Читать онлайн Часть картины. Роман бесплатно

песни в названиях

3:16 Серебряная свадьба — Возможно

3:44 Наутилус Помпилиус — Прогулки по воде

3:00 Обстоятельства — В моих глазах

3:33 Princesse Angine — Джудит

3:42 АлоэВера — Георгины

2:45 Наадя — Спаси (Diervoodoo remix)

3:40 Кино — Место для шага вперед

4:01 Дайте танк (!) — Я

3:15 Noize MC — Двадцатые годы

4:17 Наутилус Помпилиус — Скованные одной цепью

5:29 Би-2 — Волки

2:44 Монеточка — Последняя дискотека

3:28 Princesse Angine — Перестать убивать

2:33 Ночные Снайперы — Вечер в Крыму

2:50 Гречка — Здесь были

3:11 Порнофильмы — Дядя Володя

4:52 Shortparis — Страшно

2:51 Макодзеба — Торпеда

4:16 Noize MC — Все как у людей

3:43 Пикник — Герой

3:18 Palina — Деготь

3:16 Агата Кристи — Серое небо

4:29 Shortparis — Говорит Москва

2:00 Гокки — Мышеловка

* * *

© Володина Ася

© Издание на русском языке, оформление. Строки

Литературный редактор Полина Бояркина

Художественное оформление и макет Лены Мельник

Издатель Евгения Рыкалова

Руководитель редакции Юлия Чегодайкина

Ведущий редактор Анна Устинова

Продюсер аудиокниги Елизавета Никишина

Корректоры Елена Васильева, Юлия Молокова

Компьютерная верстка Антон Гришин

* * *

Если только вы согласитесь со мной, что действительно первым толчком, который побудил Перовскую идти по этому скользкому пути, была административная ссылка и что, благодаря этой ссылке и той интенсивности идей, замкнутых в среде небольшого кружка, которая мешала строгой их критике, подсудимая дошла до настоящего положения, то в этих обстоятельствах вы должны усмотреть данные, которые до известной степени объясняют судьбу Перовской. Вследствие сего я ходатайствую перед Особым присутствием Правительствующего Сената о возможно более снисходительном отношении к участи подсудимой.

Присяжный поверенный Кедрин. Выступления защиты в процессе по «делу 1 марта», 1881 год

мне крышка, мой друг

Открывает глаза. Темные волосы, запорошенные ранним снегом, кажутся совсем седыми. Кажутся ли? Кто знает, что еще произошло за эту ночь?

Правый кулак сжимается и разжимается, а губы шевелятся, повторяя одно и то же:

Это все я.

Потряхивает: нельзя так долго сидеть на холодном! Она пытается об этом не думать, но мысли продираются даже под наушники, в которых ревет музыка, перекрывая отдаленную истерику сирен.

Непослушно-озябшими руками вытаскивает из кармана пальто телефон, с третьей попытки вбивает верный пароль и ищет так нужный сейчас номер. Слишком распространенное имя не упрощает задачу. Она ищет пометку Ф — то единственное, что отличает его от других, то единственное, что может ее спасти.

Кулак сжимается и разжимается: держись, держись, держись.

— Вы сказали, можно позвонить вам, если случится что-то.

Да.

Случилось.

— Вы не могли бы приехать за мной?

Спустя полтора часа она уже сидит в хорошо знакомом кабинете. Дешевые чиновничьи обои под покраску, старая мебель, запах пыли и человеческого пота. Все это успокаивает, напоминая о беззаботных годах в студенческом общежитии, когда дом, пусть временный, состоял из этого антуража.

Ежится. Окна наглухо забиты, но из них дует, а одежда так и не высохла. До одури хочется выпить горячего чаю, но ее провожатый молча вышел минут сорок назад и до сих пор не вернулся. Может, прошло только пять минут? Может, несколько часов? Ее внутренний таймер, из года в год отмеряющий урок, засбоил. На улице темень, а телефон он забрал. Выглядел взволнованным и, очевидно, понятия не имел, что с ней делать. Может, он решил закрыть ее в этом кабинете от греха подальше? «Если я проигнорирую, вдруг оно исчезнет само», так? Но она не исчезнет, пусть и не надеется. Слишком многое на кону.

Может, так ее проверяют? Кто же это писал? Довлатов? Где-то же она читала, что это их излюбленный метод: оставлять человека наедине со своими мыслями, пока эти самые мысли не обретут четкий ореол покаяния. А уж дожать себя способен каждый: спусковой крючок всегда внутри, а не снаружи. Ей ли не знать.

Меня посадят

Тебя посадят

Щелкает замок, неуклюжая тень протискивается за стол. Вот они оба здесь. Снова.

Мужчина, которому с равным успехом могло оказаться и двадцать пять, и сорок. Она видела его несколько раз и все же едва ли смогла бы опознать за пределами этого кабинета, лишенного малейшего намека на личность его обитателя. Как будто так и задумано, как будто люди его профессии хамелеонами сливаются с обоями своих кабинетов, ведомств и государств, перенимая нужный окрас не только внешне, но и внутренне: белея, краснея, зеленея от случая к случаю, они меняют не только облик, но и свой образ, образ мыслей и чувствований.

Обои и люди под покраску. Недорого.

Вырывается смешок.

Он смотрит на нее с опасливой жалостью.

— Как вы себя чувствуете?

— Одежда промокла. Мне холодно. Если у вас есть обогреватель и чай, стало бы гораздо лучше. Я же здесь надолго, не так ли?

Он морщится, и она понимает. Она говорит своим обычным авторитетно-приветливым тоном, в котором прячется «да, ребята?». Дурацкая учительская привычка, типичная профдеформация, облекшаяся в форму воображаемых «ребят», успешно существовавших в отрыве от реальных школьников, — эти «ребята» покорно выслушивали каждый ее муторный, нестерпимо нравоучительный монолог, которым подавился бы любой составитель сочинений ЕГЭ о добром и вечном, которым захлебнулся бы Лихачев, монологом, от которого ребят настоящих бы замутило, как замутило бы ее саму двадцатилетнюю от себя же тридцатилетней, не извернись за это время ее сознание в изобретении вечно благодарных слушателей.

Он обещает организовать обогрев и вновь исчезает, так и не ответив на вопрос, пусть даже вопрос был риторическим, как и положено клише из сочинения ЕГЭ (объем не менее 150 слов, работа без опоры на прочитанный текст не оценивается, пишите аккуратно, разборчивым почерком). Эти клише въелись в ее суть, она говорила и думала клише из школьных сочинений, пока сама не превратилась в ходячее клише, и то, что словосочетание «ходячее клише» было еще одним клише в ее голове, только укрепляло ее в этой мысли.

Что ж, теперь она клише не ходячее, а сидячее под замком и камерами, поглядывающими на нее из углов кабинета. Девица в беде, хотя для девицы она перезрела. Но и старой деве в беде нужен спаситель. Хорошо бы и он понимал, как работают клише.

Тогда же сработало? Или это была лишь игра в поддавки?

В первый раз она провела здесь не меньше суток — без еды, воды, сна и малейших поблажек, которых тогда уж точно заслуживала. Сейчас по первому слову он побежал ей за чаем и обогревателем. Выходит, чем больше вина, тем меньше ответственность? Может, ее и вовсе доставят домой и принесут извинения за беспокойство?

(Опять риторические вопросы, автору сочинения явно не хватает знаков до заветных 150, а высший балл иначе не получить, но надо помнить, что при подсчете слов учитываются как самостоятельные, так и служебные части речи: «все-таки» — одно слово, «все же» — два, «15 лет» — одно слово, «пятнадцать лет» — два слова.)

Если ей все-таки дадут пятнадцать лет, какая разница, сколько слов там будет?

Тогда ей грозили пожизненным, впрочем.

В тот раз ее привезли сюда и бросили. Не подпустили врача. Не позволили умыться. Ее трясло и тошнило. Кровь отвратительно-приторно пахла, руки слипались, в горле копошился ком. Она боялась, что ее вырвет, но в то же время хотела этого, наплевав на стыд, — это позволило бы хоть на минуту покинуть враждебный кабинет, вдохнуть другой, чуть менее спертый воздух, избавиться от повторяющихся по кругу вопросов, на которые она только и могла отвечать «не знаю» и «нет». Когда же нисколько не риторические вопросы пыталась задавать она, раздавалось неизменное: «Не усугубляйте свое положение». Сначала эти вопросы казались простыми, но с каждой ответной репликой лица серых теней все больше затвердевали, теряя всякое жизнеподобие.

ФИО, место рождения, ах вот как, а давно уехали, а где учились, а по национальности-то все-таки больше кто, а вы верующая, а чего умолкли?

Только тогда она поняла.

— Я агностик.

— Но в детстве вас, вероятно, крестили.

— Обратили, — не смогла удержаться, поправила. «Ребята» покачали головой: не сейчас. — Точно так, как поступают и с христианами, — не спросив моего на то разрешения. — Она соглашалась осторожно, предчувствуя ловушку.

— Выходит, в вашей семье исповедовали ислам.

— Сложно представить брак ортодоксальной мусульманки и христианина, не правда ли?

Эти ребята, в отличие от вымышленных, на ее риторический вопрос не откликнулись.

— Атеисты, но с обрядами?

— Дедушка настоял. Мама не хотела его расстраивать. Для отца это ничего не значило, а дедушке было спокойнее. Он просто хотел обряда. Как оберега. Заботился о моей бессмертной душе, — она нервно усмехнулась.

Стоп-тема, казалось бы, но они продолжали гнуть свою линию.

— Учились вы в мусульманской школе.

Сначала их мектеп располагался в здании бывшего детсада, которое смогли выбить активисты; в числе них была и ее мать. Дети не помещались в классы, учились в три смены, пока родители, обозлившись, не засобирались на митинг. Тогда администрация, разволновавшись, пообещала выделить землю под новое здание. Рабочих так и не выдали, строили сами местные, зато помогала турецкая диаспора. За лето, что она болталась на стройке, она выучила больше турецких слов, чем в школе.

— Только до старших классов, потом перевелась в обычную школу. Меня отправили туда из-за языка. Дедушка почти не знал русского. Понимал, но не говорил.

— Не говорил? Удивительно. А вы в курсе, что вашу первую школу закрыли за незаконную деятельность?

— Слышала что-то.

— Связи с иностранными организациями с крайне сомнительной благонадежностью. Прогремело хорошо так, уверены, что ничего про это не знаете?..

— Понятия не имею, что именно там происходило. За это время весь состав мог смениться — и учителя, и администрация…

— Директор, — он назвал знакомое имя, — сидел лет двадцать. С одноклассниками связи поддерживаете?

— Нет. Я не живу там пятнадцать лет.

Как часто надо повторять, чтобы они услышали?

— Но бываете регулярно.

Говорил только один из них — мужчина неопределенного возраста с бесцветными рыбьими глазами. Говорил, упорно понижая интонацию в конце, оттого каждый вопрос звучал как непреложное утверждение.

— Летом, — с силой выдавила она. Тошнота все усиливалась.

— И ни с кем не общаетесь?

— Общаюсь. С соседями, продавщицей, таксистами. Это считается?

— С таксистами, значит…

— Сервисы такси там не заработали. На болтливого водителя так просто не нажалуешься.

— И не скучно все лето без друзей?

— Все не-лето я шесть дней в неделю по несколько часов говорю на работе. Меня мутит от собственного голоса, понимаете? Я устаю от людей. Я вообще людей не люблю.

— Не любите людей, значит?

Пришлось вдавить ногти в ноющую ладонь, чтобы не выдать страх, тот самый животный страх слабого перед сильным.

— Я интроверт. И мизантроп. Это статья?

— Не дерзите. И что, всё только на наши курорты ездите? Ни в Турцию там или Египет не выбирались? В Стамбул, может быть? Популярное направление, а какие исторические связи с вашей малой родиной…

Вот и оно. Все равно узнают.

— Нет. Однажды я купила билеты на паром, но все сорвалось, потому что отменили рейсы. Деньги, кстати, не вернули.

Хорошая деталь. Правильная.

— Почему же отменили?

— Потому что… — Потому что ехать оказалось некому, промелькнуло в голове, но она отмахнулась: не время. — Потому что как раз в это время произошло присоединение.

— Воссоединение, вы хотели сказать. То есть вы собирались уехать из страны накануне?

Здесь уже очень осторожно.

— Билеты я купила еще за полгода до всего этого, понимаете? В начале года я узнала, что мы досрочно сдаем госы, к середине марта я должна была уже освободиться, а в это время дома погода не лучше, чем здесь. Вот я и решила, что можно куда-нибудь еще съездить. С родителями, — голос чуть задрожал.

— В начале года — это не за полгода.

— В начале учебного года. В сентябре. — Злость на мгновенную слабость придала ей сил.

— Так почему Стамбул? Турецкий знаете?

Отпираться бесполезно.

— Скорее понимаю. Учила его вторым иностранным. В мусульманской школе, как вы могли догадаться. — Нарываешься, нарываешься. Торопливо добавила: — Использовать не приходилось.

Зря. Показала, что понимает, к чему они все ведут. Лучше б в дурочку играла.

Рыбьи глаза сузились:

— Так почему в Турцию?

— Прямой паром, безвиз, древний город, интересная история. Тогда же никто не думал, что все так испортится.

Зря.

— Что значит «испортится»?

— Я имела в виду, поменяется… В плане перемещения…

Ей пришлось прослушать лекцию на тему вреда излишних перемещений в пространстве. «А во времени?» — чесался язык спросить, но она сдержалась. Ей и так хватало вопросов, этих бесконечных изматывающих вопросов. Куда? Зачем? С кем? К кому? Для чего? И все-таки для чего?

Тошнота билась уже не в горле, а выше, она чувствовала, как что-то склизкое, как будто живое, царапает нёбо. Хотелось выплюнуть в эти безжизненные глаза хоть что-то, поэтому и вырвалось искреннее:

Он даже не постарался изобразить удивление.

— Вас никто не обвиняет.

— Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть это? Вы нарушаете мои права… — Все же сорвалась на жалкий визг.

Так нельзя, нельзя, нельзя, только этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не отличается от остальных.

Но она сможет.

Сможет.

Только бы умыться, только бы избавиться от зловония, которое исходит от ее рук и одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, такого же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может выбирать, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, — говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему его муж, жена, сестра, родитель или ребенок не отвечает, и этот кто-то сейчас спокойно, по-будничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то, чудом уцелевший, придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камер и рыбьих глаз — пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.

— Что с вами? Вы слышите, что я говорю?

Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела. Ей казалось, что один из осколков так и остался внутри. Чья же это теперь рука?

Под нос сунули стакан с водой.

Кипяченая, невыносимо теплая, она плескалась во рту, как та соленая вода, которой сдуру хлебнешь в море на городском пляже посреди августовского зноя, уже зная, что расплата не заставит себя ждать.

Она подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.

— Я провожу вас в уборную.

Это был первый раз, когда он позаботился о ней.

Когда на этот раз он явился с термосом, побитым молью шерстяным пледом и испуганно-напряженным лицом, она почти готова была рассмеяться. Если в беде старая дева, то и спасение соответствующее.

— Что-то забавное? — раздается неуверенное.

— Вспомнила, как я была здесь впервые.

— Вам смешно? — он хмурится.

— Как говорится, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.

— Хотите сказать, что все, что было сегодня, — фарс?

— Не все.

Только твоя забота, едва не вырывается у нее.

Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.

— Да, конечно, тогда была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей погибло…

Он начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.

— Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, — он понижает голос, — на Западе, я завидую тому, как у них реабилитируют даже после таких вот инцидентов. Держат руку на пульсе, люди в жилетку хоть могут поплакаться. Кому-то из этих, кто тоже там был, кто понять сможет. Жаль, что у нас нет такого. И организовать-то можно, да доверия никакого у нас нет. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, — ни-ни.

В его голосе слышится задумчивая досада, будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека душу, усадить ее на стул и начать опрашивать по делу о неповиновении представителям закона.

Видимо, он решил, что довольно прелюдий, и продолжает уже более уверенно:

— Взять хотя бы вас. Я же говорил обращаться. Позвонили бы, поговорили. По душам.

А она у тебя точно есть?

— Я и позвонила, — она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: — Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?

— Там, может, и не было, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.

— Вам приходилось убивать? — Она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ. — Тогда какой смысл?

— Я понимаю, вас это терзает, но я говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но умер-то он в больнице через, не помню уже, три дня, кажется.

— Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня.

Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит:

— Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может, соучастники постарались, а может, кто-то решил отомстить. Вы не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.

— Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?

— Послушайте. — Он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. Он нахмурился и отсел. — Я приехал. Я вас забрал. Я вас не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но не смогу, если этого не захотите вы.

Что ж, власть клише захватила и его. Спаситель уцепился за длинную косу. Осталось втянуть его в башню. Вот только кто сказал, что наверху не окажется дракона?

— Вы и правда думаете, что я переживала об этом? Ночами не спала? Грехи замаливала? Свечки за него ставила, может быть?

— Вы же не христианка, — он качает головой.

— Видимо, в этом все дело.

— Никто вас никогда и не осуждал за это.

— Конкретно за это готовы были осудить меня вы, когда я здесь сидела впервые. Рожей не вышла, вот вы меня и повязали.

— Зря вы на рожу так.

— Не рожей, хорошо. Мамой, которая меня этой рожей снабдила.

— Происхождением. Хотя это одно и то же, вы правы, — он вздыхает. — Вы все еще злитесь, я понимаю. Вы девчонку спасали, а мы…

Заученность этой фразы вывела ее из себя.

— Знаете, если у нас сегодня вечер откровений, то нет, не спасала. Я ее даже не заметила.

— Но она же говорила, что вы…

— Она говорила, не я. В ее глазах, конечно, любой человек, кто не даст нелюдю с топором напасть, будет защитником. Я не пыталась ее защитить. Я ее даже не видела, я ничего не видела, кроме этого топора. И, давайте начистоту, если бы он шел на нее, а не на меня, я бы не бросилась спасать ее. Я не верю, что какой угодно материнский инстинкт заставил бы меня впрячься за чужого ребенка. У меня же своих детей нет, так с чего бы мне вдруг… — В горле першит. — Да и вообще! Я, может, и своего бы бросила. Убежала бы, и все. И скорее всего, попала бы под тот чертов автобус. Всего лишь везение, что этот людоруб пошел сначала на меня. Как повезло и той девочке. Нет здесь ни подвига, ни героизма. Я попросту самозванка. И всегда ей была. — Голос затих.

Его взгляд раздражает.

— Дырку просверлите, — рявкает и тотчас осаждает себя: «Не зли!»

Он как будто в смущении отводит глаза и тихо проговаривает:

— А вы очень изменились с нашей последней встречи.

— Я так не думаю.

— Давайте-ка начинать, Софья Львовна.

Дважды щелкает диктофон.

учитель, на касках блистают рога

После того как ее отпустили, пресса все еще молчала. Время от времени что-то всплывало в Сети, но сайты, которые публиковали подробности происшествия в центре города, вдруг оказывались недоступны. Было ясно, что сверху спустили настоятельную рекомендацию не нагнетать, но этим же всё только усугубили. То и дело всплывали сообщения из зарубежных источников: испытывая одновременно недоверие и почти радостное возбуждение, оттого что в очередной раз смогли поймать кого-то на лжи, люди всё больше раздували истерию, преувеличивая число жертв и участников. Подарок — и Софья так и не узнает, насколько добровольный, — преподнесли ей в соцсетях: всплыла запись происшествия, на которой было видно, как Софья загораживает собой девочку. Позже появился неприлично воодушевленный пост мамы этой девочки, а затем начались поспешные поиски героини. Так и появилась пресловутая позитивная повестка, в которую смогли вцепиться новостники, а затем и блогеры. Каждому было что выжать из этой истории. В соцсетях уже пачками вызревали теории заговоров, где Софье отводились самые разнообразные роли: от актрисы, играющей роль реальной женщины, запертой где-то в застенках, до провокаторши и специально подготовленной наемницы служб безопасности.

Ее осаждали журналисты и опасались соседи, так что пришлось сменить квартиру и прическу — она сожалела об обеих. Софья боялась, что придется уволиться, — на это намекали косые взгляды директрисы и коллег. Однако совершенно внезапно голос в защиту подали те, кто в школьных делах чаще выступает обвинителем: дети и родители. С некоторым недоверием, граничившим с паранойей, она наблюдала, как навязшие в зубах, почти пошлые и едва понятные слова — смелость, честь, самоотверженность — вдруг восставали из мертвых. Обыденными стали восторженные записки с невнятно-ребяческими признаниями на ее столе. В коридорах и школьной соцсети то и дело появлялись фан-арты, на которых она представала то супергероиней в трико, то спецагентом в костюме и черных очках, а то и солдатом на совсем уж внезапном танке. Рисунки снимали быстро, часть из них она забирала домой. Вслед за детьми подключились родители — те самые родители, которые еще месяц назад устраивали скандалы из-за каждой тройки за сочинение и требовали не докучать их ребенку книжками (такими депрессивными, неэффективными, неактуальными и не конвертируемыми в успешность, как было сказано в одном родительском чате). По мановению волшебной палочки (о нет, это был топор) из надоедливой училки она превратилась в трофейную жену. Родительские комитеты бились за право получить именно ее классное руководство. Биться, впрочем, пришлось с ней же: Софья выслушивала все просьбы и вежливо отказывалась, не принимая подношения, среди которых порой мелькали и хрустяще-белые конверты.

Директриса Елена Георгиевна, отмеченная профессиональным клеймом «как-бы-чего-не-вышло», страшилась родительского недовольства. Что ни говори, а в школе оказался человек, замаравший руки — пусть даже в крови преступника. Елена Георгиевна с метрономом в руках наблюдала за тем, в каком именно положении зафиксируется маятник учительской славы. Только убедившись в незыблемости образа новообретенной героини, Елена Георгиевна чуть смелее расправила плечи, а затем и вовсе вдруг обнаружила крыло, под которое оказалось так кстати взять доселе неприметную русичку. В память о погибших провели концерт, лицом которого стала новая звезда — причем буквально лицом: огромное и не самое удачное фото Софьи торчало весь вечер на экране проектора. Председательница родительского комитета торжественно вручила ей грамоту, завуч выступил с речью, в которой сравнивал учительницу чуть ли не с Янушем Корчаком, а директриса, смело глядя в камеру, заявила, что именно школа взрастила такого выдающегося педагога и разве что не признала в Софье украденную из роддома дочь.

Кусочки трансляции концерта оказались в новостях, так что школа смогла-таки урвать свою минуту славы. Выучиваясь читать, слышать о себе в третьем лице, Софья все больше теряла ощущение реальности — как происходящего, так и самой себя. Схожее чувство одолевало ее лишь однажды, когда во время затянувшегося карантина она месяцами таращилась в веб-камеру, видя то и дело зависающую картинку с собой же. Та женщина, которая смотрела на нее с экрана, даже не была на нее похожа. То, что о ней говорили, и близко не соответствовало той истине, которую знала о себе Софья. В один момент, чтобы сохранить хоть что-то свое, она попросту подменила обесценившееся за бесконечным повторением слово «героиня» на «персонаж». Так и получилось наконец посмотреть на себя откуда-то со стороны, через призму экранов, чуть равнодушно, чуть оценивающе, чуть предвзято, как смотрят отшумевший сериал — может, и с историей, но уже настолько замыленный тысячей, сотней тысяч постов, что даже интерес к нему кажется совершенной безвкусицей. Что-что, а безвкусицу Софья не терпела (даже «ребята» в ее голове кривились от очередного упоминания геройства). Потому она сочла сериал «Соня в царстве дива» одним из тех, чья популярность угаснет при появлении нового инфоповода.

А пока что картинкой на постере этого сериала, его маскотом оставалась девочка. Девочка носила розовый рюкзачок со Смешариками, варежки, шапку со смешным помпоном, пепельные кудри, голубые глаза, молочные зубы не в полном комплекте и такое правильное имя Настенька — все как и положено для картинки, которая должна вызывать зрительскую эмпатию. И Софья понимала, что только эта девочка, которой там не должно было быть, которую она даже толком не помнит, только она и смогла стать ее спасательным кругом. Иначе из школы ее сразу бы уволили под благовидным предлогом — как нестабильную, как убийцу. Так что в социальном смысле девочка спасла Софью в той же степени, что и Софья ее в реальности.

Если кого-то и донимали языческие свистопляски вокруг Софьи больше самой Софьи, то учительницу Нину Николаевну, привыкшую к тому, что все внимание было положено ей как главному проводнику доброго и вечного на уроках религиоведения.

За доброе и вечное, как и за уроки религиоведения, впрочем, Нина Николаевна была готова палить костры из неугодных людей и книг. Вышло так: когда новая учительница только пришла в школу, именно Софье не повезло оказаться в пределах видимости директрисы, так что ей и было велено провести экскурсию для коллеги. За полчаса прогулки с непомерно высокой, мужепободно-бесполой, замотанной в черное фигурой Софья уловила опасный фанатический блеск в ее глазах и сохранности ради решила держаться поодаль, что коренным образом разошлось с решением самой Нины Николаевны, которая вдруг обнаружила в Софье объект духовной опеки. В столовой она усаживалась рядом с Софьей и комментировала каждое блюдо на предмет полезности и уместности в постный день. В учительской она подсовывала Софье книги религиозного содержания, с особым рвением предлагая брошюры известного своей радикальностью богослова. В классе она заявлялась к Софье на уроки литературы и комментировала материал и ответы, а затем дожидалась ее после занятий и непреклонно-авторитетным тоном отчитывала за непристойность обсуждаемых вопросов и слишком уж вольную атмосферу. Однажды во время контрольной на уроке у Софьи она подошла на третий ряд к Мише Хвостову и сцапала у него с парты шоколадный батончик. Тогда Софья не сдержалась и рявкнула, что если Нина Николаевна лично не собирается откачивать ребенка от диабетической комы, то шла бы она уже… в учительскую. Такие склоки были делом житейским (уж сколько раз Софье доставалось от классных руководителей, которые не церемонились и во время занятий), но только не для Нины Николаевны — ее посмели оскорбить на глазах у детей! Тотчас она явилась к директрисе с жалобами на хамство и унижение, изрядно подправив картину событий. Елена Георгиевна, пусть и не поняв, что же учительница религиоведения позабыла на уроке русского языка, на всякий случай сделала Софье пространное внушение, но, поддавшись женско-заговорщицкому порыву, не слишком аккуратно намекнула на жалобщицу. Сама Елена Георгиевна, признаться, искренне побаивалась грозной учительницы, втайне полагая, что той не хватает многих христианских добродетелей, о которых она столь громко рассуждает. После этого Софья с Ниной Николаевной перестала даже здороваться, а та в ее присутствии начинала рассуждать о потерянности молодого поколения, ненадежных учительских руках и сомнительной пользе приезжих. Софья все так же молчала, в склоки не вступала, так что с тем же успехом Нина Николаевна могла задирать стенгазету. Однако, когда сквозь поблекшую бумагу вдруг проступил святой образ заступницы, учительская обида приняла характер оскорбленных чувств, а уж в умении оскорбляться равных Нине Николаевне не было. Все же щедро рассыпаемое по учительской недовольство не получало нужной поддержки: если кому-то и кололо глаза возвышение Софьи, Нина Николаевна, неуклонно терроризировавшая весь преподавательский состав, вызывала еще меньше симпатии. Стоило ей войти, и оживленные разговоры — о семье, досуге, отпуске, ремонте и детях — затухали, поскольку для нее каждое предложение было поводом пожурить, осудить или даже проклясть.

Многие все еще добрым словом поминали прошлую учительницу, которая работала у них с тех пор, как в программу ввели основы религиоведения, — матушку Марью, мягкую благодушную женщину, которая пришла к ним еще Марьей Сергеевной, а матушкой стала через пару лет. Муж ее, бывший одноклассник, а ныне отец Алексий, высокий, говорливый, с озорным мальчишеским лицом, то и дело озарявшимся «а я вот как раз читал, что…», заезжал за Марьей после работы, и заслужил любовь женского коллектива школы от вахтерш до завучей. Алексий вел рубрику для известного просветительского портала, который основал его однокурсник, так что часто в школе его приглашали читать тематические лекции. На обществознании он рассказывал о работе с детьми из приютов и неблагополучных семей, на МХК — об обратной перспективе в иконописи, на истории — о старообрядческих поселениях за рубежом, на литературе о влиянии житийного жанра. Их с Марьей любить было легко и приятно: не столько «матушка» и «батюшка», сколько друзья детям и взрослым. Пять лет работы и два декрета спустя Марья все же уволилась: они с мужем брали под опеку брата и сестру из детского дома. Надо было переезжать за город и строить дом, чтобы места хватало на всех. Марье пришлось выбирать между детьми школьными и детьми своими. Марья выбрала. Спустя неделю ее осиротевший класс (первое и последнее классное руководство, увы) полным составом наведался в гости, забившись в будто бы уменьшающуюся в размерах квартиру, и без того тесноватую для теперь уже многодетной семьи.

Шестиклассница Оля Миронова сидела у старой детской кроватки, выкручивая брусья, и давилась слезами: мерзкие чужие дети, зачем они Марье, у нее же есть они, она, да как она может менять ее на каких-то непонятных, детдомовских, вшивых, точно же, с ними что-то не так — зачем они, такие гадкие, Марье, пусть с ними что-то случится, пусть они уйдут, пропадут, сгинут, пусть что угодно, только не забирают у нее Марью.

Тем пуще оказалась ненависть к преемнице — и Оля не потрудилась это скрывать. Классное руководство пытались всучить Софье — она отбилась, выставив перед собой щитом журнал с переработками. Преподавать религиоведение позвали бывшего завуча православной гимназии Нину Николаевну, не удосужившись узнать, отчего она из завучей оказалась готова идти в учительницы. Ей же предложили 6 «Б». Дети почти сразу прозвали новенькую «матушкой Николаей», а затем, сами не заметив, кличку подхватили и учителя.

Она знала эту кличку.

И она ей нравилась.

В начале классного руководства 6 «Б» был темен и бесстыж и как ветер носился по коридорам.

И сказала матушка Николая: это нехорошо.

И сказала она: да будет дисциплина.

И увидела она, что дисциплина хороша, и оглядела класс снова.

И сказала она: это нехорошо.

И сказала она: да будет форма.

И увидела она, что девочки в брюках и сказала: это нехорошо.

И сказала она: да будут девочки в юбках.

И увидела мальчиков в брюках и девочек в юбках и сказала: это хорошо.

И увидела она девочку в джинсах и спросила: что это ты сделала, Ева?

А Ева сказала: — Я Оля.

И сказала матушка Николая: так умножу скорбь твою, Оля.

И сказала Оля: а вы попробуйте.

Урок религиоведения

(запись на телефон)

Присутствуют:

Ильинская Нина Николаевна, классная руководительница, учительница основ религиоведения.

Миронова Ольга, ученица 6 «Б» класса.

Горностаев Василий, ученик 6 «Б» класса.

6 «Б» класс.

Нина Николаевна молча входит в кабинет, взмахивает рукой, и дети тотчас вытягиваются по струнке. Взгляд матушки пробегает по классу, останавливается рядом с камерой. Усмехается. Нина Николаевна садится за стол, причмокивает и жестом позволяет детям сесть. Щелкает пультом. На экране высвечивается тема урока: «Ветви христианства». Нина Николаевна открывает слайд презентации, заполненный мелкими строчками.

