Читать онлайн ЛюБоль бесплатно

ЛюБоль

ЛюБоль

Ульяна Соболева

Аннотация

Цыган Ману, чья нижняя часть лица всегда скрыта под черной полумаской, похищает дочь известного олигарха Лебединского и делает ее своей рабыней. За что он так люто ненавидит свою пленницу и ее отца? И за что так жестоко мстит? Между ним и семьей Лебединского есть тайна, которая уходит своими корнями в далекое прошлое.

Оля боится и презирает своего похитителя, но ненависть и любовь часто сплетаются в смертельном танце и приносят с собой страдания и боль.

Глава 1

– Тебе не следует туда ехать, Оля. Чужая страна…пока нет отца, я бы не стал.

Отец Даниил сложил руки на груди. На толстых пальцах сверкали перстни, а он смотрел на дочь олигарха Лебединского. Она стояла у окна в черном платье, расшитом тонкой серебристой ниткой. Священнослужитель и думать не хотел, сколько могло стоить это платье. Ее ярко-рыжие почти красные волосы спускались ниже поясницы вьющимися волнами и огненным пятном выделялись на черном фоне. Этот цвет волос вводил людей в ступор. Потому что это не краска. А настоящий цвет от рождения. Огненно-рыже-красный. Похожий на кровь. Дьявольский цвет. Отец Даниил считал, что такие волосы надо обривать наголо или всегда носить платок, но в современном мире женщины редко покрывают голову.

Отец Даниил крестил Ольгу, ей тогда было десять дней. Ее мать умерла при родах от кровотечения. Не помогли деньги мужа, не помогли связи, дорогая больница, лекарства, аппаратура. Он тогда еще перекрестился, увидев младенца с красными волосами, и подумал, что это происки нечистой силы. Женщину отпел как положено и мужа ее утешил. Несмотря на свое положение, власть, возможности, Олег Александрович Лебединский был верующим. Это не такая уж редкость среди олигархов на сегодняшний день. Модно ходить в церковь, давать детям старославянские имена, радеть за чистоту крови. Маленькую Олю отправили в огромный особняк в деревне, чтоб растить подальше от сплетен. Цвет ее волос вызывал много вопросов, несмотря на то, что тест ДНК показал, что она истинная дочь своего отца. Но когда у светловолосой женщины и светловолосого мужчины рождается огненно-рыжий ребенок, это вызывает вопросы.

Отец Даниил мечтал, видя, как Олег Александрович скрывает дочь, что рано или поздно Ольга примет постриг и останется в монастыре, что принесло бы невероятную прибыль самому священнослужителю и храму. Давно пора сделать ремонт, отстроить здесь все, установить новый колокол с золотым напылением, облагородить фрески, обзавестись исповедальней. Не простой, а обитой бархатом и расшитой золотом. Ну и…самому Даниилу не мешает сменить машину, приобрести более просторный дом и участок земли эдак в соток восемьдесят-сто. Не то, что у него…всего-то двадцать. Отец Даниил говорил с Олегом Александровичем о его дочери, но тот не торопился с решениями. Когда ей исполнилось восемнадцать, он решил выдать ее замуж за сына своего партнера по бизнесу Вячеслава Калюжного, наследника огромной корпорации. Это сподвигло бы к слиянию двух компаний и появлению огромного концерна, которым бы управлял сам Лебединский. Прорыв на рынок черного золота в Африке – вот предел мечтаний миллионера, а чем больше денег у Лебединского, тем жирнее пирог на столе отца Даниила.

Олег Александрович не учел только одного, что слиянию двух корпораций будут не рады конкуренты и уберут наследника прямо во время свадьбы выстрелом в сердце. Не успев познать все радости супружеской жизни, сразу после венчания Ольга Олеговна стала вдовой и лакомым кусочком для церкви. Теперь-то уж точно можно уговорить ее отца на постриг.

Люди в окружении болтали, что все это цыганское проклятие, которое наслали на весь род Лебединского ромалы, чьи земли он тронул и выселил цыганский табор…не просто выселил, а пролил там немало крови, заставляя людей уйти и освободить место под строительство одного из филиалов. Говорят, старая цыганка прокляла его на крови своих детей и внуков…

Возможно, и была в этом доля правды, потому что наследника от своих сыновей Олег Александрович так и не смог получить. Старший женился на бесплодной, и за десять лет у них так и не родились дети…хотя, так же не рожали от него и многочисленные любовницы, средний сын мужеложец, как теперь модно говорить – гей, а самый младший погиб в горах два дня назад. На границе, там, где как раз построен тот самый филиал.

Отец Даниил смотрел на девушку и не чувствовал по отношению к ней ни жалости, ни сострадания. Он был очень зол. Ему с трудом удавалось себя сдерживать. Ольга своенравная, дерзкая. Не захотела в монастырь после смерти мужа. Никогда не проявляла интереса к церкви, в отличие от ее отца.

Она лишила Даниила щедрого взноса Лебединского в казну храма, на который священник так рассчитывал. Лишила мечты о новом доме, о новом «мерседесе», о поездке по святым местам и покупке золотого креста размером во всю стену.

Надежда отца Даниила на то, что девка одумается и все же решится, таяла с каждым днем. Ничего…пусть оступится, пусть делает что-то такое, отчего Олег Александрович лишит ее всего. Рано или поздно с таким характером она нарвется. Лебединский деспот и тиран. Всех в своей семье держит в ежовых рукавицах.

Будь это в другие времена, он бы с радостью посмотрел, как красноволосую сучку вытащили бы на площадь совершенно голой и забили камнями.

– Я больше не останусь в деревне. Я пробыла здесь более чем достаточно. Как в тюрьме. Братья не против. Я поеду к границе и заберу тело Артема домой. Когда вся моя семья находится далеко, я единственная близкая родственница, и я хочу найти виновного. Хочу, чтобы враг был наказан за смерть моего брата.

Голос девушки звучал глухо…отец Даниил даже подумал, что она плачет. Но он слишком хорошо ее знал. Эта упрямая девка не проронит ни слезинки. Он действительно никогда не видел ее слез. Даже когда была ребенком.

– Отец говорил, что у него много врагов было всегда. Если кто-то захочет, то достанет меня где угодно и даже в этом захолустье.

– Я просто опасаюсь, что ты поедешь одна…А у семьи Лебединских полно врагов. Не стоит подвергать себя опасности! Артем погиб…его не вернуть! Я понимаю, как тебе больно, но…не стоит рисковать!

Девушка резко обернулась, и священник сдавленно выдохнул, когда увидел, как блестят ее красивые ярко-бирюзовые глаза. Ему понравился этот блеск. Он предшественник слез. Удовольствие растеклось по его телу приятными волнами, потянулось мурашками вдоль позвоночника. Пусть заплачет. Это будет красиво. Пусть покажет свою слабость маленькая, проклятая ведьма. Хотя бы раз. Один единственный раз, черт ее раздери.

Ольга была единственной женщиной, которую отец Даниил страстно ненавидел. Нет…не только потому, что она разрушила его планы по обогащению, и не только за то, что в ее присутствии его скукоженная и годами спящая плоть восставала, причиняя неудобства, он ненавидел ее за несколько ожогов на своих пальцах…после этого они утратили чувствительность. Отец Даниил не мог избавиться от навязчивых мыслей о дочери Лебединского. О ее голом теле, совсем юном…там в душевой кабинке в монастыре. Когда он со свечой в руках подглядывал, как она моется. Девушка намыливала тело, терла белоснежную кожу мочалкой, мыла себя между ног, и священник впервые в жизни испытал дичайшее сексуальное возбуждение, глядя на ее полную грудь с розовыми сосками, которая колыхалась в такт ее плавным движениям, глядя на длинные ноги, между которыми, он знал, его ждут врата чертовой бездны и сладкого разврата. Он произносил молитвы, ощущая, как под пальцами проносятся искры, и каждая вена в его собственном теле вибрирует от бешеной энергии, которая проходит сквозь него. Он схватился за пламя свечи…но кончики его пальцев были в масле и вспыхнули с адской силой. Он чудом сдержался, чтобы не заорать, бежал к себе в келью, смачивал руки в холодной воде, дул на них, но пальцы обгорели до мяса. А еще…под длинной позолоченной рясой на штанах священника осталось мокрое пятно от растекшейся спермы…когда он все же кончил, глядя на белоснежную женскую грудь, то именно в этот момент и сжег свои пальцы.

По ночам он хлестал себя по спине, чтобы унять отвратительные фантазии и грязные желания, которые лезли к нему в голову. Ему, могущественному и сильному, давшему обет безбрачия и испытавшему свой единственный оргазм, глядя на красноволосую дрянь. Это она виновата, проклятая ведьма. Она искушает его только одним своим видом. Напоминает ему о падении.

– Погиб? – Ольга сжала руки в кулаки и сильно побледнела, а ее глаза казались настолько яркими, что священнику захотелось их выцарапать, чтоб не соблазняла, – Человек, который посвятил себя горнолыжному спорту, просто взял и погиб? Он катался, как сам дьявол! Я в это никогда не поверю! Я думаю…что Артема убили!

– На все воля Господа! И не смей сравнивать Артема с дьяволом!

Девушка вздернула подбородок, продолжая смотреть в глаза священнослужителю с вызывающей дерзостью.

– После смерти моего брата Огнево теперь принадлежит мне. Я могу вступить в права наследия. Не стану ждать и минуты – завтра же выезжаю.

– Твой отец был бы против этой поездки.

– Мой отец был бы рад отправить меня подальше от своих глаз и одобрил её до своего отъезда, а сейчас он где-то в джунглях Африки заключает новые сделки и не отвечает на звонки…Разве не вы благословили его на эту поездку, уверенные в том, что будут найдены залежи нефти? Так что оставайтесь здесь, а мне нужно ехать туда и заняться похоронами моего брата. Никто другой этого теперь не сделает.

– В аэропорту к тебе присоединится отец Михаил. В горы вы можете отправиться вместе. Теперь в его распоряжении приход имени Святого Пантелеймона, как раз неподалеку от Огнево.

Девчонка дерзко усмехнулась, и на обеих ее щеках заиграли ямочки. Отцу Даниилу тут же захотелось оказаться в своей келье и начать неистово молиться, потому что у него зудели губы от желания касаться её кожи. Сколько женщин он перевидел за всю свою жизнь, но такую красивую не встречал никогда.

