Читать онлайн OUTSIDE бесплатно

© Юкиш Никита Викторович, 2016

Глава I

– У Вас есть зубная паста с уайтенингом? – странный вопрос в деревенском чипке, но привычка всюду вставлять иностранные слова, выдававшая в нём полиглота, засела так глубоко, что и заброшенный колхозный пейзаж не стал помехой. Языков, кроме русского, он, впрочем, не знал никаких, с детства отличаясь ловкостью и физической силой – традиционно в ущерб академическим знаниям, зато уж по деревьям лазал так, что позавидовал бы и Маугли. Поджарый, как борзая собака, Дима напоминал греческого атлета, но лицом, однако, не вышел, а без этой последней детали всё остальное в мужчине безрадостно второстепенно, равно как и наоборот – коли смазливая мордашка в наличии, всё, что ниже, может благополучно пребывать в изрядном запустении. Некоторой выразительностью могли похвастаться в нём лишь глаза – чистые, без капли привитой излишествами мутноты, пошло-картинные два озера странного тёмно-зелёного, почти чёрного, цвета. Таким бы зеркалам – да идею наподобие всеобщего равенства, и полыхающий в душе огонь легко оживил бы тусклый образ, но порядок вещей казался чересчур незыблем, а детство, прошедшее в тесноте двухэтажного, топившегося и в двадцать первом веке дровами барака, вместо томительного чувства несправедливости привило ему любовь к открытым, не занятым многочисленной роднёй пространствам, со временем превратив хилого мальчика в бесстрашного юношу.

Вопреки логике взросления среди безнадёги и нищеты, Дмитрий вырос жизнерадостным и совершенно не завистливым человеком. Он охотно уважал и даже готов был преклоняться перед чужой образованностью, раз сам не прочитал за жизнь и десяти книг, радовался предприимчивости бывших друзей, продолжая заниматься квартирным ремонтом, и даже в личной жизни довольствовался малым, искренне полагая, что безупречная красота создана не для него. Парадоксальный, невозможный и в безнадёжно просветлённом буддисте набор качеств укрепился ещё в подростковом возрасте, чтобы, успешно преодолев бесчисленные ломки и переломы, сформировать поистине уникальный характер. Страх Дима оставил на заброшенных стройках разлагавшейся советской империи, когда восьмилетним пацаном вместо опостылевшей школы исследовал бесконечные лабиринты, куда более опасные, чем жилище голодного Минотавра. Ибо населены они были на излёте перестройки наркоманами, осоловевшими от ментовского бессилия педофилами-убийцами, бомжами и прочими милейшими завсегдатаями всякого процесса распада. Эти заброшенные очаги анархии напоминали картины ежедневного быта редких выживших после недолгой ядерной войны, уничтожившей излишне самоуверенное общество бесконечного научного прогресса, столь же мнимого, как и большинство достижений цивилизации, его породившей. Среди этих руин, с завидной регулярностью спасаясь бегством от ставшей уже привычной смертельной опасности, бесстрашный первооткрыватель чувствовал себя куда комфортнее, нежели за партой – его натуру влекло к свершениям, а не к однообразному крючкотворству правописания.

Удел личности в океане посредственности, вопреки мнению большинства, – никак не повелевать инертными массами, но прозябать в унизительной безвестности. Вершителями судеб народов движут жажда самоутверждения или мести, низкие эмоции на службе подходящего естества, ибо всякое стремление к величию и есть убожество. Провидение ревностно охраняет границы дозволенного, и на его весах честолюбивое желание завоевать мир, попутно изрядно сократив чересчур расплодившееся население, гораздо безобиднее иной реплики, проповедующей тихое одинокое самосовершенствование. Просчёты, впрочем, случаются и у высших сил, но в данном случае налицо было знание предмета, и Диму заботливо избавили от малейшей дозы опасного яда познания, в результате чего он вырос глуповатым добрым увальнем, легко поддающимся влиянию там, где не затрагивалось нечто для него заветное. Последнего, к слову, оказалось не так много: всего-то одна лишь банальная порядочность да неприятие насилия как средства самоутверждения, но и эти мелочи успешно отпугивали почти всех сверстников. Его непрактичность по части эффективного использования физической силы можно было принять за трусость, но нужно было видеть, с какой яростью и остервенением, невзирая на любое превосходство противника, бросался он отстаивать то, что полагал важным. Местная шпана, по мере продвижения к старшим классам перетекавшая в низовой костяк организованной преступности, и та обходила его стороной, по опыту зная, что связываться с бесноватым одноклассником опасно – того ни нож, ни кастет остановить не могли. Он был боец, что называется, от бога, его неоднократно пытались записать в ряды, но безуспешно – мир криминала и вся сопутствующая романтика всякий раз натыкались на смехотворные, недостойные мужчины нового времени принципы, но брешь в обороне пробить так и не смогли.

Как таковых друзей у него не было. Да и откуда им взяться у самодостаточного одиночки, умевшего находить развлечения там, где сверстники видели лишь страх и опасность? Круг хоть какого-то общения, начиная уже с подросткового возраста, состоял у Димы из взрослых соседских работяг да их коллег по работе. Сантехники, электрики и прочие строители привлекали его бесхитростной простотой и открытостью, к тому же послушать их байки всегда оказывалось интересно. Они не жили иллюзиями, не страдали рефлексией, чётко зная, что ждёт их впереди и, о величайший, впрочем, далеко не ценнейший, дар провидения, всем в этой жизни оказывались довольны. То есть их, безусловно, раздражала дороговизна, куча нуворишей за рулём дорогих авто и их фешенебельные шлюхи на пассажирских сиденьях, но всё это были мелочи, не менявшие главного: жить стало лучше, жить стало веселей. Страна богатела, народ строился или хотя бы ремонтировал свои обшарпанные халупы, и пролетарий, пережив краткий период упадка на заре девяностых, снова оказался востребованным чуть ли не всюду. Ремесло ценится всегда, а народ подобрался, почитай, что малопьющий, в том смысле, что банка не сказывалась отрицательно на квалификации, и хорошо оплачиваемый рабочий за день сделал то, что не удалось и сухому закону, – низверг поллитру с векового пьедестала.

Порой Дима вызывался кому-то из мужиков помогать, за что те платили дисциплинированному подростку полную ставку, и молодой пацан таким образом заимел карманные деньги, существенно превышавшие заработную плату матери. Ему нравилось делать что-то руками, видеть, как из груды строительного хлама появляется ровная, симметричная красота, и унылая хавира очередного счастливца превращается в уютный дом, куда не стыдно пригласить и красивую девушку. Новые технологии поражали его бесчисленными вариантами самовыражения – от тёплых полов до галогенных светильников и тройных стеклопакетов. Человеку теперь доступно было всё, только плати. Этот новый формат взаимоотношения с окружающим миром поражал юношу одновременно простотой и сказочной недоступностью – даже внушительных доходов подмастерья не хватило бы и на десятую долю того, что составляло с некоторых пор в его понимании смысл жизни. Вместо фантазий о далёких странах и прекрасных незнакомках он грезил о трёхэтажном кирпичном коттедже с массивными решётками на окнах и огромной железной дверью с закреплённой над ней видеокамерой. «Стильно», – говаривали о подобных хоромах всезнающие работяги, и Дима понимающе кивал, глядя на тихий уголок безмятежности и замок могущественного феодала под одной крышей. В эдаком-то доме принимать гостей, хвастать дорогой отделкой и демонстрировать привлекательным девушкам финскую сауну… Искренне удивляло, как владельцы столь очевидно бесконечного счастья не сходят с ума под тяжестью нескончаемых ярких впечатлений. Он представлял, как подъезжает на машине с водителем, уверенной рукой открывает дверь и что есть силы кричит на весь дворец: «Милая, я дома». И тогда по мраморной лестнице спускается к нему со второго этажа прелестная супруга – в вечернем платье, на каблуках и с завивкой, нежно целует в губы и тут же опускается перед своим господином на колени, чтобы помочь тому снять усталость перед ужином.

Фантазии эти, вполне типичные для всякого, кто вырос на смеси первых мыльных опер и относительно качественной порнографии, оказывались столь сильны, что временами он залезал на высокое дерево в соседнем дворе и, скрывшись в густой листве, открывал банку импортного пива, чтобы при помощи горьковатого допинга грезить как можно натуральнее. Бывало, он так увлекался, что сваливался после второй вниз, но цепким пальцам нипочём оказывались и неожиданное падение, и затуманенный алкогольными парами мозг – не пролетев и треть пути, Дима повисал на спасительной ветке, чтобы тут же вскарабкаться к прежним высотам. Там, наверху, скрытый от докучливых глаз обывателя, наедине с собой он мог быть, наконец, откровенен. Разыгрывать яростные сцены ревности, после чего менять проштрафившуюся подругу на новую: помоложе, посвежее и, конечно, с силиконовой грудью – эротическое кино диктовало свои законы. Вести переговоры с партнёрами, уверенно продавливая свою линию, отдавать указания подобострастным подчинённым, реагировать на биржевые кризисы, шлёпать по заднице аппетитную секретаршу, снова приказывать, снова шлёпать…

Заокеанская иллюзия подчиняла себе юный мозг не хуже умелой пропаганды Демократической Кампучии, заставляя его жаждать не свершений, а семяизвержений. Впрочем, в этом возрасте если кто и мечтает о Нобелевской премии, то исключительно в компании пышногрудой едва одетой принцессы. Подвиги ему не снились, новая жизнь диктовала реальность удовольствий, справедливо полагая остальное за блажь на грани сумасшествия. Хотелось успеть попробовать всё, но заработать столько денег честным путём было вряд ли возможно, а грабить или хотя бы красть он не мог – сказывались воспитание и природная стеснительность. То есть на само преступление Дима, может, и готов был пойти, если таковое разом обеспечило бы воплощение многочисленных грёз, но при мысли о том, как пришлось бы смотреть в глаза жертве, ему становилось прямо-таки физически нехорошо. Он охотнее исполнил бы роль служителя закона, тем более что многие из построенных недавно шикарных домов принадлежали, если верить коллегам, именно «силовикам» – это обозначение только начало входить в обиход, но то были генералы или, как минимум, полковники, а тянуть четверть века лямку даже во имя поистине небесного благополучия казалось ему чересчур.

Ему и так всё нравилось. Шоколадные батончики, видеофильмы, свободная любовь с витрин газетных киосков, скандалы и расследования на телевидении, разборки на улицах, футбольные фанаты и, конечно, скинхеды. Импортные армейские ботинки, серый камуфляж, чёрные бомберы с мишенью на рукаве, короткая стрижка, нацистская свастика и чувство принадлежности к силе – разве этого не достаточно, чтобы вскружить голову малолетнему пацану?! Последний, впрочем, от соблазна всё-таки удержался, во многом благодаря купленной у приятеля по дешёвке коллекции «взрослого» кино – парняга толкнул родительский архив, чтобы собрать на дозу, но отчасти и потому, что в могущественную организацию стали брать всех подряд, так что и знакомые дворовые хлюпики, которых лупили все кому не лень чуть не с первого класса школы, вдруг стали козырять в характерном наряде. Честь мундира была раз и навсегда дискредитирована, да и мужики его поддержали. «На кой вентиль тебе, Димас, сдалась эта великодержавная хренатень, если можно подзаработать бабок, затариться двумя ящиками пива, вызвать смазливую шлюху и заселиться на все выходные к нам на объект в баню. Отделки пока никакой, водопровода тоже, но печь работает исправно, полки черновые мы давно смастерили, а в бассейн нальёшь воды из уличного шланга. Житуха выйдет – как по ящику, а что тебе, молодому, спрашивается, ещё надо».

Но Диме надо было куда больше. Он с детства не терпел компромиссов, а потому предпочитал или только мечтать, или безгранично владеть, но уж точно не ютиться в недостроенном храме наслаждений, всякую минуту боясь случайно нагрянувшего хозяина. Ибо таковым хотел сделаться сам, а пока до вожделенного статуса было ещё далеко – вынужденно предавался мечтам. В какой-то момент, однако, он осознал, что фантазия его ушла много дальше допустимых и для вполне богатого человека пределов, попахивало уже сверхспособностями, а костюм супермена и за очень большие деньги не купишь. Игра во вседозволенность привела к тому, что реальности начавшегося третьего тысячелетия стало уже не хватать, особенно в том, что касалось взаимоотношений с противоположным полом. Молодой, напичканный тестостероном физически развитый парень видел дальше узколобых порнографов, лишь трусливо прощупывавших границы дозволенного. В результате образовался существенный разрыв между желаемым и возможным; ведь хорошо известно, что женщина готова в постели на что угодно, если только это что-то прошло сертификацию телевизором. В противном случае – и поцелуй в щёку объявлен будет немыслимым попранием норм морали, да так, что и коленом в пах схлопотать можно. Членовредительство, особенно в буквальном почти значении опасно двусмысленного слова, в планы юного покорителя сердец не входило, а потому во весь рост вместе с физиологией встал и вопрос дальнейшего существования в границах оказавшейся чересчур щепетильной реальности.

Так он и стал жить: одинокий, но не злой, плохо образованный, не амбициозный рассеянный добряк, готовый помочь ближнему, то есть буквально всякому, оказавшемуся на пути. Дорога, к счастью, не изобиловала жаждущими вспоможения, и червь разочарованности ещё не точил молодой цветущий организм, когда его непритязательная жизненная платформа вступила в открытую конфронтацию с отечественным уголовным кодексом. В лучших традициях жанра, повод был столь незначительным, что немногие, слышавшие об этой истории, отказывались верить в подобную околесицу, справедливо полагая её не заслуживающей внимания выдумкой. Служители пера, в недалёком прошлом уважаемые служители культа, и правда заполняли вверенные колонки более домыслами, чем фактами, но в данном случае на удивление воздержались от привычно снисходительной аналитики и даже просто комментариев – уж больно незначительным казался пишущей братии повод. Зачищенное поле информационного пространства жаждало новостей ярких, посадок громких и дел резонансных, а всякие там провинциальные разборки на почве безудержного пьянства обрыдли народу ещё со времён плакатов «Они мешают нам жить». Нынче всякий искал удовольствий более тонких, так что и едва грамотный пропитой слесарь под банку вещал клюющему носом соседу о международном положении, ястребах из Вашингтона и поджигателях войны у границ суверенной демократии – до боли знакомая риторика, на удивление хорошо прижившаяся там, где ещё поколение назад всякое слово из ящика воспринималось не иначе, как с затаённой ухмылкой. Пипл хавал шитую белыми нитками ура-патриотическую бурду, душой болел за оставленных на растерзание врагу русских, попутно шмаляя в тех же соотечественников из травмата по всякому мелкобытовому поводу, при всём том полагая себя носителем новой русской идеи, заключавшейся в интуитивно воодушевляющем призыве: «Наших бьют». Бить, впрочем, должны были непременно чужие, желательно по национальному признаку, но и всякие там межгосударственные распри тоже находили отклик в истосковавшихся по объединяющему начала душах – вакуум требовалось срочно заполнить, а потому брали то, что лежало на поверхности, брезгливо отмахиваясь от редких сомневающихся. Их стало принято называть предателями и люмпенами, поощрялось осуждать, негласно рекомендовалось чуть прижать; особенно преданным сторонникам генеральной линии мерещился намёк на совсем уж линчевание, но чересчур благородные сердца и их горячие головы до поры решено было остужать, ссылаясь на всякие там права – безусловный атавизм в обстоятельствах необъявленной войны, но кто ж выкладывает на стол все козыри разом. В раже борьбы планетарного масштаба внутренние дела казались мелочными недостойными склоками, позорящими облик нового гражданина – прямого как стрела, выпущенная всезнающей машиной государственной пропаганды по целям, ей одной ведомым. За несколько лет нация эволюционировала от десятков тысяч несогласных до миллионов согласно кивающих, и впору было цементировать основу здания нового благополучия – какие уж там нежности со всяким отребьем далёкого захолустья. Страна на перепутье, не до деталей.

Тюрьма поначалу не сказать, чтобы его прямо-таки шокировала, показавшись чем-то даже знакомым. Ведь как всякое замкнутое пространство стимулирует попавшего туда искать впечатления за границами привычного спектра, ибо поблёкшие надолго, а часто и вовсе навсегда, краски требуется чем-нибудь, да освежить. Путей и способов довольно – от воинственного мужеложства до приобщения кодексу неписаных правил, быть может, и созданных лишь затем, чтобы было, над чем поломать голову, но, так или иначе, отмеченный природной смекалкой там уж точно не пропадёт. Дима, впрочем, оказался явно не из таких. Узколобый, до наивной прямоты добрый работяга в духе жизнерадостных позитивистов позапрошлого века, разве что без налёта разрывающей аорту поэзии и остальной едва ли применимой в хозяйстве умелого ремесленника метафизической дряни, столь успешно развращающей иные нетвёрдые на основы умы. Нормальный парень с нормального района, хорошей провинциальной закалки инструмент построения надёжного крепкого общества. Без «Б», спокойный уравновешенный травоядный, вполне, тем не менее, умеющий за себя постоять и отродясь не искавший опасностей или ещё каких приключений, благо ему ни к чему было доказывать себе, что он не трус. «Ты ж, млять, не Печорин», – подвыпив, говорила ему в детстве мать, и, в общем-то, была права – какой там, к чёрту, Печорин.

Да и попал-то он в одиночку – редкая привилегия в СИЗО, обычно доступная лишь маньякам и стукачам, но в его случае сделано было исключение, поскольку требовалось свести к минимуму любые контакты с поднаторевшим в уголовном законодательстве контингентом. Один дельный совет – и подготовка материалов дела могла запросто растянуться на долгие месяцы, что, по понятным причинам, не входило в планы молодого амбициозного следователя. Нельзя сказать, чтобы ему было прямо-таки лень, но уж больно очевидной оказывалась суть произошедшего, а потому и лишнего времени тратить на детали не хотелось. Которые, по совести говоря, не содержали в себе ни дьявола, ни даже мелкого шкодливого чертёнка – обычная бытовуха районного масштаба, от коих ломятся шкафы любого участкового уполномоченного, вынужденного удерживать беспокойный люд от сползания в окончательное скотство.

Таким образом, времени у Димы оказалось слишком много – и без малейшей возможности чем-нибудь себя занять. Невнятные попытки спорта быстро прогрессировали до интенсивной утренней зарядки, а после и вовсе свелись к одной лишь мастурбации, отвращение к литературе привилось ещё в детстве, телевизор отсутствовал, информация снаружи не поступала, и сделалось до остервенения скучно. Именно тогда он с удивлением обнаружил, что нет ничего страшнее предсказуемости. Трагедия ничто в сравнении с отсутствием интриги, генерирующей тоску со скоростью, много превосходящей возможности психики по адаптации к новым условиям. Но если вокруг пустота, значит, нужно искать внутри, и, удобно разместившись на верхней полке – для удобства восприятия Дима представил себя единственным пассажиром дешёвого купе, коротая, лёжа без движения, ставшие ненужными часы, он погрузился в воспоминания, начиная с того момента, когда на горизонте появилась она – та самая интрига с традиционно женским именем. С неё проснулось и разрослось это новое чувство, узнав её, перестало хватать ему подручного времени и, особенно, пространства, на ней споткнулась его доселе неприхотливая жизненная платформа. Что ж, наверное, она того стоила, но идеализирование кого-либо весьма чревато. Будь то герой рейтингового сериала, лично Спаситель или соседка по лестничной клетке. Последнюю звали Милой – приятное слуху сокращение от грубого имени Людмила, неизменно вызывавшем в Диме богатый ассоциативный ряд из домохозяйки с тучным обвислым задом, небритыми подмышками и характерным запахом изо рта. Такой некогда была их общая семейная Немезида – агрессивная, крикливая баба, вечно чем-то недовольная и готовая скандалить буквально часами, покуда не хрипли от истошного крика все жильцы их милой коммунальной идиллии. Люда побеждала во всяком споре так же неизменно, как нетривиальны были её доводы в пользу собственной правоты, выливавшиеся в один решающий аргумент: «Я одинокая несчастная женщина, которой не дают, – здесь бы и замолчать, открыв соседям первопричину застойной ненависти и получив если не желаемое, то хотя бы сочувствие, но гордость, чрезвычайно глубоко уязвлённая перспективой столь откровенно попрать оберегаемое для мифического единственного целомудрие, тут же прибавляла, – хотя бы умереть спокойно». Следуя нерушимому закону жизненной иронии, принцем, открывшим заветные врата, оказался ненавистный ей старший сын Крольчихи, как окрестила она Димину маму за нездоровую в условиях тридцати квадратных метров страсть к деторождению, который один способен был противостоять её воплям, банально не опускаясь до перепалки. Более того – Дмитрий, прозванный ею за высокий, в отличие от улыбавшегося с фотографии папули-сморчка, рост самозванцем, однажды вообще зарёкся разговаривать с бесноватой фурией и успешно держал сей обет до четырнадцати лет, когда, рано оформившийся в мужчину и повзрослевший, решил хлебнуть пивка в компании старшеклассников. Окосев буквально с одной бутылки, он покинул место возлияния, движимый, вопреки миролюбивой до тех пор философии, благородным желанием избавить мир от одного из наиболее отвратительных его проявлений. Знакомый отечественный каприз в духе известной сентенции «Зачем живёт такой человек», хитрой казуистической уловкой открывающий путь к безусловному злодеянию под маской спасательной операции. История страны знала успешные примеры эволюционирования данного порыва до уничтожения целиком некоторых прослоек веками сложившегося общества, но какой уважающий себя индивид опустится до уроков истории?

Ударом ноги выбив, а точнее, открыв – оказалась незаперта, дверь, вершитель правосудия зашёл в спальню, она же гостиная, кабинет, холл, гардероб, каминная и столовая, чтобы традиционно без слов поучить бесноватую скандалистку домостроевскому уму-разуму. Однако вместо орущей мегеры увидел там безнадёжно заплаканную, несчастную женщину, глядевшую на него испуганным молящим взглядом. Дима был не злой; не добрый, ибо доброта за ради надуманного благополучия подчас творит такие мерзости, что ужаснётся и серийный убийца, но попросту неспособный на искреннюю злость, чуждый ненависти, то есть по нынешним временам – бесхребетный. Потому как сломать подлюге челюсть так и не смог, но, сев с ней рядом на краешек дивана, положил её голову себе на плечо и молча гладил измученные бесчисленными завивками волосы, покуда хмель, свет уличного фонаря и перешедшие в уютные всхлипывания рыдания не составили прелюдию к тому, чего так горячо, хотя и тайно, желала назначенная в жертвы пьяного разбирательства. Она знала, что некрасива, а может быть, даже уродлива, а потому включила неизвестно на какие сбережения купленный видеомагнитофон, и на голубом мерцающем экране советского телевизора «Рекорд» замелькали перед её мужчиной сцены из красивой заокеанской жизни, по окончании необременительной прелюдии завершившиеся актом вдохновляющей плотской любви.

Кавалер был застенчив до невозможного, порывался уйти, но неожиданно умелые руки, довольные случаю применить накопленный за годы одиночества теоретический багаж, не дали ему покинуть место действия, ненадолго соединив под грязноватыми застиранными простынями две брошенные, доселе никому не нужные судьбы. Запах, антураж и особенно эта дряхлая тряпка, стёганная как-то по особенному, как делала, кажется, его деревенская прабабка, менее всего располагали к торжеству Аполлона, но священнодействия целиком ушедшей под одеяло Люды, воодушевляющие стоны героев киноленты и пьяная нега помогли ему одолеть жалкие страхи. Подростковое стеснение отступило, он понял вдруг, что отчаянно нужен – на короткий миг наполненного безнадёжностью момента, но всё-таки необходим другому, подобному ему существу, и это новое открытие, будто заслонив всё убожество, открыло дорогу к запретному удовольствию. Которое, естественно, оказалось весьма посредственным, но захмелевшему, убаюканному заботой и вниманием юноше и этого было много, так что ещё полночи он любовался её непривычно миролюбивым, без складок яростной гримасы, лицом, впервые дав его обладательнице возможность почувствовать себя женщиной – мгновение, за которое та долго ещё была ему благодарна.

Тогда продолжения романа не вышло – принцу не по карману было ежедневно напиваться, к нюханию клея он был равнодушен, а без допинга тучная, без определённого возраста деваха слабо тянула на повелительницу эротических грёз. Однако в этот раз, то есть по истечении двадцати почти лет, когда упорным, хотя и низкоквалифицированным трудом заработана была съёмная двухкомнатная квартира, Дима решил не отступать. Его новая Мила была, в сущности, обычная приезжая девочка, подселившаяся к страдавшей от одиночества бабуле с целью получить столичное образование, открывавшее, по её наивному разумению, путь в большой, наполненный бесчисленными приятностями мир. Она училась, жадно заглядывалась на роскошную Москву, ухаживала за ответственной квартиросъёмщицей, от скуки поверявшей ей все свои недомогания и хвори, просиживала часами на сайтах знакомств и, в целом, вела тот типичный образ жизни, который со временем приводит юных, без лишней миловидности девушек к заслуженному посредственному счастью, состоящему из глуповатого мужа, неблагодарных детей, преждевременной старости и редких приятных воспоминаний. Не боги, однако, горшки обжигают, но кому-то делать это всё-таки нужно, а потому на своё будущее Мила смотрела не по возрасту трезво. Разумно оценивая собственные перспективы на рынке будущих невест, чуралась молодых людей с выдающимися способностями, яркими чертами и прочими атрибутами, способными привлекать внимание, а, значит, и являющимися предвестником будущего непостоянства. Задачу облегчало и то, что те также не спешили заманить её в свои жаркие объятия. Мила – скорее, она была всё-таки Люда, била наверняка, в статусе профайла намекая на желаемую основательность и раздаривая редкие «лайки» лишь тем, у кого в анкете имелось заветное «квартира или отдельное жильё». Она вообще тяготилась иллюзий, даже в воображении праздновала скромную, не хуже, чем «у людей» свадьбу, вершиной жизненной платформы искренне полагая квартиру, машину и дачу с ежегодным выездом «за бугор». Уровень претензий сродни запросам дворовой собаки, мечтающей об ошейнике, но зато же и настрой у искательницы вечных, то есть материальных, ценностей был исключительно боевой. Выделив из толпы неудовлетворённых голодранцев посредственную мордашку обладателя отдельной жилплощади, она принималась осыпать его комплиментами до тех пор, покуда обласканный сверх всякой меры мальчик, наконец, не обнаруживал у себя заявленные бесчисленные достоинства и, бросив очевидно не модельной внешности дурочку, спешил занять положенное место в иерархии самоуверенных успешных самцов. Причины столь подозрительного, а, главное, регулярно повторявшегося фиаско оставались для оказавшейся не у дел покрыты мраком, и потому она относила это на счёт более шустрых, готовых к самопожертвованию, то есть сексу уже на третьем свидании, бесчисленных провинциальных шлюх, наводнивших готовую разойтись по швам гостеприимную столицу. Ей было невдомёк, что предприимчивые владельцы желанных метров давно перевели романтику на рельсы бизнес-процесса, сдавая комнату миловидным нетребовательным арендаторшам, готовым в качестве платы еженедельно удовлетворять потребность хозяина в ласке, а, следовательно, и нужды в семейном очаге более не испытывали. На пошлую наживку клевали теперь лишь пресловутые лимитчики, жаждавшие любым способом, включая существенную разницу в возрасте, закрепиться в пределах кольцевой с тем, чтобы, заимев хороший фундамент, потихоньку ходить налево, соблазняя неопытных девиц страницей с постоянной регистрацией. Так что, несмотря на титанические усилия, подретушированные фотографии и целый год поисков, результатом не пахло даже отдалённо. Расширить круг поисков, включив в него хорошо зарабатывающих приезжих, мешало природное честолюбие, иначе говоря – показательная брезгливость к людям низшей касты коренной, то есть имеющей здесь корни в виде бабушки, москвички. Мила хорошо знала, как легко в первый раз понизить планку хотя бы на жалкий сантиметр, но зато как трудно будет позже отказаться от соблазна обрушить её совершенно, опустившись до гастарбайтеров, деревенских и прочих неполноценных личностей. «Нет, компромиссы не приведут меня к победе», – прикрикнув на себя, она вновь принималась за активное прочёсывание кандидатов.

Со стороны этот образ жизни смотрелся почти монашеским, приятно контрастируя с поголовно беззастенчивой продажностью мира столичной красоты. Наблюдательность и внимание к деталям вкупе с умением делать выводы быстро обеспечили Диме стойкое отвращение к абсолютному большинству особей противоположного пола. К тому же, выкладывая плитку очередному клиенту, ему довелось услышать, как тот сетовал коллеге, будто их новый алгоритм, запущенный на втором по посещаемости сайте знакомств в России, за первую же неделю выявил и обезвредил по IP-адресу, что исключало повторное использование ресурса, полмиллиона шлюх в одной лишь Москве. Программа реагировала на безусловные клише в виде номера мобильного телефона, отправленного уже во втором сообщении, суммы и цифры, проскальзывающие в долженствовавшей оставаться невинной переписке, обилие интимных фотографий и прочие факторы, что, наличествуя одновременно, с головой выдавали потуги индивидуального предпринимателя, но никак не поиск второй или даже третьей половинки. «Пятьсот тысяч, – размышлял обескураженный Дмитрий, замешивая раствор в ведре. – То есть, раз население здесь десять миллионов, значит, молодых девушек никак не больше двух, из них привлекательных – не станет же страхолюдина продаваться, в лучшем случае – половина, итого выходит, что каждая вторая из тех, что встречается на улице, сидит в кафе или просто гуляет в парке есть самая обычная…», – тут он осёкся, привычно избегая бранного слова, но смысл, тем не менее, уловил. Кто-то и освоив интегралы продолжает оставаться слепым, а иному сообразительному работяге хватит поверхностных знаний арифметики, чтобы трезво взглянуть на вещи. «Воззвание к блядям», – записал Дима позже на страницах дневника – в написанном, то есть не произнесённом вслух, он полагал возможным редкие сквернословия, но текст обращения безнадёжно забуксовал. «Дорогие проститутки», – начало эффектное, но могущее быть неверно истолкованным: будто автор обращается единственно к дорогостоящим ночным бабочкам. «Уважаемые шлюхи», – какие они, к чёрту, уважаемые. «Вынужденные жрицы любви», – звучало как вынужденные переселенцы, да и кто и к чему их вынуждал? Промаявшись творческим процессом несколько вечеров кряду, он бросил спасать всех в пользу симпатии одной, избранной, которая в это время переживала очередной разрыв, если полагать таковым прекращение многообещающей переписки.

Избранная знала о симпатиях работяги-соседа и даже невинно пользовалась его расположением, когда требовалось поменять кран, настроить Интернет или затащить на этаж что-нибудь крупногабаритное, не умещавшееся в лифт, – грузчики брали неоправданно дорого, так почему бы не воспользоваться услугами молчаливого воздыхателя. Отчего-то в её присутствии Дима ужасно робел, краснел и мямлил, довершая образ совершенного недотёпы, но поделать ничего с собой не мог. В борьбе за мужественный образ репетировал перед зеркалом, моделируя лёгкие необременительные диалоги с вкраплением тонкого юмора, то есть цитированием лучших эпизодов комедийных шоу, но всё напрасно. Стоило ему не то что завидеть – он предчувствовал её появление за несколько секунд до того, как раскроются двери лифта, и на беднягу нападал такой мандраж, что кроме «День добрый» ничего и вымолвить не мог. Всё это продолжалось месяцами, и всякий раз влюблённый с замиранием сердца ждал – не явится ли она в сопровождении друга, величайшего счастливца, которому достанется его сокровище. План действий на этот случай у него отсутствовал, поскольку Дима боялся даже представить себе подобный финал, но в глубине души знал, что отступит, естественно, при условии, что кандидат окажется достойным и при том – «безлошадным», чтобы вить семейное гнёздышко молодым пришлось всё в той же бабулиной квартире. Он был готов на компромисс в виде удовольствия просто быть с ней рядом, знать, что она сопит за стенкой – дабы стать к ней ближе, он даже спал теперь на кухне, что граничила с комнатой Милы, лишь бы всё у дамы его сердца сложилось хорошо. Не страдая комплексом неполноценности в обычном его проявлении, Дима, тем не менее, искренне полгал себя весьма посредственным спутником жизни и готов был ретироваться в угоду желаниям своего идеала. «Она ведь тонкая натура, а я дуб дубом. Ни поговорить нормально, ни в оперу сходить», – ему казалось, что та жить не может без этого непременного атрибута воспитанных образованных дам.

