Читать онлайн Забытый книжный в Париже бесплатно

Daisy Wood

THE FORGOTTEN BOOKSHOP IN PARIS

Печатается с разрешения автора и литературных агентств BookEnds Literary Agency и Nova Littera SIA

Оформление обложки Половцев Василий

* * *

Об авторе

Дейзи Вуд работала редактором в издательстве детской литературы, а потом сама начала писать книги. Она защитила диплом по специальности «английская литература» и имеет степень магистра гуманитарных наук в области литературного творчества, которую получила в Лондонском городском университете. Она является автором нескольких книг в жанре исторической художественной прозы для детей. «Забытый книжный в Париже» – ее второй опубликованный роман для взрослых. Она живет то в Лондоне, то в Дорсете, и, когда не прячется в Лондонской библиотеке, ее часто можно видеть в различных парках с собаками пород пойнтер и бассет-хаунд.

Посвящается Патрику и Нику, а также памяти более одиннадцати тысяч еврейских детей, арестованных во Франции в 1942–1944 гг. и отправленных в концлагерь Освенцим, где они были умерщвлены

От автора

Представленное ниже произведение – это художественный вымысел. До сего дня не выявлено подтвержденных фактов существования в Париже книжного магазина с потайной комнатой, в которой укрывались беженцы, хотя известно, что в подвале некоего книжного магазина печаталась подпольная газета. Тем не менее я попыталась с предельной аккуратностью и точностью воссоздать исторический фон. Немецкие войска вошли в Париж 14 июня 1940 года, и город находился под их оккупацией до 15 августа 1944 года. Франция оказалась поделенной на две части: север страны считался оккупационной зоной под контролем Германии, на юге обосновалось новое французское правительство с резиденцией в Виши, исполнявшее приказы нацистов. На протяжении всех этих долгих четырех лет парижан унижали, притесняли и морили голодом. Продукты питания экспортировались из Франции в Германию, и пути снабжения на территории страны находились в руках немцев. Одна из самых первых и наиболее влиятельных групп сопротивления возникла в Музее человека (Musée de l’Homme). Его директор, антрополог Поль Риве, был ярым противником нацистской теории о превосходстве арийской расы. Искусствовед Аньес Умбер, входившая в данную ячейку, в своих мемуарах Résistance («Сопротивление») рассказывает о мужестве и стойкости тех, кто боролся за свободу.

Есть еще две книги, которые, на мой взгляд, представляют особый интерес: Journal («Дневник») Элен Берр, в котором оккупация описана с точки зрения еврейской студентки в Париже, и Curfew in Paris («Комендантский час в Париже») Нинетты Джакер (к сожалению, больше не издается). Англичанка, вышедшая замуж за итальянца, она сумела избежать депортации в Безансон и оставалась в Париже на протяжении всех лет оккупации. Я также взяла на себя смелость написать о реальном человеке – аббате Франце Штоке, которого называли «тюремным архангелом». Немецкий католический священник, он опекал узников таких нацистских тюрем, как форт Мон-Валерьен, Санте и Шерше-Миди, стал свидетелем около двух тысяч казней и с риском для собственной жизни приносил заключенным еду, книги и помогал им поддерживать связь с родственниками.

Душераздирающе трагична участь еврейских детей во Франции в годы Второй мировой войны. Уже в самом ее начале в детских приютах находились сотни осиротевших маленьких евреев, чьи родители были убиты или попали в лагеря. Члены еврейского скаутского движения, различных благотворительных организаций, местных объединений и частные лица делали все возможное, чтобы надежно спрятать этих детей или вывезти их в Швейцарию. Около семи тысяч еврейских детей во Франции были спасены, однако более одиннадцати тысяч за период 1940–1942 гг. были отправлены в Освенцим. Многие сразу же по прибытии погибли в газовых камерах. Розыском и выслеживанием маленьких евреев занималась французская полиция, и это – позорная страница в истории французского народа.

Но важно помнить прошлое, сколь бы болезненным ни был этот процесс, дабы человечность и доброта продолжали жить в наших сердцах и дух гуманизма, объединяющий нас во времена тяжких испытаний, не угасал.

Пролог

1939 год

Жак обводит взглядом пыльный, пустой, заброшенный магазин, представляя, как он здесь все обустроит. Агент по недвижимости вещает что-то про удобное местоположение и большой поток покупателей, а он, слушая вполуха, воображает будущее. В облицованном деревом шестиугольном холле, где они сейчас стоят, он расположит кассу и, возможно, несколько полок с красивыми канцелярскими принадлежностями. Просторную комнату в правой стороне, с высокими венецианскими окнами, которые выходят на улицу, он сделает главным залом: по стенам будут стоять стеллажи, в центре – витрина с первыми изданиями, когда он найдет деньги на их приобретение. Можно добавить несколько табуретов, чтобы посетители имели возможность сидя полистать книги. Тут и там светят лампы, играет тихая приятная музыка. Слева от холла несколько ступенек ведут в более уютную комнату с пузатой печкой, где он поставит вращающийся стол с детскими книжками, рядом разбросает на полу подушки и, может быть, выложит кулинарные книги, открыв одну из них на странице с особенно соблазнительным рецептом. Его магазин станет редкой жемчужиной. Зимой, когда хлещет дождь, здесь будет тепло и уютно; летом – свежо и прохладно, и ветер в открытые окна будет приносить запах выпечки из пекарни на противоположной стороне площади. Спокойная, приветливая атмосфера будет действовать умиротворяюще на растревоженные умы посетителей. Сам он будет неназойливо наблюдать со стороны, поможет советом, если нужно, но не станет навязывать свое присутствие: пусть роются в книгах сколько душе угодно, ищут своего автора, который затронет струны их души, погружаются в чтение истории, более яркой и волнующей, нежели обыденная действительность. Жак охотно разделит с ними эти радости. Своему магазину он даст название La Page Cachée – «Спрятанная страница», – ведь кому, как не ему, знать, что между передней и задней обложками любой книги таится настоящее волшебство.

По словам агента, прежде в этом магазине торговали женскими шляпками и чулками, но его бывшая владелица, вдова, переселилась в Довиль. Квартира, в которой она жила, находится в этом же здании, двумя этажами выше, и тоже сдается внаем, если Жаку это интересно.

– Да, интересно, – не колеблясь отвечает он, даже не спросив про стоимость аренды. – Я сниму оба помещения. – Потому что Судьба улыбнулась ему, предложив исполнить мечту, которую он лелеял уже пять лет с тех пор, как начал продавать книги: открыть собственный книжный магазин.

К тому времени он уже влюбился в Матильду, хотя общался с ней всего один раз. Она работает куратором в «Музее человека», расположенном по другую сторону от Триумфальной арки. Правда, внешне она больше похожа на кинозвезду, нежели на ученого. Она захаживала в магазин, где он прежде работал. Искала книги по египтологии. И как-то раз между ними завязалась беседа, которую после Жак несколько дней вспоминал во всех подробностях. Встреть он Матильду в любом другом месте, ни за что не посмел бы к ней приблизиться – она слишком великолепна, – ну а в книжном магазине сам бог велел поговорить о книгах. И они поговорили о книгах, а потом о ее работе и различных выставках, которые планировалось организовать в недавно модернизированном музее. Их задача – собрать все, что определяет человека, объяснила ему Матильда, обозначить отличия и общие черты, объединяющие людей. Она еще прекраснее, когда о чем-то оживленно рассказывает: карие глаза горят энтузиазмом, роскошные губы изгибаются в улыбке. Жак согласился, что в столь тревожные времена, когда в Германии происходят пугающие события, это более чем благородная цель.

Очень скоро он становится завсегдатаем музея. Они с Матильдой подружились, регулярно обедают вместе. Поедая багеты в садах Трокадеро, обсуждают общество в Самоа и ритуалы, знаменующие вступление в пору зрелости, у различных индонезийских племен. Он дарит Матильде цветы, приносит книжные новинки, которые, как ему кажется, должны ей понравиться. Однажды дарит новые перчатки, потому что свои она забыла в метро. По ночам он грезит о том, как подхватывает ее на руки и переносит через порог «Спрятанной страницы», хотя в действительности он даже поцеловать ее не отваживался из страха разрушить их дружбу.

Книжный магазин начинает приобретать очертания. Случилось так, что его друг Анри, плотник, работал в одном особняке на бульваре Осман, который перестраивали в многоквартирный жилой дом, и Жаку удалось заполучить доски из роскошного дуба. За несколько вечеров и выходных Анри делает из них стеллажи в самой большой комнате, а также мастерит складную лестницу. Книги Жак разместит на всех полках от пола до потолка и будет точно знать, где какую найти. Долгими часами он изучает издательские каталоги, а потом на свои сбережения и банковские кредиты заказывает книги у оптовика. Пока Анри шлифует и покрывает лаком пол, Жак прочесывает блошиные рынки в поисках ковров и ламп. Он переселяется в квартиру, которая расположена над магазином двумя этажами выше. Все его пожитки – это матрас, который он кладет на пол, несколько горшочков и кастрюль. Черный ход магазина находится на первом этаже здания, в котором он живет, поэтому, бывает, его нога по нескольку дней не ступает на улицу. Каждое утро у его порога появляется бродячая полосатая кошка и, мяукая, выпрашивает еду. Он называет ее Милой, у печки ставит для нее корзину.

Магазин почти готов к открытию. Жак думает о том, как бы признаться Матильде в своих чувствах. Он ей вроде нравится. Вместе они посетили несколько выставок, ходили в кино, за блинами с бретонским сидром обсуждали наскальные рисунки бушменов[1], обнаруженные в горных районах юго-западной Африки. У них одинаковое чувство юмора, оба разделяют беспокойство по поводу разгула фашизма и гонений на евреев. Не будь Матильда столь прекрасна, ему было бы легче открыть ей свои чувства, но разве такую незаурядную женщину может заинтересовать страдающий астмой близорукий книготорговец с неясными перспективами? У нее, должно быть, отбоя нет от поклонников. Однако магазин придает Жаку смелости: по крайней мере, теперь ему есть что ей предложить. Про «Спрятанную страницу» он ей пока еще вообще не упоминал; думал, что расскажет про свою тайную страсть после того, как магазин будет готов принять первых покупателей. Однако если в скором времени он не поговорит с Матильдой, то просто взорвется.

И вот как-то теплым весенним днем, когда вишни стоят в цвету, он встречает ее у музея по окончании рабочего дня. Прогулочным шагом они идут к Триумфальной арке, и Жак, собравшись с духом, делится с ней своими мечтами о будущем. Матильда слушает внимательно, понимая всю важность момента. Кажется, что воздух вокруг трещит от невидимого грозового разряда, сам город со всеми его звуками растворился, есть только он и женщина, с которой Жак хотел бы прожить вместе до конца своих дней. Они приближаются к площади Доре, где, словно маяк, сияет в полумгле ажурный уличный фонарь. В окне «Спрятанной страницы» горит лампа, над входом сверкают золотые буквы новенькой вывески. Жак достает ключ, но из-за того, что нервничает, излишне долго возится с замком. Наконец он отпирает дверь и предлагает Матильде войти в магазин. Здесь все именно так, как он изначально представлял: оазис покоя, наполненный историями, которые ждут своих читателей.

Матильда в молчании обходит комнаты одну за другой, подмечая каждую деталь. Кошка Мила вьется у ее ног, а Жак ждет, затаив дыхание. Иногда Матильда берет с полки какую-нибудь книгу, разглядывает переплет, поглаживает тисненый корешок. С учетом самого Жака и Анри, она лишь третий человек, кто видел этот книжный магазин во всем его великолепии.

– Невероятно!.. – произносит Матильда, поворачиваясь к нему.

И Жак, увидев восторженный блеск ее глаз, понимает, что настало время ее поцеловать. Обеими руками он обвивает ее за талию и привлекает к себе. Губы у нее мягкие и сладкие, как он и представлял.

– Дорогая Матильда, я полюбил тебя с первой нашей встречи, – признается Жак, когда снова обретает дар речи. – Не беспокойся, тебя это ни к чему не обязывает. Я не жду, что ты чувствуешь ко мне то же самое. Просто должен был признаться тебе. Мир для меня стал другим, потому что в нем есть ты, и, когда мы вместе, я тоже становлюсь другим. Когда ты рядом, мне кажется, что я горы могу свернуть. Этот магазин… – Жак широким жестом обводит вокруг. – Он появился благодаря тебе. Я старался ради тебя.

Матильда улыбается ему, и он, обрадованный, расплывается в улыбке. По крайней мере, теперь она знает, и, судя по ее лицу, его слова в ужас ее не привели.

– О Жак, – произносит она, глядя ему в глаза, – разве ты не заметил, что я тоже в тебя влюблена?

– Правда? – изумляется он.

– Правда, – со смехом отвечает она. – Как же я могла не влюбиться в тебя? Ты умный, добрый, с тобой я могу говорить буквально обо всем. Тебе интересно, что я думаю, что собой представляю, как выгляжу. Мы с тобой родственные души. До тебя я ни разу не встречала человека, который бы так хорошо меня понимал. – На мгновение она прикладывает ладонь к его щеке. – А эти твои ямочки ну просто неотразимы.

Они снова целуются, и Земля как будто замирает, перестает вращаться. У Жака есть все, чего он желал: кажется, протяни руку – и вот он рай, и все же где-то глубоко в душе сидит страх, что столь блаженное счастье не может длиться долго, что боги, неожиданно улыбнувшиеся ему, передумают.

Вскоре после того волшебного вечера он кладет в рюкзак бутылку шампанского, в карман сует бабушкино обручальное кольцо и, взяв Матильду за руку, просит ее стать его женой. Они сидят на ступеньках базилики Сакре-Кер, у их ног простирается в мерцающем мареве Париж.

– Конечно, – соглашается она, одновременно смеясь и плача. – Пожалуйста, возьми меня в жены. Я буду безгранично счастлива.

В первых числах сентября они регистрируют свои отношения в городской ратуше, а потом между воскресными службами проходит скромная церемония бракосочетания в церкви. Под звон колоколов они выходят из храма на залитую солнцем улицу и узнают, что Великобритания и Франция вступили в войну с Германией. Это одновременно самый лучший и самый худший день в жизни Жака. Страх потерять Матильду столь же велик, как и любовь к ней. А любовь его бесконечна.

– Мне даже думать страшно, что мы можем быть разлучены, – тихо говорит он ей в ту ночь, ведя пальцами по выпирающим позвонкам на ее спине. – Ты мне нужна как воздух. Я просто не смогу существовать без тебя.

Она отстраняется, чтобы лучше видеть его лицо.

– Мое сердце всегда будет принадлежать тебе, даже если вдруг мы окажемся не вместе. Возможно, нам придется разлучиться, но ты не сомневайся, Жак: я люблю тебя и всегда буду твоей – душой и телом.

– Не надо сейчас об этом.

Жак накрывает ее рот ладонью. Он еще не готов для такого разговора, пока не готов.

* * *

Следующие несколько месяцев Франция с замиранием сердца ждет, когда и где нападет Гитлер. Жака, к его постыдному облегчению, признали негодным для военной службы по причине астмы, однако Анри призван в армию и отправлен в учебную часть. Следующей весной немецкие войска занимают Бельгию и Люксембург, а в мае, прорвав французскую линию обороны, вторгаются в страну и доходят до побережья Атлантики. В июне самолеты люфтваффе бомбят Париж, спровоцировав массовый исход из столицы.

– Может, нам тоже уехать? – предлагает Матильда. – Например, в Прованс. Там живет мой кузен, Пьер. Мы могли бы пожить у него.

– И оставить Париж на растерзание немцам? – возражает Жак. – Мы не можем бросить наш дом и бежать. Да и мама не вынесет дальней поездки.

Его мама страдает от некоей загадочной болезни желудка, катастрофически теряя вес.

Все вокруг них бегут, нагрузив пожитками автомобили и велосипеды, ручные тележки и тачки. Дороги забиты машинами, которые из-за столпотворения не могут тронуться с места. Беженцам негде преклонить головы, они испытывают нехватку еды, по сути, идут куда глаза глядят. Всеми владеет лишь одно безумное желание – поскорее выбраться на юг до прихода немцев. Во всеобщем хаосе родные теряют друг друга, старики и дети умирают от изнеможения и обезвоживания или погибают в давке; процветает воровство, люди кулаками завоевывают себе место ночлега. Беженцев бомбят, обстреливают из пулеметов. Читая сообщения в газетах, Жак и Матильда радуются, что остались дома. Вскоре к ним переселяется мать Жака. Подозрения врачей подтверждаются: у нее рак желудка, дни ее сочтены. В любом случае никакой переезд она бы не пережила. Жак не намерен оставлять свою «Спрятанную страницу» на разграбление нацистам. Матильда полна решимости продолжать работу в музее, пока это возможно.

К июню французская армия разгромлена, правительство покидает Париж. Маршал Петен объявляет, что столицу оборонять никто не будет, и спустя несколько дней Жак с Матильдой, держась за руки у Триумфальной арки, наблюдают за вторжением немцев.

Одни идут строевым шагом, другие едут верхом на лошадях, на танках, на мотоциклах, в грузовиках и лимузинах. Серо-зеленая форма бошей[2] (хотя теперь это слово считается оскорблением) всюду, уличные вывески написаны на немецком языке, на балконах и общественных зданиях развеваются флаги со свастикой.

В первые дни оккупации поджигают резервуары с горючим, и город затягивает густой смог, а потом льет грязный дождь, и почерневшие тротуары, на которых осела копоть, становятся склизкими. Париж в трауре, думает Жак, небеса льют черные слезы. На улицах неестественно тихо: загрязненный воздух поубивал птиц, а напуганные люди боятся выходить из дома.

– Слыхал? – в один из дней спрашивает его Матильда, влетая в квартиру по возвращении с работы. – Петен попросил у немцев перемирия! Сдается безо всякого сопротивления! Мне стыдно, что я француженка.

Постыдная капитуляция – позор для всей нации, но на людях сказать об этом никто не смеет. Отдан приказ по ночам соблюдать строгую светомаскировку, введен комендантский час. Магазины закрыты, автобусы больше не ходят, даже часы переведены на германское время. Тишину нарушают лишь чеканный шаг военных сапог и песни, которые немецкие солдаты исполняют под марш. Ein, zwei, drei. Halt! Вид немецких солдат, печатающих шаг на Елисейских полях, Матильду приводит в ярость, а Жак испытывает отчаянную печаль, словно чья-то рука в черной перчатке сжимает его сердце.

Но немцы, по крайней мере, ведут себя прилично, говорит мадам Бурден, консьержка в многоквартирном доме, где живет Жак. Солдаты дисциплинированны: не мародерствуют, не насилуют, не бесчинствуют. Да, бывает, курят в метро и нагишом купаются в Сене, но Париж им как будто нравится, а на многих из них – тут уж никто не поспорит! – любо-дорого посмотреть: рослые, симпатичные.

В последующие дни в городе устанавливается странная атмосфера нормальности. Бежавшие на юг парижане постепенно возвращаются и, пряча глаза от стыда, налаживают свою жизнь при новом режиме. Анри тоже вернулся. Ему удалось скрыться в лесах Эльзаса и затем самостоятельно добраться до дома – в отличие от многих его товарищей, попавших в немецкие лагеря для военнопленных. Петен, возглавивший марионеточное правительство, которое обосновалось в Виши, на территории так называемой свободной зоны, исполняет приказы нацистов.

Создается впечатление, что бошей в Париже интересует только шопинг. Валютный курс установлен в их пользу, и они опустошают магазины, скупая товары по дешевке. Редко можно встретить немецкого офицера, который бы не нес под мышкой сверток, а то и три. Носильщики на вокзале только и успевают подвозить к поездам, следующим в Германию, доверху груженные тележки. Горючее в большом дефиците, частных автомобилей на улицах больше не видно, зато всюду громыхают грузовые автофургоны, перевозящие ковры, мебель, картины, постельное и столовое белье, одежду и драгоценные украшения из квартир, реквизированных новыми властями. Париж обескровлен, обобран до нитки: нацисты пируют, объедаясь сливочным маслом из Нормандии и колбасой из Тулузы, упиваются вином из долины Луары. Гитлер говорит, что каждый немецкий солдат должен хотя бы раз побывать в Париже, и немецких солдат целыми автобусами подвозят к Триумфальной арке, собору Парижской Богоматери и базилике Сакре-Кер, где они фотографируются и покупают сувениры у уличных торговцев. Жак снова открывает свой магазин и обнаруживает, что у него появилась новая прибыльная статья дохода – продажа открыток и путеводителей. Матильда требует, чтобы он не обслуживал немцев, но что это даст? Дювали ведь должны как-то выживать, да и мамино лечение обходится недешево.

Оцепенелый от безысходности, Жак эти нескончаемые дни живет как во сне, но Матильда преисполнена яростной, неукротимой энергии. По ночам они с Жаком спорят – шепотом, чтобы мама не услышала. Жизнь полна лишений: введено нормирование продуктов, и женщинам приходится часами стоять в очередях, дабы купить в магазинах те крохи, что им доступны. А потом однажды вечером Матильда влетает в их спальню воодушевленная, с былым блеском в глазах. Ей удалось настроить радиоприемник на вещание из Англии, которую британские ВВС охраняют от налетов люфтваффе, и она наткнулась на выступление одного французского генерала, некоего де Голля, призывающего соотечественников к борьбе против нацистов.

– Ты должен послушать его речь, – говорит она, бросаясь на кровать. – Он побуждает нас не Гитлеру подчиняться, а объединиться и дать отпор оккупантам. Наконец-то у нас появился достойный лидер!

И семя страха, укоренившееся в душе Жака, мгновенно дает ползучие ростки отчаяния, которое цепкими стеблями обвивает его сердце и легкие, так что он с трудом может дышать. Он потеряет свою ненаглядную, драгоценную жену. Она отважна и страстна, а такая необузданная пылкость опасна.

– Нет, – отказывается он излишне резким от страха тоном. – Я не стану его слушать, и ты не слушай. Если немцы узнают, тебя арестуют, и тогда одному богу известно, что будет дальше. Избавься от радиоприемника, пока соседи не услышали. Прошу тебя, Матильда. Это неоправданный риск.

В ту ночь ему не спится, и ей тоже. На рассвете Матильда встает, чтобы сварить кофе. Жак идет за ней на кухню.

– Мы не должны терять надежду, – говорит она, – иначе вообще незачем жить. Я не могу пассивно наблюдать, как нацисты своевольничают на нашей земле. Ты ведь меня понимаешь?

Жак не может вымолвить ни слова. У него такое чувство, что он уже потерял жену. Он крепко обнимает Матильду, положив подбородок на ее макушку, и вместе они смотрят, как восходящее солнце озаряет своими лучами крыши Парижа – их горячо любимого города, столь родного и чуждого одновременно.

Глава 1

Март 2022 года

– Кевин? Кевин, милый, ты никогда не…

Муж Жюльет, как всегда, говорил по телефону. Он вскинул руку, прося ее помолчать, и отрывисто сказал кому-то на другом конце линии:

– Простите, мне пора. Будем на связи.

Все еще возбужденная, она плюхнулась на гостиничную кровать.

– Никогда не догадаешься, что я нашла!

– Новую пару обуви? – снисходительно улыбнулся он. – Горшочек с золотом на конце радуги? Ну-ка, попробуй удиви меня.

– Площадь! Ну, ты понимаешь, ту, что я искала со дня нашего приезда. Ту, что, как ты сказал, нет надежды отыскать.

– Необязательно. Я просто указал, что в Париже, должно быть, сотня подобных площадей и твои шансы набрести на ту, что ты ищешь, ничтожно малы.

– А я нашла. Вот, смотри! – Она показала фото в телефоне. – Видишь, вон изумительный фонарный столб среди деревьев, кафе с полосатым навесом, магазинчик на углу. Я абсолютно уверена, эта та самая площадь, что изображена на картине.

Жюльет нашла в телефоне фото акварели, висевшей на стене в комнате ее бабушки, и показала его мужу.

Кевин взглянул на экран.

– Как скажешь. Нашла так нашла. Здорово. И главное – вовремя.

С телефоном в руке Жюльет откинулась спиной на кровать и устремила взгляд в потолок.

– Нашла. Как будто Mémé[3] хотела показать мне то место, что она любила. Я немного посидела под деревьями, наблюдая, как старики катают шары, потом выпила пива в кафе. И мне казалось, что она совсем рядом. Словно… ну, не знаю… она наблюдала за мной.

– Может, и наблюдала. Как знать?

Кевин рассеянно провел рукой по густой седой шевелюре, явно думая о чем-то своем. Весь день он пребывал в хорошем настроении, потому что на следующее утро они улетали обратно в Филадельфию. Идея посетить Париж принадлежала Жюльет, и поездку она оплатила из тех денег, что достались ей в наследство от матери. По этим двум причинам Кевин и был с самого начала настроен против путешествия во Францию. Согласился поехать лишь потому, что Жюльет сказала: она отправится в Париж в любом случае, даже без него. А его друзья из загородного клуба для избранных сочли бы это странным. За последние десять дней Жюльет не раз пожалела, что приехала не одна. Но теперь она нашла свою площадь, восстановила связь со своей французской бабушкой, которую едва помнила. Mémé. Щуплая маленькая старушка с поседевшими до белизны волосами, она всегда одевалась в черное, настаивала, чтобы пищу они принимали исключительно за сервированным по всем правилам столом, читала ей на французском истории о слоненке Барбаре[4] и позаботилась о том, чтобы Жюльет и ее брат, как и их мать, имели двойное гражданство – французское и американское. Mémé перед самыми родами месяц прожила в Париже, чтобы ее дочь Сюзанна стала уроженкой Франции. Кевин был ужасно недоволен, что в парижском аэропорту при прохождении паспортного контроля Жюльет имела возможность встать в очередь к стойке для граждан Евросоюза, которая оказалась гораздо короче, чем та, где стоял он. Жюльет пришлось долго ждать мужа «за границей», зато она ощущала себя настоящей француженкой, стоя среди соотечественников, и ей это ужасно нравилось.

Однако это чувство быстро улетучилось. В ресторанах и магазинах к обслуживающему персоналу Жюльет обращалась по-французски – на этом языке она и теперь говорила бегло, поскольку, ко всему прочему, преподавала французский старшеклассникам в школе, – но ей обычно отвечали по-английски. Они с Кевином в Париже были всего лишь очередной парочкой иностранных туристов – плавали по Сене на bateau mouche[5], бродили по Лувру, поднимались на Эйфелеву башню, посещали блошиные рынки и делали покупки в «Галери Лафайет». Да, она загрузила из интернета различные путеводители и нашла один укромный бар, спрятавшийся в одном из отелей на Монмартре, но и там, сидя на стульях с красной бархатной обивкой, на местных они не походили: в них все безошибочно распознавали американцев. Разумеется, стыдиться тут было нечего. Да и чего она ожидала, в конце-то концов?

– Не возражаешь, если я сейчас приму душ, или тебе самой нужна ванная? – спросил Кевин, выводя ее из раздумий.

– Да нет, иди. Только, Кевин… мне тут пришла в голову идея… – Жюльет пригладила бархатное покрывало, пытаясь подобрать нужные слова. – Кафе на той площади очень милое, и я подумала, может быть…

– Что «может быть»?

Он стянул с себя свитер и бросил его на стул. Черт, вот чего она мямлит?

– Может, поужинаем сегодня там? Да, знаю, у нас заказан столик, но ведь мы уже находились здесь по дорогим модным ресторанам, отведали множество изысканных блюд. А то кафе – для местных. Может, попробуем?

– Во-первых, – начал перечислять он причины для отказа, загибая пальцы, – кухня там, скорее всего, отвратительная. Во-вторых, там вряд ли говорят по-английски и сервис будет ужасным. И, в-третьих, на сегодняшний вечер у нас заказан столик «У Зельды» – любой обзавидуется. Джон с Нэнси ужинали в том заведении, когда были в Париже. Сказали, это было самое яркое событие за всю поездку. Джон взял с меня слово, что мы обязательно попробуем их блинчики «Сюзетт».

– Конечно, – вздохнула Жюльет. – Просто у меня возникла мысль…

– Ты не пожалеешь, клянусь.

Кевин расстегнул ремень и втянул в себя живот, заметив, что она на него смотрит. В последнее время он прилагал больше усилий, чтобы оставаться в хорошей физической форме, – почти все вечера крутил педали на велотренажере, – и она была рада, что муж у нее до сих пор относительно стройный и подтянутый. Стиль его одежды отличался консерватизмом, но с некоторых пор он стал склонен к экспериментам: например, купил кожаную куртку, которая у нее и теперь еще вызывала сомнения.

«У папы кризис среднего возраста, – прокомментировал их сын. – Скоро сделает себе татуировку».

Жюльет рассмеялась, но с любовью. Они с Кевином жили вместе вот уже двадцать пять лет и в постели до сих пор получали удовольствие. У него имелись свои слабости и причуды. Но у кого из мужчин их нет? Кевин был ее первым парнем. Она вышла замуж за него, когда ей было двадцать два, и не могла себя представить с другим мужчиной.

Он снял трусы и, повиливая ягодицами, направился в душ. Жюльет слышала, что он напевает себе под нос какой-то веселый мотивчик, но не осуждала мужа за то, что он чувствует себя счастливым. Человек привычки, за границей Кевин был не в своей стихии и сильно тосковал по дому. А вот она сама еще не была готова вернуться. Она не знала, что именно надеялась найти в Париже, но это что-то, когда она пыталась до него дотянуться, по-прежнему ускользало от нее подобно тому, как рассеивается в воздухе завиток дыма. Жюльет снова посмотрела на фотографии в телефоне. На одной была запечатлена акварель, висевшая на стене в комнате бабушки, на второй – настоящая площадь, на которую она случайно набрела днем. Возможно, площадь была та же самая, но что это значит? Не исключено, что бабушка хранила картину как память о Франции. Жюльет было жаль, что вечером она будет ужинать не в том кафе, но ведь, даже если там вкусно кормят, она все равно была бы напряжена, переживая, что Кевину блюда не нравятся, и все равно не получила бы удовольствия от еды.

В ванной их номера шумел душ. Кевин настоял, чтобы они остановились в современном отеле с приличной сантехникой, какая их вряд ли порадовала бы в причудливой маленькой гостинице, которую Жюльет отыскала на Монмартре. Скорее всего, он был прав. В той гостинице номера были бы крошечными, воду включали бы с перерывами, и Кевин пребывал бы в более отвратительном настроении, чем когда бы то ни было. И вдруг зазвонил его мобильный. Жюльет взяла телефон. Кевин занимался коммерческой недвижимостью, и в ближайшее время ему предстояло совершить крупную сделку. На дисплее высветилось «Джексонс» – адвокатская контора, с которой он вел переговоры. Если звонок срочный, ей придется вытащить его из душа.

Жюльет приняла вызов и тотчас же услышала женский голос:

– Кев, лапочка, забыла предупредить, что во вторник нам придется чуть сдвинуть нашу встречу. Скажем, на семь? Стейси записана к зубному после школы. Кевин, ты меня слышишь?

Жюльет прервала звонок. С минуту она сидела с телефоном в руках, потом положила мобильник на тумбочку мужа. Какой-то бессмысленный набор слов. Если бы женщина не произнесла имя Кевина, Жюльет подумала бы, что ошиблись номером. Голос на другом конце линии она узнала: он принадлежал Мэри-Джейн Макинтайер, поселившейся в доме через улицу от них несколькими годами ранее. Почему в контактах Кевина она значится как «Джексонс»? Жюльет взяла телефон мужа, попыталась разблокировать его, но PIN-код теперь был другой. На мгновение она почувствовала себя актрисой в третьесортном телесериале. Кевин бесился, когда его называли «Кев», а Мэри-Джейн он считал скучной, утомительной особой. Ее муж был военным, подолгу бывал в отъезде, и она вечно донимала Кевина просьбами помочь ей по дому, причем обычно это касалось каких-то пустячных мелочей, с которыми она легко справилась бы сама.

– Если это Мэри-Джейн, меня нет дома, – однажды сказал он Жюльет, когда в дверь позвонили.

– По-моему, она в тебя втюрилась, – ответила Жюльет, и они оба рассмеялись.

Она взяла из мини-бара маленькую бутылочку бренди и, стоя, залпом осушила ее. Не может быть, чтобы ее муж крутил роман с их соседкой. Абсурд чистейшей воды, в голове не укладывается. Но если допустить, чисто гипотетически, что муж ей изменяет, тогда становятся понятны некоторые его странности, которые она заметила в нем во время этой поездки. И попыталась бы проанализировать их, если бы не была так сильно увлечена Парижем. Во-первых, телефонные звонки рано поутру, когда в Филадельфии как раз полночь. «Адвокаты работают допоздна», – объяснил муж. Во-вторых, он стал необычайно скрытен: телефон из рук не выпускал, и если говорил по нему, то обязательно отходил подальше от жены. Сегодня вечером он утратил бдительность лишь потому, что они были почти дома. Его собранный чемодан стоял у двери. В ванной все еще шумела вода. После душа Кевин будет подстригать волосики в носу, чистить зубы, полоскать рот. Время у нее есть.

Не отдавая отчета своим действиям, Жюльет присела на корточки возле чемодана мужа, расстегнула замки и принялась быстро перебирать аккуратно сложенные вещи: брюки, тенниски, пиджаки – как повседневные, так и более строгие. Между двумя кашемировыми свитерами она нащупала маленький сверток в шуршащей папиросной бумаге, перевязанный капроновой лентой. В нем лежал нежно-розовый женский гарнитур: две комбинации с трусиками и бюстгальтер с формованными мягкими чашечками. В это женское белье она бы ни за что не втиснулась, даже если бы год сидела на диете. «Ты женщина в полном смысле этого слова», – любил говорить Кевин, тиская в ладонях ее груди. Мэри-Джейн была смуглая, худая, с плоской грудью и идеальными дугами бровей. Если б была собакой, то непременно какой-нибудь гончей породы. «А я кто?» – думала Жюльет. Толстый рыжий лабрадор, угодливо виляющий хвостом. Она постаралась как можно аккуратнее завернуть нижнее белье, перетянула сверток лентой, связав ее края в не очень красивый бантик, и снова убрала его в чемодан.

* * *

– Шикарное место, да? – Кевин протянул ей вилку, на которой лежало нечто очень похожее на обойный клейстер. – Попробуй мой муслин[6] из улиток.

– Ой, нет, спасибо, мне достаточно. Мое… – Жюльет не могла вспомнить названия того, что ела, – это было нечто волокнистое. – У меня сытная закуска.

– Подумать только, и ты еще хотела, чтобы мы наш последний вечер в Париже провели в каком-то захолустном кафе! – Он слегка взболтал красное вино в большом бокале, с наслаждением вдохнул его аромат и выпил. Как только Кевин опустил бокал на стол, официант мгновенно шагнул к ним, взял бутылку и снова налил ему вина. – Merci, – поблагодарил Кевин и улыбнулся жене, показывая, как он старается уважить французов.

Она машинально улыбнулась в ответ и подставила официанту свой бокал. Алкоголь помогал пережить потрясение, но Жюльет понимала, что голову терять нельзя. – Пожалуй, после двух бокалов лучше не частить, решила она. – Жюльет огляделась. Ресторан был оформлен в стиле минимализма: бетонный пол, жесткие белые стулья, футуристические лампы, во множестве свисавшие с потолка, будто сияющие медовые соты. Они находились на двенадцатом этаже. Внизу переливался огнями город. Эйфелева башня сверкала, как разлапистая металлическая новогодняя елка. Жюльет поежилась. Ощущение было такое, будто они сидят в самолетном ангаре, ожидая отправки в космическое пространство. Насколько она могла судить, французы в это заведение не захаживали: за столиками вокруг сидели исключительно иностранные туристы, фотографировавшие свои блюда, чтобы затем выложить эти снимки на своих страничках в соцсетях. Прямо как Кевин.

– Выглядишь великолепно, – сделал он ей комплимент, фотографируя стол и ее заодно, когда им принесли горячее. Сверкнула вспышка, и Жюльет отпрянула. Впрочем, Кевин наверняка и сам подредактирует фото: удалит ее из кадра. – Джон с Нэнси будут в восторге, что мы вняли их совету и пришли сюда. – Он взял нож и вилку, с беспокойством глядя на крошечную конструкцию, воздвигнутую на середине тарелки. – Здешний шеф-повар настоящий художник, да?

