Читать онлайн Ветер любви бесплатно

Часть 1

Жаркое солнце освещало наш двор сквозь высокие ограды. Трава блестела от недавнего дождя, земля была пропитана влагой. Тяжелые ветви деревьев гнулись, а телки, привязанные в ряд, паслись на лугу, время от времени мыча.

Открылась дверная калитка, и появился отец, крепко держа в правой руке черный пакет с деньгами. Только что он продал пятую ферму из одиннадцати оставленных ему родителями.

– Теперь ты – обладатель солидного капитала, и я очень надеюсь, что ты прекратишь заниматься ерундой, начнешь удваивать свое состояние и, наконец, станешь уважаемым человеком в обществе, – сказал отец мне.

Ерундой он называл мой писательский труд. Еще учась в старших классах, я увлекся драматургией. Посылал пьесы в местные театры, но режиссеры не трудились даже прочесть произведения неизвестного автора.

Затем я выпустил маленький сборник стихов. Книга не имела никакого успеха, но казалась мне многообещающей.

Осмелюсь предположить, что когда-нибудь напишу весьма умную книгу. Хоть и знаю: чтобы достичь успеха в литературе, нужно обладать некой отвагой, которая отражается в новом герое, оригинальности сюжета и в стиле письма, но пока у меня ничего этого не было. Звучит довольно строго по отношению к себе, но такова истина.

Среди семей, обитающих испокон веков в окрестностях города Баку, семья Ахмедовых была одной из самых уважаемых и гостеприимных.

Наш дом был большой, с высокими потолками и с широкими окнами, выходившими на набережную. Перестановка по указаниям матери быстро придавала дому утонченный облик. Произведения искусства, собранные ее отцом во время поездок по Европе, она всегда берегла: эти бесценные картинки и книги добавляли обстановке особое изящество. Гости всегда восхищались тем, как можно специально так озаботиться антуражем, чтобы, находясь внутри него, все становились частью этого эстетически полноценного, продуманного пространства.

Наш дом круглый год, с утра и до поздней ночи, кишел народом. Люди приходили без всякого предупреждения: ближайшие соседи и какие-то дальние родственники, которых лично я до сих пор в глаза не видел и не слышал об их существовании. Эти дни мать называла днями полной анархии, приводящей в отчаяние ее и прислугу. Завтрак, обед и ужин смешивались в шумной и беспорядочной суете. В то время, когда одни заканчивали обедать, другие только начинали пить утренний чай. Со стола никогда не убирали сладости, фрукты, а кухня наша работала с утра до вечера.

Мать моя, хозяйка дома, почти никогда не садилась за стол, пока сама не накормит всех гостей. Они говорили, что если и есть на свете женщина, которая может предстать пред Аллахом, то это без всякого сомнения она.

Мы жили богато, деньги из рук отца текли, бежали, исчезали. Легкость, с которой отец оказывал своим родственникам помощь, была одной из величайших радостей его жизни. Тут его прекрасно понимали все люди.

Отец был высокий, широкоплечий, с длинной веерообразной бородой и серыми холодными глазами, с отсутствующими передними зубами, выбитыми во время службы в армии. Как это вышло, он уже не помнил. По этой причине он шепелявил, выплевывая слова, которые люди не всегда понимали. Отца отличали властолюбие, суровость и убежденность в правоте своих слов. С ним нужно было договариваться на его условиях.

Отец, создававший впечатление сильного человека с непростым характером, был молчаливым в присутствии незнакомцев и иногда приводил всех в замешательство своим холодным безразличием. И, конечно же, он был типичным представителем своего народа. Он любил, чтобы вокруг царил домашний уют, чтобы о нем и о его родственниках заботились, вкусно кормили и не задавали лишних вопросов.

Я любил своего отца, и он меня тоже, хотя наши отношения и не всегда об этом свидетельствовали. Он любил охоту, а я шел на уступки, соглашаясь в виде одолжения пострелять вместе куропаток. По его мнению, если мужчина не любит оружие, – это противоестественно.

Не знаю, в чем тут дело, но стоит надеть охотничий костюм – и люди превращаются в каких-то бездушных существ. А как они хвастаются после охоты! Сколько раз отец буквально заставлял меня сидеть молча за ужином, когда он и его друзья рассказывали о своих подвигах. И я с ужасом слушал их рассказы. Однажды между нами возник спор:

– Ты ничего не понимаешь в охоте! – воскликнул он. – Каждый мужчина должен любить оружие!

– Вздор, – ответил я, – убивать ради удовольствия? Это не по-человечески. Быть может, когда ты нажимаешь на курок, чувствуешь себя всемогущим? Я не вижу в этом необходимости. Я терпеть не могу охоту. По мне, она порождает даже в превосходных людях самую безобразную жестокость. А как вы, охотники, любите хвастаться! Сколько раз я сидел за ужином с тобой и твоими друзьями и ужасался. Как же быстро вы превращались в самохвалов!

– Отвечать отцу, да еще такими словами, крайне нерелигиозно, да и вообще наш менталитет не одобряет этого. Ты осмеливаешься отвечать мне?! Это богохульство. В моем доме есть свои законы, которые приняты еще моими предками! – заорал он, ударив ладонью по столу.

– Я категорически отказываюсь пользоваться законами твоих предков. Я могу уйти?

– Если ты осмелишься возражать, то больше никогда не войдешь в мой дом!

Мне показалось, что отец посмотрел на меня свысока. Я с трудом сдержал себя, чтобы не ответить ему, что он сильно преувеличивает собственную важность. И в самом деле – эта ноша стала для меня тяжеловата, но я не рискнул уйти.

– Я очень надеюсь, что ты верно понимаешь мои слова. Не будь упрямым, как мать, – если ты признаешь свою ошибку, я готов забыть наш спор. Думаю, ты не забыл, что я собираюсь оставить тебе все свое богатство по завещанию. А ведь я могу в любое время передумать. Я вправе отдать деньги кому пожелаю, – заявил он, уже окончательно выходя из себя. – И поверь мне: если ты меня доведешь, то я пожертвую все до последнего маната на благотворительность. Помни, что я – единственный человек, который может сделать тебя богатым.

Я был твердо убежден, что отец проживет еще много лет, сживая со свету своих родственников и в частности меня. Я почему-то был не уверен, что переживу его, но знал одно: что не хочу жить, подчиняясь крайне невежественному человеку, хоть этим человеком и был мой отец.

Тем временем он, трясясь от ярости, продолжил:

– У нас много бедных родственников, да и вообще кругом нищета, разве ты слепой?

Я молча ушел в библиотеку, куда отец никогда не заходил, и где его грубый беспощадный голос был не слышен.

* * *

Моя мать была высокой, с острым взглядом и уверенной походкой. Седые густые волосы всегда были уложены в сложную прическу, напоминающую о моде, давно забытой молодыми женщинами. Спину она держала прямо, движения отличались упрямой решительностью, одновременно ее походка была легкой и изящной. Мать не ела сливочного масла, считая, что оно вредит фигуре и мыслительному процессу, и думала, что умный человек не страдает лишним весом.

Дома мама всегда была хорошо одета. Она любила платья из тонкого шелка нежных тонов. Особенно ей нравилось темно-фиолетовое маркизетовое платье с небольшой пелериной. В минуты хорошего настроения она садилась за пианино, наигрывала мелодичную песенку и тихонько пела. А я, забившись куда-нибудь в уголок, сидел, слушал и любовался своей мамой, лучше которой не было на всем белом свете.

Как многим хорошим в себе я обязан ей! Она была младшим ребенком в большой, образованной семье. Ее старшая сестра Флора хорошо играла на пианино и прекрасно пела. Когда ей исполнилось семнадцать лет, отец повез Флору в Москву на прослушивание в консерваторию. Педагоги сказали, что у девушки редкого тембра голос, и ей непременно надо учиться. Так сестра мамы стала студенткой Московской консерватории и домой приезжала только на каникулы.

