Читать онлайн Плач серого неба бесплатно

Пролог, в котором деньги действуют лучше угроз, а хамство будет обязательно наказано

Лязгнула дверь кареты. С едва слышным шорохом скользнул на козлы долговязый кучер. Возницу с головы до пят укрывал серый плащ, будто пошитый из той же унылой мороси, что зарядила с самого утра и не думала прекращаться. Глубокий капюшон надежно скрыл от случайных взоров выпуклые глаза с узкими зрачками.

Изнутри постучали. Свистнул хлыст, и колеса с ленивым стоном завертелись, разгоняясь вслед за лошадьми.

— В порт, — крикнул в забранное сеточкой окно пассажир и откинулся на сиденье. Огладил солидные седые косы бороды, уставился в окно. Мир снаружи стремительно темнел, и казалось, что это карета несет за собой ночь, укрывая город черным покрывалом. Тьма наполняла Вимсберг жизнью, выводила на улицы толпы одушевленных, которые лишь в это время суток начинали дышать полной грудью. Пассажир любил ночь. Она скрадывала различия, мешала живое с неживым в гигантской мясорубке и выталкивала в мир бурлящий, пульсирующий фарш. Ночь была Хаосом, а Хаос был ночью. И пассажир ловил ее дыхание в каждом порыве ветра, что легким сквозняком полз в салон кареты.

Порт встретил ярким светом фонарей и шелестом бурлящего котла. Словно узорная рама, разнообразные корабли с одной стороны и скопище мрачных, вразнобой понатыканных хибар с другой обрамляли живой холст, на котором небрежная рука набросала самую суть бытия. В постоянном движении перемешались одушевленные всех сортов и видов. Чаще всего мелькали матросы с торговых судов, отдыхающие гребцы с галер и бойко матерившиеся техники пароплавов. Тут и там мелькали в поисках добычи потрепанные жизнью шлюхи с испитыми лицами, манившие клиентов скорее количеством, нежели качеством, а на побережье время от времени выползали, словно из ниоткуда, оборванцы, давно обжившие гнилые недра редких брошенных кораблей. В то время как первые изо всех сил завлекали фасадами зазевавшихся одушевленных, вторые не упускали случая оторвать кусок побольше от ценностей, сокрытых не слишком глубоко в одежде ротозеев. При должной удаче можно было бы отыскать здесь знатных дам и господ, путешествовавших инкогнито и прилагавших все силы, дабы сойти за простых обывателей. Обычно маскарад действовал с точностью до наоборот, и последствия бывали печальными — местные хищники моментально вцеплялись в добычу. Аристократы поумнее или менее равнодушные к комфорту, предпочитали удобную гавань с морским вокзалом, выстроенную тремя километрами севернее по побережью.

И правильно делали — найти удобства в вимсбергском торговом порту было почти также тяжело, как разыскать шхуну Союза вольных алхимиков, скромно болтавшуюся на якоре среди больших кораблей уже несколько дней.

Старому альву в тряской повозке было проще — дорогу ему сообщили заранее.

В толпе грязных местных обитателей его ослепительно-белый фрак был чем-то чужеродным, но старик не беспокоился — кипящий котел портовой молвы очень быстро разварит любую странность в такую кашу, что извлечь из нее хотя бы крупицу информации будет едва ли возможно. Здесь не любили вопросы и нередко отвечали чем-нибудь острым в жизненно-важную часть любопытного тела.

Альв поднялся по трапу, поднял трость светлого дерева и тяжелым шаром-набалдашником постучал в низенькую дверь. Он знал, что круглое зеркало у самой притолоки отражало лишь с одной стороны. С другой было прозрачное стекло, сквозь которое за ним наверняка наблюдали, но никаких звуков и не проникало наружу. Хотя…

— Что тебе нужно, старик? — голос звучал глухо, к тому же говорившего заметно мучила одышка.

— Поговорить с Талитой, конечно, — он вежливо улыбнулся. Густые усы изогнулись лебедиными крыльями.

— Вот это наглость. Просто безграничное, восхитительное нахальство. Да как ты вообще осмеливаешься произносить имя Наставницы?

— На подобный вопрос я отвечу той, за кого ты пытаешься думать, лакей. — В голосе гостя не было ни капли раздражения, лишь легкая снисходительность. — Будь добр, прекрати болтать и доложи о моем приходе.

— Уж доложу, не сомневайся, — гнусаво пропыхтели из-за двери, что-то зашаркало, удалилось и стихло.

На небо выполз сонный сутулый месяц, растолкал тучи и принялся ворочаться в клочьях тумана. Привалившись к косяку, альв лениво наблюдал за распрямившимся во весь рост кучером, который сбросил плащ и теперь методично бил по колесам кареты чешуйчатым хвостом, проверяя, не сбились ли обода о выбоины, обильно зиявшие среди неровно подогнанных булыжников мостовой.

Дверь отворилась. Коренастый человек, замотанный в голубой плащ до поросших редким волосом ноздрей, недружелюбно зыркнул на гостя и, не говоря ни слова, ткнул пальцем в темный коридор. Альв только того и ждал. Уверенно, словно бывал здесь уже не раз, он быстро зашагал в полумрак и вскоре куда-то свернул. Привратник же высунул голову наружу, подозрительно огляделся, с хлюпаньем втянул гадкий просоленный воздух и резко закрыл дверь, погрузив недра шхуны в полную темноту.

В кают-компании было грязно и сумрачно. Пары керосиновых ламп едва хватило, чтобы в колеблющемся тусклом свете он смог различить худую альвийку в голубой мантии, небрежно развалившуюся на покосившемся диване.

— Госпожа Талита! — усы весело прянули в стороны, — ты не представляешь, как я рад новой встрече!

— В первую очередь, Альбинос, — голос женщины оказался тонким и шелестящим, под стать ее мантии, — я не представляю, каким идиотом нужно быть, чтобы явиться сюда после твоих подвигов.

— Никак только не пойму, — он будто не слышал, — к чему маскарад с бардаком и полумраком? У вас отоваривается сам Хранитель, а вы прозябаете в нищете? Не с руки почетным ремесленникам…

— Мы не какие-то ремесленники, Альбинос. Мы — вестники Науки. Не лезь не в свое дело и ответь на мой вопрос.

— А как поживают твои братья и сестры? Надеюсь, они в добром здравии, и выглядят не хуже тебя? О Самой, конечно, не говорю. У нее, насколько я помню, всегда были проблемы с весом, — он весело подмигнул.

— Прекрати! — женщина повысила голос, но быстро взяла себя в руки. — Почему ты все время пытаешься меня разозлить, Альбинос?

— Я не альбинос, Талита. И тебе это прекрасно известно. Так что словесный понос — лишь ответ на твои нелепые подначки. Но шутки в сторону. Я пришел по делу.

На лице женщины отразилось злобное восхищение.

— Ты невероятен. Сначала подкупаешь грузчика, крадешь то, за что должен был заплатить, а теперь предлагаешь сделать вид, будто ничего не было? Ты не боишься, что не сойдешь с корабля?

— Боюсь, еще как боюсь! И особенно сильно, Талита, я боюсь, что между нами возникнет непонимание. Я не виновен в том, что ты пытаешься мне приписать, клянусь честью. Но газеты читаю регулярно, так что представляю, как все выглядело со стороны. Вот почему я дал верному Сиаху четкий приказ: если через два оборота я не вернусь в карету, он должен отправить несколько писем указанным адресатам. И прежде, чем ты сделаешь что-то не подумав, учти две вещи. Первое. Он — ящер, и он у меня на жаловании. А значит, в случае моей смерти обязательно выполнит последнюю волю нанимателя. Твой экипаж справится с ящером, Талита? И второе — одно из писем отправится прямиком в поместье Виссенгам. Три дня назад ты казалась мне самой адекватной из всего вашего безумного сброда. А значит, не так уж ты и двинулась на этом раболепии перед наукой. Бывают собственные мысли, да, Талита? И здесь, в вонючем вимсбергском порту, ты дышишь полнее, чем в лесах вокруг вашего поместья. Признайся, что обделываешь в городе и собственные делишки… Впрочем, можешь молчать — по лицу вижу, что не ошибся.

Женщина на диване, чьи глаза от изумления и злости стали просто огромными, подалась вперед, хватая ртом воздух, словно подцепленная на крючок рыба.

— Я не закончил. — Во взгляде альва появился опасный блеск, но голос оставался ровным и даже дружелюбным. — В письме, которое отправится к Файре, честно говоря, — откровенное вранье. Все обвинения в твой адрес — плод моего воображения. Поверь, мне настолько все равно, чем ты тут занимаешься, что я не собираюсь бегать по следу и вынюхивать всякую грязь. Но даже если Старшая не поверит — она все равно возьмет тебя на заметку, да так, что по нужде не сходишь без присмотра. И ведь когда-нибудь ты ошибешься. Хоть разок. Хоть один ма-аленький прокол. И все. Понимаешь?

— Хватит угроз, старик. Мысль ясна. Так чего же ты хочешь?

— Я? — лицо его вновь расслабилось, провалившись веселыми ямочками на щеках, — я лишь хочу, чтобы недостойные двух почтенных людей распри и подозрения остались в стороне, а первоначальное соглашение вновь обрело силу. Как думаешь, это возможно?

На сегмент воцарилось молчание. Он не мешал женщине переваривать услышанное.

— Ну ты и жук…

— Так что скажешь? — Из кармана серебряным росчерком в полумраке возник хронометр. Альв нетерпеливо глянул на стрелки. — Ты подумала?

— То есть, теперь ты готов честно выложить деньги за бочонок «пещерного грома»? Мне, а не портовой крысе?

— А я как сказал? Неужели старость берет свое и пора заняться дикцией? Что, прости, тебе послышалось в моих словах?

— Не хами. Письма еще не отправлены, а ящер может и не выстоять против некоторых… экспериментальных образцов. Мне бы не хотелось применять их здесь, но все во имя Союза… Ты же понимаешь. Безопасность — превыше всего.

— Ладно, ладно, без дураков. Что мы, право слово, как дети, — альв построжел, — значит, ты согласна?

— Скорее да, чем нет. Вот только одно «но».

— Так и знал, что осложнений не избежать, — старик комично состроил недовольную гримасу. — Чем ты огорчишь меня на сей раз? Снова задерешь цену?

— Естественно. Теперь с тебя по полтора серебряных за сотню граммов пороха.

— А пол серебряного — не крупновата ли надбавка?

— Назовем это неустойкой. В конце концов, ты заключил сделку и пропал. И еще — придется оплатить то, что украл твой наймит.

— Жестоко и несправедливо! Я же сказал, что ни при чем…

— А это мы назовем страховкой. Зато я поступлю честно — те триста грамм пойдут по старой цене. Серебрушка за сотню. Согласен?

— Куда же деваться? Конечно, да, хотя это разорит Двор и меня лично.

— Сообщи мне, когда твои наниматели пойдут просить подаяние. Посмотрю с превеликой радостью.

— Всенепременно. А теперь, если ты не против, пройдем к весам.

— Конечно, если деньги у тебя с собой…

По мерно качавшейся палубе они подошли к неприметному люку на корме. Океан проверял шхуну на прочность, прикидывая, как бы лучше избавиться от плавучих паразитов, резавших его веслами и винтами. Нервная рябь прибрежных вод пестрела пятнами плавучего мусора всевозможных форм, цветов и размеров. Разнообразные отходы жизнедеятельности экипажей островками усеивали мелководье. Вдруг на какое-то мгновение особенно крупная куча недалеко от шхуны пошевелилась не в такт волнам, но этого никто не заметил. Кроме, пожалуй, альва в чистом белом костюме, но тот ничего не сказал спутникам — угрюмой пожилой альвийке и человеку, походившему на закутанную в голубой кокон гусеницу.

Дверцы люка отворились без скрипа. Человек что-то тихо сказал в темноту, и сегмент спустя на палубу поднялись большие металлические весы, а за ними — два бочонка. На боку одного красовалась ярко-желтая этикетка с изображением то ли перевернутой кроны дерева, то ли расколотой молнией горы. Второй был пуст и безлик.

Ловко манипулируя гирьками, хозяйка шхуны взвесила сначала пустой бочонок, затем полный, произвела в уме нехитрые вычисления и предъявила альву счет. Деланно возмущаясь, альв, немилосердно сотрясая самые основы этикета, задрал пиджак, извлек из объемистого кошеля на поясе двадцать полновесных золотых монет. Пошуровал в кармане и добавил десяток легковесных медяков.

— Не будет ли твой слуга так любезен помочь мне дотащить эту тяжесть до кареты? Честное слово, в моем возрасте она кажется непомерной.

— Не будет, — Талита злорадно усмехнулась. — Даже за отдельную плату. Мы не тратим силы попусту, потому что…

— …Их нет, — плавно закончил нимало не огорченный покупатель. — Прекрасно понимаю. Когда работает только голова, рукам силы не видать. Что ж, тогда я сам, не торопясь, по-стариковски…

Повинуясь движению его мысли, над бортом шхуны взмыла исполинская волна. Человек в голубом плаще невольно вскрикнул от страха, но женщина, слегка побледнев, только гневно посмотрела на покупателя. Тот пожал плечами. Волна, образовав подобие гигантской клешни, аккуратно подхватила бочонок и вынесла на берег, обильно посыпав окрестности мусором. Лишь самый внимательный наблюдатель, случись таковой поблизости, уловил бы, как старый альв в белом костюме едва заметно подмигнул крупной куче плавника.

— Пожалуй, мне пора догонять новоприобретенное имущество. Не приведи судьба, еще утащит кто, — он подмигнул разъяренной хозяйке шхуны и смущенному собственной трусостью слуге, развернулся и, щегольски постукивая тростью по палубе, направился к трапу.

Десяток сегментов спустя, когда Талита и человек в голубом скрылись в недрах трюма, ураганный порыв ветра налетел с океана, распахнул дверцы незаметного люка на корме, и, действуя слишком целеустремленно для настоящего порождения стихии, сбил с ног двух охранников, стороживших в темноте имущество Союза Вольных алхимиков. Гораздо позже, очнувшись, они долго недоумевали, как можно так синхронно и эффективно споткнуться. Чего только не бывает в темноте.

Сиах уже загрузил бочонок в экипаж, когда от берега к ним двинулся жуткий горбатый силуэт. Ящер не обратил на нее ни малейшего внимания, зато старик, с удовольствием наблюдавший портовую суету, удостоил подошедшего мимолетным взглядом и, выбросив докуренную едва ли до половины сигару, глубокомысленно заметил:

— Сегодня, Гист, я совершил благое дело. Преподал им урок — не задевай того, чьих пределов не знаешь. И ты помог поставить точку в этом маленьком акте возмездия.

— Да еще какую, — проворчал горбун, резко расставаясь с изъяном, и превратился в молодого альва в обтягивающем трико из теплой водонепроницаемой ткани. Горб оказался еще одним бочонком. Размером он был вдвое меньше первого, но на боку красовалась такая же ярко-желтая этикетка.

— Сопрел весь, — пожаловался тот, кого назвали Гистом, оттягивая костюм в особо интимных местах и досадливо морщась.

— Держи, — старик протянул ему термос, — холодный чай. Не бойся, не от этих чокнутых алхимиков. И хватит растягивать яйца, время не ждет.

Сиах зашипел на лошадей, и карета, быстро разгоняясь, помчалась по выщербленной мостовой все дальше и дальше от пристани.

Глава 1, в которой представляется шанс заняться делом, а я его отвергаю

Я досадливо поморщился.

— Знаешь, так ничего не выйдет. Ну-ка, повтори еще раз, только вдвое медленнее, и на сей раз говори осмысленно, лады? Мычание, видишь ли, изрядно раздражает.

Противный мелкий дождь с основательностью старого зануды долбил одно и то же с самого утра, и серое небо Вимсберга превратилось в решето, которым кто-то, по недоразумению, попытался преградить путь вышним водам. Позже этот кто-то осознал ошибку и попытался заткнуть бесчисленные дыры облаками, но снова напортачил — лишил одушевленных последних крупиц солнечного света.

Мы с собеседником стояли посреди улицы, собственными шкурами ощущая последствия небесной халтуры, и один из нас был тому очень не рад. К несчастью, это был я. Нелепое вместилище жизни, облаченное в уличную грязь, облако смрада и нечто, что, вероятно, некогда изготовили на текстильной фабрике, не испытывало, судя по всему, ни малейшего неудобства от текших за шиворот ледяных струй. Не дыша, я немного приблизил лицо к настороженным глазам, под темной, мутно-розовой поверхностью которых виднелись редкие проблески белков.

— Так что ты говорил о недоверии?

Оборванец поднял голову. По редким сосулькам тощей бороденки, спрыгнув с вновь задрожавших губ, скользнули редкие капли.

— Так-так-так! — испуганно запротестовал я, — отставить слезы! Немедленно прекрати, а то мы никогда не закончим с этим «важным разговором». Время поджимает. — Вершиной моих желаний в тот момент было спешное бегство от одушевленного недоразумения, но против истины я не грешил. Если исполинскому хронометру на башне Ратуши не вздумалось вдруг соврать, то, согласно билету, через два оборота мне надлежало сесть в паровой омнибус, открыть книжку поинтереснее или, если жизнь окончательно утомит сюрпризами, подложить подушку помягче, и навсегда покинуть этот тошнотворный город.

Наконец-то.

Поверь, дорогой читатель, награждая Морскую столицу Архипелага столь неприятным эпитетом, я вовсе не голословлю. Попробуй покинуть уютный дом и пожить здесь хотя бы год — вот тогда мы продолжим этот разговор с большим пониманием. Только не начинай с поиска развлечений, пока не обзаведешься надежными связями, иначе я не дам за твою жизнь ломанной серебрушки, а за имущество — и медяка. И умоляю, если в глубине души у тебя завалялась хоть малая горсть доверчивости — выбрось ее как можно скорее, да подальше! Не стоит сходиться с местными жителями слишком близко, это чревато… Даже не знаю, какие плоды принесет подобная дружба. Выбор велик. В длинном юридическом названии наверняка попадутся слова вроде «предательства» или «соучастия». Но то, что кто-то воспользуется тобой себе во благо — несомненно.

Казалось бы, частный детектив в такой насквозь прогнившей среде должен чувствовать себя, как рыба в воде. К моему — и, в данном случае, особенно моему — сожалению, это великое заблуждение. В первую очередь ты расстаешься с амбициями и привыкаешь к тому, что каждая пара дрожащих от неуемных чувств губ, едва речь зайдет об оплате, моментально застывает в презрительном изгибе. Они спят с чужими женами и шантажируют чужих мужей, но притом считают тебя еще большим отбросом просто потому, что ты разгребаешь их грязное исподнее, и неизбежно мараешься в процессе. Не мечтай, что когда-нибудь станет лучше — если тебя и будут рекомендовать знакомым, то лишь как «ту самую въедливую сволочь, что разобралась с подлой прошмандовкой». В папку с рекомендациями такой отзыв не положишь.

Я поддернул воротник плаща — затейник-дождь перестал густеть, зато подпустил в струи холодку.

— Что замер, болезный? Превращай уже долгий вдох в волнительную историю.

— Ясвидетельпохищенияодушевленного! — ответ до единого мгновения совпал с резким выдохом, и оборванец заслужил кратковременные аплодисменты… которые, конечно, прозвучали исключительно в моем воображении.

— Совсем другой разговор. Но с чего тебя ко мне-то понесло?

— Так вы же мастер Брокк? — бродяга зловонно прокашлялся, взлохматив слипшуюся бороду, и его голос внезапно зазвучал даже мелодично, с легкой элегантной хрипотцой, — частный детектив из газеты?

— Из откуда?.. О, ясно, — я криво улыбнулся, сообразив, что бедолага, скорее всего, видел объявление, за каждый выход которого я исправно платил сразу двум вимсбергским газетам — «Портовой колокольне», столь любимой среди мастерового люда, и «Иглам разума» — любимому чтиву знати. — Да, это я. Но что с того? Хочешь меня нанять? Так поздно. Даже если под этими лохмотьями наберется довольно серебра для оплаты, это не поможет — я здесь больше не работаю.

— Но как же! В-вы не п-понимаете, — снова зазаикался нищий, — я же правда свидетель! П-похищения! Причем… причем… — дрожащая рука исчезла под лохмотьями, нарушив хрупкую преграду между давно немытым телом и внешним миром. Впервые за тот день я был счастлив, что воздух такой влажный и тяжелый — отвратительный смрад лишь слегка щелкнул по носу, и я спешно шагнул назад, — Эт-то ж не простого кого тащили, да! — Кулак вырвался наружу, метнулся ко мне, раскрываясь, словно жутковатый цветок о пяти грязных лепестках. Блеснул золотом щит, подмигнул синий сапфировый молот в его середине. При виде герба цвергольдского царства я вмиг растерял равнодушное дружелюбие.

— Откуда это у тебя, дурак? — в голосе внезапно прорезались злобные нотки, — если украл, то учти, даром тебе это не спустят. Я немедля… — с языка рвалось «доложу полиции», но воображение украдкой показало долгий разговор с законниками и почти наверняка пропущенный рейс, так что пришлось сжать зубы и продолжить иначе, — …ухожу, а тебе советую разыскать хозяина печатки и все вернуть. Скажи, что нашел, может, убережешься. Если и правда нашел — так и подавно, беги, возвращай. Смотреть надо, дурья башка, что тащишь — и впрямь ведь такой перстень абы кому в клане принадлежать не может!

— Принадлежит, принадлежит, мастер, куда ж ему деваться. Не знаю, правда, первому, или последнему, — скулеж снова сменился нормальной речью, и голос оборванца на миг блеснул никак от него неожиданной иронией, пусть слабой, но различимо горькой, — вернул бы, вот только не знаю кому — сквозь мешковину, поди, смотреть не умею. А чо? — сварливо заворчал он, вперив в меня осмелевший взгляд, — говорю ж, похищение там было! Двое ночью мешок несли, а в мешке дыра! А из дыры рука! Вот с нее-то колечко и слетело.

— Не понял?

— Ну так я ж толкую!..

Сердце сбилось с шага и заныло. Так всегда, ничего не случилось, ничего не сказано, а оно, непоседливое, уже чует — зреет Что-то. Уже лет пять, не меньше, я испытывал нечто подобное лишь когда по долгу службы приходилось шагать со светлых улиц в темные, неспокойные переулки. А сейчас передо мной оказалась большая и сочная Тайна. Проще говоря, именно то, что я изо всех сил искал последние годы, пытаясь, наверное, в глубине души оправдать выбор профессии… Вот только попытки кончились, скатились к подножию крутого склона реальности, на вершине которого выбор уже был сделан, и впереди были несколько чашек кофе и два оборота до отправления омнибуса в Эскапад. А в настоящей столице опытный сыскарь всегда найдет работу уж если и не интересную, то всяко более денежную. Усилием воли я погасил вспыхнувший было в глазах огонек азарта и, показав собеседнику спину, шагнул к двери трактира.

— А иди-ка ты, милейший, полицию искать, — сухо бросил я через плечо, — пристал, как банный лист. У них зарплата, а мне с тобой возиться некогда. Ну, будь, — и я аккуратно прикрыл за собой дверь «Любимицы Судеб».

Поговаривали, что некогда Увальд Блопфгаген — чопорный человек с широченными плечами, вечно подернутыми мутью глазами и непременным парадным мундиром Торговой Компании Материка, действительно владел фрегатом, название которого перекочевало на вывеску его заведения. Говорили даже, будто на отделку помещения и мебель пошли не только бревна с амвильской лесопилки, но и просоленные бортовые доски. А еще болтали, что Увальд — просто проныра, с выгодой купивший обломки старого судна. Или умелец пускать пыль в глаза, который придумал красивый антураж и сделал его ярче несложной, но красочной историей.

Потолочные балки-мачты, штурвальное колесо у стойки, сбитой из приземистых палубных столиков, бочонки для пива, в которых уместнее смотрелся бы груз солонины… Грубая морская романтика вкупе с вышколенной обслугой и учтивым хозяином производили на многих сильное впечатление. Трактирные столики вальяжно дрейфовали в море табачного дыма и дразнящих запахов, что волнами накатывали с кухни. К ночи эти ароматы сменит мощный дух разносортного алкоголя, а пока в «Любимице» скромно обедали служащие Ратуши да студенты Магического Университета. Я без труда отыскал свободное место у окна, достал сигареты, и влил в море еще одну серую реку, которая отгородила меня от праздных взглядов и позволила отпустить мысли на волю.

Тот Брокк, что каждое утро последних пяти лет обдавал меня из зеркала взглядами один другого тоскливее, наверняка прислушался бы к оборванцу. Еще год назад в его душе даже поднялся бы вихрь чувств, закрутил в водовороте слепой надежды что-то найти, кому-то помочь, и затянул в гущу событий… Но бродяге попался Брокк сегодняшний. Уставший, злой, разочарованный и одержимый страстным желанием убраться из клоаки, которая официально звалась Вимсбергом, а чаще просто и безлико именовалась Морской столицей. Учитывая, что господин Вимсберг, начавший возрождение цивилизации в этой точке Материка, давно почил и не дожил до извращения его надежд и устремлений, это было даже справедливо. Титул «столица» вполне подходил наполненному коктейлем из одушевленных всех размеров и мастей крупнейшему порту нового мира. Этот коктейль не пьянил, не рождал сладких грез, не давал отдыха усталой душе. Зато отлично избавлял от мечтаний. Рецептура его была проста — на один город возьмите щепоть быстрорастворимой коррупции, замените правосудие инстинктом самосохранения, а справедливость взболтайте, чтобы на поверхность всплыл естественный отбор — лишнее испарится само. В постоянной борьбе за выживание одни горожане превращали свои сердца в камень, другие захлебывались отчаянием и шли первым на прокорм. Я не хотел ни того, ни другого, и в результате оказался среди умников, которые живут непреходящей мечтой однажды вырваться из этого болота. Весь последний год я искал способ по-настоящему покинуть Вимсберг. Убраться как можно дальше и никогда не возвращаться.

Похищение? Ах, ужасно, дорогие мои. Всячески сочувствую родственникам, соклановцам, самому царю Боргу, да. Готов печально подрожать губами солидарности ради. Но ввязываться? Увольте. Осталось всего два… о, уже полтора оборота до того как послушная машина унесет меня в сторону Эскапада. И там, в Оплоте Равновесия, который, как я всем сердцем надеюсь, получил пафосный титул не просто так, начнется новая жизнь нового Уилбурра Брокка. Молю судьбу, чтобы столица оказалась бальзамом, который если и не избавит от душевных ран, так хотя бы успокоит их постоянный зуд.

Я стер со лба излишки раздражения и глубоко затянулся сигаретой. Расклеиваться не стоило. Увязнуть в пучине жалости к себе — дело нехитрое, но хорошего в нем мало. Позорное, прямо скажу, состояние, да еще и довольно опасное — выбраться из болезненного самосозерцания гораздо труднее, чем удержаться на его краю. Интересно, хватило бы мне смелости отменить поездку и открыть новое дело? Хотя тут и думать было не о чем. Дело — это когда клиент говорит, что делать, а ты из кожи вон лезешь ради предложенных денег. То есть тенью следуешь за его супругой и пытаешься выяснить, что она забыла в Рыбацком квартале, и откуда у нее на руке изящный браслетик с оригинальным хоблингским орнаментом. Вот это дело. А срываться по наводке полоумного бродяги и бежать сломя голову спасать неизвестного богатого карлика? Тут уже попахивало героизмом, а это слово уже лет триста старались не произносить в приличном обществе. Если важный, судя по перстню, дурак позволил себя украсть и его до сих пор не прирезали, — значит, скоро потребуют выкуп. Вероятнее всего, похитители даже получат желаемое — вместе с парой арбалетных болтов в сердца. Ну, или молотом по голове, если за дело возьмутся сородичи пропавшего. Вообще, ситуация выходила довольно-таки неоднозначная: карлики, конечно, были в Вимсберге частыми гостями, но постоянно держались большими компаниями и благоразумно не доверяли местным жителям. Меньше всего их хотелось сравнивать со стадом баранов, вокруг которого бродят волки, выцепляя по одному с краю. Цвергольды — народ умный, суровый и, главное, крепкий — спеленать молодого, полного сил карлика и засунуть его в мешок сумел бы не каждый. Разве что похитители — его соплеменники? Эх, стоило бы задать свидетелю еще пару воп… Хо-хо. Я скривился и мысленно отвесил себе пощечину. Куда это ты, дорогой Уилбурр, навострился? На мгновение расслабился — и давай планировать расследование? Лишнее это, брат, очень уж лишнее. Держи себя в форме, сколько влезет, но дальше теории не лезь. Оставь уже в прошлом этот котел порока и мерзости, задумайся о ближайшем будущем, в котором нет места трижды проклятой Морской столице и ее проблема.

Я глубоко вздохнул и остановился на мысли о том, что местной полиции стоило бы чаще вспоминать о своей главной задаче — и речь шла, конечно же, не о взятках.

В голове стало серо и сумбурно. Взмахом руки я разогнал табачное марево, прорубив окно из мира внутреннего во внешний, и лениво оглядел помещение.

За дальним столиком царило необычайное оживление. Компания студентов сгрудилась вокруг примечательного во всех отношениях субъекта: малый рост и широченные плечи выдавали цвергольда, но все остальное утверждало, что данный вид науке неизвестен. Странный тип был худощав лицом, но изряден телом, и грязная рубашка цвета тухлой горчицы округло пучила на животе кожаный жилет. Из засученных рукавов торчали могучие предплечья, окутанные рваными тучами рыжей шерсти. Его пожалуй что борода явилась в мир из кошмарных снов безумного художника, а макушка и ее окрестности то тут, то там взрывались огненно-рыжими вулканами шевелюры и пестрели темными, выжженными пятнами проплешин. Существо стояло вполоборота, и я даже со своего места отлично видел его шею, покрытую затейливым узором из старых ожогов и каких-то тусклых, неприятного цвета пятен на коже. Короткие пальцы бережно обнимали выпуклое донышко крохотной колбы, за толстыми стенками которой плескалось нечто очень яркое и очень зеленое. Оставалось лишь надеяться…

— Надеюсь, старина, ты продемонстрируешь нам, как это пьют? — вкрадчиво вопрошал один из студентов, молодой орк лет шестнадцати. На беглый взгляд он казался обычным заводилой, из тех, что ищут приключений себе и неприятностей другим. — Я бы на твоем месте поостерегся, но если ты утверждаешь…

— Утверждаю! — голос карлика, к моему изрядному удивлению, оказался высоким и надорванным, как у едва созревшего подростка. Такой голос больше подошел бы пьяному толстому альву, нежели приземистому выходцу с Боргнафельда, — Не просто, позвольте, утверждаю! Я уверен, молодые мастера, что это пьют, да еще как! По крайней мере, готов ручаться, что если эксперимент окажется удачным, этот напиток будут пить повсюду. И раз вы не готовы стать частью процесса, будьте же зрителями. Внимание на меня… — он ловко выдернул пробку и шумно втянул ноздрями вялую струйку столь же ядовито зеленого пара.

— Только взгляните! — В полном восторге завопил собеседник экспериментатора, — мастер Карл подлинный чудодей — изобрел выпивку, которую потребляют носом! Уж не запретная ли это магия? — остряк заржал, и смех кругами разбежался по всей его компании. Карлика это задело. Он ожег молодежь гневным и горделивым взглядом.

— Да что б вы, молокососы, понимали в правильной дегустации? Пустое поколение! — В такт горьким словам колба покачивалась, словно винный бокал в пальцах пьяного аристократа. Честное слово, цвергольд даже оттопырил мизинец! Выдохшись, Карл сделал паузу и резко перелил содержимое посудины в широко распахнувшуюся пасть, в которой блеснули желтым то ли обломанные, то ли, чего только на свете не бывает, подпиленные зубы.

Упавшая на юных посетителей «Любимицы судеб» тишина была такой плотной, что, казалось, даже сигаретный дым прибило к полу. Только что шумные студенты галдели и ерничали, — а вот они словно забыли как дышать, устремили взгляды на экспериментатора и окаменели… вместе с ним. Цвергольд превратился в статую, на недвижном лице которой жили только глаза, — они, подрагивая, осторожно косились вниз. Туда, где столешницу подпирал объемистый живот. Тишина ширилась, растягивалась, и, достигнув звенящего предела прочности, лопнула. Из недр алхимика раздался гулкий вой. Что-то рвалось на свободу из его нутра, что-то, судя по ужасающим звукам, рожденное на стыке реальности и ночных кошмаров… На лице карлика отразилась отчаянная борьба, в которой вовсе не он был сильной стороной. Неведомый противник напирал, но Карл не сдавался, изо всех сил сражаясь за существование… и победил. Поблекшее было спокойствие вернулось и снова воцарилось в трактире, будто никуда и не отлучалось. Цвергольд повертел похожей на котел головой и, глядя в пустоту, хрипло спросил:

— Никто не желает? Там… пара капель осталась.

Что бы случилось, проиграй он борьбу с желудком, сказать было невозможно, однако студенты явно ждали шумного и красочного зрелища и теперь, лишенные представления, лишь досадливо поморщились и отступили. Отвернувшись от недавнего объекта насмешек, недоросли с головой погрузились в болтовню. А чудаковатый карлик, казалось, и сам уже напрочь забыл об их существовании. Порыгивая в бороду, он аккуратно заткнул пустую посудину пробкой, вытащил из-за пазухи ошметок бумаги, а из-за уха — длинный карандаш и что-то размашисто записал. Потом бездумно покрутил головой и, встретившись со мной глазами, ни с того, ни с сего хитро подмигнул, ухмыльнулся и направился к выходу. Меня немедленно передернуло. Жутковатые стеклистые глаза цвергольда от напряжения стали густо-багровыми, налились кровью, как спелые вишни соком. А еще они были разного размера.

Вимсберг, словно пытаясь оправдаться перед миром за свое внутреннее безобразие, имел и еще одну славу. Здесь всегда терпимо относились к Тронутым — тем, кто от рождения был отмечен Хаосом. Но Тронутый-алхимик? Как-то это чересчур.

Оставался оборот с небольшим. Я неспешно допил кофе, в очередной раз обсудил с собой мерзость Вимсберга и восхвалил прелесть Эскапада. Конечно, даже если бы я-оппонент внезапно переубедил меня-спорщика и доказал, что Оплот Равновесия — еще худшая дыра, чем Морская столица, это уже ничего бы не решило. Все сбережения, накопленные за время сознательной жизни, — а сумма, доложу вам, оказалась на удивление существенной, — уже ушли на покупку квартиры в жилом доме в живописном старом районе Эскапада. Пару месяцев назад я ездил принимать помещение и получать документы, и остался очень доволен. От центра далеко, зато в район я прямо-таки влюбился — после окраины Вимсберга, где даже тишина звенела от нервного напряжения, благопристойный, усаженный деревьями квартал казался подарком свыше. Остатка денег должно было хватить на полгода работы в убыток, средней руки секретаршу и, конечно же, вывеску «Частное детективное агентство Брокка». Несколько дней назад пришла телеграмма, что вопросы с документами улажены, и теперь мне предстояло отправиться в Столицу на постоянное место жительства… Кстати, пора было выходить.

Неладное я заподозрил сразу, едва из мешанины дождя и тумана показались Северные ворота Вимсберга. Толпы народу, подобные той, что бурлила тогда у ажурной ограды вокзала, редко… да что уж там, решусь на сильное слово «никогда», не собираются просто так. А в деньки, подобно нынешнему не балующие погодой, без изрядной нужды на улице вообще делать нечего. Все громче становился тревожный гомон, все крепче — уверенность в неправильности происходящего, которая достигла апогея, стоило моему пытливому взгляду различить в возмущенном море голов блестящие личины магической полиции. Я как-то резко осознал, что уехать в назначенное время никак не удастся. Ворота — громоздкие, построенные, по слухам, еще во Время Безумия, — были наглухо закрыты массивным и недвусмысленным засовом. Рука сама собой нырнула под плащ и выцарапала мятую пачку. Прикрывая огонек зажигалки от дождя и проталкивая первые затяжки в пересохшее от волнения горло, я принялся осматриваться.

Сложно услышать что-то нужное в обиженной толпе. Каждая частица однородной, но противоречивой массы стремится доказать, что ее доля страшнее остальных, что обидели всех, но ее — сильнее. Добиться предложения без «я» от этой капли в море самосочувствия невозможно. Я взвесил «за» и «против» на весах опыта и решил в буквальном смысле поискать ответы на стороне. В паре шагов от меня едва не подпрыгивал от возбуждения маленький орчонок, на вид не разменявший еще и второй десяток. Уютно спрятавшись в глубине плотного, прорезиненного капюшона, мальчонка кутался в дождевик и с аппетитом поедал глазами творившуюся перед воротами суету.

Я осторожно тронул юного зеваку за плечо, но он уже так глубоко увяз в бурлившем зрелище, что не хотел выныривать ради пришельца из дождливого уныния. Пришлось ткнуть посильнее.

— А? Чего? — я едва не пропустил стремительный мазок его взгляда, который немедленно вернулся на исходную позицию.

— Что там? — спросил я и внезапно превратился из помехи в первую жертву рождавшихся слухов. Мальчонка с азартом, какой бывает только у такой вот пацанвы, досыта накормленной какими-нибудь секретами или знатной суетой, вскинулся было ответить, но вдруг беспомощно прижмурился, замахал руками, а потом с обхватил ими вздернутый нос и громко, от души, чихнул. Яростно отер руки о штаны, зачастил, захлебываясь:

— Никого из города не выпускают! Вообще! А кто буянить начнет, сразу увозят! Один, такой, сделал из лужи водяной кулак, хотел в ворота стукнуть, так магполы его, такие, сразу оп-па — и увели! Пытать, наверное, будут! А еще народ на вокзал бегает, а потом все возвращаются и орут друг на друга. Что-то…

— А почему никого не выпускают? — перебил я. Затея с поиском стороннего наблюдателя приобретала слишком уж причудливые очертания.

— Да кто его знает, — продолжая пялиться на толпу, с рассеянным огорчением промямлил орчонок, — я сам тока-тока подошел. Тут не разберешь, ага. Я пробовал. Злые все, только ругаются. Один толкаться думал, так я, такой, как ему…

Дослушивать я не стал. Все, конечно же, понятно и неудивительно — если рейс почему-то отменили, недовольных должно быть много. Шутка ли, три омнибуса — это три десятка душ! И все они кипели и суетились у ворот. Я мог смешаться с ними, подхватить общий ропот, но это было бы даже глупее и безрезультатнее, чем просто развернуться и уйти. По крайней мере, стоило добраться до кассы и спросить о судьбе билетов.

Правда, я не был уверен, что хочу знать ответ.

И все же миновал усаженный вязами палисадник с широким проездом, дошел до красивого беленого здания, потом до забранного решеткой окошка кассира и пристроился к очереди за очень маленьким, но очень громким половинчиком.

— Все рейсы на ближайшее время отменены. Нет, никаких исключений быть не может. Нет, не договоримся, мне не нужны проблемы с двумя полициями сразу. Еще раз: взяток не беру. Да, что могу сделать для вас? — когда выцветший от переутомления голос девушки-диспетчера переключился на меня, я понял это не сразу. Половинчик, размахивая в гневе руками, стремительно удалялся.

— Простите, у меня билет на…

— Все рейсы на ближайшее время отменены. Приносим извинения за доставленные…

— Понимаю! Все понимаю! — поспешно воскликнул я, ужасно боясь услышать скороговорку, что уже прозвучала трижды только на моей памяти в ответ на мольбы, угрозы и просто предложения взятки. — Скажите только, как быть с билетом? Все-таки, деньги немалые, неужели придется тратиться еще раз?

— Специальным постановлением полицейского департамента Вимсберга билет действителен до конца этого года, — в глазах девушки мелькнуло слабое оживление — ее речь обогатилась новым предложением, — следите за сообщениями в прессе. Приносим извинения за доставленные неудобства.

— Благодарю, — буркнул я, уступая место следующему недовольному. Неудобства? Не то слово! Меня разрывало от подлинного отчаяния! Этот город так тщательно дробил все мои надежды и устремления в щебенку, что пора было предполагать личные мотивы. Ненавижу его. Ненавижу!

— О, вы про этих бумажных крыс? Признаюсь честно, бюрократия и у меня вызывает приступы неконтролируемой ярости.

— Что? Вы это мне? — я медленно вынырнул из потока сознания и уставился на говорившего — молодого щеголеватого альва, который стоял прямо передо мной, небрежно опершись на длинную черную трость с неразличимым в пелене дождя узором. Другой рукой юноша жеманно, несколько по-женски, поигрывал длинной папиросой у тонких, насмешливо искривленных губ, тянувшихся прочь от тонких завитых усиков. С полей высокого бледно-коричневого цилиндра и пол широкого плаща того же цвета ручьями стекала вода. Только тогда я вдруг ясно осознал, что промок до нитки, а воротник гадко навалился на шею холодным и влажным грузом. Вежливо дождавшись моего возвращения к осмысленности, альв продолжил:

— Я ошибся? Тогда простите великодушно. Вы сказали «ненавижу», вот мне и помыслилось, что речь о чрезмерно наряженной особе за стеклом, — в мягкий тенор вплелась бледная тень улыбки, слишком слабая, чтобы добраться до лица.

