Читать онлайн Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День второй. Опять настоящее бесплатно
Планировал написать о римском императоре Марке Юлии Филиппе в жанре небольшой новеллы, однако «новелла» разрослась сначала до трёх, а затем и до четырёх связанных меж собой, но при этом самостоятельных романов. Тому, что в итоге получилось, на мой взгляд, очень соответствуют стихи жившего в первой половине VIII века японца Ямабэ Акахито (в разных переводах), придворного поэта императора страны восходящего солнца Сёму. Творец писал в том числе в стихотворной форме «танка» («короткая песня»).
А поскольку имеющегося на русском материала от Ямабэ Акахито на «всё-про всё» не хватило (не осилил сию ношу, не потянул!), то поначалу я присмотрел ещё одного японца, который и сам творил, и поэзию других собирал: Отомо Якамоти (тут переводчик единственный – А.Глускина). Типа: сам жил, и другим жить давал.
Если первые две книги (части) вытянули на своём горбу двое японских стихотворца, то для третьей их сил уже не хватило. Потому и пришлось привлечь третьего, но не лишнего. Отомо Табито.
Скажете, эклектика: лебедь, рак да щука? Типа совпадение? Не думаю! Во-первых, это красиво. Дальше можно было бы и не продолжать, однако продолжу. Во-вторых, Бог ведь любит троицу. А в-третьих, Отомо Табито не абы кто, а отец Отомо Якамоти – куда иголка, туда нитка, нельзя их разлучать.
Втроём ребята и потянули, и новую ношу осилили.
…Соблюдая правила хорошего тона, также хотелось бы передать приветы и высказать признательность всем друзьям, а также непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину… Впрочем, стоп! Всех перечислять здесь не буду, отошлю к ранее опубликованным частям книги о другом римском императоре – о Галерии. Там все великие мира сего за личные консультации (во сне и наяву) отблагодарены.
Утро. Супруга
«Меня ты любила:
На память об этом
Цветы нежных фудзи, что льются волною,
Ты тогда посадила у нашего дома,
А теперь – полюбуйся их полным расцветом!..»
Ямабэ Акахито
Римский император Филипп, этнический араб, спал, не шелохнувшись, словно неподвижная мёртвая туша. Ещё суток не прошло c момента его въезда в легендарные Коллинские ворота Рима. А до этого он проделал длинный и тернистый путь с восточного фронта после того, как война с персами закончилась и с шахиншахом Шапуром I удалось заключить взаимовыгодный мирный договор.
Весь остаток ночи, пока августейшая особа почивала, его помощники, советники, секретари и наушники читали, анализировали и классифицировали доносы прежних сенаторов друг на друга. Как ни настаивал вчера в курии Юлия император, чтобы число жалоб и рапортов ни в коем разу не превысило четырёх миллионов единиц, римская элита то ли постаралась на славу, то ли вообще перестаралась и выдала на-гора… впрочем, на пятом миллионе канцелярские сотрудники (иногда их ещё называли «крысами»), обрабатывающие почту, сбились со счёта, поэтому в официальной информационной справке, подготовленной к моменту пробуждения Филиппа, было зафиксировано так: «Их тьмы, и тьмы, и тьмы» (жаловались не только друг на друга, но и на своих и чужих родственников, на соседей, да и вообще на кого попало).
*****
Чуть свет – и император уже был на ногах.
Да и солнечного диска с его шпилями-лучами ещё не родилось – так себе, тёмно-серые утренние сумерки.
Первой мыслью было, что неплохо бы взглянуть в окно на выплывающие из этой сумеречной мути контуры города. А второй – та, что ещё вчера перед сном оказалась отвергнутой не как традиция, а как эпигонство: «А почему бы мне не сделать сенатором моего любимого арабского жеребца?»
Но обе мысли для додумывания и возможного перевода их в действие император отложил до следующей недели, ибо когда ещё представится время сразу после пробуждения побыть оному, без супруги, и просто романтически помечтать (а зря: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня).
Горячий южный мужчина, нагим и босым расхаживая по опочивальне, к окну не подошёл, но разошёлся и в мыслях, и в чувствах:
«Хочу увидеть белый цвет садов! Дорожку, посыпанную белоснежной мраморной крошкой! По этой тропке иду я с прекрасной… с кем вот только? Ох, нет, нет, нет! Только не с благоверной! Господь упаси от такого кошмара! Она хоть и аристократка, и дегенератка, и умна, и красива, и прямиком к кромке власти меня за ручку подвела, оставалось лишь ухватиться и сжать её в кистях, но… не для романтики! Жена – для царствования. Тогда с кем я иду по белому цветущему саду, где на меня сыплются сверху лепестки цветущей вишни? Ответ напрашивается сам собой – с юной весталкой! Ах, до чего она миловидна, длиннонога и непорочна!»
Любовь вспыхнула пламенная, иссушающая беднягино сердце.
Тут раздался барабанный стук в дверь, и Филиппу доложили:
– О, император! Есть две новости: хорошая и плохая. С какой начать?
– С любой!
– Вся корреспонденция за ночь обработана.
– Речь о доносах?
– Да!
– Самое интересное выпишите мне на отдельных листах пергамента, как-нибудь перед сном вслух мне зачитаете… А вторая?
– В Рим только что верхом въехала ваша супруга!
– Неужели верхом?
– Эээ… не могу знать, сам не видел! Может быть, въехала и в паланкине, а потом в седло пересела.
– Какая из этих новостей хорошая, а какая плохая? – на всякий случай уточнил август, сдвинув брови тупым углом. Но нахмурился он не потому, что разгневался, а потому, что с ходу не смог оценить вести и самостоятельно поставить перед каждой из них знак «плюс» или «минус».
– На ваш выбор! – замялся докладчик, который, как только дошло до дела, без посторонней помощи тоже не справился (а может, как раз изловчился этого не делать).
– Насколько близко или далеко в данный момент моя супруга?
– Сказать сложно. К дворцу она приближается галопом. По минутам! Женщина без охраны! Весь свой обоз она бросила по дороге, даже не добравшись до Рима. Куда-то очень торопится. Стоящие у ворот на стремени гонцы успели её опередить, чтобы вас загодя предупредить, как вы и велели.
– Я это велел? – император словно не понял первоначального смысла то ли хорошей, то ли плохой новости.
– Да, вы приказывали сообщить вам о её появлении сразу, чтобы успеть в шкаф спрятаться… эээ… подготовиться к торжественной встрече.
Горячий южный мужчина внезапно, словно до него только что дошёл весь ужас и масштаб надвигающегося бедствия, чуть не подпрыгнул и быстро, без помощи кого бы то ни было, облачился в багрянец тоги и пурпур плаща.
…Приготовился, уселся за стол, заваленный документами, и пригорюнился.
*****
Жена государя оказалась не менее стремительной, чем его гонцы. Когда она фурией, римской Богиней мести, ворвалась в опочивальню дворца, Филипп сделал вид, что склонился над документами и с ними работает, как это делали в тревожные или судьбоносные часы все прежние императоры:
– Секретари и помощники, ко мне! Все сюда! – прогромогласил август, словно упреждая разнос со стороны супруги и сбивая таким образом с неё спесь и негодование (пока ещё ему не было понятно, по какому поводу). – Заберите эту груду Эдиктов, которые я подписал! Отнесите моему соправителю! Пусть сын, как проснётся, тоже поставит везде свою закорюку!
Не помогло. Когда ворох папирусов и пергаментов, сгрузив в специальный ящик, похожий на паланкин, из опочивальни унесли, матрона гневно набросилась на мужа:
– Не успела я оказаться в столице мира – и что отовсюду слышу?
– Неужели… стоны? Отовсюду ты слышишь стоны?
– Я дам тебе сейчас «стоны»!
– Да что случилось-то, дорогая? Ты вся взбудоражена! Вижу, что что-то тебя так взволновало, что теперь беспокоит, тревожит, гложет и гнетёт! Не держи это в себе! Не рви своё доброе сердце! Оно может разбиться, ибо так хрупко! Поделись! Откройся! Тебе же самой сразу полегчает! Что произошло?
– И он ещё спрашивает, что случилось! Наглец!
– Да что такое, родная моя? Не томи, а то у меня самого сердце рванёт! Оно ведь бьётся в унисон с твоим! Давай с утра пораньше обойдёмся без наездов!
– А то, что ты вчера короновался в сенате и цезарем, и августом! А про меня и не вспомнил! Почему я до сих пор простая Нобилиссима Фемина?
«С чего ты взяла, что ты Nobilissima Femina? Я тебя таковой не титуловал! Ты хоть и знатная, но обычная римская матрона, а не Нобилиссима», – подумал император, но высказаться вслух не отважился, как будто язык на этих фразах проглотил (у него даже «на кре…» вчера получалось произносить лучше).
– Так почему я до сих пор не августа и не цезариня? – повысив голос до визга, заострила конфликт с супругом Отацилия.
– Ты припоздала прибытием! Да! Именно что припозднилась! Я не мог короновать тебя заочно!
– А ты, негодник, не мог меня дождаться?