В эти дни Лала, младшая и самая любимая сестренка, не отходила от Флоры, и та уделяла ей много времени: учила ее играть на пианино, петь забавные детские песенки. А когда Лале исполнилось пятнадцать лет, девочка недельки на две-три навещала Флору, и та знакомила ее с огромным городом: водила по музеям, по концертным залам, в театры.

Окончив консерваторию, Флора вышла замуж за музыканта, и их вместе направили в Свердловский оперный театр. Видеться родные сестры стали очень редко. В начале совместной жизни с отцом моя мама хотела обеспечить себе независимость, и ради этого была готова на все. С моим отцом они ссорились каждый день. Он в такие моменты говорил ей все, что в голову приходило, стараясь задеть ее как можно больнее. Словесные оскорбления отца причиняли ей боль, сравнимую с физической. Отец обвинял во всех своих несчастьях жену, а не Аллаха или себя. Чем грубее он был, тем острее она это чувствовала.

Каждый раз отец безудержно выкладывал весь свой запас бранных слов и упреков. Они текли из его рта, как поток нечистот. Он выплевывал слова, заикаясь, голос его срывался, но он овладел человеческой речью словно бы специально для того, чтобы бросать в мать ругательства и оскорбления. Он всегда затыкал ей рот.

Я часто, приложив ухо ко дну стакана, приставленного к стене, подслушивал их разговор. Помню, как однажды, слушая эпизод их ссоры о своем будущем, сжимал в руках книгу «Дон Кихот».

Тогда я заканчивал четвертый класс.

– Все решено.

– Что именно? – тревожно спросила мать.

– Я договорился, он будет учиться в медресе.

– Ты говоришь невозможные вещи! Скоро двадцать первый век.

– Я так решил. Рот закрой, – грозно ответил отец. – Пусть изучает Коран. Он мой сын.

Мать всегда очень переживала, когда отец говорил обо мне лишь как о своем сыне, будто только он имеет полное право распоряжаться мной.

После долгого молчания я услышал, как, заикаясь, мама сказала:

– Я не хочу, чтобы мой сын стал фанатом религии. Он уникальный ребенок, совершенно уникальный.

Отец хлопнул ладонью по столу.

– Это совершенно меня не волнует, уникален он или не уникален: по мне, все дети одинаковые. И запомни: мой дом – это мой дом. Мой сын – это мой сын. Все решаю я, и точка.

Я ненавидел арабский язык и его буквы. От злости на отца я швырнул книгу в сторону и начал стучать по стене руками, только, кажется, родители меня не слышали. Позже я успокоился и услышал голос мамы.

– Мы должны учить его важным вещам, чтобы он мог стать многогранным человеком. Он очень умный мальчик.

К моему удивлению, отец промолчал.

Признаюсь, когда меня назвали умным, я не чувствовал гордости. Я и только я знаю, какой я. Умный, толстый, высокий… Меня это не волновало.

Я был единственным ребенком в семье. Родители, каждый из них, желали вырастить из меня нечто необыкновенное. У них для меня назначена была высокая планка. У отца своя – чтобы я учился в медресе, изучал арабский, как свой родной язык, любил охоту, продолжал дело наших предков. Мать хотела, чтобы я знал несколько европейских языков и стал врачом. Это была ее мечта.

Буквально через несколько дней после их спора, который я подслушал, отец наставил на меня указательный палец, словно пистолет, и громко сказал, что я обязан делать все, что он говорит, без объяснения.

– Ты должен учить арабский язык.

В поисках поддержки я посмотрел на маму, но та сидела, опустив глаза, и мне оставалось только одно – защищаться самому. Я довольно долго восхищался отцом, а сейчас впервые, познав его ужасный характер, решил больше не заслуживать его одобрения. Глубоко вдохнув, хоть и боясь его, я твердо сказал:

– Я не буду изучать арабский язык.

– Еще как будешь, – услышал я холодный голос отца.

– Не пойду.

К тому времени я читал очень много книг и знал, как учат в медресе. С утра до вечера одно и то же вдалбливают, то, чего ребенок не понимает. Потратить свою жизнь на то, что никогда мне не понадобится? Это бессмысленно.

Отец держал двумя руками свои уши, словно мои слова, как острый нож, резали его слух, затем очень низким голосом сказал:

– Это мы еще посмотрим.

Мама уставилась в пол, будто ей было неинтересно мое будущее. «Предательница», – подумал я и только через очень много-много лет узнал, что отец запретил ей открывать рот, пока он дает мне наставления.

А еще помню, как однажды ночью мать, тяжело упав к ногам отца, простонала, заливаясь слезами:

– За что ты сердишься на меня?

Отец начал кричать, оскорбляя ее и весь ее род:

– Я хочу еще ребенка, а ты не можешь родить. А когда корова больше не приносит телят, она никуда не годится. С женщинами точно так же.

– Это не моя вина, – сказала, вздохнув, мать.

Отец встал и, очевидно, не зная, как бы еще ее помучить, приказал ей выйти во двор и стоять там под дождем до рассвета. Мать молча повиновалась.

Я, злой на отца, вместе с мамой в одной пижаме вышел на улицу и, засунув глубже руки в карманы, встал под дождем.

Отец тут же выбежал за мной и, обняв меня, начал целовать, вытирая с моего лица капли дождя, повторяя:

– Ты с ума сошел, ты с ума сошел… Ты же простудишься…

* * *

С тех пор прошло двадцать лет…

Мать всегда была равнодушна к вещам, но любила все прекрасное: классическую литературу, особенно русскую и французскую, музыку, живопись. Всему, что знала, она учила меня. Одним из лучших моих решений было то, что я ей доверил свое образование.

Она любила природу, любила поля, которые к весне начинали пестреть веселым цветочным узором, похожим на ковер. На каждом дереве пели птицы, на все голоса восславляя радость жизни, красоту дождя и яркий солнечный день.

– Наш мир прекрасен, а человеческий век так короток, что каждая минута достойна того, чтобы ее проживать как последнюю, – говорила мне мама.

Она мечтала о путешествиях.

– Путешествуй, мой мальчик, – это облегчает любые страдания. Сама усталость от поездки, дрожь в коленях напоминают нам о жизни. Мы приходим в этот безумный мир с надеждой и, уходя из него, оставляем свою надежду здесь же, веря в то, что оставили после себя свидетельство о том, что мы жили.

– Красота, пожалуй, важнее всего на свете, – сказала мать однажды. – Все говорят, что для мужчины внешность не играет никакой роли, но эти слова абсурдны. В истории человечества было много мужчин, которые добились почета и славы лишь благодаря своей харизме. Сегодня я хочу поговорить с тобой еще раз о профессии, я хочу, чтобы ты стал врачом, очень хорошим врачом. Белый халат… Что может быть прекраснее этого? Ты красив и умен, он тебе очень подойдет.

Мать говорила эти слова, поглаживая мои волосы.

Несмотря на всю красоту белого халата, я не собирался связывать свою жизнь с этой профессией, но также я не хотел идти по пути отца.

– Я хочу стать писателем. Это достойная профессия для уважаемого человека, – ответил я.

Мать посвящала всю себя моему воспитанию, старалась наставить меня на путь истинный. Она всеми силами пыталась привязать меня к себе. Заставляла рассказывать ей обо всем, что я делаю, и, конечно, мне приходилось часто сочинять всякую чушь. А она была готова принять на веру любую ложь, которую от меня слушала.

Однажды я чуть не попался. Мать в очередной раз ждала меня, не ложилась спать. И я ей соврал, сказав, что буду заниматься уроками, а сам отправился погулять с друзьями: в итоге потратил все деньги, которые она дала. Мог бы разразиться скандал, но мне удалось убедить ее, что у меня еще со вчерашнего дня болела голова.