— Помилуйте, да я просто размышлял вслух. Отвлеченно. А что, собственно, не так с девушкой? — я внезапно ощутил странный порыв защитить диспетчера, — Вы гляньте на эту толпу! Если с каждым разговаривать по душам, так и свихнуться недолго!

— Ай, полноте, мастер! Подумайте сами — если кто-то не умеет общаться с одушевленными, зачем идет в диспетчеры? Не логично ли при выборе работы понимать суть дела и принимать ее? Уж если девица собралась работать на мобильном вокзале, ей следовало бы понимать, что впереди не спокойный досуг с книжкой в руках, в тишине и покое, да под чашечку горячего кофе с капелькой ликера! Экипажи, знаете ли, имеют свойство задерживаться или ломаться — эта истина известна столь широко, что ее не нужно даже писать в учебниках. А если у дамочки душа не лежит к вменяемому общению с расстроенными клиентами, значит, работник она, простите, никакой. Хотя я бы поставил на то, что ей просто нравится говорить «нет». В противном случае в закрытом окошечке торчала бы записка с той же унылой речевкой. И кто бы заметил разницу? — он ехидно улыбнулся. Даже с изморозью злой насмешки его улыбка казалась приятной и располагающей.

— Но ведь записке не задашь вопрос! — не слишком убедительно возразил я и моментально понял, в чем не прав.

— Именно, дорогой мой мастер, именно! Я к тому и клоню — толку от записки ровно столько же, сколько от этой девицы! А текст можно продумать так, чтобы умных вопросов не оставалось. Но это все пустое, бессмысленные разговоры. Главное, у нас завязался разговор, — он снова заиграл улыбкой, а я вспыхнул от раздражения.

— Счастье-то какое, — угрюмо буркнул я, — если у вас какое-то дело, так переходите к нему, не сотрясайте воздух впустую.

— О, слышали о последнем открытии физиков? — альв оживился, — не правда ли, перспективная и крайне интересная наука?.. — мое лицо дернулось, и он посерьезнел. — Ох, друг мой, вы очень-очень правы, я и впрямь заболтался. Прошу простить, перехожу прямо к делу. Вы — мастер Брокк, я прав, — фраза напоминала вопрос, но вопроса в ней не было.

Что за внезапная известность?

— А кого это интересует?

— Вот это да! Я тут витийствую, понимаете ли, а представиться и забыл! Манеры со всеми этими перипетиями судьбы — ни в море, ни в пустыню. Меня зовут Хидейк. Вам это, конечно же, ничего не скажет, ведь мы никогда не встречались, но это, в сущности, не имеет значения. Я к вам по рекомендации лица, имя которого, уверен, скажет не больше моего. В общем, умоляю, давайте обойдемся без «почему» и перейдем к «зачем», дорогой мастер Брокк. Я хочу воспользоваться вашими услугами.

— Что бы это могло означать?

— Ничего помимо уже сказанного. Вы же детектив, не так ли?

— Да, но я оставил работу в Вимсберге. Переезжаю.

— В Эскапад? — интонации альва моментально напитались знакомой иронией.

— Да. Сразу же, как только прекратится эта непонятная кутерьма.

— Так… Ух, вы еще не в курсе произошедшего? — Хидейк округлил и без того большие глаза и пораженно хлопнул ресницами, — тогда к чему же я распинаюсь? Знаете, что? Вам стоило бы немедленно сходить и узнать, в чем дело! Это станет бесценным вкладом в наше новорожденное взаимопонимание.

— Вы, вижу, уже все знаете? — Во мне закипало, подступало пенной кромкой к краям раздражение. — Ну так с удовольствием послушаю ваш рассказ.

— А вот и нет. Не буду я ничего рассказывать. И никак не из вредности, а просто потому, что вы меня не знаете, и наверняка решите, что я где-то приврал или недоговорил, дабы склонить вас в нужную сторону. А не решите — так будете подозревать. Я ведь намереваюсь стать вашим клиентом, мастер, помните? Любая нотка недоверия между нами испортит всю гармонию.

— Знаете, что, Хидейк? Вы меня правильно поймите, но…

— Стойте, стойте, мастер Брокк! Умоляю вас, сперва пойдите и выясните, что произошло, а потом вернемся к разговору, хорошо? — лицо юноши приняло утомленное выражение.

Так и не оформив терзавшие меня чувства в слова, уверенный, что внезапно стал актером какого-то театра сумасшедших, я медленно двинулся к воротам.

— Извиняюсь, — я подошел к ближайшему одушевленному в черном мундире и рискнул деликатно дотронуться до его плеча, — что здесь…

— Эй, — он резким движением сбросил мою руку, — а ну, руки! Куда прешь? Хода нет.

— Заметно, — я попытался сделать скидку на всеобщую взвинченность и примирительно улыбнулся, — вот мне и любопытно, почему?..

— Потому что так сказали. Дали приказ — выполняем. Вопросов нет.

— И ты, конечно же, впрямь ничего не знаешь? — ах, как не к месту злость начала перекипать через край. Я грозно вперился в усеянные кроваво-розовыми прожилками белки служителя закона, — у меня, между прочим, билет…

— Да тут у всех билет, — повышая тон зарычал стражник и его лицо искривилось от злости, — все хотят уехать! Сюда смотри, — он ткнул пальцем в стену справа от ворот, — видишь? А раз видишь, так скажи — для кого все это пишут? Для кого, я тебя спрашиваю?

Плакат, достаточно крупный, чтобы вызвать во мне раскаяние, гласил:

«Уважаемые жители и гости Вимсберга! В связи с похищением посла острова Боргнафельд въезд и выезд из города, включая морской транспорт, временно запрещены. Охрана пропускных пунктов усилена. Сохраняйте спокойствие и не провоцируйте сотрудников охраны Порядка во избежание волнений, паники и недоразумений. Ведется расследование, о ходе и результатах которого вы можете узнать из газет.

С надеждой на ваше понимание,

Городской совет.

P.S. Если вам или вашим близким известно что-либо о похищении или похитителях, просьба незамедлительно сообщить в полицейский участок по месту жительства. Помните, что укрывательство преступников и пособничество караются неизбежно и сурово».

Вероятно, перед уходом я не забыл извиниться перед полицейским. По крайней мере, я действительно подумал об этом и даже открыл рот, когда, ошеломленный, вытолкался из толпы и пошел к Хидейку. Тот уже не улыбался. Ждал.

— Хорошо. Чего вы от меня хотите? — я уже понял, что альв был прав — покинуть город в обозримом будущем мне не светило. Конечно, я всеми силами убеждал себя, что это не повод браться за работу, но в душе подняла голову и застыла в напряжении змея близкой к любопытству любознательности.

— Скажу откровенно, мастер Брокк, — он продолжал не улыбаться, — я хочу, чтобы вы помогли мне как можно скорее оказаться в Эскападе. Впереди защита диссертации, и я не намерен оставаться простым аспирантом только потому, что каким-то идиотам взбрело в голову похитить расфуфыренного карлика.

— И? — четко, и от того с диким ужасом понимая, что сейчас будет сказано, я все-таки же задал краткий и ненужный вопрос.

— Я хочу, чтобы цвергольд нашелся как можно быстрее! И, Хаос забери, мне не жалко нанять для этого лучшего сыщика из всех рекомендованных. Это, как нетрудно догадаться, вы, мастер Брокк.

Уточнение едва не выбило последнее бревно из опор плотины, которая пока что сдерживала рвавшийся из меня истерический смех. Я мутно уставился на самого необычного потенциального клиента в своей жизни и понял, что надежды были тщетны. Он не шутил.

Глава 2, в которой я все-таки обретаю покой

— Хидейк, это никак невозможно. Слышите вы? Никак!

— Но позвольте, почему?

— Я больше не работаю. В этом городе. В этом — не работаю.

— Ну и что? Вам же все равно нечем будет заняться в ближайшие дни.

Поймал. Я и сам не понимал, почему всем нутром ощетинился на предложенное дело. С одной стороны, конечно, все было ясно. Я попытался одним махом порвать нити, связывавшие меня с Вимсбергом, но среди них внезапно оказалась прочная цепь. Тратить на нее собственные силы не было никакого желания. К тому же я понимал, что сейчас за нее возьмется целая орава кузнецов. С другой стороны, а что еще мне оставалось делать? Тратить оставшиеся гроши на борьбу с унынием? Ехидный юноша с замашками светского щеголя говорил правду: вариантов было только два. Удовлетворить блажь богатого дворянина и принять заказ, или… или отправляться на поиски места для ночлега. Потому что…

— Нет, — сказал я, глядя альву прямо в глаза, — все-таки, ничего у нас с вами не выйдет.

— Вы, мастер Брокк, все повторяете и повторяете одно и то же. Право слово, может, назовете уже истинную причину такого упорства? Или хотя бы придумаете ее? У вас неприязнь лично ко мне? Вряд ли, ибо наверняка я не самый мерзкий клиент за вашу богатую профессиональную историю. Тогда что же? Что заставляет вас сомневаться?

— Дело не в сомнениях. — Самоуверенности и упоения собственной логикой в его речи было чуть ли не больше, чем слов, и это страшно раздражало бы меня, не будь он прав. А правота собеседника, как водится, раздражала вдвое сильнее. — Мне просто негде работать. Офис закрыт со вчерашнего вечера.

— Не понимаю?

— Я же уезжаю, Хидейк. То есть, собирался уезжать. А это подразумевает, что все концы обрублены — я прервал аренду и сдал ключи хозяйке. Где прикажете вести дело? В гостиничном номере? Не уверен, что смогу заниматься делом и одновременно отмахиваться от клопов. Понимаю, как смешно это звучит… — заворчал я, заметив, что альв ухмыльнулся, но он нетерпеливо махнул рукой.

— Всего то? Право слово, мастер Брокк, я ожидал проблемы посерьезнее. Но это же пустяк! Давайте в дополнение к гонорару — заметьте, речь не о включении в общую сумму, а о некоторой, так сказать, премии, — так вот, сверх гонорара я включу в договор со своей стороны, скажем, двухнедельное (на худший случай) проживание в гостевом крыле моего особняка? Не хочу хвастаться, но уверен, вам там понравится. Гарантирую личный кабинет, отдельную спальню и ежедневное двухразовое питание, иногда, вполне возможно, в шумной компании урожденных аристократов?

— Что-то я как-то не очень понимаю, — мысли сплелись в липкий, аморфный и колючий клубок.

— Так позволите мне все объяснить в теплой гостиной за чашкой хорошего кофе! Вы ведь не пьете, насколько я знаю?

А он хорошо подготовился.

— Нет-нет. — Я взял себя в руки, — Погодите. Не будем вот так, с разбегу, бросаться в незнакомый омут. Поступим по-другому: я возьму повозку, и поеду… домой, — я очень надеялся, что домоправительница все же даст добро на последнюю ночевку, благо, помещение числилось за мной еще целую ночь, а договор я, по выстраданной годами привычке, не выбросил. — А завтра, скажем, в полдень мы встретимся в этом самом трактире, — я кивнул на уныло обмякшую под дождем вывеску «Любимицы судеб». Каждый порыв ветра сгонял с металлических букв пухлые, обрюзгшие капли воды. Внезапно я почувствовал страшную усталость. Торопливые сборы, пешая ходка до вокзала, вся эта нервотрепка… — Поговорим там. По крайней мере, я высплюсь и смогу нормально соображать.

— Мы еще не начали работать, а я уже уважаю вас за откровенность! Договорились, — осклабился Хидейк, с довольным видом сотрясая мою руку, — ровно в полдень жду вас здесь. До скорой встречи, мастер. Отдыхайте как следует.

Я проводил альва взглядом, только сейчас оценив удивительный дизайн его головного убора — поля высокого цилиндра шли веселыми волнами, от чего сзади казались залихватски изогнутыми. Новый стиль, который, как множество других красивых и бесполезных идей, шальной ветер принес с родины этих вечных модников, Мирриона. Моя мятая фетровая шляпа с обвисшими полями и провалившимся верхом казалась в сравнении чем-то невыносимо непристойным.

Ветер ухватил несколько капель похолоднее и швырнул мне прямо в лицо. Пока я протирал глаза, Хидейк успел открыть зонт и обзавестись попутчиком. Рядом с ним плавно ступал некто высокий и стройный в длинном плаще невнятного темного цвета. Я напряг глаза, но коварный дождь припустил еще яростнее и превратил подобные теням силуэты в размытые пятна. Передернувшись от холода, я отвернулся от загадочной парочки и принялся ловить свободную повозку. Искать пришлось долго — была ли тому виной погода, или недавняя толпа расхватала транспорт, но лишь три-четыре сегмента спустя я выцепил из вечернего мрака сумрачного, простуженного извозчика. Хмуро харкнув на тускло блестевшие булыжники мостовой, сутулый дядька в буром сюртуке придирчиво осмотрел протянутые медяки, кивнул, болезненно скривив лицо, и, кряхтя, полез из-под навеса открывать дверцу, но я жестом остановил его и открыл сам. Вот еще, важничать.

— Куда? — проперхали с козел.

— На Крысиную, — я откинулся на мягкую спинку сиденья, слушая частую дробь капель по крыше, и изо всех сил напряг глаза, чтобы не провалиться в забытье. Прохладное и тихое нутро повозки отдавало легким запахом сырости и бутербродами с копченой колбасой, и от этого мне стало настолько уютно, что прошедший день счел момент наиболее удачным, чтобы навалиться на мои веки.

Ленивая дробь копыт стала реже — повозка замедлилась. Плавным нырком я покинул дремотный омут и сонно сощурился в окно. Ночь, словно сова на кролика, стремительно падала на Вимсберг. Обычно она не церемонилась с городом: грубо сдирая с улиц маску порядочности и вялого дружелюбия, являла миру истинное, безумно-веселое и окровавленное лицо Морской столицы, как Хаос некогда ворвался в наш Мир, смял его и вывернул наизнанку. Наивные маги думали, что закрылись от него навсегда. Экая ерунда. Вот же оно, сосредоточение самого что ни на есть первозданного Хаоса, кляксой легшее на побережье Материка и назвавшееся крупнейшим портом Архипелага. Взгляните, оно даже не скрывается. Я судорожно вздохнул, со свистом выпустил через нос воздух, а с ним и последние клочья сонного бреда. Конечно же, я не превращал недовольство городом в идеологию. К чему? Это вредно для репутации, без которой никуда. А если бросаться к каждому встречному с криками о Хаосе, так недолго и пополнить ряды городских дурачков типа давешнего пьяницы возле «Любимицы судеб». Какая-то смутная мысль промелькнула было в голове, но ее унесло вдаль случайным тоскливым вздохом. Нет. Мы с городом просто стали друг другу чужими. Я уезжаю, он остается. Правда, сколько придется ждать долгожданной разлуки? Может, и впрямь взяться за работу? Даже если дело распутают раньше меня магполы или черные взяточники — флаг им в руки, зато я буду безбедно жить и питаться за чужой счет. Что там Хидейк говорил про богатый особняк?

Наконец-то проморгавшись, я протер запотевшее от вздохов стекло и вгляделся в полумрак. Вопреки обыкновению, улица была пустынна и тиха — жестокий ливень разогнал всех, заставив даже самых бесшабашных усомниться в ценности прогулки под открытым небом. Стихия делала то, что не под силу было правопорядку: смывала грязь и посторонние звуки, оставляла лишь исполненный неземной чистоты и таинственности многоголосый звон капель по булыжнику и деловитый шелест ручейков, бежавших по мостовой в сточные канавы.

— Эй! Добрая душа! Останови-ка здесь, — крикнул я в окошко.

— Так что ж останавливать, почти приехали, — донесся приглушенный стенами повозки и дождя голос извозчика, — Крысиную уже видно!

— Сам знаю, милейший, да только ты все равно останови. Прогуляться хочу в столь чудную ночку.

Цокот копыт окончательно утих. Извозчик сердито закашлял, но моментально успокоился, едва я объявил, что перерасчетов не требуется. Повозка полсегмента постояла на том же месте, а потом защелкал кнут, раздался хриплый вопль и исчезающий перестук. Я не обернулся, медленно шагая под плотным холодным покрывалом.

Фонарщик квартала, который я привык называть своим, тоже жил на Крысиной. Видимо, поэтому даже в такую ночь фонари на улице горели, пускай не все и только с одной стороны. Блеклого газового света хватало, чтобы отпустить разум на волю и просто идти под дождем, отдав ему на откуп тело, чувствуя, как стекают и растворяются в лужах все хлопоты ушедшего дня. Я вдруг подумал, что с отменой поездки пропала и необходимость в сопутствующих переживаниях. Новый офис, секретарша, бюрократия, реклама, новая репутация… все осталось на клочке мостовой, над которым уныло трепыхалось объявление о похищении карлика. Опустошенный и спокойный, я шагал по мокрой мостовой и не думал ни-о-чем. Это было прекрасно…

…Вот только бездумное блаженство рассеялось через пару десятков шагов, сменившись всепоглощающей жаждой тепла внутри и снаружи. Допускаю, что стук в дверь разбудил обитателей не только «Квартир Варги», но и окрестных домов. К счастью, это был не тот район, где выглядывали на, без лишней скромности заявлю, страшный шум.

Обычно строгий пучок каштановых волос пожилой рольвэ сейчас лежал на плечах ленивыми прядями, а чуть загнутые клыки обнажились в недовольной гримасе — домоправительница или собиралась спать, или уже легла.

— Уилбурр? Мне кажется, или это вы? — полуорчанка подслеповато щурилась на мой силуэт в ярком голубом ореоле, — а почему вы не в дороге на Эскапад?

— В-видите ли, мистрисса, по ужасному недоразумению рейс перенесли. Простите за в-вторжение, но я под-думал… может, вы великодушно разрешите мне остаться, скажем, до завтрашнего полудня? Обещаю исчезнуть, прежде чем хронометр пробьет двенадцать, — я изо всех сил напитал голос всей мольбой и раскаянием, на какие только был способен. Со шляпы текло. Из носа — тоже. Руки, честно дрожа, добыли из-под плаща носовой платок, я деликатно отвернулся и высморкался со всей искренностью хорошо выдержанного под проливным дождем одушевленного. Видимо, это и поставило точку в размышлениях Варги.

— Квартира оплачена до завтрашнего полудня, — бесстрастнейшим из голосов она возвестила о добрейшем из деяний, — а я не имею привычки сдавать оплаченные номера, даже если они не заселены. Ключ получите у Арнольда. Если он при этом еще и проснется — можете рассчитывать на горячую ванну. И постарайтесь не шуметь.

— Спасибо, мистрисса Варга, — признательно каркнул я, — вы — замечательная женщина…

Но она уже ушла.

Арнольдом звали исключительно хмурого карлика с окладистой бородой и зеркально-лысой макушкой, который говорить умел, но испытывал к словам подлинное отвращение. В столь поздний час он, к моей вящей радости, оказался достаточно вменяемым, чтобы согреть воды, и богатый на впечатления день достойно завершился полным омовением промерзшего до мозга костей тела Вашего Покорного Слуги. Пока я остервенело растирался махровым полотенцем, Арнольдом притащил толстый шерстяной плед, и спустя пол-оборота я спал, как убитый.

Глава 3, в которой я вижу «царскую улыбку», но не улыбаюсь в ответ

Утро встречает всех по-разному. Кого-то застает в приподнятом настроении, кого-то — душой ниже фундамента, кого-то не застает вообще. Некоторые предпочитают встречать утро сами. Я из последних, но в тот день решил сделать исключение и как следует выспаться. Позавтракав стряпней молчаливого, но вездесущего Арнольда и окончательно сдав ключи, ваш покорный слуга направился на встречу с потенциальным нанимателем, всем нутром предвкушая очередной поворот судьбы и пытаясь угадать, что ждет за углом.

Когда хронометр старой Варги, встречавшей новых жильцов комнаты N8, пробил полдень, я уже был далеко от дома, который оборот назад называл своим. Руку оттягивал чемоданчик — перед походом в «Любимицу судеб» я завернул на вокзал, в камеру хранения. Кое-что из оставленных там вещей могло пригодиться.

Хидейка я заметил, едва миновав дверь трактира, хотя узнать его было непросто. Альв был облачен в белую сорочку с бесстыдным вырезом до пупа, узкие черные брюки и на удивление скромные подтяжки. Угольного цвета плащ, фрак с длинными фалдами и шляпа стыдливо обмякли на вешалке возле столика и теперь закрывали Хидейка от по-утреннему ленивых солнечных лучей, случайно выпавших из колыбели туч. Метаморфозам подверглась и внешность альва: бородка превратилась в едва заметный клинышек, а зачесанные на прямой пробор волосы были густо напомажены и нервически брошены на левый висок. Не изменился лишь посох, прислоненный к столу, да собственнический взгляд на мироустройство: сидя в центре зала в разгар дня, Хидейк безмятежно спал, уверенно откинувшись на спинку стула. Свежий выпуск «Вечерних Известий» на столе тщетно пытался поведать ему о новостях криминального мира. Бумага медленно, но верно намокала — поверх стояла здоровенная потная кружка, налитая или выпитая до половины. Немного поколебавшись, я присел напротив — альв не проснулся. Под белым шелком ровно вздымалась грудь, плотно сжатые веки легонько подергивались. Шепотом заказав кофе у вывинтившегося из воздуха официанта, я аккуратно убрал кружку и развернул газету к себе. Чтобы понять, с чего вдруг моего потенциального нанимателя охватила плотная сонливость, хватило полутора колонок: в городе, где закон и преступность отличаются так мало, читать криминальную хронику очень скучно. Ничего оригинального. Однако, среди кучи бесполезных заметок об очередном выступлении Наместника с воззванием к добрым чувствам одушевленных и монотонного перечисления дерзких краж в богатых домах, выделялась одна, вручную обведенная жирной черной рамкой, статья, гласившая:

«Срочно в номер. Дорогой читатель! Этот выпуск уже готов был отправиться в печать, когда в редакцию поступила сенсационная новость! Как удалось выяснить нашим корреспондентам, неизвестная группа лиц под покровом ночи совершила непревзойденное до сей поры по дерзости похищение одушевленного. Жертвой, как с прискорбием сообщает мирская полиция, оказался не кто иной, как посол острова Боргнафельд, принц Тродд Крокхейм. Департамент полиции и управление МагПола делают все возможное, однако, насколько нам известно, до сих пор ни похитители, ни жертва на связь не выходили, и судить о мотивах преступления еще рано. Особым указом свыше нашим репортерам запрещено проводить собственное расследование, но учитывая, с каким рвением взялись за дело наши защитники, о судьбе несчастного принца можно не переживать. Наши источники в Ратуше сообщают, что со дня на день в порт Вимсберга прибудет корабль с гербом царства Боргнафельд и полным бортом монарших посланников. Пока невозможно утверждать, будто…»

— Доброе утро, мастер Брокк, — хриплый спросонья голос альва разорвал предложение пополам. Мутный взор Хидейка расплескался по шляпе, снять которую я позабыл, и стек на газету. — Решили позавтракать свежей нудятиной?

— Если вы о манере изложения, то метко, ничего не скажешь. Однако к содержанию можно присмотреться.

— Вы, вижу, приступили к расследованию? — Хидейк на глазах возвращался в реальность, — но мы еще не обговорили детали…

— Так что, — перехватил я, — вы передумали меня нанимать?

— Почти. Вчера я долго думал… Один момент, дражайший мастер Брокк, — альв поманил официантку. — Принеси нам, красавица, белого вина, соли и сока Ромли. Да не стой столбом, милая, я жажду острых ощущений.

— Осмелюсь напомнить господину, — служанка потупила взор, но говорила с мягкой непреклонностью, — что мы не работаем в кредит…

— Не бойся, дорогая моя, деньги есть.

— Господин, при всем уважении…

— Ну хорошо, хорошо же, — Хидейк, поморщившись, пошарил в кармане плаща, от чего вешалка угрожающе качнулась, и достал объемистый мешочек, — вот, пожалуйста, — две крупных серебряных монеты легли в ладошку служанки. Та вспыхнула улыбкой, старательно колыхнула в реверансе переполненным декольте и стремительно удалилась.

— Однако, честно, — проворчал альв, убирая кошелек, — а ведь могли бы дождаться, когда я потребую счет, не получить ни медяка, позвать вон того здоровяка, — бородка завертелась флюгером и показала в угол, где в профессиональном одиночестве страшно скучал угрюмый мужик зверской наружности, — и сравнить количество моих костей с потерянной выручкой. Вместо того они хотят сразу удостовериться, что насилия не будет. Прелестное заведение.

Я даже думать не стал, что он хотел выразить этим ворчанием — иронию или одобрение. Меня зацепило нечто иное:

— Сок Ромли?

— А, — альв издал еще менее понятный звук, — давайте лучше о деле. Итак, вчера я вернулся домой, залез в ванну и там очень долго и усердно размышлял о своем предложении. Взвесил все «за», сравнил с возражениями и получил результат — кажется, я, погорячился. Неразумно, право слово, нанимать частного детектива, да еще и среднего, уж извините за прямоту, сословия для поисков высокопоставленной — в каком-то смысле даже монаршей — особы, к тому же — иностранца. А если вспомнить к тому же, что его след вот-вот облепят ищейки даже из МагПола, не говоря о насквозь прогнившей мирской полиции, а позже на пир слетятся следователи с самого Боргнафельда, поручить дело вам было бы, верно, бессмысленной тратой денег. Кстати, ваша лицензия еще действительна в Вимсберге, мастер?

— Действительна, — я удержал спокойствие не только на лице — в душе тоже не колыхнулось ничего крепче досады. Слава Порядку, я до сих пор не решился окончательно. Если так посмотреть, хорошо, когда что-то заканчивается, не начавшись — меньше разочарований…

— Это хорошо, — Хидейк улыбнулся, словно кот, рассуждающий о пользе молока, — потому что в промежутке между теплыми объятиями воды и нежным прикосновением простыней, прежде чем погрузиться в сон, я вдруг вернулся мысленно к началу рассуждений и понял: есть ли разница, какого вы рода, если ваши рекомендации почти безупречны? И если так, то кому станет хуже от участия в расследовании истинного профессионала? Ведь польза от него очевидна, а вред не доказан. Вот почему окончательное решения было таким: я все-таки хочу вас нанять и, если моя велеречивость не разрушила ваше восприятие реальности, немедленно составить контракт. Спасибо, красавица, — улыбка альва перепрыгнула с меня на официантку, которая благоговейно переправляла с подноса на наш столик бутылку «Миртали», солонку и потный графин чего-то мутно-коричневого, густого и неоднородного. Два очень чистых бокала сиротливо прижались друг к другу у края стола.

— К сожалению, Ромли заказывают так редко, что он начал сворачиваться, — виновато улыбаясь, поведала девушка, — но срок хранения истекает лишь через месяц. Я бы посоветовала…

— Солнышко, говори со мной день и ночь, но молю, оставь поучения в стороне. Я прекрасно знаю, как обращаться с соком Ромли, так что соверши маленькое чудо — исчезни бесследно.

Ни капли не обидевшись, служанка блеснула зубками в ответ на добрую и открытую улыбку Хидейка, повторила давешний реверанс и упорхнула в сторону кухни. Хидейк же вооружился чайной ложечкой и принялся за странные манипуляции с ингредиентами. Сначала он ухватил графин двумя руками и принялся безжалостно трясти, пока темные комки не исчезли. Затем альв зачерпнул ложку соли, ножом подравнял горку вровень с краями и высыпал соль в графин. Жидкость стала ядовито-голубой и пошла пузырьками. Хидейк сжимал крышку обеими руками.

— Что вы делаете? — я с неподдельным интересом следил за его манипуляциями. Единственным коктейлем, который изредка себе позволял, был кофе с ромом, и его приготовление не было даже пародией на творившееся передо мной таинство.

— «Царскую улыбку». Между прочим, ее изобрели еще до Раскола, вскоре после того, как глубоко в пещерах Боргнафельда королей сменили цари. Но по-настоящему этот коктейль оценили только у нас, на Миррионе, а создатели обозвали напиток «Королевским запором» и не потребляют вовсе. Почему — я вам позже расскажу.

— Сдается мне, им просто надоедало ждать, пока закончатся странные движения и начнется непосредственно процесс пития, — я с некоторой опаской следил за руками Хидейка. Тот отставил в сторону графин, за толстыми стенками которого воцарились тишь да гладь, и теперь старательно, чайными же ложками, переливал вино из бутылки в бокал.

— Как я уже говорил, не могу знать. Меня тогда и в проекте не было. Но самый опасный момент позади, можно возвращаться к делу. Итак, я все-таки хочу вас нанять. Согласны?

— Хидейк, вы, простите, всегда… такой?

— Какой? — он на мгновение оторвался от наполовину пустого бокала.

— Переменчивый. — Я посмотрел альву прямо в глаза. — Вчера вы уговаривали меня принять заказ, сегодня успели передумать, причем дважды. Как прикажете работать с клиентом, который того и гляди решит, что ему все наскучило?

— Гм. — Он неторопливо отвел взгляд, приоткрыл крышку графина и принялся тонкой струйкой переливать плескавшуюся там голубизну в бокал с вином. Из бокала сперва робко, но с каждым мгновением все смелее и смелее пошел пар. — Я рассказал о своих метаниях, мастер, с одной лишь целью: хотел быть откровенным с самого начала. Понимаете? Ведь если вы согласитесь, откровенность станет для нас одним из главных условий, не так ли? — альв поровну разделил внимание между мной и бокалом, от чего его речь стала сухой и приглушенной. — Все, что я наговорил, суть попытка в красках показать поток мыслей, что бурлил вчера у меня в голове, и выразить неимоверную серьезность, с которой я подхожу к делу, несмотря на то, что оно, по сути своей, — обычная блажь богатого студента. Не удивляйтесь, дражайший мастер Брокк, я и впрямь понимаю кажущуюся нелепость своей затеи. Однако, зовите это интуицией или безумием, мне кажется, что в поисках бедолаги Тродда каждая скрипка сыграет свою партию. А теперь прошу меня простить…

Он вплотную занялся коктейлем. Поверх видоизменившегося сока Ромли, который густо покрыл дно бокала, с помощью все той же чайной ложки было налито еще немного вина, и, наконец, тонким слоем рассыпана соль.

— Готово, — Хидейк, наконец, встретился со мной взглядом в полной мере. — Теперь ему необходимо стоять ровно два сегмента. — Из кармана он достал изящный серебряный хронометр, отстегнул цепочку и положил прибор перед собой. — Так что скажете, мастер?

— Что ж, — протянул я. — Раз все обстоит именно так, позволю себе ответную откровенность, Хидейк. Что-то, вполне возможно та же самая интуиция, советует мне отказаться от вашего предложения прямо сейчас. Пойти, снять номер в дешевой гостинице…

— Предложение насчет усадьбы в силе, — отстраненно вставил альв.

— …Дождаться, когда какая-нибудь полиция отыщет этого карлика, и уехать из этого Хаосом меченого города. Но что-то другое, — уж не безумие ли? — дает прямо противоположный совет. Вы готовы подписать контракт?

— Естественно. — Альв пошарил в пиджаке и извлек из его недр одну из тех новомодных ручек, что по сей день доступны только аристократам. Не знаю, кто придумал крепить перо к деревянной рукояти и соединять с хитро устроенным баллоном чернил, но штука была, по слухам, жутко удобной. — Бумаги у вас с собой?

— Да, — я достал из-под стола чемоданчик, внутри которого лежала одна лишь тонкая папка. Отпечатанный на машинке, договор занимал всего три листа бумаги. Хидейк бегло проглядел текст, проставил сумму гонорара, вписал в графу «Примечания» право на временное проживание в усадьбе Тимиэль на бульваре Поющих Игл, поставил широкую подпись под обеими копиями и медленно, почти ласково, подул на чернила. Я глянул на цифры. Сумма впечатляла. А сколько, пусть даже в теории, могло стоить проживание в Поющих Иглах — даже думать было неуютно. Позаимствовав ручку, я дважды поставил свою подпись. Писать было и впрямь удобно. Последний росчерк лег на бумагу одновременно со щелчком крышки хронометра.

— «Царская улыбка» готова, мастер Брокк. Не желаете попробовать первым? — альв осклабился.

— Нет, спасибо, — я покачал головой, — не люблю… экзотику.

— Зря, зря. Вещь редкая. — С этими словами Хидейк черенком ложки резко завинтил содержимое бокала в тягучую спираль, быстрым залпом высосал ее до дна, выпучил глаза, захрипел и упал на лицом прямо на новомодную ручку. Чернила густо брызнули на пробегавшую официантку, и та, обернувшись, истошно завизжала.

Глава 4, в которой все запутывается, но меня это уже не волнует

В первое мгновение я растерялся. Что происходит? Может, это просто эффект «Царской улыбки»? Ну, знаете ли, нормальный такой эффект. В конце концов, я впервые вижу сок Ромли, и как знать, может, он всегда так действует на неокрепший организм молодых альвов, что те мгновенно засыпают… густо краснеют лицом… и хрипят, как тысяча проклятых. Хидейк лежал на столе и обильно звучал, словно внутри него работал очень старый и очень засоренный насос для откачки воды. Словно смерч пронесся у столика — подле бившегося в конвульсиях альва возникла стройная черная тень с чем-то длинным и острым в руках. Словно во сне я увидел, как из широкого рукава ползет костлявая кисть с кривыми когтями, покрытая мелкой темно-зеленой чешуей. Клинок угрожающе блестит в лучах солнца. Я вскакиваю, не наблюдая, как переворачивается чашка с неостывшим кофе, и черная жидкость тягуче переваливается через край. Рука тянется под плащ, где в ножнах висит особый кинжал, но медленно, слишком медленно — почти неразличимый взмах, короткий звон стали о сталь — и я, едва не лишившись руки, теряю оружие. Капюшон падает с головы нападающего, и я смотрю прямо в круглые, немигающие глаза рептилии. А потом длинный чешуйчатый хвост дергается и начинает приближаться к моей голове. Кажется, на его конце что-то есть. Что-то тяжелое. Но этого я не вижу. Чувствую. И теряю сознание.

Первыми вернулись звуки. Глухие и неразборчивые, они назойливо скреблись в уши и раздражали до невозможности. Хотелось еще тишины, покоя, хоть какого-то равновесия… Но тщетно. Пока я боролся со звуками, пришли образы. Видимо, я открыл глаза. Мутная пелена, в которой что-то двигалось, начала обретать подобие красок, а затем и форм. А потом резко, как удар молота по наковальне, ощущения обрели привычный объем. И пусть гул в ушах не прекращался, слышать он уже не мешал. Замешкавшись лишь на миг вернулась память, и я судорожно закрутил головой, от чего голова на миг взорвалась.

Из трактира я никуда не делся, в отличие от посетителей — тех не было вообще. Бледная и перепуганная служанка жалась к стене, рядом с ней немым изваянием застыл Увальд. Хидейк сидел на полу, обхватив себя руками, и непрерывно кашлял. В лице — ни кровинки, но его принадлежность миру живых сомнений не вызывала. С каждым взрывом кашля лицо альва мучительно кривилось, а изо рта вырывалось облачко синеватой пыли. Встретив мой взгляд, он слабо подмигнул. Встал, шатаясь, схватился за стол. Прикрыл глаза. И я увидел, как на зеленой коже проступают синие пятна. Что-то выходило из организма Хидейка, осыпалось синим порошком с кожи. Он снова зашелся в кашле, но на сей раз чистом, открыл полные слез глаза, упал на колени и вырвал чем-то бурым. Но в промежутках между судорогами, когда несчастный утирал рот рукавом недавно белой рубашки, на узкое лицо уверенно выползала неожиданно довольная улыбка.

Я отвел взгляд и тут же заметил того, кто меня вырубил. Ящер сидел на столе, капюшон был опущен до самых бровей, а на вытянутой чешуйчатой морде с широкими ноздрями застыло, как это всегда бывает у рептилий, выражение безразличное и безмятежное. Кто бы мог подумать, а? Воин болот, пришелец с далекого юга, подарившего миру лучших охранников и телохранителей, живое воплощение слова «битва» — вот кто посчитал меня угрозой. Наверное, стоило возгордиться, но слишком болела голова. С трудом балансируя на качающемся полу, я дернулся было вставать, но рептилия скосила глаз и очень понятно прижала палец к губам. То есть, к тому месту, где у любого теплокровного обычно находятся губы. Раздвоенный язык выскочил изо рта, словно подчеркнув безмолвный приказ, и ящер снова отвернулся. Я сел, обессиленный, и принялся ждать, пока Хидейк закончит неаппетитное занятие.

— Проклятье на Проклятых, — голос альва был прерывист и глух, чему способствовал дрожавший у рта платок, — что за история… Я просто обязан… обязан включить ее в диссертацию… Впрочем, что я несу… тема не та… очень, очень печально… — мой клиент приоткрыл мутный, налившийся кровью глаз. — Поздравляю, мастер Брокк, вы только что стали свидетелем великого открытия в области медицины.

Вид его был неприятен. Обе щеки покрылись сеткой лопнувших сосудов, на шее цвели кровоподтеки, а глаза распухли и едва открывались. На щеке засыхала чернильная клякса.

— Как я выгляжу? — усмешка выглядела слабой. Если бы рука с платком на мгновение не опустилась, я бы ее вообще не заметил.

— Что это было? — спросил я и страшным усилием поборол приступ внезапной тошноты. Одной лужицы на полу было вполне достаточно. Боли стало тесно в голове, и она яростно застучалась о своды черепа, как ярмарочный тигр о прутья клетки.

— Яд в соке. И яд, как видно, смертельный. Кто-то тут решил, что я на этом свете лишний. Но кто? — На ящера, который в тот момент казался мне воплощением всех пороков, он даже не глядел. Я порывисто встал, качнулся к альву, но пол радушно прыгнул навстречу, и пришлось схватиться за ближайшую столешницу. Чешуйчатая лапа оказалась быстрее — телохранитель альва подхватил меня и бережно опустил на стул.

— Благодарю, — пробормотал я. — Теперь бы кровать и теплую ванну. В любой последовательности. Правда, хотелось бы задать несколько вопросов. Серьезных.

— Сейчас? — удивился альв. — Здесь? Брокк, да вы не в себе.

— Как тонко подмечено, — я постарался перекричать оглушительный шорох, который вдруг заполнил весь мир. Хотелось растянуться прямо на столе. — Но я способен на диалог.

— Нет, так не годится. — Голос Хидейка бледно сочился сквозь густой туман. Думать не хотелось ни о чем. Вопли альва «эй, красавица!», «нет, полицию не надо, лучше извозчика» и «врача мы найдем сами» казались далекими и несущественными. А потом вернулась и темнота.

Глава 5, в которой читателю напоминают о сотворении мира, а по стенам течет кровь

— …Творец взял частицу первородного Хаоса, и бесформенное обрело суть и облик. По воле Единого возник Гиар-Шаг, оплот Порядка. И узрел Творец дело рук своих, и сказал, что это хорошо. И по слову его явились в мир деревья и травы, звери большие и малые, рыбы и гады морские. И был мир юн и един, и царил в нем Порядок. А на шестой день пришел черед живой души.

В отличие от прочих детей, Жосар Виллебруннер не плакал. Будто не ледяным холодом отдавала вода купели, а теплом и некой глубокой, далекой лаской, которую взрослому описать невозможно, а младенцу — не нужно. Лишь когда мать, суетясь, принялась растирать его полотенцем, сморщенное личико младенца скривилось на миг еще сильнее, но ни крика, ни слез так и не воспоследовало. Священник же, едва взглянув к бездонные черные глаза, заулыбался и напророчил, что душу столь кроткую непременно ждет сан.

— …И сотворил Он три народа. Альвов, хранителей всего надземного, душу мира. Цвергольдов, хранителей всего подземного, тело мира. И людей — хранителей Равновесия, разум мира. И в каждом Творении была частица Хаоса. И различались одушевленные, облик их и деяния их. Но любили они друг друга, а паршивых овец отделяли от стада. И было так тридцать и два века.

Долгих шестнадцать лет спустя юный Жосар, которого товарищи прозвали за глаза Зубрилой Жосом, окончил семинарию и стал певчим в той самой церкви, где настоятелем служил отец Рарог — тот самый полуорк, что некогда случайно предрек его судьбу. Впрочем, об удивительном совпадении известно лишь читателям этих строк — ни сам Жосар, ни пожилой каор ни о чем, естественно, не догадывались.

— …В век тридцать третий от Сотворения Мира случилась великая зависть альвов к цвергольдам. И был стон к небу: скажи, Творче, почему они живут дольше нас? Собрались четверо, которым суждено было назваться Проклятыми, а с ними Кенжас, прозванный Безумным, который говорил, что смотрит в Хаос. И решили они сотворить новый мировой Порядок.

В юном певчем открылись неисчерпаемые запасы прилежания и дотошности. Не прошло и трех лет, как его произвели в ритуалисты, а еще через год добавили приставку «мастер» и дозволили не только отпевать умерших и отпускать грехи полумертвым, но и проповедовать живым и предавать Творцу новорожденных. И за что бы юноша ни брался, все выполнял с рвением, удивительным для многих. А удивление, как известно, к молчанию не располагает.

