Читать онлайн Снег, который мерцал бесплатно

Пролог

Мы с Римой жили в небольшой двухкомнатной квартире, где стены были пропитаны ароматами кофе и её духов. На протяжении двадцати семи лет, утро начиналось одинаково – как ритуал. Я просыпался за час до будильника, чтобы приготовить завтрак: тосты с маслом и чашку кофе с добавлением чайной ложки сливок и половиной сахара. Именно такой кофе она любила – терпкий, с едва ощутимой сладостью.

Мне было важно не просто проявить знак внимание или заботу, но и увидеть её взгляд с утра. Даже придумал себе примету: «Если я поймаю её взгляд, день пройдёт легко, и я вернусь к ней живым».

То утро ничем не отличалось от других. Я выскользнул из комнаты тихо, боясь нарушить её покой. Когда завтрак был готов, выключил будильник за минуту до сигнала, давая Риме немного времени ещё поспать. Она всегда ценила этот жест.

Я посидел рядом, наблюдая за тем, как кудрявые локоны обрамляют её умиротворенное лицо. Насладился её спокойным дыханием. Только потом я осторожно поцеловал её в висок и прошептал:

– Просыпайся. Освети мой день сегодня.

Она едва заметно улыбнулась и приоткрыла свои серо-голубые глаза. Взглянула не на улицу, как делала обычно, а прямо на меня. И тогда я облегчённо вздохнул – день не принесет бед.

Завтракали мы молча. Не потому что нам нечего сказать, а потому что слова были не нужны. Просто были вместе, и этого хватало.

После, я ждал, пока Рима соберётся. Она всегда спешила, но не из-за опоздания, а чтобы не заставлять меня ждать. Перед выходом постоянно теряла ключи, ручку или блокнот. Но я не торопил. Молча находил потерянное и клал на видное место – так, чтобы она нашла сама. Это, для неё, и было самым важным – найти самой.

Когда я закрыл дверь и дважды проверил замок, Рима, наконец, заговорила:

– Сегодня приду позже, у меня факультатив в десятом классе. Представляешь – весь класс записался!

– В этом нет ничего удивительного. Твои уроки нравятся детям, – ответил я, открывая дверцу машины. – Во сколько тебя забрать?

– Думаю, часов в восемь освобожусь.

– Хорошо. Я приеду.

Но Рима не закончила:

– Знаешь, все дети такие уникальные. Например, Сашка Смирнов в седьмом классе учится. Он пишет четверостишья… Глубокие, наполненные смыслом. Я уверена, если будет продолжать, станет настоящим поэтом.

– Стихи? – переспросил я, заводя двигатель.

– Да, конечно, – она порылась в сумочке и достала потёртый блокнот. – Вот послушай:

"И вот однажды он пришёл,

Как снег, мерцающий во тьме,

И залечил больному раны…

Оставил теплоту в душе"

Я замер, глядя на блокнот в её руках. Эти строки будто пронзили меня насквозь.

– Почему оставил? – спросил я, чувствуя, как мурашки пробежали по коже. – Разве тот, кто пришёл, не остался с раненым до конца?

Рима задумалась, её пальцы слегка теребили край блокнота.

– Он говорит, что нет, – ответила она мягко. – Миссия была лишь помочь раненому, когда раны затянулись, тот, кто приходил… ушёл.

Её слова эхом отозвались в моей голове. Я вспомнил свои собственные раны – те, которые я так долго скрывал от всех, даже от неё. На работе я видел слишком много боли, слишком много тьмы. Люди, которые теряли всё. Сломанные судьбы.

Но Рима… она была тем, кто мог меня переключить от этих ужасов. Она не спрашивала, что случилось. Не требовала объяснений. Знала, что я ей не расскажу. Возможно, она догадывалась, но никогда не давила. Просто была рядом. Её улыбка… Её запах… Её звонкий голос… Всё это будто вытягивало из меня каждую крупицу черствости, оставшейся в душе.

Да и честно говоря, я никогда не снимал с неё розовых очков. Мне было легче, когда она думала, что мир переполнен добрыми людьми. Что её ученики станут самыми светлыми из них. Что они изменят этот мир к лучшему. Я знал, что это не всегда правда, но мне хотелось верить, что она хотя бы частично права.

Я ни когда не говорил ей, как сильно она значила для меня. Для меня она была… причалом. Местом, где я мог расслабиться, забыть обо всём. Где я мог просто быть собой. Без масок, без необходимости держать всё под контролем.

– А что, если раненый не хочет, чтобы тот, кто пришёл, уходил? – спросил я тихо, почти шёпотом.

Рима посмотрела на меня, её глаза были полны понимания.

– Иногда мы не выбираем, – сказала она. – Тот, кто приходит, делает это не для себя, а для раненого. Его задача – помочь, а не остаться.

Я опустил глаза, чувствуя, как её слова резонируют с чем-то глубоко внутри меня. Возможно, она была права. Возможно, никто не остаётся навсегда. Но почему тогда её присутствие казалось таким важным? Почему я боялся даже представить, что однажды она может исчезнуть?

Рима сделала паузу, потом добавила задумчиво:

– Знаешь, иногда тот, кто пришёл, оставляет не только теплоту. Он оставляет след. В душе. В сердце. И этого достаточно, чтобы раненый смог жить дальше.

Я кратко посмотрел на нее и сосредоточился на дороге.

– Кстати, – добавила она, – Сашка не единственный. Есть девочка, которая пишет такие сочинения, где каждую строчку наполняет смыслом. А ещё один мальчик – читает стихи так, что хочется плакать. Они все невероятны. Каждый по-своему.

Я кивнул, слушая и едва заметно улыбнулся. Хотел запомнить каждую фразу, особенно перед трудным днём. Её слова немного отвлекали от мыслей, которые не давали мне покоя.

Всё дело в том, что неделю назад, проведя операцию по задержанию банды, удерживающей район в страхе, я столкнулся с человеком, которого не смог взять – Кузнецовым Дамиром Сергеевичем, по кличке Кузя. Авторитет местных бандитов. Непредсказуемый, опасный. И именно сегодня предстояла попытка его перехвата.

Я знал его местонахождение. Гараж на окраине города. Сам нашёл его, проверил трижды. Но уверенности это мне не добавило. Кузя был из тех, кто всегда остаётся шаг впереди. И если он ждал нас там – значит, всё было подготовлено заранее.

Я не знал тогда, что это был последний раз, когда мы просто завтракали вместе. Без тревоги. Без вопросов, на которые нет ответа.

Глава 1

Часть 1

В поисках виноватого.

За долгие годы службы я усвоил одну простую истину: когда ищешь пропажу, не стоит смотреть под ноги. Правда, как правило, лежит на поверхности, прямо перед глазами – только нужно уметь её разглядеть.

Я сижу за металлическим столом в тёмном помещении, где мерцающая лампа бросает свои тени на стены. Воздух тяжёлый, будто давит на плечи. Всё ясно как день: дознаватели говорят, что я прохожу по делу об убийстве как свидетель, но все понимают правду. Любое неосторожное слово, любая необдуманная фраза – и я из свидетеля превращусь в главного подозреваемого. У них хватает улик, чтобы доказать мою причастность: отпечатки пальцев в машине, последняя встреча с ним один на один, коллеги, которые утверждают, что наши отношения складывались далеко не гладко.

Всё говорит против меня.

Нужна была тактика. Что если я скажу, что не помню тот вечер? Что кто-то ударил меня по голове, и всё было смутно, как в тумане? Они начнут разматывать клубок, так же, как это делал я на протяжении нескольких недель. И тогда они увидят, что есть кто-то ещё. Кто-то, кто намеренно убирает свидетелей, чтобы я не нашёл правду.