Нина Николаевна. Та-а-ак. Ну-ка, Горностаев, давай-ка вслух.

Вася. Если какая-то ветвь от… отломится от дерева, то, потеряв связь с жизненными соками, неизбежно начнет засыхать, растеряет свои листья, станет хрупкой и легко сломается при первом же нати́ске.

Класс смеется и шепотом передразнивает.

Нина Николаевна. На́тиске, Горностаев. Давай дальше.

Вася. То же самое видно и в жизни всех сообществ, отделившихся от Православной церкви. Как от… отломившаяся ветвь не может удержать на себе листьев, так и те, кто отделяется от подли́нного…

Класс смеется.

Нина Николаевна. По́длинного.

Вася. …подлинного церковного единства, не могут больше сохранять уже и свое внутреннее единство…

Пока Вася читает, Нина Николаевна покачивает головой. Вдруг раздается громкое фырканье. Нина Николаевна резко поворачивается и смотрит прямо в камеру.

Нина Николаевна (раздраженно). Тебе что-то опять не нравится, Миронова?

Оля. Цитата.

Нина Николаевна. А твое мнение здесь кому-то важно?

Оля. А вам не важно? Вы же нас учите.

Нина Николаевна. Ты меня учить еще будешь, как учить?

Оля. Могу.

Нина Николаевна. К доске!

Камера чуть трясется, но остается на месте. Перед доской оказывается Оля.

Нина Николаевна. С чем же ты тут не согласна, Миронова? Хотя, по правде сказать, нам не очень-то интересно. Да, ребята?

Раздается робкий гул.

Оля. А вот раньше нам рассказывали об истории, а не просто наговаривали, почему другие ветви неправильные. Мы сами выбираем, во что верить, вообще-то.

Нина Николаевна. Вы сюда не думать пришли, а учиться. По-твоему, ты сама в этом разберешься?

Оля. Конечно.

Нина Николаевна. Горностаев, вот смотри, я говорю: «Казнить нельзя помиловать». Что я имею в виду?

Вася. А где запятая?

Нина Николаевна. Без запятой. Что я имею в виду?

Вася. Ну это… Непонятно.

Нина Николаевна. Почему?

Вася пожимает плечами.

Нина Николаевна. Ты не можешь определить, что я имею в виду, по одной этой фразе, да? Без пояснений, правильно? Ребята, понятно?

Класс. Да.

Оля. Нет.

Нина Николаевна. Все еще непонятно?

Оля. Библию каждый может понимать как хочет. Меня так учили.

Нина Николаевна. А ты у нас, значит, такая умная, чтобы Библию понимать?

Оля. Библия — это то, как ее толкуют. Евангелие — это четыре разные истории. Похожие, но разные, это же все пересказы. Мы бы с вами по-разному рассказывали одно и то же. Нельзя честно пересказать, если ты участвовал.

Нина Николаевна. У событий есть свидетели. Ты можешь говорить одно, я другое, но правда все равно одна.

Оля. И знаете ее только вы?

Нина Николаевна. Уж лучше тебя. (Поворачивается к классу.) Кто объяснит Оленьке, в чем она ошибается и почему она не может сама заниматься толкованием? У Оли есть авторитет, чтобы таким заниматься?

Класс. Нет.

Оля. Значит, когда я вырасту и стану профессором, я смогу толковать? Как авторитет? Как вы? Лучше вас?

Нина Николаевна. Смотрите-ка, ребята, как Оля хочет быть лучше остальных. Лучше вас.

Оля. Я не…

Нина Николаевна. Оля собирается профессорствовать. В кислых щах, наверное.

Класс робко смеется.

Нина Николаевна. Видишь, Оленька, ребята знают, что с твоими способностями по тебе свободная касса плачет! Бери, Миронова, свою тройку и садись. Опять ты ничего не поняла. Я, впрочем, и не удивляюсь.

Нина Николаевна отмахивается, но Оля остается на месте.

Оля. За что тройка? Вы сами знаете, я хорошо учусь. За что вы мне снижаете все время? За то, что я в джинсах? Или за то, что я думаю не так, как вы?

Нина Николаевна. Как мы, значит.

Оля. Я имела в виду…

Нина Николаевна. Идут основы православной культуры, идет пост, а она так себя ведет! Нехристь!

Оля. Почему вы обзываетесь? Вы как учитель должны меня уважать!

Нина Николаевна. Мама тебя твоя должна воспитывать, Миронова. Ты никого не уважаешь. Ни меня, ни свой класс, ни свою школу. Ни страну свою, в конце концов.

Оля. Вот Марья…

Нина Николаевна. Марья, Марья, Марья! Ребята, видите, в чем дело, оказывается. Оля хочет индивидуальное обучение. То ли потому что туповата и не поспевает за вами — что похоже на правду. То ли — как она сама думает — потому что вы все нетребовательное тупое стадо, а она ваш пастырь, который прямиком в геенну сведет. Это гордыня, Миронова. Она и тебя, и других погубит.

Класс неодобрительно гудит.

Нина Николаевна. Видишь, ты нас всех обидела. Так что нужно извиниться.

Оля. За что это мне извиняться?

Нина Николаевна. Всех этих людей ты назвала дебилами. Одна ты у нас умная, значит?

Оля. Вы врете, врете, все врете!

Нина Николаевна. Ребята, я что, обманываю?

Класс. Нет.

Нина Николаевна. Ты еще расплачься.

Оля (сдавленно). Почему вы меня все время унижаете?

Нина Николаевна. Началось. Сама напала и сама в слезы. Смотрите, ребята, мученица! Святая! Унизили ее! Извинись да садись.

Класс гудит. Слышится «да извинись ты уже, да и все», «Оль, давай уже», «Ну хватит».

Оля. Обойдетесь!

Нина Николаевна. Я прощаю сразу, а вот класссвой ты обидела. Извинись.

Выкрики «Давай!» становятся громче.

Оля. А то что?

Класс. Перестань, перестань, перестань уже.

Вася. Оль, серьезно уже, достала!

Нина Николаевна. Вот, Вася правильно говорит. Достала же, да, ребята? Горностаев, поди сюда! Вставай на колени, Миронова. Вставай! А ты держи ее за плечи! Держи, я сказала! Жену как держать будешь? Вот так и стой до конца урока.

Натужно красный Вася стоит позади Оли и держит руки у нее на плечах. Оля прижимает ладони к лицу.

Нина Николаевна торжествует.

Нина Николаевна возвращается к презентации. Время от времени посматривает в угол, где стоят ребята.

Класс молчит.

* * *

Он хмыкает и качает головой:

— И к чему эта история?

— Вы же сами просили с начала.

— Давайте уже о нем. Откуда вы его знаете? Как вообще познакомились?

— Из-за этого и познакомились. На собрании.

Он пожевал губами.

— Боюсь спрашивать, на каком еще собрании?

— Родительском, каком еще. Это же школа, — она только разводит руками.

Тут ей вспоминается собрание, другое собрание, и внутри все обрывается. Нет, не расклеиваться, еще слишком рано.

— Да, да, родительском, простите. Не думал, что отцы туда ходят.

— А вы ходите?

— А я не отец.

Она прячет усмешку. Неудивительно, ему много с кем приходится общаться, излучая мнимую доверительность, так что и не упомнить, кому что наговорил. Выходит, и ей будет куда проще.

Поймав его вопросительный взгляд, она спешно продолжает:

— Он тоже не ходил. Это был особый случай, тогда даже бабушки заявились. Все из-за скандала.

— Из-за записи на уроке?

— Да.

— И он там был как отец?..

— Мальчика.

прошу, экран, пусти меня

Того самого мальчика, который пол-урока держал девочку на коленях посреди класса. Неповоротливого, медлительного и такого безобидно-безотказного Васи Горностаева.

Васю можно было выпихнуть отвечать первым, Васю можно было попросить пронести в школу сигареты, у Васи можно было занять денег и забыть об этом. Васю можно было использовать. В пятом классе его пытались за это дразнить, но за лето Вася вырос и расширился в плечах куда быстрее одноклассников, так что одним неловким движением мог зашибить сразу парочку шутников. Поддевать его исподтишка было скучно, вот насмешки и заглохли. О Васе благополучно забыли.

До того как история с Олей дошла до кульминации — из-за Васи в том числе.

Директриса содрогнулась, а ученики возликовали: очередное громкое дело в их школе! Можно было пересказывать, как все было на самом деле, попутно теряя суть этого самого дела, щедро сдабривая домыслами, восхваляя Миронову, высмеивая Горностаева, передразнивая училку.

Наконец-то было кому их услышать.

Соцсети пестрели свидетельствами очевидцев и мимо проходящих. Скриншот с Васей и Олей всплывал повсюду. Васина ранняя возмужалость сыграла против него же: здоровый парень, удерживающий на коленях хрупкую девочку, провоцировал самые дикие версии. Где-то ему накинули пару-тройку лет, где-то окрестили сыном матушки Николаи, где-то проставили спектр диагнозов, а где-то и вовсе записали в педофилы.

В аккаунты Васи незамедлительно пришли диванные рыцари и принялись отстаивать честь девы, не стесняя себя каким бы то ни было кодексом. Вася отключил комментарии и закрыл сообщения. Его вещи в раздевалке то и дело сбрасывали на пол и остервенело затаптывали. Вася носил одежду с собой. В столовой места внезапно оказывались заняты. Вася покупал пирожок и шел есть в коридор.

Вася все понимал и надеялся перетерпеть: он помнил, как после урока в пятом классе его задержала Софья Львовна и сказала что-то про испуганного зайца, который становится львом, и про то, что надо представлять, как будто они все за стеклом и орут себе же в зеркало — это все про них, а не про него.

Но и зеркало бьется от удара.

Однажды в обед Вася спускался по лестнице, и его толкнули. Он пролетел до самого низу и расшиб нос, но никто не помог. Ребята кучковались вокруг и смеялись. Кто-то все же протянул руку. Когда Вася потянулся, рука исчезла и тут же показался средний палец. Смех, поток брани, снова смех. Кто-то вытащил телефон и начал снимать.

— Ну давай-давай, поплачь!

Горностаеву было двенадцать лет, и он твердо знал от отца, что мальчики не плачут. Встал, зажал нос, сделал шаг вперед и тут же получил сильный толчок в спину. Такой же, как в прошлый раз. Он резко обернулся и стиснул кулак, когда увидел сбоку Олю. Вася отшатнулся. Повернулся. Побежал. Остальные, казалось, только этого и ждали. С улюлюканьем его загнали в женский туалет и заперли.

Мальчики не плачут.

У Васи был с собой телефон, но жаловаться он не посмел.

Мальчики не плачут.

Туалет на третьем этаже, ну и что, ну и неважно, только бы выбраться, избавиться от этого смеха, этой школы, этих комментариев, этой матушки Николаи, Оли, папы, который учил не скулить и не жалеть себя, мамы, которая ничего не видит, потому что не хочет видеть, от них всех вообще, которые только и могут, что смеяться и показывать «фак», а так и будет всегда, сейчас и потом тоже, и ему это не забудут, не простят, никогда-никогда, а зачем тогда все это, раз он никому не нужен и никто за него не вступится, ведь он все равно что обгадился посреди всего класса?

Мальчики не плачут.

Вася дернул на себя ручку окна. Гул снаружи притих.

— Так, вы чего это здесь? — послышался голос завуча.

Вася открыл окно.

— А ну разошлись! Разошлись, я сказала!

— Ирина Семеновна, это мужской туалет!

Вася встал на подоконник.

— Да что вы делаете, черти! Дайте пройти! Опять курите, дрянь свою притащили, да?!

— Ну Ирина Семеновна!

— Пшли вон! Кого вы там сторожите! Всех родителей вызову! Куда побежали?! — Дверь открылась. — А ты что творишь?!

Вася поскользнулся.

К счастью, долетел только до козырька.

СТЕНОГРАММА

собрания от 9.12.2023

Ковтун Елена Георгиевна, директор (далее Е. Г.)

Мироновы И. К. и С. Р., родители ученицы 6 «Б» класса О. Мироновой

Горностаев А. И., родитель ученика 6 «Б» класса В. Горностаева

Колесникова А. Н., председатель родительского комитета (далее РК1)

Прокшин П. Р., зампредседателя родительского комитета (далее РК2)

Ткачева А. А., член родительского комитета (далее РК3)

Велемирова В. Р., бабушка ученика 6 «А» класса (далее Б.)

Покровская С. Л., учительница русского языка и литературы (далее С. Л.)

Горбатенко О. П., учитель физкультуры и ОБЖ. (далее О. П.)

Педсостав: присутствуют 15/20, кворум собран.

РК1. Комиссий на вас нет!

РК2. Устроили здесь!

РК3. Тоже еще, нашли кого виноватить!

Миронов. Как вам вообще пришло в голову подпустить к ребенку больную бабу?

РК3. Ага, ага, а то дети ангелы! Сами вон! Мальчика изводили… И вообще, чего это ваша дочь не слушается?!

Миронов. Моя дочь и не должна слушаться! Она здесь не для того, чтобы слушать старых баб, а чтобы получить образовательные услуги, за которые мы, между прочим, нехило так платим! Обязательный благотворительный взнос каждый год заносим в эту шарагу! И за что, спрашивается? Чтоб мне здесь ребенка калечили психологически?! Терапевта сами нам оплатите?

Е. Г. Я все понимаю, но, пожалуйста, давайте будем выбирать выражения. Нас же записывают!

Миронов. Вот и хорошо, что записывают! Я эту запись в прокуратуру и отнесу! Вместе с предыдущей, с урока!

РК3. Не надо никуда ничего нести! Рейтинг попортите! Тут квартиры на полтора миллиона дороже из-за одной этой школы, между прочим!

Миронова. Вы совсем, что ли? Вам квартира дороже ребенка?

РК3. Знаете, кто-то и один зарабатывает, на взнос школьный в том числе! Не всем здесь такие сумочки, как вам от мужа, достаются.

Миронова. Я и сама способна заработать себе на сумку!

РК3. В «Садоводе», значит, купила…

Миронова. Подарить вам ее, что ли?!

РК3. Мне подделок не надо, спасибо.

Е. Г. Пожалуйста, ну давайте же не будем все вместе кричать. Ирада Константиновна, сумочка у вас замечательная, очень модная, не надо ничего вытряхивать, пожалуйста… Да, бирка прекрасная, и так было понятно, что настоящая, вы только не забудьте вещи собрать, пожалуйста…

Б. А я не понимаю, в чем это Нина Николаевна виновата? Такая достойная женщина, заслуженная, старательная, благим делом занята! Девка провокаторша, сразу видно! Научилась в интернетах своих. У нее же цель была довести человека и в интернетах этих прославиться! Вот Маша бы так никогда не сделала…

Миронов. Вот и зря! Сейчас ваша Маша не жалуется, а потом выяснится, что ее физрук домогался!

Б. Да чтоб у тебя язык отсох!

О. П. Вы совсем ку-ку, что ли? У меня у самого дочь! За такое и огрести можно!

Е. Г. Ну Олег Петрович, ну хоть вы!

О. П. Елена Георгиевна, а че он?

Миронов. Знаете, а я не удивлен. Если у вас религию так ведут, то физкультурник здесь должен битами детей лупить. Странно, что пока без эксцессов вышло.

Е. Г. Ну зачем же вы так, ну что вы…

О. П. Я никого не бью! Меня любят дети! Мы на соревнованиях все места занимаем вообще-то! Первые по округу! У меня и диплом есть!

Б. Вот я и говорю, Маша любит Нину Николаевну. Все дети довольны, ни у кого проблем не было, одной только Мироновой что-то надо, ну теперь понятно почему, с такими-то родителями.

Миронова. Это вы на что намекаете? Если б не моя дочь, то мы б и не знали, что здесь работает садистка и фанатичка!

Б. Сама вы фанатичка! Истеричка! Верно Нина Николаевна говорила: дочка вся в вас!

РК2. А вам, я погляжу, такие методы воспитания по душе? По «Домострою», небось, живете? Детей каждый вечер на горохе стоять заставляли и «Отче наш» начитывать? Хотя нет, вы-то своих в пионеры отдавали, а вот с внуками уже другую схему отрабатываете… Знаю я таких!

Б. Девчонке уж точно не помешало бы помолиться. Грех-то какой мальчика загубить!

Горностаев. Никто его не загубил. Вася идет на поправку.

Миронова. О, глядите-ка, кто явился! Соизволил-таки! Мы уж вас и не ждали.

Е. Г. Здравствуйте! Как Васенька, мальчик наш, мы тут все испереживались, сказать по правде, в гости уже собирались к нему…

Горностаев. Вот только суньтесь. Я не собираюсь подавать в суд. Ни на вас, Елена Георгиевна, ни на школу, ни на класс, ни на эту юродивую. Она-то побоялась прийти, да? С детьми только смелая. Но вы дадите ей черную метку. Вы хотя бы интересовались, за что ее из прошлой школы турнули? А я узнал. Передайте ей: выяснится, что полезла к детям, все узнают всё. Найду и посажу.

РК3. За что же вы ее сажать собрались-то?

Горностаев. За доведение до самоубийства, если хотите.

Е. Г. Ну что вы, что вы такие слова говорите! Нас же записывают!

Б. А может, вы еще и девчонку за это посадите? И ребят? Они-то больше виноваты. Из-за таких, как вы, у нас в стране сплошная разруха! Своими руками выкапываете главную яму из-под ног!

Миронова. Бабуля, вы на маразм давно проверялись?!

Б. Какая я тебе бабуля?! Никакого уважения к старшим, посмотрите, что творится! Вот поэтому дочка и такая!

Горностаев. Девочка не виновата. Она защищалась и не знала, как все пойдет. Ей очень жаль, я знаю.

Миронова. Это откуда это?

Горностаев. Вася говорил. Оля писала ему, просила разрешения прийти.

Миронов. Что?! Когда это? С какой вообще стати?

Горностаев. С той, что у вашей дочери совесть есть.

Миронова. В отличие от вашего сына уж да.

Миронов. Ирада, ну не надо, у человека беда…

Миронова. А у нас не беда!? Не беда, я спрашиваю? Дочку травили, учительница травила, класс травил! Ее на коленях держали, а она еще будет в больницу бегать к этому (неценз.)!

Миронов. Ира!

Е. Г. Нас же записывают!!!

Горностаев. Я понимаю, что вы расстроены. И вы мать. Поэтому будем считать, что я этого не слышал.

Миронова. Ах ты ж, посмотрите, он нас прощает! А мы не прощаем! Не будет вашему сына покоя, не будет!

Горностаев. Слышь, утихомирь уже свою жену.

Миронов. Слышь! Ты это мне указывать будешь?!

С. Л. Простите. Можно мне сказать?

Е. Г. Конечно-конечно, давайте уже все послушаем Софью Львовну. Может, она нам чего полезного скажет? Да, Софья Львовна?!

С. Л. Спасибо. Дело в том, что Софья Львовна вот уже час все это слушает, а конструктива не слышит.

РК1. А кто в этом виноват, по-вашему?

С. Л. Мы.

Е. Г. Софья Львовна хочет сказать, что…

С. Л. И вы. И никто. Больше всех Нина Николаевна. Но вся эта история стала лакмусовой бумагой, потому что упущения были и без того.

Е. Г. Софья Львовна имеет в виду, что…

С. Л. Тревогу надо было бить раньше, когда она принялась продавливать форму, я согласна. Но я не понимаю, почему дети сразу все не рассказали? Почему Оля взялась воевать в одиночку? Почему она не пожаловалась ни завучам, ни вам?

Миронова. Вы на что это намекаете?

С. Л. Потому что есть место, где собрать поддержку намного проще. Где не замолчать, не замять, не утаить. Вот туда они и идут со своими гранатами. Там выдергивают чеку. А что делаем мы? Смотрим на взрыв и ссоримся? И просто ждем, когда рванет в следующий раз?

Е. Г. Софья Львовна у нас литературу ведет, вот и любит образно выражаться, да? Нас записывают, помните, да? Давайте без…

Миронов. Дайте ей уже сказать.

С. Л. Проблема в том, что мы с вами по разные стороны баррикад. И хуже всего, что дети за это время успели отстроить свои собственные баррикады, а мы этого не заметили.

Горностаев. Так где конструктив?

С. Л. Там, где и везде.

Е. Г. Софья Львовна, нас же записывают! Давайте без каламбуров!

С. Л. Я хотела сказать, что у нас на школу один психолог, который приходит раз в неделю, чтобы бумажки заполнить. А нужен он каждый день. И не только ученикам, но и нам с родителями для совместных консультаций. Может быть, взять хотя бы онлайн-сессии? Все спорные вопросы должны обсуждаться в присутствии психолога. Вот, например, сегодня мы бы не стали так бесполезно тратить вечер, будь здесь специалист. Если мы, взрослые, не разговариваем друг с другом, а только орем, простите, то чего ждать от детей? Школа обвиняет родителей, родители — школу, а дети сами по себе и воюют тоже сами по себе. А где война, там и жертвы. У нас их оказалось две. И Ольга, и Василий. И сейчас друг другу помогают только они.

Горностаев. Согласен. Еще кое-что. Софья Львовна, верно? Я хочу, чтобы классное руководство взяли на себя вы. Вам ведь его уже предлагали.

Е. Г. Мы же не можем принудить Софью Львовну, тем более зная ее ситуацию…

С. Л. Хорошо.

Е. Г. Вот и славненько! Проголосуем? Что ж, тогда Софья Львовна назначается новым классным руководителем 6 «Б». Внесите это в протокол. Думаю, на этом запись можно окончить.

* * *

Уже совсем поздним вечером после собрания она вышла из школы. Поежилась от холодного ветра, чертыхнулась: трамвая не видно, в такое время и без того ходят редко, а в такую погоду еще и непредсказуемо. Отмахиваясь от снега, уткнулась в телефон: ждать двадцать минут. Такси? «Высокий спрос»: молния напротив тарифа грозила пробить дыру в ее бюджете. Внезапно сбоку от нее раздался автомобильный гудок. Вздрогнула, обернулась — за рулем внедорожника отец Васи.

— Садитесь, я вас подвезу.

— Не стоит, я дождусь трамвая… — Она махнула рукой в сторону рельсов.

Он покачал головой:

— Там машину занесло на рельсах, все встало.

Утром к первому уроку, поздно, холодно и очень устало, поэтому она и согласилась. Во время сегодняшней вакханалии он один вел себя по-человечески, хотя как никто имел право закатывать сцены.

В окне директорского кабинета мелькнул свет — наверняка от телефона. Во время собрания ей было жаль Елену Георгиевну, которая металась от одного родителя к другому, приговаривая бесконечное «нас же записывают». Сейчас она наверняка распустила тугую косу, которая стягивает в ней все живое, достала коньяк, который прячет на верхней полке шкафа за статуэткой пеликана и, спрятавшись от камер, пьет его из обычной чайной кружки у окна, не включая свет. Как и положено одинокому человеку, Софья развлекала себя сама, изобретая истории о знакомых людях, — в ее картине Елена Георгиевна была той самой не очень-то сильной женщиной, что плачет у окна.

А кто же он? По виду любитель походов, сплавов на байдарках и песен у костра под гитару. Свитер недостаточно плотной вязки чуть сильнее нужного облеплял не тучное, но крупное коренастое тело. Наверняка старый, оставшийся от более тощих лет. Или же подарок женщины, которая пыталась придать спутнику утонченный вид, а получила обратный эффект. Нависающий лоб, мясистый нос, едва заметные узкие губы — лицо из тех, что скорее из вежливости называют «волевыми». В темно-русых волосах видна проседь, густую бороду давно надо бы подровнять — хотя трудно его упрекать в такое время в неаккуратности. А Вася похож на отца, поняла она. На месте и неловкость — только уже не подростковая, а взрослая, как будто он не знал, как именно расположить свое большое тело в пространстве. Хотя в такой ситуации кому-нибудь было бы ловко и уклюже?

Молчание становилось все более душным, превращаясь в откровенную нелюбезность. Она откашлялась и пробормотала:

— Вася надолго останется в больнице?

— Неделю-две.

— Вы говорили с ним о возвращении в школу? После каникул уже, видимо?

— Нет, не говорил.

— А если он не захочет?

— Я пойму. Но доучится здесь. Хотя бы этот год. Учебный.

Отрывочные резкие предложения звучали не очень-то вежливо, но Софья не могла не отметить приятный, будто поставленный голос. Из тех, что хочется слушать.

— А вы не думали о переводе в другую школу?

— А вы не слишком быстро сливаетесь?

— Я не поэтому, — она поморщилась от неожиданного упрека.

— Точно? Вам же предлагали руководство раньше.

— Было дело.

— Если б взяли, то все было бы иначе.

— Едва ли. Я не религиовед.

— Было бы, к кому прийти пожаловаться на, прости господи, религиоведа.

Софья сжала кулак.

— Нам явно не хватает еще одного пассажира.

— Кого-то забыли?

— Да. Психолога. Если вы решили меня подвезти, чтобы пристыдить…

— Простите, вы правы. Мне и правда не помешал бы сейчас психолог.

— Как и всем нам. — Софья кивнула, отметив, как легко он признал свою грубость.

— Так вот, Вася. Если его перевести и сделать вид, что ничего не случилось, то проблема не решится. Будет замалчиваться, потом полыхнет. Такое всегда дает о себе знать. Тем более он, как и Оля, какое-то время в любой школе будет звездой. Вам ли не знать.

— Пожалуй.

— Пожалуй. Только вот в вашей роли у нас Ольга. А Вася мальчик для битья.

Замутило, в руку будто стрельнуло.

Слишком мало времени прошло, как же он не понимает?

Покажите, как вы его ударили.

Выходит, у вас была возможность замахнуться?

Вы же говорили, что били не глядя, почему ударов так мало?

У вас был опыт обращения с оружием?

Вы знали, куда бить?

Это ОНИ вам показывали, куда бить?

— Остановите машину, пожалуйста.

— Что?

— Метро. Остановите машину.

— Я могу довезти вас до дома.

— Не стоит. Ваша жена, должно быть, уже беспокоится.

— Она в больнице с Васей. И она бы не стала беспокоиться. Мы в разводе. — Он сделал паузу и подчеркнул, повернувшись к ней: — Официальном.

— И тем не менее…

— Софья…

— Львовна, — привычно продолжила она.

— Софья, я так и не представился. Андрей.

Спустя годы учительства ее имя, брошенное без отчества, казалось голым. Он протянул ей руку, она машинально подала свою в ответ. Вечно озябшим пальцам было неожиданно приятно оказаться в теплой мужской ладони. Вот только быстро отпускать он не собирался.

— Софья, позвольте вас подвезти.

Она все еще качала головой, но не так уверенно. А он говорил, поглаживая ее ладонь:

— Простите, если вдруг задел. Но ваша история задела меня, так уж вышло. Честно говоря, я вообще думал не приходить сегодня. Знал, что будет бестолковый ор. Думал отдельно поговорить с вашей директрисой. А Инна сказала, что явится педсостав. Вот я и захотел на вас взглянуть. Посмотреть, какая вы вживую. Наверняка неловко такое слышать, я понимаю. Но о вас теперь многие знают. И не всегда то, что вы бы сами о себе рассказали. Я поэтому и попросил вас взяться. Вы должны понять моего сына. Никому не было до него дела, пока он не ославился. Никто ничего не знал. Даже я. Я узнал о проблемах сына не от него и даже не от его матери, а вот так. Это пакостное чувство. У вас же нет детей, верно?

— Зачем вы спрашиваете? Об этом вы наверняка тоже знаете.

Несправедливо обвинять его в своей неудавшейся личной жизни, но…

Понимающие рыбьи глаза смотрят в упор. Я знаю, поверьте.

Одинокие женщины за тридцать часто становятся жертвами подобных преступников.

Они осыпают вас комплиментами, обещают боготворить, а вы и рады верить.

Но взамен они всегда просят помочь в каком-нибудь деле ради всеобщего блага.

У вас было то же самое?

Как они на вас вышли?

Она выдернула руку, та горела.

Даже после работы она под надзором, колпаком, прицелом, следствием, судом (отметьте предложение с рядом сочинительных членов предложения) — не официальным, так общественным. Человек снимаемый, человек прослушиваемый, человек надзираемый — остается ли человеком или превращается в муху в стакане? «Ребята» кивали, с восхищением отмечая глубину ее рассуждений.

Андрей же смотрел с сочувствием, что вывело ее из себя. Да кто он такой, чтобы ее жалеть?

— Тридцать два года, образование высшее гуманитарное, характер нордический, группа крови вторая, резус положительный, приезжая, привита от кори, оспы и чумы, нет жилплощади, мужа, детей, вредных привычек, любовника, кошки и аллергии тоже нет. Только на неуместные вопросы, разве что. — Гнев в ее голосе все набирал силу.

Он улыбнулся:

— Тридцать восемь, образование техническое, группа крови третья отрицательная, местный, одна бывшая жена, один настоящий сын, одна квартира, машина, дача и вредная привычка, ноль кошек и любовниц. Что думаете?

— Я думаю, что вы умеете составлять анкеты для сайта знакомств. Удачи вам в этом непростом занятии.

— Знаете, Софья, а я сомневаюсь насчет нордического характера.

— Сомневайтесь сколько угодно. Прощайте, Антон.

Он усмехнулся:

— А вот это вы нарочно.

Софья выскочила из машины и поторопилась к метро, пряча горевшее лицо в шарф.

* * *

Он морщится:

— Не понимаю, зачем вы вообще взяли под свое руководство этот класс? Проблемный, судя по всему? Тем более так скоро после… — он качает головой. — Неужели вам не хватило стресса до этого? Я же советовал вам отдохнуть, поехать в отпуск.

— Далеко бы я уехала со своим-то паспортом?

— Так зачем далеко, домой бы скатались, у вас там зимой хорошо. Я вот только на прошлый Новый год катался. А что так смотрите? Я вот, знаете ли, тоже невыездной, — он недовольно хмыкает.

Софья задумывается:

— Когда происходит нечто такое и нет дела, которое тебя занимает, то это нечто сводит тебя с ума. Так хоть чем-то мозги заняты. К тому же он был прав. Я уже отмахнулась от этого класса раз.

— И часто он так делал?

— Что именно?

— Давил на чувство вины.

Да, она многому научилась у Андрея.

И этому тоже.

тебе его и не очень жалко, верно?

— Ребята.

Двадцать пар глаз смотрят на нее. Настороженность, любопытство, благоговение, страх — и никогда доверие. Они слушались ее, они уважали ее, они хвастались обладанием ею перед другими классами и школами. Но они боялись ее.

После случившегося многие дети вели себя пришибленно. Были среди них те, кто в свое время сказал Васе слишком много, но были и те, кто переживал, что так и не сказал ему ничего.

Оля за последнюю пару недель заметно осунулась.

Едва ли она могла предвидеть, как именно срикошетит ее месть.

Едва ли она могла догадаться, что травить мальчика окажется проще, чем не имеющую ни одного аккаунта матушку. Матушку будто и не задело — она попросту исчезла из кабинета и списка педсостава на школьном сайте. О новой кандидатуре пока не заговаривали, решив повременить с занятиями до следующей четверти, а то и года.

