Читать онлайн «DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть VI. Годы жизни в Белоруссии (1916-1923) бесплатно

Волею судеб от Учебного Комитета при Святейшем Синоде я получил назначение преподавателем латинского языка Слуцкого дух[овного] училища Минской губернии. Это произошло в феврале 1916 г.5 Слуцк был в прифронтовой черте, в 65 километрах от Баранович, где проходила линия фронта, и училище было эвакуировано в г. Ковров Владимирской губ[ернии]. Из семинарской квартиры мы переехали на частную около Слудской площади, и я продолжал жить в Перми.

В апреле я предпринял поездку в Минск с целью уточнения своего служебного положения.6 Уже за г. Борисовым, что на железнодорожной линии Москва-Минск, начинались окопы, и, таким образом, близость фронта была очевидна. С особенным вниманием я всматривался из вагона в ту часть пути, где Наполеону удалось проскользнуть за Березину, но где его доблестное войско было окончательно потрёпано. В вагоне чувствовалось приближение фронта: было тесно, какие-то эвакуированные польки всё время «тараторили» на ломанном русском языке, и слышалось «пани, пани». Какие-то нищие бродили по вагонам, распевали песни и просили милостыню. Было неприятно сознавать, что вблизи фронта и допускалась такая распущенность в поезде.

Поезд пришёл в Минск часов в десять утра. Погода была хмурая: мелкий дождь моросил с утра. В городе была грязь. Коняги еле-еле тащили конку. Всюду двигались военные фургоны. На каждом шагу встречались военные, сёстры милосердия сновали повсюду. Казалось, что жители запрятались в норы, с опаской выходили из них по хозяйственным нуждам, а потом скрывались опять в своё логово. Немцы по нескольку раз в день бомбили город. Мне удалось встретить кое-кого из служащих в Минской дух[овной] семинарии, которые мне сообщили, что я приехал в Минск напрасно и чтобы я возвратился в Пермь и ждал вызова на работу. На ночь мне дали койку в какой-то комнате подвального этажа, где я переночевал в жутком одиночестве. Утром где-то по близости разорвалась с большим грохотом бомба, и слышался протяжный звук сирены. Под вечер я отбыл в Пермь.7

Вызов на работу был мной получен во второй половине мая с предложением явиться в местечко Паричи Бобруйского у[езда]8 по окончании пасхальной недели. Мне надлежало проехать по железной дороге до Бобруйска, а дальше на пароходе по Припяти плыть в Паричи. Уже на станции в Бобруйске я встретил одного из учителей Слуцкого дух[овного] училища Ивана Александровича Новицкого9, с которым мы вместе и отправились на пароходе. В Паричи мы прибыли под вечер и ночевали в грязной еврейской гостинице-харчевне, а на утро явились в Паричское женское училище ведомства имп[ератрицы] Марии.10

Это большое белорусское село, по-белорусски именуемое «местечком». Население в нём преимущественно еврейское. Здесь было местопребывание земского начальника. Была небольшая деревянная, как обычно в Белоруссии, церковка, совершенно скрытая от глаз окружающей её пышной зеленью из тополей и белых акаций.11 В местечке был врач из евреев, были врачи-дантисты. Среди еврейской бедноты выделялись семьи еврейских богачей, торговцев лесом. У них были большие дома, прекрасно обставленные мебелью, которые теперь пустовали, потому что хозяева их эвакуировались вглубь страны.12 За рекой была низина – болотистое место, и через реку и эту низину был построен деревянный мост, длиной версты на три на случай отступления из этого района фронта. Кругом в разных направлениях были устроены окопы. Одним словом, здесь чувствовалось уже непосредственная близость фронта.

