Читать онлайн Луна в тумане. Жуткие японские рассказы бесплатно

© Акинари У., 2022

© Перевод Маркова В.Н., Стругацкий А., Зея Р.

© ООО «Издательство Родина», 2022

Предисловие

1

В Японии весна – пора туманов и дождей. Сквозь густую дымку еле виден бледный круг луны. В ее тусклом свете ночью все выглядит смутным, таинственным. В памяти невольно оживает мир старых сказок и легенд.

Уже само название книги фантастических новелл японского писателя Уэда Акинари (1734–1809) «Угэцу моногатари» («Луна в тумане») настраивает на особый лад. Оно рисует условный романтический пейзаж:

Заглавие «Луна в тумане» содержит в себе поэтический образ, который как бы подсказывает японскому читателю, что в книге речь будет идти о таинственном и необычайном.

Новеллы сборника «Угэцу моногатари» – замечательный памятник японской художественной прозы.

Книга Уэда Акинари вобрала в себя богатый опыт литератур Японии и Китая, вдохнув новую жизнь в сказочно-фантастические образы, созданные народным воображением. В ней с большой силой выражено самосознание нового человека Японии XVIII века.

Мировая литература знает немало случаев, когда новая общественная мысль облекалась в сказочные образы. Можно вспомнить философские сказки Вольтера, «Путешествия Гулливера» Свифта, «Сказку о Золотом петушке» Пушкина. Пленительная красота пушкинской сказки радует всех от мала до велика, но в ней таится сокровенный смысл.

Перевод памятника зарубежной литературы напоминает пересадку растения в другую почву. Растение бережно пересаживают вместе со всеми его корнями, к которым еще прилипли комья родной земли.

Для того чтобы идейно-художественное содержание фантастических новелл «Угэцу моногатари» раскрылось во всей его полноте, надо знать, в какую эпоху жил их автор, какое литературное наследство он принял, что отвергал, чему следовал, а главное, что он хотел сказать своим современникам.

2

Художественная проза феодальной Японии знала две эпохи расцвета: куртуазный роман X–XII веков и бюргерский роман XVII–XIX веков.

Куртуазный роман возник в среде придворной аристократии и, достигнув непревзойденных высот, погиб в огне феодальных междоусобиц вместе с вскормившей его утонченной хэйанской культурой. Преемственное развитие японского романа было прервано, но влияние его классических образцов un всю последующую литературу страны осталось огромным.

Куртуазный роман взял очень многое, особенно в период своего становления, из сокровищницы народных сказок и легенд не только Японии, но и Китая, и далекой Индии. Даже в таком высокоразвитом, написанном в реалистической манере романе, как «Повесть о принце Гэндзи»[2] заметны следы народных верований. Ревнивая возлюбленная принца Гэндзи во сне преследует и губит своих соперниц. Душа ее отделяется от тела и свободно странствует, как душа Катерины в «Страшной мести» Гоголя. В «Повести о принце Гэндзи» дан тончайший психологический анализ душевного состояния женщины, сознание которой как бы раздваивается: наяву она напрасно ищет в себе следы демонической злобы, а засыпая, теряет власть над собой. Народные поверья о «порче» и одержимости злыми силами восходят к глубокой старине, но метод психологического анализа, примененный в романе, был совершенно новым.

Презирая простой народ, образованные аристократы не могли все же остаться полностью равнодушными к его творчеству. От XI и XIII веков сохранились сборники записей народных сказок, легенд и поверий. Японские писатели обращаются к этим сборникам вплоть до наших дней в поисках сюжетов для своих произведений.

В средние века на смену романистам пришли бродячие певцы. Под звуки японской цитры-бива монахи-слепцы повествовали о грандиозных битвах, о гибели могучих родов. Появились и записи рыцарского эпоса, обработанные монастырскими книжниками, с обязательным нравоучением о тщете всего земного.

Сюжет первой из новелл сборника «Угэцу моногатари» – «Круча Сираминэ» – взят из старинного эпического сказания о мятеже в годы Хогэн и обработан в духе пьесы средневекового театра «Но». Призрак мятежного экс-императора Сутоку рассказывает поэту-скитальцу Сайгё повесть своих бед. Все более разгораясь от злобы, он превращается в демона и предрекает гибель своим врагам. Такое превращение было кульминационным пунктом многих пьес театра «Но» (т. н. «демонических» – «сюрамоно»). Уэда Акинари умело воспроизвел в этой и других новеллах своего сборника мрачную, пронизанную кровавым отсветом атмосферу средневековья.

Бюргерский роман возник в XVII веке. На смену устному сказу пришло чтение книг, хотя талантливые рассказчики по-прежнему продолжали собирать многочисленную публику. Их искусство остается живым и поныне. Они умели и насмешить до слез, и пустить сатирическую стрелу по адресу властей предержащих, а порой, как говорит Гоголь об украинских рассказчиках[3] «такие выкапывали страшные истории, что волосы ходили по голове».

Читающей публики становилось все больше. Образованные самураи (представители правящего воинского сословия) читали классиков древности, книги по истории и философии, но законодателем литературной моды стал простой горожанин.