Мила в это время безуспешно пыталась освежить профайл, загрузив в него фотографию, могущую считаться интимной, но при том – не роняющую её достоинства. Требовалось оголить правую грудь в лифчике так, чтобы едва показался контур соска, добавив подобающее случаю выражение пресыщенности на лице и непринуждённость позы. Таким образом достигался эффект спонтанности – так, будто она и не заметила компрометирующей детали, выложив частично обнажённую себя до кучи с остальным добром на фоне Красной площади и фонтана ГУМа. То был решающий момент в карьере успешной домохозяйки, ибо она впервые отошла от высоких принципов в угоду низкой конъюнктурщине и уже решилась пойти при необходимости дальше, приспустив немного трусики на месте, где предварительно следовало нанести в меру легкомысленную, но с потаённым глубоким смыслом татуировку: «Какую-нибудь птичку колибри и пару индийских иероглифов, – смаковала эротический образ Мила, но тут же сомнение прорезывало морщинкой её милый лобик. – А может, всё-таки на латинском?» – в общем, покой ей только снился. Работа по созданию успешной ячейки общества не останавливалась ни на секунду, даже во сне она грезила откликами и заманчивыми предложениями о свидании в элитном кафе престижного торгового центра на Курской, куда любила захаживать помечтать о безоблачном будущем, когда вот так же, но уже в сопровождении представительного мужа, сможет пройтись по магазинам и, загоняв до состояния взмыленной лошади наглых девах-продавщиц, что-нибудь да взаправду купить. Представляя навьюченного брендовыми пакетами покорного супруга – подобную сцену там часто можно было наблюдать, правда, место благоверного занимал пузатый взрослый папик, а спутница годилась ему скорее в дочери, она доходила до состояния наивысшего блаженства, так что и собственного лёгкого прикосновения оказывалась достаточно, чтобы испытать мощный пульсирующий оргазм. И то была лишь вершина айсберга, за которой скрывалась огромная, почти бесконечная, подводная часть из сопредельных удовольствий. Зависть подруг, утёртый нос школьной любви, гордость родителей, снова зависть подруг, но уже не тех, далёких провинциалок, а здешних – однокурсниц, что не смогли устроиться и вполовину столь же удачно, как она. Хотя она, впору было мысленно произносить это с большой буквы, им неоднократно говорила, как следует вести себя с мужчинами, покуда эти недотёпы, смеясь, твердили атавизм про путь к искомому сердцу через желудок. Подразумевая, впрочем, место погребения слегка нетипичных гастрономических изысков. Они, несчастные, искали тех, кем движет одно лишь грубое желание, покуда Мила бесконечными вечерами за монитором высиживала одухотворённого, сознательного, хорошо воспитанного юношу с московской квартирой. Такой легко переплюнет всякого принца, ведь под ним не бесполезный в современном хозяйстве белый конь, а полсотни вожделенных метров, ремонт, новая кухня, моллы, суши-бары… И, не в силах более сдерживать потоки благодатного тепла, она с упоением тонула в конвульсиях заслуженного удовольствия.

И ещё в одном несгибаемая соседка продвинулась дальше остальных – она не стремилась замуж за олигарха. Во-первых, оттого, что олигархов мало, а претенденток тысячи, и взять тут первый приз весьма сомнительно. Во-вторых, и главных, потому что не хотела оказаться будущему мужу хоть чем-то обязанной. Её модель предполагала бесхозного, глубоко несчастного в одиночестве москвича, что получал в обмен на свою единственную материальную ценность внушительный букет из достоинств, где значились красота, грация, целомудрие, ум и даже начитанность, ведь содержание всех модных трендовых книг она знала назубок. Фактически, некто иная, как Мила делала большое одолжение посредственному кавалеру, одаривая того своей цветущей во всех смыслах молодостью, превращала занудного неудачника в победителя – ведь не позволит же она ему спокойно лежать на диване, покуда часы неумолимо отсчитывают её лучшие годы. Уж она-то даст ему хорошего пинка, на который не осмеливались малахольные интеллигенты-родители, заставит взять себя в руки и отправиться на добывание денежных знаков за ради процветания семейного очага. А станет ерепениться – пригласим из дома маму, не его стареющую пугливую стрекозу, а настоящую, из плоти и крови, собственную тёщу, что враз избавит любого ханурика от детских иллюзий. Хилого отрока перекуёт она во взрослого мужчину – разве не полагается за такое бесконечной, сиречь пожизненной благодарности?!

На этом и без того скудный запас приятных воспоминаний иссяк, и тогда Дима решил добавить к ним немного фантазии.

Страдая от недостатка привычной вечности ежемесячного добровольного затворничества по завершении очередного жирного заказа, он начал выдумывать себе новую, яркую реальность. Выдумка и вымысел – не одно и то же. Последнее – недостижимый пик осуществившихся мечтаний, первое – мечта как таковая, полёт фантазии и сила мысли – без привязки к посредственности результата. Мечтать – значит, думать и рассуждать вне рамок привычных обстоятельств, разыгрывая марафон желаний, где всякий рубеж – выигрышный. По сути всё, о чём думает человек, – его планы, задумки и предположения – и есть мечты. Ожидать чего бы то ни было даже в следующее мгновение, значит, уже грезить, но не подменяя красоту настоящего призраком будущего, а воссоединяя их в стремлении к лучшему. Митя, впрочем, не очень жаловал эффектные слова, он вообще предпочёл бы обходиться без высокопарных фраз, но страсть к красноречию неизменно брала своё; воображение – та же метафора, его не запустишь с помощью одних лишь существительных и глаголов. Это тебе не последний рубеж обороны с простой, как загодя уготованная смертельная пуля, мыслью: политтехнологиями не обойдёшься. Мир выдуманный далеко не идеален и часто куда более жесток, чем реальный прототип, но его жестокость – осмысленная, востребованная, а значит, необходимая. Без неё немыслимо развитие, ибо жертвовать нужно – тем более, когда есть за что. Красота вне рамок пространства и времени, идиллия на службе подсознания – без власти победы и поражения. Гармония свершения вне всякой цели, исток – без внятной надежды на устье.

Для начала ему захотелось чего-то простого и незамысловатого, скажем, побыть кем-нибудь, чья жизнь сложилась бы не в пример удачнее. За основу взят был старый знакомый с подходяще честолюбивым названием Игорь, неестественно резво поднявшийся на гребне накачанной нефтяными доходами экономики. Персонаж даже и не совсем типичный: имея заслуженными дивидендами все радости этого мира, взял да и помешался на самом что ни на есть бухле. Друг детства, на удивление лишённый привычного апломба всех выскочек, однажды пригласил его домой, в какой-то фешенебельный посёлок по Новогорскому шоссе, куда доставил Диму аж личный водитель последнего, и, налив для иллюстрации красного сухого, тиснул корешу личную теорию о градации вин. Для начала родиной оного имели право считаться лишь Франция с Италией, всё остальное брезгливо именовалось «виноматериалы». Далее божественный напиток имел несколько категорий. Первая, она же самая низкая, есть тот волшебный нектар, что продаётся массово в России, то есть формируется из сплёвываемого в имеющуюся во всяком приличном дегустационном зале специальную чашу недостаточно качественного продукта. Европейцы – народ прижимистый и, на взгляд всё того же приятеля, оказавшегося хорошо знакомым с предметом, достаточно практичный, чтобы найти применение любой субстанции, тем паче, что даже и побывавшее в бесчисленных ртах это отвергнутое пойло всё одно приятнее изысканных творений каких-нибудь чилийских или калифорнийских фермеров. Спирт – на то и спирт, чтобы методом обеззараживания нивелировать воздействие нежелательной микрофлоры, да и слюна, говорят, сама по себе тот ещё антисептик. Выходило, что, как ни странно, пить можно, чем и занималась львиная доля отечественных ценителей.

«Категория номер два, – вещал Диме захмелевший оратор. – Хорошее вино непосредственно из шато, то бишь винодельческих хозяйств всё тех же галлов, отличающееся мягким вкусом, басни про «терпкость» и «яркость» – не более чем выдумка посредственных земледельцев. Тоже порядочная редкость – к примеру, и в тех, что считаются лучшими, регионах, удача сопутствует лишь в одном случае из трёх. К слову, достойный производитель там вообще не озадачивается рекламой, сбытом и так далее. Коль скоро вино понравилось – будь уверен, что ни в Париже, ни в Риме представителя или просто ритейлера нет. Впрочем, кому надо – сами найдут».

«Третья степень есть тот же номер два, но с характерным опьяняющим эффектом. Вот как то, что ты сейчас пьёшь, – Дима, хотя и пробовал что-либо кроме «Слезы Кубани» впервые, тут же сообразил, о чём идёт речь: такое, и правда, не спутаешь ни с чем. – И четвёртая, наивысшая, ступень, пока что существует лишь в теории, но, я уверен, когда-нибудь мне посчастливится что-нибудь такое попробовать. Хотя, конечно, ждать этого придётся ещё долго».

В тот вечер много ещё говорилось про условность миллезимов, на которые так падки дилетанты, сомнительность преимуществ сильно выдержанного вина, возраст каких-то кустов, одержимость «магнумами» и так далее. Бесчисленные детали смешались в восхищённом мозгу в приятную, но малоинформативную кашу, и свежеиспечённый ценитель вынужден был ограничиться базовыми принципами, тем более, что на территории воображения их оказалось более, чем достаточно. Итак, он восседал за стойкой, справа хранилось вино категории «три», слева – мифическая «четыре», цены удивляли простотой – две тысячи и десять тысяч рублей соответственно, regardless, как всегда бравируя иностранными словами, прибавлял хозяин, наименования. Игорь, объездивший в данном сценарии вместо Диминого товарища юг Франции и Италию целиком, закупал их напрямую у хозяйств по цене от десяти до пятнадцати и от пятидесяти до восьмидесяти евро за бутылку, накручивая, за вычетом логистики и таможни, ровно сто процентов. Секрет гуманного ценообразования на территории старой Европы таился в оплате наличными, пресловутое cash on the nail, позволявшее предприимчивым виноделам посильно игнорировать налоговое бремя, что достигает в оазисах истинного социализма двух третей от прибыли. Таким образом, вложив не более двух миллионов рублей, оказалось возможным открыть непритязательную на вид, но лучшую по содержанию на восьмой части света винотеку. Идеей которой, а у порядочных состоявшихся людей, по мнению Димы, она должна была превалировать над revenue, была популяризация среди лучшей части соотечественников культуры ответственного питья, то есть по принципу: реже, но лучше. В этом смысле ему начинающий адепт был важнее посыльного от неожиданно прозревшего толстосума, вознамерившегося скупить разом половину запасов. Его бизнес, следственно, чихать хотел на законы экономики и оптом продавал существенно дороже, чем в розницу. Впрочем, Дима не принадлежал к тем странным людям, чья закомплексованность распространяется и на территорию сознания, хотя бы таких и оказывалось большинство. Он знал, что эти несчастные умудряются жалеть даже воображаемых денег на воображаемую шлюху на воображаемом райском острове, и хотя в реальности не мог себе позволить хотя бы просто миловидную подругу, в мечтах зато уж точно не мелочился. Итого, несмотря на ограниченное время работы – не лишним будет отметить, что его заведение было рекордсменом пятнадцатимиллионного мегаполиса, где даже приёмные высших чиновников вкалывали дольше, отсутствие веб-сайта и вечно занятого телефона, означенный бизнес-проект, хотя и призван был служить развлечением счастливому владельцу, успешно и настойчиво процветал.

– Парашин, – снова извратив, сообразно представлениям об искромётном юморе, его фамилию, гаркнул в окошко надзиратель, – на допрос к следователю, даю минуту на сборы. – И Дима привычно засуетился.

Глава II

Вскоре он перестал чувствовать себя взаперти или, тем более, несвободным, поскольку воображение оказалось на удивление богатым, а некогда почерпнутых из гостеприимной сети знаний хватало на многие и многие образы. К тому же, чтобы фантазировать, ничего кроме лежачего, сидячего или любого другого статического положения вкупе с относительно сытым брюхом не требуется. Ему трудно было определиться, какую именно жизнь он хотел бы прожить, и потому грезилось сразу несколько. Отсутствие практического опыта нисколько не смущало. Так, разбираясь лишь в марках дешёвого отечественного пива, он, тем не менее, полагал себя вправе представлять собственную персону талантливым сомелье, в свободное от основного, весьма прибыльного, бизнеса время восседающего за стойкой скромной винной лавки, расположившейся в центре Москвы. Там был прилавок и два холодильных помещения по пятнадцать квадратных метров, в каждом из которых располагались бесчисленные ряды бутылок. Работало заведение лишь три часа в день, доставки, равно как и обслуживающего персонала, не имело. Ведь хорошее вино чуждо суете и, тем более, сколько-нибудь внятному сервису, за ним не жаль изъездить на машине хоть весь регион Бордо вдоль и поперёк, не то, что приехать в определённое время и малость обождать, покуда нерасторопный хозяин таскает коробки страждущим покупателям. Которого всё ещё звали Игорем – имя теперь и вправду отдавало признаком достатка и, соответственно, самодостаточности, но на том сходство с прототипом и закончилось.

С личной жизнью, кто бы сомневался, теперь тоже всё обстояло неплохо. Собственно, никакой жизни как таковой не было, вместо неё имелась череда приятных увлечений обеспеченного вполне привлекательного мужчины, умеющего быть интересным и, что особенно важно, не до конца понятным извечно пытливой женской натуре. Глядя на него, становилось очевидно – у этого человека есть за душой нечто, что не позволит ему раствориться хоть в трижды неповторимой красоте. Безусловно, он любил общество привлекательных девушек и тратил изрядное количество времени на поиск таковых, благо столичные заведения сверх меры забиты страждущими всех мастей, возрастов и категорий. Товар на любой вкус, а сценарий легко пишется под самого требовательного клиента, будь то оголтелый романтик или прижимистый собственник.

Впрочем, любовь, семья и прочие смежные радости давно уже не казались ему достойными того, чтобы посвятить им всего себя. Часть, причём далеко не большую – всегда пожалуйста, но на остальное – просьба не рассчитывать. Следуя этой философии, он уже обзавёлся в молодости женой и сыном, которых благополучно бросил как ненужный балласт, лишь только они стали тянуть его к земле, а он, наоборот, вознамерился парить над обыденностью и скукой. Успешно сколотив небольшой капитал, Игорь взял фамилию на содержание при том, однако, условии, что бывшая супруга будет хранить ему относительную верность, не допуская к отпрыску посторонних мужчин. Решение, могущее показаться эгоистичным, но не с точки зрения того, кто выдаёт ежемесячно сумму, достаточную, чтобы молодая мать посвящала всю себя воспитанию чада, а остальное время фитнесу – её располневшая после родов фигура была одной из причин, что когда-то навела благоверного на мысль о преждевременности заточения себя в узилище ячейки общества. Стратегия возымела действие, и редкие посещения ближайших родственников вскоре дополнялись приятными ласками изрядно помолодевшей бывшей, что даже снова, на радостях, полюбила «скотину, пройдоху и мразь», как она ещё недавно именовала отщепенца Игоря. Сын, маленький Серёжа, к счастью, оставался в период размолвки бессловесным карапузом, а потому не успел добавить к образу отца налёт предательства – к моменту осознания себя личностью папа занимал почётную должность искреннего и заботливого человека, но обладающего столь тяжёлым характером, что предпочтительнее оказалось держать его в стороне от хрупкой детской психики. Объяснение так себе, но дополненное модным телефоном, планшетом и карманными деньгами до поры примирило отпрыска с неприглядной действительностью.

Вообще же совесть, к явному Диминому неудовольствию, его флагман успешной предпринимательской деятельности растерял как-то уж слишком быстро, но поделать что-либо с этим оказалось на удивление трудно – фантазия, вопреки логике создателя и сколько-нибудь здравому смыслу, вскоре начала жить независимо от желаний автора, которому оставалось лишь наблюдать. Так, спору нет, было интереснее, но лёгкая обида, тем не менее, оставалась. Открытие тем более интересное, что целью столь подробных, в некотором смысле детальных, мечтаний, было, прежде всего, максимально прочувствовать те эмоции, которых недоставало Диме в реальной жизни, но доброта, а вместе с ней бесхарактерность, как видно, сказались и здесь. Порой его тянуло размозжить Игоря об столб, ведь новенькая БМВ-купе ещё не гарантирует безопасной езды по встречке, особенно после двух бокалов хорошего вина, что, вопреки распространённому мнению, бдительность совсем не улучшают, но потенциальные жертвы среди пешеходов да и оставленные без средств к существованию женщина с маленьким ребёнком удерживали Фемиду от этого шага. Участь жены особенно его тяготила, ведь неспособная к труду, а посвятив всю себя семье Руслана не получила достойного образования, взятая буквально со школьной скамьи лишь только прозвенел последний звонок, она, скорее всего, кончила бы тем, что пополнила и без того бесчисленные ряды проституток, дабы хоть как-то прокормить любимое дитя. Конечно, с тем же успехом ей мог встретиться чуть более взрослый, чуткий и заботливый мужчина, решивший, перевалив четвёртый десяток, упокоить свои чресла в объятиях миловидной, но при том до краёв наполненной ценнейшим жизненным опытом пассии, вот только Дима, как ни странно это могло показаться, совсем не верил в сказки, предпочитая и на территории воображения хотя бы отчасти следовать подчас суровым, но в его интерпретации всё же относительно справедливым законам бытия. «А нечего было в семнадцать лет выскакивать замуж за первого встречного», – заслуженный укор в адрес легкомысленной молодости, спасавший, таким образом, жизнь зарвавшемуся франту.

В другое время его начинала терзать самая настоящая зависть – особенно к успехам своего протеже у женщин, но и тут, не в силах совладать с благородством и незлобливостью собственной натуры, автор, превозмогая отчаянное желание даже чуточку насолить, удерживался от соблазна хотя бы лёгкой эректильной дисфункции – его герой наслаждался всеми благами разом, покуда Дмитрий вынашивал многолетний план покорения далеко не блистательной соседки. Она тоже постепенно становилась для него образом, дополнялась несуществующими качествами – в основном, естественно, положительными, по мере продвижения вперёд окончательно превращаясь в фантом: тяга к моделированию событий медленно распространялась на территорию реальности, рискуя стереть и без того тонкую для мечтателя грань.

Но граница устояла, отчасти вследствие того, что Димина психика была с детства натренирована столкновениями с опасностью: будь то страстный любитель юношеских прелестей в лице похотливого физрука или бегство от сторожа с увесистым брикетом мороженых окорочков в руках. Далеко не тепличные условия сопутствовали ему непосредственно с рождения, завтрак не всегда был обильным, а ужин в принципе возможным, так что уроки голодного брюха чётко разграничили действительность и иллюзии ещё в ту пору, когда сверстники громогласно сокрушались по поводу чрезмерного домашнего задания. По достижении зрелого возраста подоспел физический труд, не располагавший к совершенному отрыву от происходящего, тем более что в его жизненный цикл постоянно врывались то неожиданные обстоятельства в виде сорванной за перетаскиванием мешков с цементом спины, то пытливые, сверх меры подкованные заказчики, советовавшие ему, как лучше делать стяжку пола или укладывать ламинат – так или иначе, но мир сугубо материальный, хотя и недолюбливаемый, позиций никогда не сдавал, удерживая от сползания в чрезмерное забытье. Да и в целом он был парень трезвомыслящий, а временами, пожалуй, даже слишком. Фантазия, отгородившись от рутины обыденности, продолжала тянуть одеяло на себя, засасывая то, что имело пусть призрачные, но всё-таки шансы на существование в привычном трёхмерном пространстве. Таким образом, в жизни Дмитрий становился всё более и более циником, лишённым эмоций и даже тени иллюзий, зато в мечтах день ото дня расцветал. Истории, рассказываемые самому себе, начинали значить для него куда больше, чем грубая материя существования, требовавшая зарабатывать, чтобы иметь крышу над головой и питаться, ведь именно в тепле и на сытый желудок грезится лучше всего. Он отдавал им себя всего, всё то, что не смог пережить, но страстно желал прочувствовать, выстраивая многоходовую комбинацию из интересных знакомств, тянувших линию сюжета вперёд, к новым открытиям, всё чаще неожиданным и для него. Эмоциональный багаж искреннего, глубоко чувствующего, но сжатого тисками обстоятельств человека, помещённый в лучшую из оболочек. Не найдя себе места здесь, где его призвание вряд ли когда-нибудь зазвучит внушительнее, чем маляр-штукатур, он просто поднялся выше, переместился туда, где мысли не приходилось вечно оглядываться на бесчисленные межевые столбы.

Глава III

Открыв глаза, он обнаружил себя в маленьком помещении, сразу, хотя и находился спиной к двери, опытным взглядом сидельца определив, что это не камера. Напротив сидел кто-то очень знакомый, его губы шевелились, но звука не было. Постепенно, однако, громкость возвращалась, и вот уже он мог различить вдалеке, будто эхо, готовые составиться в предложения слова.

– Митя, – тряс его за руку старый приятель и, по совместительству, призванный дворовый интеллигент-алкоголик по прозвищу Асат, – пожалуйста, очнись. Не делай этого, не уходи насовсем.

– Как ты сюда вообще попал?

– Меня пригласили, точнее, повесткой потребовали явиться в качестве свидетеля. Передал им, как есть: что ты был трезв и отправился в деревню за молоком, то бишь – случайность это и ничего более. Им очень хотелось, чтобы для состава преступления жертва тебя до этого знала. Уж как мне намекали на уместность предшествовавших визитов, чуть плечо не вывихнули.

– Ты правду говоришь? Я не обижусь – понимаю, что это больно.

– Пряник, дорогой, – будто специально назвал он его именем из недавнего, хотя теперь казалось никогда и не существовавшего, прошлого, – я их никого не боюсь. Что они могут сделать? Мне, который всякую минуту способен разогнать эту нечисть, прочесть им – не молитву, но «Илиаду». Чего мне бояться? В мире, где есть место подобным шедеврам, материя не может быть единственной реальностью, так что пусть хоть все до единого рёбра переломают, наплевать. Я это читал, и я это прочувствовал – да неужели же после такого может быть страшно умереть?! Смех, да и только. Мне их по-своему жаль, они как бесплотные духи, только без души – мираж, тень, и ничего более.

– Верю и благодарю. Что нового? – спросил Митя, желая перевести тему.

– Моя вернулась, – прослезился от одного упоминания о возлюбленной Асат. – Какое это всё-таки счастье – обнять её и в ней раствориться. Право иметь на это. Для этого, правда, всё-таки пришлось переоформить на неё собственность. Иначе всё вышло бы, как ты и предрёк – вот уже чего действительно боюсь. Говорят, страсть должна быть агрессией, стремлением завоевать. Иначе это всего лишь мимолётный эпизод владения. Я знаю, но по-другому не могу. Года два ещё, думаю, протяну: покуда она меня в сырую деревенскую хибару не отвезёт пьяного. Последний приют, одиночество и тоска, но понимаю, что нужно именно так. Иначе, день ушедший, чем ты наполнен? Морем, солнцем и радостью. Я спрашиваю, чем он наполнен… Не хочу. Я бы мог сейчас вот с коленей встать и в две недели заставить себя боготворить. Но я её люблю. И поэтому буду молиться ей сам. Впрочем, мы здесь не за этим. Вижу, ты совсем оторвался. Мить, я прекрасно понимаю, там хорошо, но дорога-то в один конец. Действительность и так не ахти как притягательна, а в том чудесном месте, где тебе предстоит провести следующие лет, эдак, десять, она вообще отвратительна. Туда вернуться ты уж точно не захочешь.

– Чем же это плохо?

– По сути, ничем – для меня. Но тот, кто сейчас передо мной, не слишком ли ещё молод? Так уж ли ты уверен, что ничего тебя здесь не держит? Ведь это же – конец.

– Смерть, – тихо, самому себе отвечал Митя. – Ты должен с ней свыкнуться. Она везде, на каждом шагу – ведь каждый вздох приближает финал. И пока её не принял – не полюбил, ты никогда не будешь свободным.

– Вижу, дело плохо. Только и я ведь не один, Максимка вызвался сопровождать.

– Этот-то зачем?

– А вот ты его и спроси, – грустно улыбнувшись, Асат попросил охранника впустить нового посетителя.

Максимка – так, то ли ласково, то ли унизительно, наряду с Максюшей его называли во дворе. С тех пор, как ненароком совершил однажды величайший подвиг, хоть не физически, но духовно возмужал. В глазах заблестела уверенность, спокойное ощущение силы, хотя более ни на кого с тех пор не жаловался – пройденный этап, покорённая вершина, масштаб уже не тот. Долго раздумывал, чему лучше всего посвятить обновлённого себя и выбрал стезю антифашиста. Занятие в стране, где кухонные откровения не обходятся без «понаехали тут» и «проклятых чурок», весьма неблагодарное, но юный герой не искал теперь лёгких путей. Успел даже поучаствовать в одной акции, хотя и не слишком удачной – матёрый спортивного телосложения враг в высоких армейских ботинках оказался проворнее яростных, но всё же тщедушных интеллектуалов, и навалял им порядком. Хотя среди них тоже попадались типичные бойцы, коротко стриженные немногословные ребята за метр восемьдесят, всем своим видом словно говорящие, что толерантность порой может запросто оказаться дороже жизни. Такие могли не по одному разу переходить в стан врага и обратно, движимые личными интересами, но без них, как ни крути, вся претензия на ожесточённое сопротивление нарастающему шовинизму так и осталась бы претензией. Дрались вроде ожесточённо, но всё же больше напоминая футбольных фанатов, нежели чернорубашечников. Любили выпить: за победу, жидов – как часто шутили бойцы, за милых дам – куда же без них, тем паче, что налёт притягательной западности обеспечивал стабильный интерес к ним девушек из хороших семей, кружков интеллигенции и прочих очагов воинствующей фригидности. Даже гимн был, флаг, клятва: «Всё, как положено», – хвастался Максюша, никак не решаясь перейти к цели визита. Наконец, решился.

– Дим, тут такое дело, и не знаю, как начать.

– Уж как-нибудь, – последовала дежурная фраза, хотя собеседник тут же сжался от напряжения – Митя умел предчувствовать боль.

– Так получилось. Ты же всё равно на неё всерьёз не рассчитывал…

– В чём вообще дело? – впрочем, он прекрасно уже знал – в ком.

– Милка… Мы с ней… Пойми, отсюда ты не скоро выйдешь, да и она всё равно никогда не свяжется с уголовником. Нерушимые принципы, чистоплотность совести, отрезвляющий эффект морали, – он явно с трудом вспоминал заученные перед встречей корявые определения, надо полагать, рождённые по случаю разбушевавшимся интеллектом новой подруги.

– Я понял, – спокойно прервал Митя потуги хорошо выдрессированного мозга, – теперь можешь идти.

– Да… нет, я ведь не только для этого. Если какая помощь нужна…

– За меня отсидеть?

– Почему сразу так. Да и потом… Не думаю, чтобы имелась подобная законодательная практика, – снова поморщившись от напряжения, вздохнул облегчённо Максюша. – Раз ты не хочешь продолжать разговор, – нашёл он подходящий предлог, – я, наверное, лучше пойду. Дел, к тому же, очень много, а тут целых полдня на одну дорогу истратил.

– Ехать сюда два часа, – в этом явно не было смысла, но Митя отчего-то не хотел его сразу отпускать. Так сын весь путь на кладбище держится за гроб с телом отца: бессмысленная, тщетная попытка удержать давно оборвавшуюся нить, но какой любящий человек откажет себе в иллюзии. – Впрочем, для кого-то и это, надо полагать, изрядный подвиг.

– Зря ты так, – выдал Максик заранее подготовленный универсальный призыв к отступлению, тут же засобирался, показательно шаря глазами по столу, будто адвокат, стремящийся не забыть у клиента важные документы, – я ведь по-человечески хотел. Мог бы и вовсе не приходить.

– Испугался ты, милый друг, что, отмотав срок, первым делом раскрою и тебе череп. Вот где твоя человечность. Молодец, хвалю – мыслишь стратегически, хороший, надо думать, выйдет супруг, тем паче, что покладистый. Удобный, к тому же, родители ведь старые. Уже придумали, куда их на пенсию отправить? Свежий деревенский воздух да свой огород куда как полезнее на излёте честно прожитой жизни, так ведь? Зачем, собственно, всё это медобслуживание и прочие напасти большого города: наш девиз – профилактика, а не лечение. А чтобы и климат потеплее, то отправить сразу подальше, эдак в Воронежскую губернию: лесостепь, грибы-ягоды в избытке, дружественное местное население, близость крупного областного центра, драмтеатр, музыкальный ансамбль имени областной администрации – одни кругом плюсы.

– Мы так далеко не думали, – промямлил будущий семьянин.

– А стоило бы, – рявкнул Митя, – иначе разочаруется в тебе зазноба, найдёт себе другого – посообразительнее. Давай, не тушуйся, выложи ей на стол давно как бы назревшее предложение, заслужи благодарность. Надо быть решительнее, дорогой товарищ, время сейчас тяжёлое, квадратные метры в цене, надо, – он продолжал говорить, толком не понимая, что, лишь бы ещё на секунду удержать, не дать навеки покинуть его последнее реальное напоминание о давно уже нереальном чувстве, – ты мужчина, понимаешь, твоё дело – рубить сплеча, зарабатывая очки благополучия семейного очага. И чтобы никакой жалости, ни капли сомнения, ни грамма сожаления, ничего. Рви, круши, но действуй, а по части эволюции чистоплотной совести Мила непременно поможет. В этом смысле она хорошая баба, здравомыслящая, без лишних во всякий исторический период белых перчаток. Огонь, настоящая женщина – такая мразь, что дурно неподготовленному человеку может сделаться. Как выйду, обоих вас зарежу, а высерков в детский дом сдам, – чувствуя приближение рыданий, спешил заглушить их яростью. – Ни за что не пожалею, так отыграюсь.

– За что? – жалобно, будто связанная жертва перед убийцей, провыл Максюша.

– За всё. За поруганную мечту – или тебе, гнида, этого мало? Так я ещё добавлю. За крушение идеалов, последнюю ускользающую возможность вернуться в мир, где меня кто-то мог ждать. Или помнить. Или хотя бы не забыть. Я мог будто призрак материализоваться из ниоткуда, позвонить в дверь и надеяться, что застану её одну. Знать, что эта дешёвка давно превратилась в толстозадую визгливую стерву, умеющую лишь терроризировать мужа и пресмыкаться перед детьми, но всё равно надеяться. И, ещё до того, как увижу – поверить. Десять лет трепетного ожидания ты превратил в пустоту, лишив всякого смысла барахтаться дальше. Повторюсь, разве этого мало?

– Как посмотреть, Дим, – гнул обвиняемый прежнюю линию. – Она тебя никогда не рассматривала в качестве подходящего кандидата, а теперь это… трагическое стечение обстоятельств, – подняв глаза к потолку, он снова выдавал домашние заготовки, – перст судьбы, нарушивший закономерное развитие… – память дала сбой и закончить никак не удавалось.

– Сюжета? – пришёл на помощь истязатель.

– Да хрен его разберет, думаешь, я помню, – сам чуть не разрыдался от обиды Максик. – Говорил же, что со мной надо было ехать. В те очи глядя, уместно ль говорить о бл… – в стенах госучреждения он не решился закончить крамольное двустишие.

– Это что сейчас было?

– Стихосложение, – гордо поведал начинающий поэт, довольный случаю переменить, наконец, тему разговора, – беру у Асата уроки, решил поразить Милку в самое сердце.

– Которого у неё отродясь не было, – усмехнулся, хотя больше сочувственно, Митя. – И как успехи?

– Взял обязательство писать в день по два четверостишия, – засиял Максик, – чтобы на первую годовщину свадьбы – года через полтора, не меньше – хлопотливое дело – все эти приготовления, затем, ты прав, надо сначала предков отправить, съехаться, подарить ненаглядной томик рифмованных криков души в её честь.

– Признаться, неожиданно. Особливо для тебя, уж не обижайся. А коли вдохновения не будет или муза проснётся с утра не в настроении? Талантом, в конце концов, если бог не наделил, какое уж тогда сочинительство…

– Талант, чтобы ты был в курсе, как показывают многочисленные исследования авторитетных западных учёных, вообще понятие несуществующее. Одно название, да и только. Придумали ленивые, чтобы оправдывать своё нежелание действовать. Нету, мол, природного дару, так и хрен ли, спрашивается, задницу на британский флаг рвать. Кстати, оттуда как раз, по-моему, эти учёные. Забыл, но ничего, сохранил в «избранном» статью, подожди, – он засуетился, достал было мобильный, но тут же поспешил убрать назад, – извини, увлёкся совсем, тут же роуминг, а у меня тариф просто хищнический. Но факт сей доподлинно теперь установлен путём исследования коры головного мозга, испускаемых им нейтронов… или электронов, какая, по сути, разница – волн каких-то. Всё замерили и чуть только не через адронный коллайдер пропустили – ни-че-го. Одно сплошное недоумение. Так что, при наличии известной силы воли, – он говорил теперь, не запинаясь, явно воспроизводя из памяти собственные записи – какой вдумчивый сочинитель не ведёт дневника, – всякий результат достигается кропотливым ежедневным трудом, при содействии, не будем отрицать, стимулирующего порядка обстоятельств. В моём случае – известной Вам особы. Кстати, предлагаю тебе тоже книжку, книгу, – поправил себя опытный литератор, – в узилище написать. О быте там, жизненных перипетиях жизни за решёткой, силе духа, несгибаемого под тяжестью всесторонних неприятностей. О том, как, стиснув зубы, сносил все тяготы судьбы, и, заломивши назад руки, мечталось выйти из тюрьмы. Смотри, рифма пошла, – радостно поделился Максюша. – Если будет лень… времени не достанет, – вовремя поправился любимец муз, – опиши мне своими словами, а я уж художественным слогом оформлю. И посвящу тебе или в аннотации упомяну, тут не сомневайся, я порядочная творческая единица.

