Читать онлайн Дышать! Воспоминания о прошлом и будущем. Семь историй на сломе эпох бесплатно

ЧЕСТНАЯ КНИГА О ЖИЗНИ ПОКОЛЕНИЯ

Для Виктора Звагельского писать – хобби: есть свободное время, которого на самом деле, наверное, и нет, так как человек он занятой, садится за «клаву» и пишет свои рассказы. Не сочиняет, не высасывает из пальца, а просто выплескивает то, что накопилось. Это даже не хобби – потребность, иначе б не затевал. Ну и хорошо, что затеял, а еще лучше, что решил наконец опубликовать. Получилась такая объективная реальность, данная нам в ощущениях отдельно взятого человека, отнюдь не лишенного литературного таланта, ко всем его прочим талантам. У него все просто и понятно, потому что это рассказы одного из нас про нас.

Его истории – зарисовки с натуры. Узнаваемые, их вполне можно примерить на себя, к своим жизненным обстоятельствам – тем-то они и цепляют. И кроме прошлого он говорит о будущем. Ближнем или дальнем – тут уж как повезет.

Впрочем, времена, как известно, не выбирают, «в них живут и умирают». В них живут герои В. З., в них живем мы сами, и В. З. просто поставил перед нами зеркало. Смотрите, вспоминайте, смейтесь, плачьте, а если что не так, то и на это есть пословица, что «неча пенять». Да и будущее, хочется верить, зависит от нас.

Литературный редактор, рецензент,Татьяна Варламова

Барабан

«Бог создал все нации для войны, а одну – для мира. Ты разве видел, чтобы евреи когда-нибудь на кого-то нападали или захватывали? Евреи всегда сидят дома в кругу семьи, пишут книги, сочиняют музыку и воспитывают умных детей», – любила повторять Тамара Марковна Гольдах своему единственному внуку Левочке. Все доводы Льва о восстаниях храбрых иудеев против Римской империи, битвах с жестокими филистимлянами или, наконец, о многочисленных войнах независимого Израиля с враждебными арабскими государствами, никак не могли заставить бабушку усомниться в правоте своих выводов: «Евреи брались за оружие, только чтобы защитить свою веру и своих родных!»

Древо Гольдахов брало свое начало с далеких веков, когда один из прапрадедушек Льва служил казначеем у польского шляхтича, о чем говорил главный реликт семьи – поверенная грамота о назначении Шмуля, сына Гольда, на столь ответственный пост. Следующие за знаменитым предком потомки с обеих сторон Левочкиных родителей оказались жителями соседних местечек в глуши белорусских окраин, как гласило семейное предание, не без гордости повествовавшее, что как Гольды по мужской линии, так и Левиты по женской всегда были уважаемыми и благообразными членами общества и неизменно занимали важные должности в местечковых советах.

Череда погромов и вихри революций прошлого века разбросали многочисленную популяцию польско-белорусских сынов израилевых по всему свету, и изредка, набравшись храбрости, бабушка полушепотом рассказывала внуку об одном своем родственнике, ставшем героем-летчиком во Франции, или о другом – гениальном архитекторе, изменившем облик далекого Нью-Йорка. Лева часто вспоминал, как в детстве мама, посмеиваясь, говорила, что бабушкины истории не более чем красочная легенда, потому что все приходившие в страшные сталинские годы письма из-за рубежа безжалостно сжигались без прочтения. Сгинувший в тюрьме в последние годы правления Усатого Тирана Левин дедушка, по словам матушки, объяснял это тем, что незнание содержимого писем намного облегчит пыточный процесс в подвалах Лубянки в случае неизбежного попадания туда.

Лева хорошо помнил облик мамы, ее всегда теплые и мягкие руки с ванильным ароматом какого-то крема, добрые, но почему-то всегда грустные огромные карие глаза и родной убаюкивающий голос, под звуки которого так чудесно было проваливаться в сон. От пропадавшего денно и нощно на работе отца в воспоминаниях остался только приятный терпкий запах табака, колючие прикосновения небритого подбородка да крепкие до хруста детских костей объятия.

Безмятежное и счастливое детство оборвалось в один момент ранним летним утром, когда вбежавшая в комнату Льва бабушка в слезах упала на его кровать. Маленький мальчик тогда еще не смог сразу понять и осознать смысл пугающе-странной фразы, что он больше не увидит своих родителей, – трясущаяся пожилая женщина, рыдая, без конца повторяла ее. Она накрывала внука всем своим грузным телом и почти кричала ему в ухо, что Господь уберег ее любимое чадо.

Полную картину трагедии Лева смог осознать, только немного повзрослев, а пока, спустя несколько дней после случившегося, с удивлением смотрел на многочисленных людей в черном: они по очереди подходили к нему, плакали во весь голос или, наоборот, тихо причитали, прижимая к груди его голову.

Родители долго копили деньги на семейную поездку в Сочи, но в последний момент Лева приболел очередной ангиной. На семейном совете было принято решение все же не отказываться от дорогих путевок, а сына оставить на попечении бабушки. Бодро и весело бежавший на юг поезд из-за чудовищной ошибки диспетчера врезался в одиноко стоящую на путях грузовую цистерну с мазутом, что вызвало пожар в нескольких вагонах, и все находившееся там люди сгорели заживо. Впоследствии Тамара Марковна неоднократно твердила, что черные силы таким способом уничтожают детей иудейских, чьи родители чудом спаслись от печей Освенцима.

Осиротев в семь с небольшим лет, Лева остался вдвоем с бабушкой. Вечно хворавшая Тамара Марковна как-то внезапно приободрилась и даже внешне помолодела, и что самое главное – она волшебным образом сбросила с себя с десяток болезней, которые могли бы помешать ей выполнить важнейшую жизненную установку – поднять на ноги и воспитать единственного и безумно любимого внука. Немногочисленные родственники потихоньку стали исчезать из поля зрения, а хотя бы символическая материальная помощь остро нуждавшимся в деньгах Гольдахам была заменена на многочасовые советы по телефону.

Несмотря на титанические усилия бабушки по наполнению растущего организма белками и углеводами в виде румяных пирогов, всевозможных запеканок и каш, куда тайком засовывались огромные куски масла, а также непонятным образом добываемыми фруктами, Левочка рос щуплым и слабым в сравнении с большинством ровесников, все больше наливавшихся силой и здоровьем. Двор, где проводили все свое свободное время дети и подростки, обычно не жаловал слабаков, но субтильный еврейский мальчик с детства обнаружил в себе два таланта, защищавших его от издевательств и побоев одноклассников и взрослых хулиганов. Прежде всего, хрупкий, с ножками-тростинками, он великолепно научился играть в главную игру того времени – футбол. Ежедневные многочасовые баталии отточили мастерство Левы до космических высот, и его стали брать в команду как старшеклассники, так и местные дядьки, игравшие с соседями на выпивку, а зачастую и на деньги. Худенький юркий паренек виртуозно обводил здоровенных неповоротливых амбалов, забивая гол за голом. Малейшего толчка было достаточно, чтобы Левчик отлетал на несколько метров, совершая в полете немыслимые кульбиты. Команда тут же в рукопашном бою начинала защищать свой драгоценный носатый бриллиант, а сам он отползал на почтительное расстояние в ожидании окончания конфликта. Со временем противники поняли, что за своего еврейчика дворовые стоят крепко, и Лев стал неприкасаемым как на футбольном поле, так и вне его.

Послематчевые посиделки обычно сопровождались обильными портвейновыми возлияниями, отказаться от которых простому смертному было небезопасно, но Левочка, страшась бабушку больше всех вместе взятых мышцастых товарищей по команде, аккуратно уклонялся от выпивки, как правило, ссылаясь на скорые тренировки, которых, впрочем, в его жизни никогда и не бывало. Хотя однажды подростковое желание все же пересилило страх перед грозной Тамарой Марковной. Юный Гольдах украдкой заглядывался на местную достопримечательность – Наташу, известную своей абсолютной безотказностью. Команда недавно вернувшихся из армии дворовых пацанов, в которую был приглашен Лева, победоносно, без поражений завершила летний сезон. В качестве общего для всех приза была приглашена Наташа. Игроки по очереди уходили за перегородку, отрываясь от пьянки. Настал и Левочкин черед. Под дружный гогот и матерные шутки он впервые в жизни отведал мерзкого сладковатого пойла. Алкоголь ударил в голову, и юный Гольдах, цепенея от ужаса неизведанного, двинулся в «альков». На старой железной кровати лежал объект его почти еженощных мальчишеских грез. Наташа полупьяно улыбалась и томно манила его пальчиком, широко раздвинув ноги. Леву мгновенно вырвало, и он пулей вылетел из подвала, где происходило дело, под общий смех и улюлюканье. Впоследствии он не раз со стыдом вспоминал этот эпизод.

Вторым несомненным талантом Левы стала его феноменальная память, особенно избирательная в части запоминания дат любых, даже малозначительных исторических событий. Он мог перечислить годы, месяцы и дни сражений, имена королей и царей, их жен и фавориток, полководцев, изобретателей оружия и даже простых солдат, отличившихся на поле брани, мог назвать их дни рождения и дни смерти, ну и так далее. В непогоду или межсезонье Левушка становился важным инструментом добычи алкоголя или денег. Друзья-приятели громкими криками, а чаще меткими попаданиями камушков в окно вытаскивали юного вундеркинда из дома, тащили за собой в какие-то компании, где заключались пари, касающиеся исторических тем, и Лева со скоростью автомата выстреливал цифрами убитых в Первой мировой войне солдат, без запинки называл время правления Тамерлана или поименно перечислял всех любовников Екатерины. Все это незамедлительно проверялось в книгах, принесенных спорящей стороной, и под одобрительный рык победителей юный Гольдах получал свой процент от выигрыша, обычно заключавшийся в сильных дружеских ударах по плечу и обещаниях никогда не давать в обиду.

Школьные годы пролетели в борьбе за выживание в жестком мире сильных духом и телом сверстников. Лев еще серьезней увлекся историей. Особенно его интересовало создание и развитие Государства Израилева и всего, что было связано с древним и особенно современным иудаизмом. Сегодняшний Израиль представлялся восторженному юноше солнечной и доброжелательной страной, где по улицам ходят улыбчивые люди, по-родственному тепло приветствующие друг друга. Национальность «еврей» там произносится с гордостью, а страшное, с детства вгонявшее в краску слово «жид» вообще неизвестно подавляющему большинству свободолюбивого населения, беззаветно преданного Земле обетованной. На редких, чудом попадавшихся фотографиях далекой исторической родины взору Левочки представали белозубые крепыши в камуфляжной форме на фоне отполированной до блеска военной техники и черноволосые красавицы, беззаботно болтающие на верандах кафе или же отдыхающие на белоснежных песчаных пляжах, подставив свои восхитительные тела жаркому солнцу. Неудержимую зависть у застенчивого бледного юноши вызывали целующиеся влюбленные парочки – их фотографии он увидел в потрепанном рекламном проспекте достопримечательностей Иерусалима. Частенько, засыпая, Гольдах представлял себя в роли уверенного еврейского мачо, крепко обнимающего красавицу подружку в укромном уголке Гефсиманского сада или, на зависть всем туристам, у самой Стены Плача.

В реальной жизни отношения с девушками у него никак не складывались. Нескладный мальчик, панически боявшийся завязать знакомство, никак не заинтересовывал представительниц прекрасного пола, и даже скромные еврейские девочки, с которыми бабушка время от времени сводила своего внука, видели в нем лишь начитанного, эрудированного, но, к сожалению, бесполого друга.

Первый сексуальный опыт случился у Левочки неожиданно. На дне рождения главного «пахана» всего микрорайона, который только-только вернулся из уже «взрослой» зоны, гуляли все удостоившиеся такой чести дворовые ребята, еще там была какая-то приблатненная шпана, быковатые мужики, украшенные всеми видами татуировок, преимущественно в виде крестов и куполов, и размалеванные девки, все как на подбор в «униформе»: высокие видавшие виды сапоги и мини-юбки из кожзаменителя. Праздник начался в известном далеко за пределами окрестных улиц пивном баре «Свежий ветер», в народе больше известном под названием «Вонючка». Разгоряченные огромным количеством «ерша» – дешевой водкой, разбавленной пивом, – «кореша» именинника лениво устроили пару коротких драк с синюшными завсегдатаями, а затем двинулись в сторону родного двора, попутно пугая прохожих зычными матерными «кричалками» и песнями. Лева, неловко озираясь, шел то сзади, то сбоку, всем свои видом показывая, что он всего лишь случайно оказался рядом с этой компанией и единственное его желание – поскорее отстать и исчезнуть в тени редких деревьев.

– Ну что, курчавчик, тебя не учили помогать девочкам? – неожиданно выдохнула ему в лицо водочными парами одна из девиц. – Я Таня, а ты теперь мой кавалер. На, держи сумку, – жеманно кривляясь, сказала она и сунула в руку Леве огромный пакет с звенящими бутылками. – Уж донеси красавице до дома, – хитро улыбнулась она, обнажив ряд на удивление ровных белоснежных зубов.

Всю дорогу до дома Тани Гольдах прошел, не проронив не слова. Слушал полупьяную болтовню спутницы и обильно обливался потом то ли от тяжести ноши, то ли от неосознанного страха, который он ощущал в присутствии этой барышни, периодически трепавшей его за волосы. Матерно распрощавшись с компанией, Таня увлекла его к подъезду. В растерзанной малюсенькой квартирке вповалку спали две девицы в неестественных позах: видимо, недавно упавшие в постель, уже почти обнаженные сверху, но еще в сапогах. На кухне на давно неубранном столе непристойно изгибались засохшие куски сыра и колбасы в натюрморте с недопитыми бокалами, густо вымазанными губной помадой. Наскоро уничтожив спиртное из принесенных бутылок, все остальное произошло еще быстрее. Лева не помнил, как оказался в собственной кровати, а очнувшись поздним утром, увидел перед собой испуганно-озабоченное лицо бабушки.

Весь следующий день прошел под нескончаемый аккомпанемент причитаний по поводу кошмарного поведения внука чистых еврейских кровей, позволившего себе опуститься до уровня спивающегося русского мужика. У несчастного Гольдаха дико разламывалась голова и не было никаких сил вступиться за великий славянский народ, давший миру не меньше гениальных людей, чем его иудейские сородичи. Желание покинуть нетрезвую Отчизну только усилилось после минувшей ночи, никак не вязавшейся с мечтой о чистой романтичной любви под мягкий шум волн Красного моря.

Но самое ужасное произошло ровно через пять дней после посвящения в мужчины. Острая боль привела пунцового от смущения Левушку в диспансер, где худшие опасения подтвердились. Утвердительно ответив на вопрос о случайной связи, Левушка мигом вспомнил картинки из медицинской энциклопедии, многократно просматриваемой тайком во время бабушкиного сна. Выслушав вердикт врача, давно уже равнодушного к жертвам мимолетной «любви», Гольдах чуть не лишился чувств. Болезнь оказалась долгой и прилипчивой и окончательно была изничтожена чувствительными уколами в ягодицы, после которых неудачливый герой-любовник еще несколько дней не мог нормально передвигаться.

Левочка сильно переживал, выходя из дома. «Вот я так заметно хромаю… Все это видят и понимают, что у меня гонорея», – со страхом и стыдом думал он, исподтишка наблюдая за реакцией проходящих мимо людей. Случившееся наложило тяжелый отпечаток на его неустойчивую психику. Безудержно хотелось скорее покинуть страну пьющих мужчин и больных женщин, но непреодолимой стеной была любимая бабушка. Приближался призывной возраст, и Тамара Марковна панически боялась подавать документы на выезд. Поскольку процесс расставания с родиной в давнишние времена был крайне затруднителен, долог и не всегда успешен, то опасность дождаться восемнадцатилетия в московской квартире и угодить вместо солнечного Тель-Авива куда-нибудь в заснеженный Хабаровск виделась крайне реальной.

– Ты понимаешь, дитятко, что эти, – тут по обыкновению бабушка поднимала глаза к видавшей виды матерчатой люстре, – ЭТИ специально протянут время, чтобы тебя забрали в армию, а там таких, как ты, сразу изувечат или убьют. Они не любят нас, но не хотят с нами расставаться, потому что им завидно, что мы можем уехать, а они никогда! И что бы они ни говорили, как бы ни пытались скрыть свое нутро, эти коммунисты-большевики не изменятся никогда!

Лева пытался возразить, что такого быть не может, что страшные черные годы уже давно позади, и вот тогда, приосанившись, бабушка начинала рассказ про своего Мулечку, каждый раз добавляя в повествование все новые детали, иногда удивительно напоминавшие отрывки из известных книг или кинофильмов.

– Твой дедушка, Моисей Григорьевич, был прекрасным человеком. Вся его огромная семья состояла из одиннадцати человек, включая родителей, его семерых братьев и единственной, обожаемой всеми сестры Уни. Девочка была божественно красива, как только бывают красивы хрупкие еврейки с большими ясными глазами и скромно-виноватой полуулыбкой на лице…

На этом месте Тамара Марковна обычно прерывала свое повествование и вытаскивала из скрипучего шкафчика старинный, в потертой красной кожаной обложке альбом с фотографиями, собравший в себя, как всегда казалось Леве, все запахи прошлого. С потускневших и пожелтевших снимков смотрели библейские лица дальних родственников – настолько дальних, что имена некоторых бабушка читала на обороте, не помня, кто это. Уня действительно выглядела красавицей вне моды и времени, и Лева с детства так и представлял себе внешность своей будущей избранницы.

Страшный погром 1907 года практически стер с лица земли самый зажиточный и благополучный район местечка. Глубокой ночью пьяные мужики вламывались в мирно спящие дома, жестоко избивали хозяев, забирали себе нехитрый еврейский скарб, а потом запускали «красного петуха», и деревянные строения в мгновение вспыхивали яркими факелами.

В большой, стоящий на пригорке дом Гольдов с дикими воплями «бей жидов», выломав топорами дверь, ввалилось с десяток погромщиков. Все дети, включая маленького Мулю, попрятались по углам, а Уня, как самая старшая из них, попыталась вместе с родителями противостоять налетчикам, и это еще больше раззадорило озверевших от пьянства и безнаказанности нелюдей. Григория, отца Моисея, оглушили древком от топора, тот впоследствии ослеп от удара, а его супругу, тишайшую Рахиль, свалили кулаком на пол и долго били сапогами. Уню, нелепо размахивавшую перед собой единственной ценностью в доме – бронзовой менорой, схватили и отволокли на задний двор, где поочередно надругались над ней, а потом тоже избили до полусмерти.

