Читать онлайн Лучшее предложение бесплатно

Пролог

Ясным летним утром 24 июня 2013 года, когда свежесть ещё не успела развеяться под нарастающим гнетом дневного светила, прохожие, спешащие в будничном ритме по Старой Басманной, наблюдали необычное оживление у недавно отреставрированного особняка Муравьева-Апостола. Полгода назад, освободившись от строительных лесов, уже в новом статусе музея, особняк влился помолодевшим фасадом в привычный городской пейзаж; впрочем, все последние месяцы пребывал как бы в сонном оцепенении, изредка разбавляемом визитами небольших экскурсионных групп, желающих осмотреть его скромную антикварную экспозицию и интерьеры, воссозданные в лучших традициях научной реставрации.

Но сейчас здесь царила совсем иная, торжественная атмосфера. Первый раз в этих стенах должно было состояться столь значительное мероприятие в культурной жизни столицы, сопоставимое разве только с выставкой прерафаэлитов, проходившей в эти дни в Пушкинском музее. Улица на подступах к особняку была заставлена машинами, на центральном фасаде между колоннами портика висели две красные вертикальные растяжки с эмблемой аукционного дома Christie’s, а у парадного входа, украшенного пышными цветочными вазонами и залитого светом прожекторов, собралась пестрая публика. Среди собравшихся было немало ценителей искусства, известных личностей, именитых художников и журналистов. Все с нетерпением ожидали начала мероприятия. Наконец ровно в одиннадцать часов где-то в глубине дома заиграл струнный квартет, и два швейцара распахнули створы парадной двери.

Сегодня в Доме-музее Муравьева-Апостола аукционный дом Christie's по случаю пятнадцатилетия своей деятельности в России проводил торжественную предаукционную выставку. В Москву прибыли ценнейшие полотна из частных коллекций Англии, Швейцарии, Германии. В каталоге выделялись такие наименования, как «Пионы» Анри Матисса, «Променад на закате» Айвазовского, «Иллюзия равновесия» Дали. Одним из фаворитов был рембрандтовский «Поясной портрет военного в горжете и шляпе». По случаю юбилейной даты живопись решено было дополнить изысканными предметами старинного обихода и ювелирными изделиями.

На правах хозяина дома почетных гостей встречал сам Кристофер Муравьев-Апостол, потомок семьи декабристов, ныне швейцарский финансист и меценат. Именно на его средства проводилась реставрация усадьбы, бывшей некогда родовым гнездом Муравьевых-Апостолов.

– Здраф-ствуйте, здраф-ствуйте, – приветствовал он гостей сильным акцентом, демонстрируя все же некоторые навыки в русском языке. – Проходите, по-жа-луй-ста!

Рядом стоял директор дома-музея, Иван Андреевич Ларин, и тоже салютовал приходящим. Идейный вдохновитель и отличный организатор, он сыграл важную роль в деле реставрации здания и открытия его для публики. Ещё в начале двухтысячных случай свел его с Кристофером в Париже на приеме у одного общего знакомого, истого ценителя искусства и известного коллекционера. Ларин, историк по образованию, в силу своего увлечения архитектурой знал о плачевном состоянии усадьбы Муравьевых-Апостолов, которая уцелела в пожаре 1812 года, но не смогла выдержать упадка девяностых и к тому моменту была на грани разрушения. Об этой проблеме он и поведал благородному потомку дворянского рода, который даже никогда не был в России и в первый раз слышал о фамильном имении. А через несколько дней Ларину позвонили и сообщили, что его история глубоко тронула Кристофера и он интересуется: есть ли ещё шанс что-либо предпринять, чтобы спасти дом от неминуемой гибели… И кто бы мог подумать, что по прошествии десяти лет они в окружении журналистов будут вместе встречать гостей у парадной лестницы и станут свидетелями того, как загорается жизнь нового культурного центра?

Ближе к двенадцати, когда суета у входа существенно улеглась, к особняку подошел один прелюбопытный субъект. Пройдя внутрь, он поднялся по парадной лестнице и размеренным шагом направился в анфиладу залов, где размещалась центральная экспозиция выставки. В руках у него был дипломат коричневой кожи. К произведениям искусства посетитель не проявлял особого внимания и смотрелся на фоне других, мягко говоря, необычно. Рост ниже среднего, коренаст. Льняной пиджак сидел чуть кургузо, и это, в совокупности с рыжей шевелюрой и шаркающей походкой, добавляло его внешности толику театральной искусственности или даже комичности, точно он только что сошел со сцены и все ещё пребывал в образе.

Пройдя несколько залов, он попал в комнату, полностью отведенную под рембрандтовского «Военного», – небольшую, почти кабинетного формата картину в широкой ореховой раме. Здесь ощущалась совсем иная атмосфера: мастерски выписанный образ мужчины, выражение его лица и сам взгляд завораживали, словно переносили в давно минувшую эпоху. Рядом с картиной обособленным кружком держались торжественного вида господа. Среди них были Кристофер Муравьев-Апостол и Ларин, увлеченно беседовавшие с гостями. Чуть в стороне выделялся импозантный мужчина лет сорока пяти в светлом летнем костюме, шелковой рубашке и бабочке с голубым отливом. Он стоял перед камерой на фоне картины и давал интервью. Уверенная манера держать себя и поставленная речь обличали в нем человека публичного. Его моложавое лицо с опрятной черной бородкой светилось интеллигентностью и эрудированностью – лицо дельца, который отнюдь не лишен чувства прекрасного. Влажные карие глаза глядели поверх очков в золотой оправе то с утонченной снисходительностью, то с горделивым высокомерием. Его-то, по всей видимости, и искал наш загадочный посетитель. Он подошел ближе.

– Конечно, для нас большая гордость выставлять картину такого уровня, – рассказывал господин. – Рембрандт написал её в 1626 году, когда ему было всего двадцать с небольшим, и здесь явно чувствуется влияние Караваджо. Работа имеет престижный провенанс, а её безупречная сохранность – большая редкость: и доска, и красочный слой в идеальном виде, что, безусловно, повлияет на исход торгов.

– А каков её эстимейт[1]? – поинтересовалась журналистка.

– От восьми до двенадцати миллионов фунтов. Хотя для Рембрандта это весьма умеренная оценка. Имея честь возглавлять российское подразделение Кристис, замечу, что несколько лет назад мои коллеги в Лондоне продали работу этого художника за рекордную сумму – тридцать миллионов фунтов.

– Валерий Александрович, если не секрет, с чем связано настроение владельца её продать?

– Сейчас наш клиент распродает голландцев. Это своего рода изменение инвестиционной стратегии. Но следует отдать ему должное, ведь он человек высоких устремлений и большой эрудиции в искусстве. За всё время владения картиной он не раз отпускал её на многочисленные показы и выставки, поддерживая тем самым искусствоведение.

– Какие полотна вы ещё можете отметить в качестве фаворитов сегодняшнего показа?

– Каждое произведение – шедевр и по-своему уникально, но я всё же выделил бы «Пионы» Матисса и «Отдых» Пикассо. На работы этих признанных мастеров двадцатого века традиционно высокий спрос. Также отметил бы «Абстрактное полотно» Рихтера, который является ярким представителем послевоенной и современной живописи. Здесь не исключаю даже новых сюрпризов от предстоящих торгов, поскольку творчество художника в последнее десятилетие неуклонно возрастает в цене и весьма востребовано у арт-дилеров и коллекционеров.

Валерий Александрович ответил ещё на несколько вопросов и дал понять, что интервью закончено. Улучив момент, рыжеволосый тип наконец обратился к нему.

– Извините… господин Мезинский? – сказал он с легким акцентом, выдававшим в нем иностранца.

– Чем могу быть полезен? – Валерий Александрович смерил собеседника критическим взглядом.

– Меня зовут Адриан, – произнес тот. – Адриан Крифо. Меня пригласили как реставратора для решения некоего важного вопроса.

– А! Синьор Крифо? – оживился аукционист, поправляя очки. – Извините, просто представлял вас немного по-другому.

– Господа, – обратился он к остальным, – я присоединюсь к вам чуть позже. По программе до обеда у нас ещё намечена презентация уникальной коллекции ювелирных предметов, которые сегодня наряду с полотнами украшают эти залы, – он сделал легкий кивок в сторону своей молодой ассистентки, – о них моя очаровательная коллега Марьяна расскажет много интересного.

Затем повернулся к Ларину.

– Иван Андреевич, мы с синьором заглянем к вам ненадолго.

Тот посмотрел на Кристофера, который оживленно обсуждал проблемы современной живописи с Никасом Сафроновым, и кивнул.

Валерий Александрович жестом поманил специалиста за собой. Они вышли в коридор, параллельный основной анфиладе залов, и окунулись в сиреневую атмосферу мягкого флуоресцентного света. Здесь висели полотна преимущественно русских живописцев. Остановившись у одной из боковых дверей, Мезинский ключом открыл её, и они попали в просторный кабинет. Обычную канцелярскую обстановку разбавляли старомодная настольная лампа под зеленым абажуром и диван в духе барокко с закругленными резными ножками, прижимавшийся к противоположной от письменного стола стене. У забитого различным музейным хламом стеллажа стояло несколько увесистых деревянных ящиков, обклеенных транспортной маркировкой.