В местечке было женское училище ведомства имп[ератрицы] Марии, как указано было уже выше. В Белоруссии эти училища заменяли епархиальные женские училища. Здесь был целый комбинат деревянных строений, в числе которых были строения с классами, с общежитиями и пр. Отдельно были строения с квартирами администрации, учителей и прочим обслуживающим персоналом. Отдельно стояла каменная церковь.13 Место было живописное: было много зелени во дворе – сирень, жасмины, а на улице около домов пышно росли белые акации, которые во время цветения источали опьяняющий аромат.14

Рядом с местечком, по северной стороне его, было расположено имение Набоковой15, ранее принадлежавшее известному лицейскому другу А. С. Пушкина – Ивану Ивановичу Пущину.16 Отсюда именно Пущин ездил навещать Пушкина в с[ело] Михайловское. Теперь в имении жил только управляющий поляк [Иосиф] Сервачинский. Дом был закрыт от посетителей, но в нём, несомненно, были интересные реликвии, относящиеся к периоду жизни И. И. Пущина. Дом имел вид обычного помещичьего строения. Около него был парк с липовой аллеей, фруктовый сад и оранжерея, куда с особого разрешения Сервачинского удавалось проникать. За строениями шли поля, а на берегу реки была дубовая роща с вековыми дубами.

В Паричи были вызваны на занятия коллективы всех трёх духовных училищ Минской епархии: Минского, Пинского и Слуцкого. Возглавлять эти объединённые коллективы дух[овных] училищ было поручено смотрителю Пинского дух[овного] училища – Михаилу Ивановичу Орлину17, человеку опытному и почтенному, типичному чиновнику тех времён, горделивому и чванливому. Из всех трёх коллективов дух[овных] училищ Слуцкий коллектив выделялся почтенными старцами, такими, как преподаватель греческого языка – Николай Феофилович Будзилович и преподаватель арифметики – Митрофан Александрович Журавский.18 Последний имел одну странность – продавал ученикам конфеты по мелочам, и сколько ни убеждали его, что это просто не красиво и не достойно преподавателя, он продолжал «своё». У него были уже определённые признаки перехода к детству по старости.19 Смотрителем училища был священник Александр Васильевич Хвалебнов20, инспектором – Михаил Иванович Волосевич21, человек с хитрецой и карьерист; учителем русского яз[ыка] – Иван Александрович Новицкий, человек очень почтенный и опытный преподаватель; учитель пения, регент хора и надзиратель – Иосиф Флорович Болбас, впоследствии изменивший фамилию на – Диомидов.

Таковы были мои коллеги по духовному училищу.22 За исключением Хвалебнова и меня, великороссов, прочие были белорусы.

В Паричах мы перезнакомились и с учителями других дух[овных] училищ, например: с инспектором Пинского дух[овного] училища Черноуцаном23, преподавателем арифметики …, автором задачника24; с преподавателем арифметики Минского дух[овного] училища Сущинским25, преподавателем греческого яз[ыка] Л. Н. Цветковым26, надзирателем – Ясинским27 и др. Кроме того, в Паричах жили на положении эвакуированных: начальница Минского женского [духовного] училища – Краузе28, две воспитательницы и преподавательница математики этого училища Пантелеймонова.29 То появлялся, то скрывался преподаватель этого же училища – Весновский, интриган и доносчик.

Попечение по материальной части как об учениках, так и о преподавателях возложено было на экономов: Слуцкого дух[овного] училища – Степана Степановича Терравского и Минской [духовной] семинарии – Глазко. Нужно сказать, что экономами в духовных училищах были светские люди. Несмотря на близость фронта, экономы ухитрялись доставать и мясо, и сало и кормили учеников и нас, учителей такими «колдунами» (большие пельмени), которые и в мирное время пошли бы за первый сорт.

Таким образом, в Паричах составилось разнообразное общество, в числе которого были и представители второй половины человеческого рода, которые группировались около Краузе. Последняя выдавала себя за б[ывшую] фрейлину и проповедовала о непоколебимости династии Романовых.30 Хотя фронт был близко, но общество жило полнокровно, и мост был местом прогулок. Ещё на пароходе один из жителей Парич, разбитной еврейчик доверительно предупреждал меня о том, что на прогулках по мосту определились уже пары, и поэтому, чтобы я был осторожен. Не нужно было долго ждать подтверждение этого.31

Белорусы любители петь и мастера. Собиралась иногда «холостяцкая» компания, и они пели «На заре туманной юности» и разные украинские песни, пели с азартом. Я захватил с собой свои ноты, нашлась одна из воспитательниц Минского женского училища, которая могла аккомпанировать, на квартире был рояль, и благодаря этому я попал в окружение начальницы Краузе. Пелось хорошо, и это было началом моего увлечения пением на весь период жизни в Белоруссии.