Бюргерский роман рождался из бытового рассказа, популярной пьесы, поэзии, легенды. Новелла предшествовала большому роману. Старое искусство было утеряно: надо было сызнова учиться мастерству композиции, умению развертывать сюжет. Новеллы складывались в циклы, – например, повести о необычайной любви. Их, словно старинные монеты, нанизывали на один шнур, но каждая имела цену и сама по себе.

Во второй половине XVII века появились так называемые «повести из современной жизни» (укиё-дзоси). Горожан стали интересовать рассказы о жизни им подобных.

Романисты, драматурги, поэты словно вдруг обрели остроту зрения: они учились видеть жизнь по-новому в ее неповторимых характерных подробностях. Величайший из писателей феодальной Японии Ихара Сайкаку (1642–1693) тоже шел от конкретного к общему. В его новеллах толчется толпа людей, как на ярмарке; одна ситуация сменяет другую с калейдоскопической быстротой. Он торопится писать: образы людей его эпохи властно требуют своего воплощения. Ихара Сайкаку увидел пафос обыденности. Во многих его новеллах авторская речь заслоняет фабулу. Это, видимо, не нравилось читателям, и преемники Сайкаку стали выдвигать на первый план занимательный сюжет; их новеллы композиционно более совершенны.

Наибольшей славой в начале XVIII века пользовался писатель Эдзима Кисэки (1663–1736), работавший для крупнейшего издательства того времени «Хатимондзия». «Хатимондзия» держало в своих руках книжный рынок и создало свой тип популярной книги. Это издательство диктовало писателям свои вкусы, требуя от них прежде всего ходкую книгу; для него работали лучшие писатели и иллюстраторы того времени. Не обладая талантом Сайкаку, Эдзима Кисэки все же создал новый жанр бытовой повести: так называемое «катагимоно» – «повесть о характерах», в которой он старался схватить ту общность манеры поведения, которая роднит между собой людей одной профессии, например, актеров. Писательская манера Кисэки оказала большое влияние на японский роман того времени.

Уэда Акинари еще не мог преодолеть влияние Кисэки в своих первых сборниках новелл: «Бывалая обезьяна, не пропускающая ничего мимо своих ушей» (1766) и «Нравы бывалых содержанок» (1767).

Он сам писал об этих своих книгах: «С манерой Кисэки трудно расстаться… Иногда попадаются радующие душу места, по – увы! увы! – и они тоже не более чем отстой на дне бочки «Хатимондзия». (Из предисловия к «Нравам бывалых содержанок».)

Несмотря на это горькое признание, сделанное, вероятно, не из одной скромности, надо сказать, что уже в первых своих книгах Уэда Акинари показал себя мастером короткого рассказа. Творческая активность его, однажды проснувшись, была очень велика. За три года он создал три сборника новелл, не считая незавершенных замыслов. Писатель был требователен к себе; он публиковал далеко не все, что писал.

И самое любопытное: едва закончив свою вторую книгу «Нравы бывалых содержанок», написанную в традиционном духе, Уэда Акинари создал знаменитый сборник фантастических новелл «Угэцу моногатари» (1768). В творчестве его совершился резкий поворот. Писатель искал себя и нашел в больших исторических темах; он прикоснулся к родникам народного творчества. В своей новой книге Уэда Акинари смог рассказать своим современникам о ценности и свободе личности в условиях феодального общества, о сущности феодальной морали, о подлинном и мнимом долге человека.

3

Уэда Акинари говорит в предисловии к «Угэцу моногатари»:

«Настоящее можно узреть в глубокой древности. Я тоже знаю несколько столь же легкомысленных историй, и мне удалось кое-как изложить их[4]. Одни из них печальны, словно крик бесприютного птенца, другие ужасны, словно битва драконов, и бывало так, что сам я, сжимая в пальцах кисть, не мог совладать с печалью и страхом».

Сборник «Угэцу моногатари» появился ровно за столетие до буржуазной революции Мэдзи 1868 года, но с самых его первых страниц уже чувствуется, что он родился в предгрозовой атмосфере. Его герои не только вспоминают о старых мятежах, но и предрекают новые. Фантастический сюжет давал возможность говорить иносказательно.

Во второй половине XVIII века третьему сословию в Японии было так же тесно в рамках феодального общества, как растущему не по дням, а по часам молодому Гвидону внутри заколоченной наглухо бочки. Пора было выбить дно и выйти на свободу.

Страной правили феодалы, во главе которых стоял княжеский дом Токугава. Верховный правитель носил титул сёгуна. Императоры старой династии были фактически отстранены от власти и жили в почетном заточении. В первой половине XVII века Япония была с охранительной целью «закрыта» для внешних сношений, а японские купцы лишены права свободно торговать с другими странами. Суда их могли плавать только вдоль берегов собственной страны. Был запрещен ввоз европейских книг. Изоляция от внешнего мира была настолько полной, что рыбаков, случайно унесенных бурей к чужим берегам, не принимали обратно на родину. Система сыска и надзора превратила Японию в большую тюрьму. Но никакие самые строгие меры правительства не могли предотвратить крах феодализма и подавить растущую оппозицию.

Распадалось натуральное хозяйство, которое официально считалось основой экономики страны. Феодалы получали доходы в виде риса и продавали его через посредников, обращая в деньги.