– Директор музея любезно предоставил нам на время свой кабинет. Мы сейчас активно развиваем приватные продажи, поэтому приходится много общаться с клиентами, иногда это уместнее вне экспозиционного пространства. Присаживайтесь, пожалуйста.

Специалист устроился на барочном диване, примостив кожаный дипломат у ног.

– О вас весьма лестные отзывы от наших общих друзей, – продолжил Мезинский, прохаживаясь по кабинету. – Ведь вы возглавляли интернациональный коллектив реставраторов при подготовке к выставке «Bronzi del mondo ellenistico»? Если мне не изменяет память, она проходила несколько лет назад в Палаццо Строци во Флоренции.

– О да, вы правы! Все эти античные скульптуры, амфоры, кубки. С ними пришлось тогда изрядно повозиться, ведь каждое произведение искусства – это всегда уникальный случай.

– Вот именно! – согласился Валерий Александрович. – Поэтому мы и пригласили вас, как опытного эксперта, для консультации в нашем весьма деликатном вопросе.

Он достал из ящика сильно окислившуюся, почти полностью затянутую зеленоватым налетом патины бронзовую чашу. Её изножье оплетала змея, а на внешних стенках, инкрустированных драгоценными камнями, там, где окисление не так сильно изъело поверхность металла, просматривался растительный орнамент.

– Вот полюбуйтесь, в каком состоянии у нас грааль Рудольфа Второго, – вздохнул Валерий Александрович, подсаживаясь на диван к реставратору, – этот уникальный образец раннего Ренессанса с изумрудными и рубиновыми вставками, с внутренней позолоченной полостью, по тонкости работы сравнимый, пожалуй, лишь с ценнейшими потирами Кремлевской Оружейной палаты. – Он словно читал заученное наизусть каталожное описание. – Именно из этой чаши эксцентричный император, как утверждают биографы, дегустировал бесчисленные композиции эликсира молодости, который готовили для него придворные алхимики…

– О, знаменитый грааль Соломона Богемии! – иронично подыграл реставратор и ухмыльнулся: – Но разве все эти годы он хранился на чердаке?

– Я вижу, вам тоже режет глаз ужасная зелень, – Валерий Александрович с любопытством посмотрел на реставратора. Фамильярность именитого специалиста его несколько удивила. – Это ведь даже не похоже на благородную печать старины!

– Странно, что перед выставкой кубок не проходил художественную реставрацию.

– Да в том-то и дело, что два дня назад чаша вместе с другими экспонатами пришла к нам из Австрии в совершенно идеальном виде, без единого следа патины. И вот нате вам! – вчера утром находим её в этом ужасном состоянии! Всего за одну ночь непонятно откуда возник чертов зеленый налет! Наваждение какое-то!

– Позвольте, я посмотрю поближе.

Насупившись, реставратор взял чашу и стал вглядываться в неё с разных сторон и под разными углами. Затем извлек из кармана пиджака старую лупу с треснутым стеклом, прищурился и повторил наблюдение. Закончив осмотр, спрятал лупу в карман и с видом человека, только что разгадавшего хитроумный ребус, проговорил:

– Да, похоже, с вами кто-то сыграл злую шутку…

– То есть вы хотите сказать, что кто-то намеренно подвергнул экспонат такой странной метаморфозе?

– Абсолютно верно!

– Я тоже придерживаюсь этой версии. Однако здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Ведь вы, как специалист, конечно же знаете, что процесс окисления бронзы никогда не бывает столь стремительным, даже при искусственном патинировании. Кроме того, в нашем хранилище ведется видеонаблюдение, и ничего подозрительного прошлой ночью зафиксировано не было. Да и по виду – самая натуральная ржавчина, глубоко затронувшая поверхность металла.

– Думаю, можно попробовать это исправить.

– Звучит обнадеживающе, – недоверчиво покосился аукционист. – Но у нас не так много времени. А время – деньги, как вам известно. Для начала необходима просто консультация. Вся деликатность вопроса в том, – он понизил голос, перейдя на доверительную интонацию, – что мы ещё ничего не сообщали нашему клиенту об этом недоразумении и, по правде сказать, не хотелось бы его волновать раньше времени. Ваша консультация помогла бы нам принять решение: сообщать владельцу об инциденте, неся при этом определенные репутационные издержки, или – без лишнего шума устранить своими силами. За последнее я готов хорошо заплатить.

– Va bene![2]

Реставратор положил на колени дипломат, извлек из него золотистую баночку, стеклянный флакон, похожий на духи, и льняной платок. Затем в руках у него появилась костяная лопатка. Открыв баночку, он поддел лопаткой немного странного вязкого вещества горчичного цвета, и не успел Валерий Александрович среагировать, как стал наносить его на чашу.

– Погодите, погодите, – опомнился Мезинский, – что вы делаете?! Я же не разрешал никаких манипуляций!

Реставратор, нисколько не обращая внимания, продолжал усердно размазывать пасту по поверхности грааля.

– Пожалуйста, не беспокойтесь. Для металла будет только лучше.

Валерий Александрович вперился в него взглядом, не зная, как ему быть. Он думал вырвать кубок из рук реставратора, но сдержался.

– Только убедительно вас прошу: не сделайте хуже, – процедил он сквозь зубы. – У Кристис безупречная репутация. И у вас пока тоже.

Покрыв большую часть поверхности грааля странным веществом, реставратор сбрызнул её несколько раз из флакона. И неожиданно окропленный слой стал пузыриться. Он сделал ещё несколько окроплений, – вещество уже почти бурлило, давая обильную пену, которая стушевывалась вниз мутными зеленоватыми подтеками, а специалист тут же стирал её платком. Валерий Александрович в странном оцепенении следил за этими манипуляциями, словно перед ним на расстоянии вытянутой руки происходил сложный розыгрыш, и пена была лишь ширмой, чтобы отвлечь внимание от главной детали, на которой держался весь фокус. Через несколько минут реакция успокоилась, реставратор убрал остатки пены, и пораженный директор увидел, как блестят растительные арабески на сияющей, помолодевшей на несколько столетий бронзовой поверхности грааля. От зелёного налета не осталось и следа.

– Не может быть… – изумленно произнес он, беря в руки экспонат. – Как вам это удалось?

Реставратор ответил не сразу. Посмотрел затуманенным взором мимо Мезинского куда-то вдаль, потом провел ладонью по лбу, запустив пальцы в свои жесткие рыжие волосы, и наконец проговорил:

– Как сказал однажды один мой приятель, доктор Ди: «Залог успеха – парад цветов в заведомом порядке».

Валерий Александрович, пребывавший в явном замешательстве от увиденного, пропустил мимо ушей загадочные слова реставратора.

– Просто чертовщина какая-то! Не думал, что налет так легко очищается, – сказал он и, с трудом сдерживая эмоции, добавил: – Вы настоящий мастер своего дела! В своем роде даже чародей!

– Ах, Валерий Александрович, – вдруг воскликнул реставратор, – мои таланты не идут ни в какое сравнение с вашими!

Аукционист снисходительно посмотрел поверх очков.

– Уважаемый синьор Крифо, вы, наверное, чересчур всё утрируете.

– Как же, как же! – специалист лукаво прищурился. – Ведь это как раз вы и ваши лондонские коллеги настоящие чародеи!

– Не вполне понимаю, о чем вы…

– Ах, вы не понимаете! А выставлять мазню этого выскочки Рихтера за семнадцать миллионов долларов – это вы понимаете? Вот, оказывается, где действительно начинается настоящая магия! Как там у вас это называется… Справедливый эстимейт? Престижный провенанс?

Это прозвучало так неожиданно и настолько резало слух, что Мезинский опешил и даже не нашел слов для адекватного ответа.

– При чем здесь мы? Таков арт-рынок со своими законами и тенденциями…

– Зато изумительное полотно Рембрандта вы оцениваете только в восемь миллионов! – не унимался навязчивый реставратор. – Но как же высокие идеалы, Валерий Александрович? И что есть тогда мерило искусства? И куда только смотрит искусствоведение? Ну что вы так засмущались?

Директор помрачнел. Он старался никогда не допускать фамильярные интонации в деловом общении. Но высказывания реставратора звучали не просто фамильярно, а даже возмутительно. И всё же они не покоробили бы Валерия Александровича так сильно, если б не задели ненароком тему, связанную с одним сугубо деликатным вопросом, о котором знали лишь несколько его приближенных коллег.

– По-моему, мы сильно отклонились от главной темы, – отрезал аукционист. – Вы оказали нам большую услугу и поэтому вправе рассчитывать на щедрое вознаграждение.

– Это вы про оплату, что ли? Можете не беспокоиться. Но за мою скромную помощь я бы вас попросил об одном одолжении…

– О каком же, позвольте спросить?

– Одолжить грааль на время! – он сделал паузу, как бы проверяя реакцию собеседника, и затем уточнил: – Грааль был бы крайне необходим для соблюдения одной… как бы вам это лучше объяснить… Для проведения одной, так сказать, исторической реконструкции.

Мезинский хоть и был опытным, закаленным жизнью дельцом, но его даже передернуло от такой околесицы.

– Извините, но это совершенно исключено, – холодно отчеканил он. – На меня, безусловно, произвел впечатление ваш сегодняшний опыт, но это вовсе не означает, что вам теперь позволено делать с экспонатом всё что угодно. Максимум, что я могу, так это обсудить с владельцем вариант сделки в рамках приватной продажи и приемлемую выкупную цену.