[32]

В июне в Паричи прибыла meine Frau из Перми, где она заканчивала занятия в гимназии. Занятия продолжались у меня до половины июля. Оставшуюся часть лета мы прожили в Паричах, а в конце августа переехали в Слуцк.33

Слуцк – типичный захолустный город Белоруссии в прежнее время. Он расположен на шоссе из Бобруйска на Барановичи, от Бобруйска на расстоянии ста километров и от Барановичей – шестидесяти пяти километров. Только во время войны Слуцк был подключен к общей железнодорожной системе, а до этого линия от ст. Осиповичи проходила только до ст. Старые дороги, что примерно в тридцати километрах от города. Во время войн также была проведена узкоколейная линия в направлении фронта.

Город был весь во фруктовых садах. На славе были Слуцкие бэры. Из прочих растений в городе были: каштаны, персидская сирень, белая акация, тутовое дерево, жасмин. Из 22-х тысяч населения, примерно 19-ть тысяч составляли евреи, а остальное население составляли белорусы и поляки.34 Только 10-20 человек было великороссов. Среди евреев было резкое размежевание по социальному положению: владельцы мельниц – Гутцайт и Мышалов были в числе богатеев. К ним примыкали владельцы магазинов – Гецов, Грейсух и др., владельцы кафе – Соломяк, Соловейчик, лесоторговцы – Осовский, Хинич и др., владельцы гостиниц – Некрич и др., мясоторговцы, гешефтмахеры – Эпштейн, Мигдал и др. Значительную прослойку составляли ремесленники-сапожники, швейники и пр. Самый большой слой составляли бедняки. В городе были книжные магазины – Гринвальда и Файтельсона, аптекарский магазин Гольдберга. Учебные заведения: мужская35 и женская гимназии, коммерческое училище, высшее начальное училище и духовное училище. Во время войны открыта была ещё частная мужская гимназия Островского. В мужской гимназии, духовном училище и высшем начальном училище учились преимущественно дети мелких чиновников, крестьян и мещан белорусской национальности, а в коммерческом училище и женской гимназии было значительное количество еврейских детей.

Педагоги в этих учебных заведениях по национальности представляли пёструю массу. Так, в мужской гимназии директор В. К. Соколов36 и инспектор А. А. Воскресенский37 были великороссы, а в числе преподавателей были двое латышей – Малис38 и Сутрис39, один словак – Даляк40, белорус – Теодорович41, одна – француженка Кюи42 и одна – немка. Однородный состав из великороссов был в коммерческом училище. Так подбирал учителей директор Д. И. Иванов.43 В духовном училище, женской гимназии и в высшем начальном училище преобладали белорусы.

После революции в число преподавателей стали входить евреи: Бедчер, Ляндо.

До войны приплачивался известный процент за обрусение края.

В городе была земская больница. Популярным врачом был Шильдкрет44, преждевременно умерший от заражения крови. Он страдал геморроем и, будучи врачом, небрежно относился к своей болезни. Одновременно с ним в больнице работал врач Перминов Алексей Димитр[иев]ич, б[ывший] военный врач, хороший хирург. Он сделал ему операцию, но было уже поздно. По случаю гибели Шильдкрета из Минска приезжала комиссия, проверявшая правильность сделанной операции, которая, при всей тщательной проверке, нашла, что операция была сделана безупречно. В городе ещё были врачи: женщина Майзель45, частнопрактикующая, военный врач, он же врач духовного училища Щербович-Вечер46, тоже рано умер при заражении сыпным тифом, врач-поляк Селицкий.47 В больнице работали фельдшера Костюк и Зданко. Последний был известный как морфинист.