Полиция прибыла только ранним утром, и если бы не помощь русских рабочих ребят из поселка при заводе, многие из которых дружили, а некоторые даже тайком «гуляли» со здешними еврейскими девушками, то в живых могло бы вообще никого не остаться. Когда дым пожарищ окончательно развеялся, взору предстала чудовищная картина – около обугленных домов валялись трупы и маленьких детей, и глубоких стариков… Пришедшие в себя Григорий и Рахиль, безудержно рыдая, обнимали своих чад, благодаря Господа, что все они остались живы. Не было только Уни. Девочку нашли спустя несколько часов в ближнем лесу. Уня была мертва – перерезала себе вены чудом не украденным погромщиками семисвечником, лежавшим рядом.

– …А молодой парень из рабочих добровольцев, подойдя к всхлипывающему Муле, обнял его и сказал: «Скоро будет большое потрясение. Все изменится, и люди изменятся». Твой дед хорошо запомнил эти слова, – заканчивала эту часть повествования бабушка. – Вот только ничего не изменилось для евреев.

Лева безропотно слушал трагическую историю семьи Гольдов, в надежде улучить момент и вернуться к теме отъезда из притесняющей евреев Отчизны. В любое другое время Левочка не упустил бы шанс намекнуть любимой бабушке на отсутствие скорбных историй ее собственной семьи (а Левиты вроде как счастливо избежали ужасов войн и переворотов, и, по слухам, у маленькой Тамарочки даже были гувернантки), но сегодня дискуссия стала бы явной помехой намеченному плану, и юноша, нахмурив густые брови, превратился в одну большую печаль.

– Вся дедушкина семья, похоронив Унечку и поплакав на пепелище бывшего дома, собрала уцелевшие пожитки и двинулась в Крым, где их приютили совсем дальние родственники, – продолжала Тамара Марковна. – В Евпатории было тепло, непривычно свежо пахло морем, но при этом очень голодно и бедно. Григорий начал слепнуть и через два года окончательно ослеп, а Рахиль денно и нощно обстирывала постояльцев убогой гостиницы, чтобы хоть как-то прокормить большую семью. Дети хватались за любую мелкую работенку. Платили за нее в основном едой, но и это было счастьем для вечно недоедавших мальчиков.

Грозы переворотов, а затем кровавая баня Гражданской войны не обошли стороной тихий крымский город. Постоянно сменяющаяся власть сначала подняла на Олимп троюродного брата Григория – из владельца магазина готового платья он превратился в комиссара в скрипучей кожанке с огромным неуклюжим наганом на бедре. Но ощутить полноту власти дальний родственник так и не успел, будучи довольно быстро расстрелянным занявшими Евпаторию войсками белых. А брат дедушки, маленький тщедуший Изя, на свою беду подрабатывающий писарем в комиссариате, был разрублен надвое бравым казаком, радостно оповестившим сослуживцев о смерти «вонючего краснопузого жиденка». Белые продержались в Крыму меньше года, а когда власть переменилась, пьяные красногвардейцы чуть не забили до смерти еще одного дедушкиного брата – Йосика, приняв чернявого мальчугана за татарина, чья нация тогда в Крыму считалась идейно чуждой рабоче-крестьянской власти. На похоронах Изи к почти сошедшим с ума от горя Григорию и Рахиль подошел бравый командир-большевик и громко, как на трибуне, сказал:

– Теперь всех ждет новое светлое будущее! Не будет ни русских, ни украинцев и ни вас – евреев! Все станут жить одной большой интернациональной семьей, и никто не посмеет вас обидеть! Все изменится!

Изменения не заставили себя долго ждать – жить становилось все хуже и хуже. Власть сменялась еще несколько раз, и перед очередным (теперь уже становилось понятным, что заключительным) приходом красных в Крым, семья Гольдов при помощи сердобольных соседей умудрилась попасть на последний пароход, увозящий в далекий Константинополь остатки белого воинства и горстку местных жителей. Но слепой Григорий, только что похоронивший свою безмерно любимую Рахиль, наотрез отказался покидать еще свежую могилу жены, и Муля остался с папой и потом всю жизнь то гордился своим благородным поступком, то укорял себя за малодушие и неспособность убедить отца последовать за семьей в далекие страны.

На этом судьбоносном моменте Тамара Марковна обычно брала перерыв в изложении семейной истории, чтобы насладиться ароматным чаем со сладким домашним печеньем, потому что дальше наступал рассказ о недолгих счастливых годах знакомства и романтических отношений с Моисеем, тогда еще вихрастым Мулей. Рассказы бабушки об этом периоде жизни с каждым разом становились все более возвышенными и целомудренными, и у Льва даже зарождались сомнения в естественности зачатия своей любимой мамы. А уж продолжение поучительной истории исключало даже намек на скромные житейские радости.

– Мой дорогой мальчик, мы жили тяжело и даже не могли позволить себе пожениться, поскольку не на что было позвать друзей и купить себе подобающие случаю костюм и платье, а устраивать нищенскую свадьбу, как делали голодранцы вокруг нас, мы не хотели. Но дедушка усиленно учился, одновременно работая на всех возможных работах по вечерам и в выходные, а затем, блестяще окончив институт, стал единственным, кого пригласили на службу из нашей глуши аж в саму Москву, что было равносильно полету на Луну – ты поймешь такое сравнение. Моисей Григорьевич стал ведущим инженером в очень серьезном научном институте.

Ну а потом началась война… Как я тебе много раз говорила, Левушка, дедушка рвался воевать, но он уже был главным специалистом своего важного предприятия, и их всех в один день увезли в далекую Самару, которую большевики переименовали в Куйбышев, в честь одного из своих кровопийц, вовремя прибитого товарищами по большевистской банде, – благодаря этому он не успел погубить еще больше невинных душ. Так вот, дедушка уехал, а мы с твоей четырехлетней мамой отправились за ним в эвакуацию на поезде, который сначала закидали бомбами огромные немецкие самолеты, а потом вслед за ними маленькие самолетики расстреливали обезумевших от ужаса, ползающих вдоль железной дороги полуживых людей. Черные страшные машины жутко гудели и летели так низко, что у меня в памяти навечно остались эти звуки, и даже лицо одного из летчиков я запомнила. Накрыла я дочку своим телом, как в каком-то еще немом фильме подсмотрела, и приготовилась умирать, но, видно, кто-то там наверху оставил нас жить, правда потом, много лет спустя, исправил свою ошибку и добил мою дочку Фирочку.

А коммунисты во главе со своим главным бандитом? Где они были, Левочка? Как только я научилась говорить и понимать, я только и слышала про победоносную Красную Армию, готовую дать отпор любому врагу, а нас, беззащитных женщин и детей, убивали в чистом поле, и там не было ни одного самолета, ни даже солдатика наших доблестных войск! Какими-то неимоверными усилиями машинистов или кочегаров, кто там из них остался в живых, удалось прицепить к паровозу два уцелевших вагона, и мы, вместе с ранеными и умирающими, двинулись дальше. Я плохо помню, как доехали до Самары, да еще и нога распухла. Я-то сначала думала ушиб, а оказалось – перелом. Я как будто под наркозом была от страшной картины…

На вокзале нас встретил твой дедушка, так он, как в сказке, мгновенно постарел за минуту, увидев меня с твоей мамой, громко плачущей в сером от грязи одеяльце. Мы стояли, крепко обнявшись на перроне, рыдая и воя, два взрослых человека, и в объятьях стискивали маленького четырехлетнего человечка. Люди кругом хаотично бегали, перекрикивая шум поезда, но мы как будто не замечали этого, все сильнее прижимались друг к другу, пока нас не расцепил крепкий старичок, оказавшийся дедушкиным водителем. Когда мы ехали к нашему временному жилищу, Трофим Ильич – так звали этого прекрасного и не по годам наивного человека, не раз помогавшего нам в то трудное время, – крутя скрипучую баранку, полуобернулся и сказал мне, улыбаясь беззубым ртом: «Ничего, хозяйка, все скоро исправится и люди после войны будут совсем другими – счастливее, а значит, добрее. Ты, главное, держись и верь в это, тогда и дочурка радостной вырастет».

Первая зима в эвакуации была злой, холодной и какой-то всегда темной. Мне казалось, что в этом краю никогда не бывает теплых дней, а твоя умненькая еврейская мамочка, едва научившись нормально говорить, однажды спросила меня, не приходили ли злобные фашисты специально, чтобы забрать себе наше солнышко. Дедушка работал днями и часто ночами, зато у нас был продовольственный паек, с которым можно было как-то прожить, что вызывало злобу наших соседей из местных, постоянно шипевших на кухне, что, мол, приехали жиды, так умудрились и здесь пристроиться. Все это говорилось между собой, но так, чтобы мы слышали. Моисей как-то даже подрался с одним пропойцей, но силы были неравными, и я отчетливо помню, как держала на коленях запрокинутую голову мужа, чтобы остановить кровь из разбитого носа, и со слезами на глазах мечтала вырваться из этого кошмара, считая себя самой несчастной на этой несчастной земле. Но даже наши ненавистные соседи надолго умолкли, когда к нам в комнатушку-чулан подселили двух сестер-подростков, которым непостижимым образом удалось сбежать из маленькой деревушки под Киевом. Они наперебой, плача и трясясь от страха, рассказывали об ужасах оккупации. Как однажды немцы, согнав евреев со всех окрестных деревень в два огромных заброшенных сарая и один коровник, держали их там две недели почти без еды и питья. Мужчин по утрам забирали в лес, где они копали окопы, и до смерти напуганные люди с надеждой думали, что немцы готовятся обороняться, потому что со дня на день появятся наши освободительные дивизии, но вместо этого как-то ранним утром в сараи ворвались разгоряченные алкоголем украинские полицаи и ударами палок и прикладов заставили всех обреченных построиться в колонну и быстрым шагом двинуться к лесу. Люди не понимали, что их ждет дальше, но готовились к самому худшему, всех сковал животный страх. Матери несли на руках младенцев, а дети постарше жались к ногам мужчин. Иногда семьи замедляли ход и обнимали друг друга, поддерживая и прощаясь одновременно. Полицаи подскакивали к ним и с грязной руганью жестоко били, пинками подгоняли идти дальше. На опушке леса ровными рядами стояли немецкие солдаты и их до блеска начищенные бляхи ремней отсвечивали в лучах поднимающегося солнца, как запомнилось одной из сестренок. А потом начался ад. Евреев заставляли раздеться и под ударами дубинок бежать к свежевырытым рвам. Сестры вцепились с обеих сторон в свою маму, но два здоровенных украинца оторвали их, а мать бросили в толпу, как мешок картошки. И вдруг девчонок среди этого хаоса, истошных воплей, плача, грубых окриков полицаев и немцев узнал один из местных, стоящих в оцеплении. Он иногда помогал их матери по хозяйству, и та, бывало, оставляла его обедать. Схватил обеих за волосы и поволок за пригорок. «Куда ты их, Гринька», – кричал кто-то сзади. «Уж больно сочны жидовки, вздрюкаю их напоследок», – парень почти выдирал волосы визжащим и упирающимся девочкам, таща за собой. За пригорком он встряхнул их и больно надавал по щекам. «Значится так… Неситесь отсюда пулей ровно вперед с полчаса до церкви, а там второй дом от нее. Если повезет, найдете мою маманю, скажете, что, мол, Гриша прислал. Она чего из вещей и еды даст, и тикайте дальше, может, и спасет вас бог ваш жидовский. А здесь сейчас убивать начнут». Девочки, не помня себя, бросились наутек. Где-то позади то смолкали, то вновь раздавались крики, прерываемые пулеметными очередями…

Несчастным девчонкам действительно повезло – добрая женщина оказалась в хате, переодела их в старую крестьянскую одежду, видимо, еще своей молодости, собрала нехитрую снедь в дорогу и даже умудрилась постричь почти налысо черные смоляные волосы младшей сестры, чтобы ее еврейство не так уж бросалось в глаза. До следующего села девочек довез на дребезжащей повозке какой-то старичок, всю дорогу укрывавший их тряпьем и сеном. После этого сестры углубились в лес и блуждали там с неделю, уже почти без еды и продрогшие до костей, пока не наткнулись на десяток ободранных и таких же голодных русских солдат. Через несколько дней они встретили еще какое-то подразделение Красной Армии, даже при командире, также надеющееся перейти за линию фронта. В конце концов, еще через неделю, полумертвые от усталости бойцы вышли к своим. Всех солдат немедленно разоружили и увели в неизвестном направлении, а девочек, выслушав их страшные рассказы и не поверив ни единому слову, с обозом раненых отправили в тыл, где после долгих дней передвижений погрузили на поезд на какой-то уцелевшей станции…

Здесь бабушка обычно делала паузу, а сейчас даже немного всплакнула, раскачивая головой как маятником и непроизвольно поглаживая Левину руку.

– Сестры были тихие и скромные, все время сидели в своей комнатенке, куда постоянно прибегала Фирочка, твоя будущая мама. Девочки очень привязались к ней, а я тайком наблюдала за их нехитрыми играми, в которых сквозило беззаботное детское счастье. Впрочем, длилось это совсем недолго. Очередная комиссия большевиков-бездельников забрала девочек в детский дом, что находился на другом конце города. Я пыталась возразить, просила оставить сестричек с нами. «Не положено несовершеннолетним жить в чужих домах», – жестко одернула меня мужеподобная комиссарша; можно подумать, детский дом станет родным для сироток… «Вы, мамаша, помалкивали бы, а то приехали из столиц и живете тут лучше многих, – продолжила она. – А уж если кому совсем невмоготу, то терпеть недолго осталось. Еще пара месяцев – и войне конец, а там, глядишь, и все изменится». Вот уж любимая фраза всех этих коммунистов…

Недолгая война, Левушка, еще два с лишним года держала нас в страхе за будущее, среди чужих людей. Однако «все проходит и это пройдёт», как сказал Соломон (бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз). «Он ведь, наверное, даже не подозревал, что незамысловатые слова его многие века будут давать волю и смысл жизни для его соплеменников. – Бабушка в каждом разговоре и не всегда к месту повторяла эту философскую фразу, но тут она была в самый раз». – В конце концов страшное побоище закончилось и мы вернулись в Москву, о чем мечтали короткими по времени, но длинными от бессонницы ночами. Дедушка начал работать на своем прежнем месте, но очень быстро получил повышение. Он ведь умудрился изобрести что-то очень важное в строительстве мостов, чего – я и не упомню теперь, да и особо никогда не понимала. У него была куча высоких большевистских наград и благодарностей. Когда к нам в крошечную квартирку приходили в гости солидные ученые, даже парочка академиков захаживала, они, легонько выпив, всегда цокали языками и крутили своими профессорскими головами, нахваливая дедушкин ум и называя его то гением, то самородком. Мне всегда казалось, что они неприкрыто завидуют ему. Впоследствии знакомство с этими большими людьми сыграет зловещую роль в нашей судьбе, а пока мы были как никогда счастливы в те недолгие мгновения послевоенной жизни. Моисей с блеском защитил диссертацию, твоя прекрасная мамочка поступила в университет, куда практически не брали евреев, но куда ж деться, если она опередила всех на экзаменах. Нам выделили квартиру близко к центру Москвы, дом был почти новым, а наше жилище выглядело неприлично огромным. Я навсегда запомнила, как мы сидели втроем, обнявшись, на единственном диване, ждали звонка в дверь, нам должны были доставить купленную мебель, и строили планы на ближайшие годы. Дедушка крепко сжал мои плечи и сказал, глядя в только что отмытое окно, пока свободное от занавесок, все в лучах весеннего солнышка: «Томочка, а ведь жизнь все-таки изменилась… и на нашей улице начался праздник».

К сожалению, Левушка, праздник был совсем недолгим. Дребезжащий звук звонка оповестил, что нам привезли пару кроватей и шкафов, а через несколько дней дребезжание превратилось в хрип, затем звонок совсем сломался, как и почти все в этой квартире, оставленной предыдущими жильцами. Мы с дедушкой каждый день откладывали вызов электрика, а потом и вовсе смирились, что надо не звонить, а стучать. И вот однажды, совсем ранним утром, нас разбудил настойчивый грохот руками и ногами в хлипкую дверь. Мы подскочили на кровати как по команде, едва не ударившись головами. Моисей так же крепко, как и в наш первый день здесь, обнял меня и пристально посмотрел в глаза немигающим взглядом, который остался со мной на всю жизнь. Он не сказал ни слова, но я все поняла.

Пока мы спешно накидывали на себя одежду, замок выбили и в коридор вошли четверо хмурых чекистов, а за ними помятый участковый и пара испуганных соседей в качестве понятых. Моисею наспех зачитали бумажку об обыске и аресте, и все выглядело даже благообразно, пока из комнаты не выбежала твоя мама. Она упала на колени и зарыдала в голос, крепко обхватив ноги отца. Фирочку грубо оторвали от него и толкнули так сильно, что она ударилась головой о батарею. Этот шрам на лбу остался у нее навсегда, как ты помнишь… я тебе много раз описывала эту жуткую сцену. А я только тогда окончательно осознала, что, если эти большевики так безнаказанно ведут себя, значит, это вовсе не ошибка и вопрос с Моисеем уже решен.

Один из академиков, пару раз приходивший к нам, оказался родным братом некоего ленинградского партийного начальника, а тогда арестовали все руководство этого города, как говорили, за заговор против Сталина. На допросах этот академик назвал Моисея Гольдаха своим сообщником и даже особо упомянул, что дедушка якобы спроектировал мост, который сразу после начала эксплуатации должен был разрушиться, а это несомненная диверсия против Советской власти. Вот тут и всплыли письма от дедушкиных братьев из-за границы, которые, как ты, Левочка, тоже должен помнить, мы никогда и не читали. Уж не знаю, каким чудом мне удалось получить свидание с Моисеем на Лубянке, в этом логове мерзких коммунистов-палачей, но я один раз все же увидела твоего дедушку. Он выглядел ужасно, весь измазанный какой-то белой известью. Видимо, его сильно били.

Взгляд моего мужа всегда, даже в самые тяжелые минуты нашей жизни, оставался ясным и жизнелюбивым, а тут я увидела пустые глаза самого родного мне человека, человека, потерявшего веру во спасение…

Через два месяца я получила бумагу, что Моисей Григорьевич Гольдах умер в тюрьме от сердечного приступа, и только спустя без малого пять лет после смерти самого кровожадного садиста, этого выродка Сталина, меня вызвали на страшную Лубянку, где какой-то молодой гэбист с немытыми сальными волосами вручил мне другую бумажку, где было написано, что Гольдах М. Г. был расстрелян по приговору какого-то там суда и сейчас посмертно реабилитирован. Чекист поднял на меня свои жидкие рыбьи глаза и заученно сказал тоненьким голоском: «Много всего было, гражданочка. Но теперь настоящих врагов мы уничтожаем, и скоро все изменится».