– Медлить с моим официальным признанием было нельзя! Ковать железо всегда надо, когда и пока оно горячо, а легитимироваться – когда и пока власть в руках и она ещё тепленькая! Сама не раз говорила мне про «железо», про «ковать», про «горячо», про «власть» и про «тёпленькое»! Всю плешь мне этими словами и фразами, будто лишаем, проела! Век не забуду… жену родную! Твои советы для меня – закон… ну, если не всегда, то иногда! Строгость римского закона издревле смягчается необязательностью и избирательностью его применения…
– Я тебе сейчас не только плешь выгрызу, но и волком – бюрократизм! А ещё всю посуду тут расколочу! – взвизгнула Отацилия. – Как ты мог так поступить? Ты же благородный мужчина! Вернее, не просто мужчина, но и муж! И наоборот: не просто муж, но и мужчина! Где посуда? Почему нигде ничего нет? Ах, вон вижу тарелку и кубок! Ты ел и пил на ночь, что ли? Почему они металлические, а не стеклянные и не керамические?!! Где стекло и керамика?!! Где глиняные амфоры?!!
– Тут тебе не общественная столовая! Не забегаловка, а моя временная резиденция! Я тут спал и сейчас тут работаю!
– Не увиливай в сторону! Не заговаривай мне зубы! Почему я сей момент не императрица?!!
– Зато я нашего сына провозгласил не только наследником, но и цезарем-соправителем! Тебе этого мало?
– Ах! Ах! Ах! – от ещё большего гнева чуть не задохнулась та, которая как само собой разумеющееся возомнила себя «Нобилиссимой Феминой». – Ты, верно, забыл, благодаря кому четырнадцать лет назад в верха продвинулся?
– Помню, что ровно столько лет минуло, как ты согласилась выйти за меня замуж! Я тебе тогда ещё букет цветов преподнёс…
– С шипами были твои розы! Я укололась тогда! Если бы не мой отец…
– Да причём тут твой батя?!
– Мой отец был римским нобилем! Он был сенатором Рима! Моя мать – патрицианка из династии Марциев! Мой предок Анк Марций по линии родительницы – один из великолепной шестёрки легендарных римских царей! Род Марциев за минувшее тысячелетие прославился десятками консулов, многочисленными проконсулами, военными и народными трибунами, не говоря уж о преторах, эдилах и разных прочих шведах! – вопила Отацилия, выставляя вперёд, будто тугие обнажённые и соблазнительные груди, свою родословную и брызжа в воздух словами и слюной, словно кипящей смолой со стен крепости на штурмующих. – А кем был ты? Кем значился ты четырнадцать лет назад, я тебя спрашиваю? Разбойником! Наследником главаря арабской шайки-лейки! Твой родитель лишь по случаю, скрыв своё реальное происхождение, получил статус римского эквита-всадника!..
Милые бранятся – только тешатся
«Мой дом опустевший, где нету любимой!
Как ныне мне тяжко —
Куда тяжелее,
Чем в пути,
Где трава мне была изголовьем!..»
Отомо Табито
– Стоп! Не трогай моего предка своими руками, даже если ты успела их после своей скачки помыть! – взвился уже Филипп, скрежетнув зубами. – Только я могу наговаривать на своего родного отца и больше никто! Мой папа был вождём… царём аравийского рода-племени в области Трахонитида, песчаной и гористой с двумя кряжами местности между Дамаском и нижней Сирией!
– Какой ещё царь?! Царёк-королёк! Это и есть мелкий вождишка дикой шайки-лейки!.. И лишь наш брак открыл тебе вход в римскую элиту и дал мощный первичный старт! Мой батюшка увидел в тебе скрытый, но огромный потенциал и прозрел в тебе великое будущее! Сколько времени мой родитель подчищал твою родословную и твоё подленькое и мелочное прошлое, а?! Сколько, я тебя спрашиваю?! Молчишь?!! Помнишь или забыл?!!
Мысли императора зашатались, от чего зашатались, обратившись в бубнёж, и его слова:
– Бу-бу-бу…
Но миг короткого отчаяния у римского августа быстро миновал.
– Я отблагодарил твоего папашу… эээ… вместо папаши я отблагодарил твоего брата Северина, назначив его недавно проконсулом Мёзии и Македонии! Это ли не щедрая награда? Проконсул – это нынче тоже своего рода абсолютный царёк… эээ… ненаследственный монарх на определённой территории! Будешь напоминать мне о прошлом, не посмотрю, что ты моя жена, отправлю на кре… на плаху! – взревел Филипп Араб. – Я тебе не марионетка! Я нынче самостоятельный правитель! Я император и не дам дёргать себя за ниточки!!! А ты-то кто? Ну, кто ты такая?! Ты… ты… ты даже не Нобилиссима Фемина!
– Как это не Nobilissima? Как?!!– чуть было не села на пятую точку Отацилия, однако присела на корточки. И всего-то на несколько мгновений, ибо потом быстро взяла себя в руки и приняла вертикальное положение, гордо выпрямив спину и вскинув голову.
– Будешь повышать голос и градус конфликта, я обернусь Везувием, а ты станешь последним днём Помпеи! Отправлю к домашнему очагу… следить за пенатами в ожидании внуков!
– Ах! – снова чуть не задохнулась супруга, но так этого и не сделала, её лёгкие непринуждённо продолжили свой каждосекундный и ежедневный труд. – Ты забыл, чему нас некогда учили мудрые римские учителя, нанятые моим отцом?
– Чему?
– Юридическим построениям, моделям и теориям Модестина Геренния! И по его учебникам! Он на все века дал разъяснения, что такое есть брак и супружество! А это равноправный союз мужа и жены! Это объединение двух жизней в одно целое! В один мощный поток, несущийся по льдам и буеракам жизни к своему… эээ… нет, про склон и конец нам с тобой ещё рано заикаться и задумываться! Брак – это общность человеческого и Божественного! Вот на чём стоит наше товарищество… эээ… супружество! Нет уз святее супружества! Да и товарищество тут тоже будет в кассу!
– Суха теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет! В римской практике всё по-иному! Римские истоки – это cum manu! Это доминирование мужа над женой. Супруга – под властью своего мужа-домовладыки! Ты, пока не поздно, должна признать себя, не побоюсь этого слова, агнаткой! Нахлебницей!
– Во-первых, агнатка – это не нахлебница, а во-вторых, всё течёт и всё изменяется! Мы заключали брак на небесах, то есть без соблюдения формальностей «cum manu»! Ты забыл, что если в течение года достойная матрона проводит три ночи вне дома супруга, то она уже не агнатка! У нас с тобой каждый год такая процедура повторяется! Ты то на службе, то на войне, то у… да-да, у своих юных и беспутных конкубин! В народе бают, что ты уже и не весталок стал замахиваться! То вот теперь царствуешь! Сам месяцами дома не бываешь! Да и жилища свои мы постоянно меняем: то нынче тут, то завтра там! По морям, по волнам! Это уже точно не «cum manu», а самое настоящее «sine manu» – полное равноправие мужа и жены в браке! Свобода, равенство и братство… ну, плюс, безусловно, сестринство!
– Да ты всё извращаешь, благоверная! Во-первых, ни одной весталки ни у меня, ни подо мной никогда не было! Во-вторых, равенство в браке по фэншуй… эээ… по «sine manu» означает на самом деле только то, что ты – хозяйка дома, домашнего очага и мать моих детей: сына и лапочки-дочки! Вот этим и занимайся… разве что без сына, ибо он стал моим соправителем! Теперь он может тобой повелевать, ибо у него статус выше! А остальные вопросы, не касающиеся дома и хозяйства, – все до единого в моём ведении! Вот оно какое равенство мужчины и женщины у нас, у римлян! Не стоит фальсифицировать римские духовные скрепы, ценности и традиции!
Милые бранятся – только тешатся.
– Ах! А ведь и точно! А ведь и правда! – воскликнула озарённая некой внезапной мыслью-молнией Отацилия и чуть было снова не задохнулась, но так и не довела своё начинание-изобретение до логического завершения. – Я ведь только сейчас подумала, что Модестин Геренний где-то в Риме! Он живёт тут постоянно! Если он и не совсем коренной, то у него тут уже, как пить дать, постоянная прописка! Надо срочно его найти! Он подтвердит все слова наших учителей и тренеров, которые сами обучались по страницам десятков его честных и чистых книг, оставленных им в дар любимой стране. Он-то нам всё разъяснит и… поставит жирную и окончательную точку в наших дискуссиях! Больше никогда не будем с тобой ни ругаться, ни браниться, ни тешиться! Станем только целоваться, обниматься, миловаться и… эээ… всё остальное тоже будем! Он даст нам окончательный пергамент со своей персональной печатью и с советами на все случаи жизни!
Филипп попытался, как умел, объяснить супруге патовую ситуацию: говорил долго и путанно (она тем временем всё шире и шире выпучивала глаза), завершив своё оправдание словами:
– Модестин Геренний исчез, как привидение! Испарился в воздухе, как вода! Весь Рим обыскали и перерыли, но со вчерашнего вечера никто не может его найти. Мистика какая-то…
– Ааа!!! Как это исчез? Как это «будто вовсе не бывало»?
– Я такого не говорил…
– Зато я сказала… Куда ты подевал этого достойного мужа? Я сейчас потеряю сознание и упаду в обморок. Или вообще коньки отброшу. Придётся тебе отвечать перед беспощадной историей!
…Не потеряла, не упала и не отбросила.
*****
Императору наскучил напряг, ему захотелось домашнего тепла и уюта:
– Дорогая, мы так давно не виделись, что… сделай же мне, наконец, приятное!