— …И сказал Кенжас Безумный: мы — душа мира, и да будет все от души. Но свою душу он отдал Хаосу, чтобы иметь от него силу. И ушел он на запад и создал машину, чтобы открыть врата Бесформенному, а сам стал этими вратами. И велел Четверым открыть врата и закрыть, когда силы будет достаточно. И было великое потрясение: Хаос вошел в мир и слился с ним. Настало Время Безумия, когда души отделились от разума и бесцельно бродили по миру. И был ужас, и была кровь. Раскололся Гиар Шаг, и мы потеряли мир, его имя и память. И ныне речем: Архипелаг.

В некоторый момент митрополиту Вимсбергскому Петресу показалось, что слишком уж часто он слышит имя Жосара. В один прекрасный день Его Святейшество без предупреждения объявился на проповеди ритуалиста, чем, конечно, изрядно всполошил храмовую обслугу. Но только не отца Жосара — тот, к вящему удовольствию митрополита, читал стихи Кодексума сильно и напористо, зажигая слушателей огнем собственной веры. Завершив чтение, священник ловко перешел к проповеди, и принялся так ловко цитировать святых отцов и вразумлять прихожан, что высокий гость был тронут до глубины души. Дождавшись окончания, он, уже не таясь, предложил молодому человеку разделить трапезу.

— …Из этой главы Кодексума, братья и сестры, мы узнаем не только о сотворении мира, его гибели и возрождении. Эта, как мне кажется, самая важная глава рассказывает о вреде гордыни и зависти, учит нас быть смиренными к ближним и непреклонными перед злом. Вспомните, как вас обижали. Разве не готовы вы были на все, чтобы отомстить обидчику? Но вот момент, когда в наших душах Порядок сражается с Хаосом. И хотя Порядок бесконечно сильнее, он может отступить, если мы поддержим Бесформенный. А это — первый шаг к смерти души, без которой мы при жизни превращаемся в бездумный скот, озабоченный лишь мягкостью подстилки и полнотой кормушки. Позвольте Творцу сохранить ваши души, братья и сестры, просто примите Его руку — ведь она всегда рядом. Мир всем, и да будет у вас все в Порядке.

— …Как говорят святые старцы, — благодушно промолвил митрополит, — двери Творца всегда для нас открыты, вот только не каждый их заметит, а из тех, что заметят, не каждый войдет. Конечно, не нам толковать пути Его, но если это не тайна, сын мой, расскажи, как Он позвал тебя?

— Давно это было, отче, — задумался юноша, — так и не скажешь. Думается мне, что и впрямь, Творец двери отворил, а я, по малолетству да по скудоумию, не заметил. Смотрел не туда — как читать научился, как в церковь ходить начал, все пытался понять, что же главнее на свете — Порядок, который мы поклялись хранить и защищать, или же Хаос, предвечный и бесформенный. — В присутствии митрополита бывший Зубрила Жос вдруг оробел. Растерял только что явленное красноречие, краснея теперь лицом, говорил быстро и неловко запинался. Пробовал есть, но куски в горло лезли нехотя, так что вилку пришлось отложить. Обеими руками юноша вцепился в кружку и смотрел на гостя, который задумчиво дожевал жареный рыбий хвостик и, наконец, посмотрел на сотрапезника.

— Интересные, надо сказать, вопросы роятся нынче в младых головах, — седые усы намекнули на легкую улыбку, — неожиданные. Ну и к чему же ты пришел?

— Ни к чему, отец. Ни к чему я не пришел. Кроме, разве что, мысли, что никогда и нигде, ни под каким видом, нельзя сравнивать Хаос и Порядок.

— Ну и ну… — Митрополит изумился, и, дабы не спешить с изрядным куском картошки, жестом дал молодому священнику знак продолжать.

— Как можем мы, ничтожные, ставить Бесформенный на одну доску с Творцом? Какая нужна дерзость, чтобы даже в мыслях допустить, что бездумная и бесформенная материя, коей, без сомнения является Хаос, хотя бы в чем-то может быть равна Создателю всего сущего? — Жосар чувствовал, как к лицу приливает теплая кровь, раскрашивает уши под свекольные ломтики, и уже не знал — вино ли тому виной, или смущение. Но Петрес был не то что спокоен, он с интересом слушал юношу, время от времени степенно поводя бородой вниз-вверх. — Творец создал нас всех, создал все, и в том Его всемогущество, власть над зримым и незримым, мыслимым и немыслимым. Он показал нам, что Хаос — лишь глина в Его руках, когда создал весь этот мир, всех нас. И при этом Он возлюбил нас и вложил эту любовь в наши души. А для Хаоса мы — ничто. Бесформенный видит в нас лишь частицы себя, он хочет вернуть свое, поглотить и растворить. Для него мы лишь подобие, которое должно тянуться к подобному. И зов его столь громок, что стоит лишь на миг забыть о том неизмеримо большем, что дал нам Творец — о бессмертной душе, о разуме, об истинной свободе, — как мы тут же делаем шаг к Хаосу. — Жосар шумно перевел дух, — так вот, отче, когда я вдруг понял, насколько просто сделать этот шаг, как легко дойти до той черты, из-за которой возврата уже не будет, я решил посвятить всю жизнь сражению с Хаосом. И начал думать, как бы получше узнать врага, понять его цели. Мало-помалу стало ясно, что для этого мне придется приблизиться к Бесформенному вплотную, прикоснуться к нему лично.

Лицо митрополита оставалось спокойным. Лишь где-то в глубине темных глаз заледенел холодными искорками ужас.

— Вы знаете, отче, что есть книги, которые добрались до наших дней из незапамятных времен, а напечатаны в них такие вещи, что Магическая полиция сжигает их сразу, как найдет? Я сумел заполучить некоторые из них, и даже начал читать, не понимая, в какую ловушку загоняю сам себя. Я перестал выходить из дома, мне начали сниться кошмары, которых я не помнил. Мои простыни впитали столько пота, что стали твердыми, словно дерево, но я этого не замечал. И когда я уже был готов воззвать к Хаосу и даже узнал, как это сделать, сам Творец остановил мою руку. Не было грома средь ясного неба, не было никаких знамений — просто я будто прозрел. И едва не сошел с ума, отче. Взглянул на себя в зеркало, — голого, изможденного, дрожащего, и понял, куда едва не ступил. Понял, как глуп я был, пытаясь осознать бесформенный и вечный Хаос, что невозможно в принципе, что его суть — в отсутствии любой сути, как таковой.

— И к чему ты пришел? — спросил Петрес, умело скрывая вздох облегчения.

— Лишь к одному, отче. Перестал размышлять об этом навсегда. С тех пор я с ужасом гоню от себя любое искушение продолжить изыскания. Ибо они ведут лишь к голому знанию. А знание — лишь инструмент, которым можно забить гвоздь, а можно размозжить палец. И хорошо, если только себе.

— Так что же, ты вообще отказался от знаний?

— Нет, отче, как можно? Простите меня, грешного, я, наверное, неточно выразился. Скажу иначе: уж если искать знаний, так тех, что полезны для души. В книгах святых отцов говорится, как победить не сам Хаос, но ту его часть, что растет в нас самих. Сражаться со злом перед тобой куда проще, чем залатать червоточину в самом себе, вот только пользы от этого, почитай, никакой. Так я и понял, что лишь избавляясь от зла в самих себе, мы одолеем Хаос, который впустили в мир пятеро проклятых. — Жосар замолчал, поперхнувшись, и отхлебнул немного вина, переводя дух. — Все это я понял, когда стоял лицом к лицу с собственным отражением, и видел лишь стыд и сожаление о содеянном. Через несколько очень долгих дней мне довелось нести гроб на похоронах… кажется, умерла тетя моего приятеля. Или дядя… Так вот, когда священник начал отпевать мертвеца, я вдруг понял, что в самом деле верю его словам. Что душа покойника действительно уходит куда-то, где с ней поступят по справедливости. В ту самую Обитель Порядка, о которой говорится в Кодексуме, где каждого ждет воздаяние по делам его. И что чем ближе мы становимся к Творцу в этой жизни, тем ближе будем и в той. Тогда я понял, что в этой вере — спасение. И понял также, что если я обрел ее, то обретут и другие — рано или поздно, но мир излечится от полученных ран. В тот день, когда все вокруг плакали, я улыбался, потому что смерть меня больше не печалила. Тогда-то я и понял, что должен стать священником — чтобы разбудить эту веру в других душах, чтобы наполнить их молитвы смыслом, чтобы… — юноша все же подавился вином и, вовсе побагровев, принялся откашливаться.

— Чтобы они спаслись, — пробормотал митрополит, и отец Жосар яростно закивал.

— Я уже три года наблюдаю за отцом Рарогом, — просипел он, осторожно переводя дыхания, — и восхищаюсь им от всей души. Ведь говоря откровенно, он и ему подобные — порождения Хаоса. Но послушайте его речи! Посмотрите, какой кротостью светятся его глаза! Что ему до глупых вопросов — кто сильнее, Хаос или Порядок? Ему важен только Творец, который, как он знает, — спасение. А Хаос — гибель. И другие знания, отче, ему не нужны, потому что не ими вымощена дорога к Творцу. Есть же притча о любопытном монахе — когда Искажение обещало отшельнику ответить на любой вопрос, за который тот готов отдать год жизни. Бедняга умер, так и не добравшись до истины, потому что когда получал один ответ, ему сразу хотелось что-то уточнить или дополнить. Вот так и мы — стоит слепо погнаться за знанием, забыв о вере, как погрязнешь в сомнениях и окончательно себя потеряешь. А если веруешь — сомнениям потакать нельзя, с ними нужно бороться. Я неустанно благодарю Творца за эту простую и великую истину.

Трапезу заканчивали в тишине. Жосар не смел поднять головы, а митрополит задумчиво разделался с рыбой, поднялся, встряхнул, значительно, животом, молча благословил юношу и удалился.

А месяц спустя пришел святейший указ: назначить отца Жосара настоятелем нового храма в Рыбацком квартале. Никто из знакомых молодого человека не удивился, когда известие, от которого у многих поджилки бы затряслись, привело того в прекрасное расположение духа. А суровые рыбаки, их усталые жены и пропахшие отцовской добычей дети во все глаза смотрели, как среди рабочих, что облепили недостроенный храм, объявился невысокий священник, засучил рукава и принялся за дело наравне с остальными.

Еще две недели спустя строительство завершилось, и Жосар, к вящему удивлению Вимсбергской епархии, тут же отказался от охраны храма.

Митрополит не прогадал. Жители Рыбацкого, которые доселе обходились единственной небольшой, пусть и уютной церквушкой на самой окраине квартала, с каким-то робким облегчением потянулись в новый дом Порядка. И если в первые дни голос нового священника эхом отлетал от стен полупустого зала, то вскоре каждое слово уже оседало на открытых ему душах.

Но взглянем на отца Жосара четыре года спустя после судьбоносного ужина с митрополитом. Этой ночью он сидит в маленькой келье при храме после службы в честь начала Сезона Изобилия и отдыхает. Только что ушел призванный на помощь священник из малого Рыбацкого храма, и унес последние отзвуки недавнего шума. Всего оборот назад церковь ломилась от прихожан, и каждого непременно нужно было выслушать и дать напутствие. Иначе нельзя, — рыбаки уходят на долгий лов. Дни и ночи в лодке, наедине с океаном — без благословения Творца придется нелегко.

Сам Жосар с малолетства плавал разве что в океане науки, а после с головой утонул в делах церковных, так что радость рыбалки ему неведома. Зато у него свой улов — в антикварной лавке случайно обнаружилась старая неприглядная книжица с затейливыми каракулями, в которых пытливый глаз Жосара быстро распознал древнецвергольдский. Уже на титульном листе священник едва не упал в обморок — его чуть более чем скудных познаний в мертвом языке хватило, чтобы понять — перед ним были те самые откровения Брегга Северного, которые старый отшельник предал бумаге всего за несколько лет до Раскола. Известно было, что хотя рукопись считалась утерянной во Время Безумия, существовало несколько печатных копий, но найти их до сих пор не удавалось. Стоит ли говорить, что отец Жосар, не торгуясь, отдал за книгу две серебряных монеты и немедленно побежал к себе в келью.

Сезон начался, рыбаки уплыли, и в ближайшие недели в храм заглянет хорошо если десяток одушевленных, да и то, скорее всего, будет только в субботу. А если уж говорить совсем откровенно, так может и вообще никто не заглянуть — пока мужья выходят в море, для их жен самое время наведаться к подругам, разобрать благоверных по косточкам, перемыть каждую, поставить на место, да притом и по хозяйству успеть. Отец Жосар их не осуждает. Он вообще никогда и никого не осуждает — не считает себя вправе.

А в этот сегмент он вообще забыл обо всем, кроме плохо скрепленных, желто-серых в свете лучины листов, которые так и норовят рассыпаться от неосторожного прикосновения. Едва дыша, он прижимает большим пальцем страницу древнецвергольдского словаря с последним непонятным словом, и застывает, не в силах отвести взгляд от страниц, содержимое которых ровной струей переливается ему прямо в голову и кругами расходится по глади души.

Конечно, в какой-то момент он замечает запах гари и даже видит, как ярко светится на стене святой Круг, символ Порядка. Обычно такое случается, когда рядом оказываются Тронутые. Отец Жосар особенно рад таким прихожанам, ибо уверен — те неудобства, что испытывают в церкви меченные Хаосом души, лишь подчеркивают искренность их веры.

Но даже в самые богатые на Тронутых дни такого еще не было. Круг раскалился, да так, что в маленькой комнатке становится ощутимо тепло. Чу, тихий хлопок об пол. И еще, и еще. Да Круг же плавится! Горячие капли золота стекают по притолоке и падают вниз! Еще мгновение — и весь символ проливается на пол коротким и жгучим дождем. Лужица быстро застывает, превращается в черный бесформенный комок. К запаху паленой древесины примешивается еще один — так пахнут змеи жарким летом. Легкий пинок — и мертвый слиток металла отброшен в сторону. В келью, пригибаясь, шагают трое: один высок, но худ, второй и третий — ростом пониже, но приземисты. Большего не увидеть — на всех непромокаемые плащи с глубокими капюшонами, и в полумраке кельи, где всего света — одна лучина, разглядеть лица не получается.

Долго ломать глаза не приходится — тот, что посередине, небрежно откидывает капюшон. С длинной, искусно завитой белой бороды падает несколько случайных капель, и еще одна смешным пузырем притаилась точно между мелкими колечками усов. Глаза, похожие на исполинские зернышки миндаля, бегут уголками чуть ли не к самым кончикам заостренных ушей и расплескиваются у висков паутинками морщин — альв очень, очень стар.

Ночной гость улыбается, и от него ощутимо веет холодом. Но не тем холодом, что приносит поздний бриз с океанских просторов. Ветер может всего лишь опутать ледяным покровом, заставить содрогнуться каждую клеточку тела… А холод, которым сочится улыбка пришельца, продирает до самой души. Но священник смотрит спокойно, пытливо.

— Доброй ночи, отче, — голос у старика сильный, с присущей благородным веселой резкостью, — уж не серчайте, что мы так поздно с визитом.

— Что вы, — отец Жосар улыбается в ответ, словно ничего не произошло, — двери храма всегда открыты для ищущих Творца. Желаете исповедоваться? Или просто помолиться? Позвольте, я только переоденусь…

— Ладно, ладно, пошутили, и будет, — альв коротко смеется, но видно, как досадливо дергается уголок его губ. — Перейдем к делу. Нам, батюшка, нужна ваша церковь.

— Как и всем входящим сюда. Не нужно стесняться, я с удовольствием открою вам…

— Да довольно же! Вы все прекрасно поняли. Я ищу место достаточно просторное и достаточно обособленное, чтобы не только вместить мои планы, но и скрыть их до поры от любопытных глаз. Насколько я знаю, в ближайшие пару недель ваши прихожане сюда и носу не покажут.

— В высшей степени замечательная осведомленность, — улыбается священник, — и для каких же таких дел вам понадобилось святое место?

— Ну точно не для святых, — хихикает второй невысокий гость, но острота вдребезги разбивается о жесткий взгляд старика.

— Позвольте, отче, — мягко начинает альв, — кое-что прояснить для начала. Дело, которое у меня есть, в первую очередь касается не этого места, как такового, а лично вас.

— Меня? — удивленно восклицает отец Жосар, — это какое же у нас с вами может быть дело, если мы даже не знакомы?

— Ну, полноте вам, батюшка, — нервно смеется гость, — уж дураком-то не прикидывайтесь, право слово. Давайте начистоту — вам не надоело во цвете лет гробить талант и здоровье в бессмысленных ритуалах? Растрачивать жизнь в четырех стенах, — под презрительным взглядом на стене качается и падает икона святого Эйма Целителя, — и все ради чего? Ради неразумного быдла, которое в церкви сидит с постными рожами, а за дверью моментально забывает ваши проповеди? Или ради обожаемого Творца, который с высокой колокольни плевал на мелкие чаяния копошащихся внизу букашек? Проклятье, отче, у меня сердце кровью обливается, когда разум столь могучий и пытливый уныло киснет в глуши. Неужели вам никогда не хотелось бросить все — и рвануть на свободу?

— А вы, — очень вежливо спрашивает отец Жосар, — кто, все-таки, будете? И откуда? Уж очень странная беседа получается — появляетесь ниоткуда, ведете опасные речи. Не знаю, ошиблись ли вы адресом, но уверяю: мы незнакомы. Судя по всему, разрушения и тьма вам куда милее, чем свет Творца, и это печально. Впрочем, если желаете, я с удовольствием помог бы вам покаяться перед Всевышним…

— Довольно! — Гость срывается на крик, но моментально успокаивается и вновь расплывается в улыбке. — Я вижу, рабские оковы вам милее, отче. Какая умилительная покорность ветхим запретам…

— Покорность — соглашусь, — кивает отец Жосар, — но почему вы называете покорность Церкви рабством? Почему считаете нас неразумными? Вот вы ругаете запреты, но вспомните, как все было на самом деле. Эти, как вы говорите, запреты мы приняли добровольно в незапамятные времена, и не будь их — что бы осталось от наших душ? Что же это за свободу такую вы предлагаете? От совести? От принципов? От заповедей? Нет, это не свобода. Это, простите великодушно, анархия. Безграничная вседозволенность. А от нее и до Хаоса рукой подать — ведь что останется от души, если не станет контуров? Безликая, бесформенная масса. А Церковь самим Творцом создана для того, чтобы безобразия не случилось.

— Да что вы все о Творце? — пожимает плечами альв, — после Раскола и ваш Творец, и все царство Порядка — один большой миф. Традиция, которая живет в умах, но умирает в душах. Верят в наше время лишь одинокие фанатики вроде вас, а остальные или повторяют за вами, или еще помнят, как надо верить, и действуют привычкой, а не порывом.

— Позвольте, — смеется священник, — по-вашему, если Творец не отвечает — Он не слышит? Вы говорите о Создателе всего. Весь разум мира, вся его — ваша — магия — лишь часть Его замысла. С чего же вы взяли, что Он станет повиноваться и прибегать по первому зову? Не нам знать Его планы, мы можем лишь преклонить головы перед неоспоримой мудростью и в меру своих сил попытаться ее постичь. Неужели это вас так оскорбляет?

— Не совсем. Мне противны возня и словоблудие. Вы пытаетесь поработить каждую душу этого мира, и причина всегда одна — спасение. Невероятное лицемерие, отче, говорить о спасении и свободе души, и в то же время нагибать народ перед Творцом.

— А что вас оскорбляет в склонении головы перед Создателем?

— Все. Рабская покорность. Унижение. И знаете, что раздражает сильнее всего? Преемственность. Каждая живая душа, которую этот хитрец создал по своему образу и подобию, стремится к тому же — ползать на брюхе и тянуть за собой других. Разве это не оскорбительно?

— Боюсь, я понимаю, к чему вы клоните, — священник печально смотрит альву в глаза. — Но, кажется, тут дело не в Творце и не в Церкви. Разве вы не знаете первооснов Кодексума? Воля каждого живого существа в Мире неприкосновенна. Каждый — сам себе хозяин, и что он делает с этой свободой — его личное дело. Вам ненавистно, что кто-то посвящает ее Творцу, это я понял. И это наталкивает на очень печальный вывод.

— Ничего печального, — широко ухмыляется гость, — я ожидал большей проницательности, но вы что-то долго возились. Так что же? Станете уговаривать спасти душу? Распишете прелести рабского служения?

— Полагаю, свои отношения с Хаосом вы рассматриваете иначе?

— В корне, батюшка, в корне иначе. Вы вот сказали, что Творец ни за то не откликнется на ваш зов, пока сам того не захочет. А Бесформенный разрешает пользоваться его силой — безграничной, заметьте, — в любое удобное мне время. Вот, взгляните.

Под его взглядом стены кельи почернели и принялись сочиться кровью — на одной проступила красная человеческая, вторая покрылась зеленой альвийской, а с третьей потекли ручейки тускло-багровой цвергольдской. У самого пола ручейки изгибались и текли вверх, замыкая отвратительный влажный круг.

— Безграничная власть над материей, понимаете? Подачки Творца подобны костылям для инвалида — вы осваиваете одну стихию, и счастливы по уши. А ведь мир создан из предвечного Хаоса, как можно об этом забывать?

— Не можно, — согласился священник, — вы ведь помните, что создал его именно Творец?

— Так почему вы отрицаете Хаос, если даже ваш начальник не гнушался обращаться к его силе?

— К материи, исключительно к материи. Творец отмерил нам ровно столько Хаоса, сколько могут вместить наши души. А служить Хаосу — значит лишиться и чувства меры тоже. Мне страшно даже думать о последствиях.

— Вам страшно. Прекрасный ответ. Так может, вся проблема в обычном страхе перед неведомым? Вы не хотите…

— …Вернуть Хаос в мир? Конечно не хочу. Довольно и одного Раскола. Не станете же вы равнять дом с землей только потому, что его кирпичи когда-то из нее вышли? Неужели вы не можете смириться, что не все на свете вам подвластно?

— Мне подвластно все. Отче, вы просто не хотите понять — щедрость Хаоса к своим слугам безгранична.

— Позвольте, вы сказали «слугам»? А что стало с кредо «не склонять головы пред кем бы то ни было»? Уж не в том ли беда, что вы не владеете ничем — даже собственной жизнью, но боитесь это признать?

— Хватит! — Лицо альва страшно исказилось, задергались скрюченные яростной судорогой пальцы. Кровавые ручейки на стенах вскипели и вдруг застыли отвратительным кружевом. — Вы у опасной черты, отец! Долой словесные игрища, прочь, бесполезные диспуты. Буду краток: мне нужно это здание. С вами или без вас… У нас же свобода воли, не так ли? Ну так выбирайте — умереть или присоединиться ко мне. Не обещаю, что мы сразу сработаемся. Пропасть между нами несомненна, но я готов поработать над постройкой моста. Что скажете, отче? — Предлагаете место подле себя? А как же мои прихожане? Я не хочу оставлять их.

— И не надо! Даже так: я категорически против! Конечно же, паства без пастыря — никуда. Но я надеюсь, наша дружба найдет отражение в ваших проповедях?

— То есть, вы хотите убедить меня, что Хаос несет миру просвещение и свободу и надеетесь, что я донесу это до прихода?

— Совершенно верно, — усы гостя радостно вспорхнули, а глаза засияли, будто и не было мимолетной вспышки гнева, — ведь я не прошу ни о чем постыдном, не навязываю свои доктрины и даже оставляю шанс переубедить меня самого! Разве не пойдет это на пользу лично вам и всей Церкви?

— А вы хитрец, — печально улыбается отец Жосар. — Но ничего не выйдет. Видите ли, я все это уже проходил.

— Что это значит?

— Лишь то, что я не предам паству. Давным-давно мне казалось, что между Хаосом и одушевленными и впрямь можно проложить мост. Что достаточно лишь понять суть Бесформенного, и немедленно все заживут припеваючи, а Раскол скоренько растворится в истории. Только я ошибался. И из-за этой ошибки могли погибнуть одушевленные — не всегда телом, но всегда душой. Даже не знаю, хочется ли мне чего-то меньше, чем повторить подобное. Пожалуй, нет. И я навсегда усвоил одну очень важную истину. Хаос сам по себе — безмозглый сгусток абсолютной материи. У него нет мыслей, чувств, переживаний — ничего. И сам по себе он не несет ни вреда, ни пользы — как не несет ее, скажем, кусок железной руды. По-настоящему страшен тот, кто превращает Хаос в идею. Случился бы Раскол, не начни Кенжас Безумный проповедовать служение Хаосу? Никогда. Никому в здравом уме не должно поклоняться материи. Но если за дело берется кто-то, наделенный душой, — вот тут начинается настоящий кошмар. Погубить душу может только другая душа, и я не хочу ей становиться.

Отец Жосар замолкает и смотрит альву прямо в глаза. Тот словно застывает на несколько мгновений, а потом вдруг с силой бьет кулаком о ладонь. Лучина на столе ярко вспыхивает.

— Вот удивительно, — ночной гость делает паузу и шевелит губами, будто пережевывает несущественные мысли, — огонь — самая близкая к Хаосу стихия. Он изменчив и непостоянен сильнее, чем даже воздух, но не зависит от других элементов. Он поглощает все и сплавляет воедино. Маги огня — самые интересные собеседники. От них не знаешь, чего ожидать. Но поди ж ты, вы все равно проходите огонь в университетах и лепите его на Круг. Вы знаете, отче, что у вас задатки сильного огненного мага? Нет? А я вот знаю. Вижу так же ясно, как это упрямое выражение на вашем лице. Я чувствую в вас огонь. Почему же вы не желаете выпустить его? Дать свободу?

— Потому что ваша свобода — не свобода вовсе, — отворачивается отец Жосар. — Какая-то помесь анархии и гордыни. Что она может? Уничтожать память о целых народах? Убивать души? Бросьте. Я не пойду за вами просто потому, что Творец со мной, и повернуться к Нему спиной — значит предать и самого себя, и весь этот мир.

— Ах вот как? — Голос старика превращается в змеиное шипение, — свобода вам, значит, не нужна? Ну что ж. Я предложу ее другим. Посмотрим, что выберут они! Вам, правда, будет уже все равно!

— Знаете, — совсем опечаливается священник, — мне вас очень жаль. Ведь даже вы могли бы спастись…

— Пытаетесь уцелеть? Жалкая попытка.

— Уцелеть? Что вы… В жизни я немало всего натворил. Столько плохого осталось за душой, что мне вы, в некотором роде, окажете даже услугу — поможете искупить хотя бы часть прегрешений. Конечно, мне жаль прихожан — все-таки, столько неокрепших душ только начали путь к вере. Но если выбирать между ядом для них и мечом для себя — вы ведь понимаете, что они мне дороже. Надеюсь, в Царстве Порядка мне удастся вымолить у Творца…

— Заткнись, — злобно орет альв, сотрясаясь лицом и судорожно сжимая кулаки. — А ведь ты победил, — скрипит он, едва сдерживая крик, — я не могу оставить тебя в живых, но не хочу собственной рукой отправлять к Порядку. Только как говорит мой господин, лучше мелкая жертва сейчас, но крупная победа потом…

— Вот поэтому твоему господину никогда не победить. Творец всегда с нами, в Нем — наша сила и наша крепость, а вы — дети Хаоса, и вы слабее. Вам никогда не победить нас, как Хаосу не победить истинный Свет, — священник кротко улыбается, но старик в припадке безобразной ярости наотмашь бьет его по лицу.

— Да замолчишь ты наконец?! Сиах! Убей его! Сейчас же!

И в полумраке пролегает серебристый разрез. Воздух стонет от боли, и его дрожь почти гасит лучину. Молчит оторопевшая темнота, лишь глухой влажный стук нарушает тишину.

И сразу раздается громкий дерзкий смех. Легкий порыв ветра раздувает огонек лучины, и видно, что смеется второй невысокий гость. Длинный склонился над обезглавленным телом и тщательно вытирает длинный узкий клинок о рясу.

— А ты чего скалишься? — мрачно спрашивает старик.

— Да над шуткой же вашей, — голос сначала звучит глухо, но мгновение спустя из-под сорванного капюшона выскальзывает улыбающаяся физиономия молодого альва, — переходи, мол, к нам…

— Я не шутил. Праведник на нашей стороне был бы куда ценнее лакея вроде тебя. Ладно. Ты, — холеный палец с длинным наманикюренным ногтем указывает на оскорбленно примолкшего шутника, — приберись.

— Слушаюсь, — злобно бурчит юноша, — труп-то куда? На помойку?

— Нет. Положи на лед, пригодится для первых опытов. А вот голову… Не знаю, сожги, утопи — сделай что-нибудь, только чтобы я больше не видел эту ухмылку. Потом отправляйся в город, разузнай, что да как. А ты, — обращается он к высокому молчуну, — найди у него в кармане ключи, да пройдись по залам, убери всякий мусор, — и по щелчку его пальцев иконы на полках дружно вспыхивают. — Ничего, — бормочет старик себе под нос, — сезон в разгаре, пара недель у нас есть. Должны успеть.

Глава 6, в которой я размышляю и узнаю нечто новое

— Ну что ж, задавайте ваши вопросы, — милостиво разрешил Хидейк.

Я повел взглядом. Вокруг густо цвела декораторская мысль. Она столь плотно пропитала интерьер, что многострадальная голова вновь заныла, пытаясь вместить это многообразие. Впрочем, отголоски былых страданий ничуть не мешали думать и воспринимать действительность. Спина покоилась на мягком диване, под головой была подушка, а от ступней до пояса кто-то прикрыл меня теплым клетчатым пледом. Зацепившись за этот островок вкуса и уюта, я попытался связать его с остальным убранством широченной и непомерно высокой комнаты, но тщетно — оно продолжало казаться порождением воспаленной фантазии спятившего мастера по убранству. Все цвело золотом и пурпуром: тяжелые шторы толстого сукна (последний писк миррионской моды), пузатые кривоногие кресла, рамы нескольких картин (при случае в любую из них можно было бы вставить мою съемную квартирку, а вот наоборот бы не вышло), массивная неподвижная люстра с едва заметной трубкой газопровода (из основания каждой лампы, конечно же, прорастали мясистые желто-красные лепестки), двери (которых я из своего неудобного положения насчитал не менее трех), книжные шкафы (длина которых поражала уже сама по себе, а количество книг на полках вызвало бы конвульсии у любого библиофила), столики темного дерева (кроме золотого тиснения и красной бархатной обивки украшенные затейливой резьбой) и их большой брат посреди комнаты (предназначенный, очевидно, для трапез со множеством гостей). Даже пластинки паркета, казалось, были окантованы чем-то золотисто-красным, но всмотреться пристальнее не получалось и не хотелось. Мой диван стоял у самой стены. Рядом на крохотных стульчиках, чуждых в своей простоте, примостились двое — мой клиент и незнакомый половинчик с покрытым древними шрамами, но заботливым и участливым лицом. Синий пиджак и уставленная инвентарем блестящая тележка выдавали в нем доктора раньше, чем стойкий запах медикаментов.

— Подождите! — половинчик сурово зыркнул на Хидейка, — он ведь едва пришел в себя! — Короткие, но ловкие пальцы уперлись в мои веки и одним быстрым движением распахнули их. — Постарайтесь лежать, не моргая. — Он поднял вторую руку и сосредоточился. Между растопыренными пальцами вдруг пробежали язычки пламени, стянулись к центру ладони, и мгновение спустя маленький доктор сжимал яркий шар слепящее-синего огня. — Не моргайте, я сказал! — строго прикрикнул он, когда мои веки непроизвольно дрогнули. Глаза резало от яркого света, из них потекли слезы, но я лишь бессмысленно таращился куда-то поверх доктора. — Смотрите влево. Теперь вправо. Так, можете моргать. В общем, друг мой, жить будете. Правда, не скоро. Хе. Хе. Сотрясение легкое, осложнений не наблюдается, но все же штука довольно неприятная. Тут бы полежать пару дней в тишине и покое, попить микстуру. Рецепт я выпишу, любой аптекарь приготовит и недорого возьмет. Если невмочь, — сойдет и один. Только мой вам совет — не торопитесь. Берегите нервы, не напрягайте глаза, чаще проветривайте помещение, особенно если жжете газовые фонари или курите. Организм крепкий, только позавидуешь, восстановится быстро. Вечером выпейте еще вот эту пилюлю, но не менее чем за полчаса до еды. Ладно, господин Хидейк, счет я пришлю почтой. Позвольте откланяться.

Альв лично проводил врача до дверей и сдал мелькнувшим в коридоре слугам вместе с рецептом и наказом бежать в ближайшую аптеку. Это было странно. Я-то думал, что нахожусь как раз в приемной доктора, а раз это не так, то…

— Добро пожаловать в мой скромный дом, мастер Брокк, — вернулся, гостеприимно улыбаясь, Хидейк, — пусть приветствие и запоздало, зато вы наконец-то в состоянии его воспринять. Доктор Ольт — милейшая душа, не правда ли? Манер на волосок, зато сколько профессионализма! Любо-дорого посмотреть. А уж почувствовать — и того дороже. — Он потер шею, и я вдруг обратил внимание, что кожа, недавно покрытая кровоподтеками, теперь лишь отливает нездоровой желтизной.

— Сколько я был… в отключке? — слова выходили осторожно и неохотно, в горле ощущалась сухость и привкус чего-то мерзкого.

— О, не более двух оборотов, — успокоил альв, — извозчика нашли быстро, ехать было недалеко.

— Куда? То есть, где мы?

— Я же говорил, у меня дома. На бульваре Поющих Игл.

Прикрыв глаза, я откинулся на подушку. Ну да. День, начавшийся с того, что я оказался бездомным, уже превратил меня почти что в жителя квартала, где большей своей частью обитала аристократия Вимсберга. А еще ведь даже не вечер.

— Вам плохо, мастер Брокк? — участливо спросил Хидейк, — хотите отдохнуть?

— Нет-нет… — Я снова раздвинул веки, оглядывая помещение. Карнавал красного и золотого не исчезал и, по-видимому, плодом воображения все-таки не был. В комнате все так же были я, клиент и… его я только что заметил — все тот же ящер.

— У вас ведь были какие - то вопросы? — настойчиво, но не теряя мягкости напомнил Хидейк.

— Для начала — кто этот… господин? — Я читал, что у самцов ящеров чешуя крупнее и меньше блестит, чем у самок, но, к моему глубочайшему сожалению, рядом не было ни одной другой рептилии и сравнивать было не с кем. Пришлось выбирать обращение наугад.

— Мой телохранитель, — моментально откликнулся Хидейк, подтверждая недавнюю догадку, — Шаас, ты уже знаком с мастером Брокком, мастер Брокк, познакомьтесь — Шаас. Умоляю простить его за нанесенный удар, но пришлось выбирать между скоростью и вежливостью, и профессия взяла верх. Вы полезли за оружием, так что он применил самый безопасный вариант нейтрализации. Как и я, Шаас очень сожалеет и приносит глубочайшие извинения. Думаю, вы не раз еще встретитесь, раз нам предстоит работать вместе? — последние слова прозвучали чуть ли не умоляюще, и причина чрезмерной вежливости альва стала ясна.

— Не беспокойтесь, Хидейк, — расслабленно произнес я, — вы же слышали — сотрясение легкое. Я слишком дорожу своим добрым именем, чтобы из-за такого пустяка разрывать подписанный контракт. Дайте мне несколько оборотов, и я примусь за работу.

Он не скрывал облегчения.

— Восхитительно. Однако зачем же торопиться? Отдыхайте до утра, а потом уже беритесь за расследование. Слышали, что сказал доктор? И главное, как я и обещал, вы мой гость на все это время, независимо от того, чем закончатся наши поиски.

— Наши? — я уставился ему прямо в глаза, но альв не отвел взгляд.

— Конечно, наши. C удовольствием составлю вам компанию. Обещаю не путаться под ногами. В конце концов, это дело теперь касается и меня лично!

— Да, кстати… Расскажите-ка, что произошло в трактире.

— Меня пытались отравить.

— Это мы уже обсудили. Ясно, что отравитель, скорее всего, с вами знаком или, как минимум, изучал. Иначе бы он (или она) не стал добавлять яд в такой редкий напиток, не будучи уверен в том, что вы его обязательно закажете. Хотя я могу ошибаться. Насколько популярен этот ваш сок?

— Здесь? В Вимсберге? Совсем не популярен, — задумчиво произнес Хидейк, — это ведь даже не напиток, а, скорее, приправа… Сок добывается не из самого растения, а из шишек на его корнях, причем не моложе двух лет. Добыча этих шишек — занятие неблагодарное, а добыча сока — еще и неприятное, из-за его едкости. Кстати, соль нужна не только для придачи соку определенного цвета и терпкого вкуса, но и для нейтрализации вредных компонентов. Полсотни лет назад мой отец содержал в нашем поместье на Миррионе маленькую плантацию Ромли, исключительно для собственного удовольствия. Тогда-то я и пристрастился к сему опасному напитку.

— Опасному?

— Если готовишь «Царскую Улыбку», необходимо соблюдать точную дозировку. Когда Ромли смешивается с алкоголем, достаточно чуть нарушить пропорции, чтобы надолго испортить себе жизнь. Как минимум коктейль потом обзывают «Королевским запором». А вот результат-максимум совсем не так весел — мучительная смерть. Желудочный сок попадает в легкие. И не спрашивайте меня как. Во-первых, это еще толком не выяснили даже врачи, а во-вторых — я и знать этого не хочу. Достаточно помнить, что ничего хорошего от перелива или недолива вина не будет. Вот, кстати, и еще одна причина, почему плату за сок в трактирах всегда берут вперед.

Его слова прервал цокот крохотных коготков по паркету. Маленький бурый лисенок, совсем недавно отнятый от матери, резво вбежал в комнату и завертелся у ног альва.

— Кав, отстань, я занят, — прикрикнул Хидейк, но зверек отпрыгнул на пару шагов, заметался вокруг хозяина и пронзительно затявкал, приглашая поиграть. Проворно сграбастав его за загривок, альв посмотрел на меня и смущенно пожал плечами.

— Прошу прощения, — он методично почесывал зверька за ушами, от чего лисенок тихо замлел и больше не помышлял о нарушении спокойствия, — сторожевая недавно родила, пока еще не всех пристроили. Так на чем я остановился?

— На том, что неверная дозировка сока… Ромли… способна привести к смерти или запору.

— Ах, да. Так вот, еще в то время, как у нас была плантация, я как следует подготовился к тому, что когда-нибудь придется готовить «Улыбку» самостоятельно. Меня учил лучший мастер-ликерист Мирриона. И даже плату взял хотя и крупную, но все равно ничтожную в сравнении с тем, что я получил за свои деньги.

— Понимаю, к чему вы клоните, Хидейк, — произнес я, удачно попав в промежуток между предложениями. — Вы не могли промахнуться с дозировкой, а значит можно отбросить мысль, что инцидент произошел по ошибке. Полностью согласен. Более того, я прямо-таки уверен, что здесь замешан какой-то одушевленный. И в том, что он с вами прямо или косвенно знаком я теперь убежден — если бы я хотел вас отравить, и знал, что вы такой любитель редкого напитка, я бы непременно сам воспользовался бы этим соком. К тому же специфика коктейля легко бы позволила представить все как несчастный случай.

— Да. Этот одушевленный наверняка меня знает, — кивнул Хидейк. — Но точно не близко. Более того, я уверен, что он — или она, как вы верно заметили, — знает меня довольно поверхностно.

— Почему вы так уверены?

— Потому что яд, друг мой, был минерального происхождения. И будь я отравителем, хорошо знающим жертву, я никогда не стал бы подсыпать магу Земли яд, из земли и добытый! Простите, мастер Брокк. Я забыл об этом упомянуть, как-то случай не представлялся. Я еду защищать диссертацию в Эскападский Магический Университет. И я — как раз маг Земли. И именно поэтому мне удалось избавиться от кристаллов яда в организме, выведя их через кожу. Не знаю, случалось ли подобное прежде, но инстинкт самосохранения творит чудеса, не находите?

Глава 7, в которой я размышляю и строю планы

Люблю смотреть на весеннее небо перед закатом. Небо, которое уже не несет на себе тяжелую печать зимы и еще не приобрело ясность лета. Когда жирные сизые тени стекают сверху, заливая густой тенью еще не до конца пробудившуюся землю, а между ними обрамляет горизонт яркая полоса солнечного света, усеянная прожилками редких облаков. Нестерпимо медленное сражение света и тьмы всегда навевает на меня мысли о нереальности окружающего мира. Словно мы не живем, а застыли на картине искусного безумного художника, одержимого контрастами. Цвета становятся резкими, ненастоящими, слишком четкими. Кажется, стоит бросить взгляд вдаль — и разглядишь крошечное насекомое на ветке гигантского дерева посреди леса на каком-нибудь дальнем, еще не открытом острове. Простое созерцание весеннего мира помогает отвлечься от волнений и раздумий, забыть о тяжести бытия и наконец-то сосредоточиться на деле.

Я размазал взгляд по оконному стеклу и принялся мысленно раскладывать все по полочкам. Служанка принесла обед — тушеные овощи с тонко наструганным жареным мясом в мелких крапинках специй, поставила рядом графин с фруктовым соком и, не мешкая, удалилась. Не успела закрыться дверь, а я уже слепо нашаривал вилкой третий кусок. Пища незаметно проскочила в живот, не оставив и толики вкуса, а вот сок оказался кстати. Потягивая густую, чуть пряную жидкость, я отрешился от всего, кроме размышлений.

Итак, проблема — похищение карлика. Да не простого, а царских кровей. Что известно о похищенном? Посол Боргнафельда на Материке. Имя — Тродд. Фамилия… Фамилию правящей династии карликов не помню, но если что, в газете она, вроде бы, была. Но который принц? Младший, старший, девятый? Помнится, у Борга Пятого только сыновей — дюжина душ, а еще дочки. В их языке что принц, что принцесса — одно. То ли дело альвы, те не успокоятся, пока не придумают для простейшего понятия пяток запасных наименований. Ну что ж, первым делом нужно разузнать побольше о пропавшем.

Далее. Зачем похитили карлика? Сразу два очевидных варианта: выкуп или провокация. Второе кажется маловероятным. Злить карликов решится не каждый идиот, к тому же, запирая себя в городе, который примет первую волну их злости. Корабль уже на подходе к Вимсбергу, и гвардия Борга вот-вот шагнет на мостовые Морской столицы. Если первыми до преступника доберутся полиции, судьбу его тоже не назовешь завидной. Значит, для полноценной провокации преступникам (не станем даже рассматривать мысль, что похищение мог спланировать и совершить один одушевленный) необходимо как можно скорее из Вимсберга убраться. Пожалуй, на такое безрассудство могли бы решиться какие-то безудержные радикалы, но муэллисты не полезут к карликам, а пагнатов в наших краях отродясь не видали. Оставим версию в уме, но не слишком близко к поверхности. А вот к мысли о выкупе присмотримся внимательнее. Чтобы получить деньги и выйти сухим из воды, похититель должен только избегать встреч с департаментами и карликами. Затаиться, залечь на дно там, где никто не найдет или не станет искать, а затем проработать особо хитроумный вариант обмена пленника на звонкую монету. Мысль схематичная, но в целом живая. Во-первых, жители Вимсберга перед представителями власти теряют речь и память. Чужаков они не любят, а при встрече с Магической полицией ведут себя вежливо, но дурачками прикидываются все поголовно. Значит, под подозрением окажется чуть ли не весь город. И как тут искать шайку преступников, если они возьмутся вести себя как все? Тут никаких актерских талантов не нужно. Скорее всего, расследование закончится парой бесполезных кабацких драк. Во-вторых, лабиринты наших улиц — лучшее место, чтобы запутать следы и придумать план по обмену. Ведь в городе, где можно просто свернуть за угол и исчезнуть (не всегда по собственному желанию), затеряться проще простого.

Хорошо. С вопросом «что выгодно?» мы, пусть и приблизительно, разобрались. Остается вопрос «кому это выгодно», и дорога к нему пока что лежит через тупик. Чтобы найти дверь, нужно узнать, что за зверь этот Тродд. А значит, остается лишь дождаться завтрашнего утра и отправиться к господину Ройму, хорошему знакомому в Ратуше. А там видно будет.

Я подлил сока в бокал, с удивлением обнаружив, что графин почти пуст. Видимо, эта добавка была первой осознанной. Но мысли тут же потащили меня дальше.

Переходим ко второй главной проблеме. Покушение на Хидейка. То, что под влиянием момента казалось ясным, теперь выглядит куда мутнее. Конечно, легко связать интерес альва к похищению Тродда с чьим-то желанием ему помешать, но… Когда несколькими оборотами ранее я переварил его признание в принадлежности к школе Земли, то зачем-то потребовал объяснений и незамедлительно их получил. Конечно, это ни на грамм не помогло. Он действительно аспирант, действительно из богатой семьи и действительно нанял меня исключительно из желания подстраховаться. Бред? Не думаю. Всего две встречи с этим одушевленным убедили меня в том, что он и впрямь способен на такую экстравагантность. Плюс деньги, которые он намеревался мне платить и эти покои (назвать их жилищем не позволяет совесть) убивали лишние вопросы еще на подступах к горлу. Но я их все равно задал. И узнал, что никаких врагов, достаточно могущественных для подобного покушения, у него нет. Просто не успел юный иностранец никому насолить. А соперники Хидейка по научным диспутам до физического устранения не опустятся — им важно победить интеллектом, да так, чтобы все видели позор оппонента. Так что, и впрямь дрогнула рука, мешавшая коктейль? А откуда тогда минеральный яд? Как бы то ни было, глупо разбрасываться версиями на первых шагах расследования, так что постороннее вмешательство держим в уме. Да и слова клиента — еще не венец истины. Иногда можно нажить врага походя, не заметив. А значит, глядим в оба. Ничего определенного пока сказать нельзя, так что будем считать рабочей самую живую версию — о связи покушения с похищением.

За окном стемнело, а графин опустел. Я покосился на шнур для вызова слуги, но тут же передумал. Ну его, пусть уберет с утра. Голова слегка кружилась, все еще немного подташнивало. Я опустился на диван и закрыл глаза, расслабляясь, как предписал доктор, и попробовал погрузиться в сон.

Глава 8, в которой хидейка никак не оставят в покое

Между вечером и ночью есть безымянный промежуток, который мало кто замечает. Это время, когда в окнах гаснет свет, фонари дремотно тускнеют и мир ненадолго успокаивается. Оборот-другой спустя где-то загремит смех и начнется гулянка, где-то одеяло натянется до макушки и царство сна примет очередного странника, а где-то от искры игривой возни полыхнет пламя страсти. Но на пару оборотов все застывает в неподвижности, и есть немногие души, которые только в это время чувствуют себя полностью живыми.

Хидейк принадлежал к этим немногим. Когда особняк притих в ожидании ночи, альв в одном лишь халате, с неизменным посохом, босиком вышел в сад. Первые деревья здесь посадил еще его отец, дипломат на службе Его Высокопревосходительства. В очередную свою поездку на Материк пылкий миррионец решил, что по горло сыт однообразным стилем гостиничных хозяев. На чужой земле, в чужой стране он ощущал чужим себя, и когда тоска по родине стала нестерпимой, перешел к решительным действиям. Не оправившийся после Раскола город легко и сравнительно недорого отдал видному гостю кусок земли, а тот сделал все, чтобы превратить грязные руины в дом своей мечты. По старой альвийской традиции, сначала посадили деревья. Самые разные, но подобранные с оглядкой на климат портового городка, которому через полсотни лет предстояло с гордостью назваться Морской Столицей и целеустремленно пойти ко дну моря преступности. Едва аллеи покрылись зеленым пушком, за дело взялись строители. Не прошло и двух лет, как на бульваре Поющих игл вырос шикарный особняк. Все в нем говорило о том, что хозяин не гонится за модой, а создает ее заново. И впрямь, когда саженцы превратились в редкую, но живописную рощицу, интерьеры лучших домов Вимсберга уверенно шли в направлении, которое задал когда-то Хидейк-старший. Задал — и убрался обратно на Миррион, править подпорченное вездесущей вимсбергской сыростью здоровье.

Его сын жил в особняке во время учебы в Магическом Университете и с удовольствием ухаживал за садом, но вовсе не следил за жилищем. Пока домоправитель орал на мебельщиков и ломал голову, как угадать желания старшего хозяина, способный студент следил за поставками удобрений и своевременной поливкой. Удивительно, но вдвоем они достигли впечатляющих результатов — дом поражал своей ухоженностью, а густая роща превратилась в настоящее убежище от мирской суеты.

Чем альв и пользовался почти каждый день, особенно полюбив то время, когда ночь еще не наступила, а вечер уже закончился.

Он медленно шел по тропинке вглубь сада. Весной, когда деревья зацветали, даже могучие городские ароматы не могли пробиться сквозь плотную стену жадных до влаги эвкалиптов. Деревья пили дождь, а Хидейк полной грудью вдыхал ароматный, напоенный мельчайшими крохами пыльцы воздух и смотрел вверх. Там осыпанные белыми и розовыми звездами тонкие ветви касались друг друга, образуя невесомые своды и колонны. Ему доводилось слышать легенды, что альвы, жившие до появления Архипелага, строили дома именно так — убеждали деревья сплетаться в нужные формы. В такие моменты он верил старым сказкам. Под босыми подошвами масляно постукивала галька, отобранная у побережья в незапамятные времена. Не нужно было отрываться от неба, чтобы смотреть под ноги. Даже утопая глазами в звездах, где-то на уровне ощущений он помнил, когда каменистая тропинка закончится и сменится мягким песком. Хидейк остановился на берегу искусственного озерца. Некогда здесь бил родник, поверх которого выстроили каменный колодец, но нынешние хозяева усадьбы решили по-другому. Они освободили источник от сводов, расширили и углубили яму, получив прелестный альков в эвкалиптовой роще, где покой ждал и утомленного болтливыми коллегами чиновника, и изнемогшего от веселья студента.

Кроны деревьев расступались над озером. Звезды искрили воду, ныряли в озеро, манили из глубины, и Хидейк поддался их зову. Он скинул одежду на удобную резную скамеечку и прислонил к ее спинке посох. Темная водяная гладь призывно дрогнула, и юноша, не сдерживаясь боле, глубоко вдохнул, прыгнул, вытянул руки над головой и стрелой пошел ко дну.

Он опускался все глубже, не загребая воду, не отталкиваясь, просто расслабившись и отдавшись чуждой ему стихии. И та оправдала доверие. Она мягко впускала его в свои недра, даже у самого дна не пыталась давить на грудь и не выталкивала возмущенно прочь. Движение замедлилось, он плавно перевернулся, и вскоре ноги коснулись булыжников на дне, которые вода за долгие годы превратила в гладкий, мягкий от пушистого водяного мха пол. Сознание Хидейка всколыхнулось, и послушные камни поползли на зов и завозились, пока не образовали уютное ложе. Несколько мгновений он, бережно храня в груди остатки воздуха, лежал на нем и смотрел на звезды. Их свет, преломленный толщей воды, зыбкий и робкий, кружил душу в водовороте восторга и тоски, незнакомых одушевленным, что никогда не поднимают голову к небу. Расслабив мысли, юноша позволил камням вернуться на место, оттолкнулся от них и поплыл навстречу свету. Поверхность приближалась, и с каждым мигом он все ярче ощущал контраст между подводным миром — царством звенящей тишины, и миром наземным, где даже молчание бывает оглушительнее крика. Но светлые и возвышенные мысли стремительно исчезли, когда альв понял, что озеро не собиралось выпускать его на поверхность. Где бы Хидейк ни пытался вынырнуть, вода словно уплотнялась, превращалась во вздыбленную непроницаемую пленку, мягко толкавшую его обратно. Он словно попал в детский кошмар, где ты со всех ног бежишь от опасности, но остаешься на одном месте. Нестерпимо хотелось дышать.

Мысль заметалась в поисках выхода. Сначала она стрелой ринулась ко дну, вздымая камни не успевшего рассыпаться ложа. Она хватала их со дна и несла к поверхности, но влияние Воды было сильнее, и сосредоточенность утопавшего разрушилась. Хидейк понял, что задыхается. В отчаянии он направил все силы на берег, в песок, и тот послушно заструился к нему. Туча мелких крупинок взвихрилась вокруг, пробила не дружелюбную более воду и воронкой свилась вокруг альва. Закрыв его целиком, песчаный вихрь резко сжался, превращаясь в непроницаемый кокон, сохранивший форму хидейкова тела. Юноша ухватился за струю текущего песка, словно за канат, и в несколько рывков оказался на поверхности, жадно разевая рот навстречу вожделенному воздуху. Тишина. Лишь томный ветер вяло шелестел листьями эвкалиптов. Но альв не торопился освобождаться от песчаного доспеха. Он сделал несколько шагов к скамейке, туда, где лежала одежда и, что было куда важнее, посох. Тут-то все и началось по-настоящему.

Пара толстых веток со страшным визгом вытянулись струной, их кончики стремительно набухали, а стволы на глазах сохли, съеживаясь. Не размышляя, он кинулся на землю и покатился прочь. С громким хрустом лопнула кора. Древесный сок плотными и острыми, как шпажные клинки, струями, вырвался наружу и пробил землю там, где мгновение назад были ноги альва. Размышлять было некогда. Песчаная броня взорвалась, выстрелив во все стороны острыми песчинками. Жалобно зашептали пробитые листья, заскрипели в муке деревья, их стволы покрылись тонкими глубокими порезами. А Хидейк, уже не заботясь о контроле, бежал к посоху. На ходу он, уродуя ухоженные тропинки, выхватывал из земли куски гальки и посылал в полет, не заботясь о направлении. Отдача от каждого воззвания вонзалась в голову, словно гвоздь.

Озеро прянуло ворохом струй, вокруг ног с хлюпаньем обернулся толстый водяной хлыст и потащил альва в некогда спокойную, а ныне разверстую хищной пастью глубину. Из бурлящего зева выпростался пук нитей потоньше и безжалостно захлестал по спине, разрывая голую кожу. На помощь снова пришел песок — под яростным напором Хидейка он с шорохом потек вверх. Мгновение спустя озеро окружила легкая, блестящая и очень прочная стена. Прозрачное щупальце разрезало пополам, и оно, лишившись основы, немедленно растеклось мертвой лужей. Альв зарычал, бешено хватая мыслью мокрый песок, слепил большой ком и направил туда, где деревья смыкались самой плотной стеной. Не угадал. И был незамедлительно наказан. Лишившись управляющей мысли, барьер вокруг озера исчез, и оно немедленно отозвалось — заливая все вокруг, новый водяной канат выбрызнулся наружу и взлетел над головой юноши.

Когда подчиненная чужой воле стихия тяжело обрушилась на Хидейка, тот плюнул на мысли и положился на инстинкты. Невольно подкрепляя мысленные приказы жестами, он ухватился за траву, рухнул на спину и покатился, заворачиваясь в дерн, словно в ковер. Глухой удар — ревущая струя рубанула по заслону, — руки сотряслись и онемели. Он вновь откатился в сторону и отпустил стихию. Еще перекат! Голова кружилась, но выхода не было, и новый удар он нанес… себе под ноги. Земля задрожала, во все стороны по ней побежали гулкие круги. Невидимый противник был упорен, но до сих пор полагался на проверенные средства. Прозрачные щупальца не выдержали тряски, и последняя волна застала на воде лишь усталую рябь. Альв попытался улучить момент, чтобы отдышаться, но времени ему не дали. Ногам, успевшим высохнуть за время долгой беготни по песку, вдруг стало тепло и мокро. Он глянул вниз и с проклятьем отступил — под ним расплывалась лужа. Враждебный маг сменил тактику и воззвал к скрытым до той поры источникам. Хуже всего было то, что вода оказалась горячей. Когда из земли забила струя пара, Хидейк отскочил, чувствуя, как немедленно заныла обожженная нога, но скакать пришлось активнее, ибо враг принялся за обстрел всерьез. Закрывать каждый гейзер было бы пустой тратой немногих оставшихся сил. Пригодился бы посох, но для этого нужно было знать, где прячется враг. Звать на помощь было некого, некогда, да и средств к тому не имелось. Он затравленно оглянулся после очередного прыжка и увидел старый булыжник, с незапамятных времен стоявший на самом берегу. Мельком попросив прощения, Хидейк приказал почтенному валуну расколоться на части, из последних сил сосредоточился на острых обломках и уже на пределе раскинул их веером вокруг себя. Если противник видел альва, он должен был стоять на пути хотя бы одного из каменных снарядов. Догадку подтвердил едва слышный вскрик. Очередной хлыст, едва показавшись из озера, разлетелся звенящими брызгами. А Хидейк, который до боли в глазах вглядывался во мрак, увидел, как от ствола к стволу шмыгнула еле заметная тень.

Рывок! Земля под ногами вспучивается. Рывок! Бугор пружинит, и резко бросает альва к скамье. Рывок! Хидейк хватает посох и несется к деревьям. Рывок! И струя воды, простая, бесхитростная струя, даже не облеченная в форму, сбивает его с ног, но он падает в нужном направлении.

Обдирая кожу о ветки, альв мячиком катится в кусты и едва не врезается в нечто коренастое, но определенно живое. Неведомый враг с головы до ног закутан в темное тряпье. Пауза — и негодяй бежит. Хидейк несется следом, на ходу выкрикивает слово власти над артефактом и шероховатый камень посоха превращается в гладкую обсидиановую рукоять. Клинок почти задевает убегающего, но тот не глядя зачерпывает воды из озера, до которого уже совсем немного, и прозрачный щит возникает за его спиной, бьет альву в лицо тучей брызг, мгновенно опадает, но успевает защитить хозяина. Тот, в свою очередь, делает еще несколько длинных, больше похожих на прыжки, шагов и останавливается. Тянет в беззвучной мольбе руки к озеру. И вода отвечает. Кипит, шелестит, пробуждается.

Гигантская туша полувыпрыгивает — полувыплескивается на берег. Разворачивается уродливым цветком, протягивает к альву беспалые лапы, разевает кривую прозрачную пасть. В самом центре спины воплощения плавает донельзя изумленная рыбка и немо разевает рот, но веселья в этом мало. Хидейк знает, как создавать движущиеся воплощения из земли, но сил не осталось совсем. В голове — только шум, и он мало-помалу вытесняет осмысленные звуки. Юноша спотыкается и сбивается с шага. Как кролик к змее, он неторопливо идет навстречу чудовищу, но смотрит сквозь трепещущую тушу — на напряженно застывшего мага. Монстр машет щупальцем, сбивает жертву с ног и тащит к толстым стеклистым жвалам, с которых потеками слюны капает вода. Воплощение выглядит до жути реальным. Враждебный маг — в двух шагах. Хватило бы даже одного шага и одного удара мечом. Да только некогда ни шагать, ни замахиваться. Вот-вот сомкнутся гигантские и, что особенно обидно, по сути жидкие челюсти… Хидейк зажмуривается, чувствуя, как из глаз сочится кровь, и каким-то животным, бессознательным порывом взметывает землю вокруг себя беспощадным вихрем глиняного крошева.

Словно целую бочку воды сверху вылили. Моментально открыв глаза, альв замечает, как чудовище превращается в водяную пыль. Дольше всего колеблется бесформенный пузырь, бывший спиной. В нем все еще плавает рыбка. Живая….

Маг попросту не успел оставить воплощение. Замешкался — всего на миг. И поплатился.

Хидейк ударил без разговоров. Не магией. Мечом, пусть и зачарованным. Произнес формулу освобождения. Дрожащими руками ухватился за посох и медленно побрел к скамейке, где сиротливо лежал мокрый и грязный халат. Не забыть бы прислать утром слуг — пусть заберут тело и сдадут в морг для бедных. Ах да, и про голову пусть не забудут, а то вон куда закатилась. Если потеряется и начнет гнить, может выйти изрядный казус.

Волоча за собой недавно дорогую тряпку, альв медленно зашаркал к особняку.

Глава 9, в которой все печально от начала и до конца

Это — Рыбацкий квартал Вимсберга. Спутанная и замшелая сеть переулков, что так и не доросли до полноценных улиц. Здесь всегда сумерки, даже если в небе ярко светит солнце. Все дело в особом настроении, пропитавшем окрестности — дома, одушевленных и даже грязь, которой обильно покрыто все зримое пространство. С грязью сожительствует запах. Уникальный аромат, который с полным правом можно назвать визитной карточкой Рыбацкого квартала. Причудливая смесь дохлой и живой рыбы, дешевой выпивки, злобы, боли и страха способна лишить обоняния самый нечуткий нос. Местные жители ни за что не признаются, но они всегда чего-то боятся. Многим страшно показаться слабыми. Слабые не выживают. Клоака Морской Столицы переполнена отбросами общества, и за каждым углом здесь поигрывает ножом жестокий естественный отбор.

Кому не скрыть слабость, боятся утратить ценность. Если не можешь защититься от обидчика — стань ему нужным. Закон выживания в Рыбацком квартале давным-давно растворил слово «позор». Разве есть что-то неестественное в стремлении продлить существование? Глупый вопрос для этих мест. Не поймут. А непонимание, конечно же, может закончиться для непонятого плачевно.

Есть и другие. Они тоже боятся, но страхи их не столь просты. Подчас они сами не могут понять, от чего так яростно колотится сердце, а мир перед глазами вдруг на миг охватывает дрожь. Такова Росцетта Гримп. Сейчас она, терзаемая неясной тревогой, со всех ног несется вглубь квартала. Туда, где несколько лет назад на черное полотно столичной Клоаки лег белый мазок и превратился в маленькую уютную церковь.

Но мысли девушки куда проще. Да что там, их, почитай, и вообще нет. О чем тут думать, если грудь жмет неясная тревога, и что-то в глубине души твердит лишь: «спеши!» И ноги сами несут вглубь квартала, к деревянной двери с молотком в форме священного Круга. А по ту сторону тяжелых створок уныло шаркает сама судьба. И хотя друг о друге они до поры не знают, встреча близка, и поверь, дорогой читатель, она будет яркой.

Умом Росцетта всегда понимала, что любой одушевленный является в мир ребенком, а потом, когда жизнь слой за слоем срезает с него жажду познания, превращается в разумную взрослую особь. Но о себе она предпочитала думать, что родилась взрослой женщиной с холодным сердцем. Так было проще. Сестры Порядка в приюте постоянно твердили, что стыдиться происхождения — несусветная глупость, но при этом они стыдливо прятали глаза, а те, что не прятали, изо всех сил старались не дрогнуть лицом. Но позорная метка, которая потом прилипла к ней в Рыбацком квартале, не звучало ни разу. «Ублюда». За все пять лет жизни среди городского отребья, она так и не привыкла к мерзкому словечку. Хмурые соседи роняли его равнодушно, без презрения или злости — просто чураясь длиннющего «незаконнорожденная» или вежливого «полукровка». С такими, как Росцетта, можно было не церемониться. Нелепая и неестественная связь человека и эгггра редко приносила плоды, а созревали они и того реже. И никогда — практически никогда — не случалось, чтобы случайные родители оставили дитя при себе. Росцетте повезло, что эггритянка не вытравила плод или не задушила ребенка во младенчестве. Хотя уместно ли говорить о везении?

В приюте девушку, случалось, одолевала черная тоска, и она по многу оборотов размышляла о своей душе. Что бы та сделала, если бы мать поддалась соблазну и разлучила ее с телом? Представляя себя маленьким бесплотным комочком, Росцетта могла отвлечься от любого горя, и в том находила свое спасение. Когда мир становился жестоким, она запиралась в своей комнате, заворачивалась в одеяло и занавешивала мир грезами о бестелесном существовании. Она думала о белых облаках, скачущих по ним солнечных зайчиках, и представляла себя одним из них.

Человек с темным морщинистым лицом и таким же прошлым, преподавал в приюте историю. Знал он много, но говорил нудно, и особо нетерпеливые ученицы, бывало, вытворяли что-нибудь эдакое. Хихикнет кто громко, или с подругой перемигиваться начнет, не скрываясь. Таких непослушниц хмурый учитель оставлял после уроков. И шальных девиц как будто подменяли. Они становились настоящими дамами — вели себя тихо, смотрели в пол, мало разговаривали. И никогда не улыбались.

Досталось и Росцетте. Девочка к пятнадцати годам так выросла, что едва проходила в двери приюта, и обычные притолоки и парты с каждым днем все больше походили на злейших врагов. Удивительно ли, что в один ужасный момент, когда ей по какой-то надобности пришлось наклониться к соседнему ряду, раздался страшный треск и бедняжка под сдавленное, но не менее от того едкое хихиканье одноклассниц, очутилась на полу в груде обломков и щепок?

— Мистрисса Гримп, — шуршащий голос преподавателя метлой смел смешки и класс моментально притих. — Это невероятное, вопиющее бескультурие.

Она хотела возразить, оправдаться, но не могла вымолвить и слова — при ударе девушка так приложилась крестцом о какой-то обломок, что от острой боли перехватило горло.

— Отправляйтесь немедленно к эконому и сообщите о провинности. Пусть принесет новый стул. А после уроков извольте в мой кабинет.

Конечно же, тяжелый взгляд престарелого эконома не стал точкой в истории росцеттиных несчастий. Настоящий ужас поджидал ее вечером в кабинете историка.

За пару лет до того воспитанницам приюта устроили экскурсию вдоль вимсбергского побережья. Когда пароплав, на палубе которого ойкали от восхищения полтора десятка девчонок, поймал вечернюю волну, все страшно перепугались. Росцетта навсегда запомнила то тягучее мгновение, когда под ногами не осталось опоры и мир замер в бесконечном вдохе. Все, что только что казалось незыблемым и ясным, на миг уподобилось детской акварели — казалось, достаточно капли воды, чтобы реальность растеклась бесформенной кляксой.

Учитель аккуратно запер дверь за ее спиной, подергал, для надежности, ручку и обернулся, сурово складывая руки на животе. Большие пальцы помолотили по воздуху.

— Ну-с, юная мистрисса, и что же мы будем с вами делать?

Ответ, который он попытался дать на собственный вопрос, будто вернул ее на палубу подпертого волной пароплава. Все, что Росцетта знала и думала, мир, который она видела вокруг себя, дрогнул и принялся бледнеть. Вместо него отовсюду потянулась мерзость, что явилась извне, затаившись в глубоких порезах морщин, припав до поры к донцам холодных темных глаз.

Все — Гадкое! Неожиданное! Невозможное! — что он делал… что хотел с ней сделать… что обещал сделать… и пытался сделать… — было ощутимым и нереальным одновременно. Мысль услужливо попыталась подсунуть белые облака и даже пустила под крепко сжатыми веками хоровод солнечных зайчиков, но вдруг что-то произошло. Во вращении окружающего мира какая-то очень важная часть Росцетты вдруг встала на свое место.

Пожар в горящих от вожделения глазах учителя задушила липкость внезапного ужаса.

Красная от стыда и отвращения, гигантская девочка-подросток занесла могучую длань над сжавшимся в жалкий комок человечком и отвесила такую оплеуху, что тот надолго погрузился в забытье.

Но поверили, конечно, ему. Уж очень убедительно брызгал мужчина слюной, потрясал кулаками и вопил, что не потерпит такого обращения от нерадивых учениц. Росцетта не отнимала лица от мокрой насквозь подушки и думала лишь о том, что теперь ее непременно прогонят прочь.

А старшая Сестра Порядка вызвала ее к себе и долго молчала, вперив немигающий взгляд в перепуганные девичьи глаза. В конце концов, Росцетта расплакалась и попыталась рассказать наставнице, как плохо ей было там, в руках старого мерзавца, который…

Но ответом было сухое и чуждое молчание. Когда слова и слезы иссякли, она услышала лишь «Подумай о душе, девочка. Вспомни, сколь губительна для нее ложь, и не гневи Порядок. И не вздумай болтать о своих выдумках».

Маленькая, уютная комнатка, когда-то бывшая убежищем от мирских тягот, казалась ей в ту ночь настоящей тюрьмой.

На следующий день учитель не явился на занятия. Не появился он и через день. Через неделю Росцетта почти что уверилась, что больше никогда не встретится со средоточием своих кошмаров. Историю теперь вела сама старшая Сестра, и, несмотря на обиду, девушка была в восторге от ее немного скучной, но очень доходчивой манеры.

Но он вернулся.

Две недели спустя морщинистый человек вошел в приют, и лишь бледно-желтое пятно, плохо прикрытое моноклем, напоминало о произошедшем. Он поздоровался с настоятельницей, влажно плеснул глазами по классу, повесил на вешалку сюртук и долго разглаживал его плечи.

Росцетту трясло, но учитель не задавал ей вопросов по пройденному материалу, не здоровался в коридорах и будто вовсе о ней забыл. Даже когда девушка прямо на уроке нечаянно уронила пенал и по полу громко застучали карандаши, он лишь недовольно кашлял, пока она судорожно собирала рассыпанное.

А потом он оставил после уроков Аделию Вар. Перепуганная Росцетта попыталась защитить маленькую худую орчанку, но словно о стену ударилась. Одноклассницы, которые не знали об учительских страстях, смотрели с недоумением, а те, что знали — с холодной злобой. Не понимали, с чего кому-то избегать участи, которой не удалось миновать им самим. В этом разнородном безразличии протесты Росцетты тонули, как пылинки в грязной луже.

До самого вечера она яростно вжималась в подушку и выла от злости пополам с отчаянием. С темнотой вернулась Аделия, но к себе в комнату не пошла. На едва гнущихся ногах она перевалилась через порог росцеттиной комнаты, обняла единственную оставшуюся подругу и молча разрыдалась.

Больше никто не услышал от маленькой мистриссы Вар ни слова — на следующее утро она бросилась вниз головой с крыши. В каком-то смысле, жизнь ее завершилась там же, где и началась — у дверей приюта.

Что делала узнав о том Росцетта, — она не помнила сама. Сознание вернулось лишь тогда, когда окровавленный кусок мяса в лохмотьях дорогого сюртука перестал однообразно выть и намерился уползти. Под стол, в шкаф, в дверь — лишь бы прочь, лишь бы подальше от обезумевшей великанши.

Но та уже пришла в себя и бессильно опустилась на пол, не видя разгрома, который учинила в беспамятстве, не слыша надсадного перханья придушенного убийцы.

Так Росцетта стала первой девочкой в приюте, угодившей в карцер — холодную каморку под парадной лестницей. Монахини, воспитанники и учителя хранили растерянное молчание. Ждали священника.

Замерзшей и затекшей от тесноты комнатенки, не рассчитанной на великаншу, Росцетте сразу понравился отец Жосар. В усталых глазах маленького человечка не было и следа привычного показного равнодушия или презрения к полукровкам, зато доброты и понимания там хватило бы еще на двух росцетт. Едва она осталась со священником наедине, как не выдержала и от души разревелась.

Но это случилось лишь после того, как Жосар сумел-таки убедить хозяек приюта в собственной безопасности. Решающим оказался поистине непобедимый аргумент «На все воля Единого, и милостью Его Порядок с нами». Сестрам Порядка спорить с этим утверждением было не по чину, и молодой священник за руку вывел гигантскую девочку из тьмы.

В гостиной Росцетта как следует выплакалась, и лишь когда слез не осталось приступила к рассказу. Отец Жосар оказался самым благодарным слушателем за всю ее жизнь. Он ни разу не перебил, не отвлекся, не нарушил ни звуком, ни жестом и без того порожистый поток мыслей — лишь иногда одобрительно хмыкал. И все время смотрел в глаза. А она не могла отвести взгляд. И говорила не останавливаясь.

Выслушав до конца, священник наконец отвел взгляд, и словно оборвалась незримая нить — голова Росцетты немедленно склонилась. Нежный порыв воздуха едва ощутимо приподнял несколько волосков на затылке, когда он тихо благословил ее и вышел. Но она не испугалась. Странным образом молчание отца Жосара разбудило в ней неясную надежду.

И правильно. Вскоре вошли Сестры. За несколько оборотов Росцетту вымыли, переодели и вывели прочь.

Был поздний вечер, и по улице — болезненно голубой от яркого газового света — сновали туда сюда одушевленные всех видов и мастей. Это потом, через несколько дней, она начнет замечать грязь и убожество, сочащееся изо всех щелей, а в тот миг глазам Росцетты Гримп, девочки-подкидыша, девочки-ублюдка, открылся невероятный иной мир, который она до сих пор видела разве что в мечтах. Этот мир сверкал и двигался, весело ухмылялся каждым окном, подмигивал из-за стекла каждого фонаря, звонко щелкал колесами экипажей и добродушно пофыркивал редкими паромобилями.

За полсегмента девочка испытала больше, чем за пятнадцать лет, которые ей запрещалось приближаться к высокой живой изгороди. Конечно же, она читала книги и видела далекие крыши и шпили на горизонте, но сейчас город надвинулся на нее, обнял и закружил в танце. Да таком залихватском, что у Росцетты перехватило дыхание, она задохнулась и поняла, что падает. Крепкая рука ухватила под локоть, придержала, помогла прислониться к ограде. Девушка глубоко задышала и только тогда ее отпустила надежная рука отца Жосара, который добро улыбался ей снизу вверх.

Священник приехал не на одной из стальных машин, как она мечтала с тех пор, как Сестры рассказали, что произошло. Впрочем, повозка, которой правил грозный и молчаливый кучер, очень уж чуждый суетливому великолепию города, оказалась простой, но добротной. Священник помог ей забраться и отвез туда, где ждала комната вдвое больше ее кельи в приюте, обязательные завтрак и ужин, ответственная должность домработницы и в остальном — полная свобода. Хозяева дома — престарелые хоблинги — оказались очень дружелюбной парой. И хотя что муж, что жена были изрядно невоздержанны и остры на язык, они быстро подружились с квартиранткой. Та с жаром принялась за новые обязанности, чем окончательно покорила Марагду, хозяйку дома и по совместительству главу семьи. Пусть со стороны дуэт юной, но почти уже трехметровой великанши и сухонькой пожилой хоблинги казался комичным, вслух об этом никто не говорил.

Через полтора года Росцетта с удивлением поняла, что не просто прижилась в маленьком домике, но словно провела в нем всю жизнь. Марагда заменила ей мать, а Жосар… Она не знала, как выразить свои чувства. Он стал ей не только духовным отцом, но и тем, родным, которого она никогда не знала, но хотела бы видеть именно таким. Он был и старшим братом, защищавшим от любой, даже воображаемой опасности. Такое чувство родства было для нее внове, и она немного смущалась блаженства, которое охватывало ее после еженедельной исповеди, когда рука священника касалась ее головы. За этой маленькой ладонью можно было спрятаться от любых опасностей, и в душе Росцетты царили мир и спокойствие.

Она так и не поняла, почему весь город звал их район клоакой. Конечно, там было ужасно грязно и иногда нестерпимо воняло рыбой, зато все до единого соседи были по-своему приветливы и, в общем-то, добры. Воспоминания о том, как за провинности ее ставили в угол, а в затекшие колени больно впивались сухие горошины, выцвели и превратились в далекий замшелый кошмар. За какую-то оплошность Марагда могла и наорать, но рядом с ней и ее добродушным мужем Росцетте самой хотелось делать все на совесть.

Без малого год прожила она в Рыбацком квартале. Прозвище «ублюда», которым наградили ее соседи, сначала страшно тяготило Росцетту. Оно не просто мерзко звучало — будто кто-то от души сплюнул на мокрую мостовую, — но каждый раз напоминало о недоразумении, из-за которого великанша явилась на свет. И все-таки, мало-помалу, девушка и нелепый ярлык свыклись, потянулись друг к другу и незаметно сроднились. В какой-то миг стало ясно, что рыбаки и в мыслях не имели ее изводить — напротив, они принимали ее чуть ли не за свою и относились, как к своей — с добродушным полупрезрением. И уж подавно не собирались они тратить на нее настоящие оскорбления, которые хранили и лелеяли только для лучших друзей. Крепко завернутое словцо считалось в Клоаке настоящим произведением искусства, и умельцы заковыристо ругаться всегда были в почете.

Ух, и накраснелась же Росцетта, прежде чем все поняла! И получила в довесок еще одно озарение — рыбакам было лень запоминать имена. Они глядели на поверхность, черпали с нее горсть и лепили удобную кличку.

Она успокоилась. Дни стали веселыми и безмятежными: она помогала Поззу, мужу Марагды, латать сети и чистить рыбу, помогала хозяйке дома в уборке и бегала в гости к новой подружке, портнихе Врее Гоммельхафф, болтать о том да о сем. А вот ночь не упускала возможности подпортить ей жизнь. Иногда в ее сны пробирался хмурый историк, избитый и оборванный. Он смеялся окровавленным ртом, тряс прикрюченным пальцем и тыкал куда-то ей за спину. Каждый раз она изо всех сил боролась с желанием обернуться. Каждый же раз проигрывала и с размаху билась взглядом о нелепое, изломанное тело Аделии с жутко вывернутой шеей. А еще бывало, она просыпалась в слезах от вида окровавленного отца Жосара, который тянул к ней сломанные руки и звал на помощь. Но самые страшные сны снились реже, хотя после них она весь день ходила как в тумане. В этих грезах тоже был отец Жосар. Только он не был собой. Кто-то смотрел на Росцетту его глазами, а ухмылялся при том чужой, злобной улыбкой. Ровные желтые зубы под ее пристальным взглядом превращались в кривые и острые клыки, облитые блестящей слюной гадкого незнакомца. Незнакомец бессвязно орал, тряс руками и зачем-то распахивал полы черного плаща, за которыми клубилась жирная дымная тьма.

Она часто ходила в храм — не только ради молитвы, но ради общения со своим единственным настоящим другом — живым и настоящим. Его мягкий голос был так не похож на визгливый вой из снов, к немалому собственному удивлению, разрыдалась во время исповеди и рассказала о кошмарах отцу Жосару. Тот слушал так, как умел только он, — с молчаливой любовью, — и обещал молиться за нее. И строго-настрого наказал не ждать, пока Хаос как следует позабавиться, а сразу бежать в церковь.

Молитвы ли Жосара были тому причиной, или собственное росцеттино спокойствие, что поселилось в душе после той исповеди, но только черный человек почти что пропал из снов. А когда возвращался, и слепой ужас запускал липкие пальцы ей в голову, великанша просыпалась и без лишних размышлений мчалась в храм.

Так и сейчас — терзаемая страхом, она бежит за спасением.

Ведь сегодня черный незнакомец был не просто похож на отца Жосара. Исчезли клыки и страшные глаза, не было воплей и судорожной пляски рук. Священник мертво глядел сквозь нее застывшими глазами на лице, в котором жизни было не больше, чем в грязных булыжниках мостовой. В руке отвратительное подобие держало длинный ржавый нож и медленно, бездумно водило по щекам. Лохмотья плоти бесшумно падали к ногам Росцетты, а за ними оставалась непроглядная тьма, в которой что-то жило и двигалось. Почему-то девушка знала — когда упадет последний лоскут дорогого ей лица, это что-то вырвется на свободу.

И сейчас, когда она едва выбралась из омута кошмара, тяжелая деревянная дверь с молотком в форме священного Круга — единственная преграда, способная уберечь, отгородить от безумия.

А мы, дорогой читатель, заглянем в храм, где к той же двери с другой стороны приближается второй актер трагедии, что вот-вот разыграется под оскверненными сводами.

Странная у него походка, изменчивая. То вялое шарканье, то уверенный шаг — и вдруг ноги пускаются отбивать по полу чечетку. Пара мгновений — и вновь голову странного типа клонит вниз, а ступни тяжелеют и едва отрываются от пыльных досок.

Он никого не ждет, и к двери идет просто так — чтобы куда-то идти и что-то видеть. Ему интересно смотреть на мир глазами священника, с ними гнетущие мрачные своды будто уходят ввысь и расцветают яркими красками. Иногда он останавливается и радостно смеется. Просто так. К чему повод, если просто хочется смеяться? Смех шершаво перекатывается во рту, это до дрожи приятно. Сейчас, когда хозяина нет поблизости, пока больше никого нет в пустом зале, его смех никому не мешает. Никто не кричит «заткнись!» и не кривится от отвращения. Вот он и смеется. Легко и счастливо. Устав, замолкает и возвращается к мыслям. А ведь жалко, что эти глаза скоро станут бесполезными. Они и сейчас уже видят мутновато, а левый вот-вот растечется склизкой лужицей. Но на день-другой должно хватить. Уж это-то он знает. С тех пор, как с вещей он перешел на одушевленных, ему открылось немало тайн.

Мысли бродят в голове кругами, он тянется за ними и постепенно все ближе подходит к тяжелой двери с молотком в форме ненавистного Круга. Он тянет руку к жгучему и упорядоченному, чтобы толкнуть, ударить — но символ пятится прочь. Мгновение он тупо провожает кольцо взглядом, пока не понимает, наконец, что дверь просто открывается. Хозяин? Он радостно улыбается. Но это не хозяин.

Росцетта тянет дверь, и та открывается непривычно тяжело. Шаг внутрь, в облако ароматов — не привычных благовоний, но чего-то резкого и неприятного. Шевелится полумрак, и из него ткется сгорбленный силуэт. Она облегченно вздыхает: «Отец Жосар!..» но осекается. Это не отец Жосар.

Он тоже в смущении останавливается и задирает голову. С его сгорбленной позиции юная великанша кажется и вовсе огромной. Он поправляет пальцем глаз, который того и гляди съедет на щеку, и тянется рассмотреть, потрогать, убедиться, что не ошибся. Вдруг она — знакомая его или хозяина? Ведь его прошлое полнится целым сонмом лиц, которые не назовешь иначе, чем удивительными.

Из темноты к Росцетте движется застывшее и сморщенное лицо, о котором она мечтала, как о спасительном маяке, но вместо того увидела мертвенный газовый факел, а себя ощутила легкомысленным мотыльком. Растрескавшиеся губы кривятся в безвольной гримасе, а полуслепые глаза безумно выпучены. Она отмахивается, отталкивает ужасное видение, и левый глаз не выдерживает — скатывается по щеке и с тихим чавканьем разбивается об пол. Из ее горла рвется тихий хрип. Девушка оседает на пол, желая лишь скорее проснуться.

Он поправляет ее падение. Нельзя, чтобы она ушиблась. Но поздно — ночная гостья без сознания. Или нет? Он наклоняется ближе. Безжизненная маска сползает на глаза, и он с грустью понимает, что от священника больше никакой пользы. Внезапно нутро скручивает от отвращения, и он выдирает из чужой глазницы потерявший смысл водянистый комок. Но само лицо пока оставляет — к его шероховатой жесткости он привык. И тут гостья открывает глаза.

Сознание набивает голову пушистыми облаками, пускает по ним хоровод солнечных зайчиков, приглашает к ним — но Росцетта с силой выдирается из беспамятства… И пытается кричать. Потому что оба глаза у нависшего над ней незнакомца на месте, но теперь они другие. Сочащиеся безумием и жестоким весельем, полные желтого яда, в котором тонут едва заметные черные точки, эти глаза, кажется, уже проникли в душу, но не просто смотрят туда, а методично выжигают все на своем пути. Только сейчас она замечает нож в руке кошмарного видения.

Девушка хрипит, дергается отползти — но он хитрее. Если выпустить незнакомку — она, чего доброго, убежит и унесет приблизившееся развлечение. Ему одиноко. Хозяина нет. Кругом мрак, темнота и старые скамьи. Хорошо, что Гист снял со стен жгучие картинки. Но Гист тоже ушел. Он один. Одиноко. Он быстро нагибается и деловито режет сухожилие на ноге девушки и тут же, крепко сжав массивную щиколотку, другое.

Росцетта давит из горла крик, но он застревает. Исчадие Хаоса деловито калечит ее тело, лишает движений. Юное сознание рвется прочь, но облака не возвращаются, гаснут солнечные зайчики. Забытья нет, остается лишь тьма — с лицом человека, заменившего девушке отца.

Он видит, как она открывает рот и предвкушает веселье, но не слышит ни звука. От злости вновь заносит нож и с силой проводит им по дрожащему телу. И вот она, награда.

Крик наконец-то вырывается из легких, но тут же рассыпается кучей колючего хриплого кашля.

Да она не умеет разговаривать. Ну конечно. Она и звуки-то издает, только когда он уменьшает количество ее тела. Он отрезает кусок побольше — и получает порцию чистого крика.

Чудовище из ночных кошмаров счастливо. Оно не глядя кромсает тело девушки, радостным смехом встречая каждый стон, в восторге хлопает свободной ладонью по бедру. Уже и руки ей не подчиняются. И она начинает думать об отце Жосаре. Не о лице, ставшем маской смерти. Она вспоминает голос. Слова. «Мир полон боли и страданий, дитя, но не нужно их бояться — спасение обязательно придет, ты только верь. Представь, как страдал Творец, когда одушевленные предали его — но он не оставил нас. И тебя не оставит». Лежа на сырых от ее крови, но все равно холодных досках, девушка вдруг понимает, что тело, в общем-то, обычный кусок мяса. А настоящая она неизмеримо далека от истерзанного месива на полу. «Творец? Возьмешь меня к себе?» И с этой робкой мыслью Росцетта Гримп, — юная девушка с горячим сердцем, — светлым комочком чистой души воспаряет в царство Порядка, о котором так любил рассказывать отец Жосар.

Смерть, плоть и гнев остаются внизу. Он ревет от ярости. Гостья оказалась простой игрушкой. Недолговечный хлам! Ради нее он выбросил чужие глаза! А сколько потеряно времени? Ее же было так много! Он отнял совсем чуть-чуть! Чтобы веселее! А она!

С рассеянной ненавистью он тыкает ножом в мертвое тело, но ничего не происходит. Еще несколько отчаянных ударов — но тщетно. Тогда он резко вспарывает грудь и смотрит на сердце. Как говорит хозяин, любой одушевленный жив, пока бьется его сердце. А сердце ночной гостьи уже не бьется — обмякло, запуталось в лоскутах чего-то темного и мокрого. Он вздыхает и с натугой расправляет плечи. Надо прибраться до прихода хозяина, тот не любит, когда грязно.

Но сначала он пристально смотрит на лицо ночной гости. На ставшее вдруг безмятежным и гладким лицо.

Глава 10, в которой я не могу найти бритву и, кажется, теряю совесть

Некоторые просыпаются от нежного поцелуя возлюбленной, будь то любовь всей жизни, или только одной ночи. Кто-то просыпается от гула в голове и похмельного храпа той, чья привлекательность осталась во вчерашнем вечере. А некоторых будит некий древний инстинкт, сообщающий, что светило заступило на пост. Обычно я из последних. Но сегодня меня разбудило пренеприятнейшее ощущение: как будто кто-то заботливо клал мне под щеку мягкую подушку, да сослепу перепутал и подсунул матерого ежа. Проморгавшись, я взглянул на отражение в пустом кувшине из-под сока. Даже в полупрозрачном, изогнутом стекле было заметно, что мое лицо гораздо темнее, чем полагается уважающему себя сыщику, который иногда появляется в приличном обществе. Я потер рукой щеку, удостоверился, что щетина превратилась в подлинное безобразие, и решил как можно скорее с ней разобраться. Увенчанный кисточкой шнур легко ушел вниз, и где-то, наверное, прозвонил колокольчик. Я сел, бессмысленно уставился в стену и принялся ждать.

Несколько сегментов спустя ожидание мне прискучило и я принялся удивляться. Минувшим вечером мне показалось, что в усадьбе Хидейка очень расторопные и вышколенные слуги. Утро же изо всех сил убеждало в обратном. Я покачал головой, натянул рубашку и брюки, вздрогнул от резкого хлопка подтяжек, зашнуровал ботинки (в полусне это оказалось делом не столь трудным, сколь долгим). На всякий случай дернул за шнур еще раз и прислушался. Торопливых шагов забывчивого слуги слышно не было, так что я с неспокойной душой вышел в коридор. Первым делом необходимо было разыскать бритву.

Но нашел я, к превеликой своей досаде, лишь пару сторожевых лис, да мальчишку-прислугу, который со всех ног мчался по коридору. Лицо у пацана было знакомое, — минувшим вечером он был среди теней, прислуживавших за ужином, — но сейчас каждое его движение было пронизано некоей целью, столь важной, что юнец не трудился смотреть ни по сторонам, ни под ноги. А так как именно в тот момент мы с крупным бурым лисом собирались насторожено разминуться, куча-мала получилась изрядная. Обиженный зверь взвизгнул, в сердцах тяпнул мальчонку за икру, а после убежал от сотворенного греха подальше и принялся яростно вылизывать отдавленную лапу. Я же помог слуге подняться.

— Простите, мастер, — бормотал бедняга, сконфуженно поблескивая клыками. Видимо, каор, хотя лицо слишком человеческое. Скорее, какой-нибудь квартерон. — Виноват, не хотел. Спешить надо, господин…

— А ну, погоди. Давай в двух словах: что стряслось? Почему так тихо? Куда все пропали?

— Да как же вы не знаете? — изумленно вытаращились глазищи, желтыми искорками намекая на мою правоту, — господина Хидейка того…

— Как это того?!

— Ну, того, чуть не прибили нынче ночью. Насмерть.

— Чуть? — я почувствовал, как мгновенно затянувшийся где-то внутри узел пополз, развязываясь.

— Ну да! Доктор и полиция уже, почитай, оборота три с ним сидят. А он и говорить-то не может.

— Полиция уже здесь? Которая?

— Магическая, ясен день. Мирские тоже приходили, но магполы их погнали. Не их, мол, кон… ком… коптененция, — он ухмыльнулся, довольный обретением сложного словечка, — так и сказали. А мы все смотрим, как бы кто лишний в усадьбу не пробрался или наружу не выбрался, у кого этой ко… коптенции нету. Ну и вот, — мальчишка выразительно качнул чудесно удержанным подносом, на котором, сейчас слегка покосившись, стояла круглая железная миска, плотно закрытая промокшей тряпкой. От миски шел густой и ароматный пар, — на подай-принеси работаем.

— Слушай, — мысль созрела внезапно, — давай поднос, я отнесу, только скажи, куда. А ты пока… постой, на улицу-то вас выпускают?

— А как же. У ворот старый Мураг стоит, он пропустит ежели чего. А чего?

— Можешь сбегать на площадь Порядка и передать записку одной душе?

— Ну-у-у-у… — паренек многоопытно закатил глаза и сыграл лицом крайнюю занятость.

— За мной не заржавеет, — я поискал в кармане и добыл полновесный медяк, — этого тебе хватит?

— Ну-у-у?.. — попытался было хитрец.

— Не наглей! — оборвал я, — адрес запомнил?

— А то ж! — глаза мальчишки разгорелись.

— Хорошо. Шустро обернешься — добавлю еще. Но легковесную, а то разоришь. Пойдем, я пишу быстро.

Да и что там было писать? Пара строчек с обещанием зайти почти не заняли ни времени, ни бумаги. Маленький квартерон убежал с запиской, а, я подхватил не успевшую остыть посудину, водрузил на поднос и отправился искать Хидейка.

Все-таки, каждому свое. Я проходил коридор за коридором, поворот за поворотом и никак не мог взять в толк, к чему одной душе столько пространства. От обилия ковровых дорожек, гобеленов и целых рядов большеглазых портретов рябило в глазах. Мраморному изваянию древнего старца я обрадовался, как родному — покатые белые плечи и стесанное временем лицо статуи на толику разнообразили пестрый, но тошнотворно однородный пейзаж. Но стоило войти дверь за его спиной — и взгляд уныло заскользил по веренице пожалуй что внуков (а судя по пикантным округлостям и одной внучке) безликого старика. В конце концов из-за очередного угла вывернулась обещанная лестница. Я шустро слетел на первый этаж и с облегчением понял, что теперь уже не заблужусь — впереди показалась малая гостиная. Сквозь приоткрытые створки дверей мутным многоголосым ручьем сочился смущенный шепоток.

Хозяин дома, бледный и беспамятный, лежал на широком диване. Грудь Хидейка вздымалась судорожно, через раз. Рядом, на маленькой табуретке с причудливыми ножками, целеустремленно возилась фигурка доктора Ольта. На коленях его лежал компактный чемоданчик, в коем доктор увлеченно рылся, искусно игнорируя окружающих. С десяток одушевленных — слуги — тихо замерли по стенам. Дворецкий, согнувшись, словно в приступе жестокого радикулита, замер, готовый к распоряжениям доктора. И были в комнате еще двое.

Высокий и низкий. Вот и все, что можно было сказать о них наверняка. Ни происхождение, ни возраст определить было невозможно — тела обоих скрывали синие плащи, а неживые личины поблескивали текучим металлом. Та маска, что располагалась повыше, повернулась ко мне и кивнула.

— Уилбурр Брокк, верно? — звучным басом спросила она, но доктор Ольт, не отрываясь от чемоданчика, махнул на магпола рукой, и тот сбавил тон, — извольте ответить на несколько вопросов.

— Всегда рад, уважаемый… — я вдруг понял, что не представляю, как обращаться к магполам, — желаете говорить здесь?

— Ни в коем случае, — зашипел доктор, — уходите! Ему нужен покой.

— Пройдемте, — капюшон синего плаща колыхнулся в направлении двери, — это не займет много времени.

Распрямившийся, но по-прежнему напряженный, как струна, дворецкий провел нас в другую гостиную. Та напоминала калейдоскоп даже больше, чем моя спальня, за одним исключением — пурпур в ней полностью заменили оттенки зеленого. У окна стоял малахитовый столик, на котором, безмолвно требуя почтения к возрасту, чопорно застыл изящный графин дутого стекла. Трудно было даже представить, как давно он и четыре пузатых бокала обжили помещение — спокойный изумрудный блеск говорил о том, что пыль в комнате долго не задерживалась. Как, впрочем, и повсюду. За все проведенное в особняке время мне не попалось ни единой соринки, зато в глазах рябило от блеска всевозможных драгоценных инкрустаций. Не было пыли на тяжелых шторах, на каминной полке, на диване цвета елочной хвои, на двух старинных креслах, доверчиво глядевших друг на друга с разных сторон стола. Мохнатый ковер, чье сходство с пожухлой травой крепло из-за расцветки и тихого шуршания под ногами, был мягким и без слов предлагал оставить обувь у порога. Из глубины золоченой рамы со стены на нас с магполом взирал очень старый альв в костюме-тройке. Я никогда не был большим ценителем изобразительного искусства. И уж подавно не трогала меня халтура вимсбергских мазил, которых заботило лишь одно — побыстрее намалевать как-нибудь и что-нибудь за какие-нибудь деньги. В погоне за количеством в ущерб качеству, эти нервные, едко пахшие личности, штамповали свои дешевки и те, подобно крысам, наводняли город. Стоило ли удивляться, что я уже довольно давно относился к картинам с трепетом не большим, чем к дешевым обоям? Однако этот портрет был не так-то прост. Глаза старика на нем, коричневые почти до черноты, смотрели строго, и казалось, что черные точки зрачков вжигаются прямо в мысли. Я помотал головой. Семейное сходство прослеживалось, несомненно. Через пару сотен лет молодой Хидейк имел все шансы стать таким же. Но сначала ему предстояло дожить до тех времен.

Повинуясь немым сигналам дворецкого, мы опустились на кресла. Разговор продолжился, будто и не прекращался.

— Цель вашего пребывания в доме? — утробный бас собеседника звучал тяжело и неприятно. Конечно, в металлических устах даже «добрый вечер» покажется плохо скрытой угрозой.

— Временно снимаю жилье…

— Инспектор, — он верно понял паузу, но имени, понятное дело, не назвал. Что ж, удовольствуемся званием.

— …Инспектор. В настоящее время я работаю на хозяина дома, а так как сам остался без жилья…

— Вследствие?..

— Вследствие прекращения аренды оного в связи с моим отъездом из города, — казенный язык здорово раздражал, но я старался не выдать этого даже движением бровей. — Я переезжаю в Эскапад, но врата города закрыты, как вам наверняка известно.

— Известно. Продолжайте. С какой целью господин Хидейк вас нанял?

— Инспектор, вы прекрасно знаете, что я имею право не отвечать на подобные вопросы. Более того, в моем соглашении с нанимателем очень четко сказано, что детали контракта вообще не подлежат разглашению. А посему…

— А посему, как инспектор магической полиции города, находящегося в карантине, я, в свою очередь, имею право забрать вас в центральную для более пристрастного допроса. И ни единая живая душа, кроме вас и вопрошающего, не услышит того, что вы скажете. Уверен, тогда совесть некоего мастера Брокка останется фактически чиста — если, конечно, этот человек еще будет помнить, что его фамилия Брокк и ему будет дело до вопросов чести. Вы меня понимаете? Не время для профессиональной этики, мастер. Что, по-вашему, произошло этой ночью?

Я немного помолчал. Упоминание о центральной — сиречь, штаб-квартире столичного Магпола, которую в простонародье за дело звали «Безнадегой», — не стоило считать пустой бравадой. Моему собеседнику хватало власти в любой миг кликнуть низкорослого коллегу и, связав меня по рукам и ногам чем-то понадежнее веревок, препроводить туда для кропотливого и, возможно, очень болезненного допроса.

— Насколько я понял, — слишком уж медлить с ответом не стоило, — покушение, жертвой которого стал мой наниматель.

— Неверно, — глаза под маской сузились, — господин Хидейк жертвой не стал. Сейчас он в таком плачевном состоянии потому, что перенапряг мозг, защищаясь от неизвестного убийцы. Мага. Соответственно, у нас тут покушение на убийство посредством магии, спланированное, вероятно, задолго до сегодняшнего дня. И главное, что оно не единственное.

Я и не думал делать удивленное лицо.

— Хочу спросить вас, Брокк. Спросить, как порядочного человека и законопослушного одушевленного. Проклинаете ли вы Хаос? Отвечать коротко и по существу.

По спине протоптала болотистую дорожку вереница мурашек, и я нервно поежился — от такого собеседника можно было ждать чего угодно. Безжизненные глаза магпола давали понять, что он не просто следит за каждым моим словом, но ловит информацию даже между звуков. Ясно было, что дела обстояли куда серьезнее, чем казалось — настолько, что любое неповиновение, малейшая провокация — вольная или невольная, — вполне могли привести к незавидным для меня последствиям. Вдруг стало очень страшно, но страха я не стыдился. Если магическая полиция поднимает боевую тревогу, с ней нужно сотрудничать. В противном случае… впрочем, об этом думать не хотелось.

— Да.

Коротко и по существу.

— Почитаете вы Порядок и верите в пришествие Царствия Его?

— Да. — Где-то в особо чувствительной области черепа невидимый барабанщик подошел к инструментам и принялся ритмично обстукивать палочкой натянутую кожу.

— Как же достичь нам Царствия Порядка?

— Лишь руками одушевленными строится царствие Порядка в Мире, — нервы сдавали. Словно в бреду, я повторял заученные очень давно слова, а сам едва заметно вздрагивал в такт ударам мягких набалдашников, что ускорялись, осторожно перебегая с одного барабана на другой.

— И сила его вечна и неоспорима. И вечно прокляты впустившие Хаос в мир и все благотворящие им, ибо смерть несут не одним себе, но всем вокруг себя. — Я будто не слышал вопросов, но они возникали где-то внутри, и подсознание, сжавшееся в комок утробного ужаса, выдавало правильные ответы. А барабанщик не просто выдерживал ритм, но вплетал в него легкий перезвон медных тарелочек, вихрем крутившийся в голове и мешавший сосредоточиться. Слова бежали ручьем, и никакая мысль не могла их сдержать.

— И верую, что лишь отвергая Хаос обретаем мы вновь утерянную гармонию. — «Бумммммм!», выл исполинский барабан, и ему вторило тихое медное «тссс».

— И да будет так ныне, всегда и вовеки. В том правда. — Окончание молитвы прозвучало финальным грохотом большой тарелки, и отзвуки звона пульсировали, затихая, еще несколько мгновений. А потом я вдруг понял, что мы сидим в тишине. Желтые искорки бдительно тлели в глазницах покрывшейся рябью маски.

— Вы вспотели, мастер Брокк, — негромко пробасил магпол. — Добрым слугам Порядка не приличествует так нервничать.

— Хотите что-нибудь предъявить? — я тщетно попытался изобразить спокойствие, промокая несвежим платком проступившую на висках влагу. Остаток сил пригодился, чтобы унять дрожь в пальцах. Душевного равновесия не было, а мысли не возвращались в привычное русло — все застлала одна мысль. Я попался на крючок, и прекрасно это понимал. Как понимал — и, судя по всему, без капли сомнения, — сам магпол.

— Нет. Пока что нет. По правде говоря, я рассчитываю не на вашу вину, а на откровенность. И с удовольствием помогу наводящими вопросами, чтобы сократить разговор и узнать то, что и впрямь пригодится для расследования. Очень прошу, Брокк, меньше думайте, говорите то, что идет от сердца. Чем дольше вы тянете с ответом, тем меньше я ему верю. Вопрос первый — Что связывает вас с гражданином Мирриона Хидейком?

— Деловые отношения. В настоящий момент я, по заданию Хидейка, работаю над делом о пропаже боргнафельдского посла, принца Тродда.

Контракт — контрактом, но ситуация была необычная. Почти не колеблясь, я сделал все, чтобы меня мучили только угрызения совести.

— Заказ, полагаю, не из обычных. Что, по-вашему, движет господином Хидейком?

— Не имею привычки разбирать мотивы клиентов, инспектор. Задаешь слишком много вопросов не по делу — рискуешь кончить жизнь в нищете.

— Насколько далеко удалось продвинуться в расследовании?

— Ни на миллиметр. Как раз сегодня я собирался…

— Достаточно. Что вы знаете о покушениях на господина Хидейка?

— То же, что и вы, полагаю. Или даже меньше. Поймите, наконец, я работаю с Хидейком всего сутки! — голос предательски вильнул на последних словах и я яростно закашлялся. В горле пересохло.

— Не кричите. Продолжайте. Почему вы живете в этом доме?

— Потому что Хидейк предложил. И смысла я в этом вижу не больше вашего. Но некуда было деваться — город перекрыт, с деньгами непросто, так что предложение оказалось кстати.

— Действительно, все получилось очень удобно для вас. Теперь — что вы знаете о нанимателе?

— Аспирант. Из богатой миррионской семьи. Судя по тому, что владеют личной недвижимостью здесь, на Материке, род старый и знатный. Эксцентричен, циничен, самоуверен. Чего вы хотите, инспектор? Я же сказал, что не копаю под клиентов.

— Правда? — глаза с желтыми ободками уставились на меня безо всякого выражения.

— Очень редко, — я скрипнул зубами, — но всегда вынужденно. Я не использую информацию им во вред.

— Даже если впоследствии клиент становится целью? Брокк, не лезьте вы в словесную яму. Я же просил говорить коротко и по существу — вот и отвечайте на вопросы. — Глубокий бас раздражал, и я ничего не мог с этим поделать. Но отлично понимал, что вот так, легкими вопросами и жесткими рамками, инспектор мог держать меня в этой симпатичной зеленой комнате весь день. А если бы захотел — то и всю ночь. Я был совершенно беспомощен, и мы оба об этом знали. — Что вам известно о «втором после»?

Я помолчал, озадаченный.

— Это когда одного снимают и присылают другого?

— Нет. Это когда назначают второго, не сняв первого. И об этом втором никто не знает. Пока первый якшается со всякой мелочью, пьет в дорогих ресторанах и трахает дорогих девок, второй посол занимается настоящей посольской — и шпионской — деятельностью. А ему никто не помогает.

— Вы думаете…

— Мы предполагаем. Возможно все. А иначе какой смысл во всех этих покушениях? Конечно, Хидейка могли невзлюбить только из-за того, что он вообще влез в дело с принцем, но остается несколько вопросов, и вопросов, скажу я вам, прекаверзных. Вот скажите, к примеру, зачем господину Хидейку собственное расследование? И сам собой напрашивается второй вопрос: что за спешка гонит его в Эскапад? Ну и третья загадка. Каким образом простой аспирант умудрился вывести яд из собственного тела, а день спустя победить очень серьезного противника?

— Мне показалось, он очень способный маг.

— Ему сто двадцать шесть лет, Брокк. Каким бы способным он ни был, откуда у мальчишки-альва такое самообладание? Или у нас тут настоящий гений, или что-то нечисто. Вот тут-то мне, мастер, и нужны вы. Найдите ответы на три вопроса. Во благо Порядка.

Вот тут я замолчал надолго, будто вмиг растерял все до последнего слова. Мне прямо приказывали работать на двух хозяев и доносить на клиента властям. Законы и обычаи рушились на глазах, причем не так, как это было негласно принято с давних пор, а нагло, в открытую.

— Вы предлагаете, чтобы я держал вас в курсе о передвиженях Хидейка? — я поежился под тяжестью взгляда старика на портрете.

— Полноте, Брокк, как можно. В столь тяжелые для мира времена я не имею права предлагать нечто подобное. Я приказываю, Брокк. Приказываю вам доносить обо всех перемещениях Хидейка, буде вы станете свидетелем таковых. Но кое о чем я и впрямь вынужден просить — постарайтесь, чтобы ваш клиент остался в живых. Хотя он и сам неплохо справляется. Самостоятельно победить мага, одержимого Хаосом, — чудо. А о чудесах сейчас не принято трезвонить на каждом углу. Понимаете меня? Брокк?..

Я сидел, как идиот, не в силах совладать с лицом — мой рот приоткрылся от изумления.

— На какой-то миг мне показалось… — я сглотнул, смачивая внезапно пересохшее горло, — показалось, будто вы сказали «маг, одержимый…»

— Хаосом. Я не учел, что вы не видели мертвеца. Ваш клиент так его отделал, что голову Тронутого нашли за сотню метров от туловища. Все в комнате для хранения мяса. Но поторопитесь — скоро мы заберем тело. А посмотреть там есть на что. Может, поймете, во что вляпались и, как знать, вдруг задумаетесь, что происходит.

Приглушенный шорох возвестил о начале дождя. Я оглянулся на окно. Худое одеяло, сотканное из водяных струй, закрыло весь окоем.

— Вы не думаете, — медленно произнес я, впервые за это время глядя прямо в глаза собеседнику, — что я и впрямь догадаюсь, что происходит? Хотя бы случайно. И тогда…

— Тогда вы поделитесь соображениями с нами. — Магпол не отвел взгляд. — И расскажете все. Полноте, Брокк. Что значит «не боюсь»? Я на это надеюсь. А теперь вернемся к больному — говорить нам больше не о чем.

Инспектор встал, задев левой рукой столешницу. Что-то глухо стукнуло, и этот звук совсем не напоминал слабый шлепок плоти о дерево. А когда здоровяк одернул рукав, в прорези что-то блеснуло, и я готов был поклясться, что это не было живой рукой одушевленного.

Наши взгляды снова встретились. И как по команде разошлись. Больше в зеленой гостиной не прозвучало ни слова.

Глава 11, в которой встреча с порождением хаоса ничего не проясняет, а последующий разговор запутывает окончательно

На обратном пути повстречался Шаас с неизменно равнодушным зубастым оскалом. Словно не замечая нас и не сбавляя шага, ящер без шороха плавно свернул в ближайший коридор. Когда тяжелый набалдашник на хвосте в последний раз блеснул и скрылся за поворотом, меня вдруг пробрала нервная дрожь. Я пометил в уме: непременно спросить клиента, как только увижу того во вменяемом состоянии, что же делал южанин, пока хозяина убивали? Не спал же, в самом деле.

В комнате за столь короткий срок изменилось немногое. Хидейк по-прежнему лежал на диване, слуги врастали в стены, но грудь больного вздымалась ровнее, а усталый доктор Ольт собирал чемодан. Увидев нас с инспектором, половинчик нахмурился, как и пол-оборота назад, точно так же приложил палец к губам и свирепыми гримасами потребовал тишины. Высокий магпол сразу же притянулся к коллеге и надолго о чем-то зашептался. Настало время наименее приятной части работы, и я, скрепя сердце, принялся искать провожатого. Дородная и деловитая, как локомотив без вагонов, бабища из кухонной прислуги согласно закивала, пыхтя, вспорола белым передником толпу и повела меня к подвальным холодильникам.

Не люблю нищих. То есть, конечно, я не совсем сухарь, и если бедная оборванка или старый калека с мольбой протягивает ржавую гнилую кружку или тычет без надежды мятую грязную шляпу, скорее всего, кину медяк-другой. Но стоит бродяге потянуться к моему подолу — пиши пропало. Мысли куда-то уходят, и я в некоем помешательстве начинаю яростно отпихивать приставалу. Конечно, впоследствии меня может замучить совесть, изредка я даже возвращаюсь и стыдливо пихаю обиженному бедолаге щит-другой, но начинается все и всегда с того же всепоглощающего отвращения. Причина ясна, но спасения от нее нет: каждый раз, когда грязная рука в лохмотьях рывками приближается ко мне, я с ужасом ожидаю узреть лишний палец или незаживающую язву, похожую на слюнявый морщинистый рот с недожеванной кашей. Не понимаю, почему при виде Тронутых — даже тех, что сохранились вполне пристойно, — во мне волной поднимается гадливость. Но так уж сложилось. Меченные Хаосом, которых каждый преданный слуга Порядка должен жалеть и коим обязан помогать по мере сил своих, вызывают у меня лишь омерзение.

Я прошел по холодному и зыбкому лабиринту распяленных на крючьях туш и нерешительно замер. Кухарка выглянула из-за широкой спины мертвой свиньи, приспустила веки, неловко помялась и открыла рот:

— Я того, мастер, пойду. А то там того, если что для господина Хидейка с кухни принесть… Да и эти, там, под покрывалом, шибко страшные…

Ну, спасибо, красавица, утешила…

— Иди, иди. Дорогу назад я найду.

— Ой, спасибо, — искренне обрадовалась баба, — ну, я и побегу. Вы там к стеночке дойдите, они того, там и будут. Весь такой мертвый, ведь господин Хидейк башку им, понимаете ли, того, срубили. Едва нашли башку эту в кустах. Ну, я того, побегу…

— Беги.

Когда облако белых одежд растворилось вдали, а колыхание пышных телес растаяло за пределами видимости, я решил не тянуть. И направился «к стеночке», где стояла старая металлическая койка. Матраса на ней не было, только пружины, на которые кто-то криво положил широченную доску для разделки мяса, а поверх, словно кабанью тушу перед отправкой в печь, бросил искомый труп. С отрубленной головой, аккуратно приставленной к обрубку шеи.

Проклятый ночной гость был настоящим мастером усложнять жизнь себе и другим. Мало того, что он напал на аристократа и в буквальном смысле высосал из него все силы. Жертва оказалась опытным магом — пускай! Убийца плевать хотел даже на то, что цель и крепко сидела на крючке у синих плащей. Но, словно этого дерзецу было мало, он заодно подгадил и мне, оказавшись не просто Тронутым, но самым настоящим Измененным! За что?

Затошнило. Я с трудом успокоил содрогнувшееся горло и постарался смотреть только на неровную линию, пролегшую между клочьями кожи разделенных частей тела. Но как я ни старался, глаза сослужили дурную службу — схватили и намертво запечатали в голове лицо ночного убийцы…

В моей практике бывало всякое. Помнится, как-то я искал пропавшего юношу, а вышел на след настоящего маньяка — некий Тронутый подстерегал в квартале Стихий магов и тех, кого считал таковыми, убивал, расчленял и прятал куски в подвале старого, едва живого дома. Да так небрежно, что вычислить его не составило труда — не будь говорливой соседки, убийцу рано или поздно выдала бы вонь гниющего мяса. Я направился прямиком в полицию, и с удовольствием внес лепту в поимку негодяя. Сидя с засадой в одуряюще зловонном подвале, я вдоволь насмотрелся на отделенные от тел руки, ноги и даже головы разной степени разложения, и с удивлением понял, что мерзость зрелища не угасала до самого конца, а вот страх ушел довольно быстро. Тогда я решил, что привыкнуть на свете можно ко всему. И поспешил с выводами.

Что невозможно принять, как должное, как нечто само собой разумеющееся, так это творения Хаоса. Бесформенный — художник, который вечно творит все из всего, постоянно меняет материал и никогда не повторяется. Дикое торжество непостижимого вдохновения искажает само бытие, и разум в его присутствии гаснет, а душа начинает дымно тлеть.

… Пустой с утра желудок трясло, но я совершил подвиг — убедил себя, что работа — на первом месте, а чувства тленны и неважны. Сосредоточившись на этой мысли, вернулся в свою комнату, вытащил из-под кровати чемодан и сосредоточенно разложил на ней все необходимое: бумажный пакет, пару прочных резиновых перчаток, пинцет, карандаш и рабочий блокнот. Не прекращая слежки за дыханием, вернулся обратно.

Мертвое лицо Тронутого будто однажды приснилось в кошмаре душевнобольному, но оказалось столь отвратительным, что сам сон вытолкнул его во всеприемлющую реальность. Серую, в разноцветных лишаистых пятнах кожу покрывали мелкие трещинки и наросты, о природе которых не хотелось гадать, а местами поблескивали затянутые мутной пленкой язвы со вздувшимися краями. Сам череп существа (я прибегаю к этому слову, ибо не смог определить его происхождение) был ужасно деформирован. Лица, как такового, просто не было — какое-то скопище шершавых бесформенных бугров. Впрочем, глаза, нос, рот и уши различались отчетливо. Зрачки закатились под лоб и скрылись из виду, но не скажу, что это сильно меня опечалило. Слегка поворачивая голову мертвеца, я пальцем оттянул нижнее веко — белки отливали оранжевым. Парень цвел, как плесневелая компостная куча. В том, что это парень, убедиться было не так уж просто. В промокших насквозь, — к счастью, от воды, — штанах картина тоже была безрадостная. Скоротечные мгновения, когда я отворачивался от тела, снимал перчатки и записывал наблюдения в блокнот, были благословенным отдыхом, без которого я бы непременно сблевал или сошел с ума.

«Половой орган мал, судя по многочисленным складкам кожи вокруг, возможно, способен втягиваться внутрь тела». Я с омерзением вернул штаны мертвеца на место. «Тело от шеи до паха так же покрыто разнородными рубцами, трещинами и наростами. Основной цвет серовато-розовый, кожа обильно покрыта разноцветными пятнами. По внешнему виду некоторые напоминают пролежни или натертости». Вполне возможно, ибо завязки на войлочной куртке убийцы были намертво затянуты, и не было похоже, что ее часто снимали. Пометка: «Очень заметные искажения. Поговорить с Кариной». В самом деле, кто осведомлен об окрестных выродках лучше, чем хозяйка цирка уродов?

Я вернул отрубленную голову в исходное положение. И вдруг замер. Откатил бесформенный комок в сторону, протянул карандаш и поскреб обрубок шеи. Вгляделся. И дрожащей рукой потянулся к блокноту.

«Особо следует отметить, что шейная позвоночная кость очень напоминает…»

— Камень, не так ли?

Сердце метнулось из стороны в сторону, а голову на миг сжали раскаленные тиски, и я испугался, не случится ли удар. Обошлось. Из-под полуспущенных век, я настороженно уставился на низенького доктора Ольта. Тот, в свой черед, глядел мне через руку в блокнот и с некоторым смущением улыбался.

— Да полноте, Брокк, стоит ли пугаться?

— Я… — пришлось проглотить вставший в горле ком, — прошу прощения, доктор. Нервы. Сотрясение, опять же — кривая улыбка выбилась на губы, словно упорный городской цветок сквозь мостовую. — Но вы так тихо подошли, я просто не ожидал…

— Позвольте, это мне в пору просить прощения за чрезмерное любопытство. Вы были крайне увлечены процессом, а дверь оставили открытой. Я и зашел. Право, и в мыслях не имел вас пугать. — Слова скрывались за пеленой мерзлых выдохов, и я никак не мог понять, что ему нужно.

— Все… в порядке, — дыхание не торопилось успокаиваться.

— Ну же, мастер, это даже смешно, право слово, — нахмурившись в противовес себе, половинчик потащил меня из комнаты, прихватив заодно блокнот.

Выйдя из подвала, я первым делом стащил перчатки. Бросил их в пакет, присовокупил испоганенный карандаш, завернул все поплотнее. Шумно выдохнул. И, продолжая утихомиривать дрожь в руках, опустился на ближайший диван. Ольт хозяйским жестом, хотя и двумя руками, подтащил ближе удобное кресло и уселся напротив.

— Вас удивило то, что кость убитого напоминала камень? Я удивлю вас еще больше, — маленький доктор улыбался. — Это и есть камень. Ну как, удивлены?

— Слегка. Простите, доктор, я, наверное, стал как-то глуховат к сюрпризам.

— Хо. Речь в норме, а значит, скоро будете в порядке. Так вот, Брокк. За последнюю пару лет я неоднократно обследовал Тронутых. И несколько раз изменения в их организме выходили за рамки простых органических мутаций. На моей памяти было шесть таких случаев, этот, получается, уже седьмой. Самое любопытное, что подобным изменениям подвержены только Тронутые, а физиология Вторичных народов по-прежнему крепка. Что, признаться, изрядно меня успокаивает, но не обо мне речь. Сначала мне казалось, что Хаос просто усиливает в этих беднягах стихию, к которой они предрасположены, но этот субъект, по слухам, владел магией Воды. Однако, господин Хидейк, которого несчастный избрал целью своих недостойных намерений, — отмечен именно Землей! Что это? Совпадение? Или некий врожденный механизм адаптации к изменяющимся условиям? О, с каким удовольствием я побеседовал бы с покойным, явись мне вдруг такая возможность. Какие стены можно было бы сломать, какие просторы для науки открыть… Но увы. Брокк, скажите честно, вы ведь не перевариваете Тронутых?

— Честно, доктор. Скажем так, я испытываю к ним сильную неприязнь. Они… вызывают во мне чувство… Не знаю даже. Какой-то вины, что ли. Хотя это не совсем так.

— Комплекс чрезмерной полноценности, — доктор внезапно подмигнул. — Ощущение вины за то, что ты сильнее, лучше, правильнее. Встречается сплошь и рядом. Вам кажется, что они достойны жалости?

— Безусловно.

— А вы не пробовали взглянуть под другим углом, детектив?

Я не стал спрашивать, откуда он знает о моей профессии. Какая, в конце концов, разница? Хидейк ли сказал, слуги разболтали, или когда-то видел объявление в газете. Гораздо интереснее было другое.

— Зачем вы мне все это говорите, доктор?

— Понимаете ли, когда я зашел в холодную и увидел ваши ужимки при каждом взгляде на труп, то решил, что вас пугает вовсе не мертвое тело. Ведь я прав? — Я кивнул, хотя того и не требовалось, — и это позволило мне считать, что у вас серьезная проблема. Та же, что мешает сейчас жить большинству одушевленных. Проявления Хаоса вам отвратительны, не так ли?

— А вам разве нет, доктор? — я вдруг ощутил, как в онемевший разум толчками возвращается способность удивляться, — они вас что, радуют? Не понимаю.

— Не понимаете… Знаете, детектив, я хотел бы поделиться с вами кое-какими соображениями. Рассказать, что думаю о Хаосе. Вот подумайте, скажем, о таком: если Хаос уже проник в мир, то есть ли польза с ним бороться? Не вернее ли будет использовать его в своих целях — ведь для этого, заметьте, уже не надо долбить трещину в мироздании. Нам с лихвой хватит и того, что осталось после Раскола, — лицо половинчика порозовело от прилива вдохновения, голос наполнился жаром. — Что вы кривитесь? Не пора ли перестать глядеть на мир в узкую трубу? Почему бы не взглянуть на Тронутых не как на уродов и отбросы мира, но как на новую ступень его развития? Смотрите, — доктор определенно вошел во вкус, — возьмем хотя бы это тело. Вы ведь осматривали его внимательно! А теперь представьте, что мог бы сделать медик, умей он превращать кости в камень или наоборот. Кому были бы нужны громоздкие протезы?

— Тем, для кого потеря души страшнее любых недугов, — огрызнулся я. Речи половинчика, особенно после недавнего разговора с инспектором, здорово меня смутили.

Ольт перевел дух. — Ну что ж, значит, об этом мы с вами говорить не будем. Пусть так. Вам так дорог ваш маленький мирок, что вряд ли вы адекватно меня воспримете. Перевоспитание мира с вас все равно не начать. — Мне на миг показалось, что доктор успокоился, но взгляд его тут же снова оживился: — И все же подумайте на досуге, где корни вашей неприязни к тем, кто, собственно, не выбирал свою судьбу? Вспомните, что многие Тронутые живут и трудятся в нашем городе, а здоровые бездельники изображают идиотов и калек, чтобы просто сидеть весь день на воздухе и зарабатывают монету мычанием и железной кружкой. И задумайтесь, а тех ли вы боитесь? Тех ли презираете? — С губ его сорвалась капелька слюны, глаза покраснели.

— Доктор, — спокойно произнес я, — вам не кажется, что даже за половину этого монолога я мог бы донести МагПолу?

— А и донесите! Думаете, вы первый такой? Что мне сделает этот ваш Магпол? Мне, уважаемому врачу? Быть может, единственному законопослушному жителю этой вонючей дыры! Вперед, Брокк, можете прямо сейчас, пока они еще здесь, разоблачить страшного пособника Хаоса, доктора Ольта! Ну же, детектив. Только учтите — я буду все отрицать. Накажут ли меня? Вряд ли. Скорее всего… Да нет, даже наверняка — обойдется суровой проповедью и комфортной поездкой домой.

— Да успокойтесь вы, доктор, — с каждым мгновением я понимал все меньше и меньше, — не собираюсь я на вас доносить. Просто не понял, с чего вдруг вы решили высказать все именно мне.

— Мне нечего добавить, детектив, — голос Ольта ссохся до усталого и спокойного полушепота. Вспышка ярости погасла так же быстро, как зажглась, — я же сказал: ваше лицо, когда вы обследовали этого бедолагу там, в подвале, — вот что меня разозлило. Я не склонен видеть в Тронутых уродов. Когда одушевленные, не пытаясь понять собеседника, начинают корежиться от одного его вида, я прихожу в крайнее раздражение. А тут еще с утра весь на нервах, — бешеный блеск в его глазах быстро растворялся, — вот и вспылил. Извините, кстати, — он поправил съехавший галстук и посмотрел мне прямо в глаза, — простите, Брокк. Я и впрямь повел себя не слишком достойно.

— Все в порядке, — я ощущал себя выжатой мочалкой, — забудем об этом недоразумении…

— Нет, детектив. Прошу вас, — он говорил ровно и умиротворенно, но где-то там, за спокойствием, угрожающе маячила тень недавней злобы, — не забывайте наш разговор. Подумайте, ведь у всех должна быть возможность жить.

— Конечно, доктор, конечно.

Низенький врач вновь посмотрел мне в глаза. И покачал головой. Я постарался как можно дальше задвинуть любые мысли и ответил тем же. Доктор, со вздохом, коротко поклонился и ушел в направлении комнаты Хидейка, а я отправился на поиски доброй души, что показала бы мне выход из особняка. Пора было выдвигаться в город — Гейнцель наверняка получил записку, и нервировать его зря не стоило.