В кабинет входит следователь – мужчина моего возраста. Он закрывает за собой дверь и включает диктофон, на котором загорается красный огонёк, ознаменовывающий начало записи. Я молчу. Спокойно наблюдаю, как он подходит к столу, раскладывает бумаги и опускается на стул. Его тяжёлый вздох говорит лишь одно: он не хочет долго копаться в этом деле. А значит, я не должен выдавать все свои знания о том вечере сразу.

– Меня зовут Дремской Пётр Николаевич, – глухо начинает он. – Я веду дело об убийстве 18 февраля 1996 года. Давайте не будем занимать друг у друга время. Вы скажете, что помните о том дне, а я решу, что делать с этой информацией.

Я молчу. Знаю свои права, как себя нужно вести, и равнодушно поднимаю взгляд на него, показывая, что скрывать мне нечего.

– Вы уже ознакомились с показаниями, которые собрал участковый из Торфяного при фиксации нападения.

Пётр Николаевич кивает.

– Однако я бы хотел ещё раз услышать это от вас.

Он ловким движением руки отодвигает папку с документами и смотрит на меня чуть свысока, откинувшись на спинку стула.

– Я плохо помню тот день, – соврал я.

– А что помните? День до? Неделю? Вы показывались врачу?

В голове зашуршали мысли, пытаясь придумать диагноз, из-за которого я иногда теряю память.

– Амнезия, – выпалил я первое, что пришло в голову. – Хроническая.

Следователь усмехается.

– И как же вы с амнезией дослужились до майора и резко упали до младшего лейтенанта?

Я качаю головой, чувствуя, что сморозил глупость. Следователь придвигается ближе, облокачивается на стол.

– Демьян, не будем играть в кошки-мышки. Я знаю вашу биографию. У вас нет амнезии.

– Я хочу, чтобы вы знали: я не виноват. Но для этого вам придётся выслушать меня с самого начала. С того дня, когда всё началось. Вы явно знаете не всё, как утверждаете.

Следователь открывает папку с делом и начинает перелистывать страницы, читая вырезки из них.

– Вдовец с сентября 1995 года, – он переворачивает страницу, – проходили свидетелем по делу убийства вашей жены… – ещё одна страница, – а это интересно: заключение медэкспертизы, которая подтверждала, что вы психически нездоровый человек.

Пётр усмехается и переворачивает ещё одну страницу, пробегая глазами текст.

– Моё любимое, – подчёркивает он, – превышение полномочий. Что я ещё не знаю?

– Хотя бы причины всего этого, – пожимаю я плечами.

– Вы считаете, что причины могут оспорить вашу вину?

– Я всё ещё свидетель этого дела, – напоминаю я.

– Да, но и так всё понятно. В Торфяном вы убили человека. Единственная причина, которая меня интересует: за что?

– Я этого не делал. Либо мы говорим с самого начала, либо я буду молчать, – начинаю гнуть я свою линию.

– Мы не на приёме у психотерапевта, чтобы бередить вашу душу, – его голос становится холодным и мрачным.

– Это моё условие. Настоящий убийца ходит по улицам.

В кабинет опускается тишина, как завеса тяжёлого воздуха. Следователь крутит в руках ручку и отстранённо смотрит по сторонам, видимо считая минуты, чтобы покинуть эту комнату с вынесенным вердиктом.

– Хорошо, – произносит он наконец. – И с чего же всё началось?

Его лицо становится насмешливым, будто ему ничего не оставалось, кроме как слушать мои "глупые истории" о прошлом, и он ищет в них хоть что-то забавное.

– Со смерти Римы, – прямо говорю я. – Мне было сорок пять, когда она сгорела у меня прямо на глазах…

Не буквально – хотя огонь внутри меня не угасал. Я видел каждую секунду её мучений. Каждый взгляд, каждый стон, каждый шепот: «Демьян… прекрати это…» Она просила об одном – чтобы боль закончилась. Но время растянулось, как пытка на медленном огне, и я был бессилен. Месяц больничных коридоров, запаха лекарств и безнадёжности. Месяц, полный отчаяния и надежды, которая умирала день за днём.

После её смерти рухнуло всё.

Здоровье – словно забыло, что нужно служить мне верой и правдой. Карьера – ведь как можно сосредоточиться на расследованиях, если мысли разбегаются, как тараканы при свете? Спокойствие – о нём я теперь вспоминал с горькой усмешкой, будто это был сон, который давно кончился.

У меня с Римой не было детей. Так бывает, когда любишь человека больше, чем тот может дать. Она не могла родить мне ребёнка, но я и без детского топота был счастлив. Потому как ради неё я просыпался по утрам, ради неё проверял замки на дверях, ради неё жил аккуратно, осторожно, будто каждый день был подарен, а не прожит.

Коллеги говорили, что я был хорошим следователем. Более того – один из лучших. Всегда на шаг впереди, всегда предельно точен. Не потому что гнался за славой или повышением. А потому что понимал, как бы ни складывалась моя работа, вечером меня ждала та, кто мог заговорить со мной так, что мир становился мягче.

Рима преподавала литературу. Говорила о своих учениках с такой любовью, что казалось – они для неё как родные дети. Она никогда никого не осуждала. Не знала злобы. Её душа была настолько огромной, что казалось, может обнять весь мир и согреть своим теплом.

Именно её унесли пули, выпущенные из пистолета одного из самых жестоких головорезов города – по кличке Кузя.

В тот роковой день, соседи услышали крик и сразу позвонили мне. Я приехал почти сразу. Первыми в квартиру вошел отряд быстрого реагирования. А следом зашел я сам.

Кузнецов всё ещё был там – в нашей квартире, будто никуда и не собирался уходить. Сидел на полу, прислонившись к стене. Пистолет лежал рядом. Не спрятан. Не выброшен. Просто оставлен.

Он даже не шевельнулся, когда его окружили. Лишь когда я накрыл его своей тенью, Кузя поднял глаза – холодные, спокойные, будто ничего не произошло.

Никакого страха. Никакого сопротивления. Только пустота. Его не пришлось силой выводить. Он пошёл сам.

Все были в замешательстве.

От Кузнецова ждали всего: побега, угроз, попытки скрыться.

Но он сделал то, чего никто не ожидал. Сдался. И этим напугал больше, чем выстрелами.

Я помню, как Кузя стоял перед судом без колебаний. Не дрожал. Не отводил глаз.

Он говорил тихо, но отчётливо:

«Ты был слишком хорош. Слишком близко подходил. Я не мог позволить тебе продолжать»

Это были первые слова убийцы, которые действительно задели меня.

До этого я слышал только факты: восемь выстрелов. Восемь ран. Крайне тяжелое состояние.

Зал суда. То самое место, ради которого я покинул больницу. Оставил её одну. На час. Может, на два. Точно уже не помню.

Но когда вернулся, не отходил от её постели ни на минуту. Смотрел, как жизнь уходит из её глаз, как тепло сменяется холодом. Последнее слово, которое она прошептала, было: «Люблю». А перед этим – «Живи… в мире ещё столько прекрасного».

Сначала я ждал её во сне. Каждую ночь, закрывая глаза, надеялся, что любимая придет. Но её не было. Только беспросветная темнота. И тогда решил, что она обижена. Что где-то там, за гранью, не может простить меня за то, что не защитил. И я был готов согласиться с этим. Потому что она имела право.

Вскоре пустые сны сменились бессонницей. Я часами листал её блокноты – те самые, куда она записывала всё, что считала важным: строки из книг, цитаты, сочинения учеников. Иногда просто слова, которые ей нравились. Читал их снова и снова, ища в каждом значении ключ к ней.

