Читать онлайн Шизофрения. Том 2 бесплатно

Испытание

Так уж повелось, что ни одна стоящая мужская затея не обходится без участия женщины, участия часто анти-созидательного, почти что разрушительного и редко, очень редко – по-настоящему что-нибудь дарующего или хотя бы дающего. Михаил не избежал участи всех сколько-нибудь неординарных личностей, которым суждено было подвергнуть своё творящее начало испытанию вездесущим инь. Он заметил её в метро в час пик: сквозь приятную дремоту успевшего занять сидячее место пассажира на мгновение открыл глаза и увидел перед собой приятный женский стан, хотя и закрытый по случаю холодной погоды стильным пальто серого цвета, но всё-таки отчетливо выдающий стройные ножки, закончившиеся к вящей радости наблюдавшего хорошими бёдрами. Радости, впрочем, суждено было улетучиться, когда Михаил не избежал соблазна и поднял взгляд выше: фигуру завершала приятно, в меру выдающаяся грудь, лицо немного восточного типа и в довершение – копна неестественно ярких чёрных волос. Не то чтобы привычно дремавший до сей поры Михаил пал мгновенной жертвой какой-то божественной красоты, отнюдь: перед ним стояла симпатичная, может, сними с неё пальто, окажется даже красивая девушка, но не более. Много их таких встречаешь в московской подземке, которая для мужчины есть один большой клуб знакомств по интересам и без оных.

Он продолжал дремать, поминутно открывая глаза, дабы убедиться, что всё ещё здесь нежный кашемир: так захотелось ему назвать манящую серую ткань, может, потому что звучало приятно и элегантно, а скорее – потому что других названий просто не знал. В очередной раз открыв глаза, он констатировал исчезновение приятного видения, глубоко вздохнул и по привычке всех не слишком решительных мужчин стал убеждать себя, что девушка в целом обычная, кто его знает, что там под одеждой, опять же по лицу не скажешь, сколько ей лет – там, может, сидит хороший тридцатник, да и вообще она выходила на две станции раньше него, можно опоздать на работу, и так далее убаюкивал растревоженное воображение Михаил, пока не услышал: «Осторожно двери закрываются».

В следующее две секунды, пока уставший голос объявлял следующую станцию, он вскочил и, прорываясь сквозь толпу, ринулся к выходу. Казалось бы, он должен был встретить сопротивление озлобленной людской массы, но публика, закономерно приняв его за проспавшего свою станцию, хотя и без лишней радости, но в целом охотно, с редким матерком подалась в стороны, пропуская его навстречу чему-то. Опять вялая толпа, эскалатор, на котором он пристально следит за своей избранницей, ощущение всё ещё не закончившегося сна.

«Впрочем, не ехать же теперь за ней, так можно и на работу опоздать», – твердит отрывистой морзянкой рассудок, всё это происходит будто бы не с ним; вдруг неожиданный всплеск адреналина, когда он обгоняет её, останавливает и, не слишком плохо для запыхавшегося кретина, произносит совершенно без столь нужной ему сейчас самоуверенности:

– Девушка, я понимаю, что нет ничего банальнее, но я буду идиотом, если не попробую с Вами познакомиться.

Реплика кажется ему самому настолько удачной импровизацией в подобных обстоятельствах, что он теряет дальнейшую нить разговора, который ведь продолжается, а значит, дело пошло: какие-то незначащие фразы, и вот он уже спешно вынимает из рюкзака отрывок бумажки и ручку, чтобы записать номер её телефона, попутно вспоминая, что является обладателем мобильника, и какого, спрашивается, чёрта, тогда не достал его. Бумажка, как назло, пестрила номерами, что, как ни странно, приятно удивило девушку, и она произнесла что-то вроде: «Я смотрю, Вы часто знакомитесь в метро».

Честность – самое глупое, что можно придумать в общении с женщинами, и Михаил откровенно признался, что это всего лишь номера сервиcного центра, но, по счастью, то ли из-за поспешной готовности, с которой он это сказал, то ли ещё почему, но девушка, её имя было Ирина, ни на секунду не поверила в то, как, к слову сказать, блестяще, вышел из щекотливой ситуации этот такой ещё вполне молодой человек. Быстрое прощание, и обладатель заветного телефона поехал на эскалаторе обратно, то ли спеша на работу, то ли убегая, чтобы не упустить удачу, но провожаемый благодарным взглядом девушки, которой приятна, в принципе, любая мелочь, совершённая в её честь, пусть даже кому-то всего лишь пришлось выйти на пару станций раньше, чтобы попытаться заполучить её номер. Кто знает, какие мысли тогда пронеслись в её голове, да и важно ли это знать; а, впрочем, были ли там вообще мысли, добавит саркастически настроенное мужское эго, и, наверное, будет отчасти право, но сейчас Михаил был полон приятного ощущения совершённого поступка: не ради знакомства с девушкой, не ради своей любви или похоти, а лишь ради того, чтобы избежать чувства разочарования от чего-то не сделанного. И как ни незначительна может показаться причина, она во многом и есть на самом деле двигатель многих и многих поступков, такая вот простая убогая мотивация – чтобы не было потом мучительно больно.

Не останавливаясь тем же вечером и двух часов в местном грузинском ресторане на стадии недолгой романтической привязанности, Михаил каким-то чудесным образом оказался героем постельной сцены с двумя такими разными любовниками, потому что, хотя и страдая чрезмерной любовью к алкоголю, остальных эмоций был почти что лишён, его же избранница в них просто купалась. Они были смыслом её существования, и она наполняла ими всё, что попадалось на её пути. Ирина была полной его противоположностью, не минусом, который так притягивает плюс, но собранием всех качеств, которые он не любил, даже ненавидел в людях. Непостоянство и непоследовательность, эта дикая эмоциональность, которую приходилось прямо-таки силой хотя бы на время гасить, ревность и злость – настоящая, животная, бессмысленная злоба на весь так сильно обидевший её мир, на судьбу и провидение, на него – любого него, который был с ней сейчас рядом. Такое не могло вызвать в нём ничего, кроме отвращения, и всё же… этот тонкий, чуть вульгарный аромат её духов. Из этого тела сочилась жизнь, чистая и неподдельная. Это тело не знало сомнений и иных страстей, кроме страстей любовных; последние дарят ощущение эйфории, первые разлагают душу ещё при жизни. От неё не исходил этот привычный, хотя и едва уловимый запах тления, когда жизнь подменяется существованием, заботящимся лишь о том, чтобы продлить самое себя, и потому избегающим сильных переживаний, дабы не заработать лишний седой волос или морщину.

Она жила, эта вечная крыловская стрекоза, упивалась мгновением своей молодости, щедро растрачивая её в потоках наслаждений. С одинаковой страстью отдавалась она как пороку, так и благодеянию, следуя порывам своего сердца, души да хоть бы и матки, но только не мозга. Именно мозга, а не ума, потому что, обнимая эту кристаллизованную сексуальность и красоту, Михаил чувствовал, что ум и интеллект в понятных ему доселе формах оставляют его, и пусть на одну ночь, но он научился вдыхать эту эссенцию чистого счастья, ибо обладать ею сейчас и было счастьем истинным, которое ощущаешь всем дрожащим от восторга нутром. Её полуулыбка, слегка раздвинутые, как бы в презрительной усмешке уголки рта, была создана для того, чтобы влюбиться в неё без памяти, и нимфа, трепещущая от наслаждения в его руках, очевидно не раз бывала предметом самой пылкой страсти и самой нежной любви, слитых воедино в поклонении её совершенству.

Как и отчего это пришло, Михаил не успел даже заметить, не то что понять. Он будто украдкой пристыженный наблюдал бесконечный порнофильм с самим собой в главной роли, сидя в партере амстердамского кинотеатра. Всё, что связывало его с Ириной, отдавало какой-то пошлой театральностью, а потому казалось нереальным и призрачным, покрытым дымкой сандаловых благовоний, которыми она так любила накурить любое место, где оказывалась. Чувство пришло внезапно. Ещё минуту назад он мог думать о том, что ему нравится в ней – удивительная пьянящая красота и обаяние, нежность её прикосновений. Понимал и осознавал, что всё глубже погружается в этот прекрасный омут, и за сильной привязанностью уже видел на горизонте очертания чего-то нового, неизвестного. В следующее мгновение всё изменилось: подобно вспышке, его осенило, что он больше не может думать о каких-то отдельных её чертах, этот совершенный бриллиант невозможно даже мысленно разделить на части. Было бы глупо оценивать и рассуждать о красоте солнца, которое давало ему жизнь.

Однако после бессонной ночи он нечеловеческим усилием всё-таки вынырнул. В буквальном смысле слова огляделся по сторонам и понял, что разум устоял. Было непонятно, как долго он сможет прожить без неё, но, очевидно, грело осознание того, что некоторое время всё-таки сможет. Большего в этот момент ему не хотелось и желать, тем более что, проведя с ней считанные часы в безудержной эйфории страсти и секса, он отчего-то почувствовал себя свежим и бодрым, но, боже, каким же истощённым, прямо-таки выпотрошенным. Как же не правы те, кто наивно полагает, будто женщины – это единственные наслаждения жизни, которые не вредны нам. Здоровью – может быть, а хоть бы даже и полезны, но как же эти дьявольские создания высасывают из нас всё самое лучшее, живое, жажду даже не жить, но творить и созидать. Конечно, он сам лично хотел посвятить себя отнюдь не созиданию, и вообще вся эта лирика была не очень уместна в его положении, но он и так уже стал существенно меньше пить, а постоянное напряжение и умственная деятельность требовали иногда хорошего форматирования жёсткого диска, так почему бы не позволять себе время от времени изменять любимому алкоголю с новым увлечением. Мысленно обозвав этим в данных обстоятельствах почти ругательством объект своей страсти, Михаил полной грудью вдохнул тусклый холодный воздух и быстрым чётким шагом довольного жизнью человека зашагал к метро. Бедный влюблённый, он принял за чистую монету обман сознания. Ему показалось, что чувство угасает – но спустя некоторое время его ещё больше захлестнула страсть.

Уже готовясь нырнуть в подземелье лучшей транспортной артерии города, Михаил вдруг просиял от только что пронёсшейся в его, как видно, всё-таки отдохнувшем мозгу неожиданной новой мысли. Импульсом к ней послужил незамысловатый диалог типичной молодой столичной семьи, то есть приезжих мужчины и девушки из Кемерово и Орловской области соответственно, решивших, объединив усилия, снять одну квартиру на двоих, а заодно уж и соединить на время истосковавшиеся по теплоте и ласке юные сердца. Результатом столь закономерного союза сделалось нежное прощание влюблённых на остановке, когда, слишком увлекшись потискиванием милой подруги, здоровенный детина решил оставить без внимания подошедший автобус, и тогда его спутница, нежно, но решительно высвободившись из крепких объятий, прощебетала ласково-укоризненно: «Ну всё, Андрюшечка, бери пальтушку, ведрушку и ехай». По-видимому, обиженный столь решительным отпором, Андрей тут же собрал в охапку указанные предметы и, бросив через плечо: «До вечера», решительно втиснулся в и без того переполненный транспорт, слегка утрамбовав чуть хрипнувшую интеллигентную старушку и ведром задев несчастного дохляка студента. Обе жертвы предпочли молча сносить ниспосланные провидением неудобства, хотя бабуля и причитала беззвучно, но закрывшиеся со скрипом двери скрыли от Михаила развязку трагедии, оставив в окне лишь могучую, как добротный капустный кoчан, голову покорителя столицы. Намёк провидения был слишком очевиден, поэтому, лишь только зайдя в кабинет, он позвонил Сергею с целью договориться о путешествии в гости к его загадочному другу-отшельнику. В трубке послышался сонный измученный голос, коротко поинтересовавшийся: «Что-нибудь срочное?», и, получив отрицательный ответ, пообещал набрать позже.

Несомненные преимущества владения частным бизнесом явно были налицо, поскольку ни одна самая блестящая карьера не избавит её обладателя от необходимости ежедневно, разве что не прямо к девяти ноль-ноль приходить на опостылевшую работу и проводить в заточении положенные уставом часы. Коварный трюк офисной рутины в том и состоит, что со временем заставляет относиться к потраченному времени по известному солдатскому принципу: «Солдат спит – служба идёт», забывая, что несчастный воин являет собой почти ещё подростка в самом расцвете сил, и, оттрубив положенное, он вернётся на долгожданную гражданку, где его будут ждать все удовольствия мира молодости. В свою очередь, тянущего унылую лямку хитрого клерка ждёт приближающаяся с каждым годом старость, которая уж точно не подарит ему массу новых впечатлений на не больно-таки долгожданной пенсии.

«Что ж, закономерный бонус для решительных и смелых, предпочитающих риск гарантированной усиленной пайке, – подумал Михаил, – только как быть с теми, кому это досталось без полагающихся случаю усилий? Но разве кто-то всерьёз станет верить в столь расплывчатое понятие как справедливость? В главном устройство современного общества никак не отличается от того же рабовладельческого, просто шкала абсцисс сузилась: если раньше на ней слева значились гротескные страдания невольника, а справа, наоборот, бесчисленные удовольствия одного, владеющего многими, особенно если симпатичными женщинами, то сейчас это превратилось во вполне сытую бедность да узаконенные наслаждения богатого напротив, но суть от этого не изменилась нисколько. Величайший социальный эксперимент и хотел уравнять человечество, заставив одинаково работать всех без исключения, но не учёл, что на всякую симпатичную бабу всегда найдутся желающие обеспечить её будущность, а заодно свою похоть, ценой двукратной производственной нагрузки, кто-то, неспособный к изнурительному труду, но охочий до соблазнительных прелестей, предпочтёт своровать, третий – сломать пыхтящего у станка рядом и заставить несчастного вкалывать больше из одного лишь страха, но так или иначе общество возьмёт своё, расслоится и превратит всё, что угодно, в наследие древнеримского права. Ничего, конечно, плохого, но временами делается скучновато», – телефонный звонок и высветившееся имя одного из первых лиц компании возвестили началo рабочего дня, попутно решительно опровергнув чуть самонадеянный вывод Михаила.

Сергей перезвонил, как обещал, и, выразив готовность отправиться на покорение сельского философа хоть немедленно, условился о времени, а наиболее удобным местом встречи снова оказалась его расположенная в центре квартира. До выходных оставался ещё целый день, в конторе дела шли своим чередом, не требуя присутствия горячо любимого руководителя, а доступные столичные развлечения успели ему уже изрядно приесться; но случается, человек ощущает бессознательную потребность действия, а лучше движение – в каком угодно направлении.

В этот унылый вечер, когда сама природа, казалось, брезгливо отвернулась от дела рук своих, выразившегося в сероватой грязной каше, покрытой неестественно низким хмурым небом, почти задевавшим крыши отсыревших многоэтажек, Сергей для разнообразия решил прогуляться самым что ни на есть пешком, находя странное удовольствие в созерцании промёрзших озлобленных прохожих. Он целенаправленно шёл неизвестно куда, по возможности прямо, пока ведомый коварными московскими переулками не оказался неожиданно недалеко от знакомого полуресторана-полуклуба для премиальной, как он шутя это называл, столичной публики.

Музыкальные пристрастия завсегдатаев подобных заведений представляют, отчасти в силу возраста, жутковатую смесь из отечественной попсы времён девяностых, Высоцкого с его многочисленными современными подражателями, какого-нибудь краткого фрагмента Чайковского, услышанного в далёком школьном детстве, и всех без исключения модных западнее Вислы исполнителей. Возможно, поэтому ещё вчера приютивший на ночь одного из лучших британских ди-джеев клуб сегодня открывал свои объятия в сопровождении некоего «Вале-е-ры», резковатым дискантом пугавшего неопытных посетителей. Отчасти здесь есть повод для определённой гордости за нашего человека, который хотя бы в своей-то стране научился после долгих лет тренировок плевать на какие-бы то ни было условности и оттягивается теперь по полной.

«Валера так Валера», – только и успел подумать Сергей, когда чья-то мнимо дружеская рука схватила его под локоть. Недовольно повернувшись, он узрел противную харю, расплывшуюся в загадочной обольстительной улыбке. Данный конкретный индивид, среднего роста полноватенький увалень c бегающими маленькими глазками, прозванный знакомыми фармацевтом, отличался тем, что способен был силой одних лицевых мышц проиллюстрировать – когда, сколько, чего и в каком количестве он сегодня употреблял. В тот день речь явно шла об экстази, марихуане и кокаине, принятых вопреки рекомендации дилера почти одновременно, чем и обусловлена была некоторая потерянность слегка подтрусившего завсегдатая здешних тусовок. «Чувак, как я сейчас ехал, это огонь», – универсальный речевой оборот, подходящий под любые переживания, стоило лишь поменять глагол на «трахал», «жёг» или «посрал». К слову, последнее чаще других вызывало у Стасика, так его звали, сильнейшие положительные эмоции, исключая случаи, когда, перебрав наркоты, он совершал это священнодействие непосредственно на диване, предусмотрительно не сняв перед этим штаны, поскольку прилюдное испражнение могло грозить ему чёрной картой клуба, в то время как несколько пострадавшие от энергичного напора трусы он широким гусарским жестом просто оставлял в туалете, непременно развешивая их поперёк зеркала. Сия, на первый взгляд, странноватая демонстрация могучих возможностей собственного организма по сути своей идентична позёрству качка химика, навешивающего запредельный вес на олимпийский гриф.

К чести Стасика стоит отметить, что он делал это, во-первых, почти без вреда для окружающих, во-вторых, отнюдь не специально, а в-третьих, каждый раз искренне смущаясь произошедшим, так что хорошо знавшие его друзья со временем научились по испуганно-робкому лицу определять наступивший «шоколадный приход», после чего вежливо отсаживались, давая обезумевшему от горя товарищу привычные десять минут на осознание произошедшего и ещё пять – на закрепление стяга в положенном месте. «Номер три», – возвращаясь, неизменно сообщал он гордо, имея в виду, что плод его сегодняшних усилий разместился в третьей от входа в туалет кабинке, куда благоразумнее не наведываться в ближайший как минимум час.

Вообще лет двести назад он был бы тем, что называется, добрым малым, угощая в родном гусарском полку шампанским кого ни попадя, ходил бы в бой как все, избегал бы не из страха, но боязни выделиться дуэлей, и кончил жизнь довольным благодушным холостяком в триста душ, потягивающим чубук и развлекающимся охотой, но многочисленные соблазны в сочетании с неумением отделяться от коллектива превратили его в меланхоличного бесхребетного размазню, необходимого компании в качестве шута и ещё более – для безусловного поддержания любой самой идиотской инициативы: стоило одному из них придумать какой-нибудь фокус, как взятый за шкирбон Стасик тут же превращал больное воображение одного в осознанное желание меньшинства, давая стимул к дальнейшей агитации. Он был настолько смешон и безобразен, что не пользовался успехом у женщин совершенно, хотя время от времени рядом с ним появлялись недальновидные любительницы охмурить богатенького сыночка и затащить его в ЗАГС, пока лучших из них после официального знакомства с родителями не прибирал в любовницы отец, а те, что поплоше, вскоре соображали, как непередаваемо далёк их потенциальный благоверный от папиных капиталов, а потому ретировались с унизительной даже поспешностью.

В очередной раз брошенный Стасик, тем не менее, не обижался, сознавая за собой весьма скромный набор из подобающих мужчине достоинств, и, было, переключился на соответствующих, как думалось, его внешности дам, поражая друзей удивительными подчас сочетаниями уродливости форм и пустоты содержания, пока с удивлением не обнаружил, что даже эти воплощённые иллюстрации к стихотворениям Хармса были совершеннейшим образом убеждены в своей исключительной красоте не без примеси обольстительного шарма, так что оставалось лишь устало краснеть, когда те пускали в ход могучее женское обаяние. Ему нужно было просто снять какой-нибудь приезжей молодухе квартиру за сорок тысяч, и в благодарность за такую щедрость, а ещё пуще – за возможность отдыхать в лучших московских клубах, раздражая воображение оставленных подруг и провинциальных ухажёров, она бы даже со временем его полюбила, вероятнее всего, после того, как обошедшая её на школьном выпускном бывшая прима класса, приехавшая к ней в гости, не принялась вдруг с видимым усердием обхаживать щедрого содержателя. В ту ночь и трижды обосравшийся Стасик испытал бы на себе всю силу податливой женской сексуальности, превратившись вследствие настойчивых томных увещеваний в грубого ненасытного самца, чтобы скучающей в соседней комнате гостье стало очевидным, какой удивительно твёрдый кладезь достоинств скрывается под его слегка отвисшим брюшком. Всякая коммерция, впрочем, была чужда лёгкому жизнерадостному характеру этого непременного деревенского дурачка, который жизненно необходим и в самой luxury village, а потому он так и остался не-оприходованным, изредка пробавляясь компанией случайной, не в меру нанюхавшейся девки, готовой отдать всё что угодно за продолжение дорожной карты.

Как ни странно, из всех многочисленных знакомых Сергей больше всего благоволил именно этому бестолковому увальню, быть может, где-то в глубине души сопереживая его жалкой судьбе, которая в иных обстоятельствах вполне могла бы сложиться иначе. И если такие как он и составляли ненавистный их группе класс вечно жующих убогих потребителей, то стоило признать, что конкретно Стасян во всю жизнь, наверное, не сделал никому зла, а если и вырос таким, то вследствие нескончаемых оскорблений разочарованного отца, которыми тот пичкал единственное чадо с того момента, как тот себя помнил.

Папаше-моралисту не приходило в голову, что сын не виноват, если ему не приходилось ходить ежедневно пешком три километра в школу, когда есть водитель, пересчитывать десять раз до этого сосчитанные копейки в школьной столовой, чтобы, подвергаясь знакомому ребенку унижению сверстниками вкупе с презрительными взглядами обслуги, набирать себе несколько порций чёрного хлеба, будучи не в состоянии купить второе или даже первое. «Дома забыл взять», – тихо оправдываясь неизвестно перед кем, рассовывал он в карманы школьной формы хлеб и, пройдя под палящим жаром десятков глаз до выхода, преодолев-таки роковые двери, бегом устремлялся под лестницу первого этажа, ведущую в подсобку. Там он, давясь, заглатывал сухой хлебный мякиш, преодолевая вызванную голодом тошноту, чтобы успеть расправиться с долгожданной едой, пока любители непритязательных развлечений из классов постарше не навестят его одинокое пристанище, чтобы, отобрав у него чёрные, магически притягательные куски, растереть ими наиболее выразительные, по их мнению, части тела, и, бросив на пол, наблюдать, как обливающийся бессильными слезами третьеклашка не может оторвать от них взгляд.

«Жри, а то в труху растопчем», – шутя грозили они и иногда действительно претворяли в жизнь страшную угрозу, но чаще звонок прерывал их весёлые игрища, и, пнув его напоследок с досады, они убегали, оставляя на грязном полу манящие корки. Рискуя остаться голодным вторые сутки, а по понедельникам и третьи, потому как это была единственная еда, он, тем не менее, ни разу не притронулся к осквернённому хлебу раньше, чем снова оставался один, даже когда подкашивающиеся от слабости и напряжённого ожидания ноги не выдерживали, и он бессильно опускался на карачки под радостные повизгивания возбуждённой толпы. В десять лет его силе воли и знанию жизни позавидовал бы всякий мужчина в расцвете сил, и, дожёвывая беспредельно вкусную, несмотря на однообразные старания школьников, горбушку, он однажды спокойно решил добиться всего, переступив соответственно через кого и что угодно, но гарантировать себя от повторения этой сцены в грядущей взрослой жизни. И добился, силой характера в сочетании с благоприятствующими обстоятельствами второй половины восьмидесятых, урвав положенный ему от провидения кусок, но по иронии не смог передать единственному сыну и жалкой доли накопленных годами достоинств, превратив того в нервного затюканного неудачника.

Неожиданно Сергею пришла в голову интересная мысль, и привыкший особенно не противиться любым своим желаниям он тут же взялся претворять её в жизнь.

– Послушай, Стас, как хорошо, что тебя встретил, мне как раз нужна помощь.

Стасик, весьма слабо представлявший, чем таким он может быть полезен в принципе, а Сергею в частности, тем не менее, как мог, изобразил лицом готовность всячески услужить товарищу: дар речи к нему пока ещё не вернулся.

– У меня тут что-то вроде деловой встречи с одним знакомым, и будет ещё компания из трёх-четырёх девушек для, так сказать, общего антуража, и было бы неплохо тебе их малость поразвлечь, когда нам, может быть, понадобится минут на двадцать-тридцать отойти, чтобы поговорить без свидетелей. Дам бросать, сам понимаешь, не чудо как прилично: а тут ты их как раз и развлечёшь.

Накачавшийся доброй половины таблицы Менделеева, определённый в Дон Жуаны Стас попытался сообразно приятной оказии принять мужественную позу, но, несколько переборщив с выставлением далеко вперёд подобия мужской груди, поскользнулся и стал падать на спину, так что лишь вмешательство расторопных охранников клуба спасло его от перспективы разбить затылок о малопритязательный в подобном случае керамогранит. Поблагодарив мычанием спасителей, он жестами весьма доходчиво попросил небольшую паузу, дабы посетить предварительно уборную, где предусмотрительно облегчился всеми доступными способами. Затерев рвотное пятно на рубашке намоченной салфеткой, он поспешно вернулся к страждущему помощи другу и, представ на этот раз во всей красе, коротко резюмировал: «Я готов». В последнем трудно было усомниться, принимая во внимание не застегнутую молнию на брюках, лишь частично заправленную рубашку и цветастые трусы, то тут, то там грозившие начать превалировать над остальным туалетом. Любой другой был бы на его месте отвратителен, но Стасик был кладезем какого-то светлого природного обаяния, легко компенсировавшего все его не такие уж и многочисленные недостатки. Искренность в сочетании с непосредственностью – более чем редкие в пределах МКАД качества, удачно дополняли его образ, превращая жадного до удовольствий развратного бездельника в милого бестолкового простака, который в отсутствие необходимости хоть сколько-нибудь работать лениво плыл по течению, принимая сообразную с излучинами реки форму. Если бы однажды избранная московская тусовка неожиданно забросила наркотики, сменив пафосные клубы на бассейн и спортзал, он в числе первых стал бы с привычным усердием осваивать баттерфляй и тягать железо, ведомый лишь увлечением большинства. По мнению лично Сергея, его призванием и должен был стать профессиональный спорт, которому слишком образованный отец считал недостойным посвящать не то что жизнь, но даже сколько-нибудь длительное время, а потому ещё в детстве поставил крест на футбольной карьере сына, отобрав у несчастного ребёнка мяч и в пять лет усадив за «Элементарный учебник физики», на деле оказавшийся каким-то пособием для аспирантов профильных вузов.