– То есть вы отказываете?

Эта реплика совсем взбесила Мезинского, и он хотел уж было высказать вполне определенными выражениями всё, что думает по поводу такой вопиющей бесцеремонности, как вдруг его осенило неожиданное подозрение. Валерий Александрович словно очнулся от словесного тумана, которым его окутал реставратор, и совершенно четко увидел, что тот намеренно ломает перед ним какую-то второсортную комедию. «Но чего он добивается? Уж не провокация ли это?»

– Одолжить грааль… – задумался аукционных дел мастер, нутром предчувствуя недоброе. Он посмотрел на кубок, который по-прежнему блестел, как новенький, затем в глаза реставратору: остекленевшие, неестественно синие, они, казалось, проницали каким-то неприятным светом и только подтверждали его опасения. Тревожное чувство усиливалось с каждой секундой. «Но ведь я сам пригласил его… Вроде бы известный специалист, безупречная репутация, а пришел какой-то клоун и несет полнейший бред! И ведь иностранный акцент как-то незаметно напрочь исчез из его речи… Но как у него получилось так искусно очистить экспонат от зелени? А может, зелень – это часть плана?» – Все эти мысли мгновенно прокрутились в его голове. Ясно было одно: положение довольно щекотливое. Но тут у Валерия Александровича созрел план.

– А почему бы и нет! – с наигранной бодростью произнес он. – Думаю, можно попробовать! Только согласуем сначала с нашим клиентом и… но нам вообще-то уже пора к гостям.

Поднимаясь с дивана, он неприязненно посмотрел на сомнительного специалиста, который даже не шелохнулся и продолжал сидеть как ни в чем не бывало, словно дискуссия совсем не подходила к завершению.

– А можно его ещё буквально на секунду…

– Вы хотели провести ещё какие-то наблюдения? – поинтересовался аукционист с непринужденным видом, крепче сжимая в руках кубок. – Тогда я, пожалуй, приглашу коллег из отдела антиквариата.

Специалист лукаво улыбнулся, словно уловив замешательство Мезинского, и выдал очередную несуразность:

– Да, а я вот как раз вспомнил сейчас. Один веселый эпизод, когда Рудольф, узнав о страшном злодеянии своего сына, со словами: «Заберите его себе! Дьяволово отродье!» – со всего маху запустил этим самым кубком в прислугу. Впрочем, кто-то считает, что это всего лишь историческая мистификация. Но вокруг сего прекрасного экспоната почему-то постоянно возникали всяческие курьезы!

– Представьте себе, курьез возник и у нас! – поддакнул Мезинский для поддержания разговора. Что́ лепетал этот странный тип, было уже неважно.

Подойдя к столу, он снял трубку телефона. По правде говоря, Валерий Александрович хотел пригласить вовсе не коллег из отдела антиквариата, а сотрудников службы безопасности. Но тут произошло то, чего он уж никак не ожидал…

Не проронив ни единого слова или возгласа, реставратор вихрем взметнулся к Мезинскому и со всего маха ударил в солнечное сплетение, затем вырвал кубок из его ослабевших рук. Несчастный директор согнулся, и на выкатившихся из орбит глазах изобразилось выражение крайнего удивления, непонимания, как это сейчас могло такое случиться. Но острая, пронзительная боль свидетельствовала, что это, к сожалению, не сон, что здесь и сейчас по невероятному стечению обстоятельств над особой Валерия Александровича совершается какое-то совершенно невозможное, мерзкое надругательство. Он хотел было кричать, но дыхание у него перехватило, и директор смог лишь выдавить сдавленный стон.

– Что вы себе позволя… – задыхаясь начал он, но в тот же момент вынужден был оторвать руку от горящей груди и резко выставить вперед, чтобы прикрыть голову. Удар бронзовой чаши рассек его бровь, и в глазах у бедного Валерия Александровича люстра на потолке раздвоилась и осыпалась хрустальными подвесками. «Это тебе за Рембрандта!» – взорвались в его мозгу последние слова реставратора. В глазах потемнело, и Мезинский, едва устояв на ногах, тяжело опустился в кресло.

Между тем реставратор взял свой дипломат и вместе с кубком преспокойно вышел из кабинета. Направился он к экспозиции современного искусства, где в это время ассистентка Валерия Александровича выступала с презентацией. Часть гостей расположилась на стульях, специально расставленных рядами в центре зала; некоторые, не проявляя интереса к докладу, любовались экстравагантными работами Херста, Лихтеншейна, Рихтера; возле внушительного «Абстрактного полотна» собралось немало ценителей нефигуративной живописи. Помещение то и дело озарялось вспышками фотокамер.

Реставратор прошел через весь зал и бесцеремонно встал рядом с докладчицей. Девушка удивленно посмотрела на грааль в его руках и запнулась.

Он же, ехидно улыбнувшись, помахал перед публикой кубком и произнес:

– Очаровательная Марьяна как раз собиралась нам поведать об этом славном экспонате!

Среди зрителей прошло приглушенное волнение, впрочем, фотографы и журналисты заметно оживились, предвкушая интересное продолжение.

– Итак, в честь сего знаменательного дня мы с нашим уважаемым предводителем подготовили для вас увлекательную программу… А вот и он, собственной персоной!

У входа в зал появился бледный как полотно Мезинский в окружении троих охранников и полицейского. Его было не узнать: распухшее лицо, кожа в белесых пятнах, расстегнутый ворот рубашки без бабочки, над правой бровью белел пластырь. Появление в таком виде руководителя Christie's произвело сильное впечатление на присутствующих. Прикрываясь от назойливых фотокамер, он что-то сказал подошедшему директору музея и показал рукой в сторону реставратора, к которому тут же двинулись охранники.

Некоторые из очевидцев потом рассказывали, что именно в этот самый момент у «рыжеволосого типа» из дипломата как будто стал пробиваться белый дымок.

Ассистентка Мезинского негромко вскрикнула и отступила в сторону. Среди гостей раздались возгласы.

– Эй, умник! У тебя чемодан дымит!

– Да что это за цирк такой?! – громко возмутилась одна из дам.

– Уважаемые господа! – попытался успокоить гостей Иван Андреевич, директор музея. – По техническим причинам у нас небольшой перерыв!

Но его слова только смутили публику, люди не верили своим глазам: дипломат в руках странного субъекта начал натурально дымить. События дальше развивались стремительным образом.

Глядя на приближение неравных сил, реставратор вдруг резко встряхнул свою ношу и швырнул её в сторону стражей правопорядка.

– Полундра! – прогорланил он. И в следующее мгновение раздался глухой хлопок – прямо в полете дипломат разорвало на несколько частей, внутренности же его разлетелась по всему залу множеством горящих фрагментов. Эти огненные ошметки попадали на паркет, на антикварную мебель, оказались на белом кружевном тюле, который моментально вспыхнул, и даже на некоторых гостях. Буквально через секунду раздался пронзительный звук пожарной сигнализации. Какая началась кутерьма!

Под вой пожарной сирены ошарашенные гости повскакивали со своих мест. Большинство кинулось к выходу.

На помощь незадачливым охранникам, которые приняли на себя основную порцию огненного угощения, подбежали другие и стали тушить на них одежду, пытаясь сбить пламя подручными средствами. Но вязкая, словно смола, масса лишь липла к рукам и предметам, и тогда, страшно матерясь, горящие люди начали просто сбрасывать с себя догорающие пиджаки, рубашки и даже брюки.

Огонь распространялся быстро. В разных местах, потрескивая, занимался паркет. Люди сталкивались, кричали, стремились быстрее вырваться наружу. У выхода образовалась давка. Но отдельные представители прессы не спешили покидать зал и героически продолжали вести фотосъемку страшной вакханалии.

– Граждане, дайте же пройти! Не мешайте ликвидации возгорания! – кричал директор музея, лавируя между мятущимися людьми с огнетушителем в руках. К нему уже спешили несколько других сотрудников, тоже с огнетушителями, – до прибытия пожарных нужно было не дать множеству небольших очагов сплотиться в неукротимую огненную стихию. Кристофер, находясь рядом с Лариным в самом эпицентре бури, лишь озирался по сторонам, словно всё происходило во сне.

А между тем комната угрожающе быстро наполнялась едким дымом. Пылающие шторы передали огненную эстафету оконным багетам, и огонь, разбегаясь по деревянным карнизам, отделанным шпоном, уже коптил потолок. Не хватало воздуха. Какой-то энтузиаст, взяв стул, начал бить стекла в окнах.

У Мезинского от происходящего волосы встали дыбом. Он, с красными от дыма глазами, бросился вместе с ассистенткой снимать со стен живописные холсты, которых огонь только чудом ещё не успел коснуться. Сотрудники Christie’s из отдела антиквариата тем временем доставали с витрин прочие экспонаты. Поднятые со своих мест статуэтки, кубки, клинки и множество других предметов с тончайшими инкрустациями засверкали, озаренные пламенем.

– Вот, держи! – рявкнул Валерий Александрович, передавая коллеге небольшой эскиз Лихтенштейна. – Да не так же! Поверни холсты красочным слоем друг к другу! Вот так! Дали и Матисс у нас в другом зале? Херст, Рихтер…

Чувствовал себя он очень скверно – ссадина под пластырем невероятно ныла. И вдруг яркой вспышкой мелькнула мысль о граале: экспонат-то ведь остался у реставратора! «Ничего, далеко эта сволочь не уйдет…»

Тут подбежали двое молодых людей. Оба запыхавшиеся, глаза слезились, один держал в руках картину.

– Валерий Александрович, куда эвакуировать остальные произведения? Выносить на улицу?

– Вы что, сбрендили, что ли?! Какая улица? – гаркнул аукционист. – Складируйте пока в кабинете директора. – Он взглянул на картину. – На кой чёрт вы сняли Айвазовского?

– Еле успел спасти! В том зале тоже дымит вовсю!

– Что?! – ахнул аукционист.

Казалось, рыжеволосый аферист дернул рычаги неведомого механизма, обрушившего в одночасье на Валерия Александровича все мыслимые и немыслимые беды, какие у иного человека его круга не случаются и за всю жизнь. Но на то он и был директором Christie’s – маститым искусствоведом с рубином вместо сердца, закаленным жизнью и профессией, как один из тех клинков дамасской стали, бывших частью сегодняшней экспозиции, – что не потерял присутствия духа и моментально сориентировался:

– Ребята, выносите всё на улицу! – Затем повернулся к ассистентке: – Мари, звони в офис, пусть срочно организовывают транспорт! Пока складируйте всё в нашу машину!

Он обратился к одному из двух парней:

– А ты чего стоишь? Снимаем Рихтера и на выход!

Не без труда они сняли громоздкое двухметровое полотно и понесли его к выходу, – находиться в чадящем пекле стало уже невыносимо: огонь возобладал над отчаянными усилиями работников музея, которые всё ещё пытались как-то сбить пламя.

В коридоре было не лучше. Штукатурка во многих местах осыпалась с потолка, обнажив балки перекрытия, между которыми сочился густой белый дым. Стояли треск и шипение. К ужасу своему, сообразив, что это горит мансарда, Мезинский прохрипел на ходу сорвавшимся голосом, что нужно ускориться и быстрее спасать оставшиеся полотна. Но его никто не услышал. Хрипы его потонули в перекликающихся возгласах людей, реве пожарной сигнализации и в нарастающих с каждой минутой завываниях целого хора сирен, которые доносились с улицы через разбитые стекла. К музею стягивались значительные силы: пожарные расчеты, аварийные бригады, автомобили полиции и кареты скорой помощи.

Обилие спецтранспорта на подступах к дому полностью парализовало дорожное движение на Старой Басманной.

1

«Я решила написать потому, что, наверное, это будет не так больно. Ни мне, ни тебе. Сейчас я вряд ли смогу смотреть в твои глаза…

В последний месяц жизнь проходит точно во сне, словно это заколдованная пьеса. И я не могу противостоять её магии или его обольщению. Он владеет моим телом, может быть, и душой, но не сердцем…

Люблю и поэтому ухожу, потому что не хочу погубить тебя вместе с собой…

…

Твоя Мари, 13.05.2013».

Они расстались посреди бульвара в знойные послеобеденные часы молодого ещё июня. Она пошла в сторону Арбата, он – в сторону набережной. И липы благоухали им вслед…

Молодой человек одиноко шел по бульвару, смотрел на прохожих, на экспозицию аляповатых картин, развешанных на стендах вдоль аллеи, на её уходящую вдаль перспективу. Под ногами шуршала каменистая крошка бульварного покрытия, а жизнь вокруг струилась неиссякаемым потоком будничного дня. Да, жизнь не остановилась, текла в своем обыденном русле. Но тем явственнее ощущал Витя свой новый статус. Его одолевало чувство, подобное холодному огню, который опалял, лизал изнутри, вызывая то душевный зуд, то неопределенное томление. И то, и другое доставляло одинаковую боль.

«Вот она – онтология!» – сокрушенно восклицал он про себя, но ничего не мог поделать с новым состоянием, с которым надлежало ему теперь свыкнуться. Онтологией он условно именовал власть некоего жизненного закона. Закон довлел над ним, связывал невидимыми путами его дух и тело, временами как будто изменяя даже сам состав его крови.

Не помня себя, Витя прошел Гоголевский бульвар, пересек Волхонку и, поднявшись к храмовому комплексу, ступил на брусчатку. Перед ним предстала громада златоглавого Собора. Обходя его справа, он бросил безучастный взгляд на раскаленные бронзовые горельефы ангелов, грозно восседающих по сторонам арочных проемов, словно плывущих в волнах летнего зноя. Спустя несколько минут Витя взошел на Патриарший мост.

Открытый речной простор отражал небо в переливах зыбкой серо-голубой глади, тронутой бесчисленными бороздками волн. Ближе к мосту эти бороздки переходили в пенящиеся бугры мутной воды грязного болотного цвета. Временами налетал свежий ветерок, доносил запах реки и трогал лицо молодого человека приятным веянием, в то время как солнце усердно палило ему спину.

Давно на его памяти не выдавалось такого знойного лета. И жара отвлекала даже от изматывающего копошения внутри себя, от назойливых мыслей, которые вращались всё вокруг одного и того же. И зачем он вообще пришел на этот солнцепек? Полюбоваться себе назло «фирменными» столичными видами? Нарочно добавить остроты своим переживаниям от посещения места, которое неуклонно возвещало о белоснежном платье, кольцах, трепетных обещаниях и поцелуях… Ведь запечатлевая торжество взаимных надежд, проходила здесь два года назад памятная фотосессия.

А виды и вправду роскошные! Хрестоматийные! С какой ещё стороны, как не с этой, Кремль так картинно обнажает архитектурные прелести? За Каменным мостом чинно стоят его гранатовые башни и смотрят ввысь зелеными шпилями, увенчанными звездами. С правой стороны Большого Кремлевского дворца, пронзающего небо золотой иглой, радует глаз чудесное созвучие налитых золотом куполов – три из которых составляют особенное гармоническое единство. Так, по крайней мере, всегда казалось Вите.

Коренилась ли причина в его новом состоянии, душевной ли опустошенности или просто в пребывании под раскаленным в зените ослепляющим диском – только ему почему-то всё виделось будто под другим углом: тонкий вытянутый флагшток Кремлевского дворца вызвал у него неожиданную ассоциацию с иглой шприца. Сделав несколько шагов в сторону, к середине моста, он поднял глаза и – о боже! – увидел, что вершину золотого купола Архангельского собора вместо креста венчает пятиконечная звезда!

Ах, нет… это всего лишь он так «удачно» встал, что в один ряд сошлись Спасская башня на заднем плане и купол собора на переднем, причем крест как бы сливался со шпилем башни позади.

Подивившись открытию, Витя снова сосредоточился на острие золотой иглы, как вдруг его внимание привлекла маленькая, еле заметная белая точка, медленно ползущая по небу на очень большой высоте в направлении моста, на котором он стоял. «Самолет, что ли?» – подумал он. Странная точка, однако, не пожелала быть ни самолетом, ни воздушным шаром, ни чем-то иным, а попросту взяла и повисла в вышине перед озадаченным Витей. Висит себе эта точечка, и всё тут. И хоть ты тресни.

В солнечный, погожий день сложно порой и на мгновение поднять на небо глаза, Витя же, щурясь на непонятный объект, то опускал взгляд, давая слезящимся глазам передохнуть, то возводил их снова вверх, настолько разыгралось его любопытство. И стало ему казаться, что это и не точка вовсе. Края её были аморфны, окружены изменчивым ореолом, и таилось в ней что-то притягательное, завораживающее, причем чувство возникало какое-то странное, скорее, нехорошее.

Вдруг дневной свет стал неожиданно меркнуть, ноги у молодого человека подкосились, и Кремль вместе со всей панорамой качнулся и поплыл куда-то вверх, тогда как мост, словно корабль во время шторма, стал раскачиваться и крениться боком к реке. Витя судорожно схватился за перила, чтобы удержаться от падения в безжизненную водную стихию, которая разверзлась пред ним в зеленовато-бурых перекатах речных дюн.

Он поочередно делал глубокий вздох и ровный выдох, ощущая на себе тревожные взгляды прохожих. Вроде отпустило. Ещё чуть-чуть, и, наверное, потерял бы сознание.

– С вами всё в порядке? – с беспокойством осведомилась пожилая женщина, стоявшая неподалеку. – Вы ужасно бледны.

– Спасибо, вроде всё хорошо. Солнце, наверное, припекло, – рассеянно отозвался молодой человек, но тут же спохватился: – Извините, а вам не кажется странной эта точка в небе?

– Какая точка?

Но он и сам уже ничего не находил, тщетно вперяя глаза в пылающую синеву небосвода.

«Фу ты черт!» – посетовал Витя мысленно.

– Смотрите, так ведь и солнечный удар можно получить! – напутствовала женщина, отходя.

Инцидент привел Витю в замешательство. Галлюцинация? Или какой-то оптический обман? Но ведь ни разу с ним не случалось такого совершенно безудержного головокружения, и никогда так не темнело в глазах. Вот до чего могут довести расшатавшиеся нервы! Да ещё эта работа… И надо же так случиться, что небо, которое не переставало поражать его своей стихийной мощью и красотой и за которым, в силу профессиональной деятельности, он непрестанно следил, опять устроило ему фокус! Но не может быть, что это повторение того случая, ведь сейчас даже не ночь… Неужели такое может произойти средь бела дня в центре Москвы?! – Молодой человек содрогнулся. – И неужели у него только что повторились её симптомы… Эх, зря они тогда с Мари вместе не сходили к психологу – к хорошему психологу, как советовал Крайнов. Но тогда он думал, что дело только в ней, и отвел её к другому специалисту, который и предложил свой «прогрессивный» метод. А чем теперь всё это закончилось?