А когда я получил повестку в военкомат, отец похлопал меня по плечу, сказав, что его сын уже вырос, и пришло время защищать Родину.

Я никогда не слышал, чтобы мама говорила таким голосом.

– Ты не пойдешь, пока я жива, – начала говорить мать. – Ты болен, твои нервы не в порядке, ты дергаешься от каждого стука, я пойду с тобой к докторам и поклянусь им, что ты болен. Они тебя освободят.

Но я даже мысленно не допускал возможности уклониться от долга перед Родиной: я хорошо знал, что Родина нуждается во всех своих сыновьях, подобно любящей матери. Я не был заражен идеологией, политикой, я просто любил свою Родину, и для меня было бы честью служить ей.

Да и моя мама… Все это она очень хорошо понимала.

Пока она говорила, я молчал, погруженный в свои мысли. Но вдруг я выпрямился, будто готовился к битве, и сказал:

– Я пойду служить, и ничто не изменит моего решения. Я обязан идти с оружием в руках защищать правое дело. Точка!

Мать, обняв меня, заплакала и сказала, что она сама это очень хорошо понимает: кто, если не я?

Вообще, ей нравилось думать, что она успешно оберегает меня от познания добра и зла. Она настаивала, чтобы я, помимо матери, в ней увидел друга, и всегда громко, с восхищением говорила отцу, что я еще ни разу не скрыл от нее ничего.

Она любила посвящать свою жизнь семье, и я восхищался ее безупречным чувством долга перед близкими. Мне казалось это чем-то поразительным – в наше время жить исключительно ради семьи.

Мать часто смотрела на часы, словно постоянно чего-то ждала: возможно, освобождения от неких оков. Чувствуя себя рабыней мужа, одновременно верила, что все в ее жизни идет вразрез с понятием о наслаждении самой жизнью, которая, по ее представлениям, должна быть единственным логическим завершением пути. Жизнь мамы стала рингом, где одна половина боролась с другой, где прежняя, до замужества, все еще верила в любовь.

Ее жизнь в таком стиле могла бы продолжаться и дальше, если бы врач не нашел на ее теле подозрительных уплотнений. Ей поставили диагноз – «рак последней стадии». Но, как ни парадоксально, новость, которую мать угадала, скорее облегчила ей жизнь.

– Больше мне не нужно бороться за справедливость в этом доме. Я устала, и ты у меня вырос, не нуждаешься во мне, я уйду, и даже себя мне не жалко, – сказала она мне, узнав о своем диагнозе.

Услышав приговор, отец поглядел на нее с нахальной дерзостью человека, осознающего свою власть, и сказал:

– Только подумай о невыносимой скуке и смешной жизни с женой-интеллектуалкой. После тебя я женюсь на кухарке какой-нибудь. Знаешь что? На тебя даже сердиться нельзя. Ты ведь всего лишь женщина. На свете есть много такого, чего вы, женщины, никогда не поймете. Вам не понять, как богата мужская жизнь, как же нам, мужчинам, трудно. Ведь для нас мир нечто гораздо большее, чем платья, цветы, дом, дети, – говорил отец маме.

Она тихо ответила:

– Я привлекательная и образованная. Я мечтала, что мой муж будет просвещенным, умным. Главная моя ошибка была в том, что в браке с тобой я придавала слишком большое значение уму, а его у тебя оказалось не так много.

– По-твоему, я круглый дурак? – заорал отец.

– Учитывая, что ты относишься к жене как к рабыне, убиваешь невинных животных ради удовольствия, я бы сказала, что у тебя нет ума, хотя твоя глупость не считается недостатком. А вообще, мне тебя жаль: ты так и не смог понять, что такое любовь, а мужчина, который ни разу не чувствовал аромат любви, он жалкий, несчастный. Ты так и не смог догадаться, что каждой женщине необходима нежность, как рыбе вода. Не хочу больше тебя видеть. И пусть никто не осмелится омрачать мои дни перед скорой смертью.

Их взгляды встретились, и они поняли: время упущено, между ними ничего не изменить.

Мать глубоко вздохнула, по ее щекам текли горькие слезы, которые она стала тереть тыльной стороной руки.

– Неужели нельзя дать мне спокойно умереть? Мне так надоела жизнь с тобой, я так жду того момента, когда закрою навсегда глаза, – сказала она с болью.

Отойдя к окну, мама внимательно всматривалась вдаль, пожалуй, слишком внимательно. Против света был виден лишь только ее силуэт, но все-таки можно было различить, как вздрагивают ее поникшие плечи.

Воздух в комнате, казалось, застыл. Никогда молчание и мрак не были так тягостны в этом доме. Казалось, холод и ужас всего мира застыли в нем.

Часы невозмутимо шли вперед, отсчитывали минуту за минутой, я чувствовал, что мать, живая и любимая, уходит от меня.

Чуть позже она повернулась и, неуверенно ступая, будто по льду, тихо подошла ко мне:

– Прости меня, сынок, я не должна была перед тобой говорить отцу такие слова.

Она сказала это, не глядя на меня. Ее глаза неподвижно были устремлены вниз. Голова опустилась еще ниже.

Я, не выдержав, вскочил с места и обнял ее. Я зарыдал, чувствуя, что теряю мать…

Помню, как мы с отцом стояли на похоронах мамы, как он без единой слезинки глядел на гроб, скрывающий тело женщины, которая подарила ему сначала сына, потом всю себя.

Смерть мамы, точно ударом сабли, отсекла нашу прежнюю жизнь.

Первое время я не мог привыкнуть к отсутствию матери и с каждым днем все больше ощущал, как мне не хватает ее заботы. Без нее наш дом казался совершенно пустым. Каждое утро, забывая о произошедшем, спустившись на завтрак, я ждал, когда увижу ее, всегда излучающую заботу и ласку. Долгое время я давился каждым куском еды, какая-то горечь поднималась к горлу. Мои старания подавить ее были бесполезны.

Но время сделало свое дело: я привык к этому. Было ощущение, будто в темной комнате внезапно подняли штору и яркий солнечный свет хлынул мне прямо в глаза, ослепляя нестерпимым блеском, словно я очнулся от глубокого сна.

Я обиделся на Бога: он лишил меня той единственной любви, в которой не было корысти. Я стал атеистом, и мне кажется, что Он, в которого веруют люди, – извращенец. Он любит убивать, и едва ли не хуже, что в девяти случаях из десяти Он не желает излечить человека, хочет уложить его в гроб, показывая Свое величие и беспомощность своего раба. И потому я так благодарен Ему за то, что не верю в него.

Часть 2

Мне исполнилось восемнадцать лет. Я хорошо выдержал все экзамены на аттестат зрелости и поступил на заочное отделение филологического факультета Бакинского государственного университета.

Забрав свою долю, я дальновидно вложил капитал в железнодорожные акции и теперь мог себе позволить начать самостоятельную жизнь. У меня был небольшой доход около двух сотен долларов в месяц. Этого как раз хватало на скромное существование. Я подыскал себе простую удобную квартиру в столице и приготовился к ожиданию всего того, чего жаждет в моем возрасте всякий творческий человек.

Чтобы не покупать книги, я устроился работать в центральный книжный магазин помощником продавца. Это создало для меня прекрасные условия изучения университетской программы по всем предметам. Особенно литературе.

Вечерами после работы я допоздна задерживался в магазине. Заведя прочные знакомства со всеми работниками, я получил желанное право свободного чтения книг. Подставив лесенку к огромным книжным шкафам, я мог часами просиживать где-то в рядах за чтением, находя интересное и нужное мне. В большинстве своем это была классика: русская, французская, английская. Мне помнится первое знакомство с Достоевским и его романом «Преступление и наказание»… Я осилил его за одну ночь.