Нанятый для дошкольника гувернёр-преподаватель, трепетавший от одного взгляда требовательного работодателя, так за два года и не решился открыть ему истинное предназначение легкомысленной книжки, предпочтя сломать жизнь богатенькому сыночку, нежели лишить прибыльного места себя. Всячески поддерживая начинания родителя, он вдолбил обалдевшему пацану гомеровскую «Илиаду» так, что тот и спустя четверть века в состоянии крайней невменяемости лепетал: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса», удивляя своих менее образованных сверстников. В шесть лет он мог без посторонней помощи добраться при случае из точки А в точку Б в Лондоне или Риме, изъясняясь на английском или итальянском соответственно, а, переступив окрашенный для чего-то золотой краской порог одной из первых так называемых элитных школ, знал уже таблицу умножения. Сверстники, впрочем, не оценили изысканного сочетания презрительной молчаливости с бьющей через край эрудицией и на третий день хорошенько накостыляли юному гению, не забыв помочиться для пущей доходчивости в рюкзак, по иронии судьбы, загнав обеспеченного отпрыска в знакомую папе колею изгоя. Родитель в ответ на слезные мольбы чада о помощи, уже не стесняясь, как взрослого, хорошенько обматерил сына-тряпку, поставил тому на вид жалкую физическую форму и толстый зад, посоветовав разбираться с проблемами самому. Затем последовала рутинная лекция о счастливой безмерно судьбе, которая избавила его от голодного детства и нищей юности, подзатыльник в виде красочной иллюстрации окружающего благосостояния, и отец удалился в спальню жаловаться молодой жене на её убогие гены, превратившие сильное волевое ДНК в эдакую размазню. Мама, впрочем, к тому времени стала одинаково равнодушной как к мужу, так и к сыну, сосредоточившись на удовольствиях предательски уходящей молодости, а потому давно забросила всё, что не имело непосредственного отношения к развлечению страстно полюбившейся ей собственной персоны.

Размышляя над создавшейся не слишком приятной ситуацией, Стасик прикинул, сколько времени займёт превращение изрядно полноватого, дряблого от вечного сидения за книгами тела в бойцовскую форму, нарисовал в воображении картину беспрестанных унижений на протяжении следующих пары лет и, сделав вполне соответствующие трудности задачи выводы, захватил на следующий день в школу небольшую кочергу для камина в гостиной. К постигшим его неудачам, таким образом, прибавилась репутация буйного агрессивного ребёнка, не способного контролировать приступы жестокости, так что насилу оставили в школе благодаря родительским связям, зато уж отец, видя, что устные, как говорится, формы воздействия не производят должного эффекта, решил забросить гуманистическую европейскую модель воспитания в пользу хорошо знакомого с детства солдатского ремня, которым и отходил чресла нарушителя школьного спокойствия.

Образование Стасика таким образом завершилось окончательно, и тот превратился в запуганного стеснительного ребёнка, боявшегося сказать лишнее слово и привыкшего в жизни обходиться ничтожно малым. Даже бунт созревающей юношеской плоти, жаждавшей выхода, он оформил лишь в виде начертанного от руки контура тела женщины, сопровождавшегося коротким призывом: «Хочу е_аться, вот!» Эту прокламацию, что характерно, написанную с правильной пунктуацией, Стасик носил в трусах до самого выпускного, столь нехитрым образом удовлетворяя эстетические потребности своего взрослеющего эго, оставаясь для одноклассников извечным предметом насмешек и грубых шуток, а для учителей сделавшись лишь способом дополнительного заработка посредством репетиторства, так что презрение окружающих со временем стало для него привычным антуражем.

Один лишь физик увидел в нём проблески способностей, когда в шестом классе случайно застал известного тугодума за разбиранием оставленных на доске записей, и выяснил, что юный Эйнштейн в период полового созревания почитывает не одни лишь порножурналы, но и тут отцовская мудрость помешала развиться, быть может, изрядному таланту.

В результате на него махнули рукой уже абсолютно все, и выросший практически в одиночестве, он был безмерно счастлив, когда по окончании престижного вуза его приняли в компанию местной золотой молодёжи, хотя бы и в качестве лишь без меры забавного шута. Привыкший к оскорблениям, он со временем перестал находить в них что-либо неприятное, утешая себя мыслью, что хотя бы чисто физически ему это ничем не грозит. Фактор немаловажный для того, кто ещё ребёнком прочувствовал на собственной шкуре силу родительской ласки, выраженную в бьющей с оттягом стальной пряжке ремня, навсегда зародившей в нём бессознательный, панический страх перед болью. Оставалось лишь догадываться, какая бездна достоинств могла бы развиться из характера, не обозлившегося на весь мир за двадцать лет непрекращающихся издевательств и унижений, которые другого вполне могли бы превратить в кровожадного садиста или маньяка. Неизменные отзывчивость и готовность помочь снискали ему славу совершеннейшего простачка, но как были бы удивлены нацепившие на него этот ярлык оригиналы, узнай они, как безошибочно определял он все их слабые струны, комплексы и страхи. С таким багажом можно было попробовать сделаться дирижёром этого разрозненного оркестра самовлюблённых душ, но Стасику претила роль закулисного манипулятора: лишённый с детства любви, он лишь в ней видел достойный венец собственных усилий, оставаясь равнодушным к производным тщеславия. Его душа отказывалась принять очевидность простой жизненной истины – дорога к светлому чувству лежит через море в лучшем случае коварства, а в худшем – и вовсе самого обычного дерьма.

Заняв громадный диван в зале с более спокойной музыкой, Сергей попросил заехать на часок «посидеть» Михаила, которого нетрудно было заманить куда-либо обещанием хорошей выпивки, и принялся за организацию обещанной компании дам. Выхватив взглядом из ряда скучавших за барной стойкой девушек наиболее симпатичную, он быстро подошёл к ней с невинным предложением знакомства, которое удобнее было бы продолжить за вместительным диваном, вместо того чтобы ютиться на округлости высоченного стула, когда услышал в ответ неожиданное: «Запросто, Серёж, тем более что мы уже знакомы – достаточно близко». Судорожно перебирая в памяти лица деливших с ним последнее время постель девушек, он в то же время продолжал демонстрировать жизнерадостную самоуверенность, увлекая за собой, как выяснилось, давнюю подругу, быстро передал её с рук на руки покрасневшему то ли от смущения, то ли отходняка кавалеру, галантно раскланялся и прямо-таки упорхнул на танцпол, чтобы дополнить комплект и заодно припомнить обстоятельства загадочного первого знакомства. И если первое далось ему без особых усилий, то приятные воспоминания, несмотря на все старания, так и не вернулись, а потому, ведя под руки двух на вид недавних жительниц столицы, он на всякий случай нацепил маску трагической меланхолии, чтобы при случае иметь повод избежать слишком рьяного допроса – с переживающего горькую утрату какой спрос.

Они сели, заказали коктейли, и начались привычные, до боли надоевшие расспросы, сопровождающие любое клубное знакомство, в этот раз для разнообразия прерываемые иногда неожиданными возгласами Стасика, вроде таинственного: «Да ну на фиг» в ответ на то, как одна из них назвала себя Алиной, или глубокомысленного: «Не знаю, что и сказать», когда официант продиктовал ему для верности только что сделанный заказ. Поскольку к Сергею знакомый бармен подошёл лично и услужливо поинтересовался: «Тебе как обычно?», коробя слух фамильярным обращением, последние из двух присоединившихся девушек справедливо приняли его за хозяина вечера и принялись наперебой оказывать вначале невинные знаки внимания, затем симпатии, пока судорожные попытки завладеть его благосклонностью не превратились в битву титанов, где в ход пошли взаимные колкости и оскорбления конкурирующих сторон.

Привыкший к женскому вниманию, он, тем не менее, именно сегодня им тяготился, переживая, как бы чересчур настойчивые дамы не помешали его общению с ожидавшимся вскоре Михаилом, а потому демонстративно переключился на сидевшую напротив старую знакомую, чей презрительно гордый профиль выдавал старожила здешних, равно как и всех прочих мест. Она хранила невозмутимое спокойствие, быть может, несколько обидевшись на то, что была явно брошена наедине с мычавшим по большей части ухажёром, но что-то во взгляде этих хитрых глаз еле заметно говорило о наличии, казалось, более, чем одной мысли, вращающейся вокруг привычных для местных девушек приоритетов. «Не может быть, чтобы она в самом деле скучала», – не переставал удивляться Сергей, начавший вдруг следить за каждым её движением, когда, усмехнувшись, Даша прямо посмотрела на него и произнесла загадочно: «Не ты один здесь любитель понаблюдать», заставив его вздрогнуть от неожиданности и страха, что высказал последнюю мысль вслух. Вечер обещал быть даже более интересным, чем он его запланировал, и, желая развить заинтересовавшую беседу, он спросил всё ещё через стол:

– А когда же мы успели познакомиться, неужели я мог забыть столь привлекательную девушку?

– Как будто ты их когда-то помнил, – уже открыто смеялась она, ещё больше разжигая в Сергее интерес, – придётся уж самому поднатужиться и вспомнить.

– Ну, может быть хотя бы тонкий намёк, малейшую зацепку, неужели Вы лишите меня надежды совершенно?

– Ты бы свой всепобеждающий шарм направил лучше на девушек, а то заскучали, – уже без улыбки закончила Даша и демонстративно углубилась в меню.

В этот момент появился Михаил, которого после многочисленных расспросов всё-таки пропустили в клуб, но якобы для пущей вежливости, а точнее – из предосторожности заботливо препроводили непосредственно до столика, дабы воочию убедиться, что его зачуханный вид имеет хоть какое-то отношение к известному завсегдатаю. Быстро поднявшись, Сергей подчёркнуто вежливо протянул гостю руку, коротко представил его остальным, и удовлетворённый администратор тут же испарился, чтобы не мешать господам наслаждаться вечером в компании приятных, на вид в меру доступных дам. Никто из присутствовавших не обладал талантом поддерживать общий разговор на плаву, вследствие чего коллектив разделился на Михаила с Дашей, неспешно болтавших о чём-то за другим концом стола, Сергея в окружении приободрённых спасовавшей соперницей девушек и Стаса, задумчиво ковырявшегося в носу, покуда его выход на авансцену ещё не объявлен.

– Давайте что ли выпьем за знакомство, – первая вышла из оцепенения Даша и демонстративно приподняла бокал с труднопроизносимым новомодным коктейлем.

– Поддерживаю, – тут же спохватился Михаил, успевший ещё по пути заказать администратору сто грамм любимого ирландского, – Стасян, ты с нами?

– Конечно-конечно, – засуетился тот, силясь вспомнить, какой из стоявших рядом сосудов наполнен был выпивкой, пока наудачу не схватил одутловатый стакан с голубой жидкостью и декоративным зонтиком.

– Вздрогнули, – охотно поддержал Сергей и галантно подал своим дамам коктейли, прежде чем самому поднять рюмку абсента, который всегда пил холодным и чистым, вопреки традиции добавлять в него жжёный сахар.

Совместная попойка с древнейших времён сближает и самый разношёрстный коллектив, сидящие же за столом были, в общем-то, дети одного мира, просто кто-то родился в нём с постоянной пропиской, а другие лишь пытались всеми силами пробиться на ПМЖ в Эльдорадо, но некоторая общность интересов так или иначе просматривалась, вследствие чего после непродолжительных прений кворум был-таки достигнут, и атмосфера контролируемого веселья стала всеобщей. Диспозиция, впрочем, некоторым образом изменилась, и оказавшиеся чуть ли не старыми знакомыми Сергей с Дашей, совершив умелую рекогносцировку, мило болтали, сидя рядом друг с другом, вследствие чего оставшиеся две подружки слегка приуныли, безуспешно пытаясь определить, кто из оставшихся джентльменов наименее бесперспективен и непривлекателен. Умело направляя беседу в нужное русло, девушки выяснили, что ни один из них не обладает сколько-нибудь ценным автотранспортом, хотя в копилку Стасика увесистым золотым рублём легла душераздирающая история, как тот когда-то чуть не убился насмерть на подаренном папой к двадцатилетию спортивном купе, хотя деликатная подробность об изрядно обгаженном водительском кресле всё же подпортила общее приятное впечатление.

Затем начались дежурные расспросы про работу, и тут уж Михаил легко мог дать фору новому знакомому, который, засмущавшись, сообщил, что трудился когда-то в фирме отца, но тот вскоре махнул на него рукой, сказав, что в качестве содержанки он обойдётся родной компании дешевле; в дело вступила недвижимость, и тут уж снова Стасик легко заткнул за пояс жалкого карьериста, поведав, как родитель отселил его от греха в гостевой домик, площадью напомнивший девушкам шикарные особняки хозяев унылой провинциальной жизни. Ещё пара наводящих вопросов, и дамы, извинившись, отправились пудрить носики, чтобы, может быть, даже бросив в туалете монетку, таким образом решить, кто из них получит малопривлекательного, но всё же перспективного разрушителя спорткаров и папиных надежд, а кому, к несчастью, достанется помятый офисный планктон, который в довершение непритязательного образа к тому же, кажется, страдает завышенной самооценкой. В результате Стас испытал редчайшее в его жизни удовольствие почувствовать себя более желанным, чем мужчина рядом, и в приступе благодарности заказал за счёт Сергея девушкам бутылку не самого плохого шампанского.

И в то время, как одна из составившихся пар развлекала себя щекотаниями и прочими интимностями, Михаил от скуки решительно забросил единственную невостребованную пассию и, сосредоточившись на алкоголе, выключился из общей тональности. Брошенная им дама сочла себя вследствие столь грубого надругательства вправе побороться за внимание более расположенных к общению мужчин, но, быстро получив отповедь от Даши, вступила в результате в официальное сражение за блаженствовавшего Стасика. Она бы, может, и устранилась благородно, но день был, очевидно, не базарный, и покуда на горизонте не вырисовывалось иных претендентов на её страждущее чистой обеспеченной любви сердце, приходилось обходиться тем, что есть. С места в карьер, разом оставив позади стрелявшую одними глазами конкурентку, её трепетная душа зашептала в подставленное ухо нежности вкупе с предложением отправиться поискать на территории клуба более укромное, можно даже сказать, интимное место, где они могли бы, наконец, остаться вдвоём. Чуткая к порывам женского сердца натура Стасика уловила здесь намёк на определённый интерес к его скромной персоне, но движимый ранее данным Сергею обещанием, он почти грубо отказал ей, сказав, что пока ещё вынужден оставаться здесь. К неудачам сегодняшнего вечера покорительнице столичных мужских сердец и прочих органов не хватало только быть явственно отшитой убогим пузатым недомерком, и в этот момент она пожалела о том, что покинула родной облцентр, где вполне успешно играла роль безупречно красивой фатальной дамы и светской львицы, пользуясь определённой известностью в местных клубах и являясь объектом сексуальных фантазий доброй половины их обитателей.

– Ну, чего, пошли? – вывел её из задумчивости вопрос Стасика, успевшего испросить у Сергея позволение отлучиться «по делу» на полчаса, – и, силясь на ходу припомнить, что же такое она успела ему в запале битвы наобещать, юная провинциальная нимфа отправилась покорять далеко, конечно, не принца, а так, что бог послал. Успев за время пятиминутной прогулки сообщить жаждавшему ласки ухажёру о своих непростых финансовых обстоятельствах и подправив таким образом пошатнувшуюся финансовую стабильность, она показала изведавшему порядочно удовольствий столичному мальчику, что такое непередаваемый колорит российской глубинки столь ярко, что влюблённые легко уложились в положенное время. Как истинный джентльмен, на обратном пути слегка пошатывавшийся Стасик попросил телефон и записал новую знакомую под выразительным «Оксана Б», добавив её к внушительному списку фамилий, состоявших из второй буквы алфавита.

Вернувшись на своё место, счастливый любовник счёл нужным первым делом отрапортовать Михаилу, что Ксюха очень даже ничего и, порекомендовав отведать более чем стоящих талантов девушки, снова переключился на заигрывание с оставленной было подругой. Он был сегодня в ударе, сыпал изысканными комплиментами «такой ничего себе тёлочке», в припадке нежности обслюнявил ей правое ухо, не побрезговав и окружающими волосами, доливал почти всегда удачно шампанское в бокал и вообще, избавившись от лишних гормонов, превратился в милого бестолкового подростка, в приступе юношеской страсти неумело пытающегося всячески произвести впечатление. Последнее несколько смазалось, когда к природному обаянию добавилась парочка цветастых таблеток, но худшего удалось избежать, и, посидев в задумчивости пять минут, Стасик вопреки опасениям лишь самую малость испортил воздух, зато сопроводив сей акт юной жизнерадостности более чем громким звуком. На лице сидевшего напротив Михаила автор шутки неожиданно увидел порицание, граничившее с желанием разломать его и без того не слишком притягательное лицо непосредственно на месте, так что пришлось шёпотом апеллировать к Сергею с характерным: «Чего это он?»

Старший товарищ успокоил, объяснив, что тот есть жертва чересчур строгого воспитания, и посоветовал в дальнейшем отлучаться даже по столь невинной, казалось бы, нужде в туалет, раз уж им так не повезло оказаться этим вечером в компании бунтующего ханжи, с которым его связывали, к несчастью, деловые отношения, а потому не было возможности дать отповедь зарвавшемуся агрессивному социопату, не обладавшему элементарным чувством юмора. Последний, к слову, влив в себя первые триста, находился в слегка затруднительном положении: находясь в пороговом состоянии принятия решения относительно продолжать или, наоборот, сворачивать веселье, он жаждал внимания пригласившего его друга, но тот всецело, казалось, погрузился в разглядывание прелестного Дашиного личика, ничуть, по-видимому, не интересуясь происходившим вокруг, так что, взвесив имевшиеся за и против, Михаил в результате, подумав, решил откланяться и позже выяснить у Сергея, какого лешего тот вытащил его на эту малопонятную вечеринку. Посмотрев для вежливости на часы, он показательно спохватился, быстро извинившись перед всей компанией, разом встал из-за стола и быстрым шагом направился к выходу. На полпути его, тем не менее, догнал хозяин веселья и, усадив за ближайший свободный диван, быстро заговорил:

– Я тебе Стасика хотел показать.

– В качестве кого? Ты его не к нам ли рекомендуешь?

– Нет, конечно. Чёрт, собирался с тобой поговорить, но как-то всё закрутилось неожиданно. Встретил его случайно и подумал, что вот будет тебе характерный пример: бесполезный, но, заметь, и совершенно безобидный коптитель неба, любитель закинуться чем-нибудь без особых последствий, в своём роде непосредственный, даже безвредный, повторюсь, нелепый простачок, которому амбициозный папаша ещё в детстве занизил ниже плинтуса самооценку и растоптал какие-либо зачатки личности. Вот он живёт, никого не трогает, грубого слова не скажет, предмет насмешек, ходячий карманный гороховый шут, которого таскают за собой все кому не лень, чтобы посмеяться, а то и поиздеваться иногда. Когда-нибудь женится и станет безответным забитым рогоносцем, будет в меру сил не мешать воспитывать собственных – лишь в силу возможностей современной науки безошибочно определять отцовство – детей, а то и после двух первых благоверная подкинет ему третьего, любимого, не от него, да заставит и это переварить, умрёт никому абсолютно не нужным, одиноким и по-настоящему несчастным: врагу не пожелаю такой судьбы.

– Давай ближе к делу, нехорошо бросать на произвол судьбы тобой же собранную компанию.

– С каких пор ты сделался таким щепетильным, – уже огрызнулся Сергей, – видимо, ещё пока трезвый. Но суть не в этом. Я всё спросить хотел: его тоже под нож? Ведь он одним из первых в русле твоей новой теории эволюции пойдёт, тут уж, как пить дать, отец его в числе не самых последних государевых, так сказать, людей, но только он от него за всю жизнь ничего хорошего не видел, одни оплеухи да рукоприкладство. Он дурак, глупый безвредный дурак, считай, что вообще слабоумный, и его папаша больше всех обрадуется, если Стасика раньше него на тот свет отправят, но в этих-то тонкостях и вся соль. За что ему это, я наверняка знаю, что уж он-то это никак не заслужил, да рядом с ним я все круги ада заслуживаю, а этот разве что няньку подобрее, – он, было, остановился, чтобы перевести дыхание, но тут же продолжил, – мрази всяческой довольно, не спорю, тут на любой термидор хватит вместе с новой коллективизацией, но неужели так безальтернативно это сталинское «лес рубят, щепки летят». Ты не подумай, что я как девочка раскудахтался и мучаюсь сомнениями, – успокоившись, продолжил Сергей, – дело совершенно не в этом. Стасик так Стасик, но для себя понять хочу, предполагает ли наша система исключения из правил?

– Если ты закончил, – помедлив, заговорил Михаил, – то вот тебе мой ответ: никаких соплей и исключений не предполагается, есть в одном известном курсе западного корпоративного менеджмента основополагающее правило, что нельзя выстроить процедуру работы под конкретных людей, следует, наоборот, под требуемую схему искать подходящих исполнителей. Не то чтобы описывался именно этот случай, но, тем не менее, смысл тот же. Хотя если лично ты за кого попросишь, то, чего греха таить, обойдём, конечно, вниманием несчастного. Если будет такая возможность.

– А всё же за что Стасика-то? По совести: для дела или потому что воздух, скотина невоспитанная, испортил?

– Какая разница-то. Да хоть потому, что под взгляд попал. Боюсь, это ты у нас сделался больно чувствительным, коллега, а мне пора, до завтра, – Михаил встал, пожал ему руку и вышел, несколько всё же озадаченный.

«Тяжело иметь дело с нынешней породой людей, – размышлял он по пути домой, – во всём им хочется усомниться, всё они пытаются непременно пропустить через своё убогое мировосприятие – вместо того, чтобы сосредоточиться на имеющейся проблеме и заниматься исключительно делом. Однако дела-то до сих пор никакого нет, отсюда, кстати, и брожение умов, так что нечего валить с больной головы на здоровую: раз назвавшись груздем, он и рад бы полезть в кузов, но тот запаздывает, а тогда стоит ли удивляться буйству разыгравшейся фантазии, – обстоятельства более чем ясно указывали на необходимость любого действия, способного пробудить группу от праздности, и эта нелепая сама по себе выходка Сергея вскрыла порядочный нарыв, из которого может полезть всё, что ни попадя. Всякое сомнение в их деле было величайшее зло, и оставалось только порадоваться за дисциплинированного товарища, решившего высказать наболевшее в установленном порядке, вместо того чтобы тихо переваривать взрывоопасную смесь до консистенции самовоспламенения, когда никакими словами и разъяснениями уже не поможешь». Им всем было трудно раз за разом ломать в чём-то себя и перешагивать через привычное ради какой-то мифической будущей цели. Стоило, как минимум, принимать в расчёт, что остальные, хотя и тоже являются теперь носителями идеи, но состоят с ней в гораздо менее интимной связи, чем её непосредственный создатель. Михаилу достаточно было знать, что они движутся в нужном направлении, в то время как им требовалось видеть, ощущать, а лучше участвовать или производить это самое движение, но зато уж и направление тут было несущественно. Вся человеческая жизнь, по сути, есть побег от статики, а движением, сползанием на дно или полётом достигается это состояние – не так уж и существенно. В этом уравнении веры нельзя было пренебрегать ни одной переменной, и если одна из них требовала как можно скорее обеспечить группу работой, следовало незамедлительно сделать это – не важно, чем конкретно, но основательно и надолго озадачив её членов. Эта передышка нужна была ему, чтобы окончательно продумать детали первой акции и всесторонне подготовиться.

Вечером следующей пятницы Михаил с неизменной пунктуальностью явился к знакомому дому в центре, решив на этот раз избавить себя от сомнительного удовольствия переговоров с чересчур исполнительным консьержем. Подождать десять минут на весьма условном морозе показалось ему достаточной платой за то, чтобы не чувствовать лишний раз – нет, не унижение, – успокаивал он себя, – но исключительно злость, пока рентгенообразный взгляд мнительного неудачника станет медленно исследовать его с головы до ног. Удивительно, но рабы в этой стране издревле любят хозяев больше, чем соплеменников, – в десятый уже, наверное, раз муссировал он одну и ту же банальную мысль, – и может быть, в этом-то и кроется секрет исключительной успешности любой диктатуры, особенно если последняя заботливо прикрыта религией или данным в угоду современным реалиям, хотя и ограниченным, но всё же правом голоса: трусливого, из-за угла писклявого выкрика, но всё же лучше, чем совсем ничего.

Ему и самому надоедала эта вечная привычка философствовать – вместо того, чтобы предаваться нормальным мужским радостям: крутить головой, следуя глазами за симпатичной бабой, проводить восхищённым, чуть завистливым взглядом дорогую машину с тремя сотнями лошадей под капотом, подумать о том, как хорошо бы на такой вот кобыле, да с такой вот кобылой, – или как там положено думать нормальному самцу, вспоминающему о сексе несколько десятков раз на дню? – и тут же, как бы издеваясь над его одухотворённостью, дверь подъезда отворилась и из неё вышла одна из вчерашних знакомых, но не одна из продажных сельских дурочек, а третья, Даша, с которой он даже успел перекинуться словом, но теперь, стоя боком и не попадая таким образом в спектр её обзора, вдруг стушевавшись, не решился подать голос.

Бёдра качались плавно, небрежно, но элегантно наброшенная шубка ценой в среднестатистическую годовую зарплату, казалось, плыла вместе с хозяйкой по мостовой, доходившие до середины спины русые волосы резвились в отблеске уличных фонарей, и вся фигура её являла собой воплощённую женственность, подобно той, что трепещущую от удовольствия или просто наркотического кайфа обнимал он ещё недавно. Навстречу девушке рванулся с места более чем приличный седан, но вопреки ожидаемому броску услужливого водителя она сама открыла дверцу и привычно грациозно скрылась в просторном салоне. Последнее, что поймал взгляд, были стройные ноги в изящных сапожках, и он с удивлением признал, что даже обувь, оказывается, может источать бешеную сексуальность. Задние стёкла были по-московски наглухо тонированы, и Михаил с неудовольствием отвёл взгляд, которому нечем стало потешиться, да и, кстати, чтобы не выглядеть раскрывшим от восхищения рот зевакой.

Спустя несколько минут подъехал Сергей, по-видимому, спустившийся с ней вместе, но потерявший время, пока забирал машину из подземного гаража, и они покатили собирать урожай пятничных столичных пробок. К счастью, таинственная избушка находилась хотя и далеко, но в западном направлении, вследствие чего дорога, активно эксплуатируемая слугами народа, не слишком пестрела светофорами и в целом представляла собой вполне приличную трассу. Через пятьдесят километров зона ответственности государственных дач закончилась, но вместе с ней упал и пассажиропоток на дорогих машинах, ехать стало совсем легко, и, принуждённо избегая темы женщин, Михаил старался поддерживать разговор вокруг их непосредственной деятельности:

– Интересно, сколько энергии сосредоточено в той не находящей выхода злости, с которой торчащие в пробках рядовые дачники, получившие известные шесть-десять соток от родителей, смотрят на проезжающие по резервной кортежи? Странно, как только у тех двигатель не глохнет, спасибо немецкой основательности, а то остались бы мы чистыми сиротами без начальственного присмотра, не знаю, что и делать бы тогда стали.

– В точку: чем нам с тобой заниматься в таком случае, это вопрос, – не отрываясь от дороги, ответил Сергей, – какая уж там расширенная ответственность, если вокруг сплошная избирательность, и любого бюрократа можно заменить цивилизованным голосованием или сбором подписей.

– А вот это ты зря. Мелко плаваешь, как говорили твои, наверное, предки-дворяне екатерининского времени, когда им пеняли на совсем уж бесчеловечное отношение к подведомственному населению: это же всего лишь повод, чтобы направить в нужное русло скопившуюся невостребованную энергию; не было бы этого, нашлось бы другое: бездуховность, разврат и падение человечества в пропасть, да мало ли что ещё можно придумать, лишь бы привить людям идею.

– Не многовато ли ты на это ставишь?

– Вот не скажи… человек, заражённый идеей, – сам по себе весьма опасный механизм, потому что почти не поддаётся какому-либо внешнему воздействию. Смерть ему не страшна, более того, где-то в глубине души он даже желает её как освобождения. Свобода для него эфемерна, боль кажется незначительной:

блекло всё, что не затрагивает главного, а способно ли что-нибудь дотянуться так глубоко?

– В твоих рассуждениях есть один только минус, – чуть улыбнувшись презрительно, счёл нужным вставить реплику Сергей, – всё это теория, которая мало общего может иметь с практикой. Боли нет – это, конечно, красивый лозунг, но не потеряет ли он слегка актуальности, когда тебе станут спиливать зуб где-нибудь на Лубянке или Петровке?