Тем временем Софья вживалась в роль классного руководителя. Сама она видела себя максимально далеко от какого бы то ни было руководства, поэтому почерком первой ученицы написала в ежедневнике «План», поставила цифру 1 и обвела точку рядом. Когда точка распухла до размеров отъевшейся мухи, вдохновение окончательно покинуло Софью. Сейчас главным было не допустить появления нового врага. Или не стать таковым для них. Оля вновь могла бы попасть под удар, но после случившегося ее не трогали. Избегали, побаивались, но не трогали.

Так же как Софью.

Популярные, спорные, пренебрегаемые, избегаемые, средние — среди социометрических групп Софья всегда считала себя средней, но за последние пару месяцев она, кажется, побывала в каждой из них. После всех шатаний им была нужна именно средняя учительница, так что Софья нашла среднее решение и предложила вместо классного часа отправиться в больницу к Васе.

Вечером родительский чат разрывался. Кто-то не хотел отпускать ребенка в больницу (далеко, долго, бесполезно, заразно), кто-то до сих пор обвинял во всем Васю («Не хватало только связываться с суицидником и садистом!» — написал кто-то, но потом быстро удалил). Сначала она пыталась объяснять, почему это важно. Потом плюнула и написала, что договорится с остальными учителями, чтобы не было домашнего задания на весь следующий день. Как она и ожидала, этот аргумент перевесил любые этические колебания.

Началось все плохо. Васе было стыдно, ребятам неловко. Инна, мать Васи, взглядом цеплялась в каждого, отыскивая виновника несчастья. Оли это не касалось: на нее Инна смотрела куда теплее.

Чтобы отвлечь нахохлившуюся женщину, Софья предложила выпить кофе, надеясь, что та хоть на пять минут согласится оставить подбитого птенца. Нехотя, с оглядкой, но Инна вышла из палаты.

На улице она тотчас вытащила пачку тонких сигарет и затянулась. Софья, кутаясь от холодного ветра в шарф, невольно залюбовалась: высокая, стройная, с нежным лицом, пальцами пианистки и волосами женщин с картин Боттичелли, она напоминала статуэтку — из тех, что стоят на верхней полке за стеклом бабушкиного серванта. Восхищаться, но не трогать. Как все невысокие женщины, Софья привыкла смотреть на людей снизу вверх, но рядом с Инной ее это не смущало и не раздражало: казалось, только такого взгляда мать Васи и заслуживает.

Почему же они развелись? Вернее, как они — такие разные — вообще могли сойтись? Софья представила, как Инна, морщась, перебирает мужнин гардероб, отпихивая пропахшие костром вещи от своего шелкового брючного костюма, наверняка прячет от него любимую куртку лесника, которую отстирать невозможно, а выбросить боязно, как Андрей принимается ее искать и они начинают ругаться — из-за мелочи, все как будто бы из-за мелочи, но картина семейного счастья складывается из таких вот мелочей, которые копятся и копятся, пока семья не идет трещинами, рассыпаясь, усыхая до того самого «брака», которым хорошее дело не назовут.

Андрей не был похож на человека, который готов отступаться от своего. И он явно не привык смотреть снизу вверх. На собрании в актовом зале, стоя перед возвышающейся сценой, он тем не менее говорил с остальными на равных.

Инна первой нарушила молчание:

— Надеюсь, вы знаете, что с этим всем делать.

— Я тоже надеюсь. — Софья не могла напрасно подбадривать ее. — Понимаю, вы хотите конкретный план-перехват, но его нет. Я просто пытаюсь быть честной с вами.

— Что ж, возможно, и это уже немало. — Красивое изящно-нервическое лицо исказилось. — Знаете, я все еще не понимаю, как так можно. Как дети могут быть такими жестокими?

Софья хмыкнула:

— С недавних пор я тоже задаюсь этим вопросом, только… Как люди могут быть такими жестокими?

— Конечно.

В глазах Инны промелькнуло понимание. Она знает.

Естественно, она знает. Все знают. В мельчайших подробностях. Пока Софья выдумывает истории об окружающих, они-то знают настоящую историю о ней. Рука отозвалась болью, и Софья поторопилась продолжить:

— Это мы их учим жестокости. Я уверена, большинство тех, кто заливал грязью аккаунты Васи, уже давно отпраздновали совершеннолетие. Дети по мозгам, взрослые по виду. Как же на них легко повлиять, уму непостижимо.

Инна закусила губу.

— Сколько лет было тому… которого вы?..

— Девятнадцать. Только исполнилось.

— Еще совсем мальчишка.

— Да.

— Вам жаль его.

— Ему промыли мозги. Но это не оправдание.

Покажите, как вы его ударили.

А что, если через тот осколок в нее попала часть его крови? Что, если это она змеиным ядом засела внутри так крепко, что не дает уснуть по ночам, заставляя раз за разом прокручивать всю свою жизнь в поисках ответа на один простой вопрос?

Почему я?

— Нет, конечно. — Инна выдохнула дым в другую сторону, но у Софьи в глазах все равно защипало. — Знаете, когда я все это прочитала… — она чуть всхлипнула, — я представила, что там был бы Вася, у нас секция неподалеку… Но там были вы. Хорошо, что там были вы. Но вы же были и в этой школе, — внезапно обрушилась на нее Инна, — и ничего не сделали!

— Я не знала.

— Я тоже! — Инна всхлипнула. — Он ничего не рассказывал. Все так быстро случилось, и я не успела даже поговорить с ним. Это все Андрей со своим «мальчики не жалуются»! Боится, что я его забалую. А я когда зашла к Васе в профиль и прочитала все, что там писали, все, чего они ему желали, как его оскорбляли, чуть с ума не сошла. Да я сама бы вскрылась! Я хотела нанять каких-нибудь амбалов, чтоб, знаете, чтоб их всех там, чтоб хоть как-то мозги на место встали!

— Это бы не помогло.

— Знаю. — Инна притушила сигарету. — Просто я очень давно не спала…

— Разве муж вам не помогает?

— Мой бывший? Нет, он приезжает, помогает, но с этим-то ему мне не помочь. И то, что он хочет оставить Васю в школе… Для него-то это форма закалки характера, «пацан растет», но мне как с этим жить, если мой ребенок среди этих…

— Среди детей. Всего лишь детей, Инна.

— Сами знаете, на что способны дети!

— С Васей ничего не случится. Я вам обещаю, — вырвалось у Софьи само собой.

Никаких гарантий, она же только что сама говорила! Чтобы отвлечь Инну, Софья быстро спросила:

— Оля часто сюда приходит?

— Через день.

— Ее же вы простили?

— Да.

— Попробуете с остальными?

Инна долго терла переносицу, словно закрываясь от неудобного вопроса:

— Иначе не получится?

Софья покачала головой. Они направились в сторону палаты. Встреченная по пути медсестра сделала замечание из-за шума в палате. Смех слышался уже на лестничном пролете. Лицо Инны исказил страх, она ворвалась в палату и тут же выдохнула.

Все говорили одновременно, то и дело перекрикивая друг друга; в потоке Софья различала знакомые прозвища учителей: ЕГЭ (директриса), Академик (историк), Мурашка (математичка), Гнездо (биологичка).

Ближе всего к Васе сидела Оля. Впервые за долгое время девочка улыбалась.

Софья была почти довольна этим визитом и своей ролью в нем. Почти. Потому что именно тогда она в первый раз услышала, как ее прозвали в школе.

Юдифь.

* * *

Он озадачен:

— Вы же не еврейка. Хотя и есть что-то как будто. Отчество намекает. Да и профиль у вас, честно говоря…

Нина Николаевна почти сразу заподозрила в ней семитскую кровь, но, обнаружив правду, обрадовалась, что нашла еще более злостного нарушителя.

— Меня часто принимали за еврейку, да. Но только не дети. Это пошло после того случая.

— Почему?

В ее голос тотчас вкрадываются привычные учительские интонации. «Ребята» с умиленным вздохом рассаживаются за парты и достают двойные листочки.

— Видите, есть толк от этого предмета. Дети вот знают. Нашему поколению в школе о религии не говорили, в семьях не особо разбираются, поэтому многие и не знают даже самых известных библейских персонажей.

— Персонажей? Персонажи в книжках.

— Библия тоже книга.

Он морщит лоб:

— Допустим. Так почему Юдифь?

— Она отрезала человеку голову, чтобы спасти свой город.

Он цокает с сочувствием. Странно. Будто ему действительно есть дело.

вы говорили со мной не о том

Вечером, уже вернувшись из больницы, она увидела сообщение. Одно слово: «Спасибо». Не ответила. Ей все еще было неловко из-за той вспышки гнева, но довези он ее до дома, ситуация стала бы еще двусмысленнее. Что было делать, начни он напрашиваться на чай или пустись в откровенности по дороге? Хотя до двадцати она ездила на поездах, синдром попутчика так и не стал ей близок. Тем более он неуместен в отношениях с отцом ее ученика. Школа всегда была островком безопасности: мужской коллектив насчитывал стандартный, чуть варьируемый набор.

(Укажите вариант, в котором по убыванию перечислены предметы, чаще всего преподаваемые в школе мужчинами:

1) история, физика, физкультура, ОБЖ.

2) ОБЖ, физика, физкультура, история.

3) физика, физкультура, история, ОБЖ.

4) физкультура, ОБЖ, физика, история.)

Вне школы было сводничество, был подарочный сертификат на спид-дейтинг, была и анкета в сервисе такой себе приятности знакомств. Скучные свидания, скучные спутники, скучные разговоры, которые она, чтоб хоть как-то развеять эту невыносимую, зубодробительную скуку, вдруг могла прервать прямым вопросом «так где ты живешь?», но скука не уходила там, где жил скучный мужчина, скучный мужчина не мог выгнать скуку даже изнутри, скучно было и во время липких сношений, и во время ночных побегов на скучном такси из скучных квартир ее скучных попутчиков по постели. В таком режиме она продержалась недолго. Анкету удалила без сожалений и вернулась в тот вакуум, где не было скуки лишь потому, что там не было ничего — только так она и привыкла жить.

Однако Андрей производил впечатление человека, с которым не будет ни скучно, ни легко. В нем читалось упрямое требование соблюдать его правила. Рассматривая Инну в больнице, Софья поймала себя на беспокойном сравнивании, напоминающем так давно забытое чувство ревности. Софью раздражало это, как раздражало ее то, что уже неделю, выходя с работы, она бросает ищущий взгляд в сторону стоянки. В эти моменты она фыркает про себя: «Жалкое зрелище!» — и торопится прочь от вспыхнувших надежд, которые вселил в нее один полунамек.

Вы меня задели.

Намеков больше не последовало. Выскочило сообщение с предложением встретиться. Она покрутила в руках телефон. Отложив его в сторону, вышла на балкон и стояла там, вдыхая морозный воздух.

(Определите случаи, в которых НЕ с выделенным словом пишется РАЗДЕЛЬНО:

1) не_льзя.

2) не_позволительно.

3) не_уместно.

4) не_очень правильно как-то это все.)

Не стоило отвечать, она это знала. Но внезапное ощущение нужности отказывало разуму в праве голоса. Стоило ей выйти оттуда, как мысль, которая все это время оставалась размытым пятном на задворках сознания, вдруг обрела четкий контур: погибни она или окажись за решеткой, никому до этого, в сущности, не было бы дела. В школе заметили бы ее отсутствие даже не сразу — и то лишь по шумящим в коридорах ученикам. Ни семьи, ни родителей, ни — пришлось признать и это — друзей. Сколько времени должно пройти с последней встречи, чтобы можно было смело вычеркнуть человека из близкого круга? «Поздравляю с… Желаю много… Надо как-нибудь встретиться!» — вот и все, что осталось от старых связей. Встречи же становились более неловкими, линии жизни расходились слишком далеко, поэтому дружба носила характер артефакта, ценность которого заключается только в его древности.

На работе тоже не складывалось. Когда после иняза к ним пришла англичанка Аня, наметилось хрупкое приятельство, которое ограничивалось, впрочем, совместными обедами и обсуждением школьных новостей. Большой дружбы, не наметилось, а затем заглохло и то, что было.

Как-то раз на праздновании конца календарного года Аня, выпив бокал красного на пустой желудок, пустилась в размышления:

— Хорошая ты вроде баба, Соня. Умная, симпатичная, спокойная такая, мозг не копипастишь. Но жизни в тебе нет. Как рыба. И жизнь у тебя такая же, рыбья. Куда несет, туда и ты.

— А ты? — Софья кивнула, ничем не выдав раздражения.

— А я-то здесь не задержусь.

Софья ничего не сказала. Точнее, с Нового года вовсе перестала с Аней разговаривать. Аня растерялась, попыталась навести мосты, но вскоре ей стало не до того, ибо ее предсказание начало стремительно сбываться. Помимо преподавания, Аня занималась еще и устными переводами. У девушки был контракт с телевизионным каналом, и как-то раз после спонтанного корпоратива случилось так, что Аня обвинила в попытке изнасилования одного локально известного ведущего.

Не было постов, не было публичных комментариев, не было походов по передачам для домохозяек. Аня сразу пришла в отделение полиции, сняла побои и написала заявление. В тот же миг локально известный ведущий превратился в жертву чужих козней, за которую заступились многие коллеги.

А кто заступился за Аню?

Может быть, коллеги?

Старшеклассники переглядывались, коллеги шушукались, а вот родители в полный голос выразили недовольство тем, что в школе работает сомнительной репутации девица, посмевшая локально оказаться под уже не локально известным ведущим.

Может быть, Софья решила поддержать вчерашнюю приятельницу?

Нет, она, как и все прочие, дождалась момента, когда Аня напишет заявление по собственному, и выдохнула, когда Аня со своей скандальной репутацией покинула школу.

И только оказавшись на ее месте, Софья поняла, каково это. Она наконец нашла в себе силы оглянуться на последние десять лет своей жизни и подать на нее апелляцию.

(Прошу пересмотреть выставленные мне баллы по жизни, так как данные мной ответы на задания были обработаны неверно.

Подпись, дата, ФИО)

Оказалось, что даже если ты выбираешь течь параллельно жизни, сколотив плот из книг, музыки и фильмов, то и тогда течение прибьет тебя в реальность, если не прибьет реальностью с лицом хмурого мальчишки, сжимающего увесистую сумку в руках, из которой торчала палка, как это вышло тогда, праздничным ноябрьским вечером, когда ее, всегда сторонящуюся толпы, вдруг понесло в центр города в поисках чужого веселья, которое навевало не скуку — нет, тоску и, что она не решалась признать, зависть, ту зависть, которую хронически несчастливый человек питает к чужому счастью, и вот поток внес ее в толпу вокруг молодых музыкантов, играющих у витрины магазина развесного мармелада, и шваркнул ее лбом в стрелку, где пойдешь направо — угодишь под топор, пойдешь налево — попадешь под автобус, и ты падаешь оземь, пытаясь набраться сил от чернозема, а там только слякотный асфальт, на котором переливаются конфетти и мармеладные мишки, а среди них — осколок, что так удобно ложится в руку, и что ей еще остается, кроме как.

И если уж она решила жить, что ей еще остается, кроме как.

Хорошо, Андрей

Андрей обещал подстроиться под ее график, так что они встретились уже после уроков в кафе недалеко от школы. Это был маленький чайный клуб без опознавательных знаков, располагавшийся на втором этаже жилого дома. Интимность обстановки охранялась ценами за чайник как за бутылку вина, отсутствием кофе и скудным меню. Софья заглядывала сюда после уроков и забивалась в угол у окна, залечивая извечно больное учительское горло безалкогольным грогом.

Когда Софья вошла, он уже сидел в углу, на ее обычном месте. В интерьере хипстерского чайного клуба он выглядел почти комично — точно походный котелок посреди праздничного стола. Он растерянно крутил в руках замысловатое меню, очевидно, пытаясь разобраться, чем один вид чая отличается от сотни других. Повернув голову, увидел ее и расплылся в робкой мальчишеской улыбке. Бороду он подровнял, но все равно клоки сбоку продолжали торчать рваными кусками. На мгновение Софья почувствовала к нему что-то жалостливо-материнское. Ее это приободрило.

Андрей поднялся навстречу, забрал пальто и попытался повесить его на вешалку. Та накренилась, Андрей едва успел ее перехватить, но на него уже сыпались чужие шубы, шапки и шарфы. Софья поторопилась ему на помощь.

— Соответствуете фамилии.

Он растерянно улыбнулся:

— Слон в посудной лавке.

— Я такая же. Даром что мелкая, — Софья кивнула.

Вернув вешалку на место, они сели наконец за стол. Андрей сразу же потянулся за зубочисткой и принялся крутить ее.

— Спасибо, что пришли. Честно — удивлен. Думал, соскочите в последний момент.

Она следила за быстрым перекатыванием зубочистки между пальцами с неровно обрезанными ногтями. Усмехнулась:

— Я тоже. Даже написала, вот только не отправила.

— Что придумали?

— Выбирала между головной болью и контрольной на завтра.

— Вам бы у школьников поучиться отмазкам.

Она усмехнулась, а он посерьезнел.

— Софья, что вас смущает? Боитесь, директриса заругает? Так я не ваш ученик.

— Вы — нет. В отличие от Васи.

Зубочистка замерла.

— А что с Васей?

— В такой деликатной ситуации, как у него, что угодно может стать проблемой. У него и без того особое положение в классе. Не хватало только, чтобы этому стали искать дополнительные причины.

— Мы всего лишь встретились.

Она сжала и разжала кулак под столом. Шрам заныл. Кто сказал, что у этой встречи есть какой-то особый смысл?

— Я так понимаю, вы хотели поговорить о вчерашнем визите?

Андрей выглядел сбитым с толку.

— Да. И об этом тоже, — он кивнул. — Вася спрашивает, когда ему можно вернуться в школу.

— Отлично.

Она уткнулась в меню.

Неловко.

Подошел официант. Андрей назаказывал десертов, Софья взяла только грог. Андрей принялся уговаривать ее перекусить. Софья упорно отказывалась, досадуя на него и на себя.

Вдруг он умолк, отослал наконец официанта и выдал:

— Софья, что не так?

— Не понимаю, о чем вы.

— Я об этом. У вас такой тон, будто испепелить меня хотите.

Голос всегда предавал, раскрывал неприятелю карты. Благодаря своему голосу она прекрасно понимала разницу между спокойствием и сдержанностью. Интонации то и дело оказывались брешью в почти неприступной стене мнимой холодности.

— Я не очень контролирую свой голос.

Он усмехнулся:

— Хоть что-то вы не контролируете, да?

— Простите?

— Знаете, вы похожи на мою учительницу математики. Я из-за нее только и учился, влюблен был как дурак, ревновал даже к мужу, — он улыбнулся воспоминаниям. — Помню, как на уроках смотрел на ее волосы: у нее были такие длинные, черные — как у вас, только она их распускала. Красивая женщина и отличный преподаватель.

Софья едва удержалась от того, чтобы пригладить торчащий после шапки пучок. Он пристально ее разглядывал, зубочистка замельтешила в руке. Софья, смутившись, потупилась и принялась водить пальцем по краю чашки.

— Софья, я сравнил вас со своей первою любовью. Считается за флирт, как думаете?

— Флирт мало кому идет, — ответила она сухо. — Он превращает содержательный разговор умных людей в вовсе не умный треп.

— Может, вы слишком строги ко мне? Вы слишком учительница, Софья.

— Училка, вы хотели сказать.

Она потянулась за кошельком. Раздался еле слышный хруст, сломанная зубочистка поникла в его массивных пальцах.

— Серьезно?

Софья молча положила деньги на стол. Андрей торопливо накрыл ее ладонь своей.

— Простите, веду себя как идиот. Специально пытаюсь вас растормошить.

— Зачем это? — она опешила.

— Когда злитесь, вы настоящая. Без этих глупостей про нордический характер. Я еще тогда понял.

Она закатила глаза.

— Мне тарелку в стену запустить?

— Не запустите. Но я бы на это посмотрел. Думаю, из вас получилась бы прекрасная метательницы посуды.

— Знаете, а вы мастер на странные комплименты

— Софья, давайте попробуем иначе. Вы не любите комплименты, а я не умею их делать. Из нас может выйти прекрасная пара.

— Не выйдет. Вам придется меня злить, а мне метать посуду. Сами сказали.

— А я рискну. — С этими словами он погладил ее по руке, а шрам вдруг заныл. Она хотела отдернуть, но он не дал, повернул ладонь к себе.

— Оттуда?

Она кивнула. Указательным пальцем он медленно провел по шраму, проговаривая тихо, почти убаюкивающе:

— Мне очень повезло, что в Васиной школе есть такая женщина, как вы.

Тут и стоило сказать, что все случившееся было рефлексом, аффектом, удачей — чем угодно, но только не подвигом. Однако сейчас ей хотелось быть той, кем ее считали. Ей хотелось быть особенной — для него. Сердце переместилось под шрам и забилось так быстро, так гулко, что она испуганно выдернула руку, но тут же взглянула ему в глаза, и ей стало ясно, что он предложит довезти ее до дома, а она согласится, и ничего скучного в этом не будет, и это было ясно ему тоже, и теперь оставалось только заполнить время светской беседой до того, как они переступят порог ее квартиры.

Прочистив горло, она спросила:

— Кем вы работаете, Андрей?

— Софья, а давайте на ты?

— Давайте.

— Давай, — он поправил. — Я блогер.

Она резко выпрямилась и сжала руку в кулак. Почти попалась, идиотка.

— Я пишу и снимаю о технологиях, а не об учителях и террористах, — он покачал головой.

— Кажется, теперь мой черед извиняться?

— Сонь, а поехали куда-нибудь, где можно нормально поесть, а? Мне от этого чая уже тошно.

— Есть одно место. Недалеко от моего дома, кстати.

* * *

— И сколько это продолжалось?

— Почти год.

— Не так мало.

— Пожалуй… это самый долгий год в моей жизни.

Или же самые долгие годы впереди?

На нее накатывает страх.

Что она наделала? Зачем?

Он только вздыхает и указывает на пустую кружку:

— Вам подлить?

— Да, пожалуйста. Без сахара.

— Я помню.

— Странно.

— Отчего же?

— Такое редко кто помнит. Я только о нем, например, такое знаю.

— Я сижу с вами здесь и разговариваю, — сухо отрезает он. — Поверьте, для вас я «редко кто».

Что-то этот год богат для нее на редких людей.

я всегда была послушной

Васю выписали в конце декабря. Андрей мотался к сыну и едва у нее появлялся, но обещал заехать первого января. Софья даже не спрашивала, где он будет в новогоднюю ночь. Знала — с семьей.

Есть бывшие жены, но нет бывших семей, а Новый год, как известно, праздник семейный.

Для нее же он самоотменился вместе с родителями. Вот кто любил праздники, конкурсы, песни под гитару, поиск подарков по карте сокровищ. Отмечать без них она не приучилась, а как с ними — уже не могла. Даже срубленные елки казались чем-то неправильным, ведь Софья с детства привыкла наряжать сосну у входа в дом. Эту сосну посадили за год до рождения Софьи, эта сосна росла с Софьей вместе. Сейчас в давно запущенном саду сосна давно переросла дом и остальные деревья, как переросла когда-то свой дом и Софья. Она не бывала там зимой с тех пор, как все случилось.

В новогоднюю ночь она привыкла после салюта выпивать бокал мадеры из родных мест и ложиться спать, ничего не ожидая от грядущего года.

Но в этот раз она ждала Андрея — да, не в ночь, да, днем первого января, но все же.

Она украсила квартиру еловыми ветками. Приготовила подарок, потратив уйму времени на выбор упаковки. Впервые в жизни приготовила «мимозу». Сожгла пирог — еще один почти утраченный навык. Сделала новый, волнуясь, сможет ли угодить Андрею. Само слово «угодить», промелькнув в голове, не вызвало в ней протеста. Вспоминались только старания матери: она сама просыпалась за час до остальных, чтобы испечь Соне блинчики с топленым маслом да сделать мужу гренки с яйцом посерединке, как он любит.

«Как он любит» вдруг стало важнее всего — и днем, и ночью.

И все же к вечеру тридцать первого она, уставшая и голодная, рухнув на диван, вдруг поняла, что старается ради человека, который в этот самый момент, возможно, решает, что семей бывших не бывает, и пишет ей сообщение «Ты очень хорошая, но…».

(Выберите подходящее продолжение после противительного союза:

1) но играя, разбила мне душу.

2) но я умираю со скуки, когда меня кто-то лечит.

3) но все равно я тебе желаю счастья, нам незачем больше встречаться.

4) но причина другая семья.)

Софья обозлилась, открыла холодильник, вытащила из него салатник и принялась есть «мимозу» прямо оттуда, ложкой, передразнивая неискоренимую Надю Шевелёву в телевизоре. Ее воображение уже в красках нарисовало картину семейного воссоединения: второй поход в загс, второй медовый месяц, второй ребенок, может быть…

Они разошлись, когда Вася только пошел в школу — как сказал Андрей, он не хотел, чтобы Вася все понимал, как понимал в свое время он, когда в детстве прятался в шкаф, под кровать или за шторы, пытаясь отвлечь родителей от постоянной ругани. Его родители оставались вместе не из любви или расчета, а из одной только привычки, которую и прикрывали сыном, постоянно ставя ему это в упрек. Андрей рос, ширился в плечах, переходил на экстерн, зная, что только от него зависит, когда родители наконец обретут долгожданную свободу. Окончив школу и поступив в институт, он перебрался в общагу нелегалом к одногруппнику. Каждые выходные, когда он заезжал домой, он ждал, что ему наконец сообщат радостную весть, но нет, мать все так же жаловалась на отца, отец все так же огрызался, но о разводе и речи не шло. Только тогда Андрей понял, что все это время они обманывали не только его, но и себя. Только тогда он понял, что если он и был им тюремщиком, то эти сокамерники так свыклись друг с другом, что, отпусти их на волю, они своруют хлеб, только бы вернуться обратно.

И если дети повторяют сценарий родителей, Андрея должно притянуть обратно, только куда же тогда потянет ее?

В обрыв, не иначе.

Она вытащила бутылку мадеры, привезенную еще летом из дома, и налила себе полстакана.

Одиннадцать. За день он ни разу не написал.

Ее стакан всегда наполовину пуст.

Софья разделась, поставила набираться воду в ванне и села на теплый пол у двери. Снаружи раздавались возбужденные голоса, на улице уже вовсю взрывались салюты, а она собиралась помыться и лечь спать, как всегда.

Вдруг шум за дверью стал громче. Стук?

Она накинула халат и вышла в коридор. В глазке никого не было видно.

— Кто там? — она спросила неуверенно.

— Дед Мороз.

Она сразу распахнула дверь.

Андрей обнял ее с порога, а она уткнулась ему в плечо и пробормотала:

— Знаешь, кажется, я тебя люблю.

* * *

Он излишне напряженно всматривается в нее.

— Вас так просто поймать?

— Поймать?

— Конечно. Это же манипуляция, причем довольно банальная. Вы этого в нем не чувствовали?

— Он работает на большую аудиторию. Ему нужно уметь манипулировать.

— Даже вами?

— Женщина за тридцать, одинокая, не слишком обеспеченная, травмированная. Такие легко попадаются. Вы же сами говорили, не помните?

— Тогда я плохо вас знал.

Думаешь, ты сейчас хоть что-то знаешь?

— Отчего же? Вы были правы. На его месте мог бы оказаться любой, кто взглянул на меня чуть пристальнее и многозначительнее обычного. В нем не было ничего такого. Ничего особенного.

Она быстро моргает и не переставая вертит в руках карандаш, неосторожно оставленный на столе.

Его жест.

* * *

Он был особенным.

Софья поняла еще там, в актовом зале школы, когда одной тихой фразой он заставил умолкнуть всех вокруг. Андрей был из тех людей, кто нравится очень или не нравится вовсе, раздражая умением подмять пространство под себя, сделать себя его центром. Обычно Софья остерегалась таких людей — из зависти или из страха угодить под чужое обаяние, но с недавних пор она обнаружила в себе желание у них учиться, пусть и не верила, что талант, как и харизму, можно приобрести.

Как агностик, она не верила в него, как не верила в Деда Мороза и любого из богов, она не верила, что он настоящий, и только ночью, прижимаясь к нему крепче, заставляла себя поверить. Ей всегда было тяжело спать с кем-то, даже находиться в одной постели. Чужое дыхание душило, заставляя прятаться и отталкивать даже самых близких. Даже с родителями она не могла спать в обнимку, отпихивая мамины руки вопреки всем уговорам. Не говоря уж о мужчинах. Все было чужим: человек в постели, который ожидает продолжения, его запах, который одномоментно становится отталкивающим. Утром ее часто охватывала брезгливость при виде тела того, кто должен был бы стать близким, но так никогда и не становился.

Он стал.

Тогда и появился страх. Страх, что он исчезнет так же вдруг, как появился, перебивал все остальное. Если утром Андрей уезжал до ее пробуждения, то первым делом она бросалась смотреть, на месте ли его вещи. В его отсутствие она приучалась включать его канал или подкаст и успокаивалась, лишь заслышав знакомый голос. Этот голос — мужской, низкий, вкрадчивый — пробирался внутрь нее, вытесняя тот голос, что был там всегда, — женский, едкий, язвительно комментирующий каждое действие, а сейчас утверждавший, что она дура. Иногда она уже путалась, что говорил реальный человек, а что ее фантазия. Каникулы совсем не шли на пользу здравому смыслу, вынуждена была констатировать она.

Он был особенным.

Он слушал. Он задавал вопросы. Он спрашивал ее мнение по любому вопросу. Услышанное, прочитанное, увиденное — все становилось поводом для обсуждения.

Ее мысли были важны. Она была важна.

— И все-таки почему именно школа?

Ее голова на его груди, она слушает его сердце: так гулко и быстро — странно, свое она едва различает.

— Так в дипломе написано: преподаватель русского языка и литературы. — Она не очень любит обсуждать работу, поэтому увиливает от ответа. — А почему блог?

— По такому дипломов не дают. Мейнстрим: популярно, денежно, гибкий график, любимое дело. И все-таки: школа?

Она морщится и загибает пальцы.

Популярно — нет. На недавнем тестировании по профориентации ни один из детей не указал преподавание работой мечты.

— В вашей-то школе — ничего удивительного. — Андрей хмурится, она защищается.

В других местах не лучше. Есть исключения, но это чаще всего университетские интернаты с определенным профилем и со своими многочисленными нюансами. А так картина везде примерно одна и та же: уставшие учителя, раздерганные дети, забитые администраторы, нервно-требовательные родители.

— Такие как я?

— Ты наш лучший вариант, который только мог быть, учитывая ситуацию. Я скорее про другое. Нет своих детей — не можешь учить чужих. Есть свои дети — своих воспитывай, а чужих не трогай.

— Ребенок Шредингера? Можно всегда ходить беременной. — Его ладонь скользнула под футболку и погладила живот.

— Беременной? Хочешь сказать, детям можно знать, что учителя сексом занимаются?

— А как же вы размножаетесь?

— Учителя алгебры — делением, биологии — почкованием, а для остальных учительский секс — это как дети голубей. Раз никто не видел, значит его нет.

— А как же учителя русского языка и литературы?

— Мы сношаемся исключительно словесно с мозгами партнеров. А как еще Афина бы оказалась в голове у Зевса? Не съел же он ее?