– Зубы и руки – не рифмуется, – глядя в пустоту, едва слышно ответил Митя.

– Не принципиально, – выпрямился на стуле честолюбивый сочинитель, предчувствуя хвастливую браваду, – части тела, то есть определения неразрывно связанные, а, следовательно, рифма здесь подразумевается, хотя как таковая и условна. Моё собственное, математически доказанное, нововведение в поэзию. Дело в том, что мои предшественники страдали очевидной близорукостью…

– Не рановато ещё? Нововводить…

– Это никогда не поздно. И не рано, – поправился Максим, боясь потерять мысль. – Так вот, отсутствие стратегического взгляда на задачу стихосложения ведёт к рабскому подчинению, разве что белый стих явился попыткой – неудачной, на мой лично взгляд, нарушить гегельмонию… Я, конечно, хотел сказать – гегемонию вездесущей рифмы. А, собственно, для чего она нам, поэтам? Красота слога не должна отвлекать от первопричины, заключающейся в необходимости донести до окружающих – и вообще до всех людей, нечто важное, заключающееся в собственной точке зрения. Ты ведь не спешишь? – с надеждой в голосе спросил Максик, – а то я лучше запишу, – продолжая шевелить губами, он достал планшет и принялся стучать в него указательным пальцем. – Точке зрения… – закончив вслух, оглядел написанное, кое-где придирчиво хмурясь из-за деталей, но затем, оставшись довольным результатом в целом, снова поднял глаза на собеседника, – ладно, открою тебе врата мысли настежь, к чертям собачьим, посвящу, так сказать, в первопричины и аналы. Я, понимаешь, разработал идеальную схему завладения господством над Вселенной. Сейчас, с твоей помощью, конечно, соображу себе имидж модного читаемого автора, чтобы, значит, публика реагировала на всякую мою новинку. Дело непростое, но я же профи, – указательные пальцы, видимо, в качестве неопровержимого доказательства нацелились, отчего-то, в область паха. – Но это, конечно, промежуточно, – последнее слово явно не убавило двусмысленности. – А цель, она вот: в финале я напишу нормальную такую поэму, которая, по силе воздействия на мозги, окажется такой охренительно умной, что превратится в оружие массового психологического поражения. Почитал и – либо в койку душевнобольного, либо отъезд на метле – то есть, петле. Трали-вали, кошки срали, доходит это дело до Верховного. Так, мол, и так, имеется в наличии такой инструмент, что прикажете делать: повысить и кастрировать или кастрировать и повысить.

– А перевод, – уяснил, наконец, суть эксперимента Дима, – в переводе будет оно так же работать?

– Качество изложения, безусловно, ухудшится, – великодушно смирился будущий владелец мироздания, – но цельность фактуры не потерять и жалким НАТОвским ипохондрикам от пера, к тому же, много ли им, доморощенным западникам, надо той дозы – два предложения и разом нахер лягут.

– На твой?

– На Советский. Союз я первым делом восстановлю.

– Это как?

– Президент ко мне придёт… Ладно, – поморщился Максик, – я приду к президенту – но в назначенное время, и, чтобы там не ждать как пиндосы из Сименса, одиннадцать минут задержки – или я пошёл крушить цивилизацию к е…

– Сименс как раз никогда не ждёт. Видать, со времён огневой юности завербованы.

– Они вообще все наши агенты…

– Ты о ком?

– Оставь. Короче. Пацанам не надо, чтобы я всё крушил, они меня под микитки и в стойло, а у меня здесь и козырь – антидот, противоядие.

– Где рифма? – спасаясь от подступающего идиотизма, снова ухватился за остатки логики Митя.

– Ты же понял, – опустился до ответа Максюша, – вот и оставь надежды всяк… Графоман. Затем я им предлагаю сварганить новое, ещё более мощное оружие, чтобы взрывной волной накрыло уже совсем на хрен всех. Одним манером – хана всему планетарному благолепию.

– Не согласятся.

– Эти да. Но наш, он, знаешь, мужик. С такой нормальной мужицкой придурью, на которой и земной шар при случае объедет по аналогии с какой-нибудь кобылой из телеящика про спорт.

– У него, чтобы ты знал, две дочери.

– Вот незадача, – расстроился Максюша, – такой, понимаешь, якорь и эдакому природному дарованию. Что ж, придётся мне наш гарант конституции, значит, того… Разгарантировать. Объясняю на практике теорию: сообщу им ложный антидот, и когда они эту молитву прочтут, зараз с остальными и подохнут.

– А тебе, прости за нескромность, какое после этого будет… дело… до всего. До всех, раз никого же больше не останется, – против воли перенимал угловатый порядок словосложения Митя.

– Год где-то полыхать всё будет… гореть. Пока не прогорит. Затем выйду на поверхность, а там только я один и есть. Индивидуум.

– И что? – идиотизм рассказчика оказывался заразительным.

– Вот тогда и решу. На данном этапе – не суть.

– Причём здесь суть, что с господством над Вселенной? На развалинах-то человечества?..

– Ах, это… – выдохнул Максюша, – дальше уже дело техники. Последовательное снятие пластов или, наоборот, наслоение, – хитро подмигнул он Мите. – Как считаешь?

– Целиком поддерживаю. Рад видеть поражающую новизной личность в обличье старой бестолковой дряни, – подражая моменту, Митя старался отвечать нелепо высокопарно. – Как часто будешь приходить – я про написание тюремных рассказов?

– Нет-нет, никаких рассказов. Требуется полноценный роман в полном смысле этого слова.

– И тебе, заодно, для полноты образа располнеть, – не удержался критик.

– Не понял, если честно, – отмахнулся автор. – Что-нибудь исключительно незаурядное, чтобы удивить, а лучше сразу читателя поразить. Но притом и не совсем уж дохлый лонгселлер.

– Как?

– Ах, да, прости, забыл, откуда тебе знать издательский жаргон. От выражения – продавать долго: всякая серьёзная вещь должна на полках сначала вылежать, прежде чем избалованная яркими сюжетами публика до неё доберётся.

– Тогда почему бы сразу бестселлер не написать?

– Ха, кто тебе даст в отечественную литературу так сходу и врезаться. Сначала докажи основательностью, глубиной подхода и этого, как его, анализа со всяким там разным психологизмом. Тьма-тьмущая разной заумной хреновины, я две недели скрупулёзно изучал вопрос и то не до конца ещё осмыслил.

– Глубину?

– Её тоже. Застолбить надо место хорошим увесистым трудом страниц на триста с гаком, а после разрешается уже пробавляться рассказиками на тему «что вижу, о том пишу». Да там уже и помогут с тематикой. Интервью, богема, Союз писателей – какая-нибудь ерунда, да проклюнется. Про переводы, ты абсолютно прав, ни в коем случае не надо забывать – на иностранные языки то есть. Они там издавна любят от нас всякую чернуху, так что уж постарайся нагнать ужасу и страху реалиями отечественной, – он скосил глаза на планшет, – пени-теци-арной системы. Крови побольше, жестокости, яркое описание сцены изнасилования – лучше вообще от первого лица, трагизм они тоже очень уважают. Вообще даже сразу тебя попрошу, думай больше о зарубежном читателе, на нашем нынче особо не заработаешь. А те дисциплинированные, качают только на официальных сайтах – копеечка к копеечке и – оп, уже в дамках. Удивляюсь, как мне только раньше это в голову не пришло. Всё-таки Милка моя – умнейшее на свете белом создание.

– Бесспорно. Тогда договорились – раз в месяц приезжаешь за наработками.

– Не-е, – протянул автор, – это слишком часто. Давай раз в квартал, – для пущей убедительности он сделал ударение на первый слог, на долю секунды показавшись Мите толстой визгливой бухгалтершей, имевшей за жизнь два сексуальных опыта по одному в каждом тысячелетии. – И чтобы не халявить. К моему следующему приезду жду завязку сюжета – это как минимум. Продумай героев, наметь зарождающийся конфликт – в рамках коллектива и хотя бы один внутренний. Ты что такое внутренний конфликт представляешь?

– Слышать приходилось.

– Несколько уклончиво ты ответил. Если что – не стесняйся спрашивать, я всё объясню: цель оправдывает средства.

– Безусловно. Что ж, вроде самое важное обсудили… Ты не мог бы Асата снова позвать. Ну и совет вам… да всё причитающееся.

– Чрезвычайно рад услышать доводы рассудка, – в припадке восторженности Максюша хотел было пожать партнёру руку, но охранник, гаркнув: «Я предупреждал – никаких контактов», ударил Мите в затылок ребром ладони.

Сколько продолжалось видение, Митя не понял, но картина явилась так же отчётливо, как до тех пор подчёркнуто реально, пожалуй, даже слишком, распинался перед ним Максик. Поражало то, что он увидел её воочию, живую: раздобревшую за годы сидячего образа Антонину Степановну, зам. главного по части выдачи авансовых денег, расчёта отпускных и прочего взаимодействия с докучливым народом. Сорокалетнюю почти что девственницу, считающие дни в ожидании… чего? «Нет, действительно, – рассуждал он сам с собой, – какими такими радостями наполнен её досуг, что она соглашается влачить столь очевидно жалкое существование? Как она справляется с этим, что даёт ей силу не отчаиваться, видеть где-то вдалеке свет или хотя бы надежду на него. Значит, что-то непременно есть. Миллиарды прозябающих в нищете людей, признанных особями второго, а то и третьего сорта, не могут дышать лишь для того, чтобы жевать. Но и наоборот тоже не могут. Не исключено, что всё устроено сложнее, чем я до сих пор предполагал. Впрочем, остроты проблемы это положение вещей не снимает. Будем, в таком случае, копать. А после ломать или строить – как пойдёт».

– Ты говоришь вслух, – немного удивлённый, в отличие от привыкшего и не к таким откровениям уфсиновца, Асат уже снова сидел напротив, – признаться, я давно подозревал. Всегда замечал некую склонность к… да стоит ли об этом, – оборвал он сам себя на полуслове. – Как пообщались?

– Догадайся, – Диме не хотелось делать вид, что всё в порядке, и разыгрывать партию несгибаемого перед лицом величайшей, как в тот момент казалось, трагедии его жизни.

– Постарайся понять… Принять. Совсем немного прошло времени, как ты здесь, следовательно, процесс развивался уже давно и последние события оказались лишь катализатором, ускорив тот финал, который был всё равно неизбежен.

– И что теперь прикажешь делать? Лоснящаяся счастьем харя этого недомерка меня теперь и десять лет не покинет. Трудновато, знаешь ли, с эдаким образом жить.

– Как ты хорошо сказал, – улыбнулся Асат, – образом. Ну что же, – он как будто на что-то решился, – есть одно верное средство, имеющее, безусловно, массу побочных эффектов, но притом решительно устраняющее основной источник раздражения. В некотором смысле ты уже и сам к рубежу подошёл, но, по-видимому, некий пограничник, открывающий шлагбаум, всё-таки нужен. Издержки, надо полагать, имперского воспитания, в условиях железного занавеса и не такое случается. И, тем не менее, запомни, ибо это важно. Ты сюда добрался без посторонней помощи, не по велению судьбы или ещё какой стези небесной. Не стечение обстоятельств и даже не какое-нибудь до тошноты высокопарное течение реки времени тебя сюда принесло. Собственноручно и собственноножно. Дошёл, дополз или долетел – выбирай, что удобнее, ведь результат уже неизменен.

– Нельзя ли ближе непосредственно к разрешению возникшей дилеммы, – как можно более деликатно, стараясь не обидеть, но всё же настойчиво попросил Дима.

– Какое нетерпеливое, однако, поколение. Впрочем, то же, что и ленивое: один грех, только названия разные. Зажмуриться не хочешь?

– Обойдусь.

– Назови его Яффе, – он замолчал, стараясь подчеркнуть эффект далеко не многообещающего начала, – прекрасный на иврите. Именно так, уверен, только и должно звучать это слово, передавая значение, прежде всего, фонетически. Будучи ему созвучным: уютное и мягкое, но, в то же время, сильное и бескомпромиссное. Яффе, – повторил Асат, – так будут звать твой новый образ, в котором от придурковатого Максюши не останется ничего, кроме имени, которое ты сам ему дал. Внешность, лицо, поведение, характер, мотивация – всё иное. И тогда он перестанет быть тебе заклятым врагом, а в дальнейшем сделается и другом. Собеседником, с которым тебе интересно, товарищем, что не бросит…

– Вот только не слишком ли предсказуемым, – прервал непочтительный Дима.

– Наивность – не лучшее качество для мужчины, – явно пересилив себя, снизошёл до объяснения Асат, – то будет полноценная личность, независимая и властная, возможно – неординарная настолько, что не перестанет удивлять и спустя годы знакомства, но притом рождённая твоим подсознанием. Иначе говоря, безошибочно определяющая, какой именно ответ или действие тебе сейчас нужнее всего. Боль, которую образ способен и обязательно будет приносить, окажется многократно сильнее эмоций, рождённых блеклым оригиналом, но это будет твоя боль и твоя же бесконечно желанная трагедия. Потому что счастливый человек не творит. Вот, пожалуй, и всё. Сейчас мы попрощаемся – надо думать, навсегда, – он протянул ему руку, подержал несколько секунд и, не дождавшись рукопожатия, вышел.

Одиночество никогда не пугало Диму, более того – оно ему нравилось, но то было одиночество добровольное, когда в любой момент, выйдя на улицу, окажешься в водовороте чужих событий, поморщишься недовольно и снова вернёшься под защиту любимых стен. Он полагал себя отчасти социопатом и втайне этим даже гордился – ровно до того момента, когда ненавистное общество, наконец, не оставило его совершенно. И тут обнаружилось, что именно возможность всякую минуту нарушить затворничество и составляло главную ценность последнего. Сто семьдесят ступеней подъезда не чета десяти годам заключения, к тому же в том мире имелся ещё и лифт – удачное изобретение для самых нетерпеливых.

Аккуратно, разве только самую малость брезгливо, как учёный лабораторную мышь из клетки, достал он из памяти рецепт не вполне, как он и без того догадывался, вменяемого Асата и приступил к странноватой операции. Сотворить из убожества вроде Максюши не то, что прекрасное – хотя бы не отвратительное, оказалось совсем непросто. Прежде всего, мешала его осенённая знанием харя, столь бескомпромиссно светившаяся во время их последней встречи, да и остальная фактура вряд ли могла похвастаться чем-либо выразительным. Поэтому он начал с того, что не помнил, а, может, никогда и не видел – кто станет обращать на такое внимание.

Эти длинные тонкие пальцы могли служить орудием труда талантливого пианиста, столько изящества и силы было скрыто в них. Такие руки должны вдохновлять – если не их владельца, то поклонника: творчества, претензии на оное или просто красоты отдельно взятого человеческого создания. Они были настолько совершенны, что, казалось, можно было влюбиться уже только в них, ещё даже не подняв глаза выше. Вместо этого взять эту ладонь в свою, поднести ближе и медленно, желая прочувствовать её каждой клеткой, приложить к своему типичному, с отпечатком обыденности лицу. Но только не тыльной стороной, разыгрывая сцену дешёвого романа, все эти линии судьбы и прочие чёрточки – лишь жалкая пародия на едва просвечивающие вены, несущие кровь прекрасному божьему изваянию. Если дотронуться до их поверхности, чувствуешь едва уловимый пульс несущейся по ним жизни – и тогда ужас сковывает при мысли, что эта красота жива. Она не пейзаж, безразличный к наблюдателю, не мраморная статуя, достаточно нетребовательная к поклоннику, чтобы позволить тысячам восторженных пигмалионов в неё влюбиться, и даже не икона, обезличенная уже тем, что отображает лик явно нездешний, а, значит, всё одно недоступный. Она жива. А потому требует восхищения или лучше сразу поклонения; ждёт силы – готовой, но не способной покорить. И, тем не менее, заставляющей её покориться. Сделаться послушным орудием счастья в грубых, непременно мужских руках. Так Митя понял, что Яффе была женщиной. Точнее – девушкой, юной и прекрасной, как и следует быть носительнице лучшего имени. Тёзка Елена смотрелась бы рядом с ней чопорной взбалмошной бабой, так естественна была Яффе в своей роли воплощения красоты.

Ему пришлось прерваться, так как засорившаяся параша начала распространять по камере вонь – идея о том, что обилие воды поможет засору рассосаться без посторонней помощи, как всякая утопия, работала лишь в мозгу её создателя. Обязанность содержать казённую сантехнику в исправности и чистоте была возложена предприимчивой администрацией на постояльцев заведения, и, следовательно, участие в разрешении проблемы понимающего опытного мастера исключалось по определению. Тогда сторонник немедленных радикальных мер решительно оголил руку, запустил её в отвратительное месиво и принялся размягчать пробкообразный сгусток, продолжая, однако, размышлять о только что увиденном, если так уместно называть плод собственного воображения. Начало оказалось увлекательным, с ходу продемонстрировав актуальность пророчества Асата о независимости персонажа, с первых же минут избравшего амплуа привлекательной молодости да ещё в обличье возбуждающе хорошенькой дамы. Последнее окончательно вернуло Митю обратно на стезю воображения.

О красоте мало что скажешь – во все времена знатоки от пера описывали скорее рождённые ей эмоции, к слову, подчас куда более эффектные, нежели оригинал совершенства. Которое без изъяна нежизнеспособно, а у Яффе как раз имелся на этот случай крупный нос, не нарушавший пропорции лица, но вполне достаточный, чтобы внести ту обязательную долю нелепости, отождествляющую неземной образ с унылой реальностью. Без него она создание бескомпромиссно небесное, в её плотскую структуру естества никто не поверит, и она так и осталась бы миражом. Но где-то наверху – а может быть, внизу, умеют кропотливо продумывать детали замысла, и результат оказывается соответствующий. Профессия у неё была необычная – коли говорить об эффектной внешности, и типичная, если вспомнить о происхождении имени. В двадцать два года Яффе руководила отделением небольшой кредитной организации, посредством шести розничных точек выдававшей краткосрочные кредиты на небольшие суммы наличными. Она начала подрабатывать здесь менеджером по работе с клиентами ещё будучи студенткой первого курса и быстро полюбилась руководству за умение нивелировать конфликты.

Дело в том, что неотъемлемой частью ежедневной работы учреждения являлась работа с жалобами косвенно пострадавших близких не слишком ответственных заёмщиков. Матери наркоманов, когда-то получивших на основании прописки долю в приватизированной квартире, бывшие супруги алкоголиков, кому на дом, в соответствии с анкетными данными, регулярно заглядывали коллекторы – за ради эффекта порой даже ночью, и куча иных родственников, кому не посчастливилось заиметь кровные узы с какой-нибудь ходячей зависимостью, имеющей, однако, подтверждённое законодательством и совершеннолетием право на заём. Именно здесь и пригодилась более всего новая сотрудница, действовавшая на кляузников прямо-таки гипнотически. Усталые, на грани срыва заплаканные женщины полагали бессмысленным жаловаться неприлично соблазнительной девочке, судя по одной лишь одежде, слабо представляющей происхождение слова «горе». Мужчины, естественно, робели, быстро меняли гнев на милость, начиная просить вместо того, чтобы требовать. В общем-то, требовать было также бесполезно, но – чем больше недовольных граждан марали бумагу в прокуратуре и писали депутатские запросы, тем ощутимее становились хлопоты для владельца прибыльного бизнеса – извинения за беспокойство вышеозначенные представители власти и народа предпочитали исключительно в виде банкнот, причём – зелёного цвета. Выходило так, что холодный безжизненный гранит чьей-то вопиющей привлекательности, лишая несчастных последней надежды на понимание, собственнику приносил ощутимую экономию, что хорошо прослеживалось в сравнении с другими пунктами выдачи, расположенными по всему городу. Опять же, у хорошо пахнущей ухоженной дамы, когда та восседает за стойкой менеджера по работе с клиентами, неудобно брать пятьсот рублей на опохмелку, и распустившие хвост павлины через одного просили по максимуму – на новый бизнес, инвестиции, оборотные средства, недостающую часть для покупки машины престижной марки и так далее, превращая невинную утреннюю банку в расточительный многодневный запой.

Яффе, как и полагается красоте, лишена была снисхождения, справедливо полагая себя лишь орудием эффективной эксплуатации человеческих слабостей. Ведь находились идиоты, что брали деньги под сумасшедшие проценты на покупку модной дорогостоящей бессмыслицы с приставкой «i», хотя кроме восьмисотрублёвой стипендии техникума и остатков бабушкиной пенсии источниками дохода не располагали. Другие одалживали на заграничную поездку, раз «всё равно уволили», третьи – на празднование дня рождения, четвёртые – ещё на какую-нибудь ерунду, так что невольно появлялось уважение к поклонникам героина, как единственным, кто занимал на нечто действительно жизненно важное. В агонии необязательных трат люди залезали в такие долги, что не хватало даже на самое необходимое, превращаясь в кабальных крестьян, променявших свободу передвижения, – неплательщикам первым делом «закрывали загранку», да и вообще свободу, на непозволительную роскошь тщеславия. Вглядываясь в лица приходящих, а работа быстро сделала её хорошим физиономистом, Яффе вскоре утвердилась во мнении, что внушительной части российского общества куда лучше было бы вернуться к положению крепостных, ведь и самый бестолковый распутник-барин станет если не заботиться, то хотя бы беспокоиться о личной собственности куда более, чем они сами о себе. Выходило так, что кому-то сподручнее оказаться лопатой на службе у хозяина, нежели гражданином и личностью, отчасти потому, что лопата хоть чего-нибудь да стоит. В России издревле человеческая жизнь не потянет и ломаного гроша, а принадлежность к рабовладельцу автоматически делает раба ценным предметом хозяйства, за которого уплачены или, наоборот, могут быть выручены деньги. Такого не отдашь в чужую кабалу, ведь некому тогда станет работать на своей.

Всякий, кто только заходил внутрь их безжалостной ростовщической конторы, был по умолчанию недостоин того, что имел, коли по дурости готов был променять х потребностей сейчас на 10х обусловленных грабительскими процентами обязанностей в дальнейшем. Ведь перехватить до зарплаты можно при случае и у друзей, а коли таковых не нашлось, значит, пришла пора озадачиться поиском новых. Помимо прочего, она на собственной, хотя бы и невероятно привлекательной шкуре, прочувствовала, каково это – нуждаться, попутно усвоив и то, что действительно неотложных трат не существует вовсе. Ещё в школе ей как-то пришлось неделю питаться одним только хлебом, и нельзя сказать, чтобы это событие оставило в памяти сколько-нибудь трагичный след. «Бывает», – рассуждала она, устроившись в результате раздавать флаеры и быстро убедившись, как мало нужно для сытого, минимально комфортного существования. Ни разу не воспользовалась она ни одним из бесчисленных предложений роскошного свидания, необременительной связи на Мальдивах или ещё какого подвида социальной проституции, спокойно жуя свои триста пятьдесят «блокадных», как иногда шутила, грамм чёрного хлеба – есть больше не позволяла забота о фигуре. Буханка делилась на три части и вкупе с пачкой дешёвого чёрного чая обеспечивала потребности организма в еде на три дня. И никакой цинги, авитоминоза и прочих хворей, обещанных диетологами за презрение к незаменимым аминокислотам. Зато наличествовали хорошее самочувствие, бодрящее чувство голода и приподнятое гормональной активностью настроение. По её мнению, человек разучился довольствоваться – не малым, но довольствоваться вообще. Императив перманентного повышения уровня – не жизни уже, а места на лестнице социальной иерархии, подменял собой всё – от непосредственно смысла физического существования до более абстрактных целей индивидуума. Таким незамысловатым образом и получается, что успешным в нынешние времена искренне полагает себя тот, кто ни пожрать нормально не может – фигуру надо поддерживать, ни открыто спать с кем хочет – общество не простит адюльтера, ни любить – брак дело рассудительное, а не чувственное, ни подумать о чём-то далёком от насущного, когда все силы брошены на дом, карьеру, диету, гольф и поддержание семьи.

«Гольф», – поморщился Митя то ли от неожиданного в границах отечественной провинции времяпрепровождения, то ли от поднявшейся волны запаха: труба издала несколько булькающих звуков, и, наконец, раздался желанный вой решительного всасывания. Чувство успешно выполненной задачи наряду с первым удачным опытом воображения обеспечили невиданный подъём, и, ополоснув под краном руку, он тут же на радостях принял импровизированный холодный душ. Швыряя ледяную воду охапками подмышки, вдруг снова почувствовал своё тело, с которым в тюрьме быстро перестаёшь себя отождествлять. Терапия всезнающего Асата работала, давая ощутимые плоды непосредственно за нажатием кнопки «вкл», и ему вдруг показалось, что не зря тот вызвал его сопровождающим в путешествие на дачу, которой, может, никогда и не существовало вовсе. Впервые почувствовал он явную осмысленность происходящего, так что даже то спонтанное жестокое убийство показалось частью уже не только его одного, но и некоего далеко идущего плана.

Хотя и ненадолго, но всё же Яффе заслонила таким образом предательницу, дав Мите желанную передышку именно в первые, самые тяжёлые недели заключения. Попасть надолго за решётку в любой части света означает, как минимум, попрощаться с оставленным на воле образом жизни навсегда. По выходу не удастся устроиться на прежнюю работу, общаться с прежними друзьями, обнимать прежнюю и без того, впрочем, изрядно постаревшую, любовь. Всё поменяется безвозвратно, и отсидевший срок выйдет в пустоту: чистого листа, новой попытки или усталости и разочарования – вопрос находчивости, везения, а чаще просто стечения обстоятельств. Преступление в сознательном, то есть хотя бы за тридцать, возрасте гарантирует по окончании длительного заключения превращение некогда сильного мужчины в слабовольного, потерявшего веру в успех старика. Тюрьма учит не проживать день, но проматывать, и разрушительная привычка вряд ли оставит бывшего сидельца и на свободе – календарь станет его богом, противоречивым будущим и призрачной надеждой. Всё что угодно, но только не наслаждение текущим моментом. В отечественном «зазеркалье» к тому же совсем мало радостей, будь то банальный спортзал, доступ в Интернет, возможность запоздало получить образование и ещё много иных второстепенных на вид мелочей, на деле эффективно нивелирующих наиболее опасный и разрушительный эффект отсидки – тупую подсознательную уверенность, что всё закончилось. Свобода, безусловно, подарит несколько месяцев эйфории, ощущение непривычного и до заключения счастья, благодарность всякому утру, каждой еде, любому улыбнувшемуся прохожему. Но удовольствие будет неполным, если не можешь им поделиться. Радость станет пресной, грусть – тихой, а тоска – вездесущей. Многие, очень многие из отмотавших долгий срок становятся рецидивистами из одного лишь желания вернуться хоть куда-то: в отвратительный, люто ненавидимый мир, который, однако, сделался единственным пристанищем.

Нарисовав себе подобную картину, Митя, ожидаемо, лишь ещё больше осознал, как мало волнуют его упомянутые Асатом «побочные эффекты» – перед лицом такой перспективы невзрачное будущее уместно отдать за одну лишь хорошую пайку, не то что отказывать себе в праве летать, только для того, чтобы затем сподручнее было ездить: одиноким бессильным пенсионером на инвалидном кресле. Молодости свойственно недооценивать радости зрелости, которые она, впрочем, отчасти законно, полагает безвкусными: за полвека любой рацион эмоций осточертеет. Ещё не приблизившись и к первому межевому столбу, начинающему коварный отсчёт лет с определённой черты, но уже до последнего рубежа, Митя отчасти познал ощущения тех пожилых людей, что ждут смерти как логичного и желанного избавления – от всё той же рутины ожидания. К тому же, от семьи, как главного противника досрочного угасания, он был теперь гарантирован: не то, что внуков – детей вряд ли успеет понянчить. Он хотел было исправить это, женившись на Яффе, но, обдумав, предпочёл не окунаться в совсем уж шекспировские страсти: великолепие, ум и проницательность вряд ли останутся с ним надолго, а рана от новой потери рискует оказаться смертельной. Имелся, конечно, вариант: прижать к ногтю всю эту самодеятельность, превратив яркие образы в послушных, исправно выполняющих волю хозяина кукол, вот только напутствие последнего друга обещало массу впечатлений именно от независимых, хотя и воображаемых личностей, а многолетнему опыту стоило доверять больше, чем минутной слабости поклонника семейного очага. Митя тогда положил с ней хотя бы переспать, в виде случайно затесавшегося среди типичных будней умницы-одноклассника или ещё какой случайности, но позже отказался и от этой затеи. Известно, что женщина – загадка лишь до тех пор, пока ты ей не овладел. Её тайна живёт в повороте надменной головы, прячется в складках одежды, едва заметных под платьем очертаниях белья – и наготой стирается безвозвратно. «Именно так, – продолжил Митя диалог сам с собой, на всякий случай избегая теперь звать подсознание. – Испаряется. Будто киношный вампир сгорает в солнечных лучах, оставляя на память горстку пепла, – жалкое напоминание об ушедшем могуществе заключённой в лучшую из оболочек силы».

Так он и остался без семьи, пообещав, однако, непременно вернуться к вопросу при первом же, то есть новом удобном случае. Понимая, что Яффе – исключительно «пилотный» проект, классический пробный шар и блин, который, хотя и не вышел комом, но всё равно невкусный; красивая умная баба – это уж совсем мечта, куда реальней грезить о покорении далёких галактик верхом на цирковом слоне. Митя рассчитывал позднее развернуться намного основательнее, не просто реализовав, но пережив все недостающие, желанные, необходимые, манящие, пугающие – абсолютно все эмоции. Почувствовав себя на правильном пути – а в одиночной камере и любое поверхностное мировоззрение, поднимающее настроение, сойдёт хоть за религию, не то что умение окружить себя интересными персонажами, попутно выстроив целый мир. Кстати, о мире: текущий стал его вдруг вполне устраивать. Явись в пространстве камеры телевизор с кабельными каналами, мощный компьютер с выходом в сеть да пиво с курятиной, он легко провёл бы здесь целую вечность, но в отсутствие вышеозначенных инструментов неземного наслаждения вынужден был повернуться на сто восемьдесят градусов к радостям исключительно духовным. Натура мастерового не терпит компромиссов, его действия подвержены чёткой динамике строительного процесса, где цемент для стяжки пола, так уж и быть, позволяется выбрать чуть более дешёвой марки, но совсем без цемента обойтись точно нельзя. Без привычных атрибутов – не воображать же, в самом деле, порноканалы и компьютерные игры, многочисленные приятности материи сделались ему безразличны, а потому осталась лишь возможность общения. Обретение новых знаний, пусть бы речь даже шла о никогда не существовавшей науке, обмен мнениями – если верить катализатору Асату – с весьма интересным и далеко не предсказуемым собеседником, спор, в котором рождается истина или просто победа, драматизм ситуаций, нетривиальность сцен – да мало ли возможностей у объединённых трагедией совместной отсидки людей. «Или образов», – поправил себя Митя, радостно отметив мысленный знак равенства между этими двумя понятиями.

Безусловно, требовалась ещё не одна попытка, прежде чем его гротескно выдающиеся персонажи смогут превратиться во что-то, не отдающее пошлой выдумкой сказки, какой бы там в ней ни содержался традиционно глубокомысленный намёк, но дорогу осилит идущий… «А болезнь – выздоравливающий», – пролезло-таки подсознание, но тут же грубым окриком отправлено было обратно в небытие: «Пошёл вон». «Не смей мне указывать, ты меня предал», – всё же снизошёл до обстоятельного ответа Митя, то ли ностальгируя о прошлом, то ли в память об ушедшей гармонии, а скорее – вследствие привитой общением с клиентами вежливостью. Он подумал было извиниться за грубость, но рассудил, что встреча их была явно не последняя – успеется. Оставив до поры всё лишнее, сел в полулотос, начал ровно дышать, хотя и игнорируя, вопреки рецепту успешной медитации, размышления вокруг исключительно процесса вдоха-выдоха, постарался необходимым образом сосредоточиться. Поднял глаза к потолку, отвлёкся на боль в шее, хрустнул позвонками, снова задрал голову, почувствовал очевидный дискомфорт, выругался и лёг. Как бесполезно сублимировать привязанность и симпатию в настоящую любовь, так невозможно и стимулировать фантазию индийской физзарядкой. Ценный вывод, не приближавший, однако, к искомой цели. «Ничего, прорвёмся», – вполне действенный в иные времена механизм борьбы с унынием на сей раз оказался бесполезной присказкой к очевидному поражению. «Лиха беда начало», – заняла вакантное место очередная народная мудрость, и отсутствие претенциозной уверенности победителя, как водится, помогло: Митя вспомнил, что в его распоряжении – годы, а, следовательно, и торопиться резона не было. «Не наяву, так во сне», – сладко зевнув, покончил с ненужными прениями начинающий философ, повернулся на левый бок, нащупал подушку, издал какое-то чрезвычайно довольное мычание и почти тут же захрапел.