– Возможно и потеряет, – равнодушно ответил Михаил, сделав ещё один глоток из припасенной в дорогу плоской бутылки. Затем он на несколько секунд закрыл глаза, чтобы как можно лучше прочувствовать наслаждение от стекающего по стенкам пищевода его личного односолодового бога, – даже наверняка потеряет, только что это меняет? Важно, что не страшно сейчас: хоть на баррикады, хоть в поясе шахида на колонну ОМОНа. Положим, расколют кого-то, и дальше что? Он даже имён не сможет указать, разве что место сбора, какую-нибудь съёмную квартиру. При самом удачном раскладе они вытравят, положим, всю пятёрку, но в целом это ни к чему не приведёт. Наоборот, вкус крови и опасности придаст в сознании остальных смысл всему предприятию. Легко сомневаться, когда вы просто болтаете, но если ради той же идеи кто-то идёт на смерть, положим, что и не очень добровольно, волей-неволей приходится признать её стоящей. Весь смысл такой организации повторяет модель зарождения и развития идеи в отдельно взятом организме: когда инкубационный период пройден и сознание поражено – в случае с организацией, это первые двадцать пять-тридцать членов, любые противодействия и инъекции лишь ускоряют метаболизм распространения. Опять же вступает в действие и принцип «свой-чужой», поэтому, когда чужие убивают своих, это лишь подогревает ненависть и жажду мести, плюс к тому же в каком-то смысле тщеславие: ответить достойно этим выродкам.

Михаил ощущал себя во власти приятного мягкого порогового состояния между относительной трезвостью и приличным опьянением: как будто сидишь на парапете и слегка раскачиваешься, чтобы чувство опасности приятно щекотало нервы и разгоняло по венам адреналин, но при этом стараешься не забыться совсем, потому что снизу тебе всё-таки мило улыбается смерть, готовая при случае размазать твои мозги по гостеприимному асфальту.

– Или, может быть, Вы другого мнения? – качнулся он чуть-чуть в сторону бездны, предлагая, так сказать, открыть дискуссию.

– Я лично против всей этой метафизики, – реагировал Сергей, – есть задача, есть подходящее средство для её выполнения, и мне лично это нравится и подходит, а общаться с космосом как-то не тянет. Вполне допускаю, что это нужно, если таким образом получается выстроить модель последующих действий, но лезть в это не хочу. Да и вряд ли, думаю, меня привлекли для теоретических изысканий, но скорее – как именно грубое практическое звено, так что позвольте, господин революционер, мне таковым оставаться и не соблазняйте мой разум прелестью рассуждений, – он проговорил это спокойно, без эмоций, что разительно отличалось от всех предшествовавших бесед на тему деятельности группы.

– Постарайся по возможности обходиться без этой пошлости, революционер, – только и ответил Михаил, неприятно поражённый случившейся переменой в отношении партнера к тому, что должно было, как минимум, занимать большую часть его сознания, впрочем, здесь вступал в силу тот же фактор бездеятельности, а поскольку непосредственно в данный момент поделать с этим ничего было нельзя, следовало как можно быстрее выбросить из головы ненужное беспокойство и переключиться на что-нибудь исключительно положительное, – пока дожидался тебя, видел Дашу, с которой ты познакомил меня вчера вечером.

– Да, оказалось, мы с ней старые почти что приятели, но я её раньше избегал: не люблю девушек нашего круга, особенно если симпатичных – устаёшь от их непрекращающегося самолюбования. Тут схема та же: им лучше всего подходят смазливые мальчики из низов, мечтающие охмурить богатенькую дочку и, поставив в паспорт штамп, обеспечить себе безбедное праздное существование. Надо сказать, что срабатывает, конечно, чаще, чем у таких же баб, но, в общем, всё же крайне редко. Да и любимое чадо у папы всегда остаётся прежде всего избалованным ребёнком, он не спешит, как в случае с сыном, видеть в ней взрослого самодостаточного человека, скорее наоборот, как можно дольше играет в дочки-матери, так что и мужа её рассматривает, прежде всего, как очередное средство развлечения. Я знал случай, когда одна такая девочка, располнев после родов, сдуру пожаловалась папаше, что дражайший супруг к ней в постели охладел, так тот, благо носил хорошие погоны и разговаривать с подведомственным населением умел, завёз его силами вверенного подразделения в соответствующего вида подвал, где излишне фригидного мальчика слегка отделали и объяснили, что либо он вопреки страху потери зрения начнет жрать виагру и таким образом удовлетворительно выполнять минимум дважды в сутки супружеские обязанности, либо ему эти самые глаза вырежут на фиг, а тело в соседнем лесочке закопают: и тогда повздыхает юная вдова, похудеет в хорошей израильской клинике и найдёт себе нового мужа, посвежее и не такого избалованного. Про то, чтобы изменить – тут, понятно, речи вообще не идёт, могут запросто в самом прямом смысле оставить без мужского достоинства, такой вот добровольно-принудительный целибат.

– И неужели много находится желающих на таких условиях жениться?

– Более чем. Ты пойми, мужчина, всерьёз стремящийся занять место зависимого от чужой воли почти домашнего животного, сам по себе должен быть не семи пядей во лбу. Если мордашкой вышел, то чтобы составить чьё-то счастье, ему нужно приодеться слегка, хорошо подстричься и пролезть в хороший клуб: последнее и есть самое сложное. Время сейчас не то, богатые невесты книжек не читают и поражать их воображение не нужно, если и вовсе не вредно. Ты должен хорошо с ней смотреться и уметь развеселить, что нетрудно, если благодаря финансовой состоятельности набор инструментов весьма обширный. Те, что поумнее, выбирают девочек поплоше и не больно симпатичных, и вот здесь уже совсем не глупый расчёт: такая запросто влюбится в него без памяти, будет всю жизнь терпеть его блядство, но моралиста-отца к нему на пушечный выстрел не подпустит. Опять же при хороших деньгах да без забот такой мужик и в пятьдесят будет выглядеть как изнеженный мальчик, а к тому времени отец семейства если дуба и не даст, то волей-неволей озадачится судьбой детишек и появившихся внуков, так что и супругу чего-нибудь да перепадёт. На мой лично взгляд, не такой уж и глупый выбор: заткнуть за пояс жену и за её же счёт ни в чём себе не отказывать. А сделать Дон Жуана можно почти из любого: даже тебе – немного похудеть да обзавестись хорошими шмотками, и дело пойдёт, опять же и для карьеры было бы полезно, вот только пить нужно будет в таком случае бросить; существенно ограничить хотя бы.

– Тогда я воздержусь, – засмеялся Михаил, – потом – всегда приятнее ни от кого не зависеть и никому не быть обязанным. Пусть немного, но уж точно моё, а не папино, женино или дядино.

– А вот это, по-моему, фикция. Ты всегда будешь зависеть от работодателя, начальника, конъюнктуры на рынке и тысячи других факторов. Так не лучше ли, один раз поднатужившись, подмять под себя жаждущую любви девочку и больше не заботиться ни о каких проблемах?

– Ощущение, будто меня агитируют. Но здесь уже ты не прав: с определённого момента, имея в активе образование, опыт работы и MBA, сотрудник всегда пристроится в другое место.

– Если только ему меньше сорока лет.

– Да, пожалуй, не поспоришь. Для владельца папиного бизнеса ты неплохо осведомлён о непростой судьбе офисного планктона.

– Мне же, так или иначе, приходится им руководить. К тому же была у меня одно время идеалистическая мысль добиться всего самому.

– Так почему же не добился?

– Это же полумера. Всё равно я прекрасно сознавал, что, как единственный ребёнок, получу со временем отцовский бизнес, так не лучше ли вникать понемногу в это, чем просиживать штаны в офисе. Иначе после того как отец отошёл бы от дел, я по дурости и незнанию растерял бы больше, чем смог заработать самым что ни на есть самоотверженным трудом. Опять же фора мне дана была хорошая: с моим образованием и лондонским акцентом любой иностранец считал бы меня за своего, а это, как ты понимаешь, фактор поважнее служебного рвения. Как-то противоестественно, куда ни шло, если бы мне хотелось доказать кому-то или себе что-то, но так ведь нет же. А без этого банально лень, если уж совсем откровенно. А ты бы на моём месте как поступил?

– Я бы на твоём месте упал бы папе в ноги и, рыдая, сообщил родителю, что вижу себя исключительно художником, на фотографа твой вряд ли бы клюнул, и чувство прекрасного во мне затмевает все позывы к карьере и самоутверждению. Далее попросил бы прикупить себе хорошенькую виллу на каком-нибудь недорогом богатом круглый год развлечениями острове вроде Доминиканы и, получив хорошее содержание, дожил бы чистым Oбломовым до самой старости, чтобы умереть в постели с несколькими симпатичными мулатками, подбрасывая сердобольному родителю скупленные за копейки полотна местных творцов: ещё, глядишь, и коллекцию бы хорошую на старости лет собрал. И никогда, повторюсь, никогда не вернулся бы на нашу долбаную Родину, – почти уже со злостью закончил Михаил.

– Так что тебе мешало совершить всё это, но только с небольшим опозданием? С твоей карьерой и откатами к тридцати пяти, ну, может, чуть попозже обзавёлся бы парой московских хат на окраине, которые можно сдать, насобирал бы сумму не на виллу, конечно, но на свой домик в тихом месте – и вперёд: на местном климате быстро поправился бы и дожил, как пить дать, до ста лет в самом что ни на есть девичье-мулатском обществе. А стало бы скучно – завёл бы там свой маленький бизнес, вон хотя бы бордель.

– Теперь уже не получится, – грустно реагировал несостоявшийся сутенёр, – и дело не в том, чем мы сейчас уже занимаемся. Когда живёшь долго в такой стране, как наша, в какой-то момент проходишь точку невозврата, которая и есть основа нашего оголтелого патриотизма: тебе везде становится решительно скучно, потому что нигде в мире нельзя получить столько эмоций и воплотить столько фантазий без существенного риска для жизни. Тут ведь уникальная, по сути, модель: с одной стороны, живёшь в более-менее цивилизованном государстве с разваливающейся, но вполне исправно функционирующей инфраструктурой, а с другой, за своим личным забором ты являешься безраздельным властелином всего сущего, и закону нет до тебя совершенно никакого дела, потому что обществу плевать, что у тебя там происходит, до тех пор, покуда это его непосредственно не касается. Сие есть свобода особенная: ты своим холопам хозяин, будь то жена или дети, а если поумнее окажется соотечественник, то заманит к себе на участок пару безродных узбеков, организует маленький подпольный гешефт, производство какой-нибудь ликвидной дряни, вроде мебели ручной работы, и вообще красота. Много ли нужно, чтобы прокормить такой персонал, зато какое удовольствие пойти утром посмотреть, как там людишки твои копошатся. Твои, понимаешь, собственные. Это всего лишь один пример, как можно реализовать здесь любые, самые больные желания, тут рай для любого предприимчивого человека.

– Может быть, ты и прав, – ответил Сергей задумчиво, – только как-то совсем грустно становится от такой вот действительности. Выходит, ни на что совершенно мы, как нация, уже не способны.

– Как нация – да, мы давно прошли фазу подъёма и перегорели в коммунистическом пожаре, но остались ещё и иные, не менее полезные свойства отечественного организма, на которых можно выстроить очень многое.

– А именно?

– Здесь тебе лучше в самом себе покопаться. Такие вещи на веру принимать нельзя, их нужно прочувствовать, иначе никогда не сможешь ими управлять. А тем более направлять, – добавил после небольшой паузы Михаил, – нам ещё долго ехать?

– Минут пятнадцать-двадцать, не больше, после того, как свернули с трассы. Хорошо, что снега ещё нет, здесь не всегда хорошо чистят, бывали случаи, что приходилось бросать машину у какого-нибудь магазина на полдороге и вызывать местное такси «УАЗик», так прямо и называется. И, кстати, чтобы местные из зависти или ещё почему хотя бы колёса спустили – ни разу. Знаешь, мне вот кажется, что наиболее развращающее действие на русского человека оказывает именно город, или там посёлок, то есть место, где отсутствует обычный труд на земле. Я здесь как-то застрял в снегу и остановил проезжавший рейсовый автобус, который меня вытащил. Даю ему за помощь пятьсот рублей, на что водитель мне отвечает, что у него нет сдачи: это, мол, стоит только стольник, то есть цена бутылки водки в деревенском магазине. Говорю ему, что мелочи нет, бери уж, спасибо, что вытащил, но он-таки упёрся и не взял. Я предложил разменять в магазине, но у того пассажиры и какой-никакой график, и без того задержался, так что спаситель мой только рукой и махнул.

– Так и укатил?

– Именно. Без всяких, что называется, обид. Не сомневаюсь, что и в другой бы раз так же вытащил, а ведь это сто с небольшим километров от Москвы, но там, где земля, наш человек становится чем-то особенным. Никогда всерьёз не думал, что эта воспетая крестьянская мудрость существует где-то, кроме как на страницах романов, но имел случай лично убедиться: однажды у Андрея зимой, ночью, в минус двадцать с гаком что-то случилось в водопроводом люке, и позвал он местного умельца на помощь. Разгрёб тот снег, надел рыбацкие сапоги и на глубине двух метров, где уже не промерзает, стоя по пояс в ледяной воде и погружая в неё же руки ниже локтей, так что голову приходилось выворачивать, чтобы уж совсем не нырнуть, полчаса где-то без перерыва там что-то латал. Друг мой уже попривык к деревенской суровой действительности, а потому держался вполне: ключи подавал, бегал, за чем попросят, и так далее, а у меня через десять минут от одного вида этого водолаза зубы начали стучать от холода. Стыдно даже стало, думаю, здоровый же, молодой ещё и решил потому достоять до конца, хотя толку от моегo присутствия решительно никакого. Всё в результате сделали, потому что русскому мужику, если приспичит, то и на законы физики начхать, а тут всего лишь лёгкий морозец. Не знаю, как они там рассчитывались, но только Андрей сказал ему напоследок полусерьёзно-полушутя, что благодаря таким, как он, мы, наверное, немцев во Второй мировой и победили. А этот деревенский Kулибин нам на это отвечает со спокойной такой рассудительностью, что лучше бы уж проиграли, глядишь, сейчас жили бы как люди. Ты подумай, речь не о том, верно это или нет, но ему за пятьдесят, образование девять классов, большую часть жизни хавал советскую пропаганду из ящика, где всех каналов было два: первый и второй, а хоть бы и сейчас их десятки, но со всех федеральных ему ура-патриоты без устали мозги промывают, и вот через всё это он вынес девственно нетронутым своё личное собственное мнение. Предположим, конечно, он это где-то мог и услышать, но ведь осмыслил же, переварил и впитал, несмотря на мощнейшее информационное противодействие. Вот где основательность, ум, не без хитрецы, конечно, но не злобной, а той, которой самая жизнь учит. Он в истории плавает, как мы с тобой в астрофизике – где-то когда-то слышали, но тем не менее здравое зерно в нём понимает, как минимум, очевидное: если мы всё так же живём в дерьме, а побеждённые фашисты нам составы для гордости отечественных скоростных дорог поставляют, значит, не всё так однозначно. И вот попробуй такого сбить с насиженной точки зрения, при том что любым городским Ваней, хоть бы и его ровесником, можно крутить, как ни заблагорассудится, даже если в активе у тебя убогая агитационная машина Едра, и тот под водочку, но схавает, а этот – никогда.

– Послушай, судя по твоим рассказам, мы едем в сказочное Эльдорадо философствующей жизненной мудрости, где каждый второй алкаш – кладезь заветного знания. Учти, мне будет трудно смириться, если всё это окажется лишь плодом твоего разбушевавшегося воображения.

В ответ Сергей вдруг задумался и лишь спустя полминуты с видимым трудом выдавил из себя:

– Не переживай, скучно не будет. Вот, кстати, и приехали.

Дабы не беспокоить, возможно, мирно почивавших соседей, он позвонил на мобильный и попросил хозяина открыть автоматические ворота.

По краю

Их встреча с Андреем была обставлена прямо-таки романтическими декорациями. Он жил в сотне с лишним километров от суетной Москвы, на краю деревни, практически отдельно, разделённый дорогой с единственным соседом, остальные же три стороны участка наблюдали исключительно горизонт. Не нужно было быть художником, чтобы назвать это место живописным: никогда не знавший борозды луг заканчивался лесом, уходящим далеко за горизонт. Они приехали поздней осенью, и бескрайние просторы мёртвой природы добавили картине почти вселенскую возвышенную грусть, истинно русскую тоску, которая разлагает твоё естество, но в то же время дарит этот ни с чем не сравнимый восторг страдания, когда в пьяном экстазе хочется, а часто в прямом смысле воется, на одиноко висящую на ночном небосклоне луну, такую безжалостную, холодную и совершенно безразличную. В такие минуты с пугающей очевидностью осознаёшь своё одиночество, понимаешь, насколько ты никому в этом мире не дорог и не нужен, и, сдохни ты хоть сейчас же, это и на малейшую долю мгновения не прекратит унылой рутины существования. Скованный изморозью горизонт даже не навязывает тебе свою власть – ты настолько ничтожен, что сам охотно поддашься любой силе в бессмысленной надежде то ли прогнать, то ли продлить своё тоскливое одиночество, которое в этой холодной пустыне предсказуемо стало твоим единственным другом, любовником и собеседником. Кажется, что даже смерть не избавит тебя от ужаса уныния, и сдавленная на шее петля лишь превратит это мгновение в вечность, изрядно посмеявшись над незадачливым самоубийцей.

Дом был под стать окружающей действительности – маленький, одноэтажный, с мансардой, похожий больше на огромный скворечник, неизвестно зачем поставленный посреди голой почти земли. Они заехали на ровный квадрат импровизированной парковки, на которой резким диссонансом с окружающим стоял новёхонький джип, состряпанный японскими старшими братьями по разуму, и белый пыжик.

Дом был хотя и маленький, но внутри очень тёплый и уютный, обладавший полным функционалом московской квартиры до посудомоечной машины включительно. Хозяин был под стать внутреннему убранству – очевидно контрастировал с тем, что ожидаешь увидеть. Спокойный, улыбчивый, располагающий к себе, и даже веяло от него какой-то придурковатой наивностью, так что он даже не понимал, насколько неожиданно увидеть здесь гладко выбритого, молодого, по виду почти юношу да ещё – почему-то эта деталь особенно покоробила Михаила – с явно ухоженными руками. Он, городской житель, вдруг показался себе неотёсанным валенком рядом с этим только что не напомаженным деревенским изгнанником. Слишком трудно ему было найтись в этом чересчур приветливом антураже, и он явно растерянно улыбался всё время, пока они раздевались, пожимали друг другу руки, обменивались извечным «как доехали-нормально» и прямо-таки пожаловали к столу, на котором, – «Господи, за что мне всё это», – Михаил увидел самовар, и его измученное контрастами сознание тут же придало встрече характер официального визита в домик предводителя гномов. Он уцепился за эту спасительную нить и решил смотреть на окружающее как на чаепитие с кроликом из «Алисы в Стране чудес», и нельзя сказать, чтобы выбор был совсем уж неудачным. Андрей был невозмутим как скала, болтая о чём-то с Сергеем, разливал им из самовара чай, который на поверку оказался зелёным, и вообще всем своим видом и поведением демонстрировал, что нормальность и сумасшествие есть понятия субъективные, а раз они с Сержем в большинстве и замечательно общаются, то ненормальный здесь именно Михаил, который хлопает глазами и никак не может уловить нить разговора.

Неожиданно, именно неожиданно, как снег на голову, в комнату вошла девушка, и если бы сюда влетела на оленях сама Белоснежка, Михаил удивился бы меньше. «Катя», – представилась она коротко, а Андрей представил своих гостей. Она явно собиралась уже уходить, поэтому хозяин дома, извинившись, пошёл провожать её, как нетрудно было догадаться, до белой машины, и на пару минут гости остались одни, что было очень кстати, потому что Михаил начинал терять ощущение реальности.

– Это кто? – спросил он Сергея, чтобы начать разговор.

– Я бы так же, как и ты, хотел, чтобы это была проститутка, – смеясь, ответил Сергей и громко отхлебнул зелёного чая.

Действительно, даже сдав своё сердце внаём, Михаил не мог не отметить, что девушка была мало того что очень красива, она снова повторила изрядно приевшийся уже трюк этого дома: стильно, подчёркнуто сексуально и явно недёшево одетая, на каблуках, она в очереди в Макдоналдс смотрелась бы более естественно, чем в этой избе. Окно выходило на парковку, и было видно, как Андрей наскоро поцеловал девушку, что-то сказал ей со слегка извиняющимся видом и, включив ворота, пошёл назад в дом. Ко всем переживаниям Михаила не хватало только сознания, что хозяин выпроводил эту красотку ради удовольствия общения с ними – роскошь, которую он сам бы себе вряд ли позволил.

Женщинам свойственно обращать особенное внимание и видеть массу, в том числе, скрытых и даже никогда не существовавших достоинств именно в несвободных мужчинах, так как их примитивная в этом случае логика не находит иного оправдания наличия у обычного, в общем-то, мужика, приятной спутницы, но в данном случае это, похоже, было именно так. Михаилу ничего не оставалось, как по-женски присмотреться по-новому к этому лесному брату, к которому не ленятся ездить – болезненное воображение уже умножило число поклонниц – столь красивые девушки. Второе чудесное свойство женской логики состоит в том, что она всегда приведёт любое рассуждение к тому, во что изначально женщине больше всего хотелось бы поверить, неоспоримо доказывая безальтернативность своих выводов.

Так вышло и у Михаила, который теперь отметил у вошедшего Андрея рост повыше среднего, пытливый взгляд умных зелёных глаз, аристократическую худобу и какое-то изящество, с которым он делал что бы то ни было, пусть даже присел к столу и налил себе чай. Он сделал изрядный глоток, поёрзал на стуле, выбирая более удобную позу, и, только что не откашлявшись, начал тоном взрослого, рассказывающего детскую сказку двум упорно отказывающимся уснуть карапузам. Немного покровительственно, немного уже раздражительно, но в целом любя:

– Итак, если вы позволите, я прямо с места в карьер. А потому сначала озвучу свою точку зрения по поводу того, что рассказал мне Сергей, чтобы затем, понимая, кто из нас на чём, так сказать, стоит, нам легче было общаться. Твоя – я полагаю, мы можем быть на «ты» – идея, Михаил, мне в целом импонирует, но я хотел бы задать вам с Сергеем несколько вопросов. Первый: отдаёте ли вы себе отчёт в том, что даже всецело отдаваясь делу, вы, тем не менее, нисколько не разделяете ни его целей, ни идеалов и вообще далеки от этого как никто другой. Для каждого из вас это своя собственная, если хотите, компьютерная модель альтернативной реальности, с новыми законами и стандартами существования, эдакий replay неудачного запуска. Вижу, что не совсем ясно излагаю. Представим так – вы ведь наверняка играли когда-нибудь в компьютерные стратегии. Так вот, когда вы играете, то нужно обязательно чего-то достичь, для примера, скажем, завоевать всех и вся. И вот вы воюете, проникаетесь духом сражений и побед, покоряете, присоединяете, разделяете и властвуете, но при этом цель ваша совершенно не в этом. Вы сели играть в эту игру, чтобы получить удовольствие, убить время, пережить тяжёлое похмелье или ещё ради чего-то, но уж точно не ради завоевания виртуального мира, хотя в процессе игры вы неотрывно заняты именно этим и вам действительно кажется это целью. Но это цель, так сказать, второго, более низкого порядка, и она пропадёт сразу же, как будет достигнута первая. То есть, возвращаясь к вашей группе, все намеченные планы и есть цель второго порядка, и не стоит ли вам, прежде чем сжигать все мосты, задуматься над тем, что же является первостепенной задачей, и не получится ли так, что, достигнув второстепенных целей, вы, в отличие от компьютерной стратегии, не сможете если и не перейти к более важной цели, которую вы себе пока что не осознаёте, то хотя бы вернуться к привычной и приятной жизни.

Михаила немного даже насмешила эта лекция о смысле бытия, а особенно – как заботливо лектор выбрал, видимо, принимая их за тех ещё дегенератов, такой простейший пример для объяснения. Впрочем, он пришёл сюда, чтобы проверить свои взгляды на твёрдость и получал сейчас именно то, что хотел. Поэтому, не давая Сергею вмешаться в разговор, он перевёл его в формат диалога с этим сельским преподавателем.

– Положим, что ты и прав, хотя я не говорю, что согласен с этим, но, развивая твою же теорию, не кажется ли тебе, что в определённый момент мне захочется остаться завоевателем пусть и виртуального мира, вершить правосудие или, наоборот, красный террор, была бы компьютерная игра именно мне интересна, и совершенно не важно, насколько она соответствует реальности.

– Боюсь, придётся иногда возвращаться в реальный мир, чтобы обеспечивать хотя бы минимальные потребности, и вот здесь разница между всесильным завоевателем и прыщавым игроманом будет слишком велика.

– Но чем она больше, тем скорее мне захочется вернуться в своё виртуальное государство. А даже и не так: представим теперь, что я почему-то не нуждаюсь в деньгах, более того – я очень обеспеченный товарищ и могу в современном мире позволить себе основные радости завоевателя прошлого: роскошь, некоторую, но всё-таки власть и, опять же, женщин в великом множестве. Конечно, я не смогу отправить под топор не понравившуюся мне наложницу или наказать непослушный народ, благо в этом мире есть уголовный кодекс, но кто сказал, что я жажду именно кнута? Может быть, я хочу пряника, и здесь нет пределам моей фантазии: есть тысячи способов наградить и поощрить. Чем не идеальный симбиоз реальности и воображения, а точнее, выражаясь твоим же языком, реальности первого и второго порядка. Кстати уж, почему бы тогда не быть третьему и четвёртому?

Андрей, видимо, не ожидал встретить если не слишком умного, то, как минимум, занимательного собеседника, и его покровительственное выражение лица, как это часто замечал Михаил у своих оппонентов, сменилось едва заметным приятным удивлением.

– За реальность первого и второго порядка спасибо. Интересная мысль, а, главное – хорошо и красиво звучит. Вы никогда не думали, как это важно, чтобы мысль, а тем более идея хорошо воспринималась – не то чтобы даже на слух, а именно на интуитивном уровне. Тут, может быть, больше даже важно удачное сочетание слов и букв, а лишь потом смысловая нагрузка, потому что человеческий мозг быстрее и чувствительнее реагирует на уровне восприятия, чем осмысления. Впрочем, это далеко не ново и освоено уже маркетологами, но первенство, на мой взгляд, за нашими милыми большевичками. Хотя, я как будто бы отвлёкся. Так вот, как минимум, вы допускаете, что привело вас в эту группу что-то другое, не столь очевидное и прямолинейное, и отсюда у меня второй вопрос: действительно ли вы отдаёте себе отчёт в том, что очень скоро за вашими теоретическими выкладками последуют ваши же конкретные действия? И хотя бы вы и отвели себе роль руководителей и теоретиков или пусть даже беспристрастных судей, вершащих приговоры – главное чтобы дистанционно, не лично – так вот, несмотря на это, вам тоже придётся помыть свои руки в некотором количестве ладно бы только крови, но ещё и грязи. Пойми, что ты, Михаил, уже по сути прошёл точку невозврата и остановить эту лавину не в силах. Ты дал цель и надежду другим людям и не путай это с каким-нибудь жалким приёмом на работу – ты подарил им альтернативную реальность, новую жизнь, начатую почти с чистого листа и посвящённую гораздо более высоким, чем раньше, идеалам, и теперь так просто они тебе её уже не отдадут. Да они тебя же первого и пустят в расход, прояви ты сейчас недостаточно твёрдости, и не от злости или из мести, а просто из чувства самосохранения в этой новой реальности. Из того, что мне рассказал Сергей, и хорошо зная его самого, можно судить, что ваша группа не состоит из каких-то там люмпенов-неудачников, это целостные натуры, начиная с тебя самого, которые сделали сознательный выбор. Конечно, Сергею не стоило бы это слушать, но что мне со стороны кажется: даже если для тебя это всё компьютерная игра и реальность второго порядка, для них она по твоему же собственному, минуту назад описанному сценарию уже стала дороже первой. Погоди немного, и она станет для них единственной. У вас нет никаких неразрешимых сложностей с практической реализацией ваших целей, хотя бы потому, что есть готовый на всё человек-инструмент, организатор, идеолог и в лице Сергея, как минимум, начальный капитал, ведь все ваши текущие и в ближайшем будущем затраты он легко и охотно покроет. Ты понимаешь теперь, что ты не встанешь со стула и не пойдёшь прогуляться подышать свежим воздухом да выветрить десятичасовое сидение за компом. Тебе даже недостаточно просто довести игру до конца, ты в ней и единственный из всех рискуешь оказаться в ней не по доброй воле.