– Кого еще вы приставите ко мне, чтобы следить за каждым моим шагом, дожидаться, когда я оступлюсь, и сожрать меня? Почему вы считаете, что ко мне можно отправить кого-то в сопровождающие без моего согласия? Кто вам дал право считать себя уполномоченным лезть в мою жизнь?

– Что за оскорбления, Оленька? У твоего отца полно врагов, я лишь боюсь за тебя и…вообще там поговаривают о нечистой силе, о цыганах. Ты хрупкая девочка. Тебе опасно бродить по горам совершенно одной. Я всего лишь забочусь о тебе. А отцу Михаилу как раз нужно отправиться в местное святилище, и он составил бы тебе компанию.

– Я не просто девушка. Я – Ольга Лебединская. Я не трусливая овца, и со мной так же будет моя охрана. Зачем мне священник? Если вы все еще питаете иллюзии насчет пострига, я их разрушу – моя душа принадлежит только мне, как и мое сердце. Ими вы никогда не сможете распорядиться.

– Замолчи! Следи за словами и побойся гнева Господа! – воскликнул священник и возвел глаза к резному потолку, украшенному разноцветными стеклянными фресками.

– Мне давно уже нечего бояться. В этом мире я боюсь только смерти близких! Больше меня ничего не пугает, и я достаточно потеряла за последнее время, чтобы верить в вашего Бога и в его справедливость. Артем был таким юным и чистым…а его забрали у нас. Где она, справедливость? А нет ее и никогда не будет, пока кто-то жаждет власти и золота – другие будут умирать. А вы торгуете этим страхом и неплохо преуспели, ведь его легче всего продать.

– Дьявол вкладывает эти мерзости в твои уста! – крикнул священник и в ярости посмотрел на девушку.

– Мерзости? Неужели! Как красиво и по-старинному вычурно вы говорите, отец Даниил. Мерзость – это то, что вы творите во имя вашего Бога. Мерзость – это брать деньги за каждую молитву и сорокоуст, или молебен, или отпевание, мерзость – это затевать войну, где брат убивает брата…мерзость – это национализм, который вы разжигаете. Вот что мерзость! А слова – это всего лишь слова, увы, они не поразят ни одного из убийц Артема. И я не сомневаюсь в том, что его убили. Посылайте со мной кого угодно – хоть поезжайте сами. Мне все равно. Я собираюсь вступить в права владения шахтами и северным филиалом. Мне никто в этом не помешает. Даже вы. У меня на руках все документы. А вы никогда не дождетесь меня в своей обители жадности.

– Скажи спасибо, что мы с тобой одни, и тебя не настигнет кара за эти речи!

– Я скажу спасибо тем взносам, которые храм получает от моего отца. Но все же недостаточно, раз вам так хочется получить с меня еще больше. Не говорите мне о моей душе, когда вы осеняете себя крестным знамением пальцами, унизанными перстнями, а под стенами вашего храма умирают голодные нищие, в то время как ваши свиньи едят отходы с обильных ужинов и обедов.

– Ольга Олеговна!

– Я никогда не приму постриг ради вашего обогащения – я лучше раздам золото со своего приданого голодным и нищим прихожанам вашего храма.

Священник стиснул пальцы так, что они захрустели, когда девушка прошла мимо него с прямой спиной и гордо поднятой головой, оставляя позади себя запах свежести и мятного мыла.

Глава 2

– Куда мы едем? Что это за заросли? – спросил шепотом отец Михаил своего алтарника и посмотрел на их провожатого, который оглядывал скалистую местность близко к границе. – Разве дочка Лебединского не должна была появиться здесь еще пару часов назад?

– Ману работает на самого Олега Александровича и сопровождает нас, он прекрасно знает эти края. В Карпатских лесах можно легко заблудиться! – алтарник погладил короткую черную бородку, – И он единственный, кто может провести нас через лес и горы в рабочий городок к шахтам. Здесь развилка, которую я вижу в навигаторе, вон указатель. Мы должны молиться Создателю за то, что послал нам такого прекрасного проводника и заодно надежного охранника. Вы сами знаете, эти края дикие. Из-за тумана видимость плохая, думаю, скоро выйдем к дороге и там нас подберет машина Ольги Олеговны. Кто знал, что наш джип пробьет сразу оба колеса.

– Как он здесь оказался? У нас должен был быть свой сопровождающий, наш, а не этот…но нашего нет!

– Кто знает. Этот, не этот. Человек самого Лебединского. Нам повезло, что он оказался неподалеку, и как только я сообщил об аварии, пришел на помощь.

– Разве ты не говорил, что нет связи?

– Ну так я все равно отправил сообщение, значит оно дошло. А вообще в это время все заваливает снегом, и не проберешься. Огнево отрезало от автострады еще в первые дни снегопада, и теперь месяцев пять точно не пробраться. Так что проводник из местных, да еще и человек самого Лебединского – это дар Божий. Думаю, уже на окружной дороге нас ждет кортеж Ольги Олеговны.

– Угу…конечно. А то, что это место гиблое и о нем ходят всякие слухи, ты не знаешь? – отец Михаил осенил себя крестным знамением, – Как некстати погиб сын Лебединского. Горнолыжный спорт, соревнования, амбиции…совсем у молодежи ума нет. А нам отдувайся. Сидели бы сейчас у себя по домам, ужинали, к праздникам готовились, винцо попивали и на метель на дворе церкви смотрели только через толстые стекла окон.

– Ну, как говорят, там, где тонко там и рвется, отец Михаил. Вы совсем недавно приход получили в свое распоряжение и за Ольгой Олеговной теперь присматривать будете. А Лебединский и на приход пожертвует, и вас в обиде не оставит.

– Так-то оно так…только надо ли мне это в глуши такой? Приход можно было и в столице дать, а не отослать подальше. У меня такое впечатление, что это не Божья миссия, а призвание сдохнуть в этих адских местах.

На круглом, бородатом лице отца Михаила с носом картошкой и чуть приподнятой верхней губой, так, что открывались передние зубы, появилось выражение глубокой печали.

– Ну ничего, главное, добраться до места назначения. Нас теперь сопровождают, так что есть все шансы через пару часов встретить Лебединскую и сопроводить в Огнево.

– Сопровождают? Да он внушает мне ужас. Похож на самого черта! Он и это проклятое место. От него мурашки по всему телу. – очень тихо прошептал отец Михаил, поднял повыше воротник зимнего пуховика, подбитого овечьим мехом. Священник поправил толстыми пальцами жидкие, мокрые волосы, прилипшие ко лбу, и посмотрел на своего алтарника, который не сводил взгляда с проводника, возвышающегося над обрывом.

Справа от мужчины в черной одежде виднелся старый деревянный столб с тремя указателями, привязанными цепками. Их концы свисали вниз и противно скрипели от порывов ветра. Над макушками деревьев кружили вороны. Они громко каркали, и звук терялся эхом вдалеке, навевая тоску и мысли о смерти. Отец Михаил снова поморщился от холода и спрятал руки в карманы своего пальто, продолжая вместе с алтарником рассматривать проводника.

Одет в черное пальто до колен с низким капюшоном, наброшенным на голову. Он очень высокий, поджарый, ноги сильные, накачанные. Высокие кожаные сапоги поблескивают от влаги и от выходящего из-за туч тусклого солнца, которое немного рассеивает туман.

– Говорят, Ману родился в этих местах, когда здесь еще не было шахт, и Огнево населял цыганский табор, и всем заправлял цыганский барон Алмазов, – послышался голос алтарника.

– Вор, наркоторговец, приверженец дьявола. Тьфу! Пусть он горит в вечном пекле! Цыгане – это рабское племя! Воры, фальшивомонетчики, конокрады! Испокон веков их гнали отовсюду взашей. Хуже еврея может быть только цыган! Как можно ему было доверить сопровождать нас? И вообще…как он может быть человеком Лебединского?

– Олег Александрович, когда взял власть в свои руки и полностью отстроил Огнево после пожара, наладил мир с цыганами. Они в обмен на нормальную жизнь и свободу покинули эти места, а кто-то стал верным слугой Лебединского. Ману давно не живет с табором. Ну и скажите спасибо. Благодаря ему на нас не напали кочевые ублюдки, промышляющие разбоем в этом лесу. Черт их раздери тварей.

– Не ругайся! Вот я и говорю, что цыгане мерзкое отродье и все их кланы! Откуда только взялись на севере. – отец Михаил повел плечами, вспоминая, как на них напал отряд негодяев. Они могли их оставить в одних трусах, а то и без трусов, обобрав до нитки. И это в лучшем случае. В худшем – кочевые вполне могли избавиться от путников и закопать под снег. Нашли бы не скоро, а только весной.

– Зимой всегда голод, и все твари становятся опасны. Мы неплохая добыча для кочевых цыган. Ману послал сам Бог, иначе вспороли бы нам сейчас ножами животы и забрали деньги и золото с иконами.

Отец Михаил поежился и снова перевел взгляд на проводника. Тот продолжал стоять у края оврага. Сизые облака окрасились в насыщенный малиновый цвет заката, и мужчина походил на изваяние из черного камня.

– Для человека Лебединского не слишком ли он молод?

– Я бы не сказал, что он молод. Для их брата возраст – это роскошь. Мало кто доживает до глубокой старости.

– Почему он в маске?

– Никто не видел его без нее. И не осмелился бы. Ману опасный человек. Самый жестокий и кровожадный из всех, кого я знал. Поговаривают, что он служил наемником в горячих точках…да и много чего поговаривают. Не наше это дело. Главное, до места назначения добраться.

– Что с его лицом?

– Говорят, когда-то, когда он был еще подростком, кто-то посмеялся над ним и разрезал пацану рот от уха до уха. Как у Гуинплена Гюго. Помните? Человек, который смеется? Но это могут быть просто слухи.

– Понятно. Урод, недоносок с кривой рожей, обозленный на весь мир и на нас в том числе.

В ту же секунду проводник-цыган обернулся, и священник вздрогнул от ужаса. Возникло ощущение, что он мог их слышать.