Спать он умел получше многих. Чаще контролируя процесс медленного погружения, доставлявший удовольствие сам по себе, но порой, когда требовалось, способный отключиться почти мгновенно: физический труд способствует уравновешенности биоритмов. Порой, вздрагивая среди ночи, долго затем находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, бегая за ускользающими в область нереального мыслями как герой Сэллинджера за детьми над ржаной пропастью. В ту ночь произошло именно это: умерщвлённый очередным небезопасным приключением, Митя открыл ненадолго глаза, увидел незнакомый серый потолок и, разумно полагая себя всё ещё спящим, принялся развлекаться гротескным развитием озвученных неким посторонним комментатором событий. То идиотская лыбящаяся рожа то и дело выглядывала из мезонина, игриво улыбаясь, чтобы, подобно ребёнку, шустро затем нырнуть обратно в укрытие. Затем явился пузатый лысеющий янки. Казалось, он мог стать супергероем, повелителем женщин и любителем мужчин, каким-нибудь топ-менеджером европейского модельного дома, но вместо этого вынужден был присматриваться к неопрятным, нетрезвым и непривлекательным «девушкам» за сорок. Танцующий с бокалами исполнительный джентльмен, явно опасающийся оставить без пригляда на стойке напитки. «За эти пять минут самоутверждения – все страдания? Не будь дураком, – донёсся обрывок приятно нетривиальной беседы. – Впрочем, главное – выбраться из холодного ада в райское вечное тепло», – и обаяние тут же исчезло. В конце концов, сосредоточился на странноватой девушке, с видом истинной художницы малевавшей что-то на своём кроссовке. На её чуть подёргивавшемся от обилия препаратов лице написано было сознание не просто значимости происходящего – все импрессионисты, а заодно и постимпрессионисты разом перевернули в гробу свои истлевшие кости при виде шедевра обувного искусства. Зелёной ручкой, с вкраплениями красного, претендующее на авторский замысел творение, на деле копирующее незамысловатый узор застиранной шторы напротив.

– Зря смеётесь, – Митя, впрочем, лишь улыбался; на английском обратился к нему кто-то, по-видимому исполнявший здесь функцию распорядителя. – В этот момент она ощущает себя поистине талантливой, а то и вовсе гениальной. Момент безудержного удовольствия в припадке очевидности собственного величия. Да никакой Рафаэль отродясь не испытывал такого удовлетворения от работы. Спрашивается, кто же из них умнее…

– Безусловно, девушка, – согласился потревоженный наблюдатель, впрочем, более тем, что легко перевёл на русский значение слова «отродясь» – до той поры иностранными языками «без словаря» явно не владевший, – только, если честно, задолбали эти f^*ing compromises. Хочется чистоты.

– Подойти к ней и сказать, что она набитая дура? А будь вы Гогеном на Таити, поверили бы? Без надежды на воздействие – это всего лишь наслаждение оскорблением, а вы не похожи на ограниченного человека.

Митя поморщился. Он знал, что играет сейчас роль типичного обывателя из сладостных мечтаний о том, что все и вся потянется к нему само, вот сердобольный администратор предложит сейчас выпить:

– Кстати, не хотите бутылочку Leffe?

– Естественно, за счёт заведения, – додумал Митя, – и предлагавший согласно кивнул. – А это что?

– Да неужели же вы никогда не пробовали?! Серьёзно? Это же лучшее на свете пиво, насыщенное и крепкое. Напоминало бы вино, если бы не было намного вкуснее. Соглашайтесь, не пожалеете, – и, не дождавшись одобрения, маг и волшебник отдельно взятой точки в пространстве отправился за бар, который, надо полагать, коль скоро это походило на ночной клуб, должен был непременно наличествовать. – Когда любовь измеряется временем… Абсолютного молчания, – продолжали долетать до него фразы. – Но, – воспитанный слушатель выбросил из монолога серию нецензурных околопостельных ругательств, – при всём том, как бы я вот эту блондинку хорошенько при случае… Бывает, что хочется боли – мужчине не меньше, чем женщине, – продолжал философствовать незнакомец, – а иногда прямо-таки распирает без всяких прелюдий хорошенько так… ну, это самое. Вот что ты будешь делать, – по законам жанра он, наверное, тоже обращался теперь к Мите, но главному герою вдруг стало не до рассуждений о контрасте возвышенного с банальной похотью – губы уже обнимали горлышко, и пришла пора, отрешившись от суеты, сделать многообещающий глоток.

Если годами питаться одними только свежепойманными морскими жителями, то и гречка в результате окажется непередаваемо вкусной. Но если лет тридцать давиться гречкой, а после отправить неизбалованным вкусовым рецепторам кусочек приготовленного в чесночном соусе лобстера, то эффект окажется куда более впечатляющим. В какой-то момент дегустатору показалось, что у него начинается эрекция: неспровоцированная, но основательная и готовая вот-вот перейти в оргазм.

– Ну как? – поинтересовался добрый волшебник, хотя выражение Митиного лица явно исключало всякие толкования, кроме единственного.

– Мать моя, как же хорошо, – закончил он вслух собственную мысль, полным благодарности взглядом одарив того, кто имел власть, право и, что важнее всего, непреодолимое желание доставлять страждущим полпинты. Настоящие: здесь во сне, но настоящие, а не выдуманные, – полпинты настоящего же пива.

В этот момент к происходящему добавилась ещё и музыка. В пучину современных танцевальных ритмов вдруг ворвалась нарастающим фоном балалайка. Три короткие струны, что лучше всех умеют взахлёб веселиться, предпочитая, однако, тоскливо завывать. Без слов – нам хватит и пьяного «м-м», но за которым скрывается порыв. К чему угодно, вот, правда, непременно с одним результатом. «Чем не русская идея, – подумал Митя, – не в бой, не на подвиг эта музыка толкает – на самопожертвование. Потому что есть такое русское слово – надо. И ничего общего с продуманной стратегией завоевателя оно не имеет – не желает иметь». Ещё немного, и он готов был вспомнить очередной жутковатый плод Асатова стихосложения – тот и сам утверждал, что наряду с ямбом, хореем и другими лично для себя он выдумал новый размер, заключающийся в презрении к любым нормам, следуя одному лишь вдохновению. Звуки струн били по Мите всё сильнее, будто плеть хлестала по его унизительно распластанному на столе для экзекуций телу, и кто-то очевидно пришлый, оккупант в чужой форме, качественно, не халтуря, с завидной сноровкой, как только они одни и умеют, превращал его пятую точку в рваную рану. Стегай он его розгами, привыкшая к наказаниям спина, наверное, молча снесла бы несправедливые побои, как вполне умеренную плату за насаждаемый повсюду импортной властью порядок и здравый смысл, но пробудить унизительной процедурой чувство собственного достоинства тем опаснее, если пробудить её у раба. Тогда, наконец, он услышал Асата:

Последнее слово он не вспомнил. Что-то чрезвычайно важное, жизненно необходимое, квинтэссенция той самой, едва привидевшейся русской идеи осталось на той стороне – покрытая мраком утерянной рифмы. Одно, всего лишь одно короткое слово, несколько букв, за которыми скрывается истина. Митя собрался с мыслями и, будто сгруппировавшись перед прыжком, хотел было нырнуть туда снова, чтобы умереть, но достать, когда не слишком аккуратный, едва ли вменяемый и – вот уж точно неудачное стечение обстоятельств, немецкий турист опрокинул на него, сидящего, сверху пиво. Всё бы ничего, но окружённый приятелями и чрезмерно самоуверенный потому бюргер отделался лишь коротким «sorry», мимолётно брошенным через плечо. «Совершенно чрезмерную», – вспомнилась какая-то показавшаяся очень уместной фраза, и, процедив сквозь зубы, для одного себя: «Сейчас я вам устрою, суки, девятое мая», он окончательно потерял мысль в агонии резкой, невероятно жестокой драки. Впрочем, непосредственно драки ожидаемо не вышло, а получилось банальное избиение: остервенело дробя челюсть нарушителя общественного порядка, Митя, наконец, его вспомнил. Им оказался тот самый деревенский увалень, убийство которого и вызвало столь решительную смену декораций. Обаяние сна тут же улетучилось, тайна исчезла, и в повествование вернулся знакомый, плохо оштукатуренный потолок камеры.

Глава IV

В первый момент окончательного пробуждения потеря вдруг показалась ему настолько значительной, что от бессилия Дима зарыдал. Неслышно, закрыв лицо руками, но зато уж вволю трясясь всем телом. Несколько минут продолжался сеанс ответственного самобичевания, покуда освободившийся вместе с излишней влагой от груза переживаний мозг не решил вернуться к оставленным декорациям, правда, уже без всевластия русской идеи. А скорее дело было в том, что сменилась музыка: главный раздражитель ушёл, а вместе с ним – и страсть крушить всё вокруг в надежде заработать «финский нож». Митя снова превратился в довольного, чуть не хрюкающего от наслаждения обывателя: от прошлой картинки ему осталась даже посуда с импортным нектаром – назвать его грубым «пиво» у него не поворачивался язык.

– Подожди, они ещё придумают безалкогольный виски, чтобы напиваться понарошку, – вездесущий администратор комментировал то, куда случайно оказался направлен Митин взгляд. Компания молодёжи там хлебала нечто псевдосолодовое с внушительной, в пол-этикетки цифрой «ноль», напоминавшей знак ограничения скорости. – Интересное наблюдение: они все и пьют, и употребляют в основном с целью оправдания собственных поступков. Вот, мол, я сожрал таблетку экстази, а, следовательно, мне позволяется отправиться танцевать. Или напился и оттого имею право на знакомство с девушкой, ведь иначе, то бишь, – опять резануло знание на английском «бишь», – в состоянии трезвости попытка сия будет выглядеть как минимум странно, а то и вовсе нагло, – Митя бросил, наконец, копаться в частицах и междометиях. – Не пойму эту публику, хотя и соотечественники – если говорить о Европе целиком, конечно. Весь день они проводят на пляже за каким-нибудь идиотским фрисби в надежде, что тарелка приземлится на симпатичную девушку и появится законный повод к разговору – с каких пор без повода нельзя заговорить? Вечером будут сидеть в дешёвом ресторане, изображая беседу: никому из присутствующих – за исключением, безусловно, жаждущей часами болтать о себе смазливой дуры, – это не нравится, ведь острых, действительно интересных тем стараются избегать. Вы не представляете, что нынче за роскошь – отличное от общепринятого мнение: за него теперь принято извиняться. То есть, коли желаешь протестовать и жаловаться на засилье корпораций или прочую несправедливость, то для этого существует несколько утверждённых вариантов бунтарства, но отсебятина – ни в коем случае. Заклеймят изгоем, лишённым толерантности фашистом и торжественно выплюнут из коллектива. Вам интересно?

– Вполне, – соврал Митя, но ему удобнее было осмотреться под чей-то необременительный бубнёж.

– Лично я, например, терпеть не могу иммигрантов. Особенно, естественно, мусульман. По-хорошему, я в массе их ненавижу, хотя и готов предположить наличие среди них считанных единиц порядочных людей. Но сказать об этом вслух не смею, при том, что все вокруг разделяют моё мнение. Выходит – им ненавидеть нас позволяется, а нам – коренному населению и приезжим – нельзя. Вроде как не потребно опускаться до их уровня… Ну так ведь все же давно опустились, пора бы это как-нибудь законодательно и признать, тем более, что нам недолго осталось козырять большинством. Одно-два поколения – и конец. Предположим… Чёрт с ней, с моей родиной, не бог весть какая страна, к тому же – искусственно созданная, но французы, немцы? Разве не лежит на них обязательство сохранить лучшую в ушедшем тысячелетии культуру, не дать ищущим дешёвой популярности бесхребетным политикам разбазарить такое наследие в пятьдесят лет. Не понимаю. Ладно, – смирился рассказчик, – чёрт с ним, с наследием, но ведь на базе этого прошлого только и может сейчас родиться что-то достойное: сами мы уже выдохлись на службе у информационной эры. С этим что прикажете делать? Французское кино и по сей день лучшее, я за один только их кинематограф смело депортировал бы обратно в колонии с десяток миллионов неработающих граждан. Чего проще – не платишь налоги больше двух лет, отказавшись от десятка предложений о работе: собирай манатки и добро пожаловать в новый дом. Трудно, разве, договорится с кем-нибудь в Африке о приёме нетрудолюбивых отщепенцев? Нет ничего проще: тысяч за десять евро с головы нищая страна их с удовольствием приютит, да ещё и вкалывать наверняка заставит.

– Или ещё что-нибудь сделает, – отозвался Митя.

– Не исключено, а есть другие варианты? – политически грамотный европеец охотно принимал вызов. – Атлантическая цивилизация построена на ежедневном труде, хорошо это или плохо – уже другой вопрос, но иначе она существовать не может. Я вот, например, не больно-таки это дело уважаю и посему отправился покорять Азию – здешний народ куда больше нашего разбирается в качественном безделье. Тёплый климат, хорошая еда и никакого бремени для честных налогоплательщиков. Что стоит другим последовать моему примеру – та же Германия, уверен, с радостью ещё десять тысяч накинет каждому поселенцу на обустройство. Tax free, естественно, тут же, почитай, гуманитарная помощь.

– Повторюсь, а если их там, собрав за депортированных мзду, заморят голодом в концентрационных лагерях?

– Типичный приём хитрого политикана – сгущать краски. Кому вздумается в насквозь коррумпированном государстве строить невероятно дорогостоящую – при повальном-то кумовстве и взяточничестве – систему уничтожения, когда можно просто выпустить состоятельных новых граждан в свободное плавание. А там, глядишь, кто-нибудь их них возьмётся за ум и ещё прибыльный бизнес организует.

– Вроде наркотраффика или проституции.

– Да хоть какой, тем более, что это они умеют лучше всего. Мы, кстати, уклонились от темы, слишком много внимания уделив судьбе необразованных агрессивных бездельников. Коренное население уже готово, надо только найти законодательно, то есть внешне приемлемый выход общественному мнению. Признаться, готово оно было всегда и остаётся по сей день: сто с небольшим лет назад мой соотечественник – король – творил в купленной вотчине такое, что не снилось и Гиммлеру.

– Как вас зовут? – странно было разговаривать с иностранцем на чистом русском, но на то и сон, чтобы не озадачивать автора второстепенными деталями.

– Ники. Эдакое уменьшительно-ласкательное от Ник. Паршивое имя, но его, как, собственно, и родителей, не выбирают. Мои так вообще типичные бюргеры, законопослушные граждане на службе некогда – то есть никогда – великой страны. Зато национальное самосознание на высоте. Ты не представляешь, каково родиться в маленьком заштатном государстве. Уже в детском саду начнут рассказывать о громогласном прошлом твоей родины, которая чуть только не повелевала всем, что имелось на тот момент стоящего, а лучшие её сыны, непобедимые крестоносцы Фландрии, первыми ворвались в Иерусалим, притащив оттуда пару галлонов Христовой крови вместе с кучей артефактов помельче, навсегда таким образом вписав себя и свою крохотную артритную motherland в летопись… или куда там положено вписывать?

– В анналах ещё можно остаться, – после Асата Митю трудно было чем-либо удивить, и он поддержал беседу охотно. – Впрочем, удовольствие, конечно, на любителя. Лично я предпочел бы ваш… твой, – поправился он, – вариант.

– Какая, по большом счёту, разница, – махнул рукой опасно непатриотичный бельгиец – Митиных знаний истории хватило на то, чтобы определить национальность, да и на пиве имелась подсказка в виде региона происхождения. – Тем более что это далеко не всё. Ещё национальные костюмы, кухня – наполовину состоящая из шоколада, песни, гимны… Мы бы и маршировали по праздникам, но немецких туристов насмешить боимся. Музеев несметное количество, картинные галереи, инсталляции, экспозиции – и ни одного порядочного театра. Весьма характерный срез европейской культуры, существующей исключительно на дивиденды от прошлых достижений, но абсолютно равнодушной к творчеству как таковому. У соседей хоть один бесноватый порнограф нашёлся, тем паче, что артхаус нынче в моде, а у нас – полнейший вакуум искусства. И это при том, что учат, факультеты есть соответствующие в университете и так далее, но разве можно научить созиданию…

– Разве творчество призвано созидать?

– По-твоему, наоборот?

– Человек в принципе существует, чтобы эксплуатировать и разрушать, он и города-то строит, потому что так удобнее всего отнять: собравшись в кучу, навалиться всем миром и достать из земли или воды, что требуется. Искусство – наивысшая из уже открытых форм подобного варварства, ибо не имеет прикладной цели, убивая исключительно для эстетического наслаждения. Мраморная глыба куда красивее любого будущего изваяния, её линии совершенны, каждый её атом – неотъемлемая часть ландшафта, и, тем не менее, мы отрываем кусок породы, чтобы изобразить в нём себя. Ради посредственной копии убивая единственно уникальное творение, ведь в природе нет повторяющихся элементов.

– Интересная теория.

– Не моя, – поспешил, однако, откреститься Митя, – товарища. Интересный тип, хотя и малость сумасшедший.

– А кто в наше время может похвастаться абсолютным ментальным здоровьем, – улыбнулся Ники. – Как мне тебя называть?

– Как хочешь.

– Не понял?

– Я в этом мире, – он обвёл глазами присутствующих, – не существую. Ни социальных сетей, ни яркой насыщенной жизни, как вы называете происходящее здесь, ничего. Призрак. Тень отца Гамлета.

– Неожиданно знакомый для меня персонаж. У меня был друг, который также отказывался принимать действительность.

– Я не отказываюсь, – поморщившись от банальности, прервал его Митя, – меня здесь ничего не держит. Не понимаю, не интересно, не хочу. Опоздал родиться, надо полагать.

– А в какое время ты хотел бы жить?

– В недалёком будущем. Когда очередной властный неврастеник решится-таки нажать заветную кнопку, и мир окунётся в хаос Третьей мировой войны.

– Но это же конец человечества.

– Скатертью дорога. По степени воздействия на биосферу, однако, событие окажется не значительнее очередного ледникового периода, и трети видов не погибнет, а те люди, что останутся, снова начнут жить в гармонии с силой.

– Это как?

– Тоже не моя мысль, – предпочел заранее откреститься Митя, – каждое племя, то есть стаю, будет вести истинный лидер. Растить потомство не ради армии солдат – сильный не боится смерти, а потому и агрессивных соседей, не с целью иметь в перспективе стадо послушных рабов, не следуя примитивной функции размножения…

– Но тогда не будет смысла растить его вообще.

– Именно. Только лишь для поддержания на плаву вида, доказавшего свою несостоятельность. Жизнь бок о бок с разочарованием, осознание себя лишним, паразитирующим элементом на земной коре, не умеющим распорядиться знанием. Возврат к существованию без парадигмы безостановочного, едва ли осмысленного прогресса. Античный Рим придумал арку, составной плуг да эффективный боевой строй, а после тысячу лет законно почивал на лаврах, наслаждаясь растянутым на века моментом статики. Купался в роскоши и удовольствиях, попутно создавая лучшие произведения искусства. Какого, спрашивается, дьявола стремиться вперёд, если гармония уже достигнута. Движение не оправдывает разрушение.

– Отдаёт фатализмом. Впрочем, ты же русский.

– Да хоть немецкий, – взорвался Митя, обратив на себя кучу испуганно-осуждающих взглядов, – много, слишком много даётся нам от рождения, убивая саму мотивацию оставаться человеком, в то время как это должно быть наградой в конце трудного опасного пути. Заслужить надо право ходить на двух ногах, слушать великолепную музыку, наслаждаться пейзажем и обнимать маняще привлекательную женщину.

– Мне кажется, или ты сам себе противоречишь?

– Я вообще, если ты до сих пор не заметил, сплю. А потому – что хочу, то и делаю, – произнеся магическую формулу, Митя ожидаемо проснулся.

Глава V

Грязная серая штукатурка, низкий потолок, заплесневелое стекло решетчатого полуокна, сконструированного таким образом, чтобы и в солнечный день внутрь не проникали свободолюбивые и одним тем опасные лучи. Тюрьма, клетка. Узилище. Отсутствие свободы передвижения, о которой он бредил только что, ноль соблазнов, стабильность минимально обеспеченного существования, возможность посвятить себя чему-то стоящему, значительному – и непременно бессмысленному. Ведь в четырёх стенах всякое действие сродни парадоксу: беготня по вымышленному кругу, вместо того чтобы молча сидеть и ждать. Бесперспективная попытка избежать забвения, нацарапав универсальное ругательство поверх столь же убогого мировоззрения предшественника. Конец главы и целой эпохи. Начало.

Ему вдруг захотелось представить, что он какой-нибудь средней значимости политический заключённый. Недостаточно известный, чтобы судьбой его интересовались озадаченные правами человека западные СМИ, но всё же пострадавший за правду, один из немногих, кому хватило смелости бросить оскорбление власти в лицо, а не только выставить надпись: «Путин – это война» вместо фотографии в мессенджере. Последних в России всегда было с избытком, гордых неповиновением борцов за идеалы гражданского общества – посредством социальной активности на страницах профайла, где, на всякий случай, отсутствовала фамилия. Не то чтобы они сильно его раздражали, но эта вечная игра в непреклонность, оформленную в продуманный, всесторонне контролируемый и потому мнимый риск, временами заставляла его вспомнить те благодатные времена, когда за убеждениями хоть что-то стояло. Лично Диму текущая ситуация устраивала вполне, отчасти – потому что его не трогали, но во многом и благодаря приверженности здоровому праву силы, которое в его понимании всё же перевешивало толерантность, сострадание и прочие свойственные развитому обществу признаки. Подобно всякому на его месте, он не связывал нынешнее пребывание в заточении с этой не слишком жизнелюбивой философией, но полагал его результатом фатального стечения обстоятельств, принудивших его сделать то, что сделал. Морально-этическая подоплека убийства как такового его также не волновала: лишить жизни в честной драке один на один для него равнялось оправданию жестокости, тем более, что в основе поступка лежало тридцатилетней выдержки мировоззрение, основанное на личных понятиях о справедливости. Последнее составляло основу жизненной позиции молодого мужчины, хотя и принимало, как выяснилось, подчас весьма своеобразные формы. Имея достаточно времени для диалога с самим собой, Дима быстро пришёл к заключению если не об оправданности совершённого, то о некоторого рода безысходности, не оставившей ему пространства для маневра.

В интерпретации органов внутренних дел это укладывалось, однако, в банальную сто пятую статью без налёта «интеллигентствующей составляющей», как буквально выразился гражданин следователь, весёлый хваткий парень, запланировавший себе умеренно честолюбивую карьеру. Его задачей было сдать поскорее дело в суд, не вникая в бесчисленные подробности, которые, следуя завету ещё Жеглова, пистолет всё равно не перетянут. К тому же в данном случае виновность оказывалась налицо, чего не отрицал и сам обвиняемый, разве что досаждая на допросах следствию долгими пространными монологами – не относящимися к делу, но полагающимися быть скрупулезно запротоколированными – мокруха в районе была не редкость, но, положительной статистки ради, преступление Димы требовалось классифицировать как бытовуху, с чем наглый убийца категорически не соглашался. На этой почве возникло и развилось между ним и Вячеславом Владимировичем, так звали вершителя правосудия – ну не суд же, в самом деле, выносит приговоры в забытой богом областной дыре, полнейшее недопонимание на грани открытого конфликта.

Ведь стоило подшить к делу все мысленные изыскания подозреваемого, коих накопилось уже на целый почти том, как невинный мордобой с фатальными последствиями тут же превращался в чуть ли не террористический акт со всеми вытекающими отсюда малоприятными последствиями. Излишне пристальное внимание начальства отродясь не доводило никого до добра, а здесь наклёвывалось резонансное дело, которое, упаси бог, ещё и покажут в новостях по телевизору. Идейный непримиримый исламист – что стоит навесить некрещёному ярлык фундаменталиста, творящий полнейшее беззаконие в менее чем ста километрах от центра силы великой державы, вроде как призванной эдакую ересь активно искоренять. Убить из ревности, по пьянке или в результате дорожной разборки – это одно, но привести в исполнение чуть ли не приговор, основанный на личных, ни с кем не согласованных и никем не санкционированных представлениях о справедливости… не успеешь оглянуться, как звёзды с погон полетят. Перспектива очевидно безрадостная в любой исторический период, но особенно удручающая юного поборника законности, положившего себе долгосрочной целью звание полковника, трёхэтажный дом с непременным лифтом, троих отпрысков – видимо, по числу этажей, жену из хорошей, то бишь влиятельной, семьи и парочку смазливых содержанок, дабы скрашивать досуг ревностного служаки.

Согласно закрытым исследованиям, мировоззрение человека в форме необратимо меняется в течение трёх лет безропотной службы закону, но юный Слава прошёл этот тернистый путь задолго до долгожданного зачисления в ряды. Ещё студентом академии он в своём авто поместил синюю фуражку на обозрение другим участникам движения, полагая одну только принадлежность к закрытой касте достаточным основанием для того, чтобы смотреть на окружающих свысока. Тем более что окружающие, предвидя стремительный взлёт удалого троечника, поспешили согласиться с преимущественным правом бывшего одноклассника на лучшее место под солнцем, чьи благодатные лучи, как хорошо известно, почему-то особенно тепло греют именно подонков. Тайная причина подобной избирательности остаётся на совести судьбы-злодейки, но бездарь Слава отчего-то легко поступил в заведение, куда и по блату-то пробиться непросто. В академические способности ушлого абитуриента верилось с трудом, и потому ходила среди народа другая версия, будто удачно переспал начинающий поборник законности с толстозадой женой декана, чем и обеспечил себе уверенно проходной балл. Теория, имевшая очевидное право на существование, ведь ещё школьником Слава отличался нетребовательностью при выборе подруги на вечер, особенно когда находился под мухой. В последнем случае он и вовсе готов был залезть «хоть на крокодила», как говаривал сам, лишь бы имелась в наличии «перспектива»: вкусно пожрать, выпить нахаляву, получить рецепт на фенобарбитал или умыкнуть из квартиры зазнобы какую-нибудь ценность на продажу. Был у него на сей счёт даже целый кодекс чести, свод правил непримиримого джентльмена, разрешавший красть, если самонадеянная мадам отказалась доставить рыцарю «оральное удовольствие» и не накормила борщом при этом. Однако при наличии достойной шамовки и хорошего, не слишком эмансипированного секса, прекрасный принц от хищений отказывался, полагая себя не в праве обижать «послушную, нежадную бабу». Мировоззрение по стойкости легко перещеголяющее цементную смесь марки М-500, а тут ещё довеском шли потомственная бедность – маманя трудилась продавщицей, а батя вот уже лет двадцать как отсутствовал, закономерное в таком случае унижение и невозможность, вследствие хилой конституции, понавешивать источникам раздражения хороших люлей. Он, было, отличился в начальных классах на школьном поприще, но вскоре осознал, как мало весит дневник отличника, когда на противоположной чаше весов – хорошие кроссовки, модный прикид, карманные деньги и куча дорогих «игрушек» при этом. Одноклассницы его презирали, и заплаканный, спрятавшийся в тёмному углу пропахшей испарениями раздевалки Слава поклялся себе достичь в жизни ровно такого положения, чтобы иметь законное право и возможность затем до самой смерти унижать их в ответ. Цель тем более достижимая, что приятная: тут вам не какой-нибудь бестолково-романтический пушкинский «Выстрел», и будущий разбиватель сердец начал действовать.

Для начала забросил к чёрту учёбу – занятие неблагодарное, к тому же – отнимающее кучу времени. Он нутром чувствовал, что для продвижения по службе интегралы ему точно не пригодятся, а в таком случае – чего ради корпеть над учебниками. Налегал только на русский язык и литературу, как залог грамотной речи и правописания, дальновидно оценив указанные навыки как ключевые при подготовке материалов дела: уже тогда Слай, прозванный так дворовыми хулиганами в награду за резкие, на грани истерики вспышки агрессии, видел себя исключительно следователем по особо важным делам Генеральной прокуратуры. Из полагающихся знатоку классической русской литературы открытий он особенно ценил то, где говорилось о странной готовности окружающих подчиняться – если не власти, до которой было ещё далеко, то хотя бы откровенно наглому, отчасти истеричному напору. В результате тщедушный подросток, чуть что хватаясь за нож, заработал репутацию жестокого, опасного зверёныша, готового пойти до конца в ответ на любую мелочь, покусившуюся на его гегемонию внутри коллектива разнузданных отщепенцев. Компания во дворе подобралась соответствующая: дети из неблагополучных семей, рано пристрастившиеся к алкоголю и прочим более дешёвым развлечениям, среди которых почётное место занимала адаптированная под обновленные реалии «зарница». Милейшая игра, смысл которой заключался сначала в поиске бомжа, а затем в его планомерном избиении – до тех пор, покуда измочаленное тело не переставало реагировать на удары, превратившись в бездушный мешок для глумления победителей. Тут уж каждый развлекался как мог – от банального испражнения на голову поверженному до более изысканных вариаций на тему: то разводили под лежащим костёр, то выливали на лицо кислоту из найденного аккумулятора, с интересом наблюдая, как реагирует на химический раздражитель глазное яблоко. Познавая таким образом окружающий мир, Слава быстро убедился в никчёмности человеческой жизни, когда за ней не стоит закон, то есть погоны по бокам от головы, депутатская корочка, деньги, связи или ещё какой атрибут состоявшейся личности. Жалости, этого пережитка советской эпохи, он закономерно также не испытывал, предпочитая невинных пресмыкающихся презирать, благо в измочаленной плоти трудно оказывалось найти хотя бы отдалённые признаки homo sapiens – разумному, как минимум, хватило бы предусмотрительности убежать.

Верный мечте он, кстати, сделался решительным противником водки, портвейна и той едкого цвета бурды, именуемой аперитив, что пользовались заслуженной популярностью у остальных членов их проникнутой духом анархии группы. Умение противостоять соблазну обеспечило ему сначала уважение «коллег», а затем и лавровый венок бессменного лидера, полюбившегося шпане за готовность всегда идти до конца, если только риск быть пойманными не перевешивал удовольствие от нового впечатления. Кое-кому из младших чинов их импровизированной организации не терпелось попробовать себя в роли насильников, но предусмотрительный Слава поставил на инициативе крест, разъяснив недовольным, что у всякой смазливой девки наверняка отыщется могущественный кобель-покровитель, способный разыскать и наказать тех выродков, что смели покуситься на ценную собственность. Потому особо страждущим до нежных объятий и прочей «девчачьей» чепухи рекомендовано было или обходиться одной левой, или завязать многообещающее знакомство с кем-нибудь из студенток расположенного неподалёку ПТУ, где юные прелестницы осваивали ремесло квалифицированных малярш. Тут он немного схитрил, поскольку истинной причиной запрета была та самая детская клятва, отвергавшая компромисс в виде насилия: ему грезилось женщинами владеть, заставляя их если не любить, то хотя бы пресмыкаться перед облечённым властью состоятельным благодетелем, всякую секунду могущим променять её на новую счастливицу. На первых порах, то есть до получения звания майора, он разрешил себе, в качестве компенсации за многолетнюю стойкость, взять под крыло один-два притона, где опытные жрицы любви утоляли бы разбуженный гормонами голод, но в перспективе не готов был смириться с второсортным наслаждением унижения и без того многократно униженных. Он хотел вытирать ноги о чью-то едва ли не девственную чистоту, давить, глядя в испуганно-молящие глаза.

Растлевать и развращать, заставляя порядочных девушек превращаться в героинь порнофильмов. Этот план Слава детально продумал в возрасте тринадцати лет.