– Ну, не сейчас же! Вот ты какой нетерпеливый! Только-только утро наступило. Солнышко недавно выглянуло. Да и я жуть как устала с дороги. Давай дождёмся ночи. Я за день отдохнуть успею, выспаться, сил набраться. Да и темноте – оно всегда романтичнее и сподручнее, нежели при свете зари…
– Да я не об этом!
– Как это? Почему не об этом? – будто обиделась Отацилия, поджав губы.
– Я о другом! Вот на, возьми! Да не бойся, бери! Выпей этого благородного напитка. Он свежий. Мне его поздно ночью доставили, когда я спать уже собрался лечь. Этой ночью, которая только что завершилась, а не вчерашней… Напиток, ей-ей, не успел прокиснуть. Не просто свежий, а наисвежайший!
– Что это?.. Да не суй мне керамику под самый нос, я же не носом пью!.. – отводя руками склянку, принюхалась Отацилия: душок этот был ей знаком до боли в пазухах и в лёгких.
– Срочно выпей! Живо! Не выпендривайся! Напиток вкусно пахнет! Чуешь чудный аромат?
– Что-то жидкое… прозрачное… бесцветное… Запах какой-то… хвойный… скипидарный.
– Это терпентинное масло! – оборвал догадки Отацилии Филипп: уж лучше признаться самому, чем потом подыскивать алиби.
– Значит, я правильно определила! Скипидар!
– Пей, я сказал! А не то своими руками в глотку тебе волью!
– Какой же ты невнимательный, муженёк! – не на шутку обиделась супруга. – Неужели ты до сих пор не заметил, что я регулярно потребляю это масло внутрь!
– Тогда и эту порцию смело выпей! Потреби! Не кобенься! Бутылью больше, бутылью меньше – от тебя точно не убудет, но, может, сегодня к полуночи наконец-то и эффект проявится. Хочу, чтобы он ближайшей ночью проявился! Значит, что?
– Что?
– С самого утра поднажать надо! – резюмировал Филипп.
– А своих конкубин ты уже всех напоил?
– Прекрасная идея! Какая ты умница, моя женщина! В благодарность за этот совет и свет, озаривший мой мозг, сделаю тебя августой! После боёв в амфитеатре Флавиев! Ну, пусть не сразу, а следующем году! А бои – они уже совсем вот-вот, ибо назначены на сегодня. Время не ждёт! Отменить их невозможно, ибо у меня не семь пятниц на неделе! Успокойся и не бойся, ибо когда-нибудь ты обязательно станешь императрицей! Я не постесняюсь по новой созвать сенат! Сенаторы ещё не знают, но, как только войдут в курс дела, в один миг захотят видеть тебя августой-цезариней!
– Раз ты так долго меня убеждаешь, мне неловко отказываться! Так и быть, я даю своё добро на то, чтобы стать царицей! Я также согласна, что промедление смерти подобно! Торопись: сначала – на зрительные трибуны Большого цирка, потом – на мою коронацию… в следующем году!
– Пока ристалищное время терпит, без меня бои гладиаторов не начнут…
Рим за окнами дворца постепенно просыпался и начинал гудеть многоголосьем мегаполиса. Прищурившись, император взглянул в окно на пооранжевевшую на горизонте полоску света. Это из-за края земли ярким расплавленным металлом брызнуло солнце и несколькими набежавшими световыми волнами омыло смуглую кожу его лица.
Рассвет обещали – рассвет приключился.
И небо заголубело лазурью.
Муж и жена – одна сатана
«И даже в лжи
Всегда есть доля правды!
И, верно, ты, любимая моя,
На самом деле не любя меня,
Быть может всё-таки немного любишь?..»
Отомо Якамоти
– В конце концов, не забыл ли ты, любезный супруг, что мы с тобой – масоны? – напомнила жена мужу.
– Масоны? Какие ещё масоны? Когда мы с тобой и это успели?
– Ну, галилеяне! Христиане! Какая разница! Всё одно – масоны! Да и покреститься нам с тобой пора! Давай наконец покрестимся? Ты готов? Не бойся!
– Стрёмно как-то! – не нашёлся, что ещё сказать, Филипп.
– Это только первый раз курицу страшно своими руками зарезать!
– Вот те кре… – поднял правую руку ко лбу император и заметался, суетливо меняя фигуристость пальцев то в дву-, то в трёхперстии.
– Не так! – всплеснула руками Отацилия.
– Что не так? Как же?
– Ты меня не понял! Я не о том! Я совсем о другом!
– О чём?
– О том, что давай пройдём настоящий обряд крещения! Всю процедуру от начала до конца, как положено! От А до Я… эээ… от альфы до омеги… эээ… от А до Z. Да, до зет! Со священником! С батюшкой! С епископом! А ещё лучше – с самим папой Римским! Кто у нас тут нынче такой папа? Фабиан? Кажется, он. Да, точно! Фабиан! Он нас покрестит, водой окропит, никуда не денется, коли не захочет судьбы своих предшественников-мучеников! Мы и сами в воду можем окунуться…
– Нет!
– Как нет? Что значит нет? Ещё совсем недавно не возражал и на мои предложения кивал…
– Раньше не возражал, а нынче успел хорошо подумать! Я ещё молодой! Религиозные взгляды могут скорректироваться, трансформироваться, а то и вовсе измениться! Они же преображаются в ходе естественной эволюции, не правда ли? А вдруг мне на моей жизни ещё другая конфессия приглянется? Не могу же я менять веру каждый Божий месяц или год – следует хотя бы раз в пятилетку! Не чаще! Рано мне ещё окончательно и бесповоротно определиться!
Нечего было ответить благородной и искренне верующей женщине.
Поэтому помолчали.
– Так и быть, покрещусь! – внезапно выдал Филипп, словно сделав неверный шаг и провалившись в бездонные болотистые глаза своей супруги (при этом не желая пасть в её глазах). – Но только не сегодня и не завтра!
– Когда же?
– Скоро!
Опять помолчали.
– Какой ещё державный вопрос мы сегодня не обсудили? – вздохнула Отацилия. А, есть один деликатный! Эх! Злые языки будут обо мне злословить, да и сейчас уже это делают: я, мол, и такая, и сякая, и разэтакая!
– Какая, я не понял?
– А то сам не знаешь! Забыл всё наше совместное прошлое, что ли?
– Хочу услышать из твоих уст! Каждый из нас помнит о разном.
– Ну, мол, что я помогла тебе трон захватить, префекта претория Аквилу Тимесифея на тот свет спровадить, а вслед за ним – и императора Гордиана III…
– А разве нет? Разве муж и жена не одна сатана? Разве ты мне в этом не помогала?
– Нет! Я не такая-сякая-разэтакая! Я страдающая! Я тонко чувствующая! Хоть и противоречивая, но добрая! Я – настоящая римская матрона!
– Да и я, признаться, ничего пока не слышал про злые языки. Я всего-то второй день в Риме…
– Однако если такие языки объявятся, драть их надо тысячами, не убоясь! Драть, как сидоровых коз! Вырывать! С корнем!
– Ты помогала мне, а я помогу тебе!
«Я не помогала! – мысленно закончила свою мысль Отацилия. – В делах сердечных и в делах тайных державных я не бываю на вторых ролях! Да, я не помогала! Я взяла твою и свою судьбу в собственные руки! Я сама умерщвляла! В таких делах даже мне помощники без надобности. А уж я и подавно ни у кого на посылках бегать и бывать не стала бы. Я сама знала, куда, когда и что всыпать: какой порошок, в каком объёме, в какое время и в какой кубок. Чёрная королева Екатерина Медичи, родившись много позже меня, будет мне завидовать, брать с меня пример, но никогда не сгодится мне даже в подмётки… сандалий!»
…За стенами дворца запели горны, словно призывая бойцов к приступу цитадели.
*****
– Ну, ладно! – потёрла руками и уже вслух словно подвела итог жена Филиппа. – Энергии на целый день я в тебя влила! И джоулей, и калорий, и эргов, и лошадиных сил! Заодно и сама с себя её сбросила, израсходовала, растратила… попутно ею же на всю катушку зарядившись. Я люблю антиномии и парадоксы!.. Покажи, где в этом дворце теперь мои покои?
– Выбирай любые! Нынче тут всё твоё, моя родная! Счастье ты моё! – обрадовался супруг тому, что его самого наконец-то оставляют в покое, подумав: «А кстати, что это за чертоги? Чьи они? Въехал я сюда в спешке и ни у кого даже не спросил, куда вселился! Может, у недвижимости, что мне с ходу так сильно приглянулась, живой хозяин имеется? Уверен, что если он мне и не подарит этот дом, то продаст за символическую цену. К примеру, на один денарий!»
Марция Отацилия долго бродила по палатам чертогов, выбирая себе место уединения, а когда её взгляд облюбовал удобное помещение, приказала принести ей туда стол, стул и побольше чистых пергаментов, чернил и палочек для письма.
Женщина до самого обеда засела не диктовать, а своею собственной рукой писать послание проживающему на далёком Ближнем Востоке Оригену Адаманту, великому эллинскому философу, учёному, математику, астроному, теологу и прочая, и прочая, и прочая, а ещё… основателю библейской филологии.
Матрона долго думала над первым после приветствия содержательным предложением и, наконец, каллиграфическим почерком вывела:
«О святой отец, учение твоё всесильно, потому что оно верно! Но в твоей “Гексапле” я, кроме того, что это синхронизированные изводы Ветхого завета, ничего больше не поняла. Заумь какая-то! Похоже на бред сивой кобылы, хотя я знаю, что это совсем не так. Я в курсе, что не права и что всё тобой измысленное – это великое мудрствование, но… но будь другом, пиши всё же проще и люди к Христу потянутся! Ты человеческим языком растолкуй мне всё, что открыл и теперь знаешь о Богочеловеке и о конечном спасении всего сущего…»
Отацилия водила стилом по пергаменту много часов, а закончила словами без витиеватостей:
«А коли не можешь растолковать письменно, не упрямься и срочно приезжай из-за моря в Рим! Так даже лучше будет! Я пришлю за тобой корабль и карету! В личной беседе изложишь мне всё устно. Своими словами. Передо мной не надо будет стоять во фрунт, можно будет сидеть в курульном кресле. Тут тебе будут не только рады, но и созданы все условия для системного и систематического изложения учения Иисуса нашего Христа. Когда ты будешь читать моё письмо, я уже вероятней всего стану полноправной императрицей, мне всё будет подвластно, а посему мы с тобой сможем понаделать столько великих дел, что потом и Константину Крестителю ничего не останется. Поторопись, пока Фабиан, папа Римский, не собрал все сливки и лавры, ибо сегодня я намереваюсь отыскать его в городе и позвать пред свои светлые очи. То, что Фабиан в столице империи, я знаю наверняка. Я не имею точных сведений, где ты находишься, поэтому пишу на деревню дедушке. Однако я вас обоих очень люблю: и тебя, и папу Римского…»
– Ну, теперь можно и с Фабианом повстречаться! – вслух проговорила улыбающаяся Отацилия, словно отдавая сама себе приказание. – Он точно придётся мне ко двору! Заодно разрешим папе перевезти прах его предшественников, святых Понтиана и Ипполита, в столицу… если, конечно, он до сих пор не удосужился этого сделать… А завтра и дочка в столицу со своими няньками подтянется! Вот радость-то великая! Надо будет ей экскурсию по городу моего детства устроить, она должна вырасти истинной римлянкой! Моя кровь должна перешибить в обоих детях кровь их отца-рогуля!
*****
Как только супруга ушла из его опочивальни, император… перекрестился, ведь чуть свет – он уже был на ногах. Солнечное сияние теперь вовсю поливало лучами землю, без стеснений и смущений втискиваясь и во все окна дворца.
Филиппа вдруг осенило: «Даже если бы прежний собственник этой недвижимости всю жизнь питался исключительно любовью к Родине, он не смог бы объяснить происхождение своих средств на неё». Он подумал так не потому, что осуждал или одобрял бывшего владельца дворца, о котором по большому счёту знать ничего не знал, а потому, что эта формулировка, если её отточить и отчеканить, могла бы стать универсальной при предъявлении обвинений строптивым, засидевшимся в курии Юлия или просто вышедшим в тираж сенаторам.
Лучи восходящего солнца падали в окно, безо всякого смущения перебираясь по стене – вот парадокс! – всё ниже и ниже, чтобы поиграться-поразвлекаться с мозаикой пола, а если и не поиграться, то просто по ней побегать.
«Каждый мужчина, если он император, должен сделать в своей жизни три вещи: выпустить монеты со своим именем, построить город своего имени и… и… и… ну, хотя бы обожествить ещё собственного отца, установив ему бронзовый бюст в городе моего имени. Какой ещё бронзовый?! Что за бронзовый?! Золотой! На худой конец позолоченный! И не один!.. Ах, город… Не построить его, а реновировать!.. Или… или заложить новый град на месте прежнего селения. Шахба! Да! Шахба!.. На месте Шахбы вырастет новый мегаполис! И сей город будет назван Филиппополем. Он получит почётный статус римской колонии!» – помыслил арабский мужчина и как государь, и как частное лицо в одном лице. Один сразу за обе свои половинки подумал.
*****
…Чуть свет – и император уже был на ногах, а у его ног, вернее, в дворцовых предбанниках толпились, толкались, не пчёлами жужжали, гудели и зудели те, кто жаждал стать царскими опричниками, лизоблюдами, блюдолизами или хотя бы придворными меньшей степени значимости, но важного пошиба: множество магистратов, родовитых и безродных богатеев, а также куча понаехавших и невесть откуда взявшихся новых сенаторских лиц (или, и правда, прежде вечно в провинциях околачивались, а сейчас вдруг на ловлю счастья и чинов примчались, или же всегда жили в Риме, но вчера до прояснения ситуации просто спрятались, вернувшись обратно сегодня).
О, Боги (или: о, Боже! – один Боже в трёх лицах!), сколько же кругом лиц! Не только тех, кого Филипп лицезрел вчера в курии Юлия. Глаза разбегаются от такого множества римской знати. Новые физиономии. Их столько, что уже знакомые теряются в этом общем потоке и перестают узнаваться.
«Почему же всей этой скотобазы не было намедни в здании Сената? Почему они хоронились, а нынче все из нор своих, как крысы, повылезали? – прошмыгнула подозрительная мысль в голове Филиппа. – Уж нет ли тут заговорщицкого подтекста?.. Эх, зачем я так? В людях следует видеть только хорошее, пока они не продемонстрировали тебе иное!.. Как же я, несмотря ни на что, обожаю римских сенаторов и как жажду со всей этой сенатской сворой не на шутку подружиться!.. эээ… Нет ли тут заговора?.. Подружиться… Заговор… Подружиться… Хорошее… Плохое… Иное…»
Каждый толкущийся, будто бы словом (без дела) опровергая смутные подозрения властителя Рима, соловьём разливался в славословиях и наперебой предлагал свежеиспечённому легитимному властителю не только дружбу до гроба, но и такие свои уникальные услуги, которых не было и нет ни у кого из его конкурентов, а если вдруг и есть, то жуть какого дурного качества.
– Все, кто реально хотел предложить державе подобные услуги, ночью написали мне или оду, или донос! Да-да! Кто-то сподобился написать даже оду! Всего один такой в наличии оказался! Остальные опоздали, хотя нет… опоздали только трое, остальные ещё могут успеть!.. Ведь государство – это я!
Императора вдруг острой нефизической болью пронзила мысль, что зал курии Юлия, где вчера проходила его публичная и официальная коронация, был полупустым. Или… или… об этом вообще страшно вспомнить… или там вообще никого не было? Ни единого живого человека? Он стоял и вещал там совсем один, аки перст! Коронация ему пригрезилась? Жизнь есть сон?
Стоп! Жизнь, конечно, есть сон, не до такой же степени! Сенаторы в зале всё же присутствовали.
Император в Колизее. С гидом…
«К заливу Таго
Иду по тропе, и там
Открываются
Белоснежные снега
Величавого Фудзи…»
Ямабэ Акахито
Солнце спряталось в каждую росинку природы и, словно сюжетами сказок, брызгало оттуда яркими ослепительными шпилями.
Трепеща крыльями, заливались, заходясь от утренней радости, птицы.
Филипп I верхом двигался к амфитеатру Флавиев, а советник из числа местных гидов-экскурсоводов, призванный этим утром прямо с постели на штатную державную службу в когорту изрядно поредевшей императорской свиты, тем временем торопливо и суетливо, чтобы ничего не пропустить и всё-всё успеть, рассказывал новому хозяину историю постройки грандиозной культурно-массовой махины.
«Несчастный Нерон!» – мысленно цокал языком и качал головой император, когда в очередной раз услышал, что арена амфитеатра была построена на тех выгоревших после грандиозного пожара местах Рима, где последний отпрыск династии Юлиев-Клавдиев учредил некогда озеро и сады для своего Золотого дома космических размеров.
– Перед началом постройки амфитеатра по приказу Веспасиана осушили Неронов водоём, дворцовые сады во многих местах повырубали. На расчищенном пространстве выкопали огромный котлован и на шестиметровую глубину заложили в него фундамент. Ширина фундамента оказалась в два с лишним раза толще, чем его глубина! Вот как строили наши предки! Не за страх, а за совесть! Производительней, чем древние укры, вырывшие Чёрное море! Посему дедов и пращуров нам ни в коем случае нельзя посрамить!.. – горделиво чеканил гид-советник: его словам было так просторно, а мыслям так тесно (или наоборот), что властитель Рима успевал улавливать и осмыслять, не говоря уж о том, чтобы запоминать, в лучшем случае десятину полезной (равно, как и абсолютно ему не нужной) информации. – Дворцовый же комплекс Нерона, что многочисленными постройками стоял перед высушенным озером и вокруг него, поначалу сохранился во всей своей красе и блеске! Ведь вместе с прилегающими парковыми территориями он раскинулся на ста двадцати гектарах! Потом сам собой постепенно стал запустевать, зарастать и разрушаться. Время ведь не только лечит, но и калечит. За прошедшие почти двести лет одни автономные части чертогов были снесены, другие перестроены под текущие нужды имперских учреждений. В общем, остатки, оказавшиеся не вовлечёнными в хозяйственный оборот, хоть и сладки, но стоят нынче заброшенными, неприкаянными, умирающими, как укор нынешним поколениям. Если мы недавние ошибки не исправим, наши потомки нам этого не простят! Надо засучить рукава и браться за работу…
Император слушал вполуха.
Гид же говорил, говорил, говорил, не умолкая:
– Бу-бу-бу, бу-бу-бу, бу-бу-бу…
«Странно, – вдруг хмыкнул про себя Филипп Араб, начав размышлять в жанре дежавю, но закончив не за упокой, а экспансией и линейной эскалацией собственной ранее выработанной цитаты. – Курию Юлия стал стоить Цезарь, а завершил Октавиан Август. Тем не менее зовётся она именно курией Юлия. Термы начал возводить Септимий Север, строительство закончилось лишь при его преемнике, но названы они исключительно в честь Каракаллы. Колизей вот возвёл Веспасиан, а потом достраивали-перестраивали двое его кровных наследников. Поименован он, однако, в честь всех Флавиев скопом! Вся троица была Флавиями: и Веспасиан, и его императоры-дети – Тит и Домициан! Сплочённой была фамилия! Не разлей вода! Держались друг за дружку, как настоящая команда единомышленников! Молодцы!.. Ммм… Да это же не просто клановость, а семейственность! Против неё надо бороться! Выжигать калёным железом! Карьерный ход и социальные лифты для роста надо давать людям, не имеющим в верхах… мохнатой лапы. По их способностям, талантам и по труду!»
Однако тут император ненароком вспомнил о сыне и прочих родственниках и, осознав, что его занесло не в ту степь, изменил точку зрения. Не вообще изменил, а сугубо в частности: исключительно в отношении себя, кровного отпрыска и всей остальной своей семьи (а заодно и честной компании).
– А чего мы медлим? – вдруг ни к селу, ни к городу спросил гид-экскурсовод, когда их кони невзначай встали.
*****
Император, не мешкая больше ни мгновения, тронул узду и направил поступь своего жеребца в ложбину между Эсквилином, Палатином и Целием: на склонах этих трёх холмов раскинулся эллипс Колизея.
– Вон уже и фасад амфитеатра Флавиев! – пояснил гид-экскурсовод, словно у Филиппа собственные глазницы были пустыми. – Посмотрите, о, государь, насколько прекрасен его двухступенчатый цоколь! Нет ему равных в целом мире! Восьмое чудо света!
– А что в этом цоколе прекрасного? Цоколь как цоколь! Стена здания и то привлекательней! Вон какие там аркады! Чудо света… девятое!
– Я так и знал, что наш император замечает и по достоинству оценивает значение и величие истинных культурных ценностей! Ведь оно и верно! Цоколь… ну, и что, что цоколь?! Действительно, цоколь как цоколь. Аркады несравнимо прекрасней банального зачуханного цоколя! – вдохновенно затараторил гид-экскурсовод. – Не зря же идея аркад, на которые вы положили свой взор, была позаимствована у театра Марцелла… кхе-кхе… безо всякого соблюдения авторских и смежных прав! Если уж без обиняков, то это был открытый интеллектуальный грабёж при свете дня! Чудо первое!
– Ты о чём?
– Как это «о чём»? Ни моим предкам сполна не заплатили, ни до меня роялти не дожило, не дошло… хотя бы в усечённом виде. Это сколько же с каждого представления в амфитеатре Флавиев я должен был бы зарабатывать! Аж дух захватывает, когда глаза закрою и начинаю считать!
– Зарабатывать?
– Ну, получать пассивный доход! Я бы спал, а денежка бы тикала! Процент на процент! Мог бы теперь жить, как рантье, а не заниматься экскурсоводством. Вот насколько уникальны аркады амфитеатра!
*****
На втором и третьем ярусах амфитеатра в аркадах – арках, опирающихся на колонны – виднелись белоснежные мраморные статуи изумительно тонкой работы. Скомбинировано всё было настолько изящно и системно, что тому, кто впервые увидел такое величие и великолепие, невозможно было оторвать глаз.
На первом ярусе Колизея колонны были дорическими, на втором – ионическими, на третьем – коринфскими. Самый последний, четвёртый этаж был отдан в безраздельное хозяйственное ведение коринфским пилястрам и прямоугольным окнам. Купола над Колизеем не было. Таковыми и были задумки: сначала первых архитекторов, затем – молодых, да ранних, но при этом и продвинутых творцов из поколений следующих.
– Я гляжу, на первом ярусе все арки пронумерованы. В Риме периода Флавиев повсеместно процветала цифровизация? – чуть не ахнул до глубины души потрясённый Филипп. – М-да, такое чудо здесь, что не можно глаз отвесть.
– Из восьми десятков входов не оцифрованными остались четыре самых главных! Цифровизация – она для всех, но только не тех, кто равнее любых остальных равных! Цифровизация не для Богоизбранных!.. Вот если, к примеру, в реестре римской недвижимости надо будет, правильно шифруя… эээ… цифруя, поменять имя собственное, преномен и номен на нечто иное, то всегда без канители и бюрократических согласований можно записать: «Римская Федерация»… эээ… «Римская Империя».
– Ты сейчас о чём? Что за чушь несёшь? Причём тут цифровизация? Это уже не цифровизация, а нумерология какая-то!
– Не вели казнить, государь, вели миловать! Я не тот, который вшивый и кто всё время лишь про баню толкует!.. Согласен! Цифровизация, как и нумерология, важна во все времена: и вчера, и сегодня! И завтра от неё никуда не деться!.. Да и вообще… если всё расставлять на свои места и по полочкам, то нумерология – это фундаментальная наука, а цифровизация – прикладная!
– Шта?!!!!! – рубанул рукой воздух владыка Рима.
– Да-да, вы правы. Обе хуже!.. – похолодел от ужаса гид-экскурсовод. – Ах, вы только взгляните вон на тот аттик с чудными рельефами! А теперь посмотрите на антаблемент! Что за прелесть это чудо! Пальчики оближешь! Одна великая поэма, а не много разных каждых!
– Куда-куда? Что-что? Что ты мелешь?.. О да! Конечно, это восхитительно… только вот что такое аттик, а что антаблемент, разбираться мне сейчас недосуг! Да и потом, когда досуг появится, тоже не стану! – отмахнулся император, моментально остыв. – Двигаем уже вовнутрь…
Блистание лож
«Как гуси дикие, что вольной чередой
Несутся с криком выше облаков,
Ты далека была…
Чтоб встретиться с тобой,
Как долго я блуждал, пока пришёл!..»
Отомо Якамоти
Как зритель грядущего шоу, Филипп опередил всех горожан – прибыл сюда первым. Вернее, сам себя убедил, что он пионер, несмотря на то, что перед арками нижнего этажа (входами-выходами) наблюдал факты обратного: словно колышущиеся волны, гомонящие толпы тех, кто веками жаждет и страждет зрелищ. Выхватывая взором римские цифры (что-то в промежутке между I и LXXVI), государь под нос себе неистово нашёптывал, будто древнеримскую поговорку: «Цифровизация – это сегодня наше всё! Может, этот лозунг мне сделать девизом всего моего долгого правления? Открою им новую эру! С этого девиза может начаться отчёт второго тысячелетия Рима!»
Внутри самого эллипса император действительно оказался зрителем-пионером: ни в один из семидесяти шести пронумерованных порталов никого пока не впускали. А самых настойчивых, настырных, отвязных и развязных грубо отгоняли прочь от арок погаными мётлами.
В чрево культурно-массовой махины Филипп, облачённый в яркий пурпурный плащ и в диадеме, лихо закинутой на затылок, словно казацкая папаха, вместе с охраной, гидом и прочими сопровождающими въехал верхом на коне (возможно, как первая проба перед явлением в Сенате) – через одну из тех четырёх самых престижных арок, которые предназначались для высшей знати Рима, то бишь для императора, его семьи, приближённых и… весталок. Дорогу властителю Рима указывали специально обученные служители амфитеатра, со всей почтительностью взявшие его жеребца под уздцы. Они направили ход государя в северную часть Колизея, где на нижнем этаже (на первом ярусе) располагалась императорская ложа. Только перед её ступеньками Филипп по-молодецки, несмотря на болезни возраста, соскочил с седла (вскакивал в него всегда так же бодро, хотя в последние несколько лет уже и с напрягом).
Амфитеатр ещё не был полон, но его ложи уже блистали.
Шли последние предпоказные приготовления. Обустраивалась арена-сцена (она же – ринг и ристалище). Зрительские места, обернувшие ядро амфитеатра уходящими вверх концентрическими кругами, подчищались от случайного, не убранного с прошлого раза (а то и с минувших «разов»), мусора. Рабы-уборщики сновали, как будто летая, по ярусам туда-сюда, вверх-вниз, так и норовя, будто невзначай, хоть одним глазком взглянуть на нового императора. Когда ещё такой случай опять представится! Может, завтра, а может, и за весь остаток жизни ничего подобного уже не увидишь…
*****
– Вот такоо-о-оой он, наш амфитеатр Флавиев! – как и прежде, горделиво протянул гид-экскурсовод, как будто это была его частная собственность. – Чудо бесценное и бессчётное!
«Да ведь и то верно! Он же Флавиев! Почему я его прозвал Колизеем? Где-то случайно и подсознательно за это название ухватился? Знак свыше или я… пророк: не только восстал, но и виждю, и внемлю? Я исполнился волею Его? Кого “его”? Неужели Иисуса? – Филиппу снова на мгновение показалось, что он тайный галилеянин, но из-за отсутствия рядом благоверной он с испугом, не понятным себе самому, отринул эту мысль как наваждение. – Или Аллаха? – эту скользнувшую меж извилин змейку Араб с ходу не отверг. – Не потерять бы красную нить, надо держаться за её хвост! Так почему я назвал амфитеатр Колизеем? Ах, да! Потому что он colosseus! Колоссальный! Грандиозный! Четырёхэтажный красавец! Пусть таковым в истории города и мира и пребудет! И останется! Я-то уж точно разрушать его не стану. Я ж не варвар какой с Севера!»
– А теперь я расскажу вам, о, август, легенду о том, почему амфитеатр Флавиев в римском быту называют простенько, но со вкусом Колизеем, – вдруг изрёк гид-экскурсовод, словно его или что-то торкнуло, или же кто-то шоркнул, подначил или загипнотизировал.
Филипп передёрнулся, встрепенулся, ожидая от гида подтверждения своей гениальной догадке-открытию. Экскурсовод продолжил:
– А всё потому, что на пространстве Золотого дома, принадлежащего некогда последнему представителю династии Юлиев-Клавдиев, возвышался раньше Колосс Нерона! Колосс его владельца!
– Как это?
– Нерон поставил огромное бронзовое… эээ… мраморное… эээ… всё-таки бронзовое… ну, неважно… короче, он установил колоссальное изваяние самому себе! Высота статуи достигала ста двадцати футов! После самоубийства Нерона скульптура успела побывать и… нет, не колоссом на глиняных ногах, а Колоссом Бога солнца Сола, и… даже памятником императору Коммоду. В общем, изваяние не раз перелицовывалось и переименовывалось. В итоге эта махина оказалась столь гуттаперчева, что запросто могла менять своё обличье.
– Ну, значит, вот она, точка бифуркации! Изваянию самое время опять поступиться принципами и ориентацией и обратиться в свой окончательный символ – в Колосс Филиппа Первого! Настал конец её истории! И конец страданиям!
– Не получится!
– Это ещё почему? Опять римский бунт, бессмысленный и беспощадный? Имей в виду, что мятеж не завершается удачей! Он ни вчера не удался, ни сегодня не выйдет! Подавлю! Удавлю!
– Всё одно не получится! Ибо нет больше той статуи. Сгинула! Была да сплыла! Остались только рожки да ножки. Да и этих не осталось – лишь каменный пьедестал, облицованный мрамором… да и этот, как видите, уже потихоньку рассыпается и по кусочку растаскивается частными домохозяйствами. Ох, уж эти жуки навозные! И ведь наверняка это вытворяют, в основном, не коренные римляне, а понаехавшие! Мигранты с Севера и Запада! Шакалы, питающиеся падалью! Ценнейшие артефакты растаскивают! Нашу античную культуру поругают и порушают!.. – воспылал праведным гневом гид-экскурсовод, хихикнув при этом в свой кулачок и сопроводив хихиканье размышлением: «Интересно, вот этот временщик готов был бы посвятить своё недолгое бытие бесконечному процессу поиска денег на строительство персонального культа, который Риму пока не ведом, но который стопудово был бы отвергнут сразу после его свержения?! Казалось бы, парадокс… Но!.. Монотеистические ценности тут не приживутся ещё лет сто: ни христианские, ни иные любые, им подобные… Аллилуйя!»
*****
Император расположился в только что раскрытом персонально для него курульном кресле, улыбнулся, хмыкнул в унисон своим мыслям и с неослабеваемым интересом окинул взглядом пространства вокруг себя. Он уже не унывал и не оскорблялся тем, что под ним нынче не трон-автоматон, а раздвижное седалище. Привык. Да и взорам был дан другой повод для отвлечения, развлечения и вдохновения.
«Всё у меня ещё впереди! – пообещал Филипп сам себе. – Я жив и способен жить дальше. Пусть у меня не хватает слов и языка для метафор и эпитетов, но сегодня я не буду пятнать себя низкими разговорами».
Если внешние стены амфитеатра были сложены из массивных (многотонных) блоков желтоватого италийского известняка-травертина, тонкозернистой гомогенной горной породы, добытой в Тиволи неподалёку от Рима и скрепленной меж собой мощными металлическими скрепами (духовные с задачей ни за что не справились бы, как они ни тужься), если из светлого пористого вулканического стекла (пемзы) были сваяны поддерживающие своды, то во внутренних конструкциях (боковые стены, перегородки, ярусы и соединяющие их ровно 76 лестниц) господствовали кирпич, бетон и туф.
Культурно-массовое заведение было выстроено не на столетия, а на тысячелетия!
«Ох, высоко! Четыре этажа. Никак метров сорок, а то и сорок пять! Сколько же на этой стройке века народу корячилось и ишачило!» – захотелось прицокнуть языком императору. Он мысленно так и сделал: цок-цок-цок. Эхо в голове Филиппа зазвучало так, как будто это был стук копыт о пустынную брусчатую мостовую, эхо от которых улетало сразу в Альпы. Под черепной коробкой стало не просто дискомфортно, но и больно, поэтому пришлось остановиться.
Гид-экскурсовод, он же советник, как будто спохватился:
– Много! Очень много корячилось! И ишачило не меньше! Архитекторы, строители, инженеры, художники, декораторы, вьючные рабы, лошади и ослы!
– Ослы?
– О! Этих было особенно много: и в прямом, и в переносном смысле слова! Всем нашлась работа по душе! А кто не хотел работать с душой, с искоркой и с задоринкой, тому отыскался труд по принуждению! Бичи над головами и по телам свистали и хлестали…
– Вот! Это тянет на докторскую! И не подумайте, что тут сокрыт белый кролик! Это правда жизни! А говорят ещё, что труд невольников непроизводителен, – император словно подумал вслух. – Дураков нынче нет: возводить такую мощь при наших архаичных технологиях вряд ли кто ринется, опираясь лишь на патриотические чувства – тут же сплошняком ручной труд! Давай уточни масштабы махины!
– В высоту амфитеатр достигает сорока восьми, а местами и пятидесяти метров! Но у нас, у римлян, другие единицы измерения длины – у нас на всё имеются собственные духовные скрепы, как есть и свои металлические!
– Хм… И какие?
– Digitis, uncia, palmus, pes, cubitus, gradus, passus, pertica, actus, mille passus. Вот чем мы исконно длину замеряем! Впрочем, mille passus в нашем с вами случае для измерения точно не подойдет.
– Почему?
– Потому что в ней, этой миле, без малого полтора километра! Для перерасчёта в римские значения больше других подойдёт actus – в нём 35 с половиной метров… эээ… а может, и 38,3!.. Сами пересчитаете в модную римскую величину или императору потребна моя помощь?
– Хм… Сам, конечно! Я математик не хуже Лобачевского… эээ, оговорился… не хуже геометров Евклида или Пифагора, Архимеда или Аполлония Пергского! Не втюхивайте мне в мозги грубую алгебру! Геометрия – тоже математика! Вот, к примеру, квадрат гипотенузы прямоугольного треугольника равняется сумме квадратов его катетов. А?! Каково?! У кого ещё так же лихо смогло бы отскочить от зубов? Вот то-то же! Учитесь, котята!
– Я так и думал, мой повелитель! Я так и знал! До чего же я в вас верил! Не зря же я без долгих… безо всяких раздумий согласился поступить к вам на службу на должность гида! Математик математика видит издалека! А уж геометр-то геометра и подавно – за версту! Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку! Потому я и пошёл к вам в наймиты!
«Попробовал бы ты не пойти!» – в ответ подумал Филипп, злобно-по-доброму оскалив в улыбке зубы. Но вслух – вниманием не удостоил.
*****
Императорская ложа гнездилась в нижнем ряду на вместительной мраморной террасе, ограждённой от арены основательной стеной-парапетом. Это чтобы разъярённые дикие звери не допрыгнули, а взбунтовавшиеся рабы-гладиаторы не исполнили умственно задуманный заговор или иное злодеяние – от всех прочих была ограда попроще: эти «прочие», по представлению великих, но наивных архитекторов Колизея, сами до «такого» не додумались бы.
На предназначенном для императора куске жизненного пространства могло бы вальяжно рассесться всё царское семейство, но жена Марция Отацилия, всплакнув и помолившись Иисусу, ехать на кровавое зрелище категорически и наотрез отказалась; сын Филипп в это время предпочитал ещё сладко спать, сопя носом, причмокивая губами и даже иногда то ли похрапывая, то ли похрюкивая; лапочка-дочка Юлия Севера до Рима пока не добралась; родной брат императора Гай Юлий Приск стационарно пребывал далеко на Востоке, блюдя там общие интересы их царского арабского рода да и всей великой Римской державы, а шурин Северин устанавливал новый порядок на Балканах.
Да что там скромничать! В ложу императора, если бы он того пожелал, можно было бы слоями и поодиночке понасадить или понапихать ещё кучу придворных и доверенных лиц. Например, его земляка-вчерашнего конюха, по хотению и устному велению в один миг возвысившегося до сенатора. Да и всех тех, кто вчера в темах Каракаллы объявил себя арабами, а потому в один миг милостью Божией ставших римской элитой.
Тут Филипп вспомнил, что с утра так и не подписал Эдикт о назначении конюха державным генералом, но мысленно отмахнулся: «Ладно! Ещё не раз успею… забыть… и опять вспомнить, а затем крестик-нолик на мужике поставить!»
Не успел отмахнуться от одного, в голову уже лезло другое: не было издано Указов о возведении в сенаторское достоинство ещё, как минимум, четырёх арабов: Дионисия (бывшего раба Потента), эксперта Эксперта, бывшего банного служки-массажиста Андроника и директора терм Каракаллы. Все пока были подвешены на честное августейшее слово.
«Ну, пусть там и повисят! Это не на дереве и не на виселице – жить можно! В конце концов император – хозяин своему слову: как дал, так может и обратно забрать! Эдикты им, видите ли, подавай! – вздёрнув уголки губ кверху, сам себе кивнул Филипп. – Не забуду – не прощу! Всё у вас будет, достойные мужи державы!»
*****
Если не считать гида-экскурсовода (а этого в расчёт действительно можно было не принимать), властитель Рима оставался в ложе один. И теперь делал тут, уединившись, непроницаемое каменное лицо: должны же все в наконец-то уверовать в то, что он исконный римлянин и прирождённый император! Он прирождён, чтоб сказку сделать былью. Да и рождён был ровно для этого же.
Царское место было приподнято над террасой, словно подиум, поэтому обзор вокруг был великолепным! Собственно говоря, это и был самый настоящий античный подиум-возвышение (pulvinar), а не какое-то там «словно». Отсюда можно было дёргать все нитки, верёвки и канаты – управлять империей системно и систематически, регуляторно и регулярно.
«Батюшки святы! Да в этих просторах народу тысяч сто уместится! А если уплотнить, спрессовать, то и двести! И триста! И… и… и… аж дух захватывает! – продолжил Филипп мыслить, следовательно, существовать. – Это сколько же легионов рассадить здесь можно! Минимум – пару десятков! Какие там «пару»! Три! Десять! Сто! Кто больше?! Замечательное местечко! Вот тут я в апреле следующего года и отпраздную тысячелетие Рима! Моего Рима! На века всем запомнится, что при Арабе этот… конкретный, выбранный мной день календаря будет отмечен и станет официальным. Пусть даже в истории реально и другая дата останется. После меня Рим будут звать Вечным градом! Никогда такого не было и вот опять!.. Кстати, а где же всё тутошнее руководство: и амфитеатром, и школы гладиаторов? Почему не встречают меня лично, как положено… по административному регламенту? Или у них регламенты до сих пор не разработаны? Или разработаны, но по разгильдяйству местного начальства не утверждены?.. Не объявятся, так носить им на двоих один обрывок шкуры мамонта вокруг могучей талии».
– Такое чудо есть только в Риме! – обеспокоившись затянутой паузой, нарушил тишину гид-экскурсовод, имея в виду, без сомнения, Колизей.
«Ох уж мне это “только в Риме”! – то ли из чувства противоречия, то ли саркастически подумал Филипп, словно в его голову кто-то свыше влил противную его разуму мысль. – С представления о собственной уникальности начинается отсчёт банальности: мол, нигде, кроме как в нашем сельпо!»
Новые лица
«Вышел из залива Таго
И вижу —
Над белоснежным пиком
Высокой Фудзи
Белый падает снег…»
Ямабэ Акахито
В ложе императора, словно по щучьему велению и царскому хотению, внезапно появились двое: директор-распорядитель Колизея и хозяин школы гладиаторов (ланиста), который единственный из собственников подобных учебных заведений сумел оперативно откликнуться на вчерашний административный запрос свыше и потому выставил сегодня на арену на убой своих пусть и не лучших, но бравых, самоуверенных и решительных воспитанников.
– Восемьдесят семь тысяч! – с ходу огласил директор Колизея, вскидывая руку в римском салюте. – Ave Caesar! Ave Augustus!
– Что восемьдесят семь тысяч? – напрягся император, с ходу замешкавшись и не сообразив, что к чему, и на всякий случай преобразовал своё лицо в каменистую пустыню, без тени эмоций.
– Именно столько зрителей умещается в амфитеатре Флавиев! Проверено не раз на личном опыте: мин нет! – дал точную справку директор-распорядитель. – Ей-ей! Другого заведения такого уровня в Римской империи точно не существует и уже, пожалуй, не возникнет!
– Сам знаю, что не существует. Но почему не возникнет? Думаешь, я не сумею повторить или… превзойти?
– Вы великий, однако… другой такой Иудеи больше не будет!
– Ты в своём уме? Она есть!
– Но Иудея в пепле и из него уже не воспрянет, ибо истощена навечно! Сто тысяч рабов, захваченных некогда Веспасианом в плен после подавления там восстания, восемь лет строили сию махину! Даже при столь великой дармовой рабсиле, падавшей с ног от усталости и болезней и помиравшей бессчётно, даже при таких несметных ресурсно-трудовых вложениях были израсходованы колоссальные наличные, а не какие-нибудь там виртуальные деньги!
– А их откуда взяли?
– Я же откровенно и без утайки поведал: в Иудее…
– Ты не внимателен! А ещё директор! Я не о пленниках, я о наличных!
– Я очень внимателен, о, Величайший! Разумеется, деньги не с неба свалились! Трофеи и военная добыча в Иудее – всё это было распродано, чтобы получить свой куш… эээ… кэш! То бишь по большому счёту наличку взяли там же, у семитов, – разъяснил главный начальник Колизея и словно напомнил: – Поэтому да! Да! Да! Восемьдесят семь тысяч персон разных статусов! Рассадить тут народ плотнее физически невозможно! Разве что только на головах друг у друга. Вот вы же в свою ложу кого попало не пустите?.. Или..?
– Без «или»! Не пущу! И заикаться об этом не смей! Не выворачивай мне мозги наизнанку! – нахмурившись, чуть не взвизгнул Филипп, недовольный тем, что внутрь его черепной коробки как будто исподволь пролез посторонний (за этот день уже не впервой) и стал водить пальцем по мыслям, словно по строчкам манускрипта. – Однако в любом случае я угадал!
– Я не только не возражал, но, напротив, вашу гипотезу… эээ… ваш талант провидца и подтвердил! – согласно закивал головой директор Колизея, подумав: «Вместимость амфитеатра – пятьдесят тысяч зрителей. Да и то пять тысяч – места стоячие. Больше сюда не влезет, хоть пинками загоняй! Однако если речь о трупах, то уложить их здесь можно бессчётно… штабелями!.. Ни мы, ни до нас не экспериментировали на трибунах – лишь на арене… Но ты знать всей… любой правды не желаешь, потому долго на троне не протянешь, а я, коли буду аккуратным, и дальше буду амфитеатром управлять… Я аполитичен и кровав для любой власти. Я эту правду-матку рублю… дома… у очага рядом с супругой, она меня не выдаст, а свинья не съест!»
Однако вслух разочаровывать государя шеф амфитеатра не стал, да и мысль его рвалась неоднократно, как тонкая некачественная нить или пусть даже качественная, но не прочная паутина.
– А где третий? – вдруг спросил император. – Он меня игнорирует, что ли?
– Какой третий? – разом воскликнули директор Колизея и ланиста-хозяин школы гладиаторов.
– Эдитор, который должен устраивать бои гладиаторов. Мне об этом рассказывал… эээ… вон тот знающий и солидный мужчина! – Филипп ткнул пальцем в гида-экскурсовода.
– О чём рассказывал?
– О том, что должен быть третий, который не лишний, – хмыкнул август, вспоминая при этом о другом человеке: о женщине, которая была матерью его детей и при каждой встрече не забывала напомнить ему о Троице, но что это такое, сама понятным языком разъяснить не могла.
Гид, обрадованный таким вниманием к своей скромной персоне, довольно потёр брюхо обеими пятернями, сделав скромный вид, что запамятовал о том, что он такого императору… вовсе не рассказывал.
– Представление устраивается второпях, поэтому решили обойтись без посредников в лице без эдиторов. Посредник утроил бы цену, а мы экономили на всём, – быстро нашёлся директор амфитеатра Флавиев. – Сами всё организовали для вас по высшему разряду!
*****
Филипп между тем продолжил осматриваться и примечать.
Внутренности Колизея представляли из себя слоёный архитектурный пирог, словно это был сам senatus. Разве что «укрупнённых слоёв» тут было на один больше, чем в социальности сената, где выпукло присутствовало всего три мощных, которые потом уже мельчились на… гроши и из-за грошиков.
– А чьи вокруг места? – раскинул в обе стороны руки император.
– Какие? – сделав дитячье лицо, стал озираться директор Колизея, стараясь уловить направления растопыренных пальцев государя. – Сидений же тысячи… Куда мне смотреть?
– Ну, скажем, гляди на те, которые находятся на одном уровне с моей ложей…
– Эти – сенаторов! Там даже именные имеются! – по-детски смущаясь, пояснил директор Колизея, отзеркалив взгляд Араба. – Можно купить годовой абонемент и всегда сидеть, не обижая остальных, никого никуда не сгоняя, не скандаля и не рыпаясь, на своём персональном месте… Ключевое слово – купить, а не получить!
– У кого купить?
– В кассе!
– Без откатов?
– О, Величайший! Всё до коп… до копейки… всё до последнего медного антониниана из кассы Колизея поступает в каз… казну! Прямыми… перечислениями, но… в наличной форме, не обращайте внимания на мои парадоксы, – ещё больше смутился директор-распорядитель: покраснел и, кажется, стал слегка заикаться, хотя в своей жизни давным-давно прошёл не только огонь и воду, но и медные трубы. – До самого последнего медяка я отдаю тебе, планеты император!
– Медяки мне не нужны!
– Мы их и не собираем!
– Смотри у меня! – профилактически погрозил ему пальцем довольный Филипп. – М-да! Вот и чудесно! Вот и отлично! Как же сенаторы тут сидят? Как восседают? Прямо на мраморе? Гляжу, там нет ни одного культурного… эээ… мультурного… эээ… курульного кресла. Вот и пусть сидят на голом камне! Пусть свои задницы морозят, здоровье убивают! Не император будет виноват в том, что… лишние места в сенате поосвобождаются. Сенату нужно кровавое обновление… эээ… кровопускание… эээ… прилив молодой свежей крови! Ну, пусть даже не молодой, но свежей! Кровь в живом организме не должна застаиваться!
– Прежде сенаторам всегда разрешалось приносить сиденья с собой, – безо всяких эмоций ответил директор Колизея, пропустив мимо ушей начальственную провокацию.
– Сами сюда приносят? – не нашелся, что ещё спросить на сей счёт, император.
– Руками своих рабов!
– Повелеваю: отныне пусть таскают самостоятельно! Рабам на мой уровень хода нет!.. А на втором ярусе кто обустроился?
– Те двадцать рядов каменных скамеек предназначены для эквитов: для сословия римских всадников! Для госслужащих-магистратов, для нобилитетской, патрицианской и плебейской родовой знати, для прочей римской элиты. Ну, иногда туда и мошенники-безбилетники пробираются, но мы их быстро вычисляем.
– И что с ними делаете?
– Избавляемся…
– Как?
– Эээ… Разъясняем им их права и обязанности, а также то, что они были не правы…
Зоркий взгляд императора, не останавливаясь на достигнутом, взлетал всё выше, и выше, и выше:
– А на третьем этаже? Гляжу, рядов там поменьше…
– Там их шестнадцать. Это места для обычных богачей. Для нуворишей в том числе. Ну, и для нормальных римских граждан из среднего класса…
– Сегрегация римского народонаселения?
– Вам это не нравится, мой повелитель? Можем правила отменить и весь народец тут перемешать. Не разобрать будет, кто какого статуса и роду-племени. Вы только прикажите… своим Эдиктом.
– Я чту римские традиции, духовные скрепы и наши устои!
– Тогда давайте называть вещи не своими именами, а нейтрально: это не сегрегация, а разделение на сектора или, к примеру, зонирование… Упорядочением иерархии! Регламентные работы!
– Убедил! Согласен! Можешь же, когда компетентен! А что на самом верху? Ну, вон на том ярусе, который от предыдущих отделён высокой стеной…
– О! Там толчётся всякая шпана, шелупонь, попрошайки и нищеброды! Беднота со своими благоверными и… самые достойные рабы, которых походом в кино… эээ… в амфитеатр облагодетельствуют их лояльные хозяева! Этого уровня в оригинале амфитеатра не было, его пристраивал уже император Домициан, последний из рода Флавиев. Сидеть там негде, хоть кто-то время от времени присесть и пытается – места исключительно стоячие. Чтобы было видно сцену, уклон там сделан не пологий и даже не скатный, а крутой. Кувыркнуться оттуда вниз – запросто, что не раз с чернью и случалось.
– И много навернулось?
– Да кто же их там считал!
– А вот там что?
– Где?
– Ну, вон там, что над самым верхним этажом…
– Там то, что крышей назвать зазорно, и у меня язык не повернётся это сделать, но поименовать выступом, обращённым к небу… или просто макушкой вполне решусь.
– Так это портик! Я вот сам вижу, что это портик, а ты мне мозги пудришь! Вижу, что он с внешней стеной Колизея смыкается и весь амфитеатр опоясывает. Портик!
– Так точно, мой повелитель! Какое вы нашли верное и меткое обозначение оной загадочной сущности!
– Этому термину уже не одно столетие!
– О как! Надо же! Как же я сам за столько лет не догадался, что это он, портик?! – заметался директор-распорядитель. – Оттуда служивые натягивают над Колизеем тент, если случается жара или непогода: дождь, снег или другие осадки.
– Какие другие?
– Эээ… Снег или дождь. В другом порядке… Вон видите, на карнизе самой верхотуры высятся мачты, словно корабельные, к ним тент и крепится. Своими нижними концами эти мачты упираются в камни-«кронштейны», выступающие из стены…
– Мачты вижу, кронштейны – нет!
– Ах, да! Отсюда они не просматриваются! Тогда верьте мне на слово. Я почём зря врать вам не стану!.. Мачты, к которым крепятся канаты, вставлены в отверстия карниза…
– Сегодня над нами тоже тент растянут?
– Коли Юпитер разразится гневом, то да! Парусина у нас всегда наготове. Матросы с близлежащих кораблей по сигналу «тревога!» подняты, с боевого дежурства сняты и в Колизей пригнаны. Ждут отмашки…
– Почему матросы?
– Это их работа тент натягивать. Традиция такая, Флавиями установленная! Что парус натягивать, что тент – мастерство одинаковое нужно. У матросов нет вопросов. Они почитают это за честь, ибо для матросов пребывание в центре Рима вне унирем, бирем, трирем, квадрирем, квинквирем и сексирем, вне их казарм – это как увольнительная, как отпуск, как отдых…
– А среди них нет ли случайно известного всему миру Железняка? Волнительно мне как-то стало…
– Во флоте эти Железняки ещё, может, и остались. Но поскольку от них за версту несёт ржавчиной, то, как только таковые прибывают в Колизей, мы их тут же вычисляем… вынюхиваем – и сразу под нож безо всяких разъяснений прав и обязанностей! Железнякам сюда вход воспрещён! Как нет тут мест и для актёров, для могильщиков и тех, кто прежде работал гладиатором, но с работы по трусости сбежал или вышел на пенсию. Впрочем, все они, кроме Железняков, могут приходить сюда, когда арена превращается в сцену и тут даются спектакли. Главное – не на гладиаторские бои. И да, никаких учредительных собраний в Колизее на всякий случай вообще не созывается, нет такой традиции…
– Я смотрю, тут полно инострани! – голова императора вертелась, словно на шарнирах.
– Послов мы уважаем и уваживаем, места им выделяем, нам по регламенту положено так делать. С остальными зарубежными гостями – ох, бяда! Их стало жуть, как много! Да и разобрать стало сложно, кто из варваров теперь гражданин Рима, а кто – обычный заезжий турист или иностранный агент. Нынче инострань садится куда попало… или даже куда ни попадя… в зависимости от тугости и тучности своего кошелька. Коррупция, понимаешь ли, на всех уровнях… на всех этажах и ярусах нашего общества! Как ржавчина всё железо разъела! Всё до вас и без вас насквозь прогнило! Бяда: таков груз и ответственность нашего государства, начавшего с малого и возросшего до того, что величина его становится ему уже в тягость. Ох, и много вам работы в державе предстоит! Такие Авгиевы конюшни вычистить! Но зато при вас непременно всё станет хорошо!
– А говорил, что в твоей кассе нет откатов!
– В моей нет! Коррупция повсюду, но только не в Колизее! Лишь я и моя контора, живя в обществе, от него свободны!.. Это эквиты-всадники, а порой и сенаторы… да что там лукавить… большинство и тех, и этих понапокупают в кассе билетов пачками по госцене, а потом через третьи руки втридорога ими спекулируют! Так грязные состояния себе сколачивают, а потом выводят свои сокровища в офшоры Персии!
«Кто возьмёт билетов пачку, тот получит… водокачку», – вспомнил император, всю жизнь изучавший римскую действительность не по манускриптам и не на дворцовых мраморных паркетах, а на полях сражений.
– А где твой бухгалтер? – Филипп словно намекнул на то, что хотел бы после окончания дня неформально побеседовать с тем, кто может знать больше, чем сам шеф амфитеатра, и при удачном расположении ночных звёзд, оказавшись в пыточной, быстро развяжет язык, раскроет рот и изложит реальную картину дел.
– Хорошего бухгалтера найти нынче трудно, поэтому мой уже несколько лет числится в федеральном… эээ… в общеимперском розыске, – понурившись, тяжело вздохнул директор Колизея. – Может, при вашем счастливом правлении его наконец-то снова вернут в Колизей?
Император вдруг разглядел, что у его визави вытянутое лицо и миндалевидный разрез глаз.
«Совпадение? Не думаю!» – смекнул Филипп.
*****
Юпитер и прочие римские Боги городу сегодня благоволили: ни испепеляющей жары, хоть и тепло, ни двух капель дождя, а о снеге в августе и мечтать не приходилось.
«Надо как-нибудь принести Громовержцу жертву. А заодно, пожалуй… и Христу, – мельком подумал Филипп. – Столько дел! Столько дел! Когда же на всё время-то сыскать?»
Рим веками поглощал в себя солнце и молельные руки, обращённые к Юпитеру, но прошло уже больше двухсот лет, как в великой империи выкристаллизовывался другой тренд, у которого всё никак не получалось стать государственным мейнстримом.
Какая ложа удобнее и краше?
«Когда, подняв свой взор к высоким небесам,
Я вижу этот месяц молодой,
Встаёт передо мной изогнутая бровь
Той, с кем один лишь раз
Мне встретиться пришлось!.. »
Отомо Якамоти
Вид из императорской ложи на арену был если и не сказочным, то стопудово великолепным и восхитительным.