Над черной маской, закрывающей его лицо снизу до половины, виднелись пронзительные угольно черные глаза. Холодные, страшные, как две черные ямы.

Глаза либо безумца, либо мертвеца – пустые, и в то же время наполненные насыщенным мраком. Отец Михаил поежился и отвел взгляд.

Он вспомнил, как испугались его кочевые. Как что-то болтали на своем языке и отступали. В их глазах отчетливо виднелся страх. При столкновении двоих он застрелил. Свои их не забрали…и отец Михаил никогда не забудет жуткого зрелища, как проводник начал танцевать. Очень странный танец, похожий на полет ворона над мертвой добычей.

– Это танец смерти. В клане Ману его исполняют еще с давних времен. Это Карпаты. Здесь все по-другому…свои обычаи и законы.

Так сказал алтарник священнику, пока тот в ужасе смотрел на жуткое зрелище, а позже произнес молитвы и проводил души усопших в мир иной. Какими бы грешниками они ни были, а молитва нужна. На то он и помазанник Божий.

Ману подошел к священникам, поправил капюшон пальто.

– Их машины должны прибыть с юга. Если ожидать здесь, то мы непременно с ними пересечемся. Они будут проезжать мимо в любом случае. Другой дороги в Огнево нет.

– И машины смогут здесь проехать?

– Смогут, если знать куда ехать.

– Может, лучше повернуть назад до ближайшего города? Или деревни?

– Уже поздно назад. Все дороги занесло. Позади нас ураган. Так что потом поедем через лес, я знаю куда. Там не рыскают даже дикие звери.

Отец Михаил судорожно сглотнул слюну.

– И что не так с дорогой через лес, что там и звери не рыскают?

– Говорят, в этом лесу бродят души невинно убитых нашим дорогим Лебединским, цыган. Их не похоронили. Сожгли в лесу вместе с лошадьми, машинами, шатрами. – зловеще сказал Ману, продолжая сверлить отца Михаила взглядом своих черных глаз, и от этого пронизывающего взора у священника по всему телу расползлись мурашки. – Десятки мертвых тел. Старики, изнасилованные женщины и девочки, кастрированные и замученные мужчины, младенцы, сгоревшие заживо…

– Здесь был рассадник ереси, рассадник преступлений, воровства, наркоторговли. Я уже молчу про ворованных детей, попрошайничество, всякие сатанинские гадания и обирание несчастных людей. Лебединский освободил это место, зачистил его, превратил в процветающий поселок городского типа, открыл шахты. А вся нечисть…вся нечисть получила деньги и ушла отсюда вместе со своими шатрами. Так что не нужно тут рассказывать лживые истории про невинно убиенных младенцев.

– Ну значит это не души, а сам дьявол бродит по этому лесу. Ваши молитвы непременно вас защитят, отец Михаил.

Проводник усмехнулся, но эту усмешку никто не увидел, только глаза стали немного уже, и у отца Михаила от глухого смеха цыгана по всему телу встали волоски

– Мы разве не можем идти другой дорогой?

– Неужели вы суеверны? Разве суеверие – это не грех? И священнослужители не призваны спасать мир от нечистой силы?

Дерзкое цыганское отродье. Но придется проглотить, иначе с Ольгой ему так и не встретиться, и в Огнево он не доберется.

Хотя, зачем лгать – он попросту боится этого жуткого психа, от которого веет смертью, но также боится и продолжать дорогу один в сопровождении алтарника, совершенно не зная здешних мест и потеряв любую связь с цивилизацией и проводником, который должен был с ними встретиться, но так и не объявился.

– Я не суеверен, а ты много болтаешь, цыган.

Ману резко подался вперед, и отец Михаил тут же дернулся назад, вжимая голову в плечи.

– Кто сопровождает дочь Лебединского?

– Охрана. Самые лучшие люди. Насколько мне известно.

– Ясно.

Ману повернулся к своим людям, натягивая капюшон на лицо.

– Не думаю, что они смогли перебраться через Затоку. Метель была слишком сильной. Подозреваю, что они пошли пешком так же, как и мы, и бросили машины, поэтому их так долго нет. Оставайтесь здесь с отцом Михаилом и его скарбом, а я пойду навстречу дочери Лебединского.

Глава 3

Десять лет назад

Забор был очень высоким. Кирпичным. Кладка аккуратная, стройная. Кирпичик к кирпичику. Даже по самой кладке видно, каких денег стоила сама работа и великолепный кирпич, выкрашенный в бежевый цвет. Через каждый пролет возвышается колонна со шпилем в виде креста на конце. Ни для кого не секрет, что владелец шикарного поместья, которое находилось за забором верующий и невероятно богатый человек, известный не только в городе, но и во всей области – Олег Александрович Лебединский.

Я поднял руку и заслонил глаза от слепящего солнца, чуть выше над заповедником кружился коршун.

Тот самый, который убил мою добычу – бурого кролика, и взмыл с ним вверх, а потом разжал когти, и жертва, упав на острые камни, разорвалась на части. Я знал, что птица хочет спуститься и полакомиться убитым кроликом, но именно я ей мешаю это сделать, так как стою у разорванной тушки и внимательно наблюдаю за вором. Мне интересен ход его мыслей, он ведь не собирается отступить, а я не собираюсь отдать ему то, что осталось от его жертвы. Я – Ману, мое имя означает Дьявол, и я сын цыганского барона. Который, возможно, намного богаче этого расфуфыренного попугая Лебединского.

– Ману! Не надо! Не ходи туда! Ты же знаешь, нам нельзя приближаться к их дому! Ману!

Я не оборачивался на окрик сестры, я смотрел на коршуна, похожего на черную огромную кляксу на фоне малинового заката. Птица спикировала вниз, а потом снова взмыла вверх. Хитрая тварь. Хочет все же напасть на кролика.

– Ману! Ты все равно не убьешь его! А нас заметит охрана!

Засмеялся, тряхнув густой шевелюрой, откидывая волосы назад. Дея маленькая и наивная, она не верит, что я попаду в коршуна с такого расстояния и снесу ему башку. Я прекрасно стреляю. Отец лично позаботился о том, чтобы я был лучшим во всем, что касается охоты, рыбалки, спорта, стрельбы. Да всего абсолютно. Когда ты, априори, низшее существо только потому, что родился цыганом, евреем, армянином, то стараешься доказать всем этим сверхрасам, что ты не просто такой же, а намного лучше их. Умнее, проворнее, сильнее.

Птица кружила над стеной и не улетала, словно дразнила меня, то снижаясь, то набирая высоту. Я прицелился, каждый мускул превратился в камень, и я на несколько секунд мысленно сам взлетел в небо, словно стал этим коршуном, расправившим крылья и кружащим над своей добычей. МОЕЙ ДОБЫЧЕЙ. Которую он убил, и этим испортил мне охоту. Нажал спусковой крючок, заставив пальцы онеметь от напряжения, я услышал, как засвистела выпущенная пуля, и увидел, как она взмыла ввысь. Отдача рубанула по плечу. Дея вскрикнула, когда сраженный коршун камнем полетел на землю и упал неподалеку от забора. Я бросился к нему, перепрыгивая через острые камни. Подошел к несчастной птице, которая конвульсивно вздрагивала…еще живая. Я не чувствовал жалости, только триумф и презрение. Триумф – потому что смог его подстрелить, а презрение – потому что он позволил себя подстрелить. Черные глаза коршуна, казалось, сверлят меня насквозь ненавистью. Я наклонился, глядя, как коршун подергивает лапами, подыхая.

– Никогда не бери то, что не принадлежит тебе, – сказал я птице и повернулся к сестре, она махала мне рукой, – за это приходится дорого платить. Всегда.

– Ману! Они заметят тебя!

Словно в ответ на её слова послышались громкие голоса, к нам приближалась охрана. Я бросился бежать вдоль забора, а Дея спряталась в гуще деревьев.

Отдаляясь от погони, спустился к воде и застыл, забыв о том, что за мной гонятся. На том берегу реки я увидал девчонку, и меня пригвоздило к месту.

Наверное, всё дело в её волосах, они завораживали, бордово-красные, развевались на ветру, как кровавое знамя, и окутывали гибкое девичье тело густым покрывалом. Девчонка, наверняка, думала, что её никто не видит, она что-то напевала тонким голосом и окунала в воду стройную, обнаженную до бедра ногу. Какая ослепительно белая у неё кожа! Отливающая перламутром, она контрастирует с ярко-зеленым купальником. Я судорожно сглотнул и сжал челюсти.

Меня парализовало, даже в горле пересохло, когда она встала на камнях в полный рост. Нас разделяло несколько метров бурлящих вод, но мне был хорошо виден каждый изгиб стройного тела. Идеальная, совершенная и каким-то невероятным, непостижимым образом настоящая. Смотрел на её лицо, и мне казалось, что я слепну.

Бирюзовые глаза девчонки в удивлении широко распахнулись, когда она заметила меня. Слишком красивая. Никогда раньше не видел таких. Не похожа на темноволосых и смуглых цыганских женщин, к которым я привык. Не то, чтобы других не видел, когда учился…видел. Просто она не такая.

Время остановилось, застыло там, где горизонт пожирал солнце, и оно, умирая, окрашивало небо в ярко-красный, как волосы девчонки, цвет. Она не уходила, смотрела, а потом улыбнулась, и я вздрогнул. Меня затягивало в эти яркие глаза, в эту улыбку, как в болото. Где-то в глубине сознания я понимал, что она по другую сторону и там останется навсегда. Нас разделяют не только воды этой реки, а пропасть, самая настоящая бездна, которая только может пролечь между цыганом и городской, белой девчонкой. Это и есть болото, от меня зависит ступить в него или обойти. Обойти? Черта с два. В грязь и захлебнуться, но попытаться доплыть до неё. Потому что я так хочу. Ману Алмазов никогда и ни в чем себе не отказывает!

Тогда я даже не думал, что через месяц не смогу себе представить хотя бы один день без нее, а через полгода готов буду убивать любого, кто мне помешает быть с ней, что буду жить нашими встречами и мечтать прикоснуться к её волосам хотя бы кончиками пальцев. Но едва пытался приблизиться – девчонка пятилась к забору, и я останавливался, боялся, что она уйдет. Да, я, б*ядь, боялся, что никогда не увижу её, а это было невозможно. Потому что знал – она мне необходима, как воздух или вода. Чувствовал зависимость, как от наркоты. Героина или кокаина…только тут подсел даже не с дозы, а просто увидел, сука, и я уже там. Уже в каком-то нереальном пекле.