Я не умею бегло проглядывать книги, люблю читать медленно. Даже самую плохую и нудную книгу мне трудно бросить на середине. Я могу по пальцам перечислить книги, которые я не прочел до конца. Я знаю, что есть книги, которые невозможно понять, но мне обязательно нужно дойти до самой сути. Если в этой книге я не нахожу ответа, я просматриваю все ремарки, все сноски или наименования других книг, где я мог бы получить разъяснение. Так выстраивается интереснейшая цепочка поиска истины.

Однажды, когда я стоял на верхней ступеньке, возле меня остановился директор нашего магазина Исрафил Исмаилов. Молча наблюдая за мной, он спросил:

– Какая тайна не дает тебе покоя в такой поздний час?

Я уже нашел нужную мне книгу и спустился.

– Вот, Исрафил. Вересаев, «Пушкин в жизни». Пишу курсовую работу. Ищу ответы на свои вопросы.

Директор похвалил меня и как-то слово за слово начался разговор, в котором он предложил мне заняться составлением библиографии нашего книжного фонда. Я с радостью согласился: дело было даже не в том, что мне предложили серьезную должность с повышением оклада, главное – работа интересная. Осмелев, я почувствовал расположение ко мне директора и предложил устраивать в нашем магазине презентации новых книг и встречи с писателями.

– Тахир, а правда, ты начни организовать встречи, презентации. Я тебе дам даже помощника, – директор сказал это, улыбнувшись, и похлопал меня по плечу. – Будут вопросы, обращайся. А теперь по домам.

Судьба была благосклонна ко мне. Скоро в Баку должны были проходить дни русской культуры. Мы с моими товарищами решили организовать вечер русской книги. Оформили витрины, нарисовали плакаты, составили программу, пригласили именитых гостей, подготовили выступление, пригласили чтецов, музыкантов.

Я выбрал себе тему – Александр Грин. Вечер прошел на ура. Своим выступлением я был доволен; говорил страстно, убежденно. Ведь недаром же я когда-то писал пьесы и каждую играл в своей душе.

Закончил я словами:

– Друзья! Наша жизнь – это море с его штормами, шквалами и штилями. А судьба – это корабль, который побеждает стихию. Пусть он приходит в порт под алыми парусами сбывшейся мечты и его ведут любящие сердца.

После ко мне подошел человек средних лет и представился редактором журнала «Литературный Азербайджан», а также попросил разрешения опубликовать мое вступление в журнале. Так я стал постоянным автором этого издания, его обозревателем и критиком.

* * *

С отцом мы уже год как не виделись, но он и не звонил, наверняка ожидая от меня первого шага. Я также не звонил, будучи уже независимым от него. Честно говоря, в последнее время у меня не было никаких чувств к нему, кроме родственного уважения. Если тогда кто-нибудь спросил бы у меня, как описать одним словом мое отношение к нему, – я бы ответил: «Никакое».

Как-то, в очередной раз зачитавшись до глубокой ночи, я шел из магазина по направлению к дому. По дороге я решил перекусить и зашел в паб. В ресторане из посетителей никого не было.

Помню, как она развешивала чистые бокалы на направляющие рейлинги, вбитые слишком высоко для ее роста. То поднимаясь на носочки, то становясь на одну ногу, она тянулась вверх, опираясь на барную стойку. Ее движения были ловки и красивы. Она стояла боком к двери и не слышала, как я вошел. Я остановился и стал наблюдать за ней. Ее талия отличалась изяществом. «Какая прелесть», – сказал я себе.

Наши глаза встретились на несколько секунд. Глаза ее черные, ресницы пушистые. Почувствовав, что краснеет, она недовольно нахмурилась. Темные волосы, изобилие которых говорило о жизненной силе молодого и крепкого существа, и белизна ее кожи лишь оттеняли нежность всего ее облика. Затем она смущенно опустила глаза, словно предупреждая меня, что может лишиться чувств, если я осмелюсь с нею заговорить.

Она перечислила блюда, имевшиеся в меню. Я выбрал кушанье и сел. Передав заказ на кухню, она вернулась и накрыла стол. Я провожал ее взглядом, оценив ее миловидность, живость, опрятность. В платье, очевидно рабочем, с открытой шеей она привлекала внимание милым проворством, приятным для глаз.

Позже она принесла заказ. Я принялся за еду и перестал глядеть на нее. Чувствуя себя усталым, я решил попросить четыре рюмки коньяка и кофе. Все это было выпито почти натощак, и я очень быстро почувствовал, как меня охватил сильный дурман.

Перед уходом домой я снова заговорил с ней. Ее звали Бахар, и она была из провинции, только окончила технический колледж. Это все, что я запомнил. Вернувшись домой, сонный и усталый, улегся в постель и тотчас же уснул.

Однако через несколько часов я проснулся совсем не отдохнувший, бледный, с синими кругами под глазами и опухшими веками. Не успев прийти в себя, я вспомнил о вчерашнем знакомстве с Бахар. Я почти не сомневался, что судьбе наконец-то надоело мое одиночество, и она привела меня к ней.

А уже вечером я снова отправился в ресторан. И когда я подошел к девушке, увидел, что глаза у нее красные, явно от слез.

– Вы плакали? – спросил я.

– Немного, – ответила Бахар.

– Почему?

– Трое мужчин нехорошо со мной обошлись, – вздохнула она. – Они приняли меня за какую-то… – она запнулась на короткое время, а потом добавила. – Это только потому что все думают, что в ресторане все женщины доступны… – сказав это, она заплакала.

Будучи рассерженным, я взволнованно попросил:

– Расскажите мне все.

Бахар рассказала, как трудно ей, какие мужчины грубые и настойчивые. Этот город так и остался для нее чужим. Что делать ей здесь?

И снова расплакалась.

Меня охватило волнение.

В тот короткий миг, когда в полных отчаяния глазах молодой девушки образовалась неведомая мне прежде глубина человеческого страдания, словно какая-то плотина рухнула в моей душе и наружу хлынул неудержимый поток горячего сочувствия. Это одинокое, беззащитное создание казалось мне таким несчастным, что мне вспомнилась моя жизнь в последний год. В ее несчастье я увидел что-то общее со своей судьбой. То ли от жалости к ней, то ли из субъективного чувства долга, я предложил:

– Хотите переехать ко мне? Будем вместе жить.

Бахар вздрогнула и изумленно посмотрела на меня.

– Ну… простите… вы… меня совсем не знаете… – замкнулась она.

Я был не в силах вымолвить ни слова и боялся смотреть на нее.

Бахар молчала несколько секунд, потом вдруг сказала:

– Да, хочу, – она опустила голову. Эти слова были произнесены без надежды, спокойным покорным тоном.

На следующий день я отправился за ней.

Вход в общежитие, где жила Бахар, был сбоку. Двери не было, а только дверная коробка. Пахло сыростью. Я поднялся по узкой лестнице и прошел вглубь. На площадке находилось что-то вроде будки, отгороженной стеклянной стеной, где стояло несколько стульев. Очень скоро ко мне подошел мужчина с бегающими глазами, в старом потрепанном костюме.

– Бахар здесь живет? – спросил я.

– Номер пятнадцать, первый этаж.

Он подозрительно посмотрел на меня, покачал головой и ушел.

Я наконец дошел до номера 15. Бахар встретила меня улыбкой. Ее и без того маленькая комната, каких я никогда не видел, была разделена на две равные части. Там стояла кровать с железными ножками, покрытая чистым розовым одеялом, очень маленький умывальник и два стула. Все было очень старым и обтрепанным. Я не знал, что сказать, увидев этот кошмар, и быстро схватил чемодан:

– Пошли.

Она показалась мне другой, чем в ресторане, более застенчивой.

Сильно взволнованный, я не сразу лег спать в тот вечер. Впервые в жизни я убедился, что помог кому-то на земле. Моему удивлению не было границ: мне, молодому, скромному работнику книжного магазина, дана власть осчастливить кого-то. Быть может, чтобы объяснить себе то состояние упоения, в которое я пришел после этого неожиданного открытия, я вспомнил, что после утраты матери я оказался лишним человеком, всем безразличным. Я не на секунду не сомневался, что если вдруг исчезну – допустим, меня собьет автомобиль и я погибну, – то через сорок дней меня никто не вспомнит, даже отец.

