Читать онлайн Ты идешь по ковру (сборник) бесплатно

Ты идешь по ковру (сборник)
Рис.0 Ты идешь по ковру (сборник)

Иллюстрации Дарьи Мартыновой

Ты идёшь по ковру

Рис.1 Ты идешь по ковру (сборник)

Я иду по ковру

Идея была хорошая и опять моя. Маринка считает, правда, будто надо говорить не «опять», а «снова», всё время поправляет меня.

Зануда, а про неё так и не подумаешь, с виду.

Я сказала однажды утром:

– Вот какая штука. Повторяй за мной: «Я иду по ковру».

Она как-то неохотно повторила, конечно, с утра какая-то грустная, хоть и каникулы.

– Ты идёшь, пока врёшь, – я сказала. Вижу, Маринка повеселела немного. Думаю: ладно, пусть не повторяет, а сама продолжаю: – Мы идём, пока врём. Он идёт по коврёт.

Знаю, как можно Маринку развеселить. Я эти ковры услышала по радио, Леонид Сергеевич очень громко включает звук в своих наушниках, вот и слышно. С тех пор мы все каникулы ходили по хлипким весенним тропинкам, повторяли это всё. Проваливались в снег, выдёргивали друг друга. Вытащит меня Маринка, я стою выколупываю снег из сапога, а она смеётся. Даже странно мне это – чего смешного, когда снег в сапоги набивается? А я наклонилась и не вижу, что по улице идёт наша Санна Ванна. Она останавливается и говорит:

– Веселитесь? А рассаду сегодня снова мне поливать?

Маринка перестала смеяться. А тут я голову подняла, говорю:

– Да мы вот в школу идём как раз.

Маринка опять смеётся. И мне стало смешно. Санна Ванна только головой покачала и ушла, она с обеда, наверно, возвращалась. Вот учителям жизнь: надо в школу всегда ходить, даже в каникулы. Всё, я расхотела быть учителем, а ещё неделю назад собиралась когда-нибудь. Точно, расхотела. Пока мы дотопали до школы, все ноги в сапогах замёрзли, хоть идти-то нам всего ничего: мимо стадиона и дома культуры, потом дорогу перешли – вот и школа.

– Всё, я уже сама полила, – сказала нам Санна Ванна. – Чаю попейте, я нагрела.

Ушла куда-то, мы сидим пьём чай. Вдруг Маринка говорит:

– Тётя Катя всех покатит, перекатит, выкатит.

– Тётя Люба всех полюбит, перелюбит, вылюбит, – я продолжаю. Чай пусть немного остынет, а то очень горячий.

– А дядя Женя всех поженит, переженит, выженит! – кричит Маринка.

Тут Санна Ванна пришла и отправила нас домой. Мы наглотались горячего чаю и побежали. Даже кружки не стали споласкивать. Так и ходили в школу все каникулы. Санна Ванна перестала поливать рассаду, нас дожидалась. Нам же не трудно. В классе в ведре отстаивалась вода, мы набирали кружкой, а потом ложкой потихоньку поливали – чтобы не выбить нежные корешки.

Всю весну мы вспоминали эти ковры. И летом даже, немного покачиваясь на досках тротуара, шли и бубнили себе под нос: «Ты идёшь по коврёшь». Специально снимали обувь, опять и снова убедиться, что деревянный тротуар может быть не только звонким, но и гулким. Особенно если идёшь босиком и закрываешь ладонями уши. Тогда в голове у тебя происходит такое: бум-бум-бум. Только осенью бросили, а всю весну и всё лето повторяли мы эти слова, иногда спорили о том, что имелось в виду. Спорили про ковры, а про тётю Катю и дядю Женю было всё ясно. Мне нравилась больше версия о коврах и поковрах. А Маринке – о вранье. Но из-за этого мы никогда не ругались, вот ещё. Уж лучше петь, просто здорово.