Я не спал ночами, снова и снова пробираясь к реке, следил, как одержимый, за воротами. Я хотел знать, кто она, как зовут, почему живет в Карпатах неподалеку от Огнево…где расположились цыганские поместья. Неподалеку от границы, в глуши. Где кроме церкви, леса и цыганского табора с глухими деревеньками и нет ничего. Никакой цивилизации.

Я хотел приблизиться к ней…Хотел и понимал, что это невозможно, потому что девчонка по ту сторону двух миров, и в любой момент может начаться бойня с гаджо*(так цыгане называют чужаков, не имеющих кровного отношения к ромалам).

С Лебединским, возомнившим себя местным царьком и стремящимся выжить нас из наших домов, потому что неподалеку находятся соляные шахты, а также рядом с ними граничит его лесопилка…которую он хочет расширить, а мы, ромалы, ему мешаем.

Я дал ей имя. Шукар. Красивая. На цыганском. Близко к сахарной на ее языке. У меня дома говорили на двух языках. На нашем родном и на том, что понимала эта красноволосая девчонка.

Она приходила вместе со мной, иногда уже ждала там, а иногда ждал её я и сжимал в ярости кулаки, если ждать приходилось слишком долго, но она всегда приходила. Мы не сказали друг другу ни слова за несколько месяцев, и я даже не знал её имени, но мне было наплевать. Смотрел и понимал, что нахрен не нужны слова – мне бы волос её коснуться, зарыться в них пальцами и в глаза вблизи посмотреть. Утонуть на их глубине с камнем на шее весом в мою непонятную одержимость. Возвращался домой и есть не мог, кусок в горло не лез. На шлюх не смотрел, девок гнал. Иногда драл остервенело, слышал, как орет подо мной, а сам кайфа не получал. Кончал, а перед глазами она, и от понимания, что с ней – никогда, выть волком хотелось. Ни одна на неё не похожа. Ни у одной нет таких волос и таких глаз. Ни у наших, ни у этих…чужих. Нет такой, как моя Шукар. Но моей она никогда не станет. И вражда между нами лежит многовековая. Моей красноволосая и такая чистенькая, белая девочка никогда не станет. Не дадут ей с грязным цыганом. А мои…мои никогда не впустят ее в нашу семью. Разве что в табор. Но она сгинет там от таборной жизни. Да и не пойдет никогда. Кто я, и кто она. Сколько бы золота и денег не было у моего отца, между нами всегда будет адская пропасть.

– Опять к белой своей сучке ходил? – спрашивала Дея и хмурила густые черные брови.

– Ходил, – мрачно отвечал я, вспоминая, как девчонка снова пятилась к забору, когда я ступал в воды реки в жалкой надежде приблизиться. Зачем приходит ко мне, если боится? Можно подумать, для меня проблема переплыть три метра, чтобы добраться до нее. Если я захочу, меня не остановит ни один охранник в ее гребаном каменном мешке. Но мне было мало хотеть – мне было нужно, чтобы она хотела.

– Надо отцу рассказать, где ты лазишь по вечерам. Пусть всыплет тебе ремня или поколотит так, чтоб в синяках весь ходил. Мы не приближаемся к домам гаджо. Особенно к дому этого упыря.

Дея прицелилась и запустила нож так, что острие попало прямо в центр мишени, выпрямилась, откинув толстую косу за плечо и триумфально опустила руку.

– Сукой чтоб больше ее не называла. А я не мальчишка уже, чтоб ремня от отца получать. Так ты брата любишь, да? Я ей тощий зад прикрываю, а она меня отцу заложить хочет?

– Потому что люблю. Страшно мне, брат. Ведьма она! У них тоже ведьмы бывают! Пострашнее наших! Волосы у нее кровавые, и значит, ведьма. Я к Лоле ходила. Она карты разложила и будущее твое мне предсказала. Девка эта…она тебя уничтожит! Она змея! А может, и всех наших уничтожит! Не ходи туда, Ману. Забудь про нее. Вот на наших женись. Мирела на тебя смотрит, глаз не сводит. Она сильная, грудастая. Она тебе много сыновей родит… а не эта с глазами, как у кошки, и каменным сердцем. Они же…их бабы, они такие. Продажные, шлюховатые. Зачем она тебе?

Я отобрал у Деи нож и сам, прицелившись, метнул, попал так, что выбил ее кинжал, а мой встрял ровно на то же место. Опустил руку.

– Не лезь в это, Дея. Просто не лезь.

– Не лезь! Это ты мне говоришь? Ты себя со стороны не видишь. Ты как сумасшедший! Ты только ночи ждешь и к суке этой бежишь! Чем она тебя приворожила? Может, к кому-то из наших ходила?

– К Лоле не смей ходить…с таборными не водись. Они нам не друзья.

– Точно приворожила!

Глава 4

А потом впервые прикоснулся к ней и понял, что смотреть было ничтожно мало в сравнении с тем, что попробовал сейчас. Ее волосы на ощупь именно такие, как я представлял – нежнее шелка, а глаза еще ярче вблизи. Море в них. Адская бездна, сочная и опасная. Она странная такая – ресницы мои трогала кончиками пальцев, а мне, б*ядь, казалось, что это она душу дразнит. Осторожно, нежно, прикусив нижнюю губу и тяжело дыша, словно всегда мечтала делать именно это – касаться моих ресниц. Сказала что-то, а я за губами слежу, и мне внутренности в узел стягивает от бешеного желания наброситься на её рот и сминать его губами, чтоб капельки крови выступили от нашей одержимости друг другом. Руку мне на грудь положила, и я чувствую, как сердце ломает ребра и бросается в ее ладонь словно бешеное.

Она по губам моим пальцем проводит, а меня то в жар, то в холод, и дикость по нарастающей, как пружина, сжатая в спираль, закручивается.

Чем больше касался, тем сильнее пальцы ломало от желания под кожу ей влезть, проникнуть в неё, и я проникал языком в её рот, в ямочки на щеках, в ушко, нашептывая, какая она сладкая и горькая. Смотрел в глаза, видел, как они закатываются от наслаждения, слышал, как шепчет мне на своем языке, и пожирал ее шепот, жадно задирая тонкое платье, скользя голодно по бедрам, сминая кожу. Такая нежная и бесстыжая: то отталкивает, то сама руки мои к себе на грудь кладет и трется сосками о ладони, а я, одичавший от похоти, готов ради неё с обрыва вниз на камни, только бы смотрела вот так и шептала губами искусанными, перехватывала запястья мои, когда гладил между ног, умоляя позволить, а потом, когда переставала содрогаться в моих руках, пальцы облизывал и ей давал попробовать, какая она совершенная во всем. Оседает послевкусием на зубах, на теле так, что запах её еще сутками чувствую и от счастья уносит. Я себе её хотел. Навсегда хотел. Женой моей. Только моей. Плевать, кто она: славянка, ведьма, дочка олигарха. Я сын цыганского барона и могу все к её ногам бросить. Деньги, золото, драгоценности, дом, машины, меха. Да все, б*ядь.

И понимал, что несбыточно это, и она, видать, понимала. Иногда уходил, а она за руку держит, не отпускает, и в глазах морская гладь темнеет, как в ураган. Я не брал её, ласкал, дразнил, сам выл от бешеного желания, но не брал. Хотел. Видит дьявол, я мечтал об этом, но я берег, слишком обезумел, чтобы испортить то, что уже начал считать своим. Потому что потом, когда женой своей сделаю, своим надо будет показывать, что невеста честная. Не то брак будет недействительным. Так я ее любил. Чтоб никто не смел слово о ней гадское сказать.

Время вражды с Лебединским вроде бы окончилось. Отец на встрече с ним был и принес хорошую новость: Олег Александрович пообещал разобраться с властями насчет земли, а в обмен на это мы позволим ему расширить лесопилку на нашей территории. Но для этого таборные должны уйти из леса к югу, освободить место.

Мирный договор впервые за долгие годы неприязни и конфликтов с гаджо. Это означало, что у нас с Шукар появился шанс. Мизерный, ничтожный, но появился.

Я жестоко ошибался, как и мой отец, как и все мы, потому что поверили Лебединскому, этой подлой сволочи. Мрази, которая предала нас…Мрази, чьей родной дочерью оказалась моя Шукар. И не Шукар она, а Ольга Олеговна Лебединская.

В ту ночь я бежал по лесу, чувствуя запах гари и слыша издалека потрескивание пламени и выстрелы. Ржание лошадей, чьи трупы потом будут валяться на залитой кровью траве. Ветки цеплялись за мои волосы, хлестали по лицу, царапая щеки. Я задыхался, стараясь не думать…но я уже чуял вонь этой войны, этот смрад заполнял легкие и заставлял сердце судорожно сжиматься и разжиматься в груди.

От звука первого выстрела вскочил вместе с ней, все еще прижимая к себе, опутанный её волосами и руками. Еще не подозревая, кого держу в своих объятиях. Да и не скоро узнаю. Совсем не скоро. Замер, не понимая, слышится ли мне этот жуткий звук со стороны Огнево? Какого хрена там происходит?

Я на ходу натягивал рубаху и целовал её руки, зарываясь в роскошные волосы пальцами, и шептал, что вернусь завтра, обещал, а внутри уже нарастал рев адреналина и страха.

Бросился вплавь через ледяную реку и в лес, сломя голову, к дому. Подвернул ногу, упал лицом в грязь, снова поднялся, смахивая липкую жижу со щеки. Чем ближе лагерь, тем сильнее вонь, и мне уже слышны душераздирающие крики и мольбы о помощи. Смерть…ее вонь разносится по воздуху и забивается в ноздри. Звуки выстрелов…самые страшные звуки для меня тогда. Звук, который я потом слышал во сне и просыпался в холодном поту. В ту ночь я стал тем, кто я есть сейчас. В армии меня называли Хищник. Ману-убийца. Ману-психопат. Цыганский демон. А я чувствовал себя проклятым своим народом. Проклятым за то, что в ту ночь не был рядом с ними и не защищал их. А ее я тоже проклял. Ее и весь ее род. Всех уничтожу. Придет время, и каждый из них поплатится за то, что сделали со мной, с моей семьей и с моими людьми.

Ворота распахнуты настежь – Огнево полыхает в огне и тонет в крови моих братьев, моего народа. Они все мертвы…я не вижу живых. Только мертвые тела, и то, как ходят среди них люди гаджо и пинают, проверяя – не уцелел ли кто ненароком.

Кровь растеклась ручьями по траве. В ней чавкают ботинки, и от ее запаха выворачивает наизнанку. Смерть цвета ЕЕ волос.

Я остановился, тяжело дыша и чувствуя, как начинает печь глаза и драть горло от понимания – нас предали. Разделили с табором и напали…Потом я узнаю, что и от табора ничего не осталось.

На нас напали те, кто должны были протянуть руку помощи. Мирный договор был нарушен именно сейчас, когда отец распахнул ворота для предателей и сам впустил смерть на улицы нашей деревни.

Я рванул туда, в самое пекло, доставая пистолет, содрогаясь от вида мёртвых тел, оглушенный воплями ужаса и агонии.

Эти твари заметили меня сразу, мальчишку, который с яростью дикого зверя кидался на них, ранил парочку, а одному попал в голову. Я обезумел и вращал глазами от сумасшествия, содрогаясь от лютой ненависти.

– Сдохните, твари проклятые, сдохните, суки! – срывающимся голосом, доставая нож и полосуя каждого, кто бросался ко мне, кто обманулся моим юным возрастом и пытался преградить дорогу к дому, из окон которого валил дым и раздавались душераздирающие крики и плач. Всё, о чем я думал сейчас – это моя семья. Я должен найти сестру и мать, вытащить из этого пекла. Если успел. Если они еще живы.

– Хватайте звереныша. Ведите к Олегу Александровичу.

– Эта бешеная собака зарезал двоих наших людей. Не подпускает к себе, ублюдок. Не подступишься.

– Эта бешеная собака сын Баро. Возьмите его и тащите во двор, пусть смотрит, как поджаривают яйца его папаше и трахают его шлюху-сестру и ведьму-мать.

Я ловко изворачивался от их лап, пока меня не окружили со всех сторон, оттесняя к забору. Проклятые твари впятером на одного и рассчитывают, что я сдамся – черта с два. Ману не сдается. Лучше пусть убьют, на хер.

Меня придавили к ограде, избивая ногами и руками, оглушая ударами по голове, пока я не упал. Сын Баро не сдастся белым псинам. Они взяли меня только сворой. Так бы не смогли. Каждый лет на десять старше и крупнее телосложением.

– Тащите его к Лебединскому – пусть решает, что с ним делать.

– Прострелить башку и в братскую могилу к его сородичам. В лес!

Меня волоком потащили по земле в сторону дома, где посреди мертвых тел, в лужах крови стояли люди местного царька и вершили свое правосудие. Надо же, он и сам не побрезговал и принял участие. Мой отец стоял на коленях с приставленным к голове пистолетом. Мою мать и сестру держали ублюдки Лебединского, приставив к горлу ножи. Женщины в разорванной одежде, заплаканные, перепачканные кровью. Я посмотрел на Дею и на миг закрыл глаза, чувствуя, как слёзы обожгли веки. По её мертвому взгляду и окровавленным ногам я понял, что с ней сделали проклятые твари. Я не хотел думать о том, что они также надругались над мамой. Настолько больно мне не было никогда. Это плевок в самую душу. Ударить больнее вряд ли возможно. Тронуть самое святое для мужчины: мать, сестру, жену, дочь. Испачкать самое чистое и неприкосновенное. Посреди всего этого безумия в светлом костюме стоял сам Лебединский. Не измазанный кровью и в то же время перепачканный ею с ног до головы. Он осматривал оставшихся в живых цыган со снисходительной усмешкой на тонких губах. Высокомерный и уверенный в себе, а я рвался из рук его псов, чтобы грызть его горло зубами.

– Вы, грязное и мерзкое племя вздумали мешать мне, вздумали играть со мной в свои цыганские игры. Так вот, вы – никто и ничто. Вы – грязь под моими ногами. Вы – дьявольские отродья! Вы все здесь сегодня сдохнете. Я расчищу это место от черных мразей. А ты…Баро. Разве я не говорил тебе убраться с этой земли? Не предлагал тебе деньги? Не предлагал тебе сделки?

Отец приподнял голову, с трудом открывая заплывшие от побоев глаза:

– Да чтоб ты сгорел в дьявольском огне. Будь проклят и ты, и весь твой род. Это наша земля! Запомни выродок – НАША.

– Ваша земля там, где вы поставили свои кибитки. И то временно. А здесь нет ничего вашего! Сдохни, упрямая скотина!

Лебединский выхватил пистолет у своего пса и выстрелил отцу в голову.

Кровь фонтаном брызнула на землю, и я услышал вопль матери, переходящий в вой, оглушительный крик сестры, а сам не издал ни звука. Я смотрел остекленевшим взглядом на голову отца и чувствовал, как внутри раскалилась и обжигает вены дикая ненависть. Она заглушает отчаяние, она анестезией замораживает боль от утраты.

– Олег Александрович, мы поймали ублюдочного сына Баро. Прирезал нескольких наших.

Подонки выволокли меня из толпы и швырнули к ногам Лебединского. Я поднялся с колен, обвел взглядом убийц, прикидывая, скольких из них я смогу задушить голыми руками, прежде чем меня изрешетят. Лебединский несколько секунд смотрел мне в глаза, а я, тяжело дыша и стиснув челюсти, мечтал о том, чтобы вырвать ему сердце, и раздавить в ладонях, или выгрызть его зубами, ломая ему ребра голыми руками.

– Ты…щенок. Стань на колени и клянись, что навсегда уберешься отсюда и, может быть, тогда останешься в живых. Давай. Покажи, насколько ты умный…Или такой же тупой и упрямый придурок, как твой отец. Хотя…что вы из себя представляете? Тупое племя. Воры, убийцы, бомжи.

Я бросил взгляд на Дею, потом на маму – долго смотрел на них, прощаясь и чувствуя, как ненависть пульсирует в висках и пенится, выплескиваясь через край, материализуясь в безумие. Если выживу – раздеру проклятого убийцу на ошметки, на ленточки.

– Не хрен меня жалеть. Я вижу только одного убийцу перед собой, одного вора. И это не кто-то из цыган. Это ты! Ты, Олег Александрович Лебединский, иди на х*й!

Меня ударили стволом по зубам, хрустнуло в носу, и от боли ослепило на секунду, но я снова выпрямился и, когда Лебединский приблизился ко мне, я сплюнул на него кровью, попал на белоснежную рубашку и истерически расхохотался, когда он брезгливо поморщился. В ту же секунду ублюдок выдернул нож из рук своего пса.

– Держите выродка.

Меня схватили с двух сторон, выкручивая руки за спину.

– Смеешься, цыганское отродье? Теперь ты будешь смеяться вечно!

Полоснул по лицу, и кровь брызгами залила ему пиджак. Моя кровь.

– Если выживешь…

– А с этими что делать?

– Вы*бать во все дыры, вспороть животы и закопать в братской могиле. Пусть все думают, что эти ублюдки порешили друг друга.

Тогда я думал, что правосудие свершится, думал, что убийц поймают и накажут. Наивный, глупый идиот. Никто никогда не накажет тех, кто имеет столько денег и связей. Позже скажут, что цыгане сами порезали и перестреляли друг друга. Цыганская мафия что-то не поделила между собой. Выживших нет…Огнево теперь принадлежит целиком и полностью Лебединскому.

Глава 5

Ману

Я пробирался по снегу в сторону дороги. Почему они застряли. Хер его знает. Но я ее найду. Кажется, я могу ощутить ее по запаху. Как собака, как дикий зверь, который всегда точно может определить, где его добыча. Я помнил все оттенки аромата ее тела и мог узнать его через вечность. Я бы различил его в горстке пепла, я бы учуял его через смрад и самые изысканные ароматы – потому что так могла пахнуть только она. Только её запах заставлял меня звереть от ненависти, жажды крови и одержимости ею, настолько, что у меня дрожали руки и трепетали ноздри. Думаю, они столкнулись с бандой Гайдака. Отмороженные твари орудуют в лесах и на дорогах. Гребаные Робин Гуды с подгнившим понятием о справедливости грабят машины, убивают. Если тачка круче обычной Лады, то на нее непременно нападут. С нашими таборными у них договоренность не трогать…а вот проезжих тормошат хорошо.

Но мне насрать, сколько их там. Если тронули ЕЕ, раздеру на части. Солнце совершенно спряталось за тучи, стало сумрачно, как будто вечер навалился своим свинцовым грузом на горы и лес. Я ощутил зуд под кожей. Так было всегда, когда шкалил адреналин и приходило понимание, что вот-вот запахнет кровью и смертью.

Я не боялся ни того, ни другого. Иногда, когда смотрел в зеркало на свою изуродованную рожу, мне казалось, что там и есть сама смерть в моем отражении. И она скалится и смотрит на меня моими же глазами. Со временем привык к уродству и сросся с ним. Мне нравилось пугать своим оскалом тех, кто видел меня без маски, нравилось видеть, как округляются их глаза от ужаса, когда видят мои обнажившиеся в оскале зубы.

Я помню, как учился дружить с этой самой смертью, помню, как стал одним из лучших и смертоносных, помню, как впервые убил врага на войне. Не моей войне. Потому что я продавал свое умение убивать за деньги. За огромные деньги, которые не снились простым людишкам с белой кожей. Тем самым, которые презирали меня и называли вонючим цыганом. Теперь их презрение сменялось маской страха, и она нравилась мне намного больше. И этим я обязан своему уродству.

Когда вы сильнее, когда внутри вас живет сильное и мощное животное, машина, которая умеет лучше всего в своей жизни – убивать, то вы впервые в своей жизни ощущаете эту власть. Власть зверя над человеком. Вокруг меня тишина…но она обманчива, и я уже вижу по следам, что они пробирались лесом. Вижу, сколько их человек, примерно знаю, чем они вооружены и какое я встречу сопротивление.