Андрей даже немного перевёл дух, так он, видимо, неожиданно для себя, оказался взволнован. Впрочем, всё это больше походило на подготовленную заранее тираду с малопонятной для Михаила целью. Больше похоже, что его привели сюда, дабы, пусть и насильно, но избавить от всех сомнений, а уж точно не чтобы проверить на прочность убеждения. А может, именно для того, чтобы проверить и, как сказал только что Андрей, первого и пустить в расход в этой глуши, благо свидетелей нет и не будет, его искать никто не станет, а Андрей вполне может заменить его на посту лидера их душевненькой секты. Странно, он только сейчас осознал, что отчаянно внушая членам группы мысль об убийстве, кому-нибудь из них он её всё-таки, в конце концов, внушит. Для него сейчас, в этой заметённой по пояс снежной глуши, может быть, на пороге собственной гибели, стало вдруг очевидно, что всё реально: группа, кровавые планы, идеология, чёрт с рогами и вся, мать её, королевская рать.

Он без оружия не справился бы даже с рослым Сергеем, а тут их двое, и весь садовый инвентарь к услугам: от ножа до топора с лопатой. Сопротивление, равно как и побег через двухметровый забор, представлялись объективно маловероятными. Мысль почему-то работала быстро и чётко, как хороший механизм швейцарских часов. Скорее всего, ещё и дверь закрыта на замок, а даже если выбежать во двор, то кричать в сумерках в ночную пустоту бессмысленно – сколько в этой забытой богом деревне так орут, встретив белку после очередных пол-литра. Труп его можно было раздеть, быстренько отвезти в лес и присыпать песочком: к оттепели в середине апреля его так обглодают, что и узнать будет нельзя. Кто там будет что сверять с его зубной картой за сотни километров от Москвы. Да и кому он сдался, никто ведь даже и не хватится, разве что на работе отправят телеграмму по месту жительства да родители заподозрят неладное через месяц-два, не получив формального звоночка от любящего сына. Спасительная мысль – мобильный, который у него всю дорогу и здесь был включен, даже постфактум можно будет проследить его сюда перемещение, интересно, знают ли они об этом. Только что, если и не знают: прикончат его и Сергей довезёт телефон таким же включенным до его квартиры, проводит, так сказать, вдрызг пьяного товарища до дома и даже заведет в дом: ключи-то тоже при нём. А потом он снова выйдет, сядет в троллейбус и уедет – видимо, спьяну заснув – до конечной, где его и подберут страждущие. Чисто и красиво, а эти двое хрен расколются, да и при случае богатенькому Сергею не составит труда их отмазать.

– М-да, перспективка вырисовывается не из приятных, – произнёс он что-то неопределённое, подходящее под любую ситуацию, просто чтобы дать себе ещё время подумать. Сергей, как он только заметил, давно уже находился сзади в метре от него в наилучшей позе – стоял, облокотившись на какой-то футуристический комод, в то время как подельник Андрюша сверлил его улыбающимся почему-то взглядом.

Вдруг ему стало до тошноты противно при мысли о том, что придётся притворяться, делать вид, потом ещё до завтра разыгрывать эту роль, в постоянном страхе быть убитым, и всё это будет так натянуто и противно. Да и на хрена оно всё, ведь прав же этот философ-душегуб, он, может и не сознавая, всё это время бежал от своей тоскливой жизни и вот – прибежал. Логичный финал, только вот страшно так, неожиданно и не по собственной воле. Внезапно одна новая мысль пришла ему в голову.

– Присядь ты уже, не маячь, не в окно же я выпрыгну, я тебе не десантник, – как-то до карикатурного повелительно в данных обстоятельствах сказал он Сергею. Тот, впрочем, охотно повиновался, – во-первых, Вы, маэстро, позволите мне несколько скопировать Ваш стиль, тем более, что я и сам любитель чёткой хронологии, так вот, во-первых, идите вы оба на хрен и делайте что хотите. Может, в этой ситуации вы даже и правы, и я заслужил это своим чересчур легкомысленным отношением. Знаете, так странно, но почему-то мне совершенно сейчас вот всё равно. Может, через минуту я в ногах валяться буду или убежать попытаюсь, но сейчас на самом деле плевать. То есть даже наоборот, что-то тут от Высоцкого и с его гибельным восторгом пропадаю, – как ни странно, он действительно развеселился. – Красивая смерть, достойная смерть мужчины. Жалко только, что труп мой лесные жители обглодают, ну, да и хрен с ним. Меня всегда, надо сказать, тошнило от отечественных кладбищ с их долбаными оградками – какая убогая ирония: прозябая всю жизнь в коммуналке, наш совок-man хоть после смерти-то хочет забрать с собой в вечность один-другой, но личный квадратный метр земли, упорно пытаясь не замечать очевидный факт, что вечности-то его отмерено не намного дольше земной жизни, а там сравняют бульдозером во имя жизни и детский сад построят либо новых жмуриков закапывать станут. И, наткнувшись экскаватором на бренные кости, похмельный работяга уж точно не станет философствовать над его черепушкой – это тебе не Европа, млять, пнут в сторону и все дела. Ах, как же хорошо и как же мило, что вы не перебиваете. Слушайте, у меня к вам дело, последнее. Желание ведь у меня должно быть.

Андрей, улыбаясь, кивнул, умудрившись вложить в это чуть заметное движение головы предложение высказаться, но не согласие ещё пойти навстречу. Действительно, что-то было в нём особенное, если простым кивком он мог высказать больше, чем иные целой волнующей тирадой.

– Я, как Сергей, не знаю, рассказывал ли, неравнодушен к алкоголю, – он как будто уже был пьяный и говорил всё более короткими отрывистыми предложениями, будто боясь потерять основную мысль. – А алкоголь, знаете ли, чреват похмельем, штука пренеприятная, похлеще известия о ревизоре. Я про действительно сильное похмелье говорю. Так вот, я давно уже не мог от всей души напиться, именно потому, что меня никогда не оставляла эта мысль, с первого глотка немного, но заметно отравляя весь процесс. И вот мне единственный раз представляется в жизни шанс напиться вдрызг без похмелья наутро, потому как наутро меня вашими стараниями уже не будет.

– То есть ты хочешь сказать, – начинал веселиться уже и Андрей, – что мысль о смерти будет отравлять тебе кайф меньше, чем предстоящее похмелье? Это как-то слишком уж по-русски.

– Именно, и вы, дорогие душегубы, даже не представляете, насколько это естественно. Алкоголь – это нечто, позволяющее возвыситься над всеми – подчёркиваю, абсолютно всеми – инстинктами, и самосохранения в том числе. То есть я всё равно бы в какой-то момент перестал переживать о последствиях, но это уже ближе к бессознательной стадии, а удовольствие состоит именно в том, чтобы напиваться, в самом процессе. Представьте теперь, какие и вам сулит это выгоды: сопротивление от пьяного считай что никакого, если труп и найдут, то после обнаружения такого дикого количества алкоголя, явно выпитого добровольно – поверьте, не влить в человека против воли столько, сколько я могу выпить – после этого вряд ли кому и в голову придёт думать о насильственной смерти, да её и не будет – как я отключусь, вынесите меня на мороз и привет: все легли спать, пошёл подышать воздухом, да не вернулся. Сами по стакану лупанёте для правдоподобности попойки, и шито-крыто. Ну и самое-то главное, хотя вы и строите из себя здесь бескомпромиссных народовольцев, всё же убивать будете впервые, да если ещё и сопротивляющегося человека, хлопот не оберёшься. А тут плавно перейдёте на новый – как ты любишь, Андрей, говорить – уровень, вроде и убийцами себя прочувствуете, а в то же время грязной работы избежите: на первый раз лучше и придумать нельзя. Ну и завершающим венцом, надеюсь, приятная всем сторонам совершенно откровенная беседа – по-русски, за стаканом. Мне темнить нечего, а вам с Сергеем и подавно: вы назавтра уже в прямом смысле кровными братьями проснётесь.

– Идея, пожалуй, неплохая, – подключился Сергей, хотя обращались преимущественно не к нему, – только где гарантия, что после третьей ты не упадёшь в ноги и не станешь просить о пощаде?

– Ему, – быстро рукой указал Михаил на Андрея, – может, и упал бы, но при тебе, мразь, противно. Движимый какой-то ему самому непонятной целью, он, будучи уже считай приговорён, не отказал себе в удовольствии бросить камень в цветущий огород и без того натянутой дружбы, по ходу уловив, что никто из них даже не дёрнулся на это резкое, в общем-то, движение. Мысль о побеге на секунду снова всплыла в мозгу, но соблазнительная – а он ни на йоту не кривил душой в предшествовавшем монологе – мысль напиться без последствий манила его ещё сильнее. – До чего же я всё-таки беспробудный алкаш, – невольно, но гордо усмехнулся Михаил и тут же, обрадовавшись поводу, плюнул на свою идиотскую, в общем-то, жизнь. – Чую с гибельным восторгом я нажрусь сегодня, господа. Выпить-то есть? – вдруг почти дёрнулся он в сторону Андрея, и тот уж вовсе чуть не свалился от смеха со стула, потому как только сейчас прочёл в глазах своей жертвы действительно страх.

– У соседа есть самогон, хороший, он для себя делает, надеюсь, ты не против, тем более что ничего больше нет. Я сам не пью. Опять же, лишний свидетель пьянки, – сказал он уже Сергею.

– Что ты здесь делаешь целыми-то днями тогда, дорогой мой трезвенник? В компьютер играешь?

– Думаю, – коротко ответил Андрей.

В желудке Михаила бултыхался литр с гаком семидесятиградусного первача. Он спал, уронив голову на грудь, а из еле приоткрытого рта стекала тонкая струя рвотной массы: вечно преследовавшая его картина.

– Похоже, что его организм не готов расстаться и с каплей живительного нектара, даже поблевать нормально не может, – устало уже усмехнулся Андрей.

– Это хорошо, что не блевал, больше спирта будет в организме. Понесли.

Они просчитали всё – даже, поставив его на ноги, вынесли из дома, чтобы снаружи входной двери оставить на первом снегу пару его собственных следов. Надели для правдоподобности ботинки и в трусах повалили на дощатый пол. Постояли тихо минут десять за дверью и, убедившись, что всё спокойно, пошли себе спать.

«Идиоты, бараньё, – матерился про себя Михаил, который и не думал засыпать, – да мне литр вискаря за час вылакать – раз плюнуть, а они повелись на эту воспетую в сказках крепость русского, понимаешь, самогона». Изображая свободное падение, он изрядно долбанулся челюстью об деревянный – деревянный! – пол открытой заснеженной веранды. Это они на деревянном-то полу и в зимних ботинках оставили человека замерзать? Да хоть бы и на улице, надо же думать хоть иногда не только о вечном. В принципе, он мало рассчитывал на такой финал, придерживая его в виде смутной надежды всё время, пока пил – более для того, чтобы мысль о смерти не ломала кайф, и теперь был даже несколько разочарован перспективой долго бороться со сном, потом куда-то бежать и ещё, может быть, заболеть-таки воспалением лёгких и всё равно помереть. Как ни странно показалось ему самому, но двигала им сейчас далеко не жажда жизни, а глухое раздражение этими горе-убийцами. На кой ляд один учился в Англии, а другой от своей мудрости только что в Будду не обратился, если простейшие вещи додумать не могут. В нём почему-то просыпалась уже злость.

– Ба, да ведь это же чисто рабоче-крестьянская наша ненависть к этим блядским интеллигентам, которые простую чёрную работу делать не умеют, а скорее – не хотят, вот потому-то наш брат работяга, надев кожанку, их и мочит в подвале выстрелом в затылок.

Он до того разозлился, что уже мысленно разыгрывал всю сцену в лицах, с упоением представив себя в роли хмельного чекиста, кончающего обосравшихся со страху недоделков.

– Так вам, суки, и надо, так я вас и достану. Может быть, беда русской интеллигенции в том, что она как женщина – нет, как баба! – жаждет грубой неприкрытой силы, обусловленной не законом, моралью, совестью и прочей дребеденью, а простым наганом в руке. То, что у них самих кишка тонка себе позволить, этому они и поклоняются и подчиняются – порой очень даже охотно. Иначе откуда у них эта овечья покорность судьбе в лице недообразованного попа? Может, я ошибся с этим, – пьяный мозг упорно буксовал, – как его, да, базисом для своей идеи, и попаду пальцем в небо. – Вдруг его как током ударило. На морозе он быстро трезвел. – Какой к чёрту идее, я лежу, подыхаю на морозе, и всё-то мне мало. Не могу и не хочу. Не пошло бы оно всё, может, заснуть сейчас? Конец сознания – конец мучений, так почему бы мне вместе с сознанием не прикончить и себя? Что хорошего в моей жизни? Разве что-то ещё будет. Семья и дети – вот я что не пробовал, так ведь удовольствие сомнительное, да и впору ли мне? Зачем, зачем это бессмысленное существование? Для чего, а главное – для кого? Для неё! Как это я о ней забыл, что за чертовщина со мной происходит? Ну его к дьяволу, дофилософствую потом, повеситься всегда успею, а сейчас я хочу её видеть, обнять, почувствовать, вдыхать. Мать моя, не отморозить бы, кстати, и яйца, подъём!

Дверь снова открылась.

– Всё, – только и успел подумать Михаил, – не безнадёжные оказались интеллигенты.

Вопреки ожиданиям его втащили обратно в дом, донесли до дивана на первом этаже, уложили, закутали в одеяло, даже подоткнув края, затем долго почему-то прислушивались к дыханию и, видимо, удовлетворившись, ушли на второй этаж. Своим неожиданным спасением он был обязан тому же, кто за некоторое время до этого решил путём его физического устранения раздавить ещё в зародыше бессмысленную, абсолютно ненужную жестокость. Оставив Михаила околевать на подходящем случаю морозе, Сергей в виде эксперимента решил изменить любимому Рахманинову и послушать Вагнера, благо у хозяина была порядочная коллекция, да и сам он не против был составить компанию после выпавших на их долю хлопот. Нормальное желание для любящего музыку, но гость был не просто консервативен в своих привычках и тем более удовольствиях, а давно разочаровался во всём сколько-нибудь новом, решив почему-то, что всё лучшее уже познала его дотошная натура. И тем не менее, в тот день вкушал-таки нечто принципиально другое: в отличие от Рахманинова, здесь обошлось без переходов, пусть даже местами казавшихся слишком резкими, но с самого начала подхватывала волна какого-то доисторического ужаса и понесла за собой в открытое море, где он затем и бултыхался в продолжение всего концерта, поскольку для пущего эффекта весьма предусмотрительно вкусил заранее изрядную дозу каннабиса.

Закрыв глаза, Сергей привычно отпустил тормоза и отправился в любимое плавание, чувствуя, как ветер уносит его в неизвестность, пугающую и манящую одновременно. Неожиданно картинка сменилась, и он узрел перед собой точную копию виденных в советской хронике газовых камер, вот только эти почему-то исправно функционировали, вокруг сновали обтянутые кожей скелеты обслуги, и лишь изредка на фоне сгорбленных узников в полосатом тряпье вырастала фигура надсмотрщика в чёрном, идеально отглаженном мундире. На лице последнего читалась, помимо очевидного сознания превосходства высшей расы, некоторая сытая пресыщенность, в том числе от того, что приятно щекотавшая поначалу нервы процедура отправки недочеловеков на смерть уже давно не вызывала никаких эмоций, превратившись в унылую ежедневную рутину, изредка разбавляемую скандалом какого-нибудь не в меру истеричного заключённого. Но тогда дышавшие истинно арийским здоровьем коллеги быстро ломали ему ребра, а иногда шутки ради и конечности, чтобы затем, веселясь, наблюдать, как притихшего нарушителя порядка вне очереди потащат к заветной двери еле державшиеся на ногах от голода, так называемые временные служащие крематория. В тот день, однако, истребляли низковозрастный контингент, так что следовало быть готовым ко всяческим сюрпризам, вследствие того, что полудохлые работники, как правило, не успевали схватить шустрых юнцов, если те вдруг пытались в панике разбежаться. Ко всем потенциальным неприятностям комендант зачем-то разрешил присутствовать в помещении штатному врачу из экспериментальной медицинской лаборатории – как будто мало им там человеческого материала для опытов, а тот, в свою очередь, уговорил кого-то рангом пониже отправить в нарушение процедуры вместе с остальными ещё и одного взрослого, который, словно беззубая нянька, участливо гладил одну за другой головы ожидавших своей очереди еврейских недомерков. «Что за бардак, и куда только катится Великий Рейх», – казалось, написано было на лицах дисциплинированных немецких служак.

Сергей отчего-то понимал, что убийцей несчастных детей был не уставший от рутины пролетарий в эсэсовском мундире и даже не его чуть более идейный партайгеноссе – офицер в начищенных с прусской основательностью сапогах. Их убивал тот страждущий свежих эмоций учёный психолог, который запечатлел эту обычную для всех, кроме непосредственно участвовавших действующих лиц, процедуру в своей памяти и перенёс её на бумагу, чтобы потом передать потомкам как пример нечеловеческого зверства, опустив по ходу некоторые нелицеприятные для него лично подробности. Это он настоял на том, чтобы последняя просьба осуждённого профессора – в нарушение протокола быть задушенным газом в одной камере с детьми – была исполнена, именно он, невзирая на возгласы недовольных затягиванием процесса эсэсовцев, так подробно исследовал содержимое после экзекуции, чтобы обнаружить там мёртвых детишек, в агонии последних мгновений обнимавших шею учителя. Его пытливый ум стоял рядом со ждущими своей очереди и фиксировал игру вазомоторных реакций на лицах детей постарше, понимавших, что их ждёт, но сдерживавших слёзы в ответ на немую мольбу их ментора сохранить это втайне от совсем маленьких. Он видел семи- и восьмилетних юных героев, улыбаясь, смотревших в лицо жуткой смерти, чтобы до последнего момента скрыть от остальных простую и жестокую истину. Ему казалось, что он даже видит, как внутри тёмной камеры эти крохи, разрывая себе гортань ослабевшими маленькими пальчиками, всё-таки до последнего вздоха не отпускали любимого учителя; как они, корчась, умирали, всё ещё надеясь, что скоро проснутся в своей кроватке, потому что добрый дедушка никак не мог их обмануть, и это просто слишком, слишком горькая микстура, которую им обязательно нужно выпить для выздоровления. Они знали, что в благодарность за терпение скоро увидят своих пап и мам, потому что стараниями профессора им было неведомо предназначение вечно дымящей трубы крематория. Потеющий то ли от ужаса, то ли от скрытого восторга, учёный делал дрожащей рукой пометки в своем блокноте, открывая для всемирной науки новые границы человеческой стойкости и воли, зафиксированные им в вонючей духоте сырого подвала. Это был его личный триумф, и он успокаивал свою совесть тем, что, не согласись он участвовать в подобных экспериментах, его собственные дети, скорее всего, стояли бы в той же очереди на смерть, но в самых недоступных глубинах своей души он был рад таким блестящим возможностям, открывшимся для его лаборатории с приходом к власти национал-социалистов.

Такие, как он, образованные немецкие философы и психологи, утвердили и научно обосновали идею расовой неполноценности, а исполнительные работяги в чёрной форме были лишь извечными необразованными проводниками чужой воли, призванными превратить красивую теорию в грязную кровавую практику. Человек, работающий лопатой или топором, в принципе не привык рассуждать, он лишь делает то, что велят ему приказ или присяга, в то время как образованный ум хорошо понимает, что происходит, идёт на сделку со своей совестью или лишь делает вид, но по капле умеет прочувствовать и понять, что именно творится на его глазах, какова цена его научному открытию и стоит ли оно того? Безусловно, стоит – отбросит могучий интеллект жалкие позывы остатков совести и с охотой примется за подробный конспект мероприятия.

Музыка стихла так же неожиданно, как началась. Мысли у Сергея путались, он безуспешно старался вновь обрести контуры возвратившейся реальности, стирая со лба холодный пот и дико озираясь по сторонам. Ещё только приходя в себя, он безотчётно почувствовал какой-то неконтролируемый самодостаточный мыслительный процесс, идущий на периферии его оживавшего сознания, постепенно захватывавший принадлежащее ему по праву рождения пространство. Это был тот редчайший случай, когда человек смог уловить отблески зарождавшейся идеи, мутным диафильмом отразившиеся на задворках его личной вселенной, где с каждым мгновением различаешь всё меньше, будто теряя с пробуждением одну за другой подробности ушедшего сна. Последовал простой, как выстрел, не подлежащий сомнению вывод: как ни благородна и красива была почти пережитая им смерть, он знал, что в этой драме предпочитает быть отнюдь не главным действующим лицом. Ему чуждо стало право силы, которое он утверждал всей своей предшествовавшей жизнью, ему захотелось одного лишь голого права – а там пусть хотя бы и убивать. Во имя этой его идеи, о которой он как-то совсем позабыл.

– Я передумал, – коротко сообщил он Андрею, который сразу всё понял.

– Однако ты всегда был непостоянен. Не боишься, что он из одного чувства благодарности перережет тебе горло?

– Теперь уже нет.

– Честно признаться, неожиданно. Стоит внимательнее присмотреться к этому твоему Михаилу, но это после, а теперь давай снова за дело; надеюсь, не вспомнит на утро подробности сегодняшнего вечера. Входную дверь я потом закрою и ключ с собой заберу, а ты уж спи тогда в полглаза, иначе рискуем не проснуться: после такого знакомства – это запросто.

Правду говорят, что сон алкоголика тревожен и краток, и Михаил проснулся спустя всего пять-шесть часов, предсказуемо мучимый жаждой. По счастью, его уложили спать на первом этаже, поэтому холодильник, величайшее из благ цивилизации, находился тут же. Мутноватая память воспроизвела в его голове подробности вчерашнего вечера, от которых, прямо скажем, не стало существенно легче. Хотя в целом, на удивление, он чувствовал себя хотя и паршиво, но был далёк от того привычного похмельного состояния, когда не хочется даже просыпаться и дрожащими пальцами тянешь на себя одеяло, чтобы накрыться с головой и забыть – забыться ещё хотя бы на несколько минут.

Михаил сел на диван, потирая лицо руками, чтобы затем, как бы заново открывая для себя мир, посмотреть на окружающую действительность слегка обновлённым взглядом. Вышеуказанная действительность вылилась в почему-то снизу показавшейся массивной фигуру Андрея, прямо-таки нависавшего над ним с глуповатой улыбкой на небритом лице. Ещё раз пролистав в голове летопись вчерашнего вечера, Михаил осознал, что перед ним слабая попытка изобразить смущение, и он и сам бы не смог ответить, почему так уверен в этом. Его милый вчерашний конфидент вполне мог вернуться, чтобы закончить начатое ночью, но обострённая алкогольной интоксикацией интуиция безошибочно определила состояние Андрея, и потому Михаил чуть даже снисходительно бросил ему: «Доброе утро». К слову, он сейчас больше был заинтригован кисломолочным содержимым холодильника, чем психоанализом, и потому предпочёл не вступать раньше времени в ненужные дискуссии, но его милейший товарищ был, похоже, другого мнения.

– Доброе, – ответил Андрей и тут же продолжил, – пока мы не приступили к обсуждению вчерашнего, предлагаю свой рецепт восстановления.

Михаил снова вяло поднял глаза, молчаливо предлагая продолжать.

– Для начала – хороший зелёный чай и мёд, так сказать, вприкуску. Средство, уверяю тебя, проверенное, так что доверься мне, – он невольно сам усмехнулся неуместности в подобной ситуации слова «доверься», но больной лишь медленно кивнул, всем своим видом иллюстрируя покорность судьбе. Андрей как будто всё утро только и ждал одобрения своим действиям, потому что тут же стремительно задвигался по комнате: включил чайник, достал из холодильника три жестяные банки, «Чай нужно хранить в холоде», – счёл он нужным прокомментировать и, довольно бубня что-то себе под нос, насыпал в термос по щепотке из каждой и залил кипятком.

– Теперь мы тебя утеплим, – обрадовал он, доставая из шкафа, как фокусник из шляпы, по очереди шерстяные носки, ватные штаны и непосредственно ватник.

«Вот мля», – только и подумал Михаил, но он был слишком слаб, а его противник слишком увлечён той типично русской манией гостеприимства, когда хозяин вдруг и ненадолго, но зато уж всей душой отдаётся идее как можно больше ублажить, хотя бы и незваного, гостя, обеспечить ему максимальный комфорт и вообще носится вокруг него с усердием лакея, рассчитывающего на внушительные чаевые. В другом состоянии Михаил с удовольствием порассуждал бы на эту тему, попутно послав гостеприимного дружка куда подальше, но сейчас его мучила жажда, а в конце всех мучений так пронзительно отчётливо маячил термос с горячим чаем, что он покорился судьбе и последовательно исполнял все указания.

– Теперь на балкон, – сообщил Андрей, сияя такой радостью, будто там их, как минимум, ждали райские кущи и холодное пиво, зажатое между внушительных грудей обнажённой, готовой на всё красотки. Передвигаясь с грациозностью пьяного медведя, Михаил, тем не менее, смог взобраться по крутой лестнице на второй этаж и выползти на свет божий, где заботливый мучитель уже расставил пластиковые стулья, и тут же, войдя за ним, победно водрузил на столик термос, две чашки и плошку с мёдом. Оставалось лишь догадываться, как он всё это дотащил, потому что под каждой из подмышек у него было зажато ещё и по целому пледу.

«В цирке бы тебе выступать, такой талант пропадает», – подумал предмет трепетной заботы и тут же плюхнулся на понравившийся стул. Андрей с расторопностью официанта наполнил обе кружки чаем и протянул ему одну.

– Подряд, – сказал он, показав глазами на вторую.

«Баран», – снова мысленно ответил ему Михаил, не забыв, несмотря на мороз, основательно подуть на первую чашку, почти залпом осушил её. Это можно было бы назвать ритуалом, если бы не было идиотизмом, однако он быстро проглотил три ложки мёда и уже не спеша принялся за вторую ёмкость. Андрей тем временем снова наполнил первую и с чувством выполненного долга тоже стал потихоньку отхлёбывать. На половине второй кружки Михаил, что называется, finally got the joke: горячая жидкость разбавила остатки самогона в желудке и его накрыла волна приятного опьянения, почти заслонив собой все похмельные симптомы. Он и раньше испытывал что-то подобное по утрам, но в гораздо меньшей степени, сейчас же его прямо-таки смыло обратно в состояние алкогольной эйфории, и он посмотрел на своего соседа взглядом, полным искренней благодарности.