Да, плохи дела. Никогда ещё так остро он не ощущал, что находится в шаге от черты, разделяющей здоровую повседневность и манящее зазеркалье помраченного ума с кружащимися, расплывчатыми, мечущимися, как блики по стеклу, мыслями. И вот уже крупица за крупицей душу заполняет небытие…

«Стоп! Так дело не пойдет! Завтра же напишу заявление на отпуск и… наверное, всё-таки стоит попробовать сходить к тому психологу», – подумал он и, ухватившись за спасительную соломинку, пустил мысли в безопасное и успокаивающее русло. Хотя не больно-то он доверяет всем этим психологам, психотерапевтам, психоаналитикам. Совсем не доверяет! Но любопытства ради, почему бы не сходить? Так, развеяться… Ведь Крайнов рекомендовал специалиста, к которому и сам частенько обращался. А заодно лишний раз будет возможность высказаться, всё равно ни о чем другом сейчас не получается ни думать, ни говорить. И может, даже удастся стряхнуть с себя это ядовитое оцепенение, парализующее волю и чувства.

«Сегодня же позвоню Крайнову и узнаю его телефон», – решил Витя и, пошатываясь, двинулся с моста обратно в сторону бульвара.

В это время Мари сидела в небольшом ресторанчике у Арбатских Ворот и за чашкой кофе листала новенький каталог юбилейной выставки Кристис, торжественное открытие которой должно было состояться уже на следующей неделе. Мари помогала в её организации, и все последние дни проходили в дикой суете. Написание пресс-релиза, искусствоведческих статей и подготовка презентации для гостей были только частью её задач, самой приятной, надо сказать. Параллельно с этим необходимо было решать массу других рутинных вопросов, что отнимало уйму времени и сил.

Несмотря на кипучую деятельность, после обеда она всё же смогла выкроить полчаса для встречи со своим мужем. Они не виделись почти месяц, и встреча оставила горькое послевкусие. В мыслях вставало Витино бледное лицо. Черты его за время разлуки заметно обострились: осунувшиеся щеки подчеркивали резкие контуры скул, серо-голубые глаза, когда-то исполненные любовью, теперь казались выцветшими – она чувствовала в них душевное терзание и боль, которую ему причинила.

Хотя Витя старался держаться бодро, пробовал даже шутить. Он всё такой же отчаянный романтик, а вот ей уже никогда не стать прежней.

Месяц назад, оставляя послание, она думала, что расставание пойдет во благо, что это просто горькое лекарство. Но, оказалось, то было сродни хирургической операции. Ей словно вырезали целый кусок души. В какой-то момент внутри будто что-то щелкнуло, и произошел метафизический перелом: она обнаружила, что её эмоции вытесняются в сферу художественного. Люди со своими мелкими мыслями и ощущениями стали удивительно напоминать ей живописные холсты. Она глядела на их матовые лица и видела ожившие картины. Иногда даже достраивала в воображении раму. Поначалу это забавляло её, но потом стало тошно.

Кто она теперь? Потерявший душу искусствовед? Или актриса, играющая последнюю роль в драме жизни, которая обнажилась перед ней в самых уродливых и гротескных формах? Драма была повсюду. Развязка предопределена. Остался ли хоть малейший шанс сохранить свое «я»? Бросить играть роль, предначертанную ей судьбой?

Короткая передышка подходила к концу.

Мари помешала ложкой кофе. Остатки молочной пенки на его зыбкой поверхности обрели поразительную глубину. В текучих пенистых разводах кофейного вихря проступил Млечный Путь, затеплились звезды. Не первый раз возникали космические видения. После той роковой ночи в театре они неотступно преследовали её и наравне с другими болезненными образами бередили сознание.

Девушка сделала последний глоток и подала официанту знак рассчитать. Скоро за ней заедут и повезут на следующую встречу, в особняк Муравьева-Апостола. Там нужно будет согласовать с декораторами ряд вопросов по оформлению зала.

В ожидании машины она снова переключилась на каталог. Бесцельно листала его, бегло скользя взглядом по репродукциям картин и описаниям лотов. Над некоторыми статьями она начала работать ещё зимой, до их расставания.

«Лот № 20… На картине изображен момент затишья во время всеобъемлющего огненного заката. Эта крупноформатная работа демонстрирует подлинное мастерство художника в передаче атмосферы и настроения моря. Весь холст охвачен пылающими красками уходящего солнца, которое отбрасывает на зеленовато-голубую водную гладь маслянистую полосу золота, а его теплые лучи окрашивают каменистый берег на переднем плане в мягкие розоватые тона. Величественная панорама морского простора захватывает зрителя. Ощущение бескрайности усиливается благодаря тонкой трактовке перспективы и особой передаче света, напоминающей манеру импрессионистов. Печальная стая птиц, летящая навстречу горизонту, и фигуры людей на берегу наполняют художественную композицию вечерней задумчивостью…»

Что-то нарастало внутри, поднималось к глазам. И уже размылись слова, расплылись строки, и на страницу каталога капнула крупная слеза…

2

Он и она шли, держась за руки, по неухоженной улочке. Деревья вдоль тротуара росли не густо, но их ветви смыкались над головой, образовывая зеленый навес, через который рыжими бликами прорывались солнечные лучи. Предвечернее солнце молодило листья, озаряя их мягким и теплым светом.

– Как красиво! Как красиво! – радостно восклицала она. – Ну что ты смеешься? Ты же знаешь, как я люблю такое освещение!

– Конечно знаю, – с нежностью ответил молодой человек. – Ты и сама сейчас как будто светишься!

Девушка улыбнулась и выразительно посмотрела на своего спутника. Глубокие зеленовато-карие глаза заискрились счастьем.

Она была в ситцевом сарафане небесно-голубого цвета и выглядела в нем очень статно: легкая ткань облегала женственную, хорошо сложенную фигуру, а изящная талия, волнительно подчеркивая привлекательные формы, смотрелась даже неестественно тонкой и составляла пикантную её особенность.

– Вить, а долго ещё идти до твоего «места силы»?

– Нет, недолго, – сказал он, любуясь её распущенными темно-каштановыми волосами. – Уже подходим.

– Обсудим пока наши приятные хлопоты?

«Приятные?» – недоверчиво отозвалось у него внутри.

– Платье, ты говоришь, уже нашла?

– Платье, да. Эх! Когда ты увидишь меня в нем… Но до церемонии тебе нельзя.

– Почему нельзя?

– Примета такая. А вот с обувью проблема. Не знаю, куда вдруг подевались все белые туфли на низком каблуке. Как нарочно попадаются со средними или совсем уж с высокими каблучищами!

– Лучше, конечно, невысокий каблучок, – заметил молодой человек. – Небольшая разница в росте не бросится в глаза. Хотя мне, например, даже нравится, если девушка немного выше.

– Я знаю, милый.

Молодые люди свернули с аллеи и прошли через небольшую калитку в изгороди, сплошь оплетенной какой-то вьющейся растительностью. За ней начиналась узенькая мощенная булыжником дорожка, которая вывела их к старинным постройкам – настоящему воплощению старорусского зодчества. Двухэтажные палаты с широкой каменной лестницей примыкали к въездным воротам, а прямо над воротами был устроен небольшой терем с нарядным фасадом и двумя узкими оконцами. Поодаль стояла большая церковь о пяти куполах, соединенная с воротами массивной стеной, по верху которой шла крытая переходная галерея.

– Ну вот мы и пришли. – Витя с любопытством глянул на свою спутницу в предвкушении её реакции.

– Вот это да… – завороженно произнесла она, щурясь на лучистые купола. – Никогда бы не подумала, что недалеко от центра есть место, где так сохранился дух старины!

Несмотря на живой темперамент, Марьяна принадлежала к замкнутому типу натур и многое держала внутри. Как понял Витя за год их знакомства, это не являлось проявлением скрытности, но, скорее, говорило о невозможности разобраться в себе, понять истоки беспричинного волнения. А когда временами неосознанное подступало ближе к сердцу – тихие слезы появлялись в её глазах. Причем нельзя было сразу понять: слезы это радости или печали.

– Да, архаичное место, – согласился Витя. – Настоящее место силы! Раньше здесь был монастырь. А потом чего тут только не было! Особенно в советские годы. Сейчас большинство построек в состоянии запустения – всё никак не могут реставрацию завершить. Но есть две действующие церкви.

– А где вторая? – поинтересовалась Марьяна. – Я вижу только одну.

– За этим облезлым зданием. Там есть домовая церковь.

– Похоже на монастырские палаты… В прошлом году у нас был курс по древнерусской архитектуре. Вот куда надо было сходить для вдохновения на реферат!

– Ничего, вдохновение тебе ещё потребуется! Подойдем ближе?