Желание поквитаться – как ни иронично, но такая же, по сути, что и у Мити, жажда справедливости в интерпретации отдельно взятой личности, обеспечили цельность натуры в сочетании с таким упорством в достижении цели, что никакие административные барьеры уже не могли его остановить. Вопреки мифам об отсутствии в тотально забюрократизированном государстве социальных лифтов, действительно честолюбивый и хотя бы относительно способный кандидат всегда найдёт возможность или просто лазейку, позволяющую взобраться на требуемую высоту, – как ни парадоксально, ограниченную лишь желанием указанного карьериста. Во всякой власти издревле существует запрос на исполнительных, чуждых морали и принципам людей, готовых сделаться правой рукой – а хоть бы и левой пяткой третьей ноги, для того, кому посчастливилось иметь покровителем солнце – не жалкий огненный шар где-то на задворках Вселенной, но конкретный влиятельный центр притяжения, в чьих лучах нежатся обильные всходы многочисленных карьер. Мотив у небесного светила бывает различный, но чаще спонтанный или даже случайный, вроде далёкого школьного романа или беспричинной симпатии к бывшему однокурснику, разок-другой когда-то подкинувшему жалкую сотню нищему студенту на опохмел. Таких он греет особенно охотно, ведь хорошо известно, что, достигнув всего, рано или поздно остаётся лишь одно наслаждение – собственную благосклонность дарить. Щедро, разбрасывая порой бездумно на головы далеко не самых достойных, но пресыщенность не знает радости воздержания – всякий предел для неё оскорбителен. Такова парадоксальная с виду мотивация, неочевидная сильному, но хорошо понятная слабому: делясь тем, что и так безгранично, сублимировать ощущение могущества.

С отчаянным упорством, хотя по большей части интуитивно, Слава искал себе вначале солнце, затем, убедившись в отсутствии такового, пытался сделаться послушным орудием на службе у избалованного фотосинтезом древа чужого успеха, но, потерпев фиаско и здесь, сосредоточился на планомерном, отчасти потому унизительном, продвижении по служебной лестнице. Госслужба без протекции способна превратить в безжалостного циника саму Мать Терезу, стоит ли говорить про эволюцию молодого опера, и без того наученного жизнью доверяться единственному инстинкту: давить и рвать. К моменту получения заветного капитана, задержавшегося, вследствие отсутствия должности, аж на целых два года, Слава дошёл до моральной стойкости первых чекистов: готов был убить вследствие одного только желания выстрелить. Это уродство мировоззрения, два столетия назад легко обеспечившее бы ему репутацию лихого рубаки-улана в великой армии Наполеона, в веке двадцать первом почему-то считалось атрибутом чуть только не серийного маньяка – досадная эволюция человечества, превратившее последнее в стадо безропотно-трусливых баранов. Собственно, сам он был далеко не храбрецом, но хорошо помнил то сладостное чувство победы, когда, превозмогая страх, триумфально завершал очередное рискованное предприятие. Особенно, если в сухом остатке имелась ещё и нажива: шпана охотно грабила хлюпиков из расположенной по соседству школы с углубленным изучением английского языка. Отнять карманные деньги, плеер и хороший шмот у богатого щенка всегда приятно, но особенное удовольствие заключается в том, чтобы, глядя в его испуганные глаза, устало скомандовать верным сатрапам: «Ладно, пусть идёт, а то детёныш опоздает к маминой сиське». В такие мгновения он безошибочно читал на лице жертвы искреннюю благодарность на грани любви и в интуитивном своем милосердии не ошибся: вернувшись домой, избалованные жизнью подростки уже не винили благородного главаря стаи в расхищении имущества, предпочитая указывать влиятельным родителям ложный след. В дальнейшем, видя, как единовременное, хотя и существенное «вспоможение» обеспечивает им безопасность прохода, что автоматически превращало Славу в подобие Робин Гуда, они делились с ним наличностью уже добровольно, взамен получая желанную протекцию безжалостной кровожадной толпы. Поставленные таким образом на «абонентское обслуживание» в некотором роде клиенты становились неприкосновенны, и однажды вожак лично избил куском арматуры непокорного бойца, рискнувшего шутки ради слегка поглумиться над обладателем импровизированной карты постоянного покупателя. В приступе слезливой благодарности наблюдавший сцену пострадавший подарил ему тогда компьютерную приставку.

У богатых воспитанных мальчиков тоже имелись свои бесчисленные счёты, и, объективности ради, стоило отметить, что в жестокости они никак не уступали дворовым рэкетирам, по части неспровоцированности агрессии и вовсе существенно ландскнехтов опережая. Славе прямо-таки врезался в память случай, когда тихий безропотный очкарик-медалист заказал им собственную сестру, по праву старшинства получившую мобильный телефон на день рождения раньше него и посмевшую чуточку подразнить им менее удачливого брата. Отличник и гордость класса предлагал указанное средство связи в награду дополнительно к внушительной сумме денег, почти новой куртке и брендовым кроссовкам, при условии, что наглой родственнице наденут на голову мешок, изобьют, поочередно изнасилуют, а затем дадут ему возможность на неё помочиться, оставшись, естественно, неузнанным. Из соображений безопасности он тогда в ходатайстве о расправе отказал, но маленький озверевший ублюдок, готовый растерзать близкого человека во имя собственных жалких комплексов, лёг в основу мировоззрения будущего служителя порядка. Людей он справедливо ненавидел – сначала из зависти, но позже – вполне объективно полагая всякого из семи миллиардов бездушным алчным сборищем низких страстей, достойным быть грубо использованным хотя бы лишь для того, чтобы не сделаться жертвой самому. Ему не довелось побывать в Поднебесной, дабы воочию узреть пугающую актуальность собственной «Теории о главенстве личности» – в данном контексте своей над остальными. Он написал её в шестнадцать, поклявшись, во-первых, свято блюсти тайну этого своеобразного заговора против всех, а во-вторых, неотступно следовать каждой из десяти заповедей:

– Все люди – звери. Без жалости и сострадания. Учти это и никогда не сомневайся в выборе.

– Бери, если можешь брать. Даже если это кажется совсем не нужным.

– Дави, если можешь давить. См. выше.

– Унижай, поскольку в возможности унижать скрыта сила. Единожды лишённый достоинства подчиняется охотнее. Тех, кто не готов гнуть спину – или уничтожай, или обходи стороной.

– Унижайся сам. Искренне и восторженно, доведя раболепство перед любым вышестоящим начальником до границ совершенной неприемлемости. Чтобы они же стали тебя за это упрекать, в глубине души испытывая величайшую признательность.

– Ибо нет в человеке большей страсти, чем страсть повелевать. Не знай другого идола, не поклоняйся другому богу.

– Когда настанет подходящий момент – предай. Неважно, как много для тебя сделал благодетель. Если будешь сомневаться – вспомни об унижениях и о том, кто есть на самом деле человек.

– При всяком удобном случае издевайся над женщинами. Они это заслужили, а ты заслужил это наслаждение.

– Презирай своих близких, особенно детей. Тогда у них не будет возможности тобой манипулировать.

– Делай всё вышеуказанное только при условии, что это не наносит вред материальному положению и карьере. Главное – движение вперёд, остальное приходяще.

Последний пункт выглядел более чем противоречиво, отрицая главенство предыдущих, но Слава дальновидно оставил себе отдушину – на случай, если практика построения карьеры пойдёт вразрез с сим постулатом современного человека. В другое время из него, быть может, вышел бы неплохой революционер или ещё какой идейный фанатик, но реальность глухого райцентра распорядилась иначе: слишком яркое впечатление производил чёрный джип главы администрации, рассекающий по залитым грязью улицам. Будто волшебная колесница Амона неслась сквозь напластования безликой посредственности, обращая на себя внимание испуганных смертных. «Власть – сродни бессмертию», – записал Слава на полях школьной тетради, покуда нудная математичка, очкастая шепелявая бабка, вдалбливала неразумным ученикам логарифмы. Как неимоверно жалки и бессмысленны попытки чему-то научить, передать знания, вопреки очевидному – повелевать всегда легче неразумной толпой. Сделавшись президентом – реальность подобного трезвомыслящий будущий карьерист отрицал, но в удовольствии помечтать себе не отказывал, он первым делом запретил бы обучение дальше устного счёта и элементарной грамотности, уничтожил бы все учебники, единственной официальной наукой объявив слепое поклонение Великому Разуму. Тому самому, что, создав из ничего мир, повелевает материей и небом, а управлять наиболее бестолковым куском грешной земли поставил лучшего из достойнейших – не жалкого императора-полукровку, сына Юпитера, но такого же, как они все, из плоти и крови, только оказавшегося равным Ему. В век Интернета и космических челноков он объявил бы квинтэссенцией благолепия себя, заставив в церквях служить молебны под сенью украшенного ризами портрета. Здесь, впрочем, он вряд ли особенно бредил, ибо духовная власть давно алкает сильного лидера, способного в буквальном смысле отнять жизнь у тех зарвавшихся уродцев, что позволяют себе смелость неповиновения завету божьему. Точнее «Свету Вячеславову» – так повелел бы он именовать непреложную истину собственного господства над душами и телами. Каждый гражданин Великого Храма, почему-то и в воображении ему всюду мерещились заглавные буквы, должен был прочувствовать, осмыслить и принять факт безраздельного владения им Великим Разумом, непогрешимым даже в величайшем разврате. В безумных мечтах ему грезилось превратить едва ли и в нынешнем виде думающее общество в стадо запуганных и оттого тем более преданных агнцев, готовых отдать на поругание хоть собственных детей, лишь бы заслужить – не жизнь, но благосклонность. С наслаждением, глотая слёзы умиления, будут взирать родители, как протягивает он холёную пухлую руку к личику их единственной дочери, в надежде, что Солнце не передумает и всё же снизойдёт до растления.

«Чем ты ниже, тем величественнее твои мечты», – прочёл – или вообразил, что прочёл – Слава когда-то в одном из произведений школьной программы и охотно с суровой правдой смирился. Здесь таилось некоторое даже удовольствие – повелевать, зная, что сам многократно ничтожнее любого из вынужденных гнуть перед тобой спину. Вершить судьбы тех, кому на роду, казалось бы, написано – не обращать и малейшего внимания на насекомое вроде тебя. О существовании иной мотивации он не догадывался, полагая всякого, кто отрицает главенство его принципов, жалким притворщиком, и Новое Время подоспело как раз вовремя, чтобы окончательно убедить Славу в этом. Ничто в этом мире не имело ценности большей, чем потребность, ни за что не платилось охотнее, чем за удовлетворение порождающих одно другое желаний – общество достигло гармонии абсолютной самовлюблённости. И даже манящая Европа, оазис мнимой человечности, с первого же знакомства подтвердила бессердечному цинику нетленность обновлённых десяти заповедей. За светлыми улыбками и открытыми лицами не оказалось ровным счётом ничего, а готовность помочь ближнему исчерпывалась тридцатисекундной консультацией о направлении движения – на большее двуличность дряхлеющего континента оказалась явно не готова. Всё там имело цену не менее определённую, чем на родине, но зато куда более высокую, ведь толпы осевших на её просторах ленивых иммигрантов нужно было как-то кормить. А, может, ещё какие расходы беспокоили неспешно умирающую старушку, но ни Лондон, ни Париж не заставили молодого амбициозного славянина изменить или хотя бы подвергнуть сомнению тот пугающе основательный фундамент, на котором выстроено было вполне отвечающее духу времени мировоззрение.

Потому и взялся он за Митю с неведомым доселе азартом, что увидел в нём угрозу несомненной до тех пор жизненной платформе, вызов его гегемонии, претензию на альтернативную – в мире, где есть место лишь одному богу, – точку зрения. Его модели поведения жалкий неудачник посмел каким-то образом пристроить многоточие, и механизм карательной машины призывно заскрежетал, раскручивался на полную, готовясь раздавить самонадеянного выскочку. Личной ненависти, впрочем, Слава к подследственному не испытывал: двигал им скорее страх разочароваться в железобетонных, как до того казалось, принципах – как человек он ему даже нравился. Действительно, было в нём что-то притягательное, обаяние беззлобного дурачка, что прожил бы до старости, не нарушив и жалкой статьи административного кодекса, но обстоятельства сложились иначе. Мотив преступления оставался неясен, вот только для вынесения обвинительного приговора никакой, собственно, и не требовался. Переклинило у парня в башке, раздробил череп первому встречному, и был таков. Плохо было, что не пытался убежать, спокойно ожидая прибытия слуг закона, да и рядом с жертвой найден был топор с отпечатками – к сожалению, опять же, не убийцы. Добавьте сюда чрезмерное алкогольное опьянение, так сказать, пострадавшего, и, не будь Дима совершенным простаком, мог бы давно уже сидеть дома, причём даже не под подпиской – чистой воды самозащита и ничего более. Проходил мимо, зашёл спросить дорогу, нетрезвый общеизвестный хулиган бросился с топором, за что и получил по голове, причём исключительно кулаком, никакого превышения пределов необходимой самообороны. А то, что вовремя не остановился, так это состояние аффекта, только и всего. В принципе, ничто Диме не мешало в любой момент объявить изначальные показания полученными под давлением и, помахав ласково ручкой, отправиться восвояси. Оставалось лишь надеяться, что бедняга не прозреет, и, дабы исключить возможность консультации с сердобольными опытными рецидивистами, опасному преступнику предоставлена была отдельная камера.

Таким образом, помимо взбесившегося начальства, сроки поджимали ещё и вследствие данного сугубо объективного обстоятельства. Дело требовалось сдать как можно быстрее, иначе вполне реальной представлялась возможность получить неполное служебное за содержание под стражей невиновного, а в таком случае о майоре к тридцати двум он мог бы окончательно забыть – на фоне тотального сокращения кадров и должностей вопрос заключался бы уже в том, как просто удержаться в рядах.

Тут, как назло, подоспел со своей беспутностью младший брат. Всеобщий любимчик, так что и Слава его обожал, умница, весельчак и поклонник не совсем законных способов поднятия настроения, залетел с пятьюдесятью граммами «твёрдого» на кармане. Под негласным покровительством старшего он торговал уже давно, но осторожно, сбывая проверенным дилерам по плитке и никогда не имея ничего при себе. Однако со временем расслабился, обленился и потерял, как водится, бдительность. Не заподозрить худого мог только беспросветный олух, которым Тоха уж точно не был: страждущий дешёвого кайфа, разыскивая его в ресторане, где тот для отвода глаз трудился официантом, дважды назвал громко его фамилию, при том, что имя Антон отнюдь не самое в их краях распространённое. Тех, кто брал по мелочи, следовало неизменно отправлять по адресу, но то ли взыграла жадность, или не оказалось под рукой телефона, что по рассеянности забыл в то утро дома, только доверчивый продавец отправился в туалет, залез в сливной бачок и тут же был под белы ручки «принят» коллегами из ГНК.

Народ там был, почитай, что знакомый – не раз бардачили вместе в бане, но на запрос о межведомственной толерантности получен был краткий и, к сожалению, ожидаемый ответ. Им спустили сверху повышенные разнарядки, контролируется всё лично шефом из области, а, главное, не веди себя как последний бездарь, тогда и проблем никаких не будет. Мелкая сошка обещала сдать им промежуточное звено уровня пониже среднего, так кто же знал, что им окажется родственник коллеги из соседнего, почти что, здания. К тому моменту, когда сверкнула в протоколе знакомая фамилия, по начальству уже доложились о раскрытии мелкооптовой сети, да ещё и получили указание рыть дальше. Что было совсем уж неожиданно, ведь дальнейшее расследование обычно передавалось непосредственно в управление, где ожидаемо попадало в долгий ящик: верхушка каналов сбыта давно и успешно работала на хозяев в профильных погонах. Здесь, однако, нежданно-негаданно попали, видимо, на конкурентов и стихийный альтернативный канал приказали решительно искоренить, а посему и перспективы вырисовывались плачевные. Как назло, излишне самоуверенный братик вёл себя почти что нагло, уверяя оперативников, что вскоре покинет неуютные стены их мрачного заведения, попутно предлагая скромную мзду за возврат дорогостоящего вещдока. Ребята участливо писали ему на бумажках: «Замолчи, болван», но Антон к доводам рассудка оставался глух, уповая на могущественного – досадное в текущих обстоятельствах преувеличение, родственника и покровителя. Кончилось тем, что со дня на день ожидали отправки смутьяна «в центр», и страшно было представить, чем это всё могло закончиться.

Что-что, а боль Тоха уж точно не смог бы вытерпеть и до кучи с поставщиком наверняка бы сдал им и увенчанного кокардой Вячеслава, который, что удивительно, злобы в ответ на предательство не чувствовал. В человеческой особи сильна потребность любить, и весь цинизм, ненависть и потребительское отношение к себе подобным уравновешивались у Славы чрезмерной привязанностью к «младшенькому», как он ласково называл неисправимого бабника, наркомана и дебошира. Умудрявшегося, тем не менее, оставаться гордостью семьи – хотя не смог окончить даже училища, и усладой соседей – накачавшись амфетамином, частенько от нечего делать помогал окрестным бабулькам по хозяйству. С детства баловень судьбы, не знавший умеренности или страха под сенью криминального братца, тот вырос жизнерадостным, лишённым комплексов вечнозелёным домашним растением, которое поливают, культивируют и до отвала кормят удобрениями всех мастей. «Хоть кому-то в нашем роду привалило беззаботного житья», – радовался, глядя на него, старший, и степень беззаботности Антона отчасти сделалась мерилом собственной влиятельности и успешности для Славы. Вопреки девятой заповеди, да и философии в целом, последний знал: сложись всё таким образом, что пришлось бы выбирать между собой и бестолковым, абсолютно неприспособленным к реальной жизни братцем, он бы пожертвовал карьерой, а то и вовсе свободой во имя того, кому вряд ли удастся сделать и десять шагов без постоянного присмотра нежного заботливого Славика – жестокого карьериста, прославившегося за бесчеловечность даже там, где по должности положено смотреть на людей как на строительный материал для делопроизводства.

Он помнил все его детские выходки, по сути ощущая себя отцом – достойным называться так сильным мужчиной, а не амёбоподобным батей, променявшим их обоих на банку и домино. К слову, на папашу давно хранилась у него в сейфе увесистая папочка, где под любовно выведенной готическим шрифтом фамилией, с присущей основательностью доказывалось участие родителя в хищении имущества с родного комбината в сотрудничестве с обеспечивавшей сбыт краденному бандгруппой за забором. Итого повторяющиеся эпизоды в составе ОПГ, от семи до десяти и страх вперемешку с уважением на лицах коллег, при виде как кто-то во имя чистоты мундира не останавливается ни перед чем. Слава хотел рвануть так к подполковнику, наиболее тяжёлая ступень, преодолеть которую – значит, решительно и навсегда застолбить себе место в ареопаге начальства. К тому же, растянутое на годы удовольствие куда приятнее сиюминутной радости, и, встречаясь с отцом за издевательски традиционным – ещё со времён тотальной бедности – новогодним столом, он мысленно с наслаждением примерял на того тюремный бушлат. С некоторым, разве что, сожалением, признавая, что одёжка окажется впору, да ещё и, пожалуй, отучит неисправимого алкаша выпивать: курорт, а не пенитенциарное учреждение.

В итоге Тоху нужно было вызволять, счёт пошёл уже буквально на дни, а спасательный круг не появлялся. Тогда в какой-то неприлично материнской агонии Слава добился приёма у областного начальства, где, в неполные три минуты изложив суть дела, пообещал сделаться безропотным верным слугой на коротком поводке у смежного ведомства, если тому угодно будет пощадить нерадивого отпрыска. Известное правило всякой охранительной – через «е» – структуры гласит, что стукачей много не бывает, и приятно стройный по контрасту с обычными коллегами-ментами полковник распорядился дело развалить, отправив на доработку. Обвиняемый, при более пристальном взгляде, оказался невинно пострадавшим случайным прохожим, давшим требуемые показания, как выяснилось в процессе следственных действий, исключительно из страха «ощутить в противном случае обувью по морде». Понятые объявлены были вымышленными, а сотрудники превысившими, хотя и незначительно – взыграло ведомственное рвение, служебные полномочия. В профессиональном ателье что пошить, что раскроить обратно материал могут буквально в одночасье. Главное же заключалось в том, что «старшему наркозащитнику» – продуманная издёвка вездесущих гэбистов – приглянулся непривычно искренний опер, рискнувший всем ради проштрафившегося братца. В обойме любой карательной машины беспринципной публики всегда в избытке, а потому и запрос на человечность, хотя бы в единственном экземпляре да на правах деревенского дурачка, изредка, но присутствует.

Таким образом, меньше всего думая о карьере, Слава, наконец-то, оказался в нужном месте и в нужное время, превратившись в отдушину для могущественного покровителя. Отчасти даже заслуженно появились в свете долгожданных лучей настоящие крылья, от перспектив приятно кружилась голова, и судьба медленно, зато уже, казалось, необратимо, стала поворачиваться к нему лицом. Он так долго этого ждал, так часто проживал момент решительного перелома в мечтах, что, столкнувшись с удачей лицом к лицу, поначалу слегка оробел. Так вдруг жутко сделалось при мысли о возможности ошибиться, сделать неверный шаг или хотя бы сказать лишнее слово. До тех пор он, по сути, и не понимал, как многого уже достиг, пробившись по карьерной лестнице не то что с низов – вынырнув на поверхность из самой что ни на есть задницы.

Глава VI

Одного alter ego Дмитрию вскоре стало мало, и он взялся за создание нового. Не то чтобы Игорь ему как-то надоел, но становилось ясно, что тот, наиболее вероятно, останется весьма поверхностным и хотя продолжит служить безотказным инструментом для покорения недоступных красавиц, дальше продвинется вряд ли. Поначалу казалось, что именно там, в мире эротики, где жаждущие внимания девы любыми, не исключая и весьма изощрённые, путями стараются завладеть благосклонностью лучшего из мужчин, лежит его голодная страсть, но практика, если можно было так сказать о регулярном воображаемом сексе с фотомоделями, иначе – девушками с фотографий, показала, что тонкому ценителю прекрасного со шпателем в руках банального гарема явно недостаточно. Дима и отдалённо не представлял себе масштабов подобного удовольствия, что иного мужчину поглощает целиком, навсегда превращая в добровольного раба женских прелестей. Благодаря ли духовному началу или вследствие отсутствия подходящего опыта, венцом карьеры беззаветного мечтателя порнопродюссер не сделался.

Приученный технологией квартирного ремонта к стратегическому мышлению – ведь, к примеру, прежде чем давать команду штробить, хозяину следует определиться с дизайном будущего помещения до мельчайших подробностей, не исключая и расположение электроприборов, а, значит, и электрических розеток, Дима ко всему подходил основательно. Вычитав про некий тропический рай на Гоа, где тепло чуть не круглый год, а мир населяют сплошь доброжелательные улыбчивые индусы, он в течение месяца изучил предмет досконально. Конечно, ему не довелось увидеть вживую ни бескрайних пляжей, ни величественного спокойствия океана, ни живописных кровавых закатов, но описание сих, весьма посредственных, к слову, чудес и без того набило оскомину всякому посетителю тематического форума, да и качественных снимков, следовало признать, на просторах сети оказалось завались. Пляжные вечеринки – не пошлятина из телевизора, когда богато насиликоненные куклы вальяжно ступают в каблуках по мраморному пространству вокруг бассейна, а настоящие, где вместо фешенебельного клуба – обычное кафе, публика напоминает завсегдатаев хиппи-фестивалей семидесятых, меню пестрит не замысловатыми названиями подозрительно изысканных блюд, но демонстрирует наличие лишь свежевыловленой рыбы, свежесвареного риса и свежевыжатого сока. «И всего-то по одному доллару», – как не к месту добавил некий безымянный турист, довольный случаю проявить эрудицию. Знатоку, которым быстро сделался онлайн-путешественник Дмитрий, хорошо известно, что открывать почтенным азиатам глаза на истину чрезвычайно опасно, неровен час – встретишь в захудалом ресторанчишке соотечественника-официанта, и ценник сродни российскому: молчание – золото.

Таким образом, нового героя, столь беспардонно ворвавшегося ранее в повествование, звали Ники, от английского Nicky, то есть Николай, или попросту Колян. Подсознательно близкое имя по умолчанию обеспечивало тому известную долю симпатии родителя, которая вряд ли проснулась бы при виде какого-нибудь тощего растамана по имени Франсуа. Однако, в силу того, что тема лёгких наркотиков всегда интересовала пытливого автора, Ники сделался выходцем из Бельгии – проще, конечно, было прописать его в объятиях Амстердама, но Дима старался уходить от избитых штампов. Граничащее с оазисом свободы независимое государство безвизового режима, то есть по-нашему – соседняя область, обеспечивали его жителю достаточно возможностей припасть к источнику наслаждений без необходимости становиться закоренелым торчком, коими, вне всякого сомнения, являются все поголовно жители Нидерландов младше тридцати пяти – пополнить багаж знаний о Голландии усидчивости не хватило и пришлось довольствоваться стереотипами. Ники владел – нет, работал управляющим, что на практике – заведение рассчитано было максимум на шестьдесят посадочных мест – означало по совместительству и должность администратора в некоем полукафе-полуклубе на известном пятачке побережья, где вот уже два десятка лет концентрировалась ночная жизнь. Место не то, чтобы ах, но всё-таки – на фоне остальных смотрелось вполне прилично, ибо имело относительно чистый туалет, полноценный диджейский пульт, неплохой звук с посредственным светом и, конечно же, фонтан – в самом центре действа. Последнее лежало исключительно на совести Дмитрия, ведь хотя благословенная богом земля и не знала морозов, что упрощало инсталляцию конструкции, практической, равно как и эстетической, пользы таковая явно не несла. Но здесь архитектор оказался непреклонен, забыв и про всегдашнюю привычку к реализму – ему хотелось этот чёртов фонтан и всё тут. «В конце концов, должна же быть хоть какая-то изюминка», – резюмировал он, и белая, с претензией на античность, статуя то ли тролля, то ли располневшей на высокоуглеводной диете Афродиты поместилась в центре невнятного круглого сооружения диаметром три метра. Пришлось даже зарисовать для ясности, а заодно уж и нанести на план всё остальное. Вышло очень ничего, тем паче, что непредвзятым судьёй выступал всё тот же художник. Бьющая вверх струя создавала некий центр притяжения, он же – центр танцпола, к которому подсознательно тянулась накачанная химикатами туристическая масса, чтобы восторженно бесконечно наблюдать. «Excusez-moi, – всё-таки выходец из французской части, – а когда же они заказывать алкоголь будут, если от этой картины глаз не оторвать», – посетовал Ники, как всякий радеющий о деле порядочный сотрудник, забеспокоившись о норме прибыли, и тут же был урезан до вдохновлённого жаждой свободы усталого романтика, слегка не от мира сего, волею случая назначенного на руководящую должность. Клуб тут же перестал приносить доход, и это легко в основу весьма правдоподобного конфликта между собственником бизнеса и управляющим. Первый нудел про рупии – или какая там валюта в Индии, второй пытался безуспешно втолковать недалёкому коммерсанту, что заведению полагается иметь своё лицо, ни на что не похожий антураж и лишь тогда, по прошествии времени, когда это действительно станет их визитной карточкой, обрушится на головы учредителей заслуженный поток из денежных знаков. «Мне не нужны сверхдоходы в будущем, мне требуется стабильная прибыль уже завтра», – упирался на ломаном английском проклятый Сингх, и тогда Ники – даром что дитя воспитанной нации, махнув рукой, уходил прочь. Причину, по которой этого во всех смыслах некомпетентного работника до сих пор не уволили, ещё предстояло основательно продумать, но пока что фонтан требовал жертв, и неуёмная тяга к творчеству добавлена была в характер до той поры легкомысленного бельгийца. «Надо, значит, надо», – закончив прения, поставил точку Дима и, как после окончания долгой кропотливой работы, удовлетворённо выдохнул. История ему уже нравилась, не терпелось продумать несколько тематических вечеринок, но тут стало клонить в сон, пелена дремоты медленно опускалась с потолка всё ниже, покуда всё не провалилось в небытие. Тут же зазвонил мобильный телефон, вернув его к делам сугубо насущным.

«Алё, мне тя порекомендовали сортир отделать», – подчёркнуто грубый, с высоты собственного положения, зачем-то всплыл из ненужных теперь воспоминаний голос менеджера по продажам бытовой техники или, в лучшем случае, автосалона непрестижной марки. Опыт научил Диму сразу и безошибочно определять потенциального клиента. Такой сам не может вбить и гвоздя, чем гордится неимоверно – белый воротничок; впрочем, быстро сдувается, по мере продвижения ремонта к середине, когда проявляются очертания будущего красочного толчка, стеклянных полочек под бумагу и непременно подвешенного – как в лучших домах – к стене туалетного ёршика. Перейдя экватор, тот станет и вовсе обожать мастера, превращающего квадратный метр обычного сральника в произведение искусства, откуда не хочется выходить. «Так вот и жил бы тут», – чуть не пустив от умиления слезу, выдавит из себя счастливый заказчик, осматривая свой новый будуар – истинное значение слова так и останется для него тайной. В подобных случаях требуется поначалу принять навязываемый тон, чтобы затем, если имеет место оскорблённое эго, вдоволь по ходу пьесы отыграться. Дима обострённым чувством собственного достоинства явно не страдал, а потому брался охотно. Такая работа сулила хороший заработок за весьма короткое время: накладок с ликвидностью и, соответственно, задержек в материалах не предвиделось, а на мечту о волшебном нужнике, скорее всего, бросались все добытые потом и кровью немногочисленные ресурсы – в агонии ремонта те, кому не посчастливилось накопить на что-то серьёзное, целиком, в том числе материально, отдавались одной конкретной задаче, так что и за шкаф-купе или плитку в ванной можно было брать втридорога, если речь шла о «рекомендации». Такого рода отзывы, как правило, давали всё те же работяги, чаще всего оконщики. Народ самый высокомерный, полагающий свой труд не менее «комплиментарным», как дословно выразился один такой мастер, чем «производство нанотехнологий». Подобно малограмотным выдвиженцам тридцатых, бравировавших иностранными заимствованиями из Маркса, они просто обожали наукоёмкую приставку, видимо, находя в ней отклик юношеской любви к былому величию созвучной попсовой группы – даже ударение ставили на последний слог. Нанофурнитура, наностеклопакет, даже наноручки – дверные, конечно, так что обычное окно не зарекайся уже и ставить. «Надо делать нано», – чересчур идиотское для рекламного слогана, тем не менее, успешно перекочевало в стекольный народ.

Определённое неудобство заключалось в том, что по каждому подобному звонку требовалось съездить на место – исключительно ради более тесного контакта с вознамерившимся улучшить жилищные условия: при личной встрече уболтать куда легче, чем по телефону. В условиях столицы, разросшейся до отдалённых пригородов, такое путешествие в оба конца могло занять и полдня, оказавшись в итоге безрезультатным, но приходилось идти на риск. К тому же, вопреки извечным жалобам на загруженность, работяги его профиля большую часть времени бездельничали в ожидании очередного заказа, и прогулка на общественном транспорте часто оказывалась даже полезной, ибо выводила из состояния многодневного полудрёма, вызванного сочетанием дешёвого пива и кабельного телевидения. У самого Димы отношения с алкоголем были весьма нетипичными – тот в компании не пил вообще. Сие преступное, по мнению коллег, воздержание явилось следствием целого ряда причин, но главной была всё же одна. Держать сорокоградусную банку он не умел совершенно и, хотя агрессивным или занудным не становился, на ногах держаться отказывался, передвигался на четвереньках, оставляя по углам недопереваренную пищу, шумел, в безуспешных попытках подняться ломал мебель, бессильно обвисал на руках тех несчастных, кому приходилось тащить его до дома, и затем ещё два дня страдал сильнейшим похмельем. Эксперименты с Бахусом, таким образом, были закончены ещё в ранней юности, и с тех пор к крепкому Дима уже не возвращался, превратив и без того чрезвычайно выносливый организм в подобие вечного двигателя: не уставал вообще, никогда не болел и мог не спать хоть трое суток подряд – сочетание качеств, обеспечившее ему репутацию незаменимого человека, если требовалось в сжатые, а хоть бы и вовсе фантастические сроки закончить какой-нибудь ремонт. Завершало образ полное отсутствие всякой снисходительности или просто жалости к себе: несгибаемый боец, к счастью, не востребованный текущим историческим процессом на что-либо, кроме деятельности исключительно созидательной. Чужому влиянию поддавался с некоторой даже радостью, ибо всегда был охоч до нового, вот только желающих заиметь верного оруженосца так и не нашлось: простоватый искренний чудак – плохая компания для охоты на девочек, особенно, когда «не пьёт, не курит, не танцует» – беспросветно скучный тип, одиночка по призванию, кому такой нужен.