– Научился у местных алкашей, – снова счёл нужным рассказать Андрей. – То есть они, если нечем похмелиться, просто выпивают литр воды натощак, я же решил в меру своих знаний, а больше даже привычек, усовершенствовать метод и получилось, на мой взгляд, очень даже неплохо. Вижу, ты доволен, и я этому очень рад: всё-таки виноват, что напоил тебя, да и в этом благодушном состоянии тебе будет проще поговорить о вчерашнем; не сейчас, конечно, – поспешил он успокоить, – а потом, когда полегчает. Сейчас у нас по плану наслаждение чаем, бодрящим морозным воздухом и пейзажем. Потом плотный завтрак, и, поверь, ты сможешь его съесть, пешая прогулка по окрестностям, послеобеденный сон, и там уже будешь как новенький, разве что моральное похмелье слегка будет нудеть. Я бы добавил ещё и обливания холодной водой, но только вот, боюсь, ты не оценишь, да и так с ходу в такой мороз – это небезопасно для здоровья.

– Да неужели? – подначил Михаил, но оба уловили здесь скорее дружеский юморок, чем злой сарказм.

– Я понимаю, что тебе удивительно вот так просто сидеть и разговаривать, даже шутить после того, что произошло накануне, но, уверяю тебя, поразмыслив немного, ты не найдёшь в нашем поведении, так сказать, состава преступления или сумасшествия. Другой, наверное, набросился бы на меня с утра, но ты достаточно рассудителен и к тому же сам болеешь идеей, а потому осознаёшь, что для достижения цели подчас уместны и такие средства. Вообще удивительно, насколько человек может привыкнуть к чему угодно: любым злодеяниям и даже совершенно фантастическим; самая человеконенавистническая религия или идеология всегда найдёт свою точку опоры в его подсознании и позволит ему жить или хотя бы существовать: под постоянным страхом обвинения, ареста, расстрела или костра, но он сможет работать, мечтать о будущем, любить и рожать детей. В этой уникальной приспособляемости и есть залог его гегемонии в природе, но она же, на мой взгляд, и ведёт его к гибели: нельзя жить лишь для того, чтобы выжить.

– Послушай, не обижайся, но ты не мог бы выбрать тему попроще или вообще помолчать, у нас ведь, кажется, запланировано наслаждение пейзажем? – то ли попросил, то ли потребовал Михаил, и его собеседник, секунду подумав, понимающе кивнул в ответ. Пейзаж был, объективно говоря, так себе, и его единственным достоинством было отсутствие следов человеческой деятельности до самого горизонта, но сейчас безжизненная пустыня перед домом смотрелась величественно, и звенящая в ушах тишина добавляла этой картине что-то совсем уж мистическое. Михаил подумал, что этим утром он мог бы уже быть частью этого космоса, навсегда потерять свою плотскую оболочку, чтобы слиться с вселенной, вернуться к началу всех начал, чистому, не загаженному антропогенной действительностью сознанию.

Он с наслаждением поддался этой мысли и потерял ненадолго ощущение реальности, как будто вышел из своего тела и наблюдал теперь всю картину сверху, всё больше удаляясь, покуда стало невозможно различать лица и мимику собеседников: он видел лишь двух человек, но зато отчетливо слышал разговор, который они вели.

– Знаешь, – и он вздрогнул, еле узнав свой голос, – я почему-то вспомнил сейчас один совершенно незначительный разговор, который врезался мне в память. Было это лет семь-восемь назад, в самом начале моей, так сказать, карьеры. Я ещё был молод, и всё мне было интересно, в том числе собеседники в корпоративной столовке. Есть там такой тип людей, как правило, старожилов-неудачников, они все ищут какого-то новичка, чтобы с виду как бы подбодрить его, рассказать о компании и всё такое, но на самом деле им нужен просто слушатель для их вечного нытья, а так как окружающие их сторонятся, они готовы вести беседу с кем угодно, у кого не хватит духу оборвать их в самом начале. Так вот ко мне подсел один водитель – профессия уже говорит сама за себя, но, повторюсь, я был ещё зелен, и после непродолжительного обмена именами и любезностями он основательно присел мне на уши. Нёс он всё больше ахинею про трудную свою работу и как его недооценивают, точно уже не помню, но вот вспоминая свое героическое прошлое, он рассказал, в том числе, как когда-то торговал чебуреками в палатке, и однажды хозяин привёз очередную порцию фарша, но сказал ему что-то, вроде – Вась, мясо подгуляло, ты добавь уж туда побольше перцу, чтобы не так заметно было. И он с наслаждением мне поведал, как распродал тогда всю эту тухлятину, и как вообще это чуть не через раз делалось.

Так вот я это к чему: он не был хозяином палатки, и потому по умолчанию не получал лишнего дохода от того, что сбагривал по дешёвке протухшее мясо, наоборот, он регулярно подвергался весьма реальному – а дело было в девяностых – риску быть порядочно избитым разочарованным длительным поносом покупателем, потому как Роспотребнадзора и в помине не было, а большинство проблем решалось простым и доходчивым мордобоем. И тем не менее, он чуть не слюну пускал от удовольствия, рассказывая, как втюхивал эту дрянь, то есть получал громадное наслаждение просто от того, что обманывает, считай – ворует, продавая такой товар, хотя сам лично ни копейки не получил. Тут не какой-то извращённый фрейдизм, когда он собственный эякулят в фарш добавит и симпатичной девушке подсунет, которая ему никогда даже и в собственном кошмаре не даст – это была бы как раз понятная, очевидная даже месть убогого человечишки в сочетании с неким эротическим, почти сексуальным, хотя бы и исключительно эмоциональным наслаждением. Это воровство только лишь ради самого воровства, когда получаешь немыслимое наслаждение от процесса одурачивания людей вокруг, потому что раз смог обмануть, значит умнее и лучше, достоин большего, но судьба-злодейка загнала вот, понимаешь, в эту дыру.

– Ты это вообще к чему? – спросил весьма озадаченный Андрей.

– К тому, что русскому человеку приятнее украсть, чем честно заработать, даже если есть риск быть пойманным. В массе наш народ подсознательно считает труд уделом низшей касты, убогих и не предприимчивых, не умеющих по-настоящему жить.

– И тем не менее я позволю себе повторить свой вопрос, – проговорил недоумевавший слушатель.

– В смысле – вообще к чему это? Да не знаю, так, вспомнилось. Вообще хорошо тут у тебя, только скучновато как-то, как у тебя только крыша не поехала ещё от этого перманентного созерцания?

– Трудно сказать, ты не первый, кто меня об этом спрашивает. Сергей вот тоже всё переживает за моё психическое состояние. Привык, наверное, да и вообще я давно начал сторониться людей, если иметь в виду всю людскую массу, а здесь я могу ограничить круг своего общения, во-первых, действительно приятными мне собеседниками, а во-вторых, которым настолько интересен я, что им не лень отмахать сотню-другую километров, чтобы лицезреть мою скромную персону. Хотя, если тебе действительно интересно и это не просто ни к чему не обязывающий, подобающий случаю разговор, – Михаилу было плохо видно сверху, но ему показалось, что он еле заметно поощрительно кивнул головой собеседнику, – так вот, изначально мой побег от цивилизации произошёл по одной простой причине. Ты и на себе, уверен, замечал, что у нас любой сколько-нибудь дельный человек тут же становится нужен всем и каждому. Кому-то выговориться, потому что ты порядочный и можно быть уверенным, что не растреплешь чью-то сокровенную тайну, другому спросить совета, третьему как-нибудь бочком, может, не очень удобно, но всё-таки пристроиться к твоему материальному благополучию, и так далее. В итоге ты имеешь полный телефон номеров и, соответственно, людей, которым от тебя всё время что-то надо, то есть каждому из них, может, раз в месяц, но в итоге это перманентный поток информации – как рабочей, так и личной, которая совершенно тебе не нужна и отвлекает от главного, при условии, конечно, что это главное у тебя есть.

У нормального человека найдётся в жизни максимум десять небезразличных ему людей (включая родителей, братьев-сестёр и прочих близких родственников), тех, кого он допускает в свой внутренний мир и делает это с удовольствием. Всё остальные для него – незваные гости, которые, как хорошо известно, хуже татарина, но в современном мире их докучливость вооружилась целым набором инструментов: мобильные телефоны, социальные сети, электронная почта и прочее. В итоге лично меня прямо-таки осаждали все эти жаждущие чего-то, так сказать, знакомые. Я начал с того, что попрощался с социальными сетями, и это дало, не считая переезда сюда, максимальный эффект, потому что я пропал из поля зрения наиболее ленивых, которым недосуг написать смс или набрать номер мобильного телефона. К слову сказать, эти-то и есть самые страшные нарушители лично, например, моего равновесия, потому что их модель общения вообще не предполагает собеседника, а лишь слушателя, хотя бы и глухого, как каменная стена. Начинается с «Привет» и обязательно «Как дела», будто им есть до этого хоть какое-то дело, и, если ты предсказуемо их игнорируешь, то дальше: «Что молчишь», потом они обидятся, о чём не преминут тебе сообщить, потом простят тебе эту чрезмерную в их понимании гордость, затем ещё что-нибудь, и так далее, и вся эта невинная, на первый взгляд, болтовня занимает изрядное количество твоего времени. А как убеждённый агностик, могу тебе заверить, что эмоции, информация и в целом энергия окружающих людей – не просто материальная, а сверхматериальная субстанция, и сила её воздействия на тебя весьма существенна. На мой взгляд, миф то, что можно жить в монастыре собственного духа, отгородившись от назойливых окружающих, – да будь твой панцирь хотя бы и прочен как танк, но если пятнадцать миллионов жителей мегаполиса бросят в тебя каждый хотя бы по зубочистке, ожидаемо не причинив прямого вреда, ты в результате не сможешь вылезти из своей брони и банально задохнёшься, заживо погребённый под грудой мусора. Впрочем, я отвлёкся, всё по порядку.

Итак, пункт второй: сменить номер мобильного телефона и сообщить новый лишь избранному количеству людей. Мера эффективная, но временная, так как очень даже скоро, в течение года максимум, более девяносто процентов твоих мнимых друзей и знакомых проявятся вновь. К слову о мобильниках, я их считаю самым страшным изобретением человечества, так как это есть постоянный нарушитель спокойствия, да к тому же такой, который ты добровольно пускаешь внутрь своей защитной оболочки. В итоге через этот мощнейший информационный канал ты впитываешь тонны, или там киловатты, чуждой энергии, которая непрерывным потоком поступает в тебя, после того как ты приобрёл своей первый телефон. Тут дело не просто в том, что тебя всегда можно достать, смысл гораздо глубже: в моменты величайшей радости или, наоборот, печали и слабости, то есть в пиковых точках на эмоциональной оси ординат, человек чрезвычайно уязвим, поскольку максимально отдаётся чувству, отпуская все тормоза и сворачивая защитные механизмы, и именно в этот момент любое грубое внешнее воздействие – здесь я имею в виду именно из-за пределов текущего, окружающего непосредственно тебя мира, потому как веселящаяся компания или группа родственников на похоронах находятся, чувствуют и действуют в едином эмоциональном поле и весьма редко способны существенно отклониться от его вектора, так, даже драка в позитивно настроенном коллективе приведёт, скорее всего, к замирению противников, и это тоже результат воздействия общего поля. Так вот, любое грубое воздействие в такой момент проникает и подчас даже ранит очень глубоко: ты можешь не принять звонок, но эмоциональный портрет абонента сам по себе сообщит тебе немало, и этот удар ты обязательно пропустишь. Лично для себя я взял за правило держать мобильный выключенным и, если не возникает необходимости позвонить, проверять его раз в день на предмет пропущенных вызовов. Ну и последнее, конечно, это муравейник города, из которого я в результате позорно сбежал.

– Может быть, это интересная заслуживающая внимания мысль, а может – ты просто самый банальный социопат, никак не пойму. Как иронично тонка бывает грань между идеей и безумием, – пока они разговаривали, кучевые облака сплошным устрашающим месивом затянули небо. Это была не однородная жиденькая плёнка, препятствующая проникновению солнечных лучей, а будто миллионы тонн тяжёлой белой массы вот-вот готовы были обрушиться на землю, так низко, казалось, они опустились. Двигаясь с большой скоростью, на мгновение, время от времени давая выглянуть солнцу, они напоминали тучи озлобленных гуннов, сметающих всё на своем пути. Михаил невольно увлёкся этой картиной и, повернувшись теперь к небу, наслаждался, будто разворачивающейся битвой, предоставив собеседников самим себе, а вскоре и вовсе забыл о них, перестав прислушиваться к затихающему разговору. Природа, её волнующая сила влекла его к себе своей очевидностью, с которой некому было не то что соревноваться, а даже просто поспорить или усомниться в её первичности.

Он вдруг будто проснулся от того, что Андрей сильно хлестал его по щекам.

– Слава богу, очнулся. Ты меня порядком напугал: в какой-то момент просто ушёл в себя, вперился в небо и только и делал, что медленно так водил головой туда-сюда. С тобой такое часто случается? Я раньше никогда с подобным не сталкивался, да и не слышал ни от кого.

Весьма радушно попрощавшись с хозяином дома, гости отправились в обратное путешествие, захватив трёхлитровую банку парного молока и с килограмм домашнего творога: никто из них не питал особенной слабости к натуральным продуктам, но обижать помешанного на здоровой пище Андрея не хотелось, а потому, слегка для вида повздорив, кому что достанется, они сложили особо ценный груз в багажник и не спеша поехали. На ближайшей заправке, впрочем, Сергей остановился и выбросил деревенские сокровища в ближайшую урну, не забыв прокомментировать свой поступок:

– Сколько ни пробовал, не могу есть: слишком отдаёт коровой – наверное, издержки городской диеты. Ты, полагаю, тоже не претендуешь?

– Совершенно верно. Я вообще не разделяю всю эту истерию вокруг биологической еды: человеческая особь на том и держится, что лучше всех других животных приспосабливается к меняющимся условиям жизни, так какого лешего мне обманывать свою ДНК, внушая, что мы с ней до сих пор тихо и мирно живём на заре истории человечества: неровен час поверит и выключит защиту.

– Только Андрею этого не говори: он интересный тип и хороший собеседник, но здесь только дай ему повод, и рот не закроет два часа, а тогда – хоть давись, но ешь, и нахваливая, иначе вообще не замолкнет. Такие вот перлы, эти философы: одной ногой то ли в космосе, то ли в могиле, а о брюхе думает так, будто сто лет собрался жить.

– Ну так и не стеснялся бы, сказал ему.

– Говорил. Уверяет, что полученная промышленным способом еда засоряет не только пищеварительную систему – всю начисто карму, или что там ещё. Но при этом, скотина, хрен когда себе откажет во французском вине, сыре и прочей заморской плесени; как-то очень избирательно он борется за чистоту души.

Как всякий человек с задатками характера, Михаил не любил в окружающих, а тем более друзьях нерешительности, справедливо признавая её за слабость. Сидевший по левую руку Сергей явно не находил себе места, опасаясь молчания, но в то же время боясь коснуться в разговоре того единственного, что заслуживало внимания по результатам их поездки. В принципе, ничего сверхъестественного не произошло, обычное выяснение отношений двух мужчин, одному из которых понадобилось зайти чуть дальше, чтобы разрешить мучившие его сомнения или ответить на важный вопрос, и Михаил охотно снял бы лишний груз с души товарища, если бы тот не вёл себя как нашкодившая протрезвевшая баба. Ему лично такой формат общения очень даже был впору, потому что хотя и с известной долей риска, но зато раз и навсегда расставлял все точки над i: в конкретном случае доказал способность одного из членов группы к решительным действиям и, быть может, навсегда похоронил образ избалованного белоручки-спонсора. Ленивый, как казалось, барчук оказался вполне ничего себе мужчиной, в меру решительным и если нужно коварным, чтобы продумать и осуществить жестокий замысел, не испытывая лишних мук совести. Приятно грело и сознание того, что Сергей не пошёл по пути наименьшего сопротивления, банально заказав разочаровавшего его товарища, но предпочёл сделать все лично, не гнушаясь запачкать руки кровью и не страшась лицезреть в перспективе бессонными ночами надоедливый призрак. Достойный поступок, которого нечего было стыдиться, тем более что, передумав в последний момент и остановив на полпути задуманное, он подвергал серьёзной опасности уже себя самого, но раз пошёл на это, значит, что-то важное замаячило для него впереди, ради чего не страшным сделалось и рискнуть при случае жизнью, так чего же ещё оставалось желать лидеру группы, получившему из сомневающегося, пресыщенного золотого мальчика проверенного делом мужчину, решившего пойти с ним до конца. «Впрочем, быть может, так оно и к лучшему, – успокоил себя Михаил, – кашу маслом не испортишь: если к преданности идее добавится ещё чувство вины и благодарности, хуже точно не будет. Пусть, в конце концов, и помучается малость, тоже ведь никогда не повредит».

Он решил не возвращаться более к произошедшему на выходных, как иногда годами успешно замалчивается между близкими людьми нечто, ставящее под сомнение порядочность одного из них. При желании не так уж и сложно стереть что-то из памяти, любой многократно и успешно проделывал это, когда требовалось выбросить из сознания очередной малоприятный эпизод, но лишь дело коснётся другого, и трагедия часто становится неразрешимой уже потому, что приносить жертвы во имя себя любимого время от времени необходимо и полезно, но наступать на собственное эго ради кого-то ещё подчас оказывается сущей пыткой. Интересы дела, впрочем, определяли дальнейший императив поведения: без предисловий вернуться к обсуждению чего угодно, связанного с деятельностью организации, и таким образом дать понять несчастному, что данный этап отношений официально считается пройденным. Приготовившись выхватить первую попавшуюся относительно удачную мысль, он уже собрался говорить, но Сергей опередил его:

– Ты не думал о том, что, следуя нашей, – осторожно начал и, не увидев на лице Михаила порицания, продолжил он, – модели получается, что ты, к примеру, нужен государственной машине не меньше, чем она тебе. У нас вполне самая искренняя любовь может выйти. Мы для системы враг, цель, на которую можно направить всю мощь бюрократии, не тратясь на коррупционные издержки, в любом другом случае пожирающие восемь десятых направленной энергии: с нами они будут бороться не для вида, тут не до освоения бюджетов, речь будет идти об их собственном выживании, в самом прямом смысле. Сила и непредсказуемость дубины народного гнева в сочетании с холодным разумом хорошо организованной террористической машины, тут о милой сердцу личной жопе речь идёт, о любимых жёнах и детишках, как уж здесь не стряхнуть с себя закостенелость да не взяться всерьёз за дело. Санитары леса мы будем, и главный лесник нам, может, за это ещё спасибо скажет, тем более что лично его при каком угодно финансировании вряд ли достать удастся, да и не нужно это тебе, а ну как взаправду гаранта конституции свалим – и тогда привет: неровен час, подкинут нам друзья из-за океана ударную дозу демократии и свободы, с кем тогда бороться и воевать прикажешь? – Сергей был похож на пьяного, спешащего на развязавшемся языке высказать то, в чём, может, и сам сомневался, а потому держал до случая при себе. Он был не из тех, кто привык опасаться или, тем более, бояться, а потому решил, азарта ради, подбросить для щекотливого разговора именно противоречивую мысль, чтобы, покидавшись ею как волейбольным мячом с соперником, выяснить настроение последнего. Возможно, и права была одна из многих промелькнувших в его постели девушек, утверждавшая, что в основе каждого его действия, так или иначе, лежит подсознательное желание развлечься или, как минимум, развеять скуку.

– Неожиданная мысль, – миролюбиво ответил Михаил, действительно заинтересовавшись новой стороной вопроса. – Рука, значит, об руку с папой на зачистку территории. Соблазнительно, но слишком извращает основной принцип. Скорее подошло бы как запасной вариант на случай невостребованности обществом нашей основной задачи: финал, кстати, гораздо более вероятный, чем кажется. Наш русский молодой и образованный человек от зависти иссохнет при мысли, что кто-то рядом оказался прозорливее его и ещё до кучи получил за это какие-то дивиденды. Он и пуле позавидует, которой меня прикончат, если по мне свободолюбивая пресса панихиду пропоёт, и вот тут уж он оторвётся. Вообще откуда у нас такое отчаянное желание смешать с грязью ближнего? Чисто национальная черта, плохо объяснимая простым словом «зависть»: и трижды менее успешного мы предпочтём видеть пресмыкающимся и раздавленным, нежели даже подобострастно глядящим на нас, но всё-таки идущего по жизни с высоко поднятой головой. Ни одного мало-мальски стоящего и полезного описания на каком-нибудь заштатном, не знаю, туристическом форуме, ни одного претендующего на независимость высказывания, ничего абсолютно не может наша алчущая толпа пропустить, не растоптав своими грязными ногами. Мы привязываемся к чему угодно, не имеющему даже отдалённого отношения к делу или теме изложения, лишь бы смешать с дерьмом автора. Что за панический страх чей-то независимости даже во мнении? С какой стати это желание видеть всех одним общим стадом, лишённым даже элементарных признаков самобытности? Безусловно, легче быть посредственностью на фоне таких же серых теней вместо сильных личностей, но почему не направить эту бурную энергию на созидание чего-нибудь для себя, чтобы хоть крупицу, но добавить в здание собственного благополучия и тщеславия, вместо того чтобы сыпать без разбору песок на все стороны, стараясь лишить благодатной почвы ростки чужого мнения.

– Послушай, Макиавелли, – оборвал его Сергей, – перестань в своей любимой манере уводить разговор в другое русло.

– Так я не увожу, – удивился Михаил, – я думал, у нас так тут классическая дорожная болтовня о политике без претензий. То есть, если ты о чём-то серьёзном хотел поговорить, то, конечно, давай. Я весь внимание.

– Сволочь ты и твоё внимание, – засмеялся окончательно потерявшийся собеседник, – иезуит проклятый, тебе родиться нужно было где-нибудь в Кастилии во времена Реконкисты:

не место тебе в современном мире, вот ты и пытаешься его под себя загнать, лет хотя бы на сто-двести назад.

– Предположим. А ты что ли себя комфортно здесь чувствуешь?

– Я? – переспросил Сергей, – замечательно. Мне здесь хорошо, тепло, сухо и вкусно, но, зараза, этого оказывается недостаточно, иначе никогда бы я в такую авантюру не ввязался.

– Духу не хватает пулю в лоб пустить? – недобро улыбнулся Михаил, посмотрев пристально на собеседника.

– А, вот ты как. Возможно. Только я этого, знаешь, не стыжусь. Вообще не понимаю, отчего вы все так повернуты на слабости: не дай бог, у себя её найти, страшнее и нет позора в нашей чудной компании. Резать, убивать без счёта кого ни попадя – это мы готовы запросто, а признать за собой право на мгновение хотя бы не то что сломаться, усомниться только: это никак, грех и позор несмываемый. Не оттого ли вы так с этим носитесь, что боитесь, прежде всего, себе в чём-то признаться? Звучит избито, но правде в глаза заглянуть иногда не помешает. Часто не нужно, согласен, так и кошмары начнут сниться, но время от времени очень полезно.

– А ты, значит, намедни заглянул? И что увидел там, поделись бесценным опытом.

– Рожу я твою там узрел. Как всегда, засаленную. Хотя бы и со скуки, но мне всё это нужно ещё побольше вашего. Праздность в сочетании с достатком – штука жестокая: слишком много свободного времени, чтобы думать, плюс слишком не замусоренная бытовой ерундой голова. И вот что я тебе скажу, querido ты мой: нарыл ты только что не золотую жилу, такой рычаг нащупал, что даже страшно иногда становится на него давить. Боязно, – понизил Сергей голос до шёпота, – но хочется очень. Если повезёт, то зараза эта как героин по венам мгновенно расплывется, и, эх, как мы тут все взбодримся: сами обосрёмся от того, что сделали, да поздно станет. Тут уже будет чистый кайф, без всяких ненужных примесей, – последнее он проговорил отчётливо, делая паузы между словами, пытаясь придать им особенный, одному ему понятный смысл.

– И чем тогда это тебя не устраивает?

– Непоследовательностью. Раз и Стасика в расход, то для чего ты упорно пытаешься доказать, что делаешь всё это во благо общества? Each nation gets the president it deserves – никто не отменял этой истины. Наша страна по большей части не работает, стоя целыми днями продавцами магазинов и охранниками тех же магазинов. Мы не способны организоваться в гражданское общество, которое может требовать хоть чего-то, не то что прав и свобод. Даже та степень свободы, которая дана нам сейчас, – это подарок власть имущих: никто всерьёз не станет её защищать и охотно променяет на очередное повышение пенсий и двухлитровую бутыль ослиной, но алкогольной мочи, гордо именуемой пивом. Да под ящичек, где так много теперь телеканалов, телешоу и сериалов. На хрена кому вообще что-то нужно. У нас отец идёт подавать в суд на пьяного мажористого сыночка, задавившего насмерть его жену и маленького ребёнка, и этот горе-папаша орёт на всю ивановскую, что российское правосудие не объективно. Да хоть бы швейцарское, какой нормальный мужик вообще станет судиться, когда нужно зубами рвать на части ублюдочную плоть очередного яркого представителя золотой молодёжи. И это в нашей-то стране, где и наказания при правильном подходе к делу не последует. Подожди спокойно полгода-год, выноси план мести, хорошо подготовься, и в один прекрасный день незадачливый юный водитель просто отправится вечером потусить и не вернётся. Пропал человек, поспрашивают знакомых, да и ладно, потому что при всём желании уже давно искать разучились. А может на самом деле этот трагически лишившийся семьи муж в глубине души и вовсе вздохнет с облегчением, что так удачно избавился от «прицепа», а на щедрую компенсацию купит себе Ссан, мать твою, Йонг, чтобы с друзьями на рыбалку ездить. В нашей стране ценность человеческой жизни – понятие эфемерное, но дело тут не в стране, а в людях, её населяющих.

Я слышал от знакомого историю про одного молодого деревенского «отца семейства», который по пьяной лавочке на своей шестёрке словил на встречной газель и угробил двух маленьких девочек – дочерей своей гражданской возлюбленной супруги и родной сестры. Так вот, если даже не вникать, на кой чёрт им разрешили с ним поехать: обсудив вопрос на семейном совете, никакого же даже заявления не написали, и в результате получил он два года колонии-поселения, куда за ним поехала, подобно жене декабриста, может даже и повеселевшая супруга, удачно избавившаяся от плода любви в предыдущем браке. Да она прямо в этой колонии и родила от него ребёнка, равно как и сестра нарожала новых. Большая часть нашего цивилизованного общества за Ладу Калину или, в крайнем случае, квартиру угробят собственную мать, при условии, конечно, что им ничего за это не будет. Такова, может быть, даже и вовсе природа человека – прежде всего, хищника, но почему-то у нас это получило самое яркое развитие.