Был ветеринарный врач-поляк, инженер по строительству дорог. Мэром города был Смольский48, председатель земской управы – Кобычкин49, директор банка Татур50, земский начальник Катранов51, следователь – Хвалебнов52, акцизный чиновник – Киркевич53, военный начальник – Борейша54 и исправник – Савич.55

Из культурных учреждений были: клуб Ивановой, частной предпринимательницы, и летний театр Соловейчика, тоже частное предприятие.

В городе были отдельные ряды по торговле мясом, причём различались сорта его: трефной и кошер. Последний употребляли в пищу евреи, а прочие – и тот, и другой сорт. В кошер входила передняя часть туши, которая разрешалась только в пищу евреям. Ряды содержались в антисанитарном виде. Лавочки по продаже сала и фруктов были расположены на площади и городского собора.

В городе, в юго-восточной части его, на Тройчанах (так называлась эта часть города) на берегу речки Случь был старинный монастырь56, игравший, очевидно, большую роль во время униатского движения. Он не был окружён стеной, как это обычно было в России: площадь его была открытой, но были особые «врата» по линии главного входа. Над ними была большая часовня, которая превращена была в церковь духовного училища.57 На площади монастыря была старинная каменная массивная церковь58, в подполье которой находилась гробница Софьи Радзивилл.59 В этой же церкви стояла небольшая «рака» с «мощами» младенца Гавриила60, якобы убиенного евреями в ритуальных целях для получения христианской крови в «мацу» (лепёшки, которые евреи употребляли во время своей «пасхи»). История с открытием этих мощей была чёрной страницей в истории русской церкви, её позором.61

На площади, вблизи церкви, стоял большой старинный каменный корпус, в котором было много мрачных келий со сводчатыми потолками и «покои» архимандрита монастыря, более светлые и просторные. В этом корпусе жили: архимандрит и четыре монаха. Большая часть здания пустовала. Около монастыря был большой фруктовый сад с хорошими сортами яблонь, груш и слив. За монастырём стояли деревянные приземистые здания, в которых жили батраки, и хозяйственные строения. Хозяйство велось примитивно – без применения машин.

На площадке монастыря стояло длинное двухэтажное здание духовного училища и около него тоже фруктовый сад и хозяйственные строения. У входа на площадку духовного училища росли тутовые деревья и кусты персидской сирени.

На площадке у церкви были отдельные могилы. Вся площадь монастыря, расположенная по берегу реки Случь имела весёлый вид и охотно посещалась жителями города. Речка была не широкая, но глубокая на столько, что позволяла купаться, плавать, нырять. По берегам речки рос камыш – аир, который придавал речке поэтически вид.

В центре города, на холме, который был, очевидно, создан искусственно, представлял насыпь, стоял городской собор62, массивное каменное здание, а вблизи его деревянная церковь, которая первоначально и была соборной.63 Весь холм был покрыт фруктовыми деревьями. Около церкви был деревянный дом, в 4-5 комнат с верандой – квартира настоятеля собора, а около него – небольшой двор с «ригой» (большое высокое здание, деревянное, игравшее роль гумна: здесь был склад сена, соломы, дров и тут же был коровник).

За усадьбой настоятеля собора, в которую входил и огород, тоже на холме был расположен дом, в котором жили ксён[д]зы, а у подножья холма за восточным спуском с него был дом польской семьи Рачевских.

В городе была ещё кладбищенская каменная церковь64, две деревянные, из которых одна сгорела, костёл65, массивное каменное здание, кальвинская церковь66 и несколько синагог, расположенных в отдельных частях города. Как правило, синагоги были каменные и довольно большие.

Здание мужской гимназии было каменное, двухэтажное, мрачное, очевидно построенное ещё во времена униатского движения и, может быть, даже являвшееся центром этого движения.67 Отдельно от него на берегу реки был большой, одноэтажный деревянный дом – квартира директора Слуцких мужской и женской гимназий – действительного статского советника и кавалера – Владимира Константиновича Соколова, а неподалёку от него домик-квартира инспектора гимназии – Андрея Андреевича Воскресенского.

У женской гимназии были два здания: каменное, двухэтажное и деревянное одноэтажное, смежные, связанные в одно. Для учебных целей здание вполне отвечало своему назначению.

У высшего начального училища было два деревянных здания: в одном были классы, а в другом мастерские.

Самое лучшее учебное здание было у коммерческого училища, о чём подробнее будет ниже.

Тюрьма была на главной улице и по соседству с пожарной частью и больницей.

(август 1916 г. – октябрь 1917 г.)

Ближайшими военными точками для Слуцка были Синявка и Барановичи, в 60-65 верстах от него. В зимние холодные дни утрами в городе слышна была отдалённая перестрелка на фронте. В городе было много военных. Всё здание дух[овного] училища было занято военными. В городе был расположен Екатеринбургский военный лазарет с главным врачом Хириным. В числе медсестёр, между прочим, была одна женщина из Бродокалмака Шадринского у[езда] [Пермской губернии], которую почему-то звали «матушкой». Война в этот период носила позиционный характер, и в городе, в общем, всё было спокойно: жили, веселились и не помышляли о близости врага. Только иногда устраивались проводы молодого прапорщика на фронт, и в трактире Соловейчика на главной улице было шумно: пробки бутылок летели вверх, слышались песни, тосты, и было похожее на «пир по время чумы». Высшее начальство, очевидно, смотрело на это сквозь пальцы: дескать – люди идут на смерть – пусть побалуются. В собор на богослужении обычно являлся генерал и становился около амвона. Известно было, что в праздники на фронт на автомобиле возили батюшку Лукашевича68 служить молебны. В городе были девушки из мещанок, которые нигде не служили, но всегда были одеты «с иголочки». В городах было много разной «братии», служащих по линии «союза города» и «союза земств». Все пили, ели, веселились.

Гримасы этого периода жизни в Слуцке

«Игорный дом» Петкевичей.

Самым бойким местом в городе был трактир Соловейчика. Здесь всегда было много военной молодёжи. Рядом с трактиром была квартира Петкевичей.

Чета Петкевичей состояла из адвоката Александра Кузьмича, лет под тридцать, и жены его учительницы гимназии, дамы элегантной, красивой, в возрасте 26-27 лет, Александры Георгиевны, урождённой Таран.69 У них было двое детей. Александр Кузьмич был талантливым оратором, Слуцкий Плевако70 – таково было о нём общее мнение. Стоило кому-либо предложить ему какую-либо тему и предупредить: «говорить два часа», и речь его начина[ла] разливаться подобно полноводной реке – вольно, гладко и изящно. «Златоуст московский» – так называли московского адвоката Плевако; «Слуцким Златоустом» можно было назвать и Александра Кузьмича. Кроме ораторского таланта у Александра Кузьмича ещё был дар счастливой картёжной игры и страсть к обогащению и вообще к жизни не кое-как. Он учился в Москве, там же училась и Александра Георгиевна, он – в университете, она – на Высших женских курсах, и у них выработался согласованный друг с другом вкус к жизни на широкую ногу – тяга к ней. Кому другому, а им особенно милым был тезис «философа»: «человек – кузнец своего счастья», только нужно было смотреть, где оно улыбается и не прозевать. И они усмотрели, что он тут, рядом, только нужно принять некоторые организационные мероприятия, и они приняли их. Александру Георгиевну не нужно было учить, как быть гостеприимной хозяйкой, элегантной и привлекательной, потому что в семье Таранов в этом отношении было наглядное руководство, а Александру Кузьмичу стоило только взять в руки колоду карт, и он преображался в «Германа», но «пиковая дама» никогда не становилась ему на пути: он знал для этого средства. И вот военная молодёжь стала частым гостем у четы Петкевичей. Александр Кузьмич этих представителей «российского воинства» «обделывал» начисто. «Бедняги» стали «плакаться», и слух дошёл до высокого начальства, Александра Кузьмича выслали из Слуцка, но он уехал не с пустыми руками, и когда «изомроша ищущии отрочате», он вернулся в Слуцк и купил особнячок. Александра Георгиевна, как видно, тоже оставалась в Слуцке не с пустыми руками: для поездки в гимназию на уроки один из Слуцких извозчиков всегда подавал ей пару лошадей, а во время каникул она ежегодно ездила на курорт или на Кавказ, или в Крым.

«Счастливый» брак Слуцкой красавицы Рахили Гецовой.

В Слуцке было два магазина по продаже шерстяных материй – драпа, сукна. Одни принадлежали выходцам из «Расеи», братьям Мухиным, в другой – Слуцкому аборигену Гецову. Фамилия Гецовых в городе была на славе: помимо того, что она принадлежала купеческому роду, в ней был знаменитый сын, тем, что он был талантливым артистом. Если «покопаться» в биографии артиста Свердловского драмтеатра Гецова71, то, пожалуй, можно обнаружить, что он или сын того, или родня по какой-либо линии. Не меньше гремела слава и красавицы-дочери. Была Рахиль Гецова уже в возрасте «virgo viripotens», т. е. созрела для выхода замуж. Быть красавицей – значит иметь ещё лишнюю заботу: как-бы не «продешевить» при выходе замуж. У Рахили, как и пушкинской Марии Кочубей72, женихов, претендентов на её руку, было много, но она упорно выбирала, и, наконец, пришёл тот, о котором она, как Татьяна Ларина73, сказала: «Вот он!» Был он, во-первых, из «наших», как коротко евреи называли представителей своей национальности, а, во-вторых, и это было главным, занимал хорошее общественное положение – был военный врач. Сыграли свадьбу, и, наконец, красавица, «определилась», но тут произошло нечто похожее на описание свадьбы у Руслана и Людмилы по Пушкину, с тем различием, что там была похищена невеста, а здесь – жених. Кто-то пронюхал, может быть, в порыве ревности, что наречённый муженёк Рахили вовсе не врач и не военный, а некая разновидность Ивана Александровича Хлестакова74, но в национальности не ошиблись. «Его» посадили в тюрьму. Сколько шуму было из-за этого в городе! Гадали: как «он» смог «разыграть» врача да ещё военного? Как он делал операции и прочее? А вот, оказалось, смог, да ещё и красавицу такую «обольстил». Видно правильно говорится, что люди в погоне за удачей и счастьем иногда «теряют голову» и попадают впросак.

Преступление земского начальника Катранова, или проделки «пиковой дамы».

Уже сколько раз твердили миру, что … карты не доводят до добра. П. И. Чайковский так ярко доказал это в своей опере «Пиковая дама», но люди всегда люди: «запретный плод им подавай, а без него им рай не в рай». Составилась кампания картёжных игроков из «отцов» города, в которую входили следователь Хвалебнов, земский начальник Катранов, акцизный чиновник Киркевич и кто-то из прокуратуры и суда. Играли, играли, и Катранов признался, что он проиграл не «свои» деньги, а казённые. Решение последовало немедленно: его посадили за решётку: не играй со следователями и судейскими!

[Жизнь в доме еврейской семьи Эпштейн]

Когда мы в конце августа 1916 г. направлялись из Парич в Слуцк, то никак не думали, что нас в нём ожидает такое пёстрое и изменчивое будущее, которое составило содержание нашей жизни в нём, в Слуцке. Получилась своеобразная «Одиссея», в которой было, однако, то положительным, что нам удалось за семь лет жизни в Слуцке многое узнать, что при других условиях не пришлось бы узнать.

Мы прибыли в город, когда была слякоть: плакало небо, в городе была грязь, но при этом движение не замирало: это диктовала близость города к фронту. Первым пунктом в городе были «номера» Некрича. Нет, странствовавший по России Чичиков75 не смог бы увидеть то, что предстало перед нашими глазами. Грязь, отвратительная грязь, которую можно разве представить по библейскому выражению: «и возвратился пёс на свою блевотину».76 С трудом промучились ночь. Наутро хозяин охотно вошёл в наше «положение» и помог устроиться в соседях, в еврейской семье Эпштейн, о чём те, очевидно, просили. Нам отвели изолированную комнату с отдельным входом. Это было не плохо, но комната оказалась сыроватой, а топка была на стороне хозяев. В общем, если принять во внимание, что близко был фронт, а город был перенаселён, то мы могли бы благословить нашу судьбу.

С этой, новой для нас, позиции и начались наши наблюдения за окружающей жизнью. Прежде всего, с хозяев. Их семья состояла: хозяин Мордух, Мордке – сокращённо, хозяйка Беля, дети – Леве, Додл, Рохл, Соня, двойники – Гита и Роза, маленькая Нюня замыкала перечень детей. Родителям было за сорок лет. Леве бросил учиться в коммерческом училище и «гонял голубей», т. е. просто бездельничал, Додл – накануне этого положения, Рахиль и Соня учились в гимназии. Гита и Роза готовились к этому. Был жив ещё старик Зейде, отец Мордуха, но его держали где-то в кухне в обществе прислуги Федосьи. У хозяев был дом на 4-5 комнат, деревянный, склад и коровник во дворе, два небольших фруктовых садика. С нами имела общение «пани» Беля, а хозяин держался в стороне. Хозяйка была очень любезной и всё угощала нас своими специфическими блюдами: рыбными котлетами в луковом пюре, сильно проперченные и с чесноком, а на их пасхе – мацой и вином из изюма. Дети, особенно девочки, были очень любезными: я имел уроки в женской гимназии, и это побуждало гимназисток оказывать мне допол[ните]льно ко всему прочему внимание. Мы были знакомыми с сёстрами хозяйки, из которых одна служила сестрой в больнице. Сёстры хозяйки были нашими хорошими друзьями. Мы разделяли с ними их горе: у одной муж был убит разбойниками при поездке в район, у другой погиб при попытке освободиться от военной службы: чем-то подтравился, чтобы вызвать сердечную болезнь… и умер. Одним словом, мы жили с хозяевами дружно и даже стали кое-что усваивать из их языка: «wos tuste», «busel, busel, gib mir a kindele» и пр. (перевод: «что ты делаешь», «аист, аист, дай мне ребёнка» и пр.). Запомнили даже отрывок из одной свадебной песни: «Und dor Chossen zalt das Jelda, und die Kale ziet und qualt» («жених считает деньги, а невеста смотрит и радуется»). Иногда мы слушали, как молодёжь их пела тягучие и мрачные песни.

Мы, таким образом, познакомились с жизнью представителей «избранного народа», но осталось загадкой для нас, как семья находила средства для жизни, а ведь жили не как-нибудь, а с покрытием широких потребностей. Был, например, у них клавесин, и приходила учительница учить детей музыке. Леве нам играл по нотам марш, романсы и пр. Где Мардохей добывал средства? Он нигде не служил. Иногда он скрывался на несколько дней, и вдруг в ограде появляется стадо гусей, или в складе гора арбузов. Но было очевидно, что эти операции было мелочью, так – между прочим, по пути, а главное было не это, но что же? Иногда его можно [было] видеть в обществе трёх-четырёх ему подобных людей: стоят они, о чём-то шепчутся и смотрят вдаль. Для нас ясным было одно: и он, Мардохей, и tutti quanti77 «мастера жизни», т. е. мастера делать гешефт.

Занятия духовного училища проходили в здании высшего начального училища, а для общежития было арендовано особое здание.78 Не сразу я привык к новым фамилиям: Горощеня, Кнеля, Мамчиц, Жаврид и пр. Ребята были больше деревенские из бывшей шляхты. Ни как не мог примириться с принятым в училище обращением учеников к учителю со словами: «господин учитель». Назвать учителя по имени и отчеству считалось фамильярным. В общежитии странным казалось, что вместо чая давали запивку. Много нового, своеобразного, но вот запоют ученики молитвы – известные мотивы: тут все, как и у «нас». Это было то, что объединяло и русских, и украинских, и белорусских детей в одну монолитную семью. Новым было среди песнопений здесь только то, что ученики пели тропарь младенцу Гавриилу: «Святый младенче Гаврииле…» Нет, мысль не мирилась с этим.