Однако желающие всё-таки нашлись – пусть выдуманные, но зато весьма неординарные личности, каждый вполне успешно блистал на вверенном ему чутким создателем поприще. Успешный москвич, тяготевший к буддизму европеец и, для завершения священной троицы, безработный сорокалетний римлянин, пробавлявшийся игрой на гитаре. Этот последний был настолько не уверен в себе, что даже места постоянного не имел – ретивые конкуренты гоняли его отовсюду, где проходили туристические денежные тропы, а местный народ щедростью не отличался вот уже две с лишним тысячи лет. Имя получил соответствующее – Рони, более подходящее для собаки, но задачей его, в отличие от остальных, было не воплощать мечты, а, наоборот, исправно напоминать, что и нынешнее положение автора кое для кого запросто потянет на недостижимый идеал существования. Бедняга жил в квартире выжившей из ума тётки, вот-вот готовой переселиться в мир иной, превратив любимого, но бестолкового племянника в бездомного, поскольку трепетные наследники-дети уже поделили жилплощадь и всяким двоюродным прихлебателями места там не нашлось. Многоквартирный дом примыкал к железной дороге, ведущей из аэропорта в город, так что поезда сновали круглосуточно, но окна с апреля по октябрь, когда южное солнце палило особенно нещадно – сторона оказалась западная, закрыть нечего было и думать. Кондиционер в их районе считался роскошью – не сам по себе, но счета за электричество, им потребляемые, и душными ночами жильцы страдали от бессонницы, ругали чёртово правительство за дороговизну энергоносителей и нервно ворочались, прилипая к мокрым насквозь простыням. Тётя Анет владела в этой резиденции однокомнатной студией с большим чуланом, куда, помимо бесчисленного хлама, весьма удачно поместились и двухэтажные нары – на случай визита дорогих гостей. Последние не баловали её годами, поэтому, чтобы хоть как-то бороться со скукой, на нижний ярус временно подселили нерадивого отпрыска младшей сестры, презревшей родительские заветы и отправившейся на поиски счастья за океан. Откуда, вместо состояния, она привезла лишь преждевременную старость, надорванное тяжёлым физическим трудом здоровье и хилого, вечно болезненного сына, призванного осчастливить её на склоне лет.

Его папаша был посредственным музыкантом, игравшим на гитаре по средней руки нью-йоркским ресторанам всё – от джаза до рок-н-ролла, часто за один только ночлег да еду, и потому сына, едва тому исполнилось восемь, отдали на музыкальные курсы, дабы продолжить славную традицию ирландских бардов. У матери от жизни осталось лишь прошлое, а от прошлого – лишь богато приукрашенные, а часто целиком выдуманные не больно-таки яркие воспоминания, и в этих историях похититель её сердца представал в виде рокового красавца, походя разбивавшего девичьи сердца, но споткнувшегося на римском профиле молодой официантки. Которой тогда перевалило уже за тридцать, а чрезмерной привлекательностью она не страдала и в юности, но обе сестры прощали ей тягу к преувеличениям, выслушивая раз от раза всё более шикарную историю этой пылкой, но кратковременной любви. Джон, сын узколобого фермера из Оклахомы, о своей исторической родине знал лишь то, что там все сплошь рыжие, но полагал этого более чем достаточным, тем паче, что был патриотом, американцем в третьем поколении и в глубине души не верил в существование заграницы. Всю мировую историю он полагал одним сплошным надувательством, умелой выдумкой какого-нибудь голливудского сценариста-фантаста, до сих пор, надо думать, получавшего за то внушительный авторский гонорар. «Там, – он поднимал указательный палец вверх, привлекая внимание завсегдатаев сельского бара, – на другом конце Земли, что-то, безусловно, имеется, но уж точно не королевы и принцессы в шикарных замках, откуда им взяться в эдакой вонючей дыре, коли даже у нас их отродясь не видали? Это всё телевидение, у них огромные павильоны на западе, проданные за ненадобностью бывшие испытательные полигоны НАСА, где возвели все эти Эйфелевы башни с Луврами, и сдают в аренду любому, у кого есть деньги и желание снять очередное кино про Европу. Иначе как объяснить тот факт, что во всех фильмах декорации одинаковые? В реальной жизни всё это старьё давно посносили бы и настроили небоскрёбов, а уж потом взялись бы причитать, как у нас об индейцах. А тут, гляди, стоит годами наполовину разобранный ихний Колизей, и никому в голову не придёт его окончательно демонтировать или, наконец, достроить, чтобы проводить там футбольные матчи. Какой, ответьте мне, смысл мэрии содержать эту махину впустую, без прибыли?» Аргументы убеждали нетребовательных землепашцев, которым всякая история была в радость – не всё же только напиваться до чёртиков, повторяя донельзя приевшийся цикл.

Именно жажда открытий и согнала пытливого Джона с насиженного места, отправив на покорение Манхэттена, где в приглушённом свете баров Ист-Виллидж он заодно надеялся отыскать себе красавицу-жену: «Здешние уж больно уродливы, а я всё-таки поэт и музыкант, творческая личность», – и он отправлял воздушный поцелуй матёрой грудастой стриптизёрше, которой одной готов был подарить радость обладания собственным телом, но она, зараза, хотела денег, которых у всякого порядочного творца никогда не бывает. В столице – не зачуханный же Вашингтон всерьёз полагать центром мировой державы – ему поначалу сопутствовала удача: уставшие от тотальной урбанизации клерки отдыхали душой под ритмы провинциального гитариста, но на беду тот чересчур поспешно записал себя в знаменитости, повысил в три раза ставку, и звезда его славы так и не взошла на ресторанном небосклоне. К моменту знакомства с роковой итальянкой он уже был нищим, частенько игравшим поклонникам гастрономии на углу Восемьдесят Первой и Бродвея, а потому ухватился за возможность получить кусок хлеба и крышу над головой – для завсегдатая скамеек Центрального парка карьера поистине блестящая. Он покорил её сразу, когда, улыбнувшись, тряхнул эффектно немытой гривой и предложил составить компанию за ужином – после закрытия ресторана ему полагались щедрые чаевые в виде рагу из всех невостребованных и подлежащих списанию продуктов: богатая калориями трапеза давно сделалась его единственной обильной пищей за неделю. Девушка потупила взор, ответно улыбнулась, обнажив кривые зубы, и прошептала в ответ: «Я согласна», подразумевая готовность угостить кавалера бутылкой дешёвого виски и заодно разделить с ним одинокую холодную постель.

Считая Джона талантливым, покорительница Нового Света сделала на него последнюю, решительную ставку и проиграла, получив в виде запоздалого утешительного приза Рони, названного так в честь президента Рэйгана, по мнению вскоре исчезнувшего отца: «Наиболее выдающегося в плеяде выдающихся государственных деятелей Америки». Помимо необходимости кормить заболевшую после родов мать и вечно голодного отпрыска, Джону, в конце концов, надоело выслушивать басни про красоты Италии, великолепный климат и доброжелательных, вечно улыбающихся жителей – после долгих лет добровольного изгнания Родина казалась её заблудшей дочери сущим раем. Супруг же до сих пор называл Техас Южной Америкой, а Миннесоту Северной и знать не хотел о всяких там континентах, океанах и прочих Африках – в его мировоззрении эта опрометчивая интернациональная связь и без того проделала основательную брешь. В результате оскорблённое самосознание взыграло, и он сбежал, прихватив из идеологических соображений те немногие ценные вещи, которыми удалось обзавестись хозяйке за годы работы одновременно официанткой и посудомойкой.

Поцеловав мраморный пол родного Фьюмичино и поблагодарив сестёр за высланные на билет деньги, сгорбленная пожилая женщина, вручив старшей крохотный свёрток, отлучилась в туалет и исчезла ещё на шесть лет. Малютку Рони понянчили, обласкали, показали родне и… сдали в приют, где тот провёл лучшие свои годы, покуда материнский инстинкт не вырвал его из объятий католических монахинь, дабы сын мог скрасить родительнице последние месяцы земного пути. Прощание растянулось до совершеннолетия Рони, так что, выполняя роль сиделки, он не получил никакого образования, научившись лишь читать, бренчать на гитаре и понимать нотную грамоту, но большего от него и не требовалось – чтобы менять утки да выполнять чужие прихоти Эвклидова геометрия уж точно не нужна.

Несмотря на все связанные с ней невзгоды, он искренне полюбил свою родину, которой считал Лацио, хотя судьба в роли чересчур импульсивной матери вписала ему в паспорт местом рождения далёкий Нью-Йорк. Загадка Вечного Города, что неизменно притягивала бесчисленные толпы почитателей его красоты, тем не менее, оставалась для туристов неразгаданной. «Чтобы понять его, нужно быть римлянином», – поучала малыша тётя Анет, и лишь много позже, разменяв сорок, Рони – несмотря на внушительный возраст все вокруг продолжали звать его так, наконец-то раскрыл эту тайну. Как и полагается истине, на первый взгляд она казалась поверхностной, но познание есть долгий терпеливый процесс, а не мгновенное озарение. На площади, примыкавшей к величественному зданию Пантеона, где три оставшиеся стороны занимали рестораны, предназначенные для богатых немцев, голландцев и прочих англосаксов, один случайно затесавшийся, но, по-видимому, состоятельный итальянец поучал свою миловидную спутницу.

– Сделай мне одолжение – оставайся собой. Поверь моему опыту, – аргумент весомый, ибо джентльмен был лет на двадцать моложе юной дамы, похожей на студентку младшего курса, – счастье нельзя завоевать. Ты красива, и перед тобой расстилается вся жизнь – любовь найдёт тебя сама. Половина моих лет уже позади, и про себя я могу с уверенностью сказать только, что не отвратителен, но даже я не хочу сейчас бороться. И без того слишком многое приходится нам вырывать у провидения зубами, обеспечивая независимость и состоятельность, так хотя бы здесь и сейчас давай не будем разыгрывать банальную сцену из посредственного спектакля. – Напевая «It’s a little bit funny», заинтригованный Рони придвинулся ближе к говорившему, будто бы в надежде на чаевые. – Уникальность этого города, почему я и привёз тебя именно сюда, в том, что здесь ты никогда не будешь действующим лицом. Ты всего лишь зритель в партере, расположившийся достаточно близко, чтобы улавливать тончайшие детали представления, различая даже мимику на лицах актёров. И всё равно ты только наблюдатель, хотя бы даже и за самим собой. Вечный Город жил и всегда будет жить так, как угодно ему одному. Он может закрутить нас в любовном танце, придавить тяжестью внезапно вспыхнувшей страсти, а может оставить приятелями, чья недолгая дружба иссякнет, когда окончатся эти выходные. Здесь нам ничего не остаётся, кроме как забыть об уловках. Мне – об амплуа пресыщенного любимца женщин, тебе – о якобы сохранённой до сих пор невинности, призванной избавить молодость от посягательств давно уже не привлекательного мужского тела, – кстати, опасно так преувеличивать чьё-либо благородство. Мы проплываем сквозь него, будто две щепки, влекомые течением Тибра, который, взяв на себя роль судьбы, или сведёт нас вместе, или, что вероятнее, прибьёт к разным берегам. Возможно, тебе покажется это безволием, но всё как раз наоборот. Прожить хотя бы два дня не так, как положено, велят обстоятельства или даже настойчиво требует разум. А просто их прожить.

Терпеливо выслушав спутника, юная особа понимающе кивнула, выдержала многозначительную паузу и, уверенная, что сделала для красоты момента достаточно, скромно потупила глаза – к телефону, чей экран призывно засветился от только что полученного сообщения. Из длинной речи своего vis-a-vis она уяснила главное: провести ночь в дряблых объятиях болтливого, рано облысевшего мужчины сильно средних лет не придётся, а, значит, поездка складывались так, как и было запланировано: прогулки под луной, дорогие рестораны и вынужденный – ах, кто же знал, что вечерами здесь будет так холодно, забег по магазинам. Ей было нетрудно в ответ подарить щедрому ухажёру парочку упоительно нежных поцелуев на испанской лестнице, поддержав, таким образом, его уверенность в собственной неотразимости ещё лет на десять, но отдавать себя на поругание этому, пусть и довольно-таки милому, но почти уже старичку, совсем не хотелось. Вся эта претензия на романтику – временами он напоминал ей собственного дедушку, что любил, царство ему небесное, читать лекции о чистоте нравов, порядочно смешила. Несчастной девушке подчас приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в момент очередного душевного излияния, что вызывали у неё ассоциации с вялым семяизвержением таких вот хорохорящихся мужчинок за сорок. Они, наивные, всерьёз полагали, что возвышенная болтовня и придуманная ими, непременно вселенская, мудрость, смогут – не то, что заменить – перевесить достоинства молодого симпатичного парня, который, хотя и не знает наизусть все полотна Рафаэля, зато без долгих слюнявых интерлюдий умеет брать то, что ему причитается. Ах, какое это было бы блаженство, ощутить себя в руках пышащего свежестью красавца, при одном взгляде на которого там внизу становится тепло, а то и сразу горячо. Жаль, что такие редко готовы раскошелиться и на посредственный ужин, не то что пятизвёздочный люкс у Barberini. «И почему всегда обязательно чем-то жертвовать, что за проклятая несправедливость?» – подумала она, сопроводив мысль не очень уместным в текущих декорациях – раз уж чёртовому старпёру захотелось поиграть в театр – вздохом разочарования.

Тогда же уличному певцу открылось, что Рим имеет «оконечность», что-то обратное от завершённости, но притом круглое.

Тут его погнали с площади карабинеры, и он ничего уже не смог разобрать, кроме того, что умудрённый жизнью любитель молоденьких девочек, будучи частенько отставленным, бродил ночами вокруг Капитолийского холма – путь, к слову, неблизкий, покуда очередная, устоявшая под натиском его обаяния красотка мерно посапывала на двуспальном любовном ложе. Бывало, что особенно невосприимчивые к философии стареющего жизнелюба не снимали в постели даже верхнюю одежду, но это уже оставалось на совести воображения Рони, который, однажды заработав по прихоти одного щедрого русского двести евро, пригласил знакомую в ресторан при отеле, где предусмотрительно снял баснословно дорогой номер. Из многих ярких впечатлений того дня, среди которых преобладало унижение, ему отчего-то запомнился сильно пьяный и дурно одетый сибирский медведь, что швырял деньгами, хлебая из горла тончайшую виноградную симфонию Baccarossa одиннадцатого года. Не столько, в общем-то, он, сколько божественно красивая женщина, смиренно ожидавшая завершения привычного, судя по усталому, но отнюдь не удивлённому выражению её лица, ритуала знакомства с культурными достопримечательностями. Дыша перегаром и держась, в надежде сохранить равновесие, за тщедушную фигуру Рони, неутомимый гуляка требовал от него исполнить какую-то тарабарщину на родном языке, что-то про центральную станцию – наверное, вокзала или метро, и угомонить поклонника славянского фольклора не было никакой возможности. Когда, наконец, с последним глотком отправилась в его бездонное нутро завершающая треть бутылки, и во весь рост встала проблема дозаправки, изобретательный мужлан достал зажигалку, затем извлёк из смятой пачки наличных купюру в пятьсот евро, ударил ею по носу опростоволосившегося исполнителя и демонстративно сжёг, бросив пепел в футляр от гитары, на дне которого к тому времени уже покоились две бумажки по пятьдесят и одна сотенная. Оскорблённый, он хотел было забрать обратно и их, но подоспевшая вовремя подруга схватила его под руку и с силой, неожиданной для своей сказочно тонкой фигуры, рванула на себя. Медведь, ко всеобщему удивлению – а собралась уже небольшая толпа, немедленно повиновался, пробормотал что-то на своём варварском наречии и, поддерживаемый сексуальной подругой, зашагал прочь. Напоследок та, видимо, желая извиниться, подарила чуть было не оставшемуся совсем без заработка Рони взгляд, полный такой нежности, что секунда та уверенно заняла верхнюю строчку в перечне лучшего, что случалось с ним за прошедшие тридцать восемь лет, то есть с тех пор, как он себя помнил.

Подобных эпизодов у всякого уличного барда не счесть, но герой Мити, в отличие от коллег по цеху, умел искренне порадоваться хорошему, что, хотя и редко, но всё-таки с ним случалось. У него даже был для этого специальный дневник, куда он записывал всё, что стоило бы иногда вспоминать и, когда на душе становилось совсем уж тоскливо, перечитывал лучшие главы летописи собственной жизни. Теория наполовину пустого и полного стакана, хотя бы в нём было и вовсе на донышке, нашла в лице одинокого нищего гитариста, уже примерявшего статус бездомного, наиболее причудливое своё воплощение. «Сколь бы ни казалось всё плохо, – рассуждал тот, – всегда есть надежда, что завтра будет лучше. А коли брюхо набито, то и вовсе горевать не о чем – у сытого никто не отнимет его снов, в которых он обязательно получит всё, что пожелает». «Мировоззрение жалкого ничтожества, недостойного коптить небо», – уже обездвиженная и готовившаяся умереть напоследок поделилась с ним по этому поводу мать, но стоит ли принимать во внимание мнение той, кто за долгие годы не познал и мгновения искренней радости.

В этой истории нашла отклик Димина обида на собственную мать, вечно занятую женщину, полагавшую – и совершенно этого не скрывавшую, его бестолковым оболтусом, нескончаемым источником хлопот и расстройств, позором семьи и наказанием за какие-то давние, покрытые завесой тайны, грехи. Будучи ребёнком, то есть поначалу ещё пребывая в мире иллюзий, он как-то пытался заслужить её похвалу, но, повзрослев, бросил неблагодарное занятие, сосредоточившись на собственных проблемах, благо у него их всегда оказывалось с избытком. Страх, что подобная участь постигнет и его будущих детей, во многом обуславливал чрезмерную избирательность при выборе подруги жизни, и одиночество сделалось его единственным верным спутником. Человеку свойственны крайности, и воспитание превращается то в безмерное чадолюбие, порождающее избалованных нарциссов, то в марафон претензий к неблагодарному отпрыску, и тут уж личность развивается как придётся. Диме досталась самостоятельность вкупе с умением надеяться лишь на себя, но довеском шла и закомплексованность, неуверенность и вечно заискивающий взгляд – набор достаточный, чтобы гарантировано избавить мужчину от всякой возможности подняться выше уровня захудалого середняка. Ему и это удавалось плохо: за тридцать лет он успел лишь обзавестись ремеслом, съёмной халупой на окраине Москвы, репутацией незаменимого работника и подержанной иномаркой с правым рулём – весь нехитрый багаж на излёте первой половины жизни. Впрочем, не стоило забывать про Милу, а заодно про трёх близких до неприличия друзей, столь же верных, сколь и нематериальных. «Отче наш, иже еси на небеси», – слышал он ребёнком в церкви, но его небо было всегда при нём и населено, к тому же, личностями куда как более интересными, нежели троица занудных праведников, чинно восседающих на кучевых облаках. Места для бога, таким образом, в душе уже не осталось, хотя библейские истории, в вольном пересказе и с крамольными подробностями, он очень любил, но этим тяга к вере отцов исчерпывалась. Их классный руководитель, историк Денис Алексеевич, последние два года до окончания школы был ревностным атеистом, позитивистом и яростным антиклерикалом, так что в информации недостатка не ощущалось. Невысокого роста, сам будто ещё школьник, их авторитетный вождь, будто проповедь с амвона, вещал о преступности идеи Бога, том опасно развращающем действии, что оказывает она на неокрепшие детские умы, и полезности соответствующего воздержания. Обратную сторону медали, то есть радости бренной плоти, он ожидаемо превозносил и даже организовал кружок любителей альтернативной истории, где под вывеской интеллигентной полемики с давно ушедшими корифеями приобщал молодёжь к здоровым, без налёта ханженства, удовольствиям. На этих собраниях действительно много говорилось, декламировались стихи, обсуждали Шаламова и клеймили Солженицына, зачитывались Апулеем, скабрезничали о Пушкине… всё бы ничего, но и прильнуть в меру к виноградной лозе, в отечественном исполнении – поллитре, не возбранялось, а после скрыться за шкафом для более основательного единения двух сердец – тоже. Финалом стало обвинение покровителя молодёжи чуть не в растлении несовершеннолетних, хотя вся корысть того заключалась в невинном желании подвизаться на службе у яркой, бескомпромиссной юности, чтобы хоть немного, но урвать второй молодости и самому. Педагога заставили написать по собственному, а родительское собрание утвердило ему на смену кандидатуру полноватой неповоротливой дамы за пятьдесят, обладавшей единственным ценным навыком в виде умения цитировать учебники и пособия, но зерно сомнения было уже посеяно в детских сердцах и РПЦ скомпрометирована навсегда.

Глава VII

Свет отключили, настало время отбоя, но Дима никак не мог заснуть. Размышляя о том, что привело его в столь неприветливые стены, не грезил о втором шансе и не жалел о содеянном. Повторись всё снова, он непременно сделал бы то же самое, вопреки здравому смыслу, законодательству и десяти заповедям. Вообще-то всякие там догматы он уважал, вёл тихий, бесконфликтный образ жизни, разве что вступился пару раз за девушку в тёмном переулке, но последние годы в Москве и это сделалось почти историей: всюду понавешали камер наблюдения, по дворам сновали милицейские патрули на новеньких ситроенах, и правонарушения спешно переместились в область дорожных разборок на тему – кто кого подрезал да кто кому не уступил. Замок на железной двери – снаружи, как символ отсутствия свободы передвижения, – мало его занимал. Волновало другое, до смешного мелкое, неприятности сугубо бытового плана: не «позаимствуют» ли хозяева квартиры его дорогой инструмент в счёт уплаты причитающейся арендной платы, что станет с наработанной годами клиентской базой, когда замолкнет надолго его телефон, и куда он вернётся, когда всё это кончится.

Главный вопрос: что станет с его Милой – Дима гнал от себя как безусловно преждевременный, хитрая уловка, которая пока что работала; ведь по совести, единственное, чем страшила его перспектива сурового наказание, была вероятность потерять её. Уже почти месяц он пытался набраться смелости написать ей письмо, где наконец-то признаться во всём, и даже набросал вполне пригодный черновик, но переписать набело и, тем более, отправить – не смел. Ждать, надеяться такая девушка явно не станет, у неё довольно занятий поинтереснее, равно как и ухажёров не за решёткой, но и молчать дальше было невыносимо. Разум подсказывал дождаться решения суда, когда участь его, наконец, прояснится и, следовательно, пропадёт, быть может, и сама надежда быть когда-либо с ней рядом. От подобной перспективы веяло каким-то совсем уж могильным холодом, но в то же время и желанной определённостью. Ведь в глубине души он давно смирился с тем, что бесценное сокровище никогда ему не достанется, и гораздо большей пыткой было бы ежедневно находиться с ней рядом, каждое мгновение, с каждым вздохом осознавая это всё отчетливее. Ведь он лишь жалкий штукатур, чей жизненный путь уже определён, и с годами ему вряд ли удастся вырваться из порочного круга обыденности, а она… она божественно прекрасна, один её запах сводит с ума, а её редкие случайные прикосновения останутся в его памяти навечно. К несчастью, Диме не удалось пройти заочную школу чувственности от Пэппи Длинный Чулок до Стендаля, чтобы задуматься о никчёмности собственных претензий на поэтическую возвышенность чувств, ужаснуться банальности переживаний, испугаться, удивиться и пережить ещё кучу эмоций, дабы прийти к единственно верной – смеху. Потому что его страсть оказалась не более чем смешной, и лишь в здоровой иронии содержалось доступное средство излечения, но панацее суждено было остаться невостребованной.

Караульный, шаркая, прошёл в конец коридора, и звук удаляющихся шагов напомнил Диме о необходимости хоть немного вздремнуть – подъём был уже близко. Не то чтобы ему так уж нужна была эта бодрость, грядущий день из приятных эмоций обещал разве что прогулку, недолгое хождение по кругу плюс возможность взглянуть на решётчатое небо, но и это тоже немало. Его мир остался прежним: то же непропорциональное сочетание положительных, нейтральных и отрицательных эмоций, разве что для сильного приятного переживания теперь достаточно было увидеть луч солнца или найти в баланде кусок подозрительной субстанции, что после тщательного всестороннего анализа оказывался-таки действительно мясом. С каким замиранием сердца исследовал он такие вот находки, стряхивая с объекта исследования переваренную, местами гнилую капусту, подносил к свету, рассматривал, надеялся и верил. Результат, соответственно, определял настроение на весь оставшийся день, как всего несколько месяцев назад то же определялось числом бесценных секунд, проведённых наедине с нею в тесноте их общего предбанника, куда он специально затащил велосипед и несколько упаковок напольной плитки, чтобы, протискиваясь в нагромождениях хлама, как бы случайно дотрагиваться до прекраснейшего на свете создания. С тем же успехом он мог бы, затаив дыхание, следить за поведением частиц в адронном коллайдере, готовясь открыть миру очередную ненужную истину или, рискуя жизнью, прививать африканских детей от полиомиелита – бесчисленное множество результатов при общности мотивации. Кусок белковой массы в жидкой похлёбке и вопль наблюдателя: «Земля», доносящийся с грот-мачты «Санта-Марии», дарили подозрительно схожие ощущения, и стоило ли в таком случае тащиться открывать далёкий континент. Несмотря на жестокость, с которой благородные конкистадоры насаждали в шестнадцатом веке европейскую культуру, Дмитрию нравилась эта часть мировой истории, и он собирался уже добавить к перечню образов красивого решительного идальго, отправившегося к чёрту на кулички за мечтой о туго набитом кошельке, когда заключение в СИЗО лишило его доступа к информации, без которой детально продумать нового героя не представлялось возможным. Конечно, можно было и пожертвовать исторической справедливостью ради эффектной выдумки, но в таком случае получилась бы уже не фантазия, а самая обыкновенная сказка – компромисс совершенно, очевидно и безусловно не приемлемый. Тюремные правила запрещали пользование мобильными телефонами, хотя многие, он знал, каким-то образом – впрочем, известно, каким, успешно обзавелись полезным девайсом и потому вовсю наслаждались связью с внешним миром. Бесценный канал существовал, по большей части, для переписки в социальных сетях и заочного романтического ухаживания за наиболее доверчивыми представительницами молодёжи с тем, чтобы по выходу на свободу тут же приступить к основной фазе отношений. Столь бездарное использование хранилища человеческих знаний искренне удивляло, но музыку традиционно заказывал тот, кто имел возможность платить, а одинокий бессемейный мастер по ремонту квартир к таковым явно не принадлежал.

Рассвет застал его за диалогом Игоря с новым клиентом. Последний был достаточно наблюдательным, чтобы заметить на руке продавца часы куда дороже его собственных, и потому тон покупателя был подчёркнуто уважительным.

– И кто же тот кудесник, что отвечает тут за закупки?

– Кудесников, к сожалению, нет, – Игорь как всегда обаятельно улыбнулся. – Есть только я. Приземляюсь, к примеру, в Марселе, беру машину напрокат и – вперёд колесить по просторам: от Прованса и на запад, чтобы, подобно нашим предкам из недалёкого прошлого, остановиться только у самого океана. Правда, Атлантического. Ну так я же и не диктатуру пролетариата насаждаю.

– А как, если не секрет, с доставкой? Не подумайте чего, всего лишь простое любопытство.

– Ну, если простое, то отчего бы и не рассказать. Подсовываю крупным поставщикам, что гоняют фуры через границу, у них всё равно идёт оплата – как официальная, так и нет, с машины, а акцизных марок идёт на заявленное количество. Так что законность на высоте: государство не в убытке, все довольны.

– И дело прибыльное? Конкуренция ведь большая.

– Вы, никак, хотите число тех конкурентов пополнить, – Игорь снова раздвинул уголки рта, давая понять, что шутит. У него имелся целый калейдоскоп улыбок, B2B научил его демонстрировать клиентам на переговорах всю палитру верноподданнических чувств, так что одной мимикой он уже при случае мог, наверное, озвучить и подробное ценовое предложение. – Это, конечно, пожалуйста, рынка на всех хватит. У нас же как: берут, шо подороже да пошикарнее, банально сверяясь с графиком меллезимов, вот и вся тактика. Про стратегию уж и не говорю. А вино нужно обновлять ежегодно, каждую осень отправляться на поиски и пить, пить до буквально посинения, чтобы по возвращению всерьёз тянуло полежать недельку-другую под капельницей. Вину достаточно пару лет, чтобы существенно изменить свойства, и чаще не в лучшую сторону. То есть, всяких там благородных оттенков и послевкусиев, конечно, прибавится, но вкус и, главное, опьянение, будет уже другим. Его нужно пить здесь и сейчас, это гимн настоящему, единственному богу, которому стоит молиться, и хранят его только недалёкие, ленивые или дураки. Возьмём этот Пессак, – Игорь достал откуда-то из-под полы бутылку, – напиток исключительный по свойствам, хотя бы и вкус достаточно посредственный: через два года ему стукнет десять, и тогда он превратится в кисловатую дребедень с претензией на аристократичность, но в данный момент гарантирует незабываемые ощущения от процесса. Рекомендую. Тем более, что и цена приемлемая.

– Более чем. А что же тогда будет, если выбрать подороже?

– Примерно то же самое.

– Извините, не понял. В таком случае, зачем переплачивать – ведь в пять раз дороже.

– Исключительно для тех, кто может себе позволить. В этом холодильнике, – Игорь, не глядя, махнул рукой вправо, – вино, скажем так, категории х. Отменное и, для подобного качества в границах нашей доблестной отчизны, весьма недорогое. То, что слева, будет лучше, скажем так, на треть, в лучшем, если уж баснословно повезёт, случае – наполовину. Но, когда денег у человека достаточно, он охотно переплатит за эти проценты и гораздо больше. Сам не пробовал, но, думаю, если прибавить к этой категории ещё десятую часть, поверьте, и без того незабываемых ощущений, то цена легко перевалит за тысячу евро уже в закупке, и, тем не менее, желающие найдутся в избытке. Здесь нет места привычной экономике, всякому там спросу и предложению. Это законы для гамбургеров, а в этих бутылках – концентрированное счастье.

– И вам нравится это счастье людям дарить?

– Мне нравится отдушина. Когда основной бизнес – это вечные тендеры, базарные склоки со временем надоедают. Здесь я перед клиентом не голый, он не может выкручивать мне руки, говоря, что вот там – дешевле, а вот здесь ему предлагают откат. В этих стенах – «оставь надежду, всяк сюда входящий», иными словами, засунь себе в задницу – это я не лично вам, конечно, – свою математику, бери с полки – бери, а не выбирай, порцию эйфории и дуй наслаждаться жизнью. Я хозяин Суэцкого канала, понимаете: хочешь – иди вот туда и плати, не хочешь – дуй через всю Африку. Мечта любого бизнесмена.

– Надо думать, бывало и так, что особенно настырных и требовательных покупателей взашей выставляли?

– Нет. К требовательным у меня претензий нет, меня раздражают знатоки. В такого размера кавычках, что удивляешься, как в дверь проходят. Этих – да, деликатно прошу вверенное помещение покинуть, они обо мне потом всякую дрянь в сети пишут. Что поделать, самый уязвимый народ эти наши подчёркнуто интеллигентные псевдо-интеллектуалы. Особенно, если с бабой.

– Всё же думаю, – улыбнулся уже покупатель, – положительных отзывов много больше.

– Вот сразу видно, что вы у нас в первый раз. Ни одного. Какой дурак станет рекламировать подобное место. Тут – чем меньше народу знает, тем лучше: ассортимент целее и закорючки на ценниках стабильнее. За то и люблю сие милое детище – моё личное надругательство над законами рыночной экономики, моя ей личная месть.

– Потрепала?

– Было дело, но уже, к счастью, далёкое прошлое. Однако за преждевременные, хотя и редкие, – скосив взгляд в сторону зеркала, добавил Игорь, – седые волосы с судьбой никогда посчитаться не поздно, как вы считаете?

– Всецело поддерживаю, – спешно перенимая тон разговора, ответствовал покупатель. Глеб был москвич из приезжих, дослужившийся до участвовавшего в прибылях управляющего рестораном, и лично приехал осмотреть лавку, где один постоянный и желанный гость их весьма недешёвого заведения регулярно закупался вином, которое ему одному было дозволено приносить с собой. Выдуманного по такому случаю пробочного сбора с лихвой достало бы на лучших представителей их коллекции итальянцев, но клиент был неумолим. Разгадкой этой тайны и занимался теперь опытный ресторатор, который больше всего ценил собственную репутацию знатока всего лучшего в мире алкоголя и гастрономии. Стоявший за прилавком был ему хорошо знаком – редкий, но запоминающийся тип пресыщенного фанатика, если подобное сочетание слов вообще уместно, но ничего лучше он придумать не мог. Такой находит себе увлечение под стать – не горные лыжи или что-нибудь другое нарочито экстремальное, но нечто, отвечающее потребностям натуры, отражающее философию, подобно тому, как художник стремится выразить собственное мировоззрение на холсте – Глебу было свойственно выдавать желаемое за действительное. – Однако вы избрали, – он уловил страсть нового знакомого к слегка вычурной речи, – весьма оригинальный способ.

– Да как-то само так пришлось. Выпил хорошего вина и вот, задумался, – разрушив столь трепетно созданный образ, промычал себе под нос Игорь, разговор, видимо, стал ему надоедать.