Я могла бы рассказать тебе, Левушка, еще много историй про то, как ничего не изменилось. Как тяжело приходилось твоей маме в университете, потому что она все годы учебы была лучшая на курсе, но это не входило в планы коммунистов – какая-то еврейская девочка, да еще и дочка врага народа, хоть и стыдливо помилованного посмертно. Как у твоей мамы отняли золотую медаль, отдав ее чьей-то родственнице. Как твоему папе, самому лучшему специалисту-атомщику, специально не давали повышение по службе, потому что любая высокая должность в их ведомстве предполагала командировки за рубеж на всякие симпозиумы и конференции, а как же отпускать туда еврея, да еще и не члена их злодейской партии. И Михаил, твой прекрасный и талантливейший отец, учил своим изобретениям выездных и политически устойчивых коллег, которые должны были достойно представлять советскую науку на международных встречах.

Поэтому, дорогой внучек, я твердо убеждена в том, что и нам никогда не дадут уехать отсюда, но какие бы трудности ни выпадали тебе на пути, помни, что здесь мы родились и главное – не где прожить свою жизнь, а как!

В очередной раз закончив повествование на пафосной ноте, Тамара Марковна даже привстала, распрямив плечи. Преисполненная чувством выполненного долга перед внуком, а также уверенная в силе своих доводов и в неизменчивости мира вокруг, она смотрела мимо Льва куда-то вдаль.

Лева понял, что переубеждать бабушку бесполезно, и с выражением искреннего согласия на лице попытался покинуть лобное место, но Тамара Марковна остановила его, видимо, вспомнив что-то важное.

– Да, Лев, ты будешь опять посмеиваться над глупой брюзжащей старухой, который раз повторяющей одни и те же прописные истины, но каждый человек может с уверенностью отстаивать только то, что прошел и испытал сам. Я много рассказывала тебе про плохих и жестоких людей вокруг нас, но и хороших, бескорыстных, неоднократно помогавших нам, было немало. Всегда старайся делать добро, не думая, как тебе воздастся за него, и поверь, когда-нибудь, совсем с неожиданной стороны, тебе придет благодарность, а если и нет, то ты все равно правильно проживешь свой долгий век.

А напоследок скажу, о чем не говорила раньше. Где-то через полгода после официальной реабилитации Моисея я получила письмо от Сони – это была одна из несчастных сестер, живших с нами в эвакуации. Она вернулась на Украину, жила и работала врачом в Киеве, а сразу после войны похоронила свою младшую сестричку Женечку, умершую от непонятной желудочной болезни. Соня где-то прочитала про моего мужа, про его расстрел и реабилитацию и нашла наш адрес. Милая девочка, она писала про голод и холод, про страдания в этом детском доме, и, оказывается, твой дедушка несколько раз в неделю тайком все эти тяжкие военные годы приносил и им, и другим детям еду и лекарства, а я об этом даже не догадывалась. Моисей за большую взятку устроил больную Женечку в военный госпиталь, продлив девочке еще немного ее короткую жизнь. После этого письма я вспомнила, что муж жаловался на уменьшение спецпайка на предприятии. Понятно, почему этот паек вдруг стал в два раза меньше. Твоя мама и Соня опять сдружились и несколько раз встречались в Москве. А когда Фирочка и Миша погибли, единственным человеком, кто помогал и помогает нам с тобой все годы материально, как раз и была Соня, совершенно чужой нам человек с большим сердцем.

Тамара Марковна бережно достала вырезку из газеты. С фотографии смотрела миловидная женщина, а подпись под снимком говорила, что София Яковлевна Быстрицкая стала самым молодым доктором медицинских наук в Киеве.

– Вот так-то, – подытожила бабушка свою воспитательную беседу и, потрепав внука по непослушным кудрям, неспешно удалилась на кухню.

Попытки склонить бабушку к обретению нового смысла жизни в солнечном царствии Израилевом ни к чему не привели, и Гольдах выстроил четкий план: сначала он поступает на исторический факультет университета, а выйдя оттуда великим специалистом по Ближнему Востоку, постарается попасть в любую подходящую страну, после чего, ускользнув от чуткого взора «комитетчиков», совершит побег. Почти каждую ночь, перед тем как заснуть, Лев разыгрывал в голове все новые и новые сцены героического прыжка через ограду американского посольства. Или, переодевшись в женское платье, он и его красавица возлюбленная (несомненно, работающая на Моссад) запрыгивают в кузов грузовика, и тот на огромной скорости увозит молодого гениального ученого от преследователей в черных кожаных пальто… Мечты раскрашивались все более яркими красками, и уже в некоторых эпизодах Лев лихо отстреливался невесть откуда взявшимся револьвером, а затем раздавал интервью крупнейшим газетам мира, сидя в пресс-центре лучшего отеля Иерусалима, иногда чуть заметно морщась от пулевого ранения в плечо.

Томная и теплая нега воображаемых подвигов была вероломно развеяна, когда однажды вечером вместо толпы журналистов в комнату ворвалась разъяренная бабушка, случайно обнаружившая в сумке Левочки документы для поступления на исторический факультет университета, где исторически не было военной кафедры, а значит, и освобождения от призыва в армию после окончания учебы. Тамара Марковна больше не тратила время на примеры из собственной жизни и жизни других людей, чтобы убедить внука в самоубийственности данной авантюры, – она лишь неестественно громко кричала о том, что, поскольку не желает видеть свое самое любимое чадо трупом после первых дней службы в армии, то чадо попадет туда только через ее труп.

После бабушкиной пылкой речи Лев распрощался с мечтой о скором переезде в Землю Обетованную – надо было думать о поступлении в «правильный» технический вуз, имевший военную кафедру. Страх перед возможным попаданием в армию усиливался с каждым днем, и Гольдах с ужасом рисовал в воображении картины постоянных избиений и унижений со стороны злобных старослужащих, одинаково ненавидящих и евреев, и москвичей. В жутком месте под названием «армия» не спасут ни футбольные таланты, ни знание истории, потому предсказанный когда-то бабушкой долгий век жизни уже казался нереальным.

В конце концов Левин выбор пал на неприметный и совсем не престижный институт в далеком Подмосковье, куда были шансы пробиться, несмотря на то что он ничего не смыслил в точных науках и слабо представлял, как начертить самую простую геометрическую фигуру. И тут на боевую позицию снова вышла бабушка. Тамара Марковна развила кипучую деятельность – она обращалась к многочисленным родственникам, она целыми днями носилась по столице, встречаясь со знакомыми знакомых в поисках выхода на чудо-человека, который в состоянии помочь талантливому, но нерадивому внуку попасть в мытищинскую инженерную кузницу, дабы дать старт его успешной карьере и, главное, помочь мальчику избежать страшной трагедии в армейских казематах.

В один из дней в дом к Гольдахам заявилось странного вида существо мужского пола с трясущейся головой и в видавшем виды мятом костюме. Мужчина долго и скрупулезно объяснял методику сдачи вступительных экзаменов, заключавшуюся в том, что при выборе билетов нужно подать знак рукой экзаменатору, а также рассказал, какие пометки следует сделать на листах при сдаче письменных работ. Он сидел близко и чуть ли не шепотом рассказывал о тонкостях прохода в студенческий мир. От него очень плохо пахло, но Гольдах понимал, что сейчас решается его судьба, и терпеливо задерживал дыхание, ожидая окончания инструктажа.

Поступление в спасительный вуз состоялось, и только спустя время Левушка обратил внимание на исчезновение из дома главной реликвии – старинной меноры, которая была связана со смертью прекрасной Уни. Хотя бабушка никогда не объясняла, какой ценой было добыто освобождение от службы в Вооруженных силах, догадаться можно было и без слов.

Обучение непонятным дисциплинам шло со скрипом, а окружавшие Гольдаха сокурсники мало чем отличались от дворовых ребят, деливших с ним неулыбчивое детство, поэтому Левушка жил мечтами о далекой солнечной стране, от которой, как он не переставал надеяться, его отделяли пять длинных и скорее всего безрадостных лет.

Но чудеса случаются внезапно и непредсказуемо. В параллельной группе с Гольдахом училась скромная еврейская девочка, невесть откуда и как попавшая в мытищинскую обитель высшего образования, где жизнь абсорбировала неудачников всех мастей. Аллочка состояла из огромных массивных очков, которые увеличивали ее глаза и делали еще меньше миниатюрные черты лица, а гривка непослушных, всегда недопричесанных рыжих волос всей своей тяжестью давила на тоненькую непропорциональную фигурку. Образ полудетской незащищенности не вызывал никаких эмоций у мужской части института, однако Лева, случайно столкнувшись с ней на втором курсе, окончательно потерял сон, и до этого постоянно прерываемый мечтами о будущем. Теперь все мысли влюбленного юноши были заняты Аллочкой. Гольдах «нечаянно» сталкивался с дамой сердца в студенческой столовой, где на самом деле томительно караулил ее часами, «совершенно случайно» оказывался в физкультурном корпусе, «перепутав» время занятий, или же ходил нескончаемыми кругами перед входом в институт, делая вид, что усиленно заучивает конспект, хотя держал в руках девственно-чистую тетрадь. Одногруппники Аллы конечно же заметили нелепые «ходы» юноши, неуклюже пытавшегося замаскировать свою влюбленность, и беззлобно посмеивались над девушкой, называя ее «хладнокровной покорительницей сердец». Сам Лева всякий раз давал себе слово, что на следующий день подойдет к возлюбленной и на едином выдохе предложит «дружить». Он был готов к любому исходу событий, кроме отказа, в твердой уверенности, что он не переживет этого. Борьба с самим собой могла продолжаться бессрочно, но на помощь пришла подруга Аллы, которая однажды, сжалившись над окоченевшем на морозе юношей, молча схватила испуганного Льва и притащила в аудиторию, где после занятий Аллочка играла в студенческом театре.

– Значит, так, – громко вскричала Ирина (так звали подругу), прервав репетицию какой-то заумной пьесы, – пока вы тут разыгрываете всякую современную чушь, мы навсегда потеряем Отелло, Ромео и Тристана в одном лице. Мальчик если не замерзнет на морозе, то уж точно умрет от разрыва влюбленного сердца!

Ира подтолкнула пунцового юношу к Алле, тоже покрасневшей, отчего цвет ее лица почти слился с цветом волос, а Лев, не слыша ни смеха окружающих, ни гневных реплик руководителя театрального кружка, полушепотом извинялся перед Аллой за эту ужасную сцену.

Гольдах не понял, как оказался в коридоре, – видимо, его все же изгнали из аудитории, но он почувствовал, что в неловком молчании девушки не было и тени неприязни.

Следующий шаг спустя несколько дней дался уже менее болезненно, и постепенно молодые люди начали встречаться. Алла изначально отнеслась к своему ухажеру очень тепло, но больше по-дружески, поэтому первый несмелый поцелуй обескуражил ее. Ну а затем тоненькие веточки любви незаметно расцвели, и Лева с Аллочкой уже не мыслили провести и дня друг без друга. Первая любовь разбудила в обоих какие-то несовременные нежные и бережные чувства, и даже самые циничные однокурсники очень быстро притихли, перестав отпускать не всегда безобидные шутки в адрес так солнечно сияющих влюбленных. При каждом удобном случае Аллочка и Лев обнимались, прячась в многочисленных уголках института. Любовь была всепоглощающей, но молодые люди поставили цель на будущее, заключавшуюся в углубленном изучении иврита и мгновенном переезде на вожделенную землю предков сразу после получения Левушкой спасительного военного билета с отметкой о прохождении воинской службы в рамках кафедры ненавистного, но очень нужного вуза. Цель была представлена бабушке одновременно со знакомством с невестой. Тамара Марковна была настолько очарована выбором внука, что весь долгий вечер рассказывала Аллочке историю своей жизни, которая, на удивление, в новой интерпретации оказалась свободной от ужасов большевизма и была целиком посвящена высоким отношениям с рано ушедшим в мир иной Моисеем. Рассказывала она и о чудесных взаимоотношениях Левиных родителей, также до срока покинувших бренную землю. Из уст бабушки сладким елеем лилась история Большой Любви на фоне где-то вдалеке бушевавших войн. На прощание Тамара Марковна долго обнимала и целовала Аллочку, и Леве стоило неимоверных усилий вырвать наконец подругу из рук оказавшейся столь романтичной бабули.

А еще через несколько дней состоялось знакомство с доброжелательными родителями Аллы. Те рассыпались в комплиментах Льву, но уговаривали молодых не торопиться с заключением брака, мотивируя это возможной беременностью дочери. Якобы беременность помешает ей получить такое нужное всем еврейским девочкам высшее образование. (Видимо, в глубине своих родительских душ они надеялись, что партия дочки будет лучше, когда нагрянет вторая, более осознанная влюбленность.)

Когда Гольдах собирался откланяться, его отозвал на кухню отец Аллы. После традиционных слов о мужской обязанности оберегать их любимое чадо он искренне посоветовал Леве максимально серьезно отнестись к обучению на военной кафедре, ибо, кроме возможности стать лейтенантом запаса Советской Армии, не убивая лучшие годы в казармах родины, еще важнее, что офицеры из России остаются офицерами и в Израиле, а это гораздо безопасней в стране, сотрясаемой частыми конфликтами с воинственными арабами.

В первый же день занятий на военной кафедре случился мелкий эпизод, в корне изменивший судьбу будущего офицера запаса. К толкавшимся в курилке студентам подошел немного помятый вояка со следами хронической алкогольной зависимости и приказал вынести из подвала все предметы, необходимые для подготовки защитников Великой державы. Мальчишки, расталкивая друг друга, радостно похватали учебные автоматы и гранаты, довольно искусно выполненные макеты танков и орудий, а Гольдаху достался пионерский барабан с приклеенными изолентой палочками.

По дороге в аудиторию Левушку громким командным голосом остановил завкафедрой – полковник Николай Иванович Железнов, мужчина бравый и крепкий, под стать своей фамилии.

– Курсант… э-э… доложить по форме!

Лева был не очень осведомлен о форме ответа, но на всякий случай постарался максимально точно попасть в тональность:

– Курсант Гольдах выполняет приказ по перемещению оборудования на полигон!

– Вижу, что Гольдах, а не Иванов, – загоготал полковник бородатой армейской шутке. – Барабанщик, что ли?

Лева, не на шутку испугавшись – а вдруг что не так с этим барабаном? – четко, в стиле любимых бабушкой фильмов про войну, вытянулся во фрунт и отрапортовал:

– Так точно, товарищ полковник, барабанщик со школы еще!

– Это хорошо, что барабанщик со школой, – Железнов ухмыльнулся в пышные усы. – А то у нас тут бездари до тебя играли. Возьми второго себе и будете стучать на построениях и маршах на плацу! Вы ж, Гольдахи, стучать умеете лучше всех, – полковник рассмеялся очередной своей остроте.

Дуэт сформировался быстро – Лева нашел веселого сокурсника, который играл на ударных в студенческом ансамбле, и вместе они незатейливо отстукивали единственный марш, знакомый каждому, кто хоть раз в жизни бил ладошками по любой подвернувшийся поверхности.

Следующие два с лишним года пребывания в институте пролетели в скучном ритме лекций, зачетов и экзаменов. Каждый семестр наполнялся новыми, еще менее понятными предметами. Леву пугали уже сами названия: всякие героические сопротивления материалов, системы автоматических управлений чем-то, заумные теории механизмов и машин… Но особенный ужас вызывало то, что все это надо было чертить, а чертить Гольдах и вовсе не умел. Какая-то важная часть пытливого Левушкиного мозга была полностью заблокирована, и он ровным счетом ничего не мог нарисовать, а тем более начертить. Спасали его язык да всякие истории с географиями. Ночами Лева строчил половине курса рефераты и сочинения в обмен на чертежи и решенные задачи, понять смысл которых смышленому еврею оказалось вообще не под силу. Ну и, конечно, помогала божественная Аллочка, прилежно учившаяся, можно сказать, за двоих. Девчушка была наполнена любовью и мечтами о долгой жизни с нерадивым, нескладным, но таким дорогим и родным…

Обучение в институте подходило к концу, и впереди были летние военные сборы. Уж чего только о них не рассказывали… По слухам, несчастных студентов отправляли в настоящую воинскую часть, где солдаты-срочники по-своему обучали изнеженных столичных юношей, подвергая их немыслимым издевательствам, а часто и побоям. Мрачное слово «дедовщина», въевшись в плоть, не давало спать, да еще и Алла случайно подлила масла в огонь, познакомив Левушку с тщедушным пареньком, – они занимались вместе в театральной студии. Паренек этот, уже окончивший институт, даже по прошествии длительного времени пребывал в возбужденно-истерическом состоянии, когда говорил про эти сборы. Округлив глаза, он поведал Льву про пытку под названием «Курс молодого бойца», когда несчастных студентов поднимали с кроватей ни свет ни заря и заставляли бегать в полном обмундировании немыслимое количество километров, ползать по грязи вонючих болот, взбираться на опасные каменистые горы, а потом бессонными ночами и стоять в караулах.

На общем семейном совете с участием Аллочки и бабушки было решено добыть волшебную справку, способную освободить Льва от тяжелых физических нагрузок, переохлаждений и, на всякий случай, от эмоционального стресса, что, по мнению Тамары Марковны, должно было отпугнуть потенциальных садистов и насильников в лице совершенно диких русских солдат. Бабушка снова воспряла духом, взяв на себя миссию спасения уже не только единственного внука, но и будущей семьи. Для осуществления намеченной цели задействовали старых и новых родственников, а также подключили связи далекой киевской Сони, продолжавшей успешно трудиться на ниве медицины в Киеве.

Пока объединенными усилиями рождалась столь необходимая бумажка, судьба чуть было не подбросила Гольдахам приятный, хоть и немного болезненный сюрприз. На пресловутой военной кафедре предстояли стрельбы из видавших виды автоматов времен победоносного окончания Великой Отечественной войны. Это интересное занятие предваряли зачеты по быстрой сборке и разборке оружия. Отношения с практической механикой складывались у Льва еще хуже, чем с теоретической, поэтому будущий воин уже на первой пробной сборке-разборке умудрился засунуть руку в затвор, откуда она вышла с сильно окровавленным пальцем под истошный Левочкин крик. На следующие сутки палец удвоился в размере, и Левочка отправился в больницу в твердой уверенности заполучить документ о частичной потере возможности в полную силу готовиться к защите рубежей Отчизны. Он с гордостью сообщил о своем спонтанном подвиге бабушке, снимая с Тамары Марковны тяжкое бремя добычи фиктивной справки.