Я понял лишь, что перешагнул замкнутый круг, помогая человеку, и перешел в иную сферу, новую и интересную.

Первые дни Бахар была сдержанна и скромна, потом, уловив своим женским чутьем мое настроение, начала вести себя как хозяйка.

Она была тихая и ненавязчивая. Двигалась бесшумно и плавно, и все в ней – незаметная быстрота движений, рост, голос, черные глаза, белая кожа и цвет волос, – было под стать друг другу…

Как мне казалось, в работе она тоже была очень честная и терпеливая. Мне ни разу не доводилось слышать, чтобы она как-то жаловалась на свою жизнь уже рядом со мной. Она любила говорить о том, что ей повезло со мной. Рассказывала мне и о родном ей тихом городке на границе с Грузией. Отец ее был плотником, они жили в маленьком аккуратном домике. Мать была ее лучшим другом и вкладывала в нее все, что имела, однако, по словам Бахар, делала это все не из желания вознаградить себя, а в качестве компенсации за собственные неудачи. Брак, закончившийся вдовством, не оставил в ее душе ни малейшей обиды, а лишь укрепил свойственный ей жизнерадостный стоицизм. А когда Бахар исполнилось двадцать лет, она отправила ее в столицу, за работой и учебой.

Очень скоро моя любимая уволилась с работы. Мне казалось, что она начала хорошеть, стала больше следить за собой, лицо ее выглядело более утонченным.

Появление Бахар в моей жизни значительно переменило меня. Я заметил, что теперь перестал задерживаться на работе. Я чувствовал к ней особую нежную признательность за то, что она украсила мою жизнь. Вначале я не испытывал к ней иного влечения, кроме неясного желания, толкающего всякого мужчину ко всякой привлекательной женщине. Меня больше всего притягивала к ней та женственность, которую я в ней находил и которая мне была нужна. Но проходили дни, и я понемногу привязался к ней.

Я уже начал задавать себе вопрос: а не влюбился ли я? Иногда колебался с ответом, иногда сомневался и в один прекрасный день решил, что это вполне возможно.

Однажды утром, впервые за все это время, я обратил внимание на ее руки, когда она подала мне чай. Они были белыми, с хорошо отточенными и безукоризненно чистыми ногтями. В тот же день, поздно вечером, уставший, чувствуя, что не могу уснуть, начал прислушиваться и различил шорохи, похожие на всплески воды. Мне почудились движения в ванной, я подошел, бесшумно повернул ручку и, распахнув дверь, увидел Бахар. Она лежала в ванне с раскинутыми руками; я увидел кончики грудей, выступавшие из воды. Девушка вскрикнула. Но я уже стоял у края ванны, пожирая ее пылающим взором и протянув к ней губы. Бахар, вскинув руки, с которых струилась вода, обвила ими мою шею.

Позже, в постели, я прижал ее к себе и почувствовал, что она дрожит, как в лихорадке, с головы до ног.

– О Аллах! Благодарю тебя, – прошептала она. Затем она долго читала молитвы и наконец уснула. Я невольно начал разглядывать спящую, как разглядывают картину.

Ведь несмотря на то, что мы уже больше месяца живем вместе, мне еще не представлялось случая разглядеть ее в упор. И только теперь, когда она беззащитно лежала с закрытыми глазами, я смог насладиться ее красотой. Она дышала тихо и ровно, губы были полуоткрыты, незаметные тени под глазами, синие жилки на висках и на шее и бледная, белая кожа. Поцеловав спящую в щечку, я тоже погрузился в дремоту раздумий о том, что Бахар действовала на меня целебным образом. Даже во сне от нее струилась новая сила, намного мощнее той, которую я получал до этого дня.

Утром она подала мне чай, и когда она появилась передо мной, наши взгляды встретились, руки ее задрожали так сильно, что стакан и сахарница чуть не упали с подноса. Я незамедлительно подошел к ней, взял из ее рук поднос и поставил на стол.

– Присядь, – попросил я.

Она села. Я взял ее белые руки в свои ладони и, осторожно подбирая слова, стал говорить, какими я вижу дальше наши отношения. Что мы уже не можем жить как прежде, этот дом уже наш общий и это навсегда.

Бахар молчала.

Я никогда не был подвержен любви, будучи с рождения не страстным человеком. Во мне было больше рационального, нежели вожделения. Я мог находить наслаждение даже в чашке остывшего кофе, любил, конечно, и блага жизни, но никогда ни к чему не привязывался. Оценивал все скорее умом, нежели душой. И вот Бахар и любовь к ней стали владеть моим умом и сердцем. Мне казалось, что я встретил существо, которое собрало все мои желания и, обратив их к себе, превратило в любовь. Бахар пленила мою душу и сердце, поработила таинственностью, своей прелестной близостью. Любовь к ней одурманила мою голову, как дурманят сознание цветы.

Будучи уже беременной, она часто засыпала на диване во время нашей беседы. Как-то я решил укрыть ее пледом, Бахар неожиданно схватила мои руки и, прежде чем я опомнился, прижала их к губам и поцеловала. Я неожиданно оцепенел от непонятной реакции, быстро убрал руки. Но потом и сам засыпал в ее руках, пробуждался от ее ласки. Я наслаждался этим совершенным даром, будучи уверен, что пью любовь из самого источника. Мы укладывались на диван, и я читал ей книги. Когда она слушала меня, ее глаза часто увлажнялись то ли от радости, то ли от опечаленности услышанным.

Дни проходили быстро и незаметно.

Как-то я вернулся с работы и не смог поужинать. У меня не было аппетита. Ночью началась лихорадка.

Когда Бахар увидела мое состояние, побледнев, спросила:

– Ты заболел?

– Да.

Бахар внезапно встала на колени передо мной.

– Я прежде тосковала оттого, что была одна. Да и вообще я всегда была одна, с самого рождения. В школе, потом в колледже. Чем больше я убеждалась в своем одиночестве, тем больше это чувство нарастало и укреплялось во мне. Моя гордость не позволяла мне кому-то признаться в этом… Будто гордость росла вместе со мной. Когда ты предложил мне жить вместе, в твоем голосе я услышала обещание опекать, любить, и я не ошиблась. Сегодня я говорю эти слова, стоя перед тобой на коленях. Ты – мой первый мужчина. Ты для меня все. Мир, радость и счастье. Ты один занимаешь мою душу, сердце и плоть. До тебя я считала, что мир всегда был несправедлив ко мне, и поэтому я плакала с рождения. И тут ты, умный, красивый, мной заинтересовался. Ты предложил мне сбежать от моей несчастной судьбы, и ты первый мужчина, который обращается со мной как с благородной дамой. Я еще долгое время не могла поверить, что меня, унижаемую всеми долгое время, могут уважать и любить, как и всякую девушку. Я тебя люблю.

От неожиданного признания у меня перехватило дыхание, ноги стали подкашиваться и сердце застучало сильнее. Подняв, я обнял ее.

– И я тебя люблю, – ответил я.

А она глядела на меня прямо в лицо тем пытливым женским взглядом, который сразу проникает в мысли мужчин для разоблачения ложных признаний. Затем ее лицо озарилось улыбкой.

* * *

С каждым днем я все больше и больше привязывался к ней. Мы были в восторге друг от друга. Бахар светилась от счастья и гордилась нашей семьей, могла часами тереть старую потрепанную мебель, стараясь делать все «как положено». А я получал удовлетворение от жизни с ней.