– Несомненно.

По крайней мере, со своей рыбой она должна быстро управиться, подумала Жюльет. – Рыба лежала в гнезде из жестких горьких листьев. – Наверное, для красоты положили, решила она. – Хотя как знать? Тарелку по краю усеивали желированные капельки сосновой смолы. Она попробовала одну, и та на вкус оказалась как средство для чистки туалета – во всяком случае, в ее представлении оно имело именно такой вкус. Размазав каплю ножом на фарфоре, Жюльет обнаружила внутри мертвого муравья. Будь это какой-то другой вечер, она бы возмутилась? Пожалуй, нет. Кевин любую критику воспринимал как личное оскорбление. Жюльет раздавила еще несколько зеленых капель, в каждой обнаружила по муравью и поднесла ко рту салфетку, сдерживая порыв рассмеяться.

– Знаешь, теперь, когда ты бросила учительствовать и мама твоя отошла в мир иной, пожалуй, тебе стоит немного расправить крылья. – Кевин откинулся на спинку стула. – Съезди в Сан-Франциско, повидай брата.

– Может быть, – отозвалась она. – Но это займет всего несколько дней. А мне нужно решить, как жить дальше.

– Отдохни немного. Почему бы нет? Ты много лет работала на износ – растила детей, преподавала. Отдых ты заслужила. Придумай себе какое-нибудь хобби. Гольф, например. – Он нахмурился – загородный клуб был его вотчиной. – Нет, лучше не гольф. Вряд ли тебе понравится.

В одном Кевин был прав: она действительно работала на износ. Двойняшки родились через год после их свадьбы, а через пять лет, определив детей в детский сад, она вышла на работу в школу. Кевин хотел, чтобы она оставалась домохозяйкой, но денег хватало едва-едва, а она ценила свою независимость, и ей нравилось погружаться в другие культуры и языки. Главным образом она преподавала испанский, но французский был ей ближе. «Mémé гордилась бы тобой», – нередко говорила ее мать. Дома Жюльет готовила блюда, которым научилась у мамы, а та – у своей. Это, конечно, была не высокая кухня, как здесь, а вполне себе крестьянская сытная пища, насыщенная вкусами и ароматами: говядина или баранина, замаринованные в красном вине и несколько часов томившиеся на медленном огне; гратен дофинуа[7], запеченный со сливками и чесноком, пирог татен с карамелизованными яблоками.

Кевину нравилась ее стряпня, но в глубине души Жюльет знала: ее французскость он воспринимал как жеманство. Она давно мечтала посетить Францию, но он не горел желанием. Даже фильмы французские с ней не смотрел, говорил, что от субтитров у него болит голова. Будучи студенткой, она один семестр проучилась в Пуатье, а до того во Франции была только раз, в пятилетнем возрасте. Тогда с мамой, бабушкой и братом она десять дней провела в Провансе. Из той поездки мало что отложилось в памяти, только отдельные картины: обед под соснами за столиком, застеленным скатертью в красную клетку, прогулка между рядами высоких виноградных кустов, тянущихся до самого горизонта.

Официант принес им десертное меню. Кевин от него отмахнулся.

– Мы будем блинчики «Сюзетт», – сказал он. – Я слышал, это ваше фирменное блюдо.

– Простите, месье, – тихо произнес официант, – но этот десерт у нас не готовят.

– Как же так! – У Кевина покраснела шея. – Мои друзья не так давно ужинали у вас, и нам порекомендовали непременно отведать эти ваши блинчики.

– С прошлого года у нас новый шеф-повар, и блинчики он вовсе не готовит. – Официант снова положил перед ними на столик десертное меню. – Его фирменный десерт – мусс из личи с меренговой крошкой и карамелизованным молоком.

Кевин хотел что-то сказать, но Жюльет его опередила:

– Судя по описанию, очень вкусный десерт. Принесите мне его, пожалуйста. – Она собралась было добавить, что блинчики «Сюзетт» сама могла бы приготовить дома в любой день недели, но потом вспомнила, что все изменилось. – И кофе, будьте добры, – улыбнулась она официанту.

– Ты уверена? – удивленно вскинул брови Кевин. – Ты же полночи не будешь спать, а нам завтра лететь, если не забыла.

– Абсолютно.

Он настороженно взглянул на нее. Внезапно она почувствовала себя изнуренной, ее немного тошнило. Что Мэри-Джейн нашла в ее муже? Сейчас губы его побагровели от вина, щеки были бугристые и одутловатые. От запаха его лосьона после бритья ее воротило. Одет он был с иголочки, но вид имел напыщенный, самодовольный, был уверен, что последнее слово непременно останется за ним. Мэри-Джейн было всего-то лет тридцать пять. Она вполне могла бы найти кого-то и поинтереснее. Кевин, конечно, живет рядом, всегда под рукой. Очень удобно. – Очевидно, в этом его главное преимущество, предположила Жюльет. – А в ее супружеской постели они тоже сексом занимались? Картина, которую нарисовало воображение, была до того мерзкой, что она тряхнула головой, прогоняя ее.

– В чем дело? – спросил Кевин.

– Да так, ничего. – Жюльет приняла бесстрастный вид. – Просто грустно, что поездка подходит к концу.

– Да, поездка потрясающая. Но все равно я рад, что мы возвращаемся домой.

«Еще бы!.. – подумала Жюльет. – Кто бы сомневался!»

– Кстати, – добавила она, – я получила сообщение от Линды. Они с Питером во вторник будут в наших краях, и я подумала, что можно бы пригласить их на ужин. Не возражаешь?

Кевин поправил галстук.

– Прости, дорогая. Во вторник вечером у меня совещание по конференц-связи. И скорее всего, допоздна.

– Совещание так совещание, – ответила Жюльет. – Повидаемся с ними в другой раз.

А будет ли другой раз? Она уже сомневалась.

Глава 2

Март 2022 года

Жюльет лежала рядом с Кевином в кромешной тьме. В голове кружили разные мысли, не давая уснуть.

«Я всегда готов тебя поддержать».

Это было любимое выражение ее мужа.

«Конечно, папа, как скажешь», – отвечала Эмили, пожимая плечами.

Их дочь всегда была самостоятельной – с тех самых пор, как научилась ходить. Сама собирала свой рюкзачок, когда шла в детский сад, сама упаковывала свои обеды. Сейчас, в двадцать три года, специалист по биологии моря, она в составе исследовательской экспедиции работала над каким-то проектом в Антарктике. Более независимого человека Жюльет не знала. Наделенная волевым характером, Эмили чем-то даже немного ее пугала.

«Я всегда готов поддержать тебя, сын, – часто говорил Кевин Бену. – Если возникнут какие-то конфликты в школе, ты мне только скажи».

И Бен в ответ мило улыбался, убирая с глаз волосы. Конфликтов у него никогда ни с кем не возникало, нигде, потому что Бена все любили. Перед его обаянием было трудно устоять. По натуре он был добрый, мягкий, но никак не тряпка и при этом обладал блестящим чувством юмора. Жюльет скучала по сыну. Последние пять лет он изучал архитектуру, но в данный момент, сделав небольшой перерыв в учебе, подрабатывал на лыжном курорте, чтобы скопить денег на полугодовое путешествие по Европе. Кевин считал, что Бен зря тратит время, но Жюльет с ним не соглашалась. Бен был молод и холост. Самое подходящее время, чтобы посмотреть мир.

Отцом Кевин был хорошим, этого у него не отнять, и дети его обожали (особенно Эмили), но вот теперь для Жюльет опорой и поддержкой он не был. Может, и не только теперь, а вообще – изначально? Она слушала рокот и присвист его дыхания – музыку ее ночей на протяжении всех лет супружества. Жюльет была уверена, что перед сном муж не заглядывал в свой телефон, но утром, разумеется, он увидит, что ему звонила Мэри-Джейн и ей кто-то ответил вместо него.

«Как мне быть? – думала Жюльет. – Бросить ему вызов или дать увильнуть от ответа?»

Времени на раздумья осталось мало.

* * *

Она немного подремала, периодически проваливаясь в сон и снова просыпаясь, и, едва забрезжил рассвет, поднялась с кровати и тихо оделась, ощупью находя свои вещи. Ее чемодан был собран, вылетали они в полдень, так что время у нее было. На листке из гостиничного блокнота она написала мужу, что пойдет прогуляться, затем взяла свой телефон, сумочку и выскользнула из номера, бесшумно закрыв за собой дверь. Направляясь к метро, она отметила, что некоторые магазины и кафе уже открываются, а машин на дороге прибавляется. Шагая, она с наслаждением вдыхала холодный весенний воздух, даже экзотические бензиновые испарения. В булочной, что попалась ей на пути, она купила теплый круассан и тут же с жадностью съела его, откусывая прямо из бумажного пакета. В вагоне пассажиров было не много: в основном рабочие-строители и парочка подростков с мутными глазами – видимо, они всю ночь провели на ногах. Выйдя из метро на станции «Терн», она пересекла широкий проспект и углубилась в лабиринт переулков.

Почему-то она была уверена, что площадь на бабушкиной картине располагается на Монмартре: должно быть, слышала, как бабушка упоминала этот район. Однако минувшим днем она тщетно прочесывала узкие улочки Монмартра. Увидела массу живописных площадей, но ни одна из них не оказалась той, которую она искала. А потом, возвращаясь к Триумфальной арке, заметила продуктовый рынок в одном из переулков и пошла посмотреть. Прилавки под полосатыми навесами радовали глаз и вызывали слюноотделение. Чего тут только не было! Сверкающие горы серебристой рыбы, холмики зеленой фасоли, пирамиды глянцевого перца, помидоров и баклажанов, а также мясная кулинария, сливочное масло, сливки и все виды сыров, какие только можно представить. Жюльет хотелось до краев нагрузить корзину этими дарами и всю неделю стряпать на кухне. В итоге, купив хрустящий сладкий пирожок из слоеного теста у прилавка кондитерских изделий, она разговорилась с его хозяйкой, а та оказалась на редкость дружелюбной и была не прочь поболтать с ней по-французски. Повинуясь порыву, Жюльет объяснила женщине, что ищет одну площадь, и показала фото бабушкиной акварели в телефоне.

– Mais oui![8] Я знаю эту площадь, – воскликнула женщина. – Недалеко отсюда, через несколько улиц. Минут десять пешком.

Это была судьба. Жюльет было суждено найти эту площадь. Теперь, подстегиваемая неким инстинктом, которому она не могла найти определения, Жюльет возвращалась на площадь по своим стопам. Она надеялась, что, если удастся посидеть в том кафе, ни о чем не думая, решение найдется само собой. У нее мелькнула мысль, что минувший день ей пригрезился. А вот и та площадь, Пляс-Доре, вон в центре, на каменном постаменте, нарядный уличный фонарь с пятью рожками. Жюльет обошла фонарь и направилась в кафе. Оно было самое обычное: барная стойка с цинковой столешницей, на ней – стеклянная витрина с выпечкой, пол выложен черно-белой плиткой, меню написано мелом на черной доске. Жюльет села за столик на улице, опустившись в красное плетеное кресло, и заказала официанту капучино. По площади шла прогуливающимся шагом молодая женщина в объемном твидовом пиджаке, в брюках в облипку и туфлях на высокой шпильке. Ветер лохматил ее длинные прямые волосы. За ней следовали, держась за руки, две маленькие девочки – обе в модных коротких атласных курточках, с рюкзачками того же цвета. На одной из скамеек сидел старик в берете, курил сигарету под косыми лучами солнца. Дверь кафе была открыта, и она увидела у барной стойки двух мужчин, потягивающих эспрессо. Между ножками столика петляла полосатая кошка. Надо же, перед самым отъездом вдали от туристических мест она обнаружила настоящий Париж! Как ей высидеть одиннадцать часов в самолете рядом с неверным мужем? От этой мысли ее бросило в дрожь.

«Если не знаешь, что делать, – сказал ей однажды брат Эндрю, – хотя бы определись, чего тебе не хочется делать».

«Когда это он успел набраться мудрости?» – удивилась она.

Сам Эндрю, определившись с тем, чего он не хочет делать, в результате чуть ли не до сорока лет перебирался с одного места на другое на западном побережье, работая в пляжных барах и занимаясь серфингом. Однако сейчас его совет пришелся как нельзя кстати.

Жюльет расплатилась за кофе и покинула кафе. Решение было принято.

* * *

– Как это остаешься? Что это вообще значит?

Кевин ошеломленно смотрел на жену.

По возвращении Жюльет нашла мужа в вестибюле отеля. Он пил кофе, ожидая ее. Их багаж уже стоял на тележке носильщика.

– Я решила задержаться в Париже на некоторое время, – невозмутимо ответила она, хотя спокойной себя не чувствовала.

– Шутишь? – рассмеялся Кевин. – Через пятнадцать минут подъедет такси. А ты тут закидоны устраиваешь ни с того ни с сего. И как долго продлится это твое «некоторое время»?

– Не знаю. Пару месяцев, быть может. До лета. Или до осени.

– Что за глупости! – Он терял терпение. – Где ты будешь жить? И чем планируешь заниматься?

– Найду где-нибудь жилье с сайта Airbnb[9], – сказала она. – Что касается занятий, я последую твоему совету: буду отдыхать, наслаждаться пребыванием во Франции, а заодно подумаю, как мне жить дальше.

– Как жить дальше? – С каждой секундой лицо Кевина приобретало все более густой багровый оттенок. – А я тебе сейчас объясню. В субботу у нас ужинают Джонсоны и Риды, в воскресенье мы обедаем у моей мамы. И это только планы на выходные. А на следующий месяц намечен ремонт кухни, и через две недели торжественный ужин в загородном клубе, и…

– И не забудь, что во вторник вечером ты встречаешься с Мэри-Джейн Макинтайер, – добавила Жюльет, не сдержавшись. – Вчера вечером она звонила предупредить, чтобы ты пришел позже: у Стейси после школы прием у стоматолога.

У Кевина вытянулось лицо, он выпучил глаза, но быстро оправился от потрясения.

– Да, конечно. Я обещал починить ее посудомоечную машину. Разве я тебе не говорил?

– Во время совещания по конференц-связи? Ты в последнее время стал прямо как Юлий Цезарь: по сто дел за раз успеваешь делать.

– Вообще-то, совещание… – начал он, но Жюльет его перебила:

– Я знаю, что у тебя с ней роман. В твоих телефонных контактах она значится как «Джексонс», и ты болтал с ней всю неделю. Прошу тебя, перестань лгать. Это оскорбительно.

– Ты все не так поняла, – затараторил он, захлебываясь словами. – Клянусь, эта женщина никак не хочет оставить меня в покое. Преследует меня, как одержимая.

– Кевин, я нашла нижнее белье, которое ты купил ей в подарок. Тебе не кажется, что меня слишком долго держали за дуру?

Должно быть, по голосу жены Кевин понял, что отпираться бесполезно. Он опустил глаза и умолк, теребя в руках пакетик сахара.

– Прости, – наконец произнес он, уже без былого запала. – Это ничего не значит. Она сама бросилась мне на шею, ну а мне, полагаю, это польстило. Стало жаль ее: муж в Ираке, ей одиноко. То да се, и пошло-поехало…

Его голос постепенно стих.

Жюльет вспомнила, что служба в Ираке была первой командировкой Тони Макинтайера. Потом его отправили в Афганистан. Значит, роман ее мужа с соседкой длился как минимум полтора года. И за этот период они часто встречались на всевозможных праздниках, которые отмечались совместно всей округой: 4 июля, когда пускали фейерверки, а она целый час не могла найти Кевина, хотя он клялся, что находился в нескольких шагах от нее под покровом темноты; на бесконечных вечеринках в складчину, с которых ей приходилось силком уводить мужа, потому что они злоупотребляли гостеприимством хозяев; даже, с отвращением вспомнила Жюльет, на званом ужине, который они давали по случаю своей серебряной свадьбы (тогда Кевин пошел проводить Мэри-Джейн до ее дома, стоявшего через улицу, и задержался там из-за того, что нужно было заменить лампочку на крыльце). Неужели Жюльет последней во всем Мейн-Лайне[10] догадалась о том, что происходит?

– Я даже рад, что ты узнала, – продолжал Кевин. – Мне было противно обманывать тебя, Джули, честное слово. Я просто не знал, как положить этому конец. Мэри-Джейн не такая, как ты. Она эмоционально неустойчивая, и я боялся, она что-нибудь с собой сделает, если я ее брошу. Но теперь, как только мы вернемся домой, я сразу скажу ей, что между нами все кончено, что я совершил чудовищную ошибку и должен все исправить, реабилитировать себя в глазах семьи. Ты сможешь меня простить?

Жюльет смотрела на мужа. На лбу у него выступила испарина, кожа посерела и покрылась красными пятнами. Того и гляди, его хватит удар. Это было бы интересно.

– Не знаю, – ответила она.

– Я готов на все. Мы обратимся за помощью к семейному психологу, я буду проводить дома все вечера, возить тебя куда захочешь. Только дай мне еще один шанс.

– Сейчас я хочу одного, – сказала она ему. – Чтобы ты взял свой чемодан и отправился в аэропорт. До всего остального мне нет никакого дела.

Кевин положил обе руки на стол и откинулся на спинку стула, глядя на нее.

– Знаешь, не только Мэри-Джейн было одиноко, – произнес он через некоторое время. – Когда мама твоя болела, ты дома почти не бывала. Мне было тоскливо без тебя. Может быть, я не вправе надеяться, что ты меня простишь, но хотя бы попытайся понять.

Господи, а ведь он тогда еще сказал: «Я всегда готов поддержать тебя, дорогая. Будь с мамой, сколько нужно. За домашние дела не беспокойся, все хлопоты я беру на себя».

Жюльет поднялась на ноги.

– До свидания, Кевин. Счет за гостиницу я оплатила вечером. С тебя лишь утренние дополнительные расходы. Как только определюсь со своими планами, поставлю тебя в известность.

Он тоже поднялся, со скрежетом отодвинув от себя столик.

– А как же дети? И наши друзья? Что я всем скажу?

– Детям я напишу, – ответила Жюльет. – Остальным, кто спросит, можешь сказать, что я пока побуду во Франции. Подробности им знать необязательно.