По инерции делал кофе – с чайной ложкой сливок и половиной сахара, как она любила. Но вкус стал горьким. Словно этот напиток больше не принадлежал мне.

Находил ее вещи, что крылись под тетрадями учеников и клал их на видное место. В надежде, что она сейчас появится и обрадуется находке, как раньше.

Солнце перестало греть. Всё стало серым. Лишь запах её духов в квартире ещё говорил о ней – но даже этот аромат терял силу, превращаясь в воспоминание. Как будто и не было её вовсе.

И только тысячи осколков памяти всё ещё рвали меня изнутри.

Каждый – глубже, острее, страшнее, чем предыдущий.

Напоминая, какой она была, и какой её больше нет.

Неделями я искал себе оправдания. Пытался считать виноватым Кузю. Пытался убедить себя, что всё началось с него. Но сколько бы я ни цеплялся за эту мысль – она не держалась.

Я приостанавливаю свой рассказ, внимательно вглядываясь в следователя. Понимает ли он теперь, что моё психическое состояние пошатнулось после потери самого близкого мне человека? Но его лицо остаётся непроницаемым, как маска. Ни единой эмоции.

Пётр Николаевич берёт листок чистой бумаги и начинает что-то писать. Его движения размеренные, будто он даёт мне время перевести дыхание.

– Судя по вашему рассказу, вы ушли в себя, – произносит он ровным голосом, не отрывая глаз от бумаги. – Вы ушли с работы? Взяли отпуск? Чем вы занимались после её смерти?

Я опускаю глаза, чувствуя, как внутри всё сжимается. Эти воспоминания я ненавижу больше всего. Ненавижу себя в них.

– Скорее жалел себя, чем её оплакивал, – отвечаю я тихо, почти шёпотом.

Он нахмуривается, делая пометку на листе.

– Как реагировали коллеги? – спрашивает он, чуть наклоняясь вперёд.

Я делаю паузу, надеясь, что хаос в голове начнёт укладываться хоть в какой-то смысл.

– Плохо помню тот период, – проговариваю я наконец. – Какие-то тени ходили по квартире.

– То есть вы стали невменяемым, – заключает Пётр уверенно, указывая на папку, где лежит справка медэкспертизы.

– Вообще не считаю, – возражаю я, мой голос звучит решительнее, чем я ожидал.

Следователь слегка улыбается, будто его это забавляет.

– А как считаете?

Я замалчиваю. Терял ли он когда-нибудь близкого человека? Понимает ли он, какая это невыносимая боль?

– Я просто… искал способ жить дальше, хоть и не хотел, – говорю я наконец. – Но это не значит, что я потерял контроль над собой.

– И всё же, – продолжает он, чуть повышая голос, – вы признаёте, что ваше поведение изменилось. Что вы стали другим человеком.

Я тяжело вздыхаю.

– Да, – проговариваю я. – Я стал другим. Но не потому, что потерял рассудок. А потому, что мир больше не казался таким, каким я его знал.

Дремской делает ещё одну пометку на листке, затем откидывается на спинку стула.

– Интересная формулировка, – произносит он, чуть склонив голову. – И всё же, я хотел бы узнать… Как вы оказались в Зорино? Как из лучшего следователя, майора, – он подчёркивает это звание, явно намекая на моё падение, – вы стали младшим лейтенантом ДПС?

– Это случилось уже после прощания с Римой…

Первый раз я не вышел на работу после похорон. Никто не осудил – все знали, кто она была для меня. Но когда прошла неделя… потом две… потом месяц… моё молчание стало громче слов.

Квартира впитала запах одиночества.

Я не выбрасывал вещи Римы. Наоборот – раскладывал их вокруг себя. Будто так мог приблизить её присутствие.

Шарф на спинке кресла. Платок на комоде. Кружка с остатками кофе на столе. Я даже не мыл её. Смотрел на засохшие следы на фарфоре, как на святыню.

Начал искать спасение в водке.

Заглушить в ней воспоминания, чувство вины, чувство потери. Но алкоголь не помогает горю – он лишь делал его ярче.

День перестал отличаться от ночи. Время растеклось, как река без берегов – в которой всё было одинаково тусклым и бессмысленным.

Само моё существование превратилось в немое представление. Смена декораций: исчезали пустые бутылки, заполнялся холодильник едой. Меня даже пытались включить обратно, как игрушку, у которой просто сели батарейки. Пытались говорить, обнимать. А я не знал, как реагировать, как объяснить, что теперь живу внутри этой беспросветной темноты – как внутри дома, где нет входа и нет выхода.

Мой начальник позвонил трижды.

Первый раз – с соболезнованиями.

Второй – с предложением отпуска.

Третий – с намёком, что пора решать.

Я не стал поддерживать диалог с ним.

Лишь когда пришло официальное письмо об увольнении, я долго смотрел на него осознавая, что потерял еще одну ниточку, связывающую меня с этим миром.

Из полиции уходили и раньше – по болезни, по возрасту, по скандалам. Но еще никто не уходил по любви.

Чем дальше я проваливался в депрессию и «лечился» алкоголем, тем больше стал спать. И в какой-то момент стал видеть Риму. Не как воспоминание. Не то, чего я ждал – ласковую, добрую, с солнцем в глазах. А как кошмары. Она стояла вдалеке, в белом платье, и смотрела на меня. На ней совсем не было эмоций. Ни злости, ни радости, ни обиды, ни сожалений. Просто взгляд. И каждый такой взгляд заставлял меня проснуться, с ощущением, что провалился в пропасть.

Почему-то лишь после этого сна, чаще вспоминался телефонный звонок.

Где голос Римы был ясный и чуть игривый.

– Дёма, ты со мной? – смеялась она – Я говорю факультатив отменили, домой поеду.

Но тогда передо мной лежало еще одно дело, которое погружало меня в чью-то судьбу.

– Хорошо. Только будь осторожна, – бросил я быстро. Почти машинально.

Обрыв связи. Гудки. Тишина.

После этого разговора я предчувствовал, что-то пугающее. Сердце не вольно дрогнуло. Но был слишком занят работой, которая должна была защитить кого-то другого. И не защитила мою семью.

Погода за окном становилась нестабильной. Мокрый снегопад сменялся дождём. А дождь – солнцем.

Мне хотелось, чтобы наконец выпал снег. Чтобы холод заткнул угрызения совести. И снова усевшись на пол у кровати, я обнял старого медвежонка, подаренного Риме одним из учеников на 8 марта.

И тогда, перед самым рассветом, приснился странный сон. Но уже не такой пугающий.

Я снова был дома. В доме, где пахло ещё ее духами и кофе. Там, где каждое утро было наполнено смыслом, улыбками, любовью и смехом.

Рима стояла передо мной в своем любимом голубом платье. Ни злым, ни добрым не было её лицо. Только взгляд, в котором вина или осуждение.

– Прости меня, – прошептал я и слёзы скатились по моей щеке. – Я так виноват перед тобой.

– Я не виню тебя, – мягким голосом произнесла Рима. – Мы не знали, что так выйдет.

Она говорила то, в чем столько времени я сам себя пытался убедить. Но не мог. Впервые, не верил её словам.

– Я больше так не могу… Без тебя…

Она сделала шаг. Улыбнулась так, как раньше. В её глазах вновь отразился теплый огонёк. Потянулась губами к моей щеке, но не прикоснулась. А лишь шепнула:

– «И вот однажды он пришёл… Как снег мерцающий во тьме… И…»

Но продолжения не последовало. Проснулся. Слёзы оказались настоящими. А реальность по прежнему беспросветной.

Лишь когда снег улёгся тонким слоем, а деревья уже покрылись ледяной коркой и замерли в ожидании весны. Открылась дверь. Мне по-прежнему было всё безразлично.