Правда, у Маринки нет слуха и все песни выходят противными, но она поёт всё равно. Если мы поём на стадионе или на остановке, прохожие побыстрее пробегают мимо нас, я заметила. Однажды мы сидели на рукоходе[1], и мой сосед, беззубый дядя Фима, не стал ускоряться, а остановился, чтобы послушать наши дикие песни – это мама их так называет: что вижу, то пою. Вот Маринка и пела:

– Мы на рукохо-оде-е! Дед Ефим идёт! Ведро своё-о несё-ёт! Ведро си-и, си-и, си-ине-е-е!

Он слушал-слушал, а потом говорит: «Марин, ты бы не пела». И посмотрел на неё как-то непривычно. Жалостливо, что ли. Хорошо ещё, не сказал, будто Маринка нарушает мировую гармонию, он может. Она и без того засмущалась, а это трудно – смутить мою подругу.

– Мам, почему он такой? – иногда я спрашиваю про Ефима. Каждый раз этот вопрос про разное, но мама как-то догадывается. Она отвечает:

– Он думает, раз у человека выпали зубы, значит, так и надо. Нечего поправлять то, что сделала природа.

Или:

– Ну, он считает, что в твоём возрасте надо ложиться спать не позже десяти.

Это мама сказала после того, как Ефим не пускал ко мне Маринку. Просто встал на пороге, загородил дверь в подъезд. Никак нам было не встретиться. Хотя у меня как раз не выходила домашка по математике, Маринка бы мне помогла. И вообще, у неё как раз вернулся папка, праздновал. Его посадили на пятнадцать суток, потому что кого-то обругал в городском автобусе, чуть не подрался, удержали. Он берегов не чует, приходится расплачиваться. Так мой папка говорит. Ну, Маринке самое время было бы у меня посидеть, а может быть, и остаться на ночь. Но дед Ефим стоял несгибаемо. Я сама уже выходила в подъезд, уговаривала. Потом вышла мама, просто отодвинула его, Маринка и вошла. Ефим потом с мамой неделю не разговаривал, мама только посмеивалась, говорила:

– И хорошо, устанешь его слушать, каждый раз одно и то же, заведёт про свою Прибалтику. Или Приднестровье? Про что он рассказывает, Оль?

Прибалтику свою вспоминает всё. Но и про Приднестровье тоже говорит, как там стреляли, война была. Мне сначала было интересно, но всё одно и то же, и всё про войну. Трудно слушать. У Ефима нет зубов, и он шамкает, а руки в белых толстых шрамах, кожа как-то съёжилась. Руки летом темнущие из-за солнца, а шрамы белые. Говорит, это от войны. Говорит, никогда в жизни не ревел, только там, на войне, когда ему вытаскивали пулю из руки. Или из сердца? Не помню точно. Из руки, наверно.

Летом мы стали уходить в лес или к овощным ямам, там редко кто-нибудь ходит. Как-то сидели у ям, видим: идёт Ефим, тащит мешок за спиной. Я говорю:

– Давай следить, куда это он.

Так мы стали за ним следить, незаметно ходили за ним весь июнь почти. Летом дни длинные, а всё равно не так уж было много времени следить. По утрам ездим на прополку, автобус увозит прямо от администрации в хозяйство, на какое-нибудь поле. Или в теплицы, если дождь. Деньги только в конце лета, а городским рабочим, например, каждую неделю. Зато мы работаем не целыми днями, а по четыре часа. Дома тоже прополка или чего-нибудь другое по огороду. Жуков ещё замучаешься собирать колорадских, противные, бе. Меня мама каждое утро будила, чтобы успела нарвать травы для кур до прополки в хозяйстве. Так я и заметила, что дед Ефим всё время ходит в одном направлении. Только он вышел из дома – я убежала к себе, звоню Маринке:

– Смотри в окно, может, он на остановку пошёл?

Она перезвонила через пять минут, говорит:

– Ничего не на остановку.

Нет так нет, я побежала дальше траву рвать, сама думаю: «Куда же тогда, куда, куда?» Всё равно разведаем. Так и следили.

Однажды Маринка нашла перчатку из толстой резины, жёлтой. Такие мы и хотели давно, для рогаток. Славка Маринкин говорил, что для рогаток это самая лучшая резина: хоть её и тянуть тяжело, зато пулька летит дальше. Почему-то в нашем магазине продавали совсем другие перчатки, разных цветов, но только тонкие. У нас с Маринкой давно была такая мечта: научиться стрелять из рогаток. Не знаю для чего. Мы эту резину еле привязали к рогатинам своим, так плохо тянется, потом стали думать, чт|о использовать на пульки. Головки от одуванчиков летят еле-еле; камушками – больно, мы же не в Средневековье, чтобы камнями стрелять. А у нас дома целый мешок сухой кукурузы, мы иногда даём курам – она маленькая и твёрдая, как раз то, что нужно. Куда стрелять, мы тоже не думали. Вечером пошли в детский сад погулять, а вокруг него забор глухой. Это мода такая появилась сейчас в посёлке – заборы глухие, прямо напасть. Рядом с садиком во дворе сидят бабушки. Тётя Сима, тётя Нюра, ещё кто-то, не помню уже. У нас в карманах кукурузы полно, ну, мы и стали стрелять. Не в них, конечно, рядом. Оказалось, кукуруза тоже плохо летит. Нам неудобно было, стоим на поперечных брусках с той стороны забора, держимся на одних носках, прижимаемся к доскам. Бабуси оглядываются, а мы в это время прячем головы, чтобы они нас не разглядели. Ещё родителям расскажут или в школе. Потом стрелять надоело. Стали кричать, специально голоса меняли:

– Бабуси!

– Бабки!

– Эй!

– Ого-го!

Они оглядывались. Потом кто-то говорит:

– Маринка, что ли?

Вот вечно так. Мы вместе что-нибудь делаем, а влетает Маринке. Обидно за неё. И дома обстановка не всегда хорошая: то братья чего-нибудь ей устроят, то папка. Она такой человек хороший, а всё ей достаётся.

Мы побрели потихоньку домой. Я ей предложила пойти ко мне заночевать. Мама не будет против, папка тоже. Но она пошла домой. Как-то странно проходило лето. За Ефимом мы не последили толком, всё он от нас успевал скрыться. И эти бабки ещё. Чего мы в них стреляли вообще, кукурузу тратили?

Квас перестоял

Лето скучное снова, вот просто тоски кусок.

– Чего у тебя со спицами опять? – кричит Славка.

– Не опять, а снова. – Вдалбливаешь бесконечно этим несчастным, ничего не помогает. Опять двадцать пять! Они и с великами своими разобраться не могут.

– Дуботолка кусок! – это Славка снова. Тут я с ним почти согласна: надоел уже Сергуня со своими ремонтами велосипеда. Но и сам-то Славка не лучше. То у одного спицы полетят, то у другого вдруг «восьмёрка» нарисуется. Так всё лето и живут. Не надо изображать из себя экстремальных гонщиков, вот что я скажу. Придумали ездить в город к трамплину, там по сосновым корням на великах скакать. Здесь будто мало им корней.

Скучное лето и холодное. Мне тепло подавай. Купальный сезон мне подавай круглый год. А тут семнадцать градусов – вот тебе средняя температура. По крайней мере, так главный по погоде объяснял по телику.

– Маринка! У нас проблемы!

Ну вот, конечно! У них там спицы повылетали, резиновый клей заплатки не приклеивает, а мне в город тащиться. Отлично придумано! И главное, как я уеду, у них тут же всё исправится, не раз замечено. Мне же Олька рассказывала, как они тут разъезжают по всем Шиховым, горя мало. Неудобное название у нашего посёлка всё-таки: Шиховы. «Ты откуда?» – «Из Шиховых». «Я все Шиховы обошла». «В Шиховых живут шиховяне». «Шиховы всех перешиховят». Нет, какое-то шершавое название.