Приблизившись к постройке, Витя первым делом стремительно забежал по широкой лестнице на уровень второго этажа. Наверху молодой человек на всякий случай толкнул старинную резную дверь, убедился, что она наглухо закрыта, и спустился вниз. Затем подошел к небольшому восьмигранному окошку в боковой стене лестницы. Сквозь тусклое стекло открылась картина подлестничного помещения: оно сплошь было заставлено сломанной мебелью, а на одном из покосившихся столов лежал узел тряпья. Выглядело это довольно гадко, и Витя через секунду поспешил к Марьяне, которая наблюдала за его сумбурными метаниями с долей скепсиса во взгляде.

– Ну и что ты там интересного увидел?

– Мне показалось, там за столом сидит какая-то фигура в рясе…

– Витя, опять ты начинаешь! – Неожиданное раздражение в голосе. – Мне неприятно это слышать.

– Не понимаю, зачем так реагировать?! Какие страхи могут быть здесь средь бела дня.

– Просто тут действительно чувствуется особенная атмосфера, – сказала она, задумчиво глядя на старинное здание, – сами стены как будто шепчут… А ты своими шутками только тревожишь их спокойствие.

Древняя постройка обнажала неоднородную кладку темно-бурого камня, в которой заплатами смотрелись вкрапления более поздних кирпичных вставок.

– В свадебном путешествии ты тоже будешь такая напряженная? – недовольно пробурчал молодой человек. – В Италии ведь ещё похлеще виды будут.

Но вдруг заметил тень задумчивости на её лице.

– Да ладно, не грусти ты! – ободряющим голосом сказал он, зная, как легко ей впасть в уныние, которое потом надолго могло её сковать.

Марьяна посмотрела серьезным взглядом, но тут же улыбнулась:

– А я и не грущу! – мечтательно проговорила она. – В нашем путешествии будет всё по-другому. Мы с тобой перенесемся в эпоху Античности! И ты станешь моим Аполлоном, а я – твоей Музой.

Прелестные губы слегка дрогнули, призывая к себе, и Витя с упоением к ним прильнул.

– Но Античность, насколько я понимаю, ведь ещё древнее! – вымолвил он, слегка опьяненный поцелуем.

– Древнее, но мне все равно ближе. В ней меньше этой средневековой угрюмости.

Немного задумалась.

– Вить, а ведь здесь можно снимать самый настоящий фильм! Какой-нибудь сказочный фильм про тридесятое царство.

– Над царством сгущалась тьма и…

– Ну, хватит, хватит! – капризным и одновременно трогательным голосом перебила она. – Говорю же тебе, Витя!

Но Витя и сам не знал, отчего его, как нарочно, так и подмывало сейчас испытывать её восприимчивую психику.

Они продвинулись дальше и, минуя заросли шиповника, наткнулись на запущенную клумбу. Среди доминирующих сорняков цвели розовые гладиолусы, одичавшие маргаритки и даже несколько кустов лилий. То тут, то там на клумбе оранжевыми огоньками скромно загорались бархатцы.

– Надо же! – оживилась Марьяна. – Похоже, цветы растут сами по себе. Здесь прямо сложилось настоящее цветочное сообщество! Цветы ведь как люди. Тоже могут дружить друг с другом или враждовать.

– Ты серьезно? – удивился Витя.

– Да. Посмотри на эти чахлые маргаритки, – сказала она, склонившись над цветами и проникаясь их терпким ароматом. – Соседство с лилиями им явно не на пользу. Лилии их душат. А бывает даже, что на клумбе вместе могут уживаться, а в вазе или в букете один цветок убивает другой. Нарциссы в два счета убьют тюльпаны, а затем и сами скоро увянут.

– Сколько ты знаешь про цветы, Марьяночка! Ты, оказывается, не только искусствовед, но ещё и самый настоящий флорист!

Иногда он говорил с ней, как с ребенком, отчасти копируя её по-детски наивную интонацию.

– Опять ты смеешься! Я ведь уже рассказывала. У моей мамы на даче столько разных цветов! Жаль только, что ты всё никак не доедешь, а то бы увидел такую красоту!

– Обязательно как-нибудь вместе приедем.

– В прошлом году у нас выросли огромные белые лилии. Как мы все ими любовались, наглядеться не могли. Но однажды приходим на участок, а цветов нет! Представляешь? Только увидела перекопанное место, сердце моё так и сжалось! Эх…

– Да, наш мир полон зла, – сочувственно произнес Витя. – И часто зло одерживает верх.

– Как же так?! Неправда! – воскликнула Марьяна. – Добро почти всегда побеждает зло!

– К сожалению, это только в сказках бывает, а в реальности всё намного печальнее. Когда даже близкие люди порой причиняют друг другу боль!

– Неужели всё так сложно? У нас же такого не будет?

Он увидел зарождающиеся в её глазах слезы.

«Какая у неё всё-таки хрупкая, чувствительная душа», – подумалось ему.

– Эх… – печально вздохнула девушка. – Я бы многое отдала за то, чтобы жить в другое время… Представлял ли ты себя когда-нибудь живущим, например, в девятнадцатом веке? Тогда люди были намного благороднее, чем сейчас.

– Ты думаешь, люди были другие?

– Постой, – насторожилась Марьяна. – Ты слышишь?

Молодые люди прислушались.

Из-за угла старинного здания, куда убегала тропинка, послышался протяжный женский дуэт. Это было настолько необычно и одновременно так естественно, что, казалось, одухотворяло вековые стены и переносило в прошлое.

Движимые любопытством, они пошли на звуки голосов и, повернув за угол, оказались в небольшом дворике. Его пространство ограничивалось с правой стороны монастырскими палатами, а с левой – угрюмым одноэтажным зданием, мрачность которого усугубляли решетки в узких, глубоко ушедших в стену окнах. На другом конце двора была лавка, на которой расположились несколько людей довольно сомнительной наружности. Чуть поодаль от лавки у крутой деревянной лестницы, ведущей на второй этаж монастырских палат, стояли две юные девушки и разучивали церковные песнопения. Склонившись над подставкой с нотами, они временами прерывались и после каких-то пояснений, которые одна девушка давала другой, начинали петь вновь. Обе худенькие, в скромных платьицах, с косынками на головах, они напоминали двух серых птичек.

Молодые люди остановились на мгновение в нерешительности, а затем, поскольку отступать было уже поздно (один тип на лавочке так и вперился в них взглядом), неспешно пошли по двору.

– Очень мрачное место, – прошептала Марьяна, робко осматриваясь вокруг.

– Видишь эту лестницу? – заметил Витя. – Она как раз ведет в домовую церковь.

– А что в здании слева?

– Ну, – рассеянно ответил он, – тут располагается служба реабилитации пострадавших от сект, целителей и прочей нечисти. Я смотрю, у них даже вывеска появилась.

«Душепопечительный центр во имя Св. Иоанна Кронштадского» – гласила табличка у обитой железом входной двери.

– Одна моя знакомая проходила здесь реабилитацию.

– Какая знакомая? – насторожилась Марьяна.

– Потом расскажу.

– Нет, раз уж начал… – она не договорила и покосилась на дверь.

Оттуда послышались шаркающая поступь и кряхтение. Молодые люди едва успели отойти в сторону, как дверь отворилась и на крыльце появилась грузная женщина с одутловатым, раскрасневшимся лицом – то ли от недавних слез, то ли от пристрастия к выпивке.

– Вы к отцу Василию? – сиплым голосом спросила она у молодых людей.

Они отрицательно покачали головами.

– Он просил обождать пять минут, – продолжала женщина, не обращая внимания на ответ.

Затем, охая и вздыхая, поковыляла в сторону деревянной лестницы, что-то бормоча себе под нос. Её причитания растворились в звуках песнопений.

– Вить, а пойдем-ка, наверное, отсюда, – негромко, но очень настойчиво произнесла Марьяна, беря за руку своего спутника. – Мне здесь совсем не нравится.

– Ладно, ладно. Уже идем.

Но тут один из странных типов, который с самого начала пристально следил за непрошеными гостями, вдруг снялся с лавочки и направился к молодым людям.

– А-а-а… Здравствуй, молодежь! – разразился он, скаля рот в безобразной улыбке, обнажавшей остатки полугнилых зубов.

Жиденькая рыжая бородка его лоснилась; маленькие глаза по-плутовски бегали, но иногда на несколько секунд застывали в проницающем, колючем взгляде, – этакая нагловатая крысиная мордочка, а не человеческое лицо.

– На исповедь к отцу Василию пожаловали? Или, может, за советом каким?

Витя немного растерялся, не зная даже, что ответить этому нагло ухмыляющемуся, неизвестно из какой дыры вылезшему оболтусу.

– Слушайте, мы тут не к вам, собственно, пришли, – сказал Витя дрожащим от возмущения голосом, стискивая Марьянину руку. Всё своё негодование он выплеснул в презрительном взгляде.

Девицы у лестницы в очередной раз прервали пение, но начинать снова не торопились и с любопытством наблюдали сцену.

Незнакомец, однако, вдруг резко переменился, нагловатая ухмылка и весь задор исчезли с его лица.

– Э, мил человек, гордыня твоя тебя надмевает! По взгляду вижу: ты меня и за человека-то не почитаешь. Так ведь? А красавица твоя, скромница-умница, что сникла-то совсем?

– Вить, пойдем уже отсюда!

– Виктор? А меня Трифон зовут.

– Что вы привязались к нам, в самом деле?!

– Обожди, мил человек, я тебе дело скажу. Видел ли ты, Виктор, когда-нибудь то, что в тихом омуте водится? Нет? А я видел! Я ведь людей насквозь вижу… – сказал Трифон, завороженно глядя на Марьяну своими крысиными глазами.

У Вити зачесались кулаки, и ужасно захотелось дать в морду дерзкому голодранцу.

– Не принимайте его речи близко к сердцу, – послышался за спинами молодых людей приятный глубокий голос.

Они повернулись и увидели в дверях священника – в сером подряснике, статного, с большим крестом на груди. Аккуратно подстриженную бороду, как и его виски, уже тронула седина. Очки на носу придавали священнику вид интеллигентный, даже ученый.

– Эх, Трифон, Трифон. Не успел на путь истинный встать, как из себя юродивого строишь! – с укором сказал он и сурово добавил: – Ты что молодежь смущаешь?

Тот сразу весь как-то сжался и пристыженно опустил глаза. А священник снова повернулся к молодой паре.

– А вы, молодые люди, в первый раз на нашем Подворье?

– Мы просто гуляли рядом и зашли посмотреть, – растерянно ответил Витя.

– Ну ясно. – Священник с отеческой теплотой посмотрел на них. – У нас здесь хорошо. Умиротворение, никакой городской суеты.

Быть может, он хотел ещё что-то добавить или ожидал от молодых людей какого-то вопроса, но им было не по себе, да и не нашлось слов, чтобы нарушить эту, как им казалось, неловкую тишину.

– Извините, нам уже пора, – наконец смущенно проронила Марьяна.

Она осторожно потянула Витю за руку, но тот застыл в нерешительности. Его вдруг осенило. «Может, возьмем благословение на женитьбу?» – еле слышно прошептал он ей.

– Вить, лучше пойдем, – ответила она, боязливо косясь на Трифона. – Потом как-нибудь…

Трифона аж перекривило.

– И ты даже благословения у отца Василия не испросишь? – Он презрительно фыркнул. – Люди издалека приезжают сюда за советом, за благословением. В очереди стоят, а ты…

– Полно тебе возноситься! – прервал его священник. – Стяжай сначала дух смирен, прежде чем других поучать.

– Да я так, – оправдывающимся тоном начал он. – Отец Василий, борюсь, борюсь с собой! Но слабо окаянное нутро. Временами аж так и нахлынывает… Ничего не могу с собой поделать! Враг где-то поблизости рыщет… Чую их, нутром чую! Вон у нашей скромницы-то из-за плеча выглядывает один. Да ещё и рожу корчит! Вот зараза! А вон другой… – зрачки его невероятно расширились, он стал дико озираться по сторонам: – Ба! Да, они вокруг неё так и вьются, как змеи! Целое собрание! А ты куда лезешь, дьяволово отродье?!

Трифон отшатнулся назад, словно получил невидимый толчок, и вдруг задрожал всем телом в истерическом припадке.

– Окстись! Окстись! – хрипел он, делая неистовые движения руками, как бы отмахиваясь от назойливых мух.

Витя и Марьяна уже не могли смотреть на всё это безобразие и, ошарашенные от нелицеприятной сцены, скорым шагом направились прочь. Позади до них доносились лишь возгласы полоумного и беспокойные слова священника:

– Эх, Тришка! Ты что же это, опять за старое принялся, подлец!

3

«Небо, небо… Какие поразительные картины явило ты мне всего несколько минут назад! (Сейчас ещё видны их следы, смутные очертания, но ежесекундно чары рассеиваются, а краски блекнут в набирающем силу дне.) Небосвод покрывала нежная вуаль, которая, взмывая ввысь, растворялась в его бирюзовых глубинах. Стягиваясь к рассветному горизонту, эти ванильные разводы сначала загорались огненными прожилками, после чего растекались золотыми брызгами…

С пятнадцатого этажа небо кажется ближе. А панорама города величественнее – настоящий театр под открытым небом! Вот уже заискрилась звезда на шпиле МГУ (верный признак того, что солнце выглянуло из-за крыш домов). За ним чуть в стороне засверкали современные высотные стекляшки «делового» муравейника, но сейчас там совсем нет суеты. Москва только пробуждается. На Вернадского почти нет машин, улицы пустуют. Какая удивительная минута утреннего затишья… Лишь издали, где из густой дымки, которая пока застилает центр (но уже скоро растает), выглядывает Останкинская телебашня и своим острием цепляется за клочья проплывающих мимо облаков, – лишь оттуда доносится смягченный фон города.

А сколько разных судеб ежедневно переплетаются, сливаются, разъединяются в твоих объятиях!.. Но где же ты, мой милый? Услышь меня! Почувствуй биение моего сердца, дыхание моей души, прежде чем взгляды наши встретятся! Если ты только существуешь в этом мире, если ты только есть в этом многомиллионном мегаполисе…

Мар-Р., 18.05.2010».

– Так, устраивайся поудобнее… Да хоть ноги под себя подогни или колени руками обхвати. Главное, чтобы не было никакого стеснения. Ничего, если мы перейдем сразу на «ты»? Отлично!

Витя поерзал на широком диване с низкой спинкой и, следуя рекомендации, постарался раскрепоститься. По правде сказать, ни одно из положений, которые ему удавалось принять, утопая в обволакивающей мягкости дивана, не приносило расслабленности. Наконец он просто сделал непринужденный вид, как будто удобно устроился.

– Ну вот, замечательно! – довольно сказала психотерапевт, дородная женщина с удивительно мягким глубоким голосом. Несколько вытянутое её лошадиное лицо с туго зачесанными назад густыми темными волосами, открывающими высокий лоб, обострялось ярко выраженными скулами, узким подбородком и сосредоточенным взглядом чуть раскосых глаз. Как показалось Вите, во внешности её сквозили восточные, а то и цыганские черты, и его это не очень-то располагало, скорее, настораживало.

– Александр мне давно советовал к вам обратиться, – вздохнул молодой человек. – Но не знаю, боюсь, сейчас уже слишком поздно…

– Жизнь ведь не игра в случайность, поверь. Раз ты здесь и сейчас, – значит, «сейчас» самый правильный момент для нашего разговора. Поэтому никогда не бывает слишком поздно. Но не жди чуда извне. Многие, приходя ко мне, ожидают таинственной власти над своим эмоциональным состоянием или хотят, чтобы я их обучила каким-то специальным приемам. Но большинство не догадываются, что главное чудо совершается внутри…

Она не была особенно красива, но пребывала в том самом возрасте, какой принято считать расцветом женского очарования: драматический момент, который наступает раньше или позже в жизни каждой женщины, когда пик внешней красоты уже пройден, но внешняя сторона сполна дополняется внутренним обаянием, ловкостью манер, знойностью и терпкостью интонаций, как мимолетная вспышка августовской розы, напоследок особенно пышно цветущей, перед грядущими бурями осени.

– А иногда бывает даже, что в порыве вернуть ушедшую любовь некоторые обращаются ко мне, – она загадочно улыбнулась, – чуть ли не за рецептом приворотного зелья! Так я это называю. Но это явно не по адресу.

«Крайнов ей, поди, всё о нас рассказал…» От этой догадки Вите стало не по себе.

– Тогда как мы построим наше общение? Смотри: мы заглянем в глубины твоего «я» и раскопаем тайные истоки всей этой ситуации, отыщем скрытые пружины того, что произошло. И вот здесь место моей власти…

Она ещё говорила что-то про магию человеческих отношений, про то, как внутреннее влияет на внешнее и т. д. На окне были сдвинуты батистовые шторы. Колышимые легким сквозняком, они смягчали полуденное солнце, создавая в комнате мягкую, приглушенную атмосферу, которая настраивала на доверительный лад. К этому же, видимо, были призваны и стены, точнее, специально подобранные обои, которые своей палитрой переливающихся тонов – от нежно-зеленых и салатных до холодноватых, безмятежно-морских – давали обращенному на них взору пищу для фантазии и отдохновение. «Море, море… Прямо в тему обои», – подумал Витя.

То был рабочий кабинет на дому. Незатейливую обстановку, в которой, однако, чувствовалось присутствие хорошего вкуса, составляли, кроме упомянутого дивана, аккуратный письменный стол и небольшой стеллажик с книгами. Сколько бы Витя ни скашивал свой взор на заманчивые корешки, ему всё попадались добротные издания твердого переплета, и, по-видимому, коллекция составляла гордость хозяйки. Но в расстановке книг сложно было определить какую-либо систему: классические труды по философии и психологии мешались с различными медицинскими справочниками и разбавлялись художественной литературой. На одной полке, к примеру, рядом с внушительным пятнадцатитомным собранием сочинений Юнга (в которое непонятно каким образом, то ли по случайности, то ли нарочно, затесался Рудольф Штайнер со своей антропософией) стояли «Пир» Платона, справочник по гомеопатическому лекарствоведению и тут же к нему прижимался гётевский «Фауст».

– Предлагаю начать, – мягкий голос отвлек Витю от книг. Он и сам давно уже хотел приступить к сеансу, но теперь слова эти почему-то взбудоражили его.

– Да, да, конечно… Я с собой даже захватил кое-какой материал, – он достал из сумки ежедневник в кожаном переплете. – Это дневник моей жены.