Резкие смены настроения были частью его характера, точнее – стали, когда тюремный быт внёс в неспешное расписание Димы некую долю хаоса: то на допрос, то внезапная проверка или обыск. Пенитенциарная система, как часть всякой карательной машины в России, страдала лёгкой паранойей: начальству всюду мерещились подготовки бунтов, хитроумные планы побегов, а иногда даже покушение. Информаторов среди контингента было полно, но толковых стукачей в разветвлённой сети шпионов не значилось. Данные поступали чаще противоречивые, в которых нетрудно было угадать потуги чьей-то убогой фантазии, но признаться в том, что битва за спокойный сон заключённых ведётся по большей части с ветряными мельницами, не позволяла честь мундира, помимо также вполне трезвого разумения, что без этих призраков вся деятельность администрации сведётся к обеспечению, как принято было говорить, околозаконных нужд сидельцев. Аппарат сверху донизу пронизан был опытными коммерсантами, готовыми всячески улучшить быт подведомственного оступившегося населения, и без активно прививаемого образа коварного врага мог запросто скатиться до статуса обслуживающего персонала – разве что только дорогостоящего. В последнем случае нельзя было поручиться даже за основополагающий принцип изоляции подследственных, ибо деньги, как известно, не признают никаких границ, включая и тюремные стены.

В данном случае ничто не мешало продолжению столь многообещающего диалога, но Игорь вдруг одномоментно почувствовал себя усталым от бесконечных расспросов чересчур пытливого клиента и потому демонстративно уставился в монитор. Глеб, чувствуя, что разговор буксует, поспешил вернуться к амплуа покупателя, выбрал наугад два десятка бутылок и, поблагодарив хозяина за интересный рассказ, удалился, чуть приседая под тяжестью ноши. Вышло как-то по-дурацки, оба это почувствовали и оба пожалели, что не удалось завязать более тесное знакомство с интересным, по-видимому, человеком. Та немногочисленная часть московского среднего класса, что не посвящала досуг целиком поиску молодых приезжих дам и прочим нетривиальным удовольствиям, отчаянно тянулась к себе подобным, и упустить возможность пообщаться с близким по духу считалось в их среде порядочной неудачей. Тех, кто всё ещё покупал абонементы на весь театральный сезон, посещал выставки и читал не только одобренные глашатаями общественного мнения книги – безусловно, при наличии финансовой возможности вести куда как менее обременительный для мыслительного процесса образ жизни, оставалось в многомиллионной столице не больше, чем представителей вымирающего вида в Красной книге. Оставалось надеяться, что следующий раз окажется более удачным. Игорь расстроился и хотел было по привычке развеять тоску в компании юной обаятельной подруги, в миру – профессиональной содержанки, но вместо знакомого номера вдруг набрал фитнес-тренера, в надежде, что у того окажется свободное «окно». Лёха ответил положительно – в тот день у него отменилось две тренировки, и, оставив храм Бахуса на помощника, эволюционировавший до интеллектуала успешный бизнесмен поспешил к метро.

Воображение сыграло с Димой привычную шутку – назначенный в поверхностные жизнелюбы Игорь решительно вышел за рамки придуманного образа. Фабулы повествования это не нарушало, никто не мешал ему оставаться циником, без зазрения совести эксплуатировавшим бывшую жену, рассекать по Садовому на дорогом купе, умело соблазнять жаждущих соблазнения женщин, лениво прожигать жизнь, но при этом не ограничиваться одними лишь желаниями плоти. Свободное время и деньги несут в себе коварство бесчисленных возможностей, так что и узколобого чиновника от партии власти, волею случая попавшего на хлебное место, со временем запросто может занести в попечители МХАТа, любители современной поэзии или ещё в какую вневертикальную скверну. Что до Игоря, то для него бизнес никогда не был призванием, оставаясь доступным и не слишком обременительным средством поддерживать существование на желанном уровне, и, пройдя относительно без потерь сквозь все соблазны мегаполиса, доступные его в меру предприимчивым сынам, он благополучно отбросил большинство из них, дабы сосредоточиться на чём-то менее приходящем.

Знакомство с вечным закономерно началось музыкой, когда он записался на курсы игры на гитаре. Курсами они только назывались: речь шла об индивидуальных занятиях с корифеем отечественной эстрады, хотя ни фамилия, ни сценический псевдоним высокомерного преподавателя ничего не смогли поведать новому ученику. Претензия на известность, таким образом, заключалась в одном лишь гонораре, что оказался весьма впечатляющим, и результат вышел соответствующий.

– Вы, молодой человек, – вещал, глядя в большое зеркало за спиной обучаемого Эрнест Львович, – недостаточно пока ещё готовы к тому, чтобы посвятить искусству всего себя. Подчёркиваю: всего, без остатка, без самого малейшего остаточка, – причмокнув для пущей убедительности губами, закончил нравоучительную речь педагог. Его обильно крашеные кудри при этом совершили вслед за головой некий долженствовавший показаться внушительным то ли взмах, то ли бросок.

– Да мне бы только научиться играть, я не претендую, – аккуратно вставил обвиняемый.

– Как это вы не претендуете? – чуть не срываясь на рыдания, тут же закричал, впрочем, продолжая любоваться отражением, непризнанный гений. – Да как вы смеете! Музыка – это призвание, а не какое-то там жалкое хобби. Невыносимо тяжело это сознавать, но я, по-видимому, ошибся и констатирую глубокое разочарование. Прошу вас не посещать более моих уроков. – Он встал, поклонился кивком головы и жестом Ильича, выбрасывающего ладонь в направлении светлого будущего, указал на дверь, в праведном гневе забыв о предоплаченном месяце занятий. Игорь успел посетить всего два, исключительно теоретических по форме и бессмысленных по сути, в результате чего с гитарой было покончено. Замахнулся было на фортепьяно, но, уяснив предполагаемый фронт работ, бросил, от греха, всю музыку разом.

Далее шла живопись. Заповедник стонущих под гнётом могучего таланта взбалмошных, бабски визгливых, но на удивление полнокровных, так что аж бока свисали, плотно выпивающих мужчин, гордо именовавших себя богемой, на достойное времяпрепровождение тянул слабо. В круг избранных его ввёл бывший однокурсник, отчисленный когда-то за банальную неуспеваемость, но уверенный, что пал жертвой чёрной зависти проректора, обожавшего поздних импрессионистов. В противовес жалким карикатурщикам прошлого Слава рисовал только прямыми линиями, уверяя, что лишь в правильной геометрии таится гармония. Его полотна демонстрировали выстроенные по линейке двухмерные фигуры людей с квадратными или ромбическими лицами, одинаковыми чертами и почти идентичным телосложением – эдакий Марк Шагал на службе военной диктатуры, отрицающей само понятие личности. Все они или воздымали руки к небу, или собирали некий воображаемый урожай. Других занятий у порядочного человека в Славиной интерпретации быть не могло.

– Пойми, старичок, – покровительственно, но, в целом, добродушно, просвещал он Игоря, – будущее несёт нам конец всякой идентичности. Гитлер просто рано высунулся, слишком новаторские пытался нести идеи, но через полвека его объявят пророком, вынужденным озадачиться жизненным пространством, вместо того чтобы претворять великую теорию в жизнь. Мы уже по сути своей масса, нам осталось только осознать, как это прекрасно: отсутствие воли, собственных желаний и стремлений, бессловесное и, что важнее всего, добровольное подчинение Великому и Непогрешимому.

– Богу, что ли?

– Какому на хрен богу, серость ты глицериновая. Отцу. Не какому-то там жалкому личному папаше, а недосягаемо высокому – но притом одновременно и близкому, вездесущему, глядящему и оценивающему тебя посредством миллионов соглядатаев, таких же как ты сограждан единой атлантической империи, готовых за малейший проступок отправить тебя на дно миллионом dislikов, когда профайл законодательно привяжут к его человеческому носителю. Тогда все наконец-то перестанут думать и переживать, заживут счастливо в воссозданном на некогда грешной планете рае.

– Ты под чем сейчас?

– Не суть. В этом мире как таковой живописи и вообще искусства в привычной форме не будет, всем будет страшно малевать что-то, выходящее за рамки твердокаменной посредственности, и вот тогда-то меня и вознесут на вершину их нового Олимпа, как зачинателя величайшей – хотя это как раз мелочи, – окончательной, финальной, итоговой традиции. После меня ничего уже не будет, я гробовщик творчества, его могильщик, только без шекспировской склонности к сентиментальности. Художник должен смотреть вперёд, это все знают, но никто не понимает, что это чёртово будущее совсем не обязательно должно ему при этом нравиться. Думаешь, Гойя так уж восторгался иными своими полотнами? Куда там, но он должен был. И я то же самое. Вдумайся, что значительнее по масштабу: написать Мадонну Литту или взять малярный валик, окунуть в банку с ярко-зелёной мастикой и замазать апогей человеческого величия, превратив в фрагмент забора. То-то же. А у меня за этим забором к тому же миллиарды восторженных почитателей.

– Какой же ты тогда художник, если только заборы красишь?

– Единственный настоящий. Художник – зеркало сущности бытия. Но у всех оно раньше было текущее, отражающее момент, в лучшем случае – исторический период, а моё будет бессмертным. Впрочем, ты как был неисправимо поверхностным, так и остался. Не взыщи, но сомневаюсь, что тебе у нас понравится, – закончил он краткий курс посвящения.

Слава оказался прав, но всего удивительнее было то, что его штампованные люди-фигуры и мировоззрение в целом являли собой пример наименьшего отклонения от нормы. Публика подобралась с воображением; один творец, например, рисовал исключительно ежей. «Свёрнутый в клубок ёж внешне копирует строение атома, то есть повторяет также устройство планетарное, а, следовательно, и Вселенной. Это уникальный инструмент восприятия мира посредством холста». Давая простор фантазии, любитель ежей строил из их кластеров всё, не исключая пейзажей, детально прорисовывая каждого и следя, чтобы все они были уникальными, хотя бы какой-нибудь холм и состоял из целой сотни. Трагедия подкралась незаметно, когда, поддавшись соблазну реализма, он изобразил одного их них в обычном состоянии, то есть невинно ползущим в поисках грибов, яблок и прочей снеди, которую, если верить иллюстрированным детским сказкам, так удобно водрузить на спину. Программа дала решительный сбой, атомическое строение рухнуло в бездну аморфности, куда за ним вскоре последовало и психическое состояние автора. Употребив тройную дозу соответствующего моменту препарата, тот искромсал кухонным ножом все полотна и выбросился из окна – к счастью, лишь первого этажа. В итоге, приземлившись существенно раньше ожидаемого, облепив телом бордюр, отчаянно сопротивлялся подоспевшим фельдшерам «скорой», брыкался и кричал: «Оставьте меня, я уже дома».

Митя удовлетворённо потёр руки; иногда ему безотчётно хотелось называть себя так. Начало поисков Игорем призвания ему понравилось, хотя эпизод с живописцем был выдуман лишь отчасти. Слава действительно существовал, и также в роли однокурсника – только уже Димы, равно как и оригинальная теория будущего человечества. Фантазия, впрочем, не брезгует и реальными эпизодами, если те гармонично ложатся в структуру повествования и вызывают требуемые фрагментом эмоции.

Для полноты картины предстояло худо-бедно перебрать ещё хотя бы с десяток увлечений, и Дима вновь погрузился в мечтания. Красавец-мужчина вроде Игоря, очевидно, не мог обойти вниманием спорт, но прежде стоило покончить с духовностью. Поэзии, в лице безнадёжно старой, но бескомпромиссно бодрой старухи, помнившей и чуть только лично не переспавшей с немногими уцелевшими к концу сороковых предводителями Серебряного века, почти удалось поглотить его жаждущую новых впечатлений натуру. Эту Пиковую Даму – Митя разумел понятие «век» дословно и потому логично предположил, что, раз тот окончился в двадцатых, значит, и начаться должен был сто лет назад, а, следовательно, с Блоком и Мандельштамом соседствовали Пушкин и Лермонтов, – звали Дульсинея Оскаровна Штамм, что также являлось бессовестным плагиатом. Сие благозвучное фио-прозвище придумал в седьмом классе их учительнице литературы признанный оригинал Мишка Антонов, умница и полиглот, ходивший на все уроки с одной-единственной девяностостраничной тетрадкой и заслуживший по этому поводу лютую ненависть всех старорежимных, иначе говоря – ностальгирующих по совдеповской серости – выражение всё того же Мишани, педагогов. К числу последних относились также химичка, физрук и географ, но наиболее зрелищная битва всегда разыгрывалась под чередой портретов классиков от русской словесности.

Дульсинея, в простонародье Дунька-ЛИТО, эрудита-выскочку ненавидела, тем более что за свою карьеру успешно сломала, пережевала и выплюнула с дюжину подобных интеллектуалов, а одного даже смогла упрятать в колонию для несовершеннолетних. Времена, однако, поменялись, и собственное, а особенно отличное от ещё вчера обязательных догматов, мнение вдруг сделалось признаком ума и яркой индивидуальности, вместо того, чтобы обеспечивать носителю кучу неприятностей. В этом таилась известная несправедливость, ведь если раньше, когда за подобную смелость приходилось платить, на неё отчаивались немногие действительно решительные, то в начальный период буйства демократии то же самое, став исключительно почётным, тут же породило целый ворох оригиналов от двенадцати лет и выше. На конъюнктурщиков, впрочем, Марианна Викторовна, так её звали по паспорту, внимания особо не обращала, чутьём опытного педагога понимая, что те лишь следуют изменчивой моде. Зато идейных, а выродок Антонов был явно из таковых, поклялась давить до последнего вздоха – предпочтительнее, конечно, врага, но и самопожертвованию нашлось бы достойное место: то была железная коммунистка с принципами, которая неожиданное крушение любимой страны рассматривала как личное от судьбы оскорбление. Противостояние административного ресурса системы образования и жаждущей признания юности продолжалось долгие два года, пока на смену ярой сталинистке, а любовью своей к Иосифу Виссарионовичу она всегда и шумно гордилась, не пришёл демагог-демократ из нового поколения, обожавший своих хамоватых воспитанников и позволявший им писать в сочинениях такое, за что в благодатные времена культа личности и школьнику можно было запросто схлопотать внушительный срок. Устои рушились, опьянённая свободой учительская братия подталкивала сама себя в бездну, полагая отыскать там на дне нечто такое, с чем действительно жить станет несравненно легче и веселее. Капиталистическая пропаганда, однако, на поверку оказалась ещё более циничной, чем тоталитарная машина прошлого, и в несколько лет авторитет педагога упал столь низко, что преподавать стало невозможно, и Марианна, былая гроза родительских комитетов, превратилась в типичную озлобленную от одиночества пенсионерку. В школе она не появилась больше ни разу, напоследок прокляв на педсовете новые порядки, которые рано или поздно превратят лучшую в мире систему среднего образования в пачку американских тестов на дебильность – сие пророчество благополучно сбылось уже через десять лет.

Хотя он и использовал её шутливое прозвище, Диме она всегда втайне нравилась. Втайне, потому что открыто пойти наперекор мнению класса было чревато ярлыком изгоя, но переубедить себя он так и не смог. Тяготея к вещам ясным и очевидным, Митя всякую полемику с преподавателем осуждал, находя в ней мало пользы, в сравнении с негативным эффектом прививки чрезмерной свободы. В жизни куда как полезнее уметь отстаивать свою точку зрения, не вступая в открытый конфликт, особенно с тем, кто сильнее. Последовательно, но мягко продвигать собственные взгляды, завоёвывая очки доверия властьимущих, незаметно устанавливать нужный порядок вещей, вместо того чтобы бросаться на каждую встретившуюся амбразуру. Одноклассник Мишка был светлая голова, но разбазарил всё в бесчисленных попытках доказать кому-то право на собственное мнение. Ему почему-то казалось неестественным, чтобы это мнение совпадало с позицией большинства или содержимым учебника, а потому борьба не утихала ни на минуту, поглощая весьма ограниченные, как позже выяснилось, резервы молодого организма. К тому же, юное дарование полагало достойным сражаться лишь с тем, кто в школьной иерархии находится существенно выше старшеклассника с амбициями, и в результате на момент выпуска имел в заклятых врагах половину учителей, трёх завучей и директора лично. Что закономерно обеспечило ему посредственный аттестат, провал на вступительных экзаменах и вечный страх быть пойманным вездесущими посланцами военкомата. В тот период они с Митей даже сблизились, поскольку отставной эрудит превратился в неисправимого домоседа, боялся выйти даже в магазин, неделями просиживая за компьютерными играми, а никто другой из бывших одноклассников навещать столь откровенного неудачника не спешил. Миша превратился в одного из бесчисленных поклонников прошлого, возлагающих все надежды исключительно на будущее. То вспоминал былые победы и триумфы, которыми старался заполнить безрадостное настоящее, то делился масштабными планами кругосветного путешествия по достижении двадцати семи, и так порой бывал жалок, что хотелось убежать или спрятаться, лишь бы отгородиться от проникавшего, казалось, в самое сердце отчаяния.

Одно только воспоминание об этом нагоняло тоску. Приятную фантазию вновь заслонила грубая действительность. Следственный изолятор, в отличие от тюрьмы, не даёт чувства определённости: будущее туманно, но при том почти гарантировано печально, и это подвешенное состояние мучило Диму более всего. Получив срок, можно начать отсчитывать дни, часы и даже минуты, строить планы на то благодатное время, когда снова окажешься свободным, грезить о досрочном освобождении и мечтать, как станешь ценить каждое, буквально каждое мгновение, лишь только серые стены отступят. Навсегда, ибо всякий клянётся себе никогда снова не переступить порог узилища, стать тише воды и ниже травы, лишь бы только не вернуться сюда. Конечно, есть целая каста профессиональных сидельцев, для которых тюрьма и есть дом, единственно разумный мир с интуитивно понятными законами. Их принято громогласно презирать, а про себя бояться, забывая, что всякая доля – это, в большинстве случаев, всё же предмет осознанного выбора, и тюрьма для одних – тот же очаг душевного спокойствия и здравого смысла, что для других монастырь или далёкий тропический край вечного безделья.

Не без труда вернувшись к Игорю, Митя продолжил знакомство своего героя с миром поэзии. Дульсинея Оскаровна, хотя и боготворила великих сочинителей начала двадцатого века, не чуралась и новизны, а потому чтения на даче в Новопеределкино устраивались регулярно. Современные поэты её, по большей части, ужасали, особенно когда приходилось слышать какую-нибудь совсем уж неуместную, выуженную в Интернете рифму вроде «пииты-космополиты», но старость заставляла быть менее избирательной. В своё время подобных рифмоплётов не пустили бы дальше прихожей, теперь же кроме них желающих посетить живую легенду не находилось, и гостиная сотрясалась от басовитых раскатов. В моду вошли две манеры чтения: почти что крик, срывающийся на восторженный, будто предсмертный, вопль, и наоборот, монотонный, что твой речитатив, едва слышный бубнёж себе под нос. Оба варианта вызывали у покровительницы талантов крупные слёзы, что юные и не очень дарования с радостью принимали за дань восхищения мастерством лучших представителей нации. Которая стремительно вырождалась, и собранный под одной крышей ценнейший генофонд с радостью помог бы Родине обрести второе дыхание, но желающих прильнуть к источнику или хотя бы просто раздвинуть ноги отчего-то не находилось. Была парочка своих, тучных плохо одетых поэтесс, всерьёз полагавших себя наследницами и продолжательницами дела Ахматовой и Цветаевой, да так рьяно им подражавших, что практиковали даже однополую любовь, но повелителям слова хотелось видеть в глазах подруг восхищение, а где его найдёшь у коллеги по перу. Диму наняли для небольшого ремонта в одной из комнат – оштукатурить стены с потолком да поклеить обои, и несколько вечеров подряд он был свидетелем бесчисленных триумфов, аплодисментов и донельзя интеллектуальных разговоров.

– Представьте, господа, – они все называли друг друга исключительно так, – вчера в трамвае наблюдал умилительнейшую сцену. Некий пролетарий, употребив много более, чем мог вынести его исстрадавшийся вестибулярный аппарат, облевав предварительно пол, не удержавшись, сел в собственную лужу. – Глаза слушателей уже горели в предвкушении элегантной развязки. – Нисколько, тем не менее, не смутившись, обратился ко всем присутствовавшим с деликатнейшей просьбой посодействовать в возврате, так сказать, в первобытное состояние, иначе говоря – испросил, не найдётся ли желающих поднять в буквальном смысле оступившегося снова на ноги. Таковых, по причинам слишком очевидным, среди пассажиров не обнаружилось, и тогда пострадавший, в приступе самого праведного гнева, оскорблённый, так сказать, до глубины истосковавшейся по доброте души, прокричал на весь салон: «Проклинаю вас, свиньи, за нежелание помочь ближнему». Нет, вы оцените апломб, – стараясь перекричать смеющихся, продолжал рассказчик, – тут не просто обида, здесь налицо сознание случившейся несправедливости, чуть ли не боль за отечество, в котором не осталось более места для взаимопомощи и иных воистину человеческих чувств.

– Так что же, Антуан, – вмешался стоявший справа великан с массивным, обтянутым застиранной футболкой животом, – помогли ему сограждане? Или, может, вы сами проявили сознательность, не дали пасть ещё ниже русскому нашему работяге?

– Я, честно признаться, всё же предпочёл воздержаться, – под общий одобрительный смех ответил поэт Антуан Безродный, он же Антон Дудкин. – Классовое чутьё, знаете ли, взыграло, – новый взрыв хохота. – Ну не могу я иметь дело с рабочей костью, это наводит меня на размышления о нашем бесславном прошлом и столь же противоречивом будущем. Эти люди, боже, это же собрание всех наших пороков: хамство, безудержное пьянство, мздоимство. Но притом – какая претенциозность.

– Аккуратнее, мои дорогие, – безуспешно пытаясь добавить голосу кокетства, вмешалась одна из дам-сочинительниц, – за вон той дверью один из их представителей как раз сейчас что-то выделывает. Или отделывает – я в этом, по счастью, не сильна.

– Тем полезнее ему будет узнать кое-что. А будет нужно, – великан поднял кулак вверх, – объясним подоходчивее.

Поневоле опытный в уличных драках Митя запросто мог тогда уложить чересчур самоуверенного толстяка одним быстрым ударом в челюсть, на то была даже в своё время поговорка: «Большой шкаф громко падает», но жалко было терять хороший заказ, да и какой-либо злобы или хотя бы досады раздухарившиеся поэты в нём не вызывали – хай себе куражатся, у него своих дел навалом, не хватало ещё заниматься чьим-то образованием. Возможно, где-то в России и существовала более достойная публика, имевшая право называться интеллигенцией, но они не заказали ему стяжку пола или установку батарей, а потому тот единственный опыт лёг в основу представления о претендующей называться лучшей части общества. Зато теперь он мог поместить туда Игоря, чтобы поставить жирную точку в сумбурных попытках приобщиться духовности.

Глава VIII

Но Игорь отчего-то забуксовал, хотя, казалось бы, жить и жить ему с такими-то исходными данными. И вот, однако же, сделался скучным, а потому и автор до поры отбросил его в пользу нового увлечения. Дабы решительно оторваться от пресловутой действительности и тем вернее выбросить себя хотя бы мысленно из пространства камеры, снова взялся за Ники, бесшабашного европейца на службе азиатского толстосума. Распределение ролей было типичным: богатства востока заискивали перед хамоватой самоуверенностью запада, но такова уж ментальность иных хиндустанских землевладельцев – для полноты образа им не хватает отставного колонизатора. О Родине своего героя Дима знал мало, а потому отцом сделался бельгийский шоколатье, ремесленник чуть не в десятом уже поколении, мечтавший передать единственному сыну процветающий бизнес. Любимый отпрыск, однако, в лучших традициях ушедших хип-парей, продолжать дело отказался наотрез, купил билет на Гоа и до поры исчез с семейного горизонта. Не то чтобы его так уж манила свобода, скорее пугали бесчисленные обязательства, которые накладывала на него европейская действительность. Работа, налоги, семья, дети, кризис среднего возраста, эмансипация, яхта, дом, летний дом в Испании – голова шла кругом от одного лишь перечисления тех бесчисленных радостей, что обещала счастливцу подступавшая благодать. К моменту бегства из родового гнезда он имел в активе блестящее образование и воодушевляющее будущее, но при том решительно чихать хотел и на то, и на другое. Мировоззрение большинства ему претило, Ники почувствовал себя изгоем ещё в университете, когда уже на втором курсе охладел к студенческим оргиям и наркотическим восторгам. Даже там, на заре молодости, хорошо обеспеченному юноше за краткое удовольствие приходилось расплачиваться неделями зубрёжки и труда, а что же, в таком случае, ждало его в будущем.

– Ни черта хорошего, – коротко и ясно ответил на его вопрос единственный близкий друг, давно и успешно практиковавший героиновые откровения, – в мире нет ничего, что стоило бы по-настоящему ценить. Это чёртова блажь, вся ваша окружающая действительность.

– Легко же ты от неё отделался, – усмехнулся в ответ Ники.

– Как мог. Лет четыреста назад я, надо думать, отправился бы в составе какой-нибудь экспедиции на поиски золота Ацтеков, штурмовал бы Теночтитлан или, что вероятнее, сдох бы где-нибудь на Карибах от малярии, ещё не успев даже высадиться на материк, но это всё ерунда. Ужас, который сковывает меня, заключается в том, что не осталось больше ничего неизведанного. Покорять другие галактики нам в обозримой перспективе не светит, на основные вопросы мироздания мы ответили. Всё предопределено. Абсолютно всё. Ничто в этом мире уже не сможет меня удивить. Красивые пейзажи, любовь, романтика чувства, известность и даже слава, – он был талантливым музыкантом, – лишь отголосок прошлого, едва отличная от оригинала производная эмоций, которые ты уже пережил.

– Прежде чем столь категорично утверждать подобное, тебе следовало хотя бы пройти курс реабилитации, а лучше ещё – понянчить на руках собственного сына.

– Ты сама наивность, дорогой. Созидать можно лишь какое-то время. Потом это теряет всякий смысл. Движение вперёд и прогресс в целом – это всегда разрушение. Надругательство над устоями, плевок в лицо авторитетам.

– Тогда сокруши, что ли, этот мир. Всё лучше, чем лежать в забытьи, вонять немытым телом, жрать лапшу из китайской забегаловки и в сотый раз пересматривать один и тот же ситком. Не надоело играть в моральное падение?

– Моральное падение, мой не такой уж, как выясняется, и дорогой друг, – это когда не можешь решить, на что любоваться: отражение в зеркале сортира или собственный член. Вспомни обо мне, когда прочувствуешь, – его вдруг затрясло, и тело свело судорогой. Несчастный пытался о чём-то просить, но лишь разбрызгивал слюни, пока Ники наблюдал привычную сцену, не испытывая к другу и капли жалости. – Всё, недолго осталось, – проговорил он, вновь ненадолго овладев измученной оболочкой, – и убери свой чёртов снисходительный взгляд: быть идиотом и совершать идиотские поступки – не одно и то же. Я бы хотел жить в мире иллюзий. Они важнее реальности, поэтому за них и умирают. Но даже иллюзий не осталось. Dead end, – добавил неожиданно по-английски. – Вали к чёрту, ты мне надоел, но запомни напоследок: образы должны быть не только навеянными, необходимо что-то, к чему ты пришёл сам. Может, человек и рождается, чтобы совершить единственный в жизни поступок. Прийти к нему и есть цель.

Юность без мудрости возраста дарит мало наслаждения, но и выбора, как опции «то или это», на самом деле не бывает – мы сами себе его выдумываем. У музыканта и наркомана его тоже не было, он вогнал себе в вену смертельную дозу, не дожив и до двадцати пяти, решительно отвергнув компромисс в виде сытой посредственности. Вероятно, он мало что уже соображал последние год-два, пребывая в состоянии нирваны да изредка выныривая, чтобы обвести затуманенным взглядом комнату, высунуться из окна и, удостоверившись, что ничего стоящего за время отсутствия на грешной Земле не появилось, снова погрузиться в наркотический анабиоз. Ники, однако, часто его вспоминал, особенно когда перебрался ближе к солнцу и теплу. Только здесь ему суждено было понять, какое это счастье – иметь хотя бы одного настоящего друга, ибо духовная близость возможна только между мужчинами. Светловолосый, загорелый и стройный, уже за первые шесть месяцев испробовав несметное число женщин со всех концов мира, он понял это с пугающей очевидностью. Перед ним расстилалась пустота, ведь удовольствие не будет полным, покуда не можешь им поделиться. Ему следовало принять решение намного раньше, а не ждать, когда Патрик, последнее, что связывало его с родиной, покончит с собой, превратив смутное тревожное недовольство в трезвое взвешенное решение. Без этого решающего импульса он, наверное, так никогда и не решился бы, но зато как не хватало ему друга теперь…

Завсегдатаи окрестных баров оказались на удивление поверхностными – сборище отчаявшихся трусов, сбежавших на край света за мечтой. Вот только мечтать никто из них на самом деле не умел. Безусловно, они грезили о богатстве, симпатичных девушках и славе – несомненный признак окончательного, фатального убожества, но воображение, как детище свободной мысли, явно обошло их стороной. Вскоре, поработав недолго барменом, Ники научился распознавать таких издалека, по одной только походке. В ней не было и капли целеустремлённости, ведь даже вдрызг пьяные туристы плелись куда-то вперёд, в поисках наслаждения или хотя бы чего-то интересного, эти же передвигали ноги будто во сне, совершая движение вследствие одного только избытка свободного времени. Каждый сантиметр пути был ими давно и тщательно изучен, знаком как однояйцевый близнец, и, тем не менее, каждый вечер бесцельный променад повторялся снова и снова. Они так и не научились жить, в результате лишь сменив одни декорации на другие, и, не в силах признаться в этом, изображали довольных праздных жителей страны нескончаемого веселья. Если двое таких почему-то отваживались на разговор, то это могло быть даже забавно – вроде как человек задаёт вопрос отражению в зеркале, с деланным нетерпением ожидая заранее известного ответа. Будто парочка голых на званом вечере пытается убедить друг друга, что всё нормально и упомянутый в приглашении «black tie optional» подразумевал именно такой наряд. Боязнь признаться в собственном ничтожестве объединяла их в некий подвид, но отсутствие искренности в то же время исключало более тесную связь. Усталыми одиночками бродили они среди беззаботных веселящихся туристов, глядя на окружающее заранее отрепетированным презрительно-скучающим взглядом.

Была там и целая каста творческих личностей, находившихся в вечном поиске вдохновения и тем оправдывавших любые безумства. Особенно раздражали Ники художники, вставшие на путь абстрактного искусства по причине отсутствия минимальных знаний о живописи. Эти малевали всё подряд, их так называемые полотна отличались разве что решительностью мазков, ибо умение довериться инстинкту считалось в этой среде несомненным признаком таланта. Большинство даже в банки с краской тыкали кисточкой наугад, уверенные, что некое чутьё или интуиция помогут им в выборе цвета. Можно было предположить, что, рано или поздно, кому-нибудь всё же повезёт создать шедевр, но даже теория вероятности не в силах оказалась побороть столь вопиющую бездарность. Тем не менее, из-за низкой цены, которая вплотную приблизилась к дюжине открыток, картины вполне успешно продавались, ведь прикупить за десять долларов яркую мазню – что потратиться на лотерейный билет – кто знает, а вдруг повезёт и лет через тридцать автора провозгласят новым Мане или Дега. Учитывая стремительно деградирующие стандарты красоты, вложение не такое уж и безответственное, где-то даже инвестиция, не говоря уже о том, что за копеечную плату ощущаешь себя тонким ценителем, знатоком и корифеем. Господа маляры быстро освоили нехитрое мастерство продаж: умело дёргая за ниточки тщеславия, впаривали доверчивым покупателям свои нетленные полотна по пять штук за день. Лишь только очередной владелец галереи останавливался хоть на секунду, они, картинно помявшись, доставали из запасников якобы лучшие картины, понимая, о чём непременно сообщали клиенту, что имеют дело с профессионалом, который легко забракует посредственное искусство. Далее следовала обязательная рекомендация повесить что-нибудь в столовой или над камином. Легковерному туристу приятно было сознавать, что он производит впечатление состоятельного владельца большого дома, а то и целого поместья, и гонорар заслуженно отправлялся в карман торговца иллюзией.