Но человек будто не хотел больше оставаться в стороне – взяв ситуацию под контроль.

– В Зорино поедешь – сказал он, грубо, как приказ.

Я поднял голову и увидел перед собой бывшего коллегу – Артура. Решительного, надёжного, того самого человека, с кем годами шёл вперёд, будто через огонь и воду. Сначала в армии, потом в работе. Тот, кто прикрывал меня собой, когда видел, что я сворачиваю на опасную, непредсказуемую дорогу.

– Куда? – переспросил я, не ожидая такого поворота.

– Зорино. В ДПС. Работа простая. Никто тебя не тронет. Только дорога да погода. Там ты сможешь начать… хотя бы просыпаться по утрам.

Я ничего не ответил. Понимал, что если Артур всё решил, то это железно и решения он не изменит. И не даст даже времени подумать.

– Сумка где? – спросил Артур, осматривая комнату. Но поняв, что ответа не будет, отмахнулся.

Вещи собраны. Без моего участия.

Вечером мы вышли. Багажник машины закрылся первым. Потом дверца пассажира. Машина завелась и выехала.

Если Артур верил, что смена обстановки поможет, то я – нет. Я давно перестал верить во что-либо. В том числе – в спасение.

Следователь забарабанил ручкой и облокотился руками на стол. Его пальцы двигались ритмично, словно он подбирал ключи к двери, которую я так старательно запирал.

– То есть вы даже не сопротивлялись, когда вас перевезли за 200 км от Карпска? – произносит он ровным голосом.

Я пожимаю плечами, стараясь сохранять невозмутимость, хотя внутри всё напряглось.

– Мне было всё равно, – проговариваю я тихо, почти шёпотом.

Следователь задумчиво качает головой, затем задаёт новый вопрос:

– Какие отношения у вас сложились с вашим напарником Маратом?

Я остолбенел, но держу лицо. "Неужели они подозревают Марата?" – промелькнуло в голове.

– Он не причастен к убийству, – отвечаю я уверенно. – Он слишком настырный был и прямолинейный. Я проверял эту версию сам лично.

Пётр Николаевич нахмуривается и заговаривает так, что слова становятся стеной между мной и свободой.

– Мы не имеем права вас задерживать, так как вы действующее уполномоченное лицо, но если вы будете самовольничать, нам придётся вас закрыть в интересах дела. Так что с Маратом? Какой он был? Я слышал, вы часто ругались с ним. Он заставлял вас выходить в футболке на мороз среди ночи… Зачем он это делал?

Я вздыхаю, чувствуя, как воспоминания снова оживают.

– Он меня вытаскивал из алкоголизма, – говорю я после паузы. – Я не имею к нему претензий по его действиям.

Следователь громко выдыхает и проводит рукой по гладко выбритой голове.

– То есть вы считаете, что он спас вас?

Я задумываюсь. Вопрос застал меня врасплох. Спас ли Марат меня? Возможно. Но спасение было болезненным, будто он вырывал меня из трясины силой, не давая утонуть окончательно.

– Не знаю, – проговариваю я наконец. – Может быть. Но это не значит, что я благодарен ему за каждый момент.

Следователь одобрительно кивает.

– Хорошо, – произносит он, отодвигая листок. – Тогда расскажите мне о первых днях в Зорино. Что вы чувствовали, когда приехали туда?

Я замолкаю, пытаясь подобрать слова. Первые дни в Зорино… Они были словно другой жизнью. Новая обстановка, новые люди, новые правила. Но главное – там я начал меняться. Однако любое моё слово могло быть использовано против меня. Против коллег.

– Это было… непривычно, – говорю я наконец. – Я чувствовал себя чужим. Но, возможно, именно это и помогло мне начать всё заново.

Следователь чуть наклоняется вперёд, его взгляд становится пронзительнее.

– Почему вы не говорите о вашем напарнике Марате, лишь когда я спрашиваю? – произносит он с едва заметной усмешкой. – Отношения у вас не складывались, так?

Я чувствую, как внутри всё напрягается. Этот вопрос слишком личный.

– Снова показания свидетелей? – спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие, но мой голос звучит резче.

– Напомню, что вопросы здесь задаю я, – парирует следователь холодным тоном.

Я опускаю глаза, чувствуя, как каждое его слово давит на меня.

– Хорошо, да, не складывались, – отвечаю я.

– Как вы к нему попали? Артур привёз вас в Зорино. Он знал Марата лично?

– Полагаю, что да, – парирую я.

Следователь делает паузу, будто обдумывая мои слова. Его пальцы слегка постукивают по столу.

– То есть Марат мог знать, что к нему везут алкоголика и человека с расшатанной психикой?

Я качаю головой, чувствуя, как горечь подступает к горлу.

– Он показал это своим видом при первой нашей встрече.

– Как она прошла? – В глазах Петра мелькает огонёк интереса.

Я глубоко вздыхаю, пытаясь собраться с мыслями.

– Это было в середине декабря…

Глава 2

Когда Артур привёз меня в Зорино, город уже спал. Даже фонари не горели. Лишь свет фар указывал дорогу сквозь молчаливую зиму.

Мы остановились у местного отдела ГИБДД. Артур долго сидел в машине и наблюдал, как я безмолвно смотрю в одну точку – не двигаюсь, не моргаю, не говорю. Мне и самому мерещилось, что душа покинула моё тело. Только автоматическое движение грудной клетки напоминало – я ещё жив.

Артур положил ладонь мне на плечо и аккуратно встряхнул. Я даже не дёрнулся.

– Марат, мой друг, – тихо начал Артур. – Я попросил его взять тебя под опеку.

Я не ответил. Не шевельнулся. Как будто эти слова вообще не предназначались мне.

Артур вздохнул. Он, возможно, понимал, что я не сломлен полностью – просто приостановился. Казалось выключился из мира, чтобы не чувствовать боли. Но кто-то должен был вернуть меня обратно. И он надеялся, что этим кем-то станет Марат.

– Пошли, – сказал Артур, отпустив руку. Он вышел из машины, оставив дверь открытой.

Я медленно повернул голову, но остался на месте. Артур не стал торопить. Просто направился к главному входу.

Ждать долго не пришлось. Через пару минут дверь с моей стороны открылась, и кто-то сильными руками вырвал меня из машины, будто я был не человеком, а мешком.

Мужик, который держал меня за рукав куртки, казался огромным. Не столько ростом, сколько плотностью. Его лицо было грубым, взгляд потухший.

– С этим мне работать? – коротко бросил он.

– Марат – Демьян, – представил нас Артур.

Марат осмотрел меня с ног до головы. Перед ним стоял не боец, не новичок, готовый учиться, а человек, потерявший связь с реальностью. Такие либо восстанавливаются… либо проваливаются окончательно.

– Он нормальный, – сказал Артур.

Марат не ответил. Я чувствовал, что внутри него проснулось раздражение. Ему нужен был партнёр, способный держать темп, а не тренировочный манекен, которого нужно тянуть за собой.

– Нужен порядок. И дисциплина. Если он не справится – уходит. Без вопросов.

С этими словами Марат без лишних усилий потащил меня к крыльцу.

За месяц работы с Маратом я усвоил, что утро в Зорино начиналось одинаково для всех.

Кто-то просыпался под трели будильника, кто-то – под гул голосов из коридора, а кто-то – вообще без сна. Николай Петрович каждое утро вставал ровно в 5:07 – ни минутой раньше, ни позже – и трижды заходил на кухню, чтобы убедиться, что поставил чайник. Точно в 6:12 соседка сверху громко напевала одну и ту же мелодию. А в доме напротив старушка Савельева вывешивала флаг – не государства, не праздника, а просто цветную тряпку. Цвет зависел от её настроения. Или, может, от погоды.

Здесь всё было расписано, учтено, проверено. У каждого – своё правило или ритуал.

Изо дня в день, напротяжении месяца. В одно и то же время. Марат будил меня. Гнал в спортзал, на пробежку, следил за питанием и режимом дня.

Он был одержим порядком.

Не просто любил расписание – жил по нему, как по нотам. Каждое движение, каждая минута должна была быть учтена, проверена, использована. Он не терпел опозданий. Не прощал расслабленности. И точно не позволял мне сбавлять темп – даже когда сил не оставалось вообще.

Когда я падал от усталости, он говорил: «Ещё круг. Ещё подход».

Когда я просил воды, он бросал: «Сначала дыхание выровняй».

А на посту стоял рядом, молча следил за моими глазами – куда я смотрю, кого замечаю, а кого пропускаю.

Но сколько бы я ни наблюдал – придраться не к чему. Какой-то город идеальных людей. Иначе не назовёшь. Но хуже всего было не то, что Марат слишком назойлив, или что Зорино безупречный, а то, что особо развеяться здесь было негде.

Городок на пятьдесят тысяч человек. Из досуга – библиотека, спортиковый зал, стадион, небольшой сквер и пара универсамов. Работа найдется всегда: два детских сада, две школы, одна больница при поликлинике и завод по производству кондитерских изделий. Но других развлечений тут не водилось.

Был бы здесь хотя бы бар – но нет. Зато есть клуб: по субботам там проходили танцы, по воскресеньям – семейные соревнования.

Наверное, кто бы увидел это место, назвал бы глушью. Я так же думал об этом весь месяц.

Следователь ухмыляется, находя что-то в моих словах, что его позабавило.

– Да, я бы и дня там не прожил, – произносит он, слегка качая головой. – Но ваши отношения с Маратом сейчас лучше. Он больше не контролирует тебя.

Поначалу я опешиваю от того, что он перешёл на "ты", но решаю не перечить.

– Да, отношения улучшились, – отвечаю я спокойно, – но не сразу. В день, когда всё началось… с мальчиком, потерянным на трассе, он ещё напирал. Я вёл дневник и записывал свои мысли по утрам. Это была своего рода медитация. Правда, Марат не давал мне долго задерживаться за этим занятием. Он буквально вырывал меня из этого состояния, стучал в дверь или просто врывался без предупреждения.

Он чуть изгибает бровь, и в этом жесте промелькнуло что-то похожее на триумф.

– О чём писал? – спрашивает он, чуть наклоняясь вперёд.

Я задумываюсь, вспоминая те записи.

– Больше о наблюдениях, – говорю я после паузы. – О городе, людях. О том, как они живут.

Следователь кивает, делая короткую пометку.

– А в дневниковых записях вы писали о взаимоотношении с Маратом? С Юрием Борисовичем? Остальными коллегами?

– С Маратом… косвенно. Не обвиняя его ни в чём.

Дремской чуть поджимает губы, словно ожидал более конкретного ответа.

– Расскажите о том дне, когда произошла авария, – продолжает он, его голос становится чуть увереннее. – Плохо понимаю, как в идеальном городке, при соблюдении всех ПДД, можно было допустить автокатастрофу с участием патрульной машины.

Я колеблюсь. Сделав глубокий вдох, продолжаю:

– Все началось с того, что я делал очередную запись в своём дневнике…

Дверь с грохотом распахнулась. Я отложил ручку – знал, что сейчас последует. Очередная порция нравоучений.

– Сколько можно сидеть? – раздался бас за спиной. – Завтрак через десять. Выезд через двадцать.

Марат не сбавлял оборотов. Он всегда двигался уверенно, как человек, который знает, чего хочет.

Подойдя ближе, облокотился рукой на стол и пристально посмотрел на меня.

– Проверка. Пил?

– Нет, – спокойно ответил я и, чуть наклонившись, выдохнул, чтобы он убедился.

– Я не люблю повторяться.

Я медленно встал, буквально восставая под его давлением.

Марат был неплохим человеком, но чересчур дотошным. Он любил контролировать всех и вся. Проживание с ним в соседних комнатах общежития угнетало не меньше, чем его постоянное присутствие на работе.

– Я не пил, – отрезал я. – Уже неделю как.

– Не пил потому, что тебе перестали продавать. Лимит долга вышел, – фыркнул Марат. – Так что не надо делать вид, будто ты тут борец за трезвость.

– Тем не менее, я не пил.

– Но будь возможность – напился бы до свинства. Пока ты сам не откажешься, я буду проверять каждый час. Понял?

– Марат… – процедил я сквозь зубы.

– Демьян, быстро на завтрак. Хватит сопли жевать.

С этими словами Марат вышел из комнаты. Взяв сумку, я направился следом за ним.

День обещал быть таким же, как всегда: без происшествий, штрафов. Поэтому я особо не торопился, в отличии от напарника, который готов всё бросить, потащить меня в машину и ехать занимать позицию в городе.

– Какой смысл в этом? – спросил я, закрывая пассажирскую дверь. – Мы ездим уже месяц, и никто не нарушает ничего.

– А ты в следователях работал ради чего? – хмыкнул Марат, заводя двигатель. – Чтобы чувствовать себя героем?

– Ради защиты невинных, – твёрдо сказал я, но голос дрогнул.

– То есть не ради того, чтобы ловить преступников? А ради предотвращения?

– А разница есть? – удивился я. – Ловлю преступника – предотвращаю преступление, спасаю человека.

– Ты мог ловить их годами, десятками лет. Но делал это быстро. Значит, твой интерес был не в поимке, а в том, чтобы остановить зло до того, как оно случится.

Он помолчал, а затем продолжил:

– Так здесь ведь то же самое. Ты едешь каждое утро стоять на посту не ради того, чтобы кого-то поймать, а ради того, чтобы предотвратить ДТП, – Марат сделал паузу, давая мне время осознать его слова. – Чтобы человек, у которого внезапно сломается машина или который окажется в беде, мог рассчитывать на тебя.

Я не стал отвечать. Смотрел на дорогу и думал о том, что Марат, сам того не понимая, задел что-то важное. Работа никогда не была для меня просто способом заработать денег или выполнить обязанности. Она всегда была чем-то большим. Укрытием. Спасением. Потому что, когда ты занят, тебе не нужно разбираться с тем, что творится внутри. Ты можешь просто делать. И это "просто делать" становится щитом, который отгораживает тебя от боли, вопросов, воспоминаний.

Когда я был следователем, всё казалось проще. Я думал, что работаю ради справедливости. Ловил преступников, спасал жизни… Но сейчас понимаю: может быть, я работал не только ради них. Может быть, я работал ради себя. Чтобы чувствовать себя живым, нужным, значимым. Чтобы не думать о том, что могло бы случиться, если бы я остановился. Или, может, я работал ради Римы? Хотел защитить её от грубой реальности, которая окружала нас снаружи. Хотя бы немного отодвинуть жестокость мира, чтобы тьма не коснулось её.

А теперь? Теперь я стою на посту, наблюдаю за машинами, которые даже не нарушают правил, и начинаю осознавать: это тоже укрытие. Только другого рода. Здесь нет погонь, нет раскрытых дел, нет азарта от почти пойманной истины. Здесь есть только рутина. И эта рутина давит, потому что она обнажает то, от чего я бежал все эти месяцы.

Для Марата я просто напарник, которого нужно контролировать. Которому нельзя доверять до конца. И возможно, он прав. Вероятно, именно это – его постоянное присутствие, его требования – и есть то, что пока удерживает меня на плаву. Без него я бы уже давно провалился в ту тьму, которая так и норовит затянуть меня обратно.