Одна из новелл в сборнике «Угэцу моногатари» называется «Рассуждение о бедности и богатстве». Она стоит особняком от остальных. В ней появляется Дух золота и беседует с самураем-скрягой, осознавшим силу денег: «…даже самым лучшим мечом не отбиться от тысячи врагов, а силой золота можно покорить весь мир… Воин должен постоянно копить золото». Этот самурай по существу к по духу был уже настоящим представителем торгово-ростовщической буржуазии. Такая трансформация бывших самураев была типическим явлением в эпоху Уэда Акинари. Знаменательно и то, что писатель в своей книге задумывается о силе денег в современном обществе.

Крепнущая буржуазия все яснее осознавала несоответствие между политическим устройством Японии и подлинной расстановкой сил в стране. Началось брожение умов.

Городские низы и крестьяне часто переходили от слов к делу. В разных концах страны вспыхивали беспорядки и восстания. Правительство не скупилось на репрессии: за подачу петиции о снижении податей деревенского старосту Сакура Согоро распяли па кресте, а его детей казнили у него на глазах. Народная мечта о справедливости породила легенду о том, что призрак распятого Сакура Согоро преследует его мучителей.

Токугавские правители провозгласили официальной доктриной неоконфуцианство, то есть учение великого китайского ученого древности Конфуция (551–479 гг. до п. э.), специально препарированное поздними комментаторами. Конфуцианство в таком виде служило тормозом свободной мысли и прогресса, проповедуя «сыновнее почтение», то есть безусловное повиновение старшему: отцу – в семье, правителю – в стране. Для пропаганды конфуцианского учения правительство содержало штат ученых – «знатоков китайского учения».

Оппозиционно настроенные ученые обратились к изучению литературы, религии, истории и языка древней Японии. Они внесли большой вклад в японское литературоведение, заново прочитав и объяснив забытые памятники VIII века: «Запись древних дел» («Кодзики») и поэтическую антологию «Манъёсю». К таким ученым принадлежал и Уэда Акинари. В новеллах «Угэцу моногатари» не раз встречаются поэтические образы и стилистические приемы, заимствованные из древних японских литературных памятников.

Уэда Акинари был в раннем детстве усыновлен состоятельным купцом города Осака. Мальчик перенес тяжелую болезнь, и, вместо того чтобы проходить обычный курс наук, пристрастился к чтению. Круг интересов будущего писателя был очень широк. Он изучал не только отечественных, но и китайских классиков, был знатоком поэзии разных жанров. И, кроме того, читал во множестве современные романы, японские и китайские, – занятие, которым правоверные ученые того времени пренебрегали, считая, что такие романы могут читать только малообразованные люди.

Уэда Акинари было уже больше тридцати лет, когда он вступил на поприще писателя, выпустив в свет свои первые два сборника бытовых рассказов, но, как уже указывалось, остался недоволен их мелкотемьем. Узкие рамки бытовой повести стесняли его воображение.

В конце сороковых годов в Осака, родном городе писателя, вошли в моду сборники рассказов нового жанра, получившего название «ёмихон», то есть «книги для чтения», в отличие от «эхон», то есть «книги с картинками». В «книге с картинками» текст играл подчиненную роль, главным были занимательные картинки, как в современных «комиксах». Романтические и авантюрные новеллы жанра «книги для чтения» возникли под влиянием китайской народной литературы.

Китайский народ, лишенный в старину возможности приобщиться к письменности, любил слушать устных рассказчиков, которые увлекательно повествовали о том, что им удалось услышать «на рынках и у колодцев». Со временем появились краткие записи этих рассказов на живом китайском языке того времени (т. н. жанр «хуабэнь»). Возникли художественные обработки таких записей, например, «Удивительные истории нашего времени и древности» («Цзинь-гу цигуань», XVII в.).

Эти рассказы увлекали читателей не только потому, что они были занимательны. В них нашли свое воплощение народные мечты о торжестве справедливости, о красоте любви и подвига. Действительность в них была той особой конкретной поэтической действительностью, в которой, по выражению Белинского[5] народно-фантастическое сливается с народно-действительным.

Перевод таких сборников на японский язык явился большим событием в истории японской литературы. Появились подражания и переделки, а затем и самостоятельные произведения, возникшие под влиянием китайского искусства. В 1749 году вышел сборник новелл «Гроздь цветов» («Ханабуса дзоси») талантливого писателя Кинро Гёдзя[6]. Новый жанр «книг для чтения» быстро вошел к моду и завоевал большую популярность. Есть сведения, что Уэда Акинари был знаком с основоположником этого жанра Кинро Гёдзя и изучал под его руководством книги китайских народных рассказов.

Китайские рассказы дали толчок творческому воображению Уэда Акинари. Он заимствовал из них сюжеты некоторых своих новелл. Сюжеты других, например, замечательной новеллы «Голубой колпак», взяты из народных японских легенд, но не прямо из устных рассказов, а из повествовательной литературы того времени. Японские исследователи установили первоисточники каждой из новелл писателя, но в конце концов происхождение сюжета – это вопрос второстепенный.