Подумай, ты хочешь иметь возможность бороться с произволом власти, не задумываясь о том, нужна ли кому-нибудь твоя борьба. Среднестатистический россиянин трудится на производстве и, отработав смену, довольный идёт домой, чтобы, достав бутылочек пять-шесть любимого пивка, отдохнуть перед телевизором. А в выходные – с друзьями на шашлычки или даже на дачу – щитовой барак четыре на четыре, доставшийся от родителей. А ещё раз в пару лет он отправляется на самолёте в рай под названием Анталия, где живёт квинтэссенция его эротических фантазий: бассейн, баба под боком и халявное до бесконечности пойло. Да он если не счастлив, то, как минимум, доволен жизнью, а ты раздражаешь его картинкой альтернативной реальности. Знать он этого не хочет, эти идиотские фантазии его только отвлекают от насущных радостей. В морду бы ты получил от нашего современного российского пролетария, и, думается мне, совершенно заслуженно: своей убогой мечтой о свободе ты лишаешь его радости наслаждения настоящим; пусть в меру своего ограниченного развития, пусть, как нам с тобой кажется, убого, но он умеет радоваться жизни, наслаждаться теми на самом деле многочисленными благами, которые она ему даёт, а не развращает себе душу неудовлетворённым созерцанием. Было удивительно слушать, как после всего Сергей ещё верил в какое-то созидательное начало их предприятия. Это, конечно, было логично, потому что его одного к ним привела жажда деятельности и увлечения, но, казалось бы, давно уже пора было снять розовые очки, а он только сейчас, едва не убив человека, догадался нащупать предательские стекла.

– Думаю, что смогу тебя обрадовать. Нас всех привело в группу что-то своё, но никто, кроме тебя, никогда всерьёз не воспринимал восстановление справедливости иначе как красивый и эффектный лозунг. Мы хотим творить собственную волю, пусть бы даже и созидать давно истлевшие скелеты в обветшалых шкафах, давая этому по возможности общечеловеческий размах, но мы не станем служить интересам этого общества, которому, тут ты абсолютно прав, мы совершенно не нужны. Тебе пора уже осознать, что каждый из нас по отдельности, и все мы вместе делаем это в интересах только лишь своих идей и стремлений, если хочешь – комплексов, но иначе нельзя. Я не согласился бы стать даже пророком, потому что это значит быть проводником чужой мысли и плевать, что её глаголет мне сам создатель. Перефразируя Цезаря, лучше быть первым в убогом мирке своих никому ненужных комплексов, чем вторым в полном величия Риме.

– А мы, значит, должны довольствоваться вторыми ролями в твоём воображаемом мирке? – будто бы спросил Сергей, но в тоне его был не вопрос, а скорее утверждение.

– Это каждый решает для себя. Ты тот, кем ты себя ощущаешь, и на той ступени олимпа, до которой дотянулось твоё воображение. Извини, если ты рассчитывал, что я стану тебя яростно переубеждать.

– Да нет, наоборот, спасибо за честность. У меня только один вопрос, и, клянусь, что независимо от ответа я с тобой до конца.

– Валяй, – устало разрешил Михаил, уже зная как вопрос, так и ответ на него.

– Кто-нибудь из нас понимает, зачем всё это?

– You have to clear out it for yourself. Раз уж ты решил первый сыпать цитатами. Только не забывай, что результат плох тем, что лишает наслаждения процессом, и ты сейчас насильно хочешь вызвать у себя преждевременную эякуляцию; как минимум глупо, потому что идея под тобой лежит очень даже ничего, так и предоставь ей доставить тебе удовольствие: расслабься и перестань дёргаться, потому что скоро всё само встанет на свои места.

Они попрощались довольно сухо, но в целом достаточно приветливо для недавних убийцы и его жертвы.

Дебют

Итак, чуть не околев на морозе, лидеру группы удалось с риском для жизни удостовериться в надёжности ближайшего соратника, попутно всполошив-таки в стагнирующем сознании жажду новой деятельности. Оставался нерешённым вопрос относительно пробной миссии, но пробудившийся мозг быстро отыскал подходящий вариант: Сергею без привлечения внимания обеспечить информационную и материальную подготовку, после чего Алексею достать до сих пор скрывавшегося от возмездия рязанца. Хорошая проверка функционирования механизма, да и в случае раскрытия можно было представить всё как личную месть, что с их финансовыми возможностями означало де-факто необременительность, а то и вовсе условность наказания. Внешне логика здесь также присутствовала: подчистить концы, чтобы хвост прошлых кровавых подвигов не мог вывести кого-либо непосредственно на группу.

Вроде бы всё складывалось как нужно, но появившееся снова подобие вдохновения на этот раз смотрело на такого рода предприятие весьма критическим взглядом: случай с Сергеем более чем красочно показал, что все и без лишних экспериментов дошли уже до требуемой кондиции, так стоило ли тогда вообще ввязываться в сомнительную пробную авантюру, если скромные, но всё же достаточные ресурсы организации позволяли перейти непосредственно к деятельности. В том, что касается так называемой pr-части он всё больше склонялся к предложению Ивана отказаться от активной информационной поддержки, по крайней мере, на период нескольких первых акций: окончательную точку в прениях с самим собой поставил тот факт, что имевшихся в распоряжении денег на эти цели явно недоставало. Что, однако, не исключало потребности быть готовыми заявить о себе, если это потребуется и представится такая возможность, а следовательно, прежде всего требовалось озадачить работой штатного идеолога, который только рад будет поводу лишний раз проявить свои незаурядные способности.

Классическое утро понедельника застало последнего за разгребанием очередного аврала, который с пометкой top priority был спущен ему сверху по e-mail аж в субботу, что свидетельствовало об исключительной вовлечённости в процесс руководства, которое не поленилось на выходных, быть может, специально для этого проверить на laptop почту. Не исключался, однако, и вариант, что трудоголик босс просто забыл вовремя закрыть программу, и, решив, как обычно, воспользоваться халявным, то есть корпоративным, беспроводным Интернетом, наткнулся на раздражающее сообщение, и, не удержавшись от соблазна, переслал его ретивому исполнителю, тут же следуя известному принципу: с глаз долой, из сердца вон.

Некоторое неудобство заключалось в том, что у готового броситься хоть на амбразуру сотрудника таких наивысших приоритетов давно перевалило за десяток, что в сочетании со многими asap, очевидно, затрудняло выбор наиглавнейшей из главных задач: это тебе не дурака валять, лёжа на дуле немецкого пулемета. Но там, где бессильно улыбаясь, пасует европейская ленивая дисциплинированность, хотя бы и найти при случае другую работу ей намного сложнее, чем в извечно голодной до кадров Москве, вступает в действие неистребимая русская находчивость, которая в лучших своих проявлениях имеет свойство расцветать соразмерно степени невыполнимости возложенных задач. Пункт первый, к несчастью, слишком неочевидный большинству новичков корпоративной семьи, подпадающих под ложное обаяние внешней организованности западной компании: в любой точке земного шара, независимо от степени демократизации, развития социальных институтов, идеологии, вероисповедания, мировоззрения и так далее до бесконечности, форма всегда превалирует над содержанием. На практике это означает, что любая папка должна быть объёмной, таблица многоуровневой и непонятной, а процедура основательной; проект только тогда имеет будущее, если в распечатанном виде им легко причинить серьёзные телесные повреждения, а лучше и вовсе убить наповал оппонента; начальство будет довольно результатом лишь той работы, на которую потрачено уйма сил, нервов и времени. Сметливому уму здесь нетрудно отыскать порядочное место для маневра, и это во многом определяет дальнейшие карьерные успехи или провалы решившего посвятить себя служению капиталу индивидуума.

Пункт второй: «Если б мишки были пчёлами» читал, подобно мантре, Винни-Пух, впрочем, не надеясь особенно на результат, но его облечённые властью принятия решений, более развитые собратья по животному миру на то и занимают положенное место на верхушке пищевой цепи, чтобы одним please follow up перековывать какие угодно мечи на орала, затем обратно, и так хоть по десяти раз, была бы только душа спокойна. Неуверенное «если» решительным указанием превращается в «чтобы», и раз заносчивые медведи не стремятся жить в ульях и жужжа собирать гекалитрами мёд, требуется хотя бы сделать вид, что всё возможное и невозможное для достижения поставленной цели было успешно проделано. Смысл в том, чтобы каждое отдельное действие в цепи было логично, своевременно и чётко выполнено, на нужном этапе approv-лено у кого следует, и тогда даже последняя ахинея, разделённая умелым исполнителем на осмысленные кластеры, превратится в трудную, challenging задачу, выполнить которую помешали исключительно объективные обстоятельства на грани непреодолимой силы.

Третье и, может быть, главное, поскольку лучше остального помогает понять и освоиться в новом, опасно незнакомо мире: всем без исключения сотрудникам компании от первого лица и до последнего клерка глубочайшим образом наплевать на результат как таковой, поскольку по-настоящему важно только perception. Если клиент, руководитель, аудитор, проверяющий, акционер доволен произведённым на него впечатлением, то реальность уже никого не волнует. И наоборот: если поощрительная улыбка отсутствует, то объективные показатели успешной деятельности аргументом не являются. Факт очевидный сам по себе, но ловушка в том и состоит, что в большинстве случаев понятия эффективности и продвижения по карьерной лестнице ничего общего друг с другом не имеют, потому что, если особенно ретивый недалёкий новичок, решивший выслужиться перед начальством, полезет взаправду разгребать какой-нибудь очередной бардак, то ничего, кроме головной боли родному шефу не создаст, а значит и дивиденды этого труда будут исключительно отрицательными. «Казаться, а не быть», – императив поведения члена современного общества, и он в полной мере нашёл своё отражение в содержимом рабочих кабинетов. Информация, бесплотный выдуманный ресурс составляет основу двух третей мировой экономики, и весьма самонадеянно пытаться перекроить успешно зарекомендовавшую себя систему под нужды здравого смысла. Иван, впрочем, несмотря на пытливый ум, не успел ещё вникнуть во все тонкости корпоративного мироустройства, а потому, извинившись, воздержался от утреннего кофе, дав слово непременно найти десять минут для дела в течение дня.

У хорошего руководителя всегда должна быть одна главная проблема: чем занять кучу свободного времени, пока часы не отчеканят долгожданные шесть вечера. Любое отклонение от данной нормы говорит не в пользу умения грамотно организовать рабочий процесс, корректно делегировать задачи, подбирать нужный персонал и прочее, но именно сегодня Михаилу суждено было, нарушив это золотое правило, прийти в необыкновенное движение. Причиной сделалась неожиданная новость о переводе нового финансового контролёра. Предыдущий, милейший и, как водится, необыкновенно подлый француз нёс свою вахту более чем исправно, за что и был раньше срока отправлен с повышением на родину, что говорило о его незаурядных способностях по части того, чтобы умилостивить сильных мира сего. Надо сказать, что помимо этого столь неожиданно открывшегося таланта у него также было прямо-таки врожденное чутьё, как следует обращаться с подчинёнными всех мастей и, что даже более важно, каким образом бороться с вездесущим административным ресурсом. В этой связи характерен был один случай, когда его слегка достал обслуживающий банк, к слову, как водится, крупнейший мировой бренд. Отечественная действительность магически быстро превращает любую корпоративную структуру в забюрократизированный неповоротливый механизм, годный лишь на то, чтобы проедать миллиардные бюджеты, банковская же сфера, отягощённая помимо прочего многочисленными регламентами ЦБ, и вовсе представляет из себя оазис возведённого в принцип идиотизма. Вы можете быть крупнейшим региональным клиентом фискального учреждения с громким именем, но если в отделении, куда приписан Ваш бизнес, на приёме объявился неожиданно дотошный властолюбивый новичок, которому показалось, что его высочайшей персоне выказывается недостаточно уважения, достоверность подписи на ваших платёжках может подвергаться сомнению регулярно, целенаправленно и бесконечно, независимо от того, сколько раз привлекался к решению проблемы хоть сам country manager. Административный восторг, описанный ещё гением Достоевского, поддержанный всеохватным пофигизмом руководителей всех уровней и мастей, находит своё проявление в областях, казалось бы, по умолчанию избавленных от этой заразы, не исключая и самый что ни на есть клиентский сервис.

Быстро устав по десяти раз на дню безуспешно копировать собственный росчерк, находчивый Оливье, даром, что названный в честь салата, пригласил в офис нотариуса и оформил новую карточку подписей, на которой в установленном квадрате значились одна лишь прямая линия и точка под ней. После этого до той поры редкие платёжные поручения на бумаге дополнились львиной долей оных из банк-клиента, и начинающему капитану банковской сферы хлынул мощный поток документов на суммы, многократно превышавшие возможности его убогого воображения, благо лимит ответственности финдира многомиллиардного российского офиса был где-то в районе двухсот миллионов долларов за единовременный платёж. Тогда засуетились перетрусившие банкиры, хорошо понимавшие, что подделать оттиск печати и новый автограф не составит труда и ребёнку, заголосили извинительно, принялись щедро сыпать на голову горсти пепла, а позже для верности и праха спешно уволенного недоумка, но находчивый галл послал их всех в известном направлении, сославшись на визу нотариуса и законное право расписываться, как пожелает, вломив им между глаз теми самыми административными граблями, которые они столь услужливо с тех пор убирали при одном его приближении. Всё было проделано тихо и незаметно, без скандалов, апелляций к штаб-квартирам, потрясаний договорами и прочей, обычной в таких случаях шумихой: так Ришелье спокойно и методично перекраивал многовековую феодальную структуру раздробленного королевства, и не успели чванливые графы с баронами толком понять, что произошло, как Луи Четырнадцатый спокойно возвестил: «Государство – это я», навсегда похоронив их былую независимость. В результате салатного тёзку боялись и уважали – весьма редкое в отечественном коллективе сочетание.

На смену ему пришёл некто из-за океана, о котором, как выяснилось, никто до тех пор ничего ровным счётом не слышал, но опытному подчинённому достаточно иногда знать национальность, чтобы с высокой долей вероятности представить возможные последствия. У страха, конечно, глаза велики, но, узнав в протокольном отделе, что едет к ним не кто иной как чистокровный норвежец, судя по фото в паспорте – классический двухметровый массивный блондин, Михаил откровенно приуныл. Такой вот викинг – это, как правило, прусская дотошность и основательность без каких-либо признаков немецкой логики и здравого смысла, но не в силу этнической ущербности, а по той простой и очевидной причине, что неполным пяти миллионам гражданам, купающимся в шельфовой нефти страны, с громадным рынком сбыта под боком в принципе не требуется думать или тем паче работать, чтобы процветать: как в масштабах государства, так и по отдельности. Среди скандинавов они, что чукчи в русских анекдотах, но с тех пор как многие поколения доисторических мамонтов решили избрать себе кладбищем дно Северного моря, ситуация изменилась кардинально. Как-то заспорив, кто из них является истиной столицей Скандинавии, шведы схлестнулись с остальными, и как мастера хоккея, производители самых безопасных машин, нобелевские хозяева и вообще самые красивые девушки Европы – порешили утвердить это звание за собой. Финны то ли не полезли в глупый спор, то ли спьяну и не поняли о чём речь, но как-то стушевались. Датчане, надо признаться, сдаваться не хотели, но кроме Андерсена, русалочки да Христиании ничего совершенно придумать не смогли, но зато уж на том встали насмерть. И вот пестрят форумы перечислением многочисленных достоинств, спор не утихает, но лишь больше разгорается, и все как-то в пылу битвы забывают про норвегов. У тех и правда, кроме фьoрдов да коров, живописно пасущихся на склонах гор, за что хозяева животных получают, кстати, пару тысяч евро в год за каждую особь, лишь девственная пустота – что в пейзажах, что в головах, но вчерашние герои анекдотов, совершенно этим не смущаясь, заявляют: чихать мы хотели на всякую там богатую культуру, зато на нефтяные деньги купим на фиг всю вашу вшивую Данию, закатаем её асфальтом, сделаем автобан и по нему станем возить миллионами немецких туристов мимо Швеции любоваться красотами нашей природы. Аргумент оказался грубым, как поросший рыжим мхом кулак оленевода-великана, но уж и в основательности подобного довода сомневаться не приходилось. В результате соревнование прекратилось, а к северным соседям принято с тех пор относиться с уважением: на всякий случай, неровен час, и правда – скупят всё вокруг чертовы шейхи и нагонят повсюду бурёнок, так лучше уж не будить спящего зверя.

Лично для Михаила перспектива вырисовывалась не из приятных, но отчасти радовало то, что ему, как мелкой сошке, вряд ли придётся слишком часто пересекаться по долгу службы с новым верховным финансистом, так что следовало лишь не портить настроение излишне жизнерадостному шефу, а в остальном надеяться на лучшее. И в любом случае ожидалось привычное во время смены власти закручивание гаек, брожение всего и вся, попытки особо предприимчивых сыграть на предпочтениях или антипатиях благословленного на царство, и прочие неприятности бытового характера, успешно отравляющие жизнь не одному уже поколению конторских служащих. Страха за потерю должности он не испытывал, поскольку накопленная режимом экономии кубышка – много ли надо скромному алкоголику, позволяла ему в случае неудачи как минимум полгода, не спеша, заниматься поиском новой работы, а то и вовсе перейти в группу на полную ставку, тем успешнее продвигая её к цели.

Последнее воспоминание вывело его из задумчивости, и он поспешил на встречу с прямым менеджером, несчастным британцем, который со дня на день ждал окончания процедуры перевода и, ясное дело, знать не хотел ни о каких норманнах, свалившихся на его бедную голову. Шеф, как-никак потомственный лондонец, недолюбливал всех, проживающих севернее Карлайла, а потому и к новому назначению отнёсся без энтузиазма. Распорядившись вынюхать в отделе персонала, как скоро провидению угодно будет явить смиренным труженикам нового пастыря, он отправил новоявленного разведчика восвояси, попросив для проформы лишний раз удостовериться, что всё в порядке во вверенном ему судьбой подразделении. Решив, кстати, воспользовавшись случаем, проверить, насколько порядочным на деле окажется недавно обратившийся за помощью мсье Ронуальд, Михаил, набрав номер, испросил позволения занять две-три минуты времени могущественного hr-щика по одному весьма значительному для его покорного слуги делу. Последний, видимо, обрадовавшись возможности не откладывать в долгий парижский ящик благодарность за мелкую услугу и будучи явно не отягощен какой-либо деятельностью, весьма радушно принял в меру подобострастно улыбавшегося просителя.

Chere directeur не был знаком с норманнской теорией, а потому явно недооценивал возможные губительные последствия скандинавской начальственной экспансии на просторы матушки Руси. Он вообще, как всякий уважающий себя француз, не интересовался историей других народов и плевать хотел на всё, что происходит за пределами административной границы горячо любимой родины, но будущего финансиста знал очень даже неплохо. Очередная необъяснимая галльская хитрость: никогда не высовывать носа дальше сугубо национального кружка и при этом всегда быть лучше всех осведомлённым обо всём сколько-нибудь важном. Полученная информация не больно-таки утешала: новоприбывший слыл за человека принципиального, решительного, готового на всякий конфликт, если что-либо, как правило, лишь на просторах его не всегда здорового воображения, посягает на интересы, – здесь Михаил уже собрался понимающе кивнуть, – компании, которой отдал двадцать с лишним лет жизни. То был первый и последний работодатель идейного варяга, раз и навсегда, по-видимому, решившего поклоняться одному единственному богу и за все годы, весьма возможно, ни разу не нарушившего ни единого пункта внушительной по объёму корпоративной политики, посему оную священную книгу настоятельно рекомендовано было перечитать на досуге всем без исключения осчастливленным подчинённым.

– Удивительный человек и удивительная карьера, – отчего-то по-французски закончил мсье Ронуальд, отвечая на немой, повисший в воздухе вопрос, как с такой прямолинейностью можно умудриться чего-то в принципе добиться в жизни, а уж тем более на работе.

– Как Вы думаете, предстоят ли какие-нибудь кадровые перестановки? – задал последний, но не по важности вопрос Михаил.

– Непременно, однако при должном умении и старании, – далее последовало едва заметное многоточие. – Наш общий друг не больно-таки сходится с людьми и потому вынужден подбирать себе команду близких по духу сотрудников на месте, а это открывает способным молодым людям ряд возможностей, – завершающее напутствие, к счастью, было произнесено на привычном английском, иначе смысл рисковал ускользнуть от слушателя.

Поблагодарив старшего товарища на его родном языке и тем вызвав на лице улыбку одобрения, озадаченный разведчик продолжил выяснять личность завоевателя. «Скажи мне, кто твоя жена, и я скажу, кто ты», – гласила только что выдуманная Михаилом истина, и, вооружившись ею, он отправился в отдел выяснять подробности семейной жизни объекта.

На пути, впрочем, оказалось ставшее уже привычным препятствие в виде супервайзера, заведовавшего всеми передислокациями в и из московского офиса, relocation, хорошо известное экспатам слово, но несчастный Николай, менее полугода как назначенный на столь блестящую для него позицию, до сих пор, говорят, не мог справиться с переводом на русский язык названия собственной должности, в результате чего, по слухам, заказал два комплекта визиток с двумя, соответственно, вариантами: «Руководитель отдела релокации» и «Супервайзер подразделения перевода». Обе версии с головой выдавали отчаянное скудоумие носителя высокого звания, помимо того, что вносили некоторый сумбур, поскольку, так и не склонившись окончательно ни к одной их них, тот принял истинно соломоново решение: перетасовав их подобно картам в колоде, раздавал кому какую придётся, видимо, рассчитывая, что коллективный разум подскажет ему, как было бы почётнее называться молодому успешному руководителю.

В последнем Николай не сомневался ни на йоту, благо судьба подбросила ему не самый трудоёмкий участок работы, и, купаясь в грубой лести многочисленных полуголодных подрядчиков, он с каждым днём убеждался в исключительности собственной роли в компании. Отчасти этому способствовало то объективное обстоятельство, что, будь ты хоть трижды руководитель целого регионального представительства с тысячами сотрудников, рано или поздно тебе захочется взять с собой в рабочую поездку какую-нибудь не слишком взрослую местную даму с девственно чистым загранпаспортом, и тогда, к примеру, столь необходимый шенген ей светит лишь по приглашению соответствующего европейского, да в сопровождении letter of employment отечественного офиса, а вот здесь-то услужливый неболтливый Колян к вашим услугам. Запросит у иностранных коллег необходимое, подпишет у российских, что требуется и, подобострастно выгнув спину, положит без лишних слов обновлённый проездной документ на стол, удалившись молчаливо. Он и так-то в глубочайшем образе, а тут с ним ещё лично за руку здоровается первое лицо: как тут не потерять голову вчерашнему студенту.

К несчастью, лишь этот божок протокола имел возможность проникнуть в сокрытые от посторонних глаз семейные тайны, а потому требовалось навестить его лично. Особенных препятствий здесь не ожидалось, поскольку у каждого, имеющего подрядчиков, хоть иногда, но появляется необходимость или оплатить счёт побыстрее, или не слишком вдаваться в детали, а значит и отказать в небольшом содействии Михаилу не было причин, но фигура именно этого коллеги раздражала его особенно. Каждого гостя тот любил усадить напротив себя в тесном кабинете, многозначительно прикрыв дверь, вникнуть в обстоятельства, долго и нудно описывать подвиг, который он сейчас для Вас совершит, и лишь наигравшись вдоволь в начальника, отпускал с богом. Всё это время страждущий, если, конечно, ему не посчастливилось оказаться хотя бы на ступень выше по служебной лестнице, вынужден был давиться запахом одеколона, щедро вылитого на явно отечественного покроя пиджак, наблюдая перед собой рыхлое в пятнах раздражения от тупой бритвы лицо с рядом кривых, почти не знавших щётки зубов. Картина, способная испортить настроение на весь оставшийся день, и поднимавшийся по лестнице Михаил настраивал себя на как можно более отрешённо-философский лад, когда прямо в коридоре столкнулся с погруженным в служебное рвение Николаем. Что-то там не срослось в административных недрах, потому что, выслушав почти на ходу его короткую просьбу, он коротко ответил: «Хорошо, подойди к Тане, она всё распечатает» и стремительно умчался вниз по лестнице, впервые, может быть, проигнорировав очевидные удобства неторопливого лифта.

Привитая двумя годами работы административная смекалка, однако, не подвела его и здесь, поскольку происхождение распечатанной копии установить в отличие от присланной по e-mail гораздо сложнее. Кто знает, быть может, имел место тот редкий случай, когда должность и человек были предназначены друг другу самой судьбой. Любуясь декольте исполнительной сотрудницы, пока та отправляла на принтер желанный документ, он в очередной раз подумал, как часто имя женщины отражает её сущность. К примеру, Татьяна со времён Пушкина, как правило, серьёзная, лишь в самой ранней юности ветреная барышня, не слишком, впрочем, удачливая в любви, но зато и последовательно несгибаемая, ради достижения гармонии семейного счастья не брезгующая подчас и некоторой жертвенностью, если объект таковой представляется ей достойным. Даже и вступив в угоду обстоятельствам в брак по расчёту, она, подобно одноимённой героине поэта, станет верной женой и ласковой подругой, но та единственная, а она не разменивается на несколько сильных увлечений, любовь не покинет это сердце до самого, может, быть конца. Её стихия – страдание. Лишения и жестокие компромиссы раскрывают одухотворённость этой натуры, в тихом же недолгом счастье с любимым она обыденна до пошлости, что закономерно и делает радость взаимной привязанности непродолжительной: порывистая, жадно манящая её страсть отчего-то неизменно засыпает рядом с мужчиной, которого определила она в спутники жизни, и та, что ещё вчера поражала контрастом решительной смелости и нежной женственности, вдруг превращается в унылую податливую куклу, чуть лениво поглядывающую вперёд на расстилающуюся перед ней прямую нехитрую дорогу.

– Ещё что-нибудь нужно? – стянутая в приятную ложбинку грудь вдруг оказалась почти у самых глаз, и, превозмогая здоровое мужское желание честно и прямо, несмотря на обстоятельства, ответить на двусмысленный вопрос, Михаил отрицательно покачал головой, вздохнул, заставив девушку невольно усмехнуться такой хотя и молчаливой, но всё же откровенности, и, развернувшись, отправился докладывать представителю Её Величества о проделанной нелёгкой работе. С фотографии в паспорте на него взирала некогда красивая истая нормандка, родившаяся в таинственном месте под названием Ternopol, и хотя это открытие и не добавило сколько-нибудь радости, головоломка, по крайней, мере разрешилась. Мудрая супруга не оставила и следа от девичьей фамилии, так что редкий европеец смог бы теперь связать имя Olessya с какой-нибудь Маслюк или Дыбенко, и лишь предательски неистребимый след родного города выдавал, откуда на её милой головке взялись по-скандинавски светлые, благо копия оказалась цветная, длинные волосы.

Провинциальное честолюбие, как правило, не знает границ, тем более когда её обладательнице ради достижения непременно высокого положения в обществе нужно лишь регулярно капать на мозг несчастному супругу, имевшему однажды неосторожность, прельстившись южнославянской красотой, связать себя с нею навеки. Отсчитывая часы по ежедневным мыльным операм, так приятно укорять мужа в отсутствии целеустремленности, эгоистичности по отношению к взрослеющим детям и лично горячо любимой жене, вынужденной довольствоваться семейным автомобилем вместо более подходящего её неземной красоте персонального седана. Потомок викингов, одумавшись, кто знает, может давно и утопил бы благоверную в каком-нибудь живописном озере, но целых три плода нежной любви примирили его с горькой действительностью, и перевод в Россию стал для него очевидно величайшим событием, призванным, сбросив привитую тихой семейной жизнью сонливость, ещё раз почувствовать себя красивым успешным мужчиной в окружении юных жаждущих дев. Бедняге суждено было вскоре узнать, что со времён жизнерадостных девяностых, когда любая из бесчисленных симпатичных киевлянок готова была, не задумываясь, броситься в Днепр, чтобы, рискуя жизнью, но переплыть на другой берег, откуда манил её пальцем холёной руки молодой иностранец, отечественные девушки освоились в мире развитого капитализма и превратились из лёгкой добычи в самых что ни на есть хищниц, часто более опасных, чем последствия самого поспешного брака.