Он засмеялся:

— Даже не знаю, я хочу, чтобы ты рассказывала такое на уроках, или не хочу.

Софья хмыкнула:

— Угадай, как долго я бы после этого продержалась. Атмосфера у нас и без того располагающая, истерическая. Что ни реформа, то масло в огонь. Кто-то из наших метко сказал: «Изменения происходят хорошо, быстро, регулярно, правда, только на бумаге». Что там дальше? Деньги?

Он окидывает красноречивым взглядом ее студию. Она чуть выпускает ногти в его грудь.

— Холодильник с кровати открывается, это, конечно, плюс.

— Знаешь ли, когда я присматривала квартиру, то в планах жильца не было. — Софья ляпает и сразу проклинает себя, уже зная, что за этим последуют объяснения.

Ей все еще не довелось побывать у него дома: он говорил, что там рабочий бардак, а у Софьи не было причин не верить. Андрей обещал разобраться и привести ее в гости. «А может, и не в гости», — многозначительно добавил он.

Она же продолжает:

— Итак, я работаю на две ставки — как, впрочем, и все после реформы. На дорогу уходит час в обе стороны, если трамвай приходит вовремя. Шесть часов в школе каждый день, включая субботу, еще пара часов в день на проверку домашних заданий, еще час-два как минимум на подготовку к следующему учебному дню, еще проверочные. ДКР, РДР, ВПР — одна за другой… И два священных О: Охват и Отчет. Отчетность идет на воскресенье. Успеваемость — галочка, посещаемость — галочка, планы уроков — галочка, олимпиады, конкурсы, электронные журналы, личные кабинеты — галочка, галочка, галочка, галочка. Семь полноценных рабочих дней. И за это все я имею возможность снимать студию в ползарплаты недалеко от работы, а остальную часть проживать без особых изысков.

— И зачем тогда?

Она усмехается:

— Для меня в свое время это стало откровением, но я и правда люблю свою работу. Люблю приходить в класс и открывать учебник. Люблю встречать новых ребят. Люблю видеть, как они меняются и взрослеют, как выпускаются и уходят. Люблю понимать, как по-разному они читают одни и те же тексты. Люблю школьную программу и люблю делать так, чтобы ее любили другие. Вот, что я люблю. Вот, о чем думают многие, когда идут работать в школу. Большинство учителей просто хочет учить, понимаешь? Не писать бесконечные планы и отчеты. Не сгонять детей на митинги, а родителей на выборы.

— Так не сгоняй, — с отчетливой прохладцей говорит он.

— Думаешь, почему я не брала классное руководство? Чем больше зона ответственности, тем выше и спрос. Если директор хочет оставаться директором, выбора нет. Елена Георгиевна у нас даже в партию вступила. Нужно уметь приносить присягу на верность.

— Вдруг она из большой любви?

— Всегда есть истово верующие, но Елена Георгиевна не из таких. Она, знаешь, язычница. Из тех, кто на грудь прицепит красную звезду, на шею крест, а на руку браслет от сглаза. Членство в партии как оберег, и только. А вот Нина Николаевна, пожалуй, действительно была идейной.

Она знала, что он мониторил, не объявилась ли матушка Николая где-нибудь еще в преподавательском составе. Но, кажется, та благоразумно забилась в дальний угол.

— Говорят, что школа — это модель общества. Так и есть. Политика, власть, религия — все это сплетается в школе. И всегда есть те, кто этим живет, а есть те, кто на этом…

— Наживается. А из какой команды ты?

— Ух ты. А это непонятно? — она приподнимается.

— Ты тоже любишь власть, — он качает головой. — Что бы ты сделала, поставь кто твой авторитет под вопрос? Как Оля Миронова?

— Я бы не заставляла ее стоять на коленях, если ты об этом, — она отрезала, нахмурившись. — Угадай, сколько раз я слышала, что Татьяна Ларина та еще дура? Я уж не говорю про Катерину Островского… За драматургов вообще обидно: тексты актуальные, ложатся на любую эпоху, и это видно в постановках. А привести детей в театр мы не можем. Возрастные ограничения, видите ли. Вот и приходится делать все самим: выбираешь сцены, читаете по ролям, обсуждаете и хоть так что-то начинает пониматься.

Он задумывается:

— Так возьми да сделай школьную постановку.

Софья только отмахивается. Он переворачивает ее на спину и нависает над ней, чуть нахмурившись.

— Эй. Тебе все можно, слышишь? Именно сейчас. Пользуйся, пока дают.

— Ты это серьезно? — Она отводит взгляд.

Он кивает.

— И возьми материал поинтереснее. Чтоб актуально было. Как ты и сказала.

— Например?

и есть еще краски, но нет холста

— «Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины…»

Историк прекратил чтение, снял очки и нарочито тщательно их протер, прежде чем заговорить:

— Вы это серьезно задумали, Софья Львовна? Ставить у нас? Такое?

Она не различала в его голосе осуждения — лишь искреннюю озабоченность. Это и приободрило ее, заставив с жаром настаивать на своем. Николай Александрович кивал, но не соглашался, ссылаясь на Елену Георгиевну. Софья же намекала, что завучу с его репутацией не составит особого труда убедить директрису дать карт-бланш.

Все знали, что споры с инициативным Николаем Александровичем всегда давались директрисе тяжело: подспудно чувствуя его правоту, она могла лишь вяло отбрыкиваться от лишней ответственности. Многократный учитель года, автор пособий, статей, олимпиадных заданий, не жемчужина, а целый бриллиант их школы, он оставался вечным укором, примером того, кем она могла бы стать, если б не занырнула в беспросветное болото административной деятельности. Ей не хотелось признавать, что харизматичный историк, перешедший к ним из гимназии для одаренных детей, в глазах многих (в том числе и ее самой) был куда лучшим претендентом на роль директора. Но она понимала и другое: на месте директора он бы не продержался и года — не хватило бы гибкости. Даже ее годами отработанных акробатических навыков не всегда хватало. Он это знал, она это знала — так и сохранялся существующий баланс сил.

Поэтому Софья и пришла именно к нему. Он перевел взгляд на календарь и пожевал губы.

— На последнем звонке красиво бы вышло…

— Вместо очередного капустника!

— Пожалуй, это само по себе аргумент, не правда ли?

Они обменялись понимающими усмешками.

Софья решила использовать последний аргумент:

— У вас есть Тимофей, — пробормотала она. — А если он захочет участвовать, то и остальных будет не сложно убедить. Будет потом в мемуарах вспоминать свой первый опыт на сцене…

— Знаете, на что давить, Софья Львовна.

Николай Александрович, невзирая на свою показную скромность, был крайне чуток к удачам своих учеников. Дня не проходило без припоминания — так, мимолетом — писателя, художника, бизнесмена или политика, которого выпестовал лично Николай Александрович. Однако, поскольку большинство этих историй относилось к его прошлой работе в гимназии, профессиональная ревность толкала его искать новые таланты уже в обычной СОШ. Класс, находящийся под его руководством, всегда был чуть равнее остальных: больше конкурсов и олимпиад, больше творческих работ, больше благодарных выпускников и абитуриентов лучших вузов. Встречая пятиклассников, он уже видел в них будущих новых людей, потому пестовал ребят с особой тщательностью. Не все выдерживали окружение звездного класса — к старшей школе ребята попроще утекали в соседние параллели. Николай Александрович принимал это как должное, считая формой самоочищения системы. Сейчас на очереди за россыпью медалей как раз стоял его 10 «А». Староста класса — заводила, олимпиадник, спортсмен, красавец и разве что не состоящий в правильной партии Тимофей Вихрев — как раз собирался поступать на актерское мастерство и посещал подготовительные курсы при театральном училище.

— Я поговорю с Тимофеем. Если согласится, то и с Леной как-нибудь справлюсь.

В кабинет директрисы Николай Александрович заглянул с коробкой пастилы из недавней поездки на учительскую конференцию. Разливая чай, он посетовал на захиревшую школьную репутацию, помянул добрым словом Софью Львовну, повздыхал из-за грядущего выпуска, поразмышлял вслух о том, как хорошо было бы повысить внеклассную активность, поведал, как ходил давеча с супругой в театр…

Елена Георгиевна, директорским локатором уловив хождение вокруг да около, тотчас встрепенулась: как бы чего не вышло! Николай Александрович, используя весь свой обширный инструментарий манипуляций, уловок и убеждений, к концу часа запутал директрису настолько, что она, нервно крутя в руках кончик когда-то густой косы, изнуренно выдохнула:

— Николай Саныч, ты уже сам все решил, так чего меня спрашиваешь?

Тимофей загорелся сразу, а следом за ним охотно потянулись и остальные. Софья была удивлена, разглядев темноволосую макушку Веры Мозырь — девушки строгих взглядов, короткой стрижки и серых глаз, вечной соперницы Тимы за медали, награды, почет и призвание.

Тима шел в театральное, а Вера на журналистику, так что обоим было не избежать экзамена по литературе. Софья давала им дополнительные материалы после уроков, проверяла конкурсные работы, готовила к олимпиадам. Там, где Вера старалась, Тима выезжал на таланте. В отличие от Николая Александровича, Софья как раз больше ценила трудолюбие, но с Тимой работалось куда душевнее. Объяснялось это просто: мальчик писал стихи. Года два назад из тетрадки с сочинением выпал листок; Софья сразу увидела столбики слов, но вчитываться не стала: мало ли, может, случайно попалось. Закладки стали появляться все чаще. Софья прочитывала и возвращала в тетрадь без пометок. Где-то на пятой закладке под стихотворением был пририсован плачущий Пушкин и робкое: «Совсем все плохо, да?».

Обычно Софья не переступала границы, но тут сдалась: плохо было не все и не совсем. Вооружившись зеленой ручкой, она подчеркнула недочеты, надписала лучшие варианты и дала краткую рецензию. Так все и повелось, без слов. Тима сочинял о разном и по-разному, чуть наивно, чуть беспомощно, но с чувством, толком и, пожалуй, даже вкусом. Софья продолжала ему помогать по мере сил.

С Верой не то, с Верой не забалуешь. Вера угловатая, резкая до грубости — смотри не порежься! В прошлом году она занималась выпуском школьной газеты, не стесняясь командовать старшеклассниками и как будто даже Софьей. Она определяла рубрики, порядок выхода и планы газеты. Софья вычитывала некоторые из ее работ, иногда давала рекомендации — по большей части смягчая излишнюю категоричность, но Вера чаще игнорировала ее призывы. Софья предупреждала о последствиях, Вера только отмахивалась. Закончилось все предсказуемо печально: Вера опубликовала большой материал о нехватке секспросвета среди несовершеннолетних, и, конечно же, разразился скандал. В школе случилось разбирательство по поводу дальнейшей судьбы газеты: Елена Георгиевна выступала за закрытие, Николай Александрович бился за свою подопечную, но его никто не поддержал; напротив, многие, в том числе родители (а ходили слухи, что именно кто-то из них подал жалобу на непристойный материал), встали на сторону директора. Софья, которой и так досталось за то, что она умолчала о планах Веры, сохраняла спасительный нейтралитет. Она помнила взгляд Веры, которым та одарила ее после новости о закрытии газеты, — полный презрения, разочарования и чего-то такого же склизкого. Вера даже собиралась перейти в другую школу, но Николай Александрович, испугавшись потерять потенциального номинанта на Пулитцер, смог удержать Веру.

Вера больше не спрашивала ее советов, не одалживала книги, не справлялась о новых конкурсах. Софья смотрела на девушку, вспоминая свои шестнадцать лет и представляя, как бы она отнеслась к чужой трусости. Однако в последние месяцы Вера словно бы подтаяла — Софья связывала это с известными событиями. Хоть и нарочито небрежное, но внимание казалось шагом к примирению. Софья тоже хотела сделать шаг навстречу.

Вера морщилась:

— Жены и любовницы — все как обычно. Токсичные отношения и сплошной male gaze. Как и вся наша литература, впрочем. А вы, Софья Львовна, могли бы выбрать пьесу, где женщину нельзя заменить торшером. Девятнадцатый век вообще не про современные ценности.

Вера была известна своими взглядами; кто-то их разделял, но кто-то считал, что Мозырь монополизировала право на единственно правильные точки зрения на всё на свете. В прошлом году в учительской историк пересказывал крайне резкое эссе о пределах женской самореализации. По слогу Софья сразу, конечно же, угадала автора. Хотела посетовать на грубость, но, послушав ехидные комментарии коллег, не стала. Самым ярым защитником сочинения оказался как раз Николай Александрович. Он, впрочем, часто занимал непопулярные позиции, парадоксально оставаясь при этом популярным.

Николай Александрович вмешался и сейчас:

— Вера, позвольте, вы несправедливы и к эпохе, и к тексту. Вот вы говорите: ценности не такие. А ведь буквально через десять лет после событий этой же пьесы появится ряд незаурядных дам, которые займут свое место в истории. Молодые яркие девушки, чуть старше вас. И конечно, оценки их действий разнятся: скажем, сейчас той же Перовской не принято восхищаться, да и в целом освещать ее деятельность в героическом ключе, как это было раньше, но все же личность она крайне незаурядная, я бы даже сказал выдающаяся, как и многие деятели того периода… А наш спектакль именно об этом. О том, как рождается и перерождается новый человек. Новая женщина в том числе.

— А можно остаться Верой Павловной? Или обязательно быть убийцей, чтобы стать новой женщиной? — Софью резануло то задумчивое восхищение, с которым Николай Александрович говорил о Перовской.

Вера не отвела взгляд.

— Чтобы пойти за мужчиной или даже поехать за мужем в Сибирь, нужна привычка. Чтобы убить, нужна решимость. Если уж хочешь равенства, то получаешь его во всем. Вы же, Софья Львовна, не станете говорить, что у женщины кишка тонка убить?

Софья вздрогнула. Вера тотчас как будто виновато потупила глаза. Затем со вздохом пообещала подумать насчет пьесы. Прочистив горло, Софья уверила девушку, что ее помощь бы пригодилась, и скрестила пальцы: лишь бы не упустить ее вновь.

Казалось, наступила оттепель.

Но в марте вернулись заморозки.

Педсовет

(запись на диктофон, тайно сделанная Олегом Петровичем в целях осуществления шантажа директрисы для последующего выбивания места для курения)

Елена Георгиевна, директриса.

Николай Александрович, завуч по воспитательной работе, учитель истории и обществознания.

Софья Львовна, учительница русского языка и литературы, классная руководительница 6 «Б».

Олег Петрович, учитель ОБЖ.

Лариса Саврасовна, учительница биологии.

Арсен Вахтангович, учитель физики.

Педсостав.

Е. Г. Это что такое, я спрашиваю?! Как это прикажете понимать?! Вы почему не контролируете ни хрена?

О. П. Вы б не выражались.

Педсостав. Да, вообще-то.

Е. Г. Сегодня без протокола. И так по краю ходим.

А. В. Ну а мы тут при чем?

Н. А. Правда, Елена Георгиевна, мы же не можем контролировать внеурочную занятость учащихся.

Е. Г. Вы все прекрасно знаете распоряжение. Вы головой отвечаете за свои классы!

А. В. Вообще-то за их безопасность! Вот эти вот ваши листовочки к безопасности не относятся.

Е. Г. Знаете что, вот вы бы вообще молчали! Да! Из вашего класса вот только в прошлом году двое — двое! — попались. В новостях! Засветились! Они пошумели, а отвечать нам!

А. В. Ну извините, а я-то с этим что мог поделать? В воскресенье за ними пусть родители следят. Уж для разнообразия-то могли бы.

Л. С. Вот да: почему в наши выходные мы еще и этим должны заниматься?!

А. В. Выходной, Лариса Саврасовна! В единственный, между прочим, свободный день от нас хотят, чтобы мы под окнами у своего класса сидели, что ли?

Е. Г. А что вы, вот вы лично, Лариса Саврасовна, сделали, чтобы дети не захотели туда идти?

Л. С. Ну, а что я могу сделать? Могу до трусиков раздеться, чтоб так их напугать!

Педсостав смеется.

Е. Г. Замолчите! Вы что, не понимаете, что это не моя личная прихоть? У нас есть приказ! Приказ! За неисполнение — штраф, дисциплинарное взыскание, увольнение даже!

Л. С. Вот пусть и увольняют!

Педсостав. Да!

Е. Г. Вот и уволят! Что думаете, меня снимут, а вам с рук сойдет? От меня потребуют уволить классных, и я вам никак не помогу! Вы поймите уже, что это не только мы делаем. Во всех школах так! Хотите уходить — вперед, в других местах не лучше. У нас вон из молодых очередь стоит. Незаменимых людей нет.

А. В. Да что вы тут говорите, еще школьников на работу начните брать! Да тут и молодые-то не продержатся. Пара лет — и сбегают, кого тогда искать будете?

Е. Г. А вы не беспокойтесь, найдем! И вообще! У нас другая повестка. Давайте разбираться. Как вы уже все знаете, по школе распространили листовки. Политическую агитацию нежелательного характера.

А. В. Если распространили, значит, для кого-то очень даже желательного.

Е. Г. Да помолчите вы уже! А то мы подумаем, что это вы же и ведете у нас агитацию!

А. В. Ой, да вот делать мне нечего. У нас, знаете ли, по агитации уже есть здесь ответственные личности.

Е. Г. Это на что это вы намекаете, Арсен Вахтангович?!

А. В. Да тут и намекать не надо, Елена Георгиевна. Вы за свою-то агитацию не беспокоитесь?

Н. А. Помилуйте, ну что ж мы так бранимся в самом-то деле. Школа вне политики, деятельность незаконная, придется как-то отреагировать, провести беседу…

Л. С. Беседу, как же! Они записывают, выкладывают, потом еще и это разгребать!

Педсостав. Да!

Н. А. Я лично готов это сделать, поскольку у меня есть и соответствующая квалификация, и определенный вотум доверия. Я не собираюсь им политпросвет устраивать — только юридическую сторону разъясню. В школе незаконно, вне школы — пожалуйста. Это же как с курением.

О. П. Курение у нас тоже почти незаконно теперь!

Е. Г. Николай Александрович, вы их таким образом, наоборот, подбодрите только! Идите, ребятки, делайте что угодно, только к нам не тащите. А так нельзя, мы должны быть уверены, что они этой заразой вообще не занимаются! Уверены! Нам же и прилетит чуть что!

Н. А. Позвольте, но здесь я вынужден согласиться с коллегами. Мы не надзиратели. В наши задачи входит ознакомить их с рисками, разъяснить им их права и обязанности — как в рамках занятий, так и вне школы.

Л. С. Они нам и так про свои права уже все уши прожужжали. Вот только недавно Миронова матушке устроила демонстрацию.

А. В. Знаете, по делу устроила, ну ей-богу.

Е. Г. Нам нужно найти виновников. Для этого есть соответствующая инструкция, как вы знаете. Я оглашу ее еще раз: все классные руководители, в начальной школе в том числе, должны просмотреть профили своих учеников на предмет членства в оппозиционных группах или группах иностранных агентов, распространения материалов из подобных групп, фото с их символикой, геолокаций с мест проведения митингов или нахождения штабов так называемых…

О. П. Мы тут шпионить вообще-то не нанимались. Вот эта ваша инструкция, Елена Георгиевна, она откуда вообще? С ваших партсобраний? У меня в договоре ни слова нет о том, чтобы я по ночам копался в соцсетях у своих учеников.

С. Л. Это и бесполезно.

Е. Г. Это почему это?

С. Л. Почему листовки появились именно в туалетах и у запасного выхода? Потому что там нет камер. Тот, кто их принес, не глуп и попадаться не собирается. Едва ли он будет светить свою активность в сетях.

Е. Г. Много думаете, Софья Львовна.

А. В. Нам еще думать вредно? Вот уж увольте, Елена Георгиевна.

Е. Г. (срывается на крик). Ой, вот и уволю, уволю! Всех уволю к чертовой матери! Сил моих нет с вами!

Педсостав фыркает.

Е. Г. Вы все просматриваете профили своих паршивцев малолетних и подаете мне списки. Устраиваем родительское собрание. Созываем школьное собрание, Николай Александрович говорит о вредительстве… Не перебивайте, Николай Александрович, мне все равно, как вы это обзовете. Это три. И все это мы проводим в течение ближайших двух недель. Не дай бог в марте эта зараза вылезет! Вам мало не покажется!

Конец записи

* * *

— Так что, как видите, в нашей работе есть сходство. Каждый учитель обладает навыком оперативно-разыскной работы. Вы же тоже, кажется, на школьников охотитесь?

— Для них же стараемся, Софья Львовна, для них же. А вы меня задеть этим пытались?

— А у меня получилось?

мои глаза закрыты, а в ушах вата

Собрание закончилось поздно. Андрей уже полчаса ждал ее во дворе жилого дома за школой.

— Что-то случилось?

Он всегда улавливал плохой сигнал. Ее это восхищало и раздражало одновременно, потому что закрыться в своей привычно-приличной холодности больше не удавалось.

— Классное руководство случилось. Радуюсь.

Раздражение искало выход. Это Андрею она обязана непрошеным мешком ответственности. Ей придется делать то, от чего она старательно открещивалась все эти годы. В остальном новые обязанности не давали повода для жалоб. Отчаянный шаг Васи в пустоту в чем-то пошел классу на пользу, оздоровил атмосферу и отношения.

— На меня радуешься? — он бросил быстрый взгляд.

— И на тебя тоже. Если честно, голова болит. Давай помолчим?

— Давай.

Андрей обиженно засопел, но ей было не до того. Она тупо просматривала список соцсетей, в которых ей придется искать компромат на своих шестиклашек. И зачем она только пошла в школу?

В университете она даже и не думала о «педагогической карьере»: уже словосочетание звучит как оксюморон, не правда ли? («Ребята» кивнули с пониманием.) Школа была для нее вариантом про запас: так приберегают в шкафу старый свитер, который недостаточно хорош для выхода, но сгодится, чтобы переждать зябкие дни до того, как включат отопление. Конечно, как и многие с ее факультета, Софья со второго курса подтягивала школьников к экзаменам, мотаясь по городу от одного такого же замотанного ребенка к другому. Тогда она не могла понять, что же не так, отчего дети не успевают в школе. От их рассказов впору было хвататься за голову: в самом деле, какие репетиторы, дополнительный иностранный / спорт / музыкальная / художественная школа, если ребенок спит по пять-шесть часов в день? Дайте выспаться и хоть немного выдохнуть — глядишь, и помощь не понадобится. Но родители предпочитали закармливать своих детей всевозможными развивашками — пока не доешь, из-за стола не выйдешь! Она все еще помнила девятиклассницу Женю, которая тащила непосильную программу спецшколы, боясь рассказать родителям о том, что падает в обмороки от недосыпа. Мама же старалась, расталкивала локтями других конкурсников-олимпиадников-льготников, пристроила дочку в лучшую школу. Как можно было ее разочаровать? Пришлось объяснить и девочке, и маме, что из-за нервного срыва они разочаруются куда больше.

Каждый родитель встречал Софью словами о том, насколько необычен их ребенок, насколько труден конкретно этот случай, насколько дурны учителя в их школе. Ей было жаль детей, в какой-то мере она чувствовала себя с ними заодно. Против родителей. Против учителей. Это перешло с ней и в школу, это и стало ей костылем в работе.

Она была союзницей детей.

Сообщницей.

Соучастницей.

А сейчас ей предлагалось их предать.

Дома Андрей обнял ее, они молча сидели несколько минут. Наконец она заговорила:

— Скажи, у Васи остались аккаунты?

— Да.

— Почему? Я имею в виду, после всего случившегося?…

— Что ж теперь поделать. Несправедливо ограничивать его из-за каких-то уродов. Это тоже часть его жизни. Пацан должен держать удар. Из-за этого с Инкой цапались не раз. Она не понимает, что характеру нужна закалка.

— «Что нас не убивает»? Всегда считала это чушью.

— Ты же стала сильнее.

— Лучше б я осталась живой.

— О чем ты?

Софья отодвинулась и обвила руками колени. Андрей считал ее человеком, который цепляется за свой футляр, но что если они с футляром так срослись, что человека в нем не осталось?

Андрей вглядывался в ее лицо:

— Сонь?

Она рассказала о собрании. Андрей молча вертел в руках сигарету. Когда она закончила, он только выругался.

— И что? Ты же не будешь этим заниматься?

— А у меня есть выбор? — Его фырканье возмутило. — Я же специально не брала руководство.

— Это я виноват, получается?

Его враждебность кислотой проникала под одежду и дальше — под кожу, разъедая изнутри. Софья решила отступить.

— Брось, Андрей. Никто не виноват.

Вопреки ее протестам он закурил в комнате.

— Значит, когда у вас травят ребенка — и не одного! — то никому вмешиваться не нужно. А когда в школе находят листовки, то сетевой план-перехват устраивают? И никто не виноват, да?

— Андрей…

— Да нет уж, знаешь ли, виноваты! А знаешь, что самое поганое? Больше всех виноваты именно такие, как ты. Вроде бы хорошие люди с вроде как убеждениями, которые чуть что глазки в пол, а сами под козырек. Горящая хата не ваша, да? Да эта хата по центру стоит! Всем гореть! А никому ничего не надо! Это же трусость! И стоишь ты такая в белом пальто рядом с кучей говна и думаешь, что не завоняешься. Да нет, Сонечка, так это не работает!

Она вжала ногти в ладонь, шрам уже привычно заныл. Тихо проговорила:

— Я ничего не могу поделать.

— Ты — можешь!

Парадный мундир оказался ей не впору. Героиня. Спасительница. Жанна д’Арк, не меньше. Она хотела бы забыть, но он не отпускал, жадно выдавливая из нее подробности того вечера: куда она хотела свернуть? какую музыку слушала? что было на картинах уличных художников? Из-за этого то и дело всплывали новые воспоминания, а детали, казавшиеся незначительно-случайными, обретали смысл, довершая картину трагедии. И каждая новая деталь убеждала ее лишь в одном: она самозванка, и стоит только ему это понять, как он уйдет.

Выпестованная обида прорывалась наружу. Софья медленно сжала и разжала кулак и ткнула в зеркало:

— Смотри, смотри, что там? Вот туда и плюй. Я не могу ничего поделать с мировой несправедливостью, прогнозом погоды и земным притяжением. Я учительница в средней школе. У меня нет блога на несколько сотен тысяч подписчиков, где я могла бы говорить о том, что меня действительно волнует, а не о гаджетах, на покупку которых учительнице средней школы придется откладывать полгода. А что касается Васи, — она знала, что пора замолчать, но не могла, знала, знала же, куда ужалить, — так где же ты был, отец года, когда твой сын так нуждался в поддержке? Может, от меня и воняет, да от тебя не меньше, милый!

Он побелел и попытался что-то сказать, но она не дала:

— Мне рано вставать, я в душ. Будь добр, проветри здесь. И знаешь что, не смей больше курить у меня дома.

Из ванной она услышала, как хлопнула входная дверь.

* * *

Он мнется в нерешительности.

— А ваши ссоры принимали… другой характер?

— В каком смысле?

— Он поднимал на вас руку?

— Нет, конечно. Как вам вообще такое в голову…

— Знаете ли, чаще всего так и начинается: здесь накричал, там сорвался, потом оплеуха, побои, пока и не доходит до… сами понимаете.

— Андрей никогда бы не… — Софья спотыкается, мысленно обругав себя. — Хотя теперь я уже и не знаю, на что он действительно был способен.

Андрей не объявлялся. Поначалу Софье хотелось написать, объясниться, но пальцы словно немели, прикасаясь к телефону, а в голове раздавался голос — язвительный, презрительный, обвинительный. Слова Андрея все еще жгли ее где-то там, под шрамом. Мужская зубная щетка насмешливо посматривала на нее каждое утро в зеркале: «Ну что, сколько продержишься?» Сегодня Софья была в особенно дурном расположении духа: прошла неделя, подводя символическую черту под ее недолгим романом. Щетка полетела в мусорное ведро, а оттуда незамедлительно отправилась на свалку. Не то чтобы злосчастная щетка была единственной из оставшихся от Андрея вещей, но именно она раздражала Софью своей глупой символичностью.

Опустевшая квартира вызывала у нее тоску. По вечерам она охотно задерживалась после работы, чтобы не возвращаться к ехидной щетке (еще и зажигалке на балконе: ее она пока что избегала). Подготовка к спектаклю, репетиции, согласование сокращенного текста с Николаем Александровичем отвлекали ее.

Софья всегда симпатизировала историку: неизменно учтивый, неизменно внимательный, обращавшийся на «вы» даже к младшеклассникам и страшно их этим конфузивший, внешне напоминавший Чехова, в молодости он, должно быть, одним взглядом покорял старшеклассниц. При всей мягкости ему удавалось держать дисциплину в классах всех возрастов. Историю и обществознание в их школе знали назубок, а ученики Николая Александровича стабильно брали призовые места на олимпиадах. Даже профильные математические и естественно-научные классы упрашивали остальных учителей переносить тесты и устные опросы, если впереди маячила контрольная по одному из его предметов. Софью восхищало и даже немного пугало то безоговорочное уважение, почти поклонение, которое историк вызывал у школьников.

Николай Александрович напоминал ей Андрея тихим звучным голосом, вкрадчивой манерой общения. Его хотелось слушать. Он горел историей, не позволяя себе при этом сгорать, чувствуя детей. Несмотря на разницу в возрасте, ему удавалось удерживаться на одной волне с ребятами, и главным оружием в этой борьбе, как ни удивительно, были первоисточники: письма, газеты, дневники. Цитируя самые емкие, самые яркие, самые злободневно-актуальные фразы, ухватившие дух времени, он сближал эпохи, наполняя своей предмет жизнью, людьми, которые творили, чувствовали, дышали, — точно так, как это делают сейчас. Он умел находить связи между малейшими происшествиями, охотно проводил аналогии с событиями недавних дней, пусть и позволяя себе некоторые вольности в трактовке фактов. Непоколебимость авторитета спокойно позволяла ему рассуждать о популярных фильмах и сериалах, говорить о прототипах. К каждому периоду он составлял подборку фильмов и книг — их даже публиковали отдельной колонкой на популярном образовательном портале. Лишенный снобизма, он неустанно повторял, что самое важное — это дух эпохи. Если культура, в том числе массовая, позволяет это прочувствовать, почему бы ей не быть подходящим учебным материалом? Этим он значительно упрощал задачу Софье: привыкшие к рассуждениям ребята куда охотнее шли на контакт и на ее уроках, интересуясь обстоятельствами жизни и воспоминаниями писателей. В классах, где вел Николай Александрович, не было места спору «Лучше книга или фильм?» — все знали, что лучше история, которая лежит в основе.

Он регулярно проводил так любимые администрацией открытые уроки, на которых Софье довелось поприсутствовать. Тогда она и отметила, что Николаю Александровичу — в отличие от нее — такие мероприятия только в радость: к доске он выходил как на сцену. Умело выбирая правильные интонации, выдерживая эффектные паузы, он строил драматургию повествования так ловко, что волновал даже тех, кто прекрасно знал содержание лекции. Только недавно, во время репетиции, он признался Софье, что в юности и сам метил в актеры. Отучился год, но родители настояли на более приземленной профессии, вот и перевелся на исторический. Софья сразу уловила это грустное любование, которым он то и дело одаривал разгуливающего по сцене Тимофея.