Герои новелл Уэда Акинари отличаются своим ярко выраженным национальным характером, с присущими ему исторически возникшими особенностями. Некоторые из героев воплощают в себе конкретные образы японской истории. Один из китайских рассказов повествовал о верной дружбе между купцом и крестьянином. Японская новелла «Встреча в праздник хризантем» на тот же сюжет избрала своими героями ученого и воина. И такая замена не случайна. В новелле японского писателя сюжет повернут по-новому, потому что новой стала движущая идея рассказа.

Самурай Акана находится в строгом заточении в замке, где его по приказу господина сторожит родной племянник Тандзи. Тандзи формально выполняет свой долг в его феодальном понимании: послушание господину превыше всего. Но правота его оказывается мнимой: он должен был отпустить узника, ибо высший долг человека – это гуманность. Узник покупает свободу ценой жизни. Уэда Акинари устанавливает иные, не феодальные, критерии добра и зла. В его новелле звучит пафос тоски по свободе, недостижимой в ту эпоху.

В первой новелле сборника, «Круча Сираминэ» (одной из самых глубоких по мысли), появляется призрак императора Сутоку – персонификация мрачных сил средневековья. Жажда мести, жажда славы и власти не угасает в императоре и после смерти, ради них он готов повернуть ход истории, развязав кровавую междоусобицу.

В этой беседе есть места, в которых угадываются намеки на самую жгучую современность. «Настоящее можно узреть в глубокой древности» (из предисловия к книге).

Сутоку выдвигает следующий довод в духе философии Мэн-цзы: «…если правитель сошел с пути справедливости, то его следует наказать, и это будет отвечать велению неба и желанию народа… нельзя назвать преступником человека, который пытался свергнуть куриное правление».

«Куриное правление» и далее, в последней новелле, «лягушка, обернувшаяся драконом» – эти презрительные клички, брошенные по адресу давно умерших правителей, метили и в живых властителей страны.

Уэда Акинари ненавистны и насквозь прогнивший, разъеденный коррупцией токугавский режим, и Дух золота, который в «Рассуждении о бедности и богатстве» нагло заявляет о своем всемогуществе.

Патриархальная Япония, где народ благоденствует под властью «доброго государя», – таков был утопический идеал, который создали ученые – приверженцы японской старины («кокугакуся»). К этим оппозиционно настроенным по отношению к токугавскому правительству ученым принадлежал и Уэда Акинари. Ученые «кокугакуся» не сознавали и не могли осознать, что идеал их несбыточен и что они расчищают дорогу для новой силы – буржуазии, призванной похоронить остатки патриархальной Японии.

Мечтая о счастливом времени, когда «умиротворенный народ запоет песню урожая», Уэда Акинари тревожно задает вопрос в «Рассуждении о бедности и богатстве»: «Кто же в конце концов объединит и приведет к миру наш народ?» Народное счастье мыслится далеким сказочным будущим. Писатель не знает путей к нему, но все же кончает свою книгу добрым пожеланием счастья, – обычная концовка японских народных сказок.

Тон рассказов Уэда Акинари о японском средневековье суровый и мужественный. Герои, за немногими исключениями, – сильные люди, способные на любой подвиг.

Это также люди необузданных страстей: предаваясь злу, они превращаются в демонов. В новелле «Голубой колпак» настоятель одержим греховной страстью такой силы, что ее не могут победить никакие молитвы. Распутство буддийских монахов было одной из любимых тем сатирических народных сказок, но настоятель в новелле Уэда Акинари не просто мелкий сластолюбец, тайно предающийся пороку: он вырастает в демона зла. До предела страшное искажается настолько, что становится гротескной маской ужаса. Гиперболизация страшного, с сохранением бытовых и гротескных черт, – особенность не только творчества Уэда Акинари, но и японской фантастики вообще – и в сказке, и в легенде, и в изобразительном искусстве.

Монашеская святость оказывается мнимой ценностью, так же как и слепая феодальная верность господину, доходящая до забвения всего человеческого («Встреча в праздник хризантем»).

Тем контрастней звучит тема верности дружбе и любви. В новелле «Ночлег в камышах» Уэда Акинари выводит в качестве своих героев простых людей из народа. Страшные события истории средневековья губят их простое человеческое счастье, но верность и любовь оказываются сильнее смерти. Встреча разлученных на долгие годы и тоскующих друг по другу супругов состоится, несмотря на то что жены давно уже нет в живых.

В японских народных сказках, как и в сказках многих других народов, мир человека не отделен резкой гранью от мира животных. Первобытный человек, верования которого еще живы в сказках, очеловечивал животных. Лисицы, барсуки, змеи, пауки могли принимать человеческий образ и морочить людей.

В новелле «Распутство змеи» коварная змея принимает образ красавицы и обольщает молодого человека, но она наделена таким очарованием, такой прелестью, что читатель невольно начинает ей сочувствовать. Интересно отметить, что в популярной китайской пьесе о Белой змейке все симпатии зрителей на стороне змеи, разлученной со своим возлюбленным.

В старой Японии, помимо веры в оборотней, была очень распространена вера в привидения, которые якобы можно было отличить от живого человека только по тому, что они не отбрасывали тени. Верили также и в «одержимость». Демон или чужая душа могли якобы вселиться в человека. В древности любая болезнь могла быть объяснена как «одержимость». Для изгнания беса призывали монахов-заклинателей. В новелле о змее иронически, в народном духе, изображен такой заклинатель-неудачник.

Если человек, по народным поверьям, мог стать обиталищем духа, то и его душа могла вселиться в любое живое существо («Перевоплощение во сне»). В народной фантастике мифологические, очень древние верования переплетались с буддийскими религиозными поверьями о перевоплощении души и загробном наказании.

На горных дорогах неосторожного путника подстерегали монахи-призраки и подлинные монахи-разбойники, оборотни, ведьмы, людоедки и вполне реальные опасности. Путешествие без достаточного эскорта в феодальной Японии могло грозить гибелью.

Новеллы Уэда Акинари изображают поэтическую действительность такой, какой она предстает в народном воображении, соединяющем правду с вымыслом в один цельный поэтический образ.

Уэда Акинари – замечательный мастер слова. Он был отличным знатоком древней японской поэзии и прозы. Умение вплетать в ткань своего повествования поэтические образы из сочинений любимых классиков, к месту привести цитату всегда высоко ценилось в Японии, как и в Китае. В «Угэцу моногатари» встречаются постоянные поэтические эпитеты, характерные для древней поэзии, – и рядом с ними вдруг – меткая, бьющая в цель народная пословица.

В тексте новелл много стихотворений, как это было принято в старом японском романе. В них заключен очень большой эмоциональный потенциал. Стихи в «Угэцу моногатари» немногословны, как этого требует японская поэзия, но каждое – сгусток чувства, а не просто украшение текста.

Уэда Акинари вошел в историю японской литературы как один из лучших мастеров короткого рассказа. Глубина и новизна мысли, отточенная красота стиля, высокая поэтичность в духе народной фантастики позволяют причислить его новеллы к шедеврам японской литературы.

Уэда Акинари принадлежал к числу «ревнителей японской старины», но он не отказывался от великих завоеваний китайской культуры, он отвергал только мертвую догму токугавского режима, который пытался опереться на авторитет некоторых китайских философов прошлого. Уэда Акинари взял из китайской культуры многие ценнейшие ее элементы.

Превосходно зная китайскую философию, оп выдвинул против идеологии феодального государства учение глубочайшего мыслителя древности – тираноборца Мэн-цзы. Народная литература Китая – один из главных источников, питавших вдохновение Уэда Акинари.

Как романист, он занял совершенно исключительное положение среди других писателей Токугавского периода, соединив в себе широту кругозора ученого, интерес к исторической теме с любовью к живой литературе современности. Сборник «Луна в тумане» – кульминационный пункт развития старой японской новеллы.

На смену ей пришел большой авантюрно-фантастический роман, прославленным творцом которого явился Такидзава Бакин (1767–1848).

Уэда Акинари многим обязан искусству своих предшественников— новеллистов Ихара Сайкаку и Кинро Гёдзя. Уже неоднократно говорилось о значении народного китайского рассказа в истории его творчества. Он учился у японского театра умению находить в драматической ситуации главный узел конфликта. Широкое знание литератур Японии и Китая помогло ему создать свой единый неповторимый стиль, в котором сплетены воедино нити классического романа прошлого, поэзии, эпоса и народного творчества.

Человек переходного времени, Уэда Акинари стоит на рубеже двух эпох. Каждое событие в своих рассказах он поворачивает под особым углом, отыскивая в нем новые грани.

История в его книгах становится как бы грандиозными театральными подмостками, на которых выступает человек – активный носитель добра, борец против темных сил истории, надевших демонские маски. Эти демоны олицетворяют собой злые разрушительные силы феодального общества, которые препятствуют человеку достигнуть счастья. В книге звучит долгое незатихающее эхо грандиозных битв прошлого, но вдумчивый читатель того времени должен был почувствовать, что на самом деле он слышит раскаты надвигающейся грозы.

В. Маркова

От автора

Господин Ло[7]сочинил «Речные заводи», и три поколения детей его рождались глухонемыми. Госпожа Мурасаки [8]выпустила в свет «Повесть о Гэндзи» и была ввергнута в геенну. Было это ниспослано им в возмездие за лжесловие. Когда читаешь их сочинения, то видишь, что сочинения эти полны необыкновенных образов, и хоть смехотворны и бессвязны они, но похожи на правду, фраза за фразой текут плавно и увлекают читающего. Настоящее можно узреть в глубокой древности.

Я тоже знаю несколько столь же легкомысленных историй, и мне удалось кое-как изложить их. Одни из них печальны, словно крик бесприютного птенца, другие ужасны, словно битва драконов, и бывало так, что сам я, сжимая в пальцах кисть, не мог совладать с печалью и страхом. Читающий, коему вздумается перелистать эти страницы, не должен, конечно, принимать изложенное за правду. Не родится ли и мне в возмездие мое дитя уродом?

В конце весны Года Земли и Крысы правления Мэйва[9], туманной лунной ночью после дождя, записал я эти истории сидя у окна, а записав, отнес в книгопечатню. Назвал я их «Угэцу моногатари»[10].

И руку приложил Чудак Сэнси[11].