Сначала я позволю шакалам Гайдака убить ее личную охрану, а потом я перебью их всех, как щенков. В свое время меня научили выживать в любых условиях, научили убивать даже спичкой или иголкой. Я был не просто в горячих точках, а выживал там, где другие дохли, как мухи. Наемник или, если хотите, контрактник элитного подразделения войск в отставке. Отряд Гайдака для меня просто овцы с оружием. Я переломаю их, как цыплят.

И увижу ее снова. Увижу ее лицо. Спустя десять лет. И я не поддамся искушению убить ее прямо сейчас. Это слишком рано. Охота только началась.

***

Ольга

Я смотрела, как искрится в малиновых лучах заходящего солнца снег, и сжимала руки в кулаки, терла их между собой, чтобы не замерзнуть. Нам пришлось бросить машины и идти пешком. Дорогу перекрыло поваленное дерево. Убрать его возможности не было. Шесть человек охраны и я. Эти люди научены не деревьями ворочать, а защищать меня. Они прекрасно справлялись. Но без проводника в лесу, когда все дороги замело и даже внедорожники не смогут здесь проехать, мы словно малые дети. Беспомощны и жалки на лоне дикой природы в самую ее суровую пору.

Мы блуждали по лесу и никак не могли выйти к тропинке, ведущей к ущелью. Оттуда дорога должна увести нас к указателям. Там мы должны встретиться с проводником и отцом Михаилом.

Наш маленький отряд остановился на опушке, и мы застыли, загнанные в ловушку в окружении мощных елей, чьи лапы гнулись под тяжестью снега. Я смотрела на своих людей, стиснув челюсти и сжав до боли руки в кулаки. В полной тишине, под завывание ветра между макушками, уходящими так далеко ввысь, что не видно и клочка неба.

От холода покалывало щеки, губы, даже тело под одеждой, и все понимали, что ночью станет еще холоднее, а если пойдет снег, то утром мы заледенеем. Двое из нас ушли исследовать лес, но так и не вернулись. Теперь нас шестеро вместе со мной, моей подругой Мирой…Я бы сказала, сводной сестрой, но это не совсем верно. Миру мне привез отец. В подарок, если бы о человеке можно было так выразиться. Ей было столько же, сколько и мне. Тринадцать…Она плохо говорила по-русски, бесновалась, пела песни на чужом языке, носила цветастый сарафан и по десять серег в ушах.

– Она цыганка. У нее погибла вся семья. Я подобрал ее в деревне, где мы остановились. Я привез ее для тебя. Ее зовут Мира, и она будет убирать в твоей комнате, раскладывать твои вещи, а если что-то украдет, ее изобьют и утопят!

Сказал грозно отец и посмотрел на девчонку исподлобья.

– Она не будет воровать.

Я протянула девочке руку.

– Меня зовут Оля. Хочешь быть моей сестрой?

Не знаю почему, но отец смирился с моей блажью и содержал Миру так, как хотела и просила я. Мои вещи отдавались ей, мои заколки, резинки, моя обувь. У нас одинаковый размер ноги. Мира не занималась работой по дому, только мной, моей комнатой, всем, что касалось меня. И более преданного человека в моей жизни не было и никогда не будет. Когда ко мне приходили учителя, она сидела в стороне и вышивала. Учиться она не захотела.

– Зачем мне уроки, Оля? Думаешь, я хочу выучиться и уйти от тебя? Думаешь, я хочу жизнь вдали от тебя и твоего дома? У меня больше никого нет, и я ничего не умею. И не хочу уметь без тебя. Мне не нужно учиться. Если ты позволишь, я останусь рядом…столько, сколько ты захочешь.

Потом, спустя годы я спросила у нее снова, хочет ли она уехать, выучиться, стать самостоятельной, и она снова твердо ответила «нет»

– Но почему? Тебе нужна семья, дети. Как же обычная жизнь?

– Моя жизнь рядом с тобой, и другой жизни я не знаю и знать не хочу. Моя семья погибла. Они были таборными цыганами. Я знаю, какой жизнью они жили, я все это помню. Что меня ждет? Думаешь, мне дадут выучиться? Дадут нормальную работу? Стигма помешает людям смотреть на меня, как на равную себе. Я всегда буду цыганским отродьем.

– Ты можешь…можешь уйти к своим.

– Своим? Я для них уже давно чужая и…и я не хочу прежней жизни. Оставь меня рядом с тобой, пожалуйста. Или ты так хочешь, чтобы я ушла. Ты скажи, и Мира исчезнет из твоей жизни.

– Что ты! – я схватила ее в объятия и крепко сдавила, – Нет! Я хочу, чтобы ты всегда была рядом со мной.

И сейчас Мира в теплом пальто и высоких меховых сапогах вышагивает следом за мной и нашими охранниками.

– Геннадий Викторович! – я посмотрела на главного, на человека, который отвечал за мою безопасность. – У вас есть связь с вашими людьми?

– Нет. Здесь нет ни интернета, ни связи. Ждать мы их не будем. Куда идти, они знают, и, если что, встретимся там.

Но с каждой секундой таяла надежда, что они вернутся, как и надежда, что мы выберемся до заката.

Я старалась не думать о плохом, не думать о том, что загнала себя и своих людей в эту ситуацию только потому, что поступила наперекор советам отца Даниила, которого ненавидела настолько сильно, что иногда мне казалось – я могу убить его лично.

Четыре года назад я увидела его. Увидела, как он подглядывает за мной, как горят его мерзкие свиные глазки похотливым блеском, и я помнила, как он говорил отцу, что меня следует отдать на постриг…Что это стало бы своего рода жертвой отца за все совершенные им грехи. И я знала, насколько отец прислушивается к нему. Эта религиозность в сочетании с деспотизмом и жестокостью всегда меня пугали. И управлял этим страхом священник. Он словно советник, словно серый кардинал нашептывал отцу, приезжал к нему и уводил в кабинет. И я не понимала, неужели отец не видит – священник хочет побольше денег, больше пожертвований. Три прихода отстроены на средства отца. За эти годы монах пересел из жигуленка на новенький опель, потом на Мазду, а потом и на джип. Теперь у него личный водитель, загородный особняк и куча прислуги. И я даже не сомневаюсь в том, кто все это содержит. Только отцу Даниилу мало. Он хочет заполучить меня, как гарантию того, что отец отпишет львиную долю наследства не мне, а церкви.

Отец Даниил упивался своей властью, а я чувствовала это каждой клеточкой – его наслаждение. Когда-нибудь я сдеру с него расшитую золотом рясу и поставлю клеймо со свиным рылом на каждом клочке его рыхлого тела. Ублюдок будет визжать, как свинья, а я буду смотреть, как дымится его розовая кожа, и наслаждаться агонией. Я мечтала об этом с самого детства.

– Мы крутимся несколько часов на одном и том же месте – я вижу наши же следы. Черт раздери этот проклятый лес. – крикнул Геннадий Викторович, а я потерла замерзшие руки. Даже кожаные перчатки с мехом не греют. Все же придется ночевать здесь, а утром снова плутать в поиске развилки.

– Делаем привал? – спросила я и осмотрелась по сторонам.

– Стратегически опасное место, как в ловушке, но лучше, чем в чаще, где между деревьями нет даже просвета.

Сказал Гена и посмотрел наверх.

– Солнца почти не видно. Стемнеет очень рано. Разведем костер и будем надеяться, что переночуем без приключений. Не нравится мне это место.

Мужчины развели костер, освещая опушку и заодно отпугивая диких зверей.

В детстве этот лес мы называли черным. Люди говорили, что в нем бродят призраки страшных людоедов. Те двое так и не вернулись, и мы уже не надеялись, что они найдут нас в этом лесу. Повсюду могли быть охотничьи капканы, которые до сих пор нам удавалось избегать.

Я присела на ствол поваленной ели рядом с Мирой и сняла перчатки, протянула руки к огню, согревая пальцы.

Мира ободряюще улыбнулась мне, а я тяжело вздохнула, глядя на ее синие губы и бледное лицо. Моя преданная и отважная Мира, готовая умереть за меня, если понадобится.

– Мы выйдем отсюда, – тихо сказала я, – обязательно выйдем. Дождемся утра и найдем дорогу.

– Выйдем…я точно знаю, я гадала…

Я приложила палец к губам, и она замолчала, а я посмотрела на костер, пожирающий сухие ветки.

– Дикое место, здесь может шататься всякий сброд. Я слыхал про банды цыган, – прошептал один из охраны, – говорят, когда-то здесь сгорел целый табор цыган, и теперь их души бродят по этому месту…в этой части леса нашли кучу скелетов и костей.

Гена рассмеялся.

– Боишься? Так ты, если что, ссы прям здесь, а то если пойдешь в кусты, призраки цыган увидят твою голую жопу и оторвут тебе яйца.

– Если бы они у него были – он бы не боялся призраков. Видать, в детстве их уже кто-то оторвал.

– Заткнись, Леха, не то я оторву тебе твои и заставлю сожрать.

Мужчины расхохотались, а я снова посмотрела на огонь.

Нет, я не жалела, что, вопреки всем доводам рассудка, тронулась в такой опасный путь и блефовала перед отцом Даниилом, будь он трижды проклят, старый жадный урод. Отец не разрешал мне уезжать. И я с ним ни о чем не говорила. Хотя, я более чем уверена, что Олег Александрович Лебединский мечтал избавиться от моего присутствия. Замуж выдать не вышло, значит он бы придумал что-то еще, лишь бы меня не было рядом. Хотя и утверждал всегда, что любит свою огненную девочку, приезжая несколько раз в год навестить. Я ему не верила. Когда любят, хочется видеть постоянно, каждую секунду. Когда любят, скучают, как я по нему и братьям. Если бы мне было можно спокойно разъезжать везде, как и мужчинам, я бы навещала их каждый день, но они не приезжали ко мне – значит, это их выбор.

Я знала, что говорят у меня за спиной – что я не дочка Лебединского. Что моя мать нагуляла меня. И сколько бы мои волосы не прятали под головными уборами, люди знали, какой у них цвет. И знали, что ни у кого из нашей семьи таких волос никогда не было.

Пусть даже отец и говорит, что все молчат, и он вырвет язык любому, кто скажет плохое слово обо мне. Я ему не верила. Вернее, я точно знала, что любой обидчик будет наказан по приказу отца, но не потому что оскорбил его маленькую девочку, а потому что посмел сквернословить о дочери самого Олега Александровича Лебединского. Любовь не живет в словах, она живет в поступках, а когда поступки вызывают сомнения в ней, то её там и нет вовсе. Если вы задаетесь вопросом любит ли вас человек, то, наверное, уже можно его не задавать вслух – ответ до боли очевиден.

Глава 6

Меня сопровождали лучшие люди, из тех, что остались дома. Остальные поехали с отцом. Что-что, а стеречь меня папа умел хорошо. Какая же я дура, что надела платье и шубу. Надо было одеться по-спортивному, тогда и я бы могла за себя постоять. Стрелять умею, драться тоже. Чем еще было заниматься в постоянном одиночестве с частными учителями и совершенно без друзей. Я попросила отца нанять мне тренера по стрельбе и по рукопашному бою. Отец тогда возмутился «Лучше бы училась танцам». Я его услышала… и каждый мой день был полностью забит тренировками. Чтобы ночью упасть в постель и уснуть, а утром снова встать и не чувствовать дикого одиночества, окружавшего меня со всех сторон в роскошном доме.

Я подумала о гибели Артема и почувствовала, как сердце снова болезненно сжимается в твердый камень. Нет, я не плакала. Свое потрясение пережила, когда нам позвонили и сказали, что Артем разбился. Что он сломал позвоночник и свернул шею. Мастер спорта, человек, который проводил свое время на горнолыжных тренировках с самого детства.

Целый день я не выходила из комнаты и смотрела в одну точку, но так и не заплакала. Разучилась или выплакала так много за эти годы понимания, что отец и братья меня стесняются, прячут, не считают достойной носить фамилию Лебединская. Слез давно не осталось.

Я просто понимала – пустота внутри меня стала больше. В моем сердце теперь просторней, и скоро там будет звенеть от опустошения. Артем – единственный из братьев, с кем я была близка. Единственный, кто практически жил в этом своеобразном заточении со мной добровольно и любил меня. Он был всего лишь на три года старше. Тема научил меня всему, что знал сам. Это он нашел и привел ко мне своего тренера по борьбе. Он проводил со мной много часов и тренировался вместе. Боже! Кто мог желать Артему зла?

Ведь он был слишком мягок и добр, чтобы нажить врагов так быстро. Я никогда не поверю, что он разбился сам. Мой любимый Тема, который перебирал мои волосы и говорил, что никогда в жизни не видел ничего красивее их.

А я никогда не видела кого-то красивее моего братика. Светловолосый, с глазами такого же цвета, как и у меня, высокий и сильный. Когда смотрела на него, то чувствовала, как сердце согревает любовь. Зачем отец отправил его одного так далеко? Разлучил нас. Почему не позволил поехать вместе с ним? Впрочем, я ведь прекрасно знала ответ на этот вопрос – папа лелеял тайную надежду, что я все же уйду в монастырь. Ведь потом можно будет рассказывать своим друзьям и газетчикам, что его дочь святая, потом можно будет добиться большего на выборах в мэры города.

От одной мысли об этом внутри поднималась волна дикой ярости. Почти такой же, как когда я узнала о смерти своего жениха. Нет, я не скорбела о нем, потому что видела всего лишь раз в жизни – на собственной свадьбе. Я понимала, что он женится не на мне, а на кошельке моего отца и на моем щедром приданом, которое папа увеличивал с каждым годом, разыскивая для меня женихов еще до того, как точно решил определить меня в монастырь.

Речи о том, чтобы я выбрала себе кого-то по любви, и не было, и не могло быть. Папа хотел выбрать кого-то из своего окружения, кого-то с таким же доходом, с такими же возможностями. Сына его партнера по бизнесу звали Роберт. Его мать была англичанкой, и всю свою жизнь он провел в Англии. Отучился в Оксфорде и должен был унаследовать весь бизнес своего отца.

Но не сложилось… я помню, как он упал навзничь, и из дырки на лбу на пол фонтанировала кровь. Люди орали, разбегались в панике, охрана толпилась возле трупа, а я в окровавленном свадебном платье просто смотрела на умирающего жениха и…понимала, что ощущаю дикую жалость и в то же время освобождение.

А потом я плакала от злости, плакала и понимала, что замужество было единственной возможностью сбежать от отца, стать независимой, уехать подальше. А теперь…теперь это точно приговор. Отец не оставит мысли избавиться от меня.

Моя жизнь разделилась на «до» и «после». Я смотрела на лицо своего мертвого жениха с короткой рыжей бородой, веснушками на щеках, которые стали коричневого цвета из-за синевы холодной кожи, и понимала, что меня начинает тошнить еще больше, чем когда я представляла себе, как он будет ко мне прикасаться.

Иногда я раздевалась у зеркала и подолгу смотрела на свое тело, слушала лесть Миры и думала о том, что могла бы быть жуткой уродиной – это все равно ничего бы не изменило. Иногда мне самой хотелось взять нож и исполосовать себя до мяса, чтобы понять, что я еще жива, чтобы в этом однообразии изменилось хоть что-то. Чтобы отец приехал из своих вечных поездок или кто-то из братьев навестил меня. Но они все слишком заняты или слишком считают меня другой, чтобы любить в открытую. Идеальность нарушена – Олег Александрович Лебединский не само совершенство. У него родилась дочь с очень странным цветом волос. Дочь…которую втайне все считали чужой. Из-за которой могли за спиной называть его рогоносцем.

– Оля, с замужеством не вышло. Может, ты все-таки обдумаешь мысль о том, чтобы обратиться к Богу? Спокойная жизнь, твое любимое одиночество…

– А почему ты решил, папа, что одиночество мною любимо?

– Ты никогда не жаловалась.

– Значит пришло время жаловаться. Мне не нужно проклятое одиночество. Я всю жизнь ждала своего совершеннолетия, я хотела учиться, я хотела выйти в люди. Неужели то, что скажут другие, намного важнее меня? Важнее моей судьбы? Или поддержка церкви на выборах стоит того, чтобы упрятать меня навечно?

– Как ты смеешь со мной так говорить и перечить мне!

– Наконец-то смею. Что я теряю и что могу потерять? Разве может быть хуже, чем уже есть?

– Может! Мои враги воспользуются тобой!

– Я никогда не приму постриг, отец. Никогда. И можешь делать со мной что угодно.

Но внутри появился страх, что отец заставит меня насильно. Отвезет и оставит в монастыре, где проклятые фанатики скрутят мне руки и постригут, не спрашивая моего мнения. Я бы не удивилась. Зачем мне это тело, которое больше никогда не увидит мужчина, зачем мне эти волосы, к которым никогда никто не прикоснется, кроме стилистов и парикмахеров? Хотя и они мне нужны. На меня все равно никто не смотрит. Я даже никогда не давала интервью и фотообъективы газетчиков попадала так редко, что люди забыли о том, что у Лебединского помимо трех сыновей есть еще и дочь. Я даже не успела любить… Судьба, проклятая лживая тварь, выдрала у меня даже это, едва дав потрогать кончиками пальцев языки пламени…Я уже любила. Но жизнь распорядилась иначе, и он исчез. Исчез мой Хищник…Так я его называла. Мальчишку с карими бархатными глазами и лицом, как на картинах художников. С черными волосами и худощавым мускулистым телом.

– Ольга Олеговна, – я вздрогнула, очнувшись от воспоминаний, и перевела взгляд на одного из охранников, бегущего к костру и размахивающего руками, – там люди, две машины приехали. Они прочесывают лес. У них оружие…Говорят, здесь есть местные группировки. Кажется, мы на них нарвались. На банду самого Гайдака.

Я почувствовала, как по спине прошел холодок ужаса. Я слышала о них. Ублюдках, рыскающих в лесу, и убивающих, и грабящих путников.

Со мной всего четверо, двоих мы потеряли. Они так и не вернулись с разведки. И здесь не наша стихия – это для гайдаковских дом родной, а мы чужаки, против которых будут даже ветки на деревьях. Тем более мы не знаем этот лес, и у нас нет проводника из местных жителей. Я посмотрела на Гену, который нервно покусывал губы, глядя то на своих парней, то на меня.

– Мы их задержим, – наконец-то сказал он, – а вы бегите. Бегите так быстро, как только сможете в том направлении, которого мы старались держаться. Мы близки к развилке, я точно знаю.

Я судорожно сглотнула, чувствуя, как от волнения разрывает легкие. Я не могу их бросить. Не могу бежать, прятаться. Я не трусливое животное. Меня учили сражаться и смотреть в глаза опасности, а не бегать от нее.

– Я могу драться вместе с вами. Пусть Мира бежит одна. Пытайтесь дозвониться до проводника, там с ним тоже охрана, они могут прийти к нам на помощь.

Гена нахмурил густые брови и шумно выдохнул.

– Ольга Олеговна, это банда. Охреневшие от вседозволенности, их даже местные власти боятся. Бывшие зэки, отребье. Эта стычка не будет равной. Сила на их стороне. Вы не знаете, с чем имеете дело. Мы не продержимся долго, а если они вас схватят…

– Не схватят, – жестко сказала я, думая о том, что быстрее погибну, если буду бегать по этому проклятому лесу одна. – Дайте мне ваш второй пистолет. Не забывайте, что я тоже умею стрелять и могу постоять за себя.

– Оля, я умоляю тебя, надо бежать, – простонала Мира, глядя на меня расширенными от ужаса глазами, – Геннадий прав. Если это банда Гайдака, то мы в большой опасности. Нам с тобой лучше спрятаться, и они нас, может быть, не заметят, а утром.

– Поздно, – мрачно сказал Геннадий и протянул мне пистолет, – вы уже не успеете, они пойдут по вашему следу. Пусть Мира бежит. Может быть, ей удастся встретится с отцом Михаилом и их людьми.

Только сейчас я поняла, насколько отец изолировал меня от жизни, насколько отдалил от понимания, как страшен человеческий мир и насколько он полон зла.

– Не нападаем! Просто стоим вместе! Посмотрим, что они скажут!