Однако чемпионами по самомнению и чванству, безусловно, являлись серферы. Популярность этого, так называемого, вида спорта, заключалась в почти мгновенном превращении унылого неудачника в бесстрашного, овеянного ореолом киношной романтики экстремала. Абсолютное большинство их проводило жизнь, лёжа на брюхе в ожидании волны, но законы субкультуры требовали восторгаться ежеминутно, а потому к списку неземных впечатлений разрешалось добавлять красоту рассветов и закатов, силу и мощь океана, голубизну или серость неба, чаек, альбатросов, спасателей и прочих обитателей побережья. К источникам радости также относились солёный морской ветер, ни с чем не сравнимое чувство абсолютной свободы, порезы и ссадины, в виде свидетельства богатого опыта, и тот факт, что серфу, как и любви, все возрасты оказывались покорны. С последним трудно было поспорить, ведь на доску мог запросто встать и пенсионер, не исключено, что даже почувствовав при этом долгожданный, хотя редко продолжительный, прилив сил и молодости. В этом мире, подобно онлайн игре, значение имели только усердие и монотонность тренировок, а смелость, воля и предприимчивость отходили на второй план, в результате притягивая толпы неудовлетворённых подростков от десяти до семидесяти. Многолетние упражнения на свежем воздухе и в исключительно благоприятном климате рано или поздно превращали всякого в загорелого поджарого юношу почти неопределённого возраста, могущего похвастаться не жалким увлечением, но безудержной страстью повелевать волной. Оседлать бушующую стихию – звучит куда лучше, чем пробежать марафон, и популярность серфа неуклонно росла. Стоило признать, что из всех увлечений праздной массы это единственное доставляло, порой, не выдуманное удовольствие, хотя бы оно и длилось всего лишь несколько секунд. К тому же – с ними хоть как-то можно было общаться, то есть не только выслушивать бесконечные истории о героическом прошлом полунищего дауншифтера, но и отвечать что-то самому – в среде закомплексованных одиночек право исключительное.

Поэтому мудрого не по годам Патрика в этом царстве тотального безделья очень не хватало. Законы жизни неумолимы – по-настоящему мы ценим лишь то, что уже потеряли, но Ники, слегка подражая своему автору, решил оставить себе канал связи с умершим другом. Иногда, водрузив на полку его фотографию – ту, на которой бедняга ещё не превратился в напичканный опиатами скелет, он посвящал ему свои тревоги, делился впечатлениями ушедшего дня, просил совета – в общем, совершал нечто вроде молитвы, разве что с иконы на него смотрел не далёкий бесплотный дух, а совершенно конкретный, горячо любимый, хотя малость, надо полагать, уже истлевший в могиле товарищ. Когда-то в школе их заставляли читать «На западном фронте без перемен», и ему запомнилось, как более всего дорожил Пауль Боймер чувством товарищества, что родилось в пропитанных смертью окопах. Вероятно, это было лишь красивой выдумкой Ремарка, но хотелось верить, что солдат в нём всё же пересилил литератора, и так красочно описанная дружба существовала не только на бумаге. По крайней мере, Дима, чей недолгий период увлечения литературой начался именно с «Трёх товарищей», предпочитал в это верить.

На свете существуют две действительно интересные профессии: бармен и фитнес-тренер. Последний и вовсе владеет тайной, рядом с которой загадка философского камня – лишь жалкая головоломка для первоклассника. Ведь красивое тело, как теперь хорошо известно на всяком мало-мальски порядочном куске суши, автоматически возвышает его обладателя над серой массой большинства, попутно обеспечивая внушительный набор приятных дивидендов от безвозмездного секса с привлекательным партнёром до халявной выпивки. Что же до тех, кто превращает жалкое подобие индивидуальности в идеально отрихтованную сексуальность, то для них никакие законы вообще не писаны. Деликатность, ухаживания и комплименты – они для простых смертных, а полубоги берут своих весталок по-быстрому и в туалете, поминутно оглядываясь по сторонам, чтобы не заметил администратор. Осчастливленные дамы ситуацию понимают, ведут себя более чем скромно и на людях пылкую страсть не демонстрируют – благо, есть на то специально отведённые помещения. Мускулистый подтянутый наставник будто специально создан природой для неприхотливых телесных удовольствий, и таскать его на свидания вроде как даже немного и стыдно. Разве что оплатить его ужин и непременный кальян, ибо всякий порядочный клубный спортсмен курит не меньше завзятого растамана, предпочитая, естественно, гашиш, но и просто табак в иных обстоятельствах бывает вполне уместен. Он любит себя, и женщины его любят, а ещё у него специальная диета, медикаментов как у больного раком и физическая близость по расписанию: не менее четырёх часов до тренировки, и непосредственно за куриной грудкой после – белковое окно, однако, святая святых, тут не до подростковой деликатности. К тридцати годам изнасилованный слоновьими дозами тестостерона иммунитет слабеет, и очередная подруга уже таскает в сумке баночки с орехово-медовой смесью, без которой милая романтическая связь становится что-то уж чересчур романтической. Таким образом девушка занимает место заботливой мамы, а обладатель рельефной мускулатуры охотно возвращается в состояние балованного капризного ребёнка.

Бармен действует несколько тоньше. Его внешние достоинства ограничиваются лицом, потому как из-за стойки всё равно ничего больше толком и не видно. Он также вне привычного этикета: пришедшая напиться одинокая дама отдаётся охотно, порой ограничиваясь исключительно оральными ласками – опьянённый мозг женщины требует прежде всего самоутверждения на ниве сексуальной привлекательности, а потому легко жертвует собственным удовольствием. Тем более что испытать оргазм, еле держась на подкашивающихся ногах, – задача, в любом случае, малоперспективная. Единственным неудобством для объекта столь трепетной заботы и любви является обязательная часть программы в виде исповеди тоскующей гетеры. Однако, если действовать умело, подсовывая рыдающей мадам коктейли «от заведения», указанную операцию можно сократить до десяти минут. Бесплатное пойло из рук бармена, то есть человека «на работе» и потому, вроде как, незаинтересованного, всюду почитается за комплимент неземной красоте, а потому любая скромница охотно вылакает крепчайшую бормотуху из смешанных напополам рома и водки. Тут главное не переборщить, чтобы означенная красавица не свалилась на пол раньше положенного.

На отдыхе всякая девушка ведёт себя ещё менее осмотрительно, а потому вечера, по большей части, у Ники складывались удачно. Появилось даже незнакомое доселе чувство пресыщенности, и он вынужден был заучить парочку типично женских приёмов отваживания безосновательно настойчивых претенденток. «Not today» звучало теперь из его уст чаще, чем произносилось соблазнительной сердцеедкой на дорогом средиземноморском курорте. Это радовало как само по себе, так и оттого, что превращало жизнь в нескончаемый карнавал из новых знакомств – впрочем, посредством сильно заезженных уже эмоций. К тому же познать женщину – только звучит вдохновляюще, на деле представляя из себя грустное, но несомненное открытие – индивидуальность здесь имеет с полдюжины проявлений и только. Легко классифицируется, примитивным графиком стремясь к вершине, которая и вовсе для всех одинакова. Грустно. Особенно если значимый вывод сделан фантазией одинокого работяги, чьи знания о природе эволюции адамова ребра ограничиваются близким знакомством лишь с подхлёстываемыми богатым воображением верхними конечностями. Конечно, у Димы имелся в наличии и другой опыт, но столь незначительный и, по большей части, продажный, что на серьёзный аргумент не тянул. Тем не менее, в сделанных выводах он не сомневался – сказывалась цельность натуры, а его пущенный в открытое курортное плавание более удачливый протеже и подавно. Итак, экспериментальным путём было установлено, что все особи женского пола, по сути, представляют из себя одно и то же, разве что в несколько отличных, соразмерно обстоятельствам, проявлениях. Так, шикарная богатая наследница будет вести себя иначе, чем посредственная вокзальная шлюха, но мотивация, как основа формирования личности, в любом случае для обеих едина. Результаты претенциозного исследования оказывались тем более сомнительны, что не учитывали опыт прошлого, равно как и судьбы литературных персонажей – так или иначе, но вдохновлённых реальными прототипами, а потому следовало как можно скорее покончить с сомнениями, поставив решительную окончательную точку.

Данный знак препинания был необходим Диме в первую очередь для того, чтобы вознести на недоступный пьедестал Милу. Он подозревал, и повелительница его грёз своим поведением не спешила разуверить в этом, что имеет дело с посредственной, чуть миловидной бабёнкой на шее у сердобольной бабушки, чей горизонт упирался в московскую двушку, машину и дачу. То есть на всё ту же искомую шею, пригодную для комфортного сидения, разве что потолще, погуще и побогаче. Такого рода открытие могло окончательно выбить почву у него из-под ног, ведь кроме Милы, по сути, ничего больше на этом свете не дарило надежду. И не держало; незаметно подкрадывалась следующая мысль, но тут он вспоминал о матери и опасная идея рассеивалась.

Мать. «Пока она хотя бы в мыслях моих жива, я в бога не смогу поверить», – как-то, по случаю, искренне поделился он со знакомым священником, которому отделывал вагонкой балкон. Батюшка, по-видимому, был и вправду из нестяжателей, потому как материал использовал самый дешёвый и еле закончил дорогостоящий ремонт, но и тот ужаснулся греховности мысли, посоветовав травить эдакую крамолу всеми доступными средствами.

– Неужели так уж всё беспросветно, – казалось, по-настоящему испуганный, спросил он Диму за чаем, аккуратно заглядывая в глаза.

– Да нет. Просто я был нежеланным ребёнком. Потянувшим за собой кучу проблем: ранний брак, нелюбимого остолопа-мужа, жадную ехидную родню, коммуналку, безденежье, безнадёгу, истерзанную в сражениях с бытовухой молодость…

– Ты хотел сказать – упущенную, – как можно более деликатно, вкрадчивым голосом поправил зачем-то отец Игнатий, в миру Альберт Иннокентьевич – тут впору ради одного только имени духовный сан принять.

– Нет, именно так. Своё-то она урвать всегда успевала. Знаете, этот типичный конфликт с матерью, я так много о нём в своё время читал и понял, что у меня лично никакого конфликта нет. Мне не хочется ей что-либо доказывать, я не стремлюсь её поразить… Я просто хочу дождаться, когда она умрёт. Сдохнет. И мир, поверьте, станет намного лучше.

– Нельзя так о том, кто дал тебе жизнь.

– Она не давала мне жизнь, она не успела сделать аборт.

– И всё же она тебя воспитала, не отказалась.

– Репутация. Подруги, знакомые. Меня спасло общественное мнение. Не будь его, то есть, пройди беременность каким-то образом незамеченная, гнить мне в детском доме. В лучшем случае – могла бы и в лесу забыть, как в одной сказке. Ведь есть же такая сказка? – с отчаянной надеждой в голосе, будто от этого зависело для него всё, спросил Дима, подавшись от возбуждения вперёд.

– Да, не сомневаюсь, есть, конечно, – промямлил в ответ священник, – только, думаю, не такая жестокая. Впрочем, – видя, как собеседник чуть не разрыдался, поспешил согласиться он, – точно, я вспомнил. Но там всё хорошо закончилось… по-моему.

– Верно, – кивнул Дима, – они там снова все друг друга полюбили и жили счастливо. То есть – и не переставали любить, от голода была вся затея. А вот у меня вышло по-другому. Ребёнку, я тоже об этом читал специальную литературу, нужно признание, мотив – чтобы учиться, стараться познавать. Сам по себе он не осознаёт ещё необходимости развиваться.

– И у тебя этого мотива не оказалось, – к счастью, нетривиально начавшийся, к слову – вовсе и ненужный разговор, переходил на знакомые рельсы, где Альберт чувствовал себя уверенно. Появилась возможность «замылить» тему, и опытный наставник поспешил ею воспользоваться, ибо бороться с такой озлобленностью – жизнь научила его смотреть в глаза и самой горькой правде, совершенно бессмысленно в силу уже того, что бесполезно.

– Именно. Так и вышел неуч-остолоп.

– А делал успехи?

– Ещё какие. В шахматной школе поначалу был среди первых, но, когда родители не пришли на соревнования, бросил, а медаль по дороге выкинул. Мне почему-то было стыдно им признаться, что я победил. Вроде как – поставил в неудобное положение, ведь там оказалось много знакомых, а я её подвёл, выставив бессердечной кукушкой. В пионерлагере получил на многоборье за первое место десяток «Мишек на севере» – ни одну не тронул, всё её ждал. В итоге их украл и сожрал сосед по палате – в восемь лет я избил его так, что вожатым пришлось отписываться перед директором, а тот вызвал на беседу районного инспектора по делам несовершеннолетних. Дядька попался добрый, понимающий, он и уговорил родителей этого жирного урода не устраивать скандал. Впрочем, я всё понимаю, она же женщина. А с женщиной – кто виноват, если ты её страстно любишь, она-то тебя взаимностью радовать не обязана. Вот только моя оказалась ещё и матерью.

– Я вынужден задать ужасный, человеконенавистнический вопрос…

– Убить её хотел, да, – криво усмехнулся Дима, не дав ему договорить. – Не из мести, но во имя одной лишь справедливости. Разве это не естественно, чтобы кто-то недостойный, порочный, до невероятности озлобленный получил по заслугам?

– Может, просто слабый.

– А вы проницательны, отче. Не знаю только, разрешается ли вас так называть. Слабый, да. Ну так и не лезь в сильные, знай своё место. И свои обязанности. И предохраняйся, сволочь, если не готова любить кого-то, кроме себя.

– Надо полагать, это у тебя, в некотором роде, характерообразующая эмоция.

– Не сказал бы. Точнее, не хотел бы, чтобы жалкая обида затравленного ребёнка формировала меня целиком. Противно сознавать, что мысли твои упираются в такое убожество. Понимаете, я даже мечтать вынужден учиться. Спустя много лет, уже взрослый, но до сих пор я не умел. И вот читаю – всё больше о приключениях бесстрашных героев да всяких там покорителях Аляски с Гекльберри Финнами. Чтобы хоть как-то – не пробудить, но оторвать воображение от этой проклятой чёрной дыры, которая с действительно непреодолимой силой тянет. И тянет. И когда же это только кончится, – опустив взгляд, едва слышно, а под конец вовсе шёпотом закончил Дима.

– Тяжёлая выпала тебе доля, – не зная, что сказать, изрёк привычную формулу сочувствия отец Игнатий. – Ты приходи ко мне ещё, обязательно.

– А как же. На пару заходов ещё работы точно хватит. Лак нужно в два слоя, ламинат, плинтуса опять же.

– Я не об этом.

– Да я понял, – вежливо, но решительно прервал его мастер, и дипломированный божий наставник вдруг понял, что видит перед собой глубоко несчастного человека.

В остальном, то есть за исключением того, как всё оказывалось паршиво и бесперспективно, до последнего момента Диме было в этой жизни очень даже хорошо. Тихие, принудительно тоскливые вечера за пивом в мечтах о той, что штудировала сайты знакомств за стенкой. После хорошего заказа он покупал в соседнем магазине сразу ящик калужского чешского, несколько куриц гриль, любимую выпечку и десяток баснословно вкусных шоколадок. Раскладывал всю эту феерию на журнальном столике перед телевизором – да не просто ящиком, а полутораметровой плазмой, купленной по дешёвке у одного богача, решившего заменить в доме всю бытовую и прочую технику, и нажимал на пульт. Последнее действие он сопровождал чем-то вроде молитвы, призванной поблагодарить провидение. Но не за хлеб насущный – на это он мог заработать и сам, а за неполных сто кабельных каналов, включая два эротических и два всецело порнографических, и то странное стечение обстоятельств, позволявшее обычному работяге иметь всё это на постоянной основе и в хорошем, частично уже HD, качестве. Сериалы, шоу и телепрограммы можно было смотреть бесконечно, в редкие часы ночного полузатишья, когда пускались нещадно повторы, выслеживая интересное в сети. Эта крайняя степень блаженства – когда можно не вставать с дивана хоть сутками, давно поглотила бы его целиком, но мысли о любимой, если он когда-нибудь вообще любил, то и дело выбрасывая на поверхность, не давали сомкнуться над ним пучине благостной рутины.

Все профайлы Милы он хорошо знал и с каждым состоял на связи, хотя и в разном качестве. Далеко не к чести возлюбленной стоило отменить, что ей не хватило сообразительности распознать фальшь, и все три его образа успешно соперничали друг с другом за право увести её в счастливое будущее. Он знал о нехитрых претензиях на угол в столице под аккомпанемент из дачи с машиной и, наверное, даже мог бы со временем реализовать эту мечту, но… ему не о чем тогда стало бы больше мечтать. Ведь всё другое в его существовании было идеально, не исключая и хорошо оплачиваемую работу вне графика, позволявшую вкалывать неделю-другую, а потом столько же времени отдыхать, навёрстывая упущенное. Больше всего Диму возбуждал именно момент возвращения «с калыма», когда, трепетно перебирая кнопки пульта, намечался план погружения обратно в эйфорию виртуальной реальности. Потому как работал он взахлёб, не поднимая головы, чтобы как можно скорее закончить, что, кстати, и снискало ему репутацию надёжного, исполнительного и, что особенно ценно в данной сфере, непьющего трудяги.

И вот оно – в очередной раз начиналось. Как всегда с предвкушения, ибо декорации грядущего многодневного праздника требовали небольшой, но обязательной подготовки. Дело в том, что пиво становится по-настоящему холодным только после двенадцати часов, проведённых без перерыва в холодильнике. Всё, что недолежало или сменило за этот период времени место жительства, на статус ледяного претендовать уже не может. Следовательно, требовалось заранее поместить в рефрижератор первую дюжину светлого. Итак, поздним зимним вечером, когда на тёмной улице спального района хрустит под ногами от мороза свежевыпавший снег, охотник за сокровищами, крадучись, то и дело поглядывая по сторонам, короткими перебежками движется к заветной цели. Повсюду, как хорошо известно из криминальных сериалов, грозят ему опасности, из-за каждого угла готов выпрыгнуть, будто лермонтовский барс, разбушевавшийся алкоголик с ножом или профессиональный убийца-кавказец, а посему слипающиеся от двухнедельного недосыпа глаза чрезвычайно напряжены, ибо упустить – может значить погибнуть. В эту минуту он был словно бесстрашный разведчик, идущий на опасную встречу с подозрительно молчаливым в последнее время агентом. Что ждёт его впереди: пытки, засада, предательство? Отчего не пришла радиограмма из центра, что происходит в высших эшелонах власти, будто и впрямь решивших обезглавить разведку…

– Здорово, Димон, – вывел его из задумчивости сосед по подъезду, – за топливом собрался?

– Угу, – вздрогнув, но тут же собравшись с мыслями, процедил разведчик.

– Одолжи пятиху, братан, войди в положение. Такую тёлку склеил, – он показал на обильно накрашенную, одетую в старинное пальто женщину за тридцать, впрочем, действительно стройную и где-то, особенно если под газом, вполне миловидную. – Еле прицеп мамаше её сбагрили, два часа пешком да на метро таскались, устал как собака, но шары-то звенят…

– Не могу, – отрезал агент.

– Можешь, товарищ, Митенька, можешь. Я ведь знаю, ты зажиточный, а от меня не заржавеет: не отдам, так отработаю, мешки таская. Да и чего тебе бояться: живём рядом, а связываться с тобой я не дурак.

– Хорошо, – великодушно снизошёл до трудностей ближнего Дмитрий, – но больше ни рубля.

– Вопросов нет, шеф. Всё понял, исчезаю, – и, зажав в кулаке желанную купюру, пританцовывая, двинулся к понимающе заулыбавшейся подруге. – Ах, Маша-Маша, нам ли быть в печали, – раздался удаляющийся гимн счастья и любви.

Вообще Карлыч ему нравился, хотя бы за одно только прозвище. У них был хороший двор: мужики пили, но в меру, следуя завету Высоцкого – «на свои», в тёплое время года лакая пиво под домино, с комфортом устроившись в тени многочисленных деревьев – в этом смысле у них под окнами имелся свой небольшой как бы парк. Притом чудили редко и, опять же, в границах условно оккупированной территории, не покушаясь на близлежащие земли: даже открыть на детской площадке банку коктейля, хотя бы и в обществе прекрасной дамы, считалось у них непозволительным хамством да так, что и пришлых гоняли. С целью последнего присутствовала взаимовыручка, тем более что дом стоял недалеко от конечной станции метро, а, следовательно, бывало всякое. Но коллективный разум неизменно находил веские аргументы, чтобы отваживать кого бы то ни было, начиная от сбившихся в кучу гостей из Средней Азии и заканчивая наркоманившей молодёжью. С последним вообще обстояло всё строго: кое-как мирились лишь с поклонниками каннабиса, остальных же буквально травили – сами и при активном содействии участкового. Как ни странно, но это работало, так что единственный, к примеру, героинщик вынужден был обменять жильё с потерей одной комнаты на нечто «в более приличном районе», устав получать по лицу от охранителей здоровой атмосферы и прочих сочувствующих.

Не забывали и о физическом воспитании. Префектура заботливо водрузила хоккейную коробку вкупе с примитивной уличной стенкой, и всем, кто не разменял ещё порог мужества в двадцать пять лет или не оттрубил срочную, полагалось регулярно заботиться о спортивной форме. И если дети с непосильной задачей кое-как справлялись – впрочем, выбор у них был небогатый: пузатым родителям требовалось сублимировать тоску о былой активности в заботу о подрастающем поколении, то народ постарше, особливо с похмелюги, чувствовал себя на брусьях слегка не в своей тарелке. Но это всё мелочи, а в сухом остатке имелись регулярные футбольные матчи, собиравшие зрителями у окон чуть не весь дом, совместные просмотры чемпионатов и много ещё чего приятно-советского, чудом удержавшегося в этом анклаве давно забытой душевности. Отчасти связано это было с тем, что населял девятиэтажный дом, как и район в целом, пролетариат во втором уже поколении, некогда призванный работать на вредном химическом производстве по соседству. С приходом рыночной экономики комбинат свою загрязняющую деятельность прекратил, сдав площади в аренду под пельменные цеха и автосервисы, а персонал, соответственно, перекочевал кто куда, не изменяя при этом здоровой тяги к простому ручному труду. Таким образом социальное расслоение не совершилось: кое-где, конечно, проживали беспробудные алкаши, умудрявшиеся пропивать всё до унитаза включительно, но таких хватало и при советах, а в целом, макроэкономически так сказать, картина не изменилась. Лишь избранные могли позволить себе установку кондиционеров, да и то путём жестокой экономии, то есть – не раздражая опоздавших приобщиться к бытовому прогрессу сограждан. Автопарк если и блистал премиальным брендами, то с неизменным налётом десятка лет жестокой эксплуатации по отечественному бездорожью. Дети ходили в ближайшую, без дорогих языковых уклонов, школу, а те, что помладше – в расположенный прямо во дворе детский сад.

Демографическая проблема не стояла – в том смысле, что так остро, как в целом по стране. Родители охотно теснились, давая возможность молодым завести хотя бы одно чадо, избытка пенсионеров также не наблюдалось: мужики умирали, не дожив до шестидесяти, а одинокие старухи либо сидели по домам, либо сдавали комнаты приезжим, что вливало дополнительную свежую кровь, не давая итоговому коктейлю зачахнуть. Лимитчиков, хотя и называли обидным словом, в основном уважали за трудолюбие, лишь самую, едва заметную, малость поглядывая свысока, в чём сказывался типично русский незлобливый характер. Их охотно приглашали к столу, желая выслушать очередную захватывающую историю покорения столицы, часто угощали, если случался повод в виде дня рождения или ещё какого праздника, и держали подчёркнуто на равных, невзирая на вероисповедание и национальность. А когда поселились у Петровны две ночные бабочки, что произвели на Диму прямо-таки неизгладимое впечатление, надолго оставшись в дебрях возбуждённого подсознания, то мужики и вовсе проявили себя джентльменами почище английских лордов – ни словом, ни единым даже жестом не намекнув девушкам на двусмысленность профессии. То ли были они молоды и неопытны, то ли маняще привлекательны на фоне вырождающейся городской массы, но приняли их в коллектив охотно, правда, заочно: от посиделок за «светленьким» гостьи столицы деликатно, но решительно отказывались. Позже, когда выяснилось, что обе они работали хостес в круглосуточном ресторане и подрабатывали танцовщицами в ночном клубе, народ несколько даже расстроился, так привыкли мы стараниями отечественного классика к наличию во всяком порядочном коллективе дипломированной шлюхи.

Избавившись от навязчивого образа чересчур жизнелюбивого соседа, Дима продолжил движение к цели. Разведчиком, однако, снова сделаться не удалось – как это часто бывает, неожиданное вторжение чужеродного сознания спутало все карты. Идти оставалось недолго, буквально минуты три, но отсчитать и неполные двести секунд «насухую», то есть не воображая себя кем-то, казалось ему бездарной потерей времени. И он сделался запойным алкоголиком, во мраке ранней зимней ночи едва плетущимся за очередной дозой, стимулом и лекарством. Ноги вполне натурально подкашивались от усталости, организм то и дело пугал совершенным отключением от сети, что автоматически грозило потерей с трудом добытых денежных знаков – страдающих и просто страждущих вокруг хватало. Безобразный выпивоха не чувствовал стойкого запаха давно немытого тела, отпугивавшего прохожих даже на улице, с каким-то мазохистским удовольствием предвкушая, как станут воротить от него нос посетители супермаркета. В достижении относительного – то есть в условиях наличия постоянного дохода и непропитой жилплощади – дна содержится масса полезного, начиная, как водится, с массы бытовых удобств. Не требуется принимать регулярно душ, мыть или стричь волосы, бриться, стирать одежду и бельё, не говоря уже о том, чтобы заботиться о гардеробе – было бы тепло и сухо. Долгосрочных целей, планов на жизнь и прочих раздражителей у ярого поклонника Бахуса также нет, а вместе с ними отпадают и бесчисленные раздражители, мешающие насладиться непередаваемой красотой ежедневного пьянства. А где нет нервов, там в порядке и сердце, ведь даже измученное перманентными возлияниями, оно у алкаша проживает ровно столько же, сколько у сознательного работяги, вынужденного пахать напропалую, чтобы удовлетворить сварливую жену и поставить на ноги детей. «Вот уж увольте», – быстро вжившись в образ, вслух произнёс Дима, впрочем, не отвлекая прохожих от собственных мыслей. В большом городе народ частенько не ладит с головой, и чьи-то громкие монологи, хотя бы и сдобренные отменным матом, по большей части остаются незамеченными. «Ох, худо мне, худо», – закрепляя успех, произнёс новоявленный алтухан и в освещённые двери магазина вошёл уже стопроцентным пропойцей.

Их дешёвый сетевой распределитель ему тоже нравился. За исключением толпившихся у кассы однообразных бабулек, каждый персонаж здесь достоин был самого пристального внимания. Вот крупная, показательно жизнерадостная мать двух беспутных детей. Чаша судьбы кажется ей наполненной, хотя на поверку оказывается, что одними заботами. Кому-то, видимо, приятнее иметь полный расстройств сосуд, нежели пустой – дело вкуса. Едва разменяв четвёртый десяток, она сделалась неповоротливой и грузной, как говорит мама – импозантной, но в зеркало смотреться не перестала. Безусловно, вид собственного обнажённого тела больше не вдохновлял её на резкие, спонтанные попойки в обществе незамужних подруг, но в хорошем платье, с косметикой да эффектной причёской она ещё могла возбудить огонь страсти у парочки офисных водителей. И пусть запала хватало ненадолго, если быть точнее – пока главенствовал в крови алкоголь, но всё же подол требовалось время от времени гладить, дабы скрыть от благоверного некоторые подробности корпоративной культуры. Очень, очень приятная мелочь.

Или сутулится в сторонке работяга. Классический – не новодел вроде сборщика встраиваемой мебели, а прямо-таки токарь или ещё какой вымирающий вид. Ступает грузно, уверенно – за ним извечная правда рабочего класса, который, хотя и тащит всё, что плохо или без пригляду лежит, но искренне полагает себя честным тружеником, из которого бюрократы, бизнесмены и прочие богатеи-кровопийцы на «б» сосут щедро сдобренную алканоидами кровь. У него в руках нарезанный батон, килограммовая пачка пельменей, майонез и ноль семь дешёвого коньяка – социальный статус позволяет хлебать не одну только водяру. Мужик он рукастый, и потому у него тёплый балкон. На котором он сядет вечером, поставит на табуретку миску с яствами, графинчик, стопку да нарезанный лимон и станет медленно, с уважением к дорогому напитку, опорожнять тару, наблюдая в освещённом фонарём участке дороги спешащих прохожих. Куда их несёт – кто знает, но у каждого своя ни на что не похожая судьба, мечты, победы и разочарования, слёзы, радости… да чего там только нет. Каждый трясётся за свою бесценную шкуру, пусть бы и цена ей на самом деле ломаный грош. Каждый ищет счастья, и каждый находит лишь пустоту шумного одиночества, когда вокруг всё движется и бурлит, а сам ты при этом чувствуешь себя обессиленным, старым и чужим. Разве что в такие вот моменты, потягивая трёхзвездочный – «Да кого я обманываю, палёный», – но всё же божественный напиток, понимаешь, как прекрасно всё, что нам сопутствует и окружает. Даже и беды, призванные научить нас больше ценить то многое, что имеем: работу, тёплый дом, будущее. В котором, может, и не хватит на дорогой широкоэкранный телевизор, но на полбанки за компанию с соседом да хорошую закусь достанет всегда. И это много, бесконечно много в стране, знавшей голода и войны куда больше, чем любая другая цивилизация, не исключая, наверное, и воспетых в тематической передаче атлантов. Шестиметровые образованные мужики, а выпить, похоже, не умели – оттого, по-видимому, и вымерли: скучно. А ему весело. Хорошо, душа нараспашку, хочется любить весь мир, вон, кстати, ханурик из девятого подъезда вышел на балкон покурить. «Дурёха, не бойся, повернись ко мне лицом и улыбнись, – играл, будто шаром об стенку, приятной мыслью сердобольный сосед. – Я приглашу тебя в гости, посидим, раздавим мой нектарчик. Мой. Честно заработанный. Уже, к тому же, полупустой… Да пошёл ты, халявщик недоделанный», – и он резко поворачивается в другую сторону, чуть не опрокидывая импровизированный столик со снедью. Тренированная рука, однако, вовремя приходит на зов потерянной устойчивости, и земное притяжение остаётся в этот раз ни с чем. «От, скотина, чуть вечер не испортил», – несчастный аспирант-историк и не заметил, как заработал в недалёком будущем хороший бланш под «шибко образованным» глазом. А не отдаляйся от коллектива, очкарик.

Да вот же и он, любимый персонаж. Судорожно жующий подросток со стеклянными глазами. «Челюсть гуляет», – понимающе сочувствует Дмитрий, безусловно – не вслух, дабы не провоцировать накачанного фармацевтическими технологиями, готового сорваться на крик юношу. Очередь и так-то идёт не быстро, а сильно «ускоренному» парняге в конце она и вовсе кажется спланированным издевательством. Кассирша – понаберут кого ни попадя в Узбекистане – передвигает покупки лениво, будто специально подчёркивая свою здесь главенствующую роль. А этот безмозглый, к тому же, забыл взвесить помидоры. Сейчас потащится замерять, тут уж к гадалке не ходи, овощей заказала жена, и не принести теперь в клювике страшно – запилит, стерва, включит диспетчера и отправит незадачливого пилота на второй круг. «Сколько же можно», – неожиданно громко, с тоской ожидающего своей очереди на облегчение от диареи произнёс несчастный, подняв в очереди ропот одобрения. Над недовольными, однако, висит объявление с номером мобильного телефона, на который просят звонить в случае, если скопилось более трёх человек при наличии свободных неработающих касс, так что гул быстро стихает – винить в пробке некого, кроме разве что собственной неповоротливой трусости. «Да и ладно», – произносит было нарушитель спокойствия, швыряя пластиковую корзину в сторону, но тут же замечает на дне любимые трубочки с кремом, мнётся, смущается, краснеет, а всё же покорно возвращается «в стойло», как ещё секунду назад, по счастью, на этот раз мысленно, обозвал столпившуюся публику. Теперь он сама скромность, разве что нервно переминающаяся с ноги на ногу да громко чавкающая жевательной резинкой. «Суки, гады, фашисты», – клянет он проклятых оккупантов в алых фартуках, с тоской поглядывая на заветный телефон. Сколько раз он давал себе слово набраться духу и позвонить, разнести там к чёрту всю эту свору, дать им, хапугам, понять, что они тут не хозяева. «Даже адрес магазина для удобства кляузников приписали, совсем нас ни во что не ставят». «Добрый день, – снова репетирует он тысячу раз отрепетированную фразу, – в магазине по адресу такому-то работает всего четыре кассы – притом, что очередь достигает восьми, – для верности пересчитал ещё раз, – покупателей в каждую. Прошу принять меры. Нет, требую, хотя это слишком грубо, вроде как номер же повесили, чтобы облегчить участь. Как сказать, как сказать…» – в этот момент молодая пара слева тихо кладёт в сторону покупки и уходит, нарушая столь тщательно продуманную фабулу произведения – стоящих-то остаётся всего шестеро. «Неважно, детали, пока решусь позвонить, кто-нибудь обязательно подтянется… Но тут же камеры, а вдруг они в прямом эфире могут дать картинку любого филиала, неровен час – и меня спалят. Чёрную карту за враньё дадут, и куда я ходить тогда стану? Вокруг всё дороже, а очередей не меньше. Дурак, куда высунулся, стой и жди», – но ноги уже несут его подальше от всевидящего цифрового ока, в бакалею, где, скрывшись за нагромождением коробок с макаронами, оставленными нерасторопным служащим, Данко вырывает своё сердце: