Читать онлайн Барин-Шабарин 8 бесплатно

Глава 1

Туман над Босфором был густ, пропитанный пороховым дымом после долгой многодневной канонады. Он стелился по воде, скрывая передвижения русских кораблей, словно сама природа благоволила этой дерзкой операции. Павел Степанович Нахимов, адмирал флота, стоял на капитанском мостике пароходофрегата «Владимир», чувствуя под ногами едва заметную вибрацию паровой машины.

Капитан второго ранга Бутаков – командир «Владимира» – отвлек внимание адмирала словами:

– Господин адмирал флота, прибыл Маскальков.

– Соблаговолите, Георгий Иванович, распорядиться, чтобы полковника проводили в мою каюту.

Бутаков откозырял и подозвал вахтенного офицера, передав ему команду флагмана. Сам Нахимов еще некоторое время созерцал дым, поднимающийся над руинами Галаты. Потом сложил подзорную трубу и направился в каюту, которую ему любезно уступил командир «Владимира». Прибывший полковник встал навытяжку и молодцевато щелкнул каблуками.

– Ваше высокопревосходительство, по вашему приказанию полковник Маскальков прибыл!

Адмирал кивнул и тут же задал вопрос:

– Вы осознаете всю степень риска, господин полковник?

Нахимов пристально посмотрел в глаза молодого офицера, стоявшего перед ним на вытяжку.

«Какие же они у него все бравые, – подумал прославленный флотоводец. – Этому офицеру и тридцати нет, а уже полковник. И ведь не шагистикой, не смотрами на плацу, не козырянием перед высоким начальством заработал сей чин – в бою… Как и все другие птенцы гнезда Шабаринского…»

– Так точно, ваше высокопревосходительство, – отчеканил Маскальков. – Осознаю! Разрешите доложить весь план?

– Извольте!

Полковник шагнул к столу в адмиральской каюте, где на столе был разложен план Константинополя. Чертя по карте короткой указкой, принялся рассказывать, как будут действовать его десантники под огнем своей собственной эскадры.

Павел Степанович не мог сказать, что задумка «шабаринца» ему не нравится. Во время очередной бомбардировки, противник и головы не посмеет поднять, а в этот момент бойцы Маскалькова попытаются прорваться к дворцу самого султана.

Во время осады Стамбула, османские власти посылали противоречивые сигналы. В буквальном смысле, потому что связь с русской эскадрой турецкое командование поддерживало с помощью флажков морских сигнальщиков.

Противоречивость заключалась в том, что турки то просили о перемирии, то гордо заявляли, что Высокая Порта ни за что не сдаться неверным, то извещали, что согласны пойти на переговоры. Европейские репортеры, принятые при дворе Абдула Меджида I, разносили по миру все это, не забывая живописать страдания турков и «жесткость» русских.

Когда во дворец ворвется русский десант, если не султан, то Великий визирь и остальной Диван вынуждены будут пойти на переговоры. Тем более, что англичане и французы умыли руки, а Австрия сама терпит поражение за поражением.

Взятие Бухареста русскими войсками, под командованием Горчакова, войдет в историю, как пример стремительного штурма с минимумом потерь. Именно поэтому Нахимову не хотелось высаживать десант на берега Босфора. Одно дело палить из всех орудий с берега, другое дело посылать людей в самое пекло.

– Полагаю, в десант идут исключительно добровольцы, Антон Иванович? – спросил адмирал, хотя и так знал ответ.

– Шабаринцы, – кратко ответил тот.

– Хорошо, господин полковник. – Тогда план таков. Я прикажу перенести огонь с береговых укреплений на подступы к Топкапы. Абдул находится в Долмабахче, так что нас не смогут обвинить в том, что мы покушаемся на жизнь Великого падишаха.

Маскальков молчал, стараясь даже взглядом не выдать своих мыслей. Как и все, кто служил под началом Павла Степановича, он испытывал к нему глубочайшее уважение, но… Нахимов был человеком воспитанным на принципах рыцарского отношения к противнику.

Все эти благородные жесты, вроде возвращения шпаг взятым в плен вражеским офицерам, остались где-то там, во временах Отечественной войны. Сейчас они эти шпаги вполне могут воткнуть благородному рыцарю в спину. Русский же, чего с ним церемониться.

– Разрешите идти, ваше высокопревосходительство?

– Ступайте, Антон Иванович, готовьтесь.

Полковник щелкнул каблуками и покинул адмиральскую каюту на пароходофрегате «Владимир». Это судно Нахимов избрал флагманом русской эскадры. В ее состав, вместе с другими кораблями, входили паровые фрегаты «Крым», «Одесса», «Херсонес», «Бессарабия» и «Корнилов», прежде принадлежавший туркам и называвшийся «Перваз-Бахри».

Он был захвачен в бою, отремонтирован и переименован. Шабаринцы же дислоцировались на борту парусного линейного корабля «Громовержец», поэтому Маскальков спустился по штормтрапу в шлюпку.

– Весла на воду! – скомандовал старшина первой статьи. – Табань!.. Навались!

Шлюпка набрала ход, скользя между громадами паровых и парусных кораблей. Их борта загораживали вид на Константинополь, но когда шлюпка вошла в промежуток между двумя фрегатами, урон, нанесенный бомбардировкой с русской эскадры, стал хорошо виден.

Западное побережье Босфора словно вымерло. Жители давно покинули эти районы, а военные власти перенесли линию обороны выше, к минаретам Айя-Софии. Маскальков не собирался брать турецкие укрепления в лоб, у него был немного иной план.

***

Туман над Босфором и впрямь висел неподвижно, словно застывшая вата, пропитанная запахом морской соли и пороха. Он обволакивал русскую эскадру, превращая изящные пароходофрегаты и громоздкие, по сравнению с ними парусники, в призрачные силуэты.

Маскальков стоял на капитанском мостике «Громовержца», чувствуя, как надраенная медь перил холодит ладони. Его пальцы судорожно сжимали не только подзорную трубу фирмы «Доллонд», но и смятый листок с последним письмом дочери – детские каракули под нарисованным солнцем казались сейчас особенно хрупкими.

– Готовы? – его голос прозвучал чуть громче плеска волн о борт корабля.

За спиной раздался характерный скрип сапог. Капитан Николаев, его верный «левый клинок», стоял по стойке «смирно», поправляя темляк на изогнутой кавказской шашке.

– Третий егерский в полном составе, ваше превосходительство. Ждут только приказа.

Маскальков медленно провел ладонью по лицу, ощущая щетину, пробивающуюся сквозь пороховую копоть. В трюмах в сейчас замерли пятьсот человек – лучшие из лучших, прошедшие ад Силистрии и Альмы. Они не знали, что идут не просто в бой – они шагают в историю.

– Пора.

Посыпались команды. По сходням десантники бегом покидали трюмы. Первые шлюпки коснулись воды с едва слышным плеском. Гребцы – в основном черноморские рыбаки, призванные по мобилизации – обернули весла мешковиной. Вода вспенивалась молочно-белыми кругами, растворяясь в предрассветной мгле.

– Тише, черти, тише… – прошипел боцман Семенов, рекрут с Урала с лицом, изборожденным оспой.

На берегу, у каменных укреплений Галатской башни, турецкие часовые дремали, прислонившись к старинным генуэзским стенам. Лишь один, молоденький рекрут в нелепо большой феске, нервно курил трубку, обжигая пальцы. Именно он, обладая молодым острым слухом, услышал команду на русском, которого не понимал:

– Первая цепь – вперед!

Но когда третья шлюпка уже подходила к деревянному причалу, из темноты раздался пронзительный лай. Цепной пес, привязанный у таможенного склада, рванул поводок.

– Черт возьми!

Выстрел снайпера с «Громовержца» срезал часового, но было поздно – в ночи зазвучали тревожные крики на турецком.

Маскальков шел в головном дозоре, ощущая, как сапоги вязнут в вековой грязи константинопольских переулков. Его группа – двадцать отборных бойцов – двигалась к телеграфной станции, установленному англичанами важнейшему узлу связи.

– Капитан Остервен, – полковник повернулся к австрийскому добровольцу, который не был согласен с политикой своего правительства и потому примкнул к русской армии, – ваши люди – к арсеналу. По сигналу ракеты.

Тот лишь кивнул, поправляя медальку, которую носил еще со времен службы в армии Габсбургов. Неожиданно из-за угла вывалилась пьяная тройка башибузуков. Один, с кривой ятаганной саблей наголо, сразу бросился вперед.

– Ваше прево…

Выстрел Елисея, молодого донского казака, прозвучал как хлопок пробки. Нападающий рухнул, сраженный пулей в переносицу. Маскальков благодарно кивнул и скомандовал:

– Не задерживаемся!

Тем временем капитан Николай Семенович Львов вел свою роту к угольным складам. Его люди, обливаясь потом, тащили бочонки с порохом, обмотанные бикфордовым шнуром.

– Левее, левее… – шептал он, прижимаясь к стене караван-сарая.

И тут из окон второго этажа брызнул пулеметный огонь. Это было что-то новенькое у турок. Видать, французы завезли свои митральезы системы Реффи!

– Ложись!

Но две пули уже нашли свою цель. Львов покачнулся, хватаясь за окровавленный живот.

– Капитан!

Елисей, тоже шедший в головном дозоре, бросился назад, но капитан уже оседал на колени, его пальцы судорожно сжимали медальон с портретом жены.

– Марфе… скажите…

Кровь хлынула горлом, заглушая последние слова.

Полковник, подоспевший на выстрелы, наклонился над телом. В его глазах вспыхнуло пламя застарелой ненависти русского воина к турецким подонкам.

– Они заплатят. За все.

И этот миг, со стороны Босфора заговорили пушки. Нахимов дал десанту спокойно высадится и только тогда приказал открыть огонь. Причем – не только по городу. Ну что ж, правильно. Чем больше огня и вызванного им хаоса, тем сильнее будет паника у противника. И теперь турки действительно заплатят за все.

***

В гавани уже полыхали три турецких фрегата. Огненные языки лизали мачты, перекидываясь на соседние суда. Где-то в районе арсенала прогремел чудовищный взрыв – это сдетонировал склад гранат.

– Ваше превосходительство! – к Маскалькову подбежал запыхавшийся адъютант. – Французы! Кажется, целый батальон!

Полковник стиснул зубы. Галлы вышли из войны, говорите… Первоначальный план рушился – противник оказался не так уж и не готов. Похоже, на заранее заготовленную ловушку. Нет, он, Антон Иванович Маскальков, не станет зазря класть солдатиков. Не тому его учил Алексей Петрович Шабарин. Подчиненных следует беречь в первую голову, а все остальное – можно отложить, если обстановка позволяет.

– Сигнал к отходу!

Но в этот момент земля содрогнулась от нового взрыва – это рванул пороховой погреб на старом турецком линейном корабле «Махмудие». Константинополь озарился багровым заревом, будто сам ад раскрыл свои врата.

Пожар распространялся из гавани на город. От взрывов пылающие головешки разлетались окрест, падая во дворы глинобитных домов и поджигая все, что может гореть. Доставалось кораблям и русской эскадры, но специальные пожарные команды были начеку.

Багровое зарево разорвало ночное небо над Золотым Рогом, осветив древние стены Константинополя зловещим мерцанием. Один за другим, словно в адском каскаде, взрывались пороховые склады в арсенальном квартале.

Грохот сотрясал мостовые, выбивая стекла в византийских дворцах. Над гаванью взметнулся столб пламени высотой с минарет – это сдетонировал главный арсенал. Полковник удовлетворенно кивнул. Заранее посланные им диверсанты все-таки смогли проникнуть в него.

Маскальков прикрыл лицо рукой от ослепительной вспышки. Горячий ветер донес до него запах горящей пакли, расплавленного металла и… жареного мяса. Где-то там, в эпицентре огненного смерча, горели живые люди – турецкие матросы, не успевшие покинуть свои корабли.

– Ваше превосходительство! – из дыма вынырнул адъютант, лицо которого было черным от копоти. На его мундире чернели прожженные дыры. – Разведчики докладывают, что будто бы сам французский генерал Боске ведет к нам в тыл целый батальон зуавов! Они уже переправились через Золотой Рог на каиках!

Полковник резко развернулся, сапоги его скользнули по луже растопленного дегтя. В уме молниеносно пронесся план города – узкие улочки, тупики, возможные пути отхода.

– Значит, они успели поднять резервы… – он стиснул зубы так, что хрустнула челюсть. – Передайте капитану Остервену: отход по запасному маршруту. Взвод прикрытия – на позиции у мечети Валиде.

В этот момент земля содрогнулась от нового, чудовищной силы взрыва. Где-то в акватории порта взлетел на воздух турецкий фрегат «Фейзи-Бахри» – старый, но все еще грозный корабль, на котором опять же наши диверсанты подожгли крюйт-камеру. Обломки мачт и такелажа дождем посыпались на крыши домов в квартале Фенер.

Константинополь пылал, как в апокалиптическом видении. Пламя перекидывалось с корабля на корабль, с склада на склад. В гавани образовалась настоящая огненная ловушка – горела даже вода, покрытая разлившимся из разрушенных цистерн с нефтью для пароходных топок. Где-то в этом аду оставались русские бойцы – те, кто не успел отойти к месту сбора.

– Ваше превосходительство! – обратился к Маскалькову Елисей, его лицо было искажено от горя. – Там, у причала… Это… это капитан Львов… Они его…

Полковник не дал ему договорить. Рванулся вперед, расчищая путь локтями, не обращая внимания на горящие обломки, падающие с неба. У деревянного причала, где еще час назад шла погрузка угля, лежало изуродованное тело. Только по ордену Святого Георгия на обгоревшем мундире можно было узнать Николая Семеновича Львова, тело которого они намеревались подобрать на обратном пути, но турки нашли его раньше.

– Башибузуки… Они подвесили его на крюк… Мертвого… Басурманы, одно слово, – мрачно проговорил Елисей. – Потом облили нефтью и подожгли. Мы подоспели, сбили пламя, хотя… Мертвому не больно…

Маскальков резко поднял руку, обрывая эту исповедь. Его глаза, отражающие пляшущие языки пламени, стали похожи на раскаленные угли.

– Соберите всех, кто остался. – Его голос звучал металлически ровно. – Пройдем через квартал Фенер, мимо греческой патриархии.

– Но там же…

– Именно поэтому. Они не ожидают, что мы пойдем напролом.

Где-то совсем близко раздалась пулеметная очередь – это зуавы Боске уже входили в порт. Вспышки выстрелов освещали их экзотическое одеяние: красные фески, синие куртки, белые гетры. Темнокожие шли, методично прочесывая каждый закоулок.

Полковник повернулся к своим бойцам. Его маскировочный плащ взметнулся, подхваченный горячим ветром, как крыло гигантской летучей мыши. В руке он сжимал необычный пистолет – новейший револьвер Луганской фабрики, заряженный разрывными пулями.

– Вперед! – его крик перекрыл грохот пожара. – За царя и Отечество! За павших товарищей!

Унося тело мертвого капитана, группа из двадцати человек рванула за ним в узкий переулок, где пламя еще не добралось до ветхих деревянных домов. Где-то сзади, у причалов, раздался новый взрыв – это сдетонировали бочки с порохом, оставленные намеренно.

В воздух взлетели обломки каменной набережной, смешавшись с клубами черного дыма. Константинополь, город тысячелетних империй, горел как факел. Но самый страшный пожар еще только разгорался в сердцах тех, кто шел сейчас по его улицам с оружием в руках…

***

Первые лучи солнца, кроваво-красные сквозь дым пожарищ, скользнули по позолоченным куполам Айя-Софии, превращая древний храм в гигантский светильник. Маскальков стоял на разбитой пристани, его сапоги утопали в смеси пепла и морской пены. За спиной слышались торопливые шаги – бойцы грузились в шлюпки, оглядываясь на пылающий город.

– На шлюпки! Живо! – голос полковника Москалькова звучал хрипло – от копоти першило в горле.

Где-то в квартале Фенер раздалась пулеметная очередь – зуавы спешили зачистить порт от русского десанта. Их странные, пестрые силуэты мелькали среди руин, как призраки.

Полковник не двигался. Его глаза, воспаленные от дыма, были прикованы к силуэту Айя-Софии. Ветер донес обрывки турецких команд, звон сабель, истеричный плач женщин.

– Еще немного и мы бы его взяли… – пробормотал Москальков, вытирая испачканное сажей лицо. Его мундир был прожжен в нескольких местах, левая рука перевязана окровавленным платком.

Полковник медленно повернул голову. Взгляд его скользнул по разрушенной набережной, где среди обломков валялись тела – и русских солдат, и турок. Особенно много было башибузуков – их пестрые шаровары выглядели нелепо на фоне общей разрухи.

– Да. Но не сегодня, – прошептал он, сжимая кулаки. Ногти впились в ладони, но этой боли он не чувствовал.

Сзади раздался плеск весел – первая шлюпка отчалила. Капитан Остервен командовал отходом, размахивая саблей и по привычке срываясь на немецкий. Его голос, с характерным акцентом, перекрывал грохот продолжающихся взрывов:

– Schneller! Schneller! Вторая шлюпка – грузим раненых!

Полковник наконец оторвал взгляд от города. Добраться до Топкапы не удалось, и все же его люди выполнили задачу – ослабили врага, посеяли страх. Порт горел, арсеналы уничтожены, телеграфные линии перерезаны. Но цена…

– Николай остался здесь… Капитан Львов, – сказал он вслух, и слова повисли в воздухе, горькие как дым.

Остервен молча кивнул. Сами они не видели, как их товарища подвесили на крюк у угольных складов, как облили нефтью, но… Маскальков смахнул невольную слезу, но картина этой посмертной пытки все еще стояла у него перед глазами.

– Мы вернемся за всеми ними, – его голос внезапно обрел стальную твердость. – И за местью.

Последняя шлюпка ждала у причала. Елисей уже сидел на шлюпке, его лицо было бледным. Только сейчас полковник заметил, что лихой казак ранен и, несмотря на перевязку, бледен от потери крови. Маскальков спустился в шлюпку.

– Весла на воду!

Где-то в дыму, со стороны горящих складов, прозвучал одинокий выстрел. Потом второй. Полковник замер, вслушиваясь. Это была не турецкая винтовка – звук был глуше, характерный, скорее, для русской винтовки шабаринской конструкции.

– Кто-то из наших остался… – прошептал полковник.

Рука его потянулась к револьверу. Он хотел было отдать приказ о возвращении, но выстрелы более не повторялись. А шлюпка стремительно отходила от берега, и в дыму ничего нельзя было разглядеть.

Полковнику казалось, что где-то очень далеко, в лабиринте горящих улиц, продолжает звучать перестрелка, но скорее всего это был оглушительный треск все еще взрывающихся боеприпасов.

Шлюпка, где находился Маскальков, отошла последней. Впереди маячили в стелющемся дыму силуэты других шлюпки десанта, бойцы которого все-таки выполнили приказ об отходе.

Вода под шлюпкой забурлила – это матросы налегли на весла. Константинополь медленно удалялся, превращаясь в одно большое багровое пятно на горизонте. Маскальков не сводил с него глаз, пока вид на город не заслонил корпус русского корабля.

Глава 2

Зимний рассвет окрашивал шпили Берлина в кровавые тона. В королевском дворце царила неестественная тишина – даже часовые у мраморных лестниц замерли, будто предчувствуя грядущие перемены.

Фридрих Вильгельм IV стоял у стрельчатого окна кабинета, его пальцы судорожно сжимали злополучный пергамент с австрийской печатью. Запотевшее стекло отражало его изможденное лицо – три бессонные ночи оставили глубокие тени под глазами.

– Ваше величество… – генерал фон Мольтке застыл на пороге, снег с его ботфорт таял на персидском ковре. В руке он держал еще одну депешу – на этот раз с одного из пограничных постов.

Король медленно повернулся. Его взгляд упал на красную сургучную печать – тревожный знак срочности.

– Они уже перешли границу? – голос звучал глухо, будто из глубины колодца.

– Пока только разведчики, ваше величество. Но… – Мольтке сделал паузу, – наши наблюдатели заметили австрийские обозы возле Штейнау. Артиллерию.

Фридрих Вильгельм резко разжал пальцы. Пергамент упал на резной дубовый стол, рядом с бронзовой чернильницей в форме прусского орла.

– Значит, Меттерних не блефует, но я не понимаю, – прошептал он, глядя на карту, где красными нитями были обозначены возможные маршруты вторжения.

За окном завыл зимний ветер, заставляя пламя в каминном канделябре трепетать. Тени на стенах ожили, превратившись в призраков былых сражений…

***

Гул голосов в тронном зале напоминал отдаленный гром перед бурей. Сорок человек – генералы, министры, военные советники – стояли полукругом у массивного дубового стола, покрытого топографическими картами. В воздухе витал запах воска, кожи и тревоги.

Когда король вошел, все замолчали. Его шаги гулко раздавались под сводами, эхом отражаясь от простенков, между портретами предков. На мгновение Фридриху Вильгельму показалось, что глаза Фридриха Великого с портрета над камином следят за ним с укором.

– Господа, – его голос, обычно такой звучный, теперь звучал приглушенно, – сегодня ночью мы получили ультиматум. Австрия требует Силезию. В обмен… – он сделал паузу. – В обмен на бумажное обещание мира.

В зале взорвался гневный ропот. Военный министр фон Роон, его лицо побагровело от ярости, ударил кулаком по столу:

– Это не дипломатия, ваше величество! Это грабеж средь бела дня!

Генерал Мольтке, всегда сдержанный и расчетливый, молча подошел к карте. Его тонкая указка скользнула вдоль границы:

– Их Четвертый корпус уже в Моравской долине. Седьмой корпус форсировал Одер у Ратибора. Он поднял глаза: – Если ударить сейчас – мы сможем отсечь их от баз снабжения.

Внезапно дверь распахнулась. В зал вбежал фельдъегерь, его мундир был покрыт дорожной грязью:

– Ваше величество! Экстренное донесение из Дрездена! Саксонские войска приводятся в боевую готовность!

Король смежил веки. В голове проносились образы: прусские знамена над Веной… кровь на снегу под Лейтеном… крики раненых при Хохкирхе… И в ушах – голос отца, произнесший много лет назад: «Король должен выбирать между славой и гибелью. Третьего не дано…»

– А если мы не нападем? – спросил он, открывая глаза.

Мольтке ответил без колебаний:

– Через месяц их войска будут у Бранденбургских ворот. Через два – в этом зале.

***

Ледяной февральский ветер выл на Дворцовой площади, срывая с крыш острые иглы инея. Санкт-Петербург хоронил Николая I – железного императора, словно, сломавшего себе хребет на Крымской войне. Во всяком случае, треволнения оной подорвали здоровье царя, которому и шестидесяти не исполнилось.

Александр Николаевич стоял у окна своего кабинета, наблюдая, как тысячи людей в черном медленно заполняют пространство перед Зимним дворцом. Их скорбь была театральной, показной – он видел это по опущенным головам, по дрожащим от холода, а не от горя, рукам, сжимающим свечи.

– Ваше величество, пора. – Граф Шувалов, начальник Третьего отделения, стоял в дверях, бледный как смерть. Его изящные пальцы нервно перебирали золотые часы на цепочке. – Процессия ждет. Гроб уже вынесли.

Александр II медленно повернулся к зеркалу. Отражение показалось ему чужим: глубокие тени под глазами, жесткая складка у рта, преждевременная седина на висках. Всего три дня назад он держал за руку умирающего отца, чувствуя, как тает в ладонях тепло, которое еще держалось в костлявой ладони. Последние слова Николая пахли выхарканной кровью и лекарствами: «Держи… держи все… как я…»

– Какая погода? – спросил новый император, надевая черную лайковую перчатку.

Ее кожа была холодной и скользкой, как трупная плоть.

– Метель, ваше величество. Ноль по Реомюру… Надо же, так радовались ранней весне и вот же…

– Много скорбящих? – осведомился новый император.

– Меньше, чем ожидали.

Шувалов солгал, и Александр это знал. Весь Петербург высыпал на улицы. Не столько из любви к покойному императору, сколько из страха перед будущим – перед ним, новым, неизвестным еще царем.

Через час карета с гербами тронулась, сопровождаемая конным конвоем из двадцати гвардейцев в парадных мундирах. Снег бил в стекла, будто картечь. Внутри пахло кожей, ладаном и чем-то еще – может быть, страхом?

Александр приоткрыл окно. Толпа стояла плотной стеной, лица бледные, глаза пустые. Кто-то завыл по-собачьи. Кто-то упал на колени, крестясь. Старуха в черном платке, по старому крестьянскому обычаю, бросила под колеса ветку ели – как покойнику.

– Закройте, ваше величество, – шепотом сказал Шувалов, его пальцы впились в поручень. В глазах графа читался настоящий ужас. – Небезопасно.

***

Библиотека дворца тонула в полумраке. Лишь один канделябр освещал массивный дубовый стол, заваленный картами и донесениями. Фридрих Вильгельм сидел, уставившись в пустоту, когда потайная дверь за книжным шкафом бесшумно открылась.

– Вы пришли, – король даже не повернул голову.

Человек в темном плаще, лицо которого скрывал капюшон, молча положил на стол кожаный футляр.

– От нашего человека в Тюильри, ваше величество, – прошептал он.

Фридрих Вильгельм разломил печать. Письмо было написано невидимыми чернилами – он поднес его к свече, и на листе проступили строки:

«Французский император подписал секретный договор с Австрией. 200 000 штыков готовы выступить по первому требованию Вены.»

Король сжал донесение так сильно, что бумага смялась.

– Значит, война на два фронта, – прошептал он.

– Если не на три, – таинственный гость наклонился ближе. – Русский посол сегодня три часа провел у австрийского канцлера. Наши источники в Петербурге сообщают о передвижениях войск к границе.

Фридрих Вильгельм резко встал, опрокинув тяжелое кресло.

– Черт возьми! – его крик разнесся по пустым коридорам дворца. – Они только что дрались друг с другом и вот теперь ополчились на меня! Почему?! Зачем?!

Он подошел к окну, распахнул его – ледяной ветер ворвался в комнату, задувая свечи. Берлин спал внизу, мирный и беззаботный, не ведая, что его судьба, может быть, решается в эту самую минуту.

Ни обычные берлинцы, ни члены Тайного совета, ни сам король не подозревали, что все это блеф. Хитрая дипломатическая игра. Интриги разведок. Русские и не думали замиряться со своими врагами и уж точно не собирались нападать на Пруссию.

Они только хотели, чтобы Пруссия напала на Австрию.

***

Именно здесь Провидение отвернулось от России.

Сначала – одинокий выстрел, резкий, как удар хлыста. Потом второй. Третий. Карета дернулась, лошади встали на дыбы, форейтор рухнул в снег с расколотым черепом. Александр увидел, как боковое стекло треснуло звездой, услышал дикие крики:

– Бомба! Бомба! Спасай царя!

Но это была не бомба. Молодой человек в поношенной студенческой шинели, с горящими как угли глазами, целился из револьвера конструкции Шабарина прямо в Александра. Четвертый выстрел. Промах. Пуля просвистела у самого царского виска, оставив после себя запах серы.

– Ваше величество! Вниз! – Шувалов накрыл его своим телом, тяжелым и теплым.

Карета рванула вперед. Сзади – топот сапог, крики, еще выстрелы, потом… звенящая тишина.

Когда Александр вышел из кареты – рука предательски дрожала, но он сжал ее в кулак. Перед ним развернулась странная картина. На снегу, в лужице собственной крови, лежал тот самый студент.

Четверо жандармов держали его, как пойманного зверя. Кровь из разбитого лица окрашивала снег под щекой в нежный розовый цвет. По знаку царя, пойманного злоумышленника поставили на ноги.

– Ваше имя, юноша? – спросил Александр, удивляясь собственному спокойствию.

Голос его казался чужим и далеким.

– Владимиров, Дмитрий Дмитриевич, – ответил тот, плюя кровью на императорские ботфорты. – От имени русского народа…

Шувалов рванулся вперед, но Александр остановил его жестом. Ветер выл, снег лез в глаза, а этот мальчишка смотрел на него с такой… ненавистью? Нет, хуже – с презрением.

– Почему? – спросил император шестидесяти миллионов подданных.

Владимиров засмеялся. Это был страшный звук – как треск льда под ногами утопающего.

– Потому что вы… все вы… воры… убийцы…

Его била конвульсия, изо рта шла пена. Жандармы держали крепче, и один выдернул из-за кушака нагайку.

***

Рассвет застал короля в том же кресле. Перед ним на столе лежала карта, испещренная пометками. В камине догорали последние угли. Когда первые лучи солнца упали на бумагу, он наконец поднял голову. Его голос был хриплым от бессонницы.

– Господа, – сказал он, когда в зал вошли члены Тайного совета, – решение принято. Мы нападем первыми.

В зале повисла гробовая тишина. Даже старый фон Роон замер, его обычно красное лицо побледнело.

– Но не на Австрию, – король встал, его тень гигантским призраком легла на стену. Он подошел к карте, его палец ткнул в центр Саксонии: – Мы ударим по Дрездену.

Генералы переглянулись.

– Ваше величество… это… – фон Роон не мог подобрать слов.

– Гениально, – неожиданно закончил за него Мольтке. Его острый ум уже просчитывал варианты: – Захват Саксонии отрежет австрийцев от французов. Даст нам плацдарм…

– И спровоцирует весь мир против нас! – взорвался военный министр.

Король ударил кулаком по столу.

– Это единственный шанс! Пока они ждут нашего удара по Австрии, мы… – он не договорил.

В этот момент за окном зазвонили колокола берлинских церквей. Город просыпался, не зная, что через неделю эти улицы могут огласиться криками «К оружию, подданные его величества!». Фридрих Вильгельм стоял над картой, его пальцы сжимали край стола до побеления костяшек.

Где-то там, за этими бумажными границами, уже строились в боевые порядки тысячи солдат, даже не подозревая, что их участь решена в этой тихой комнате. Но отступать было поздно. Война, которую все ждали и которой все боялись, началась…

***

Траурная процессия продолжалась. Как будто ничего не случилось. Один я знал, что все изменилось. И навсегда. В иной версии событий на Александра II покушался Каракозов да и то только в 1866 году.

Будущему террористу сейчас всего пятнадцать, и он ходит в Пензенскую гимназию, не подозревая, что моя рука отвела петлю виселицы от его шеи. Хотя чем черт не шутит. Его двоюродный брат и ровесник Ишутин еще может сбить Каракозова с пути истинного и все повторится, но позже.

Я покосился на нового императора, втайне радуясь, что не ошибся в нем. Вот же, несмотря на только что состоявшееся покушение, Александр не испугался. Наоборот! Не стал возвращаться в карету, а идет за отцовским гробом, как простой подданный.

Шувалов и Нессельроде, что плетутся рядом с ним, трясутся, как зайцы, а император лишь неподвижно смотрит на огромный и тяжелый гроб почившего в Бозе Николая I и думает, наверное:

«Как же ты ошибался, отец. Они вовсе не боятся. Они ненавидят…»

А снег все падает и падает, засыпая следы на Садовой, где остались лишь розовые пятна и забытая студенческая фуражка. А подобранный кем-то из жандармов револьвер моей конструкции, с пятью оставшимся пулями в барабане, наверняка будет приобщен к делу.

Так что сегодня Александр хоронит не только отца. Он хоронит ту Россию, где царей когда-то боялись и боготворили. И где-то в темноте умов уже зреет мысль о новом покушении. И как знать, может следующая пуля не промахнется. Если я ее не остановлю.

Конечно, у меня сейчас и своих забот полон рот. Адмиралтейств-Совет все-таки внял моим предупреждениям об угрозе со стороны английской эскадры и вместе с Генштабом они принялись спешно готовиться к обороне. Я им кое-что подсказал.

По берегам Невской губы солдаты и простолюдины возводили оборонительные укрепления. Улицы перегораживали баррикадами. Нижние окна дворцов, департаментов и обывательских домов закладывали мешками с песком, а стекла верхних этажей – там, где они были – заклеивали, крест накрест, полосками бумаги.

И даже похороны прежнего императора не могли помешать городу готовиться к нападению. Из Константинополя поступали тревожные, но и вдохновляющие известия. Нахимов подверг турецкую столицу и флот такой бомбардировке, что османам мало не показалось.

Маскальков, командующий моим полком, совершил вылазку, в результате которой были уничтожены склады пороха, проведенная англичанами телеграфная линия и немало турецких вояк, но дворец султана, как планировалось, захватить не удалось.

Опять же, благодаря этой вылазке выяснилось, что французы продолжают активно участвовать в войне с нами. Ну кто бы сомневался. Однако я уже такого ежа засунул в панталоны Европы, что она теперь долго еще будет вертеться.

Эх, как же мне сейчас хочется быть там, в бухте Золотого Рога, и самому повести десант на султанский дворец. И не в старый Топкапы, где кроме гарема и евнухов, никого не осталось, а сразу в Долмабахче.

***

Рассвет над Босфором вставал кровавый. Не от солнца – от пожаров. Все небо, от Золотого Рога до Мраморного моря, заволокло черным дымом, сквозь который пробивались багровые языки пламени.

Воздух был густ от гари, пропитан запахом пороха, крови и тлеющего человеческого мяса. Русские штурмовые колонны, измотанные ночным боем, но не сломленные, уже прорвались через три бреши в древних Феодосиевых стенах. Однако настоящая битва только начиналась.

Маскальков шел во главе своего полка по узким, кривым улочкам Галаты, где каждый дом, каждая лавка, каждая кофейня превратились в смертельную ловушку. Из-за ставень сверкали мушкетные выстрелы, с плоских крыш сыпались камни и обломки черепицы, а из темных переулков выскакивали фанатики с ятаганами – обреченные, но яростные. Их крики: «Аллах акбар!» смешивались с предсмертными хрипами и командами офицеров.

И все-таки полковник был рад. Он вернулся, как и обещал. И уже не для одиночной отчаянной вылазки, а для решительного штурма, который окончательно выведет Османскую империю из войны.

– Вперед! Не останавливаться! – голос Маскалькова, обычно такой четкий и звучный, теперь хрипел от дыма и усталости.

Его команду заглушил чудовищный грохот – где-то в порту, в районе Эминеню, рванул главный пороховой склад. Взрывная волна прокатилась по городу, заставив содрогнуться даже древние стены.

На мгновение багровая вспышка осветила главную улицу, и полковник увидел бегущую толпу – не солдат, а простых горожан: греков в разорванных рубахах, армянских женщин с распущенными волосами, турок, тащивших на себе раненых. Все они смешались в едином потоке ужаса, топча друг друга в слепой панике.

– Ваше превосходительство! – сквозь дым к Маскалькову пробился Елисей, молодой казак, лицо которого было залито кровью – не своей, как он тут же пояснил. – Турки режут христиан в квартале Фенер! Наши отряды не могут пробиться – там узкие улицы, баррикады…

Полковник стиснул зубы до хруста. Это уже не была война – это была бойня, резня, безумие, против которого не было тактики. И все же ее следовало найти.

– Разделиться, – резко скомандовал он. – Первая и вторая роты – со мной. Остальные – к дворцу султана. Возьмите в осаду и ждите меня, а если я не подойду – сами отыщите там либо султана, либо его труп. Третьего не дано.

***

Узкие улочки Фенера, обычно такие живописные с их деревянными османскими домами и цветущими двориками, теперь представляли собой кровавый ад. Тротуары были завалены телами – не солдат, а женщин, стариков, детей.

Греческие дома горели, выбрасывая в небо искры, которые смешивались с отблесками от золотых куполов церквей. На перекрестках простые турецкие солдаты и башибузуки с дикими глазами и вымазанными пороховой копотью лицами, добивали раненых, не разбирая – христианин перед ними или мусульманин.

– Огонь! – скомандовал Маскальков.

Первые шеренги дали залп. Передние нападающие рухнули, но из-за угла высыпали новые, с печатью безумия на лицах, размахивая ятаганами и старыми мушкетами.

– Штыки! Вперед!

Стычка превратилась в кровавую рубку. Полковник лично всадил штык в огромного башибузука с седыми усами, но тот, умирая, успел схватить его за горло костлявыми пальцами. Только точный выстрел Елисея в висок спас командира.

– Спасибо, казак, – полковник откашлялся, вытирая кровь с шеи.

– Не за что, ваше превосходительство, – Елисей перезаряжал винтовку, его пальцы дрожали не от страха, а от ярости. – Только вот спасать-то уже некого…

Когда они ворвались на центральную площадь Фенера, там уже валялись сотни трупов. Посреди, у фонтана, распростертый в неестественной позе, лежал греческий священник с перерезанным горлом, все еще сжимающий в руках серебряный крест.

– Господи помилуй… – кто-то из солдат перекрестился.

Маскальков не стал креститься. Он лишь сжал эфес сабли и скомандовал:

– Дальше. К Айя-Софии. Там еще могут быть живые.

Великий храм, тысячу лет назад превращенный в мечеть, теперь стал ареной последнего отчаянного боя. У его стен, на древней площади Августеон, стояли янычары – не регулярные войска, а фанатики из старой гвардии, готовые умереть, но не сдаться. Их белые чалмы уже почернели от дыма, но глаза горели фанатичным огнем.

– Орудия! Картечь! – скомандовал полковник.

Шабаринки, с трудом втащенные по узким улочкам, ударили почти в упор. Первые ряды янычар буквально исчезли в кровавом тумане, но оставшиеся, вместо того чтобы бежать, с дикими криками бросились в контратаку.

– В штыки! За мной!