Занятия в дух[овном] училище шли по давно знакомому мне трафарету, а сближение с учителями больше шло на основе увлечения пением, о чём речь будет ниже.

Слуцкая женская гимназия

Ещё из Перми я делал запрос директору Слуцкой мужской гимназии о возможности получения уроков по линии Министерства народного просвещения и получил положительный ответ. Мне предоставлены были, в соответствии с моим запросом, уроки по словесности в пятом и шестом классах женской гимназии. Таким образом, моё мировоззрение снова расширилось, благодаря знакомству с учебным заведением этого типа.79

Выше я уже отмечал, что в этой гимназии был значительный процент девиц еврейской национальности, очень экспансивных и смелых. На уроках вдруг раздавался голос: «Скажите, что такое любовь?» или «Расскажите что-либо о любви». Распространено было выражение: «Что за педант наш учитель словесности? Всё нам толкует о высоких материях, а о любви – ничего». После уроков у выхода поджидают две-три гимназистки с просьбой: «Разрешите Вас проводить». И это при наличии штата воспитательниц, которые присутствовали на уроках, но стоило только одной из них почему-либо отлучиться с урока, как вышеуказанные вопросы направлялись в адрес преподавателя. Поэтому, перефразируя известные слова Фамусова80: «Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом?», можно было бы сказать: «Что за комиссия, создатель, быть преподавателем женской гимназии?». Если преподаватель был женат, то спрашивали в узком кругу: «Зачем он женат?», и спрашивали с воздыханием. Разделять преподавателей на любимых и нелюбимых было обычным в женской гимназии. В гимназии полагалось время от времени проводить классные сочинения, причём время проведения предлагалось засекречивать. Была у меня одна ученица, у которой было удивительное чутьё угадывать день, когда должно было писать классное сочинение. В такие дни она обычно отсутствовала на уроке, а потом подходила ко мне с объяснением: «Вот опять не писала Вам сочинение; знала бы, что будет сочинение – больная пришла бы на урок». Зная плутовку, я тоже прикидывался и заявлял: «Я убеждён был, что Вы будете на уроке, и очень удивился, что Вас не было». Фамилия этой ученицы была – Ляндо.

Две сестры сидели рядом и написали сочинения, ничем не отличающиеся одно от другого – идентичные. Спрашиваю: кто же у кого списал? И та, и другая с пеной у рта отрицают списывание у кого-либо. «В таком случае», высказываю новое предположение, – «вы обе списывали с одного и того же источника». «Нет» – уверяют обе в один голос. Так и не сознались и не открыли тайну этого явления. Делаю вывод: в женской гимназии, как и в мужской, идёт «борьба за существование», но только не в такой резко выраженной форме, как в последней.

В Слуцке всем было известно, что у преподавателя латинского яз[ыка] мужской гимназии Петра Ивановича Сутриса ежегодно во время экзаменов выбивали стёкла в кабинете его квартиры. В конце концов, он сам признал неизбежность этого явления и стал ставить у этого окна шкаф для защиты, по крайней мере, своей персоны от камня или полена. Передавали также, с какой предосторожностью вёл себя во время экзаменов другой преподаватель латинского яз[ыка] Иван Петрович Даляк. Однажды к нему пристали, как с ножом к горлу два ученика с вопросом, сколько он поставил им, какую оценку за письменную работу на экзамене. Они чувствовали неблагополучие своих работ. Вопрос был задан сначала в стенах гимназии, но в уединённой обстановке. Он ответил, что не помнит. Пошёл домой, они за ним: «Иван Петрович, скажите, скажите». Он: «не помню». Наконец, он вошёл в прихожую комнату своей квартиры и из-за чуть приоткрытой двери быстренько сказал, указывая рукой: «Вам – два и Вам – два» и захлопнул дверь на замок.