На мгновение он приободрился, но вдруг что-то кольнуло в самое сердце: на время притупившаяся боль снова дала о себе знать, и вся драма в одночасье промелькнула перед глазами.

– Мы имели настоящее сокровище, – дыхание молодого человека перехватывало от волнения, – и не смогли его сохранить!

Он запнулся, с трудом пытаясь совладать с нахлынувшими эмоциями.

– Не сдерживай себя, – сказала Диана с покровительственными нотками в голосе, – мужские слезы очень многого стоят. И сейчас самое время сполна рассчитаться этой монетой.

Ещё чуть-чуть, и у Вити от этих слов задергался бы левый глаз.

И зачем он вообще сюда пришел? Неожиданное отторжение ко всему раскрепощающему антуражу возникло в его душе, как будто он разом увидел в нем притворство и фальшь.

Через минуту, всё же справившись с эмоциями, он произнес:

– До сих пор не могу понять: как всё могло так получиться?!

– Расскажи лучше про начало ваших отношений.

– О, это удивительная история! Нас свела судьба, по-другому не скажешь. Вы зря улыбаетесь. Ведь как ещё объяснить, что мы встретили друг друга дважды в этом огромном городе, среди сотен тысяч людей? И в совершенно разных местах. То есть второй раз мы просто не сразу узнали друг друга. Как бы это лучше рассказать… В общем, я любил одно время приходить в небольшой сад рядом с моей старой работой – там есть особняк, всегда поражавший меня своим таинственным видом. В ту пору я, конечно, был куда больший мечтатель, чем сейчас, я любил подолгу созерцать его старинный фасад, сквозь зашторенные окна пытался проникнуть во все его тайны, которые сам же себе и напридумывал, меня буквально тянуло в это завораживающее место…

– Прелестно! Очень похоже на начало романа, – улыбнулась Диана. – Подозреваю, там-то вы и познакомились?

– Да! Хотя немного не так. Ладно, начну лучше с другого, расскажу сразу про нашу вторую встречу. Говорят, ведь браки рождаются на небесах? Я уверен, так оно и было: в тот благостный весенний день на небе нам явно подавали знаки!

Утром я почему-то проснулся очень рано, хотя у меня был выходной и ничего важного не намечалось. Но зато я увидел рассвет… Мне всегда казался красивее закат, но тогда я усомнился в этом! Такой небесной глубины и объема я, пожалуй, никогда больше не видел.

«Небосвод покрывала нежная вуаль, которая, взмывая ввысь, растворялась в его бирюзовых глубинах. Стягиваясь к рассветному горизонту, эти ванильные разводы сначала загорались огненными прожилками, после чего растекались золотыми брызгами», – зачитал Витя из дневника.

– Помню, я тогда ещё подумал: какое многообещающее начало дня! А вечером у меня был запланирован концерт. То есть так получилось совсем случайно: у Крайнова пропадали билеты в Рахманиновский зал консерватории, и он предложил их мне. И хотя я не знал, с кем пойти, но всё равно взял два билета в надежде, что, может быть, на месте всё как-нибудь устроится. (Кстати, это уже не первая у нас с ним история, связанная с билетами.)

Сам концерт мне не сильно пришелся по вкусу. Звучали современные произведения польских композиторов. Сумбурная музыка, надо сказать. Но, помню, мне всё же понравились несколько композиций… кажется, это был Пуленк, вы не слышали про такого? Да я и сам услышал его тогда впервые. А потом…

Мой блуждающий по залу взгляд привлекли густые темно-каштановые волосы через три или четыре ряда впереди. Не знаю, но, кажется, сразу что-то внутри меня шелохнулось, и я стал представлять себе её образ, который не мог пока видеть. К счастью, концерт был недолгий, даже без антракта. Когда наконец смолкли последние звуки необузданного фортепиано и зрители, поднявшись со своих мест, двинулись в проходы, я увидел сначала её профиль… Видимо, что-то почувствовав, она повернулась, и мы мимолетно встретились взглядами. Но мне хватило и одного мгновения! Фойе наводнили люди, и я очень боялся потерять её из виду, пока наконец мы не вышли на улицу. Небесно-голубой сарафан удивительно на ней сидел, и волнение моё многократно усилилось. Самое заветное желание у меня теперь было, чтобы она оказалась свободна, ну или хотя бы не отшила меня с первой же фразы. Я долго колебался, подыскивал слова, и так как мы перешли Никитскую и достигли середины Газетного, начал опасаться, что уже не решусь с ней заговорить, но всё же переборол себя. Спросил что-то банальное, вроде: выйду ли я этим путем к Камергерскому переулку. Она посмотрела на меня пристально и ответили сначала её глаза.

– Ох уж эти её глаза, – Витя отер слезу, – сколько света и чистоты я увидел в них тогда… а когда услышал её голос – что-то во мне дрогнуло… ощущение, похожее на дежавю, словно какой-то давний кадр мелькнул в памяти… Мы вместе вышли на Тверскую, и здесь наши пути расходились: ей нужно было поворачивать, а мне – якобы спускаться в переход на другую сторону улицы. Ситуация требовала быстрых решений, но от волнения я, как нарочно, замешкался и не мог внятно выразиться. Ещё немного, и я бы совсем потерял лицо, но неожиданно для себя машинально воскликнул, что не смогу уже обрести спокойствия, если не провожу её, докуда она сочтет уместным. Получилось навязчиво, фамильярно.

«Спасибо, мне очень приятно. Но я всё-таки хотела бы побыть наедине со своими мыслями», – ответ её обрекал на вечные мытарства в толчее городских улиц в тщетных поисках несбывшегося или, быть может, её несуществующей сестры-близнеца.

Я почувствовал, как земля уходит из-под моих ног, но в этот критический момент вдруг понял, что допустил ещё одну оплошность – я ведь даже не представился! Оставался последний шанс.

Быстро назвал свое имя и услышал в ответ – Мари…

И тут меня осенило!

Ведь это та самая девушка, которую я уже однажды повстречал полгода назад в своем таинственном саду! Тогда она, правда, была одета по-вечернему элегантно, с пышной торжественной прической, и сейчас в её повседневном облике я, конечно, не мог её так просто узнать!

Тут же на одном дыхании я изложил ей всё это и заметил некоторое замешательство в её глазах. Секунду-другую она пристально всматривалась в меня, а потом легкий сумрак во взгляде незнакомки озарился мимолетным сиянием. Она вспомнила меня и – о небо! – напоследок оставила мне свой номер телефона!

Сияние и сумрак зеленовато-карих глаз преследовали меня потом несколько дней. И чем больше я думал о ней, тем яснее осознавал – это судьба. В конце недели я решился ей позвонить.

Мы встретились в Коломенском. Одета она была довольно просто, но вещи ей удивительно шли: атласная блузка, облегающая красивую полную грудь, синяя просторная юбка до пят. На голове желтел венок из одуванчиков. Увидев меня, улыбнулась своей широкой и открытой улыбкой, полностью обнажающей верхние десны. В этой улыбке проявились одновременно и задор, и озорство, и ещё что-то волнующее. Много позже я узнал, что властные складочки под щеками появляются у неё ещё тогда, когда она предается самозабвенным капризам. Я извинился за небольшую задержку, и вскоре мы уже шли под руку, вдыхая сладкие ароматы весны.

И нас закружило в этом весеннем вальсе пробуждающихся чувств, и не успело прийти лето, как вальс, совершенно не спросясь нас, перешел в настоящий водоворот, который, представьте себе, затягивал в пучину любовной страсти. Необыкновенно красочное переживание! Мы даже признались друг другу, что никто из нас никогда ещё не испытывал ничего подобного. И, размышляя об этом чувстве, я каждый раз вспоминаю то самое небо с «золотыми брызгами, разлитыми на рассвете» – ведь это её собственные слова! Впоследствии выяснилось, что и она тоже лелеяла в душе тот самый рассвет, и впечатления о нем поныне хранятся здесь…

Молодой человек посмотрел на дневник, который держал в руках так, словно это было единственное сохранившееся в пожаре сокровище.

– А потом зацвела липа, и счастье наше не имело пределов. Целыми вечерами пропадали мы в парках, прогуливались по тенистым липовым аллеям. Их медовый аромат пьянил и уносил ввысь. Наслаждаясь вечерней прохладой, находили мы покой и уединение на лавочках среди зарослей жасмина и сирени, смотрели на звезды, а потом друг другу в глаза, – и могли так очень долго всматриваться, сливаясь во взгляде, проникая друг в друга. В один из таких моментов, когда мы уже начинали ощущать, что мы одно целое, что у нас одно тело и одна душа на двоих, нам вдруг показалось, что наше единение породило нечто особенное, как если бы мы увидели совершенно самостоятельное духовное существо – плод нашей любви. В нем, казалось, собралась вся её жуть, как от последней грани духовного обнажения. И на мгновение у нас в сердцах промелькнул отголосок космического ужаса. Но нам и этого хватило с лихвой – паническое, обморочное чувство, надо сказать.

– Да, такие примеры иногда встречаются в художественной литературе, – вставила психотерапевт. – Но это первый случай в моей практике, чтобы кто-нибудь так ярко рассказывал о своей любви. Я смотрю, ты утонченная натура, прямо-таки лирик! Давно не слышала, чтобы кто-нибудь изъяснялся в такой возвышенной манере.