– Ты не можешь так со мной поступить! – Он повысил голос, и она заметила, что на них поглядывают люди: администратор за стойкой, элегантный бизнесмен, читающий «Нью-Йорк таймс», горничная с пылесосом, идущая через вестибюль. – Ты расстроена и плохо соображаешь, – тише добавил он. – Нам нужно все обговорить в более приватной обстановке.

– Нет, не надо. Я сказала все, что хотела.

Он прищурился, снова резко опустился на стул.

– Ладно, поступай как знаешь. Посмотрим, сколько ты протянешь, пока не поймешь, от чего ты отказалась, и не прибежишь домой, поджав хвост. Ведь недели не проживешь одна, а про несколько месяцев я вообще молчу. Но предупреждаю: не надейся, что я буду тебя ждать. У меня есть и другие варианты.

– До свидания, Кевин.

Жюльет посмотрела на мужа сверху вниз.

Он избегал ее взгляда. Она взяла с тележки чемодан и сумку, предназначенную для ручной клади, и направилась к выходу, прямо держа спину. От вращающейся двери ее отделяли двадцать шагов, но Жюльет казалось, что это расстояние она преодолевает целую вечность. Она почти ждала, что муж бросится за ней, схватит за руку, начнет кричать, но Кевин не любил устраивать сцены на людях. Она взялась за блестящий латунный поручень, толкнула дверь и из гостиничного вестибюля, где работал кондиционер, вышла на свежий воздух. В спину ей светило теплое солнце. К входу отеля подъехало такси. Она быстро миновала его. Ноги сами просились перейти на бег, но она сдержала порыв. Чемодан бил по пяткам, сердце гулко стучало в груди. Ей с трудом верилось, что она решилась на столь радикальный шаг. Она чувствовала себя легкой как перышко. Казалось, стоит выпустить из рук багаж – и она взмоет вверх, будто воздушный шарик, наполненный гелием.

* * *

«Пока не поймешь, от чего ты отказалась…» – звучали в голове слова Кевина.

Жюльет сидела за туалетным столиком в одноместном номере и жевала квелый багет с тунцом, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале. Она выбрала отель «Коро», потому что он находился близко от станции метро и был не очень дорогой. К тому же Коро был одним из ее любимых художников. Однако гостиница производила гнетущее впечатление: все сплошь темные углы, пыльные пластмассовые цветы, ободранная мебель. Тем не менее номер ей достался относительно чистый. По крайней мере, есть где оставить чемодан, пока она подыщет что-то поинтереснее. В супермаркете Жюльет купила бутылку вина и потом рискнула попросить штопор у администратора – скучающей девицы с кольцом в носу и недовольной миной на бледном лице. Что сказал бы Кевин, увидев, как она в одиночестве пьет теплое белое вино из стаканчика, взятого в ванной? Жюльет представила, как он летит где-то над Атлантикой, заказав двойной виски у стюардессы и жалуясь попутчику, который сидит на ее месте, что его бросила жена. Впрочем, более вероятно, что он ни с кем не откровенничает, а придумывает правдоподобную историю, которую преподнесет друзьям, и репетирует свой рассказ, пока сам в него не поверит.

Так от чего она отказалась? Прежде всего, от комфортного существования. Статус замужней женщины во многом облегчал жизнь. Рядом всегда был человек, к которому можно обратиться за помощью: поделиться тревогами по поводу воспитания детей, найти его на вечеринке, когда устаешь от общения с чужими людьми; он помажет тебе спину кремом против загара; скажет, что у тебя в зубах застрял шпинат. У них с Кевином большой дом с гаражом, где стоит велосипед «Пелотон», и с бассейном на заднем дворе. У них много друзей, которых они приглашают на барбекю. Да, она работала, пока мама не заболела, и, чтобы ухаживать за ней, досрочно вышла на пенсию, но это не было продиктовано необходимостью – просто она так сама решила. И теперь вот она отказалась от всех этих благ, а также от своего двадцатипятилетнего брака. Их подруга Джой завела интрижку со строителем, который переоборудовал их гараж в тренажерный зал, и Стэн простил ее. Они сказали, что их брачный союз теперь стал даже крепче и что измена Джой разбудила их обоих. Неужели Жюльет поступает неблагоразумно, отказавшись обратиться за помощью к психологу по вопросам семьи и брака? Для Бена и Эмили развод родителей станет тяжелым ударом. Значит, она обязана ради детей постараться сохранить семью.

«Я немного поживу во Франции, – написала она детям. – Папа летит домой, ему нужно на работу. Поездка была великолепная! Скоро поговорим!»

Ее родители развелись, когда ей было семь лет, а брату – девять, и Жюльет изначально твердо решила, что не станет подвергать столь чудовищному стрессу своих детей: им не придется слушать ругань взрослых и потом пытаться утешить мать, переживающую не самые лучшие времена. В чем-то Кевин был прав: она тоже несет ответственность за то, как складываются отношения в семье. Она проглатывала обиды, потому что отстаивание собственной позиции требовало энергии и решимости, а она постоянно с ног валилась от усталости, когда двойняшки были маленькими. Она позволила мужу думать, что ему все сойдет с рук.

Жюльет налила себе еще вина, сбросила обувь и легла на затхлое махровое хлопчатобумажное покрывало, украшенное вышивкой фитильками. Слава богу, что не придется сообщать о случившемся маме. Сюзанна никогда не любила Кевина. Она пыталась скрывать свою антипатию, но Жюльет знала, что мать считала его наглым фанфароном. Мама умерла год назад, а теперь она теряла и мужа. Она была одна в большом городе, полном незнакомых людей, и бесцельно плыла по течению. И все равно Жюльет была рада, что не улетела домой вместе с Кевином. По крайней мере, ей не придется терпеть неизбежные сплетни и сочувствующие взгляды. У нее мелькнула мысль позвонить Линдси, своей лучшей подруге, но ей хотелось еще немного потомиться в своих чувствах. Успеет еще наплакаться ей в жилетку. Конечно, она пребывала в шоке, но наряду с болью в душе дало всходы семечко волнения. На протяжении многих лет каждый ее шаг диктовался чьими-то потребностями: Кевина, двойняшек, ее матери. Теперь ей не нужно ни на кого оглядываться. У нее собственный доход – благодаря деньгам, что оставила ей в наследство Сюзанна; она свободна и независима в Париже. Наконец-то у нее появилось время на себя, появилась возможность понять, как она хочет жить дальше.

Глава 3

Сентябрь 1940 года

Двое мужчин придержали дверь для покидающей ресторан парочки и затем вошли сами. Покрой длинных черных пальто и пронзительные взгляды мгновенно выдали в них гестаповцев. Жак почувствовал, как сидевшая рядом Матильда напряглась.

– Mon Dieu[11], – пробормотала она. – Нигде от них не скрыться.

Вошедшие повесили шляпы и пальто на вешалку у входа, сели за соседний столик и оглядели зал. Один из них был брюнет, второй – блондин с поблескивающими в свете ламп волосами. В зале сразу как будто повеяло холодом, разговоры стихли.

– Ой, сегодня в музее со мной произошел забавный случай, – неестественно оживленным голосом произнесла Матильда и ладонью накрыла руку Жака, лежавшую на столе. – Помнишь юного студента, о котором я тебе говорила? – И она начала пересказывать историю, которую он слышал днем раньше. «Не обращай на них внимания, – подразумевала она. – Делай вид, будто их не существует».

Постепенно разговоры возобновились, бокалы зазвенели, ножи застучали по тарелкам. На немцев никто не смотрел, хотя все остро сознавали их присутствие, сидя как неживые за столиками и тихими голосами обмениваясь отдельными репликами. Жак украдкой взглянул на столик, который заняли немцы, и встревожился, узнав одного из них – брюнета в двубортном пиджаке и галстуке-бабочке. Ему было под сорок. Лицо худощавое, красивое, с орлиным носом. С ироничной улыбкой на губах он осматривал зал. Его можно было бы принять за приезжего преподавателя, который вот-вот встанет и начнет читать лекцию. Жак опустил глаза, глотнул дешевого разбавленного вина, которое комом встало в горле, и поморщился.

Ритм и динамика жизни заведения менялись на глазах. Стулья передвигались, ставились спинками к чужакам, так что теперь они сидели в изоляции. Официанты выбирали сложные маршруты, лишь бы не приближаться к их столику, смотрели строго перед собой, чтобы не видеть призывных жестов немцев. И чем более настоятельными становились эти жесты, тем громче гудел зал. Щеки Матильды раскраснелись, в ее звонком голосе, выбивавшемся из всеобщего гвалта, слышались истеричные нотки. Беспокойство Жака возрастало. Он понимал, что ничем хорошим это не кончится. Посетители окликали своих соседей за другими столиками, предлагали тосты, хлопали незнакомцев по спинам. Полная матрона в черном бархате отодвинулась от стола на стуле и исполнила припев песни C’est mon gigolo[12], которая была встречена хохотом и аплодисментами. Никто из иностранцев теперь не улыбался.

– Нам лучше уйти, – шепнул Жак Матильде.

Она качнула головой. Глаза ее горели возбуждением.

– Garçon! – прорезал гомон грубый голос.

Белокурый немец – плотный широкоплечий парень с грозным взглядом – поднялся на ноги. Зал мгновенно стих, будто щелкнули выключателем.

– Garçon! – повторил он. – Эй, парень, – хотя официанту было лет сорок пять, – шампанского. И поживей!

Он оглядел зал, примечая каждое лицо, и снова посмотрел на официанта. Тот бесстрастно кивнул и положил тряпку, которой вытирал поднос. И уже не было слышно громких возгласов, галдеж сменился приглушенным недовольным ропотом.

– Давай, допивай вино. – Жак придвинул к жене графин. – Я объелся, на десерт места не осталось.

В его ложь она не поверила ни на секунду.

У них за спинами выстрелила пробка, и раздалось шипение: официант наливал в бокалы шампанское посетителям за соседним столиком. Жак с Матильдой, якобы ничего не слыша, продолжали смотреть друг на друга.

Жак поднес к губам руку жены.

– С годовщиной свадьбы, chérie. Помнишь этот день в прошлом году?

– Конечно. – Она через силу улыбнулась. – Разве его можно забыть? Жизнь тогда была почти идеальна, пока герр Гитлер не нарушил наши планы.

До них донеслась гортанная речь. Жак по рассеянности невольно обернулся и поймал взгляд темноволосого немца. Тот склонил голову в знак приветствия.

– Мы снова встретились, месье Дюваль.

Приподнявшись со стула, он протянул ему руку.

Жак усилием воли заставил себя пожать руку немцу. Он не помнил, доводилось ли ему слышать его имя, не говоря уже про звание, но это было и к лучшему. Судя по выражению лица Матильды, она убила бы мужа на месте, если бы он обратился к немцу по имени.

– Ассистент уголовной полиции Вернер Шмидт к вашим услугам, – представился немец. – Вы здесь завсегдатай? – продолжал он на беглом французском, словно старался избавить Жака от неловкости. – Нам сказали, что в этом заведении отличная кухня. Правда, обслуживание оставляет желать лучшего.

– Жак, нам пора, – поднялась Матильда.

– А эта милая молодая леди ваша жена? – Герр Шмидт смерил ее взглядом. – Вам повезло. А ведь вас я тоже уже встречал, мадам Дюваль. Так, где бы это могло быть? – Он постучал пальцем по губам. – Ну конечно! В музее, да? Вы были на совещании у директора, когда мы пришли.

– Не припомню, – ответила Матильда, избегая встречаться с ним взглядом.

– У меня очень хорошая память на лица, особенно на такие симпатичные, как ваше, – не унимался Шмидт. – Какая удача, что я встретил одновременно вас и вашего мужа. Прошу вас, присаживайтесь за наш столик, выпейте с нами по бокалу шампанского. Возможно, нам удастся уговорить того обаятельного официанта принести нам еще одну бутылку.

– К сожалению, мы должны идти. – Матильда взяла Жака под руку и потянула его к выходу.

– Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, – крикнул им вслед немец с улыбкой, которая приводила в бешенство. – Мы еще с вами встретимся, я в этом абсолютно уверен.

* * *

Не переговариваясь, Жак с Матильдой шли к крутой извилистой лестнице, которая вела к базилике Сакре-Кер. После ужина они часто приходили на Монмартр, чтобы с вершины холма полюбоваться Парижем. За ними сиял на фоне ночного неба огромный белый храм, внизу переливался огнями город, и не было ничего более романтичного, чем узкие улочки, омываемые золотистым светом чугунных фонарей.

Немцы ввели правила светомаскировки, и в тот вечер затихший Париж кутался в темноту. Уличные фонари были укрыты, и дорогу им освещала только луна. Лестница была безлюдна. Комендантский час еще не наступил, но никто не хотел подвергать себя риску ареста, потому что у нее или у него документы не в порядке или они, сами того не зная, совершили какое-то мелкое правонарушение.

– Откуда ты знаешь того немца? – спросила Матильда, останавливаясь под уличным фонарем, чтобы они оба могли перевести дух. – Тебе известно, что он из гестапо?

Жак кивнул.

– Он приходил в магазин пару недель назад, проверял, не держу ли я запрещенных книг.

В категорию запрещенной литературы попадали книги, которые по содержанию считались антигерманскими или отравляющими сознание французского общества, а также те, что были написаны евреями или коммунистами. Жаку, как и всякому книготорговцу, предоставили «Список Отто»[13], в котором четко указывалось, какие конкретно произведения не подлежат распространению.

– То есть нацисты хотят контролировать наши мысли, – раздраженно вздохнула Матильда, – равно как и каждое наше слово и каждое действие. И что, ты избавился от книг, которые их не устраивают?

– А у меня был выбор? – Немцам закрыть его магазин – все равно что щелкнуть пальцами, требуя шампанского. – К тому же Шмидт всего лишь исполнял приказ. Я видел, что ему и самому неловко. Вне сомнения, он образованный человек. Говорит на английском, французском и итальянском. – Жак прислонился к фонарному столбу, пытаясь отдышаться: подъем в гору был тяжелой нагрузкой для его легких. – Наверное, потому именно ему и поручили это дело. Мне даже стало жаль его.

– Ох, Жак… – снова вздохнула Матильда, но уже менее сердито. – Не все такие добросердечные, как ты. Любезничанье с подобными людьми не убережет тебя от опасности. Они лишь еще больше станут тебя презирать.

– Не думаю, что он меня презирает, – мягко возразил Жак. – Мы с ним интересно побеседовали. В Берлине у него есть домашняя библиотека, и он стремится пополнять свое собрание.

– Еще бы, – фыркнула Матильда. – Конечно, боши презирают нас, и я их не осуждаю. Сдаться без борьбы, стоять и молча смотреть, как они входят в наш город… Мне стыдно, что я француженка. – Она сунула руки в карманы. – Жак, ты миротворец, и я люблю тебя за это. Ты стараешься сглаживать разногласия, боишься задеть чужие чувства. Но то время прошло. Как ты не понимаешь? Чем больше ты даешь этим людям, тем больше они забирают, да еще и смеются над тобой. Тебе придется ожесточить свое сердце.

Она снова стала подниматься по лестнице, но теперь делала это медленнее, чтобы ему легче было за ней успевать.

Жак вздохнул. «Soupe au lait[14]», – говорила его мама, характеризуя Матильду: кипящее молоко. Он нагнал жену, взял ее под руку, и они неторопливо пошли дальше. Оба молчали, пока не достигли широкой террасы у подножия Сакре-Кер. Огромный собор – призрачная тень себя самого – тускло мерцал в темноте за их спинами.

– Ты не говорила мне, что в музей приходили из гестапо, – произнес Жак, усаживаясь на мешки с песком. – Чего они хотели?

– Кто ж знает? – пожала плечами Матильда, устраиваясь рядом с мужем. – Всюду носы свои совали. Наверное, скоро нас закроют: нацисты ненавидят все, за что ратует музей. Мою работу перепоручили волонтерам – скучающим богатеньким женам из Виши, которые восхищаются Петеном и уверены, что Франция стоит на пороге расцвета новой эры.

Жак обнял жену за плечи и привлек к себе.

– Будь осторожна, дорогая.

– Мне невыносимо так жить, – вздохнула она, кладя голову ему на грудь. – Когда вижу, как наши жандармы отдают честь нацистам, плеваться хочется.

Он погладил ее по мягким густым волосам.

– А ты не смотри, отвернись. Более радостные времена не за горами, я уверен.

– Они не наступят, если мы не будем за них бороться. – Она помедлила. – Жак, некоторые мои коллеги встречаются на тайных собраниях, где делятся идеями и информацией о том, что происходит на самом деле. В противовес всей той немецкой пропаганде, которой нас пичкают. Я хотела бы присоединиться к ним, но прежде должна переговорить с тобой. Я не стану ходить на эти собрания за твоей спиной.

– Но это же опасно! Сколько, по-твоему, гестапо понадобится времени, чтобы выяснить, чем они занимаются? Их арестуют, будут пытать, а то и убьют. С нацистами шутки плохи. – Он взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Матильда, будь благоразумна.

– Не могу, – ответила она. – Как будто день за днем мою душу растаптывают по частям, так, что скоро от нее вообще ничего не останется.

– Я не могу допустить, чтобы ты подвергала себя опасности, – заявил Жак. – Ты моя жена, и мой долг – защищать тебя.

– Твой долг – защищать честь нашей страны, равно как и мою тоже. Пожалуйста, если ты меня любишь, позволь мне делать то, что я считаю правильным.

– Я стараюсь оберегать тебя именно потому, что люблю, – сказал он. – Это неоправданный риск, chérie. Мы с тобой – обычные люди. Как мы можем бороться с немцами, если правительство выполняет их приказы, а наша армия капитулировала?

– Мы должны попытаться. – Она с грустью смотрела на него. – Жизнь в отсутствие свободы – это и не жизнь вовсе.

И опять душу сковал страх. «Жизнь без тебя – это и не жизнь вовсе», – хотел возразить он, но вместо этого поцеловал жену, растворяясь в блаженстве, которое дарили ее объятия, прижимая ее к себе так крепко, что она со смехом стала вырываться от него.

* * *

Жак целыми днями размышлял о том, что сказала Матильда, и узел тревоги в животе затягивался все туже и туже. Как-то вечером он задержался в магазине допоздна. Звякнул дверной колокольчик. Жак, как обычно, со страхом устремил взгляд на дверь, опасаясь, что это Шмидт решил нанести ему очередной визит. Однако это был всего лишь друг Жака Анри. Карман ему оттягивало недельное жалование.

– Сегодня пятница. Время выпить, mon ami. Пойдем отведаем пастиса[15]. Заодно отвлечешься от своих забот.

Жак и Анри познакомились более двадцати лет назад, когда учились в одной школе, и с тех пор дружили. Трудно представить двух более несхожих людей. Анри был невысокий, плотный, от природы атлетичный, не склонный к самокопанию человек, который не видел смысла читать книги или посещать художественные галереи. В школе он защищал Жака от задир и хулиганов, а Жак писал за него сочинения и исправлял орфографические ошибки. Анри воспитывался в большой многодетной семье, и, пока мальчики росли, Жак был своим в его беспорядочном шумном доме. Анри был свидетелем на свадьбе Жака. Матильду он обожал и все пытался уговорить ее сбежать вместе с ним. Он не знал отбоя от девчонок, но больше месяца ни с одной не встречался.

Жак повесил на двери табличку «Закрыто» и запер магазин. С минуту они с Анри постояли на тротуаре, глядя на кафе, что находилось на углу площади. Они постоянно наведывались туда, пока заведение не облюбовали немцы. Теперь на его окне висела вывеска Soldatenkaffe. Не сговариваясь, друзья развернулись и пошли в другую сторону, направляясь из семнадцатого округа к злачным улочкам Монмартра. На пути им изредка встречались немцы, по одному или по двое, но они скорее просто бродили, а не патрулировали улицы.

– Я ненадолго, – сказал Жак Анри, когда они ступили в переполненный бар на Рю-де-Дам. – Маме нездоровится, а у Матильды сегодня какая-то встреча.

И все же он получал истинное удовольствие: приятно было вдыхать теплый дымный воздух, слышать взрывы смеха, ощущать, как алкоголь будоражит тело и сознание. Жак на мгновение закрыл глаза, воображая, что он снова в прежнем Париже. Теперь в баре женщин было не меньше, чем мужчин, что его до сих пор удивляло, а мужчины в основном были пожилые. Очень многие его сверстники были призваны в армию и в результате либо погибли, либо попали в лагеря для военнопленных.

– Как поживает твоя очаровательная жена? – спросил Анри. – Ладит со свекровью?

– Более или менее. Теперь всем непросто живется. – Жак еще глотнул настойки, хотя голова уже плыла и в животе урчало. – А ты сам как?

Анри огляделся.

– Помнишь, я работал в том большом доме в Марэ? На прошлой неделе боши явились туда и вывезли все подчистую. Ковры, картины, фарфор – погрузили в фургоны и увезли.

– А что же люди, которые там жили? – спросил Жак.

– Кто знает? – пожал плечами Анри. – Они покинули дом за день до этого, и с тех пор их никто не видел. И смотри, что получается: у нацистов имелось нечто вроде описи вещей. Они точно знали, что есть в доме – от картин на стенах до вина в погребе. – Он покачал головой. – Наверное, в городе уже многие месяцы рыскают их лазутчики. Нас держат за дураков, мой друг. Боши циновки у нас из-под ног выдергивают и отправляют в Германию вместе со всем остальным. Ты заметил, сколько ныне в Париже мебельных фургонов? Компании по грузоперевозкам заколачивают немалые деньги, это как пить дать.

Жак предостерегающе приложил палец к губам. Добавил еще воды к настойке и взболтал в бокале непрозрачную желтую жидкость. Анри закурил сигарету, и какое-то время они сидели в молчании, каждый думая о своем.

– Хочу попросить тебя об одолжении, – наконец произнес Жак. – Сможешь кое-что сделать для меня? Помнишь те остатки досок в моем подвале? Мне нужны еще полки.

– Для путеводителей? – улыбнулся Анри. – Сделаю, конечно. Через неделю.

– Вообще-то, это срочно. Сможешь поработать в выходные?

Анри вскинул брови.

– Я помогу, – добавил Жак. – А Матильда, если нам повезет, приготовит для нас ужин.

Анри смотрел на него несколько секунд, размышляя.

– Ладно, – согласился он. – Полагаю, ты не стал бы просить, не будь это важно.

– Спасибо, – поблагодарил Жак. – Позже все объясню.

Все, конечно, он объяснять не станет. Анри он доверял больше, чем кому бы то ни было, – не считая Матильды, разумеется, – но бывают такие секреты, в которые лучше никого не посвящать. Хоть он и сказал жене, что избавился от запрещенных изданий, ящик с этими книгами все еще стоял в его хранилище. Ну не мог он, наступив себе на горло, отправить свои сокровища на какой-нибудь огромный склад, где их переработают в бумажную массу, или сожгут, или оставят истлевать. Книги – это его хлеб, его страсть, его raison d’être[16]. Разве мог он допустить, чтобы их уничтожили? Он и так уже согласился терпеть множество унижений от нацистов, но это уже выше его сил. Однако наличие запрещенных изданий в его магазине немало тревожило Жака, не давая ему спать по ночам. С каждым днем жизнь становилась все опаснее, и «Спрятанная страница» перестала быть его святилищем. Необходимо было без промедления сделать магазин надежным прибежищем. Как оказалось, более точного названия своему книжному он не мог бы придумать.

* * *

– Значит, вот чем вы с Анри занимались все выходные? – Матильда провела рукой по полированному дереву. – Очень красиво. Но тебе и вправду нужны эти дополнительные стеллажи?

Жак глянул в через плечо, проверяя, закрыты ли ставни, а затем сдвинул в сторону деревянную панель в глубине средней секции, просунул руку в узкую щель и отпер потайной замок. Вся средняя секция стеллажа плавно выдвинулась вперед, открывая взору небольшую пустую комнату.

– Mon Dieu! – охнула Матильда. – Умно придумано.

Складское помещение в дальнем правом углу магазина было шести футов в ширину и двенадцати в длину. Прежде в него входили через дверь, которую Анри спрятал за стеллажом. Про этот новый вход никто не догадается, словно той каморки никогда и не существовало. Анри не стал уточнять, зачем его попросили сделать потайную комнату, а Жак воздержался от объяснений.

– В Париже не тебе одному хочется иметь убежище, – только и заметил его друг.

Жак закрыл дверь-стеллаж и запер ее на крючок, потом зажег свечу в бутылке из-под вина, что стояла на полу.

– Свет здесь лучше не включать. Его могут увидеть с улицы. – Он показал на окно под самым потолком. Это был единственный изъян в его плане: кто-нибудь, идя по улице и завернув за угол, войдет в его книжный магазин и сообразит, что в зале этого окна нет. И тогда у него возникнет резонный вопрос: куда же оно открывается? Тем не менее только очень внимательный – или очень подозрительный – человек мог бы заметить такую мелкую деталь.

– Но каково предназначение этой комнаты? – спросила Матильда, оглядывая каморку. Увидев ящик, она взяла из него одну из верхних книг, немного полистала ее. – А-а, теперь понятно.

Будь Жак честен с самим собой, он бы признал, что думал не только о книгах, хотя их существование тяготило его ум. Ему требовалось убежище, такое место, где он сам мог бы исчезнуть для всего мира, закрыв за собой дверь.

Он крепко обнял Матильду.

– Может, давай останемся здесь, а весь мир пусть веселится без нас.

– Если бы. – Она губами коснулась его губ. – Сколько, по-твоему, пройдет времени, пока твоя мама заметит, что нас нет?

– Можно принести подушки, навести здесь уют.

Жак сел и потянул Матильду за собой. Как же она прелестна в сиянии свечи и как же он соскучился по ней! Теперь им нечасто удается побыть вдвоем.

– Значит, это и есть твой план? – рассмеялась Матильда. – Да ты у нас темная лошадка.

– Согласись, – произнес он, расстегивая пуговки на ее блузке, – спать в одной комнате с мамой – не самый идеальный вариант.

– Не говоря уже про консьержку, которая вечно тарабанит нам в дверь, и про соседей, прислушивающихся к каждому нашему звуку.

Матильда вытащила из его брюк рубашку.

– Давай больше не будем про них.

Губы Жака накрыли рот жены, руки обхватили ее за талию, и вскоре они забыли и про соседей, и про то, что у них пустые желудки, а на ужин один только картофельный пирог.

* * *

После Жак наблюдал, как Матильда одевается. Ее била дрожь: было слишком холодно, чтобы долго оставаться без одежды. Ее подвздошные кости торчали, как острые углы, под кожей проступали ребра – можно пересчитать. Он вспомнил, как восхитительно она выглядела в день свадьбы: голубое платье с глубоким вырезом, на голове – венок из белых роз, изгибы фигуры плавные и сама она – как гладкий сочный персик. Жак поклялся оберегать и лелеять ее, и теперь ему казалось, что он не выполнил обещания. Он чувствовал, сколь глубоко она несчастна, в немалой степени и потому, что боялась обидеть его или оскорбить открытым неповиновением. Его жена по сути – это сила природы. Она хотела быть деятельной, бороться, нестись вперед, как бурная река, и этого он не мог изменить.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, – произнес Жак, грея в ладонях ее замерзшие руки. – Если хочешь, посещай те собрания твоих коллег. Я не буду стоять у тебя на пути.

– Ты правда не против? – просияла Матильда, обнимая мужа. – Спасибо, chéri. Я буду осторожна, обещаю.

Позже он вспомнит тот момент и подумает, что, возможно, тогда совершил ужасную ошибку.

Глава 4

Декабрь 1940 года

Лето сменила осень, осень – зимние холода, наступившие неожиданно рано. Матильда нередко засиживалась в музее допоздна, и Жак не спрашивал, почему она задерживается. «Спрятанная страница» приносила стабильный доход, хотя многие посетители, казалось, приходили сюда не только купить книги, но и немного побыть в тишине и покое. Герр Шмидт взял себе в привычку наведываться в магазин Жака в самое разное время, что, конечно же, выбивало из колеи. Вроде бы появления новых стеллажей он не заметил, и это, безусловно, радовало, но мотивы его частых визитов были неясны. Заложив руки за спину, Шмидт прохаживался вдоль полок, что-то напевал себе под нос, глядя на корешки, словно наблюдал марш войск на параде. Он выбирал одну-две книги, а потом у кассы заводил с Жаком неловкий пустой разговор о чем-нибудь: о том, как в молодости он год жил и учился в Париже, как с тех пор сильно изменился Париж, как он восхищается французской культурой. Жак ненавидел эти односторонние беседы: Шмидт разглагольствовал, а он сам был вынужден ему поддакивать. Немец стоял слишком близко, что вызывало у Жака дискомфорт. От Шмидта разило табаком, Жак видел порез от бритвы на его щеке. Он чувствовал себя как в ловушке: не мог сдвинуться с места, пока Шмидт сам не избавлял его от своего внимания или кому-то из покупателей не требовалась помощь.

Однажды утром от своего бывшего работодателя месье Исааксона Жак получил письмо с просьбой прийти к нему домой на чай ранним вечером в ближайшее воскресенье. Исааксон предупредил, что о предстоящем визите лучше никому не говорить по причинам, которые он объяснит при встрече, и, если в это время рядом с его домом будут ошиваться немцы, визит желательно отложить.

Жак написал в ответ, что с радостью принимает приглашение. Исааксон был великодушный, культурный человек, равно как и умный бизнесмен, которому он был многим обязан.

В назначенное время Жак прибыл к дому Исааксона. На улице было безлюдно, но, звоня в дверь, он невольно оглядывался через плечо. Тишину мгновенно разорвал шквал яростного лая, раздавшийся в доме, так что его приход вряд ли остался незамеченным. Служанка, приотворившая дверь, которая изнутри была закрыта на цепочку, с ужасом смотрела на гостя, пока Жак не улыбнулся и не снял шляпу.

– Прости, что пришлось прибегнуть к таким мерам секретности, – извинился месье Исааксон, когда они устроились в его кабинете, потягивая из бокалов сливовицу. Он гладил толстого лохматого терьера. Тот последовал за ними в кабинет и теперь, сидя на коленях у хозяина, с подозрением смотрел на гостя. – К несчастью, Альфонс не понимает, что шуметь нельзя.

Внешний вид бывшего работодателя потряс Жака. Обычно безукоризненно аккуратный во всем, сейчас он выглядел осунувшимся и неряшливым: на лице – неопрятная щетина, галстук – в грязных пятнах, на ногах – тапочки вместо его традиционных до блеска начищенных туфель.

– Говорят, люди вроде нас должны покинуть страну. Но куда мы поедем? – произнес он. – Это мой дом. Я воевал за Францию в последней войне, награжден медалями. Моя дочь учится музыке в консерватории. Наша жизнь здесь. Мы не можем просто так собрать вещи и отправиться неведомо куда. Жена моя слаба здоровьем, дорога ее убьет.

– Конечно, – согласился Жак.

– Впрочем, что теперь жаловаться. Я перейду сразу к делу, – продолжал Исааксон. – Мой магазин закрыли, счет в банке заморозили, и я больше не могу торговать. Мне удалось перевезти цвет своей коллекции в надежное хранилище. Как ты смотришь на то, чтобы продавать мои книги вместо меня? В моем собрании есть очень ценные экземпляры. Твой бизнес от этого только выиграет. Доход от продаж мы могли бы делить поровну. Что скажешь?

Жак отпил маленький глоток огненной жидкости. Он чувствовал себя неловко оттого, что за помощью к нему обращается человек, которого он почитал как своего наставника, да и поведение Исааксона тоже немало его тревожило. Куда подевалась его былая уверенность в себе? Казалось, за последние два года он постарел лет на десять.

– Идея интересная, но ее нужно обдумать, – осторожно ответил Жак. – Это сопряжено с риском для нас обоих.

– Ныне любой шаг – это риск. – Исааксон спустил Альфонса с колен на пол и подлил Жаку сливовицы. – Жак, ты единственный человек, к кому я мог бы обратиться с таким предложением. Тебе я доверяю безоговорочно. Я дал бы тебе ключи от хранилища. Посмотришь книги, выберешь, какие захочешь. Естественно, потребуется время, чтобы их перевезти. Сделаешь, когда появится возможность.

– И где находится это хранилище?

– В центре. На Фобур-Сен-Мартен, в десятом округе. Туда ты сможешь добраться в любое удобное для тебя время.

– Я не думал так скоро вкладываться в антикварные книги.

– Понимаю. Но предложение хорошее, грех таким не воспользоваться, – заметил Исааксон. – Твой бизнес сразу пойдет в гору, а я предлагаю максимально выгодные условия.

– Да, условия очень выгодные.

– Ну, что скажешь?

Терьер тявкнул, словно ему тоже не терпелось услышать ответ Жака.

Если б не Исааксон, Жак, возможно, никогда не стал бы книготорговцем. Тот щедро делился с ним профессиональным опытом, поощрял его амбиции. Жак рад был помочь, но не хотел принимать решение в спешке: многое требовалось обдумать.

– Как я буду переводить вам выручку? – спросил он, пытаясь выиграть время.

– Только передавать наличными, – торопливо заговорил Исааксон. – Моя дочь приходила бы к тебе в магазин раз в месяц, если это удобно. Нельзя, чтобы нас видели вместе. Это рискованно.

Если нацисты узнают, что Жак продает книги в интересах еврея, его магазин закроют. Он упорно противился тому, чтобы Матильда подвергала себя опасности, а теперь вот сам готов ввязаться в не менее рискованную авантюру. Да и непорядочно как-то присваивать деньги человека, оказавшегося в отчаянном положении. С другой стороны, как еще Исааксон сможет выжить?

– Ты мне как сын, – продолжал его старый друг. – Я всегда мечтал о том, чтобы мы с тобой стали компаньонами. После войны мы могли бы организовать совместный бизнес. Я сделаю тебя богатым, мой мальчик.

Исааксон попытался улыбнуться, и у Жака защемило сердце. Конечно, он поможет. Матильда права: прошло то время, когда можно было скрестить пальцы на удачу и надеяться, что в итоге все образуется само собой. Жак знал, как бы поступила в такой ситуации его жена.

– Ладно, – согласился он. – Давайте попробуем пару месяцев, посмотрим, как дело пойдет.

– Чудесно! – Исааксон неуклюже встал и пожал Жаку руку.

Альфонс тем временем со всей энергичностью пытался вскарабкаться на ногу хозяина.

– Ты не пожалеешь об этом, обещаю.

* * *

В следующий раз, когда герр Шмидт явился в «Спрятанную страницу», Жак был готов к его приходу.

– Как раз вас-то я и ждал! – воскликнул он, к немалому удивлению Шмидта. – Я приобрел несколько прекрасных изданий, которые вы, я знаю, сумеете оценить по достоинству.

В центре большого зала теперь, как изначально и задумывал Жак, стояла витрина, а в ней были выставлены сорок – пятьдесят первых изданий и редкие книги, которые трудно найти. Шмидт говорил ему, что его интересует Чарльз Диккенс, а Исааксон упомянул первое издание «Записок Джозефа Гримальди»[17] под редакцией Диккенса, с иллюстрациями Джорджа Крукшенка[18]. Жак со всей церемонностью открыл витрину и извлек оттуда книгу.

– Первое издание, – сказал он Шмидту и буквально словами Исааксона объяснил: – Это можно определить по иллюстрации на странице 238… Ага, вот она… На ней отсутствует окантовка. Видите?

– Да, конечно. Прекрасно. Вы позволите? – Шмидт, с жадным блеском в глазах, благоговейно взял в руки книгу. – Я рад, что вы расширяете свой бизнес, месье Дюваль.

В итоге Шмидт купил «Записки Джозефа Гримальди» под редакцией Диккенса, а также еще две книги Эрнеста Хемингуэя и тоненький томик поэзии Гете для повседневного чтения – не первое издание, но в отличном состоянии.

– Торговаться я не стану, – сказал он, когда пришло время расплачиваться. – Я человек чести. Если вижу то, что хочу приобрести, готов заплатить столько, сколько запросят.

Книги эти Шмидту, конечно, достались дешево, если учитывать текущий обменный курс, но, по крайней мере, месье Исааксон получит хоть какие-то деньги. В своей бухгалтерской книге Жак завел отдельную учетную статью для так называемых антикварных книг, решив, справедливости ради, оставлять себе только четверть выручки от их продажи. Исааксон нуждался в деньгах больше, чем они. В любом случае Матильда будет рада дополнительным поступлениям в их семейный бюджет, поскольку яйца, за которыми она выстаивала очередь ради его матери, стоили дорого.

Мадам Дюваль почти ничего не ела. Однажды вечером у нее развился жар, поднялась опасно высокая температура. Она металась на кровати, с нее градом лил пот, хотя в квартире было настолько холодно, что даже от дыхания шел пар. Они по очереди дежурили у ее постели, губкой протирая ей лицо, пока на рассвете наконец-то не явился врач.

– Кто это? Я не хочу его! – вскричала маман, находясь в полубредовом состоянии. – Где доктор Вайш? Только он мне поможет.

– Доктор Вайш уехал, – в очередной раз повторили они. – Ты разве забыла?

– Куда уехал?

– В деревню, – ответила Матильда.

Объяснять больной женщине, что польский еврей доктор Вайш отправлен в лагерь для интернированных Дранси, не имело смысла.

Новый врач, черствый и грубый, бесцеремонно заявил, что мадам Дюваль подхватила какую-то инфекцию и, поскольку организм ее ослаблен, возможно, не сумеет побороть болезнь – следующие двадцать четыре часа будут критическими. Он сделал ей укол и выписал рецепт на новые лекарства, которые они едва ли могли себе позволить, затем сдержанно кивнул и ушел.

– Спать уже можно не ложиться, – произнесла Матильда, зевая. – Пойду займу очередь в булочную.

Она ловко собрала и скрутила в узел свои густые волнистые волосы. Наблюдая за женой, Жак любовался ее грациозной гладкой шеей, белой, как сливки, на фоне выцветшего алого кимоно, которое она носила в качестве ночной сорочки. В последние дни губы ее все время были сложены в твердую складку, а с лица не сходило настороженное затравленное выражение.

– К твоему возвращению я сварю кофе, – пообещал Жак. – И надень мамину шубу. Не хватало, чтобы и ты еще заболела.

Матильда улыбнулась, поцеловала мужа и ушла. Жак сел за стол в кухне, положил голову на руки и, должно быть, задремал. Некоторое время спустя его разбудила Матильда. Она влетела в квартиру и давай что-то бессвязно тараторить.

– Помедленнее! – потер он сонные глаза. – Никак не пойму, что ты пытаешься сказать.

– Полиция задерживает иностранок, – объяснила она, захлебываясь словами. – Я видела их только что по пути в магазин. Женщины – британки, так сказал мне жандарм. Их ведут на допрос в ратушу.

– А к нам это какое имеет отношение? – спросил Жак.

– Я беспокоюсь за мадам Скотт-Джонс, конечно! – Матильда заставила его подняться со стула. – Нужно предупредить ее, пусть где-нибудь спрячется. Пойдем со мной, тебя она послушает.

Жак пытался сфокусировать затуманенный взгляд. Англичанка мадам Скотт-Джонс, старая дева лет сорока пяти, жила в квартире напротив них, и они с ней подружились. Несколько лет она работала гувернанткой. Ее последние работодатели – американская семья – вернулись в Нью-Йорк, а она осталась в Париже. Мадам Скотт-Джонс была одним из самых верных клиентов Жака. Если ему попадалось особенно красивое первое издание какой-то книги, он сначала показывал его мадам Скотт-Джонс. «Вы пустите меня по миру, месье Дюваль», – говорила она, обнажая в улыбке зубы. В действительности скорее это он рисковал пойти по миру, поскольку продавал ей книги за ту же цену, за какую приобретал у посредника. Она любила французскую поэзию, особенно Бодлера, Рембо и Верлена, а однажды он набрел на нее в парке Монсо, где в безлюдном уголке она с самозабвением читала вслух что-то из Расина. В любое время года она носила практичные кардиганы, плотные чулки и туфли на шнурках, но под слоями шерстяной одежды, вне сомнения, билось страстное сердце.

Жак последовал за женой через коридор. Мадам Скотт-Джонс вышла к ним в мужской полосатой пижаме, поверх которой накинула свой традиционный кардиган; ее жесткие седые волосы были растрепаны, торчали во все стороны. Она не сразу поняла, что Матильда пыталась ей сказать.

– Но зачем им меня допрашивать? – изумилась она. – Что противозаконного я могла совершить? С наступлением комендантского часа на улицу я не выхожу, ежедневно отмечаюсь в полицейском участке.

– Причина им не требуется, – ответила Матильда. – Мадам, поторопитесь, прошу вас. Они скоро будут здесь. Соберите сумку с самыми необходимыми вещами и… и спрячьтесь у нас, пока не уедет полицейский фургон.

– А потом как мне быть? Британское посольство закрыто, наверняка всюду полиция. – Мадам Скотт-Джонс пригладила рукой волосы, но только еще больше их разлохматила. – Какая же я дура! Надо было покинуть Париж еще несколько недель назад.

– Поживите у нас несколько дней, пока суматоха не уляжется. Потом, когда все забудут о вашем существовании, тихонечко вернетесь к себе. – Матильда взглянула на мужа. – Правда ведь, Жак?

– Конечно, – согласился он, помедлив лишь долю секунды.

А что еще он мог ответить?

– Мне неудобно вас обременять, – сказала мадам Скотт-Джонс. – Нет, я должна придумать что-то еще. Может, обратиться в американское посольство, попросить у них защиты? Посол очень помог Гольдштейнам.

– Вам придется показывать паспорт на контрольно-пропускных пунктах, – указала Матильда. – Да и немцев вокруг полно, вы до конца улицы дойти не успеете, как вас остановят.

Даже британский флаг, если б мадам Скотт-Джонс в него завернулась, не мог бы более подчеркнуть типичности национальных черт, присущих ей как истинной англичанке.

– Если меня обнаружат у вас дома, вас тоже арестуют, – заметила она. – Я не могу просить вас, чтобы вы ради меня подвергали себя опасности.

– Значит, мы позаботимся о том, чтобы вас не обнаружили. – Матильда ободряюще похлопала ее по спине. – И вы нас ни о чем не просите, мы сами предлагаем вам убежище. Идите, chére мадам, соберите поскорее свои ценные вещи. Мы подождем вас здесь.

Наконец, заламывая руки от раздирающих ее сомнений, англичанка скрылась в глубине квартиры.

– Ты уверена в том, что делаешь? – спросил Жак жену, когда они остались вдвоем. – Как мы будем прятать англичанку, которую разыскивает полиция? У нас своих проблем хватает. Одни только хлопоты с маман чего стоят.

– Она поможет нам с твоей мамой. Мы положим для нее матрас в комнате мамы и, может быть, наконец сами хоть немного поспим. – Она взяла мужа за руку. – Эта английская леди – наша подруга. Вспомни ее ужасные сладкие пирожки, которыми она угощала нас на Рождество. А носки, что она связала для тебя прошлой зимой? Мы не можем стоять в стороне и молча наблюдать, как ее увозят бог знает куда.

– А что, если мы оказываем ей медвежью услугу? Из-за нашего вмешательства у нее могут возникнуть еще бóльшие неприятности. Вместо того чтобы прятаться, она могла бы пойти в ратушу и уладить свои дела за несколько часов.

– Ну ты даешь! – фыркнула Матильда. – Неужели и впрямь полагаешь, что с ней там немного поболтают, а потом отпустят на все четыре стороны?

Жак вздохнул и, чтобы согреть руки, сунул ладони под мышки. В квартире соседки было еще холоднее, чем в их собственной. Он оглядел скромный salon. Обстановка здесь была скудная: два стула, стол у окна, письменный стол и книжный шкаф, заполненный любимыми книгами с выцветшими потрепанными корешками. Он не хотел признавать, что они живут в мире, где законопослушную женщину средних лет могут забрать из дома просто потому, что она не той национальности. Он предпочитал думать, что жандармы – французы, между прочим, – препроводят мадам Скотт-Джонс в мэрию, попросят заполнить несколько бланков, а потом отпустят домой. Однако в глубине души он понимал, что Матильда права. Его мир изменился безвозвратно, и пришло время это признать.

Глава 5

Декабрь 1940 года

Наконец мадам Скотт-Джонс вышла к ним, теперь уже с набитой вещами пузатой дорожной сумкой. И только они успели расположить ее в своей квартире, снаружи донесся топот нескольких пар ног, поднимающихся по лестнице, а следом – громкий стук в одну из соседних дверей и крик:

– Откройте! Полиция!

Матильда и Жак встревоженно переглянулись. Они сидели в кухне за столом, перед каждым стояло по чашке с кофе.

– Пойду посмотрю, что там, – сказал Жак. – Жди здесь.

Он чуть приотворил дверь и выглянул в коридор. Два жандарма в форме, стоя перед квартирой мадам Скотт-Джонс, готовились выбить дверь. Консьержка мадам Бурден, с трудом взобравшись по лестнице, торопливо подошла к ним.

– У меня есть ключ, – пропыхтела она. – Не надо ломать дверь.

Жандармы отступили в сторону, дождались, когда она отперла дверь, затем вошли в квартиру и стали ходить из комнаты в комнату, окликая мадам Скотт-Джонс.

– Зачем они здесь? – осведомился Жак у мадам Бурден. – У англичанки неприятности?

– Ой, не спрашивайте, – ответила она. – Ныне всякое может случиться. Aie! – Из кармана передника она вытащила рыжеватого котенка и подняла перед собой, держа за шкирку. – Не хотите взять себе? Вчера вечером кто-то оставил у моего порога мешок с пятью котятами.

Котенок пронзительно замяукал, стал извиваться, дрыгая лапами в воздухе и все пытаясь вонзить крохотные коготки в пальцы мадам Бурден. Качая головой, она вернула котенка в карман.

– Простите, мне Милу-то с трудом удается накормить, – извинился Жак.

Он охотно оказал бы любезность мадам Бурден, будь у него такая возможность. Ленивая женщина, она любила посплетничать, но была вполне дружелюбна, и жизнь текла более гладко, если они оставались с ней в добрых отношениях. Она принимала посылки, передавала сообщения и знала все, что произошло или произойдет в их доме, да и в округе в целом. Внешне она была рослая, полная, с маленькими черными глазками на пухлом лице. Волосы она заплетала в косу и укладывала корзинкой.

Жандармы вышли из квартиры мадам Скотт-Джонс.

– Женщины там нет. Можете закрыть дверь, – сказал один из них консьержке и затем обратился к Жаку: – А вы кто будете?

– Я живу напротив. – Он кивнул в сторону открытой двери на другой стороне коридора, из которой выплывал аромат кофе.

– Тогда я должен задать вам несколько вопросов, – заявил жандарм. – А также осмотреть вашу квартиру.

– Да пойдем уже, – сказал его напарник. – Времени нет.

– Ты спускайся и охраняй остальных. Я скоро. – Он достал удостоверение и показал его Жаку. – Как видите, меня зовут Дюпон и это мой номер. Я настоятельно прошу, чтобы вы позволили мне войти к вам, месье?..

– Дюваль. – Жак отступил в сторону. – Входите, разумеется. Только у меня больная мама, и я буду вам очень признателен, если вы не станете ее тревожить.

– Да, негоже беспокоить приличных людей в столь ранний час, – добавила мадам Бурден, заглядывая в их квартиру. – Как самочувствие вашей несчастной матушки, месье Дюваль?

– Не лучше и не хуже того, что можно ожидать. Спасибо, мадам, – ответил Жак. Следом за жандармом он шагнул в квартиру и плотно закрыл за собой дверь.

Дюпон обнажил голову и, взяв кепи под мышку, прошел в кухню.

– Этот господин ищет нашу соседку-англичанку, – торопливо объяснил Жак Матильде, появившейся из комнаты его матери.

Дюпон принюхался.

– Мне показалось, я чувствую запах кофе, – произнес он, многозначительно глядя на плиту.

– Сразу видно, что вы хороший полицейский, не зря едите свой хлеб, – заметила Матильда. – Месье, позвольте предложить вам чашку кофе. Только чайник подогрею. Это быстро.

– Спасибо. Не откажусь. – Дюпон выдвинул стул и сел за стол, жестом предлагая Жаку последовать его примеру. – Я с рассвета на ногах, и день обещает быть долгим, это уж точно. И почему, спрашивается, эти глупые создания не покинули Париж, когда была возможность? У нас теперь было бы куда меньше хлопот.

– Мадам Скотт-Джонс совершила какое-то преступление? – полюбопытствовала Матильда, оборачиваясь от плиты. – По-моему, она абсолютно безобидная женщина.

– О, это обычные формальности, – ответил жандарм. – Нам просто нужно уточнить у нее кое-какие данные.

– Но вам, я смотрю, не терпится ее найти. – Матильда поставила на стол перед жандармом дымящуюся чашку и взяла с буфета бутылку. – Вот, давайте добавлю вам в кофе бренди. – Она налила ему в чашку щедрую порцию спиртного. – Утро холодное, а работа у вас тяжелая, вы вон уже с ног сбились.

Дюпон отпил кофе и закрыл глаза от наслаждения.

– Sacré bleu[19]. Какое блаженство!

– Англичанка ведь каждый день отмечается в полиции, – заметила Матильда. – У вас наверняка уже есть все ее данные.

Жандарм бросил на нее испытующий взгляд.

– А вам какое дело? Эту женщину нужно доставить на допрос, и точка. Когда и где вы видели ее в последний раз?

– Простите мою жену, – вмешался Жак. – Она тепло относится к нашей соседке и тревожится за нее, только и всего. А мадам мы не видели с позавчерашнего дня. Ей нездоровилось, и она сказала, что, быть может, отправится в американскую больницу в Нейи. Скорее всего, там вы ее и найдете.

Жандарм раздраженно вздохнул.

– Некогда нам нестись за полгорода. Что ж, ладно. – Он допил кофе. – Спасибо, мадам Дюваль. А теперь, с вашего позволения, я осмотрю квартиру.

– Это так необходимо? – нервно рассмеялась Матильда.

– К сожалению. – Дюпон опустил чашку на стол. – С меня потребуют отчет, и я должен доказать, что добросовестно исполняю свои обязанности.

С важным видом он прошелся по кухне – заглянул в шкафы, в чулан, проверяя, не прячется ли между полками какая-нибудь англичанка. Жак с Матильдой проследовали за ним в их крошечную ванную, где Дюпон резко отдернул в сторону полотенца и затем ознакомился с содержимым аптечки. Жандарм перерыл одежду в их гардеробе, присев на корточки, заглянул под кровать. Жак с Матильдой оба затаили дыхание, но, к счастью, месье Дюпон не удосужился поднять матрас, под которым Матильда хранила свой радиоприемник. Не увидев в гостиной потайных местечек, где могла бы спрятаться мадам Скотт-Джонс, он просто посмотрел за шторами и носком сапога приподнял кресла.

– Как видите, никого. Думаю, теперь вам лучше уйти, – сказала Матильда, пытаясь выпроводить сержанта.

Игнорируя ее, Дюпон остановился перед дверью последней неосмотренной комнаты.

– А это, полагаю, комната вашей матери? Не волнуйтесь, я буду предельно деликатен. Она меня даже не заметит.

С этими словами он открыл дверь и вошел в комнату. Никто из них даже рта раскрыть не успел в знак протеста.

Жак ринулся следом.

– Не надо сюда заходить! Прошу вас, маму нельзя…

Жандарм вскинул руку, веля ему замолчать, а сам водил взглядом по комнате. Мать Жака лежала на кровати неподвижно, дыхание у нее было сиплое, тяжелое, но относительно ровное. В тусклом свете, сочившемся в щель неплотно задвинутых штор, можно было разглядеть лишь очертания ее головы на подушке. На стуле возле кровати стояла сумка из гобеленовой ткани с мотком серой шерстяной пряжи, в которую были воткнуты две спицы. Жак затаил дыхание, чувствуя, как у него бешено заколотилось сердце. Все трое смотрели на эту сумку, которая внезапно словно затмила все остальное в комнате и обрела гигантскую значимость.

– Ой, мое вязание! – воскликнула Матильда с запозданием. – А я его везде ищу.

Месье Дюпон не обратил на нее внимания. Он решительно направился к кровати, на которой виднелся неясный силуэт спящей старушки. Когда жандарм находился в нескольких шагах от кровати, мать Жака шевельнулась, приподняла голову и громко издала удивленный возглас:

– Mére de Dieu![20] Что случилось?

Жак подскочил к ней.

– Все хорошо, маман. Этот человек – полицейский. Он не причинит тебе зла.

– Но что он делает в моей комнате?

Пожилая женщина уронила голову на подушку и трясущимися руками, покрытыми старческими пятнами, натянула до подбородка одеяло. Жар у нее, видимо, спал.

Голос был слабый, но речь – вполне вразумительная. Вне сомнения, эта женщина была больной, старой и истинной француженкой.

– Простите, мадам, – ретировался месье Дюпон. – Я не стану вам докучать.

– Хотелось бы надеяться, – буркнула Матильда, выпроваживая его из комнаты и плотно закрывая за ними дверь.

Жак налил матери стакан воды, уложил ее поудобнее, потом открыл окно, чтобы проветрить комнату, где воздух был спертый, затем опустился на четвереньки и, откинув край стеганого покрывала, встретил испуганный взгляд мадам Скотт-Джонс. Та лежала на спине под кроватью. Он приложил палец к губам и поднялся на ноги.

– Какой чуднóй сегодня день, – пробормотала его мать. – Меня навестила странная женщина. Теперь она куда-то исчезла. Наверное, мне это приснилось.

– Тише, маман. – Жак поцеловал ее в щеку, которая на ощупь была как тонкая сморщенная папиросная бумага. – Полицейский уйдет, и я все объясню.

К тому времени, когда он вышел от матери, Матильда уже выпроводила жандарма на лестничную площадку.

– Благодарю за содействие, месье Дюваль. – Он коснулся рукой козырька кепи. – И за кофе, мадам. Как только ваша соседка появится, вы обязаны немедленно сообщить о ней в полицию.

После того как его шаги постепенно стихли где-то внизу, Матильда заперла дверь и, повернувшись к Жаку, испустила судорожный вздох.

– Чуть не попались. Где она прячется?

– Под кроватью. – Жак распахнул объятия, и Матильда приникла к нему. Он услышал, как в груди отдается стук ее сердца.

– Поверить не могу, что наша полиция выполняет за нацистов их грязную работу, – наконец произнесла Матильда. – Жак, нам придется прятать ее здесь. Иначе одному богу известно, какая судьба ее ждет.

– Конечно, – отозвался он, испытывая острую потребность в бренди. Мадам Скотт-Джонс оказалась в большой беде, и они теперь были за нее в ответе. Долго ли они смогут благополучно прятать ее? И что станется с ними, если ее обнаружат?

* * *

Когда Жак спускался вниз, мадам Бурден подстерегла его на лестничной площадке. В руке она держала корзину, из которой раздавались мяуканье и шуршание.

– Ах, месье Дюваль, какая неприятная история! Мне пришлось впустить полицию, они были очень настойчивы. Как вы думаете, где могла бы быть эта англичанка? Я только вчера с ней разговаривала, и она не упоминала о том, что собирается куда-то уезжать.

– Понятия не имею, – ответил Жак, избегая взгляда ее черных глаз-бусинок. – И все же, пожалуй, хорошо, что ее не оказалось дома.

– Наверное, кто-то ее предупредил. – Мадам Бурден запихнула в корзину голову одного осмелевшего котенка. – Хотя я не видела, чтобы она покидала дом. Видать, где-то затаилась. Может быть, в одной из пустующих квартир?

– Кто знает? Прошу извинить меня, мадам, пора открывать магазин.

Он протиснулся мимо консьержки и, пока спускался по лестнице, чувствовал, как она взглядом буравит его спину. Мадам Бурден женщина была не глупая и наверняка точно знала, где искать мадам Скотт-Джонс.

Жак вошел в магазин с черного хода и запер за собой дверь. В «Спрятанной странице», как всегда, было тихо, и обычно его это успокаивало. Но не сегодня утром. Теперь везде было опасно. В любую минуту мог заявиться Шмидт, и тогда придется терпеть его хитрые намеки и наводящие вопросы. А что, если гестапо решит наведаться в его квартиру? Они-то уж будут проводить обыск более основательно, чем ленивый жандарм, просто соблюдавший формальности. Услышав громкий стук в центральную дверь, Жак в тревоге поднял голову, но это оказался один из его наиболее эксцентричных покупателей, требовавший, чтобы его впустили.

Гийом Брюйер слыл знаменитостью мелкого масштаба. Десять лет назад был издан его роман, имевший огромный успех, но с тех пор он не написал ни строчки. С каждым разом, когда Жак встречал Гийома, вид у него был все более истерзанный, мешки под глазами – более пухлыми, волосы – более взлохмаченными, а в лице все прочнее укоренялась безысходность.

– Слава богу, вы открыты! – воскликнул он. – Я ищу «Нетерпение сердца». Знаете такую книгу? Автор – Стефан Цвейг.

– Конечно. Но эта книга – в списке запрещенных изданий, – ответил Жак. – В Париже вы ее нигде не найдете.

Месье Брюйер театрально застонал, прижимая к вискам кулаки.

– Свой экземпляр я отдал одному приятелю, а тот сбежал с ним. Что же мне делать? Я почти дописал свой роман, но, чтобы закончить его, мне нужно изучить технику и структуру повествования Цвейга. – Он схватил Жака за рукав. – Может, у вас есть эта книга? Я бы позаимствовал. Назовите свою цену.

Жак покачал головой, но, должно быть, в лице его отразилось колебание, потому что Брюйер взял его за руку и взмолился:

– Вы мне поможете? Я заплачу, сколько скажете.

– Я попробую вам помочь, но ничего не обещаю. – Жак высвободил руку. – Приходите в понедельник.

– Отлично! – Брюйер расцеловал Жака в обе щеки. – Вы мой спаситель. Свой роман я посвящу вам.

– И никому ни слова, ясно?

– Ни единой живой душе. A demain, mon ami![21]

Брюйер выскочил из магазина. Его уход сопровождался яростным трезвоном колокольчика.

* * *

Оставшееся до полудня время, благодарение богу, прошло спокойно. Жак собирался закрыть магазин на обеденный перерыв, но вдруг колокольчик над дверью снова звякнул, предупреждая о появлении нового посетителя, которым оказалась их приятельница Эстель – стройная блистательная рыжеволосая женщина. Днем она писала стихи и рассказы, а вечерами, дабы прокормиться, танцевала в «Фоли-Бержер»[22]. Прежде всего Эстель была подругой Матильды, но Жаку она тоже нравилась. Одевалась Эстель ярко и вычурно, питая пристрастие к длинным бархатным плащ-накидкам, широким юбкам в пол и блузкам с воротниками-стойками, рединготам и сапогам на шнуровке. В то утро на ней был более элегантный наряд: пальто военного кроя с отделкой из золотой тесьмы, меховая шапка и муфта.

– Приходится бегать за вами по всему городу, – сказала она, откидывая назад свои яркие волосы. – Матильда сто лет не дает о себе знать, и в музее утром ее не было. Она еще там работает?

– Наверное, ходила в какую-нибудь галерею, – смущенно ответил Жак. У них с женой была негласная договоренность: безопасности ради она не рассказывает ему ничего из того, что ему не нужно знать о ее повседневных занятиях.

– Хорошо, если так. А то я переживаю, что чем-то ее обидела.

– Сколько лет вы дружите? Если бы ты чем-то ее обидела, она не преминула бы сказать тебе об этом.

– И то верно, – улыбнулась Эстель. – Вообще-то, я хочу пригласить вас на субботнее представление. – Она положила на прилавок два билета. – Мне наконец-то дали выступить с сольным номером, и, конечно, было бы приятно увидеть среди публики дружеские лица. А после мы могли бы вместе поужинать. Я угощаю.

– Звучит заманчиво, – ответил Жак. – Но ты уверена, что готова раскошелиться? Нынче ужин в ресторане обойдется в целое состояние.

– Об этом не беспокойся. – Эстель обвела взглядом зал. – Мило ты тут все устроил, прям можно забыть про сумасшествие, что творится снаружи. О, новая витрина?! Значит, бизнес процветает?

Жак открыл витрину, предлагая Эстель ознакомиться с новинками. Английский она знала великолепно, а у него имелся томик любовной поэзии Элизабет Баррет Браунинг[23] под названием «Сонеты с португальского» – издание в кожаном переплете. Жак был уверен, что эту книгу Эстель сумеет оценить по достоинству, пусть та ей и не по карману.

– О, Жак, – произнесла Эстель, поднимая от книги затуманенный взор, – это то, что мне нужно. Спасибо. Я ее возьму. – Она также купила «Пьяный корабль» Рембо – длинное стихотворение, которое поэт написал в семнадцать лет, и книгу о скульптуре Родена.

– Значит, ты тоже неплохо преуспеваешь? – спросил он, заворачивая книги в упаковочную бумагу.

По Эстель было заметно, что она хорошо питается, и это навело Жака на мысль, что продукты она, должно быть, покупает на черном рынке.

– Не жалуюсь. Ну что, до субботы?

Эстель сверкнула ослепительной улыбкой, спрятала книги в муфту и покинула магазин, впустив в зал поток холодного воздуха.

* * *

– Думаешь, твою маму можно оставить одну? – спросила Матильда в тот вечер, когда Жак сообщил о приглашении Эстель.

– Так ведь здесь мадам Эс-Джей, она за ней присмотрит, – сказал он. – Грех не воспользоваться удобным случаем, пока она живет с нами.

Англичанка настояла, чтобы они называли ее просто Эс-Джей, но Жак не мог позволить себе подобную фамильярность, по крайней мере при личном общении. Мадам Эс-Джей и его мать постепенно притирались друг к другу: пожилая женщина на удивление охотно свыклась с мыслью, что у нее появилась компаньонка, и Эс-Джей величала высокомерно «моя сиделка». Между собой все вместе они пришли к согласию в том, что большую часть времени Эс-Джей должна проводить в комнате матери Жака, но периодически она будет удаляться в комнату Матильды и Жака, чтобы женщины могли отдохнуть друг от друга.

Матильда втирала оливковое масло в потрескавшиеся руки.

– Как-то нехорошо развлекаться, когда вокруг такой кошмар. Вон Жака Бонсержана приговорили к смертной казни. Слышал?

– Да, это ужасно, – покачал головой Жак. – Бедняга.

Бонсержан оказался очевидцем незначительного инцидента, произошедшего между несколькими парижанами и немецкими солдатами, и был арестован, хотя сам он в стычке участия не принимал.

– Он вообще не участвовал в драке, – продолжала Матильда, круговыми движениями растирая кожу. – Да и дракой-то это трудно назвать: кто-то показал кулак немецкому солдату, вот и все. А в тюрьму посадили Бонсержана! Хотя он просто проходил мимо.

– Может, еще все разрешится благополучно. Он назовет виновников, и его отпустят.

– Он никогда никого не выдаст. – Глаза Матильды метали искры. – Он намеренно взял вину на себя, чтобы все поняли: нацисты – мерзавцы и подонки, хладнокровно расстреливают людей безо всякой на то причины. Он герой!

Жак взял в руку скользкие пальцы жены.

– Ты права. Но это не повод, чтобы отказываться от встречи с близкой подругой, с которой ты давно не виделась, тем более что она приглашает нас на ужин.

– Она угощает? – Матильда удивленно вскинула брови. – И как она выглядит?

– Шикарно, – ответил Жак, помедлив несколько секунд. – Когда заходила в магазин, была в меховой шапке, руки прятала в муфту.

– Хм-м, – протянула Матильда. – Интересно, что за игру она ведет?

* * *

К субботе соблазн вырваться на вечер из дома стал непреодолим. Мадам Эс-Джей старалась не путаться у них под ногами, но, что ни говори, проживание еще одного человека в их тесной квартире удобства не прибавляло, а от постоянного перестука ее вязальных спиц им хотелось лезть на стенку.

– Ты прав, – сказала Матильда Жаку, подкрашивая губы помадой. – Вечерний выход в свет нам не повредит. – Волосы она собрала в высокий пучок, надела шелковое платье, которое местный портной скопировал с наряда, созданного Скиапарелли[24]. – Как я выгляжу?

– Восхитительно! – Жак потянул жену на постель. – Давай лучше останемся дома.

– И пропустим триумф Эстель? – рассмеялась Матильда.

Но, войдя в мюзик-холл, Жак пожалел, что они под каким-нибудь предлогом не отказались от посещения шоу. Зал представлял собой серо-зеленое море: ряд за рядом сидели немецкие солдаты в военной форме. Они свистели и улюлюкали, заглушая пианиста.

Матильда со смятением и страхом в лице посмотрела на мужа.

– Нам нельзя здесь оставаться.

– Представление вот-вот начнется. – Жак взял жену за руку. – Пойдем. Будем смотреть и улыбаться.

К счастью, им достались два крайних места в ряду. Матильда заняла кресло у прохода, Жак своим телом заслонял ее от ближайших соседей. Преисполненная отвращения, она сидела как неживая. Заиграл оркестр, и красный занавес начал раздвигаться, открывая взорам длинный ряд танцовщиц. Публика радостно затопала ногами, и Жак стиснул руку жены. Нужно потерпеть всего два часа…

После представления они пробрались в уборную Эстель, которую она делила с другими танцовщицами. В открытую дверь они увидели полуголых девушек. Сидя среди сброшенных костюмов и бутылок шампанского, они болтали, курили и пили из дешевых стаканчиков. В коридор хлынул порыв теплого воздуха, пропитанного ароматом цветов и пудры.

– Я подожду здесь, – сказал Жак Матильде, когда Эстель, заметив друзей со своего места перед длинным рядом зеркал, обернулась и помахала им.

Десять минут спустя женщины вышли к нему. Эстель, теперь уже без сценического макияжа, в одной руке держала букет роз, а другой обнимала за талию Матильду.

– Ну как, понравилось?

Эстель отдала Матильде свой букет, взяла под руку Жака и через служебный вход вывела их на улицу.

– Очень, – ответил Жак. – Чудесный спектакль. И ты была неподражаема.

Эстель танцевала в составе кордебалета, но у нее был и сольный выход. Выступала она в длинном платье из павлиньих перьев и во время танца мастерски играла юбкой, демонстрируя красоту своих стройных ног. Несколько пушинок от перьев все еще виднелись в ее рыжих волосах. Публике Эстель была известна под сценическим псевдонимом La Renarde – Лиса.

– Матти? – обратилась Эстель к Матильде.

– Чудесное представление, – осторожно произнесла та.

Эстель остановилась, высвободила руку.

– В чем дело? Тебе не понравилось шоу?

– Шоу великолепное, – отвечала Матильда. – Чего не скажешь о публике. Как ты можешь каждый вечер танцевать перед этим сборищем?

– Да брось ты, – рассмеялась Эстель. – Это обычные мужчины, такие же, как и все остальные, только в немецкой форме.

– Ничего подобного, – возразила Матильда. – Они мнят себя героями-завоевателями, упиваются своей властью. Ты для них – никто, ничтожество. Для них все француженки – шлюхи.

– Откуда ты знаешь? – спросила Эстель. – Ты хоть раз с каким-нибудь немцем разговаривала? Лично мне все равно, что они думают. Главное, я зарабатываю хорошие деньги, ну а они хорошо проводят время. Если им нравится тратить свое жалование на шампанское и цветы, кто я такая, чтобы плакаться?

– Кстати, о цветах. – Матильда вернула подруге розы и подобрала с тротуара выпавшую из букета визитную карточку. – Кто такой Отто?

– Да так, никто, – отмахнулась Эстель, но при этом покраснела.

– Так, девочки, – вмешался Жак, соединяя вместе их руки, – давайте сменим тему. Нам не так часто случается выбраться куда-нибудь вместе, поэтому давайте наслаждаться приятным вечером.

– Прости. – Матильда крепко обняла подругу. – Просто немного перенапряглась, когда сидела среди бошей. Больше ни слова об этом.

– Так-то лучше. – Эстель чмокнула ее в щеку. – Идемте. Я нашла чу́дное бистро на Рю-Блё, и там нас уже ждет ледяное шампанское. Mange, bois et sois heureux![25]

* * *

И следующие несколько часов им удавалось есть, пить и быть счастливыми. Ресторан находился в укромном местечке, и немцев, к счастью, там не было. За ужином они говорили главным образом о прошлом: вспоминали, как Эстель и Матильда познакомились на одной вечеринке, проболтали всю ночь, а на рассвете, продолжая беседовать, побрели домой вдоль реки; вспоминали, как однажды в кафе «Де Маго» они встретили Пикассо и тот на салфетке набросал портрет Эстель; вспоминали неудачные романы Эстель с неподходящими кавалерами. Они с наслаждением лакомились паштетом, сдобренным тимьяном, и тушеной говядиной, которая вполне могла быть и кониной, но все равно была вкусной, зеленой фасолью с миндалем. Жак хотел, чтобы этот вечер длился вечно, но в конце концов официанты стали поднимать стулья на столы, и им пришлось поторопиться, чтобы добраться домой до наступления комендантского часа.

– Спасибо, что пришли.

Остановившись у входа в бистро, Эстель взяла Матильду за плечи.

– Спасибо, что пригласила нас, – поблагодарила Матильда. – И прости, что наболтала тебе всякого. Просто я переживаю за тебя. Ведь может случиться и так, что за шампанское и цветы придется заплатить слишком высокую цену.

– Ты ошибаешься, думая, что все немцы одинаковы, – сказала Эстель, зардевшись. – Многие из них просто выполняют приказы, потому что у них нет выбора. И некоторые считают, что Гитлер зашел слишком далеко. Среди них есть порядочные, благородные люди.

Матильда пытливо посмотрела на подругу.

– Боже мой, как же мне знакомо это выражение. Ты влюбилась в немца, да? Эстель, это безумие! Неужели не понимаешь, чем все кончится?

– Нет. – Взгляд Эстель вспыхнул. – Потому что я не могу заглянуть в будущее, и ты, кстати, тоже. Тебе-то хорошо: у тебя под боком любящий муж. А вот нам, остальным, приходится довольствоваться тем, что подворачивается под руку. Кто знает, что будет завтра? Сейчас я счастлива как никогда и не намерена отказываться от любимого мужчины только потому, что он немец. Как ты можешь судить о нем, если ты даже с ним не знакома?

Матильда стиснула зубы. Собралась было что-то сказать, но передумала и отвернулась.

– До свидания, Эстель, – произнес Жак. – Прости.

Интересно, за что он извиняется?

* * *

Жак с Матильдой шли домой в молчании. Ночь выдалась безоблачной, пустынные улицы освещала полная луна. Всюду рыскали беспризорные животные – кошки и собаки, которых бросили их хозяева, в спешке покинувшие Париж. Бывшие домашние питомцы одичали, копались в мусоре, ища пропитание. Откуда-то издалека доносились топот подкованных гвоздями сапог и грубые гортанные голоса, выкрикивавшие слова походной песни.

– Не знаю, сколько еще я здесь выдержу, – наконец промолвила Матильда, высвобождая руку из руки мужа. – Сегодняшний вечер был ужасным.

Она остановилась перед ярко-желтым плакатом на рекламном щите, сообщающем о неминуемой казни Жака Бонсержана и предупреждающем, что подобная участь ждет любого, кто оскорбляет Германский рейх или представляет для него угрозу. Жак опомниться не успел, как Матильда шагнула к щиту, схватила плакат за уголок и отодрала с него широкую полосу бумаги.

– Что ты делаешь? – испугался Жак, хватая ее за руку.

Матильда высвободила руку, продолжая срывать плакат, пока не содрала половину ненавистного сообщения. Потом достала губную помаду и красными буквами на белой поверхности, оставшейся на месте содранной бумаги, начеркала: «Vive de Gaulle!»[26]

– Довольно! – Жак оттащил жену от рекламного щита и увлек ее за собой по улице. Шел быстро, едва не переходя на бег, – торопился увести Матильду подальше от места преступления. Тяжелые шаги звучали громче, скоро их нагонит патруль, хотя он не мог сообразить, с какой стороны ждать солдат. Но вот они завернули за угол и наткнулись на немцев. Их было пятеро, они шли строем: один впереди, остальные четверо по двое сзади.

– Halt! – крикнул им командир патруля, вскидывая руку. – Документы?

Жак, тяжело дыша, встал перед женой, дрожащими руками вытащил свое удостоверение личности и протянул немцу, избегая встречаться с ним взглядом. Тот под лучом фонаря внимательно проверил документ, затем кивнул и вернул его Жаку.

– Мадам?

Матильда, словно окаменев, не мигая смотрела на немца. Жак забрал у нее сумочку, нашел пропуск и отдал немцу, виновато приподняв плечи, словно хотел сказать: «Женщины. Что с них возьмешь?» Сердце у него колотилось так громко, что его стук, наверное, слышали все вокруг.

Солдат пристально посмотрел на Матильду, и та наконец-то соизволила опустить глаза. Он вернул ее пропуск Жаку, что-то рявкнул, отдавая команду своим людям, и поправил на плече винтовку, приготовившись идти дальше.

Жак схватил жену за руку и потащил ее по улице, пошатываясь, будто пьяный. Ноги, казалось, стали ватными. Когда они удалились от патруля на безопасное расстояние, он остановился и молча показал на ее пальто. Из кармана торчал длинный хвост желтой бумажной ленты.

Глава 6

Март 2022 года

Площадь Доре для Жюльет стала точкой притяжения, центром ее вселенной. Каждое утро, стряхивая с себя унылость своего отеля, она приходила в здешнее кафе, всегда занимала один и тот же столик в укромном уголке в глубине зала и заказывала капучино с круассаном. Жюльет подружилась с кошкой, которую звали, как она услышала, Кокоткой, и постепенно узнавала завсегдатаев. Среди них были трое мужчин. Они являлись один за другим и, стоя у бара, болтали между собой, потягивая эспрессо. Самый высокий, с бородой и в очках, производил впечатление интеллектуала. Он носил рубашки с открытым воротом и восхитительно элегантные пиджаки. Второй, пониже ростом, вид имел неопрятный, обычно приходил в джинсах или брюках карго и свитере в бретонскую полоску. Третьим в компании был полноватый коротышка в строгом деловом костюме. Про себя Жюльет их называла Борода с Очками, Бретонец и Костюм. Украдкой наблюдая за ними, она пыталась понять, что выдает в них истинных французов: покрой одежды, манера пожимать плечами, унаследованная от далеких предков-галлов, подвижная мимика или, быть может… просто ее воображение? Бретонец обычно пребывал в дурном настроении: поставив ногу на металлическую перекладину, что тянулась понизу вдоль стойки бара, он негодующе размахивал руками, описывая то, что вызвало его недовольство. Тем не менее в их маленькой компании именно он был движущей силой – при его появлении двое других мгновенно оживали, и Жюльет ловила себя на том, что чаще всего наблюдает именно за ним.

В числе остальных завсегдатаев была пожилая чета, обычно наведывавшаяся в кафе около десяти часов утра. Иногда заходила красивая девушка с густыми каштановыми волосами, волнами падавшими ей на спину. Она, как правило, занимала столик у двери и заказывала чай. Три мушкетера, как окрестила троицу Жюльет, от случая к случаю посматривали на нее с беззастенчивым интересом, но это были одобрительные взгляды, от которых не бросало в дрожь. Заметив, что кто-то из них посмотрел на нее, они обменивались мечтательными улыбками или качали головами. В принципе, на Жюльет они особо внимания не обращали, хотя однажды Бретонец, прибыв в кафе в то же время, что и она, кивнул ей. Больше двадцати минут мужчины в кафе обычно не задерживались, а она располагалась там часа на два – планировала свой день, читала книгу или искала в интернете съемное жилье. Вскоре после того, как она устраивалась за столиком, официант спрашивал: «L’habitude?»[27] – и приносил ей кофе с круассаном. Не сказать, что он был очень приветлив с ней, но и враждебности не выказывал, что Жюльет воспринимала как маленькую победу. Подкрепившись, она отправлялась исследовать Париж, каждый день знакомясь с каким-нибудь одним округом.

Ее привлекали не те места и заведения, где полно туристов, а более тихие уголки: крошечная блинная в одном из переулков Монмартра, тенистый островок у фонтана в Люксембургском саду, скамейка с обратной стороны часовни Сент-Шапель, где она часами сидела, купаясь в разноцветных бликах огромных витражей.

«Я учусь жить одна», – думала Жюльет. И большую часть времени ее это не слишком страшило. Возможно, поэтому она и оставалась в отеле «Коро»: испытывала себя. Ей не хотелось переселяться с места на место, а многие из квартир, которые она находила по интернету, сдавались на несколько дней, в лучшем случае на неделю. Погода стояла хорошая – прохладная, но солнечная, и она старалась гулять как можно дольше, обедая в кафе: это было не так грустно, как ужин в номере отеля в полном одиночестве. Иногда вечерами она ходила в кино, но чаще оставалась в номере – читала книжку и жевала багет с сыром или ветчиной из супермаркета. Администратор по-прежнему не удостаивала ее улыбкой, но как-то утром без лишних церемоний бросила Жюльет, что освободился номер, где из окна открывается более интересный вид, и она, если желает, может перебраться туда, за ту же цену. Так что теперь в номере у Жюльет был маленький балкон, с которого она наблюдала за парижанами. У них жизнь была более насыщенной, чем у нее сейчас: по утрам они спешили к метро, вечером выходили подышать свежим воздухом. В ее новом номере на полу лежал тоже синтетический коричневый ковер c серым отливом, будто его посыпали сигаретным пеплом. Она старалась не наступать на него босыми ногами.

Примерно через неделю после того, как она поселилась в отеле «Коро», Кевин прислал ей короткое сообщение: он всем сказал, что она осталась во Франции, чтобы покопаться в истории семьи, и скоро вернется. Пока они оба были в отъезде, их кошка похудела и плохо ест, добавил он. У Жюльет защемило сердце: Митенка забрела к ним домой девятнадцать лет назад и уходить отказалась. Но Жюльет была уверена, что Кевин позаботится об их домашней питомице: он не был черствым человеком. Она поблагодарила мужа за известия про Митенку и попросила держать ее в курсе событий. Неужели он и теперь кувыркается с Мэри-Джейн в ее постели? Жюльет не могла решить, задевает ее это или нет. Набравшись смелости, она написала сообщение Линдси, в двух словах сообщив о том, что случилось, и заверив подругу, что она ничуть не сломлена. Линдси тотчас же ей позвонила, они долго общались по телефону, и во время разговора Жюльет лишь изредка пускала слезу.

– Если тебе нужна поддержка, я немедленно прилечу, – сказала Линдси.

Однако подруга собиралась в ближайшее время впервые стать бабушкой, и Жюльет не могла допустить, чтобы той не оказалось рядом с детьми в столь важный момент. В любом случае Жюльет и сама справлялась неплохо – в целом.

Однажды вечером позвонил брат, спросил, найдет ли она время поужинать с ним через пару дней: ему пришлось съездить в Нью-Йорк, и он подумывал о том, чтобы по пути домой заскочить в Филадельфию.

– Так что случилось-то? – спросил он, когда Жюльет сообщила, что она еще в Париже, а Кевин улетел домой один.

– Долгая история, – ответила Жюльет.

На личные темы они с братом никогда не откровенничали, и начинать теперь, да еще по телефону… Она себе это плохо представляла. У Эндрю была своя жизнь, у нее – своя, они всегда существовали отдельно друг от друга. В ту пору, когда развелись их родители, оба были слишком юны, чтобы выразить свои чувства. Эндрю превратился в классического угрюмого подростка, вечно запирался в своей комнате. Когда Жюльет растила и воспитывала детей, он основал компанию по разработке компьютерных программ и начал зарабатывать серьезные деньги, по словам Кевина, который был немало смущен столь неожиданным поворотом событий. Потом Эндрю женился на Пэтси, адвокате по бракоразводным процессам. Блестящий профессионал в своем деле, особа она была жесткая, Жюльет не имела с ней ничего общего, и с братом они еще больше отдалились друг от друга. Через несколько лет Эндрю развелся (разумеется, на весьма выгодных для Пэтси условиях), но к тому времени он уже был очень далек от сестры, во всех смыслах, и снова налаживать близкие отношения обоим было не с руки. Даже когда мама умерла, им сложно было общаться: Эндрю находился в Сан-Франциско, а Жюльет болезнь матери настолько вымотала, что на брата у нее не осталось душевных и эмоциональных сил.

– Ну, как ты вообще? – спросил он теперь, и Жюльет, проглотив комок в горле, заверила брата, что она чувствует себя прекрасно и у нее все хорошо.

А на следующее утро в кафе ее хрупкое душевное равновесие снова было нарушено: официант сообщил, что завтра они закрываются.

– Non! Pourquoi?[28] – вскричала Жюльет, от неожиданности слишком громко, так что на нее стали оборачиваться посетители.

– На ремонт. Всего на неделю, – поспешил успокоить ее обескураженный официант.

Жюльет взяла себя в руки и сказала, что она, разумеется, понимает, но ей пришлось сморгнуть слезы и заставить себя выпить кофе. Надо же, малейший пустяк, и все – почва выбита у нее из-под ног. Сразу же после завтрака она пошла к выходу и у двери оказалась одновременно с Костюмом.

– Как мы переживем без кафе эти несколько дней? – улыбнулся он ей, открывая дверь.

– Oui, c’est dommage[29], – чопорно отозвалась она.

– Ah, vous parlez français![30] – Костюм просиял и, подстроившись под ее шаг, продолжил разговор на французском: – Мадам, не переживайте. Через две улицы отсюда есть очаровательное кафе. Оно находится в не столь романтичном месте, но круассаны там отменные. Если хотите, я покажу?

О боже, она опять готова расплакаться.

– Спасибо. – Жюльет впилась ногтями в ладони. – Буду вам очень признательна.

– Меня зовут Арно. – Он протянул ей руку. – Арно Шовиньи.

– Жюльет Фокс, – ответила она, пожимая ему руку.

Коснувшись его теплой ладони, Жюльет с изумлением осознала, что впервые за десять дней она дотронулась до живого человека. У Арно было круглое добродушное лицо с ясными голубыми глазами и волнистые каштановые волосы с проседью.

– Простите, – продолжал он, – я не хотел бы навязываться. Жена всегда говорит мне, чтобы я не лез не в свое дело, но люди вызывают у меня живой интерес. У вас великолепный французский, Жюльет.

«Для американки», – очевидно, подразумевал он.

– Моя бабушка родилась и выросла в Париже…

И Жюльет принялась рассказывать ему о картине, о том, как она отыскала ее площадь, – тараторила, не переводя дух, пока они не дошли до кафе, которое он ей порекомендовал. Арно пригласил ее выпить еще по чашечке кофе. Заодно она осмотрится и решит, уютно ли ей там, добавил он. И день внезапно заиграл более яркими красками.

– Вы трое, наверное, настоящие друзья, – заметила Жюльет, наконец-то сообразив, что она говорит исключительно о себе. Если много времени проводить в одиночестве, навыки культурного общения, похоже, начинают забываться.

– О, мы знакомы еще со студенчества. Ныне Батист – это тот, что с бородой, – ученый-исследователь, а Нико занимается недвижимостью. – Арно взглянул на часы. – А я служу в банке, и мне уже пора на работу.

– Спасибо, Арно. – Жюльет, внезапно смутившись, тоже поднялась из-за стола. – Мне было очень приятно с вами пообщаться.

– И мы непременно еще пообщаемся.

Он улыбнулся и вышел из кафе.

Надо взять себя в руки, подумала Жюльет, а то еще напугаю беднягу. – Она инстинктивно чувствовала, что Арно не подкатывает к ней. Добрый по натуре, он, должно быть, догадался, что ей одиноко. Возможно, от нее исходила аура безысходности, а не загадочности, как она надеялась. Жюльет бросила взгляд вокруг. Это другое кафе было вполне милым, хоть и находилось на безликой улице, а не на ее прекрасной площади. Что ж, пока она будет наведываться сюда. У нее есть неделя на то, чтобы найти цель в жизни и, если повезет, менее унылое жилье. Когда она сказала Арно, что остановилась в отеле «Коро», тот скривился.

* * *

Следующие несколько дней Жюльет старалась обходить Арно стороной, чтобы он не принял ее за назойливую особу. Кафе, которое он ей посоветовал, она не посещала каждое утро, и, по-видимому, никто из трех мушкетеров тоже туда регулярно не наведывался. Раза два перед началом своего очередного одинокого дня она встречала Арно на улице, и они в знак приветствия махали друг другу, но ей теперь было спокойнее оттого, что у нее появился знакомый, к которому она может обратиться за советом или помощью в случае крайней необходимости.

Однажды вечером она возвращалась из кино – с относительно раннего сеанса – и вдруг услышала, как ее кто-то окликает с другой стороны мощеной площади Пляс-де-Терн. Оглянувшись на зов, она увидела, что ей машет Арно. В компании двух человек он сидел на террасе какого-то кафе с видом на площадь.

– Садитесь, выпейте с нами, – предложил он, когда она подошла, и выдвинул для нее стул. – Это моя жена Тереза, ну а моего друга Нико вы уже видели.

Терезу и Арно можно было бы принять за брата и сестру, до того они были похожи: оба кудрявые, с открытыми приветливыми лицами. С ними за столиком сидел Бретонец, но теперь вместо его обычного полосатого свитера на нем была кожаная куртка. Жюльет обменялась рукопожатиями с обоими, внезапно оробев. Когда неделями варишься в своем пузыре одиночества, непринужденность в общении с людьми дается с трудом.

– И что вы делаете в Париже? – полюбопытствовала Тереза, когда Жюльет устроилась за столиком.

– Я приехала сюда в отпуск вместе с мужем, – начала она. – Теперь он вернулся в Штаты, а я осталась здесь на некоторое время, чтобы… – Чтобы что? Не видеть его? – Чтобы покопаться в истории своей семьи.

Пока сойдет и отговорка, придуманная Кевином.

– В истории своей семьи в Париже?

В глазах Нико сквозила насмешка, уголки губ были опущены. Он пристально смотрел на нее, отчего ей сделалось неловко, и она сконфузилась настолько, что неожиданно запамятовала простейшие французские фразы.

– Да, моя бабушка была француженка и выросла здесь, – с горем пополам произнесла Жюльет.

– Потому Жюльет так хорошо говорит по-французски, – вставил Арно.

1 Бушмены – собирательное название, применяемое к нескольким коренным южноафриканским народам охотников-собирателей, говорящим на койсанских языках и относимым к капоидной расе. По новейшим данным, обладают самым древним генотипом. (Здесь и далее примечания переводчика.)

2 Бош (фр. boche) – презрительное прозвище немцев во Франции.

3 Mémé (фр.) – бабушка.

4 Слоненок Барбар – вымышленный слон, персонаж серии иллюстрированных книг для детей. Впервые появился в устной истории, которую Сесиль де Брюнофф (1903–2003) рассказала своим сыновьям в 1930 г. На ее основе муж Сесиль, Жан де Брюнофф (1899–1937), создал книгу «История Барбара» (1931), за которой последовали еще несколько. После смерти Жана серию о Барбаре продолжил его сын Лоран (1925–2024). Персонаж получил мировую известность, книги о нем переведены на множество языков; по их мотивам сняты мультфильмы и мультсериалы.

5 Bateau mouche (фр.) – речной трамвай.

6 Муслин – во французской кухне общее название блюд нежной, пышной консистенции из тонко смолотого мяса, рыбы и т. д. с добавлением взбитых сливок.

7 Гратен дофинуа – блюдо фр. кухни из нарезанного картофеля, запеченного в молоке или сливках с использованием техники гратирования. Родом из региона Дофине на юго-востоке Франции.

8 Mais oui! (Фр.) – Ну конечно!

9 Airbnb («Эйрбиэнби») – онлайн-площадка для размещения и поиска краткосрочной аренды частного жилья по всему миру.

10 Мейн-Лайн – фешенебельный пригород Филадельфии, традиционно аристократический район. Назван так по главной магистрали Пенсильванской железной дороги, которая связывает его с городом.

11 Mon Dieu (фр.) – господи; боже мой.

12 C’est mon gigolo (фр.) – «Это мой жиголо» – популярная песня, изначально австрийское танго Schöner Gigolo, armer Gigolo, написанная в 1928 г. в Вене итальянским композитором Леонелло Казуччи (1885–1975) на слова австрийского либреттиста Юлиуса Браммера (1877–1943). Ее французский вариант исполняла в 1930-х гг. французская певица Берт Сильва (1885–1941).

13 Список запрещенных немецкими властями книг (по имени его составителя немецкого посла в Париже Отто Абеца).

14 Soupe au lait (фр.) – молочный суп; в переносном значении – «вспыльчивый человек».

15 Пастис – крепкий алкогольный напиток, производимый и распространенный повсеместно во Франции, представляет собой настойку на основе аниса и лакрицы с использованием множества других ингредиентов (растений и пряностей).

16 Raison d’être (фр.) – здесь: смысл существования.

17 * Джозеф Гримальди (1778–1837) – англ. актер, отец современной клоунады, один из самых известных клоунов Англии, считается первым клоуном с белым (европейским) лицом. В своих записках Гримальди описывает быт и нравы английских актеров, атмосферу театров Сэдлерс-Уэллс, Друри-Лэйн, Ковент-Гарден, а также провинциальных антреприз. Рукопись Дж. Гримальди в свое время была обработана Ч. Диккенсом, выступавшим тогда под псевдонимом Боз.

18 Джордж Крукшенк (1792–1878) – англ. иллюстратор и карикатурист, ведущий мастер книжной иллюстрации и сатирико-политической карикатуры XIX в.

19 Sacré bleu (фр.) – здесь: Святая дева Мария.

20 Mére de Dieu! (Фр.) – Матерь Божья!

21 * A demain, mon ami! (Фр.) – До завтра, мой друг!

22 Folies Bergère (в переводе с фр. букв. «безумие пастушки») – знаменитое варьете и кабаре в Париже. Существует с XIX века.

23 Элизабет Баррет Браунинг (1806–1861) – англ. поэтесса викторианской эпохи.

24 Скиапарелли, Эльза (1890–1973) – парижский модельер и дизайнер, одна из создательниц «прет-а-порте».

25 Mange, bois et sois heureux! (Фр.) – Ешь, пей и будь счастлив!

26 Vive de Gaulle! (Фр.) – Да здравствует де Голль!

27 L’habitude? (Фр.) – Как обычно?

28 Non! Pourquoi? (Фр.) – Здесь: Не может быть! Почему?

29 Oui, c’est dommage (фр.) – Здесь: Да, жаль.

30 Ah, vous parlez français! (Фр.) – О, вы говорите по-французски!

Вход для пользователей

Меню