Круча Сираминэ

«Испросив позволения у стражи, прошел я заставу на Холме Встреч. Начиналась осень, и не оторвать было глаз от золота лесов. Восхищенному взору моему открывались дивные картины – Наруми, где волны прибоя стирают следы морских ржанок на берегу, дым над высокой вершиной вечного Фудзи, Плавучая долина Укисима, Застава Прозрачных Далей Киёми, скалистые бухты Оисо и Коисо, благоухающая равнина Мусаси в сиреневой дымке, тихое утро над заливом Сиогама, соломенные крыши рыбачьих хибарок Кисагата, причалы в Сано и пристань Кисо. Сердце мое оставалось в этих краях, но хотел я увидеть и края, воспетые в песнях, к западу от столицы. Осенью третьего года правления Нинъан[12], миновав заросли тростника в Нанива, я продолжал свой путь пустынным берегом Сумаакаси, и ветер пронизывал меня насквозь. Так я пришел в Сануки и в селении, именуемом Миодзака, остановил свой посох.

Была здесь хижина, но утомленного путника она располагала не к сладкому отдыху, а к тихим молитвам. Узнал я, что недалеко от этого селения, на горе Сираминэ, есть гробница императора, и, пожелав вознести молитвы, отправился в начале октября на ту гору. Там были дремучие заросли сосны и дуба, и даже в дни, когда небо сияло легкой голубизной, казалось, будто там моросит унылый дождь. За горой высилась крутая вершина Утеса Младенца Тигогатакэ, из бездонного ущелья поднимались клубы тумана, обгоняя друг друга, застилая взор и вселяя в душу тревогу. Но вот заросли поредели, и я увидел земляной холм, на котором в три ряда громоздились каменные плиты. Все – и земля и камень – заросло бурьяном и дикой лозой. «И это гробница императора?» Тяжесть легла мне на сердце. Я не верил своим глазам.

И словно наяву узрел я его на троне Прозрачной Прохлады в Сиреневом Покое, – узрел, как он изволит вершить делами государства, а сонмы сановников, поражаясь августейшей мудрости, почтительно внимают его повелениям. Даже уступив престол императору Коноэ и удалившись от мира, изволил он уединиться в жемчужном великолепии дворца, скрытого в лесах Хакоя. И подумать только, что ныне августейший прах покоится под зарослями терния в лесной глуши, где видны лишь тропы оленьи и куда никто не придет вознести молитвы. Сколь страшны законы кармы, если даже императору, вознесенному над всеми, не удалось убежать возмездия за дела в этой жизни. Так размышлял я о бренности мира, и слезы лились из глаз моих. Я решил совершить всенощное моление о его душе и опустился на каменную плиту перед августейшей могилой. Тихо читая молитвословие, поверг я к подножью гробницы такие стихи:

И опять неустанно продолжал я молиться. Мои рукава намокли от росы и слез; между тем солнце скрылось, и что-то недоброе предвещала ночь в этом глухом лесу. От каменных плит из-под опавшей листвы веяло ледяным холодом, душа моя стыла, и озноб пронизывал до костей. Не знаю почему, только меня охватил ужас. Взошла луна, но ни единый блик не озарил густого леса. Непроглядный мрак навеял на меня беспамятство, и вдруг послышался чей-то голос:

– Энъи! [13]Энъи!

Раскрыв глаза, Сайгё увидел перед собой человека странного облика, высокого и исхудалого, с неясным лицом и в непонятных одеждах, но был он монахом просветленным и потому, не страшась, спросил: «Кто это здесь?».

«Явился я, дабы ответить на твои стихи, – сказал человек и произнес:

Услыхав это, Сайгё понял, что перед ним призрак из гробницы, склонился до земли и сказал, обливаясь слезами: «Почему до сих пор блуждаешь ты в нашем суетном мире? Ведь ты покинул его, и этой ночью я молился об укреплении твоего родства с Буддой. Я радуюсь, что узрел тебя, но сколь печально, что дух твой не находит покоя! Отрешись от земного и насладись полнотой благодати воплощения в Будду!».

Император расхохотался. «Ты ничего не понимаешь, – сказал он. – Все смуты последнего времени – это дело моих рук. Еще при жизни склонялся я к силам тьмы и поднял мятеж в годы правления Хэйдзи[14]. Мало того, я и после смерти продолжаю преследовать императорский род. Ты еще увидишь – мой дух породит величайшую под небом смуту».

Услышав слова императора, Сайгё сдержал слезы и воскликнул: «Какие недостойные помыслы изволишь ты лелеять в своем сердце! Возможно ли, чтобы ты, прославленный умом и талантами, не знал законов справедливого правления? Ответь мне, например, на такой вопрос. Считал ли ты, поднимая мятеж в годы правления Хогэн[15], что твои замыслы совпадают с волей богов неба? Или ты затеял эту смуту из низких побуждений? Расскажи мне подробно».

Тогда лик императора исказился, и он заговорил грозным голосом: «Слушай, ты! Императорский сан есть предел человеческих устремлений. Но если правитель сошел с пути справедливости, то его следует покарать, и это будет отвечать велению неба и желанию народа. И что же? На мне не было никакой вины, когда давнымдавно, в год правления Эйдзи[16], я подчинился приказу моего августейшего родителя и уступил трон трехлетнему Тосихито. Было ли в моем поступке что-либо от душевной низости? Тосихито умер в юном возрасте, и все считали, что мой сын принц Сигэхито, и никто другой, должен принять на себя управление государством. Но происками Бифукумонъин, завистливой супруги моего августейшего родителя, трон был отнят в пользу четвертого принца Масахито. Мог ли я не стать после этого ее заклятым врагом? Ведь Сигэхито обладал талантом правителя, а Масахито был бездарным ничтожеством. Мало того что мой августейший родитель не умел выделять достойных, он преступно посвящал в государственные дела свою супругу. Тем не менее, пока он изволил здравствовать, я, свято выполняя сыновний долг, ничем не обнаруживал своего недовольства. Когда же он удалился из этого мира, терпению моему пришел конец, и я дал волю гневу. Восьмисотлетняя Чжоуская династия[17] зиждилась на том, что вассалы карали своих императоров, если это отвечало велению неба и желанию народа. И с высоты моих знаний я утверждаю: нельзя назвать преступником человека, который пытался свергнуть куриное правление. И ты, бросивший свой дом для слияния с Буддой, избравший из страха перед муками жизни и смерти путь бездействия вместо пути истинной справедливости, смешавший светлое учение Конфуция с бормотанием Сакья-Муни[18] как смеешь ты меня поучать?»

Но Сайгё, нисколько не испугавшись, придвинулся к нему и смело возразил: «В своих речах ты ссылаешься на пути справедливости, но ведь ты все еще не свободен от власти земных страстей. Что говорить о Китае, далекой Стране Дракона – даже наша страна знает примеры истинной добродетели. В древности император Хонда соизволил сделать наследником светлого престола младшего принца Удзи, обойдя старшего сына принца Оосасаги. И все же, когда император скончался, престол остался свободным, ибо братья уступали его друг другу. Так продолжалось три года, после чего принц Удзи в глубокой скорби сказал: «Пусть жизнь моя не будет обузой для страны», – и сам прервал счет драгоценных дней своих, и его августейшему старшему брату не осталось ничего другого, как воссесть на престол. Вот пример истинной заботы о делах государства и глубокой верности сыновнему долгу, в которых нет и тени низменных страстей. А в этом и состоит суть лучезарного учения Конфуция. Преклоняться перед этим учением и следовать ему в делах государства начали в нашей стране после того, как принц Удзи постиг его, пригласив из Пэкче ученого Вани. Поэтому поистине должно сказать, что дух братьев-принцев был духом святых земли Хань [19]

Возьмем возникновение династии Чжоу. Гнев У-вана принес успокоение народу Поднебесной ¹⁴. Слышал я от людей, что в книге, именуемой «Мэнцзы»[20], «…то не было убийством государя подданным, то было казнью тирана, забывшего милосердие и поправшего справедливость». И что же? Все книги земли Хань – сутры, хроники, стихи, – все до одной привезены к нам, в Страну Восходящего Солнца, и только эта книга Мэнцзы не привезена. Говорят, что всякий корабль, который везет к нам эту книгу, непременно попадает в бурю и тонет. А почему? Как я слышал, боги опасаются появления у нас этого хитроумного сочинения, так как в последующие времена может объявиться злодей, который скажет: «Нет преступления в том, чтобы отнять престол у потомка богов». Между тем с тех пор, как богиня Аматэрасу основала нашу страну, ни разу не прерывалась династия императоров – ее потомков. Потому разгневанные боги, поднимая священный ветер «камикадзэ», губят корабли с книгами Мэн-цзы. И немало в учениях других стран такого, что не годится для нашей страны, хотя это и учения святых. Есть даже стихи:

А что сделал ты? Ты забыл родственные чувства. Не успел скончаться твой августейший родитель, не остыло еще его тело в гробнице, как ты развернул боевые знамена, натянул лук и начал борьбу за престол. Нет более тяжкого нарушения сыновнего долга.

Власть принадлежит богам. Так установлено, что никому не дано своевольно отнимать престолы. Пусть даже народ мечтал увидеть на престоле твоего сына принца Сигэхито. Вместо того чтобы распространять добродетель и мир, ты коварно возмутил государство, и те, кто почитал тебя до вчерашнего дня, сегодня стали твоими злейшими врагами. Замыслы твои не увенчались успехом, а тебя подвергли беспримерному с древних времен наказанию, и ты обратился в прах в деревенской глуши.

Прошу тебя, забудь наконец старую ненависть, вернись туда, где нет ни злобы, ни печали».