Глава 12, в которой я, наконец-то, приступаю непосредственно к делу

Настроение скорчилось и умерло. Дикая и очень уж неожиданная выходка маленького доктора напрочь выбила меня из колеи. Половинчик, симпатизирующий Хаосу — такая же чепуха, как… не знаю даже… как поклоняющийся тому же Хаосу орк! Каждый Вторичный ненавидит Изменчивость всей душой, в потаенных углах которой навеки затаилась память тела, извращенного дыханием Бесформенного. Да на всем свете не сыскать храмовых прихожан ревностнее Вторичных. Их вера напоминает судорожный рывок, они отчаянно верят, что Творец впрямь избрал их для искупления греха, едва не погубившего весь мир. Само собой, они благодарят провидение за то, что, изменившись, не остались одни. Орки, половинчики, эггры, хоблинги слились в племена и постепенно стали пусть немногочисленными, но цельными народами. Мир, пусть и не сразу, признал их самостоятельными видами и позволил жить среди Первых. А ведь могло быть иначе, и живой тому пример постоянно маячит перед глазами. Тронутые и Измененные. Уникальные существа, уродливые или в чем-то даже красивые, но всегда чужие. Тающие нити Хаоса, — останки паутины, однажды опутавшей реальность, — одних задели мельком, других изуродовали так, что от них отказались родные матери. Жуткие уроды и диковинные калеки. Вынужденные зарабатывать на жизнь там, где их уродство не вызовет крики ужаса или слова ложного сочувствия. Вторичные понимают, что, по сути, они одной природы с Тронутыми. И стараются всячески отречься от родства, выставляют напоказ сплоченность и преданность Порядку. Они громко высмеивают уродов или лицемерно им соболезнуют, лишь бы не попасть в подозрительный прищур первородного мира. Но уродам не нужно ни сочувствие, ни, тем паче, насмешки — они хотят, чтобы их признали равными. А этого не будет. Потому что всегда есть те, кто не уверен в собственной полноценности, и потому непременно пытается доказать ее окружающим. Тронутые — очень удобный для этого материал.

Мысль сделала круг и вернулась к доктору Ольту. Странный тип теперь виделся мне совсем в ином свете… больше того, я вообще уже не представлял, как на него смотреть. Мало того, что он, считай, в открытую поставил себя в частности и всех Вторичных в целом на одну доску с Тронутыми, так еще и увидел… в них… путь для дальнейшего развития науки. Были это лишь теории, или… Нонсенс. Чудовищный нонсенс. Но трудно было забыть этот безумный взгляд — доктор действительно был убежден в собственной правоте, которая говорила — нет, кричала о том… о чем я предпочел не думать. В тот миг я с неимоверным усилием отложил мысленную лопату и не стал копать глубже. Потому что предположение было чересчур диким.

…Лучше бы я в тот день донес на него магполам.

На улице лило так, что кроны деревьев испуганно ежились. Я пробирался по коридорам, полным скучной истории знатного семейства и недовольно поглядывал в окна. Жирная серая туча вальяжно разлеглась на небосводе и так сладко заворочалась во сне, что раздавила надежду на избавление от дождя в ближайшие сутки. Добравшись, наконец, до своей комнаты, я услышал первые раскаты грома и окончательно пал духом. Пришлось надевать плащ и готовиться к худшему.

Дурные предчувствия обманывают редко. Бледные отсветы солнца недолго противились чернильной темноте, и вечер начался на пару оборотов раньше положенного. Сумерки, истрепанные свирепым весельем молний, хлынули в Вимсберг и затопили город по самые крыши.

За пеленой дождя, почти непроницаемой для сощуренных человеческих глаз, не было видно ни зги. Подумалось, каково сейчас в Рыбацком квартале, и плечи невольно дернулись от образа пенящихся сточных канав. Поднятый воротник не спасал, пора было думать о покупке зонта, но впереди как всегда маячили более серьезные проблемы. Я с завистью проводил взглядом тщедушного половинчика в цилиндре высотой с половину его тела, добротном кожаном плаще и с колоссальным парасолем в руках. Но коротышка так торопился скрыться от холодных небесных потоков, что мрачные взгляды его вовсе не волновали. Почти все окна были закрыты, редкие опоздавшие торопливо хлопали ставнями. Глубокие лужи лениво растекались вширь по мостовой, встречались в рытвинах и объединялись против одушевленных. В такую погоду привольно было, наверное, только магам Воды, а прочим стоило подумать об извозчике. Но, как назло, на коротком пятачке, который я мог с трудом разглядеть, не виделось ни одного экипажа, и мне приходилось продираться все дальше и дальше, отплевывая воду, которая рекой текла с полей шляпы и то и дело брызгала на ресницы. Через несколько сегментов голова уже шла кругом от постоянного мельтешения капель, и один раз мне даже показалось, что я вижу перед собой доктора Ольта с раскрытым саквояжем, но при ближайшем рассмотрении половинчик оказался всего лишь бесхозным зонтом, который, наверное, принесло ветром.

А когда на горизонте замаячило темное пятно, похожее формой на повозку (и, к счастью, ей и оказавшееся), подле нее вдруг четко привиделся давешний бродяга-альв, который прыгал, размахивал руками и… ухмылялся, словно идиот. Это показалось совсем уж дурным знаком, и я ускорил шаг. Уже под крышей, когда сквозь шум дождя удалось доораться до глуховатого извозчика и сообщить адрес, я подумал, что гулять под таким дождем небезопасно. Ну скажите на милость, когда даже собственные ноги видишь с трудом, как можно было из такого далека разглядеть ту дурацкую ухмылку?!

В тот миг я внезапно испытал еще одно потрясение, которое грубо оттолкнуло странное видение на второй план. И чуть было не заорал «тормози!», но вовремя прикусил язык. Сначала — разговор с Гейнцелем. Но как я вообще мог забыть?! Все-таки, ученые всего возрожденного мира могут больше не сомневаться — память человека действительно живет под сводами его черепа. Чем иначе, скажите на милость, чем еще можно объяснить таинственное исчезновение бродяги из моей хорошо побитой за последние сутки головы? Просто немыслимо. Но факт. И ведь он же открытым текстом заявлял, что видел и похитителей, и похищенного. И что это был карлик знатного рода. И перстень, перстень! Молот и щит. Знатный род. Царская семья, Брокк! А ты… Стоп. Толку от самоуничижения не было никакого, и глупо было выставляться кретином перед самим же собой. Но я твердо понял, куда надлежало отправиться после визита в Ратушу.

Пол-оборота мы неторопливо мешали дорожную грязь и наконец прибыли на площадь Надежд, которую жители Морской столицы, измученные горькой иронией, давно именовали просто Центральной. Расплатившись, я пропрыгал несколько метров по лужам и наконец-то взялся за дверной молоток.

— Чего надобно? — квадратное окошечко целиком заполнила равнодушная клякса привратничьего лица. На лице этом, чуждом какой бы то ни было приветливости, как на гранитной плите, были высечены непреложное осознание собственной правоты, готовность до скончания века следовать Кодексу Привратника (кто знает, может, такой и впрямь существовал) и, конечно, крепчайшая решимость насмерть стоять за вверенную территорию.

— Посетитель. К господину Гейнцелю Ройму.

— Пущать не велено.

— Уверен, господин Ройм меня ждет. Сегодня я посылал ему…

— Ничего не знаю. Вы куда смотрите? Вот, глядите, синим по белому написано: «неприемный день». Все заняты. Делами, между прочим.

— И я, поверьте, не просто так. Если вы потрудитесь сообщить…

— Я сейчас кому надо сообщу! Чего орете-то? Предъявите-ка лучше документик.

Слегка опешив, я протянул обнаглевшему служке удостоверение.

— Ишь ты… с печатями, — проникся он уважением, но непререкаемость и не думала исчезать. — Так чего надобно-то?

— У меня дело. К господину Гейнцелю Ройму. Личное. — зубы попробовали сжаться, но я им не позволил. Если дать слабину сейчас, поражение станет неминуемым.

— Как доложить? — он произнес это, одновременно возвращая мне именное удостоверение. Я все же скрипнул зубами.

— Уилбурр Брокк. Частный детектив. По личному делу.

— Минуточку. Эй, Араксин! Да слышь ты, дылда? Ну-ка, сбегай к его превосходительству, господину Ройму, передай, что его тут какой-то Брокк спрашивает. Ждите, — адресовав последнюю фразу чему-то незримому поверх моей головы, привратник закрыл окошко и затих.

Я же снял промокшую насквозь шляпу и, принялся ждать, привалившись к дверному косяку. А что мне оставалось?

Мысли в голове кружились самые паскудные — о бродяге, который уцепился за мой подол пару дней назад. Как я мог о нем забыть? О единственном свидетеле еще не начавшегося, а уже столь запутанного дела? Может, специально? Как будто сама душа постаралась разорвать все нити, связавшие меня с городом, закрыть на него глаза. А что, вполне возможно. Будь на то моя воля, я бы и сейчас… А что «сейчас»? Сейчас-то воля, как раз, моя. Никто с ножом у горла не заставлял наниматься к Хидейку. Подумаешь, отстегнул бы Варге еще серебрушку. У бабки пустых комнат много, а делом бы занимались полицейские обоих департаментов, как им, собственно, и положено. Спорить готов, через пару дней они сами и найдут треклятого принца. Так зачем же я взялся за это? Что хотел доказать и кому? Мысль обескуражено споткнулась и встала. Кто ж его теперь знает. Зато не подлежало сомнению, что в дерьмо я успел вляпаться по самую макушку — попал на прицел к МагПолу.

На сей раз повезло: всего лишь три-четыре сегмента мрачных размышлений спустя дверь отворилась.

— Велено пропустить, — преисполненный важности привратник рукой в белой перчатке указал на полутемный коридор за его спиной. — Провожатый требуется?

— Нет, благодарю, не впервой, — я решительно направился к лестнице. Молодой эггр в лакейской ливрее, сидевшей на нем так, как сидело бы на мне платьице десятилетней девочки-половинчика, все-таки проводил меня — ленивым и сонным взглядом.

Оставляя мокрые следы, я взбежал на второй этаж, дохлюпал до двери с серебряной табличкой «Гейнцель Ройм. Заместитель министра иностранных дел Вимсбергского округа», отворил ее и…

— Брокк, вы сошли с ума! — гневный высокий голос с легкими трещинками подступающей старости заставил меня притормозить. — О чем вообще вы думали, когда лезли в это, простите, дерьмо?

Обладатель голоса злобно пронзал меня взглядом из-за стекол дорогих, оправленных в тонкий металл очков. Узкое, с острым подбородком, лицо Гейнцеля покраснело от ярости. Треугольная бороденка тряслась, как кончик копья в трусливых руках, когда чиновник выскочил из-за стола и двинулся ко мне, потрясая тощим указующим перстом.

— Вы же собирались навсегда уехать в Эскапад! Что же помешало, а? Зачем понадобилось лезть в дело, которое и так поставило на уши всех?! Вообще всех, понимаете? Тут замешаны такие силы, Брокк, что не дай вам Творец попасть между ними! Сотрут в порошок, и не заметят. — Он нервно отер руки о лацканы темно-коричневого фрака. — Вы ко мне за информацией, правильно понимаю? Ну так примите лучше совет — снимите номер в гостинице, подальше от… неприятностей, — он яростно смахнул с подбородка капельку слюны, — и сидите тихо, как мышь, пока проклятого карлика не отыщут! Слышите?

Признаться, я был несколько ошеломлен.

— Гейнцель, что с вами?

— Что со мной? Да с того самого момента, как я узнал о вашем участии в этом деле, нет мне покоя. Я все время с ужасом жду, когда же вы вот так завалитесь ко мне в кабинет и начнете требовать информацию. И все это время я помнил, что стоит ляпнуть что-то не то, как мне немедленно оторвут голову. Чего вы хотите?

— Э-э-э… Информацию? Господин Ройм, а не могли бы вы успокоиться хоть на сегмент?

— Нет, Брокк, — голос Гейнцеля чуть стих, но истерика не исчезла и принялась прятаться за словами замминистра, — я не могу успокоиться. Потому что я уже несколько раз рассказывал все, что знаю, и каждый раз, кроме, конечно, интервью для газетчиков, меня предупреждали: или молчок, или мне крышка. Просто и понятно, не так ли, детектив? Мне не нужно, чтобы ребята в синих плащах затащили меня в Безнадегу — а они, заметьте, не примут в расчет общественное положение тела, которое орет от ужаса у них в руках, — и начали задавать вопросы типа «Чтите ли вы Порядок, господин Ройм?» Я вообще не хочу больше иметь отношение к этому делу!

— А ну, хорош! — рявкнул я, — сядьте, Гейнцель. Что за бред вы несете? С чего мне болтать о том, что вы мне расскажете…

— Не расскажу, — буркнул замминистра, но нашарил за спиной стул и тяжело плюхнулся на него.

— Я не закончил. С чего мне болтать о том, что вы мне расскажете, если это не в моих же интересах? Успокойтесь, никто, никогда и ничего не узнает.

— Как же им узнать, если я вообще ни слова не произнесу, кроме «до свидания, мастер Брокк»?

Истерический сарказм упершегося Ройма разозлил меня окончательно.

— Вашу же мать, Гейнцель, довольно уже! Все вы произнесете. Вот сейчас возьмете и расскажете все, что знаете. А нет — так кое-кто сегодня же узнает, почему на самом деле некий замминистра носит дурацкую желтую рубашку с синим галстуком каждый третий день недели. Уже легче? Дышится ровнее? Я не пойму, сегодня все с ума, что ли посходили? Что за истерика, Гейнцель?! — Как ни печально было это осознавать, но я и сам сорвался на крик.

— Уилбурр, — испуганно пискнули со стула, — что это вы, право слово, так раскричались? Я не забыл о наших… договоренностях. Давайте потише, а то, чего доброго, кто-нибудь заинтересуется вашими воплями. Чего вы хотели?

— И все еще хочу. Для начала, — я перевел дух, — расскажите-ка, от каких неприятностей мне бы стоило скрыться в тихой гостинице?

— Брокк, — страдальчески заныл Гейнцель, — поймите…

— Не пойму, — обрубил я, — и от темы отходить не будем. Итак…

— Ну ладно, ладно! Они были здесь.

— Кто?

— Синие. Имен, понятно, не называли. Тот, что пониже, стоял тихо, и все сверлил меня взглядом. А высокий спрашивал. Только это словно и не вопросы были. Как будто он говорил, а мне только и оставалось, что кивать, да поддакивать, — по высокому лбу замминистра нерешительно, короткими перебежками, пронеслась капелька пота. Я молчал. — Они знают о вас, Брокк. Нет, это, как раз, не удивляет — по-моему, они знают все и обо всех в этом треклятом городе, но поразительно, что Синие сочли нужным упомянуть вас в разговоре со мной. Вы опасны для меня, Уилбурр, понимаете? Достаточно опасны и так, а если мной из-за вас заинтересуется Магпол — мне и подумать об этом страшно! Поэтому я прошу: скройтесь куда-нибудь, спрячьтесь подальше, и затихните, пока они не найдут то, что ищут.

— Чушь.

— Что это значит?!

— Это значит, что вы несете чушь, Гейнцель. Все эти ужимки, пустословие, ваш показной страх — просто попытки меня спровадить и ничего при этом не сказать. Изобретательно, но бесполезно. Впрочем, мне понравилась история о допросе. Любопытная метода, стоит взять на вооружение. Ну-ка, для затравки: они приходили не из-за меня, так?

Замминистра затаил дыхание и подозрительно сощурился. Не понимая, к чему я клоню, он судорожно просчитывал возможные каверзы, но это было не важно. Конечно, картина пока вырисовывалась довольно зыбко, но кое-что начинало проясняться. Я не стал ждать ответа и продолжил, уставившись жертве прямо в глаза.

— Синим, как и мне, нужна была информация, и они пришли к вам. Они спрашивали о некоем уроженце Мирриона — Хидейке с бульвара Поющих Игл. А кто знает о знатных гостях города больше, чем вы? Готов спорить, даже министр куда слабее подкован куда слабее, и бумаги по особенно важным персонам лежат в ящике именно вашего стола.

Взгляд Гейнцеля дернулся, невольно подтверждая мою правоту, но его обладатель изо всех сил хранил молчание.

— Уверен, — продолжал я, — обо мне они заговорили исключительно ради весу. Намекнули, что прекрасно знают наш с вами маленький секрет. А вы, конечно, немедленно стали паинькой и выложили все, как на духу, не сказав при этом ничего лишнего. Вы всегда были осторожным старым лисом, а значит, магполы ушли хоть и не с пустыми руками, но и не настолько полными, как им бы на самом деле хотелось. И мне бы очень хотелось знать, что им известно, а тем паче — что нет. Я, знаете ли, тоже дорожу безопасностью, и раз вам столько известно о моем трудоустройстве, перейдем-ка мы от рассказов к вопросам. Кстати, Гейнцель, я не так уверен в своих силах, как магическая полиция. Так что учтите, следить за вашими ответами стану очень внимательно. Чтобы ничего не пропустить. И полегче с недомолвками — не хочется лишний раз уличать вас во лжи. Поехали?

Замминистра скрипнул зубами.

— Отлично. Вопрос первый — что вам известно о господине Хидейке, моем работодателе?

— Раньше, помнится, вы не принюхивались к клиентам до начала дела.

— Дело уже началось, Гейнцель. Не тяните.

— Хидейк ал-Тимиэль — второй и последний сын Геллиса ал-Тимиэля, бывшего посла Мирриона на Материке. Ныне ал-Тимиэль-отец служит у альвийского короля советником по вопросам внешней политики. Так сказать, почетный посол, хотя «почетный» вовсе не говорит о незначительности должности, у альвов с этим по-другому… А-а, Хаос вас раздери, Брокк! — Ройм, сильно ударяя каблуками об пол, деревянно протопал к столу и рывком распахнул взвизгнувший ящик. Пошелестев бумагами, замминистра нервно хлопнул по столу тонкой папкой, вздернул на нос очки и принялся читать, с ненавистью не глядя на меня. — Сын ал-Тимиэля пошел по отцовским стопам и долгое время учился на дипломата. Показал себя прилежным и увлеченным студентом. Неоднократно проявлял любовь к интригам. Особенно ярко это проявилось в студенческом братстве, где господин Хидейк всегда занимал не последнее, но и не первое место, хотя по отдельным отзывам легко мог выйти на первый план. Умен, сообразителен, расчетлив. В том, что его ждет пост, сомнений не было, оставался лишь один вопрос — королевский совет или заграничная миссия?

— То есть, у нас он по специальности? Хидейк — посол? — внезапно я ощутил себя стоящим на вершине карточного домика.

— В том-то и фокус, что нет! — Гейнцель сорвал очки и принялся азартно протирать их рукавом рубашки. У меня заболела голова.

— Так что же он делает на Материке?

— Учится магии! Хидейк — способный маг Земли. Может, статью он и не вышел, зато миррионские учителя наперебой хвалят его потенциал и превосходный самоконтроль, — замминистра вновь зашелестел бумагой в папке. — По рекомендации ученого совета Миррионского магического университета, богатый папаша отправил его доучиваться в Центр Мира. Если бы не досадное недоразумение с карликами, думаю, мальчишка был бы уже в Средней столице. На этом, собственно, все.

— Все, что есть в бумагах. Но это ведь не все, что вы знаете, Гейнцель, я прав?

— То есть, как? Чего еще вы хотите? Больше я…

— Да у вас глаза бегают, как кролики под дождем! Может, магполам и хватило ваших бумаг, но я же вас предупреждал, что буду слушать внимательно. Вы так и не сказали, с чего вдруг именно господина ал-Тимиэля подозревают в том, что он — Второй посол?

Широта роймовых глаз доставила мне некоторое удовольствие. Пару мгновений спустя он вновь уткнулся носом в бумаги.

— Я не был в курсе, что вы настолько информированы, — буркнул замминистра, поглядывая исподлобья. Его левый ус нервно задергался. — А знаете, что такие обвинения никак нельзя считать официальными? Что само существование Второго посла не доказано, а попробуй мы только заикнуться Мирриону насчет претензий по этому поводу, как международная обстановка изрядно осложнится?

— Понятия не имел. И у меня, по правде говоря, другие печали. Объясните мне, наконец, почему именно мой клиент привлек пристальное внимание Магпола, и что может за это быть мне?

— Ну, это просто. Ничего.

— Гейнцель, если власти пронюхают, что я работаю на заграничного шпиона или просто на преступный элемент, меня как минимум лишат лицензии. Вот о чем я пекусь. Если для вас это «ничего», то для меня это считай что все.

— Оглохли, Уилбурр? Я же говорю, ничего вам за это не будет. Нет такой должности: «Второй посол». Нет, и никогда не было. Это все плод больного воображения сотрудников госбезопасности, понимаете? Чересчур дотошные чиновники придумали, а чересчур подозрительные магполы поверили в беду, о которой нельзя говорить вслух, рискуя получить по голове и от своих, и от чужих. То есть, никакого заграничного шпиона нет и не было. И властям не о чем…

— Стоп…

— …Пронюхивать! Официально вы работаете на богатого миррионского недоросля. То есть, — очки Ройма яростно сверкнули, — предъявить вам нечего и некому. Официально. Так что не бойтесь, если мальчишке не вздумается вдруг подурить, или магполы не нароют очень убедительных фактов, ваша задница прикрыта чем-то понадежнее мокрых штанов.

Я побарабанил пальцами по шляпе, продавив ее до самой столешницы. Отлично. Если в этом вопросе я не поверю прирожденному интригану, то можно смело удавиться от неизвестности. Будем надеяться, что в его словах больше правды, чем попыток отвязаться от меня.

— Ладно, Гейнцель. И все же, почему Хидейк может быть этим самым несуществующим шпионом?

— Дайте уже ходу голове, Брокк. Мы же говорим о сыне посла, взращенном на шпионских романах под заботливой опекой дипломата-виртуоза, который полтора века прожил здесь, в Вимсберге. Знаете, что говорили о папаше? Что он может разговорить самого замшелого параноика. Что он постоянно ходит между дипломатом и шпионом, и не пачкается. Каково? Но что мы видим? Мальчонка, который души в отце не чает, бредит приемами и посольствами, души не чает в интригах, приезжает на нагретое папашей место и… поступает в Школу Магии! Неожиданный поворот, а? Но посмотрим на это с другой стороны. Как известно, все эти магические учебницы — что школа, что университет — заведения серьезные, где двери и рты от посторонних закрывают на большие такие замки. Конспирация там такая, что казначейство карликов позавидует… — Гейнцель всхрипнул, зашарил по столу и ухватился за графин с водой. Налил полстакана, прополоскал горло и шумно сглотнул. — Для мальчишки, мечтающего стать дипломатом, место странное, а вот для шпиона!.. Вы понимаете, Брокк? И ведь он как будто пропал, — замминистра не глядя хлопнул по папке с историей хидейковой жизни, — порвал со старыми приятелями, стал замкнутым, тихим. А потом окончил школу и… Думаете, подался в лучший университет мира? Да как бы не так. Он приезжает в наше, простите за прямоту, захолустье и поступает в наш захолустный университет!

— Это вы хватили…

— Это я бы хватил, — гневно перекрикнул Ройм, — если бы говорил о вас… да даже обо мне бы хватил! А о богатом альвийском папенькином сынке — да ему прямая дорога лежала в Эскапад! Сразу! А он вместо этого пять лет торчит в нашей клоаке и в ус не дует. Кадрит местных девок, ходит на приемы, как ни в чем не бывало… Я мог бы поверить, что мальчишка испортился с возрастом. Но как же папаша? Неужели любящий родитель по собственной воле засунул обожаемого отпрыска в эту дыру?

— Они могли поссориться, — осторожно ввернул я.

— Поссориться… Вы бы видели, Брокк, какие приемы они закатывали, когда старик приезжал навестить сынка! Нет, тут дело в другом. Все это происходило с полного одобрения королевского советника, вы уж поверьте. Ну так вот! Парень оканчивает местный университет — кстати, с отличием! Все преподаватели в ступоре от его успехов. И он рвется в аспирантуру, но теперь уже… в Эскапад! В который дотоле и носу не казал. Даже на каникулах. И заметьте, друзей среди сокурсников он все также не заводит. Старательно! Случайные подружки пару раз в месяц, угодливые обжиманцы с престарелыми кокетками на официальных приемах — не более того! И ни одна, конечно же, не беременеет. Мальчишка осторожен, как лис. Ни друзей, ни любовниц, ни даже приятелей. Зато сколько знакомств в высоких кругах! Папочкины связи сыграли ему на руку. Мало того, что сам горазд болтать языком, так еще и каждый, кто хоть раз общался с Геллисом, непременно хочет пожать руку его сыну.

Гейнцель залпом выпил еще стакан воды. Я притих, мечтая лишь об одном — чтобы напавшая на замминистра разговорчивость не иссякла раньше времени.

— И вот перед нами студент — подросток! — который свысока плюет на ровесников, но при этом за руку здоровается с политической элитой Вимсберга! И этот альв собирается в Эскапад. Зачем? Снова учиться! Знаете, Брокк, эта его страсть к учебе уже всем заинтересованным лицам поперек горла стоит. Достаточно для ответа на вопрос?

Я выдохнул одновременно с ним.

— Пожалуй. Кое-что начинает проясняться. Ну, а теперь к делу.

Гейнцель застонал и едва не размяк.

— Уилбурр, вы что, издеваетесь? Да, официально вас за хвост никто не схватит, но разве мало способов сделать это тайно? Думаете, магполам никто не даст разрешение на ваш арест? Да их генеральный инспектор едва ли не больше всех заинтересован в этом деле… правда, не знаю, почему. Не знаю! И можете шантажировать меня, сколько влезет, все равно правду не выжмете, потому что я действительно не-зна-ю!

— Ладно, Гейнцель, я ценю вашу заботу о моей персоне. Но остальные вопросы уже господина Хидейка не касаются. Честно. Расскажите-ка о принце Тродде. Он-то, надеюсь, не какой-нибудь тайный посол?

— Нет, — поскрипел зубами Ройм, — этот как раз явный. Старший сын боргнафельдского царя. Вы часто встречали карликов, Брокк?

Перед глазами мелькнула обожженная борода, мутное стекло пробирки и налитые кровью глаза. Я поморщился.

— Не так, чтобы.

— Я не о местных. В Вимсберге по большей части живут изгнанники с Боргнафельда, чаще всего — Тронутые. А доводилось ли вам когда-нибудь бывать на их острове, среди коренного, так сказать, населения?

— Пропустим, как шутку.

— Непременно побывайте, если будет возможность, — надменно посоветовал Ройм, — оч-чень познавательно. Цвергольды — угрюмый и замкнутый народ, гостей они терпеть не могут — особенно с Материка, — но какая у них речь… Чем выше чин, тем тоньше общение. И это само собой получилось. Как гласит их собственная поговорка, «Говори чтобы править». Смысл примерно следующий: если ты не можешь четко выразить свою мысль, то не должен делать ничего важного. Весь Боргнафельд похож на здоровенный муравейник, а царь — его мозг. Чем больше приказов ты отдаешь, тем грамотнее должен быть, вот что они говорят. Так вот, Тродд — прямой наследник престола. Продолжать?

— Вы хотите сказать, что должность посла — не более чем практика?

— Ну конечно! Карлики не завязаны в нашей политике, все, чем мы соприкасаемся — это товарный обмен и компенсации за содержание их Тронутых. Поэтому посол, по большей части, ничего не делает, кроме как общается в наших высших кругах.

— Учится говорить, — сообразил я, — понятно. И как долго практиковался господин… Кракейм?

— Крокхейм. Три года. Еще два — и он сможет… мог бы вернуться домой, к своим шахтам и станкам.

— Ясно. Давайте подробнее. У него были враги?

— В нашем мире, Брокк, враги есть у всех. Наверняка были и у принца, хотя не могу сказать, чтобы он кого-то сильно задевал. Лично мне он даже нравился, в разумных пределах. Простой такой паренек, открытый. Хотя именно таких, кстати, многие и не любят.

— Кто-то открыто выражал недовольство его простотой?

— Нет. После разговора с ним некоторые хватались за голову, тайком обзывали Тродда пустобрехом, но потом наоборот, старались про него быстрее забыть. Остальные ему весьма симпатизировали. А мне кажется, ему было плевать на всех. Он очень ревностно исполнял волю отца и в первую очередь учился общаться, а с кем — все равно. И знаете, у него получалось. Говорил он много, и, если хотите, четко. Нет, я не видел его врагов. Скорее, они могли быть у его советника. Вот уж был мухомор, упокой Творец его душу. Его начинали ненавидеть с первого же слова.

— Оп. Ну-ка, подробнее, Гейнцель. У нас всплывает еще и советник?

— Его учитель. Артамаль ил-Как-Его-Там. Профессор с Мирриона, не самая важная птица по нашему ведомству, но, вроде бы, чем-то известный в своих кругах. — Ройм почесал в затылке и покосился на ящик стола, но не двинул и пальцем. — Когда-то, вроде, перебрался на Миррион по научному делу, да так там и остался. Они с принцем были дружны, но никто не мог понять, почему. Настолько дружны, что когда принц поехал в Вимсберг, то взял преподавателя в качестве советника.

— А почему их дружба столь удивительна?

— Они были очень разные. Даже если исключить возраст. Старый сухарь Артамаль постоянно молчал и таращился в пустоту, а ученик тем временем доставал всех нескончаемой болтовней.

— И они ладили между собой?

— Да, говорю же, — Ройм пожал плечами, — лишь один раз у них вышла какая-то размолвка, но до серьезной ссоры не дошло. Просто о чем-то крепко повздорили на том самом балу, и Артамаль ушел к себе. Впрочем, через оборот вернулся, и до самого взрыва все шло довольно чинно.

— Стоп, стоп. Что за бал?

— Вы газет вообще не читаете? — ехидная ухмылка на лице Гейнцеля мелькнула так стремительно, что я усомнился в ее реальности, — Ищете принца, и не знаете, как он пропал?

— Как раз приступаю к этому вопросу, — я судорожно вспоминал единственную прочитанную заметку в хидейковой газете, и в той, кажется, ничего…

— Про то, что посольство сгорело, вы тоже не в курсе?

— То есть как?..

— То есть так. Принц устроил бал, куда пригласил всю городскую знать. А немного за полночь здание вдруг полыхнуло и за какие-то несколько сегментов сгорело почти дотла. Правда, как раз в это время начались танцы, и большинство гостей успело попрыгать с балконов, так что у нас всего десяток трупов, да и те, в основном, прислуга. Я, хвала Творцу, уехал задолго до неразберихи. Зато наутро, когда пепелище разгребли и посчитали жертвы, выяснилось, что принца нет. Ну и завертелось. Где же вы были, Брокк, что не слышали об этом?

— Собирал вещи. А что советник принца? Они, говорите, повздорили?

— Повздорили, но вряд ли он приложил к этому руку. Тело Артамаля нашли одним из первых. Я лично подписал извещение о смерти для Мирриона. Говорят, он сильно обгорел, но лицо сохранилось сносно. И ему еще повезло, троих слуг нашли по частям, а от парочки виночерпиев осталась такая груда мяса, что полицейских до сих пор тошнит. Так и не разобрались, где головы, где ноги.

— А вы-то откуда знаете? Общаетесь с простым народом?

— Нет. Один из тех виночерпиев — альвини, но по отцу из хорошего миррионского рода. Старик был знаком с Артамалем, вот и устроил протекцию бедному ублюдку. Неудачная была мысль, но кто бы тогда сказал? А мне лишняя бумажная работа. Не говорить же в лоб, что сынок то ли превратился в омлет, то ли вообще пропал.

Что-то во всем этом меня настораживало.

— Так у этого Артамаля, вы говорите, были враги?

— Нет, не говорю. Даже если были, — а кому в наших кругах не желают зла? — мне о том неизвестно. Но что на том приеме он бы получил первый приз за мерзость характера — это несомненно.

Нет, мысль, кажется, ушла безвозвратно.

— Ну что ж. Развалины охраняют?

— А как же. С тех пор оцепление и стоит.

— Сделаете пропуск?

— Куда? В развалины? Хотите покопаться в горелых обломках?

— А вдруг найду какой-нибудь сувенир? Поставлю дома в Эскападе над камином, когда, наконец, туда доберусь.

— Не хохмите, Брокк, вам не идет, — раздраженно огрызнулся Гейнцель, роясь в бланках на столе. Вытащив нужный, он яростно воткнул старомодное перо в чернильницу и заскрипел им по бумаге. — Забирайте свой пропуск, и поторопитесь — эта бумажка подействует только на мирскую полицию.

— Большего и не надо, — я все еще пытался разглядеть во тьме сознания потерянную мысль — Ну что ж, не буду больше отнимать у вас время, Гейнцель, ответьте только на совсем уж крохотный вопрос. Цирк уродов еще не уехал?

— Куда же им деваться, когда выезд запрещен? Удачных раскопок.

— Благодарю, — я сгреб со стола шляпу, — и вам того же.

Глава 13, в которой я улаживаю срочные дела, а потом меня окружают уроды

Город без всплеска погрузился в мрачную неопределенность сумерек, и те дочиста вымели из его нутра все живое. Пропали даже сонные силуэты извозчиков возле Ратуши. Я лениво огляделся и неторопливо зашагал к Северной стене, пока глаза не споткнулись о почтовое отделение по ту сторону улицы, и в мыслях не зазвенело, что, как бы ни шло расследование, о собственных делах забывать не должно. Стоило воспользоваться случаем и дать телеграмму в Эскапад.

Во мраке нарос нестройный гул и мимо прокатился роскошный паромобиль с дорогой, судя по обертке, начинкой. Та, несмотря на довольно ранний еще час, вовсю шумела и горланила пьяные песни. Машина зримо повиливала и беспорядочными гудками оповещала окружающих о своем присутствии.

Я дождался, когда она покажет мне украшенный чьим-то родовым гербом зад и перешел дорогу.

В уютной деревянной комнате, в паутине запахов пыли, горячего сургуча и свежего картона, трепыхались юркие почтальоны, отравленные мечтой поскорее обслужить немногочисленных клиентов и урвать глоточек заслуженного отдыха. Я успокаивающе помотал головой в ответ на исполненный муки немой вопрос крепкого, но очень усталого половинчика в форменной куртке с оборванными рукавами и прошел дальше. На самом дне помещения, полуприкрыв глаза, сидел в углу немолодой уже человек с простым медным обручем на голове.

— Вечер добрый, — поздоровался я, — мне бы весточку отправить, в Эскапад.

— Два кинжала за слово, — маг не открывал глаз, но говорил четко и ясно, — как и подобало одушевленному его профессии, — перемежая слова необычайно долгими паузами.

— Как это, простите, два? — изумился я, — на прошлой неделе же был один!

— Так ведь город закрыли, — устало, но будто заученно — наверное, не впервой, — пояснил телеграфист, — все и давай телеграммы слать. А у меня голова болит. Вот и поднимаю цены — авось, те, у кого не так срочно, передумают. А у кого важное — тому и заплатить не в тягость, — он распахнул и впрямь нездоровые глаза, часто расчерченные багровыми сосудами, и уставился на меня с довольно пухлым намеком. — Так что, мастер, у вас дело важное, или как?

Расходы, конечно, оплачивал Хидейк, да и плата не была совсем уж немыслимой, но в душевной борьбе побеждало возмущение. И откуда взялась у торговцев живоглотская привычка наживаться на чужой беде?

Впрочем, телеграфистам, говоря по совести, это было простительно. Они ведь и впрямь торговали собственным здоровьем — рано или поздно каждого ждала хроническая мигрень. На передачу даже одного слова затрачивалось столько сил, что само государство даровало операторам телеграфов право самостоятельно оценивать свои услуги.

Сейчас, конечно, стало проще — когда почтовые отделения открылись по всей восстановленной части Материка, даже в деревнях появились свои телеграфисты. Послания в наше время передаются по цепочке, а выручка строго учитывается, и обиженным не остается никто. С какой же дрожью, должно быть, они вспоминают о временах становления телеграфа, когда переносить слова приходилось на несколько тысяч километров!

— Диктуйте, — маг принял согласный кивок, достал квадратик бумаги с исписанным верхним краем и давно заслуживший пенсию карандаш.

— Задерживаюсь. Сроки неясны. Читайте газеты. Брокк.

— Адрес?

— Эскапад, улица Пекарей, 112а. Мистриссе Злоттер-старшей.

Маг болезненно поморщился.

— Давайте «старшую» выбросим, а? И про газеты. Честное слово, льете же воду, а потом дойдет что не так — а мы виноваты.

Решение стать телеграфистом маги Воздуха принимали в молодости, и с тех пор оттачивали лишь одно умение — передавать слова на дальнее расстояние. Чем-то оно напоминало ярмарочное чревовещание или простенькую звуковую иллюзию из тех, что в большом почете у детишек или студентов, которые рассказывают байки ночью у костра. Вот только здесь слова, произнесенные на одном побережье, сегмент спустя оказывались уже на другом. Отсюда выходила и головная боль, и грабительские цены.

Ясное дело, после такой жертвы — а даже достигшие невиданных высот опытные маги-телеграфисты не могли выполнить никакого другого воззвания к Воздуху, — они очень ревностно относились к собственному престижу.

— Давайте, — покладисто ответил я, — и вместо «Читайте газеты» оставим просто «Ждите». Лучше?

— Лучше. Хотя можно было совсем выкинуть. Козе же понятно, что раз задерживаетесь, придется ждать. Но дело ваше, — буркнул маг и встал со стула, с хрустом поведя затекшими плечами, — а теперь — тишина.

Он пошарил в кармане, вытащил пару восковых пробок и тщательно заткнул уши. Прикрыл глаза. Глубоко вздохнул и сосредоточился. От обруча-усилителя на лбу телеграфиста донеслось тихое, но ясно различимое жужжание, словно очень маленькая пчела решала, стоит ли ей взлететь. Воздух над столом тоже затрясся и закружил было оставшуюся без присмотра бумажку, но телеграфист привычным жестом, не глядя, прихлопнул ее ладонью.

Медленно открывая рот, он внятно и тягуче, по одному слову наговорил мое послание прямо в воздушный вихрь. С каждой паузой лицо его на несколько мгновений застывало, как до предела сжатая пружина, и обмякало, когда оторвавшееся от губ слово стремительно улетало к следующему телеграфному посту. Тело мага замерло, превратилось в причудливо изогнутый столб — руки прижаты к груди, шея вытянута вперед, подбородок задран. И лишь когда прозвучала фамилия хозяйки моих новых апартаментов, человек вздрогнул и мягко осел на стул.

— Две змеи четыре кинжала, сюда пожалуйте, — безучастно произнес маг и, нашарив за пазухой фляжку, извлек ее на свет и принялся жадно пить. Слабо запахло травами.

Я отсчитал две серебряных и четыре медных монетки, поблагодарил и откланялся. Навострился было уходить, но тут заметил сонного полицейского. Кажется, разговоры нынче прослушивались. Служитель закона вяло взглянул на меня и лениво махнул рукой — иди, мол, своей дорогой. Что ж, как гражданин я, конечно, был уязвлен, но детектив во мне только порадовался, что похищением и впрямь озабочены все ведомства.

Проходя мимо служителя закона, я бегло заглянул в его блокнот и без особенного удивления мазнул взглядом по тексту собственной телеграммы. В глядевших на меня равнодушных омутах не колыхнулась даже ряска.

— Не 112, а 112а, — дружелюбно улыбнулся я.

— Благодарю, — хрипло отозвался полицейский, и уголки его губ дернулись было вторить моим, да лицо не одобрило подобную вольность, и до самого выхода в лопатки мне упирался все тот же взгляд снулой рыбы.

На улице стремительно темнело, и я решил поспешить. К счастью, квартал не успел закончиться, как мне попался извозчик. Но прежде, чем продолжить рассказ о моем почти безнадежном кружении по городу, позвольте представить вам еще одну всесторонне примечательную личность.

Карину Далльфист можно назвать самым удивительным существом на свете или воплощением ночных кошмаров. Сдается мне, верно будет и то, и другое. Она — орчанка-лилипут с похожей на пузырь головой и широченным лягушачьим ртом. Один глаз затянут бельмом, второй изборожден багровыми и вспухшими сосудами. Маленькая, будто иссохшая, пародия на грудь прячется под разноцветными лоскутами циркового балахона, которое милосердно скрывает гротескные формы. Голос ее подобен сирене пароплава, когда она зазывает публику на свои аттракционы, но невероятно мелодичен, если вы просто сидите с ней наедине и пьете ароматный глинтвейн. Она — хозяйка Цирка Уродов, самого крупного шоу разумных чудовищ на Материке. Она — единственная Тронутая, которую я могу не только терпеть, но от общения с которой получаю искреннее удовольствие. А в тот вечер она была второй ниточкой, что могла вывести к ответам на мои вопросы.

До Северной стены ехали не меньше половины оборота — ночь была все ближе, и улицы в поисках веселья мало-помалу заполнялись самыми разными видами и сословиями. Один раз дорогу перегородил лежавший колесами кверху паромобиль, и я вспомнил давешний тихоход с замысловатым гербом, но в полутьме не разобрал, его ли постигла столь печальная судьба.

Циркачи попрятались от дождя, и бесформенная клякса их лагеря, очерченная разноцветными шатрами, сверху должна была напоминать мокрый застывший калейдоскоп. Разыскать логово Карины было нелегко — хозяйка жила в самом центре, а шатер имела самый обыкновенный, ничем не отличный от прочих полосатых и узорных тентов — мистрисса Далльфист не желала выделяться среди подопечных. Им и так досталось от жизни, всегда говорила она, и ей не хотелось быть хозяйкой несчастных, что жались к ее юбке. Пусть меньше, пусть уродливее и беспомощнее телом, но она могла защитить их и защищала, а изгои нормального мира платили ей благодарностью и уважением.