В город мы поехали с Олькой. Как раз успели с прополки. Пришлось на автобусе, у нас-то великов нет. У Ольки есть, у меня нет. Это значит – надо просить у братьев. А толку? Ломают постоянно. Плеваться каждый раз хочется на них, я каждый раз сдерживаюсь. Такая вот я молодец. Целый молодец.

– Злыдни кусок, – сказала мне Олька. Легко ей говорить, – пожила бы с такими братцами, посмотрела бы я на неё. Она снова повторяла какую-то свою присказку – то ли про ковры, то ли про белые снежинки, новое у неё увлечение. Где только берёт? И не надоедает же. Удивительно, как человек может сто раз повторять одну и ту же шутку!

– Я иду по ковру, я иду по ковру, – повторяла она, пока я не ответила.

– Ты идёшь, пока врёшь, – я ей сказала. Хотя я слышала эту присказку уже миллион раз, всё равно мне почему-то она нравится. Точно мамка говорит, что Олька мне какая-то родня. Так и есть.

– Мы идём по коврём, – сказала она.

Я посмотрела в окно. И Олька посмотрела. И мы увидели серую собаку. Она сидела на обочине и чесала у себя за ухом. Сидит чешется, горя мало. Будто ни одна машина мимо не едет.

– Слушай, если бы ты была собакой, то какой породы? – спросила Олька.

– Никакой.

Вот и город, нам выходить через три остановки. Сейчас снова буду стоять на стройке, у калитки. Мне вызовут отца. Он выйдет хмурый, спросит, где братья. Вот что ему ответить? В Шиховых, где они могут быть со сломанными великами?

Так и было.

– А Славка и Серый где? – первым делом спросил отец.

– Их Санна Ванна за горло взяла, говорит: «Там стулья расшатались, посмотрите».

Хорошо, что Олька каждый раз меня ждёт за забором, не показывается. Она бы сейчас вытаращила глаза на пол-лица, отец бы догадался, что вру. «Я иду, пока вру», – повторила я про себя. Привяжется же какая-нибудь ерунда! Олька, наверно, на улице повторяет свои заклинания, вот и я туда же. Так бывает, у нас мысли совпадают иногда, проверено. Надо братьям эту версию рассказать, про стулья, а то отец спросит дома.

– Квас перестоял. Забродил[2].

– Как – забродил?

– На солнце, наверно. Передай мамке, что перестоял.

– Давай вылью! – Я хотела забрать у него бутылку.

– Сойдёт! С устатку хорошо! – Отец допивал уже его. Полтора литра четырьмя глотками – не слабо, да? – Есть ещё?

Ну, всё. Приехали. Мы три месяца каждый день привозили ему обеды, мамка самое лучшее всё готовила: котлеты крутила, картошку жарила. Суп в термос наливала, чтобы не остыл. Мамка даже специально стала короткие дни брать, чтобы успевать всё. Как только тётя Лида справлялась без неё с бесконечными бумагами? Маеты с этими обедами, конечно, по горлышко, как говорится. Ну ничего, зато отец работал, не отвлекался ни на что. Но это счастье не могло продолжаться вечно. Ничего не скажешь, начинается у нас весёлая жизнь. Каникулы. Холодное лето.

Всю обратную дорогу меня Олька спрашивала, чего я грустная. Я терпела-терпела, а потом как скажу:

– Вам не понять, вы не любили!

Олька так и согнулась пополам от смеха. Ничего не стоит её рассмешить, такой характер. А у меня вот кошки скребли.

– Мамка, – сказала я дома, – квас перестоял.

Мамка побледнела. Только что была весёлая: удалось заставить Сергуню и Славку окучивать картошку – на второй раз. А теперь вот я новость принесла. Всё как-то опять нарушается и летит непонятно куда. В чёрную пропасть. С зеленоватым оттенком, лето же.

Так и вышло. Отец ночевать не пришёл. На следующий день мамка сама повезла ему обед. Ей сказали: «Если до конца недели проспится, пусть приходит. Хорошо работает, жаль, если не вернётся».