Бодро отрапортовав шефу об успешно проведённой разведывательной операции и заработав благодарность за пронырливость, Михаил почёл справедливым на этом закончить деятельность на пользу непосредственного работодателя и переключился на более актуальные вопросы, благо офисный телефон содержал два пропущенных от Ивана вызова. Привычно оперируя двусмысленными фразами, подобно упорно скрывавшим запретную связь любовникам, они договорились о встрече, местом которой снова стала квартира Михаила, поскольку их идеолог лишь недавно стал получать более-менее приличную зарплату и потому ещё только начал присматриваться к отдельному от матери жилью. Он, впрочем, и дальше охотно продолжал бы пользоваться услугами бесплатной горничной и кухарки, но ему вдруг показалось несколько странным вершить новое правосудие из-за закрытой на щеколду двери отдельной комнаты, изредка прерываясь в ответ на характерный призыв из кухни: «Ванечка, иди, хороший мой, кушать».

Ждать на этот раз нужно было дольше, поскольку всё ещё стажёр активно зарабатывал себе право на будущее в компании, а, следовательно, вынужден был ежедневно задерживаться часов до десяти вечера, хотя ради назначенной встречи и отложил кое-что на утро, что автоматически передвинуло начало рабочего дня на семь часов утра. Коротая ожидание, Михаил успел выпить несколько бокалов, а потому, великодушно презрев необходимость отпустить Ивана пораньше и дать ему шанс поспать хотя бы часов пять, захотел поболтать немного о чём-то постороннем, прежде чем приступить вплотную к цели визита. Разговор закономерно перешёл на рассказ об азиатских приключениях гостя, тем более что хозяин всё равно больше молчал, а впечатления были ещё свежи.

– Не поверишь, но однажды я почти влюбился в Лаосе в местную девушку. Лаоски, на мой взгляд, самые симпатичные из всех женщин Индокитая, поскольку у них в наименьшей степени проявляется та природная грубость черт, столь свойственная азиатам. У моей же, назовем её, избранницы были и вовсе просто ангельски нежные черты. На центральном местном рынке оно торговала какой-то речной дрянью на палочке, и в стоимость этого деликатеса входило подогреть эту гадость на углях, которые стояли рядом в чугунной тарелке. Она сидела на низеньком стульчике высотой сантиметров, может, в пятнадцать, и таким образом я мог сверху вниз любоваться ею две-три минуты, пока она готовила своё блюдо. Любоваться – это, наверное, мягко сказано, потому что я пожирал глазами её тонкие руки, изгиб шеи и чудесные ножки, стройность которых не могли скрыть даже уродские джинсы. Её длинные прямые волосы какого-то особенно чёрного цвета удачно дополняли тёмную от природы кожу, и когда на этом почти ещё детском лице появлялась ослепительно белозубая улыбка, которую не смог бы сфабриковать ни один самый талантливый еврей-протезист, я чувствовал ту самую, почти до дрожи доходящую робость, которую давно уже полагал атавизмом своей юности. Я приходил к ней исправно каждый вечер в течение двух недель, как наркоман, влекомый дозой, и может быть и решился бы на что-нибудь, но очень скоро мой интерес к местной кухне стал слишком явным, и её голову стала покрывать совершенно ненужная ночью кепка почему-то с вьетнамским флагом, которая мешала мне видеть её лицо. Мне потребовалось ещё дней десять, чтобы при помощи столь красноречивого знака вполне убедиться в своей непривлекательности: если уж я не котируюсь в такой дыре, где каждая мечтает выйти замуж за любого самого старого фаранга, лишь бы укатить подальше, то пора перестать тешить себя надеждами на взаимность.

– Однако Вы, батенька, поэт, – начинавший уже отвыкать удивляться чему-либо в натуре Ивана только и ответил Михаил, – не каждый найдёт там и каплю романтики.

– Да нет, конечно, в массе Юго-Восточная Азия, безусловно, клоака. Это даже не разврат или достоевщина там какая-нибудь: просто хочется перетравить всех дихлофосом как тараканов, чтобы легче дышалось. Очень я стал после этого хорошо понимать Пол Пота. Образованный человек, который хоть бы и кровью, но решил смыть всю эту грязь: та же исламская революция в Иране, но менее податливый материал, и потому закономерно более радикальный методы. Знаешь, в одном борделе для местных были девочки лет где-то десяти по пятнадцать долларов за, так сказать, получасовой сеанс. Очень советую посетить, если когда-нибудь там будешь. Во-первых, чтобы ужаснуться и понять, что мы не в самой плохой стране живём. Потом этот вихрь одновременных, совершенно противоречивых ощущений, когда ещё практически ребёнок медленно раздевается перед тобой: тут и ужас, и ненависть, отвращение к самому себе, но вот где-то на периферии сознания еле слышится возбуждение, потом всё больше и больше, пока не заслоняет собой всё остальное. Ну и обязательно увидишь пару сальных от похоти европейских рож – тех же самых, что днём у продавца открыток требовали подтверждения заявленного на рекламном плакате: что часть средств идёт на помощь детям. Им очень было важно детям помочь, понимаешь, без этого никак не хотели покупать. Самое смешное, что, наверное, даже искренне этого хотели, а тут как-то само собой вышло, что и лично проверили, от какого ада они малюток днём спасали. Удивительно, как может приспосабливаться человеческая совесть.

– Лучше расскажи, как лично ты приспосабливался. Какое мне дело до всяких там интуристов, а вот твоя персона – это совсем другое.

– Можно, но тогда нужно сперва выпить, – Иван понимал, что пожалеет наутро как о сказанном, так и о сделанном, но его вдруг подхватила волна вдохновения говорить, а точнее – высказаться: открыть что-то, до тех пор таившееся в мрачных уголках его души. Не чокаясь, осушив залпом бокал и согласно кивнув на предложение обновить, начал. – Был у меня период, когда я помешался на рисунке. Карандашом. В детстве родители всех распихивали по разным секциям, и мои отправили меня в художественную школу. Натурально, любимая мамаша всегда мечтала научиться рисовать, но, выйдя замуж и променяв карьеру Веласкеса на домашнюю заботу, мечту свою решила воплотить во мне. Значит, я рисовал лет до двенадцати – и красками тоже, но потом мне надоело, я был уже подростком, переходный возраст там, девочки, надо на гитаре бренчать, а не водить чем попало по мольберту.

– Чем попало – вызывает разные ассоциации, знаешь ли.

– Не смешно, знаешь ли.

– Хорошо, что дальше-то?

– Так вот, в двадцать шесть я порядочно увлёкся лёгкими, относительно, конечно, наркотиками – трава там, грибы-кислота всякие без особых последствий, ну и потянуло меня снова рисовать. Причём, первый раз потянуло, никогда в школе у меня к этому душа не лежала, ходил, потому что заставляли. Ничего так себе получалось, самому нравилось. Но сидеть на лавочке в сквере чего-то там зарисовывать и чтобы на тебя пялились прохожие, мне было противно, и решил я свой гений развивать в Азии – тем более что там всё без исключения намного дешевле. Купил в декабре билеты в Тай. Красота там, конечно, но слишком всё цивилизованно и, в целом, однообразно. Даже секс низведён до эдакого акта освобождения от давления в штанах, короче, никакой тебе страсти и фантазии, если только не обладаешь своей собственной. И стал я передвигаться, тем более что инфраструктура там вполне развитая, а пограничный контроль весьма условный. Сначала Вьетнам, потом Лаос и закончил Камбоджей. Там взял местного полукриминального на вид таксиста и поехал с ним на юг искать девственную природу. Нашёл природу и заодно детей природы тоже, чей жизненный императив – вообще не работать, то есть абсолютно любой ценой, хоть детей продавай, – Иван сделал паузу, молча налил ещё по полстакана и на этот раз, для проформы чокнувшись, снова прямо-таки проглотил содержимое своего, – насчёт детей продавать – это я не для красного словца. Буквально там этим занимаются и ещё спасибо скажут: на вырученные деньги всё племя будет жить от недели до месяца, да и одним ртом меньше. От ста долларов за совсем ребёнка лет пяти-семи, пол не имеет значения, до двухсот пятидесяти (смотря как сторгуешься) за близкого к половозрелому. Цена выше, как мне объяснили, потому что таких уже можно отдать и в публичный дом. Дальнейшая судьба проданных никого совершенно не интересует, то есть хоть на органы в ванной разделывай. Это даже не рабовладение получается, потому что бежать им от тебя тоже некуда: голодная смерть или, если поймают, вечно трудиться за еду на ниве сексуальных услуг. Тут хочешь-не хочешь, предпочтёшь какого-нибудь европейца – авось, цивилизация сделает своё дело и не зарежет.

– Я бы в таком случае не очень-то рассчитывал на цивилизацию. Оно есть понятие в принципе-то условное, а при таких соблазнах, о которых ты говоришь, и вовсе эфемерное.

– Смешно тебе. А вот мне не смешно стало. Противно до тошноты от хари этого улыбающегося заискивающего передо мной низкорослого отца племени. В рожу ему чуть не дал, суке. А знаешь, почему противно?

– Знаю, – неожиданно твёрдо ответил Михаил.

– Правильно знаешь. Я тогда подпил малость, и мысль работает не спеша так, продуманно, прямо тянется как ириска во рту. Чувствую, трясёт меня всего и понимаю, что трясёт от негодования. То есть я пытаюсь себя убедить, что от негодования, а на самом деле от какого-то дикого животного экстаза, неосознанного совершенно. Стою, чуть слюной не капаю. Я ещё не понимаю ничего, а уже восторг обладания живыми существами меня переполняет. Обладания. В смысле владеть как вещью: хочу – поглажу, хочу – сломаю, хочу – выкину. Тут не в похоти только дело, это чувство настоящей, абсолютной власти: какой там, к чёрту, дуумвират с их импотентскими позывами к тотальной вертикали. Моё, я купил. Понимаешь, что могут и отнять, а то и что похуже, но ты не живёшь тогда глупыми мыслями о будущем, ты растворяешься в моменте, – пьяным жестом, слегка промахнувшись, Михаил налил ещё по одной. Иван сидел с горящими глазами. Как будто желая потушить свой восторг, он снова залпом выпил, но огонь только разгорелся ещё сильнее. Сквозь мутные пары алкоголя в голове Михаил услышал голос, вроде его собственный голос, который сказал или даже приказал: «Дожимай ситуацию».

– Ну, так купил?

– Купил. Вывели всех, кто повзрослее, сторговался до семисот долларов за три; прямо-таки приятно сказать, штуки. Три девочки, лет по двенадцать, все девственницы, как племенной папаша много раз подчеркнул через переводчика, а то бы отдал за пятьсот.

– Не прогадал?

– Где уж там. Кое-какие, конечно, бытовые мелочи, там подучить, там побрить, но в целом у меня и двух баб-то одновременно до этого никогда не было, а тут полгода в бунгало на берегу в такой компании да с кучей наркоты. Если рай и есть, то мне плевать, что я туда не попаду, мне там было бы после этого скучновато, – как-то нервно Иван засмеялся. – Ты не подумай, я, конечно, раскрутил свою фантазию по полной, но границу не переходил. Хотя, какая тут к чёрту граница: живы остались, и сам тому рад. Я их уж не бросил, обратно отвёз, так они не хотели, когда сообразили, куда едем, плакали все, по-моему, искренне. Ты представляешь, до чего они там доведены, если после всех моих издевательств умоляли их с собой взять. Да что там, взял бы, только как привезти: документы, визы, самолёт, граница. Нереально всё это.

– Да ладно тебе горевать, обратно отвёз же, другой бы почки повырезал, чтобы вложения окупить или сутенёрам перепродал. Так что насчет рая ты не спеши крест-то ставить. Помаешься, конечно, в чистилище, ну да кто в наше время без греха.

– Думаю, всё-таки можно поставить. Я ведь когда их домой вёз, подсознательно чувствовал, что это на будущее: приеду ещё разок, съезжу в это же место, вспомнят ведь постоянного доброго клиента, который ещё и товар сдал, хотя бы и слегка подпорченный.

– А приедешь ли?

– Получится если, то обязательно поеду. И плевать мне на все эти нормы морали, грех и прочую бурду, потому что это на самом деле ерунда. Дело не только в том, что я там с ними вытворял. Никогда ни до, ни после этого я так не писал. Помнишь, я же про карандаш начал. У меня потом даже нечто наподобие выставки было. Выходит, что, реализовывая все свои хоть бы больные фантазии, я как бы на время избавлялся от похоти, телесного или даже животного начала, и тогда оставалoсь только духовное. Я не сумасшедший, я тебе серьёзно это говорю.

– К духовности, вроде, другим путём приходят…

– Да, приходят, но это только один путь. Самый тяжёлый. А мой был легче, приятнее и, главное, вдохновеннее. Много ли там монахи-скитники чего понаписали, сидя на своих постах да изнуряя тело. А я, быть может, создавал шедевры, не смейся, я их ещё создам.

– Я не смеюсь, ты даже не догадываешься, насколько я с тобой согласен. Все величайшие гении были натурами страстными и невоздержанными. Для творческого человека абсолютное погружение в страсть и есть единственный путь. И плевать, хотя бы ты и зарезал кого из них, иначе чего не продлил своё чудесное пребывание там? Ты творил или хотя бы пытался творить, так что не забивай голову, тебе просто нужны были свежие впечатления, – Иван как-то сразу затих, но смотрел на Михаила благодарным взглядом.

– Всю молодость я благотворительностью занимался, по детским домам ездил, хотя мне что-то и платили за это. Прямо верил, что гуманность – это единственный путь, и если религия даёт нам её, то пусть будет религия, вера хоть в берёзовое полено, лишь бы гуманизм, человечность. Что-то я совсем запутался.

– Это потому, что мы набрались. Не бери в голову, всё нормально: без хорошего подогрева не бывать стоящему разговору. Но давай вернёмся к нашим баранам.

– Как скажешь, – отозвался Иван, – я разделяю в целом принципы твоей идеи, но, думаю, ей не хватает хорошей шлифовки применительно к реалиям современной жизни. Трудно понять и осмыслить всё сразу и целиком, начни с малого.

– Например?

– Порок не всегда значит падение. Порой это очищение через осознание своего унижения. В принципе, не бывает порочного или нет, бывает то, что по-настоящему возвышает тебя и дает стимул к развитию, или, наоборот, унижает твоё достоинство.

– Тебя никак не отпускает твой азиатский опыт. Ты через него начал писать, и это замечательно, но не становись узконаправленным в своих суждениях.

– Я сейчас не об этом. Точнее – не совсем об этом.

– Тогда давай уже ближе к сути, я немного устал от теоретических изысканий.

– Как быстро в тебе появилась лёгкая вельможность. Ты пока ещё такой же теоретик, как и я.

– Ты меня не так понял. Я уважаю твои взгляды и многое готов почерпнуть из них. Но вот тебе тоже совет – будь приземлённее: ты излагаешь свои мысли аудитории далеко не столь утонченной, как ты сам.

– Я излагаю их пока что только тебе.

– А я именно себя и имею в виду. И дальше тебе легче не будет: пролы, конечно, вне политики, и ты обращаешься к думающей прослойке, единственно, как ты полагаешь, способной на поступок, но и она – прослойка – далеко не так глубокомысленна. Перестань ты обращаться к интеллигенции начала двадцатого века – их ДНК либо эмигрировало, либо получило пулю в затылок и стало удобрением.

– Мне приземлять себя искусственно?

– Ты хочешь сказать – опускать себя до уровня публики. Будь проще, говорю же тебе.

– И тем не менее. Лучше мои идеи останутся не воспринятыми сейчас, я буду жить надеждой, что их примут в будущем.

– Ты умрёшь с этой надеждой.

– Пусть так. Но мне этого будет достаточно, ты ведь как-то верно подметил, что я идеалист, а мы не расстаёмся с убеждениями.

– Тогда вернёмся к тому, что ты хотел сказать.

– Да, именно. Порок, и даже преступление, не стоит рассматривать отдельно от контекста. Убийство в бою – не убийство, потому что ты рискуешь умереть и сам. По этой же причине убийство во имя идеи, в которую ты искренне веришь, не равносильно убийству ради грабежа. Зверства в борьбе с более сильным противником оправданы, потому что ты в любой момент можешь опробовать их на себе. Такие вещи не унижают, но возвышают. Нюхать кокаин и трахать проституток, хотя бы ты и не приносишь никому вреда, а проституткам даже пользу, несоизмеримо ниже, чем нюхать тот же кокаин, чтобы не спать сутками во имя борьбы, пусть очень кровавой, и даже если иногда на месте профессионалок окажутся невинные жертвы насилия, ты всё равно сам для себя останешься человеком.

– Интересно получается: из кучи бреда выходит одна, но зато какая полезная мысль – в борьбе с более сильным противником оправданы и, более того, благородны любые средства. Получается, что бы ты ни делал, ты герой, рыцарь, Давид – только потому, что борешься с Голиафом. Очень умно, а главное – просто. Легко устаивается и ещё лучше переваривается. Вот вам и базис под расширенную ответственность, – говорил уже больше сам с собой Михаил. – Дорогой мой Иван, скажу тебе как на духу: ты редкостная гнида, но гению простительны такие шалости. Не задавайся только, прошу тебя: всё испортишь.

– За это можешь быть спокоен: не мой случай. А теперь, дорогой радушный хозяин, завари, пожалуйста, крепкого чаю, потому что тебе завтра можно за закрытой дверью кабинета отсыпаться, а мне пахать с семи утра и до бесконечности.

– А вот это с нашим удовольствием, – живо отозвался Михаил, – только я тебя никуда ещё не отпускаю. Когда ещё так поднаберёмся, чтобы узнать товарища получше, да и того, за чем звал, я Вам ещё не озвучил, партайгеноссе.

– Ты в курсе, что так обращались друг к другу национал-социалисты?

– Совершенно верно, но нам ведь это не повредит. Ассоциироваться с любой силой хорошо по умолчанию, и неважно, чем таким кровавым отметилась она в истории. Чёрный пиар – тоже пиар, переведя на современный язык, – он ненадолго исчез на кухне, чтобы включить чайник и поколдовать над заваркой, но через минуту уже вернулся во всеоружии, – боюсь, только совсем чифирь мог получиться: спьяну бухнул много, но зато трезвеешь от такой смеси быстрее. Подождём, пока заварится. Итак, раз уж у нас вечер душераздирающих откровений, у меня к тебе назрел ещё вопрос: чего тебе в этой жизни не хватает? Откуда столько энергии, такая целеустремленность? Ведь запросто может так получиться, ничего же впереди там нет, мы-то с тобой должны это понимать.

– Чего не хватает, говоришь… Чести. Чтобы в этом мире или хотя бы в этой стране жили люди, а не потребители, которые могут, пусть за идею вонючего большевизма, но на пулемёты. Или в кровавом месиве гражданской войны, но зато с какой ненавистью: в немой атаке умирать от сабельного удара молча, потому что смерть ничто в сравнении с тем, чтобы показать слабость этим выродкам. Конечно, таких всегда меньшинство, и выживают уж точно не они, а приспосабливающиеся обыватели, маленькие люди, которые и задают теперь тон на всей почти уже планете. Но чтобы хоть какие-то характеры были, а то же живём хрен знает в каком мире: мне бы своим детям стыдно было в глаза смотреть, потому что папаша их за всю жизнь только дом бы и построил да дерево с печенью посадил. А сами они будут что? Предел мечтаний – это хорошо пристроиться, квартира-дача-машина-яхта, и чтобы непременно «всё, как у всех». Это какой-то грёбаный нескончаемый гимн телесных удовольствий, когда даже самое жалкое тщеславие, выражающееся в желание стать богатым или известным, уже считается чуть не душевным порывом и мукой, потому что заставляет отказаться от текущих наслаждений в пользу какого-то там светлого будущего. Я только теперь понимаю культуру хиппи: это просто отчаявшиеся люди, слишком слабые, чтобы переломить окружающее, но пытающиеся хотя бы убежать от убогой действительности, укрыться в своем социуме, маленьком мирке, живущем по отмирающим законам. Как-то неосознанно, но от того ещё больше, сильнее противно. Как будто трудно дышать от этой вони. А тут ещё и страх: вдруг я такой же потребитель, слишком слабый и поверхностный, и лезу не своё дело. Но рискнуть всё равно хочу.

– Так может, тебе лучше для начала в Сомали слетать, купить автомат да попытаться там построить светлое будущее в духе Оруэлла. Можно и на крови, кто их там считает.

– Какой, к чёрту, автомат. Я и стрелять-то не умею, там любой подросток лучше меня воюет. Потом куда-то лететь, там приспосабливаться: как будто бежать. Эмигрант уже значит проигравший, – он хотел было продолжать, но вдруг оборвал себя на полуслове, – уже вроде бы можно, – и, показав взглядом на чай, нетвёрдой рукой принялся разливать густой чёрный кипяток по чашкам. Несмотря на всё выпитое, пока что оставалось нечто, о чём он не решился бы говорить вслух и с отражением в зеркале: совершенно безотчётно, но Ивана по непонятной для него самого причине всегда больше привлекала роль полного холодной решительности палача или карателя, пусть даже трусливой тыловой крысы, нежели волевого бесстрашного героя-победителя. Что-то в глубине его души противилось мечтать о достойных мужчины подвигах, предоставляя воображению возможность упиваться противоположными картинами. Образ Чингиса импонировал ему куда менее, чем начальника ГубЧК времён зверств гражданской войны.

В этот короткий период истории на одной шестой части земной суши можно было стряхнуть с себя всё, что накопилось за тысячи лет цивилизации, будто вонючую перхоть, и позволить волнам бескомпромиссной, гротескной жестокости захлестнуть себя. То было время безграничной широты воображения, когда любая фантазия, родившаяся в больной, вечно пьяной голове, объявлялась новым, единственно верным порядком, который затем насаждался с немыслимой жестокостью. Свобода от чего бы то ни было: закона, морали, каких-либо иных обязательств – и была в понятии Ивана свободой истинной, и он часто жалел, что утихшая без подпитки коммунистического лагеря мода на революции не позволяет ему стать новым Че Геварой, чтобы, отправившись, к примеру, в упомянутую прозорливым Михаилом Африку, пусть с риском для жизни, но хоть раз прочувствовать наркотик вседозволенности.

Тяга к насилию есть нормальное желание самца, и бешеная гонка за денежными знаками или властью, позволяющая мужчине брать и владеть желаемым, есть отчасти отражение этого доисторического зова с поправкой на суровые реалии вездесущего гуманизма, но Иван не хотел, не мог принять этого навязанного временем компромисса: золотая середина редко соблазняет способные увлекаться личности. Он не жаждал удовлетворения, ему нужен был восторг, когда сжатый в руках автомат Калашникова несёт в себе правду, справедливость и глубочайшую истину, поливая свинцом всё вокруг: такие милые сновидения посещали его иногда, и ярчайшие эротические образы блекли перед этим торжеством абсолютной свободы. Впрочем, пока что он успокаивал себя тем, что стрелял и вешал исключительно мысленно, не сомневаясь, что на практике не смог бы переступить через себя и на деле совершить то, что так просто и изящно удавалось ему в теории. Боль и кровь были для него притягательны, но не более как образ, а потому эти фантазии не волновали его совесть, которая разумно полагала, что лучше убить тысячи в воображении, чем причинить самую незначительную боль в реальности.

Он часто размышлял об этом с самим собой, но по понятным причинам боялся поделиться этим с кем бы то ни было, включая и новых товарищей по оружию, предпочитая обращаться к историческим аналогиям, которые, впрочем, не спешили до конца раскрывать природу его странной зависимости. Вознеси его судьба или просто нелепость на вершину власти, он, может, и реализовал бы свою жажду самоутверждения на крови, но непременно ограничиваясь росчерком пера на внушительном списке приговорённых, или устным, неизменно спокойным и исполненным достоинства начальственным указанием, но уж точно избежал бы соблазна лицезреть процедуру в действии, подобно некогда Есенину, находившему вдохновение в присутствии на расстрелах. Что есть в таком случае мораль, и можно ли судить человека за жажду преступления, нереализованную единственно по причине невозможности исполнения или неотвратимости наказания, были вопросы, изрядно занимавшие его последние годы, и возможность получить на них ответ, хотя бы и с риском для жизни, была одной из причин, по которым он связался с Михаилом, чьему спокойствию и отсутствию каких-либо даже отдалённых признаков совести временами очень завидовал.

– Кстати, откровенность за откровенность, – продолжил Иван, – скажи, откуда у тебя такая уверенность, что всё получится?

– Достаточно просто. В принципе, получиться может что угодно, если подойти к процессу основательно. В условиях ойкумены мы ограничены лишь законами природы и физики, а непосредственно антропогенный фактор теоретически подвержен любой эволюции. История знала прецеденты, когда человек подвергался самому противоречивому воздействию, вплоть до осознанного добровольного самоубийства. В этом смысле наиболее характерен мною особенно любимый пример ранних христиан. Общество Римской Империи того времени было практически идентично современному, обладая всеми его признаками:

– материалистический взгляд на природу бытия, жизнь и смерть. Культ языческих богов у римлян стал не более чем набором традиций, и веры здесь было даже меньше, чем в молебнах нынешней РПЦ;

– многочисленные прецеденты каких угодно сект, увлечений, мессий и так далее, последовательно дискредитировавших себя;

– слабость институтов государственной власти на фоне сильной, всё ещё способной даже к внешней агрессии армии.

Более всего удивительно, как всё не рухнуло от внутренних неурядиц задолго до Алариха;

– бюрократия, коррупция, местничество и кумовство, пронизавшие все уровни госаппарата;

– совершенное отсутствие социальных лифтов. Раб останется рабом, землевладелец будет процветать всегда и потомственно, ремесленник или купец никогда не будет принят в число аристократии;

– общая апатия общества, основанная на относительном довольстве имеющимся и боязни решительных перемен, вроде демонтажа откровенно устаревшей рабовладельческой системы или иных реформ;

– глобализация в границах Средиземноморья, на тот момент всего цивилизованного мира: единые законы, стандарты ведения бизнеса, мораль и приоритеты;

– отсутствие сколько-нибудь очевидного выхода из сложившейся ситуации.

И в этих условиях появляется малочисленная нищая секта, которая меньше чем за столетие превращается в массовую религию Империи, а позже возводится в ранг официального вероисповедания. Это пример молниеносного воздействия мысли на человеческое сознание, независимо и даже вопреки многочисленным объективным факторам. Знаменательно, что христианство пронизало всё общество, и низший слой, в отличие от известного социального эксперимента в нашей стране, то есть рабы и беднейшие крестьяне приобщались к нему с некоторым относительно остальных запаздыванием, то есть революционность учения была, прежде всего, воспринята наиболее обеспеченной, праздной, то есть думающей, а лучше сказать – более других способной к размышлению и анализу прослойкой. Прецедент в таких масштабах уникальный, но лишь в связи с редким сочетанием требуемых условий, так как основной параметр идентичности с современностью – глобализация и соответствующая ей общность почти абсолютно чистого информационного поля – характерна именно для этого государства в данную эпоху. Многомиллионная сытая золотая посредственность легла под новое учение дюжины безграмотных рыбарей по единственной причине – потому что они этого по-настоящему захотели, а точнее – искренне поверили, что так должно быть. Дальнейшее уже было неважно, концентрированная энергия даже одного имеет силу вируса, мгновенно распространяющегося в поражённом сознании. С какой точки зрения – материальной или агностической – ни посмотри на распространение новой веры, с последовавшей решительной победой не поспоришь. Уже завоёванные римляне через неё же ассимилировали в себя все без исключения германские племена, создав на части территории развалившегося государства этнокультурное единство покрепче говоривших на общем языке бывших сограждан: европеец стал наравне с мусульманином наднациональной единицей, носителем общей идеи принадлежности к новой цивилизации.