Когда начало казаться, что цель где-то близко, я выбрал наугад самый неприметный шатер. Карины в нем не оказалось, зато обнаружился самый крупный хоблинг, которого я когда-либо видел, но крупнота его шла исключительно вширь. Конечно, я не приставал с линейкой, но, по-моему, анфас парень представлял собой ровный квадрат с нелепым наростом головы где-то на уровне моей шляпы. Верхние клыки урода были неправдоподобно велики и свисали ниже подбородка, от чего рот не закрывался и на губах серебрились ниточки слюны. Кажется, его звали Слон, и когда-то он мелькал то ли среди любовников Карины, то ли среди ее друзей — в цирке границы этих понятий были так же зыбки, как видовые различия между его обитателями. Что удивительно, иногда от случайных союзов получались вполне нормальные дети, которых, естественно, сдавали в приюты.

— Шаво теэ? — Слон не выказал узнавания, но и угрозы в его мокром шелесте не было.

— Привет, — я изо всех сил держал на лице маску дружелюбия и равнодушия, — слушай, я, кажется, заблудился. Мне бы Карину…

— А теэ захем? — глаза хоблинга ревниво блеснули, и я немедленно определился с его нынешним положением.

— Дело к ней есть. Да не волнуйся ты, исключительно рабочий вопрос. — Вряд ли стоило говорить ревнивцу, что от одной мысли о женственности мистриссы Далльфист меня начинало тошнить.

— А я и не воонуюшь, — заметно успокоился здоровяк, — как выэшь, ии наео, пока э уиишь синюю фалатку. Шаш она там.

Он оказался настолько любезен, что даже высунулся под дождь и ткнул пальцем в нужном направлении. Синяя палатка на пути оказалась одна, и именно та, что нужно.

Карина была не одна. Когда я не сумел придумать способ постучаться в матерчатый полог и вошел незваным, укрытая до подбородка шерстяным одеялом орчанка повернула ко мне бочонкообразную голову. Тощий и нагой человек, чью горбатую спину украшал затейливый костяной гребень, помахал мне перепончатой когтистой лапой.

— Здравствуй, Уиллбурр. Это Арстольд, и он сейчас уже уйдет. Ты как всегда проходил мимо и заглянул на чай? — я в который уже раз подивился, как из этой чудовищной головы может исходить столь чарующий и нежный голос.

— Боюсь, Карина, сегодня только дела. Не возражаешь, если я отвернусь, пока ты будешь одеваться?

Горбатый Арстольд по-змеиному зашипел, но орчанка с веселым смехом махнула на него рукой.

— Конечно, Уилбурр. Я, в отличие от тебя, уважаю чувства других.

Сжигая меня негодующим взором, горбун натянул сваленную грудой на полу одежду и вышел. Я же неторопливо отвернулся, пока Тронутая медленно выбиралась из-под одеяла, и тактично таращился на узорчатую парусину. Та зябко содрогалась от касаний дождя.

Синее пламя задергалось из стороны в сторону. Орчанка наполнила чайник водой и поставила его на горелку.

— Расскажи, Уилбурр, как твои дела? Тебя не было так давно, что я гадала, не уехал ли ты, не попрощавшись. Наши беседы тебя утомили, или отвращение пересилило радость общения?

— Да брось, Карина. Ты же знаешь, здесь я на внешность не гляжу.

— Особенно, если она хорошо прикрыта одеждой, — хихикнула циркачка, но я даже не вздрогнул. Удивительно, но душой я не кривил — уродство лилипутки отлично пряталось за поистине выдающимся умом. И… Еще кое что. Карина была уродлива с ног до головы. Настолько, что орочью природу выдавали лишь желтые глаза. В ней не было ничего знакомого, никаких привычных глазу черт, она казалась особенным, новым видом — и поэтому не пугала. Я улыбнулся в ответ.

— Прекрати. Мне действительно нужна твоя помощь.

Она пожевала губами.

— Все плохо?

— И даже хуже, Карина. Я впутался в дело, которое внезапно превратилось в два, и уже вовсю портит мне жизнь.

— Рассказывай, — женщина неуклюже поднялась с пола, служившего нам и столом, и диваном. Циркачка вразвалочку проковыляла за ширму в углу и вернулась с двумя чашками в руках. Чашки были очень и очень чистыми.

— Понимаешь, меня наняли для поисков самого настоящего принца.

— Уж не того ли, о котором гудит весь город?

— Ага, именно его. Этот карлик никому не дает покоя.

— Можешь не рассказывать. Нам запретили выступать, пока все не разрешится, а ведь на носу гастроли. Пора отправляться в путь, а ворота заперты. Так что бедные циркачи пухнут от скуки и утопают в пьянстве и разврате.

— Развлекаетесь, как аристократы?

— Что ты. Аристократы зовут это культурным отдыхом, а мы — войной с безысходностью.

— Сочувствую. Я и сам намеревался уехать, но сначала тоже уперся в ворота, а потом нанялся искать этого принца.

— И ты думаешь, что справишься лучше полиции, Уилбурр?

— Полиций, Карина. Оба департамента на ушах.

— Уф, жуть какая, — она передернула плечами без малейшего следа жеманства.

Отношения у Магпола с Тронутыми были натянутыми до треска. Как ни крути, подопечные Карины были порождениями Хаоса, и регулярные облавы и проверки синих плащей серьезно осложняли им жизнь. На моей памяти уже трое уродов побывали в Безнадеге, и один из них, — фокусник-иллюзионист, — все-таки загремел на операционный стол. Исполненные сострадания коллеги оставили его при Цирке, но работать бедняга мог только уборщиком. Сосредоточиться на чем-то более сложном у него не получалось.

— Синие уже допрашивали меня, Карина.

Женщина не ответила, но ее глаза превратились в совсем уж крохотные щели.

— Их очень интересует мой нынешний клиент.

Орчанка слегка расслабилась.

— Он альв, — я внимательно следил за собеседницей, — высок для своего народа, аристократ и франт, живет на бульваре Поющих Игл.

Карина продолжала подозрительно поглядывать на меня сквозь прищур, но на лице не шевельнулся ни единый мускул. Хозяйка цирка ждала продолжения, что несказанно меня обрадовало: зная горячность лилипутки, я был уверен — она непременно выдала бы себя, если бы что-то знала.

— В общем, вчера на него напали. И сделал это Тронутый. Очень ловкий, сильный, уродливый и, — тут я выдержал паузу, — хорошо подкованный в магии.

Карина звонко, от души расхохоталась, похоронив остатки моих сомнений.

— Ну, тогда мы сегодня и впрямь попьем чаю и побеседуем о погоде. Уилбурр, ты же знаешь, что среди моих подопечных магов нет!

— Да, но я думал…

— И совершенно напрасно. От таких мыслей только голова болит. Кстати, ты же помнишь — если ребят уличат в баловстве с магией, им головной боли хватит до конца жизни. Кому уж тут захочется дразнить судьбу!

— Карина, погоди. По-моему, ты как-то не так все поняла. Я не собираюсь доносить на твоих, да если бы и собирался, тому Тронутому это уже никак бы не повредило. Он, прости, умер. Ему отрубили голову.

Орчанка осеклась.

— Ага, ты кого-то вспомнила, — я отвел глаза, не дав ей возразить, — давай сделаем так, — блокнот зацепился за подкладку, и чтобы его извлечь понадобилось немного повозиться, — у меня тут кое-какие заметки, я тебе зачитаю, и ты… — строптивый уголок наконец вылез из складки ткани, — …ты мне скажешь, об одном ли одушевленном мы думаем. Значит, вот: «кожа серая, потрескавшаяся, покрыта наростами. На лице — пятна неизвестного происхождения. Какой-то лишай или проблемы с пигментом. Глаз почти не видно…»

— Уилбурр, мне уже тяжело. Я понимаю, что ты не хочешь причинить мне боль, но ты ее причиняешь. Это работа, я знаю. И помню, что сама спросила тебя о делах, так что не стану играть с тобой в загадки, но правда: среди наших магов нет. Вот только… — она судорожно всхлипнула и замолчала.

— Что, Карина, что? Что «только»?

— Скажи, с какой стихией разговаривал этот Тронутый?

— Вода!

— Мне кажется, — исполинская голова тяжело перевалилась через плечи и склонилась к груди, тонкий стебелек шеи беспомощно прогнулся, — я знаю, о ком ты говоришь. Но я не солгала. Этот человек действительно не из наших. Он был в труппе… давно.

— Ну так расскажи! Мне действительно надо знать. И обещаю никому не рассказывать.

Она некоторое время нерешительно постанывала, собираясь с мыслями. При нашей первой встрече я задавал ей какие-то важные вопросы, и очень, помнится, смутился, услыхав этот полуписк-полувздох. Три года спустя она подбирала слова для истории о Тронутом маге, а под куполом шатра было тесно от слишком женственных звуков. И было ясно, что они неотделимы от мыслительных процессов лилипутки, чувствовал я себя довольно неуютно. Карина вспоминала.

— Лет пятнадцать назад в цирк попал один подросток. Тронутый, естественно. Из тех несчастных, что до поры кажутся нормальными детьми, а потом вдруг начинают жутко меняться. Скажи, Уилбурр, не потому ли ты так нас не любишь, что боишься когда-нибудь измениться сам? Не отвечай. Вижу, что это не так. И помню обещание не лезть к тебе в душу. В общем, бедный мальчик, когда ему стукнуло двенадцать…

— Он человек?

— Был человеком. Мы не причисляем себя к народам, Уилбурр. Это больно.

— Прости.

— Не стоит. Но его судьба и впрямь не побаловала. Ему за несколько лет выпало столько унижений, что не каждому достается за целую жизнь. Представь, ребенок рос в прекрасной семье. Небедной. Родители его любили, сверстники уважали — и вдруг все разом исчезло… даже нет, не исчезло, а превратилось в страх и отвращение. За несколько жалких дней! — Губы Карины презрительно и горько дрогнули. — Его изуродовало до неузнаваемости, от тела только и остались, что очертания. И хуже того — оно продолжало меняться. Его отправили — выбросили! — ко мне. Уж на что я привычная, а и меня пробрало, Уилбурр. Мальчишка плыл, как свечка… менялся прямо на глазах. Смотреть было страшно на все эти волдыри, наросты… — теперь орчанка вздрогнула сама, — и все время разные!

— Трудно представить, — пробормотал я, но тут же извинительно выставил ладонь, — словами тут, наверное, не объяснишь. Продолжай, пожалуйста.

— Он пробыл в цирке три года. Ел и пил с нами, ездил от города к городу, но я так и не нашла для него достойного места. И не потому, что мальчишка ничего не умел, наоборот, ума ему было не занимать! А когда обжился и перестал дичиться, признался, что и магии слегка обучен. «Слегка» там, Уилбурр, такое оказалось, что мы только диву давались и все время выдумывали способы один другого хитрее, как спрятать сорванца от синих. А я все не хотела выпускать его на потеху толпе — боялась лишний раз уязвить. Как наседка, вот правда. Но мальчишка все понимал, учился владеть собой, и ведь получалось! Как ни поедем гастролировать, заедем в какой город — так он непременно убежит и за какими-нибудь местными магами наблюдает. Прямо загорался весь!

— Друзья у него были?

— Были. Мы ему их вскладчину покупали, — Карина с невеселой улыбкой выдержала паузу. — С книгами он дружил, Уилбурр. Не было для парнишки собеседников приятнее, чем слова и предложения. Они его и утешали, и учили. Учиться он любил. Особенно магии — та у него из головы вообще не шла. Даже боязно иногда становилось. Но когда откладывал книги — становился покладистым, ласковым, учтивым, — куда только все девалось?

Невероятная голова Карины откинулась на спинку стула. Лилипутка прикрыла глаза, тихо вздохнула и на несколько мгновений молча застыла. Я не был уверен, думает ли она — привычных стонов не было слышно, — но на всякий случай молчал.

Засвистел чайник. Орчанка открыла глаза, но я успокаивающе махнул рукой и отправился к горелке сам. Перекрыл газ, от чего в шатре немедленно сгустился полумрак, подхватил чайник и обернулся к собеседнице, но та уже была на ногах и рылась в видавшем виды деревянном шкафчике.

Облака пара над полными кипятку чашками прянули в стороны, когда лилипутка тяжело поставила на стол деревянную шкатулку и выпустила из нее знакомый резкий аромат с нежными фруктовыми отголосками. Продолжая молчать, мы зачерпнули по ложке заварки и принялись размешивать чай, позвякивая черенками о края чашек.

Лилипутка едва коснулась губами фарфорового края и легко подула на обжигающую жидкость.

— Конечно, долго это продолжаться не могло, — пробормотала она, — рано или поздно МагПол бы его так или иначе нашел. И чем больше парень учился, тем труднее ему было скрывать способности во время облав. В конце концов, мы устроили его учиться по-настоящему. Есть в Университете один профессор, он неравнодушен к Тронутым.

— В каком смысле?

— В том самом. Иногда он приглашает кое-кого из моих подопечных на ночь. Удивительно, но обращается он с ними очень хорошо, так что девчонки даже рады. У старого извращенца хорошее чувство такта. Может, он и притворяется, зато девчонкам удается с ним почувствовать себя нормальными.

Я сделал над собой усилие и не поперхнулся кипятком.

— Он взялся учить того… парнишку?

— Больше того. Он устроил его в класс Воды.

— И прочие ученики его приняли?

— Мальчик к тому времени совсем изменился. Его кожа напоминала плесень на сыре, а лица, считай, больше не было. Так что Гарлассу пришлось…

— Гарласс — это тот самый учитель?

— Нет, Гарласс — это как раз наш мальчик. Гарласс Фейгерт. Перед занятиями он с головы до ног кутался в какое-то немыслимое тряпье, скрывал лицо и тело. Сейцель — а это уже учитель, — рассказывал, что на уроках мальчик вел себя тихо и незаметно, постоянно записывал каждое слово преподавателей. Жить он стал при Университете, в подвале. Но больше я о его судьбе ничего не знаю. Сначала Сейцель приносил какие-то весточки, а потом вдруг их стало меньше, да и сам профессор стал приходить реже, а потом вовсе пропал. Уже месяц, как ни слуху, ни духу. Девочки по нему тоскуют, но понимают, что сказки вечными не бывают.

Я сделал очередной глоток, чувствуя, как поднывает обожженное небо.

— Скажи, Карина, а этот Гарласс — он не увлекался ядами?

— Что ты имеешь в виду?

— Понимаешь ли… А, Хаос разбери, скажу, как есть. Тронутого, о котором спрашивал я, убил мой клиент. А за несколько оборотов до того… Тьфу ты, Карина, непривычно как-то раскрывать тайну следствия постороннему, пусть даже и тебе. Сейчас, погоди…

— А разве мы спешим? — Лилипутка отхлюпнула от края. Ее чашка стояла почти нетронутой. — Просто если ты не скажешь, я не смогу ответить на вопрос, так, Уилбурр?

— Естественно. В общем, за несколько оборотов до того, как Гарласс…

— Не говори, что это был он. Пожалуйста. Мы ведь еще не уверены?

— Хорошо. В общем, это было не первое покушение за день. В полдень моего клиента пытались отравить — подсыпали яду в коктейль. Если бы не… скажем, некоторые особенности клиента, я бы мигом потерял заказ.

— Хм-м… и этого все еще мало, Уилбурр.

— Четверо Проклятых, Карина… «Сок Ромли» тебе о чем-нибудь говорит?

— А как же! Конечно говорит. И твои слова наполняют меня надеждой, Уилбурр.

— Почему?

— Я не знаю, занимался ли Гарласс ядами. Но знаю точно, что ты где-то ошибся. В сок Ромли, насколько мне известно, вообще невозможно подмешать яд. Он растворяет только обычную соль.

— Соль?..

— Ага. Мы были на Миррионе. И пили Ромли. «Царская улыбка», да? Очень милый хозяин не менее милого бара в порту решил меня угостить. Элегантный коктейль. Я так и сказала тому симпатичному альву. Несмотря на то, что я — Измененная, он был умен и учтив. Мы долго говорили, и меня по самое не хочу завалили знаниями, от которых мне, боюсь, не будет толку ни в этой жизни, ни в вечной. Но ты же знаешь, как приятно поговорить с умной душой.

— Иногда, Карина, ты меня прямо-таки поражаешь. Но клянусь, я лично видел, как мой клиент отравился. Ты уверена, что ничего не изменилось? Ведь кто-то мог создать подобный яд?

— Уилбурр, ты все еще помнишь, что говоришь с хозяйкой цирка? Я не алхимик, который тебе нужен. Даже не так — тебе точно нужен хороший алхимик. И лучше бы не местный. Можно было бы обратиться в Союз, но для пролетария вроде тебя это не лучшее решение.

— Вот уж… Чего мне в жизни не хватает, так это перспективы таинственно исчезнуть.

— Тогда, Уилбурр, я ничем не смогу помочь.

— Брось, ты очень помогла. Могу я что-то предложить взамен?

— Не нужно. Мне приятны наши беседы.

— Смотри. А то, если хочешь, я бы сходил в Университет и разузнал о судьбе того преподавателя.

— Не стоит, Уилбурр. Мне кажется, профессор все еще там, только забава ему прискучила, или, говоря откровенно, в голове стало почище. Но оставь девчонкам сказку, в которой они побывали.

— Хорошо. Но он все равно может мне понадобиться по делу. Напомни, как его звали?

— Это нетрудно. Тебе нужен Сейцель Молтбафф, преподаватель младшего класса Воды. По крайней мере, он был им тогда, когда Гарласс еще был на виду. Если встретишь нашего мальчика, передай, что мы скучаем.

— Говорю же, Карина, он…

— Я помню, Уилбурр. Но не верю, что мы говорили об одном и том же одушевленном. И не хочу верить. Я надеюсь, что в Университете ты встретишь нашего хорошего… друга и передашь ему привет.

— Ты любила его, Карина?

— Не так, как ты подумал. Я любила его как сына, которого у меня никогда не будет. В отличие от остальных моих подопечных, там, — ее крохотная ручонка указала вниз живота, — я давно мертва. И время мне тут не помощник — я слишком стара, и искажения давно остановились. А теперь иди, Уилбурр. И не печалься, что принес мне горе. Я сама пошла на разговор, а ты предупреждал, что он о работе.

Я погладил склоненную голову лилипутки и молча вышел из шатра.

Ее тихий голос остановил меня у самого порога.

— Уилбурр… Если ты все же решишь поговорить с алхимиком, разыщи карлика по фамилии Райнхольм.

— Где же я его разыщу?

— Он говорил, что часто бывает в каком-то «Рыле». Не знаю, правда, что это и где.

— Спасибо еще раз, Карина, непременно найду это «Рыло». И когда-нибудь придумаю, как отблагодарить тебя за помощь и приятные беседы.

— До свидания, Уилбурр. Приходи чаще. И — не по делу.

Дождь утомленно притих. Сквозь грязные комья облаков и растерзанные останки туч местами проглядывало далекое звездное небо. Одинокая капля упала мне на щеку, и я вспомнил бессильно обвисшую голову маленькой орчанки. Плакала ли она? Я не осмелился задержаться и посмотреть. Да, предупреждал, да, согласилась… Но на душе было гадко.

Глава 14, в которой выясняется, что прогресс не всем по душе, а семена убеждения ложатся в плодородную почву

Женщина плакала навзрыд, и это здорово мешало доктору хлопотать над безобразным кровоподтеком, расплывшимся по всей ее скуле. Пол-оборота назад такой же бедой оказался нервический тремор, который никак не давал наложить шину на сломанную в двух местах руку несчастной.

Но доктор не роптал.

— Не волнуйтесь, госпожа. Уже не о чем. Немножко заживет — и красота не пострадает. Вот и все. Примочку прошу не снимать до завтрашнего утра. Сейчас легкое прогревание… — между пальцев его возник язычок пламени. Рука мгновенно заледенела, когда тепло тела стремительно выхлестнулось из пальцев, сосредоточилось в воздухе и воспламенилось. Женщина застыла, не дыша, скосив непострадавший глаз на быстро засыхавшую квадратную нашлепку. Плач прекратился.

— Руку держите в покое, а будете принимать ванну — не мочите. Через неделю снова приходите, будем снимать шину. Лицо уже начало заживать, но повязку, повторяю, до утра не снимайте. А то, чего доброго, останется рубец. И впредь не нужно слепо доверять жизнь этим новомодным штучкам.

— С-спасибо, доктор. Спасибо вам большое. Но вы же знаете Кассара, он такой… современный.

— Вот она, ваша современность, — доктор кивнул на белый кокон ниже локтя пациентки, — хороший извозчик всяко надежнее. И безопаснее.

— Он хотел как лучше, — женщина снова всхлипнула, — хотел показать всем, что может себе позволить… — слезинка скользнула от уголка глаза до самых губ, — хотел, чтобы мы перестали завидовать соседям.

— Зависть — ужасающее чувство. Намекните супругу, что избавляться от нее стоит не за счет технических приспособлений, которыми он, чего греха таить, не умеет пользоваться. Самый простой и ничуть не накладный способ избавиться от зависти — прогнать подальше одушевленных, что ставят вещи во главе угла. Поверьте, вы оба богаты тем, что есть друг у друга.

— Доктор, вы замечательный! Я никогда, честно, никогда не позволю ему снова купить этого монстра! И… И вы правы! Он уделял ему столько внимания, что честное слово, я стала лишней! А теперь… совершенно верно, я сделаю все, чтобы он и не вспоминал о паромобилях.

— Надеюсь, когда он придет в себя, то будет рассуждать так же здраво, — улыбнулся доктор снизу вверх. Ее решительность была немного комична, но все же приятна, а порыв он всецело одобрял.

Молчаливый слуга подал хозяйке плащ, и кабинет опустел.

Доктор погасил светильник, покрепче закрыл глаза и глубоко вздохнул, расслабляясь. Еще одна душа получила пищу для размышлений. Он давно недоумевал, с чего мир обуяла такая тяга к новым технологиям? Польза от них весьма сомнительна, а вред — очевиден. Сколько жертв дорожных катастроф поступало к нему — не просматривай он регулярно приемный журнал, немудрено было сбиться со счета.

Ольт подошел к окну и отодвинул тяжелую бархатную штору.

Ненавистные бездушные чудища, порождения извращенных умов Боргнафельда, заполонили все и продолжали набиваться в город, как сельди в бочку. Очередной экземпляр, самодовольно поблескивая в свете фонарей, рыгал дымными клубами в сырой вечерний воздух, и оконное стекло звенело от его грохота. Доктор гадливо поморщился. С заводами и фабриками все было понятно. Мир быстро восстанавливался после Раскола, природа стремительно гнала одушевленных обратно в опустевшие три века назад земли, и пробраться туда на ручном труде было бы непросто. Но время шло, гасло бурление душ, и в какой-то момент оказалось, что стремление к возрождению перетекло в страсть к уюту и комфорту. Архипелаг был забыт — одушевленные жадно закапывались в пустые блага и роскошь.

В прихожей звякнул колокольчик, и доктор вспомнил, что забыл запереть дверь. О половик зашаркали ноги — поздние визитеры были не чужды приличий и, похоже, не торопились. Молчание и размеренное дыхание — пожалуй, они и вовсе не были больны. Он вдруг вспомнил, что погасил свет. Что если это грабители, которые думают, что хозяева просто не заперли дверь офиса? Учтивые грабители, которые вытирают ноги… Он вспомнил давний совет своей незаменимой компаньонки, медсестры Пенрис, нанять охранника. На мгновение, протянувшееся от этой мысли до появления таинственных посетителей, он успел пожалеть, что не прислушался к здравой идее.

Но внешность визитеров поставила его в тупик. Их можно было принять за кого угодно, только не за грабителей. Первым шел высокий и поджарый ящер, обвитый вместо одежды десятком широких кожаных ремней, на одном из которых висели длинные ножны, закупоренные затейливо украшенной рукоятью. Доктор провел по нему взглядом снизу доверху и вздрогнул. Глаза рептилии, необычно большие, бледно мерцали в полумраке кабинета.

Тихое покашливание второго визитера отвлекло доктора от жутковатого зрелища. И его глаза немедленно заплутали меж бесчисленных кос снежно-белой бороды. Лишь добравшись до кончиков завитых ровными кольцами усов, он сумел сосредоточиться на лице гостя — пожилого альва, весь вид которого говорил о достоинстве и элегантности. Глубокие глаза полнились недюжинным интеллектом, и хотя доктор не привык доверять первому впечатлению, он заранее зауважал позднего визитера. Фраза «простите, я не принимаю» умерла у корня языка. Вместо нее родилось «Добрый вечер. Чем могу быть полезен?»

— Можете, — ласково улыбнулся альв. — Вы можете быть очень полезны, доктор.

И эта открытая, полная теплого дружества улыбка неожиданно подействовала. Подернулись темным маревом годы одиночества, и тонким, но таким осязаемым лучиком забрезжило впереди утешение. Обида на весь мир отступила пред светом доброй души, и доктор понял, что готов целиком и полностью довериться незнакомцу, который сделал неприметный рабочий вечер уютным и спокойным.

— Позвольте предложить вам кресла. Вам, и вашему…

— Другу и соратнику, — добродушно усмехнулся альв, — а мне позвольте представить вас друг другу. Сиах, вечный защитник рассеянного старика от сонмищ пустопорожних дум, которые то и дело застилают мир перед носом, а оглянуться за спину мешают и того сильнее. Уже несколько раз он спасал мое имущество, и чуть больше — жизнь. Этот город чересчур негостеприимен. Как, впрочем, и весь погрязший в Хаосе мир. Благодарю, я, пожалуй, присяду. А вот мой друг постоит. Он не любит сидеть, знаете ли. Для их народа есть два положения тела — на ногах и лежа. Но он редко спит. Кстати, если вы вдруг пожелаете предложить нам чаю, он, уверен, так же не станет вас обременять. Верно, Сиах?

Коротко, едва заметно, ящер кивнул. Глаза его быстро моргнули — будто погасли на миг два больших светильника. По спине Ольта пробежали мурашки — пробежали и тут же забылись.

— Что же я! Ну конечно, если вы не против, я действительно поставлю чайник.

— Ни в коей мере, друг мой. С удовольствием выпью чашечку.

Доктор сорвался с места. В его голове творилось странное: он никогда раньше не видел этих двоих и прекрасно осознавал это, но в то же время не мог избавиться от ощущения, что знаком с ними целую вечность. Его переполняла симпатия к этому достойному старику, хотелось… нет, не услужить, но позаботиться о старом друге. «Никто, думал он, никто до сих пор не говорил со мной так. Учтиво, на равных, никакой снисходительности, никаких взглядов сверху вниз… Никаких истерик, никаких…» Перечисляя отсутствующие у гостя недостатки, доктор все четче понимал, что вот так, внезапно и даже несколько нелепо, в жизнь вошел настоящий друг. Друг, которого у него не было никогда. И душа половинчика ликовала.

Чайник выдохнул первый робкий клуб пара. Не мутно-серого месива, что сочилось из дребезжащих чрев стальных уродов за окном, но чистого водяного пара, который, вкупе с чайником, легко превращает вязкое уныние в дремотный комфорт. Облачко вытянулось в струйку, чайник заворчал, и доктор наполнил заварочную кружку.

— Извините, что так, но я редко принимаю гостей… здесь, — ему стало неловко. Он редко принимал гостей даже у себя дома — приглашать было некого. Иногда забегала сестра Пенрис, но то были скорее деловые визиты — она забирала необходимые медикаменты, и даже захоти он предложить ей чаю, то попросту бы не успел. О домовладелице и говорить было нечего. В душе снова зашевелилась старая злость. На пациентов, знакомых, коллег, даже на эту глупую медсестру, — за то, что все они бездумно отдались хаотическому ритму проклятого Вимсберга. Погрузились в него с головой и уже не могут остановиться, оглянуться, увидеть тех, кому не нужна бешеная скорость жизни. Но господин, пришедший тем вечером, был другим. Ярость мгновенно утихла. Да, этот одушевленный — такой же, как он сам. Он не станет торопиться, не сдастся водовороту и останется на плаву. И уж подавно он не полезет в мерзкое чрево порождения технологии. Он мельком глянул в окно. Большая, крытая темным повозка стояла прямо под окнами клиники. Уж не гостю ли она принадлежала? Должно быть, именно ему. Достойный экипаж для столь представительного альва.

— …меньше всего склонен обижаться, это на отсутствие гостеприимства с вашей стороны. — Оказывается, из-за своих раздумий он пропустил часть фразы нового друга. Доктор ощутил мимолетный укол стыда за невнимательность, — не вздумайте себя укорять, я редко встречал столь же радушных хозяев! — стыд испарился и пришла радость. Новый друг, — он уже не мог думать о госте иначе, — был доволен.

— Вам с сахаром, или без?

— Две ложки, пожалуйста.

— Молока? — только бы эта корова Пенрис не забрала последнее!

— Нет, спасибо, просто крепкий, сладкий чай. О, да, восхитительно. Поистине превосходно. Вы позволите?.. — альв достал из внутреннего кармана плаща кисет и трубку.

— Да, конечно! — доктор пошарил на столе, но вспомнил, что в клинике не разрешалось курить. Ольт вскочил, подбежал к окну и распахнул его настежь. В комнату ворвался ветер, а с ним несколько капель дождя и звуки вечернего Вимсберга. От назревшего и стихшего рычания паромобиля доктор привычно поморщился, и от гостя это не укрылось.

— Они раздражают вас, не так ли?

— Вы даже не представляете, насколько.

— Почему же, друг мой, отлично представляю. Мне не меньше вашего ненавистны железные идолы, которым сейчас поклоняются и стар, и млад. Как хитро нас провели, не так ли?

Он ушам своим не верил. Старый альв будто выхватывал слова из его собственной истерзанной души, и она на глазах разглаживалась и заживала, наполняясь восторгом и легким испугом.

— Я… Вы… Вы действительно так считаете?

— О да, доктор! Ведь мы думали, что победили Хаос. Что за наивность? Хаос — он все так же вокруг нас!

— Да… Да! — испуг исчез, а восторг креп с каждым мигом, — о, как же вы правы! Мы променяли мир на механического монстра, мы…

— …поклоняемся ему и приносим жертвы. Часто — кровавые, — альв скрипнул зубами, — вы, как доктор, должны особенно хорошо это понимать.

— Я понимаю! Вы так правы. Хаос здесь, он по-прежнему в наших душах!

— Именно так, друг мой, именно так. Мы позволяем им безнаказанно творить зло, тратить бесценные ресурсы… на что?

— На собственное обогащение и процветание! Они облегчают себе жизнь, строят маленькие мирки, а о настоящем мире не думают. Это ужасно! — он упивался восхитительным взаимопониманием. О, как ему не хватало возможности так, запросто, поговорить с кем-то о своих переживаниях.

— Они ловко обманули нас всех: объявили повсеместную силу запретной. Назвали Хаосом ее, и искусно скрыли настоящий Хаос внутри нас. Удивительно ли, что все нутро нынешних одушевленных изъедено чем-то худшим, чем сама скверна? Посмотрите на Сиаха! Племя отвергло его только потому, что бедняга от них отличался. Даже хладнокровные южане смотрят не внутрь, а наружу! Взгляните же, — он ткнул пальцем в невозмутимо подпиравшего стену ящера, — его преступление заключалось в том, что он вырос не таким как все! И так повсюду!

— А надежды на спасение с каждым днем все меньше, — ладонь Ольта потянулась к губам, смахнуть случайные хлопья пены, но замерла на полдороги, когда из глубины естества изверглись новые слова, — а ведь мы все еще можем спасти себя!

— Как же, друг мой?

— Взять эту силу! Воспользоваться ей! Употребить во благо всех одушевленных!

— Великолепно, доктор! Смело и поистине мудро. Вы готовы пойти всем наперекор?

— Я? Я давно готов. Знать бы, где найти эту силу! Как ей овладеть! Ух, сколько болезней можно было бы вылечить! Сколько жизней спасти! Я показал бы миру его неправоту. Продемонстрировал бы всю глубину его заблуждений! Вывел бы на чистую воду тех, кто не дает нам дышать и жиреет на наших страданиях. Но… — внезапно плечи его поникли.

— Что же вы хотели сказать? — глаза альва полыхали азартом, — говорите же, доктор, ну?!

— Я не могу! Я не знаю, — по маленькой щеке рассерженно пробежала одинокая слеза, — понятия не имею, как! Я — маг огня, но что с того? Я исцеляю одушевленных, но благодарить за это нужно устаревшие лекарства. Моя собственная сила ничтожна и бесполезна! — он не сдержался и судорожно всхлипнул.

— Вы не правы, друг мой, — старик откинулся на спинку кресла. В побелевшие от напряжения костяшки пальцев вернулась зелень, когда они отпустили подлокотники и расслабились. — Есть нечто стократ важнее, чем сила вашей магии, ваших рук, ног, мозгов — ваша страсть, сила духа! А я вижу: ее с лихвой хватит для осуществления мечты, да не одной! И не тревожьтесь, как это сделать. — Его лицо, не в силах удержать спокойствие, вспыхнуло яростным торжеством. — Я непременно вам помогу.

— Вы? Но как? И… Правда?! Только скажите! Отдам все, что имею! Вы научите меня пользоваться этой силой?!

— А как же, — голос альва вновь стал спокойным и дружелюбным, — такой подарок я вам сделаю, будьте покойны. К тому же, это совсем нетрудно. Способ придуман давно, но есть одна заковыка — чтобы эта сила проснулась в одушевленном, он должен желать ее всеми силами, но не для себя. Ради других. Признаться, до встречи с вами я и не надеялся найти кого-то столь же одержимого всеобщим счастьем. А поди ж ты. Ключ к невиданной мощи, мой дорогой доктор, — бескорыстие, а его у вас — хоть отбавляй. Осталось только расчистить русло, в которое мы направим эту мощь.

— Когда? Я на все… Любую…

— Терпение, дружище. Мы встретимся вновь. И вернемся к разговору, ведь теперь я уверен, что вас послала мне сама судьба. Благодаря вам, друг мой, у мира снова есть надежда, и сердце мое исполнено радости.

— Вы… Вы святой! — вскричал доктор, — вы действительно святой!

— О нет, друг мой. Я такой же, как вы. Мы вообще с вами очень похожи, не находите? Наши устремления, наша страсть, скорбь — едины. Вместе мы расплавим мир и придадим ему единственно правильную форму. Вот только маленький нюанс… От вас кое-что потребуется.

— Только скажите! Все что вам будет угодно!

— Не мне, доктор, что вы такое говорите?

— Простите, — стыд немедленно придавил половинчика к земле. «Да что ты будешь делать?» Ольт покраснел.

— Не извиняйтесь, дружище, право, не стоит, — каждая морщинка улыбающихся глаз альва заполнилась теплом, — мы всего лишь мирские души, нас одолевают слабости, мы ошибаемся — но меняем мир лишь тогда, когда боремся с собственными недостатками.

— О, да! Клянусь, я сделаю все, чтобы стать таким же, как вы.

— Ни в коем случае. Оставайтесь собой, доктор. Таким, какой вы есть. В такого вас мы верим. До свидания же, друг мой. До скорого свидания.

— До свидания! Я буду ждать. Но молю, скажите, когда же мы снова встретимся?

— Скоро, доктор. Уже очень скоро. Ждите вестей.

Глава 15, в которой я размышляю о вреде курения, но сталкиваюсь с угрозой иного характера

Первые часы ночи — самое практичное время для частного детектива. Мысли о постели крадучись подбираются к головам уважаемых одушевленных, и те, для пущей крепости сна, спешат поскорее закончить деликатные дела. В это же время из вонючих и сырых недр города на свет зажигаемых фонарей выползают те, из чьих хитрых глаз и кривых ухмылок знающий сыщик выманит сведений больше, чем из любого дневного информатора. Ну разве не удачное время для поиска бродяг и попрошаек?

Натянув шляпу по самые брови, я, отбросив попытки сохранить достоинство, продирался сквозь косые струи дождя по ярко освещенной улице. Любой случайный полицейский вполне мог бы арестовать меня за, скажем, чрезмерно таинственный вид, но представителей трогательного недоразумения, которое в Вимсберге называлось законом, поблизости не наблюдалось. Шипение газа и шорох дождевых капель сплетались в уникальный шум, который при всем желании не давал мне почувствовать себя одиноко. Стоило закрыть глаза — и казалось, будто я в самом центре оживленного народного гуляния, но веселятся вокруг исключительно ящеры.

В такое время извозчики стараются держаться ближе к центру, где вовсю оживает город, к кабакам, откуда уже кое-кого выносят, да к светлым местам — и желательно с навесом. Поэтому, хотя в немалой степени и из-за жадности, повозку я искать не стал. Все равно пешим ходом до Северных Ворот было не больше полуоборота пути.

В окнах «Любимицы судеб» не горел свет, дверь была заперта, и вся жизнерадостность трактира, обычно катившая от него широкими, почти зримыми волнами, словно испарилась. И пусть в иное время я непременно заинтересовался бы странностями любимого заведения, в тот момент меня заботило совсем другое. Я вдруг осознал, какую глупость совершил. С чего бы бродяге двое суток сидеть под дождем и ждать человека, который недвусмысленно послал его подальше? Это вредно не столько для крепкого здоровья попрошайки (а живучести в этом сброде побольше, чем у тараканов), сколь для его доходов — сидеть среди ночи у закрытого трактира, возле городских ворот, за которые никого не выпускают? Да уж. Энтузиазм меня подвел. Несколько сегментов я изобретал тихие, сдержанные проклятия и даже пару раз сплюнул в бурлящую воду, но это оказалось ожидаемо бесполезно. Зато я выпустил пар и вспомнил о дыме. Под навесом у входа в «Любимицу» я нашарил в кармане сигареты и с чувством закурил. Не знаю, кто придумал врать, будто сигареты успокаивают. Видимо, фабриканты. Четыре из последних пяти лет я убил на бесплодную борьбу с дурацкой привычкой, которая начала тяготить уже через несколько месяцев после старта. Но без толку. Травяная зараза, поселившись в легких, не собиралась отпускать пойманную и аккуратно спеленатую жертву. К тому времени я выдерживал без курева самое большое неделю, но за это время успевал достать и себя, и всех, с кем сталкивался, — по работе и нет.

Помнится, одну из моих немногочисленных пассий, альвини Лорес, такие метания здорово злили. «Брокк, заявила однажды она, заполнив глазищами все обозримое пространство, если хочешь курить, — кури. А не охота травиться — кури хорошие сигареты. Вот и все. А сейчас прекрати жалеть себя и иди сюда». И несмотря на то, что всех ожиданий незаконнорожденной дочери миррионского мануфактурщика я в ту ночь так и не оправдал, совет мне понравился. Довольно быстро я научился обходиться парой-тройкой пачек «Красного лейтенанта» целую неделю.

Фильтр затлел и обжег пальцы. Я с досадой отбросил окурок, проследил его последний путь и предсмертную вспышку, а потом получил страшный удар в плечо и растянулся в луже, прямо под вывеской «Любимицы Судеб». Стало больно и очень обидно.

Тот, кто мне врезал, стоял спиной к фонарю, и в легком газовом ореоле я видел лишь могучий безликий силуэт. Он мог быть орком, мог — человеком или даже высоким альвом. Но такой удар сделал бы честь даже эггру — все, что я мог, это беспомощно разевать рот и судорожно всасывать воздух в обмякшие от боли легкие. И когда те, вроде бы, встрепенулись, громила приблизился ко мне и преспокойно пнул в ребра. Было безумно больно, зато вернулось дыхание. Я немедленно застонал. Таинственный незнакомец, продолжая молчать, процокал по мокрым булыжникам в сторону. Я почти бессознательно отметил, что сапоги негодяя были подкованы. Здоровяк наклонил голову, оставив серебриться на свету лишь ежик коротких волос, и превратился в совсем уж бесформенную кляксу. Из собственных недр клякса извлекла небольшую дубинку и мерно захлопала ей по невидимой ладони. Заметив, что моя рука подбирается к отвороту плаща, незнакомец коротко подшагнул и влепил мне в ребра еще один пинок. Я сжался в тугой комок душной боли. И тогда на сцену соизволил выйти режиссер.

Этот был полной противоположностью жестокому напарнику. Малого роста, неплохо одетый. Лицо скрывал все тот же контражур, но клочок там, линия здесь — кое-что то и дело выплывало из темноты. И я удивлялся даже сквозь боль. Светло-бежевые полы плаща изумительно гармонировали с ярко-синими сапогами для верховой езды, а те в свою очередь мило оттеняли кирпичного цвета цилиндр. В руках нелепого попугая вертелась черная трость.

— Уилбурр Брокк, — его голос и облик, подобно предметам туалета, яростно спорили друг с другом: говорил маломерок хриплым басом. И он не спрашивал, а утверждал, а это редко радует в беседе с незнакомцами.

— Кто, простите? Таких не знаю, — я постарался забыть о попранной гордости и нывшем плече и удивленно вытаращил глаза.

— Ай, оставьте, — пробасил щеголь, — мой добрый друг ведь вас по голове не бил. С чего бы иначе вам терять память? Но к делу же, к делу. Я так занят сегодня ночью…

«Ага, — подумал я, — чисткой перьев».

— Так вот, мастер Брокк, — сволочной силуэт говорил спокойно и даже дружелюбно, игнорируя мои корчи в грязи. — Мне бы хотелось донести до вашего сведения, что многие клиенты считают вас крепким профессионалом и подлинным знатоком своего дела.

— Я… счастлив, — прохрипел я, осторожно уподобляя тело младенцу в материнской утробе. Рука вновь аккуратно потянулась под плащ, и — о чудо! — громила этого не заметил.