Потом вывели отца – он еле стоял на ногах. Мамка его затолкала в автобус и домой привезла. Вот скучно мне было в начале лета – можно подумать, теперь повеселимся. До конца недели! Тут бы хоть до сентября продержаться. А потом в школу пойдём, меньше будем его видеть. Хорошо, что мамка его зарплату получила, всё равно он там уже не появится, это точно.

Смотрим с голубятни

Здорово всё видно с этой голубятни, и зря Сергунька говорил, будто там всё в птичьем помёте. Ну да, в помёте, только в старом и сухом. И не всё: нижний край окошка, например, чистый и даже блестит, уже весь вытерт рукавами Маринкиных братьев, но теперь-то уж мы там будем хозяйничать, их не пустим, пусть гоняют на своих великах. И Кондрашкину не пустим, и Комариков тоже. Хотя Кондрашкину, может, и пустим, она смешная. Голубятня стоит на холме и высотой почти как двухэтажный дом, а сбоку, на самом верху, есть ещё клетка для голубей, будто веранда. Так что всё видно с высоты, все Шиховы. Окно маленькое, и нам приходится смотреть в него по очереди или стоять рядом и видеть наполовину. Это потому, что в клетку заходить страшно – вдруг отвалится от остального здания, – да и в клетке сидеть неохота, мы же не звери в зоопарке. Но всё равно даже в половине окна как-то получаются все Шиховы, полностью. Это какая-то загадка.

Оказывается, у нас тут красиво. А я раньше не догадывалась, и Маринка не догадывалась тоже. Ей-то вообще очень понравилось, она даже закрыла от радости глаза. А потом открыла и долго смотрела на посёлок. У неё такое стало лицо, как будто она на день рожденья получила целый арбуз и может теперь его ложкой есть и ни с кем не делиться.

Маринка долго смотрела из этого окна. Если бы я не побывала тут накануне, давно бы оттолкнула её и уставилась сама. Потом она заговорила:

– Санна Ванна грядки полет. Вон, у школы. Ефим снова с мешком куда-то потащился. И с лопатой ещё. Сюда топает, слушай. А вон тётя Сима в садик идёт. Куда это она во время рабочего дня уходила?

– Может, вторая смена?

– У новых ипотечников вон ковёр выбивают. Прикинь!

– Ковёр у них! – соглашаюсь я. – Хлопают ещё.

– У нас вообще-то тоже ковёр был, – говорит Маринка. – Не знаю, куда делся. Смотри-ка, хлев-то им зачем? Корову, что ли, заведут?

– Может, лошадь? Это конюшня!

Я всё время хочу, чтобы у нас была лошадь. Можно и голубей завести, конечно, но лошадь лучше. К тому же от голубей много опасностей – так мне папка говорит. Но мы никогда лошадь не купим, дорого больно.

– Колбаса-а! Это бывшие лошадки! – заорала Маринка. Я даже отскочила от неё, так громко. Но ипотечники всё равно не услышат – новые дома далеко построены. Я точно бы не услышала.

– Комарики, ко-ма-ри-ки! – заорала я в окно. Не люблю я про колбасу. – Пейте, пейте мою кровь!

– А зачем, зачем она нужна! Раз кончилась любовь! – допели мы уже вместе с Маринкой. Нет, далеко до тех домов. Зато Санна Ванна на школьном огороде заозиралась. Услышала, что ли? Ну и ладно, пусть слушает.

– Смотри-ка, Ефим нас заметил, – сказала Маринка и помахала ему рукой.

Ефим шёл к нам, точнее к голубятне. Опирался на лопату. Странно, взял бы лучше простую палку – во дворе у нас валяется, я видела. На спине он тащил какой-то мешок, нет, рюкзак-колобок. Тяжелющий, это было видно, Ефим еле ноги переставлял, хоть и с лопатой. Кирпичи у него там, что ли? Мы уже не смотрели на посёлок, а только на деда. А зря. Потому что так бы я увидела, как к нам в Шиховы въехал Барон в специальном фургоне.