К тому времени меня повысили на работе, и я стал заведующим большой секцией. Теперь свободного времени у меня становилось все меньше. Каждый день, провожая меня на работу, Бахар вздыхала и говорила, что ей доставляет невыносимые муки мое ежедневное отсутствие. А я в ответ говорил ей, что если я не уйду, то кого она будет встречать, затаив дыхание?

Вкус у нее был отменным. Одевалась она только в одежду темных тонов. Я выбирал ей книги, которые, на мой взгляд, ей нужно было бы прочитать, чтобы набираться знаний, но Бахар предпочитала им сентиментальные романы про любовь. Она прятала их от меня, не подозревая, что я находил их под матрасом каждую ночь. В такие моменты Бахар смотрела на меня, как ученик, пойманный учителем на месте преступления.

Как-то она пожаловалась мне, что я не читаю ей то, что пишу.

– Это лишь утомило бы тебя. Писатели не любят, когда их просят прочитать незаконченную работу. Это для них все равно что ребенок, который все еще в утробе матери и только ждет своего часа.

Впрочем, мне показалось, что она заинтересовалась моим писательством из-за робости.

– А я подумала, что ты считаешь меня недостаточно умной, чтобы читать то, что ты пишешь, – ответила Бахар.

Так проходили наши дни. Но однажды вечером зазвонил телефон. Я услышал голос экономки отца. Она была немногословной, передала лишь, что отец хочет меня видеть и поговорить об очень важном деле. От неожиданности я растерялся и тут же ответил, что завтра приеду навестить его. Вечером, когда я заговорил с Бахар о том, что отец хочет со мной немедленно обсудить что-то очень важное, я заметил в ее глазах слезы. Я твердо сказал, что все будет хорошо, и что пусть она ни о чем не беспокоится.

На другой день я отправился к отцу. Подходя к дому, невольно замедлил шаги. Мне было сложно увидеться с ним, минуя годы, которые нас разделяли, догадываясь, о чем будет разговор. Я ехал к отцу в забитой людьми электричке, и, выходя из нее, стал узнавать знакомые мне лица, тропинки и пейзажи. У меня был вид осужденного на суровое наказание.

Понимая неизбежность нашей встречи, я решил ускорить шаги. Прошел насквозь центральный парк, который с каждым шагом удивительным образом менял свой облик, обернувшись то тенистым навесом деревьев, то солнечной тропой. Весна выдалась теплой. Около получаса я пробирался, обходя разгуливающих прохожих, мысленно рисовал всевозможные сцены долгожданной встречи с отцом.

Экономка, которая мало изменилась за последние годы, с презрительным выражением открыла мне дверь. У нее было худое лицо, покрытое толстым слоем пудры, волосы уложены в незатейливую прическу, а цвет кожи отличался неестественной чернотой. Она приходилась нам дальней родственницей по отцу, поэтому ему было ее жаль, так она и попала в наш дом. Одевалась она по провинциальной моде, почти все на ней было из дорогой ткани, но сделано словно по рекомендациям старых дев. В результате создавалось впечатление дорогого провинциального безвкусия. В душе она была убеждена в своей собственной значимости, ведь мой отец когда-то занимал важное положение и, как он любил повторять, принадлежал к весьма знатному роду.

Я медленно поднимался по ступенькам. Моя рука скользила по гладким перилам, вспоминалось детство. Вокруг все было знакомо, ничто не изменилось.

Войдя в комнату, я услышал незнакомый мне голос. Это был врач. Несмотря на почтенный возраст, у него были живые движения молодого парня, умные глаза, некрасивое, грубоватое, но приятное и энергичное лицо. Доктор держал отца за руку и долго осматривал пальцы с загнутыми ногтями.

– Сильно потеете ночью?

– Раньше такого не замечал, быть может, последние несколько дней, – ответил отец.

– Вы когда-нибудь отхаркивались кровью?

– Нет.

Затем врач молча начал выстукивать грудную клетку отца. Дальше, взяв стетоскоп, стал слушать.

– Кашляйте! Вдохните… Еще глубже.

Он тщательно проходил каждый сантиметр, несколько раз пожимая плечами, потом отложил в сторону стетоскоп.

– Ваш отец скончался от старости, – сказал доктор с равнодушием, обращаясь к папе. – А у вас довольно опасные для вашего возраста хрипы в легких. При хорошем уходе вы легко можете выздороветь.

Наступило молчание.

– Главное – не сдохнуть как собака. Нужно не только жить как мужчина, но и умирать как мужчина. А все остальное неважно!

Что отец хотел сказать этими словами, я не понял. Доктор внимательно посмотрел на него, ничего не ответил, будто муки отца казались ему любопытными явлениями, которые не вызвали у него никаких чувств. Закончив писать, он встал.

– Ваше волнение ни к чему хорошему не приведет. Мой вам совет: хороший уход, соответствующее лечение, и вы за считанные дни поправитесь.

– Чепуха! Сущая чепуха! – завопил отец. – Я не верю врачам. Заметьте, это не я вас вызвал. У вас нет телефонной связи с Аллахом. Только он знает, что будет с каждым из нас, – не вы! Неужели вы всерьез думаете, что я буду соблюдать ваши советы и предписания? Уверен, что все врачи врут, и вы – не исключение! А если вам нечего сказать, вы отвлекаете пациента всякой ерундой, – это уловка. И к вашему счастью, в большинстве случаев организм больного помогает сам себе, и он выздоравливает. Знаю я все ваши хитрые планы!

Они стояли лицом друг к другу, отец был крайне возбужден и, казалось, вот-вот набросится на доктора с кулаками, если тот осмелится противоречить ему. Доктор, не подав на прощание руки, по понятым причинам раздраженный, быстро зашагал к двери.

Зайдя в комнату, я решил сесть и помолчать, пока мой больной родитель не успокоится и не начнет говорить сам.

Отец, неторопливо закурив и выпустив в воздух два идеальных кольца, время от времени поглядывал на меня, пронзая сверкающими иглами своих глаз. Наконец, докурив, бросил окурок в пепельницу. Затем он взял грецкий орех и, обняв правой рукой кисть левой руки, попытался раздавить скорлупу. Глаза его в этот момент были закрыты, будто он сосредоточился на самом важном деле в своей жизни. Вдруг ко мне пришло озарение, и я увидел всю душу отца: довольно странную душу раба своих привычек с больными убеждениями. Эта мысль промелькнула как молния в моей голове, и он, будто почувствовав, открыл глаза и заговорил.

– И с кем ты живешь? Ты ее хорошо знаешь?

– Мы познакомились недавно, – ответил я после долгой паузы.

– Звучит не очень впечатляюще, не правда ли? Кто ее отец?

– Он умер, очень давно.

Отец внимательно посмотрел на меня очень странным взглядом и спросил:

– Скажи мне, сынок, твоя покойная мать одобрила бы твой выбор?

Я был немного удивлен этому вопросу, так как отец обычно ни во что не ставил мнение матери, и пожал плечами.

Тут же последовал очередной вопрос:

– И когда же роды?

Кровь прилипла к моим щекам, и я встал… Он глядел на меня ледяным взглядом, а я был готов провалиться сквозь землю от стыда.

– Я прав? Ответь же…

– Еще не скоро!

– Я не восхищен тобой, ты должен это знать. Как же так? Ты ведь считал себя благородным человеком. Что же ты грешишь и поступаешь неподобающе? И еще, ты ведь знаешь мою гордость за наше происхождение! Всю жизнь я боролся за славу, пытался, чтобы на нашем имени не было ни одного позорного пятна! Женившись на безродной девушке, ты обесценишь наш род, и грош цена всему тому, что я сделал до этого. Не забывай, мы – Ахмедовы!

Голос отца стал еще грубее. Затем он окинул меня долгим изучающим взглядом.

– Я заставлю тебя уважать мою честь и репутацию моего рода! Ты слышишь?

В глубине души я знал, что отец не лукавит, когда говорит, что гордится своим происхождением. По мне – наш род, в частности отцовские родственники, имел две особенности: глупость и долгожительство.