— Рад разделить с вами счастье. Но это еще не все! Многие клиенты лелеют надежду, что если им вновь потребуется помощь, они всегда могут на вас рассчитывать. А вы, мастер Брокк, как думаете? Могут?

— Да, все что угодно, — в пальцы ткнулась холодная рукоять. Но торопиться было рано.

— Это замечательно. Приносить пользу старым друзьям — что может быть лучше? Уважаю, мастер, уважаю. И в знак уважения дам совет, который, уверен, будет ценнее двух томов инструкций.

— Красиво сказано, — я не забывал корчиться, а сам осторожно, стараясь не выдать себя, одной лишь кистью тянул оружие на свободу.

— Вы еще не слышали сам совет. Настоящий шедевр краткости и доступности, — сукин сын упивался собственным красноречием, — вот, оцените сами: забудьте о дурацкой истории с похищением.

— Мог бы догадаться, — буркнул я, но быстро осекся, когда большой силуэт неспешно шевельнулся. Удара в ребра не последовало.

— Но право же, детектив, профессиональная гордость хороша только тогда, когда есть кому ее испытывать. Надо же понимать, когда задача не по силам. Намекаю — это как раз она. Бросайте вы это дело, мастер Брокк. Скоро шумиха закончится, и поедете вы в свой Эскапад, да забудете все, как страшный сон, это я вам обещаю. Договорились?

— Я… подумаю над вашим предложением.

— Вот и замечательно, — его радостное хихиканье мне понравилось куда меньше угроз, — просто превосходно! И что еще приятнее, остаток ночи у меня свободен, так что я, пожалуй, пойду. А вам, чтоб не скучали, оставлю товарища — пусть поможет утвердиться в решении. У него наверняка найдется парочка веских аргументов. До свидания, мастер Брокк. Хотя я — как, думаю, и вы, — рассчитываю на «прощайте».

Он замолчал и ушел. Какое-то время слышались шаги, а потом глухо ухнул кнут, зацокали по булыжнику копыта, и дробно загрохотали по мостовой, завращались невидимые колеса.

Подбородок саднило — должно быть, приложился о камни, когда падал. Но дотронуться до ссадины и оценить масштаб повреждений я не мог — громила никуда не делся. Он подпирал трактир до тех пор, пока от цокота и грохота не осталось даже эха, и лишь тогда плавно, одними плечами оттолкнулся от стены. Повел могучими плечами и огляделся — я различил грубые, но определенно человеческие черты и мешковатую рыбацкую одежду. А еще — скучающую полуулыбку на лице и короткий шлепник в кулаке, который здоровяк недвусмысленно держал на отлете.

Медлить было нельзя. Я рывком выхватил руку из под плаща, одновременно нажимая кнопку на рукояти, и длинное лезвие кинжала мгновенно раздалось в стороны тремя лепестками. Мышцы сжались, и когда дубина дернулась к моему лицу, я резко отшатнулся и ткнул клинками в противника. Скулу обожгло. Удар прошел вскользь, но обещал оставить хороший синяк. А противник отскочил назад, не задев кинжала, и легкость его движений никак не вязалась с громоздкой статью.

Я немедленно встал на ноги, и мы закружились по мостовой. Кинжал был длиннее дубины, и, по идее, опаснее, зато сам громила был сильнее, да и голова у него не кружилась. Поэтому оба медлили, не решаясь нанести первый удар. Меня пошатывало, а плечо ныло так сильно, что пришлось перебросить оружие в левую руку. Правую же я сунул в карман плаща и намотал полу до самого локтя. Не ахти, какая защита, но чем равнее шансы, тем лучше. Оставалось лишь подгадать момент для одной хитрости, но враг делал все, чтобы не дать мне сосредоточиться. К счастью, мне помогли.

Рычание мотора властно подмяло под себя монотонное шлепанье капель о булыжник, и синий паромобиль со знаками Круга на носу и дверцах стремительно вырвался из недалекого переулка. Здоровяк совершил лишь одну ошибку — оглянулся, и я немедленно этим воспользовался. Вторая кнопка у самых лезвий освободила тугую пружину в рукояти, и маленький трезубец стремительно рванулся к горлу громилы. Куда без единого звука вошел почти на всю длину, пробил кадык, горло и остановился в глубине черепа.

Человек всхрапнул от изумления. Он отчаянно косил, пытаясь рассмотреть, что его убило, да так и рухнул, сведя глаза к переносице. Представление закончилось.

Пока я стоял над телом, размышляя, что дешевле — достать клинок, или не мараться и купить новый, синий паромобиль остановился в двух шагах. Высокий желтоглазый магпол застал триумф жадности — я сосредоточенно выдирал трезубец из черепа здоровяка. Судя по всему, где-то внутри тот нашел кость.

— Самозащита, я правильно понимаю? — знакомый низкий голос почти не выражал эмоций, но «почти» не включало в себя любопытство.

— Да еще какая, — лезвие поддалось, и я слегка пошатал его, не глядя на собеседника. — Вам надо было это видеть. Я, признаться, до конца не был уверен, что попаду, но он отвлекся на вашего монстра, — я не глядя ткнул пальцем в сторону пофыркивавшей машины.

— Примем это, как официальную версию, — металлическая маска кивнула, — чего он хотел, Брокк?

— Они. Был еще один, но уехал в повозке. А хотели того же, чего и от моего клиента, инспектор — невмешательства. Все просто: мне ломают кости, я тихо лечусь, и не занимаюсь не своим делом.

— Думаете, покушения связаны, детектив?

— Не думаю, а прямо-таки уверен.

— И что натолкнуло вас на эту мысль?

— Все… — кинжал все-таки вышел из раны, и я резво отскочил от брызнувшей темной струйки. До инспектора не долетело ни капли. От резкого движения голова закружилась, оружие упало на землю, и инспектор наклонился, чтобы подать его мне. Рукав плаща слегка задрался, и там, под тканью, почудился гладкий отблеск металла. Да пальцы магпола коснулись мостовой с далеким от мягкости звуком. Я невольно нахмурился, принимая кинжал, но инспектор, как ни в чем не бывало, продолжал говорить.

— Вы помните о нашем соглашении, Брокк?

— Забудешь тут… В смысле, конечно, инспектор. Я доложу вам, как только узнаю что-нибудь новое о нанимателе, хотя это и противоречит профессиональной этике. Да… И еще — вам не знакомо это лицо?

Черты искаженного последней судорогой лица были хорошо видны, лишь подбородок был весь залит кровью.

— Конечно же нет. Но мы, пожалуй, заберем труп. Для опознания… другими сотрудниками.

— Никаких проблем. Мне он, собственно, не нужен, — я потряс головой. — Разрешите идти, инспектор?

— Идите, Брокк. И все время помните о договоре.

По его сигналу двое ребят в синих плащах резво выскочили из машины и загрузили тело прямо в салон. Не прошло и сегмента, как, взвизгнув шинами, паромобиль скрылся за поворотом.

Я же отправился на бульвар Поющих Игл. Хотелось навестить одну очень примечательную личность, но для начала следовало переодеться. Авторитет в подобных делах очень важен. А как выглядеть достойно с разбитой мордой и в заляпанной грязью одежде?

Извозчик, вопреки моим ожиданиям, нашелся быстро и, к моему вящему удовольствию, почти безропотно согласился везти подозрительного оборванца.

Глава 16, в которой счастливое детство трактуется неожиданным образом

Некоторые одушевленные смотрят на карту Вимсберга и утверждают, что город похож на свернувшуюся змею. Хвост ее плавно погружается в океан, а голова скрывается под встопорщенной чешуей черепичных крыш. И отчасти они правы. Это действительно длиннющая и ленивая змея. Вот только голов у нее несколько. И в каждой — собственный мозг. И каждая — себе на уме. И каждая считает, что главная — именно она.

Та голова, к которой я направлялся, звалась Астаном Болзо, было ей около шестнадцати лет отроду, и своими владениями она звала все открытое и закрытое — особенно закрытое! — пространство в районе южной стены.

Удивительно, но этот тощий подросток с подвижным, острым, как лисья морда, лицом и глазами, полными холодной ненависти ко всему миру, звался «головой» с полным на то правом. Его право на район признавали и уважали очень серьезные авторитеты ночного Вимсберга, поэтому никаких нареканий со «взрослыми» бандитами у банды Мух, которой рулил Астан, не возникало уже около трех лет. Хотя еще шесть-семь лет назад не по годам развитый пацан командовал разве что крысами в заброшенном отроге канализации Рыбацкого квартала.

Его власть не ограничивалась отчаянными Мухами. Несколько лет Астан мало-помалу, увещеваниями, лестью и посулами переманил под свое крыло чуть ли не весь несовершеннолетний сброд Вимсберга, который впоследствии превратил в два звена — Лис и Мышей. Смешные детские названия казались смешными лишь до первого столкновения с преступным молодняком.

Я мало знал о его прошлом, да и не докапывался — хорошие деловые отношения с угрюмым пареньком в добротной, хотя и покрытой густой россыпью заплат, одежке были по-настоящему важны. А копание в душе или истории партнера никак не способствует крепости деловых отношений.

Болзо принял меня в своих покоях — маленьком и покосившемся домике, мостом связавшем Рыбацкий квартал с улицей Мазутной. В который раз я невольно поразился, как этот юнец, — совсем еще мальчишка, — умудрялся совмещать железную хватку опытного бандита с утонченным вкусом и талантом прирожденного декоратора. Грязная и ветхая снаружи, внутри лачуга беспощадно разила глаза контрастом — все было чисто, аккуратно и… уместно, что ли. На мой неприхотливый взгляд, лаконичное убранство рабочего кабинета Астана выглядело уютнее и красивее хидейкова буйства красок и форм.

В отличие от манер его хозяина.

— Какой кошмар, мастер Брокк! — маленький брюнет вылез из-за письменного стола и закосолапил ко мне, надменно выпятив губы. Я постарался забыть, что у меня есть лицо, способное насмешливо кривиться. — Что это вы сегодня напялили? — серые глаза холодно глядели из-под неприятно густых бровей, тая в глубине нервное ожидание — пропущу ли я подначку мимо ушей, или попадусь и проиграю. Астан не стал бы вести дела со взрослым, способным упасть до уровня задиристого подростка.

Впрочем, я молчал еще и потому, что затруднялся с ответом. Рыться в давно увязанных чемоданах было некогда, а то, что раздобыл дворецкий Хидейка, смотрелось, должен признать, и впрямь нелепо. Среди прислуги особняка людей почти не было, а те, что имелись, сильно отличались от меня ростом и статью. Слишком короткий плащ едва прикрывал бедра, а шляпа, одолженная у орка-привратника, при каждом удобном случае наползала на глаза. Слипшиеся волосы топорщились на висках, а скулу украшал свежий кровоподтек. Мне было стыдно, но ничего другого не оставалось — собственный гардероб после инцидента с таинственными незнакомцами пришлось отдать в чистку.

Надо сказать, чувствовал я себя преотвратно. Чудом не сломавшиеся от пинков ребра непрерывно ныли, а лицо так саднило, что смотреться в зеркало не хотелось. Но я старательно удерживал на нем беспечное выражение.

Мальчишка приблизился, старательно раздувая грудь, нарочито медленно оглядел меня с ног до головы, обошел вокруг. Тронутое редкими юношескими прыщами лицо подрагивало, будто его обладатель хотел презрительно сплюнуть, да жаль было пачкать пол.

— Ну вы прям вообще, как из помойки выползли. Что ж так, не бережетесь? Или без работы и одежка кончилась?

Вся эта рисовка была понятна: умник был не просто главарем банды, но вожаком целой ватаги детей. А дети вряд ли понимают, что настоящие «крутые» не размахивают ножами, не фасонят, почем зря, налево и направо, а наоборот — ведут себя подчеркнуто тихо и вежливо. И пусть это гораздо страшнее, для подростков авторитетом всегда будет тот, кто крикнет громче.

Но парнишка что-то зарвался. Пора было окоротить.

— Астан, вот это ты дал! Зря я к тебе, видать, бежал за информацией. Поторопился. Надо было одеться в парадное — забыл, что тебе клиент во фраке дороже клиента с деньгами. Ладно, убедил. Пойду поищу другую одежду и других информаторов. Не таких разборчивых. И получше твоих.

— Вот точно говорю, такой плащик мужик типа вас, детектив, или в цирке добудет, или с ребенка снимет. Мастер Брокк, вы приют ограбили, что ли? — продолжал тем временем надуваться Астан, распаляясь все жарче, но мои слова его отрезвили.

— Что? — вопрос был задан тихим, угрожающим шепотом. Дань приличиям была отдана, и на поверхность всплывал настоящий Астан, в котором запасы дерзости и гонора давно истощились под напором деловой хватки.

— Что слышал. Дерьмо твои информаторы, раз врут, будто я безработный. И на кой ляд они мне тогда нужны?

— Нет! Погоди, погоди, детектив! — шутовская вежливость слетела с мальчишки, — погоди, как не безработный? Ты же все бросил, чтобы уехать из города, но попал в заваруху с принцем и остался на бобах, так? А потом тебя выцепил клиент… — в первый момент я хотел его прервать, но вдруг понял, что происходит и затаил дыхание. Только бы сам мальчишка не понял, что делает. — …А клиента ночью завалили, и значит ты опять без работы! Я ведь все знаю… — и тут он, к сожалению, замолк. Так и не рассказав мне, кто же поведал Мышам (я был почти уверен, что докладывали именно они) такие любопытные факты. Которые были бы правдивыми, не окажись Хидейк сильнее, чем казалось… Кому? Уж не тем ли душам, у которых Мыши выудили информацию обо мне?

— Нет, Астан. Клиент-то может и помер, — я не собирался раскрывать карты, — но дело его живет. Только заказчик сменился.

— Кто? — невинно и очень быстро спросил Астан. Я нагло ухмыльнулся. И промолчал.

— Ладно, Брокк. Чего тебе надо?

— Информации, — мы дружно отрезали от разговора глупый детский спектакль и перешли к делу, — по тому самому делу, которым я занимаюсь. И как можно быстрее. Желательно — вчера.

Болзо вперевалочку добрался до рабочего места, рухнул на стул и взгромоздил ноги на столешницу. Указательным пальцем задумчиво постучал себя по щеке.

— Давай точнее. И учти, детектив, я подставлю братву под реальный удар. Ты ж не об этом хочешь просить?

— Нет. Я хочу знать все, что на улицах известно о похищении принца. Кто что слышал, кто что видел. Даже досужую болтовню. И еще. Астан, сегодня мне нужны не столько Мыши, сколько Лисы. — Брови мальчишки чуть дернулись вверх, — я знаю, ты не хочешь, чтобы кто-то пострадал. И не собираюсь вешать на тебя свою работу. И еще хочу, чтобы ты нашел мне одного одушевленного…

Шелестнула дверь. Сначала мне показалось, что вошел мой ровесник, но пару мгновений спустя визитер вышел на свет и оказался в каком-то смысле младше даже своего предводителя. Просто мальчишка был эггритенком. Судя по пронесшийся где-то на уровне моего носа макушке, было ему всего лет двадцать.

— Живой? — вяло осведомился Астан, но глаза его возбужденно блеснули, — не повредили при… транспортировке?

— Нет, — испуганно засопел маленький эггр и старательно сморщил лоб, — мы ему никакой трас-поровки не делали.

— Ладно. Молодцы, спасибо. А теперь свали куда-нибудь, видишь, я не один.

Мальчишка выбежал.

— Так, некогда разговоры разговаривать, — странное нервическое возбуждение юного бандита крепло с каждым мигом, — так кого тебе надо найти, и причем тут Лисы?

— У них должны быть нужные связи. Они ведь знаются со взрослыми попрошайками?

— Это надо спрашивать у них.

— Хорошо. Вот и спроси. Мне нужен один нищий. Взрослый. Не думаю, что найти его будет сложно, — он — альв, — я сделал паузу и покосился на мальчишку. Астан бесстрастно молчал. — Одет в рванину, борода ощипанная, но он, несомненно, альв. Вряд ли грязные и оборванные альвы сидят на каждом углу.

— Что тебе от него надо?

— Поговорить. Но без подготовки. Он был напуган, так что не хочу рисковать.

— То есть, братве не светиться.

— Точно. Я хочу знать, где его точки, и когда он на какой бывает.

Болзо снова задумчиво постучал себя по щеке.

— Это все?

— Почти. Если вдруг кто-то из твоих что-нибудь узнает о похищении принца — дай мне знать. Как и сказал, за это плата отдельная.

— Договорились, — мальчишка встретился со мной глазами, — давай задаток.

— Вот, — я подошел к столу и положил перед мальчишкой золотую монету. Стилизованная лисья морда на оранжевом кругляше нехитрым каламбуром подчеркнула суть нашего разговора. Лисы, малолетние попрошайки, были отличным подспорьем в поисках бездарно упущенного свидетеля.

— Мало, — Болзо прищурился, — мне все равно придется подпрягать Мышей копать на карлика. Так что по-любому давай еще серебрушку, чтобы их зря не гонять.

К сожалению, на серебряных монетах чеканили рыбу. Я не стал торговаться.

Мы не пожали руки, просто кивнули и разошлись. Я направился к выходу, а Астан, громко свистнув, к дальней стене, в которой имелась запертая на большой замок дверь. У порога я чуть не столкнулся с бежавшим на свист эггритенком. И хотя его широченное плечо оттеснило меня за дверь достаточно быстро, я все же успел услышать слова Болзо:

— Привет, папа.

Это меня озадачило. Правда, ненадолго.

Глава 17, в которой мне удается расслабиться, но ненадолго

Пока Хидейк купается в грезах, придется экономить. Помнится, именно с этой мыслью я решил не платить за простой и отпустил извозчика еще до того, как ступил на исщербленную Мазутную улицу. Ну что ж, пора было пожинать плоды алчности: повозку в столь мрачном месте найти было затруднительно. Пришлось нацелиться на пешую прогулку. Пара оборванных мальчишек, — на вид из окружения Астана, — предложили проводить до границ цивилизации, но я отказался. Конечно, детвора бы не тронула — они знали о моих отношениях с их вожаком, а на случай взрослых обидчиков был кинжал… Впрочем, я тут же вспомнил, что кинжала, как раз, уже не было, и нервно поежился. Нужно было как можно скорее посетить какого-нибудь механика.

Здраво поразмыслив, я решил принять приглашение оборванцев, но было поздно — мальчишки не торчали на месте и, получив отказ, быстренько растворились в темноте. Оставалось надеяться, что лимит невезения на день уже исчерпался, и никто не станет связываться с плохо одетым одиноким человеком.

Хронометр показал, что полночь миновала оборот назад. Пожалуй, самое время вернуться в усадьбу и уделить некоторое время здоровому сну.

Рыбацкий квартал мокрым одеялом сполз за спину, и я вдруг испытал то мистическое, иррациональное ощущение, которое охватывает большинство одушевленных ночью перед гостеприимно распахнутой дверью харчевни. Даже если всего сегмент назад ты твердо намеревался отправиться домой и завалиться спать, тепло и сомнительно пахнущий уют почему-то кажутся гораздо притягательнее. Даже крупные буквы на вывеске, сложившиеся в «Жабью пасть», не поколебали моей решимости хоть на мгновение увильнуть от мрачного напряжения последних дней.

Уже на пороге я забрал назад непроизнесенные слова о сомнительности харчевенных ароматов. Мягкий поток воздуха, полный неожиданно приятных ароматов жареной картошки и свежего пива, смешался с ветром, обволок усталую голову нежными звуками далекой мелодии, и я вдруг обнаружил, что направляюсь точнехонько туда, в нетрезвое и манящее тепло. Возражать было поздно. Да и глупо оно — возражать самому себе.

Для простого мастерового вроде меня, дешевый алкоголь не отличается от дорогого почти ничем, кроме похмелья и запаха. Но мне не хотелось похмелья. А запаха и так хватало в почти пустом зале, где столиков было чуть ли не втрое больше, чем посетителей. Возможно, харчевня только что опустела или вот-вот заполнится, но в тот момент в ней царило спокойствие, которого я так вожделел — не хотелось ни слушать гул чужих разговоров, ни, чего доброго, вливаться в него. Зато музыка оказалась очень к месту.

На маленькой сцене квартет хоблингов исполнял что-то очень глубоко этническое. Для народа, история которого насчитывала меньше трех веков, они очень быстро обросли традициями и обычаями. Впрочем, то же самое можно было сказать обо всех Вторичных, и удивляться тут было нечему. Те, кто явился в мир после Раскола, кого изначально принимали за выродков, да и сейчас то тут, то там начинали приплетать к любому мировому злу, изо всех сил старались пустить корни в этом мире, доказать свое право на существование. Свои табу, свои обряды — словно крик «Мы есть!» Что долго болтать — с самого рождения у меня перед глазами были и орки, и половинчики, и те же хоблинги, и остальные Вторичные, — при всем желании их не получалось назвать чужими. Они были такими же одушевленными как я — вот и все, что имело значение.

Пухлая коротконогая официантка, каждое движение которой дышало хорошо осознанной важностью выполняемой задачи, поставила передо мной пепельницу и высокий стакан в трогательном латунном подстаканнике. Каждый предмет опускался на стол неторопливо, с почти ритуальной торжественностью. Я с удовольствием закурил и сделал первый глоток. В кофе, должно быть, добавили некую — несомненно традиционную — настойку. Содержимое стакана оказалось терпче положенного и едва заметно пахло прелыми кленовыми листьями. Но вкус внезапно оказался весьма недурным, так что я не протестовал, а прикрыл глаза и принялся перемежать мелкие глотки с размышлениями о последних достижениях.

Было понятно, что мне удалось слегка подцепить большой пучок тонких нитей, готовых порваться от простого дуновения ветра. Стоило плотнее заняться убийцей-неудачником, едва не сведшим Хидейка в могилу. Нужно понять, как на него вышел наниматель. Интересно, был у урода посредник, или он связывался с заказчиком напрямую? С моими синяками разбираться пока не было смысла. Можно было уверенно заявить, что и за меланхоличным громилой, и за неизвестным Тронутым стоят одни и те же одушевленные. Кроме того, делом занимались и магполы, что не только несказанно меня удивляло, но и лишало смысла параллельную работу. Я с удовольствием оборвал эту нитку — как гласила древняя мудрость, усложнять не стоило. Все равно месть за помятые ребра и разбитую физиономию в некотором роде уже свершилась. Что еще? Кто-то доложил Астану о покушении на альва. Это мог сделать как сам убийца, так и, опять же, его наниматель, а отсюда можно было сделать два вывода: Во-первых, Астан работает на двух (или больше?) клиентов и копает в том числе под меня. И во-вторых — таинственный заказчик считает Хидейка мертвым, а значит или он очень самоуверен, или слабо информирован. Или между ним и всеми исполнителями есть какой-то посредник — например, давешний попугай с мощным басом. В душе я был твердо уверен, что во главе всех творящихся злодеяний уж точно не может стоять такое пугало. Но делать выводы было рано.

Как и доверять Болзо. Но здесь все было ясно — ни он, ни я в доверии друг к другу не нуждались. Главное, чтобы пацан добыл заказанную информацию, а кидать клиента он стал бы едва ли — юный гений знал цену дурной славе. Пожалуй, на этом было все — остальные факты и домыслы спутались в очень уж темный и лохматый клубок, распутывать который было пока что нечем.

Я прикрыл глаза и волевым усилием прогнал мысли о работе, заставив мозг расслабиться. Словно уловив мое настроение, скрипка с унылого писка вдруг сорвалась на бодрое пиццикато, затаившиеся барабаны разогнались, наросли, подхватывая темп, и пухлая немолодая хоблинга в украшенном стразами синем платье глубоким контральто запела что-то на родном наречии. Я не понял ни слова, но заслушался. Певица могла рассказывать о чем угодно, хоть о никчемности мира в целом и человеческой расы в частности, — мне было все равно. Ее низкий голос с непривычной вязью шипящих идеально гармонировал с остальными инструментами, превращаясь уже не в слова, — в музыку; он растекался по мелодии и окрашивал ее в густые и завораживающие цвета. Лишь когда женщина замолчала и, мягко шагнув вглубь сцены, взялась за флейту, музыка вернулась в привычную колею, стала обычной, ненавязчивой и приятной трактирной мелодией, а я вернулся к размышлениям.

Не стоило, конечно, забывать и о втором, так сказать, заказчике. Инспекторе Магической полиции. Около двух метров ростом, желтоглазый, который под плащом прячет нечто, гораздо тверже плоти, что издает глухой звук при ударе о деревянную поверхность. Что-то в этом меня смущало, но что — я никак не мог понять. И с сожалением решил оставить и этот вопрос на потом. В конце концов, важны были не странности Инспектора, а его задание. Что я уже могу сказать ему про Хидейка? В сущности, ничего. Вообще. Не сообщать же магполу, в самом деле, что он не единственный, кто подозревает альва в шпионаже? Тем более что сам Инспектор, вроде бы, и допрашивал Гейнцеля. Так что, раз никто не требовал от меня писать отчеты в Безнадегу, об отсутствии результатов сообщать было необязательно. Пока ничего не было — и вопросов ко мне быть не могло.

Давно замечено, что питье кончается одновременно с мыслями. В иное время, в ином месте, я бы непременно залил в себя еще чашечку особого кофе. Но к тому времени мысль о теплой постели уже завладела мной так решительно, что я не собирался перечеркивать ее перспективой надираться до утра в уютной, но незнакомой харчевне вдали от дома. Я удовольствовался тем, что выкурил еще одну сигарету. Расплатился с хозяином — толстым хоблингом, чья широкая ухмылка при виде денег могла служить вывеской заведения гораздо лучше невнятной белиберды над входом, — и затребовал извозчика.

С этим оказалось туго. В такое позднее время предоставить посетителю экипаж не представлялось возможным, потому что оное транспортное средство, в лице своего водителя, изволило вкушать радость ночного сна. Что оставалось делать? Я был не настолько пьян, чтобы через полгорода пешком, но и не настолько трезв, чтобы искать выход при помощи здравого смысла. Решение медленно брести по улице и осматриваться на предмет свободных экипажей нельзя назвать глупым, если под улицей не понимается нечто настолько близкое к Рыбацкому кварталу, как Мазутная улица. Но алкоголь уже диктовал свою волю достаточно громко, и я подчинился. Хозяин услужливо распахнул дверь. Положительно, мне нравилось это место — несмотря даже на дурацкое название и невнятную вывеску. Пообещав хоблингу и себе заходить еще, я шагнул в отрезвляющий холод дождливой мглы и замер.

И как можно было пропустить такое раньше? Фонари все так же не горели, но в рассеянном свете из окон харчевни виднелись обгорелые развалины на другой стороне узкой и кривой улицы.

— Э-э-э… милейший! — хозяин трактира не успел целиком исчезнуть в своем заведении, и, услышав меня, с энтузиазмом распахнул двери вновь. — Моментик, пожалуйста. Это что у вас тут сгорело? — Если подумать, то не должно было это меня волновать. С таким соседством Мазутная должна бы пестреть подобными пожарищами. Но удивлялся собственному любопытству я уже потом, гораздо позже. А в тот миг меня не на шутку заинтересовало неприятное зрелище.

— Да вы, мастер, видать, совсем газет не читаете, — некоторое добродушное пренебрежение, скользнувшее в голосе толстяка, вполне компенсировалось профессиональной улыбкой, выскочившей на его лицо, — неделю уже назад, почитай, во всех новостях только о том и писали, как контора старика Ромуэлина в небеса улетела. Ужто не слышали?

— Как-то не довелось, — в некотором смущении пробормотал я, — но если можно, вкратце…

— Да вы зайдите под крышу-то, — засуетился толстяк, но зря — я плавно трезвел, и останавливаться не хотелось. Не затуманенные выпивкой мысли могли очень пригодиться.

…Еще за четверть оборота до взрыва никто не мог бы даже предположить, что обычный, средней руки салон татуировки внезапно взлетит на воздух. Даже когда хмурый матрос с явными признаками орочьего наследия на лице вошел в помещение, мастер Ромуэлин вряд ли ожидал чего-то страшнее попытки ограбления. На вид посетитель был никак не из числа потенциальных клиентов. Небрежно одетый, с вяло тлеющей в зубах дешевой папиросой, он бесцеремонно отряхнул плащ, обдав редких посетителей мелким водяным крошевом. Проскрипел, не разжимая зубов, «Скорее бы жара!» и направился к хозяину.

— Эй, альв, — хрипло просипел он, — что скажешь вот про это? — Орк задрал рукав и продемонстрировал темное предплечье, где помимо жестких седоватых волос виднелась крохотная, расплывчатая закорючка. Мастер до рези напряг глаза.

— Сказать, конечно, можно многое, — старый художник на миг ожалил посетителя взглядом и тут же отвел глаза, — но вам это вряд ли понравится. Такой, простите, халтурой занимаются обычно самоучки, которые, едва дорвавшись до чернил и полой трубки, начинают мнить себя художниками тела. То, что трубка чересчур толста, а дешевые чернила ядовиты, их не интересует. Желаете консультацию? Так будьте добры, встаньте в очередь.

Орк оглянулся. Какой-то мелкий клерк, желающий, видимо, показаться крутым, портовая шлюха, желающая, видимо, поднять себе цену. Был еще и третий. Охранник. Эггр. А значит, вести себя следовало повежливее, чтобы не скрутили и не забросили куда-нибудь к пристаням. И не стоило обманываться мнимой неуклюжестью здоровяка — матрос отлично знал, как горазды кочевники драться. Однажды, еще совсем сопляком, он схлестнулся с эггром в кабацком погроме и лишился четырех коренных зубов, вместо которых теперь торчали коронки из рыбьей кости. Так сам же потом и угощал громадину пивом, да тихо радовался, что удар пришелся вскользь, и челюсть осталась более-менее цела.

Дело было плохо. Действовать следовало быстрее и решительнее — наводчик говорил, будто в здании имеется черный ход, как раз в другой его половине, а значит, если быстро бежать, можно улизнуть, дождаться вечера, а там уже будет встреча с таинственным богатеем, что обещал купить порошок по пять полусеребрушек за сотню грамм. По прикидкам орка, в похищенном с корабля бумажном свертке весу было около кило. И на вырученные деньги он мог легко уехать куда-нибудь далеко и навсегда там поселиться, никогда не вспоминая о прошлом. Правда, говорили, что город закрыт для выезда, какая-то полицейская возня, но это вряд ли ненадолго. День-другой… На это время можно было и затаиться. Что-что, а прятаться матрос умел. Но сначала нужно было…

— Подновить бы, — спокойно произнес он, не торопясь опускать рукав, — да побыстрее, у меня скоро корабль отходит.

— Все мастера заняты, — престарелый альв смотрел на орка с уставным дружелюбием, не глядя больше в глаза, — будьте добры, займите место в очереди. Или можете записаться на другой день. К примеру, на завтра.

— А если вы сами, господин хороший? Я ж и вдвое заплатить могу, да. За ваши услуги…

— За мои услуги, дорогой мой, я беру не вдвое больше своих мастеров. Гораздо больше, гораздо.

— Мастер, — орк подкинул в голос насмешки, — вы цену-то назовите. А потом уже говорите со мной так.

— Дюжина серебряных, — даже очки Ромуэлина заблестели как-то раздраженно, — плюс десять медяков за срочность.

— Идет, — легко согласился орк, — но только если результат мне того, понравится. Пойдет?

— Поверьте, юноша, результат вас удовлетворит. А что насчет денег?

Матрос молча позвенел кошелем и приоткрыл его, обнажив бока нескольких серебряных кругляшей.

— Один момент, — со вздохом промолвил альв, — я только возьму инструменты.

Из-под стойки он извлек небольшой кейс, пару стерильных перчаток в дорогой артефактной упаковке и загремел тонкими серебряными иглами в стальной ванночке.

— Просто обновим контур, добавим цвета, или будем менять рисунок? — спрашивал он, возясь со всем этим, не глядя на собеседника.

— Ну, это… Поглядим. Сначала контур подновим, потом цвет добавим. А там видно будет, ежели денег хватит — так и пару узорчиков влепим, — ложь шла легко и непринужденно. План работал на диво гладко, несмотря даже на то, что наводчик умолчал про эггра.

— Вругго, пожалуйста, последи за порядком, — крикнул старый мастер, отодвигая тяжелую штору, и жестом увлек орка за собой в коридор.

— Вторая дверь налево… — промолвил он и хотел добавить «прошу вас», но оборвался на полуслове, почувствовав горлом холод изогнутого лезвия.

— А теперь, будь добр, доставай кошель. Медленно. — Голос орка утратил ленивую тягучесть, даже хрипотца из него почти исчезла, — да, тот самый, что у тебя за пазухой.

— Но, — голос альва оставался спокоен, руки не шелохнулись, — деньги хранятся в сейфе.

— Это ты работягам своим рассказывай. А мне давай то, что прячешь под рубашкой.

— Кто сдал? — поинтересовался альв, медленно вытягивая из-за пазухи объемистый кожаный мешочек. Кошель был набит так туго, что даже не позвякивал.

Орк только усмехнулся. Ловким, почти незаметным движением он перерезал шнурок на шее мастера и пока запихивал его в карман куртки, не преминул с душой ткнуть старика в зубы рукоятью ножа. Альв ухватился за подбородок, шатнулся и медленно осел на пол. Под пальцами выступила кровь.

— Не надо было этого делать, — невнятно прошептал он. Орк был уже в двух шагах от двери, но тут остановился. С языка было поползла какая-то колкость, но тут в окровавленных пальцах Ромуэлина завертелся огненный клубок. Нить, сотканная из чистого пламени, стремительно метнулась к грабителю, оплелась вокруг пояса и вгрызлась в одежду как раз там, где лежал промасленный бумажный сверток.

Очереди ждали двое — и каждый потом чувствовал себя счастливцем. Когда раздался взрыв, и здание мастерской осело и перекосилось, их почти не задело. Разве что эггра Вругго, стоявшего близко к коридору, волной горячего воздуха швырнуло на стойку, но и он отделался простым переломом бедра. Троим мастерам, их клиентам и самому мастеру Ромуэлину повезло куда меньше.

Хотя неудавшемуся грабителю до того не было никакого дела. Взрывом, сердце которого ударило недалеко от его собственного, орка разнесло в кровавую пыль…

— …И было все это неделю назад, — хозяин закончил живописный рассказ и махнул рукой мальчонке — наверное, сыну, — забрать пустой стакан и тарелку. Кажется, заслушавшись, я таки вошел в харчевню и даже что-то съел, но память стоически молчала. — Сам-то я в тот день дома сидел — дочурка прихворнула, но вечером народ только об этом и говорил. Газеты, конечно, пишут, будто старик Ромуэлин сколдовал что-то неосторожно, вот и загорелось здание, но чушь это все. Я больше клиентам верю — говорят, что вор взорвался, значит, так и было. От Ромуэлина-то, светлая ему память, только половина осталась. Верхняя, да и та без лица. Хоронить будут в закрытом гробу. Вот, пожалуй, и все. Вы, мастер, еще что заказывать будете? Может, давайте уж комнату, а? Поздно уже, а в номерах как раз белье сменили.

Полный желудок, живое воображение и рассказ о жуткой смерти пожилого альва — сочетание не из приятных.

— Нет, — вымученно улыбнулся я, — благодарю, но мне, пожалуй, пора.

Когда дверь «Жабьей пасти» закрылась, я подошел к развалинам. Большинство балок треснуло, словно от удара, а мокрый пепел превратился в густое стоячее болото за порогом, над которым не было двери. Любопытно. Вряд ли в городе, где алхимиков днем с огнем не сыщешь, взрывчатка валяется на каждом углу. И чем, — а главное, перед кем, — мог провиниться старый художник, владелец не самого доходного места в городе? Надо будет все выяснить, но чуть позже — на трезвую и выспавшуюся голову. Я побрел в сторону Центрального проспекта в надежде на извозчика.

В ушах шумело, шипело и шелестело, словно кто-то переставлял мебель на усыпанном сухой листвой паркете. Я потряс головой, но звук не пропал. Зато пришла некоторая оторопь. Мне показалось, что из переулка дальше по дороге, как раз с той стороны, куда я намеревался пойти, выходит доктор Ольт. Иллюзия была настолько реальной, что даже несла в правой руке чемоданчик, похлопывая хозяина по бедру на каждом шагу.

Шум усилился. К нему добавились постукивания и рычание. Ольт приближался. Не дойдя до меня нескольких шагов, он вдруг остановился. Глаза его были пустыми и безумными — и он мне улыбался!

В этот самый миг из-за поворота, весь окутанный облаками густого белого пара, вынырнул паромобиль. Модель показалась мне незнакомой — он был вдвое больше любого из так любимых в Вимсберге «Кранкордов», да и деревянных деталей заметно не было, повсюду сходились, блестели сталью и бронзой панели. Не снижая скорости, мобиль несся прямо на половинчика!

Глава 18, в которой, вопреки законам мироздания, читателю предстоит переместиться немного назад во времени и пространстве

Маленький одушевленный в темном костюме шел по дороге, возбужденно помахивая черным докторским саквояжем. В любое другое время каждому шагу сопутствовали бы уколы страха и наверняка непреодолимое желание развернуться и убраться прочь, но сейчас его вела лишь одна мысль. В церкви, затерявшейся в пучине Рыбацкого квартала, ждала надежда, и ради нее доктор готов был плевать на любые страхи. Ради надежды он без малейших колебаний ступил в жирную смесь грязи и отбросов, покрывшую мостовую, большинство булыжников которой давным-давно растащили местные жители.

Когда за поворотом замаячил купол искомой церкви, половинчик уже трижды увернулся от содержимого ночных горшков и мусорных ведер, которое щедро плескало из окон обитых фанерой кривых двухэтажных домиков. То есть, удачно он отскочил лишь дважды, а после третьего зазевавшийся Ольт от души выругался. С носовым платком, на котором до тех пор было лишь одно соответствующее его назначению пятно, пришлось распрощаться. После оттирания брызг со штанины нельзя было и помыслить поднести это к носу!

Он не заметил, как мрачным мыслям стало тесно в душе, и тихонько ворчал под нос, будто чайник, в котором закипала, посвистывая, родовая ярость. Эти варвары, его сородичи, изо всех сил пытались вытесать из него свой образ и подобие, и сейчас истеричный папаша мог гордиться отпрыском. Но стоило взяться за дверное кольцо — и куда-то сгинула ярость. А с ней и храбрость.

А вдруг почудилось? Вдруг ночной визит был всего лишь дремотным видением уставшего за день разума? Вдруг благообразный альв в белых одеяниях — лишь проекция его, доктора, подсознанием собственных страхов? Вдруг…

Грубые и жестокие служители Машины могли бы снова гордиться твердостью духа непутевого сородича, который покинул их просторный остров ради большего размером, но не свободой, Материка. Мысли о «вдруг» были раздавлены на корню, и доктор решительно потянул кольцо на себя. Створка смущенно скрипнула.

И тут же изнутри вылетел, закружился, и всосал доктора ураган звуков. Понес внутрь, в церковную залу, откуда таинственным образом исчез алтарь и скамьи для верующих, где кипела напряженная и очень таинственная работа. У дальней стены, неизвестно как попавшая сюда, стояла широкая повозка, выше бортов загруженная разноразмерными деревянными ящиками. Рядом с ней суетились двое одушевленных, их смутные силуэты, неразличимые с его места, деловито сновали туда и обратно. Тот, что поменьше, яростно размахивал руками, от чего ящики поднимались в воздух, а его длинный и худощавый напарник вручную направлял полет к центру зала. Когда тот вышел на свет, половинчик вздрогнул. Это был давешний ящер, но теперь его змеиные глаза не оттягивали на себя все внимание Ольта, и доктор видел рептилию целиком. Отличие от привычных южан было разительным. Ящер был худ, болезненно худ, хотя обнаженное чешуйчатое тело туго оплетали сухие узлы мускулов. Но главное отличие было в выражении лица. Морды его сородичей не выражали ничего. Здесь же мышечным спазмом застыло выражение страдания.

— …Мы должны быть сильнее. А если у них в руках враждебная мощь, — у нас ее должно быть больше, — голос донесся от верстака, притаившегося в полумраке по левую руку половинчика. Говорившего скрывал чудовищный перегонный куб, в паутине стеклянных трубок и затейливых сосудов которого возилась знакомая фигура. Лицо закрывали ослепительно белые даже в темноте, слипшиеся от пота волосы, но доктор моментально узнал недавнего ночного визитера. Старик дернул головой, откинул с глаз тяжелые пряди, сдвинул на лоб золотую оправу с выпуклой линзой и радушно улыбнулся. — Добро пожаловать, доктор. А я было испугался, что вы не придете. Сочтете встречу всего лишь сном, или вроде того, — он хитро подмигнул оторопевшему гостю.

— Откуда вы… — начал было Ольт, но собеседник беззаботно перебил.

— Рад, что вы все же пришли. Сейчас, я только закончу кое-что очень важное для нашего дела, и мы сразу побеседуем о вашей в нем роли.

— Но зачем столько приборов? — доктор сделал округлый жест рукой, — и… это?

Из очередного ящика как раз выбрался похожий на подрезанное вдоль яйцо паровой котел — по крайней мере, вентили у основания и подобие насоса в куцей его части позволяли предположить, что нечто б