В больнице врач небрежно покрутил распухший палец и, сделав несколько снимков, назначил небольшую операцию через несколько дней. Левушка торжественно вернулся домой, перебинтованный какой-то старушкой-санитаркой, и под глубокие вздохи испуганной бабушки и тревожные поцелуи возлюбленной рассказал об операции. В глубине души он сиял от счастья – операция означала избавление от ужасов армейского бытия. Сидящие рядом два самых близких ему человека на земле казались Левушке еще более любимыми. Впереди оставался всего лишь год бесполезного обучения, а дальше – путь в страну грез и мечтаний, куда он отправится, крепко обнимая прелестную Аллочку зажившей рукой.

Настал день операции. В палате, кроме Гольдаха, находился студент-японец – он нервно вышагивал по периметру, сильно хромая на одну ногу. Вскоре пришел хирург с уже знакомой пожилой медсестрой и сообщил Льву информацию, видимо, больше пытаясь произвести впечатление на диковинного иностранца:

– Операция относится к разряду легких, начнется через полчаса, продлится не более десяти минут и будет выполнена под местной анестезией, именуемой в народе «заморозка», – доктор съежился всем телом, изображая мороз японцу, забившемуся в угол после слова «анестезия».

С чувством правильно выполненного интернационального долга хирург удалился, а японец с неестественно расширившимися от страха азиатскими глазами робко обратился к товарищу по несчастью на ломаном русском языке:

– Прощу прошения, я первый раз в рашн клиник. У меня больной нога, и доктор сказал, что почти не будет наркоз, а мне говорить родители в Токио, что в Россия всегда делать большая общий анестезия и не рассказывать об этом больному человек. А это нельзя просто так без согласие – это не есть законно, можно умирать. Я очень боялся и боюсь опять. Можно вы еще раз точно узнать!

Гольдах всегда с упоением участвовал в дискуссиях о преимуществах западного образа жизни, где налицо товарное изобилие и полно всяких свобод, но сейчас ему стало нестерпимо обидно за свою страну. Нахмурившись, он даже встал.

– Вы вот там у себя думаете, что у нас по улицам ходят медведи, а мы рядом идем, запивая мороженое водкой. Может, и не все у нас самое передовое, но уж медицина, несомненно, лучшая в мире, и ни один врач никогда не усыпит пациента без предварительной подготовки, а тем более без согласия! Вам там совсем промыли мозги пропагандой. – Размахивая руками, Гольдах так распалился, что не заметил, как ударился перебинтованным пальцем о стену. Вскрикнув, он сразу смягчился и добавил, панибратски перейдя на «ты»: – Не волнуйся, все будет отлично. У нас все хирурги с мировым именем. Будешь бегать скоро, как олень.

Через мгновенье в палате появилась санитарка с коляской, усадила Льва и повезла в операционную. Хирург приветливо кивнул, размотал покалеченный палец, сделал обезболивающий укол и… следующим воспоминанием было пробуждение в палате, где над ним, лежащим на кровати, нависало перекошенное от ужаса лицо нового друга. Откуда-то издалека долетел голос медсестры:

– Ну, пора просыпаться, милок! Профессор решил тебе в последний момент укольчик хороший сделать, чтоб ты поспал чутка и не нервничал. Вот все и прошло.

Пока Лев пытался что-то вымолвить, в дверях появился врач и дружески похлопал по плечу застывшего в оцепенении камикадзе:

– Поехали, самурай. Твой сосед уже отстрелялся. Теперь стал новее нового. Может голыми руками родину защищать. Я ему даже заключение врачебное дал, что все функции полностью восстановлены. Забирай снимки и справку – глядишь, понадобится для чего, – уже обращаясь к Гольдаху, хирург протянул ему папку с бумагами.

Вскоре Тамара Марковна сумела-таки добыть нужный документ, скрепленный десятком печатей и подписей и гласивший, что тяжелый недуг Льва Михайловича Гольдаха не позволяет ему выполнять никакие работы, связанные с нагрузками, пусть даже минимальными. Окрыленный наличием охранной бумажки, Лева с легким сердцем отправился с братьями по оружию в окрестности провинциального городка, где надеялся пересидеть военные сборы, коротая время в уютной комнате писаря при штабе или в каморке хлебореза на кухне.

На улице стояла ласковая солнечная погода. Новобранцев расселили в лагере на опушке леса, по восемь человек в выцветших заштопанных палатках. Облачившись в застиранное обмундирование, Гольдах бодрым шагом направился к главному начальнику, полковнику Агееву. Кабинет полковника находился в единственном каменном здании в лагере. У входа скучали два солдата, а в приемной восседала ярко раскрашенная секретарша с огромными накладными ногтями.

– Курсант Гольдах прибыл к товарищу полковнику. У меня важное донесение, – с достоинством отчеканил Лев.

Секретарша, не отрывая взгляда от созерцания своего маникюра, кивком разрешила войти.

Агеев стоял у окна и курил, в задумчивости глядя в даль бескрайних лесов.

– Товарищ полковник, разрешите доложить. Вот! – Гольдах положил аккуратно сложенную справку на стол.

Агеев молча взял ее, внимательно прочитал и так же аккуратно положил в красивый бронзовый короб.

– Благодарю Вас, курсант, за важный и своевременный документ, – нарушил молчание полковник. Затем неторопливо поджег окурком листок с четырех сторон и, подойдя вплотную к Левушке, дохнул на него табачным дымом. – Будем считать, что я забыл о твоем приходе, иначе каждый день будешь тут сортиры чистить! Шагом марш отсюда, – почти заорал он, чуть не оттолкнув ошарашенного Леву массивной грудью.

Гольдах не помнил, как дошел до своей палатки. В висках стучало, военная форма в миг промокла от пота. Спокойный и правильный мир рушился на глазах…

Житие в палатке превзошло самые худшие ожидания. Первые два дня стояла жара, и ночью в раскаленном на солнце брезентовом многоугольнике было нестерпимо душно, а от запахов, производимых восемью половозрелыми юношами, не спасали даже многочисленные дырки и щели. На третий день разверзлись хляби небесные. Пол превратился в сплошное месиво, в котором, как оказалось, водились ползучие, прыгучие и даже летучие насекомые. В палатке стало холодно и промозгло. И без того короткий сон вероломно прерывался криками офицеров, и голые по пояс курсанты, не успев толком продрать глаза, выбегали делать утреннюю зарядку на покрытую туманом поляну. Череда физических упражнений, включая, как пел Высоцкий, «бег по кругу до изнеможения», не спасали от пронизывающего холода. После зарядки каждый час бесконечно тянущихся суток был наполнен занятиями, построениями, тупыми маршировками, бессмысленными работами по закапыванию того, что выкапывалось вчера, а также складированием в кучи всякого хлама по разным углам лагеря. В редкие свободные минуты Лева бродил по запутанной траектории военного городка, вздрагивая от окриков командиров и пинков солдат-срочников. Мечты о другой жизни вползали в голову все реже и реже, а ощущение полной безысходности давило на грудь бетонной плитой. Но душевные страдания отступали перед непрерывным, всепоглощающим чувством первобытного, животного голода. Сильно оголодавшие курсанты практически не притрагивались к клеевидной каше на завтрак, вонючей жиже, называемой супом, на обед или откровенно протухшей рыбе на ужин. Слабым спасением становились лоснящиеся лысины репчатого лука, выкрадываемые из столовой и, как яблоки, поедаемые будущими офицерами запаса в безостановочном режиме. С трудом натыренные куски черствого хлеба и соль придавали после луковой трапезы ощущение недолгой сытости, но уже через пару часов яростные приступы голода подкатывали к горлу нестерпимой изжогой, а измученные животы издавали громкие стоны. Студенческое братство, еще недавно казавшееся нерушимым, не выдержало таких испытаний, и по ночам курсанты, спрятавшись под куцые одеяльца, втихаря поглощали остатки домашней снеди. Через неделю в Левином рюкзаке осталась единственная банка шпротов. Переложив ее под матрас, он проклинал себя за то, что отказался тащить лишние килограммы еды, заботливо приготовленные бабушкой. Ребята в палатке, скорее уже по привычке, чем надеясь на успех, вполголоса интересовались у товарищей по оружию, есть ли у них чего пожрать, и, услышав ожидаемое «нет», с тоской зарывались в отсыревшие одеяла и жесткие подушки. Лева терпеливо дождался, когда сон сломит последних измученных сокурсников, и осторожно достал из-под матраса вожделенное кушанье. Ему казалось, что он чувствует сквозь жесть еле уловимый запах жирного масла, пропитавшего золотистые шпроты. Стараясь не скрипеть ржавыми пружинами кровати, он очень медленно, чтобы не допустить скрежета металла, стал тянуть на себя кольцо крышки консервов. Внезапно раздался слабый треск и кольцо отломилось, оставшись на трясущемся пальце конспиратора. Положение стало катастрофическим – открыть банку ножом, не разбудив соседей, было невозможно. Зашипев, Гольдах накинул влажную шинель и бесшумно порылся в вещмешках соседей в поисках ножа. В углу кто-то засопел и зашевелился. Так и не обнаружив ножа, Лева вышел в кромешную тьму на улицу. Рядом, прислонившись к столбу, стоя спал часовой. Лев судорожно ощупывал землю в тщетной надежде найти приемлемое орудие для открывания заветной банки. Найденный осколок стекла разломился, расцарапав руку до крови. Забыв об осторожности и плача уже в голос, Левушка хватал полусгнившие палки и с остервенением бил ими по неуступчивому металлу. В конце концов силы покинули доблестного солдата и Гольдах, окончательно потеряв контроль над собой, с животной яростью вгрызся зубами в железо. Хрустнул клык, челюсть пронзила острая боль, но Лев, рыча и тяжело дыша, под стать своему африканскому тезке, умудрился-таки насквозь проткнуть неуступчивую жестянку. Пряный запах ударил в нос, и Лева, еще немного расковыряв заветную дырочку, мощным насосом втянул божественное содержимое в рот. Жизнь опять ненадолго приобрела смысл.

Первая неделя подходила к концу, впереди были еще почти сто бесконечных изнурительных дней и ночей. С трудом волоча ноги после утренней пробежки, Лева шел в медпункт, наспех замотав майкой распухшую щеку и сжимая в руке кусок зуба, – он очень надеялся заполучить отдых в лазарете. Неожиданно его окликнул кто-то из офицеров:

– Стоять! Смирно! Фамилия?

– Курсант Гольдах, товарищ капитан, – слабо прошепелявил Лева, придавая голосу максимально скорбное звучание.

– Это не ты ли барабанщиком был у нас на кафедре, больнозубый? – прищурившись, спросил офицер.

– Так точно, я! – уже более уверенно произнес Лев.

– Слушай мою команду, музыкант барабанистый! Сейчас направляешься на второй склад, смотришь все инструменты и собираешь мне музыкальный взвод. На все про все тебе двадцать четыре часа. Только чтобы все такие же профессионалы были, как ты! Ясно? Шагом марш! – скомандовал офицер и картинно удалился, удовлетворенный точностью и краткостью своего приказа.

На какое-то мгновение Гольдаху даже показалось, что среди нависших свинцовых туч мелькнуло солнышко, хитро подмигнуло ему и вновь скрылось за рыхлыми телами грязных облаков.

Весь следующий день окрыленный Левушка ходил по лагерю от палатки к палатке в поисках трубачей и барабанщиков. Раскопав на складе более десятка духовых инструментов разной величины, включая ударные и тарелки, будущий командир музвзвода ненадолго расстроился своему невежеству касательно наименований причудливо изогнутых труб, однако объяснять курсантам названия медных осьминогов и не потребовалось. К вечеру набралось более сорока непризнанных гениев музыки, воодушевленных возможностью променять тяжкую солдатскую долю на высокое искусство. Преисполненный собственной значимости Гольдах проводил отбор кандидатов, опираясь исключительно на вдруг появившееся природное чутье, умноженное на личные симпатии к претендентам. Уже перед самым отбоем, запутавшись в количестве музыкантов, Лева отложил окончательное решение на другой день, получив от уже почти любимого капитана освобождение от всех видов работ и занятий до окончательного формирования военного оркестра. Еще недавно увядающий на глазах от безысходности бытия, курсант Гольдах расцвел на глазах и даже, временно подзабыв о голоде, широко улыбался полущербатым ртом. Ежевечерние письма любимой Аллочке и бабушке, еще вчера наполненные еврейской тоской, сменили тональность и стали радостно-оптимистичными, как будто наполнились нотами бравурного армейского марша, звучащего в Левиной душе.

К концу второго дня музыкальных смотрин состав был укомплектован с небольшим запасом, чтобы утром следующего дня выбрать лучших из достойных, проверив их профессионализм непосредственно в соприкосновении с инструментами. Конкурс прошел в тихом месте на окраине лагеря, в живописном овраге, как нельзя лучше подходящем для творческих импровизаций. Музыкальные отрывки, исполняемые претендентами на будущую спокойную жизнь, заглушали доносящиеся с соседнего поля команды на построение, крики и нестройный топот множества сапог. Левушка, так и не успевший изучить названия всех этих труб, альтов, теноров и баритонов, все равно со знанием дела вслушивался в звучание от каждого исполнителя. Наконец счастливчики в количестве тринадцати человек были отобраны. Ударная секция состояла из двух барабанщиков, тарелочника и здоровенного бойца, отобранного играть на огромном барабане-бочке. Это было больше, чем нужно, и Лева в недоумении застыл посредине поляны.

– А давайте что-нибудь сыграем, – предложил лысеющий курсант Леонид, который в институте вечно бегал по коридорам и исподтишка толкал виниловые пластинки. На смотринах он представился Гольдаху как профессиональный трубач и сейчас уверенно сжимал инструмент неестественно волосатой рукой. – Лев нам подыграет, и мы решим, кто лучше.

Ребята, коротко переговорив, заиграли старую мелодию «Битлов», на середине которой один из барабанщиков передал палочки Леве, и тот, багровый от страха и стыда, попытался простучать нехитрый мотив, попадая в такт. Через пару минут музыка смолкла и все понимающе переглянулись.

Слово опять взял Леонид:

– Друзья, я думаю, нет смысла объяснять, что Лев, мягко говоря, не очень умеет играть и по большому счету он здесь лишний. Но благодаря ему мы все здесь находимся, и было бы нечестно просто так выгонять его. Вчера мы забраковали один альт, потому что он слегка неисправен. Так вот, пусть Гольдах берет его, учится на нем играть, а мы пока прикроем пацана. Я предлагаю себя командиром музвзвода и по совместительству дирижером, поскольку имею два музыкальных образования и еще неплохо знаю нашего главного полковника.

Музыкально одаренные солдаты невнятно прогудели, что, мол, мы тут все не вчера в искусство погрузились, но с Леонидом в итоге согласились, поочередно пожали руку новому командиру и снисходительно похлопали по плечу мокрого от напряжения Гольдаха. Леве вручили сломанный альт, оказавшийся трубой небольшого размера, и он сжал его обеими руками, мысленно обожествляя блестевший на солнце инструмент.

Дальнейший ход событий превзошел самые смелые Левочкины мечты. Сначала он доложил капитану, что музыкальный ансамбль полностью собран, но руководить им лучше более опытному курсанту, а затем, собрав всех, офицер определил задачу на ближайший месяц до принятия присяги. Курсантам надлежало ежедневно репетировать, не щадя живота своего, а точнее губ и рук, чтобы выучить четыре марша и Гимн Советского Союза. Музыкальный взвод должен был играть на утренних и вечерних построениях, а все остальное светлое время суток посвятить оттачиванию своего мастерства на полянке за оврагом, где неприхотливый солдатский быт не мешает творческому процессу. Студенты слушали капитана, утвердительно кивая в такт каждому слову, боясь спугнуть летящее им навстречу счастье уж подзабытой на военных сборах халявы. По завершении инструктажа музыканты исполнили для офицера «Подмосковные вечера», а Левушка, пока они играли, постукивал по железному корпусу альта и прикладывался к нему ухом, всем своим видом показывая сложность выполнения предстоящей задачи.

Наступившие музыкальные будни назвать буднями как-то не поворачивался язык. Оркестранты жили по собственному графику, исключавшему даже малейшее насилие над плотью и духом. Ни о каких ранних подъемах и зарядках речи уже не шло, поэтому, дабы исключить возможное возмущение живущих рядом с творческими единицами обычных курсантов, тринадцать музыкантов и Левочка вместе с ними были переселены в отдельную громадную палатку, которую поставили рядом с репетиционной лужайкой. Чтобы создать видимость непрерывного повышения уровня профессионализма, два-три трубадура по очереди наигрывали военные мелодии, под которые остальные играли в карты, в мини-футбол самодельным мячиком из кусков одежды, загорали или спали. Не вошедший в касту истинных музыкантов Левочка был назначен бессменным часовым. Из своего наблюдательного пункта за широким дубом он оповещал о приближением проверяющих офицеров. При возникновении опасности музвзвод начинал громко играть Гимн Советского Союза, безотказно действующий на командиров, которые обычно останавливались на первых тактах величественной мелодии и разворачивались назад, опасаясь своим появлением сбить музыкантов с нужной ноты.

Вскоре, однако, эйфория томного безделья сменилась вновь проснувшимся чувством голода, и Гольдах был откомандирован к дальним воротам лагеря с важнейшим заданием подкупить штатский персонал, проживавший как раз рядом, у заросшего метровой крапивой выхода. Первый же представитель гражданского населения в лице местного электрика коррумпировался на удивление быстро и уже к полудню из деревенского магазина были доставлены чудесные деликатесы в виде бледно-серой вареной колбасы, плавленых болезненно-желтых сырков и окаменевших пряников. Пиршество произвело неизгладимое впечатление на чертову дюжину счастливчиков и, не останавливаясь на достигнутом, пораженные открывшимся талантом Гольдаха по добыванию еды музыканты усложнили задачу, добавив в следующий заказ еще и спиртные напитки. Электрик, блеснув предпринимательскими навыками, наотрез отказался покупать алкоголь слишком молодым, по его мнению, воинам, но с радостью продал Льву мутную бутыль самогона собственного производства, что на два следующих дня полностью изменило скудный репертуар в сторону разухабистых танцевальных мелодий. Отведавший ядреного зелья вечный часовой чуть было не проспал появление неизвестного майора, вынырнувшего на расстоянии только что выкинутой бутылки. Заметив его в последний момент, Гольдах истошно выкрикнул пароль: «Теперь си-бемоль» – и сильно нетрезвые оркестранты виртуозно сменили «Мурку» на «День Победы», параллельно мастерски отфутболив остатки еды за большой барабан. Музыкантов спасло лишь то, что майор находился в кондиции чуть хуже, чем они сами. Проверяющий криво улыбнулся и попытался похлопать, но ладони не нашли друг друга, и он, шатаясь в ритме вальса, зашагал прочь.

Незаметно подошел к концу первый месяц военных учений. Музвзвод добросовестно отыгрывал марши на утренних и вечерних построениях. Гольдах гордо стоял во втором ряду, надувал щеки и выдыхал в мертвый инструмент воздух, старательно имитируя игру. Все остальное время курсанты-музыканты предавались ставшему уже невыносимым безделью, разбавляемому поеданием скудных продуктов из сельского магазина и дегустацией самогонов всех возможных цветов и запахов, разнообразно выставленных на продажу местными жителями. Находившийся под постоянными алкогольными парами Левушка ежедневно писал бесконечно длинные письма любимой невесте и бабушке, иногда путая адресатов. Получая недоуменные ответные послания, он со стыдом осознавал, что обещания осыпать драгоценное тело поцелуями не должно было сильно понравиться Тамаре Марковне даже при ее безумной любви к внуку. Томительное ничегонеделание вскоре заставило Левушку брать у сотоварищей уроки барабанного искусства, но и без того слабое чувство ритма окончательно угасло в проспиртованном организме, и Гольдах приступил к изучению мастерства трубача на немного отремонтированном альте.

Приближался день принятия воинской присяги, где музвзвод должен был сыграть гимн и еще пару патриотических композиций, так как намечался приезд гостей из института и даже, как говорили, двух генералов из соседних воинских частей.

Как-то вечером после очередного развода полковник Агеев сообщил оркестрантам, что на присягу прибудут настоящие профессиональные музыканты из Н-ской дивизии и руководитель ансамбля, некий подполковник Симкин, будет лично прослушивать каждого курсанта, чтобы решить, кого брать в сводный оркестр на предстоящий парад. Ребята с сожалением посмотрели на побледневшего Гольдаха, уже мысленно прощаясь с товарищем, а у Левушки все похолодело внутри.

Двое последних суток перед смотром Гольдах был сам не свой. Он усиленно пытался выучить какую-нибудь незатейливую партию на трубе, но от нервного напряжения не получалось извлечь даже простенькие звуки, еще недавно, хотя и с трудом, но все же получавшиеся у начинающего альтиста. К тому же от постоянных тренировок и бесконечного пребывания на солнце у Левушки растрескались губы и никак не желали подживать, постоянно травмируемые спиртовыми настоями. Левушка прекрасно понимал последствия разоблачения, когда выяснится, что он вообще не умеет играть. Ему грозили все виды наказаний, вплоть до отчисления из института и попадание прямиком в ряды Вооруженных сил, но уже в качестве рядового со стандартным двухлетним сроком службы, что было равносильно самоубийству. Чтобы усмирить страх, Гольдах втайне от товарищей променял теплый свитер на бутыль свежего первака, изготовленного деревенским трактористом. Самогон отличался повышенной вонючестью и был с жестким привкусом машинного масла, но алкоголь не подействовал и в последнюю ночь Левушка написал многостраничное письмо двум единственным женщинам, в котором, покаявшись в обмане, который наверняка приведет к тяжкому возмездию, долго и сбивчиво признавался в любви обеим.

Ранним утром музвзвод переодели в невесть откуда взявшуюся парадную форму и отправили на заключительную репетицию, а ближе к полудню построили в центре плаца, где уже были изготовлены трибуны для почетных гостей. Профессионального оркестра все еще не было, и Гольдах почти вслух молился всем известным богам, в надежде, что страшный Симкин и его ансамбль не приедут. Ожидание под палящим солнцем тянулось долго, пока наконец большой автобус не привез дивизионных оркестрантов, вальяжно вышедших на плац в золотых аксельбантах и начищенных до неестественного блеска хромовых сапогах. Подполковник Симкин оказался еще более страшным и отталкивающим, чем представлялся Леве в дрожи прошедших дней. Такой мужской вариант Бабы-яги – весь скрюченный, с взлохмаченными седыми волосами, огромным кривым носом и мясистыми слюнявыми губами.

Симкин внимательно окинул взором курсантов и перестроил их в один ряд.

– Слушай мою команду, – заскрипел он тонким и противным голоском. – Сейчас вы будете исполнять гимн, а я буду подходить к каждому и внимательно слушать. Прослушиваемый в этот момент должен играть громче, а остальные чуть тише. Барабанщиков это тоже касается! Все поняли?

– Так точно, товарищ подполковник, – отрапортовал командир музвзвода Леонид.

– Кого я отберу, присоединятся к моему ансамблю, остальные будут свободны, а вашему полковнику я потом доложу уровень подготовки каждого, – закончил Симкин и дал отмашку начать.

После этой фразы Гольдах чуть не потерял сознание, но в последнюю секунду принял решение вытащить колки из трубы, чтобы она не издавала вообще никаких звуков. «Пусть меня расстреляют, – подумал Лев, – но по крайней мере так будет честнее».

Оркестр заиграл. Подполковник с полминуты стоял подле каждого музыканта, вслушиваясь в звуки.

– Ты будешь играть.

– Ты чуть торопишься, но сойдет.

– Ты – нет.

– Ты фальшивишь, что это за нота!

– Ты вообще не в такт! Замолчи!

– Ты – мимо! Не играешь!

– Ты – свободен! Отстаешь!

Симкин медленно подошел к Леве. Гольдах надувал щеки и выпускал шипящий воздух внутрь альта. Офицер некоторое время с недоумением просовывал ухо внутрь инструмента, потом посмотрел в полные животного ужаса глаза курсанта, потом опять прислушался, а потом, видимо, что-то поняв для себя, неторопливо оглядел оркестр и, ухмыльнувшись уголком влажных губ, вдруг поправил положение альта в Левиных руках и тихо, но уважительно произнес, покачивая уродливой головой:

– Ты – играешь!

Отобранные виртуозы присоединились к армейскому оркестру. Гольдах в полубреду встал в задний ряд, с трудом понимая, что происходит. Оркестр исполнил гимн несколько раз. Стоящие рядом со Львом дивизионные менестрели сначала косились на странного мальчика, клоунски выдыхавшего в пустую трубу, но потом, поймав грозный взгляд Симкина, дирижировавшего оркестром, предпочли уткнуться носами в прохладу металла своих инструментов.

Вскоре всех новоиспеченных бойцов выстроили перед трибунами и они хором произнесли текст присяги. Отдельно вызвали музвзвод с прочими «тыловыми» студентами, и Гольдах, не выпуская альта из рук, официально влился в ряды защитников Отечества.

После торжественной церемонии полковник Агеев и другие командиры вручили грамоты отличникам боевой и политической подготовки. Из музыкантов грамоты получили только Гольдах, Леонид и один из барабанщиков, прошедший тяжелый конкурс и попавший в оркестр Симкина.

Остаток дня после принятия присяги был объявлен выходным, и оркестранты, собравшись на родной репетиционной лужайке, весело отметили событие, и, конечно, Лева стал звездой праздника. За него выпили самодельное крепленое вино, приобретенное у главного снабженца – электрика, решившего расширить ассортимент. Но окончание банкета было омрачено скорбной вестью. Леонида вызвали в штаб, где было объявлено, что музвзвод, добившийся выдающихся результатов, прекращает репетиции и вливается в армейскую жизнь, но при этом будет продолжать вдохновлять остальных курсантов утренними и вечерними маршами. Мгновенно протрезвевший Леонид смог выторговать лишь небольшие послабления своим подчиненным в виде пары свободных часов для подготовки к игре перед построениями.

Страшная новость привела оркестрантов в полное оцепенение, они понуро отправились спать, и вскоре недолгий сон был непривычно нарушен ворвавшимся в палатку старослужащим. Сержант-срочник громким матом вложил в музыкальные уши приказ немедленно приступить к физическим упражнениям вместе с бойцами, не изнеженными бесполезной для советского воина фигней. Наступающий новый этап армейской жизни грозил неимоверными тяготами и лишениями. Первые несколько суток прошли под прессом нарастающих нагрузок и издевательств уже не только со стороны старослужащих, но и сокурсников, от души вымещавших злобу на более удачливых товарищах. Охваченный вновь подступившей апатией, Лева ночами строчил послания в вечность единственному адресату – Аллочке, так как боялся надорвать больное сердце бабушки рассказами о незавидной доле.

Близилась осень, и беспрерывные дожди дополнили мрачную картину армейского бытия. Во время очередного вечернего построения к оркестрантам, стоящим по щиколотки в грязи, подошел, чавкая сапогами, вечно пьяный майор и объявил о подготовке к двадцатикилометровому марш-броску с полной выкладкой. Об этом антигуманном испытании Гольдаху рассказывал запуганный приятель Аллы из театральной студии. По его словам, выдерживали марш-бросок далеко не все, падая без сил уже на первых километрах, а один из несчастных, потеряв сознание, даже свалился в форсируемый отважными курсантами ручей.

После отбоя студенты делились слухами, все более обраставшими ужасными подробностями о предстоящем завтра марафоне. Ровно в четыре часа утра в музыкальную палатку вошел бравый капитан, когда-то открывший Леве путь в мир искусства, и приказал в течение пяти минут всем построиться на выходе.

– Ну все, началось, – обреченно пробормотал первый барабанщик.

– Главное – держаться всем вместе. Может, они нас тогда не раскидают по подразделениям на привале, – вторил обычно молчаливый тарелочник, от страха обретший дар речи.

– Тогда, ребят, следите за Гольдахом. Он так накачался пустым воздухом, дуя в свою трубу, что улетит от нас вперед в секунду, – попытался острить Леонид, но никто не засмеялся.

Поспешно одевшись, всунув наспех обмотанные портянками ноги во влажные сапоги, курсанты выстроились неуверенной шеренгой перед палаткой в ожидании команды бежать за оружием и стартовать в гибельный марш-бросок. В предрассветных сумерках за капитаном маячила тень человека в штатском.

– Товарищи курсанты, – неожиданно дружелюбно начал офицер, вытолкнув вперед тень, оказавшуюся мужчиной в помятом костюме. – Для вас участие в марш-броске отменяется. Вы поступаете в распоряжение руководителя сельсовета Ивана Демидовича. В поселке умерли два человека, и вам выпала честь сыграть всякие траурные мелодии на похоронах. Одни похороны сегодня, другие – завтра. Надеюсь, вы не посрамите нашу военную часть и оправдаете высокое доверие, оказанное музвзводу, – продолжил капитан, непроизвольно поглаживая карман кителя, видимо, наполненный благодарностью от сельсовета. – Времени у вас немного, поэтому немедленно приступайте к репетиции. Через несколько часов вас отвезут на кладбище. Форма должна быть выглажена, а инструменты вычищены, чтобы, лядь, стыдно не было за вас, – ругнулся офицер, заставив слегка вздрогнуть бойцов, уже расплывшихся в непристойных улыбках.

Траурный марш Мендельсона в засаленных нотах патриотических мелодий закономерно отсутствовал, но предусмотрительный Иван Демидович вручил Леониду тетрадку с нотами, написанными от руки; похоронный марш в этой странной тетрадке мирно соседствовал со свадебным. Скромно присев в сторонке, сельский руководитель радостно наблюдал, как оркестранты превращают непонятные иероглифы в скорбную мелодию. К тому времени, когда стих дождик, председатель сладко уснул на заботливо расстеленном плаще, однако финальный удар большого барабана заставил его подскочить. Музвзвод был готов выполнить последний долг перед усопшими.

На кладбище собрался весь деревенский бомонд. Процедура прощания была одними из немногих, а потому и любимых развлечений среди местных, особенно в предвкушении пышных поминок. А тут еще и музвзвод пригнали. Курсанты, смущаясь, ловили восхищенные взгляды собравшихся, очарованных молодыми москвичами в красивой военной форме, да еще и с ослепительными инструментами в руках. Траурная церемония прошла довольно быстро, ребята не успели и дважды сыграть композицию, как гроб с телом покойного опустили в свежую землю.

Гольдах на сей раз не утруждал себя имитацией игры, поэтому не без интереса наблюдал за скорбящими. В отличие от грустных воспоминаний о проводах родителей, деревенские похороны были сильно облегченным вариантом горя. Уже вскоре плакальщицы мило переговаривались меж собой, а мужчины спокойно курили в стороне, пару раз даже они неприлично загоготали чему-то. По окончании мероприятия Левушку, как водится, откомандировали на приобретение съестного и горячительного. Иван Демидович даже обиделся, услышав такой вопрос, сообщив, что товарищи курсанты отныне и навсегда желанные гости на его земле, а особенно на поминках. В красном уголке сельсовета был накрыт огромный стол, и поблизости томились в ожидании десятка два жителей, не присутствовавших на кладбище. Большинство из них составляли девицы, молодые и не очень, – видимо, прослышав про появление в деревне завидных столичных женихов, решили попытать счастья. Девицы были в праздничных платьях, без маломальского намека на траур, и все навязчиво благоухали тяжелой отечественной парфюмерией. Первых два тоста в память об усопшем очень скоро сменились здравицами в честь московских гостей, троекратными «ура» в честь доблестных Вооруженных сил, а когда пили за присутствующих дам, тосты сопровождались зычной командой «Всем встать!». Часа через полтора развеселых поминок начались братания, и Левушка, уже мало что соображавший, попадал в объятия то багроволицых мужчин, то чесночнодышащих женщин. По дороге в лагерь в трясущемся по ухабам дряхлом грузовичке еще живая часть музвзвода пыталась наигрывать нетленные шлягеры, периодически прерывавшиеся синхронными рвотными рефлексами.

Обнаружив себя под утро лежащим в форме и в одном сапоге, с трубой, нежно прижатой к груди, Гольдах пожалел, что не отправился вместе с другими курсантами в тяжелый армейский поход. У него нестерпимо болела голова, жутко тошнило, а любое движение причиняло ужасные физические страдания. Через несколько часов предстояло обслужить второе погребение, и он мысленно возненавидел покойника, который, по всей вероятности, пренебрегал при жизни советами врачей-наркологов, если таковые водились в здешних райцентрах.

Почивший оказался древней старушенцией. Вероятно, ее очень любила поселковая молодежь, потому что количество девиц на выданье заметно увеличилось. Музыканты отыграли еще печальней и проникновенней, чем вчера, хотя сами находились в состоянии, близком к состоянию усопшей. Поминки прошли в добротной избе покойницы, где родственники сразу угадывались по ненавидящим взглядам друг на друга. Половину мажорной части ритуала Гольдах с трудом отбивался от дамы бальзаковского возраста, настойчиво напоминавшей про его вчерашние обещания. Когда все закончилось, оркестранты провалились во вторую нетрезвую ночь. Уже потом выяснилось, что Левушка, прежде чем отрубиться, успел написать короткие послания своим дорогим адресаткам. К удивлению Аллочки, а особенно Тамары Марковны, он истово клялся в верности обеим.

Как оказалось, в российской глубинке люди умирают непростительно часто. Безотказные «звезды» успешно гастролировали по всем ближайшим поселениям, радуя не только коренных жителей, но и армейское начальство, которое получало ощутимый доход за «выступления» музыкантов. Бесконечные псевдорепетиции сделали свое дело – Левушка наконец-то научился играть партию альта не только в марше Мендельсона, но и в аналогичном произведении Шопена, коим музвзвод разбавлял однообразие похоронного репертуара. Еще месяц пролетел под знаком кладбищ, поминок, временных союзов с сельскими красавицами и, как водится, был отмечен несколькими локальными драками с местными. Левушка, правда, старался держаться в стороне от любовных приключений и всех видов выяснений отношений. Он все больше и больше скучал по Алле, такой непохожей на грубых и недалеких деревенских девиц.

В середине третьего месяца пребывания в военном лагере произошел казус, превративший мечту о скором свидании с Аллочкой в реальность. Во время очередной поминальной гулянки кто-то из музвзводовцев решил использовать барабан для облегчения плотских утех на уже подмерзающей земле. Барабан предсказуемо порвался, не выдержав тяжести молодых разгоряченных тел. Проблема была серьезной, так как большой барабан держал весь ритм и его отсутствие сразу бросалось в уши и глаза. Леонид лично доложил полковнику Агееву о неприятном инциденте, но с поправкой на то, что барабан порвали нетрезвые сельчане. В качестве доказательства к начальнику был взят Гольдах, который якобы лично присутствовал при акте вандализма. Полковник спокойно отнесся к случившемуся – ну не портить же из-за этого отношения с соседями.

– Так что мы будем делать? Какие соображения? – беззлобно пробасил он.

– Разрешите обратиться? – неожиданно для себя самого подал голос Гольдах. – Товарищ полковник, позвольте мне откомандироваться в Москву. У меня родственник – директор музыкального магазина. Я все доста ну!

– Ну, гляди, Гольдман, – переврав фамилию, после недолгого раздумья сказал Агеев. – Это дефицит, но вы ж такие… – Он заулыбался, вспомнив что-то про евреев. – Двое суток тебе на все!

– Ты с ума сошел? – изумился Леонид. – Таких барабанов вообще нет в свободной продаже!

Но Левушка мыслями был уже далеко отсюда. Сердце выскакивало в предвкушении скорой встречи с невестой, с родным городом, а в тесной, но такой уютной квартирке Левушку ждала бабушка. О чем еще мечтать?

Едва сойдя с поезда, он позвонил Аллочке в слабой надежде застать любимую дома. Но везение продолжалось – Аллочка взяла трубку и, услышав сбивчивый рассказ, даже заплакала от радости. Сложно сказать, каких усилий девушке стоило освободить квартиру, но уже через полчаса Гольдах влетел в распахнутую дверь, робко обнял дорогую и желанную и вопросительно посмотрел ей глаза. Аллочка молча кивнула, Левушка поднял ее как пушинку и донес до дивана…

Срочно отправленные на дачу родители подарили влюбленным чудесную ночь, а утром Левушка, расцелованный бабушкой, до которой наконец-то доехал, отправился покупать барабан. В первом же магазине на него посмотрели как на умалишенного, во втором долго смеялись, выспрашивая, из какого города приехал стриженый мальчик, в четырех последующих скучающие продавцы предлагали купить взамен свирель, финский рожок и даже саксофон по цене мотоцикла. А из последнего, который находился в подмосковных Люберцах, Гольдах чудом унес ноги, потому что магазин делил дверь с вино-водочной секцией, где собиралась вся местная «элита».

Поздно вечером разбитый и опустошенный Лева вернулся домой. Тамара Марковна, тайком пытавшаяся найти инструмент через удивленных такой необычной просьбой знакомых, подавленная, сидела на кухне и пила чай в обществе встревоженной Аллочки. До Левушки только сейчас окончательно дошел весь смысл его авантюры и особенно ее последствий. Возвращаться с пустыми руками нельзя ни в коем случае, и он судорожно перебирал в голове различные варианты. Можно было позвонить в милицию, сообщить о бомбе в консерватории и, пользуясь паникой, выкрасть барабан. Можно было поехать на завод-производитель где-то под Тулой и, представившись каким-нибудь инспектором, забрать инструмент в качестве взятки. Но все его безумные идеи в духе Остапа Бендера тянули на несколько лет пребывания в местах намного хуже военного лагеря. Лева уже решил было украсить свою физиономию синяком, чтобы потом рассказать о нападении в поезде с целью завладения дефицитным инструментом, но возлюбленная, которую он попросил подсобить, наотрез отказалась участвовать в такой афере. Посиделки в раздумьях затянулись далеко за полночь, и бабушка впервые предложила Аллочке остаться – а вдруг в короткие часы до возвращения Левушки в воинскую часть они сообща найдут выход из тупика?

Перед сном Гольдах буднично опорожнил на глазах изумленных женщин стакан водки и нетвердым шагом отправился к себе. Ночью он несколько раз вставал, нервно ходил по комнате, снова ложился, кряхтел и мычал, потом неожиданно подскочил на кровати, похлопал себя ладонями по голым ногам, подбежал к столу, выпил еще водки, через минуту прыгнул в постель и мгновенно заснул. Поутру Левушка выглядел абсолютно спокойным и, с удовольствием поглощая бабушкины блины, лишь загадочно улыбался.

Тепло распрощавшись с любимыми женщинами и так и не раскрыв секретную идею, Гольдах бодро двинулся в сторону родного института. Там он без труда разыскал полковника Железнова и сообщил, что на сборах срочно потребовался второй барабан: ожидается большой концерт с приглашением самого заместителя министра обороны, и потому принято решение максимально расширить музвзвод. Завкафедрой был немало обескуражен и даже хотел связаться с полковником Агеевым, но Гольдах был настолько убедителен, что Железнов, бормоча себе под нос что-то типа «совсем с ума посходили», распорядился выдать драгоценный реквизит из складских недр. Заполучив барабан, Гольдах устремил взор в небеса, показывая полковнику, что оборонное ведомство наверняка будет довольно скоростью выполнения задания. Железнов инстинктивно повторил движение Левиной головы и на некоторые время застыл, глядя в только что побеленный потолок.

– Полковник Агеев просил лично поблагодарить вас и выразить вам свое большое уважение, – отрапортовал Гольдах, вытянувшись в струнку.

– Да уж ладно, хитрый лис, – пробормотал польщенный завкафедрой, и Лева поспешил на обратный поезд. Сердце снова неистово билось, а Левушка, не чувствуя тяжести ноши, бодро перепрыгивал лужи, настукивая свободной рукой мотив похоронного марша в стиле аллегро виваче.

Полковник Агеев был несказанно обрадован, он крепко жал Гольдаху хрустящую кисть, причмокивал языком и даже предложил возместить покупку такого красивого барабана, наверняка новой модели. Но курсант Гольдах снисходительно отказался от денег, чем вызвал к себе еще большее уважение полковника, уже мысленно списавшего в свою пользу приличную сумму из выделенных институтом средств на непредвиденные расходы.

Последние три недели службы протекали в привычном режиме – музвзвод продолжал пафосно провожать в иные миры упокоившихся жителей. Количество желающих покинуть бренную землю пугающе увеличивалось, и оркестранты в душе желали здоровья сельчанам, устав от однообразия деревенских напитков и яств. Лева, исчерпавший свой писательский талант, строчил короткие послания домой, сопровождая их рисунками сердца как знака всеобъемлющей любви. Ввиду отсутствия даже малейшего намека на художественные навыки сердца больше походили на больную печень, но бабушке и Аллочке было все равно приятно получать от своего воина зарисовки неизвестных науке органов.

До вожделенного дембеля оставались считаные дни, когда на очередном вечернем построении Агеев разразился речью о том, что гордится будущими офицерами, прошедшими подготовку под его чутким руководством. Он выразил надежду, что, познав армейскую службу, многие курсанты решат связать свою жизнь с Вооруженными силами великой страны, а также сообщил, что через двое суток пройдет заключительный парад, который будет принимать генерал армии такой-то, завкафедрой полковник Железнов и ректор института.

Над Левушкой нависло очередное разоблачение. Не в силах держать в себе страшную тайну и рассчитывая на поддержку, он признался во всем Леониду. Командир не очень-то поддался состраданию, а лишь непрерывно хохотал, сквозь слезы выдавливая из себя что-то типа «ну ты реально гений, далеко пойдешь».

Утром был построен весь лагерь, музвзвод должен был, открывая парад, идти впереди колонны курсантов. Пока ждали высокое начальство, Лева слышал, как тяжелые капли пота капают на отполированный инструмент и отдаются противным звоном в ушах. Наконец появился какой-то дедушка в генеральских погонах, весь увешанный орденами; он, ректор, все проректоры и нескольких деканов поднялись на трибуну, а полковник Железнов тепло обнялся с Агеевым и встал рядом с ним. Левушка, прятавшийся в последнем ряду оркестра за могучей спиной барабанщика, не слышал, о чем они говорили, но сразу почувствовал устремленные на него взгляды двух полковников.

Музвзвод заиграл марш и двинулся вперед. Проходя мимо трибун, Левушка периферийным зрением видел, как Железнов кивает на него, а раскрасневшийся Агеев что-то отвечает, разводя руками.

Через полчаса парад закончился, и после команды «вольно» Лева старался не поворачиваться к трибунам, не питая надежд на спасение. Вскоре курсантов построили заново, и ректор, а затем и Агеев произнесли подобающие окончанию сборов речи, затем вручили памятные награды отличившимся. Вторично прозвучал приказ «вольно, разойдись», и студенты двинулись к своим палаткам.

Лева почти бегом сорвался с плаца, когда вдруг услышал басистый окрик Железнова в микрофон:

– Курсант Гольдах, срочно подойти к трибуне!

Пока Лева шел, ему казалось, что он погружается в кошмарный сон, в котором пытаешься убежать от врагов, но ноги упорно не слушаются. Из забытья его выдернул голос Железнова.

– Ну, доложи, ляденыш, как и где ты купил этот новый барабан? – брызгая слюной, заорал он. – Ты, сучий сын, решил, что умнее всех? Был бы ты, лядь, в настоящих войсках, а не в этом потешном полку, давно бы сгноил тебя в карцере, чтоб на всю жизнь запомнил, музыкант хренов! Но ты еще попадешь в армию! Где ректор? Выгнать прямо сейчас гаденыша из института! – Железнов бешено завращал глазами в поисках институтского руководства.

– Чего молчишь, курсант? – куда более спокойным тоном спросил Агеев. – Тут судьба твоя, может, решается из-за этого тамтама. Поведай уж двум седым офицерам, что ж так у тебя свербило и где именно, что ты в Москву сорвался обманом.

У Левы пересохло во рту, губы дрожали.

– Т-т-т-товарищ полковник, п-полковники, я не получал писем от невесты… я очень беспокоился… б-боялся, вдруг чего с ней чего… или она… – заикаясь, придумывал он на ходу. – Я вот хотел…

– Все хотят в твоем возрасте, – прервал его Агеев. – Говно ты сделал двум уважаемым людям! – И уже добродушно обратился к Железнову: – Ну вообще-то он даже денег не попросил у меня за якобы покупку барабана, что на эту расу не похоже совсем. Я уже тогда почувствовал неладное… – На лице Агеева мелькнуло что-то похожее на улыбку.

– Все равно наказать сученыша! – не унимался Железнов. – Меня, героя войны, как мальчишку, мля!

У Левы немного отлегло от сердца, и он попытался сопоставить возраст завкафедрой с историческими датами. Получалась только война американцев во Вьетнаме.

В этот момент подошел ректор с генералом.

– Чем отличился боец? – поинтересовался генерал.

– Да уж отличился так отличился, – поспешил проговорить Агеев. – Два наряда ему вне очереди за неуставной поступок! Кру-угом, шагом марш отсюда, – скомандовал полковник, и, удаляясь, Лева успел подсмотреть, как Агеев успокаивает все еще багрового Железнова.

Честно отработав двое суток на расчистке отхожих мест, Гольдах Лев Михайлович в звании лейтенанта запаса вернулся в Москву.

Дома новоиспеченный лейтенант в красках живописал свои приключения, и с каждым новым рассказом авантюрный флер нарастал. Бабушка уже почти умоляла, чтобы внук как-нибудь сыграл ей на трубе, и Лева клятвенно пообещал при случае показать, каких вершин мастерства может достигнуть человек без малейшего слуха.

Оставалось учиться меньше года. Аллочка с вещами переехала к Гольдахам и за долгими вечерними беседами с Тамарой Марковной умудрилась уговорить ее переехать в жаркие Палестины. Вскоре молодые поженились, и на свадьбе бабушка, сияя, по очереди обходила и обнимала новых родственников, на все лады расхваливала свою невестку и всякий раз повторяла, что хоть под конец жизни увидит-таки землю предков.

Тамара Марковна умерла внезапно, через полгода после свадьбы, на следующий день после дня рождения горячо любимого внука. Последний месяц перед смертью она очень тяготилась своим, как ей казалось, поспешным решением о переезде, но говорила об этом мало, лишь тяжело вздыхала, сидя за чашкой чая и бесконечно перебирая старые фотографии и письма.

Свое двадцатидвухлетие Лева отмечал в кругу семьи. Пришли родители Аллы, бабушка колдовала у плиты с раннего утра, непривычно суетилась, нервничала, а потом за столом много говорила о том, что успела сделать в своей жизни и чего уже не под силу. Посмеиваясь над высокопарностью ее слов, все желали Тамаре Марковне долгих лет, как будто это был ее праздник. Уже в дверях, провожая новых родственников, бабушка расчувствовалась и даже всплакнула со словами, что «может, и не увидимся больше». Аллин папа, прижав ее к себе, пошутил, что до Израиля еще далеко, еще им встречаться и встречаться… Когда Лева с женой вернулись домой вечером следующего дня, Тамара Марковна сидела в кресле у включенного телевизора. Алла подняла лежащую на полу книгу, хотела поудобнее положить свисающую руку и громко вскрикнула…

Оповестив всех родных и знакомых и попросив семью Аллы проследить за организацией похорон, Гольдах срочно поехал на место военных сборов. К счастью, он застал полковника Агеева и упросил дать ему на день инструменты, а потом обзвонил своих друзей по музвзводу. Нашлись и откликнулись пять человек, но этого было достаточно, чтобы исполнить похоронный марш у могилы самого близкого для Левы человека на земле. У Левушки не очень получалось сыграть свою партию – душившие слезы не давали набрать полную грудь воздуха, но он все равно был уверен, что выполнил свое обещание и бабушка слышит его.

* * *

Страна, разваливаясь на глазах, шагала в новый для нее исторический век. Рушились не только многолетние устои, но и казавшиеся прочными границы – тонкий ручеек просачивающихся за «железный занавес» превратился в полноводную реку. Но Гольдахи все еще жили в Москве. Получив казавшийся необходимым, а теперь вроде и не такой нужный диплом, они настороженно вглядывались в тектонические разломы бытия. Все обязательные атрибуты «правильной жизни» выглядели атавизмом на фоне новых ценностей и новых людей. Новые ценности были далеки от идеалов, преимущество которых перед прогнившим капитализмом вколачивалось в сознание еще со школьной скамьи. Наблюдать за всем этим было интересно, если бы не одна существенная деталь – не было работы и денег и, как следствие, не на что было питаться. Лева метался по Москве в поисках любой «халявы», потому что обязательное распределение после института отправило молодого специалиста в проектную организацию, которую посещать было не столь обязательно ввиду невыплаты зарплат. Аллочка шила что-то у своей подруги, быстро освоившей азы частной кооперации. Жить становилось все труднее, Аллочкины родители тоже потеряли работу и уже не могли хоть как-то помочь своим детям. Пустые карманы плюс пустые прилавки магазинов послужили для молодоженов катализатором в продвижении к мечте всей жизни – переезду в Израиль.

Позади остались бессонные ночи, проведенные за оформлением гор документов, километровые очереди в консульство, предварительные сборы вещей, и – о чудо! – вожделенное разрешение было получено. Внезапно вынырнувшие из небытия родственники наперебой предлагали свои услуги по обеспечению сохранности Левушкиной квартиры, но примерно за месяц до отъезда подвернулась удача – Левушка встретил одного из дворовых футболистов. Колян школу так и не окончил, зато успел отмотать срок за хулиганство, а теперь разъезжал на огромной черной иномарке, ненавязчиво демонстрируя окружающим золотые перстни на пальцах. Старые знакомые обнялись, Колян, узнав об отъезде Гольдаха, в сердцах назвал его предателем родины, но тут же предложил выкупить его квартиру за баснословные, по Левушкиным представлениям, деньги. «Возьму твою хибару для утех», – хитро подмигнул он Гольдаху и кивком указал на свою машину, где сидели две девчонки. Сделка состоялась уже через несколько дней, и в руках у Льва впервые в жизни оказались мятые пачки долларов, которые Алла, бережно пересчитав несколько раз, на всякий случай через тряпочку прогладила утюгом.

Оставшиеся дни перед расставанием с Отчизной Гольдахи провели в запредельном нервном возбуждении, в уже чужой, проданной квартире. Носясь между собранными тюками, они вдруг замирали, льнули друг к другу и, зажмурившись, представляли, как переступят порог Рая.

Едва сойдя с трапа, Лева ощутил особенный, сладковато-теплый запах другого, свободного мира. Сердце бешено колотилось, и он в обнимку с женой, расплывшись в самой дружелюбной улыбке, почти танцуя, подошел к красивым, точь-в-точь как на фото, пограничникам.

– Вы имеете родственники и друзья в Государстве Израиль? – на плохом русском языке спросил хмурый военный, практически утыкаясь дулом автомата Леве в ногу.

– У меня тут вся страна – братья и сестры, – со смехом ответил Гольдах.

Пограничник что-то тихо сказал на иврите двум стоящим поодаль солдатам, и те подошли ближе.

– Везешь что-то запрещенное? Ножи, оружие? – уже на чистом русском языке поинтересовался один из солдат.

– Конечно, – радостно воскликнул Левушка, – везу огромный автомат, чтобы защищать от врагов Государство Израиль!

Он не успел оценить, насколько остроумна его шутка, так как через секунду четыре мощных руки скрутили его и повалили на пол, разбив в кровь подбородок. Алла попыталась вмешаться, но ее мгновенно прижали к стене невесть откуда появившиеся женщины в камуфляже.

Допрос и обыск новоприбывших продолжался несколько часов. Следователь в штатском оскорблял обоих, выспрашивая, что двое русских забыли на его Священ ной земле. Особенно живо его интересовали проглаженные доллары, бережно упакованные Аллой в жестяную коробку от печенья. Леве пришлось подробно описать на бумаге происхождение этих купюр и поклясться на специальном приборе, что иностранная валюта не была получена от агентов с ярко выраженной арабской внешностью.

В конце концов проверка завершилась, и Лева по дороге в некий распределитель для иммигрантов, чуть отойдя от шока, долго и терпеливо объяснял обескураженной Аллочке, что такие жесткие меры безопасности и обеспечивают их новой родине спокойствие и процветание в окружении врагов.

А дальше даже для неприхотливых Гольдахов начался кромешный ад. Прожив неделю в жутком общежитии, заполнив десятки анкет и пообщавшись с огромным количеством неприязненно настроенных чиновников всех мастей, они получили крошечную квартирку в облупившемся доме в пригороде Тель-Авива. В подъезде жутко воняло, поднимаясь по грязной лестнице, Гольдахи в панике смотрели на негров, справлявших большую нужду. На одной из лестничных площадок стояла пожилая женщина полуинтеллигентного вида; заслышав русскую речь и увидев ужас в глазах новых соседей, она сказала неповторимым еврейским говорком:

– Привыкайте, дорогие. Это фалаши – эфиопские евреи. Тут правительство решило собрать всех иудеев под одной крышей, вот и притащили этих диких. Приучить их к туалету невозможно – они до чертиков боятся унитазов, думают, в них ихние демоны живут. Так вот и срут где попало. Хорошо хоть заставили их одеться, а то бегали с голыми жопами и на барабанах весь день стучали. Циля меня зовут, если что. Из Минска я сюда попала, черт меня дернул к своим податься. Теперь понимаю, свои-то в Белоруссии остались, а тут одни евреи, черные, желтые, хрен их разберешь. А местные евреи нас, приехавших, ненавидят, точно мы и не одной крови с ними. Скажу я вам, что когда мало евреев – это плохо, а вот когда одни евреи вокруг – это совсем говняно! Ну ладно… Обустраивайтесь уж, а то напугала я вас. Эти срущие, хоть и вонючие, но безобидные. Если чем диковинным их угостите, а уж тем паче похлопаете им, когда они на дудках или на бубнах своих грохочут, так они прям кланяются потом, как господам, – с этими словами Циля из Минска скрылась за дверью.

Лева обернулся на Аллу. Она тихонько всхлипывала.

Иммигрантское бытие мало походило на глянец фотографий, которые они рассматривали в Москве. Немного придя в себя, Гольдахи попытались встроиться в уклад жизни, так разительно отличавшийся от привычного. Пособие, выдаваемое всем репатриантам, было мизерным, но спасали проглаженные доллары, которые тратились, правда, совсем уж в исключительных случаях. Первое время Лева и Алла еще питали надежду на трудоустройство, но вскоре стало ясно, что без знания языка – безукоризненного знания – найти мало-мальски приемлемую работу просто невозможно. Тот иврит, которому они так долго учились в Москве, оказался почти бесполезным – здесь их никто не понимал. Обучение ивриту на новом месте было обязательным и бесплатным, но почему-то занятия уже не доставляли им прежней радости. По вечерам Гольдахи выбирались из душной комнатенки в центр Тель-Авива, где, обнявшись, подолгу гуляли вдоль моря. Алла все больше ощущала свою чуждость здешнему миру и пребывала в постоянной грусти. Ежедневно, хоть это было и дорого, она звонила родителям, что-то быстро выслушивала и, повесив трубку, тяжело вздыхала, а вот Левушка особо не грустил. Казалось, он вообще не обращал внимания на происходящее вокруг, а лишь восторгался достижениями маленькой, но великой страны.

Особенно тяжело давался Шабат. Жизнь замирала на двое суток, и Гольдахи бесцельно бродили по полупустым улицам или подолгу беседовали с Цилей за чашкой эфиопского кофе, который та выменивала у соседей на привезенные матрешки. Главный секрет матрешек Циля так и не раскрыла, выдавая черным собратьям каждый раз по одной деревянной куколке.

Как-то, прогуливаясь по набережной, Гольдахи зашли в небольшой магазинчик. Стояла прекрасная погода, ярко светило, чуть обжигая, южное солнышко, и Аллочке захотелось купить легкое летнее платье, одно из тех, что так заманчиво колыхались на ветерке перед входом. У прилавка сидела высокая статная красавица и читала «Введение в психоанализ» Фрейда. «Что за удивительная страна и люди, – мысленно пришел в восторг Лева. – Даже простые продавщицы изучают серьезные книги».

Аллочка, приценившись, несмело спросила на иврите, какой размер ей подходит.

– Speak on English! I don’t understand you, – зло ответила девица, не отрывая взгляд от книги.

– I… don’t understand your sizes. What is European? – растерянно произнесла Алла.

Девица махнула кому-то рукой, и к ним вышла женщина с огненно-рыжими, точь-в-точь как у Аллы, длинными непослушными волосами.

– Если вы изволили приехать в наше государство, то извольте изучить наши порядки и наши размеры. В Израиле свои собственные размеры! Мы не для этого воевали и строили наш дом, чтобы объяснять всяким понаехавшим! – менторским тоном на прекрасном русском изрекла рыжеволосая и скрылась за ширмой. Статная девица невозмутимо продолжала читать.

– Ты понимаешь, что здесь нас не держат за людей? – чуть не плача, прошептала Алла, когда они вышли из магазина. – В любом другом месте ты бы уже возмутился, а здесь на каждом шагу нас унижают, а ты только расплываешься в виноватой улыбке перед этими… евреями!

Признаться, каждое новое соприкосновение с местными жителями все больше изумляло Гольдаха, но он не хотел верить глазам и ушам и всякий раз находил оправдание грубости своих все еще «братьев и сестер».

Поздним вечером за уже привычной чашкой крепкого кофе у Цили было принято решение отправиться в небольшое путешествие по еще неизведанному Израилю, посетить наконец святые места Иерусалима и провести несколько дней на Мертвом море.

– Уж посмотрите тут все, пока арабы опять не начнут взрывать. А то ведь, неровен час, забреют вас в армию обоих, – наставительно пугала соседка. – Подскажу вам, ребятушки, хорошее агентство для туристов, там мой деверь работает, а то здесь же одни евреи – обманут, не успеете глазами вашими наивными моргнуть.

Ночью, достав из тайника доллары, Лева сказал, что это будет отложенный медовый месяц и экономить он не собирается. Закажут дорогой автомобиль с шофером и лучший отель!

Хорошее туристическое агентство оказалось подвалом, где вокруг массивного стола сновали люди с рациями в руках. За столом восседал тучный седой мужчина в бесформенной футболке, который и оказался родственником Цили. Хозяин агентства лениво выслушивал пожелания молодых, но при словах Левы о самой лучшей гостинице на Мертвом море внезапно воспрял.

– Я вам, дорогим нашим друзьям, организую божественный номер по специальной цене! Даже владелец отеля, кстати, мой большой друг, не может позволить себе взять этот номер за такие деньги, потому что я выкупил все заранее! Это называется бизнес, молодые люди! Как я вам завидую – вы такие юные и прекрасные, у вас впереди вся жизнь и начнете ее вы в райском гнездышке! Сейчас мой менеджер все оформит в лучшем виде! Позовите мне Лейба!

Через минуту к столу подбежал согбенный человек в кипе. Он подобострастно улыбнулся, и Лева не поверил своим глазам – это был Леонид. Бывший командир музвзвода сильно изменился. Может, от того что кожа стала пергаментной на солнце, или от того что волосы сильно поредели и поседели, но выглядел он постаревшим на десяток лет. Приятели обнялись, причем Гольдах крепко сжал в объятиях Леонида, а тот слабо, как бы стесняясь своего вида и положения, чуть прижался к Левиным плечам.

– Ну вот, мир тесен, а в нашем иудейском вообще не протиснуться, не задев знакомого, – обрадовался хозяин. – Вам очень повезло! Лейб – он у нас лучший!

Когда немного спала жара, Гольдахи и Леонид отправились поужинать в симпатичное прибрежное кафе.

– Как ты здесь оказался? И почему Лейб? – никак не мог прийти в себя Лева.

– Ну, уехать я собирался давно. Для ускорения даже обзавелся тут «родным дядей». Пришлось выложить кругленькую сумму. Я ж не знал, что в СССР так все круто повернется. А Лейб – это чтоб местные не особо кривились. Они ж тут все помешались на своем еврействе, на корнях. Копают древа генеалогические аж до царя Ирода с Соломоном. С кем ни поговоришь – у каждого второго предок чуть ли не с Моисеем по пустыне сорок лет шастал. А Леонид – слишком по-гречески. Не вписывается в благородство кровей здешних. Ну а работа такая – это временно. Я ж тут дело свое прибыльное открываю, но нельзя так сразу – многих льгот лишат. Все надо правильно им показывать. Вернешься со своей красавицей женой с отдыха, сядем и проговорим все! Пора уже тебе большие гешефты делать и жить на полную. Тут богатеев тьма, и нам сам бог велел!

Они засиделись глубоко за полночь. Леонид смешно пересказывал перипетии службы в музвзводе, не без юмора прошелся и по здешнему бытию. Аллочка много смеялась и в первый раз после приезда выглядела по-настоящему счастливой. По променаду вдоль моря прогуливались беззаботные люди, дул ласковый бриз, впереди было интересное путешествие, и зудящая боль от ощущения неправильного шага по переезду в страну мечты вроде немного притупилась.

Лучший отель на Мертвом море оказался высоченной белой коробкой, нависающей над вязкой лужей, в которой не купались, а возлежали бесчисленные человеческие тела. Разрекламированный номер представлял из себя просторную комнату с минимумом мебели и широченной кроватью, занимавшей ровно половину пространства.

Удобства пятизвездочного сервиса поразили не сильно разбирающихся в гостиничной индустрии Гольдахов. Вместо бутылок с ежеминутно необходимой питьевой водой в номере на тумбе возвышался знакомый с детства любому советскому человеку алюминиевый бидон, а надпись на восьми языках мира гласила, что получить воду постояльцы отеля могут на верхнем этаже строго в определенное время, которое странным образом варьировалось в зависимости от дней недели. Жирным красным шрифтом было особо указано, что вода отпускается только в вышеуказанный бидон. Естественно, в Шабат такая роскошь, как утоление жажды, не предусматривалась.

Лева взял емкость и безропотно отправился за водой, попутно решив заказать уютный столик в ресторане, чтобы бокалом вина ознаменовать начало отдыха. Внизу за стойкой ресепшена две миловидные девицы, смеясь, разглядывали фотографии с какого-то праздника. Простояв несколько минут в ожидании, Лева громко кашлянул, пытаясь напомнить о себе. Девушки продолжали обсуждать какое-то важное событие, и, поднапрягшись, Гольдах понял, что ухажер одной из израильтянок и в этот раз был смешон и застенчив. Нервно постукивая пустым бидоном по колену, Лева пытался в очередной раз сдержать эмоции, оправдывая такое отношение к себе особенностью менталитета его новых сограждан, ведь им приходится вести неравный бой за выживание, но все же не выдержал и попросил обратить внимание на него. К нему нехотя поднялось ангельское библейское личико, и, коверкая русские и английские слова, девушка попросила подождать, пока она не закончит важный разговор с коллегой. Раздосадованный Лев, потоптавшись еще некоторое время, отправился восвояси. Вроде и мелочь, но он впервые по-настоящему почувствовал, как увядает его слепая любовь к обетованной земле.

Отстояв очередь за водой, Гольдах вернулся в номер. Алла, задумчиво глядевшая куда-то вдаль, попутно отмахиваясь от назойливых мух, спросила его:

– А скажи, любимый, тебе не хотелось бы сейчас прогуляться по заснеженной серой Москве, продрогнуть от холода, а потом вернуться домой, включить телевизор и выпить горячего чайку под какой-нибудь старый советский фильм?

Лева не ответил, потому что в этот момент дозвонился до ресторана, чтобы заказать столик.

– Не волнуйтесь, приходите. Мест у нас много, – весело отозвался голос в трубке.

Услышав гудки отбоя, Гольдах вышел на балкон и молча уткнулся в пушистые волосы жены, почему-то все еще держа в руке драгоценный бидон с водой.

Ресторан лучшего отеля на Мертвом море до боли напоминал студенческую столовку. Наполнив подносы, люди шли к грязноватым столам, вместо музыки – грохот посуды и гул голосов, яркий больничный свет резал глаза. Лева старательно избегал взгляда Аллы. Воображение рисовало ему довольное лицо хозяина турфирмы, кипу улыбающегося Леонида и улыбку Цили, так замечательно сосватавшей Гольдахам своего родственника. В нем закипала злоба и, не выдержав, он сказал:

– Ну нет, я все выскажу и нашей гадкой соседке, и ее мерзкому жирдяю-деверю! Как можно так врать и поселить нас за такие деньжищи в такое дерьмо! Я… – Лева не договорил, потому что кто-то больно задел его подносом. – Да что же здесь происходит, в конце-то концов! – закричал он, обернулся и замер. Сзади него стоял самый известный в России миллионер Г-ский в сопровождении двух здоровяков, по всей видимости, личных охранников.

– Извините, – миролюбиво сказал миллионер, – самого толкнули. Но вы не возмущайтесь. Здесь все так. Привыкайте – это ж Израиль.

Уже ночью, засыпая на огромной кровати, Лева, все еще под впечатлением необычной встречи, пробормотал, обращаясь не столько к жене, а к себе:

– А ведь зря я так… Отель-то действительно хороший.

Утренний визит на пляж добавил новых ярких красок. В воде, почти вплотную друг к другу, торчали постояльцы гостиницы. Не ощутив ровным счетом никакой радости от пребывания в чрезмерно соленом растворе, Гольдахи нашли укромное местечко, где приготовились принимать солнечные ванны. Ввиду полного отсутствия зонтиков от жгучих лучей здесь можно было спрятаться за маленьким деревцем, другие же прикрывались одеждой или газетами. Вскоре на пляже появился Г-ский. По лихорадочному движению головы миллионера в поисках укрытия было видно, что он находится на пляже впервые. Отчаявшись найти тень, Г-ский что-то сказал охранникам, и те исчезли. Пока миллионер топтался на берегу, брезгливо трогая ногой воду, охранники принесли огромный зонт и, как флаг на Луне, гордо воткнули его посередине пляжа. Г-ский удовлетворенно лег под зонтом на полотенце, вызвав неподдельную зависть всех окружающих.

Рядом с Гольдахами отдыхали две пары. Женщины, загоравшие в позе морских звезд, выглядели как однояйцевые близнецы – у обеих было одинаковое количеством жировых складок и выпуклостей, скромно прикрытых купальниками, а их мужья, отличавшиеся друг от друга лишь количеством растительности на груди, примятой золотыми цепями, прогуливаясь неподалеку, мягким украинским говором громко обсуждали последние политические новости. Увидев водружение зонта, они вмиг посуровели.

– Совсем обнаглели эти русские! – размахивая рыжими обезьяньими руками, негодовал один. – Наворовали у себя в России и здесь свои порядки устанавливают. Но тут им быстро крылья-то пообломают и зонт ихний засунут куда надо!

– Да, согласен полностью, – почесывая кущи на груди, сказал второй. – Они думают, что за ихние деньги им все дозволено! Не для этого мы строили здесь все, чтобы они свои зонты втыкали куда попало!

Распалившись не на шутку, они повысили голос, и в конце концов миллионер, подозвав охранников, дал им какие-то указания. Все с интересом наблюдали за развязкой.

– Сейчас их будут бить, – сказал кто-то сбоку от Гольдахов.

– Точно прибьют! Эти русские сплошь мафия и киллеры, – предположила вышедшая из воды женщина.

Лева с удивлением обнаружил, что те, кого он принимал за иностранцев или коренных израильтян, прекрасно владеют русским языком.

Охранники исчезли и вскоре вернулись с двумя зонтами. Молча положив зонты рядом с женами золотоносителей, они так же молча вернулись к своему хозяину.

«Строители Израиля» в мгновение ока оказались перед Г-ским. Ржавоволосый, подобострастно согнувшись, произнес:

– Уважаемый господин, простите, не знаю вашего имени-отчества. Сердечное спасибо вам! Такими прекрасными людьми и полнится наша многострадальная земля! Дай бог вам процветания и счастья!

Пока Лева, открыв рот, следил за происходящим, Алла быстро оделась и направилась к отелю.

– Ты куда? – он попытался поймать ее за руку.

– Не могу здесь больше! Противно все, – увернувшись, ответила Аллочка.

Два следующих дня Гольдахи посвятили изучению главных достопримечательностей здешних мест, знакомых по библейским сюжетам. Крепость Масада, гора Содом и легендарные кибуцы – все это захватывало дух и наполняло душу гордостью за принадлежность к многовековой истории иудейства. В гостиницу путешественники возвращались поздно, общались между собой необычно мало, как бы стесняясь начать неприятный разговор на тему, все глубже разъедающую мозг.

После Мертвого моря Иерусалим поразил удушливой жарой и бессчетным количеством увешанных сумками туристов, которые выводками кричащих утят послушно следовали за строгими гидами. У первой цели – входу к храму, где нисходит благодатный огонь, выстроилась бесконечная очередь. Гольдахи покорно встали в конце, обливаясь потом и уже сожалея об этом пункте маршрута. Вдруг перед ними вырос благообразный священник и как-то совсем по-свойски предложил оставить очередь позади за сто американских долларов на двоих. Уставший Гольдах согласился не торгуясь, лишь поцокал языком, пораженный таким цинизмом служителей культа.

– Православные – они и здесь такие же! Ничего святого! – с укоризной сказал Левушка жене при выходе из храма. – Сложно даже представить себе такое в синагоге или еще где.

Обойдя еще несколько достопримечательностей, Гольдахи с нетерпением направились к желанному объекту – Стене Плача, встречу с которой Левушка многократно обыгрывал во всевозможных фантазиях и считал для себя сакральным местом. И вот она – уже видна, величественная и волшебная!

При приближении стена оказалась не такой большой и опрятной, как представлялась на фотографиях. Леву и Аллу разлучили, так как мужчины и женщины, согласно правилам, должны были подходить с разных сторон. Заранее приготовленные совместные записки пришлось спешно переписывать по отдельности, но наконец Лева прикоснулся к горячему камню, просунул бумажку в выщербленное отверстие и прикрыл веки, целиком отдаваясь нахлынувшим волнам наслаждения.

Внезапно кто-то дернул его за рукав. Гольдах обернулся и увидел перед собой раввина.

– Ви из России? – вкрадчиво спросил священнослужитель, поглаживая жидкую бороденку. – Я сам из нее давно уехал. Говорят, там-таки все меняется? – Не дав ответить ни на один вопрос, он нагнулся поближе и попросил: – Молодой человек, пожертвуйте же на восстановление синагоги в Старом городе. Заранее премного благодарен!

Лева достал десятидолларовую купюру и протянул раввину. Тот внезапно изменился в лице и закричал, почти перекрывая гул туристов вокруг:

– Ти типеш дурак совсем! Мне тут меньше двухсот долларов никто вообще не дает, а ти еще и с женщиной своей! Я вас давно приметил, и пусть ви тогда несчастливы будете!

Леве стало нестерпимо стыдно. Покраснев, он окинул взглядом окружающих, быстро сунул в раскрытую ладонь служителя Божьего две сотенные бумажки и побежал к выходу.

Аллочка уже ждала его.

– Что-то случилось? Чего он там кричал? Я не расслышала.

– Да ничего особенного, просто возмутился, что мы до сих пор не побывали в его синагоге в Старом городе. Укорял меня, как и подобает истинно верующему, – не поднимая глаз, пробубнил Лева. – Пойдем уже отсюда. Здесь, кстати, и не особо интересно.

По возвращении в Тель-Авив Гольдахи сразу попали в цепкие лапы Леонида. Бывший командир музвзвода ждал их около дома и, не дав толком опомниться, повез обедать в какое-то кафе с русской кухней. Пока Лева с Аллой в подробностях описывали перипетии своего путешествия, Леонид внимательно слушал их, теребя увесистую папку, которую принес собой. Затем, улучив момент, когда сидящие за соседним столиком соотечественники заговорили о чем-то с Аллой, потащил захмелевшего от водки Льва в какой-то курительный закуток.

– Как я и обещал, предлагаю тебе войти партнером в наш бизнес, – заговорщически начал Леонид, выпуская клубы дыма в серый потолок. – Мой здешний товарищ – настоящий итальянец, и он работает с самыми известными ювелирными и часовыми фирмами Европы. Его семья имеет собственный торговый дом на Сицилии, этот дом знают по всей Италии, поэтому самые дорогие изделия Франческо берет за полцены. Сейчас в России всякие богачи хотят приобрести все эти цапки себе и своим женам, а там ничего нет или прямо безумно много стоит. Я тут набросал разницу в стоимости, просчитал доставку, а на таможне у Франческо все схвачено, – посмотри на досуге. Будем с тобой иметь фирму на двоих – два владельца! Платим итальянцу немного вперед – он все привозит, машины, граница там, все дела – и в Рашу продаем, покупателей в Рашке вагон с тележкой. Я все на себя беру вначале, а потом и ты втянешься! Я потом буду отвечать только за Италию и Израиль, а ты за Россию. Через год сказочно поднимемся и заживем как положено нам, умным!

– А… а я что сейчас должен делать? – спросил Лева, рисуя в туманном мозгу яркое и безбедное будущее.

– Пока ничего. Просто все изучай и смотри, как я начну работать, ну и помогай, где скажу. Сейчас основное – нужны деньги, чтобы скинуться на первую партию. Я тут подсобрал немного… у тебя же есть что-то, если по отелям таким шикарным ездишь? – Командир подвинулся вплотную, окутав лицо Гольдаха сизым табачным облаком.

У Левы от дыма заслезились глаза, он подумал было, что скажет Аллочка, но потом представил ее вечно грустный взгляд, вонючий подъезд и Цилю в застиранном халате.

– У меня… у нас есть немного с проданной квартиры в Москве, но не знаю, достаточно ли на такое серьезное дело? – Гольдах выдохнул и назвал сумму.

Леонид вздрогнул, но, быстро овладев собой, уверенно произнес:

– Этого вполне хватит для начала, а потом уже все из гешефта пойдет, а мы просто раз в месяц будем сливочки снимать.

На следующую встречу Леонид пришел с Франческо. Итальянец был в дорогом голубом костюме со сверкающими пуговицами. Расстегнутая до середины груди рубашка открывала взору цепочку, густо нафаршированную бриллиантами. На правом запястье блестели массивные золотые часы, а мизинец украшал перстень с огромным рубином. Старательно зачесанные волосы и тонкие усики напомнили Леве злодеев из фильмов пятидесятых годов, но Франческо оказался приятным собеседником, к тому же неплохо говорящим по-русски. Немного спустя Гольдах, отведавший терпкого и приятного красного вина, проникся симпатией к этому человеку, так просто и доходчиво объяснявшему перспективы совместного proggecto, не забывая при этом интересоваться проблемами и сложностями быта giovagni famiglia из России.

Алла не разделила восторгов мужа и даже попыталась вникнуть в содержимое папки. Ворох не связанных между собой бумаг, фотографий часов и украшений, расчеты, написанные от руки, еще больше убедили ее в рискованности предприятия. Однако Лева впервые со времени их знакомства был непреклонен, и Аллочка, исчерпав все свои аргументы, сдалась. Чтобы окончательно развеять опасения любимой жены, Лев, обратившись к истории, привел примеры фантастических взлетов людей, изначально далеких от коммерции. «Главное – интуиция и плечо друга», – процитировал он изречение Саввы Морозова. Эрудированная Алла сильно сомневалась в авторстве этих слов, но послушно закивала, непроизвольно поглаживая жестяную коробку с деньгами.

Подписание соглашений об открытии совместной компании было решено провести в непринужденной обстановке изысканного ресторана на крыше самого известного отеля в городе, где заранее был забронирован отдельный кабинет. Недоверчивая Алла пыталась, правда, внушить мужу, что неплохо бы сначала взглянуть на офис итальянца, чтобы понять размах ювелирного бизнеса, но ее советы утонули в суете подготовки к важному событию. Лева часами просиживал с Леонидом, просчитывая на калькуляторе какие-то цифры в своей убогой квартирке, так ни разу и не побывав в доме будущего партнера.

В назначенный день Гольдахи приехали чуть загодя, чтобы с высоты насладиться видом вечернего Тель-Авива. Леонид уже был там – аккуратно раскладывал бумаги, ручки и печати. Вокруг сновали официанты в белоснежных перчатках. Немного припозднившись, появился Франческо в сопровождении ослепительной блондинки с такой же ослепительной диадемой на голове. Пока Лева гадал, в какой провинции Италии родилась такая неотразимая красавица, девушка представилась Инной, уроженкой далекого сибирского города. После официальной части Алла предложила всем сфотографироваться на память о таком судьбоносном событии, но Франческо, завидев фотоаппарат в ее руках, не на шутку испугался и наотрез отказался войти в историю, кивая на свою спутницу и давая понять, что совместное фото нежелательно. Алла не очень-то поверила в версию об адюльтере и несколько раз шепнула мужу, что ей кажется странным поведение итальянца, и, может, еще есть время подумать, пока деньги не переданы в чужие руки, но нахмуренные брови Левы и звон бокалов с шампанским притупили ее «неуместные» женские опасения.

Не считая недоразумения с фотографией, вечер получился роскошным. Леонид был в ударе, сыпал остротами и анекдотами, а когда в очередной раз начал пересказывать их армейские приключения, Лева даже собрался остановить его.

– Ну уж нет, – перекричал его Леонид. – Я теперь говорю и мыслю, как Лейб! А Лейб во мне говорит, что у моего друга уже тогда проявилась авантюрная жилка, которая привела его в эту страну и за этот стол. Поэтому я поднимаю тост за него, за его прекрасную половину, за всех нас, за наш скорый успех, но самое важное – я поднимаю этот бокал за один интересный предмет, без которого не состоялось бы нашего знакомства, поэтому, прежде чем выпить, – вот он, виновник нашей дружбы и наш с Франческо сюрприз!

На этих словах Леонида итальянец достал черную бархатную коробочку и протянул Леве. Гольдах бережно открыл ее. Внутри на подушечке лежал изящный серебряный барабанчик с золотыми палочками.

В первое время после начала деятельности компании Leib & Lev Леонид периодически приезжал в дом Гольдахов и бодро рапортовал о закупленном товаре, но потом визиты становились все реже. Партнер и друг сбивчиво рассказывал о трудностях на границе, об изменении цен, о сложных отношениях Франческо с собственной семьей после появления русской любовницы, а затем и вовсе перестал появляться и отвечать на звонки. Алла сначала с обидой, а потом с жалостью к родному человеку наблюдала, как Лев мечется по комнате, как натирает мозоли, накручивая телефонный диск в тщетных попытках найти своего недавнего друга. Соседка Циля, выйдя через своего деверя на согласившего помочь полицейского, добыла ценную, хотя и бесполезную информацию. Как оказалось, прописанные в договорах паспорт и адрес Лейба оказались выдуманными, как и фамилия итальянца. Такой человек не значился ни в одном компьютере или досье.

Через два месяца после краха компании Leib & Lev Гольдахи устроились на работу в злополучное туристическое агентство, а через полгода, скопив на отъезд, навсегда покинули страну своих недавних устремлений.

* * *

Лев Михайлович Гольдах привычно дождался, когда охранник откроет дверь машины, и шагнул на мокрый после дождя тротуар. Поежившись, осмотрелся. Он никогда не бывал в этом московском районе, хотя вернулся на родину больше двадцати лет назад. И без того громадная империя Гольдаха остро нуждалась в новых площадях. Автосалоны «автомобильного короля» покрыли уже половину России, но продажи росли и мест катастрофически не хватало. Днем назад Лев приобрел бывшее военное предприятие, теперь выпускавшее дешевый ширпотреб. У входа хозяина встречало высшее руководство компании, а за их спинами скромно стояли прежние руководители завода. Гольдах сухо поздоровался со всеми и прошел внутрь. На проходной была допотопная железная вертушка, через которую медленно продвигалась вся группа. Внутри кто-то ругался с сидевшим в будке вахтером, но движение от этого не убыстрялось.

Наконец Гольдах попал в основное здание. В холле его ожидали с десяток журналистов с телекамерами. Он дал дежурное интервью и прошел в бывший директорский кабинет, который теперь принадлежал ему. Выдалась необычайно напряженная неделя – две поездки по регионам, трудная встреча с немецкими партнерами и профильным министром. Лев устало опустился в скрипучее кресло и осмотрелся. На стенах – деревянные панели из красного дерева, модные в советскую эпоху, гигантский портрет нынешнего президента, видавший виды кожаный диван и стол для переговоров в линялых пятнах. Как быстро пролетели годы… В голове калейдоскопом сменялись картины: двор, школа футбольные баталии, любимая бабушка со своими наставлениями, институт, дорогая Аллочка, военный лагерь, смерть бабушки, Израиль, возвращение домой, отчаянные попытки найти Леонида и известие о его странной гибели, начало бизнеса, первые кредиты и бессонные ночи, первый автосалон на заброшенной овощебазе и первые успехи, снова дорогая Аллочка и рождение детей…

В кабинет постучался и зашел помощник:

– Извините, Лев Михайлович, все готово к осмотру. Если разрешите, вот подробный план.

Гольдах кивнул, и помощник разложил план на столе:

– Смотрите, здесь сам салон, здесь шоурум, здесь техцентр… Как обычно, закрываем весь периметр и на правых входных воротах делаем пропускной пункт. Подробный доклад будет готов в следующий понедельник.

Лев, так и не научившийся толком читать чертежи, махнул рукой:

– Хорошо. Что у нас со здешними работниками? Все решили?

– Да, Лев Михайлович. Выплатили в среднем квартальную компенсацию. Все уволились и довольны.

– Отлично. Сворачивай свои наскальные рисунки, и пойдем уже.

Помощник неуверенно потоптался:

– Простите, уволились все, кроме одного дедушки на проходной. Мы уже по-всякому с ним…

– Пусть моя безопасность с ним разберется. Хотя нет, на обратном пути сам скажу твоему деду.

Гольдах неторопливо осмотрел здания, вполуха выслушивая вкрадчивые просьбы прежних владельцев – те норовили урвать еще хоть кусочек от уже проданного пирога. Оставалось последнее. Он открыл дверь в будку проходной и в сопровождении охраны зашел внутрь.

– Сюда нельзя посторонним! – седовласый пожилой мужчина в камуфляжной форме вскочил, но телохранители резко оттеснили его.

Увидев лицо старика, Гольдах не поверил своим глазам.

– Выйдите отсюда! – скомандовал он охране. – Товарищ полковник! Агеев! Вы не узнаете меня?

Полковник постарел, но в своей смешной униформе смотрелся все таким же статным, как и много лет назад.

– Прошу прощения, не узнаю…

– Курсант Гольдах, товарищ полковник. Барабан, выкраденный с военной кафедры.

– А, Гольдах! Это ты… Вы? Не может быть! Вот теперь присмотрелся и узнаю – куда ж такое хитрющее лицо деть! – Агеев потянулся за сигаретой. – Я закурю? Сколько ж воды утекло! Так теперь вы… ты… и есть, кто купил все это?

Гольдах молча кивнул, радуясь неожиданному погружению в прошлое.

– Как вы-то оказались здесь? – он перевел взгляд на морщинистые руки полковника, никак не сочетавшиеся со все еще по-молодому расправленными плечами.

Агеев рассказал, что, выйдя на пенсию, с помощью друзей смог найти место на этом заводе, после того как потерял жену, с которой прожил душа в душу без малого полвека.

– А дети?

– Ну, у детей своя жизнь. Появляются редко и неохотно, как будто повинность какую отбывают. После смерти жены жизнь совсем потеряла смысл, в доме пусто… тишина звенящая. Вот только работа и спасает, хотя ясно, что новая метла… да и кому нужна эта металлическая карусель, когда одни компьютеры вокруг.

На глаза старика навернулись слезы, но он быстро взял себя в руки и, хрипло кашляя, закурил еще одну сигарету.

Лев поднялся со сломанного табурета. Ему вдруг захотелось выговориться, поведать чужому человеку историю своей жизни, но он сдержался и лишь тепло похлопал полковника по руке:

– Спасибо вам за все… И за то, что простили и спасли меня тогда, и за бабушку с ее похоронами…

На улице под начавшимся проливным дождем терпеливо стояла кавалькада машин. Гольдах подозвал помощника и сказал:

– Значит, так. Этот старик будет работать в прежнем режиме. Поменяйте карточки и раздайте всем сотрудникам. Покупатели и клиенты двигаются через главные ворота, а наш персонал – строго здесь!

– Лев Михайлович, но ведь это время. Даже мы сколько стояли сегодня, – попытался возразить помощник.

– Ничего, раньше придут, а вот полковник будет следить за трудовой дисциплиной, на то он тут и поставлен! И чтобы не обижать мне его!

Когда Гольдах подъехал к своему загородному дому, дождь прекратился. В саду пьяняще пахло мокрой травой и цветами. Аллочка кормила младшую дочку. Лев нежно поцеловал обеих и удалился в свой кабинет. Порывшись в шкафу, он нашел черную бархатную коробочку. Золотые барабанные палочки давно потерялись, но сам серебряный барабан, хоть и потускнел, все так же обдавал пальцы приятным холодком.

Дым

Олег аккуратно открыл новую пачку, вытащил мягкую фольгу, вдохнул вязкий запах сигарет, затем бережно достал одну, задумчиво повертел ее в пальцах, разминая трескучий табак, облизнул губы, нежно обхватил ими фильтр, зажег спичку и на глубоком вдохе сильно затянулся сладковато-терпким дымом. После долгого перерыва никотин стремительно и радостно проник в тело, где-то в глубине гортани ударив чуть едкой болью. Пальцы на мгновение онемели, а внутри головы что-то взлетело и закружилось в томительном ожидании следующей порции. Неспешно докурив сигарету и почувствовав тлеющий жар на пальцах, он сбросил оставшийся волокнистый фильтр в темное чрево старинной мраморной пепельницы и блаженно откинулся на спинку дивана.

Прикрыв заслезившиеся от голубоватого тумана глаза и обдумывая окончательный план борьбы с курением, он окунулся в воспоминания.

Олег Вадимович Соловей курил давно, еще со школьной скамьи, и бессчетное количество раз пытался бросить эту пагубную привычку. Все началось вполне традиционно, в далеком детстве, во дворе, когда, боясь показаться слабаком, он первый раз попробовал папиросу, всунутую ему в рот местным хулиганом. Легкие чуть не разорвало после пары затяжек, а язык потом долго хранил чудовищный привкус горького табака.

Постепенно дешевые отечественные «Астра» и «Беломорканал» сменились на более престижные болгарские «Стюардесса» и «Опал». Из нескольких зарубежных марок эти пользовались особой популярностью среди подростков пубертатного возраста, в основном из-за веселых и двусмысленных названий. Но особым шиком считалось обладание дефицитной «Явой», произведенной на одноименной фабрике, и королевским «Космосом», закономерно оправдывающим ценой свое название. Незаметно школьное баловство превратилось в обязательный ритуал, а некурящие в окружении Олега по определению считались подозрительными и странными.

В престижном институте, куда Олег поступил со второго раза и не без помощи мамы, панически боявшейся отпустить сына служить родине, обряд курения был возведен в культ. Студенты привозили с просторов необъятной страны такое бесчисленное количество диковинных табачных марок и всех видов трав, что удержаться от соблазна посмолить было практически невозможно.

Соловей еще при поступлении сумел прибиться к бесшабашно-веселой компании, вскоре ставшей центром притяжения факультета. Попасть в круг избранных мечтали почти все первокурсники. Однако в «закрытый клуб» вход простым смертным был запрещен, за редким исключением симпатичных представительниц слабого пола. Впоследствии именно талант находить и удерживать нужные связи станет путеводной звездой для Олега, не обладавшего ни выдающимся интеллектом, ни силой, ни внешней привлекательностью: с уже наметившимся животиком и редеющими волосами. В компанию Олег попал случайно: просто пересекся с ребятами во время дополнительного экзамена для непрошедших в первом туре, а потом они держали его при себе уже по инерции. Уверенные в себе, спортивного вида, одетые в дефицитные заграничные шмотки мажоры, за спиной которых стояли высокопоставленные родители, познакомили робкого Соловья со вкусом импортного алкоголя, марихуаны, а также «Marlboro» и «Camel» – сигарет с другой планеты, обладание которыми считалось высшей точкой успеха.

Самый первый переход в разряд некурящих произошел на четвертом курсе. Олег безнадежно влюбился в признанную красавицу факультета, лишь изредка скуки ради появлявшуюся в их компании. Общалась Карина в основном со старшекурсниками и солидными дядьками, часто встречавшими ее у института на строгих «Волгах». Сталкиваясь с девушкой в огромной квартире приятеля, сакральном месте проведения развеселых вечеринок «сливок» студенческого сообщества, Соловей мог часами украдкой наблюдать за объектом своего обожания. Карину неизменно окружали мужчины, но ей явно льстило поклонение нескладного юноши, всегда стоящего где-то в углу и нервно курившего одну сигарету за другой.

Однажды, будучи слегка навеселе, она сама подошла к обомлевшему Олегу и, взмахнув копной благоухающих белокурых волос, спросила нарочито громко:

– Ну что, милый мальчик, ты так и не решишься сказать мне что-нибудь приятное и важное? А время уходит. После окончания нашей богадельни будет уже поздно.

Все вокруг рассмеялись.

– Он давно на тебя пялится. Только и ходит ко мне из-за этого, – дружески похлопывая Олега по плечу, отреагировал хозяин квартиры, некоронованный король факультета Денис, высоченный любимец всех девушек курса и заодно сын крупного партийного начальника. – Пусть сделает для тебя невозможное. Сможет – дашь троекратно поцеловать в щечку, – со смехом предложил он.

– Ок, – согласилась Карина. – Дайте подумать, – хитро сощурила она небесно-голубые глаза. – Ну-у, например… – Красотка брезгливо выхватила изо рта Олега только что прикуренную сигарету. – Я вот одна из всех не курю. Если мальчик за два месяца ни разу не притронется к этой гадости, щека и поход со мной в кафе – его! Но чтобы честно! Следите за ним!

Зазвучала музыка, народ двинулся танцевать, оставив багрового от напряжения Олега в глубине комнаты.

Соловей мучился, но держал слово. Проходя мимо дымящих сокурсников, стискивал зубы и всякий раз смотрел в небеса в надежде, что Бог здорового образа жизни воздаст ему за старания благосклонностью Карины, чья потертая фотография, украденная в деканате, уже почти рассыпáлась в руках во время его полуночных бдений. Слепо веря в Божье провидение, Олег не позволял себе прикоснуться к сигарете даже в долгие часы домашнего заточения, когда его уж точно никто не мог заметить.

Два месяца пролетели чередой зачетов, экзаменов, пересдач, и, собрав всю волю в кулак, Соловей однажды сам подошел к Карине. Предательски краснея, он напомнил про выигранное пари.

– А-а-а, так ты не обманул меня, был верен мне в помыслах и чист в них сейчас? – заливисто расхохоталась она и внезапно подставила дурманяще пахнущую свежестью каких-то духов щеку. – Видишь, я все помню! – Но так и не дав поцеловать себя растерявшемуся Олегу, развернулась и бросила не прощание: – Теперь тебе новое задание: найди самого красивого и умного друга для моей сестры, и мы сходим куда-нибудь все вместе, как я и обещала.

Соловей еще никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым, как в эти весенние почти свободные от учебы недели. Он без труда уговорил красавца Дениса пойти на первое свидание вчетвером. Сестра Карины, Юля, была чуть старше и оказалась под стать Денису – высокая, стройная, с надменным космическим взглядом, видимо, уже уставшая от обожания. Компания прекрасно проводила время, кочуя с квартир на дачи и обратно. Олег стал постоянным объектом для беззлобных насмешек, чему он, влюбленный до беспамятства, даже радовался, вдруг оказавшись в центре внимания, пусть и такого. Боясь спугнуть свалившийся с неба подарок судьбы, он связал все происходящее с ним именно с отказом от курения. А увидев в этом некий магический смысл, запрещал себе даже притронуться к некогда вожделенной сигарете.

И чудо произошло – в один из последних дней перед летними каникулами Карина решила отпраздновать свои именины на природе, дабы разнообразить череду студенческих пьянок в душных квартирах и на не всегда удобных дачах. Разношерстная компания оккупировала берег реки. Как водится, были танцы, купание и нетрезво-смелые чувственные объятия в клубах табачного дыма.

Но потребляемый литрами алкоголь довольно быстро свалил в траву добрую половину собравшихся. Денис пошептался с сестрами, и они решили сбежать из этого потерявшего романическую прелесть места, а для приличия прихватить Олега как верного спутника. Так они оказались в съемной квартирке Юли, которая была совсем недалеко.