– Смотрю, не под стол ли ты свой виски сливаешь втихаря, – демонстративно наклонился Иван, – или, сдаётся мне, где-то на бумаге у тебя это записано. Впрочем, не лезу, не переживай. Тебя не смущает, что, совершенно исключая божественную природу христианства, ты, тем не менее, косвенно доказываешь именно это? Ни один, как ты говоришь, вирус, ни до, ни после не распространялся столь успешно.

– Одно другому не мешает. Вера – одно из наиболее ярких проявлений концентрированной энергии, но есть и намного мощнее по силе воздействия: частично уже опробованные на человечестве, частью ещё нет. Я предлагаю начать с апробированных препаратов, а затем дать волю некоторому эксперименту вплоть до контролируемого падения.

– А что если у нас самих не хватит этой веры, трудновато будет заставить остальных?

– Не скажи, у нас и лично у тебя её уже достаточно. Ты ошибаешься, если думаешь, что способность к частичному анализу гарантирует кого-либо от поражения идеей. В главном ты всё равно продолжаешь верить, даже если внешне мотивы кажутся самыми приземлёнными. Поверь, мы ещё доберёмся до той стадии, за которой твоё понимание заканчивается, и ты сильно удивишься, осознав, как поверхностно смотрел ранее на то, что окажется очень глубоко. Несмотря на всё наше желание и кажущуюся объективность мы не контролируем в реальности абсолютно ничего, подчиняясь заложенным в нас инстинктам, навеянным воспитанием опасениям и привитым образованием приоритетам. И если за всю жизнь тебя ненадолго коснулся однажды хотя бы неясный проблеск чего-то ещё, то, считай, появился на свет не зря. Понимаю, что всё это отдает необременительной болтовней, да она таковой и является, но я лишь хочу избавить тебя от разочарования поспешных выводов.

– Не хочешь же ты меня уверить, что наш тогдашний разговор и всё, что за ним последовало, было чуть ли не предначертано?

– Что за страсть к поверхностности?! Я не верю в судьбу, хотя и допускаю наличие высшего разума, но в тот исторический вечер я выложил тебе все карты под воздействием больше, чем просто вдохновения. Трудно вот так на пальцах объяснить, но и тогда, и сейчас я и мгновения не колебался и знал, что ты идеально подходишь для нашей затеи, и то, что ты меня тогда понял сразу и верно, лишь подтвердило мои выводы. Посуди сам: тебе едва знакомый человек вот так, в лоб предлагает участие по нынешним меркам в террористической организации, а ты соглашаешься, и учти при этом, что на дворе не вторая половина девятнадцатого века, когда швырять бомбы в царя и отечество есть дело в высшей степени правое и благородное. У нас гуманизм, семья и права личности здесь в моде, и, тем не менее, в кратчайшие сроки я сколачиваю дееспособную организацию со стабильным финансированием, куда уж больше доказательств? Перестань ты до поры стараться во всём разобраться, мы пока ещё на стадии теории, соскочить при желании успеешь, зато в противном случае – со временем многое, что сейчас вызывает недоумение, разъяснится само. Никто не говорит, что все идёт как по нотам, все вы, и я не менее остальных присматриваемся пока друг к другу, не без некоторого подозрения, да оно и понятно – не в стрелялку компьютерную собрались детишки поиграть, дело серьёзное, но этот период адаптации пройдёт, и начнется спокойная планомерная, как любят говорить теперешние вожди, работа, для которой, собственно, все мы и собрались. Не надо только форсировать, и ещё учти, пожалуйста, что этот разговор на тему мытарств и сомнений институтки-девочки у нас последний, в мои планы не входит по очереди всех направлять на путь истинный или, не дай бог, ещё уговаривать. Дело абсолютно добровольное, пока, конечно, после определённой черты вернуться уже будет нельзя, но до этого момента никто и не держит. Так что давай, вываливай что накопилось, пока я твой, а дальше знать не хочу всех этих треволнений, – Михаил сознательно отошёл слегка от им же самим разработанного набора основополагающих пунктов, в соответствии с которыми выход из группы предполагался исключительно ногами вперёд, но ему не хотелось слишком давить на Ивана, тем более что он не лгал, когда говорил о своей непоколебимой уверенности в его исключительных способностях и сочувствии идее. И хотя тут пока ещё не пахло серьёзной приверженностью, а уж тем более верой, стоило дать юноше малость дозреть до степени взрывоопасного фрукта, потому что он был, по-видимому, из тех типично русских всюду сомневающихся интеллигентов, что долго запрягают, но зато уж потом несутся во весь опор, не разбирая дороги и разбегающихся в ужасе пешеходов.

– Пойми, я тебя услышал, – примирительно заговорил Иван, – но уж дозволь неопытной институточке слегка попереживать ввиду грядущей потери девственности, это не такое уж и преступление, смею предположить, – вопреки опасениям Михаила он был настроен в целом благодушно и, что называется, позитивно: задавая вопрос про уверенность, именно и ждал услышать трезвые доводы старшего товарища, а не получить гарантии неприкосновенности, хотя безапелляционность и некоторая даже грубоватость, с которой тот говорил обо всём, безусловно, импонировала и подкрепила уверенность нового члена в правильности сделанного выбора. Иван, тем не менее, предпочёл оставить результат разговора как есть, не ложась чуть свет под клиента с заверениями исключительной готовности, да и к делу это уже не имело никакого отношения: принятый в группу, он предпочитал теперь больше думать о собственной роли и востребованности, чем страстно убеждать кого-либо в идейной целостности своей платформы или иного какого фундамента. Трезвость взглядов одновременно не лишённого воображения лидера и вовсе откровенно радовали его во многом творческую натуру, и он только что не потирал удовлётворенно руки, чувствуя, что наконец-то не без труда нашёл достойное применение, казалось, навек законсервированным способностям. В силу энергии мысли этот убеждённый агностик верил, как в совершеннейшие дважды два, так что к концу разговора в голове только и звучало вырванное из какого-то шедевра советской эпохи: «Это я удачно зашёл».

Таким образом, относительная трезвость была восстановлена, и, приготовившись уже прощаться, Иван вспомнил:

– А что конкретно мне нужно делать? Что сказать хотел?

– Подготовь всю идеологическую подноготную: устав организации, какие-нибудь там воззвания, хоть даже пресс-релизы, ты лучше знаешь, но чтобы всё у нас было готово на случай, если придется стать не публичной, конечно, но всё-таки политической силой. Пусть лежит до поры, но должно быть готово. Месяц на всё про всё.

– Только это?

– Пока да. И один маленький совет не по теме: чуточку, но будь всё-таки полюбезнее с начальством. Ты у нас кремень, но лёгкое подобострастие не помешает. Прежде всего, делу: рьяный карьерист вызывает меньше подозрений.

– Обещаю и торжественно клянусь. И ещё, пока совсем не протрезвел – спасибо тебе. За что, сам знаешь.

– Всегда рад. До встречи! Будет скучно – заходи в гости поболтать, у нас начальство сменяется, так что до меня никому дела ещё долго не будет, – проводив гостя, Михаил сел на кухонный стул и, потянувшись, улыбнулся подобно хитрому жирному коту, умыкнувшему из под носа хозяев миску со сметаной. Что и говорить, вечер определённо удался.

Эволюция диагноза

Жизнь не стояла на месте, брала своё, и продвинувшийся к новому рубежу Михаил решил побаловать себя очередным визитом к недавней знакомой. Набрав её номер и добрые полминуты ожидая ответа, он услышал в трубке недовольный злой голос и слегка неожиданный вопрос: «Что надо?» Определённо, ему не везло с девушками, поскольку все известные ему особы женского пола обожали долгие разговоры ни о чём, но Ирина была единственная, считавшая телефонную связь необходимой лишь для обмена важной информацией.

– Да так, просто хотел позвонить, узнать как дела. Свободна ли сегодня вечером?

– Занята. И сейчас времени нет, так что пока, – и, не дав ему хотя бы для приличия также попрощаться, она повесила трубку.

Раньше, пожалуй, он и оскорбился бы столь неприкрытым хамством, но одно из преимуществ его нынешней бурной деятельности в том и состояло, что на всё остальное позволялось смотреть как на второстепенные, незначительные события, а потому и обижаться на неожиданно злую отповедь явно не стоило. В свой законный выходной от идеи вечер он купил семь – число любви, багрово-красных роз и отправился восстанавливать нарушенную гармонию. Слегка щекотала нервы перспектива встретить за дверью прекрасную особу в компании спутника, но как разделивший любовное ложе он почёл себя вправе явиться без приглашения. Цветы его не произвели особенного впечатления, но сам он, как ни странно, оказался вовремя: на полу стояла початая бутылка вина, горели свечи, а из колонок лилась какая-то индийская бренчащая дрянь с претензией на искусство.

– Это chill-out, нравится? – спросила она его, и, не зная, к чему именно: антуражу, режущему глаза дыму благовоний или музыке относится вопрос, Михаил тем не менее уверенно кивнул. Его усадили на пол, наполнили бокал и нежно погладили по голове. Лишь теперь, глядя в её расширенные зрачки, он понял перемену в настроении Ирины: божественная пыльца наполняла её купавшийся в наслаждениях мозг, и чуть скромный джентльмен с цветами оказался очень даже кстати. Желание слишком явно переполняло томно двигавшуюся, одетую в элегантное платье девушку и на секунду шальная мысль «А меня ли она вообще ждала?» промелькнула в голове Михаила. Впрочем, какая теперь была разница, и, не дав ревности отравить явно приближавшееся удовольствие, он притянул её к себе.

Эмансипированная стремительным прогрессом женщина отчего-то продолжает считать половой акт некоторого рода жертвой, данью или в крайнем случае подарком, который она преподносит мужчине, хотя бы лично её оргазм и был продолжительнее и сильнее, чем у партнера, но так уж, видимо, распорядилась природа, досадно упустившая момент, когда средства контрацепции обеспечили прекрасной половине человечества возможность наслаждаться в полной мере жизнью без перспективы расплачиваться за это рождением и воспитанием многочисленных чад. Выполнив супружеский долг и получив законно причитающуюся ей долю удовольствия, Ирина приступила к следующей стадии всякого равноправного меж-полового общения, по причине которого Михаил и стал когда-то предпочитать общество проституток. Разговор с девушкой, считающей себя правой, что игра в теннис об стенку: как ни старателен и опытен спортсмен, грубый кирпич ему всё равно не одолеть. «Мне так хочется» – для неё уже довод, и почему-то большинство, хоть бы и самых неглупых мужчин, неизменно глотают наживку, выстраивая в ответ пирамиду из логики, причинно-следственной связи и прочей мишуры, противной слуху всякой порядочной женщины. После нескольких тщетных попыток обелить себя Михаил последний раз собрался с мыслями и, подобно хорошему культуристу, на выдохе продолжил:

– Попытайся понять, женщина никогда не может быть на первом месте у мужчины, потому что в таком случае он этим самым мужчиной перестает быть. «Стань частью меня» – хорошо для любовной песенки, а ты претендуешь быть для меня всем. Да, я себя больше не нахожу в этом заполненном тобой сосуде, и все-то мысли у меня об одном, точнее об одной. Что ждёт меня в этом мещанском благополучии? Нарожаю, то есть – ты нарожаешь детей, найду себе идиотское увлечение вроде охоты, заведу пару других милых привычек, стану отсчитывать жизнь по праздникам и юбилеям таких же пустых друзей, чтобы, перешагнув полувековой рубеж, спросить себя, на что я потратил отпущенное мне время, и в ответ глубокомысленно промолчать. Да лучше сторчаться где-нибудь на Гоа или сразу, не мучаясь, пустить себе пулю, чем самоутверждаться в своих, возможно, ещё и дебиловатых киндерах. И даже, предположим на мгновение, я во всём этом великолепии неожиданно найду столь алкаемое, недоступное прежде, но такое, оказывается, очевидное счастье. Ты-то что станешь делать со скучнейшим, как окажется, типом, книжным червем, довольным, то есть абсолютно удовлетворённым собой, тобой и всей этой грёбаной такой милой окружающей действительностью? Да ты первая возненавидишь эту извечную улыбку – чего? Простого бабского счастья, убогой маской навечно отпечатанного на лице когда-то любимого, когда-то мужчины. Чем ты вообще тогда отличаешься от остальных – со своей жаждой всего и сразу, да погуще и побольше? Если тебя так привлекает посредственность – найди себе мужика, объяви стены своего дома границами вселенной и существуй в этом убогом мирке до гробовой доски, а если уж тебе, паче чаяния, захотелось быть любимой мужчиной, то будь же и любезна оставаться женщиной.

– Я поняла, ты меня не любишь, – аргумент убийственный от девушки, которую видишь третий раз в жизни, но парадокс ситуации в том и состоял, что Ирина была не права. Объяснять это, впрочем, не имело никакого смысла по причине отсутствия всякой перспективы достучаться до окутываемого наркотическим похмельем сознания. В нём зашевелилась, было, жалость, но её высокомерие подоспело весьма удачно, чтобы уничтожить последнее, что могло бы заставить его остаться. Стараясь пропускать мимо ушей сыпавшиеся оскорбления и проклятия, Михаил быстро собрался и, попрощавшись, вышел. Спустившись с восьмого этажа – его будто преследовала эта цифра – он оказался на улице, встретившей его неприветливым ночным пейзажем.

Жидкий подтаявший снег, редкие озябшие на ветру прохожие, забрызганные грязью припаркованные машины – ощущение необыкновенного одиночества, потерянности, а точнее, брошенности. Трудно было сказать, расстались ли они окончательно, пройдёт ли этот всплеск незаслуженной агрессии со временем или, что к несчастью более вероятно, с новой дозой, но сейчас он точно был совершенно один. Повторяя многократно пройденный бесчисленным множеством мужчин путь, спрашивал себя, как так могло случиться, отчего столь быстро, прямо-таки стремительно овладела им новая грубая страсть? Как будто мало было одной идеи, смеха ради подкинули ему из небесной канцелярии новую задачу, чтобы, потешаясь, наблюдать, как станет несчастный барахтаться, подобно выброшенной на землю рыбе. Унывать, впрочем, было не время, зато по опыту прошлых, безусловно, не таких сильных, но большей частью столь же неудачных увлечений Михаил знал, какое скрытое удовольствие можно при верном подходе и соответствующем напитке отыскать в размазывании этой невыносимой тоски. Что ж, раз происходящее походило на болезнь, он станет её лечить, болью невыносимого похмелья подменяя ужас разлуки с ней. Пытка любви в том, что она выбирает объектом твоих желаний кого угодно, завёрнутого в упаковку приятной внешности. Кто знает, чем руководствуется женщина, но страсть самого зрелого мужчины по-детски падка на красивую игрушку и не более: все остальные открытия будут содержать лишь пустоту, в которую, тем не менее, веришь как в священную тору.

Домой, где унылые стены напоминали бы об оставленном только что манящем четырёхугольнике её комнаты, идти не хотелось, и он отправился в знакомый круглосуточный сетевой ресторан, чтобы, сидя за баром, коротать часы хоть бы и до самого рассвета, лишь бы ощущать рядом какую-то суету, отдалённо напоминающую жизнь. То, что на Тверской отдаёт столичным заведением, в спальном, далеко не западном районе Москвы превращается в обыкновенный кабак, где время от времени, развлекаясь мордобоем, шумно прогуливают тяжким трудом заработанные деньги обитатели соседних многоэтажек, чтобы в угаре редкого праздника, даже и выбросив на ветер половину месячной зарплаты, но всё же почувствовать себя хозяином положения и жизни в целом, затем сесть в глубоко подержанный Х5, знакомыми дворами на пьяном автопилоте добраться до дома и в полночь, как и положено, вернуться из сказки в суровую реальность квартиры родителей, где занимаешь с женой и ребёнком отдельную комнату, хотя тебе уже давно перевалило за тридцать лет.

Сегодня, как назло, вместо привычных работяг гулял, несмотря на будний день, так называемый предприниматель средней руки, как правило, владеющий парой автомоек, палаткой «Куры гриль» и павильоном три на четыре, забитым под завязку дешёвой китайской дрянью. С ним была компания из трёх мужчин и водитель, который вследствие отсутствия на месте подходящих для знакомства девушек, то и дело отлучался, чтобы привезти очередную пассию. Накачавшийся босс, по-видимому, жаждал явить дамам вершины собственной мужественности, а потому без всякого повода, но зато регулярно отвешивал водиле смесь пощечины и оплеухи, в ответ на что дисциплинированный подчинённый лишь ещё более углублялся в заказанный ему от щедрот салат. Коллектив, однако, был на его стороне и, предвидя очередную попытку самоутверждения, бросался успокаивать разбушевавшегося пьяного мачо, который, вняв наконец уговорам наиболее симпатичной блондинки, лишь потрепал мальчика для битья по щеке. Смотреть на это было противно, к тому же шансы принять участие в пьяной бессмысленной потасовке возрастали с каждой минутой, но подходящих мест поблизости не было, да и не хотелось лишний раз праздновать труса, хотя, казалось бы, что предосудительного в желании избежать неравной драки.

Михаил, впрочем, считал, что грань между разумной осторожностью и трусостью слишком тонка, чтобы рисковать её нарушить, если ситуация весьма неоднозначна. От такого вот невинного отступления, – рассуждал он, – недалеко и до того, что станешь убегать, заслышав любой пьяный рев, и превратишься в совершенное ничтожество. Как бы в подтверждение этой истины два передних зуба у него были немного треснуты в результате столкновения с похожей компанией. Однако чувство опасности, как минимум, отвлекало его от мыслей об Ирине, а это одно уже стоило риска получить в сухом остатке слегка испорченную физиономию. Присутствие одинокого посетителя ожидаемо не осталось незамеченным, и спустя не более получаса окончательно опьяневший герой вечера встал, облокотившись на голову послушного водителя, из-за стола и неуверенной походкой, держась рукой за барную стойку, направился к Михаилу.

– Как звать? – вместо приветствия обратился он. Неглупый ход, позволявший безболезненно выяснить степень готовности жертвы дать отпор, поскольку, не являясь за барной стойкой прямым оскорблением, такое обращение позволяет в зависимости от ситуации как развить конфликт, так и, перекинувшись парой дежурных фраз, ретироваться.

– Михаил, – последовал лаконичный ответ.

– Да ну, на, – и, выдав подряд с десяток матерных слов, новый знакомый протянул руку, – тёзка!

– Действительно неожиданно, – уклончиво ответил мало осчастливленный подобной новостью, но ситуация уже вышла из под контроля.

– Чего сидишь, скучаешь. Давай к нам, я днюху брата отмечаю. Братан сам в Канаде живёт, ну так я хоть без него, но не пропущу такой день, – русский человек может полезть в любую авантюру, сподличать, настучать, убить, но отказаться от радушного искреннего приглашения – выше его сил, и, что-то бормоча несвязное про работу утром и строгого начальника, Михаил, тем не менее, был шаг за шагом увлекаем к новым горизонтам. Его представили, пожали руки, усадили, налили и через десять минут в лучших традициях отечественного застолья считали в доску своим. Окончательно примирил его с действительностью тот факт, что регулярно оскорбляемый шофёр оказался хорошо пристроенным дальним непутёвым родственником хозяина торжества, и периодически в лучших сельских традициях напиваясь, ставил подчас тёзку в самое неудобное положение, за что и получал регулярно в репу, поскольку о существовании иных способов коммуникации сей деревенский труженик банально не знал.

Сам же Михал Борисыч оказался приятным жизнелюбом, которого редко теперь встретишь на просторах столицы, употреблял, несмотря на веяния нового времени, исключительно водку, жрал от пуза, слышать не хотел про диеты и всякую умеренность, души не чаял в обоих сыновьях, с детства игравших в одной хоккейной команде, любил жену, хотя девушками помоложе тоже не брезговал, и в целом умел радоваться жизни как никто другой. Компания подобралась соответствующая, так что к началу третьего ночи все без исключения перепились в буквальном смысле до одури, одна из приглашённых дам околобальзаковского возраста, упав нечаянно под стол, зачем-то принялась расстёгивать герою вечера брюки, упорно игнорируя тот факт, что сам он благополучно к тому времени дремал, положив голову на плечо такого же пьяного водителя, другая фея, возомнив себя венцом сексуальности, для чего-то с собачьим упорством облизывала Михаилу шею, и, ощущая, как скапливавшаяся густая слюна плавно сползает вниз, он вдруг почувствовал, что веселье затянулось.

Не рискуя объявить во всеуслышание об уходе и сославшись на необходимость срочно пойти в туалет, облокотившись на руку услужливого официанта, он вышел на воздух, где по счастливой случайности, несмотря на поздний час, оказалось припарковано такси. Вопреки стараниям водителя-узбека они весьма быстро добрались до места, которое по выходе из лифта оказалось дверью квартиры Ирины. Заблевав для пущего эффекта холл, страстный любовник каким-то чудом всё-таки проник в желанный дом, непосредственно под душем разделся и, съев, как истый джентльмен, полтюбика зубной пасты, завалился спать, не забыв положить руку на аккуратную грудь любимой.

Неисповедимы пути Господни, – сказал некто, видимо, не знакомый ни с одной женщиной, потому что, проснувшись утром от пищавшего, как оказалось, целый час будильника, Михаил обнаружил ключи от квартиры и полную нежности извинительную записку, извещавшую благородного рыцаря о том, что дама его сердца отправилась в фитнес-клуб и салон красоты, чтобы тем красивее предстать перед ним вечером. Было почти восемь, и, выпив кружку обжигающе горячего чая, новоиспечённый гражданский муж бегом устремился вон, думая лишь о том, как не опоздать на работу и донести до офисного туалета взбудораженное приёмом горячей жидкости содержимое бунтующего желудка. Обе операции, к счастью, ему удались, и, потягивая за закрытой дверью тройной крепости растворимый кофе, он безуспешно старался вспомнить, каким же изощрённым способом очутился в желанной постели. Отчаявшись установить истину, Михаил вернулся к насущным проблемам, то есть, позвонив и, как всегда, разбудив Сергея, уточнил, будет ли тот свободен на выходных, чтобы, съездив в гости за город к общему другу, в спокойной обстановке детально обсудить дальнейшее. Получив утвердительный ответ, он вдруг несказанно обрадовался, но не сговорчивости товарища, а перспективе всего через несколько жалких часов снова увидеть ту, которой уже решил посвятить всё без исключение свободное время до отъезда к Андрею, впервые позволив себе роскошь отложить работу без веской на то причины.

Счастье – штука банальная, каждый их вечер почти целиком повторял сценарий предыдущего: недолгий романтический ужин дома, яростный секс, а потом разговоры, разговоры и разговоры – обо всём, от детских историй до семейных трагедий, политике, истории, хотя последним Ирина, конечно, не больно-таки интересовалась, но тем не менее не без удовольствия выслушивала занимательные экскурсы несостоявшегося филолога, отдавая дань его эрудиции. Чутьём опытной вместительной жилетки для рыданий он понимал, что разыгрывает привычную роль тихой гавани после бурного и, видимо, неокончательного ещё расставания, о чём свидетельствовали регулярные ночные сообщения в телефоне, переговоры на кухне за закрытой дверью, периоды неожиданной задумчивости с сигаретой в руке и ещё много более мелких признаков, которые, собранные вместе, красноречиво свидетельствовали о том, что счастливый влюблённый, по сути, играет в одни ворота. Не успев ещё попрощаться утром, она была уже не с ним, о чём косвенно говорили блуждающий взгляд и лёгкая рассеянность, и уже более прямо – ежедневно сменяемое постельное бельё.

Михаил понимал очевидное, но до последнего заставлял себя не замечать и не верить, дабы не разрушить то немногое, что давала ему она. Раньше он может и не стал бы терпеть столь откровенное унижение, но с некоторых пор его жизнь была подчинена цели, имевшей мало общего с тихой семейной гаванью, а потому, справедливо полагая, что не способен дать женщине то, что составляет венец её земных притязаний, не мешал ей делать выбор откровенно не в пользу временщика. Однако было здесь и другое: опасаясь, как бы неожиданно вторгшееся в его и без того чересчур насыщенное существование новое чувство не стало значить для него слишком много, он видел в её упорно отказывавшемся исчезать бывшем избавление от нараставшей зависимости, тем более притягательное, что не требовало принятия тяжёлого решения лично от него. Михаил упустил здесь лишь один момент: время неустанно работало на него, приближая момент, когда лёгкая удобная привязанность страстной женской натуры перерастёт, а точнее – неожиданно превратится в нечто совсем иное, и тогда начинавшему уже задыхаться от ревности и страдания мужчине окажется чуть сложнее оторвать от сердца внушительную его часть.

В его жизни не встречалась ещё ни одна, способная по-настоящему испытать сильное чувство: без дешёвой истерии показных эмоций, бесконечного смакования мнимых страданий и того удивительного, присущего женщине эгоизма, который даёт ей возможность принимать гротескную, отдающую помешательством самовлюблённость за чистую монету искренней бескорыстной любви. Он знал цену пьяным заверениям в преданности и готовности хоть к самопожертвованию на деле неспособных заставить смазливого автора подняться лишний раз с дивана, не говоря уже о том, чтобы потерпеть малейшее неудобство, если привычно источающий наслаждение и веселье инструмент вдруг ненадолго превратится в требующего минимального ухода больного заразными ОРЗ или гриппом. Богатый опыт общения с теми, кто лишь претендовал на звание Евы, сделал его безоружным перед лицом чего-то и вправду живого, а потому он исправно изображал доверчивую жертву амура, с собачьей преданностью заглядывая в её обманчиво добрые глаза. Неудивительно, что, сев пятничным вечером в машину и растянувшись на удобном сиденье, Михаил испытал по большей части облегчение, когда, пожав Сергею руку, в шутку скомандовал: «Шеф, трогай».

– Вот, кстати, – подхватил Сергей, – ты не замечал, что страсть подчиняться более сильному – нормальное желание и самого образованного человека? Как это может быть приятно говорить кому-либо магическое слово «шеф»…

– Нет, как-то раньше не пробовал, – ответил Михаил и, снова добавив требуемое «шеф», но уже с новым смыслом, как бы слегка посмаковал его на губах, – нет, ты знаешь, Серж, как-то не могу прочувствовать.

– Не то чтобы меня это слишком огорчает. Может, ты у нас прирождённый лидер, но вообще маневр достаточно хитрый: лишний раз подчеркнув свою зависимость и подчинённое сугубо положение, напоминаешь старшему, что власть, как минимум, возлагает на него ответственность за представителя братьев меньших. То есть вроде как ты и барин, но будь любезен позаботиться о том, что мужику твоему пожрать вечером, а ещё – чтобы тепло было и сухо, он это любит. Быть сильным и независимым притягательно, на своей шкуре проверял, как приятно, когда мир вращается лишь вокруг тебя, но вот скажу тебе под подписку о неразглашении, – Сергей понизил голос, – под крылом сильного гораздо приятнее. И пусть тебе придётся жить по законам его желаний и где-то ограничивать себя, впрочем, не так уж и часто, но чувство безопасности, а главное – безошибочности ментора стоит того. У нас с тобой вообще идеальный тандем, потому что мне и ограничивать себя пока ни в чём существенном не приходится, а святых тайн я уже приобщился. Знаешь, мне иногда кажется, что я тебе на самом деле выдумал, плод моего сознания и всё тут, я ведь тоже с Андреем вёл душещипательные беседы под девизом эфемерности всего сущего, так что нечто из того, о чём вы там на балконе секретничаете, усвоил. Я наконец понял, что в тебе и нашей группе сконцентрировано ровно то, чего мне в жизни более всего для гармонии и не хватало: цель, хотя это и не главное, очевидно не опасность, но…

Вход для пользователей

Меню