– Слезайте с моей голубятни! – закричал дядя Фима, как только подошёл поближе. Мы с Маринкой рванули вниз. У меня одна нога старалась бежать быстрее другой – я так гнала, что растянулась прямо перед Ефимом. Маринка меня подняла и дальше бежит. В другое время я бы ещё долго хромала, а тут так напугалась деда, что и не поняла, как сильно расцарапала ладони и колени.

– Комарики, комарики! Пейте, пейте мою кровь! Зачем, зачем она нужна! – орали мы и бежали к дороге. – Раз кончилась любовь! – уже проговорили мы и остановились. В самый ближний двор посёлка ипотечников заводили коня!

– Колбаса-а, – тихонько протянула Маринка. Ворота ипотечников закрылись. И у меня вдруг зачесались от боли ладони.

Барон. И Пашка

Понятно, теперь мы будем торчать на этой голубятне всё лето. Точнее, это Олька будет там торчать. Ну, и я заодно с ней, – не бросишь ведь подругу. Но я так, приходить только буду. Из солидарности. С этой голубятни всё отлично видно, все Шиховы. Красотища! Если просто ходить по посёлку, то ничего такого особенного в нём нет. Ну, дома. Магазин, садик, почта. Ну, дом культуры. Тропинки опилом засыпаны. Зато с высоты всё меняется. Посёлок становится немного незнакомым, но всё равно остаётся каким-то родным, что ли. Лето хоть видно с высоты. Всё такое зелёное, и дышит! И тропки эти, с опилом, очень кстати. Как-то всё ладно получается в посёлке, я даже удивилась. Вот идёт моя мамка в огород, а на другом краю Шиховых Петролиум из сада возвращается. А в это время мой сосед новый окно открывает. Или, когда магазин на обед закрывается, почта открывается и автобус как раз приходит из города. Есть гармония в мире, не всё одни комары. Надо, пожалуй, сказать Ефиму, а то он что-то очень беспокоится.

Олька стала каждый день ходить на голубятню. Заберётся туда, смотрит на двор ипотечников: ждёт, когда коня выведут. Нет бы пойти к ним, познакомиться. Пустили бы её, точно. Ольку все пускают, куда она хочет. Если ей надо. У неё обаяние от природы, так мамка говорит. Мне бы такое обаяние, я бы уж не терялась. Надо тебе с конём познакомиться – иди и знакомься. Может, разрешат кормить его или даже кататься. Она не умеет, правда. И я не умею. Вот вместе бы и учились. Каждый день ей это толкую.

– Нет, – говорит, – стесняюсь. Неудобно что-то.

– Бестолковки кусок, глупошара, – отвечаю ей, – иди и всё.

Как-то говорю:

– Давай я схожу! Мне не трудно.

Она так глаза подняла, а они такие несчастные. И сама она – ну просто бедняжечка. Ну её. Спустилась с голубятни, пошла, оглядываться не стала. Думаю: «Пойду сейчас к озеру, вода должна же прогреться наконец, середина лета почти!» Слышу, она за мной бежит. Закричала:

– Я сама! Я сама!

И вперёд меня к новосёлам бежит, чуть не падает – опять босоножки не застегнула. Вот и пойми.

Подошли к воротам. Олька остановилась как вкопанная, стоит. Постучать боится. Вдруг слышим – кто-то там разговаривает, парень какой-то.

– Ма-ам! Когда у нас его заберут?

А что ему там отвечают, не слышно. Парень с досады взвыл. Непонятно: то ли никогда не заберут, то ли вот прямо сейчас. Кого и куда забирать должны, тоже неизвестно. И как самому-то парню больше нравится? Олька сделала страшные глаза, палец к губам приложила, чтобы я молчала. Подумаешь! Не сильно и хотелось говорить! Я открыла калитку, вошла. Во дворе стоит парень, как я ростом, на меня уставился. Из дома какая-то тётка вышла. Ничего такая, симпатичная. Волосы чёрные у обоих – цыгане, наверно. Смотрят на меня, молчат. Не здороваются. Тут Олька ещё зашла. Встала за мной, говорит:

– Здрасьте! Мы соседки ваши, я вон в том доме живу, двухэтажном, а Маринка тут совсем близко, на Родниковой.

Смотрю, эта тётка заулыбалась, а парень как-то подхихикнул. Понятно, сработало Олькино природное обаяние.

– Да ты выйди! – вдруг парень сказал. Куда выйди?

– Отойди от калитки-то! – это женщина объясняет. – Шаг в сторону сделай!

Кому она говорит? Мы с Олькой шагнули, влево.

– Да нет, ты в другую тогда сторону! – это парень снова.

В другую так в другую – я шагнула, и Олька. Только непонятно, чего мы тут ходим туда-сюда. Странные какие-то люди – ипотечники, одно слово. Смеются ещё. Тут этот парень подходит, Ольку за руку взял и рядом со мной поставил.

– Так, – говорит, – вас обеих видно теперь. А то не поймёшь, кто говорит.

Ясно. Олька же за мной стояла, вот они её и не видели. Все остальные-то к нам уже привыкли: я высокая, Олька низкая. Олька обыкновенная, а я тощая, с меня штаны всё время слезают. Ольке всё идёт, любая одежда, а я каждый раз на рынке мучаюсь, выбираю что поприличнее. Над нами раньше все смеялись, теперь уже устали, но дразнят до сих пор. Штепселем и Тарапунькой. Я как бы Тарапунька, а Олька – Штепсель. Или путают. Она – Тарапунька, а я – Штепсель.

– Вы прямо как Дон Кихот и Санчо Панса, – сказал этот парень. Высказался всё-таки. А я-то думаю, давно нам никто про наш рост не говорил.

– Только вы обе стройные, – продолжает он и руку мне протягивает. – Паша. А это мама, Катя.

– Марина, – говорю. Что это он как маленький: «мама Катя»?

– А меня – Оля. Это у тебя конь живёт? – Правильно Олька поступает: сразу к делу!

– У меня, – Паша сказал. – Это Барон, его так зовут.

И повёл её в конюшню. Я тоже за ними пошла, понятное дело. Всё же не зря Ольке лошади нравятся, уже два дня! В конюшне было темновато, конечно, но глаз у коня светился усиленно. Можно сказать, сверкал на весь сарай. Чёрный блестящий глаз смотрел на нас с Олькой, а я смотрела на него. Только никак не могла понять, понравились мы этому глазу или нет. Потом Барон повернулся, и мы увидели другой глаз. Такой же блестящий, задумчивый какой-то. Мне понравились глаза, оба. Может, я бы долго ещё в них смотрела, но тут Олька спросила:

– А цвета он какого? Тут не больно-то видно.

Паша взял коня за поводья и повёл во двор. Вместе они шли тихонько, а когда открылась дверь, оказались в ярком свете. На секунду они сверкнули, как светится пыль в солнечных лучах. А потом снова стали обыкновенными. Никогда такого не видела! Олька стояла с открытым ртом.

– Видала рыжего? – спросила она и убежала за Пашкой и Бароном. Я тоже за ними пошла.

Мы гуляем с Бароном

Теперь я буду думать о Бароне и Пашке, всё время. До этого я всегда, каждый день по нескольку раз, думала о Маринке да о дяде Фиме. О школе ещё, то есть о том, что надо учить уроки. О родителях, о маме. Ещё о Юрке Комарике. А больше-то о ком так уж сильно думать? Братьев-сестёр у меня нет, никаких. Про других людей думала редко. Например, про одноклассников думаешь только тогда, когда их видишь или идёшь в школу. Ну, или когда они что-то не то делают. У нас, например, есть Надя Кондрашкина, она всё время какая-то странная: то принесёт вампирские челюсти и сидит в них так на природоведении, то скачет на одной ноге всю перемену. Я раз попросила у неё челюсти на математике, тоже их вставила в рот, но меня Наталья заметила, выгнала из класса. А когда мы на одной ноге прыгали, я на Санну Ванну налетела. Потом долго о ней вспоминала – какой у неё мягкий живот, даже если случайно врежешься. Но и то в тот раз я думала больше о том, что Маринка сделала умное лицо, когда меня ругали, будто сама нисколько не прыгала. Правда, она доскакала только до туалета и там осталась.