Маскальков рванул вперед, чувствуя, как пуля пробивает его рукав, оставляя на мундире кровавую полосу. В следующее мгновение он схватился с янычарским офицером – высоким черкесом с седыми усами, который бился как дьявол, размахивая кривой саблей. Удар эфесом по зубам положил конец схватке.

– В храм! Быстро!

Когда массивные бронзовые двери Айя-Софии распахнулись, оттуда хлынула толпа – не турок, христиан. Греки, армянские женщины с детьми на руках, болгарские купцы – все они кричали, плакали, целовали русские мундиры, падали на колени перед иконами, некоторые солдаты несли их перед собой.

– Спасли! Спасли! Христос воскресе! – кричали они на смеси языков.

Но полковник знал – это только начало. Где-то в городе еще гремели выстрелы. Где-то лилась кровь. И где-то, в глубине султанского дворца Долмабахче, ждал своего часа Абдул-Меджид…

Глава 3

Карета с гробом двигалась со скоростью пешехода. Я шел следом, в толпе придворных, чувствуя, как ледяной ветер проникает под новенький иголочки мундир вице-канцлера. По обе стороны процессии – сплошная стена лиц. Но что странно – ни слез, ни стонов. Лишь молчание, прерываемое скрипом полозьев по снегу.

Вдруг где-то впереди раздался женский крик:

– Освободитель! Сгинул наш батюшка!

Шувалов, что шагал рядом со мною, вздрогнул. Я мысленно усмехнулся… Освободитель? Николай? Как же… Процессия двигалась дальше. На углу Морской улицы ветер донес до меня обрывки разговора:

– Слышал, сам себя отравил из-за любовницы…

– Врешь! Англичане подкупили лейб-медика…

Видать – не только до меня, потому что краем глаза я заметил, как Александр стиснул зубы. Да, ему каждая такая сплетня – как нож в спину.

Наконец, траурный кортеж – будто черная змея, растянувшаяся на две версты – достиг Петропавловской крепости. У самых ее ворот процессию встретило неожиданное препятствие. Старый солдат в поношенном мундире, времен Отечественной войны, бросился под колеса. Крикнул:

– Батюшка! Возьми меня с собой!

Его вырвали из-под копыт лошадей, но крики долго еще раздавались сзади:

– Кому ж ты нас оставил? Кому?

Я увидел, как Александр II побледнел еще больше. Вот оно – наследство.

Февральский ветер выл в шпилях Петропавловского собора, будто сама смерть оплакивала своего верного слугу. Санкт-Петербург, словно закованный в панцирь горя и страха, хоронил Николая I.

Двенадцать гренадеров в парадной форме подняли гроб с лафета. Свинцовый. Непомерно тяжелый. Казалось, сам покойный не желал, чтобы его внесли в династическую усыпальницу.

Промозглый ветер дунул с такой силой, что сорвал парадную треуголку с одного из караульных. Толпа замерла. Тысячи людей в черном – чиновники, военные, простолюдины – стояли, не смея шелохнуться. Лишь где-то в караулке завыла собака.

Когда гроб вносили в Петропавловский собор, из толпы вырвалась женщина в черном – фрейлина, бывшая любовница покойного. Она бросилась к нему с криком:

– Прости меня, мой лев!

Ее быстро увели, но этот вопль разбудил что-то в толпе. Послышались рыдания. Кто-то запел «Со святыми упокой». Пение подхватили сотни голосов.

Внутрь пустили только семью и первых сановников Империи, включая меня. Гроб стоял у аналоя. Николай Павлович лежал в нем в парадном мундире Преображенского полка, его восковое лицо казалось спокойным, но в уголках губ застыла та же жесткая складка, что и при жизни. До меня донесся шепот Начальника Третьего отделения, графа Шувалова, поправлявшего траурную ленту:

– Даже смерть не смягчила тебя… – почувствовав мой взгляд, осекся, громко произнес, обращаясь уже к Александру, крестившемуся у иконы Богородицы. – Все готово, ваше величество.

Новый император повернулся. Его лицо было бледнее мраморных колонн. Глаза – красные от бессонницы, но сухие. Неужели не проронил ни слезинки?

– Прикажите начинать заупокойную, – голос Александра звучал глухо, но эхо подхватило его в полупустом соборе.

***

Александр стоял у катафалка, глядя на лицо отца. Вдруг ему показалось, что губы покойного дрогнули в усмешке.

«Даже сейчас ты издеваешься?» – мелькнула у нового императора безумная мысль.

Отпевание завершилось. Когда гроб опускали в мраморный саркофаг, раздался пушечный салют. Одно из орудий дало осечку. Потом второе. Только третье выстрелило. Дурное предзнаменование. Александр II вышел из собора. Толпа в едином порыве опустилась на колени – не понять – перед погребенным уже императором или – перед ныне царствующим?

И в этот момент где-то в толпе чей-то молодой голос отчетливо произнес:

– Ну и слава Богу, что этот сдох…

Александр вздрогнул, будто его хлестнули по лицу. Фраза оборвалась. В толпе началась возня. Кого-то лупили. Вероятно – наглеца, посмевшего порочить усопшего, но сказанное им уже повисло в морозном воздухе.

Когда императорская карета, все еще увитая траурными лентами, возвращалась в Зимний, на Дворцовой площади уже не было ни души. Лишь вороны клевали оставленные венки. Вдруг лошади шарахнулись в сторону – прямо перед ними валялся кем-то подброшенный заледеневший труп дворняги.

«Вот и вся скорбь», – подумал Александр, когда жандарм охраны, наклонившись к приоткрытой дверце кареты объяснил случившееся.

Император молчал всю дорогу. Лишь у самого дворца он неожиданно сказал сопровождавшему его Шувалову:

– Знаешь, граф, мне кажется, мы сегодня похоронили не только отца. Мы похоронили нечто большее.

Шувалов хотел что-то ответить, но в этот момент часы на колокольне пробили полдень. Один из колоколов дал трещину и издал пронзительный, почти человеческий стон.

***

Рассвет подкрадывался к Константинополю, как вор. Над Босфором висел густой, соленый туман, скрывая движение русских шлюпок. Вода была черной, маслянистой, лишь изредка вспыхивая отблесками первых лучей, пробивавшихся сквозь дымку.

Полковник Маскальков стоял на носу головного катера, и каждый мускул его тела был напряжен, как тетива перед выстрелом. Пальцы в белых перчатках судорожно сжимали эфес сабли – той самой, подаренной ему лично князем Меншиковым после Синопской битвы.

Гребцы, закутанные в темные бурки, работали веслами почти беззвучно. Лишь редкие всплески нарушали зловещую тишину. Впереди, на высоком берегу, высился дворец Долмабахче – ослепительно белый, с резными арками, позолоченными решетками и высокими башенками-минаретами, упиравшимися в низкое свинцовое небо.

– Готовы? – прошептал Маскальков, не отрывая глаз от дворца.

Поручик Гринев, его заместитель, молча кивнул. Лицо молодого офицера было бледным, но решительным. Он уже видел смерть под Севастополем и здесь – в Константинополе, но сейчас в его глазах читалось нечто большее – предвкушение.

Первая пуля просвистела над головами десантников, когда до берега оставалось не больше ста шагов.

– С крыши! – крикнул кто-то сзади.

Следом раздалась короткая очередь – турецкий стрелок с крыши старого здания открыл огонь из митральезы Реффи. Одна пуля ударила в борт лодки, вырвав щепку. Остальные прошли чуть выше голов пригнувшихся матросов и солдат.

– В воду! – скомандовал Маскальков, и в следующее мгновение тридцать человек бесшумно соскользнули за борт.

Ледяная вода обожгла тела, словно раскаленное железо. Кто-то сдержанно крякнул от холода, но ни один не закричал. Они плыли, держа винтовки над головой, держась в тени причальных свай.

Где-то впереди, на берегу, замерцали огоньки – зажглись факелы.

– Стража. – прошипел Гринев, плывя рядом с полковником.

Маскальков лишь стиснул зубы.

***

Первая шеренга русских солдат вынырнула из темноты, как призраки.

Часовые у главных ворот – двое турок в красных фесках – даже не успели вскинуть ружья. Два глухих удара, два коротких хрипа – и они рухнули на мраморные плиты, обливая их черной кровью.

– Ворота! – Маскальков рванул вперед, и группа гренадеров бросилась к тяжелым дубовым створкам.

Раздался первый удар тарана – глухой, как удар грома. Дерево треснуло.

– Еще!

Второй удар – и створки с грохотом распахнулись.

И тут из-за колонн внутреннего двора хлынули янычары. Их крики – дикие, словно нечеловеческие – смешались с залпами русских винтовок. Пули звенели о мраморные плиты, рикошетили от позолоченных решеток, выбивали снопы искр из каменных стен.

Полковник рванул вперед, увлекая за собой солдат. Он видел, как падает молодой прапорщик – пуля ударила ему прямо в грудь, и алый фонтан хлынул из его рта. Видел, как турок в зеленом халате замахивается ятаганом на раненого сержанта. Маскальков выстрелил почти в упор – враг рухнул, обливая кровью розовые плиты дворца.

Где-то в глубине дворца раздался женский крик – высокий, пронзительный. Потом еще один.

Из резных дверей выбежали перепуганные наложницы – тонкие, как тростинки, в шелковых покрывалах, расшитых золотом. Их глаза – огромные, полные ужаса – метались по сторонам.

– Не трогать! – рявкнул Маскальков.

Но один из солдат, ошалевший от боя, уже занес над ними штык. Полковник успел ударить его по руке.

– Это не враги! Всего лишь – бабы.

Турки отступали к центральному залу, стреляя на ходу. Русские преследовали их, шаг за шагом, комната за комнатой.

Золото. Море золота. Гигантские люстры, парча, инкрустированный драгоценными камнями трон. И – пустота. Султан бежал. Но в тот момент, когда Маскальков сделал шаг вперед, из-за колонн ударили три залпа.

Полковник почувствовал, как горячая струя крови потекла по виску.

– Залечь!

Бой продолжался. Где-то в глубине дворца раздался взрыв – турки что-то подорвали. Стены содрогнулись, с потолка посыпалась штукатурка.

– Ваше благородие! – Гринев схватил его за руку. – Надо отходить!

Но Маскальков уже видел их – десятки янычар, высыпавших из боковых коридоров. И тогда он понял – это ловушка. Но отступать было уже поздно…

Взрыв прогремел как удар судьбы. Казалось, само небо обрушилось на мраморные залы султанского дворца. Полковник, пригнувшись за позолоченной колонной, почувствовал, как горячая волна воздуха опалила ему лицо. Из развороченного взрывом коридора повалил едкий дым, перемешанный с клочьями парчи и обрывками человеческих тел.

– Ваше благородие! – Гринев, весь в пороховой копоти, схватил командира за рукав. – Они нас в ловушку заманили!

Маскальков резко повернул голову. Кровь из легкой раны на виске залила ему правый глаз, окрашивая мир в багровые тона. Через эту кровавую пелену он видел, как из всех дверей тронного зала хлынули янычары – десятки, сотни! Их крики сливались в один звериный рев, а ятаганы сверкали в свете горящих драпировок.

– Кругом! – прохрипел полковник, сплевывая кровь.

Гренадеры мгновенно сомкнулись в каре, спинами друг к другу. Штыки блеснули стальным частоколом. Первая волна турок налетела с диким воплем – и разбилась об эту стену. Маскальков видел, как молодой солдат Иванчук всадил штык в живот янычару, но тут же сам рухнул, сраженный выстрелом в голову.

– Берегись! – крикнул кто-то сзади.

Полковник едва успел увернуться – ятаган рассек воздух в сантиметре от его горла. Ответный выстрел из револьвера разнес голову нападавшего, как спелый арбуз.

– Ваше превосходительство! – Это был раненый в живот поручик Громов, прислонившийся к трону. – Там… сзади…

Маскальков обернулся и застыл. Через дым пробивался отряд турецких солдат в незнакомой форме – все как один рослые, с холодными глазами профессионалов.

– Гвардия султана… – прошептал Гринев. – Мевлеви…

Где-то снаружи, со стороны Босфора, донесся пушечный залп.

– Это «Тигр»! – закричал кто-то из матросов. – Наши подмогу прислали!

Но помощь была далеко, а здесь, в этом аду, оставалось не больше тридцати бойцов. Маскальков почувствовал, как что-то теплое течет по ноге – то ли кровь, то ли расплавленный воск от сбитой на пол люстры.

– Прорываемся к гарему! – скомандовал он. – Там есть выход к морю!

Собрав последние силы, горстка русских солдат рванула в узкий коридор. За ними, спотыкаясь о тела, бежал раненый Гринев, одной рукой прижимая вываливающиеся кишки, другой – стреляя на ходу.

Дворец превратился в лабиринт Минотавра. В дыму и полумраке то и дело мелькали тени – то ли своих, то ли врагов. Вдруг из бокового прохода выскочила фигура в белом – молодая наложница с ребенком на руках.

– Спасите! – закричала она по-французски.

Но в следующий миг в ее груди раскрылся алый цветок – турецкая пуля настигла беглянку. Ребенок упал на окровавленный ковер и затих.

– Вперед! Не останавливаться! – Маскальков буквально тащил своих людей, чувствуя, как силы покидают его.

И вдруг – тупик.

Они ворвались в круглый зал, весь выложенный зеркалами. Десятки отражений израненных русских солдат смотрели на них со всех сторон.

– Черт! – выругался Гринев. – Опять ловушка!

Двери захлопнулись. В зеркалах вдруг замелькали тени – из потайных дверей вышли мевлеви, медленно сжимая в руках кривые клинки.

– Так вот как… – Маскальков вытер окровавленный револьвер о мундир. – Последний бой, господа.

Турки шли без спешки, наслаждаясь моментом. Их предводитель – высокий офицер с седыми усами – что-то сказал по-турецки.

– Он предлагает сдаться, – перевел раненый в голову унтер.

– Ответь ему, – хрипло усмехнулся полковник.

Унтер, шатаясь, поднялся во весь рост и плюнул кровью в лицо турку.

В следующее мгновение зал взорвался пальбой.

Маскальков упал на спину, чувствуя, как что-то теплое разливается у него в груди. Над ним, в разбитом зеркальном потолке, отражалось небо – уже розовое от зари.

Где-то совсем близко гремели залпы – это монитор «Тигр» бил по дворцу из всех орудий.

– Ваше… превосходительство… – Гринев дополз до него, оставляя кровавый след. – Мы… мы ведь взяли… дворец…

Полковник попытался улыбнуться. Где-то зазвенели разбитые стекла – это гренадеры последними патронами отстреливались от наседавших турок.

– Да… взяли… – прошептал он.

Последнее, что увидел Маскальков – как огромное зеркало на стене треснуло, и в его осколках отразились сотни лиц – живых и мертвых.

А потом наступила тишина.

Через час, когда первые лучи солнца осветили окровавленные ступени Долмабахче, к дворцу подошел русский десант с кораблей. Они нашли всего семерых выживших – из сотни.

А на троне султана, среди осколков зеркал и трупов, лежала пробитая пулями русская фуражка с кокардой.

И больше никто и никогда не видел полковника Маскалькова…

***

Февральская ночь 1855 года окутала Варшаву ледяным саваном. Над Вислой стоял такой мороз, что даже фонари на Саксонской площади мерцали тускло, словно боясь привлечь внимание. Генерал-лейтенант Рамзай, командующий русским гарнизоном, стоял у окна своего кабинета в Бельведерском дворце, прислушиваясь к странной тишине. Город, обычно шумный даже ночью, затаился.

– Ваше высокопревосходительство, – адъютант вошел без стука, что было строжайше запрещено, – только что получены донесения с застав. Все патрули пропали.

Рамзай медленно повернулся. Его тень, отброшенная керосиновой лампой, гигантским пятном легла на карту Польши, висевшую на стене.

– Все?

– Все шесть, ваше превосходительство. Последний дал о себе знать два часа назад, у костела Святого Креста.

Генерал подошел к столу, где лежала серебряная табакерка – подарок императора. Открыл. Пусто. Дурной знак.

– Поднять гарнизон по тревоге. Отправить гонцов в Модлин и Брест.

– Гонцы уже отправлены, ваше превосходительство. Ни один не доехал до городской черты.

В этот момент где-то в районе Нового Света раздался первый выстрел. Одиночный. Потом второй. Затем трескучая очередь – где-то применили скорострельный карабин.

***

Полковник Гротен, командир 3-й стрелковой роты, строил своих людей во дворе. Солдаты, еще сонные, путались в построении. Над казармами висел желтый туман – смесь мороза и дыхания сотен людей.

– Где прапорщик Свечин? – рявкнул Гротен.

– Не вернулся с патруля, ваше высокоблагородие, – ответил фельдфебель, поправляя шапку.

Вдруг с крыши соседнего дома грянул залп. Трое солдат рухнули на окровавленный снег. Остальные в панике рассыпались.

– Засада! К оружию!

Но стрелявшие уже исчезли, словно призраки. Лишь на противоположной крыше мелькнула тень – женщина в мужском пальто, с карабином в руках.

Час спустя капитан Ярцев с двенадцатью солдатами пробивался к телеграфу через переулки Старого Города. Каждый второй дом казался пустым, но из каждого третьего раздавались выстрелы.

– Ваше благородие, вон там! – ефрейтор указал на движение у фонаря.

Ярцев повернулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как из-за угла выезжает телега, нагруженная… пороховыми бочками. Человек в крестьянской одежде щелкнул кремнем.

Взрыв ослепил капитана. Когда дым рассеялся, от его отряда осталось трое раненых и горящие обломки телеграфного столба.

***

Рамзай слушал доклады, которые звучали как сводки с поля боя:

– Арсенал захвачен…

– Мосты через Вислу заминированы…

– Польские жандармы перешли на сторону мятежников…

Генерал подошел к окну. Город горел в десятке мест. Особенно яркое зарево было там, где располагались продовольственные склады.

– Ваше превосходительство, – вошел перепачканный сажей адъютант, – мы перехватили курьера. У него… вот это.

На столе легла прокламация: «Польша восстает. Все русские солдаты, сложившие оружие, будут отпущены с миром». Подпись: «Национальное правительство».

Рамзай рассмеялся, смехом, от которого у адъютанта побежали мурашки по спине:

– Мир? Они окружили нас как волки овец и говорят о мире?

***

В подвалах костела собралось человек двадцать – студенты, ремесленники, несколько женщин в трауре. Все вооружены. В центре – молодой человек с горящими глазами, известный только по фамилии – Вержбицкий.

– Русские заперты в трех районах, – он тыкал пальцем в самодельную карту, – но у них есть артиллерия у Замковой площади.

– Мы достанем пушки, – хрипло сказал седой кузнец, показывая связку гранат.

Женщина в черном, бывшая гувернантка русского генерала, разложила на алтаре бумаги:

– Вот расписание смен караулов. Вот планы казарм.

Где-то наверху зазвонили колокола – не к обедне, а тревожно, набатом. Все замерли.

– Они идут, – прошептал Вержбицкий.

***

Рота капитана Лихачева отступала к Замковой площади, отстреливаясь от невидимого врага. Солдаты спотыкались о баррикады из перевернутых телег и мебели. Каждые пятьдесят метров кого-то подстреливали.

– Ваше благородие, – закричал молодой солдат, – они стреляют из наших же ружей!

Лихачев понял это сразу – характерный свист пуль Минье был знаком.

«Предатели в арсенале», – мелькнула мысль.

Вдруг из подворотни выскочил мальчишка лет десяти и швырнул что-то. Капитан инстинктивно закрыл лицо руками. Взрывом ему оторвало три пальца.

– Гадина! – закричал солдат и выстрелил в ребенка.

Мальчик упал, но за ним из всех окон, из всех подворотен хлынул огонь. Последнее, что увидел Лихачев – женщину на балконе, заряжающую карабин. На ней было голубое платье, как на балу…

***

Первые лучи солнца осветили страшную картину. Весь центр Варшавы был в баррикадах. Над ратушей развевалось бело-красное знамя. Где-то у реки еще шла перестрелка, но русские гарнизоны были окружены в трех котлах.

В Бельведере Рамзай стоял у разбитого окна, глядя, как к дворцу подтягиваются повстанцы. Они несли огромное знамя с орлом, короной и надписью: «ЗА НАШУ И ВАШУ СВОБОДУ».

– Ваше превосходительство, – адъютант протянул ему пистолет, – приказ?

Генерал посмотрел на оружие, потом на карту. В Модлине стояли верные войска. В Бресте – еще больше. Но между ними и Варшавой – сотни верст и тысячи повстанцев.

– Готовьте белый флаг, – неожиданно сказал он. – И найдите мне того… как его… Вержбицкого.

Адъютант остолбенел. Впервые за ночь в кабинете стало слышно, как тикают карманные часы генерала, те самые, что ему вручил лично император…

Январский ветер выл над Варшавой, разнося запах гари и пороха. Город, еще вчера казавшийся мирным, превратился в ловушку. Русские гарнизоны, застигнутые врасплох, оказались рассечены, но настоящий ужас начался за пределами столицы.

Глава 4

Зима, отступившая было перед затянувшейся оттепелью, снова захватила город. Холодным мартовским вечером я торопливо шел по коридорам Зимнего дворца, пытаясь согреть озябшие руки.

Снаружи свистела метель. Сквозняки пробивались даже сквозь прочно запертые оконные рамы, воя в опустелых покоях. Дворец выглядел еще мрачнее чем в день похорон, стекла его окон покрывала изморозь, отражавшая тревожно колеблющиеся язычки свечей.

Сразу же, после погребения своего отца, Александр II отправил всю семью в Москву. От греха подальше. Туда же по большей части укатил и двор. Так что в Зимнем император оставался один, не считая слуг и охраны.

Перед дверью императорского кабинета застыли гвардейцы, казавшиеся обледеневшими истуканами. Несколько мгновений спустя дверь открылась, и войдя, я увидел императора, сидящего в кресле у окна. Его профиль выделялся на фоне окна. И казалось, что волосы самодержца тронуты серебряной пылью седины.

– Государь! – сказал я, поклонившись.

Император спокойно посмотрел на него, и выражение его лица было сосредоточенным и немного печальным.

– Что скажете, Алексей Петрович? – спросил Александр II, аккуратно касаясь пальцами хрустального бокала с вином. Голос его прозвучал ровно, но в глазах читалась глубокая озабоченность.

– К сожалению, ситуация остается сложной, ваше величество, – ответил я, сохраняя спокойствие. – Бомбардировка наших укреплений продолжается едва ли не ежедневно, неприятель стремится продавить нашу оборону.

Император тяжело вздохнул, коснувшись тыльной стороною ладони лба.

– Они хотят сломить наш дух, заставить отказаться от сопротивления, – тихо сказал он. – Но мы не можем уступить. Народ должен видеть, что власть действует решительно и смело.

К нашему разговору присоединился граф Шувалов, вошедший в комнату чуть позже. Шефу Третьего жандармского отделения тоже досталось. Лицо его выглядело усталым, щеки впалыми, темные круги вокруг глаз свидетельствовали о бессоннице последних дней.

– Город постепенно погружается в хаос, ваше величество, – сообщил он, снимая перчатки и отдавая вместе с шинелью и фуражкой лакею. – Население волнуется, провиант заканчиваются – обозы застряли в пути. Боюсь, что и солдаты теряют веру в победу.

– Тогда мы обязаны восстановить порядок любыми средствами, – твердым голосом заявил Александр II. – Зимний должен находиться в центре событий, и я лично буду руководить обороной отсюда.

Разговор в освещенном тусклым светом керосинок и проникающим сквозь высокие дворцовые окна лунным сиянием царском кабинете продолжался допоздна. И даже здесь ощущалось, что несмотря на холод, атмосфера в городе накаляется. Напряжение росло с каждым новым сообщением о действиях противника.

Наконец, поздней ночью император обратился к собравшимся советникам:

– Граф Шувалов, вы будете отвечать за поддержание внутреннего порядка и обеспечение продовольствием. Алексей Петрович, ваша задача организовать оборону Петропавловской крепости, на случай прорыва вражеских сил, и поддержать на суше действия флота. Вместе мы сможем преодолеть трудности и спасти империю.

Я коротко поклонился, чувствуя всю тяжесть ответственности, возлегшей на его плечи.

***

Откровенно говоря, даже я не подозревал, насколько тяжелой окажется осада Санкт-Петербурга. И мое знание истории, к сожалению, ничем не могло помочь в сложившейся ситуации.

Ход событий изменился настолько, что ничего общего с тем, что было написано в учебниках, они уже не имели. Кажется, это называется точкой бифуркации, когда исторический процесс разделяется на две линии, все дальше и дальше расходящихся во времени.

Из Константинополя приходили вроде ободряющие известия. Наши войска после длительной бомбардировки и нескольких штурмов овладели им, но все более явственное беспокойство выражала союзная Османской империи Персия и угроза нависла над нашими восточными границами.

Прусские войска осадили Дрезден. И вроде можно было бы радоваться тому, что австриякам теперь точно стало не до нас. Если бы – не восстание в Царстве Польском. Гордые и чванливые шляхтичи учинили настоящую резню не только русскому гарнизону, но и мирному русскому и вообще – православному населению.

Казалось бы, надо мчаться на выручку, иначе Польша отпадет от империи, но англичанам удалось парализовать столицу. Они заблокировали Невскую губу. Брандерами уничтожили некоторые минные заграждения.

К счастью, прорваться к городу не смогли. Кронштадт по-прежнему надежно охранял город, но англичане и подоспевшие к ним французы поливали артиллерийским огнем городские окрестности и высаживали десанты, которые грабили и убивали в округе.

Капризная питерская погода сыграла врагу на руку. Ветер дул с Финского залива, не давая образоваться паковому льду. Хуже того водяной вал, поднимая на гребне шугу – месиво из воды и мелких льдинок – захлестывал городские улицы, грозя наводнением еще не бывалой в истории Санкт-Петербурга мощи.

Следующие, после совета у императора, дни оказались тяжелыми и полными испытаний для всех горожан. Вражеская бомбардировка если и достигала цели, то в основном психологически.

Дым пожаров закрыл небо над столицей, хотя до нее самой снаряды не долетали. Корабли врага не могли подойти к берегам достаточно близко, чтобы обстреливать укрепления, а тем более – окрестные городки и села.

Стало ясно, что дело не в обстрелах. В городе действовала вражеская агентура, устраивающая поджоги. Жандармы сбились с ног, но, похоже, деятельность поджигателей была неплохо скоординирована. Кто-то активно гадил внутри города.

Ситуация усугублялась наводнением. Не спокойно было и в Зимнем. Советники предлагали разные варианты решения проблемы. Находились и те, что настаивали на переговорах с англичанами и французами.

На вторую неделю осады император вновь пригласил к себе нас с графом Шуваловым. День начинался пасмурно, солнце почти не показывалось из-за плотных облаков.

– Посмотрите, господа, – заговорил Александр II, указывая рукой на карту, разложенную на столе. – Вот линия наших укреплений. Здесь расположены основные батареи, вот здесь находятся наиболее уязвимые участки обороны.

Я внимательно изучал схему, нахмурившись и поглаживая бороду, которую просто не успевал сбривать.

– Вероятно, наше положение осложняется недостатком боеприпасов и нехваткой опытных командиров, – заметил я, изучив цифры потерь, отмеченные красным карандашом.

– Да, верно, – согласился император. – Однако есть возможность пополнить запасы снарядов и укрепить рубежи благодаря помощи дружественных государств. Давайте обсудим подробнее.

Шувалов, прислушивающийся к нашему разговора, видать, ощутил необходимость высказаться.

– Ваше императорское величество, – осторожно начал он, – возможно, нам следовало бы обратиться за поддержкой к Австрии или Пруссии? Обе эти страны проявляют сейчас интерес к союзничеству с нами и могли бы оказать нам помощь в организации обороны.

Александр задумчиво провел пальцем по карте.

– Хорошее предложение, Петр Андреевич, – пробормотал он. – Обратитесь от моего имени к Нессельроде, пусть он составит проект письма австрийскому императору Францу Иосифу I и королю Фридриху Вильгельму IV, с одинаковым предложением обсудить условия союза против Англии и Франции. Пусть знают, что Россия готова защищать свои интересы всеми доступными способами.

Советник кивнул головой, понимая важность поручения.

– Будет исполнено, ваше величество, – пообещал он.

***

Я возражать не стал. Это все дипломатия. Понятно, что Франц Иосиф начнет кочевряжится, требовать вывести войска из Бухареста и направить их против армии Фридриха Вильгельма, осадившего Дрезден. А Фридрих предложит ударить в тыл австриякам. И в том и в другом случае Россия вряд ли что-то выгадает.

По мне так лучше сосредоточиться на снятии осады и вплотную заняться подавлением польского бунта. Нахимовская эскадра оставила Константинополь и двинулась столице на выучку, но как скоро ей удастся добраться из Средиземного моря в Балтийское – большой вопрос. Похоже – Крымская война, которую я так надеялся сделать менее катастрофичной для России, вышла на новый виток.

Тем временем население Петербурга испытывало серьезные трудности. Продукты исчезали с рынков, цены взлетели вверх, отчаяние охватывало горожан. Были случаи, когда солдаты отказывались подчиняться приказам офицеров, невзирая на страх наказания.

Шувалов, небось, ежедневно получает доклады о беспорядках. Рабочие заводов бросают работу, окрестные крестьяне отказываются поставлять хлеб, иначе бы им пришлось отдавать семена, а что тогда сеять по весне?

Но даже в этом случае, явно не обходится без намеренного саботажа с поставками хлеба. Как это было сделано в прежней версии истории в 1916 году. Да вот только народ этого не мог знать, виня во всем власти. Собственными ушами, проходя мимо толпы возмущенных женщин, я слышал выкрики:

– Бары да чинуши нас грабят! Хлеб пропал! Дети голодают!

Сердце мое сжималось от гнева. Я понимал, что народ все меньше и меньше верит новому императору, и тот знал, что ответственность лежит именно на нем. И явившись во дворец для очередного доклада, я сообщил императору о происходящем, добавив:

– Простите, ваше величество, но дело плохо. Даже среди солдат Петропавловки растет количество случаев нарушения дисциплины. Да и среди простого люда усиливается недовольство. Если ничего не предпринять, могут начаться массовые волнения.

Александр II выслушал молча, потирая подбородок большим пальцем правой руки.

– Странно, что об этом докладываете мне именно вы, Алексей Петрович, а не граф Шувалов… Значит, настало время действовать жестко, – заключил он, вставая из кресла, кивнул адъютанту. – Пишите приказ – собрать всех высших чинов, ведающих департаментами и другими ведомствами, для проведения совещания относительно сложившегося положения дел.

Вечером того же дня состоялся чрезвычайное совещание высших должностных лиц государства. Каждый предложил свое видение выхода из кризиса, но единственным приемлемым решением оказалось использование вооруженных сил для подавления народного недовольства.

Приказ был отдан незамедлительно. Полиция начала арестовывать зачинщиков беспорядков, специальные отряды приступили к охране стратегических объектов. Генералам-губернаторам Новгорода, Твери и Москва велено направить в столицу подкрепления.

Решение вызвало негодование либеральной части столичного общества, однако большинство приветствовало инициативу правительства, надеясь на восстановление порядка. Я – тоже, радуясь тому, что Лиза не поспешила явиться в Питер, тем более – с детьми.

Все-таки у меня очень умная жена.

***

Ранним утром одиннадцатого марта 1855 года штормовая погода внезапно стала ясной и почти безветренной. И наши разведчики заметили приближающиеся к берегу Васильевского острова баркасы с английских и французских судов.

Береговая оборона открыла по ним огонь. Десантные шлюпки разлетались в щепки. Вражеские матросы и солдаты тонули десятками, но остальные продолжали грести к берегу. И вошли в устье реки Смоленки.

Под подсчетам разведки, всего сумело высадиться около двух тысяч морских пехотинцев, под командованием генерал-майора Чарльза Хейса. Судя по темным лицам, в основном это были зуавы и индусы. Две империи – Британская и Французская, как обычно бросили в пекло тех, кого не жалко.

Еще накануне командующий русским гарнизоном, генерал-лейтенант Дмитрий Владимирович Долгоруков, срочно созвал военное совещание. После долгих обсуждений решили спешно создать специальное подразделение для противодействия вражеским десантам. Во главе оного попросили встать опытного офицера, то есть – меня – генерал-майора и вице-канцлера Алексея Петровича Шабарина.

И вот одиннадцатого марта, под его командованием, вооружившись винтовками, пашками и шабаринками, мой спецназ выдвинулся навстречу противнику. Первое боестолкновение случилось близ Смоленского кладбища.

Вражеские стрелковые цепи открыли огонь, заставляя русских залечь между могилами. Не подозревая, что это было военной хитростью, мною задуманной. Британцы и союзники на нее купились, решив, что эта жидкая цепь – и есть то, что может выставить против них противник и с воодушевлением пошли в атаку.

– Картинно шагают, туземцы, – хмыкнул я, разглядывая вражеские шеренги в бинокль. – Выдрючили их офицеры… То-то их ждет сюрприз…

Англичанам было невдомек, что я отправил кавалерийский отряд полковника Павла Горбатого обойти их с правого фланга, а сам возглавил ударную группу спецназовцев, атаковавшую с левого. Залегшая цепь открыла намеренно беспорядочную пальбу.

Контрнаступление явно началось для врага неожиданно, заставив его растеряться. Получив удар с флангов, командиры десанта попытались перестроить свои порядки на ходу, но, видать, вверенные мне русские части действовали слишком уж, для «северных варваров», организованно и эффективно.

Шабаринки, пулеметы ПАШ, винтовки буквально выкашивали туземцев, а казачья сотня под командованием подъесаула Куренного настигала бегущих, безжалостно рубя их на скаку. В итоге, спустя сорок минут ожесточенного боя африканские и индийские туземцы вынуждены были отступить к своим баркасам.

Однако и здесь их ждал сюрприз. Посланный мною взвод перебил боевое охранение суденышек и сжег их. Отступающие были прижаты к водам залива. Бежать им было некуда. Командующие десантом офицеры, приказали своим людям сложить оружие.

Я подъехал к неровной шеренге пленных, на черных или просто смуглых лицах которых застыл неописуемый ужас. Отдельной кучкой стояли офицеры. Среди этих туземцев не было. Конечно, разве может бритт или галл доверить пусть небольшую власть, но туземцу?

Проехав вдоль шеренги пленных, я нарочито неторопливо спешился. Следом за ним покинули седла полковник Горбатов и подъесаул Куренной. Мы подошли к хмурым офицерам, которых стерегли казаки с обнаженным шашками.

Рослый худой полковник в форме Британской армии протянул мне свою шпагу, но я не стал к ней прикасаться. Кивнул своему адъютанту, поручику Мещерскому, чтобы тот принял у пленного его оружие и вообще собрал все офицерские клинки.

– Ваше имя, полковник! – обратился я к британцу на английском.

– Генри Фрэнсис Уолден, сэр! – отчеканил тот.

– Вы командовали десантом?

– Так точно!

– А где же генерал-майор Хейс?

– Генерал-майор Хейс болен, сэр!

– Струхнул значит, – произнес я по-русски и снова перешел на язык Туманного Альбиона, уже обращаясь ко всем офицерам. – Отныне вы все находитесь в плену у армии его императорского величества Александра II. Надеюсь, вы будете вести себя достойно офицерского звания. И впредь дадите зарок, нападать на Россию.

Глава 5

Апрель 1855 года

В Бельведерском дворце Варшавы, превращенном, верными правительству войсками, в крепость, генерал-лейтенант Рамзай вслух читал донесения, которые доставлялись вестовыми, чудом умудрявшимися пробираться в окруженный врагом гарнизон. После каждого лицо Эдуарда Андреевича все больше каменело.

– Люблин – гарнизон уничтожен…

– Радом – комендант повешен на балконе ратуши…

– Кельце – вырезаны все русские семьи…

– Сандомир – осада продолжается…

Адъютант вбежал с новым сообщением:

– Ваше превосходительство! Из Бреста-Литовска доставлен пакет!

– Наконец-то!

Рамзай схватил депешу. Прочитал. Побледнел. Бумага выпала из его пальцев.

– Ваше превосходительство?

– Сообщение от военного министра… – голос генерала-лейтенанта внезапно стал старческим, – «Столица все еще в опасности. Держитесь своими силам. Подкреплений в ближайшее время не будет…»

За пределами дворца загремели взрывы. Посыпался мелкий горох ружейных выстрелов. Где-то совсем близко запели: «Боже, царя храни…» и тоже началась пальба. Неужто мятежники снова пошли на приступ? И не станет ли он последним?

С боеприпасами у защитников Бельведера было туго, а с провиантом и того хуже. Хлеб и консервы давно кончились. Ели конину, забив для этого всех оставшихся лошадей. Генерал не пощадил даже своего вороного.

Рамзай выглянул в окно, вернее – в щель между сшитыми из досок щитами, ибо стекла давно были выбиты, и не поверил своим глазам. По улицам Варшавы шли регулярные русские части с развернутыми знаменами двух пехотных полков. И над столицей Царства Польского катился орудийный грохот шабаринок, трескотня пашек, винтовочных и револьверных выстрелов. Но откуда?

– Пора сдаваться, генерал!

Командир варшавского гарнизона обернулся. В дверях стоял глава польских мятежников Вержбицкий, который только что прибыл во дворец для переговоров о сдаче русского гарнизона. Стрельбу он, видимо, расценил по своему. Потому что на руке у него красовалась бело-красная повязка, а на лице сияла улыбка победителя.

Рамзай усмехнулся, взял револьвер, лежащий поверх карт и разрядил обойму в грудь мятежника и кровавого палача русского населения Польши.

Несколькими днями ранее

Капитан Артамонов проснулся от странного шума за окном. Его штаб-квартира в доме польского помещика казалась неестественно тихой. Особенно – после вчерашнего боя, когда мятежники пытались прорваться в усадьбу, занятую выведенными из Кельце остатками русских частей. Даже часы в гостиной остановились. Их циферблат был разбит пулей. Артамонов потянулся за револьвером – и в этот момент стекло окна разлетелось вдребезги.

– Ваше благородие! – в дверь ворвался денщик с лицом, забинтованным наискосок. – Они идут!

– К польским бандитам прибыло подкрепление? – деловито осведомился капитан.

– Нет… Наши!

Со двора донеслись дикие выкрики на польском и беспорядочный треск ружейных и револьверных выстрелов. Артамонов подбежал к окну. Еще неделю назад он видел в него, как при свете факелов, толпа с вилами и топорами волокла к фонарю тело русского фельдфебеля. И женщина в ночной сорочке лупила по трупу кочергой. А теперь поляки ворвались во двор, но не для того, чтобы убивать, а словно спасаясь от чего-то страшного.

– Как – наши? – удивленно переспросил капитан, торопливо натягивая сапоги. – Откуда?

– Не могу знать, ваше благородие, – денщик задыхался от радостного волнения. – Должно быть – из-под Брест-Литовска прислали подкрепления…

Раздался грохот, будто вышибали парадную дверь, но это заработали пушки. Русские пушки, осыпающие мечущихся в панике поляков шрапнелью…

Еще несколькими днями ранее

Полковник Григорьев тщательно выстраивал оборону вокруг ратуши. Его отряд в восемьсот человек действовал слаженно. Внезапность, на которую так рассчитывали мятежники, давно была утрачена. И науськанные британскими военными советниками, они перешли к тактике жесточайшего террора.

Список убитых до сих пор лежал среди бумаг полковника, но он помнил его наизусть. Семьдесят три человека. В том числе жены и дети офицеров. Прорвавшийся из-под Кельце с казаками ротмистр Волынский рассказывал страшные вещи.

Польские уланы рубили в полях беженцев, не обращая внимания на казачий разъезд, который вклинился в их ряды, стремясь защитить женщин, детей и стариков. И теперь улицы городка, где Григорьев держал оборону, были усыпаны воззваниями, нарочито написанными на двух языках – польском и русском: «Смерть москалям!». И подпись: «Народный трибунал».

– Ваше высокоблагородие, – Волынский указал на площадь, – опять они наших ведут!

Из переулка вывели связанных русских солдат – человек пятнадцать. Их гнали ударами прикладов, прикрываясь их телами, как живым щитом. Солдаты были ранены. Судя по перевязке, их взяли из госпиталя еще три дня назад, тогда как остальных сожгли вместе с самим госпиталем.

– Огонь! – скомандовал Григорьев своим офицерам. – Бой на полное истребление мятежников, господа. Пленных не брать.

Вдруг со стороны рынка раздался новый шум, ласкающий слух защитников ратуши, ибо до них донеслось громовое «Ура-а-а!».

***

За две недели до этого

– Поезжайте, Алексей Петрович, – сказал император. – В Петербурге мы уже управимся и без вас. Вопреки опасениям самых закоренелых скептиков, адмирал флота Нахимов сумел добраться до Финского залива. И теперь англо-французская эскадра заперта. Общее контрнаступление флотов согласовано. Супостатам придется либо умереть, либо сдаться на милость победителя… На мою милость.

Александр II улыбнулся, но хмурая складка озабоченности тут же пересекла его лоб.

– Горчаков развивает наступление, а вот из Польши приходят донесения самого тревожного свойства. Отправляйтесь, господин вице-канцлер, я готов предоставить вам столько частей и оружия, сколько позволит обстановка.

– Разрешите мне, ваше императорское величество, взять мое специальное подразделение?

– Жаль, конечно, расставаться со столь бравыми воинами, особенно перед решающей битвой за Святой Град Петров, но вы вправе от меня требовать этого.

– Тогда еще одна просьба, ваше императорское величество.

– Слушаю вас, Алексей Петрович.

– Дозвольте мне действовать по своему усмотрению, не согласовывая свои решения и действия с Генеральным штабом.

– Дозволяю. Вы заслужили такое право, господин вице-канцлер… Хотя, в случае вашего провала вся ответственность тоже ляжет на вас.

– Безусловно, ваше императорское величество. Разрешите идти?

– Ступайте, Алексей Петрович. И да благословит вас Бог!

Поклонившись самодержцу, я покинул его покои и Зимний дворец, в который вновь возвращалась жизнь. Носились лакеи, наводя лоск на императорскую резиденцию. В столицу возвращалась семья Александра II и весь двор.

Я вышел из дворца, сел в свою коляску и велел кучеру везти меня в Смольный институт, временно превращенный в базу моего полка спецназа. К середине марта в Санкт-Петербург вернулось весеннее тепло.

Пожары были потушены. Наводнение отступило. Простые горожане начали приводить город в порядок. Прекратились временные перебои с продовольствием, которые европейские газеты возвели в ранг голода, живописуя ужасы, не имевшие отношения к действительности.

Британская «Times» опубликовала целую передовицу, с фальшивыми гравюрами, на которых были изображены заваленные снегом улицы, вмерзшие в лед Невы трупы и рыскающие в подворотнях людоеды.

Вспомнив о британской прессе, я невольно вспомнил и о своем приятеле Говарде. Он ушел вместе с эскадрой Нахимова, которая, покинув Босфор, совершила рейд по островам Средиземноморья, помогая греческим и итальянским повстанцами скинуть власть британских, французских и австрийских завоевателей.

Они хотели сжечь и разорить Крым, проникнуть к Архангельску и Петропавловску-на-Камчатке, заставить нашего императора бросить столицу и бежать в Москву, а вместо этого сами оказались в ловушке в Финском заливе, да и в Средиземноморье у них отчетливо подгорало.

И всему этому Ванья был не только свидетелем, но и участником. Жаль только что его корреспонденции приходили в редакции российских газет с запозданием, но, увы, покуда депеши будут доставляться конными вестовыми, так и будет.

Хорошо, что в России действовала хотя бы одна телеграфная линия. В Европе пока с этим дело обстояло лучше, но ситуация должна измениться. Во всяком случае, я приложу к этому все усилия. Пора было подстегнуть прогресс не только и не столько в военной сфере.

Пусть первоначальным моим намерением было вывести Россию из Крымской войны с минимальными потерями, в том числе и политическими, теперь же я жаждал большего. Я хотел, чтобы моя страна стала самой могущественной державой планеты.

И не только ничего не потеряла в этой и грядущих войнах, но и приобрела новые территории. К примеру, почему бы Варшавскому договору не возникнуть на сто лет раньше? Пусть возникнет Панславянский союз, а нынешние владыки мира скукожатся до своих национальных размеров.

Маленькая тихая Австрия, относительно маленькая, но обязательно тихая Французская республика и уже совсем тихая и скромная Мелкобритания. И колоссальная, промышленно развитая, технически и научно продвинутая Российская империя. Вот моя новая цель.

Потому и замысел мой, о котором я скромно умолчал на аудиенции у императора, был чрезвычайно дерзок. Замысли его кто другой, место ему было бы в желтом доме, в палате под номером шесть, но окружающие уже начали привыкать, что Шабарин способен воплощать самые безумные планы в жизнь.

***

Венский воздух был густ от запаха цветущих каштанов и политических новостей. Граф Буоль, министр иностранных дел Австрийской империи, нервно постукивал перстнем по мраморному подоконнику своего кабинета в Бальхаусплац. За окном, на площади, маршировали солдаты в белых мундирах – красиво, но бесполезно против русских дивизий, стоявших у Карпатских перевалов.

– Ваше превосходительство, – секретарь осторожно положил на стол телеграмму, – русские вышли к Дунаю в районе Русе. Их авангард в сутках марша от Свиштова.

Буоль поджал губы. На столе лежала карта с аккуратно очерченными фрагментами – территориями, уже потерянными для империи. Его палец дрожал, когда он провел по линии фронта:

– Послать курьера в Петербург. Предложить… – он проглотил ком в горле, – статус-кво на условиях одна тысяча восемьсот пятьдесят третьего года.

Секретарь побледнел. Это означало признать все поражения, все жертвы напрасными. Однако взял себя и доложил:

– С вашего позволения я составлю документ и ввиду его чрезвычайной секретности сам отвезу на вокзал к моменту отправки дипломатической почты.

Граф лишь кивнул. Через час секретарь был уже на Центральном вокзале Вены Хауптбанхов. Направившись к составу компании «Imperial Regia», он нос к носу столкнулся с только что прибывшим в столицу генерал-фельдмаршалом Радецким, мрачно наблюдавшим, как на перроне грузят дипломатическую почту.

Его ординарец, молодой граф Штаремберг, как раз говорил ему:

– Ваша светлость, неужели мы действительно будем просить мира? После всего…

– После всего? – Радецкий резко повернулся, его шитый золотом мундир блеснул на весеннем солнце. – После того как русские взяли Бухарест за три дня? После того, как они вышли к Дунаю – этой голубой дороге Европы? После того как наши лучшие полки бежали от казаков, словно зайцы?

Он швырнул адъютанту под ноги пачку газет – и все с карикатурами на австрийскую армию, империю и императора лично. На одной как раз был изображен Франц Иосиф, целующий сапог Александру. И увидев личного секретаря министра иностранных дел с толстым портфелем в руках, генерал-фельдмаршал расплылся в фальшивой улыбке.

– А-а, досточтимый херр Вирхов! Вы торопитесь отправить в Московию депешу о нашей капитуляции?

Побледнев куда сильнее, чем давеча в кабинете у своего патрона, фон Вирхов увидел, как рука генерал-фельдмаршала в белой перчатке легла на золоченый эфес сабли. К счастью для молодого человека на вокзал прибыл вестовой и передал Радецкому пакет. Разорвав его тут же на перроне, генерал-фельдмаршал приложил два пальца к лакированному козырьку фуражки, прощаясь с трясущимся от страха собеседником, и тут же удалился.

Через час он входил уже в кабинет австрийского императора. И застал необычную сцену. Франц Иосиф, с яростью, несвойственной его всегда безупречным манерам, рвал в клочья какую-то бумагу и едва ли не швырял ее графу Буолю в лицо. Клочки падали на паркет, где еще утром лежал персидский ковер – теперь почему-то убранный, словно на нем оказалось кровавое пятно.

– Они называют нас предателями? – голос австрийского императора сорвался на фальцет. – После того как мы спасли их от Наполеона? А вы, граф…

Заметив в дверях генерал-фельдмаршала, Франц Иосиф осекся. На мундире Радецкого сегодня не было его многочисленных орденов и лент, словно он больше не заслуживал их носить. Обратил на это внимание и министр иностранных дел, который получил депешу, переданную из Российского посольства, уже после того, как отправил фон Вирхова на вокзал Хауптбанхов.

– Поздравляю вас, генерал-фельдмаршал, – саркастически произнес император Австрии и Венгрии. – Русские уже требуют Галицию!

Радецкий скрипнул зубами. Процедил сквозь них:

– Нет. Мы будем драться. Пусть русские узнают цену австрийской чести!

– Да?! – в том же тоне осведомился Франц Иосиф. – Помнится что-то подобное вы произносили и перед тем, как войска моего брата Фридриха Вильгельма взяли Дрезден, и перед тем, как позволить русским оказывать военную помощь бунтовщикам в Италии, господин вице-король Ломбардо-Венецианского королевства!.. Кстати, освежите мою память. Не вам ли мой почивший брат Николай, российский император, присвоил почетный чин генерал-фельдмаршала своей армии и сделал шефом Белорусского гусарского полка?

И в этот момент за окном ударил колокол собора Святого Стефана.

***

От своей первоначальной идеи – использовать брошенные британцами и французами в дельте Дуная пароходофрегаты «Миранда» и «Террибль» – я отказался. Модернизировать их для движения по рекам было конечно соблазнительно, но что дальше?

По Днепру не пройти – пороги не позволят. Идти по Дунаю, значит двигаться по заведомо враждебной территории. Да и пришлось бы бросить суда где-нибудь под Братиславой, а дальше шлепать своим ходом – с артиллерией и боеприпасами.

Сложно и не гарантирует успеха. Поэтому я решил взять в аренду пароходы, которые уже ходят по Днепру выше порогов. Погрузить на них свой полк, припасы и вооружение и дойти до Днепро-Бугского канала, а уже по нему попасть в Западный Буг и Вислу.

Именно поэтому полк спецназа, под моим командованием, срочно выдвинулся к Киеву. По прибытию, я сразу обратился к владельцам тамошних пароходных компаний, которые не слишком артачились.

Во-первых, меня поддержал генерал-губернатор Илларион Илларионович Васильчиков. Во-вторых, пароходовладельцам это было выгодно, я им предложил хорошие деньги, а в-третьих они получили возможность проявить патриотизм.

В итоге, мне удалось зафрахтовать три парохода – два принадлежали компании генерала Мальцева, а один помещику Пусловскому. Приходилось спешить, потому что положение русских гарнизонов в Варшаве и Сандомире было мягко говоря плачевным.

Разумеется, мой полк при всей его выучке, боевом опыте и самом современном вооружении не смог бы один подавить восстание. На выручку русским гарнизонам выдвинулся также 52-й Виленский пехотный полк и второй батальон 72-го пехотного Тульского полка.

И тем не менее – нам предстояло нанести удар первыми. Вряд ли поляки ожидали нападения прямо с реки, что протекала через такие важнейшие города Царства Польского, как Варшава и Краков.

Тем более, что пароходы наши военными не выглядели. Орудия на палубе были тщательно замаскированы. Солдаты и офицеры ходили в штатском. Или, как выражались в эту эпоху – в партикулярном платье.

Если бы не ждали нас впереди кровь и огонь, можно было только наслаждаться путешествием. Особенно, когда мы миновали Пинск и вошли собственно в русло канала. Мимо потянулись живописные берега, где природа была почти не тронута человеком.

Что и говорить, Днепро-Бугский канал, проходивший через самые потаенные уголки Юго-Западной Руси, в XIX столетии, олицетворял собой совершенство инженерного мастерства и красоту первозданной природы русской земли.

Как никак эта искусственная водная магистраль, протяженностью почти сто километров, соединяет две великих европейских реки – Днепр и Западный Буг, обеспечивая жизненно важное водное сообщение российских побережий Балтийского и Черного морей.

В конце XIX века, с судоверфи в польском Эльбинге в Черное море, по нему протащат пять миноносцев. И, насколько мне известно, канал продолжает функционировать и в XXI веке, связывая уже несколько государств. А в эту эпоху – внутренние районы одного.

Пароходы негромко шлепали плицами гребных колес по прохладным водам сначала Днепра, потом Припяти. Широкие и местами болотистые равнины сменялись высокими прибрежными холмами, покрытыми свежей весенней растительностью.

Сосновые боры соседствовали здесь с буковыми рощами, вербняком и осинами, а пойменные пространства поросли дикорастущим терном, орешником и ракитником. Особенно красивы были те места, где русло канала петляло среди многочисленных островов, разделенных рукавами проток.

Кусты рябины, боярышника и малины росли вдоль маленьких бухточек, на мой взгляд – идеально подходящих для рыбалки. Эх, приплыть бы сюда на лодке. Поудить окуньков или пожарить шашлычок на мангале.

Летом, небось, купаться тут самое оно. Вода удивительно чистая и прозрачная. И если бы не волна, поднимаемая гребными колесами, наверное, прямо с борта можно было бы любоваться мальками и другой речной живностью.

К сожалению, с каждым днем приближались территории Царства Польского, обильно политого русской невинной кровью. Последней дружественной гаванью стал для нас Брест-Литовск. Здесь нас снабдили топливом и провиантом.

И на борт погрузился батальон, составленный из ветеранов – отставных военных, многие из которых в молодости сражались с еще войсками Наполеона. Командира добровольцев, гусарского полковника Дементьева я пригласил остановиться в моей каюте.

Роскошнее помещения я ему все равно предложить не мог. Младшие офицеры и солдаты вообще ютились на палубе. Благо с каждым днем становилось все теплее. А вот когда у города Новы-Двур-Мазовецки наша маленькая флотилия вошла в русло Вислы, нам стало даже жарко.

Глава 6

Варшава пылала. Небо над городом было затянуто плотной пеленой дыма, сквозь которую лишь изредка пробивались лучи кроваво-красного заката. Воздух был густым, пропитанным гарью, порохом и чем-то еще – сладковатым, трупным. Я стоял на палубе парохода, опираясь на леера ограждения, и смотрел на этот ад. Мои пальцы судорожно сжимали холодный металл, а в ушах стоял гул – не то от канонады, не то от собственной крови, яростно стучавшей в висках.

– Ваше высокопревосходительство, – раздался рядом спокойный, глуховатый голос.

Я обернулся. Передо мной стоял мой соратник в этом походе, командир добровольческого батальона гусарский полковник Борис Львович Дементьев, – высокий, широкоплечий, с лицом, изборожденным шрамом от давнего сабельного удара. Его серые глаза, холодные и спокойные, как штык, смотрели на меня без страха, но с тем особым выражением, которое бывает у старых солдат перед боем.

– Готовы? – спросил я.

– Батальон построен. Ждем вашего приказа.

Я кивнул и еще раз окинул взглядом берег. Набережная Вислы была перегорожена баррикадами из перевернутых телег, мебели, бревен. За ними мелькали фигуры бунтовщиков – кто-то перезаряжал ружье, кто-то кричал что-то по-польски, размахивая саблей. Они даже стреляли по нам, но не могли попасть. Где-то в глубине города горели дома, и отсветы пламени дрожали на мокром камне мостовой.

– Пора.

Сходни грохнули о камни, и первая рота ринулась вперед. Солдаты – мои солдаты, закаленные в боях в Крыму и в Петербурге и добровольцы Дементьева, отличившиеся кто на Бородинском поле, кто на Березине, кто в заграничном походе – не шли плотным строем, как это было принято когда-то, они сразу рассыпались цепью, используя деревья и опрокинутые экипажи, все, что годилось в качестве укрытия – без суеты, без лишних криков. Только сапоги тяжело стучали по булыжнику, да слышался лязг оружия.

Пуля просвистела у самого моего уха, вонзившись в дерево позади. Потом – еще, еще… Застрочили пулеметы ПАШ, и несколько человек на баррикадах рухнули на мостовую. С пароходов ударили шабаринки. Снаряды с воем пролетали над нашими головами и разрывались в окнах домов. Перелет. Артиллеристы откорректировали огонь и разрывы взметнулись среди баррикад, выкашивая мятежников шрапнелью.

– Вперед! – крикнул я. – Не останавливаться!

Мы врассыпную передвигались по набережной, прижимаясь к стенам домов. Окна в них были выбиты, двери выломаны. Где-то в переулке плакал ребенок – высокий, тонкий звук словно прошивал тонкой нитью грохот стрельбы.

– Вашбродь, слева! – крикнул подхорунжий Семенов.

Я резко обернулся. Из-за угла выскочил молодой поляк, лет восемнадцати, с пистолетом в дрожащих руках. Его лицо было бледным, глаза – широко раскрытыми, полными ужаса и ярости. Он выстрелил. Промахнулся. Прежде чем он успел перезарядить, мой револьвер уже смотрел ему в грудь.

– Poddawać się! – крикнул я по-польски. – Сдавайся!

Это была уловка. На черта он нам сдался. Парень выронил пистолет, прошептал что-то – то ли молитву, то ли проклятие, – и бросился на меня с ножом. Выстрел прогремел почти над самым моим ухом. Поляк упал, как подкошенный. Из пробитой глазницы хлынула кровавая жижа. Семенов опустил винтарь с дымящимся стволом.

– Зря, – сказал я. – Дал бы ему по зубам, как следует, и будя с него.

– Не жалей, ваше высокоблагородие, они моего брательника молодшего подвесили, язык через горло перерезанное вытащив…

Подхорунжий был прав. Взяв первую линию баррикад, мы увидели и первых повешенных. Трупы были, мягко говоря, не свежими. Черные неузнаваемые лица. Женские груди в трупных пятнах, выглядывающие не из истлевшей, из разорванной одежды. Понятно – насиловали, прежде, чем повесить.

Что-то не припомню я таких описаний в европейских газетах. По вымышленные ужасы якобы вымирающего от голода Санкт-Петербурга они писали. Зверства янычар, уничтожавших православное население Константинополя, охотно приписывали «варварской жестокости» русских матросов. А вот польские мятежники у них были сплошь благородными борцами за свободу, насильно пичкающими пленников пирожными с кремом.

Увидев повешенных с табличками со словом «Moskal», на шеях, шабаринцы и дементьевцы осатанели. У них, что называется, планка упала. Следующую баррикаду прошли, как раскаленный нож сквозь масло. Оставляя после себя трупы. Бабы, мужики, пацанята – все, кто вышел с оружием в руках, остались на мостовой. Мирняк, понятно, не трогали, хотя мирняк в Варшаве понятие относительное.

Я приказал не отвлекаться на мелкие стычки, а прорываться через Лазенки к Бельведерскому дворцу. Где задыхался в многодневной осаде русский гарнизон. Поспеют пехотные батальоны Виленского и Тульского полков, тогда и зачистим город. А сейчас – пусть сидят по подвалам, крысы, покуда с борта наших пароходов идет, прикрывающий нашу же атаку, обстрел.

Ярость моих и дементьевских бойцов быстро сбила с панов спесь. Почуяли, что грянула расплата за творимые ими бесчинства. Понятно, что если у них есть более менее организованные части, их командиры опомнятся и сопротивление станет чуть-чуть планомерным. Плевать. Сейчас первым делом Бельведер – императорская резиденция в этом лживом предательском городе.

– Развернуть знамена! – приказал я и подумал: «Пусть наши видят, что мы идем им на выручку…»

***

Кровавый рассвет русского вторжения застал Вихря на чердаке полуразрушенной табачной фабрики. Сквозь выбитые окна лился сизый свет, смешиваясь с пороховым дымом, что плыл над Варшавой. Его пальцы, почерневшие от гари, механически перебирали патроны – считали те, что остались. Шесть для «Кольта». Один для себя.

Воспитанный французскими гувернерами сын помещика Вольского, Казимир после проклятого 1831 года стал невидимкой – ни шляхта, ни крестьяне не принимали того, кто выжил, когда его семья погибла. С тех пор как в шестнадцать он нашел тело сестры – не погребенное, отданное на растерзание собакам, для него не существовало будущего – только долгая месть. Он ушел в глубокое подполье, затаился. В кармане его сюртука всегда лежал томик Мицкевича с пометками на полях: «Кровь – единственные чернила, которыми стоит писать историю».

Внезапно внизу хрустнуло стекло.

– Вихрь? Это я, Янек…

Голос сорванный, детский. В проеме показалось худое лицо мальчишки лет тринадцати – связного из отряда Заливского.

– Паны командиры просят к костелу… – задыхаясь проговорил он. – Русские вешают пленных у Ратуши.

Казимир медленно поднялся, и тень от его фигуры легла на стену, словно гигантская птица.

– Сколько?

– Двенадцать. В том числе… – мальчик сглотнул, – в том числе сестра пана Замойского.

Глаза Вихря сузились. Внезапно перед ним всплыл другой день. Другие виселицы. Это было двадцать четыре года назад, в имении Вольских под Люблином. Десятилетний Казимир прятался в дубовом буфете, когда в дом ворвались солдаты. Сквозь щель он видел, как отец, бывший наполеоновский офицер, бросился к ружью. Грохот залпа. Крик матери. Потом – смеющиеся лица казаков, волочащих сестру Анну за волосы…

– Маленький барин желает посмотреть? – кто-то рванул дверцу буфета.

Он помнил все: как горячая печная заслонка обжигала ладони, как хрустела кость, когда он бил ею по лицу усатого унтера. Как потом, привязанный к седлу, смотрел на черные пятна на снегу – то ли пепел, то ли…

– Вихрь? – мальчик дернул его за рукав.

Казимир очнулся. Перед глазами все еще стояло то далекое утро, когда он нашел Анну в канаве у дороги. Без глаз. Без…

– Иди, скажи Замойскому – пусть готовит людей. Через час у ратуши.

Когда мальчик умчался, Вихрь достал из-под рубахи потертый медальон. Внутри – локон белокурых волос и миниатюра: девушка в синем платье с гитарой. Не своя сестра, и – не Замойского – которую даже свои в глаза называли Фурией, а та только смеялась. Другая женщина… Чужая и почти недоступная…

«Спой мне, Казик… Ну ту, на стихи Мицкевича…», – смеялась Эльжбета, когда им было по восемь лет. В далекую счастливую пору беззаботного детства.

Он захлопнул крышку.

Дождь стучал по крышам опустошаемой Варшавы, когда Вихрь скользнул тенью во двор особняка на улице Фрета. Здесь, в подвале за винной кладовкой, собирались последние живые командиры восстания. Казимир замер у двери, услышав женский смех – серебристый, как звон разбитого стекла.