Император тяжко вздохнул. «Может быть, теперь, – промолвил он, – когда прошло столько времени, можно найти правых и виноватых и взыскать с меня за мою вину. Но что мне оставалось делать? Я был сослан сюда, в Мацуяма, и томился в доме Такатоо. Три раза в день мне давали пищу, и на этом кончались заботы обо мне. Ночами до моего ложа доносились крики диких гусей, и я с грустью думал о том, что они летят в столицу. А на рассвете я слышал веселую возню ржанок на отмелях, и мое сердце разрывалось. И я думал: «Видно, скорее у ворона побелеет голова, чем я вернусь в столицу. Быть мне прахом этого забытого берега». Готовясь к переходу в иной мир, я переписал все пять сутр Махаяны, но нельзя же было держать их здесь, среди диких скал, где не слышны ни трубы бонз, ни храмовые колокола. Тогда, чтобы отправить в столицу хотя бы следы своей кисти, я послал эти сутры в монастырь Нинва, и с ними такие стихи:

Но злобный Синсэй шепнул императору, что в моих сутрах и стихах, вероятно, кроется какое-то колдовство, и они были возвращены мне. Какое отвратительное деяние! Ведь я уже осознал тогда свою вину, хотя издревле в землях Ямато и Хань нередки были примеры борьбы за власть между братьями. В знак раскаяния я переписал святые сутры. Император не должен был никого слушать. A между тем он нарушил даже закон о смягчении наказания августейших особ и не принял следы моей кисти. Тогда я возненавидел его. Я решил отомстить, посвятив эти сутры силам тьмы; я отрубил себе палец, кровью написал заклятье и бросил вместе с сутрами в море. Затем, укрывшись от глаз людских в глубоком уединении, я стал совершать великие моления о ниспослании мне короны князя тьмы. И что же, начался мятеж Хэйдзи. Сначала Нобуёри вовлек в свой заговор Йоситомо, соблазнив его гордыню высоким саном. Этот Йоситомо и был моим злейшим врагом. Весь род его, во главе с его отцом Тамэёси, погиб за меня, и только он один поднял на меня меч. Бешеная отвага Тамэтомо и военная мудрость Тамэёси и Тадамаса уже обещали мне победу, когда враг вдруг поджег мой дворец Сиракава, и мне пришлось бежать. Я изранил ноги на кручах Нёигаганэ, укрывался от росы и непогоды под ворохами хвороста, оставленного лесорубами, но в конце концов был схвачен и сослан сюда. И все это из-за подлых козней Йоситомо. Но я расплатился с ним. Душа моя ожесточилась, я стал оборотнем и заставил его примкнуть к заговору Нобуёри. За измену богам своей страны он был разбит бесталанным в войне Киёмори, а за убийство своего отца Тамэёси был проклят Богами Неба и зарезан собственным вассалом.

Что же до Синсэя, то это вредный негодяй, мнящий себя большим ученым. Колдовством я принудил его пойти против Нобуёри и Йоситомо: ему пришлось бросить дом и прятаться в пещерах Удзияма, где он был схвачен, и его голову выставили на лобном месте в столице. Так я отомстил за то, что по его наущению император возвратил мне сутры. Затем летом в год правления Охо [22]я лишил жизни императрицу Бифукумонъин, а весной в год правления Тёкан[23] погубил Тадамити. Той же осенью я сам покинул этот мир. Но пламя моего гнева разгоралось все сильнее. Я стал князем тьмы, и сделались мне подвластны более трехсот духов.

Вот что делали мои вассалы: увидав счастливых, приносили им горе, увидав мир, поднимали мятеж. Только велико еще счастье Киёмори: все его родичи и близкие получили высокие посты и чинят в стране самоуправство. Их охраняет верность Сигэмори, и их время еще не пришло. Но знай, недолго осталось благоденствовать роду Тайра! И император Масахито расплатится за свое бессердечие ко мне!» – Гневен и страшен был голос императора, когда он говорил эти слова.

Сайгё произнес: «Раз ты настолько погряз в злодеяниях мира тьмы и миллионы миллионов ри[24] отделяют тебя от земли Будды, ничего больше я не скажу». И он замолчал.

Тогда дрогнули утесы и кручи, налетел ветер, пригибая к земле деревья, и закружил в небе песок и камни. У ног императора вспыхнуло таинственное пламя и, мгновенно разгоревшись, озарило горы и долины. Стало светло, как днем. И в этом свете Сайгё узрел августейший образ. Разгневанный лик императора был красен, взлохмаченные волосы ниспадали до колен, глаза вылезали из орбит, горячее дыхание было тяжелым. Его оранжевое одеяние казалось поблекшим, ногти на руках и ногах отросли, словно звериные когти. Это был истинный князь тьмы, отвратительный и страшный. Он поднял лицо к небу и крикнул: «Сагами, Сагами!» – «О-о!» – откликнулся голос, и появился оборотень, похожий на коршуна, и распластался перед императором, ожидая повелений. «Я приказал скорее покончить с Сигэмори, чтобы замучить Масахито и Киёмори. Почему ты не сделал этого?» – спросил император.

Оборотень ответил: «Счастье императора Масахито еще не кончилось. Верность Сигэмори преграждает нам путь к нему. Нужно подождать еще двенадцать лет, и тогда счет дней Сигэмори окончится. А когда он умрет, придет конец благоденствию рода Тайра». Император возликовал и забил в ладоши. «Все злейшие враги мои погибнут в этом вот море!» – закричал он. Несказанно жутким эхом отозвался его голос в утесах и ущельях. И так омерзительны были силы тьмы, что Сайгё не удержался от слез и вновь предложил императору вернуться на путь Будды. От всего сердца произнес он такие стихи: