, значит, нет. Иной раз противны, аж выворачивает.

– По-твоему, пекарь лучше рыцаря?

– А может, и лучше, раз пекарь любит.

– А я тоже, может, люблю. – Он чуть не силой усадил ее на кровать, держал ее руки в своих.

– Ой, что ж вы врете, – девушка попыталась вырваться, – врут и не краснеют даже.

– Ну что ты, бешеная, – он не выпустил, поцеловал ее в шею, – ты хоть раз проводила ночь с рыцарем? Пекарей-то у тебя будет хоть сотня. Только подмигни.

– Ой, прям, важность какая, – отвечала Брунхильда, но уже не так рьяно, – я рыцарей поманю, и тоже сотня будет.

– Да, – согласился кавалер и потянул подол платья вверх по стройной ноге. – Тут я с тобой не спорю, ты прекрасна. Самая красивая.

– Ой, прям, так и прекрасна без зуба, – недоверчиво взглянула девушка, но руку кавалера уже не убирала со своей ноги, – я когда говорю, так иной раз и шепелявлю.

– Это тебя не портит, – а он и рад был, уже дотянулся до самого верха бедра, – ты и без зуба красивее всех, что я видал в этом городе.

– Врете, – уже тихо-тихо сказала Брунхильда, дыша вином ему в лицо.

– Не вру, – отвечал Волков, задирая ей юбки и целуя в губы. – Слово рыцаря.

А она как ждала этого, впилась в его губы своими, обвивая его шею руками. И дозволяя его рукам касаться там, где ему вздумается.

Как только в зале появился канцлер, так сразу кавалер направился к нему, хотя монахи и шипели на него и пытались остановить, но он не обращал на них внимания; подойдя к столу приора, он остановился и, не кланяясь, не здороваясь, водрузил на стол неоткупоренный кувшин вина с монастырской печатью:

– Говорят, то вино драгоценное неизвестные монахи даровали, даже поблагодарить их не смог – ушли. Мне, простому рыцарю, такое вино не по чину, решил вам его принести. Спасибо вам, монсеньор, за то, что помогли получить рыцарское достоинство.

– Благодари Господа, сын мой. Все его милостью, его милостью, – холодно отвечал брат Родерик, разглядывая кувшин.

– И то верно, – согласится кавалер, – вот только беспокойно у меня на душе, сны меня страшные донимают.

Приор слушал молча.

– Снится мне, – продолжал кавалер заметно тише и приблизившись к монаху, – что какой-то монах меня со свету сжить хочет. А за что – не говорит. К чему бы это, святой отец?

– Демоны тебя одолевают, – все так же холодно ответил приор, – пост, молитва и причастие избавят тебя от них, сын мой.

– Вот и я так думаю. Да только многогрешен я, вот если еще и такой святой человек, как вы, за меня помолились бы, так точно я бы от наваждения избавился. Помóлитесь, святой отец?

– Помолюсь, сын мой, помолюсь, – кивнул канцлер. – Ступай.

– Вот и хорошо, – и не собирался уходить кавалер, – я о своих наваждениях написал еще и епископу Вильбурга, чтобы он тоже помолился. Когда два таких праведника, как вы и епископ, за меня молиться будут, то уж наверняка наваждение пройдет.

Приор побледнел, он неотрывно глядел на новоиспеченного рыцаря, открыл было даже рот, да ничего не сказал, не нашелся.

А рыцарь еще раз спросил:

– Так помóлитесь за меня, святой отец?

– Ступай, сын мой, ступай, – только и смог сказать канцлер Его Высокопреосвященства и принялся теребить четки.

Когда солдат повернулся к нему спиной и захромал к выходу, приор прошипел своему ближайшему помощнику:

– Найди протонотария, скажи, чтобы о просьбе моей боле не волновался. Передай, что сложилось все как Богу угодно. А еще скажи просителям, что приема сегодня не будет, молиться я пойду.

Он встал из-за стола.

Его помощник уже направился выпроваживать посетителей, когда приор остановил его, подозвал и прошептал со злостью:

– Вино это вылей. Немедленно.

А кавалер Волков возвращался в трактир, а на луке седла его висел щит, на котором изображено было небо серебром над лазурным полем, а поверх всего ворон распластал крыла, а лапами держал факел с живым пламенем на запад, а у ворона глаз сиял, что рубин, и был он злой. Прекрасный щит пахнул свежим лаком. А кавалер был горд.

Это и улицей нельзя было назвать. Длинная тропинка меж двух высоких заборов, на которую выкидывали и золу от печек, и мусор, и падаль. На этой тропе и два всадника разъехались бы едва. Рудермаер и Пилески шли впереди. За ними ехали кавалер и Ёган, замыкал шествие Роха на своей деревяшке. Наконец они прибыли. Рудермаер торжественно обвел кусок улицы, за который Волков должен был выложить шестьдесят шесть монет.

– Вот, – важно произнес Рудермаер, – вот это место.

Здесь, у стены, размещалась помойка, и не было тут никаких тридцати пяти шагов на пятнадцать. Глазомер у опытного стрелка все сразу прикинул. Тридцать на двенадцать с неглубокой канавой по периметру. Коровьи и лошадиные кости, падаль вонючая, старое гнилое тряпье, битый кирпич и битые горшки. Все это валялось слоями, а посреди красовался гнилой, покосившийся сарай.

– И все это стоит шестьдесят шесть талеров? – невесело спросил кавалер.

– Да, – радостно кивал Пилески. – Место хорошее и недорогое. Почти даром.

Волков посмотрел на него пристально, подозревая, что мастер шутит, но Пилески не шутил.

– Место доброе, – видя недоверие кавалера, заговорил Рудермаер, – мы его вычистим, меж заборами ворота поставим, тут будет уютно, и лишних никого, за стеной ручей недалеко, выроем колодец: своя вода всегда на пользу. Кузню разместим у стены, а на нее думаю домик поставить, мы с Виченцо жить там будем. Нам боле негде. А если с крыши домика лестницу вверх положить, то на городскую стену вход получится.

– Сюда и подвода не пройдет, – резонно заметил Ёган.

– Не пройдет, – согласился мастер, – а нам и не нужно будет, нам на месяц сорок корзин угля да два пуда железа потребуется, сами притащим.

Кавалер молчал, продолжая осматриваться, место было тихое, это ему нравилось, и мысли мастера о воротах и лестнице на стену тоже. Но он все-таки сомневался.

– Тут вон сколько убирать нужно, – наконец произнес Волков, – как тут все это убрать? Куда нести?

– Господин, – Пилески засмеялся, – это как раз плевое дело. За три дня управимся.

– Да, – поддержал его Рудермаер, – за три дня все будет чисто. В городе сейчас многие за хлеб работать будут. За талер все вычистим, а еще за три колодец выроем. Вот в том углу.

– Значит, сто семьдесят два талера все будет стоить? – задумчиво переспросил кавалер.

– Вроде так, чаны для выпарки селитры медные, два надобно, да чан для смешивания, да для жарки угля, да две наковальни, длинная и рабочая, да стол железный, да веретено для точки ствола, оно очень дорогое, да…

– Я понял, – прервал его Волков.

– А брус с доской, – добавил Пилески. – А работы, вот так и набегает такая прорва денег. У нас список есть, там все прописано.

– Ну что, кавалер, решайся уже, – заговорил Скарафаджо, – ты ж всегда знал, где жирно, где монет раздобыть, я побиться об заклад готов, что ты и здесь не прогадаешь. Тебя ангел в лоб поцеловал.

– Об заклад готов биться? – переспросил кавалер, Роха его заметно раздражал, – а поставишь что: бороду грязную или деревяшку свою? – Роха хотел было что-то сказать, да кавалер продолжил: – И деньга у меня водится не потому, что меня ангел целовал, а потому, что я копил ее всегда, и я не хочу выбросить все то, что собрал, на ветер. Серебро это давалось мне кровью и увечьями, а не торговлей, как купчине.

– Да знаю я, Фолькоф, знаю, – проговорил Роха, словно оправдывался. – Просто я верю, что у нас все получится. Понимаешь? Нам судьба тебя послала.

Кавалер молчал, продолжая оглядываться, и наконец произнес:

– Ладно, поехали в магистрат, купим эту помойку, а вечером чтоб список всего, что нужно, с ценами, у меня был.

– Так я сейчас его вам дам, – аптекарь достал из-за пазухи бумагу, – вот он.

– Все, что покупать будете, и где будете платить, – продолжил Волков, – будете делать при моем человеке.

– Мы согласны, – сообщил Роха.

– А если где обмануть меня попробуете, – Волков склонился с коня и показал всем троим кулак, – всех убью.

– Мы согласны, – подтвердил храбрый мастер Рудермаер.

А вот Роха и аптекарь промолчали, видимо, на это они были не готовы.

Бумагу на собственность земли, что у западной стены, ему выдали быстро, но, как и всегда бывает, не все пошло гладко. Там, в холодном магистрате, второй писарь земельной канцелярии, что одет был в добротную куртку с мехом и шапочку, всем своим рыбьим лицом выражая скуку, поинтересовался:

– А с какой целью приобрели сей надел, для проживания или ремесло какое затеяли?

– Жить там буду, – соврал кавалер.

– Тогда с вас еще шесть талеров сбор за мусор разовый, да еще годовой полталера, да городской налог семьдесят крейцеров, а коли конюшни ставить будете, так еще сорок крейцеров за год.

– Не буду я там жить, пекарню поставлю, – зло буркнул Волков.

– Так вы пекари? – бесстрастно уточнил второй писарь земельной канцелярии.

– А разве по нам не видно? – спросил его Роха.