Вскоре он подтвердил ее догадки.

— Знаете, Софья Львовна, чем хороша работа учителя?

— Вопрос с подвохом, Николай Александрович. Не так давно одному своему другу, — бывшему другу, поправила она себя, — я так и не смогла толком это разъяснить. Возможно, оттого что для меня это тоже большая загадка.

— Вы слишком суровы — к себе, в первую очередь.

Софья ответила ему в тон, привычно подстраиваясь под чужой слог:

— Если вы так считаете… Так что же, Николай Александрович, скрашивает ваши трудовые будни?

— Наши, Софья Львовна, наши. Я заприметил интересную особенность вашей речи: вы всегда говорите «мы» о себе и ребятах и никогда об учителях.

Она шутливо вскинула руки:

— Поймали! Когда-то я пыталась избавиться от этой привычки, но не задалось.

— Я вас вовсе не осуждаю, что вы. Но это как раз подтверждает мою теорию.

— Ну не томите же, — она улыбнулась.

— Хорошо. Вот скажите, Софья Львовна, в чем чаще всего упрекают учителей?

Она закатила глаза.

— В чем нас только не упрекают.

— И все-таки?

— В длинном отпуске. В халатности. В наплевательстве. В пристрастности. В излишней строгости. В излишней мягкости. В излишнем контроле. В недостаточном контроле. В лояльности. В сухости и закрытости. В излишней открытости. В эгоистичности. В резкости. В некомпетентности. В лени. В жадности…

— В унынии, чревоугодии, гордыне, алчности, гневливости, блуде, увы, тоже, а вот что осталось? Самое главное-то, Софья Львовна? Самое больное?

Вспомнилось разъяренно-красное лицо одной почти-медалистки, которой она перекрыла дорогу тройками за криво слепленные сочинения.

Она тихо ответила:

— Зависть.

Вы специально ломаете мне жизнь. Потому что в своей ничего не добились.

— Да. Вам доставалось?

Средняя учительница в средней школе!

Софья незаметно сжала вдруг занывшую руку:

— Есть же в этом доля истины. Кто умеет, тот делает, кто не умеет, тот учит.

— Кто не умеет учить, тот руководит? Бросьте, Софья Львовна. Во всем этом есть лишь крупица правды, которая, впрочем, и бьет наотмашь.

Вы посредственность.

Девочка все-таки выпустилась со своей почти-медалью, оставив Софье ощущение замаранности.

Я-то отсюда уйду, а вы здесь навсегда застрянете.

Понадобилось время, чтобы прочистить горло и заговорить:

— Разве не логично, что учить чему-то — тем более детей! — должны лучшие в своем деле? В спорте все просто и честно. Тренером становится бывший спортсмен, зачастую чемпион. А что у нас?

Учитель немецкого, который говорит с акцентом и ни разу не бывал в Германии даже в отпуске.

Учитель информационных технологий, который не разбирается в последних информационных технологиях.

Учитель химии, который едва помнит, когда в последний раз заходил в настоящую лабораторию.

Учитель рисования, который хоть одну свою работу видел на выставке?

Учитель биологии, который боится произносить вслух названия половых органов.

Учитель экономики, который все еще смутно представляет себе значение слова «стартап».

— Как вы, однако, критичны к коллегам… Учитель русского языка и литературы?..

— Которая со времен университета не написала ни строчки.

— Отчего так, кстати? Я, признаться, наткнулся как-то на рассказы некой Покровской С. Л. в сборнике нашей с вами alma mater. Весьма любопытно, надо сказать. Прием ненадежного рассказчика всегда интригует…

(Определите случаи, в которых НЕ с причастием пишется СЛИТНО:

1) так и не_случившееся творчество.

2) не_случившееся признание.

3) совсем не_случившиеся отношения.

4) не_задавшаяся жизнь.)

— Я ведь пошла в школу.

— И?

— Школа не место для людей с амбициями. Поэтому мы сюда и идем.

— Мы?

— Мы. Но не вы. Видите ли, Николай Александрович, нельзя позвать за собой в космос, если тебе, чтоб, простите, погадить, нужно у дежурного ключ от туалета выпрашивать. Пока мы на занятиях пол-урока выясняем, кто именно на доске рискнул, гм… воздать хулу святейшему Августу, а в свободное время еще и рыскаем по чужим аккаунтам с той же целью, на доброе и вечное уже не хватает. Вы исключение из правил. Я правило. Правило и есть посредственность. Посредственности и выучивают посредственностей. — Она чувствовала, будто грубоватые отрывочные фразы произносил за нее кто-то другой. Кто-то, по чьей резкости она успела соскучиться.

— Софья Львовна, позвольте. «Сперва добейся» — удобный софистический инструмент, но не более того. Да и, бог мой, вы только представьте школы, наполненные высококлассными экспертами! Эта картина далека от утопии, поверьте мне. Я и сам преподавал в подобном экспериментальном заведении: одаренные дети и учителя, которые из таких же детей выросли или не выросли, что еще печальнее!

Во-первых, многие из преподавателей, которые были столь сведущи в своем предмете, категорически не могли его объяснить. Они уходили в непостижимые глубины, сбивались на побочные темы, которые, быть может, и имели отношение к уроку, но весьма опосредованное. Они попросту слишком сложно говорили. Потому что прекрасный ученый и прекрасный преподаватель порой счастливо совпадают в одной персоне, но не так часто, как это представляется нашим законотворцам.

Но допустим, чаяния школьников и преподавателей совпали — я уже и не говорю о том, что в таких условиях порой эти чаяния совпадают уж слишком… Но я сейчас не о том, хотя эта тема тоже весьма и весьма существенна. Браки бывших учителей и учениц видятся мне все же несколько…

— Извращенными? — подсказала Софья.

— Эк вы припечатали, Софья Львовна. А ведь супруга моя бывшая аспирантка, вы знали? Да не краснейте, я с вами согласен, если по существу. Все мы родом из… башни. Но я бы назвал такие браки, да и связи несколько порочными, поскольку укрепляют и без того излишнюю замкнутость таких мирков на себе. Этих детей помещают в образцово тепличные условия. И вот они приходят в лучшие университеты с чувством своего превосходства — и…

— Оказывается, что в этих лучших университетах они могут быть вовсе не лучшими. У нас так и было. Чаще всего впадают в депрессию и бросают учебу на первом курсе.

— Именно. Дети сталкиваются с тем, что они совершенно не подготовлены к жизни. Мы растим Эмилей, а получаем Бельтовых, только и всего. Потому я и ушел. Было в этом всем какое-то ощущение мертворожденности.

— Что ж, как ни делай, все к худшему… — невесело заключила Софья. — Так что же вас все-таки радует в нашей профессии?

— Мы сеем. Не фыркайте, ну что вы, в самом деле… У нас всегда остается новая возможность. Каждый ребенок — это наш шанс, это наша безграничная возможность. Каждый учитель добивается многого, пробившись хотя бы к одному. Поймите, Софья Львовна, вам вовсе необязательно быть великим литератором, чтобы посеять ту самую любовь к слову. И может быть, кто-то из ваших учеников станет прекрасным писателем, журналистом, сценаристом, пиарщиком — да хоть кем. Или же в самый гадкий час своей жизни вспомнит какие-то фразы или произведения, которые вы обсуждали на уроке. Или же вспомнит вас — с признательностью. И в этом будет и ваша заслуга тоже. Каждый ребенок — это и наше продолжение.

Софья поймала взгляд Тимофея, отрабатывавшего монолог, и улыбнулась. Вот он замечательный мальчик: умный без зазнайства, вежливый без угодничества, спонтанный в творчестве и въедливый в работе. Лучшего ведущего актера им было не найти. И заслуга Николая Александровича в его успехах была понятна. А ее собственная роль?

Кто она в этом спектакле?

К Тимофею подошла Вера и стала ему что-то быстро объяснять, как обычно излишне рьяно размахивая руками. Тима аккуратно взял ее за плечи, чтобы успокоить. Девушка вспыхнула и умолкла. А ведь он ей нравится. Неудивительно, впрочем, Тима пользуется популярностью у девушек. Из них бы вышла неплохая пара. Если б не это соперничество, не ее вечное упрямство…

Накатила горечь. Она едва различала, что говорит ей историк:

— Софья Львовна, вы не верите в себя, но только взгляните: эти ребята собрались по одному вашему слову. У вас куда больше власти, чем думаете.

— И что же мне с ней делать?

* * *

Он нетерпеливо стучит пальцами по столу.

— Почему вы все время возвращаетесь к этой постановке?

— Потому что этим я запустила еще один спектакль, куда сложнее. Потому что там определились и место действия, и главные герои. И я должна была быть режиссером, а вместо этого стояла в стороне и смотрела, даже не догадываясь, к чему все идет.

— Софья Львовна, вы всё повторяете, как вы ничего не сделали, но… знаете, мне было бы куда проще, если бы это было действительно так. И вас бы здесь тогда не было. И я бы сейчас спал в своей постели со своей женой.

Она чуть закашливается: жена, настоящая женщина в постели рядом с ним не очень-то вяжется с его бесцветным образом.

— Знаете, я тоже думала, что лучше ничего не делать. Очень долго так думала.

— Как долго?

— До прошлого ноября. И если бы я ничего не сделала тогда, то сейчас меня бы уже точно здесь не было.

Он вздыхает: возразить на это нечего.

* * *

Вечером у школы ее поджидал Андрей. Выглядел хуже обычного, борода опять превратилась в непонятное месиво у лица.

— Привет.

— Привет.

— Домой пустишь?

Она пожала плечами.

— Я тебя хотя бы подвезу?

По дороге они молчали. Она отвернулась к окну, разглядывая город, пестро увешанный предвыборными баннерами с обещаниями светлого будущего. Даже не услышала, как он задал вопрос.

— Прости?

Он выглядел озадаченным.

— Где ты сейчас? Я сказал… Думал, ты позвонишь.

— Это же ты ушел.

— Ты меня задела.

— Ты очень старался задеть меня.

— Знаю. Я приезжал вчера вечером, но тебя не было дома.

Она молчала. Андрей продолжил со странной интонацией:

— Не хочешь рассказать, где была?

Софья только фыркнула:

— Серьезно? Пытаешься устроить мне сцену?

Он вздохнул:

— Я пытаюсь помириться. Ты могла бы пойти мне навстречу.

Она отвернулась к окну.

— Конечно. Не в твоем стиле, да? Знаешь, Софья, а я не удивлен, что ты ни разу не была замужем, — процедил Андрей сквозь зубы.

— Останови машину.

Покачал головой. Она тотчас дернула ручку, Андрей едва успел заблокировать дверь и притормозить. Выругался. Руки стиснули руль. Наконец он сказал:

— Нагрубил. Был неправ. Извини.

— Выпусти, — выдавила, еле сдерживаясь.

— Не надо так со мной разговаривать. Как будто я тебе враг.

— Ты заставляешь меня делать то, чего я не хочу. Сейчас ты мой враг, Андрей.

Со вздохом он разблокировал дверь и поднял руки вверх:

— Да понял я, понял. С тобой шутки плохи, тебе лишь бы отбить.

— Что ты сказал? — Она отдернула как будто обожженную ладонь от ручки.

— Говорю, как чувствуешь удар, так отбиваешь в два раза сильнее. Иначе не можешь, да?

Смысл не в том, чтобы отбить, понимаешь? Смысл в победе, Соня. А ты слишком горячишься. Мама тоже так играет, вдвоем так вы вообще друг друга поубиваете…

Сжала кулак.

— У меня все ракетки полопались, знаешь. Я же во все стороны махала… Лупила ей без разбора: все, всех, всегда… Тогда так и было. Он как воланчик мне был, понимаешь?..

Андрей притянул ее к себе, накрыл своим пиджаком и стал неловко поглаживать.

— Ну что ты, что ты, не плачь. Это тебя и спасло. Такой я тебя и люблю, Сонь.

Это он только чтобы утешить.

— Лучше помолчи, — она пробубнила откуда-то из-под мышки. — Если будешь меня успокаивать, я никогда не закончу.

Он уткнулся носом в ее волосы и хмыкнул:

— Если ты не закончишь, значит, мне тебя и отпускать не придется.

и продолжатся двадцатые годы

Когда Софья принесла директрисе малоинформативный отчет об активности своих детей в соцсетях, та даже не глядя рассыпалась в похвалах. Такая учтивость Елены Георгиевны всегда означало одно: тяжелую дополнительную малооплачиваемую работу. Софья оказалась права в своих ожиданиях, но не до конца: предполагалось, что ее труд будет щедро вознагражден.

— Нина Николаевна нас так внезапно покинула, вот и образовалось место. Она сама вызывалась помочь, но видите, как все вышло… Да и ваша репутация в таком деле не помешала бы, сами понимаете… — юлила директриса.

Софья согласилась даже раньше, чем успела как следует об этом подумать. Спустя неделю на очередном педсовете Елена Георгиевна торжественно объявила, что в связи с участием школы в подготовке к выборам подписи в этот раз будет собирать Софья.

— Если все пройдет хорошо, то Софья Львовна любезно согласилась войти в избирательную комиссию.

Удивление на лицах сменилось понимающей усмешкой. Хотя из раза в раз сбор подписей оказывался унизительной повинностью и формой наказания непослушных, участие в выборах награждалось — не столько финансово, сколько привилегиями. Эта высшая форма доверия означала вхождение в ближний круг директора, где распределялись бонусы, надбавки и методические дни без посещения школы. Анна Васильевна, к примеру, работала на полную ставку по четырехдневке, а порой и вовсе выходила на три дня.

После собрания в коридоре ее нагнал Николай Александрович.

«Вот уж кто не приближался к избирательным участкам. Сейчас начнется» — подумала она — и не ошиблась.

— Софья Львовна, я, признаться, обескуражен.

— Отчего же?

— Зачем вам это?

— Что именно?

— Софья Львовна, вы всегда казались мне женщиной более сложного устройства, чем те, кто в этом участвует. Вам-то зачем вносить свою лепту в это действо? Тем более сейчас, когда дети вам так доверяют? — Он раздраженно взмахнул рукой.

— Мы все в нем участвуем. Приходим, не приходим, наблюдаем, игнорируем — участвуем.

Он поморщился:

— Пусть так. Но вы же знаете, что там будет, — он понизил голос до гневного шепота. — Как это будет.

— Не знаю. Я раньше не голосовала.

— Позвольте же, сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы не верить в то, что мое мнение имеет силу.

— И вы пошли за сильным? Ради чего, что же вам пообещали? Да неужто оно того стоит, Софья Львовна? Береги честь смолоду, разве нет?

Софья притормозила у двери своего кабинета. Сжав ручку, она пробормотала в пол:

— Я могла бы объяснить, но какой смысл? Вы за меня уже все постановили и вынесли приговор, хотя кому как не вам знать о презумпции невиновности. Всего доброго, Николай Александрович.

По крайней мере, в школе у нее всегда была дверь, которой можно было хлопнуть.

* * *

— Неожиданно.

— Что именно?

— Вы не выглядите… политически активным гражданином. Гражданкой.

— А как, по-вашему, он должен выглядеть? Воин с советского плаката, так?

— Зачем вы всё язвите, Софья Львовна? Вам так проще?

Он и правда обижен. Ей все чаще становится неловко в его присутствии.

Будто он человек.

* * *

Софья знала, кто подбросил те листовки в школьные туалеты. Вернее, догадывалась.

Ее догадка только укрепилась, когда накануне дня X на ее занятии в 11 «А» завязалась дискуссия. В программе Замятин, у доски — Беляков, который бубнил скачанный реферат, подглядывая в листочек. Софья морщилась, но не перебивала. Женя был жертвой тщеславия своих родителей, выпихнувших его в школу в пять лет. Не догоняющий программу леноватый Женя не входил в число ее любимчиков, но приходилось делать скидку на то, что перед ней, по сути, девятиклассник. Беляков собирался идти на повара, часто приносил на уроки самодельные пироги и таким образом компенсировал нехватку знаний. Всей школой его вытягивали на тройки, приговаривая: «Оценки плохие, но мальчик хороший!»

— Замятин предупреждает о возможности возникновения общества, в котором не будет места свободе. Многие социалисты-утописты пропо… пропо… да блин! — Испуганно покосился на учительницу. — Проповедовали государство всеобщего благо… о-о-ой… благоденствия с полным комфортом и единым мнением. Роман «Мы» развенчивает такое счастье. Несомненная уникальность замятинского произведения заключается в том, что оно открывает целый ряд антиутопий в литературе девятнадцатого века…

— Какого века? — Софья встрепенулась.

— Девятнадцатого…

— Женя, а мы сейчас что проходим?

— О-о-о-о-ой!

— Женя, если скачал реферат, прочти его хотя бы перед уроком, а не у доски. Читать, кстати говоря, можно бы и повыразительнее. А что мы понимаем под антиутопией? Какие характерные черты жанра ты можешь выделить на основе, как я надеюсь, все-таки прочитанного? Женя? Давай так, сколько черт назовешь, столько я тебе и поставлю.

В голове Белякова закрутились шестеренки.

— Ща, ща, ща, Софльна. Есть человек, а есть система.

— И?

— И человек против системы.

Софья загнула один палец. Беляков водил взглядом по кабинету, будто надеясь отыскать подсказку на стенах. Увидел камеру и воскликнул:

— И за человеком следят!

— Он под контролем, да, — Софья загнула второй палец. Беляков беззвучно чертыхнулся и уставился на Алину с первой парты, которая так и крутилась ужом, желая уже ответить. Алина была его соседкой по парте — когда-то Женю к ней подсадили, чтобы вытянуть, но со временем это соседство превратилось в искреннюю дружбу. Алина кашлянула и уткнула лицо в руки, а потом резко их убрала.

— Лицо… Без лица… Человек без лица.

— Обезличенный человек, да. Что, будешь дальше пытаться?

— Можно я уже сяду, Софльна?

Софья отпустила Белякова с тройкой.

— Хорошо, ребята. Точнее, плохо, так что давайте продолжим вместе. — Она встала из-за стола, сдвинула с него тетради и присела на краешек. — Смотрите, Замятин пишет роман в 1920-м. В Советской России он выйти не может и появляется в печати только спустя пять лет уже на английском языке, в США, оказывая влияние на литературную жизнь как Старого, так и Нового Света. Первое издание на русском языке — 1952 год, первое издание в СССР — конец восьмидесятых. Замятина не было в живых уже больше пятидесяти лет, он не увидел, как его текст попадает к тому, о ком он его и писал изначально. И это злая ирония: текст, написанный в начале и о начале страны, попадает в эту страну на ее исходе, когда все уже заканчивается…

— Так не заканчивается же.

Все повернулись. Дима Левкоев по прозвищу Гоголь — меланхолично-задумчивый юноша: длинные раскиданные по плечам черные волосы, отсутствующий взгляд и мама с докторской по Гоббсу (Гоголь появился из-за того, что Дима как-то раз у доски обозвал Николая Васильевича Гоббсом). Софья почти не сомневалась, что Дима прочел всю школьную и внешкольную программу еще класса этак до седьмого. Он походил на человека, родившегося со знаниями по любому предмету. Обычно Дима отмалчивался, но если уж брал слово, то всерьез и надолго. Софья, впрочем, была не против.

— Что ты имеешь в виду?

— И вот спустя сто лет мы в той же точке, что и Замятин когда-то.

— Это некорректное сравнение, Дима.

— Хотите сказать, мы живем в утопии? — Его лицо искривила издевательская усмешка.

Софья ухватилась за возможность переключить тему:

— Хорошее замечание. Вообще-то, несмотря на приставку «анти», утопия вовсе не противоположна антиутопии. Антиутопия появляется в результате достижения утопических идей. Первая известная нам утопия — «Государство» Платона. И знаете, что мы там видим? Строгую кастовость, массу запретов и ограничений и — заданность ролей. Ту же обезличенность, что в любой антиутопии. Система, при которой всем должно быть хорошо, парадоксальна по своей сути, ведь принуждение к счастью — это тоже неволя, а неволя и есть несчастье.

— Софья Львовна, хотите сказать, вы собирались строить утопию, но перепутали Платона с Платоновым и угодили в котлован с подписями?

— Дима, я не буду это обсуждать.

— Значит, это правда. Вы в избирательной комиссии.

Диме исполнилось восемнадцать, как и еще паре человек в классе. Софья косится на часы: звонок всего через несколько минут, можно бы и отпустить всех пораньше. Но Левкоев не сдается.

— Софья Львовна, можно еще один вопрос? По теме?

— Только если по теме, Левкоев.

— Вы говорите про обезличенность. Про то, что человек превращается в винтик. Но и винтик может скрутиться и подорвать систему, верно?

— Допустим.

Звонок прозвенел чуть раньше. Она вздохнула с облегчением.

Левкоев, проходя мимо ее стола, обронил:

— Да начнутся голодные игры, Софья Львовна.

здесь первые на последних похожи

В субботу на предварительную проверку пришли наблюдатели: юноша и девушка лет двадцати — двадцати двух. По их словам, мужчина, в последний момент записавшийся добровольцем, не успел подъехать, но обещался быть ближе к делу. Недовольство Елены Георгиевны все множилось, особенно ее утомлял Егор, наблюдатель от оппозиционной партии, который с порога принялся снимать участок и членов комиссии.

— С камерами кино снимайте, а у нас люди делом занимаются! — возмутилась директриса.

— Раз делом занимаетесь, то и камеры бояться не должны, — сразу отбрыкнулся Егор.

Еще какое-то время они бесцельно препирались в духе «разрешено ли все, что не запрещено», но так ни к чему и не пришли. Члены комиссии и наблюдатели обсудили порядок, уточнили все подробности процесса и разбрелись по домам.

Ночью Софья долго крутилась: то свет фонаря пробивался через шторы, то соседи грохали дверью в отсеке, то взвизгивала сигнализация под окном, а когда Софья наконец уснула, со двора раздалось знакомое шкрябание лопаты. В итоге, когда в шесть утра прозвенел будильник, Софья застонала и залезла с головой под одеяло.

— Соня, подъем, проспали! — Ее разбудил Андрей.

— Можно я не пойду в школу?

— С понедельника — можно. — Андрей уже стягивал одеяло вниз.

Взглянув на гладильную доску, Софья чертыхнулась: встань она раньше, успела бы пройтись утюгом по костюму, но теперь времени хватало только на джинсы с толстовкой. Внутренняя училка бунтовала, но Софья послала ее смотреть календарь: уж в воскресенье можно и расслабиться.

Наскоро позавтракав, они поехали в школу. В четверть восьмого Андрей уже парковал машину во дворе недалеко от главного входа.

Помолчали. Наконец он притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

— Ну что, у тебя все готово?

— Ага. Мы начинаем КВН?

— Да. Ни пуха.

— К черту.

— Прямо в лапы.

Выборы

Бытовая комедия в трех действиях

(Записи:

1) скрытой камерой,

2) на телефон,

3) на диктофон.)

Место действия:

спортивный зал СОШ № 13

Действующие лица

Избирательная комиссия:

Елена Георгиевна, 58 лет, директриса, председатель комиссии.

Анна Васильевна, 67 лет, завуч по учебной работе, заместитель председателя.

Софья Львовна, 32 года, учительница русского языка и литературы, секретарь комиссии с решающим правом голоса.

Ирина Семеновна, 47 лет, завуч младших классов.

Карина Павловна, 40 лет, учительница алгебры и геометрии, член комиссии с решающим правом голоса.

Максим Антонович, 37 лет, куратор.

Егор — 21 год, наблюдатель, студент юрфака.

Андрей — 38 лет, наблюдатель, отец ученика Софьи Львовны и ее любовник.

Дима — 18 лет, одиннадцатиклассник, ученик Софьи Львовны.

Полицейский, 28 лет.

Наблюдательница.

Избиратель.

Избирательница.

Действие 1

Школьный спортзал. Столы расставлены буквой П. В углу сложен спортивный инвентарь: маты, мячи, скакалки, ракетки. По бокам сцены стоят ворота, позади баскетбольная корзина. Зал расчерчен на две части. Сверху висит растяжка «Добро пожаловать на соревнования (зачеркнуто) выборы (подписано сверху)». В зале находится Елена Георгиевна в брючном костюме с пиджаком, застегнутым на все пуговицы, и Ирина Семеновна в платье с узором, напоминающим фартук. Ирина Семеновна бесцельно хлопочет: переставляет бутылки с водой, поправляет на столах таблички с названиями должностей, то сдвигает, то раздвигает шторки на кабинках для голосования. Елена Георгиевна мечется по залу с телефоном в руках.

СЦЕНА 1

Елена Георгиевна (в телефон). А я ему и говорю, что нельзя, а он мне говорит, что можно!

Входит Софья Львовна.

Елена Георгиевна (бормочет мимо трубки, Софье). Ну, Софья Львовна, что ж вы так не соответствуете, как школьница оделись… У вас же есть костюм! Подите вытащите распечатку.

Софья Львовна берет пачку бумаги — регламент проведения съемки в помещениях, жирным выделено «Наблюдатели могут снимать только с места, определенного председателем комиссии, и предварительно уведомив его об этом». Пока Софья Львовна разбирает регламент на несколько экземпляров и раскладывает его по столам, на сцене появляются заспанный Полицейский в форме и Максим Антонович в сером костюме. Ирина Семеновна тут же поправляет Максиму Антоновичу неровно повязанный галстук, а Софье Львовне — капюшон.

Ирина Семеновна (тоном воспитательницы детского сада). Смотрите, а кто у нас тут? А это у нас Максим Антонович, куратор выборов. А это Софья Львовна, наша учительница русского языка и литературы. (Подталкивает их друг к другу.) Мы будем вместе работать.

Максим Антонович (прищуриваясь). Мы как будто бы с вами встречались?

Софья Львовна. Едва ли.

Максим Антонович (с сомнением). Странно…

Ирина Семеновна (горделиво). Софья Львовна у нас знаменитость.

Максим Антонович (лениво). Неужели? В конкурсе победили?

Ирина Семеновна (толкает Софью Львовну ближе к Максиму Антоновичу). Помните учительницу, которая террориста порешила? (Толчок.) Вот это наша Софья Львовна, представляете! (Толчок.) Ей даже орден за мужество дадут. (Толчок.)

Софья Львовна (вырывается). Бросьте, ничего мне не дадут. Это старая петиция на неофициальном сайте.

Максим Антонович (нараспев). Так вы у нас героиня! Спортсменка, комсомолка и просто учительница, как говорится.

Ирина Семеновна. И не замужем!

Максим Антонович. Еще и не замужем! Позвольте-ка пожать вашу ручку.

Софья Львовна отвечает на рукопожатие, Максим Антонович прикладывается к руке губами, Софья Львовна выдергивает руку и тут же поспешно вытирает ладонь о джинсы.

Максим Антонович (чуть обиженно, отворачиваясь). А остальные где? Беда с дисциплиной, Елена Георгиевна, беда…

Елена Георгиевна нервно дергает себя за кончик косы. В зал вплывает Анна Васильевна. Одета элегантно, на шее нитка жемчуга, на пальцах кольца, в руках ридикюль. На фоне спортивного зала смотрится чужеродно, как будто заблудилась. Она здоровается со всеми и идет к Максиму Антоновичу. Елена Георгиевна перехватывает ее и оттаскивает в сторону, что-то яростно нашептывая. Анна Васильевна успокаивающе похлопывает Елену Георгиевну по руке. То и дело они оглядываются на Максима Антоновича. Влетает запыхавшаяся Карина Павловна. Путается в чересчур длинной юбке, укутываясь в павлопосадский платок.

Карина Павловна. Слава Богу, успела!

Появляется Егор в клетчатой рубашке и с большим стаканом кофе, на котором маркером написано «Иностранный агент».

Елена Георгиевна (почти швыряет ему распечатку регламента). Будьте добры, ознакомьтесь. Вон ваше место. Туда и идите.

Тычет в дальний угловой стол с табличкой «Наблюдатель», отгороженный спортивными снарядами.

Егор. Серьезно, за козла посадите?

Елена Георгиевна (тихо, но так, чтобы он услышал). Так вам не привыкать за козлов сидеть.

Егор. И как вам только не зашкварно такой цирк устраивать?

Елена Георгиевна. Я вашу уголовщину не понимаю!

Егор. Так ваша уголовщина уже лет двадцать в трендах.

Ирина Семеновна (бегает вокруг, примирительно). Давайте не будем ссориться!

Елена Георгиевна. Ирина Семеновна, шли бы вы уже… на свое место!

Ирина Семеновна усаживается на свой стул, все еще беспокойно перебирая в руках бумажки.

СЦЕНА 2

Те же, Андрей и Наблюдательница.

Елена Георгиевна. Пора.

Егор. Рано. Должен прийти еще один из наших.

Елена Георгиевна. Вчера на сбор не явился, сегодня не пришел. Семеро одного не ждут.

Сбоку входит Андрей, Елена Георгиевна стоит к нему спиной, потому не видит его. Все оглядываются, кроме Софьи Львовны, которая торопливо отворачивается.

Андрей. Доброе утро. Задержался, извините. Припарковаться не мог, там джип с красивыми номерами богато так встал, что ни пройти ни проехать.

Елена Георгиевна наливает стакан воды и выпивает его разом. Наливает второй стакан.

Анна Васильевна (надвигает очки глубже). Погодите-ка, голубчик. Вы же отец нашего мальчика. Который…

Андрей. Именно. (Проходит в середину зала.)

Елена Георгиевна (взвизгивает наконец). Вы не можете! Так нельзя!

Андрей. Отчего же? У меня есть официальное направление. Удостоверение прессы. Можете взглянуть. (Протягивает документы Полицейскому, тот лениво пробегает глазами и кивает.)

Елена Георгиевна. Я требую отвода наблюдателя!

Егор (фыркает). Зомбоящика насмотрелись? Здесь это так не работает!

Максим Антонович (хлопает в ладоши). Довольно! Мы начинаем че-гэ-ка. Как говорится.

Распределяют места.

Стрелка часов приближается к восьми, звенит звонок и торопливо идет рассадка. Справа остаются Елена Георгиевна с табличкой «Председатель», Анна Васильевна — «Заместитель председателя», Ирина Семеновна — «Член комиссии». Карина Павловна оказывается по центру. Софья Львовна левее. Максим Антонович подтаскивает стул к Софье Львовне, садится сбоку, чуть сзади, заглядывает ей за спину, ее передергивает. Слева сидят Егор и Андрей. Кабинки для голосования и урны остаются с правой стороны.

Участок открывается, сразу заходит человек десять. Процедура голосования похожа на конвейер: стол члена комиссии — кабинка для голосования — урна — выход.

В это же время заныривает Наблюдательница с партийным значком. Садится сбоку от Елены Георгиевны и тут же утыкается в телефон.

В 10:00 встает Елена Георгиевна.

Елена Георгиевна. Анна Васильевна и Ирина Семеновна идут по домам принимать голоса. Может быть, кто-то из наших крайне наблюдательных мужчин соизволит проводить дам? Урны увесистые…

Егор только фыркает.

Елена Георгиевна. Вот они — плоды феминизма. Сами урну потащите, у мужчин вон руки отсохнут взять что-то тяжелее смартфонов своих.

Андрей. Максим Антонович? А вы чем, собственно, заняты? Не желаете защитить дам?

Максим Антонович (ухмыляется). Наши дамы и сами кого угодно защитят… Есть бабоньки в русских селеньях, как говорится. Да, Софья Львовна? (Пододвигает свой стул ближе.)

Софья Львовна (отодвигается). Женщины.

Максим Антонович (снова пододвигается). А женщины не бабы?

Хлопает Софью Львовну по плечу, она дергается и берет в руки телефон, набирая сообщение под столом. Андрей бросает взгляд на экран и встает.

Андрей. Давайте вашу урну.

Андрей, Ирина Семеновна и Анна Васильевна уходят.

В зал входит Избиратель — пожилой мужчина в очках и с палочкой. Он пытается привлечь внимание Наблюдательницы, она же прячется от него за телефоном, словно боится, что он попросит уступить место. Он отводит телефон в сторону, указывает на свои глаза, обращается к Наблюдательнице с просьбой помочь. Наблюдательница нехотя кивает и заходит с Избирателем в кабинку.

Елена Георгиевна (срывается). У нас нарушение, нарушение, нарушение!

Полицейский уводит Наблюдательницу с участка.

Елена Георгиевна (Егору, язвительно). Вашу работу, между прочим, делаю!

В полдень возвращаются Андрей, Анна Васильевна, Ирина Семеновна. Женщины усаживаются на места, перешептываются с Еленой Георгиевной.

Елена Георгиевна (громко). А не пора ли нам отобедать?

Егор (оживленно, по-детски). А есть что?

Елена Георгиевна. Прошу в столовую.

СЦЕНА 3

Свет приглушается. В зал входит несколько мужчин в черных куртках и шапках. Они плотным кольцом выстраиваются вокруг урн. Урны оказываются скрыты от камеры. Идет вертикальная съемка с телефона с другого угла. Видно, как Карина Павловна вытаскивает из папки со стола Елены Георгиевны несколько стопок бюллетеней, засовывает к себе под юбку, подходит к урне, вытаскивает стопку и кое-как пропихивает ее в урну. Счетчик голосов на второй половине экрана стремительно отматывается вперед.

Карина Павловна отходит, мужчины вытряхивают свои бюллетени.

В центр выходит Карина Павловна.

Карина Павловна. Господи, прости.

Крестится.

Действие 2

СЦЕНА 1

Столовая. Общий гул голосов. На столе контейнеры из кулинарии, выпечка, фрукты. В центре рядом с соками стоят бутылки с алкоголем. Елена Георгиевна подбивает всех выпить, подливая то с одной, то с другой стороны. Егор отставляет от себя рюмку и пытается встать из-за стола, но Елена Георгиевна крепко держит его за рукав. Тут у Елены Георгиевны жужжит телефон, она бросает взгляд на экран и тут же отпускает Егора.

Максим Антонович. Егор, куда же вы? Ну ничего, нас и здесь неплохо кормят, не нужно нам ваше Бали, как говорится. Егорка сбежал, Софья Львовна наша куда-то пропала…

Андрей (хмыкает). Уже наша?

Максим Антонович. Конечно, наша. А вы, Андрей, как насчет коньяка?

Андрей и Максим Антонович чокаются. Андрей делает вид, что выпивает.

СЦЕНА 2

Спортзал. Все возвращаются. Елена Георгиевна объявляет количество поданных бюллетеней. Егор подскакивает к Андрею. Они тихо спорят о чем-то, то и дело тыкая в бумажки, после чего Егор берет свой стул и, протаскивая по всему залу, ставит его напротив урн. Завязывается перепалка.

Полицейский. Чего шумим?

Егор. Я вот исполняю свои прямые обязанности, а вот малоуважаемая председательница комиссии пытается воспрепятствовать, что, в свою очередь, является нарушением федерального закона, а это явно доказывает факт фальсификаций…

Елена Георгиевна. Я вас старше в три раза, имейте уважение!

Егор (повышает голос). Голоса посчитаем — вот и пойму, иметь к вам уважение или нет.

Елена Георгиевна (кричит). Нахал!

Полицейский. Давайте вы как-то мирно этот вопрос порешаете. Чтоб как надо все по закону там. Нормально же сидели, что вы начинаете…

Андрей перетаскивает свой стул на противоположный конец зала к крайнему правому столу с табличкой «Голосование по открепительным».

Андрей. Вы же не против?

Елена Георгиевна. Да пожалуйста. Вы все равно себя здесь как дома ведете.

Выскакивает прочь. Следом за ней исчезает Анна Васильевна.

СЦЕНА 3

Те же и Дима.

Входит Дима. Направляется к Софье.

Дима. Здравствуйте, Софья Львовна.

Софья Львовна. Добрый день, Дима. Ты пока что единственный из параллели.

Дима. Многие не захотели приходить. А мне посмотреть было охота.

Софья Львовна. На что?

Дима. На вас.

Софья Львовна (пожимает плечами). И как тебе?

Дима. Плохо.

Софья Львовна. Жаль, что не угодила.

Дима. Жаль, что угодили ей (кивает на место с табличкой ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КОМИССИИ).

Софья протягивает ему бюллетень. Дима убирает руки за спину.

Дима. Софья Львовна, когда вы подписи собирали, я не поверил, решил, что вас заставили. Но это другое. Вы же всё знаете. Как они боятся второго тура. Как они сделают все, что угодно. Как они уже сделали все, чтобы это не имело значения.

Софья кладет бюллетень на стол. Дима его берет, но не уходит.

Дима. Мама говорит, что люди интеллектуального труда должны платить за свои привилегии. Вы работаете в безопасности, тепле. Вас уважают. Вам доверяют. От вас нужно только честно выполнять свои обязанности. Когда вы перестаете это делать, общество перестает давать вам привилегии.

Софья Львовна. Я, по-твоему, очень привилеги-рованна?

Дима. Конкретно вы? Очень.

Дима идет голосовать. Софья Львовна сидит, опустив глаза. Тут что-то жужжит. Сообщение: «Всё в порядке?» Она ловит взгляд Андрея и едва заметно кивает. Максим Антонович пристально смотрит на нее.

Софья Львовна (встает и берет опустевшую полуторалитровую бутылку). Принесу еще воды.

Егор (зевает). А кофе у вас не водится? На всю округу ни одной кофейни, что за жизнь…

Софья Львовна. У метро есть лавочка, ближе не водится. Кофе детям нельзя.

Егор (фыркает). Зато синьку можно. У вас магазин за углом как раз на школьный карман рассчитан.

Софья Львовна. Не к нам вопросы. Мы по этому поводу уже писали бумаги и требовали закрыть, но все впустую.

Егор. Ну конечно, вы же за их корешей и голосуете.

Софья Львовна (примирительно). Кофемашина есть в учительской. Только она заводится через раз.

Егор (прищуривается). А с каких это пор у вас собственная кофемашина? Школьные распилили?

Софья Львовна (с плохо скрываемым раздражением). Выпускник подарил. У него свой бизнес в этой сфере. Можете считать за взятку. Вода из кулера, тоже подаренного. Хотите — пейте из-под крана, там точно бюджетная.

Егор (тише). Сорри, сорри. Так кофе будет?

СЦЕНА 4

Темная учительская. Сбоку у окна — портреты президента, министра просвещения и мэра. Под ними сидят Елена Георгиевна и Анна Васильевна. Елена Георгиевна грызет кончик косы. Софья Львовна заходит, и они нервно подскакивают. Софье явно здесь не рады.

Софья Львовна (помахивая бутылкой). Я за водой.

Проходит вглубь темной комнаты и набирает из кулера воду. Затем подходит к кофемашине и удерживает кнопку включения, пока не раздается гул.

Анна Васильевна (внимательно следит за ней). Не поздновато ли для кофе, голубушка?

Софья Львовна. Это для Егора.

Елена Георгиевна. Он вас еще и за кофе гоняет! Нет, ну вы только посмотрите, какой нахал! Как у себя дома! Попомните мои слова, к вечеру он затребует, чтоб мы ему задницу подтирали!

Анна Васильевна (громко хмыкает). А ведь и правда. Софья Львовна, милая, вы не утруждайтесь. Мы сами все принесем.

Софья Львовна (отмахивается). Да мне несложно.

Анна Васильевна (почти выталкивает ее из учительской). Идите-идите, душенька. Сейчас все будет.

Из учительской доносится оживленный шепот. В просвет двери видно, что Анна Васильевна вытаскивает что-то из своей сумки.

СЦЕНА 5

В зал возвращается Елена Георгиевна. Зачитывает показатели за последние часы, Егор кивает. Вплывает Анна Васильевна с подносом, на котором стоят кривой непрезентабельного вида кофейник, чашки, сахар, сливки. Она сразу же направляется к Егору.

Анна Васильевна (расставляет все перед ним, сюсюкает, как заботливая бабушка). Вы не стесняйтесь, побольше наливайте.

Егор (щедро льет в стакан кофе, сливки, кладет много сахара и прихлебывает). Сэнкс.

Максим Антонович. Я раньше почему хейтер был, как говорится. Да, Софья Львовна? (Хлопает ее по плечу.)

Софья Львовна со стоном опускает голову на стол.

Ирина Семеновна. А я бы тоже выпила.

Полицейский. О, у вас тут кофеек?

Елена Георгиевна (вскакивает). Давайте я за вами поухаживаю. (Швыряет кофейник на пол.) Ой! Как неудобно получилось. Ну ничего, если хотите, вам Софья Львовна новый сделает. Да?

Софья снова уходит в учительскую. Ирина Семеновна прибирается.

В тишине раздается утробное урчание. Егор хватается за живот и выбегает из зала.

Анна Васильевна. Какой, однако, быстрый метаболизм у молодых.

СЦЕНА 6

Часы показывают без пяти восемь.

На избирательный участок влетает Избирательница, заполошная дама лет семидесяти пяти.

Избирательница (запыхаясь). Ох, Господи! Успела?

Елена Георгиевна (недовольно). Да. Давайте быстрее.

Избирательница протягивает паспорт Карине Павловне.

Карина Павловна (ищет бюллетень, хмурится, потом заглядывает в журнал; косится на Елену Георгиевну и выдавливает). А вы же уже голосовали же…

Елена Георгиевна (вскакивает). Какие-то проблемы?

Карина Павловна. Тут вот женщина пришла голосовать, а у нас уже всё вот здесь уже всё…

Избирательница (вскидывается). Это как так-то? Это как это, я вас спрашиваю? Я свои права знаю!

Карина Павловна (дергает свою шаль). Да вы же не волнуйтесь. Смотрите, вот, вот, вот… Паспортные данные ваши же, бюллетень ваш… Инесса Антоновна же? Может… перепутали? Может… приходили да забыли?.. Же.

Избирательница. Стыда у вас нет совсем, что ли? Что, раз старая, так, значит, дура? Я весь день с больным внуком возилась, вот только вырвалась! Весь день с Колюшкой!

Андрей подходит ближе, у него в руках телефон с включенной камерой.

Елена Георгиевна (выхватывает листок из рук Карины Павловны). Так давайте посмотрим, у нас же здесь ваши данные все правильно внесены? Паспорт ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна. Адрес ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна. Город ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна. Подпись ваша?

Избирательница. Мо… Нет! За дуру держите?

Елена Георгиевна (вскидывается). Вы уже проголосовали.

Избирательница. Не голосовала я! Весь день дома!

Елена Георгиевна (с нажимом). Так, может быть, вы у нас на домашнем голосовании и были? Анна Васильевна, вы не приходили домой к уважаемой Инессе Антоновне?

Анна Васильевна косится на Ирину Семеновну. Та ойкает.

Ирина Семеновна (тихо, почти сползает под стол). Мы были у вас сегодня, я помню.

Андрей. Вы что творите?

Максим Антонович (с улыбочкой). Вы б не лезли бы, а.

Избирательница (хватается за стол Ирины Семеновны). Хотите сказать, я из ума уже выжила?

Елена Георгиевна (пытается отцепить ее). Ну что вы, что вы, но вы же сами говорите: внук больной, Васенька, закрутились, вот и забыли.

Избирательница (не отпускает). Ничего я не забыла!

Звенит звонок.

Максим Антонович (беззаботно). Время, время, как говорится! Пора закрываться, дамы.

Избирательница. Что значит «закрываться»?! Да вы аферисты! Откуда у вас мои паспортные данные? Кредит на меня возьмете, а мне платить с пенсии, да? Знаю я таких, у меня соседка до сих пор судится! Дайте бумагу, я напишу, на всех вас тут напишу!

Максим Антонович (берет ее под локоток). Напишите, обязательно напишете, только в следующий раз. Живы будете — приходите. А сейчас до свиданья, наш ласковый мишка, возвращайся в свой сказочный лес, как говорится. (Оттаскивает Избирательницу в сторону.)

Избирательница. Что вы меня хватаете! Никуда я отсюда не пойду! С места не сдвинусь! (Хватается за голову.) У меня из-за вас давление скакнуло, кружится все…

Максим Антонович. Вам непременно нужно на воздух. (Подзывает Полицейского.) Проводи-ка гражданочку.

Полицейский уводит Избирательницу из зала. Та продолжает бормотать.

Избирательница (на выходе из зала, качая головой). Может, я и правда забыла… Старая я… Как говорите.

Максим Антонович (продолжает напевать). До свиданья, Москва, до свиданья, Олимпийская сказка, прощай.

СЦЕНА 7

Андрей. Сами зафиксируете нарушение, или вам помочь?

Елена Георгиевна. Пожилой человек, перепутала она все, перепутала, сама же сказала.

Андрей. Она сказала то, что ей сказали. Еще и довели до предынфарктного состояния. Если с этой дамой что-то случится, это будет на вашей совести. А мне как мозги пудрить будете?

Елена Георгиевна (взрывается). Если так за бабушку волнуешься, шел бы сам ее проводить! А то нашелся праведник!

Андрей (берет в руки скакалку и растягивает ее, потом резко отпускает). Чтоб вы за это время еще пару сотен бюллетеней вбросили? Что вы такие глаза делаете, вы же не думали, что я ничего не замечаю? Домовые книги у вас заполнены только по тем столам, где мы не сидели. За время обеда голосов стало в два раза больше. Я уж не говорю об этих ваших переодевашках за школой, задолбался уже гонять их! Куртки меняют и снова приходят, а вам хоть бы хны!

Максим Антонович (подходит к Андрею и с усмешкой кладет ему руку на плечо). Ну что же вы напраслину на людей возводите-то? Слишком долго с Егорушкой сидели, так что заговоры мерещатся?

Андрей. Руку убрал.

Раздается вой сигнализации. Максим Антонович и Андрей не двигаются.

Ирина Семеновна (пытается втиснуться между мужчинами, примирительно). Ну послушайте, давайте не будем ругаться! Жалоб же нет…

Андрей. С моей стороны будут.

Елена Георгиевна (швыряет бумаги на стол). Да пожалуйста! Хоть обпишитесь! Давайте, давайте свои доносы! Плевать все хотели на эти ваши бумажки! У вас зуб на школу, никто вам не поверит!

Максим Антонович (недовольно взмахивает рукой). Помолчите-ка, Елена Георгиевна. Отчего это у него, кстати, зуб на школу? (Андрею.) Поймите, здесь же в чем все дело? В том, что все ваши обвинения беспочвенны. Где ваши доказательства? Нету тела, нету дела, как говорится. Бабулька напутала все. Цифры? Ну так мы же с вами уходили на обед. Даже ваш бравый часовой (указывает на пустое место Егора) уходил. Конечно же, ваши подсчеты не будут совпадать.

Андрей (зло). Его не было десять минут. Думаете, что разницу в двести бюллетеней можно так легко спрятать?

Максим Антонович (беззаботно). Запутались. Вы же пили.

Андрей. Промилле считать будем?

Максим Антонович. Вас и так уже счет утомил. А счет в нашем деле самое главное. Неважно, кто как голосует, главное, кто как считает.

Андрей. А вы вообще кто?

Максим Антонович. А я счетовод.

Мужчины стоят друг против друга. Сигнализация продолжает выть.

Полицейский (подбегает). Максим Антонович, там это, машину вашу того! Зеркало сняли боковое, гвоздем исцарапали, колесо спустили еще, кажется. Я шуганул их, но быстрые, черти.

Максим Антонович выругивается и уходит вместе с Полицейским.

Действие 3

СЦЕНА 1

Полицейский возвращается один.

Полицейский. Максим Антонович с машиной разбираться уехал, сказал, что вы как-нибудь сами справитесь, а у него вообще рабочий день кончился.

Ирина Семеновна (обиженно). Как это уехал? Он же пил! А как же Софья Львовна? Он у вас телефон хотя бы взял?

Софья Львовна. В темном переулке?

Елена Георгиевна. Не паясничайте. Нам пора начинать. (Обращается к Андрею.) Будьте добры, покиньте помещение. Вам нельзя находиться здесь при подсчете.

Андрей. Вы что-то путаете, Елена Георгиевна. Я как раз должен находиться здесь. Мой рабочий день закончится только вместе с вашим.

Елена Георгиевна. Ничего подобного, вы будете только мешать. Не хотите по-хорошему — будет по-плохому. Вы, как вас там! (Подзывает к себе Полицейского, капризно.) Выведите-ка отсюда постороннего.

Полицейский (озирается и бормочет). Такнельзя же.

Елена Георгиевна. Что значит «нельзя»?

Полицейский. Не по закону это, так не положено.

Елена Георгиевна (наступает на него). Слушайте, я сейчас позвоню Максиму Антоновичу…

Полицейский. Вы лучше позвоните сразу моему начальнику Олегу Васильевичу, он вам все и объяснит. У нас и разговоры записываются как раз, будет что предъявить…

Елена Георгиевна (осторожно). Зачем мне что-то предъявлять?

Полицейский. Ну как же, прямое нарушение. А у нас тут закон и порядок. Как говорится.

Елена Георгиевна хватается за сердце.

Карина Павловна (тихо). В самом деле, давайте уже начинать. Завтра рабочий день, как-никак.

Андрей отсаживается чуть поодаль: сейчас ему вмешиваться нельзя.

Свет гаснет.

СЦЕНА 2

Комиссия приступает к подсчету и сортировке. Стопка с табличкой «Недействительно» растет, перекрывая все остальные. Софья подходит к этой стопке и медленно перебирает листы под сверлящими взглядами остальных членов комиссии. Над одним из бюллетеней она замирает.

Софья Львовна. Здесь ошибка.

Елена Георгиевна (шикает). Какая еще ошибка? Что вы своим делом не занимаетесь? Сидите и считайте!

Софья Львовна. Здесь большинство бюллетеней верные.

Елена Георгиевна (тихо). Если их отложили, значит, неверные!

Софья Львовна (громче). Да нет, всё в порядке. Надлежащая форма, галочка на месте. (Показывает бюллетени.) И здесь, и здесь, и здесь…

Елена Георгиевна (шипит и косится на Андрея). Положите их на место! Немедленно!

Софья Львовна (просматривает стопку до конца). Ой, а здесь сколько лишнего! Придется пересчитать. Все.

Карина Павловна и Ирина Семеновна смотрят на нее с ужасом.

Анна Васильевна (хмыкает). Деточка, ты же в первый раз в комиссии.

Софья Львовна (отрезает холодно). Не деточка, не голубушка, не душенька уже много лет как, Анна Васильевна. Давайте, пожалуйста, уважать друг друга. И остальных. Их выбор хотя бы. (Повышает голос.) Мы же не хотим, чтобы нас подвели под статью?

Полицейский (сквозь дрему). А? Что? Где?

Софья Львовна. Мы только теоретизируем, но вы не отвлекайтесь.

Члены комиссии переглядываются. Софья, пользуясь их замешательством, переходит к остальным стопкам.

Софья Львовна (бормочет). И здесь надо пересчитать. И здесь путаница, бюллетени за другого кандидата…

Анна Васильевна. Деточка, не слишком ли ты молода, чтобы судить?

Софья Львовна. А вы не слишком ли стары для счета, Анна Васильевна? Ваша ровесница не вспомнила, как вы ее навещали, может, вы кого другого посетили? Квартиру перепутали, графу с подписью, капли свои не в ту чашку накапали, бюллетень положили не туда… Может, вам пора отдохнуть? В возрасте дожития с таким шутки плохи.

Анна Васильевна дергает бусы, жемчуг разлетается по залу.

Елена Георгиевна (поднимается из-за стола). Покровская, вы что себе позволяете? Перед вами вышестоящее лицо.

Софья Львовна. Как долго это лицо простоит выше, если я пущу дело в ход? (Обращается к Полицейскому). Михаил, я не юрист, но хотела бы чисто из интереса у вас уточнить пару моментов.

Полицейский. Так я тоже не юрист…

Софья Львовна. Но вы человек, безусловно, знающий, бывалый. Вот смотрите: допустим, кто-то смог незаметно от скрытой камеры сделать вброс стопки бюллетеней, но в то же время есть видео с другого носителя, зафиксировавшее вброс, совершенный одним из членов избиркома. А потом в урне обнаруживается такая же стопка, только перевязанная. Является ли это основанием для заведения уголовного дела?

Полицейский (чешет голову под фуражкой). Тут, знаете ли, даже не все вместе эти вещи-то… ух!

Карина Павловна опрокидывает стакан с водой.

Софья Львовна. А если выясняется, что председатель комиссии покрывает факт вброса, ей или ему за это что-то будет?

Полицейский. А как же!

Елена Георгиевна (рявкает). Уважаемый, вы здесь вообще зачем?

Полицейский (оживляется). Следить же ж. Вот только два года назад мы брали на месте такую — знаете, как раз учительницу. Так ее в колонию-поселение на пять лет, представляете… Конечно, у всей комиссии потом головы полетели…

Елена Георгиевна (цедит). Максим Антонович…

Полицейский (понижает голос). У-у-у-у, знаете, Максим Антонович в таких случаях всегда говорит, что его и рядом не было. Вы думаете, кому-то надо в такое лезть? Им даже полезно, чтобы где-то нарушения выявили.

Елена Георгиевна. Зачем это?

Полицейский. Ну, как? Если совсем без нарушений, то подозрительно, так ведь быть не может. Шуметь начинают, возмущаться. Вот и хорошо, если показательно кого-то за руку схватить и наказать. Хотите, я щас метнусь, отпечатки на месте снимем? Мне и премию дадут…

Карина Павловна (принимается натирать подушечки пальцев). Господи, да вы что такое говорите! Елена Георгиевна, вы же обещали! Елена Георгиевна, пожалуйста! Елена Георгиевна, у меня мама не ходит почти, у нее суставы больные! У нас пятый этаж, дом без лифта, реновация через восемь лет только будет! (Кричит.) Мне нельзя в тюрьму, Елена Георгиевна!

Елена Георгиевна смотрит в сторону. Карина Павловна подскакивает к Софье Львовне.

Карина Павловна (хватает ее за рукав). Соня, пожалуйста, пожалуйста, не надо. Не делайте этого. Мне выходной просто очень нужен был, вот и все… У меня же мама столько лет одна по субботам. Я больше не буду (всхлипывает).

Софья Львовна (берет Карину Павловну за руку). Это вам решать, не мне. У вас решающий голос.

Елена Георгиевна (хватает с пола ракетку, замахивается). Покровская, а ну отошла!

Карина Павловна смотрит на Софью Львовну и медленно кивает.

Софья Львовна (поворачивается к Полицейскому). Миша, у нас всё в порядке.

Полицейский возвращается в свой угол и раскрывает газету.

Елена Георгиевна. Зря запугиваешь.

Софья Львовна. Думаете? Я секретарь с правом решающего голоса. Чтобы протокол был действителен, нужна ваша подпись, моя и подпись Карины Павловны. Поэтому она и должна была вбрасывать, верно? Чтобы потом не могла отвертеться. А вот мне вброс не доверили. А я-то надеялась, если честно.

Анна Васильевна. Я же тебе говорила, Лена. Повысила авторитет школы, как же. Мы затребуем отвод, вот и все.

Софья Львовна. Можете. Тогда завтра эта запись будет везде.

Елена Георгиевна. Записывать тайно незаконно. Это наши персональные данные. В суде никто и смотреть не будет.

Софья Львовна. А на что мне ваш суд? У меня есть один разозленный отец. (Кивает в сторону Андрея и вытаскивает телефон, вбивает адрес его канала в поиск и поворачивает экраном к директрисе). Вы хороши в счете, Елена Георгиевна. Сколько здесь нулей? Одно сообщение — и все эти люди увидят сценку из школьной жизни. Не Бергман, конечно, скорее Германика. Но тоже сойдет.

Ирина Семеновна (стараясь не смотреть на директрису). Что мы должны сделать?

Софья Львовна (кивает ей). Изъять из урны ту стопку бюллетеней, которую вбросили во время обеда и которую кое-кто даже не потрудился развязать. Видимо, очень нервничал с непривычки. Потом пересчитать все заново и написать протокол. Настоящий. (С нажимом.) Не тот, что у вас, Елена Георгиевна, уже есть.

Елена Георгиевна (после долгого молчания). Чего ты этим добиваешься, революционерка доморощенная?

Софья Львовна (выходит в центр, громко). Всего лишь. Честных. Выборов.

Занавес

* * *

— А как полицейского этого звали, не припомните? Михаил, говорите?

Она сглатывает, сжимая под столом руку. Она обещала Саше, что проблем не будет. Двое маленьких детей плюс ипотека с пониженным процентом — плохие союзники бюджетника в борьбе за правое дело. Ей во всех смыслах страшно повезло, что погибший пару лет назад под колесами тонированной черной машины гаишник оказался другом Саши. По его словам, именно тот случай открыл ему глаза на то, что разделительная линия на «мы» и «они» проходила где-то не там, где он думал прежде.

Саша согласился помочь своим неучастием и даже подыграл от любви к искусству или же от неприязни к по-господски шпыняющему его Максиму Егоровичу, который вполне мог оказаться за рулем той машины.

— Нет. Мы не общались с ним.

— Неужели?

— Нет, — пришлось добавить металла в голос.

— Ну нет так нет, — он шутливо поднимает руки в воздух.

А глаза холодные.

Софья с тоской понимает, что Саше все же несдобровать.

Что ж, еще один человек, которого она утянула за собой на дно.

Одним больше, одним меньше — в ее случае уже неважно.

Гори все синим пламенем.

Ныне и присно.

* * *

В понедельник она заставляла себя как можно дольше валяться в постели, лишь бы не вставать и не читать едва ли утешительные новости. Результаты по комиссиям были на месте. Их протокол не подменили где-то по пути в центральную комиссию.

Андрей ночевал не дома. Ночью, или, вернее, утром он сначала подбросил ее, а потом отвез Егора, который спал, скрутившись калачиком на диване напротив туалета. От него собирался отправиться сразу к себе.

Софья глянула на себя в зеркало и вздохнула: отекшая, помятая, с мешками от картошки под глазами, еще и руки дрожат после двух полубессонных ночей. Благо на работу ей не надо было. Она усмехнулась: Андрей прав, в скором времени и работы не будет. Природная опасливость директрисы убережет ту от преждевременных нападок: пока нет стопроцентных результатов, Софье и слова не скажут. Но уже завтра придется держать оборону.

Когда она вернулась из магазина с подобием того, что могло бы стать послеобеденным завтраком, Андрей уже был дома и ставил в духовку разогреваться пиццу. Они встретились взглядами, и он покачал головой:

— Повесили результаты. Предварительные, но все же. Общая картина без изменений.

— Зато свою поправили. Школу отбили.

— А завтра тебя из этой школы выбьют. — Он почти передразнил ее, но она сделала вид, что не заметила укола.

— Кому они мои ставки передарят? До конца учебного года заставят доработать.

— И как тебе будет работаться?

— Я знала, на что иду. — Пожав плечами, шлепнула на тарелку кусок пиццы. — Попробую отыскать союзников.

Следующим же утром еще до уроков ее призвали в кабинет директора. Софья происходящее расценила как еще одну сцену из спектакля под названием «Школа», где она — провинившаяся ученица, которая ждет нагоняя от матери. Она разглядывала поблекшие черты лица и длинную жидкую косу Елены Георгиевны, а думала о матери с ее тяжелой черной копной. Софья знала, что у Елены Георгиевны нет детей и давно потерялся муж, что она последней уходит из школы и видит в ней второй дом. Софья вдруг представила себя на ее месте — и поняла. Перед ней как будто оказалась развилка: пойдешь направо — станешь такой, как мать, пойдешь налево — станешь директрисой, переставшей отличать работу от личной жизни. Софья хотела пройти где-то между, но как — не знала.

— Покровская, вы вообще меня слушаете? — Директорского запала хватило ненадолго, но обращение по фамилии всегда выказывало крайнюю степень недовольства.

Софья молча кивнула.

— Чтобы первого июня на моем столе лежало заявление по собственному. А будете выкобениваться, получите черную метку. И тогда вас даже в столовку в школу вашего села, откуда вы там приехали, не возьмут! Ясно?

Елена Георгиевна сама была родом не из этих мест, а из глухого хутора бывшей союзной республики, но признавать это не любила. Софья узнала об этом случайно, когда директрису вдруг охватил порыв коньячно-корпоративной откровенности и жажда сравнить топонимы в родственных языках.

Софья усмехнулась, чем вызвала новую вспышку гнева: как всякий неуверенный руководитель, Елена Георгиевна не терпела покушения на свой авторитет.

— Я не шучу, Покровская! Думаете, у вас одной связи есть? Думаете, у меня не найдется? Да знаете, с кем я знакома! Я вот только вчера общалась с самим… самим… самим… — Она вдруг осеклась, а Софья всмотрелась в ее лицо и поняла: а ведь только вчера Елену Георгиевну распекали ровно теми же словами, обещая снять, выдать метку, услать в сторону исторической родины, а до этого те же слова звучали выше — и выше, и выше, и выше, и кто знает, не призвали ли так же человека с портрета из директорского кабинета в другой директорский кабинет, и может, он слышит то же самое и косится сейчас на другой портрет. Но кто же висит на стене у этого — главного портрета? Считается, что вертикаль власти — это отрезок с четко определенными границами, но вдруг она прямая без начала и конца? И насколько тогда ничтожна разница в иерархии между Софьей и Еленой Георгиевной на этой бесконечной прямой?

«Ребята» кивали задумчиво.

— Вас не снимут? — вырвалось у нее.

Лицо Елены Георгиевны пошло красными пятнами.

— И не надейся!

Софья поняла и усмехнулась:

— А вы ведь меня не сдали. Иначе я бы уже писала заявление. Испугались скандала? Или решили пожалеть?

— Не твое дело.

Когда Софья уже выходила, вслед донеслось:

— Покровская.

Она обернулась.

— Если меня снимут, тебя за собой утащу, так и знай. Доработай спокойно, и мы разойдемся. Поняла?

Софья вернулась в свой кабинет и села за стол, пытаясь припомнить Елене Георгиевне личные обиды. Выходило худо — пусть в недавнем спектакле директрисе отводилась роль антагониста, но человек та была не скверный.

После урока в 11 «А» к ней подошел Дима Левкоев. Насупленно помялся у стола и наконец выдавил извинения.

— Простите за позавчера. Мне жаль, что я так ошибся.

— Ничего, Дима. Ошибаться правильно, как это ни парадоксально. Только так мы чему-то учимся. Мы часто забываем об этом в школе, — она улыбнулась.

Он кивнул несмело:

— Спасибо за урок. Запомню.

Он собирался уходить, а Софья вспомнила беседу с директрисой и подумала, что разница между учительницей и старшеклассником в этой бесконечной иерархии тоже невелика. Поэтому и сказала ему вслед еле слышно:

— Левкоев, аккуратнее с листовками. Поймают — будут проблемы.

В конце рабочего дня она зашла в кабинет к Николаю Александровичу и вкратце описала ситуацию. Он внимательно слушал, то ахал, то сопел, а под конец только цокнул:

— Ох, Софья Львовна. Что же вы сразу не сказали, я бы, может, тогда тоже поучаствовал.

— Я так и подумала. Это было бы слишком подозрительно. Вы известны своими взглядами, а про меня никто ничего не знает.

— Это правда. — Он нахмурился. — Вы лошадка темная. С этими подписями так неожиданно вышло, понимаете? Признаться, удивлен вашей смелостью. В одиночку против всех — это, знаете ли…

— Все-таки я была не одна.

— Да, теперь я понимаю, отчего у вас последнее время столь цветущий вид. Отец Василия, надо же. Не было б несчастья…

Софья не желала обсуждать Андрея, пришла она за другим, вот и свернула к тому, что ее действительно волновало.

— Последуют санкции.

Он цокнул:

— Боюсь, здесь я не смогу повлиять на дражайшую Елену Георгиевну. Не думаю, что она изменит решение по вашему высвобождению от работы.

— Этого я и не жду. Я боюсь, что она отменит спектакль. Поэтому готова взять самоотвод. Не хочу, чтобы вся наша работа пошла прахом. Это будет нечестно по отношению к ребятам.

Историк покачал головой:

— Как же я без вас?

— Я могу участвовать — только неофициально. Все лавры — вам. Если в организаторах останетесь только вы…

— Против меня она не пойдет. Знает, мне найдется что припомнить.

Непримиримо-холодное злорадство в его голосе наждачкой прошлось по свежим царапинам, которые оставила Карина Павловна. Некрасиво, жалко, размазывая слезы, она почти задыхалась и цеплялась за рукав: пожалуйста!

— Вертикаль власти и горизонталь насилия, — она сказала раньше, чем подумала.

— Что вы имеете в виду?

— Почему, чтобы отстоять что-то правильное, приходится выбирать самые неправильные методы?

Он подошел к забитому старыми томиками книжному шкафу и почти наугад вытащил потрепанную книгу. Открыл на цветной закладке и, откашлявшись, продекламировал:

— У нас в стране

Полезному мешают быть полезным.

Он может доказать, что он полезен,

Лишь получив поддержку сильных.

Добрые

Беспомощны, а боги — бессильны. Почему

У них, богов, нет крейсеров и танков,

Бомбардировщиков и бомб, и пушек,

Чтобы злых уничтожать, а добрых — оберечь?

И нам было бы лучше, и богам.

Последние строки он прочитал, уже не глядя в текст. Николай Александрович по возрасту не годился в шестидесятники, «оттепель» мог застать только мальчишкой, что, однако, не мешало ему примерять симпатичный костюм. Наверняка подростком он смотрел на Тихонова и хотел стать таким же — с актерством не вышло, но образ повторить удалось. Хотя кто знает, кем именно он вдохновлялся сейчас: учителем Мельниковым, Штирлицем или же архивариусом, который утверждал, что единственный способ избавиться от дракона — это заиметь собственного?

«Ребята» ждали ее вердикта. Она покачала головой.

— Добро должно быть с кулаками? Вы же знаете, к чему это приводит.

— Добро с кулаками имеет печальное свойство превращаться в кулаки без добра, верно. Этого вы боитесь? Но вам ли не знать, что иногда не остается другого выбора. Не возьми вы в руки… что это было? Нож? Бутылка?

Рука заныла.

— Осколок витрины.

— Не сделай вы этого, погибли бы люди.

Она схватила ручку со стола и принялась ее крутить.

— Это другое.

— Это всегда другое, но таково уж свойство человеческой психики — искать аналогии и выбирать знакомые поведенческие паттерны. Вы увидели несправедливость — и вмешались, приняв соответствующие меры. Вот если б вы прилюдно Елену Георгиевну за косу оттаскали, наказание было бы неадекватным проступку. А тут все более чем соразмерно.

— Но разве я чем-то заслужила это право наказывать? Или даже — судить?

— В этом и проблема. Границы этики куда шире ее обыденного понимания, а такие люди, как мы, склонны к совершенно излишней местами рефлексии. Потому и проигрываем: где нужно действовать — безоглядно, смело, решительно, мы лишь наблюдаем, уступая тем, кому уступать не то что грешно, а попросту стыдно…

— Такие люди, как мы… — Она отозвалась и повторила: — Такие люди, как мы, Николай Александрович? А какие мы люди? Какие-то не такие?

Тот убрал книгу, поморщившись.

— Бросьте, Софья Львовна, кокетство вам не к лицу, а мне не к возрасту. Жаль, что я не обратил на вас внимание раньше. Мы с вами многое успели бы сделать. Глядишь, и в школе бы дела давно пошли на лад.

В таком духе они беседовали еще с полчаса. Потом Николай Александрович заторопился на урок. Когда она уже была в дверях, он вдруг спросил:

— А если серьезно, зачем вам это?

Ответ уже был наготове, но она впервые сформулировала неясно жужжавшее в ее голове с того самого допроса:

— Я поняла, что или вещи будут происходить со мной, или я буду происходить с ними.

Ей понравилось, как он кивнул в ответ. Понимающе.

* * *

Он щурится:

— Мы же с вами встречались примерно в то же время.

— Спустя неделю, да.

— Вы поэтому так нервничали?

— После нашей предыдущей встречи я попросту не была уверена, что на этот раз вернусь домой.

позор и слава в их крови

Спектакль удалось спасти. Софья сделала вид, что самоустранилась, директриса сделала вид, что не имеет к этому отношения, так что подготовка продолжалась своим ходом.

Как-то раз во время репетиции, в тот момент, когда Тимофей уже разошелся на сцене, у Софьи зажужжал телефон. Она чертыхнулась в голос, тут же поймала усмешку мальчика, выругалась еще раз, но уже про себя и поторопилась наружу.

— Да? — вышло раздраженно.

— Покровская Софья Львовна?

— Мне ничего не надо, спасибо.

— Нам надо. Вас беспокоит…

Она не сразу поняла. И тут проняло — руки вспотели, лицо обдало жаром, в виске забился тревожный молоточек. Реакция, напоминавшая любовную горячку, вывела ее из себя, поэтому она и рявкнула в трубку:

— Что вам нужно?

— Вам нужно, Софья Львовна. Давайте встретимся. Где и когда вам будет удобно?

Софья выдохнула: зовет не к себе. Назвала тот же чайный клуб недалеко от метро, где они впервые встречались с Андреем, — чтобы оказаться на своей территории.

Она увидела его сразу. Под неодобрительным взглядом официанта он щедро сыпал сахар прямо в чайник, едва ли ожидавший такого напора. Софья досчитала до десяти, сжимая и разжимая руку в такт ударам сердца, и решилась подойти.

— Добрый вечер, — выдала учтиво-холодно, усаживаясь за столик.

— Как вы пунктуальны! — Он улыбнулся фальшиво, а может, и вполне искренне. Это Софья с параноидальным стремлением видела в каждом его жесте признаки обмана.

— Это профессиональное.

— Конечно. Как у вас дела? Как в школе, всё в порядке?

Сжала и разжала.

— Всё в порядке.

— Вот и ладненько. — Он вытер губы салфеткой, на которой остался жирный желтый след, и отложил в сторону вилку. — Я, собственно, по какому поводу к вам. Время у нас сейчас неспокойное, после выборов могут быть провокации.

— Почему после, а не до?

— Недовольные повылезали. А вы уже в курсе, что методы у них бывают жесткие. Вы у нас женщина яркая, засветившаяся. Нам-то не жалко, вот только вас же в первую очередь под удар поставили. Хорошо хоть вы не из болтливых.

До сих пор она не дала ни одного интервью и давать не собиралась. С Еленой Георгиевной она, конечно же, блефовала. Этих она боялась куда больше.

Софья затрясла головой:

— Я никому ничего не говорила. Вам не о чем беспокоиться.

Он нервно зыркнул.

— Я не о том, в общем-то. Только сказать хочу, что вам стоит быть бдительной. Кто-нибудь может решить, что сейчас вы удобная цель для некоторой вендетты…

— Помню не зря пятый день ноября…

— Это же четвертого было, как раз в праздник, — он поправил.

— Да нет, нет, вспомнился фильм. Мы недавно на уроке антиутопии проходили, вот и пришлось к слову.

— Вы и фильмы на уроках обсуждаете? — Он изобразил интерес.

— Если это уместно.

— Да, вот у меня сын книжку в руки не возьмет, а как фильм или сериал какой — так сразу. — Он подлил ей чаю и подтолкнул кружку ближе. Софья сделала вид, что не заметила, и повела беседу в сторону.

— Я верю, что рано или поздно в школах будет отдельный предмет по кино. А на занятиях по литературе мы будем изучать среди прочего сценарии. Это же подвид драматургии, по сути.

Он смотрел на нее, прищурившись.

— Интересно говорите. Только вот с выбором фильмов поосторожнее там. Про вендетту говорить совсем не обязательно. Подростки народ такой, чуть что — уже на баррикадах… — Он вздохнул. — Что вы так смотрите? Думали, я совсем дикий?

Она так растерялась, что отпила чаю и тут же поморщилась: сахар!

— Вы меня поняли, да? Телефон, по которому я звонил, мой личный. Сохраните и обращайтесь, если что. Увидите кого-то подозрительного там, взятку у вас начнут вымогать, шкаф вынести понадобится. Обращайтесь. Серьезно, в случае чего угодно. Я обещаю, что помогу. И еще кое-что. — Он помолчал и выдохнул: — Вы меня простите. Я понимаю, что для вас мы как мудаки какие-то. Но надо было убедиться, что вы ни при чем.

Она отвела взгляд.

— Скажите мне только одно.

— Да?

— Если бы не моя внешность, не мое место рождения по паспорту, не мое происхождение, если бы я была русоволосой Машей Петровой из областного центра, вы бы вели себя так же?

Он не ответил, и она продолжила, сняв браслет, как будто сковавший запястье:

— Разве так правильно?

— Софья Львовна, мы про цель, не про средства, понимаете? Пусть лучше один у нас посидит, чем десятки полягут.

Она только закусила губу.

— Вы не первый, кто это мне говорит. Вот только мне кажется, что что-то с этой логикой не то.

Он развел руками:

— У меня к вам, в общем-то, все. — Софья потянулась за картой, но он только замахал руками: — Да я сам оплачу, даже не думайте. Я вас пригласил. Я вам должен.

Она не рассказала Андрею об этой встрече. Стала шугаться теней в подворотне, официантов, дворников, гардеробщиков, уборщиков, пассажиров трамвая. Один раз, когда уже вечером шла по пустынному подземному переходу, позади послышался мужской окрик с характерным акцентом: «Дэвушка!». Софья ускорила шаг. Не выдержав, бросилась бежать, споткнулась на лестнице и уже мысленно прощалась с жизнью, однако тут перед ее глазами возникла перчатка.

— Ваше? — Чернобородый мужчина в толстовке протянул ей руку и помог подняться.

— Спасибо! Вечно я так…

— Испугалась меня?

Она кивнула.

— Семь лет здесь живу, а всё бегаете, — он скривился. — Хорошего вечера.

Софья смотрела ему вслед и проклинала себя. Уж не ей так себя вести.

После этого она заставила себя свернуть страх в трубочку и убрать подальше в ящик.

* * *

Он ослабляет узел на галстуке и отходит к окну. Небо как будто становится светлее.

— Я вспоминал вас. Пытался понять, можно ли было иначе. Нужно ли? Человек, хрупкая женщина убивает террориста, спасает людей, девчонку эту… А в ответ получает нас.

— Вы не могли знать, что я не соучастница.

— Не могли. И если бы в городе прогремел взрыв, о котором вы знали…

— Но я бы не знала. А если бы прогремел, что тогда?

— Я не знаю, когда бы вас отпустили… выпустили.

— Может, и не надо было меня отпускать?

Она верит в свои слова.

Придут ко мне или… за мной?

* * *

На контрасте с мартом апрель пролетел незаметно. Не предлагали пройти курсы по гражданской, экологической, педагогической грамотности, не вымогали отчетность, научную активность, победы на олимпиадах, конкурсах песни, танца и красоты. Вот только ее чурались. Стоило ей зайти в учительскую, как повисало мутное молчание. Она хорошо помнила, как это происходит, — по опыту Ани или матушки Николаи.

Поэтому в учительской она почти не бывала: сидела в своем кабинете или у Николая Александровича. Софья успела привыкнуть к его скромной комнатушке, заваленной старыми томами из домашней библиотеки. Историку предлагали кабинеты просторнее, однако он всегда отказывался от положенных завучам привилегий. «Интеллигент — человек, занимающий мало места», — повторял он.

Ей нравилось пить с ним бесконечный чай, ей нравился запах пыльных книг, напоминавший о детстве, ей нравился закуток, в котором можно было спрятаться от ощупывающе-напряженных взглядов. Тех самых взглядов, что сопровождали ее в школьных коридорах, в учительской, в столовой.

Во время обеда какая-то злая сила то и дело подзуживала ее встать в проходе да со всей дури грохнуть поднос об пол — так, чтобы осколки, еда, кипяток разлетелись во все стороны да попали в эти осуждающие, пугливые, лицемерные глаза.

Смотрите! Вы же все равно смотрите!

Оказалось, что быть одной совсем не то же, что быть изгоем.

Одновременно с этим на ее глазах происходил обратный процесс: Оля стала негласным лидером класса. Софья не раз думала о том, как ей повезло найти такую союзницу среди подопечных: одним выразительным взглядом Оля могла заставить весь класс притихнуть, чтобы дать учителю слово. Софья не знала, отчего Оля так ей благоволит, но разгадку дал Николай Александрович.

Как-то раз в пятницу, в очередной раз зайдя к историку, она обнаружила его над грудой листочков.

— Не помешаю?

— Ставьте чайник, я уже почти. Ваших, кстати, проверяю.

Она прошла вглубь кабинета и щелкнула кнопку опасно старенького агрегата.

— Все хорошо? Они из-за вашей истории так трясутся всегда…

— Из-за нашей, Софья Львовна, истории не грех и потрястись. Но это эссе по обществознанию.

По его чуть пренебрежительному тону легко угадывалось, какой именно из двух предметов в фаворе у Николая Александровича. Так же было и с ней: русский язык с бесконечной отработкой тестовой части экзамена всегда шел в нагрузку к литературе.

— Есть тут одна крайне любопытная работа. Вам стоит взглянуть. Тем более как классному руководителю.

Он протянул ей листочек, исписанный четким округлым почерком. Софья с тревогой взглянула на имя — Оля Миронова. Эссе называлось «Моя героиня».

— Единственная из класса, кто написал о женщине. А я, между прочим, уточнил, что можно кого угодно. Вы почитайте, почитайте.

Софья послушно углубилась в сочинение. Окончив, отложила его в сторону и уставилась в окно. Рука ныла, в груди пекло.

— Не надо было читать.

Николай Александрович пожал плечами.

— Отчего же? Полезно знать, что на вас равняются, разве нет? Вы для них пример.

— Только если пример аргумента в экзаменационном сочинении по русскому языку.

— Зря вы так, Софья Львовна. Зря вы этого стыдитесь.

Она медлила с ответом.

— Вы же не понимаете, каково это. Когда худшее, что ты сделала в жизни, и лучшее, что ты сделала в жизни, — одно и то же.

— Софья Львовна, — он нахмурился и неловко погладил ее по руке, — если вас что-то тяготит, вы же знаете, что можете мне об этом рассказать? Чужая кровь — тяжкая ноша для такой хрупкой женщины.

Вы можете нам все рассказать, не переживайте. Для женщины это огромный стресс.

— А для мужчины, Николай Александрович? — внезапно зло спросила она.

Он с недоумением посмотрел на нее.

— Простите?

Она вскочила.

— Пожалуйста, Николай Александрович, только не вы, только не надо со мной разговаривать так, словно я институтская девица. Вы понятия не имеете, что я уже делала! — Дыши, дыши, не позволяй себе срываться. Не выходит: раз выпущенный, гнев льется наружу. — Откуда вы знаете, может, это и не первый мой раз? Может, на мне уже была кровь?

Николай Александрович выглядел совершенно сбитым с толку. Ей стало жаль его и стыдно за себя.

— Простите, зря я так. Я лучше пойду.

Он не стал ее останавливать.

Софья прислонилась снаружи к двери, торопливо вставила наушники и выкрутила громкость на максимум.

* * *

— Зачем вы это сказали? Это же неправда?

— Откуда вам знать?

— Оттуда, — он суровеет. — Мы вас проверяли на детекторе.

— Может, я умею обманывать детектор?

Что ты творишь?

— Может быть, мы тогда зря вас отпустили?

— Вот и я о том же.

Он не должен сомневаться в твоих словах, не должен!

Он смотрит на нее с подозрением, она вздыхает:

— Я объясню. Чуть позже.

* * *

На майские Андрей обещал Васе съездить в поход. Предлагал и Софье, но она отказалась, сославшись на нелюбовь к бытовым неудобствам. После рассказов о том, как все детство она болталась с родителями в горах, Андрей, конечно же, не поверил в поспешно слепленную отговорку. Пришлось признаться, что дело в Васе: зачем смущать мальчика, если через месяц ее все равно уже не будет в школе?

Андрей согласился легко и не очень-то аккуратно предложил Софье работать с ним, намекнув, что ей платить будет куда щедрее школы. Софья в этом углядела попытку взять ее на содержание и возмутилась. Подогревал ее гнев тот факт, что без помощи Андрея она бы и сейчас не протянула: трудами Елены Георгиевны зарплата урезалась до унизительного размера оклада, а все надбавки и премии сняли.

Андрей молча взял сигарету и вышел на балкон.

Это она в себе и ненавидела: чем ближе к ней кто-то оказывался, тем чаще она давала волю той вспыльчивости, которую при других завязывала в мусорный мешок и складировала, не сортируя, где-то в глубине себя, где та все копилась, заванивалась, дырявила мешок и все равно пробивалась наружу. Софья точно знала, что это в ней от матери. Сдержанность, не спокойствие. Но как же она не хотела, чтобы Андрей с его треклятой чуткостью стал жертвой ее внезапной мстительной злости. Впрочем, Андрей и не давал ей взрываться: стоило ей завестись, как он молча уходил курить на улицу, будь то день или глубокая ночь. Его могло не быть полчаса, час, три — в зависимости от того, насколько несправедливо или грубо она себя вела. Возвращался же он всегда как ни в чем не бывало, встречал ее виноватый взгляд и обнимал. Софья чувствовала себя взятой из приюта собакой, которую пытаются приучить к домашней жизни, а она все еще рвется наружу.

Признавшись в этом самой себе, она вышла на балкон. Андрей торопливо погасил сигарету и помахал рукой перед лицом, отгоняя дым.

— Мир?

— Прости, дело не в тебе. Мне важно чувствовать себя самодостаточной.

— В школе своей ты очень самодостаточна? Больше, чем со мной?

— Нет, но…

Она замялась, и он сразу это почувствовал.

— Что?

— Ты обидишься.

— Я не обижаюсь, когда ты не пытаешься меня обижать.

Это правда.

— Я делаю более важные вещи, чем ты, — выпалила и поморщилась от своих же слов.

Андрей с явным облегчением хмыкнул:

— Так и есть. Только что толку, если тебя за эти самые вещи с вещами на выход просят?

— Найду другую работу.

— Так тебе и дадут.

— Николай Александрович пообещал пристроить меня в ту школу, где он раньше работал. Там проблемы с финансированием, вот некоторые преподаватели и ушли.

Она умолчала о том, что в этой школе случился скандал: выяснилось, что один из учителей, пользуясь своим влиянием, организовал себе целый гарем из разновозрастных девиц. Обо всем узнали родители одной десятиклассницы из ее подозрительно откровенной переписки и, конечно же, подняли шум. Школа с таким шлейфом станет черным пятном в ее трудовой. Но ей там самое место.

— Как знаешь. Я думал запустить еще один канал — не сразу, постепенно. Может, сделать тебя ведущей.

— И о чем я там буду говорить? — она вытаращила глаза. — Я ничего не смыслю в этих твоих…

— Научишься. Можно и о другом рассказывать.

После паузы она только вздохнула и потрепала его по плечу:

— Спасибо, но пусть каждый делает свое дело.

— Еще бы знать, какое дело наше.

ты надела все самое красное

Под конец учебного года организм засбоил. Май всегда давался ей тяжело, и этот раз не стал исключением, так что накануне спектакля Софья свалилась с больным горлом. Расстроенная, она позвонила Николаю Александровичу, а тот велел ей отлеживаться и приходить в чувство. Рассказал, что на финальном прогоне захотела поприсутствовать директриса, однако, как водится, в последний момент выяснилось, что кто-то где-то как-то напутал с экзаменационными бланками, так что Елена Георгиевна не подоспела.

Утром в день спектакля Софья получила сообщение от Тимофея: «Как вы себя чувствуете? Вы же придете?». Температура сбилась, но голос, как и силы, так и не вернулся. Она заставила себя встать с постели, прополоскала горло ромашкой, налила в термос чай с мелиссой и, натянув маску, все же отправилась в школу, хотя все происходившее там так и осталось для нее невнятным туманом.

Приуроченный к последнему звонку спектакль начался в полдень. Ребята выступали без заминок, а родительский зал оказался благожелательной аудиторией. Отлично сработал Тимофей, которому пришлось заучить огромные куски текста. Софья еще на репетициях заметила, что Вихрев действительно увлечен материалом: он охотно задерживался на репетициях, обсуждал характер своего героя, предлагал удачные правки. И сейчас она с тревогой обнаружила, что каким-то образом в пьесу, а именно в текст Тимофея, вернулись те части, которые они с Николаем Александровичем заблаговременно вырезали, посчитав их слишком провокационными. Когда она услышала первый отрывок о цензуре и самоцензуре, то подумала, что ошиблась, но на третьем эпизоде сомнений быть не могло. Отыскать Николая Александровича, чтобы выяснить, откуда такие перемены, она не могла: тот еще перед началом спектакля усадил ее в первый ряд и сбежал за кулисы.

В зале слышалось удивленное шушуканье школьников и родителей, время от времени раздавался смех и аплодисменты. Кто-то из школьников вытащил телефон и поднял его выше. Сбоку от сцены стоял школьный оператор в огромных наушниках и снимал все на камеру с прямой трансляцией на сайт школы.

Софья перевела взгляд на Елену Георгиевну. Та сидела очень прямо, стискивая в руках кончик косы, и, очевидно, кляла себя за то, что так и не удосужилась зайти на репетицию.

Софья, впрочем, ругала себя по тем же причинам.

Трансляция

Участники:

Тимофей Вихрев.

Елена Георгиевна.

Софья Львовна.

Вера Мозырь.

Николай Александрович.

10-е и 11-е классы.

В зале гаснет свет. На середину сцены выходит Вихрев. Свет падает на него.

Одновременно загорается проектор.

Вихрев. Ты помнишь, в детстве были такие картинки-загадки… Вроде бы обыкновенные рисунки, но с ошибками — часы без стрелок; тень падает не в ту сторону; солнце и звезды одновременно на небосводе. И подпись: «Что не так на картине?»

Тимофей отходит в сторону. Свет перемещается к экрану. Вера включает презентацию с названием «Так в каком веке мы живем?». В зале становится тихо.

Вихрев. Твой сосед по парте исчезает ночью, и никто ничего не знает. Зато в парках подают мороженое на любой вкус.

(Слайд 1: фотографии парков, использованных как агитационные площадки.)

Что не так на картине? Братьев Критских забрали за оскорбление царского портрета; Антоновича с друзьями — за организацию секретного общества, то есть за то, что они собрались у кого-то в комнате и вслух прочитали памфлет, который можно купить в любой парижской лавке.

(Слайд 2: фотографии политзаключенных с указанием статей и сроков.)

Молодые дамы и господа скользят лебедиными парами по катку. Колонна поляков, бряцая кандалами на ногах, тащится по Владимирской дороге.

(Слайд 3: фотография избирательного участка школы № 13.)

Что не так на картине? Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины.

Гаснет свет. Кто-то начинает робко хлопать, затем аплодисменты набирают силу, прокатываясь по залу волной.

Елена Георгиевна (из темноты). Прекратить!!!

Раздается музыка и включается общий свет. На сцену выходят все участники спектакля и несколько одиннадцатиклассников с красными лентами. Ребята берутся за руки и начинают петь «Перемен». Кто-то из родителей тоже встает и подпевает. Елена Георгиевна стоит перед сценой, ее дергает за рукав Анна Васильевна. Директриса подбегает к оператору, закрывает рукой камеру.

Музыка резко умолкает.

Вихрев (в микрофон). Вообще-то у нас есть еще продолжение, но я боюсь, что теперь нам не позволят его показать. Это не страшно, мы уже сказали все, что хотели, и очень надеемся на вашу поддержку.

Аплодисменты, выкрики из зала: «Круты!»

Вихрев (улыбается и чуть снисходительно поднимает руку, чтобы продолжить). Я думаю, вы знаете, кому посвящен этот спектакль. Нашей учительнице, нашему режиссеру, нашей героине. Давайте поблагодарим Покровскую Софью Львовну. (Аплодисменты, выкрики.) Софья Львовна, встаньте, чтобы вас все видели!

Софья неуверенно поднимается и поворачивается к залу. Аплодисменты усиливаются.

Вихрев (снова поднимает руку, постепенно зал стихает). Многие из вас знают ее как самого отважного человека в нашей школе. Человека, который пошел против вооруженного преступника, чтобы спасти ребенка. Но Софья Львовна сделала больше. Она еще и спасла наши голоса. Именно Софья Львовна в марте не дала сфальсифицировать выборы. И как вы думаете, сказал ей кто-то спасибо за это? Как вы думаете, что произошло? Вы знаете, что произошло. Софью Львовну выгоняют из нашей школы.

Раздается улюлюканье.

Вихрев (повышает голос). Вот именно! А мы считаем, что в нашей школе должны работать такие люди, как Софья Львовна, а не такие, как те, кто ее увольняет. Правда?

Зал (хором). Да!

Софья опускает глаза, смаргивая слезы. Она не видит Елену Георгиевну, которая уже приближается к ней. Елена Георгиевна поднимает руку и со всей силы кулаком бьет Софью по лицу так, что та падает обратно в кресло.

В зале раздается визг.

Елена Георгиевна стоит над Софьей с покрасневшим кулаком. Она дрожит. Подбегает физрук и оттаскивает Елену Георгиевну в сторону. Та всхлипывает и валится в его руки. Вихрев спрыгивает со сцены и протягивает Софье бумажный платочек. Держит ее за руки и что-то шепчет, почти плача.

Подбегает Николай Александрович.

Николай Александрович (громко). Да что же это делается?!

Софья Львовна, снимая окровавленную маску, поворачивается к камере.

Она улыбается.

* * *

Он выглядит озадаченным.

— Как-то это прошло совсем мимо меня.

— Видео сразу снесли с сайта школы. Хотя где-то оно и лежит. Можете проверить.

— Я вам верю на слово.

Вот и отлично.

— А не слышали вы об этом, потому что мы попытались не выпускать видео за пределы школы. В школе, конечно, только и разговоров было.

— И что же в итоге?

— Ее попросили, конечно.

— А мальчишка? Он же подставился. С чего вдруг?

Софья нервно усмехается:

— К сожалению, этот вопрос я не потрудилась задать вовремя.

* * *

По словам Николая Александровича, ребята сами ухватились за слух о ее скором увольнении. Кто-то из одиннадцатиклассников (Софья, конечно, понимала, кто именно) сразу предположил связь с выборами и подозрительно прозрачными результатами по их участку. Ребята из труппы стали выпытывать правду у Николая Александровича, а он и не стал отпираться.

— Все остальное они сами, я вам клянусь!

У Софьи не было причин сомневаться в словах Николая Александровича. Чтобы ему поверить, достаточно было одного взгляда на Тиму, когда тот стоял на сцене, упиваясь протестным триумфом.

Сразу после выступления она, даже не умывшись, с жалкой салфеткой, болтающейся в носу, бросилась его искать. Надо было немедленно убедить ребят, снимавших на свои телефоны, все удалить. Тима не соглашался, и ей пришлось объяснить киснущему на глазах бунтарю, какие последствия могут ждать всю параллель и лично его. Олимпиады, медали, рекомендации — малый список того, что могло стать ему недоступным. Крайне неохотно, но Тима согласился запереть свой дебют в стенах школы.

После этого — неловко, многословно, запутанно, игнорируя боль в горле — она попыталась поблагодарить и вместе с тем пожурить Тиму за смелость. Вихрев же будто специально смотрел куда-то мимо нее, то и дело нервно сглатывая. Когда же она зашла на очередной виток объяснений, поддавшись профессиональному рефлексу разжевывать все до конца, Тима наконец поднял на нее глаза, нетерпеливо хлопнул девчачьи-густыми ресницами и выдал с внезапно прорезавшимся упрямством:

— Софья Львовна, я не маленький.

Из-за неожиданного отпора она вновь сбилась на свой защитно-нравоучительный тон, настолько неуместный сейчас:

— Но и не взрослый. И ты не должен защищать взрослых, защищать меня. Формально ты еще ребенок.

Разве он мог не вспылить в ответ:

— Мне почти восемнадцать! Если провалю поступление, окажусь в армии. И там я буду достаточно взрослым, чтобы вас защищать.

Резкий, но справедливый взбрык смутил ее. Не зная, что и сказать, Софья растерянно затеребила салфетку. Увидела свое отражение в окне, ахнула и поспешно вытащила бумажку из носа: наставлять в таком виде было никак невозможно.

Тима резко прижал руку ко рту.

— Что такое? Плохо? — испугалась Софья.

Он затряс головой и пробубнил:

— Кровь. Не могу… с детства

«Такой себе из тебя защитник», — чуть не ляпнула она.

Вслух же с чувством сказала иное:

— Я правда очень тебе благодарна, Тима.

Вихрев покачал головой и уныло поплелся прочь. Проклиная себя за неумение донести что-то важное не как проповедник, а как друг, она все же не выдержала и окликнула:

— Постой-ка.

Тима опасливо обернулся, уже закусив кулак. Выругавшись про себя, она торопливо спрятала салфетку в руке.

— Я давно не видела твои стихи. Ты перестал писать?

Впервые она это произнесла.

Тима закусил губу и выдавил:

— Я принесу. Обязательно.

До начала нового учебного года они больше не виделись.

* * *

После того злополучного дня она так и не побеседовала с Еленой Георгиевной. Андрей, который заехал за Софьей после выступления, сразу же опубликовал у себя в канале пост под названием «Школа произвола», в котором помянул добрым словом не только директрису, но и матушку Николаю. Не все из родителей поддерживали Софью, но подпускать к детям размахивающую кулаками директрису не хотел никто. Увольнение было вопросом времени.

Елена Георгиевна едва выходила из своего кабинета, на двери которого то и дело появлялись оскорбительные картинки и надписи.

Наконец вышло и официальное предписание покинуть пост директора. Публичного прощания, конечно же, не предполагалось. Обошлись и без отмечания конца учебного года.

В предпоследний рабочий день Николай Александрович отважился посетить крепость Елены Георгиевны. Та молча разлила на двоих уже ополовиненный коньяк. Николай Александрович отнекивался, а она настаивала: хочешь разговаривать, так пей, а на трезвую голову видеть тебя не могу, Иудушка. Николай Александрович просил не сгущать краски, она же в ответ несколько противоречиво предположила мужскую несостоятельность Николая Александровича и его озабоченность моложавыми прелестями Софьи Львовны. Тут уж Николай Александрович выпил и, осерчав, назвал Елену Георгиевну завхозом, не способным на принятие волевых решений. Елена Георгиевна с воплем: «Да подавись ты своими инициативами!» — швырнула в стену тяжелую папку, отчего со стены упал портрет с самым что ни на есть первым лицом. Елена Георгиевна испугалась и полезла собирать осколки. Поранившись, зашлась в пьяных истерических слезах. Николай Александрович вылил остатки коньяка на руку Елене Георгиевне. Елена Георгиевна возмутилась и слизала коньяк с ладони, а потом, развеселившись, запустила бутылкой в шкаф. То, что шкаф пострадал, а бутылка нет, изрядно разозлило Елену Георгиевну, но Николай Александрович не дал ей продолжить крушить кабинет, и без того уже пострадавший от директорского гнева. Между делом он напомнил о своем бывшем месте работы, которое как раз-таки отчаянно нуждалось в натуре благонадежной и хозяйственной. Елена Георгиевна помянула недобрым словом учителей-извращенцев, но призадумалась, а затем засмеялась и велела звонить директору. Разудало выкрикнула в окно: «В завучи пойду! В за-ву-чи! А вы сами со своей школой любитесь!» Николай Александрович стащил Елену Георгиевну с подоконника, уложил ее на диван и под директорское похрапывание договорился о собеседовании со своим бывшим начальником. Оставил Елене Георгиевне записку и вышел вон.

Снаружи уже стояла Софья, которую, как и многих, привлек шум из кабинета директрисы. В руках она сжимала бумажку, на которой были нарисованы фривольно одетые Елена Георгиевна и Софья с подписью Choose your fighter!. Софье было противно, как когда она наткнулась на непотребный фанфик со своим участием.

Николай Александрович взял Софью под локоток и оттащил в сторону.

— Софья Львовна, сейчас определенно не лучший момент.

Софья не сопротивлялась: ей и самой не очень хотелось идти к Елене Георгиевне. С одной стороны, было что сказать и объяснить. С другой, она помнила директорскую угрозу утащить Софью следом и не хотела получить еще одну угрозу. Уж слишком благополучно для нее закончился учебный год, оттого тревожное предчувствие «что-то будет» только набирало силу.

Тем временем и. о. директора был назначен Николай Александрович. Он потрудился собрать все свои дипломы, сертификаты и награды и отправил увесистую папочку на рассмотрение. В школе едва ли сомневались в его успехе — беспокойно заерзали завучи, пригретые Еленой Георгиевной, особенно обходительной стала Анна Васильевна. У учительской поговаривали, что Николай Александрович на свое место посадит близкого по духу человека, а кандидатов было немного, так что к Софье все враз потеплели. Анна Васильевна, сетуя на старость, пенсию и тоску по обществу молодых, пыталась подкормить ее побелевшими шоколадными конфетами из бесконечных школьных запасов да напоить дурным ароматизированным чаем. За этот учебный год Софью изрядно утомили скачки ее социального капитала, потому она не принимала новообретенную любезность коллег на свой счет. Поначалу она скептически отнеслась к идее Николая Александровича, но он говорил так воодушевленно, так убедительно, что пришлось задуматься. Административная работа — это, конечно, не по ее части, но если уж зачинать перемены, то бросать их на половине безответственно.

В конце концов, откуда еще взять школу, в которой захочется работать, если не выстроить самой?

* * *

— И как ваша директриса? В той школе?

— Да, дела там вроде бы идут на лад. Они снова в рейтинге отбили позиции. Не удивлюсь, если за счет Елены Георгиевны: она неплохой администратор, да и связи нужные у нее есть. Она может вполне эффективно функционировать. При системе сдержек и противовесов, конечно.

— Так кого поставили на ее место?

— Как вы понимаете, не меня.

вишневые кости метят в висок

Наконец наступил отпуск. Порой Софья думала, что в школу ее толкнула одна лишь жажда вернуть себе лето, утраченное в семнадцать лет. В университете казалось чудовищной несправедливостью, что июнь уходит над подготовку к экзаменам, а июль на практику. Оставался только огрызок августа — не поесть, а так, надкусить.

Она не ожидала, что Андрей засобирается к ней, и не знала, рада ли этому вовсе. Последний раз она привозила к себе кого-то лет тринадцать назад, после полугодовых отношений и официального приглашения со стороны родителей. Старшекурсник Тимур с философского был платником, жившим на пару этажей выше нее. Тимур вполне годился на обложку женского романа о любви простой смертной и эльфа: он эффектно откидывал назад длинные светлые волосы, бросал пронзительные взгляды ярко-синими глазами, говорил на трех языках (эльфийского среди них не водилось, зато была латынь), остроумно шутил, вставлял между делом слова «бифуркация», «диалектика» и «трансцендентность» и утягивал первокурсниц целоваться на крышу общежития на рассвете. Софья так и не могла поверить, что его выбор пал именно на нее, поэтому тихо умирала от восторга все полгода.

А потом Тимур приехал к ней в гости. Он вышел из поезда, скривился в усмешке, оглядев вокзал, и выдал:

— Надеюсь, этот вояж себя оправдает.

Софья из кожи вон лезла, чтобы Тимур не остался разочарованным. Упросила отца повозить их по округе, водила на самые красивые дикие пляжи, на самые заповедные тропы в горах. А Тимур все скучал. Скучал в ее «деревне», как он заявил однажды. Софья тогда проплакала полночи в подушку, сама не понимая, отчего. Когда Тимур уехал на неделю раньше обещанного, папа нашел ее хнычущей в саду и взялся за расспросы. После этого он и сказал главное: Тимуру было скучно не у нее, а с ней.

— Ему публика нужна, не видишь, что ли? С чего тебя на выпендрежников потянуло-то, Сонь? Красивый, конечно, да дрянь пацан. Забудь.

Софья, как и всегда, послушалась папу и удалила номер Тимура, а на его звонки и сообщения не отвечала. После ее возвращения тот покрутился рядом еще с неделю и взялся за новоприбывших первокурсниц. Потом Софья, получив пару наглых ухмылок от незнакомых парней, узнала от одногруппницы, что Тимур то и дело трепался о ней в курилке. И правда, дрянь пацан оказался.

Ей было стыдно за то, что она вообще притащила Тимура домой. Хорошо хотя бы дедушка не застал этого. Не хотела она знать, что дедушка сказал бы о ее выборе.

По большей части дедушка молчал или что-то бормотал себе под нос едва слышно. По-русски говорил плохо и неохотно — в их городе можно было обойтись и без этого. С зятем ладил: тот тоже был не из болтливых. Однако с маленькой Соней дедушка становился словоохотливым — стоило им только выйти в лес, как минуте на десятой его пробивало на воспоминания о братьях, матери, годах в оккупации, высылке и голоде в чужой пустынной стране, раннем взрослении, знакомстве с женой и наконец столь желанном возвращении домой. Ребенком она росла беспокойным, так что гулять они ходили постоянно. Стоило пропустить хоть одну прогулку, как Соня принималась чудить: забираться на деревья, чтобы снимали ее как кошку, с пожарными, прятаться от старших на несколько часов, чтобы весь дом вставал на уши, прыгать из окон, играть со ржавыми гвоздями, вымазывать гуашью деревья, цветы и грядки. Поэтому на семейном собрании было решено каждый вечер Соню проветривать — чаще всего этим занимался дедушка, но, бывало, ходили и всей семьей. Гуляя «куда глаза глядят», они обошли все окрестности.

Если дедушка предлагал выбрать, куда глядеть ее глазам, она всегда тыкала в армянский храм на предгорье. Нагромождение серых, едва ли обтесанных камней, как будто силком втиснутое под черепичную крышу, кружило ей голову. Соня пыталась посчитать, сколько храму лет, но только путалась: выходило аж целых десять дедушек или сто Сонь. В этом сумрачном, спасительно-прохладном здании такие же суровые темноволосые и темнобородые мужчины читали на непонятном и оттого завораживающем языке молитвы. Туристы пытались вызнать, сколько стоят свечки, иконы, записки, а все свободно лежало рядом с ящиком с прорезью — безо всяких указаний. На все вопросы о цене чернобородый мужчина с акцентом неизменно отвечал: «Сколько Бог на душу положит».

Соне шесть лет.

Ей нравится жить в месте обитания разных богов и божков, у каждого из которых есть свое пристанище. Один — внизу, в древней мечети недалеко от шоссе, другой — в армянском монастыре на горе, третий — в ближайшем крупном городе на главной площади в украшенном цветистыми фресками православном соборе, еще один стоит на площадях и зовет в светлое будущее, а люди по-прежнему несут ему цветы, иной вещает из телевизора, одним лишь словом, взглядом, жестом обещая исцелить болящих и воскресить мертвых. Были и те боги, о которых знали только их жрицы — местные гадалки-ведуньи, к которым Соню с опасливым любопытством водила мама. Или же те неведомые боги, к которым в лес приходили люди с длинными волосами, называющие себя шаманами, — оттуда доносился бой барабанов и потягивало чем-то сладко-горьким.

Соне шесть лет.

Она не видит различий и противоречий, не знает о предшествующих им и уже происходящих по соседству кровавых спорах за власть правильного, того единственно верного Бога.

Соне шесть лет.

На вопрос «Кто такой Ленин?» она, фыркая, отвечает: «Памятник». Соня еще не знает, что родилась она в год большого разлома, прошедшего по их засушливо-степной местности чуть иначе, чем все ожидали.

Окна открыты настежь, но воздух даже и не думает заглядывать внутрь. Душно, отец обмахивается газетой и раздраженно фыркает, то и дело переругиваясь с телевизором, затараторившим на чужом языке — том языке, учить который он не собирался: как будто мало ему жены и тестя! Отец передразнивает ведущего новостей, коверкая слова, он считает этот язык ошибкой, искажением своего, родного. В комнату заходит мама, замирает у двери. Ее лицо кривится. Соня подходит к маме и обнимает ее за талию. Та рассеянно гладит дочь по голове, но тут же приговаривает: «Иди-ка поиграй с дедушкой». Соня пытается возразить, что дедушка давно спит, но не успевает: дверь за ней закрыта, а в комнате звенит мамин голос.

На пороге с ворчанием появляется дедушка: опять прервали его послеобеденную дрему. Он недовольно цокает, оглаживая длинную бороду, отодвигает Соню в сторону и входит в гостиную. Раздается дедов окрик — родители смолкают, побледневший отец с пачкой сигарет вылетает наружу. Соня прикладывает ухо к двери и слушает, как дедушка распекает маму: негоже упрекать мужа в том, кто он есть, и едва ли можно уважать того, кто отвергает своих же. Она же с самого начала знала, за кого именно идет замуж. «Рус, рус, рус», — слышится из-за двери.

Соне шесть лет.

Она плетется к отцу, забирается к нему на колени и потихоньку переводит отрывки из того, что успела разобрать. Она и не думает, что так предает маму, ведь главным кажется утешить отца, дергано закуривающего и тут же с раскаянием гасящего сигарету за сигаретой. Соня смотрит на собирающийся в пепельнице букет из едва тронутых бело-желтых палочек и принимается складывать из них человечка. Она уже успела позабыть о ссоре — они случаются все чаще, последний раз они жутко поругались из-за выбора школы, но Соня еще не ходит в школу, Соне еще нет до этого дела, Соня и не подозревает, что не пройдет и пары десятилетий, как ей придется вникнуть в самую суть дела.

Соне шесть лет, а будет двадцать два, когда все случится.

Когда придется выбирать сторону.

Но пока Соне шесть лет, ее мир все еще в порядке. Она все еще невинна, все еще без греха. Она ходит в лес с дедушкой, набирает воду в родниках и гоняет зайцев.

Небо над ней омрачится только в первом классе. В семь лет, в ее день рождения. Ранним сентябрьским утром дедушка наконец отведет ее на охоту, о чем она просила уже полгода. Об охоте она знает только по книжкам и мультикам; знает, что если идти в лес просто так, то приключений не будет, а если как охотник, то пожалуйста.

Соне уже целых семь лет. Соне пора искать приключения.

Дедушка будит ее на рассвете. Они завтракают приготовленными мамой с вечера бутербродами, собирают термос и еду в ее новенький ранец и отправляются в лес. По дороге дедушка тихо объясняет, как устроено ружье и как из него стрелять. Она только зевает и послушно угукает, едва поспевая за его быстрым шагом.

Наконец он останавливается, прижимает палец к губам. Медленно опускается на колени, показывает рукой: мол, давай тоже. Целится. Выстрел. Птица испуганно улетает прочь.

Дедушка крепко выругивается, тут же испуганно ойкает и выругивается снова. Мама всегда на него злится, а дедушка без этого не может. Приучился еще в там, в Узбекистане. Он и его товарищи, такие же переселенцы, справлялись с непослушными вагонетками только отборными ругательствами, вот и сейчас нет-нет да проскочит бранное словцо.

Соня сдерживает смешок, делая вид, что ничего не услышала.

Идут дальше. Соня ноет, что хочет сама понести ружье. Дедушка вешает его ей на плечо и велит следить, чтобы оно не таскалось по земле. Соня кивает, а сама уже жалеет, что попросила. Ружье тяжелое, слишком тяжелое и большое для нее.

Пыхтит от натуги, пытается перезарядить. Дедушка хмыкает, забирает и возвращает уже заряженным.

Указывает на пень метрах в тридцати.

Она щурится и прицеливается. Волосы в глаза так и лезут, спать хочется, есть, пить, но главное — попасть в этот пень, вот же он, рядом. Спускает курок, в руку больно бьет, так что приходится прикусить губу, чтоб не расхныкаться.

Раздается удивленная похвала. Попала! Дедушка обещает, что даст ей выстрелить в цель посложнее.

Вот и нашли. Приходится почти улечься на ружье. Целится в серое брюшко; заяц у водопада, кажется, ничего не замечает. Сбить удается с первого выстрела.

Дедушка хлопает в ладоши и говорит, что у нее талант. Сам же идет за добычей, притаскивает тушку. Только теперь она понимает и заходится в слезливом протесте. Дедушка испуганно бормочет, пытается вызнать, в чем же дело, пока не догадывается спросить, что же такое, она думала, охота? Она хнычет про книжку, волков и Шарика. Тогда он понимает, охает и прижимает к себе хнычущее тельце, объясняя, что так уж устроен мир, что люди — хищники, а сильный побеждает слабого. Лучше не становится, Соня заходится еще более горькими слезами, говоря, что тогда она не будет сильной.

Дедушка гладит ее по голове. Говорит, что в ее возрасте он уже вовсю охотился. Что это был единственный способ не умереть с голода там, где им наказано было жить, там, куда их везли в теплушках бесконечными голодными неделями, делая остановки только для того, чтобы выложить у дороги трупы. Из еды давали пустую похлебку, да и то через день. Их вывезли в пустошь, где перекати-поле не перекатится, да велели рыть землянки. А вдали виднелись абрикосовые деревья. Оголодавшие переселенцы сдирали и запихивали в иссохшие рты еще совсем зеленые плоды, пока их не отогнали прочь. Тогда он чуть не помер — столько абрикосов съел разом.

Он был младшим из братьев, и только он и выжил в той страшной дороге — стараниями матери, которая урезала доли всех остальных ради него, любимого. И вот дедушке десять лет, они вдвоем — вдали от дома, без средств, без крыши над головой. Там и прибился к такому же старику, как он сейчас, который и выучил его охоте.

Потихоньку они окрепли: поставили дома, завели хозяйство, принялись засушивать уже поспевшие абрикосы, чтобы пить чай не пустой, русский, а как здесь принято, — с молоком и курагой вприкуску. Так за соседским чаем дедушка встретил бабушку и больше с ней не расставался — до самой ее смерти, как раз накануне возвращения домой. Тогда уж в тех местах стало беспокойно: национализм крепчал, пришлых шугали, женщин без паранджи оскорбляли. Все больше стычек, все меньше покоя. Бабушка не хотела такой жизни для дочери, родившейся, когда они уже почти перестали надеяться. Дочери болезненной, нервной, слишком хрупкой, слишком нежной для этих мест, дочери, так и названной: «терпеливый цветок». Дочери, росшей со знанием о том, что где-то есть ее настоящий дом, который страшные люди отобрали у нее страшной майской ночью за год до конца страшной войны.

Дедушка и мама похоронили бабушку и в числе первых смогли вернуться домой. Приехав в город, дедушка только озирался, уже сомневаясь, что найдет свой дом. Он не хотел думать: бывший дом.

Когда они постучались, дверь открыл высокий светловолосый мужчина под тридцать. По их напряженным лицам он сразу понял, кто они такие и зачем пришли. Дедушка отодвинул его в сторону и прошел внутрь. Он больше не узнавал свой дом, все было иначе. И все равно — это был его родной дом. Страна менялась, порядки менялись, но дом выстоял.

Переговоры пришлось вести дочери, бойко разговаривавшей уже на трех языках. Та рассчитывала увидеть захватчика, а нашла друга — тоже из семьи переселенцев, только с Кубани. Мужчина согласился продать дом и участок за умеренную цену, но предложил не торопиться и жить пока так: чтобы подыскать жилье себе, чтобы гостям не пришлось выкладывать разом всю имеющуюся наличность, чтобы они с отцом смогли бы для начала найти какую-нибудь подработку. Они пожали друг другу руки — мужчина удержал ее руку в своей чуть дольше положенного. Вечером они пожарили чебуреков, вынесли в сад стол и ужинали там, под распускающейся сиренью, до темноты. Отец давно ушел спать, а они как будто этого и не заметили, сидели и говорили, пока не закричали первые петухи.

Через полтора месяца, когда никто уже не вспоминал, что они здесь на правах гостей, она будет на рассвете красться не из своей комнаты и увидит, что отец стоит на веранде и смотрит на нее через стекло. Она затянет халат потуже, выйдет в утреннюю прохладу и молча сядет на деревянное крыльцо. Когда снова прокричит петух, отец спросит: «Ты же не из-за дома?» Она покачает головой. Он вздохнет с облегчением и скажет: «Так живите уже нормально». Она спросит: «Значит, ты не против? Он же не из наших». — «Как будто наши все хорошие. Он — хороший», — ответит отец.

Еще через месяц сыграют скромную свадьбу.

Сонин папа время от времени будет шутить: его взяли в мужья с домом в приданое; мама будет говорить, что так все и было. После этого он серьезнел и крепко прижимал к себе маму, закапываясь носом в ее густые темные волосы. «А вдруг бы ты не приехала. Как бы я без тебя?»

Так и появится Софья, нарочно названная чужим, греческим именем, в честь старухи-румейки, что помогла дедушке с бабушкой зачать Сонину мать.

Соня слушает мерный дедушкин рассказ и успокаивается. Но стоит ей взглянуть на шерстяной комок, как она вновь начинает всхлипывать.

— Сейчас же нам есть чего кушать! Зачем, зачем мы тогда?..

Дедушка говорит, что никто не знает, как обернется: сейчас не голодаем, а через годик, может, опять что случится. Он твердит про какой-то «дифолт», говорит, что сейчас все нестабильно, а сад, огород и лес всегда прокормят. Поэтому он и взял ее с собой. Случится чего — хоть уметь будет.

Она несогласно машет головой: ни за что!

Дедушка целует ее в лоб и говорит, что, если повезет, так и будет. Лишь бы не было войны, задумчиво говорит он вдруг на русском.

Она выкапывает руками ямку и бережно убирает поникшее тельце.

— Дедушка, а как думаешь, это он или она?

Дедушка только пожимает плечами.

— Лучше, чтобы он. А то вдруг есть зайчонки. Как же они без мамы?

Зайчата, дедушка поправляет ее. Почти не говоря по-русски, он легко исправлял ее ошибки.

Соня закапывает ямку, ставит туда камешек и кладет пучок солероса. Она уже была один раз на похоронах, помнит, что там красиво, но уж очень долго говорят. Поэтому она просит у зайца прощения и велит передать от дедушки привет бабушке, прабабушке, всем его братьям и тете Соне, которая наколдовала маму. У дедушки как будто щиплет в глазах, и он отворачивается. Дедушка плачет, так что Соня только разевает рот. Теперь уже она обнимает его. Под конец Соня торжественно обещает больше никого не обижать и защищать зайчаток.

— Ты сама зайчонок. А станешь львенком, — говорит ей дедушка.

— Почему львенком?

Так она узнала народную поговорку и запомнила ее на всю жизнь.

Не пугай зайца — превратишь его во льва.

Дедушка больше не брал ее с собой на охоту.

Но стрелять по мишеням обучил.

* * *

— Честно говоря, меня даже удивило, что вы не расспрашивали о моей семье подробнее.

Он пожимает плечами.

— Мы пробивали вашу мать, если вы об этом.

Софья сцепила руки под столом, и он вздохнул:

— Мне жаль. Софья Львовна, я, кажется, понимаю, к чему вы это, но, может быть, мы вернемся к более недавним событиям?

— Конечно. Мне просто интересно, заставило бы это задержать меня здесь подольше?

Он молчит.

я, наверное, смогла бы уйти с тобой

Андрей суетился всю дорогу: дергался в пробке, перепроверял по сто раз документы, перебирал багаж. С удивлением Софья поняла, что у ее почти неуязвимого Андрея банальная аэрофобия. Только теперь она догадалась, отчего он так не хотел лететь и был готов гнать сутки без перерыва на машине, несмотря на все пробки по пути.

Их рейс, конечно же, задержали — всего на пару часов, но прилетели они совсем в ночи. Уже на трапе она вдохнула полной грудью: южный ароматный воздух был первым напоминанием о доме.

Вторым были таксисты, окружившие их с выкриками на выходе из аэропорта. Крупные перевозчики так и не пришли, дело осталось за частниками, охочими до добычи. Софья с Андреем кое-как пробились к автостанции, взяли билет на ближайший автобус и спустя два часа, выжатые как лимон, все же оказались дома.

Дома.

Как давно она уже здесь не жила?

Пятнадцать лет, с поступления. Она все еще помнила, как ошарашила родителей тем, что прошла первый тур в университетской олимпиаде. Подавалась тайком, не хотела, чтобы ее жалели в случае неудачи. Мама плакала, отпускать не хотела, так что на второй тур повез ее отец. Уже к апрелю стало известно, что она поступила. Родители были уверены, что она пойдет в филиал в трех часах езды от дома, но Соня уперлась: зачем филиал, если в руки дается целый университет. К семнадцати она уже слишком хорошо изучила малую родину и вовсю рвалась из дома.

Жаль только, что в другом месте новый дом она так и не обрела.

Андрей, несмотря на усталость, нашел в себе силы осмотреться.

— Вот, значит, как ты живешь.

— Ты уже видел, как я живу.

— Нет, там другое, — он хмыкнул. — Там ты выживаешь.

Он был прав. Ее съемная квартира больше всего походила на приличный гостиничный номер: белые стены, мебель замусоленного цвета «венге», из личных вещей только одежда и техника. Никаких новых штор и ковров, никаких бытовых мелочей и украшательств. Она как будто специально не оставляла после себя следов, не желая метить чужое пространство. Дом же — старенький, деревянный, расхристанный — напоминал склад: именно сюда стекались книги, пополняя приличную библиотеку, растянувшуюся вдоль одной из стен, здесь старые вещи забивали шкафы, а полки серванта ломились от безделушек, подаренных учениками. Софья не любила сувениры, но избавляться от детских, зачастую самодельных подарков у нее рука не поднималась.

Она раскрыла окна, чтобы выветрить запах затхлости, и поставила чайник на газовую плиту. Стряхнула паутину из угла и села на подоконник. Стрекот цикад был слышен даже в доме. Снаружи он был еще оглушительнее — как запах полыни и степных трав, нагретой за день хвои и морской соли.

Наконец-то.

Она заварила чай с мелиссой и вынесла кружки на лавочку перед входом. Там они сидели почти до рассвета и смотрели на высокое чистое небо, на котором разглядеть можно было все созвездия — совсем не то, что в городе. Вдали слышался вой собак. Андрей лег на спину, положив голову ей на колени.

Софья сбросила тапки и провела пальцами ног по мягким, высохшим иголкам, которые раскидала утомленная зноем сосна. Сейчас Софья как никогда остро чувствовала, что она та самая сосна, которую пересадили пусть и не на голую вершину, но в нелюбимый, далекий город — город без вкуса, неба и запаха, город, который пахнет разве что выхлопными газами да лавочками фастфуда, а обещанными деньгами не пахнет вовсе, поскольку, как известно, не пахнут и деньги.

— Завтра надо к соседям зайти, отдать им гостинцы. Твои земляки, кстати, тоже коренные. На пенсии, сюда переехали уже после присоединения. Присматривают за домом. Когда приезжают гости в течение года, они могут останавливаться здесь.

— За деньги?

— Нет, дом не сдается. В нем можно погостить друзьям.

— И много у них друзей? Ты могла бы подзаработать. Тут, конечно, надо второй дом построить — гостевой. А в этом оставаться самой.

— Дом не сдается, — она повторяет с нажимом.

Он гладит ее по колену.

— Понял, прости. Отвык от такого, сама знаешь, как у нас. Хорошо тут у тебя. Я как будто снова в деревне у деда оказался. А речка будет?

Софья наклонилась и поцеловала его.

— Лучше. Будет море.

Не считая дней, когда Андрей занимался бесконечным ремонтом того, что требовалось починить, все время они проводили в разъездах на взятой в прокат машине. Андрей в ее краях бывал только в несознательном детстве, представления у него были самые смутные, поэтому они и переезжали с места на место. Андрей держался молодцом, испытание домом прошел. Что это значило и меняло ли что-то в их отношениях, впрочем, она едва ли могла сказать.

Из-за внезапного ненастья вместо моря с утра они отправились на кладбище: Софья и без того задержалась с визитом. Андрею предложила остаться дома, но он, конечно же, отказался.

На старом кладбище Андрей вычитывал имена на могилах, фотографируя некоторые надгробия: тут было захоронено несколько писателей, драматургов, поэтов. Наконец добрались и до ее семьи.

Софья надела перчатки и принялась освобождать три надгробных камня от вьюнка и дикого винограда, Андрей молча помогал. Показались имена и фотографии.

— У них были разные фамилии?

— Мама хотела порадовать дедушку тем, что хотя бы она все еще носит их фамилию — больше же никого не осталось. У них с отцом была договоренность: родится мальчик — ее фамилия, девочка — его, ведь все равно замуж. Они так полагали, по крайней мере, — она хмыкнула. — Так и получилось, что я папина дочка.

— Но породой ты в мать?

Софья поморщилась:

— Не люблю это слово, собачье какое-то. Да, я в ту ветвь пошла. От папы во мне только фамилия. Меня это всегда очень злило. Я хотела быть похожей на него. Я хотела быть как он. Не такой… полукровкой.

— Да ладно?

— Так с детства пошло. Мама с дедушкой в одной команде, а мы с папой как бы в другой. Он говорил на другом языке, он был на нас не похож, поэтому мне казалось, что будет честнее оставаться с папой, поэтому я пыталась быть больше русской — для него.

— Поэтому русский язык и литература?

— Наверное. Тогда я этого не понимала. Почему русская филология, почему учиться нужно именно там. Как и не понимала, что, когда дедушки не станет, исчезнет и мамина команда тоже. И она будет винить в этом именно папу.

Андрей задумался:

— Только сейчас понял, что не видел ни одной фотографии у тебя дома. Покажешь?

— Я не помню, где альбомы. — Она повела плечами, продолжая выдирать сорняки и высвобождать слабые стебли высаженных ею много лет назад цветов.

— Ничего себе, какие даты. — Он погладил ее по плечу, а она отшатнулась, в тот же миг об этом пожалев. — А там что? — он кивнул на пустое место сбоку от могилы матери.

— Там пусто. Я выкупила для себя.

— Давно? — присвистнул Андрей.

— Давно. — Она уже едва сдерживалась.

Андрей все понял и отошел подальше.

— Могила Грина в той стороне, да? Гляну.

Софья сняла перчатки и опустила руку в рыхлую после дождя землю. Всматривалась в родные лица и понимала, что вспоминает их все с большим трудом. Конечно же, она знала, где лежали альбомы, но не доставала их уже очень давно, поэтому фото родителей и дедушки сплетались в ее памяти лишь с этим заросшим могильником. В этом году было десять лет. Десять лет назад она и выкупила себе место на кладбище.

Оставшийся день Андрей внимательно следил за каждым ее шагом, а вечером, когда распогодилось, предложил устроить пикник на закате. Софья выбрала заказник в горах, до которого было около часа езды. По дороге она переводила названия, заставляя Андрея оттачивать произношение: вода, камень, скала, вершины.

Когда они вышли из машины, прошлись по можжевеловой роще и забрались на вершину невысокой горы над морем, он наконец решился спросить:

— Ты как?

Она пожала плечами.

— Как обычно.

Андрей гладил ее по волосам. Она уже знала, что он так просто не отстанет.

— Выглядишь расстроенной. Из-за родителей?

— Глупости. Нельзя расстраиваться столько лет.

— Разве?

Отвернулась и стала смотреть на отвесную скалу, выраставшую из моря. Воспоминания так и роились в голове.

— Ее называют горой самоубийц, — она кивнула в ту сторону.

— Почему?

— Альпинисты часто срываются. Там с одной стороны пологий подъем, а с другой скала. Вот со скалы и летают. Бывает, за сезон по несколько человек убивается. Там правда очень высоко.

— Плохое название. Все-таки несчастный случай — не самоубийство.

— А я думаю, что если ты идешь со снаряжением в место с таким прозвищем, то это не только случай, но и выбор.

Андрей покачал головой:

— Может, и так. Ты когда-нибудь думала об этом? — Он спросил, помедлив.

— Да, — она ответила просто.

— И как бы ты?..

— Я бы утопилась. Главное, груз крепко привязать. Чтобы нельзя было развязать уже в воде. А ты? Думал?

Андрей вздохнул:

— Нет, всегда считал это трусостью. Отказом от борьбы, понимаешь? Отказом от выбора. От выбора жить и быть счастливым. — И без перехода: — Сонь, ты счастлива? Сейчас? Со мной?

Она замялась и тут же увидела тень скрываемого разочарования в его лице.

— Не в тебе дело. Просто не люблю это слово. «Счастлива», — нервно усмехнулась. — Из суеверия.

— Отчего так? — он нахмурился.

— Неудачный опыт. Как-то раз, когда я относила к себе весь набор определений в духе «счастлива», «все хорошо» и «впереди долгое светлое будущее», все разбилось к чертям. Зависть богов — кажется, так это называют, да? С тех пор я стараюсь быть осторожнее в формулировках.

— И ждать толь