Но это ведь не нормально, да? Прятаться за работой. Заменять жизнь обязанностями. Позволять кому-то другому быть твоей опорой, вместо того чтобы найти её самому.

Иногда ловлю себя на мысли: а что, если всё это – работа, правила, даже Марат – лишь способ оттянуть момент встречи с самим собой? Если я боюсь того, что увижу, когда наконец останусь один? Когда не будет ни форменного мундира, ни сигнала рации, ни голоса напарника за спиной.

Тогда что же остаётся?

Возможно, ответ кроется не в работе. Не в результатах. А в тех людях, которые рядом. В тех, кто готов протянуть руку, даже когда ты уже ничего не можешь дать взамен. Но я пока не готов признать это.

Я замолкаю, несмотря на то что по правде в жизни это было невыносимым, эти воспоминания греют душу. Полагаю, это и есть точка отсчёта, когда в мой мир наконец попал лучик света – или надежды.

– Из вашего рассказа, я понял, что Марат был жёстким человеком, но умел поговорить о простых вещах, – произносит Дремской, слегка постукивая ручкой по краю стола.

– Да, это так, – отвечаю я. – В тот день я раскрыл глаза и увидел его в другом свете.

Он берёт новый лист и медленно переводит взгляд на меня. Затем встаёт, не торопясь, будто давая мне понять – он контролирует каждую секунду. Медленно начинает ходить по комнате, короткими, ритмичными шагами. Пространство становится меньше. Или это я чувствую, как оно сжимается.

Я говорю осторожно – только то, что можно было сказать без риска. Только факты, которые не цепляли никого, кроме меня. Но чем спокойнее я звучу, тем яснее вижу: он ловит каждый мой промах, паузу, молчание.

Чем больше я скрываю – тем больше вопросов начинают жить в его голове.

– Марат тоже проходил допрос и утверждает, что из всех его подопечных вы единственный, кто принял его терапию такой, какой он видел её сам. И вы единственный человек, который стал близок ему по духу. Что между вами общего?

– Как этот вопрос влияет на следствие? – спрашиваю я, стараясь сохранять спокойствие.

Пётр Николаевич чуть склоняет голову набок, словно размышляя над моими словами.

– Мне интересно, как два человека, каждый из которых привык полагаться только на себя, смогли найти общий язык?

– Общего… – повторяю я вопрос, пытаясь найти подходящие слова. – Я не знаю. Мне кажется, что мы просто с одной жизненной позицией. Мы работаем с любовью к делу. Наверное.

Следователь проводит рукой по подбородку, будто пытаясь скрыть своё недоверие.

– Марат говорил, что видел вас отбросом до ДТП, – говорит он, чуть повышая голос. – Что тогда произошло? Что заставило его поменять отношение к вам?

Я пожимаю плечами.

– Не знаю, – проговариваю я после паузы. – Возможно, это было связано с тем, как я отреагировал на девятку, что промчалась мимо нас. Я просто хотел предупредить водителя о скользкой трассе… Он бы расшибся.

Я беру паузу, чтобы моя позиция была ясна Петру Николаевичу.

– Я хотел лишь остановить его, – продолжаю я, стараясь говорить ровно. – Не столько чтобы выписать штраф или заставить его мучиться о восстановлении прав на вождение авто… Сколько играл просто человеческий фактор: "Будь осторожнее".

Дремской задумчиво кивает, но его взгляд всё ещё цепко изучает меня – будто пытается разглядеть то, о чём я умалчиваю. Он чешет затылок, снова берёт ручку и, не отрывая глаз от бумаги, спрашивает:

– Расскажите детали ДТП.

Я тяжело вздыхаю, пытаясь собрать мысли. Всё в голове перепуталось – одно большое пятно воспоминаний, и я не могу понять, с какой стороны подступиться, чтобы история прозвучала правдоподобно. Чтобы он поверил: всё произошло слишком спонтанно.

– Одним морозным утром, мы должны были патрулировать на въезде в город. Очередной день, который должен был пройти также как и предыдущие…

Наша позиция находилась на въезде в город. На улице было не меньше чем минус тридцать пять. Воздух резал кожу даже сквозь плотную куртку, а каждый выдох превращался в белое облако, которое замирало перед глазами. Марат решил, что дежурить будем по очереди – меняться каждые двадцать минут. Я не спорил, потому что соглашался на всё, лишь бы выйти из-под его контроля хоть на пару минут.

Каждую свою смену я считал: столбы, дома, деревья, машины – всё, что могло отвлечь, удержать меня в тепле мыслей. Иногда я просто смотрел вдаль, рассматривая силуэты домов, словно они могли рассказать мне что-то важное. А в машине, пока дежурил Марат, я считал время, которое тянулось слишком медленно, и ждал, когда снова окажусь на улице. Когда подошёл седьмой раз моего дежурства, я уже не просто искал, чем бы занять взгляд, а хотел найти хоть что-то, что удержит меня от мыслей о том, как хочется домой, как я устал, как мне не хватает голоса, который бы звал меня обратно. Но не было никакого голоса. Только снег и холод. И тогда я увидел её – чёрную тонированную «девятку», которая вылетела из городка с такой скоростью, будто за ней кто-то гнался. Она мчалась по трассе, набирая обороты, и я не успел даже подумать, как поднял руку, пытаясь остановить её, но водитель даже не думал тормозить. Он просто промчался мимо, оставив после себя лишь вихрь снега, поднятый из-под колёс. Я попытался разглядеть номера, но они были будто замазаны, казалось водитель не хотел, чтобы его нашли.

– Марат, гоним за ним.Я рванул в машину, где ждал Марат, распахнул пассажирскую дверь и резко бросил:

Он медленно повернул голову, не торопясь, приподнял бровь, как будто не понимал, почему я так взволнован, и только потом ответил сухо:

– Там не наша территория.

– Какая к чёрту наша, не наша, – не выдержал я. – Трасса скользкая, расшибёт его, а ближайший населённый пункт за двести километров. Поехали.

Марат тяжело вздохнул, но завёл двигатель. Мы рванули вперёд, оставляя позади не только наш пост, но и то ощущение покоя, которое всё равно было ложным. Чем дальше мы уезжали от города, тем плотнее становился снег, точно он не просто падал, а пытался остановить нас. Снегопад превратился в мерцающую от фар метель, которая сжирала дорогу и всё, что было впереди. Девятка постепенно исчезала за этой белой стеной, будто испарилась, и вскоре её не стало видно вовсе.

– Не видно его уже, – прохрипел Марат, сжимая руль крепче. – Нужно остановиться. Там дальше дорога виляет, вынесёт нас.

– Он не мог уехать далеко, – твердил я, не в силах смириться с тем, что мы упустили его. – Куда же ты так торопишься?

– Известное дело, – ухмыльнулся Марат, не отрывая взгляда от дороги. – Набедокурил и бежать.

Показатель спидометра рос, Марат старался выжимать максимум из этой машины, но «девятки» всё ещё не было. Мы проехали примерно метров двадцать, когда вдали я заметил едва ощутимый белый силуэт мальчика. Он стоял неподвижно, будто не чувствовал этого холода, будто не замечал ничего вокруг. Одежда его была не по погоде – белые штанишки, белая рубашка, белые волосы чуть длиннее лица. На секунду мне показалось, что это просто игра света, что это снег или мороз сыграл со мной злую шутку. Но он повернул голову, и фары вспыхнули в его глазах, почти прозрачных, будто в них не отражалось ничего, кроме самого неба.

– Марат, тормози! – крикнул я, чувствуя, как сердце сжалось.

– Что? – переспросил он, не сразу поняв меня.

Я резко потянулся к рулю, чтобы объехать ребёнка.

– Впереди ребенок! – вырвалось у меня, рыкнуло изнутри, как будто страх вырвался наружу.

Марат резко толкнул меня в грудь, и меня отбросило назад, на пассажирское сиденье. Он не понимал, что делал, но доверял инстинкту или страху – не знаю. Стараясь быть аккуратным, он начал притормаживать. Но скорость была запредельной. Невозможной для таких манёвров. Машина не замедлялась – она скользила, как шайба на льду.

Сердце сжалось, когда зад машины резко дернуло в сторону. Я почувствовал, как пространство под нами исчезло, и отчётливо понял – мы не на дороге, а на чём-то живом, скользком и непредсказуемом. Каждый новый занос будто рвал воздух из груди. Марат лихорадочно выкручивал руль в противоположную сторону, но чем больше он боролся, тем сильнее нас кидало из стороны в сторону. Контроль ускользал. Он уже не был в его руках.

И вдруг – Марат дернул руль слишком резко. Не туда. Паника взяла верх. Зад машины рванулся вбок, будто она сама захотела вырваться на свободу. В салоне – только срывающийся рык Марата и мои мысли, которые бились внутри: Я виноват. Не нужно было дергать руль.

Сквозь лобовое стекло я увидел силуэт мальчика. Он всё ещё стоял на месте, будто не понимал, что происходит вокруг. Его глаза – ярко-голубые, почти прозрачные – не отражали страха. Только что-то другое. То, что слишком сложно понять в момент напряжения.

Марат предпринял ещё одну попытку – потянул руль обратно. Слишком поздно. «Шестёрка» не хотела слушаться. Она уже выбрала свой путь, и мы были просто пассажирами в своём же страхе.

Я вжался в сиденье, но глаз не отводил, просчитывая дистанцию между машиной и ребёнком, которого машина вот-вот минует. Лишь бы не задело. Не его вина, что мы не справились.

Лишь когда ребёнок остался позади, я успел выдохнуть – но лишь на мгновение. Удар пришёлся сбоку – резкий, как гром среди зимней тишины. Меня бросило вперёд, ремень впился в грудь. Машина подскочила и перевернулась. Крыша коснулась асфальта – металл простонал, будто и он боялся. Стекло лопнуло – не с грохотом, а с тонким треском. Осколки разлетелись по салону. Я едва успел прикрыть лицо – себе и Марату – чтобы стёкла, что разлетались по салону, не попали в глаза.

Через долю секунды «шестёрка» снова встала на колёса, но лишь на миг. Машина будто не хотела останавливаться на этом. Она перевернулась снова – на крышу – и покатилась по льду, скрежеща металлом по асфальту. Ещё метров пять – и она скатилась в кювет. Только там остановилась.

Но даже тогда я не обратил внимания на состояние машины. Мой взгляд упал на напарника – он уже был без сознания, а мелкие струйки крови сочились из порезов от стекла. Я отстегнул свой ремень и с силой, открыв дверь, выполз на улицу. Снег всё ещё шёл, но уже не такой сильный – медленный, успокаивающий. Немного посидев, отдышавшись, я буквально доковылял до двери водителя.

Если открыть её не составило труда, то достать Марата было сложнее – его ноги были зажаты рулём. Рация не ловила на трассе – не вызвать никого на помощь. Я пытался сам помочь ему.

Дремской задумчиво дослушивает мою историю, потом отводит взгляд. Эта история уже запустила в нём водоворот вопросов, но в его глазах видно, что он пытается понять, с чего стоит начать.

Сделав ещё одну пометку на листе бумаги, следователь прокашливается и заговаривает:

– Ты говоришь, что видел ребёнка на дороге. Ты уверен, что это был ребёнок? В такую погоду, на скорости… Тебе могло показаться. После ДТП ты проверял – он был там или просто исчез?

– Нет, я не сошёл с ума. Я видел его слишком близко, когда машина была от него буквально в трёх метрах. Но после я не проверял. Мне нужно было вытащить напарника – наша «шестёрка» уже дымилась.

– А зачем ты полез к рулю? – брови Дремского сходятся на переносице. – Ты же сообщил Марату, что впереди ребёнок.

– Это так. Но он ещё не понял, что на такой скорости, пока он будет его разглядывать, машина просто собьёт его. Моя вина, да. Слишком резко дернул руль в сторону. Будь я чуть плавнее, или Марат сам взял бы управление – аварии бы не произошло.

Я качаю головой и чувствую всю тяжесть тех событий в груди.

– Юрий Борисович знал, что вы выезжали на трассу? – продолжает следователь. – Ваша исходная точка была на выезде из города. Кому вы сообщили, что покидаете город?

– Ни кому, – шепчу я, понимая, что и это тоже моя вина. – Юрий Борисович узнал обо всём только после случившегося. Поверьте, он был не в восторге.

– Картина почти ясна, – начинает заключать Дремской. – Ты – самовольный сотрудник ДПС. Инструкции, правила – это не про тебя. Я понял одно: ты действуешь импульсивно. То, что ты признаёшь свою вину здесь, зная, что я могу дать делу ход, говорит о том, что ты не прячешься и не оправдываешься. Однако мне не понятно другое. Как тебе, человеку, который стал ходячим нарушением, удалось убедить Юрия Борисовича, что ты имеешь право работать дальше в ДПС? Будь моя воля, я бы после подобной выходки гнал тебя ко всем чертям…

– Это для меня до сих пор остаётся главным вопросом.

Дремской качает головой и встаёт. Разговор окончен. А у меня только начинается.

Я раньше не задумывался. Ответ казался очевидным. Но теперь, вспоминая, как Юрий Борисович однажды сказал, что Артур – свой в любом отделении, начинаешь понимать – не всё решал я.

Возможно, меня оставили из-за него. Хотя кто бы стал держать в штате того, из-за кого пострадал начальник? Даже случайно. Тогда почему меня не убрали сразу? Что Юрий Борисович знал тогда – и не сказал? Или решение пришло позже? Когда я уже начал копать не туда.

Глава 3

В этот раз Дремской решает встретиться со мной в неформальной обстановке. Он предлагает посидеть в кафе на окраине города. Я не стал возражать – стены комнаты допросов давят на меня не меньше, чем сами вопросы следователя.

Кафе на окраине города выглядит так, будто его притащили сюда из какого-то другого времени. Снаружи – высокое здание из желтоватого кирпича, покрытое пылью. Внутри – немногочисленные посетители, кто помоложе – в джинсах и футболках, точно не веря, что на улице минус десять. Кто постарше – в потёртых плащах поверх утеплённых жилетов и с газетами. Музыка играет тихо, фоном – "Наутилус Помпилиус", кажется, "Экспонат". Такие места ещё остались после развала Союза: не совсем советские, но и не новые, скорее – застрявшие между эпохами.

Я занимаю место у окна – чтобы видеть, кто подъезжает. За стеклом лежит зима, но не праздничная, а будничная – тяжёлая, влажная, с серыми тучами, казалось прилипшими к крышам. Мокрый снег мелко сыплет с утра, а теперь просто висит в воздухе – не падает.

Снежинки, что всё-таки находят стекло, растекаются тонкими полосками, размывая облик города в серую мазню: улица, фонари, грязные бордюры – всё проседает под тяжесть времени.

Дремской приезжает минут через пять после меня. Без опозданий, но и без спешки. Он входит, стряхивает воду с пальто, оглядывается и направляется ко мне. Мы обмениваемся коротким кивком. Следователь кладёт на стол кожаную папку, ручку, достаёт диктофон, аккуратно ставит его рядом с салфетницей. Заказывает два чёрных кофе без сахара.

Он слегка поёрзывает на стуле, будто пытается устроиться удобнее в собственных мыслях.

– Итак, – начинает он, сделав первый глоток, – я готов выслушать вашу историю о знакомстве с Юрием Борисовичем.

Мне понадобилось несколько секунд, прежде чем ответить.

– Особо нечего рассказывать, – говорю я, глядя в окно. – Отношения были примерно такие же, как с Маратом. Только Юрий Борисович реже попадался на глаза. Хотя гнал меня с работы не меньше.

Дремской чуть улыбается. Не злорадно, а как человек, который уже слышал подобное, но хочет услышать от меня.

– Говорят, в первый день работы он выкинул тебя с отделения за шкирку, сказав: «Щенок, тебе место на улице, а не среди людей». Что ты можешь сказать об этом?

– Его слова соответствовали действительности, – отвечаю я. – Я пришёл на службу нетрезвым.

Следователь медленно кивает, будто проверяя, не прячу ли я за этим простым ответом какой-то скрытый смысл.

– То есть, вы не сошлись характерами?

– Нет, – я делаю паузу, – но и зуба на него я не держал. Всё, что он делал – он делал правильно. Просто тогда я этого не понимал.

Дремской задумчиво смотрит на меня, затем открывает папку.

– Вернёмся к моменту после ДТП. Можете вспомнить ваш диалог с Юрием Борисовичем?

Я нервно сглатываю, понимая, что это не самая лучшая история, которую я мог бы поведать следователю.

– Я уже был в реанимационной палате вместе с Маратом…

Стук ботинок раздавался по коридору. Шаги казались уверенные, размеренные. Я понимал, куда они двигаются и кому принадлежат. В реанимацию, где передо мной лежал Марат – едва ощущающий окружающий мир. Его лицо было бледным, губы потрескались, а на виске краснела повязка. Он дышал ровно, но тяжело, словно каждое движение воздуха давалось ему через боль.

Двери распахнулись, и в палату вошёл врач, за ним следом – начальник отделения, Юрий Борисович. Высокий, сутулый мужчина с угрюмым выражением лица. Он всегда выглядел так, будто весь мир был обязан ему чем-то, а он не собирался этого забывать.

– Думаю, мы понаблюдаем за ним пару дней и переведём в обычную палату, – говорил врач, обращаясь к Юрию Борисовичу.

Он кратко кивнул и шагнул к кровати Марата, скрестив руки на груди. Его взгляд переместился с раненого напарника на меня. Доктор, поняв, что грядет буря, мгновенно покинул реанимацию, тихо прикрыв за собой дверь. Теперь мы остались наедине. Воздух в помещении словно сгустился.

– Марат, я что тебе сказал? Никакой самодеятельности. Ты за нашими жителями следи, вот сдался тебе этот неадекват, – произнес он, не отводя от меня колючего взгляда.

– Он не ему сдался, – прошептал я, опустив глаза. – А мне.

Брови Юрия Борисовича сошлись на переносице, а голос стал ещё жёстче:

– Ты вообще кто такой, чтобы решать? Ты на птичьих правах здесь, понял? На птичьих! И вместо того, чтобы выполнять свою работу, ты устраиваешь цирк на дороге.

Я стиснул зубы, стараясь сохранять спокойствие.

– На кой чёрт погнался за ним? – продолжал он, не дожидаясь ответа. – Что, твои мозги окончательно замёрзли вместе с этой "девяткой"?

– Он бы разбился, – ответил я, стараясь говорить ровно.

– А разбились вы оба! – взревел Юрий Борисович, сделав шаг вперёд. Его лицо побагровело, а кулаки сжались. – Детали ДТП, слушаю. Сейчас.

Я сделал глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в голосе:

– Мне показалось, что там был ребёнок на трассе, – начал я, стараясь говорить спокойно, хотя внутри всё кипело. – Поэтому я попросил затормозить.

– Марат, ребёнок был? – рявкнул Юрий Борисович, не сводя с меня колючего взгляда.

Марат приоткрыл глаза, его голос был хриплым, почти неслышным:

– Не видел… Может, и был, может, нет… Так заметало всё…

– Значит, не было! – отрезал начальник, будто вколачивая свои слова в стены палаты. – Если Марат не видел, значит, его не существовало. А если не существовало, то это просто твои фантазии.

– Я попросить хочу, – начал я, чувствуя, как внутри закипает отчаяние.

– Молчать! – оборвал меня Юрий Борисович, указав пальцем прямо мне в лицо. – Ты уже достаточно наговорил. Ты здесь никто, понял? Никто! И пока я стою здесь, ты будешь делать только то, что я скажу. Без вопросов. Без просьб.

Скулы Юрия Борисовича заходили из стороны в сторону, он явно сдерживал гнев, но его голос уже звенел от напряжения.

– Хочу узнать судьбу водителя "девятки" и найти ребёнка. Сведите меня со следственным отделом, – выпалил я, несмотря на его предупреждение.

– Это. Не. Наша. Территория, – процедил он, делая паузу после каждого слова, как будто вбивал их в мою голову. – А значит, и лезть туда не надо. Точка.

– Это ребёнок! – повысил я голос, чувствуя, как ярость начинает брать верх. – Он один. На улице мороз. Он ничейный. Просто замёрзнет там. Что вам стоит?

– Замолчи, – прошипел Юрий Борисович, подходя ко мне вплотную. Его глаза сверлили меня, как лазеры. – Ты что, совсем с катушек съехал? Ребёнок? Да ты даже не уверен, что он существует! А если и существует, то это не твоё дело. Ты мне порядок в городе обеспечь, а не сказки рассказывай.

– Тогда дайте мне доступы ко всему, и я сам буду искать ребёнка, – сказал я, стараясь сохранять твёрдость.

Юрий Борисович замер на мгновение, затем медленно наклонился ко мне, почти касаясь моего лица своим. Его голос стал тихим, но ещё более угрожающим:

– Послушай меня внимательно, щенок. Ты сделаешь ровно то, что я скажу. Вернёшься в свою палату. Будешь лечиться. И забудешь обо всём этом. Если я ещё раз услышу, что ты лезешь, куда не просят, я лично упеку тебя под трибунал. Понял?

Не дожидаясь ответа, он развернулся и вышел, хлопнув дверью так, что стены задрожали. Я посмотрел на напарника, который вновь закрыл глаза.

– Марат, поверь мне, пожалуйста. Был ребёнок. Скажи, как мне пролезть в следственный отдел? У них же все доступы есть, – взмолился я, не надеясь, что он ответит сразу.

Марат молчал несколько секунд, а затем фыркнул, чуть заметно усмехнувшись.

– Да ты прямо горишь, как спичка, – пробурчал он, не открывая глаз. – Я бы тебе не поверил, даже если бы сам видел этого твоего ребёнка.

– Так ты веришь? – выдохнул я, чувствуя, как сердце зашлось в груди.

– Нет, – отрезал он, чуть повысив голос, но всё ещё шёпотом. Его лицо скривилось от раздражения. – Я не видел никакого ребёнка, Дёма. Там был только снег. Чистый, безлюдный снег.

Его слова впились в грудь, как разряд тока – тело дернулось, будто от удара. Но сдаваться я не собирался.

– Но если тебе станет легче, от того что поймёшь сам… то есть два способа попасть в следственный отдел, – продолжил он, сделав паузу, будто давая мне время осознать его слова.

– Какие? Говори! – Я схватил его за запястье, будто держался за последнюю надежду.

Марат поморщился от боли, но не стал вырываться. Вместо этого он бросил на меня усталый взгляд.