– Отчего же, очень даже видно, что вы пекари, – согласился писарь, – и тогда с вас восемь талеров за мусор единый сбор, да два талера и восемнадцать крейцеров годовой сбор, да узнайте, сколько гильдия пекарей с вас попросит денег, чтобы дать дозволения вам тут хлеб печь. А как не дадут вам права, так зря только пекарню тут поставите.

– Хорошо, мы пока узнаем, сколько стоить будет взнос в гильдию, а потом уж и решим, – сказал Волков. – Ну, посчитали вы поборы городские? А в гильдию оружейников взнос посчитали? – принялся распекать он дельцов, едва вышли на улицу.

Роха, аптекарь и Рудермаер молчали озадаченные.

– Каков взнос в гильдию оружейников? Талеров сто или двести?

– Нисколько, – зло сказал Роха, – тут никто ни пороха рассыпчатого не делает, ни мушкетов.

– Хорошо, коли так, – согласился Волков, – аптекарь, ты мне нашел сарацинскую воду?

– Еще не искал, – признался Пилески.

– Так ищи, и уксус самый крепкий не забудь. А ты, Рудермаер, кирасу починил?

– Мой друг мне в кузне дает работать только ночью, днем сам трудится.

– Ну, тогда начинай землю купленную очищать, а ночью кирасу почини. Держи талер.

Он кинул мастеру монету.

– Роха. Ты говорил, что добрых людей уже нашел для меня.

– Да, шестнадцать человек с корпоралом, будут ждать нас у западных ворот после обеда.

– Так уже обед.

– Давай перекусим и пойдем глянем, возьмешь ли таких людей себе, – отвечал Роха.

Солдат солдата видит всегда. Это были настоящие воины.

И корпорал у них был старый солдат, и кампаний прошел не меньше, чем Волков. Они сразу понравились друг другу. Оба поняли, с кем имеют дело, прониклись уважением друг к другу. Корпорала звали Литбарски. Он построил своих людей, а тех было шестнадцать. Четверо в полном доспехе, крепкий доспех, опытные мужи, люди первого ряда. Еще четверо таких же добрых людей были одоспешены только на три четверти. Доспех крепкий и не раз у кузнеца бывавший.

– А не был ли кто из вас в Черной банде? – спросил кавалер, разглядывая латы второй четверки.

– Упаси бог, – отвечал корпорал, – среди нас таких нет, а вот Государю послужили, со мной четверо тех, кто ходил под имперскими знаменами.

Волков удовлетворенно кивнул.

Еще двое людей Литбарски были в кирасах да шлемах. А оружие имелось у всех: шесть пик и две алебарды, фальшионы да кинжалы. Остальные были арбалетчики, в хорошем доспехе и с добрым оружием, и два не местных человека с аркебузами. Тоже неплохие. За ними следовала большая телега с двумя меринами, возница и кошевой.

Это были отличные солдаты. Они очень понравились кавалеру, единственное, чего он опасался, так это что денег у него на таких воинов не хватит.

– Довольны ли вы, рыцарь, людьми этими? – спросил старый корпорал.

– Отличные люди, – признался Волков, – да вот возьметесь ли вы за дело, если за две недели я заплачу по полтора талера каждому? И вам, господин корпорал, три офицерские порции?

Литбарски задумался. Прикидывал что-то. А за него спросил один из лучших солдат:

– Кавалер, а с кем драться думаете?

– И под чьим знаменем? Мы не под всякий штандарт пойдем, – добавил стоявший рядом с ним.

– Пойдем под моим штандартом, а драться ни с кем не будем, – отвечал Волков. – Заберем кое-что и привезем заказчику. Вы будете охранять в дороге.

– Вот как! Литбарски, соглашайся, – дал добро лучший солдат. – Деньга малая, да всяк лучше, чем без дела дома штаны протирать.

Остальные согласно загалдели.

– Ну, раз корпорация не против, то и я согласен, – сказал Литбарски, – а кто заказчик и какую ценность везти?

– Велением епископа Вильбурга нам надобно забрать в одном храме одну ценную вещь и привезти эту вещь ему.

– Так что за вещь? – спросили его солдаты.

– А что для попов самое ценное – мощи. Нам надо забрать мощи.

– Мощи дело богоугодное, мы согласны, скажите, когда выступаем, кавалер.

– Пару дней придется подождать, мне нужно кое-что взять с собой, – отвечал Волков.

– А нужно ли ждать нам? – спросил корпорал. – Если не нужно, мы можем завтра же поутру выступить, а через пару дней вы нас догоните. Куда идем?

Видно, нужда их донимала, раз согласны идти хоть сейчас.

– Правильная мысль, – кивнул кавалер, – может, вы и правы, пойдем мы в Ференбург.

Переговаривавшиеся солдаты сразу замолчали. Повисла тишина, все смотрели на кавалера, ожидая пояснений, а так как тот промолчал, корпорал Литбарски уточнил:

– Ференбург тот, что на Эрзе?

– Да, – коротко ответил Волков.

– Угу, так значит? Нам с ребятами нужно переговорить, – сказал корпорал, чуть помедлив.

Он отошел к своим людям, все они сбились в кучу и стали обсуждать предложение кавалера, но так, чтобы он не слышал. Совещались они недолго, совсем недолго. Литбарски подошел к нему и сказал:

– Господин кавалер, корпорация решила, что дело ваше нам не подходит.

– Так вы только что говорили, будто дело это богоугодное, – произнес Волков, вкладывая в слова насмешку, – как быстро у вас все меняется.

– Так и не знали мы, что нужно лезть в город, где двое из трех померли от чумы.

– Два талера каждому, – и Волков умышленно перешел на «ты», – и тебе четыре офицерские порции. Четыре порции, так платят сержантам.

– Дело не в деньгах, кавалер, ребята семейные, никто не хочет задохнуться от бубонов на шее. Или, того хлеще, в семью их привезти, мы чуму помним, года не прошло, как она у нас тут семьи выкашивала.

– Эй, Литбарски, какого дьявола, вы же уже согласились, – встрял в разговор Роха. Он был обескуражен.

– Не соглашались! Мы не знали, куда идем! – выкрикнул лучший из солдат Литбарски.

– Да как не соглашались, вы уже чуть ли не сейчас собирались выступать, – наседал Скарафаджо. – Что за перемены?!

– Оставь их, Роха, – произнес кавалер громко, – хорошо, что они сейчас переменились, а не дай бог дошло бы до дела какого, и там они бы сказали, что передумали. Извините, мол, мы не знали, что тут у вас злобные мужики будут железяками размахивать. Мы уходим.

Слова были едкими и обидными. Роха и даже Ёган засмеялись.

– Одно дело мужики с железяками, а другое дело чума, – хмуро заметил лучший солдат. – С чумой не повоюешь. Было бы дело, мы бы себя показали.

– Убирайтесь, мошенники, – сказал Скарафаджо. – Знаю я таких, как вы, вы обозные воины.

– Это какие такие обозные воины? – поинтересовался Ёган.

– Есть такие, как мы врага ломаем, так они первые во вражеский обоз бегут грабить, а как нас враг гнет, так они бегут в наш обоз прятаться.

– Ты не сильно задирайся, – сказал лучший воин Рохе, – будь ты на двух ногах, я бы тебе объяснил, кто тут обозный воин.

– Так я на двух ногах. – Волков сделал шаг вперед. – Мне объясни.

– Ну что ж, объясню, – уперся воин.

– Да вы что?! – заорал корпорал, вставая между ними. – Рехнулись, что ли?! Взрослые мужи, а ведете себя как сопляки. Угомонись, Франц, и вы, господин кавалер, остыньте. Еретики мало нас убивают, давайте еще сами будем резаться. Все, идем в город. В город.

Ни Франц, ни рыцарь продолжать склоку не желали. Солдаты стали собираться и пошли, а Роха, задира, свистнул им вслед. И крикнул:

– Чертовы трусы!

Волков стоял мрачный и глядел вслед уходившим. Скарафаджо хотел ободрить его и произнес:

– Ничего, я знаю еще пару толковых ребят. Не так хороши, как эти, но для прогулки, что ты затеял, подойдут.

– Не подойдут, не полезет никто в чумную яму из нормальных людей, – невесело заметил кавалер.

– Предложи больше денег.

– Даже если в два раза больше дам, никто не пойдет, я бы и сам не пошел.

– А я пойду, – вдруг сказал Скарафаджо, – дашь три талера – и пойду.

– Что, совсем оголодал?

– Совсем, – признался Роха, – хозяин грозится вышвырнуть моих спиногрызов и мою чокнутую бабу из дома. Больше полутора талеров должен, бакалейщику должен, мяснику, пекарь отказался давать хлеб в долг. Долгов на три талера. Пойду с тобой хоть в чумную яму, если дашь денег.

Кавалер, казалось, и не слушал его, и на него не смотрел, он смотрел на приближавшихся к ним двух забавных людей. Это были мальчишки лет пятнадцати, вряд ли старше. На одном из них красовалась старая, кривая кираса, на втором видавшая виды латаная стеганка, гамбезон, перетянутый на поясе веревкой, Волков уже лет пятнадцать таких не видел, да и велик он оказался мальцу настолько, что еще одного такого же без труда можно было засунуть.

Шлемов у них не имелось, а вот подшлемники были у обоих. Парень в кирасе имел вполне себе добрую алебарду на крепком древке, второй был вооружен обычным мужицким топором. Волков, Роха и Ёган с интересом наблюдали, как юноши подошли, низко поклонились, и тот, что с алебардой, произнес, обращаясь к кавалеру:

– Простите меня, добрый господин, а не вы ли тот честный рыцарь, что ищет добрых людей себе в помощь?

Роха засмеялся, с ним засмеялся и Ёган. Волков только ухмыльнулся и важно спросил:

– Люди мне нужны, да только нужны мне честные люди. Не сражались ли вы в Черной банде, не сражались ли вы за еретиков, или за схизматов, или за чертовых эгемцев, что выкидывают праведных людей, друзей императора, из окон чертовой ратуши своей в своей чертовой столице, воевали ли вы против императора нашего?

– Нет, нет, нет, – качали головами мальчишки, – мы еще нигде не сражались.

– Ишь ты! – язвил Ёган. – А так и не подумаешь! Я как вас увидал, так решил, что какие-то славные воины к нам идут. Малость даже забоялся.

Юные воины поняли, что над ними смеются. Стояли невеселые.

– Откуда прознали, что кавалер людей ищет? – спросил Роха.

– Вчера пришли, в банду Литбарски записаться хотели. Да они погнали нас, – заговорил тот, что в кирасе. – А мы услышали, что сегодня тут кавалер им будет смотр устраивать, вот думали…

– Что подумали? – холодно спросил Волков. – Подумали, что кавалер любит детей хоронить? Так скажу вам, что кавалер детей хоронить не любит. Уходите, не хочу, чтобы ваши матери меня проклинали.

– Господин, у нас нет матерей, – в первый раз заговорил тот, что был в гамбезоне, – у нас все померли в чуму. И у меня все, и у него.

– И идти нам некуда, – поддержал его товарищ, – возьмите нас, господин, мы крепкие, я работаю учеником у скорняка, а Хельмут развозчик, у меня руки сильные, весь день с кожей, а Хельмут целый день тягает тачку. Он выносливый, как осел.

– Мы пойдем к вам в банду за талер в месяц на двоих, – предложил тот, что был в гамбезоне.

– Слушай, Фолькоф, а может, и вправду взять их, – предложил Скарафаджо. – Талер им, три мне – и вот у тебя три человека за четыре монеты. Да еще твои холопы и ты, вот уже семь человек, какая-никакая, а банда.

– Да? – кавалер посмотрел на него без всякой симпатии. – А случись что, кто драться будет? Ты на своей деревяшке? Или этот балабол, – он кивнул в сторону Ёгана, – или монах?

Роха только вздохнул в ответ.

– Нет. Мне нужны люди, да только не такие, как Литбарски. На таких у меня не хватит денег. Есть кто попроще у тебя на примете? – продолжал Волков.

– Есть один такой, дурак и жадина.

– Не трус?

– Нет, не думаю, уж больно жадный, чтобы быть трусом. Да вот людишки у него сброд и шваль. Я бы на них сильно не рассчитывал.

– Вот такие мне и нужны. А вы идите, господа солдаты, – велел кавалер мальчишкам, – толку от вас все равно пока не будет.

– Завтра приведу, – обещал Роха, и тут его словно осенило. Он загорелся: – Слушай, Фолькоф, а заберу-ка я у Рудермаера мушкет.

Юные воины стояли чуть не плача, все еще надеясь на перемену в своей судьбе.

– Забирай, он нам может пригодиться.

– И научу стрелять вот этих вот, – сказал Роха, кивая на юношей. – Ты верно говоришь, что толку от них нет, это так, но только пока они в тебя из мушкета не попадут.

Волков хотел было его оборвать, но мысль Рохи оказалась интересной.

– Убьют их, – еще сомневался он.

– Ну, тебя же не убили, – говорил Роха, – ты тоже в их возрасте в солдаты пошел.

– Я младше был, – усмехнулся кавалер. – И деться мне было некуда, мне деньги были нужны.

– Зато теперь ты кавалер и богач, – настаивал Скарафаджо, – слышали, ребята, а начинал наш кавалер так же, как и вы.

– Господин, возьмите нас, – принялся просить тот, что в кирасе, – нам тоже деться некуда, я кожу мну на хозяина, неба не вижу. А Хельмут спит под своей телегой даже в холод.

– Научишь их стрелять? – спросил Волков, все еще раздумывая. – А порох есть у аптекаря?

– Полведра зелья сам видал, и пуль штук сто, – радостно сообщил Скарафаджо. – Научу, тут наука не хитрая.

Волков махнул рукой, дал согласие. Полез на коня, Ёган помогал ему. Уселся. Поглядел, как обрадовались мальчишки, да и Роха тоже был рад, усмехнулся невесело и сказал:

– Ты про жадного дурака-то не забудь, пусть он свою банду сюда завтра на рассвете приведет.

– Не волнуйся, господин рыцарь, все сделаю, – обещал Скарафаджо.

Глава 7

В трактире Волков уселся за стол, стал писать письмо епископу. Взял у трактирщика перо и бумагу, хотел еще пива попросить, да подумал с чего-то, что теперь ему пиво пить не пристало, пиво – пойло мужиков да бюргеров, заказал вина. Но, получив вино, понял, что лучше бы заказал пива. Не то чтобы он был большой знаток вин, но многие лета, проведенные на юге, давали ему право сказать трактирщику:

– Повесить бы тебя надо, мошенник, за такое вино.

– Другого нет, господин, только это, да еще дьярский токий есть, – сконфуженно улыбался тот.

– Неси токий, а эти помои забери.

В письме он первым делом поблагодарил епископа за рыцарское достоинство, а потом рассказал, что добрые люди, узнав о задании, отказались с ним идти. И спрашивал епископа, если он, Волков, увеличит награду из своих средств, компенсирует ли ему затраты епископ?

Когда кавалер уже почти закончил письмо, к нему подсела Агнес, сначала сидела молча, косила глазом, ерзала от нетерпения, а потом придвинулась поближе и зашептала почти в ухо:

– А к Брунхильде сегодня Сыч приходил, уговаривал. Она ему не дала, сказала, что за десять крейцеров боле никому давать не будет. Сыч позлился да ушел. Потом мы с монахом сидели грамоту учили, а она у бабы просила корыто воды, та принесла, и Хильда села на кровати ноги мыть. Сидела мыла да подол задирала так, что ляжки было видать, монах на ляжки косился, а она видела то, но ляжки не прятала, еще и песни стала петь. Шалава она. Монах от того молиться ушел. А она смеялась. Еще вот что было. Ёган ночью ходил на кухню, жрал там и бабу кухарку тискал, а она замужняя. Просто муж у нее беспутный. А еще Брунхильда с пекарем сговорилась ночью встретиться, меня все подбивала у вас денег просить.

– На что еще ей деньги понадобились?

– На рубахи батистовые, мы в купальне были, там у всех рубахи из батиста, мы уже нашли, где они продаются, стоят одиннадцать крейцеров, нам такие надобны.

– Сдурели, что ли? – сурово спросил кавалер. – Вы, может, где и золотое шитье увидите. Так что, мне его вам покупать?

– Не купите, значит? – уточнила девочка.

– Нет, – закончил разговор кавалер.

– Ладно, – многообещающе проговорила девочка и пошла в покои.

А Волков стал заканчивать письмо к епископу, но тут увидал на лестнице Брунхильду и Агнес. Они бодро направлялись к нему. Брунхильда остановилась в двух шагах от кавалера, руки в боки. Она чуть поправилась за последнее время, грудь потяжелела, из платья наружу лезла. Волосы светлые, вьются локонами.

Красавица, да и только. Заговорила зло:

– И что, не дадите денег на батистовые рубашки?

– Зачем они вам? – спросил Волков.

– А затем, – она даже не нашлась сначала, что ответить, – затем… А вдруг жених ко мне придет?!

– Так он точно придет не рубаху твою разглядывать.

– А почем вы знаете, может, и рубаху, – не сдавалась Хильда.

– Ну, такого ты в шею гони, от такого толку не будет, – заверил кавалер.

– Да? – Девушка кривилась от раздражения.

– Да! – Кавалер был абсолютно спокоен, улыбался даже.

– А вот мы в купальню пойдем, так там все в батисте, а мы в полотне, как дуры деревенские, – говорила красавица.

– Так вы и есть дуры деревенские.

– Да? Так вот? – Брунхильда была готова ему врезать, ноздри, как у кобылы на бегу, раздувались, щеки красные, в глазах злость.

– Так ты ж неграмотная, – напомнил кавалер, – что ж ты умной себя мнишь?

– Ах, вот как вы запели, – зашипела девушка и, приблизившись к нему почти вплотную, продолжила с жаром, – как лапать меня под подолом, так и безграмотная хороша, а как батист купить, так дура деревенская. Раз так, то знайте, боле перед вами подол задирать не стану, а то от ваших пальцев у меня весь зад в синяках, перед людьми стыдно.

– Перед какими еще людьми? – спросил Волков.

– Да перед хорошими, которым на меня не жаль пару крейцеров. Вот перед какими.

Разгоряченная, злая, очень красивая стояла она рядом с ним, дышала ему в ухо, и он не мог ей отказать. Полез в кошель. Достал мелочь, стал считать, но она накрыла его ладонь своей, забрала все деньги, повернулась гордо и пошла прочь, уже не очень злая, а даже и улыбаясь. Мало нужно ей. И Агнес, маленькая дрянь, тоже гордо глянула на кавалера и пошла за Хильдой, победно задрав подбородок.

Волков посидел, поглядел им вслед и крикнул:

– Ёган, где ты?

– Тут я, – откликнулся слуга.

– Письмо нужно на почту отнести, видел, где почта?

– Не видал, так поспрошаю, авось найду.

* * *

На этот раз врач придумал новое лечение. Теперь архиепископ полулежал в удобном кресле на подушках, а ноги его были погружены в неприятного вида воду, налитую в серебряный таз. Брат Родерик глядел на это с сомнением, не был уверен, что такие ванны улучшают самочувствие сеньора. Вид архиепископа говорил об усталости и унынии, что, несомненно, было грехом. Приор дождался, когда архиепископ обратит на него внимание, и не без гордости сообщил тому:

– Вами было велено выяснить, что затеял епископ Вильбурга, я выяснил. Угодно ли вам сейчас выслушать меня?

– Его Высокопреосвященству не до того сейчас, – попытался было отложить дела доктор.

Но архиепископ жестом прервал его и приказал:

– Говори.

– Как мы и предполагали, добродетельный брат наш решил совершить воровство и ограбить собор Святого Великомученика Леопольда, что в Ференбурге. Хочет забрать оттуда мощи святого. На то и нанял головореза по имени Фолькоф, которому мы даровали рыцарское достоинство. Этот головорез сейчас ищет себе добрых людей, чтобы идти за мощами. Да пока не может найти, нет смельчаков среди наших, чтобы лезть в пасть к сатане добровольно.

– Значит, решил ограбить Ференбург, – не открывая глаз до конца, вслух размышлял архиепископ, боль изводила его, – братец с епископом Ференбурга давно в раздоре был. Вечная склока.

Приор и подумал спросить у сеньора, а с кем не было склок и раздоров у братца его епископа Вильбурга и Фринланда, да не стал. Ни к чему было, спросил другое:

– А что будем делать с головорезом?

А сеньор как не слышал и продолжал:

– Давняя у них была неприязнь, давняя, уже и не помню, с чего началась.

– Пора бы закончиться ей, монсеньор, – сказал приор, – епископ Ференбурга еще в феврале почил от чумы.

– Я знаю, из ума еще не выжил, – отвечал архиепископ, – помню, что кафедра Ференбурга свободна. Другого я не назначил, а чем тебе этот головорез так не мил, а? – Приор молчал, не зная, что и ответить. А его сеньор продолжил: – Наверно, братца моего недолюбливаешь, ведь головорез тебе ничего дурного не сделал. Ты ведь все за чистоту Матери нашей Церкви ратуешь, укоров Имени ее боишься. – Он помолчал. – А братец мой, он много, много чего натворил, много от него проказ было Святому Престолу, да все меньше, чем от индульгенций, как считаешь?

Теперь отмолчаться приору было невозможно.

– Индульгенции были главным укором. Но и безгрешность отцов в умах паствы поколебалась. От алчности их бесконечной, – проговорил он, не глядя на сеньора.

– Вот, значит, как ты думаешь, – произнес архиепископ, – хорошо, и что ж ты предлагаешь сделать?

– Предлагаю не дать головорезу собрать людей, посадить его под замок на пару месяцев. Пусть посидит.

– А я предлагаю не мешать ему, пусть идет в Ференбург; сгинет там, ну так Бог ему судья, а нет, так пусть добудет мощи, но привезет их нам, а мы уже подумаем, отдавать ли их братцу. А Ференбург и без мощей хорош. Церковь там добрая.

– Достойно ли сие, монсеньор? – спросил приор, глядя на своего сеньора с неприязнью.

Хорошо, что тот не глядел на него.

– А что ж тут недостойного, мы ж не грабим, город наполовину вымер, а в нем давно еретики селились, теперь храм никто не защитит, а мощи для еретика – что тряпка для пса неразумного, только озлобляет их, как и фрески в храмах, как и иконы. Неужто неведомо тебе это?

– Ведомо, монсеньор, – тут приор спорить не мог, – и что ж мне делать?

– Грамоту писать головорезу твоему, что не сам он пришел церкви грабить, а я его послал ценности спасать. Велением моим он туда пойдет. Понял?

– Понял, – отвечал приор, в это мгновение он ненавидел архиепископа, ведь тот в любой ситуации мог найти выгоду. И грамоту такую брат Родерик писать, конечно, не собирался, зачем помогать головорезу. – Неужто мы доверим этому пришлому человеку наши ценности?

– Нет, не доверим, и для того ты с ним человека нашего пошлешь. Есть у тебя кто на примете?

– Есть, отец Велинор, он сейчас без прихода, честен и чист, ему можно доверять.

– Я знаю отца Велинора, добрый пастырь. И такого доброго пастыря ты собираешься в яму чумную кинуть? Не жалко тебе его?

– Жалко? – приор опять не понимал архиепископа. – Вы же… сказали…

– Чума там, а ты хорошего пастыря готов туда послать, не жалко, говорю?

– Я не знаю даже…

– Вижу, не жалко, а мне даже головореза жалко, хотя кто он мне? – Архиепископ поудобнее улегся на подушках. – На той неделе ты хотел расстричь кого-то. Кто таков?

– Отец Семион, подлый человек, и грех его мерзок. Миряне били его кто кулаком, а кто и дубьем, насилу ушел. Неделю на воде и хлебе в келье молится.

– Что ж совершил? Отчего паства пастора бить дубьем стала? – спросил архиепископ с интересом.

– Во время исповеди пьян был и мирянке персты ввел в лоно, а сам целовал ее в шею, на том был пойман мужем и братьями его, так как мирянка стонала.

– Мерзость какая, это он в храме учинил?

– В храме, монсеньор, а мирянка притом беременна была, и то с ним не первый случай, за год до того еще одну мирянку, незамужнюю, к блуду склонил, хорошо, что мирянка молода еще была, пришлось отцу ее из казны прихода денег давать.

– Вот пусть он и едет в чумную яму. Сгинет – туда ему и дорога, а не сгинет, скажи, что оставим, отлучать не будем и без клейма обойдется. А ты пиши головорезу, чтобы не гнал пастора, чтобы принял. Пусть идут судьбу свою пытают.

– Монсеньор… – начал было приор, ему не понравилось решение архиепископа.

– Хватит, – оборвал тот, – докучаешь, ступай.

Канцлер Его Высокопреосвященства молча поклонился и пошел прочь. И молился по дороге, чтобы отогнать от себя беса злобы.

* * *

На заре все уже покинули комнату. Кавалер один остался, нежился в перинах, ожидая Ёгана с водой и чистой одеждой. Он слушал, как за стеной пела Хильда, наверное, волосы чесала, и ей тихонько подпевала Агнес. Как на кухне повар ругает поваренка, как стучит коваль в конюшне малым молотком, перековывает коня. Как перекликаются бабы на улице, собираясь идти в церковь на утреннюю службу. А он ждал вкусного завтрака и мог бы почувствовать себя счастливым, но у него не шло из головы дело. Волков думал о чумном городе. Город не давал ему покоя. Засыпал и просыпался с мыслями о нем.

Ёган принес воды, одежду, и прежде чем он ушел, кавалер сказал:

– Позови Агнес.

Сам стал мыться. Девочка пришла тут же, поклонилась, села на кровать, сидела, молчала, ждала, пока кавалер заговорит. А тот расплескивал воду, умывался и тоже не спешил начинать разговор. Агнес старалась смотреть мимо него, чтобы не видеть запретного. Наконец он стал вытираться, взял одежду и, только надев штаны, произнес:

– Я скоро уеду.

– Я знаю. Все знают, – все еще смотря в стену, ответила Агнес.

– Все знают? – удивился Волков. – И что говорят?

– Говорят, что в чуму поедете.

Он вздохнул, после того как солдаты Литбарски отказались участвовать в походе, вряд ли их задумка осталась для кого-то секретом. И продолжил:

– Вы с Брунхильдой подождете нас здесь.

– Я знаю.

– Поживете тут, пока не вернусь. Денег вам оставлю, но немного, тебе оставлю, ты не трать и Хильде не давай.

– Я работу поищу, мне много денег не нужно.

– Пока не ищи, вернусь, сам тебе найду.

– А вы не вернетесь, – сказала девочка спокойно и даже не глядя на него, она теребила красную ленту.

– Что? – как будто не расслышал Волков. – Что ты сказала?

– Вы не вернетесь, – так же спокойно повторила Агнес, – и все, кто с вами пойдет, тоже сгинут.

– В шаре увидала?

– Да, стекло показало.

– И что ж там ты видела?

– Меня и Хильду трактирщик на улицу гонит, а Хильда плачет. На улице дождь со снегом, холодно. А у нас одежды нет теплой и денег нет. А пекарь ее бросил.

– А может, я еще жив? – предположил кавалер.

– Может, и живы. Стекло того не показало. Показало, как по улице идем с Хильдой, а снег под ногами мокрый. А Хильда плачет, вас вспоминает. Ругает.

– Ты ж говорила, что до старости я доживу, – Волков сел рядом. – Ты в шаре видела.

– Может и доживете, я видела такое, – она кивнула, – так то раньше было, что теперь будет, я не знаю, знаю только, что поп к вам придет сейчас.

– Что за поп еще? – спросил Волков.

– Дурной поп, похабный, не берите его с собой. Меня возьмите, если я с вами буду, то тогда и вернетесь вы. – Она впервые за весь разговор взглянула на него: – Без меня пропадете вы там.

– Забудь, – кавалер усмехнулся, – не поедешь ты в чумной город, ишь, хитрюга, придумала: сгину, значит, без нее. – Он наклонился к ней. – Я ваши бабьи хитрости насквозь вижу. Не дури меня.

А девочка смотрела на него без тени улыбки на лице:

– Сгинете, не знаю как, но пропадете там без вести.

Он хотел ответить ей, хотел сказать что-то строгое, осадить наглую, да не успел, дверь отворилась, показался Ёган и произнес:

– Господин, вас какой-то поп желает видеть.

– Что еще за поп? – удивился Волков.

– Да так себе поп, драный какой-то, – отвечал Ёган.

Кавалер взглянул на Агнес, а та даже не смотрела в его сторону, продолжала теребить ленту, как будто происходящее ее не касалось. Сидела на кровати холодная, бледная. И улыбочка мерзкая на губах. Насмешка, а не улыбка.

Ее мышиное лицо оставалось абсолютно спокойным, она была уверена, что кавалеру некуда деваться, он возьмет ее с собой, а тот видел ее уверенность, и в нем просыпалось его родное, столько раз ставившее его на край гибели упрямство.

– Тут останешься, – твердо сказал он тоном, не допускающим возражений, – будешь ждать меня. Ребенка, да еще и бабу в мор не возьму. Молиться за меня будешь тут.

– Да как так-то? – воскликнула Агнес возмущенно, от ее спокойствия не осталось и следа. – Я ж…

– В покои свои иди, – все тем же тоном закончил кавалер.

Волков развернул роскошный свиток с алой лентой и сургучной печатью, стал читать. Читал – удивлялся. Поглядывал на отца Семиона. Ёган, как всегда точно, нашел ему описание. Поп действительно имел вид то ли недавно битого, то ли собаками драного человека. Ссадины и синяки уже потускнели, сам священник оказался не стар и на вид крепок, а сутана его была многократно штопана и оттого крива. Кавалер дочитал письмо до конца и по привычке своей начал читать сначала. Отец Семион терпеливо ждал. Наконец кавалер отложил свиток и спросил отца Семиона:

– Знаешь, куда я иду?

Он решил обращаться на «ты», чтобы у попа не было сомнений, кто тут будет главный.

– В Ференбург, – смиренно ответил поп, – спасать мощи.

– Там чума, – напомнил кавалер.

– То всем известно.

– Что ты такого натворил, что тебя со мной отправляют? – Кавалер усмехнулся. – Доброго попа со мной бы не отпустили.

– Тяжки грехи мои, и в смирении несу я кару свою. Велено с рыцарем Фолькофом в мор идти – пойду в мор, велено будет в огонь идти – пойду в огонь. На все воля Божья. Сделаю, как велели.

– Кто тебе велел? И что тебе велели? – спросил Волков, который, помня слова Агнес, не очень-то был рад этому человеку.

– Велел мне к вам явиться прелат отец Иеремия. Он же велел вселять в сердца людей ваших огонь Божеский, – отвечал отец Семион, не добавляя к тому, что и канцлер, отец Родерик, тоже дал ему наставления. И знать о тех наставлениях кавалеру не должно.

– И что это за прелат, зачем ему это? – продолжал интересоваться кавалер.

– Он глава капитула дисциплинариев, отец, известный чистотой нравов и силой веры. Патриарх и пример всем живущим, – со смирением проговорил поп, закатывая глаза в потолок.

«Мошенник, – сделал о попе вывод Волков, – прислали, чтобы следить. Боятся, что много себе возьму, коли дело удастся, а коли не удастся и сгинем там, то такого попа и не жалко. Права Агнес, гнать бы его, да на письме подпись самого архиепископа стоит, да с печатью. Попробуй погони».

– Если монсеньор архиепископ просит тебя взять – возьму, когда выходим – не знаю, людей еще нет у меня. Жить будешь на конюшне, в покоях места тебе нет, столоваться с людьми моими станешь.

– Многого мне не нужно, – смиренно склонил голову поп, – поницентию, епитимью возложил на меня прелат, хлеб и вода для удержания души в теле, и не более.

«Ну да, такую морду и плечи на хлебе и воде ты не отъел бы, пожрать не дурак», – думал кавалер, разглядывая попа. Потом сказал:

– Ступай, найди брата Ипполита, помогать ему будешь.

Отец Семион поклонился и ушел.

Пока кавалер говорил с попом, Рудермаер и Пилески ждали своей очереди. Они пришли просить денег на уборку участка и покупку материалов. Кавалер позвал Сыча.

– Вот этот рыжий Яков Рудермаер, – сказал Волков, – мастер-оружейник.

– Знаю его, экселенц, пару раз уже за столом сидели, – кивнул Фриц Ламме по кличке Сыч.

– Просит денег на очистку моего участка и покупку материала.

– Да, – сказал Рудермаер, – мне нужны бревна, брус, тес, скобы и гвозди. И еще требуются деньги на рытье колодца, за стеной река, думаю, рыть много не придется, отдадим за колодец не больше двух монет, итого на все нужно десять талеров.

– Деньги дам тебе, – Волков повернулся к Сычу, – рассчитываться будешь ты, все считай, коли можно, бери бумагу с подписью, торгуйся за каждый крейцер. На слово никому не верь, плати всегда после.

– Понял, экселенц, – кивал Сыч.

– Аптекарь, – продолжал кавалер, – ты нашел мне сарацинскую воду и уксус?

– Искал, господин рыцарь, в городе столько сарацинской воды не оказалось, едва ли пять ведер наберется, да и та плохая, разбавленная, и много просят за нее, я подумал, что сам бы мог ее нагнать, будь у вас пара недель.

– Нет у меня пары недель, – покачал головой Волков, – а как отличить хорошую воду от плохой?

– Плохая не горит.

– Не горит? – удивился кавалер.

– Добрая вода двойной перегонки горит. На свету пламенем почти невидимым, а во тьме видимым, синим. Есть и другие способы распознать добрую воду.

Тут в трактире появился монах Ипполит вместе с отцом Семионом.

– Монах, – окликнул его кавалер и полез в кошель, – пойдешь с аптекарем, покупайте сарацинскую воду, торгуйтесь, говорите, что надобна она на богоугодное дело, – он указал на отца Семиона, – этого с собой возьмите.

– Господин рыцарь, – заговорил Пилески, – воды сарацинской немного нашел, зато нашел крепкого уксуса, почти задарма, хоть бочку, хоть две купить можно.

– Отлично, Ипполит, запрягай телегу, покупайте всю воду и две бочки самого крепкого уксуса. – Волков выложил на стол несколько монет. – Ты главный будешь.

– Да, господин, – молодой монах явно обрадовался. – Все сделаю.

Когда Роха говорил, что приведет сброд и шваль, он не врал. Волков подъехал к этому сборищу, и при его приближении половина из людей даже не встала с земли до тех пор, пока их главный не рыкнул на них. Только тогда они стали шевелиться и строиться. Не слезая с лошади, кавалер разглядывал этих людей и ничего, кроме неприязни, к ним не испытывал. Доспех кое-какой у них водился, оружие тоже, даже пара мечей имелась, но ни одной пики, ни одной алебарды. Пара, всего пара неказистых и немолодых арбалетчиков со старыми арбалетами. Солдаты эти больше напоминали дезертиров, чем добрых людей. А на лбу одного так и вовсе красовалось клеймо. Кавалер напротив него остановился и спросил:

– Вор?

– Так то давно было, – нагло заявил клейменый. – Сейчас солдат.

Волков поехал дальше, остановился еще у одного неприятного типа, тот был в дорогом рыцарском шлеме, худой, с недобрым взглядом.

– Под чьими знаменами воевал? – спросил у «рыцарского шлема» кавалер.

– Под разными, – буркнул тот.

– Под какими разными? – чуть склонился с коня Волков.

– Да всех я и не припомню, – с раздражением отвечал «шлем», – что мне их, в поминальную книгу, что ли, записывать.

И тут к Волкову быстрым шагом подошел их главный. Был он не стар, лет за сорок слегка, бодр и крепок. Доспех имел хороший. Из-под шлема торчал его крупный нос, красный от полнокровия, и под носом были усы – пегие, торчащие в разные стороны щетки. Бодрый шаг и четкость движений говорили о его неплохом физическом состоянии. Он заговорил с солдатом в рыцарском шлеме:

– Эй, Вшивый Карл, обращайся с господином кавалером повежливее. Не то пойдешь на вольные хлеба.

– Да я и ничего, – сразу сбавил спесь солдат в рыцарском шлеме. – Он спросил, я ответил.

– Повежливее отвечай, болван, ты не в кабаке, – и тут же продолжил, обращаясь уже к Волкову: – Разрешите представиться, господин кавалер, капитан Пруфф. Иоган Пруфф. Воевал под знаменами Его Высокопреосвященства два похода, под знаменами ландкомтура Корененбаха дважды был в осаде, под знаменами юного графа Филленбурга, – он понизил голос, – сына нашего архиепископа, сбивал осаду с Ланна, был в сражении при Реденице. Четырежды ранен.

– Так вы капитан? – спросил Волков, делая вид, что осматривает окрестности. Даже руку к глазам приложил, чтобы солнце не мешало глядеть.

– Да, господин кавалер, – продолжал Пруфф.

Господин кавалер так и не нашел того, что искал, и спросил:

– Капитан, а это все ваши люди или у вас есть еще человек четыреста, пара лейтенантов, два-три ротмистра, десяток сержантов? И еще я не вижу пик у ваших людей, наверное, они в обозе. Раз вы капитан, у вас, скорее всего, есть обоз телег из двадцати, и лошади, и возницы, и кашевары. Штандарт у вас должен быть, где ваш штандарт, не вижу?

– Ничего такого у меня нет, – абсолютно не смущаясь, отвечал Пруфф.

– А зарплату вы хотите, как и положено капитану, десять офицерских порций?

– Именно такую и хочу, как и положено капитану, – заявил капитан.

– Ты бы не зарывался, Иоган, – заметил, подходя к ним, Скарафаджо, – ты хочешь получить за дело тридцать монет, хотя весь твой сброд не стоит столько.

– Мои ребята стоят пятьдесят монет за две недели, – заявил капитан Пруфф, – это проверенные люди.

– И где ты их проверял? – Роха откровенно смеялся. – В трактире?

– Подожди, Роха, – сказал Волков. – У меня всего сорок пять талеров, и других не будет. У вас, – он еще раз окинул взглядом людей Пруффа, – тридцать два человека. Дам вам сорок пять монет на всех. Это вместе с вашими порциями.

И тогда капитан отозвал его в сторону, чтобы никто не слышал. Волков поехал вслед за ним. Отойдя на нужное расстояние, капитан заговорил:

– Мне нужно двадцать два талера, а вам не требуется много людей. Предлагаю взять двадцать три человека, выберу лучших и уговорю их на талер.

– Выбирайте лучше местных, – чуть подумав, отвечал кавалер, – пусть все будут местные и пусть будет двадцать три, но скажите, что оплата последует только после дела. Вперед никто ничего не получит.

– Но мне нужно вперед, – заявил капитан.

– Никто ничего вперед не получит, – твердо повторил Волков.

– Мы можем оттуда не вернуться.

– А чтобы оттуда вернуться, вы будете делать все, что я вам скажу.

Волкову не нравился этот «капитан» и не нравились люди этого «капитана». Он готов был тут же распрощаться с ними, считая, что лучше вообще ехать без солдат, чем с такими. Но Иоган Пруфф, видимо, сильно нуждался в деньгах, поэтому сказал бойко:

– Вижу, вы твердый человек, именно такой нам и нужен, мы согласны.

Кавалер молчал, уж и не зная, радоваться тому или нет, раздумывал, как отвадить эту банду, и не придумал ничего лучшего, как подъехать к ним и заговорить:

– У меня на всех на вас будет всего двадцать три талера.

Он надеялся на то, что тут же солдаты начнут возмущаться, а может, и дерзить, но те только недовольно загудели. Поняв, что ничего не происходит, он продолжил:

– Ваш капитан отберет двадцать человек. И они пойдут со мной в чумной город. – На этот раз люди даже не гудели, стояли, внимательно слушали. – Идем в Ференбург. Заберем там мощи и отвезем их в Вильбург, на то епископ Вильбурга дал нам денег, а архиепископ Ланна свое благословение и даже выделил нам попа, – он сделал паузу и добавил: – Конечно, из тех, кого не жалко.

Солдаты оценили шутку, засмеялись, особенно громко и заразительно смеялся сам капитан. А Волков предпринял еще одну попытку распрощаться с этими наемниками:

– Если кто-то из вас надеется пограбить дома, даже не надейтесь. Я этого не допущу. Сразу – веревка. Если будет добыча, то все станем делить по солдатскому закону. Если кто-то надеется, что спрячет пару гульденов в зад, пусть молится Богу, чтобы я об этом не узнал, иначе он получит все ту же веревку и будет висеть и гнить, пока эти гульдены не вывалятся из него. Если кто-то ослушается или вздумает со мной спорить, веревки не будет, – он убедительно похлопал по мечу. – Все споры решаются по солдатскому закону, все претензии ко мне может высказывать или ваш капитан, или, если его убьют, выборный корпорал. Я беру вас на две недели и плачу вам один талер.

Он замолчал. Внимательно следил за солдатами. Те были явно не рады таким условиям, но никто не собирался уходить. А Волков так надеялся на это. Сам он уже не мог их отослать, это оказалось бы бесчестно.

– Кавалер, – наконец заговорил один из солдат, – так добыча там может быть?

– Добыча бывает в городе врага, Ференбург находится в земле другого господина, курфюрста Ребенрее, как ты думаешь, наш архиепископ воюет с этим курфюрстом?

Всем стало ясно положение дел, солдаты сбились в кучу, стали негромко совещаться, капитан подошел к ним, принял в совещании участие.

Волков, Роха и Ёган ждали. Наконец, поговорив, к ним подошли капитан Пруфф, солдат в рыцарском шлеме по имени Вшивый Карл и еще один старый солдат. Капитан произнес:

– Это, – он указал на старого солдата, – наш корпорал Старый Фриззи, это наш сержант Вшивый Карл, мы согласны, но с одним условием.

Волков подумал, что это шанс избавиться от всей этой банды, и внимательно слушал.

– Мы хотим, чтобы все причитающиеся нам деньги вы, кавалер, положили в дом Ренальди и Кальяри, чтобы в случае нашей смерти по прошествии месяца наши родственники могли их получить.

Это был прекрасный повод послать весь этот сброд к дьяволу. Кавалер оглядел солдат. Лица их были напряжены, а люди глядели на него, и молодые, и старые, и ждали его решения. И тогда он произнес:

– Это разумное условие. Я согласен.

Волков не мог ответить иначе. Он видел таких людей всю свою жизнь, это были солдаты, такие же, как и он когда-то, солдаты, что сидят без денег и которым нужно кормить свои семьи.

– И еще, господин, – заговорил Старый Фриззи, – мы с ребятами посовещались и просим взять всех, никого не выгонять, за ту же плату, за всех двадцать три монеты. Деньги нужны всем, господин, надеемся, что от одного мешка бобов вы не обеднеете, если еще двенадцать ртов пойдут с вами, а в бою, если случится, тридцать два человека получше двадцати будут.

– Пусть будет так, – согласился кавалер.

Теперь уже не было смысла торговаться, мешок бобов или два, какая разница. Он брал этих людей.

Глава 8

Пруфф повел своих людей в город, они уходили в хорошем настроении. А вот Волков не сказать чтобы был весел, он скептически смотрел им вслед. Видя это, Роха напомнил:

– Ты сам просил их привести.

– Я ничего и не говорю, – отвечал кавалер.

– Мог бы выгнать их к чертям. – Волков промолчал. – Добренький ты стал, – продолжал Роха.

– Ты говорил, что Пруфф дурак, не такой он уж и дурак оказался.

– Не волнуйся, он себя еще покажет, – заверил Скарафаджо. – Да где эти чертовы Хилли и Вилли?

– Кто? – не понял кавалер.

– Да эти два вчерашних сопляка, одного из них зовут Хельмут, другого Вильгельм, а, вон они плетутся, ладно, пойду, научу их пользоваться мушкетом. Может, успеют выстрелить хоть раз, прежде чем их прикончат.

Кавалер увидал, как из городских ворот вышли два мальчишки, тащивших мушкет, завернутый в тряпку, и какое-то ведро. Дожидаться их Волков не стал, поехал в город, при встрече с мальчишками кивнул им в ответ на их низкие поклоны.

Кавалер был невесел. Нет, не таким видел он свой отряд, не таким. Да винить тут некого. Кроме себя самого да жадного епископа, который выделил так мало денег.

Агнес вошла в покои, где полураздетая Брунхильда, напевая, подшивала подол исподней батистовой рубахи. Агнес встала рядом, всем своим видом показывая раздражение. Хильда не могла не заметить этого, а заметив, спросила с вызовом:

– Чего?

– Господин нас с собой брать не хочет, без нас поедет, – сказала Агнес.

– Ой, да нехай катится, – с заметным раздражением отвечала Брунхильда. – Хоть отдохну от него. А то одни запреты, я ему жена, что ли? Денег оставит-то нам?

– Он едет в чумной город, он там сгинет, – зло сказала Агнес.

– Да откуда ты знаешь? – язвительно спросила красавица.

– Знаю.

– В шаре своем видела?

– Видела.

– Так скажи ему.

– Говорила – не слушает! – заорала Агнес. – Упрямый он.

– Что ты орешь-то? – разозлилась Хильда и, откинув шитье, вскочила. – Чего разоралась, дура блаженная?

– Я не блаженная! – злилась девочка. – Это ты шалава трактирная.

– Да хоть и так, – Хильда встала руки в боки и с улыбочкой, – зато не косоглазая.

– Зато беззубая! – крикнула ей в лицо Агнес.

И едва не получила пощечину. Но Брунхильда сдержалась. Села на кровать, взялась за шитье. Агнес устроилась рядом и начала новую атаку:

– Он там сгинет.

– Да и ладно, – холодно уронила красавица.

– Мне-то не ври, – Агнес смотрела на нее пристально, – знаю я, что ты его все время ждешь.

– А чего мне его ждать, он мне не ровня. И раньше был не ровня, а теперь и подавно, – девушка начала шить, да уже не шилось ей, – ему и раньше дочки баронов грезились, а теперь и вовсе принцесс подавай.

– Хильда, – Агнес притронулась к руке красавицы, – сгинет он там без нас. Куда пойдешь, когда одна останешься?

– А что делать-то? Ты скажи. Упросить его?

– Не упросим мы его, не возьмет он нас в чумной город. Мы сами поедем, следом за ним.

– Сами? Да на чем же?

– На пекаре твоем. Он от тебя совсем сомлел, – говорила Агнес с едва скрываемой завистью, она тоже становилась взрослой, – телегу с лошадью наймем, а пекарь твой с нами поедет. Поговори с ним, поедет, сможет?

– Поманю, так пешком побежит, – надменно сказала Брунхильда и, отбросив шитье, стала расчесывать волосы. – Сегодня придет – и поговорю.

Агнес кивала:

– Пообещай ему, что давать ему будешь всю дорогу, что он с нами будет.

– Да уж не учила бы ты меня, – высокомерно заявила красавица.

– Нет, ты ему пообещай, – настаивала Агнес, – а то не согласится.

– Ладно, ладно, – сказала Хильда, лишь бы девочка отстала.

А та сидела рядом, смотрела, как красавица расчесывает волосы.

– Ну чего еще-то? – спросила Брунхильда, подвязав свои роскошные волосы лентой.

– Надо будет взять у господина стекло, – твердо заявила Агнес.

– Так я и знала, а говоришь, что ты не блаженная, а ты блаженная, только и думаешь, как в шар пялиться. А потом придется валяться без сил день с ночью. А глаза твои косые будет ломить… Вот не плачься мне потом.

– Да дура ты, я для дела. Только чтобы знать, что с господином случится. И с нами. И с тобой.

Брунхильда помолчала. Потом сказала:

– Ну так иди да возьми, он целыми днями шастает где-то. В покоях его никого. Чего проще-то.

– Боюсь я, – покачала головой девочка, – вдруг поймает или прознает как. Накажет или выгонит.

– А меня не накажет?

– Да кто из мужиков тебя-то накажет? У них для тебя только одно наказание – ляжки тебе раздвинуть. О том только и мечтают, – усмехнулась Агнес.

Брунхильде польстили эти слова, она помолчала для важности и потом сказала:

– Ладно, возьму для тебя шар.

– И с пекарем поговори, – напомнила Агнес.

– Поговорю. – Красавица скинула рубаху из полотна, стала надевать батистовую, потом глянула на девочку. – А что ж ты свой батист не носишь?

– А мне и не перед кем, – отвечала Агнес.

Все завертелось, дела пошли, деньги улетали с неимоверной быстротой. Несмотря на свою прижимистость, Волков не жалел их.

Отряд собрался немалый, пришлось докупить пару телег и четырех меринов, только после этого он смог взять все, что считал нужным. Бочки с уксусом и сарацинской водой, провиант для людей, фураж для лошадей, дешевые рабочие перчатки и рукавицы, которые монах с попом скупили аж сорок пар. Он тратил свои деньги, хотя не получил еще письмо от епископа, который благословил бы лишние траты и дал обещание их возместить. Даже если бы епископ не возместил их, кавалер не расстроился бы сильно. Он был уверен, что в случае успеха вытрясет из епископа деньги. А в случае неудачи… Он все время думал о неудаче. Эта мысль приходила к нему с пробуждением, изводила весь день и не покидала, пока он не засыпал. Он все время вспоминал солдата из отряда корпорала Литбарски и его слова о чуме. Тот солдат был прав.

С чумой Волков соприкоснулся лишь мимоходом, во время южных войн, она быстро прошла мимо него на север, выжгла, засыпала трупами один портовый город и ушла. Его рота вошла в тот городок, чтобы в порту принять с корабля ядра, и порох, и картечь, необходимые для осады. Город был тих и пустынен, и даже весеннее солнце не избавляло солдат, шедших по нему, от гнетущего ощущения смерти. Это ощущение начиналось с запаха. Неистребимый, не выдуваемый весенним ветром запах мертвечины, старой падали, что клубился вокруг черных пятен на мостовой и черных луж, над которыми роились мухи. Молодой солдат Ярослав Волков уже давно знал этот запах, так воняли рвы у крепостей, переживших штурм, или большие поля под солнцем, где недавно еще насмерть рубились люди. Но под крепости и на поля сражений нобили сгоняли мужичье, чтобы похоронить мертвых. Непримиримые враги устраивали на время похоронных работ перемирия, а тут никто мертвых не хоронил, и они лежали неделями в домах и на улицах, превращаясь на солнце в скелеты и черные зловонные лужи, в которых пировали тысячи разнообразных червей.

И тут солдаты увидали того, кто убирал мертвецов в этом городе. На одной из улочек, что пересекала главную дорогу, стоял приземистый человек. Был он в кожаном переднике до земли и с лицом, замотанным тряпкой до глаз. Человек глядел на солдат, а его руки в огромных рукавицах сжимали палку в восемь локтей с большим крюком на конце. Перед ним, на мостовой, лежал труп в грязной, с черными пятнами, одежде. Убирающий мертвецов был худ, но его багровая с буграми и кровоточинами шея оказалась примерно толщиной с ляжку крепкого мужа. Шире его головы.

И тут «труп» вдруг попытался согнуть ногу в колене. Пошевелил рукой. Мужик с крюком это заметил, он ткнул беднягу торцом своего орудия, для острастки, а потом зацепил его крюком под мышку и поволок прочь, прилагая усилие, еще живого, по мостовой. Уже к вечеру рота молодого солдата покинула этот город, сопровождая сорок шесть подвод с пушечным припасом.

По молодости Волков почти забыл эту картину, а теперь вспоминал и вспоминал. Теперь он понимал, что от чумы нельзя отбиться и договориться с ней нельзя, и в плен сдаться тоже. От чумы можно было только бежать, а вот бежать от нее он как раз и не собирался. Он собирался идти в нее. И вести за собой людей.

За всю свою жизнь Волков не видел, чтобы кто-то умел так быстро писать и считать, как это делал писарь дома Ренальди и Кальяри. Этот молодой человек под присмотром убеленного сединами мужа, сидевшего за его спиной в высоком кресле, обложенного множеством подушек, творил чудеса. Седой муж внимательно глядел не на своего писаря, а на Волкова. Кавалер чувствовал, что этот человек его изучает.

А погода была отличной, и все действие проходило в райском саду, который окружала высокая стена. Еще на въезде кавалер понял, где оказался. Кто мог позволить себе огромный дом в центре города, в двух шагах от городской ратуши и ста шагах от дворца архиепископа, да еще с садом, да еще с небольшим фонтаном? Только старый и большой банк, каким и был дом Ренальди и Кальяри.

Список получателей – людей капитана Пруффа – был составлен за минуты, деньги приняли и пересчитали, расписку вручили капитану, и тот удовлетворенно спрятал ее у себя под камзолом.

– Спасибо, – сказал кавалер, когда капитан ушел. Сам он уходить не собирался.

– Комиссия с вашего дела составит всего шестьдесят крейцеров, – сказал молодой человек.

Волоков достал деньги, он уже не считал расходов.

Чуть подумав, он извлек вексель от дома Рицци на сто талеров и протянул его юноше:

– Примете ли вы такой вексель?

Писарь взял вексель, прочитал его и, встав, передал седому мужу. Что-то стал шептать ему. Тот понимающе кивнул и заговорил:

– Дом Рицци мы хорошо знаем и принимаем все его обязательства, на любые суммы. Но в этом векселе стоит имя Яро Фолькоф, а сегодняшние бумаги вы подписывали именем Иероним Фолькоф.

– Имя Иероним дано мне монахами при акколаде и посвящении в рыцари Божьи, – Волков достал бумагу, протянул ее седому мужу, – здесь все написано.

Тот прочитал бумагу и, кивая, продолжил:

– Могу вас только поздравить, тем не менее нам нужно будет сделать запрос в дом Рицци с почтовой оказией. Это займет неделю, не больше. К сожалению, по-другому нельзя. Рицци должен ратифицировать вексель и ваше новое имя, если ваше имя и имя на векселе не совпадают. Но ждать придется всего неделю.

– Через неделю меня здесь не будет, – заметил кавалер.

– Тогда, – он протянул Волкову бумагу, – вам лучше обратиться к самому Рицци.

Волков бумагу не взял:

– Проверяйте, если я через месяц вернусь, заберу деньги.

– А если нет? – седой муж смотрел на него пристально, видимо, все еще изучал посетителя.

– По пять талеров из этих денег…

– Пиши, – приказал седой муж писарю, тот стал записывать.

– Агнес и Брунхильде, что живут сейчас в трактире «Три висельника».

– Есть ли у них фамилии? – спросил писарь.

– Нет, пиши Рютте обеим.

– Они сестры?

– Нет, из одной деревни.

– Хорошо, – сказал седой муж, – а что делать с остальными деньгами?

– Остальные передать Марте Фолькоф из Руусдорфа, матери моей. Сможете найти?

– Сможем, но если в нашем городе мы бы передали деньги без комиссии, то дело в Руусдорфе будет для нас затратно. Люди, дорóги, корреспонденция, прочие траты.

– Пусть. Если не застанете матери моей в живых, передать деньги сестрам моим Марте и Герде, урожденным Фолькоф.

– Хорошо, мы все сделаем, – сказал муж, убеленный сединами, и с трудом вылез из кресла, – простите мое любопытство, неужели вы и вправду собираетесь идти в чумной город?

– Да, – коротко отвечал кавалер.

– Я Фабио Кальяри, партнер этого дома, восхищаюсь вашей храбростью, и у меня к вам дело, – он взял Волкова под локоть и повел по саду. – Расскажите мне о себе, уважьте просьбу старика.

– Что вы хотите знать?

– Хотел бы знать все, но это займет много времени, расскажите, что вы хотели сделать, покупая землю в городе. Дом там вряд ли будет удобен.

– Вы знаете про землю?

– Это мое ремесло, невежды думают, что банковское дело – это деньги, а на самом деле банковское дело – это знания и выстраивание связей. И знания – самое главное. Все сделки с землей в нашем герцогстве, и тем более в городе, привлекают наше внимание.

– Значит, вы и обо мне разузнали?

– Разузнали, разумеется, но мне хотелось бы послушать и ваш рассказ.

– Мне скрывать нечего, и ничего нового вы от меня обо мне не услышите, кроме того, что слышали. Я на войне с четырнадцати лет, то есть почти двадцать лет в солдатах. Долго воевал на юге, ну и с еретиками тоже, потом пошел на службу в гвардию герцога да Приньи, там сражался на севере только с еретиками. Избран корпоралом роты, был правофланговым, на последнем годе службы герцог оказал мне милость, зачислив в охрану его штандарта и сделав глашатаем приказов сеньора. По ранению покинул гвардию, служил одному барону в земле Ребенрее. Был замечен епископом Вильбурга, он послал меня сюда, архиепископ произвел меня в рыцари Божьи. Все. Если у вас есть ко мне дело – говорите.

– Думаете, что у меня к вам дело? – улыбался Фабио Кальяри.

– И оно, как я понимаю, конфиденциальное, – произнес кавалер.

– Да, у меня есть к вам дело. И как и все дела, которые затрагивают дома, подобные нам, оно конфиденциально, – произнес Кальяри. – Я должен был узнать о вас больше. Я хочу убедиться, что то, о чем я вас буду просить, останется между нами.

– Я должен написать расписку? – усмехнулся Волков. – У вас, богатых господ, расписки заменяют слова.

– У нас – да, так и есть, но у вас, у рыцарей, ведь все по-другому, и поэтому мне будет достаточно вашего слова.

– Разговор идет о преступлении? – спросил рыцарь.

– Разговор идет о преступлении, – подтвердил банкир, кивая головой и улыбаясь.

– Я рыцарь Божий, не к лицу мне порочить себя разбоем или кровью.

– Никакой крови, никакого разбоя, я бы вам такого и не предложил. Мне нужно, чтобы вы сожгли один дом в Ференбурге. Всего один дом.

– Дом?

– Да, большой и красивый дом.

– Может, его лучше обыскать?

– Нет, ничего вы там не найдете ценного, хозяева вывезли все, когда пришел мор. Кроме архивов. Архивы большие, вывезти их не удалось. Архивы должны сгореть, знаете, что это?

– Бумаги.

– Бумаги. Бумаги, которых не должно быть. Пусть они сгорят. – Рыцарь молчал, ждал, пока банкир скажет главное. И тот сказал: – Двадцать гульденов еретиков, или двадцать шесть эгемских крон, или двадцать два цехина. Любое золото, какое пожелаете.

– Надеюсь, это не церковь. Такой же банк, как и ваш?

– Хуже, это дом Хаима, Хаимы безбожники. Жгите спокойно. Он в самом северном конце города, недалеко от северных ворот, рядом с их вместилищем безбожия, с синагогой. Синагога справа от дома, похожа не на храм, а на склад. На воротах дома роза. Розы прекрасной работы, вы их узнаете сразу. Это герб Хаимов. Вы не ошибетесь.

Кальяри замолчал, ожидая решения рыцаря.

– Сжечь банк ростовщиков-безбожников – дело богоугодное, – немного подумав, сказал рыцарь. – Я возьмусь за такое дело, – он помолчал и продолжил: – А не найдется ли у вас старой имперской марки? Если есть, то дайте мне ее как аванс. Такая марка пару раз спасала меня.

– Да пребудет с вами Господь! – обрадовался банкир. – А марку получите у моего писаря, и не как аванс, а как подарок. Пусть она принесет вам удачу.

Это была щедрость, банкир искал расположения рыцаря. Золото всегда нуждается в железе.

Собеседники раскланялись.

Когда Волков со своими людьми выехал из дома Ренальди и Кальяри, кавалер пребывал в приподнятом настроении, а у Ёгана за пазухой лежала большая и тяжелая, черная от старости имперская марка, отчеканенная еще в прошлом веке. Он поехал искать кузнеца, чтобы сделать то, что делал им умелый кузнец из деревни Рютте. Почему-то кавалеру казалось, что это может пригодиться в будущем деле.

Огромный котел, что купил Виченцо Пилески для выварки селитры, пришелся кстати. Его вывезли за ворота города, поставили у большого ручья, наполнили почти доверху водой и стали ее греть.

Всем этим руководил молодой монах Ипполит, более зрелый монах отец Семион выступал его помощником. Люди капитана Пруффа сначала не знали, что затеяли монахи, и шутили, но когда монахи предложили им снять всю одежду, кинуть ее в котел и поварить как следует, солдаты заупрямились. К тому времени на место приехал сам кавалер и все объяснил:

– Делайте, что велят монахи, то не блажь, а совет умного мужа, ученого! Коли хотите, чтобы язва вас миновала, поступайте как велено. Сказано варить одежду – варите, скажут монахи бриться наголо – брейтесь, мыться – мойтесь, на вас ни одной вши, ни одной гниды остаться не должно. А кто откажется, того вычеркну из похода, я не допущу, чтобы из-за одного все от язвы сгинули.

Теперь перечить никто не осмелился, солдаты раздевались догола, кидали одежду в огромный чан, сами же раздобыли где-то щелок, шли к ручью мыться.

А кавалер заказал у трактирщика свинины, пива, хлебов хороших. Все это приехало с ним. Кашевар Пруффа затеял огонь, стал варить бобы в солдатском котле, жарить мясо на углях. Бочка с пивом была огромной. На пять ведер. Солдаты видели все это, радовались. А Вшивый Карл, стоя у ручья голый, перемазанный щелоком и глиной, с пучком травы в руке, кричал громко:

– Господин рыцарь, никак завтра выходим, раз сегодня нам такое угощение готовите?

– Ты, Вшивый Карл, сделай так, чтобы все твои вши остались на берегу этого ручья, – отвечал кавалер, – а ты без них пошел, а когда нужно будет выходить – непременно узнаешь.

Солдаты посмеялись, а капитан Пруфф был серьезен, он подошел к Волкову и спросил тихо:

– Так что, завтра выходим?

– Да, – отвечал кавалер, – до зари будьте со всеми у «Трех висельников», погрузимся и пойдем, чтобы к рассвету оказаться у ворот.

– Виват! – капитан отсалютовал пивной кружкой.

– Виват! – отвечал ему рыцарь. – Пруфф, а почему вы не проварили свою одежду?

– Потому что нет у меня никаких вшей, – раздраженно отвечал капитан. Ему явно было не по вкусу, что кавалер ставит его, капитана, на одну доску с солдатней.

– Ну, тогда виват, – еще раз поднял свою кружку Волков.

На кровати лежали два сюрко в цветах лазури и серебра, в его цветах, Ёган съездил к художнику, забрал, пока Волков был за городом. И рядом, тут же на кровати, красовались болты с серебряными наконечниками и главная вещь – его штандарт. Это был небольшой штандарт, большой и не нужен, но удивительно красивый. Кавалер уселся на кровать, взял штандарт в руки, стал рассматривать герб. Пришла Брунхильда.

– Звали, господин? – спросила она без обычного вызова.

– Утром ухожу, – просто сказал Волков.

Он думал, что она опять начнет канючить, что-то просить, выторговывать, злиться и причитать. Но девушка ничего не сказала, стала снимать с себя платье и рубаху скинула, села рядом с ним на кровать голая, обворожительно красивая и, поглядев на его штандарт, произнесла:

– Красота какая, синенький цвет такой яркий, и белый тоже.

– Они называются лазурь и серебро.

– А у птички глаз какой алый! Страшная птица у вас.

– Глаз называется рубиновый.

– Рубиновый, – повторила девушка. – Как будто глядит на меня.

– Я оставил вам деньги, если не вернусь, через месяц пойдете в банк Ренальди и Кальяри. Вам с Агнес дадут по пять монет.

– Хорошо, – просто сказала красавица.

И больше ничего.

Ее поведение все больше удивляло кавалера.

Он смотрел на нее и не узнавал до тех пор, пока рука сама не потянулась к ее груди. Грудь была тяжелая и твердая, как камень, только теплый камень. Так он и держал ее грудь, словно взвешивал.

– Я заплатил за вашу комнату за месяц, и за конюшню заплатил, двух коней дорогих брать с собой не буду. Если не вернусь – продадите. Они пятьдесят талеров стоят.

Он замолчал, ожидая слов благодарности. Хильда смотрела на него и молчала, а потом скинула штандарт, что лежал на его коленях, на пол, обняла кавалера за шею, притянула и поцеловала в губы так, как никогда его еще не целовала. Нежно. И не выпускала долго.

Была уже ночь, трактир опустел, Волков сидел один, да еще трактирщик маялся за соседним столом, про себя проклинал постояльца. Проклинал, да не уходил, жадность не позволила бы ему лечь, пока постоялец пьет самое дорогое вино. А кавалер уже вторую бутылку пил. Сидел один и пил. Он не мог понять, почему девица так спокойно воспринимала его отъезд. Словно ей все равно, словно он ехал в соседнюю деревню купить корову. Видно, она нашла кого. Может, это пекарь, а может, еще кто. Гадать не хотелось. Кавалеру было не до ее странного поведения, завтра ему нужно было вести людей в город, съедаемый моровой язвой. И как только он об этом вспоминал, тут же на ум ему приходили слова Агнес.

– Сгинете вы там, – в который раз повторил он вслух слова девочки.

И эти пророчества его совсем не удивляли. Волков допил вторую бутылку, он был уже пьян. Скоро уже подъем. Скоро солдаты его начнут грузить подводы, запрягать лошадей, завтракать плотно перед дорогой. А он еще не ложился. Он встал и направился в свои покои, где в теплой кровати спала красивая молодая женщина. И трактирщик ушел, не понимая до конца, рад он, что можно лечь спать, или расстроен, что больше не сможет продать сегодня такого дорогого вина.

Глава 9

Едва солнце первыми лучами осветило туман, что клубился у ручья, как южные ворота славного города Ланна распахнулись. И из них выехал рыцарь Божий Иероним Фолькоф, за ним двое людей его в лазури и серебре, в цветах его. Один из них, тот, что выше, вез штандарт его, с черным вороном на лазури и серебре, с глазом рубиновым и факелом в лапах, пламенем на восток. А за ними ехал капитан Иоган Пруфф в белом доспехе, а за ним шли люди его, тридцать два человека, а за ними катились четыре подводы, полные припасов и бочек, в подводах сидели два монаха и старый увечный на ногу солдат Игнасио Роха по кличке Скарафаджо. А уже последними шли два юноши добрых, Вильгельм и Хельмут, взятые рыцарем в люди свои, и несли они мушкет, рогатину под него, огненное зелье и пули. Оружие свое, что солдатам положено нести самим, и оба были тем горды.

Вход для пользователей

Меню