Читать онлайн Освободитель бесплатно

«Случай – псевдоним Бога, когда он не хочет

подписываться собственным именем». Анатоль Франс.

Пролог

Пулково даже в июле встречает неизменным дождём. Давненько я в Питере не был. Крайний раз лет семь назад, и то по делам. Теперь же свободен как птица. Сказать, что ты и в пятьдесят остался лёгким на подъем уже сложно, но пока храбрюсь. И пусть живот давно обогнал по весу мой неизменный «тревожный чемоданчик», но я в любое время готов вспомнить молодость и, махнув на всё рукой, забуриться в один из уголков нашей необъятной. Заграницы с ихним «олл инклюзив» уже давно приелись. Хорошо там, где тебя ждут. А друзья ждут всегда. Среди моих есть и такие, что ждать никак не согласные. Один из них меня в ультимативном порядке и выдернул. После сообщения от Макса: «не прилетишь – удалю из телефона» пришлось заказывать билеты. Курсантская дружба – это святое. Главное, чтобы здоровья хватило.

Питерская культурная программа началась с неумеренных дегустаций заморских коньяков и закусок от шеф-повара. Но всё плохое когда-нибудь заканчивается, и люди идут за водкой. А дальше всё по накатанной: варятся пельмешки, протирается и настраивается гитара, и «пусть весь мир подождёт». Но мир в последнее время стал жутко нетерпеливым, и как бы Макс ни упирался, на третий день ему пришлось приводить себя в порядок и ехать в офис, а у меня образовался внеплановый выходной. Сотканный из похмелья, любимых песен и юношеских воспоминаний флёр ещё плотно окутывал голову и я, как помилованный декабрист, помчался под ласковое июльское солнышко Северной Пальмиры отрываться за все семь лет своей сибирской ссылки.

Питер. Как много в этом звуке для сердца русского слилось. Не в обиду москвичам, но в первопрестольной у меня возникает стойкое ощущение будто ты в гостях у мачехи-иностранки. Кругом всё какое-то неродное, неправильное, даже Кремль не спасает. А Питер – наш. И для меня это до сих пор феномен. Ведь построен считай одними иностранцами по чёткому плану, что абсолютно не стыкуется с представлениями о русском городе, а вот душа в нём русская, монументальная. И маты в пробках такие же – каждое редкостное слово как свая из лиственницы. Понятно, что Пётр, когда улицы чертил, об автокредитах с ипотекой не думал, и форточка явно узковатой получилась, не разгуляешься. Разве что пешком.

А пешочком уже тяжко. «Было время, я шёл тридцать восемь узлов». Спасибо Александру Яковлевичу, что у него на каждый питерский угол по песне, а то бы я давно сдулся. А так, мурлыкая себе под нос его нетленные творения, я почти откатал обязательную программу под названием «От Исакия до Спаса» с небольшими лирическими отступлениями. С этими соборами у меня сложились особые отношения. Иначе как энергетикой я это назвать не могу. Меня просто тянет к ним, и каждый раз именно в этой последовательности. От византийского Исакия к русскому Спасу. То бишь не «из варяг в греки», а наоборот. Может, дело в моей четвертинке греческой крови? Ну да это и неважно. Главное, что после такого «крестного хода» ощущения как после крещенской проруби: чистота и внутреннее равновесие.

У меня никогда не получалось замерить на каком расстоянии от Спаса начинает захватывать дух. Оно как-то раз – и всё. Вроде тот же канал, те же купола и стены, а сердце застучало, глаза заслезились, «Иже еси на небеси» само собой в голове шепчется и правая рука ко лбу тянется. Это ещё один из моих питерских феноменов, потому что не люблю я храмы, особенно новоделы. Чем-то они мне унылые сетевые магазинчики напоминают. Было у меня время, когда жутко хотелось со Всевышним парой ласковых обмолвиться. Долго я его искал, и нашёл только здесь. Но к тому моменту уже и сам всё понял, так что осталось лишь поблагодарить за урок и терпение. Умные люди ещё московский собор Василия Блаженного со Спасом на Крови сравнивают, дескать, стиль и архитектура идентичные, но сколько я ни пробовал – так как тут не работает. Значит, не архитектурой единой. Может, поэтому вокруг Спаса столько мифов и легенд крутится.

Возвышенные и не очень мысли перебивает щебет благообразной девушки-экскурсовода. Остановив раскинутыми в стороны руками свою стайку туристов, она вещает им о трагической гибели Александра II, о высоте куполов согласно дате смерти и годам жизни русского императора, и о двадцати гранитных табличках с его деяниями в основании храма. Да, нумерология – наше всё. При упоминании о Спасе редко кто не вспомнит о таинственной храмовой иконе, на которой якобы зашифрованы все переломные моменты в истории России: тысяча девятьсот семнадцатый, сорок первый, пятьдесят третий, и что кроме этих дат там уже проступают пока нечёткие, но следующие цифры грядущих глобальных перемен. Оно и понятно: такой глобальной стране без глобальных перемен никак нельзя. А я вот ни сегодняшнее число, ни день недели не помню. И как-то хорошо от этого. Свободно. На подходе ещё три туристических стада. Надо успеть зайти внутрь, пока они все туда не ломанулись – не люблю толкаться.

Перекрестившись на вход, медленно захожу под своды, чтобы просмаковать уже совершенно иные ощущения. Мне приходилось бывать во многих храмах и соборах, но так накрывает только здесь. Я долго подбирал определение для этого чувства, и получилась «кровная забота». Мозаичные купол и стены не давят, а именно обволакивают как ласковые материнские или бабушкины руки. Если снаружи хочется вознестись над куполами, то внутри возникает желание свернуться в позу эмбриона и прилечь, погрузившись в чувство полной защищённости, ласки и свободы. От осознания, что сделай я так, и меня тут же заберут в отделение, а то и куда поглубже, становится обидно. Не должно быть в храме условностей. Приличия – да, а вот как общаться с богом каждый сам для себя решает, и посредники в этом только помеха.

Поразмышляв у алтаря, двинулся к накрытому сенью куску мостовой, где пролилась кровь убиенного императора. Тёзка мой – Александр, сделал, конечно, много полезного – русские зазря приличные прозвища царям не раздают. Крепостное право отменил, кучу реформ провёл. Только куда денешься, когда кругом капитализм цветёт и паровозы бегают, а у тебя феодализм на бурлачной тяге загибается. Папка евонный, Николай Палкин – тот до последнего упирался, пока ему лаймы с лягушатниками не показали кто в доме хозяин. Так и умер, не пережив крымской оплеухи. А вот сын его даже до конституции дорос, но говорят, самый чуток не успел. На бомбическую народную волю нарвался. Вот всегда у нас так: чуток не успели, чуток проглядели, чуток приворовали, а в масштабе страны выходит перманентная жопа с ядрёной бомбой в руках. Картечью или дубиной по толпе – оно завсегда проще. А народ у нас отходчивый. Могут, конечно, и грохнуть сгоряча, но потом обязательно в страстотерпцы запишут. Только мне этих Романовых ничуть не жаль. Сидели на троне, боясь своей венценосной задницей пошевелить. Им на герб смело можно девиз лепить: «Зачем делать в России, если за границей сделают лучше». Вот те и делали. А мы в итоге полста лет на Кавказе провоевали, Крымскую, Японскую и первую мировую слили, Аляску за бесценок продали, чтоб великим князьям на дворцы и подарки для балеринок хватало. Устроили себе из театров личные бордели, царские дети.

Что-то меня аж замутило от негодования. Надо бы на воздух выйти. И завтра поменьше пить. Откуда капает? Я задрал голову и столкнулся с укоризненным взглядом больших бездонных глаз под куполом. Голубой свод сиял чистотой, а во рту появился металлический привкус. Я наклонился и подставил под нос ладошку. Кап – и во впадине заплескалось красное озерцо. Глянул вниз: по носкам кремовых мокасин расплывались бурые пятна крови. Этого только не хватало! Ещё и дикая боль в затылке. Потянувшись в карман за платком, я неожиданно потерял равновесие и начал валиться вправо. Красный ковёр рванулся навстречу и, вздрогнув, застыл прямо перед глазами. «Как занавес» – подумал я и отключился.

1. «Мечтаю снять леса со Спаса на Крови»

«Лекаря! Лекаря!» – взревело над правым ухом. Затем пошли тихие причитания: «Запорют же, как есть запорют. Матушка пресвятая богородица, оборони и защити. За что же мне такое».

Почему так трясёт? И чего это там «запорют»? Не надо ничего запарывать, мне ещё жить да жить. И куда это меня тащат, словно ковёр под мышкой? Из-за этого никак не получается нормально вдохнуть. Голову подбрасывает в такт гулким ударам каблуков по полу, и эта тряска раз за разом вышибает воздух из лёгких. Не сразу получается навести резкость на мелькающую перед носом пару чёрных сапог. Их часто, но безуспешно бомбят капли крови, оставляя на светлом паркете маленькие гвоздички разрывов. Просто кровавое воскресение какое-то. И почему воскресение? Должна быть среда, или четверг. Но день явно не мой. Как же больно в затылке! Видимо, башкой приложился когда падал.

Навстречу грохочет ещё несколько пар ног.

– Что случилось, Степан? Что с княжичем? – даже сквозь одышку и волнение чувствуется хорошо поставленный командирский голос.

– Дак подтопить я зашёл, а он лежит, – отдуваясь, ответил мой «санитар» – И кровищи кругом!

– Давай его сюда.

Меня легко перебросили с рук на руки. Теперь перед глазами болталась богатая рукоять сабли, а ниже поблёскивали носки мятых хромачей.