А теперь у меня появились ещё новые мысли. Про Барона и Пашку. С Бароном более-менее понятно: он прямо сумасшедше самый лучший. Не сказать словами – вот какой, мы так с Маринкой решили. Рыжий, зубастый, глаза огромные, грива и хвост чёрные. Я договорилась с Пашкой, что буду приходить кормить коня, кормить и чесать. Правда, когда конь в стойле, у него зубы такими большими кажутся, страшно, так что ухаживать за ним мы будем вместе с Пашкой. Или Маринкой. Мне больше нравится просто выходить с Бароном из ворот и медленно идти к реке или к озеру. Лучше к реке, а то Петролиум возмущается, что конский навоз валяется у озера, грозится заставить убирать. Он может, он же брат председателя. Конь ходит по берегу, потом ложится на траву. Надо будет попробовать сходить с ним за лисичками. Интересно, лошади могут искать грибы? Мне нравится гладить его лоб, а Маринка всё время смотрит в глаза, всегда, когда не купается. Пашка Барона, кажется, не очень-то любит, всё ждёт, что его дядя заберёт. Тогда место в сарае освободится, и Пашка там устроит себе какую-то мастерскую, он просто без ума от разной техники. Каждое утро он садится поближе к Максим Семёнычу, водителю автобуса, и они всю дорогу до полей разговаривают про двигатели, свечи, натяжение каких-то ремней. Маринкиным братьям он починил велики в два счёта, но Маринка недовольна, потому что теперь Сергуня и Славка с них вообще не слезают, катаются круглыми сутками. Ещё Пашка любит компьютеры, фотоаппараты, всё время что-то разбирает, собирает, чинит. Мы возвращаемся из хозяйства и сразу идём к нему, хоть он немного кривится, говорит, что устал, уходит в дом, и всё. Часто мы с Маринкой сами прогуливаемся с конём. А если Пашка идёт с нами, то берёт какой-нибудь старый сотик, возится с ним, на Барона и внимания не обращает.

И вообще, он странный, этот Пашка. Вроде бы живёт в квартале ипотечников, а сам с нами ездит на прополку, деньги зарабатывает и тоже их не тратит, как мы с Маринкой. И учиться будет в нашем классе, хотя остальных ипотечников родители возят на машинах в городские гимназии и лицеи. Пашка говорит немного не так, как мы, его Маринка всё время поправляет – она не любит, когда неправильно. Но у него всё равно какой-то акцент не наш, они с мамой приехали из другого города, и он его постоянно сравнивает с нашими Шиховыми. По его словам выходит, всё у нас по-другому. И консервы в магазинах расставляют иначе, чем у них, и автобусы слишком маленькие, и деревья растут не такие. Я даже иногда думаю, не с другой ли он планеты прилетел. Вроде бы живём в одной стране, не может же всё так сильно отличаться. Во всяком случае, я в это не верю.

1  Автор с удивлением узнала, что не все знакомы со словом «рукоход». Рукоход – гимнастический снаряд, который развивает мышцы рук. Он похож на лесенку, которая не стоит, а лежит, только не на земле, а на длинных ногах. Нужно подпрыгнуть (или забраться по одной ноге как по канату) до одной из перекладин, взяться за неё руками. Ходьба по рукоходу – перехватывание руками этих самых перекладин, движение вперёд. На рукоходе можно сидеть сверху, если крепко держаться за него.
2  Квас, если его не покупать готовым в магазине, можно приготовить дома. Он настаивается на квасном сусле, хлебе, сахаре. Но напиток может испортиться, если в нём будет слишком много сахара или если он будет слишком долго настаиваться. Тогда квас может превратиться в алкогольный напиток – брагу.
Читать далее