– Осмелюсь сказать тебе, отец, я не ошибся, и не собираюсь ничего менять в своей жизни.

Я не нашел в себе силы спросить его о том, что он может знать о жизни настоящего благородного человека. И понимает ли он, что такое настоящее человеческое благородство?

– Мой сын, наследник мой, не может жениться на обслуге из ресторана. Неужели она первая женщина, которую соблазнили? Сынок, да я приведу тебе десяток других примеров! Это она тебя заворожила каким-то чудовищным образом?!

– Она не виновата, отец! Ты говоришь неправильные вещи, – пробормотал я.

– Еще бы. Какое прелестное и невинное создание! Дурак ты, Тахир, дурак!

– Отец, перестань! – в отчаянии закричал я.

– Скажи, сынок, – голос отца смягчился, – что мне сделать, чтобы ты не женился на ней?

Я в отчаянии поднял глаза, посмотрел на отца и спросил:

– Что ты предлагаешь?

– Предоставь это дело мне. Я отговорю ее. Я повидаюсь с ней и скажу, что тебя вызвал дядя в Тебриз, и ты срочно должен был уехать к нему. В конце концов, предложу ей денег: уверен, она не откажется. Я справлюсь.

Я опустил глаза и долго сидел без слов… В голове, как тяжелый молот, стучала угроза: «Я отговорю ее…» Как глупо отговаривать женщину от ее любви и страсти. Сказать ей, что она не должна чувствовать того, что чувствует. Никогда у женщин разум не сможет осилить любовь. Никогда!

Он говорил больше часа, нагромождая друг на друга доводы и язвительные упреки, логику и справедливое негодование, оправдывая все это репутацией своего рода.

Я ушел в себя. Я спал наяву… Слышу неясный голос отца, будто он говорит на чужом, неизвестном мне языке. Я вижу его глаза, нос, бороду… Я здесь, но в то же время далеко отсюда… Рука судорожно тянется к карману, и я достаю платок, подаренный Бахар… Я словно пробуждаюсь ото сна…

Я почувствовал себя предателем перед Бахар, ведь она доверилась мне, полюбила меня, а я должен убежать от нее…

Я робко встал, протянул отцу руку и сказал:

– Прощай, отец… Я ухожу…

– Правильно, уходи, женись… Могу лишь сказать, что твой поступок вызывает у меня отвращение.

Выходя из отцовского дома, я прислонился к калитке и долго вглядывался в дорогу, ведущую в столицу, – город Баку. На меня дышал насыщенный влагой холодный ветер. Надвигалась гроза. Грохоча, словно огромными, тяжелыми черными сундуками, над трепещущими кронами деревьев громоздились густые тучи, изредка озаряемые бледными вспышками молний. Вдали мигали огни большого города, и в этом городе, под одной из крыш, меня ждала моя Бахар…

Улицы, обычно многолюдные, были пустыми. Редкие запоздалые прохожие, подгоняемые страхом, торопливо бежали домой. Даже площадь фонтанов, обычно не пустующая в ночное время, на этот раз была безлюдна.

Я шел домой совершенно подавленный. Дверь открыла Бахар. Она долго и испытующе вглядывалась в мое лицо, будто пыталась прочитать мое душевное состояние. Затем без слов подбежала к буфету, налила рюмку коньяка, и я торопливо осушил ее. Бахар с беспокойством следила, как я дрожащей рукой поставил рюмку (ни разу в жизни я не чувствовал себя таким беспомощным, таким обессиленным). Потом она тихо подсела ко мне и стала молча ждать, украдкой бросая на меня тревожные взгляды, словно я внезапно заболел. Наконец она спросила:

– Ты любишь меня?

– Очень люблю, – тихо ответил я, стараясь улыбнуться.

– Ты на себя не похож после разговора с отцом. Скажи правду, он против нашего союза?

– Нет…

– А что тогда с тобой такое? Просто я бы не хотела, чтобы ты женился на мне из жалости. Если ты делаешь это против воли своего отца, а еще хуже – против своей воли, из чувства долга передо мной, – лучше я останусь одна.

– Ты не должна так думать. У нас с тобой все хорошо.

– Я с утра об этом думаю, как ты уехал. Когда я забеременела, мы оба были счастливы, и я растерялась, не смогла трезво оценить все. Я не хочу причинять тебе боль и сама очень хорошо знаю, что не принадлежу к тому кругу девушек, из которого ты должен выбрать себе жену… – ее голос задрожал. – Я хочу знать, ты действительно любишь меня? Только скажи правду, любую. Мне так будет легче.

На секунду я задумался, и мое сердце сжалось от боли. Вспомнил сегодняшний неприятный разговор с отцом. Вот сейчас Бахар предложила мне свободу от нее, у меня была возможность отказаться от брака.

Я посмотрел на нее и увидел в ее глазах невероятное беспокойство.

– Не терзай себя, – лихорадочно выдавил я. – Можешь быть уверена, что я тебя люблю и свое решение принял с трезвой головой, я люблю тебя!

Бахар глубоко вздохнула, по ее щекам потекли слезы.

– Я бы не смогла пережить разлуки с тобой и решила, что если ты отнимешь у меня право любить тебя, то лучше мне покончить с собой.

– Я стану самым лучшим мужем! – сказав это, я обнял ее и тут же успокоился, будто в мое бушующее море вылили тонну кипящего масла…

После сильных потрясений сон глубок и крепок. Только когда я проснулся следующим утром, мне стало ясно, до какой степени вчера я был оглушен разговором с отцом. Я словно вынырнул из каких-то бездонных глубин и тут же легко вернулся в привычную мне жизнь с дорогими моему сердцу людьми…

Часть 3

Прошел год. Беспристрастное время отсчитывало дни, месяцы, а жизнь, стремительная, многокрасочная, заполняла эти дни всегда чем-то новым, не похожим на вчерашнее.

Разговор с отцом больше не занимал мои мысли. Это отошло в прошлое. Вернее, все было так, как будто разговора вообще не было. Мы поменяли жилье и сняли квартиру на набережной у моря.

Это была просторная однокомнатная квартира, светлая комната, обтянутая чудесными обоями и словно залитая золотистыми сливками. В углу на небольшом столике лежало все необходимое для дамского туалета Бахар. У одной стены стояла детская кроватка и огромное трюмо. Наша кровать, покрытая мягким матрасом, находилась в углу. Немного дальше – письменный стол с разными книгами и моими рукописями.

Я стал довольствоваться тем, что пишу мысленно. В голове текст складывается легко и логично. А вот стоит начать писать на бумаге, как мысли путаются, и все написанное звучит смешно. Задуманный сюжет я проговаривал везде – по дороге на работу в автобусе и обратно. Уже вечером, когда записывал то, что у меня накопилось за весь день в голове, я понимал, что в написанном нет логической связи.

Позже мысль о том, что я буду писателем, я отложил на неопределенный срок.

Теперь меня интересовали книги по этике и религии. Добросовестно пробираясь сквозь сотни страниц, я пришел к выводу, что человек не стремится ни к чему, кроме собственного удовольствия, даже когда жертвует собой для других; что каждый хочет жить сейчас, поскольку будущее неизвестно.

Люди, которые придумали религию, хотели только одного – управлять людьми. И беда в том, что религия воспитывает людей, которые не способны действовать. А атеисты миру нужны, иначе кто будет создавать электронику и конструировать самолеты?

Единственная и главная проблема религиозных людей – это то, что они не читают других книг, кроме тех, которые признают священными. И они свято верят, что есть параллельная реальность, которая объясняет им ту, в которой они находятся. Права была мать, когда говорила, что если ты родился в религиозной семье и умер, не познав ничего, кроме вероисповедания, значит, ты и не жил в этом сказочном мире.

Бахар родила ребенка на седьмом месяце беременности. Это был ужасно крохотный скелет. Нам, неопытным, было страшно смотреть на ее худобу. До чего болезненно дергались ее ручонки, тощие, как клещи краба. Мы любили свою дочку, ухаживали за ней, не спали по ночам, стирали испачканные пеленки, получая от этого удовольствие. Мне доставляло бесконечную радость купать и одевать ее.

– Это наш малыш, наш! – с гордостью говорил я. Назвали мы ее в честь моей мамы, Лала.

Мы всей семьей посетили могилу мамы. Бахар пробормотала какие-то слова на арабском, я встал на колени у ее ног, держа в руках дочку и закрыв глаза. Было ощущение, что мать подошла ко мне, я почувствовал ее запах, ведь дети никогда не забывают запах мамы.

Несколько месяцев назад близкий родственник пригласил меня на свадьбу, и я встретился там с отцом в первый раз после нашей последней ссоры.

Я подошел и обнял своего старика. Его борода коснулась моей щеки. Когда он высвободился из моих объятий, я увидел, что отец внимательно смотрит на меня. Его губы заметно задрожали. Нахлынули воспоминания лучших дней, проведенных с отцом, когда я, обнимаемый его сильными руками, без забот засыпал. Одно из самых ранних моих воспоминаний – как я лежу под кроватью, где я любил пребывать часами, будто это мой дом. Забавно было видеть ноги отца, который меня искал со словами: «Тахир, мой сын, где ты?» Это потом я узнал, что он догадывался, где я, просто играл со мной.

Я даже не заметил, как я выпрыгнул из детства во взрослую жизнь.

Вдруг я захотел заново научиться любить моего родителя. Мне кажется, каждый мальчик, повзрослев, переоценивает отношение к отцу – это называется «осознанная любовь».

Я еще раз обнял папу.

– Тоскливое и тревожное чувство испытываю я сейчас, – начал говорить он. – Шестьдесят пять лет прожить и быть так далеко от близких людей…

Его голос был слаб и слегка неровен, казалось, не выходил из груди, доносился откуда-то издалека.

– В последнее время я даже перестал молиться, ноги меня очень беспокоят, и вообще, я стал забывать время намаза.

Мы говорили очень долго, он спрашивал у меня, как так получилось, что я начал жить отдельно? Почему я не хожу к нему в гости? Узнав о том, что я женат, причем уже три года, спросил осторожно, счастлив ли я в семейной жизни? И есть ли у меня дети?

– Да, есть. Дочка. Лала. Счастлив, – ответил я коротко.

Отец взглянул на меня внимательно, растерявшись то ли от знакомого имени, то ли от неожиданности моего ответа. Я не был удивлен его забывчивостью, так как еще недавно случайно встретил экономку на воскресном базаре. Она рассказала, что у отца расстройство памяти. Бывают дни, когда он ничего не помнит, снижается скорость речи, нарушается координация движений, вплоть до того, что ему становится трудно даже ухаживать за собой. После долгих уговоров он согласился вызвать врача, и в те дни, когда он принимает лекарства, он чувствует себя хорошо.

Увидев отца, поговорив с ним, я решил почаще навещать его. И правда, иногда он был веселым, встречал меня с улыбкой. В какие-то дни он меня не узнавал, старался не говорить со мной. Вел себя как чужой. В такие дни я долго сидел рядом молча. А буквально на следующий день он мог звонить мне, жаловаться на жизнь, на меня, потому что я не навещаю его.

Однажды, когда я посетил его, он внезапно начал обвинять меня.

– Ты начал ходить ко мне только потому, что тебе стало жалко меня. Думаешь, я сижу один целый день старый, больной, только из-за жалости, я знаю. Но, сынок, ты так и не узнал меня за эти годы. Я огорчен тобой, я не терплю, чтобы из меня делали жертву. Я никогда не приму этого. Слышишь, я запрещаю тебе жалеть меня. Неужели ты и правда думаешь, что я не могу обойтись без тебя? – вздохнув, отец продолжил. – Аллах поможет мне, очень скоро рамадан. Я еще ближе буду к нему. Я лучше сдохну как собака, чем приму жалость, – он вдруг громко засмеялся. – В руках у меня много силы, чтобы ползать, если ноги окончательно откажут.

Он пытался подняться, я решил помочь ему. Он толкнул меня в грудь и тут же, потеряв точку опоры, упал как подкошенный.

Растерявшись от случившегося, я несколько секунд медлил, а потом попытался поднять его.

– Прочь! – заорал он. – Прочь, не трогай меня. Ты низкий человек. Мне стыдно за тебя, стыдно.

Он пытался подняться сам, но каждый раз усилия были напрасны. Я не понимал, чем вызван этот необъяснимый гнев. Мне очень хотелось заплакать, но я не желал, чтобы домработница увидела мои слезы. Сжав зубы, я с трудом сдержал рыдания.

По дороге домой, уже в электричке, не обращая на окружающих людей внимания, я заплакал навзрыд так, словно у меня взорвалось сердце. В этих слезах была и отрада. Я почувствовал, что между нами больше нет отчуждения. Он научил меня заново любить его – ведь он заставил меня заново страдать.

Мы с Бахар в час вечернего чая сидели на балконе, дочка играла одна в комнате. После заката солнца все небо было розовым, Каспийское море без единой морщинки, гладкое и еще блестящее в свете умирающего дня. С моря дул влажный теплый ветер.

– Можно ли любить в течение всей жизни? – спросила Бахар, глядя прямо в мои глаза.

– Да, – ответил я.

– Даже мужчины могут так любить?

– Конечно. Вся французская литература построена на мужской любви.

Наш разговор прервал телефонный звонок. Звонил отец. Он, заикаясь, медленно начал говорить, что мне очень срочно нужно к нему, что времени ждать у него нет. Я, поймав такси, выехал к нему.

– У меня дома появилась незнакомая женщина. Я видел ее, – начал говорить отец. – Она зашла через балкон, а потом скрылась за дверями кухни. Я не мог решиться броситься за ней. Позже я все-таки бросился за ней, искал ее на кухне, в ванной, даже в гардеробной. Нигде никого не было. Я лихорадочно набрал твой номер, но не дозвонился до тебя.

– А почему ты не позвонил в полицию?

– Позвонить в полицию, сказать им: «Быстрее приезжайте, умоляю вас, в мой дом вошла женщина, и она меня убьет?» Сынок, меня тут все знают, и я не могу себе этого позволить. Согласен, все это очень странно выглядит, но я не могу, – немного помолчав, он закурил сигарету.

– Ладно, – ответил я, – а ты можешь описать ее? Женщину, которая пришла к тебе в гости?

– Женщина высокая, седые густые волосы, легкая походка. В темном платье… С накидкой… Как у мамы…

– Папа, это ведь совершенно не похоже на вора… Ты уверен, что ты ее видел?

– А по-твоему, у меня старческий маразм? – заорал отец.

– Может, экономка открыла ей дверь?

– На тот момент никого дома не было.

– А как она сюда вошла? Кто она? Есть ли у нее ключи от квартиры?

Отец взглянул на меня с пренебрежением. Затем взял новую пачку сигарет, включил телевизор и принялся смотреть на экран, сделав вид, будто меня уже нет. Я ушел.

Через неделю, когда в очередной раз отец увидел эту женщину, он сказал об этом домработнице, а она, в свою очередь, предложила ему вызвать еще раз врача. Он категорически отказался от ее предложения, сказав ей, что она сама придумала все это, и врач будет его пичкать лекарствами, от которых он умрет, и дом останется ей. Он выгнал всех работников, его племянник поменял все замки в доме. Он решил жить один, поставив меня перед фактом, что я должен каждый день делать ему необходимые покупки и навещать его, страшно удивляясь, почему я не могу жить с ним.

На мой ответ, что я женат и у меня есть ребенок, он еще раз удивился, обвинив меня в том, что он об этом не знает.