Но он ошибся, никто не собирался с нами говорить. Это была одичавшая толпа убийц и самых последних отмороженных ублюдков. Они меньше всего походили на людей. Одетые в рвань, с нахлобученными на лбы теплыми шапками. Их рты блестели золотыми зубами, а у кого-то и вовсе были беззубые. Беглые зэки…значит Гена точно понимал, на кого мы здесь можем нарваться.

С ними две псины беспородные, большие, клыкастые. Они тут же бросились на нас. Без предупреждения.

Они клацали острыми клыками, царапая ноги моих людей, и тут же мерзко скулили, получая смертельные раны от кинжалов. Псины падали замертво, окрашивая снег в красный цвет, и к моим ногам упала туша одной из них с острыми ушами и худой узкой мордой. Похожа на шакала или гиену, но прирученная и обученная убивать в команде со своими жуткими хозяевами. В иной ситуации мне было бы ее жаль. Но не сейчас, когда она кидалась мне в лицо и готова была отодрать от меня кусок мяса. Ее этому научили.

– Почему эти проклятые ублюдки стоят? Почему не бросаются сами? – хрипло спросил один из парней, и напряжение повисло в воздухе. Каждый из нас ощущал его кожей, тяжело дыша и оглядываясь по сторонам, силясь разглядеть через клубы дыма от костра притаившегося врага. Оказывается, страшно не только когда нападают со спины – страшно не видеть, откуда на тебя обрушится смерть, и понимать, что обрушится она непременно, и твой пульс отсчитывает секунды до кровавой бойни.

– Они выжидают, вселяя страх неизвестностью. А также смотрят, что у нас есть. Ждут, когда мы истратим пули. Такова их стратегия. Не размыкать круг и не двигаться. Они рядом. Я видел тени за кустами. Еще немного, и они нападут.

В этот момент послышались отвратительные крики. Они взорвали тишину так резко, что у меня заложило уши. Я не видела нападавших, меня защищали с дикой яростью, отбивая нападение и не размыкая круг. Свистели пули, раздавались выстрелы.

Я смотрела в спины моих охранников расширенными от ужаса глазами, видя, как на них набрасываются эти нелюди. Ловкие, опасные и жуткие. Сами похожие на псов. Так похожи на людей, и тем не менее давно переставшие ими быть. Они сыпались, как горох, с разных сторон, и все плотней сжималось живое кольцо. На глаза навернулись слезы от понимания, что все мои люди готовы ради меня умереть. Моя охрана, парни, которых Артем отобрал лично. Каждый верный и поклялся жизнью защищать меня, иных здесь и не было. Я никогда не думала, что им придется это делать в полном смысле этого слова. Враги были эфемерны. Конкуренты отца, какие-то немыслимые злопыхатели и хейтеры. Ничего такого, что могло угрожать настолько явно.

Их было слишком много, слишком, чтобы мы смогли выстоять. Первым к моим ногам упал самый молодой из ребят, держась за лицо окровавленными ладонями. Из его глаза торчала рукоять ножа. Он дико орал, и меня всю трясло от ужаса. Эти нелюди буквально резали моих людей. Они просто превращали их в мясо.

– Бегите, Ольга Олеговна, бегите, мы их задержим, – заорал Гена, когда трое из зэков бросились к нам, скалясь и размахивая окровавленными ножами и пистолетами, которые уже успели отобрать. Остальные сдирали вещи, обувь с мертвых, стягивали крестики с шеи, сдирали кольца.

– Мы больше не сможем вас защитить. Спасайтесь.

Он бросился вперед, и троица накинулась на него, повалила в снег. Один из них замахнулся ножом, и я услыхала крик Гены.

Я спряталась за деревьями, тяжело дыша и зажмурившись, чувствуя, как по спине ручьями стекает холодный пот, и тошнота подступает к горлу. Я поняла, что это конец.

Мы в каком-то адском месте, где люди перестали быть людьми, где они убивают друг друга, как животные. Я, осторожно ступая, двигалась спиной к чаще. Пока они, занятые воровством, не заметили меня. Мне казалось, что не заметили…но я ошиблась. Меня просто пока не трогали, но едва я попыталась бежать, как ко мне повернулись сразу несколько лиц. Они еще как заметили.

– Сучка…беленькая, свеженькая. А ну иди сюда цыпа. Настоящих мужиков видала? Ну что? Развлечемся?

Они смеялись, переглядываясь, и загоняли меня в чащу, потому что точно знали – я не сбегу. Некуда бежать. Я прислонилась спиной к дереву, задыхаясь, выставила дрожащий нож впереди себя. Насколько мне хватит ножа? На минуты, пока его не выбьют из моих рук. Я заставила себя успокоиться. Но напрасно. Один из них поднял пистолет и наставил на меня.

– Раздевайся, сучка. Хотим посмотреть на твои голые сиськи тут в снегу. Давай, покажи их нам. Прежде чем мы тебя вые*ем всей толпой!

Мира …она уже могла добежать за помощью. Она может привести людей. Каждая секунда, что я их задержу, продлит мне жизнь. Принялась медленно раздеваться, стягивать с себя вещи одну за другой, под мерзкое улюлюканье мужиков, под их ужасные шуточки и обещания со мной сделать такие вещи, от которых внутри все сжималось.

Когда я осталась полностью обнаженной, они расхохотались, переглядываясь и скалясь. Я знала, о чём они думали – им предлагают утехи взамен на жизнь. Будь это на самом деле так, то меня бы сначала отымели, а потом всё равно убили.

Колючие снежинки обжигали кожу, заставляя покрываться мурашками, а ветер трепал волосы, и они хлестали меня по голой спине, как мокрые плетки.

Мне не было холодно – адреналин взрывал меня изнутри. Я буду драться, я буду грызть их зубами, я буду отбиваться, я буду царапаться и выкалывать глаза. Так просто меня не возьмут.

Вдобавок ко всему я успею порезать некоторых из них на ленточки, а потом перережу себе глотку. Только сейчас я поняла, почему Гена все-таки дал мне нож. Он знал, что я с ними не справлюсь, но также знал, какое решение я могу принять.

Один из ублюдков подошел ко мне, скалясь желтыми зубами и источая зловонный смрад немытого тела и алкоголя.

Не знаю, что случилось и как передо мной оказался человек. Во всем черном. В ночной темноте он казался тенью. Он словно выпрыгнул из ниоткуда. Из самой ночи, но, увидев его, банда замерла.

– Она наша! – крикнул один из них и поднял вверх руку, – Мы первыми нашли их! Это наше место!

Пока я пыталась справиться с оцепенением и вздохнуть, мужчина, наклонив голову вперед, смотрел на зэков.

– Вон пошли. Передайте вашему главарю, что это моя добыча! Ману сказал!

А я, словно под гипнозом, смотрела, как под его ногами остаются большие следы, он идет, не торопясь, втаптывая капли крови в снег с хрустом, который бьет по натянутым нервам.

Мужчина остановился, закрывая меня от толпы одичавших нелюдей. Его черная кожаная зимняя куртка поблескивала от мокрого снега, а глаза словно фосфорились металлическим блеском хладнокровного убийцы, и он прекрасно знал, кого убьет первым. Он не спешил, как будто раздумывал или давал им время на раздумья.

– Есть уговор…цыгане сюда не лезут. Это наше.

Сказал один с золотым зубом.

– Телку отдай нам и иди, Ману. Тебя никто не тронет.

– Телка моя! – рыкнул мужчина, – Забирайте награбленное и валите на х*й!

Зэки в очередной раз переглянулись, осторожно отступая, но мужчина словно ждал первого движения и не дал им шанса. Когда он напал на них, меня затошнило от ужаса и отвращения. Уже через секунду я, зажмурившись, слушала, как он их убивает. Он двигался и молча косил их. Скручивал головы, резал горло. Вначале на него бросились, а потом все же посыпались врассыпную.

Я слышала, как истошно вопят бандиты, которые теперь сами стали добычей чудовища.

Я попятилась назад, стараясь не смотреть, что там происходит, споткнулась о чье-то тело и упала на четвереньки, закрыла уши руками. Не знаю, как долго длилась эта вакханалия смерти, мне казалось, что целую вечность, пока вдруг все опять не стихло. Ни звука…только завывание ветра и шорох осыпающегося снега вперемешку с моим бешеным сердцебиением. Где-то вдали стоны тех, кто выжил, заглушаемые порывами ветра. Я все еще не решалась открыть глаза, а когда открыла, чуть не закричала, увидев лицо убийцы прямо перед собой.

Глава 7

– Они мне не нравятся, – прошептал отец Михаил, склонившись к своему алтарнику Савелию, – кучка оборванцев, которым мы доверили свои жизни. У меня какое-то странное чувство, что это ловушка. Посмотри на них, они не сказали ни слова – стоят, как каменные изваяния, словно не охраняют нас, а сторожат, чтоб не сбежали. Где их предводитель? Может, он сам дал деру и бросил нас? Или та банда, о которой мы слышали, они убили всех в проклятом лесу вместе с Ольгой Олеговной и этим монстром в маске, а теперь идут сюда…

Где-то вдалеке раздался волчий вой, и по коже отца Михаила поползли мурашки ужаса, а волосы на затылке зашевелились. В его зрачках отражались безмолвные люди в черном, стоящие в ряд у обрыва.

– Что это, черт раздери? Что это было? – но взгляд от охраны так и не отвел, а те даже не вздрогнули от страшного воя. Охрана священника плотно сбилась позади. Они тихо перешептывались, явно взбудораженные звуком. Слухи о волках никогда не смолкали и передавались из поколения в поколение.

– Волки. Всего лишь волки, которыми полон и этот лес, и эти земли. Вы просто устали от ожидания. От ожидания и от трудной дороги. Ману не так-то просто убить – он один утянет за собой штук двадцать такого сброда, как они, если не все сто.

– Почему они не спешат к нему на помощь? Его уже нет довольно долго!

– Потому что у них приказ не двигаться с места, и они не смеют ослушаться своего… начальника.

Священнослужитель обеспокоенно осмотрелся по сторонам.

– Мне все это не нравится. Зачем Олегу Александровичу бывшие наемники? Как могут вызывать доверие люди, которые отдавали долг Родине за деньги?

– А провожать в опасной дороге? Защита, охрана. Наемники ничего не боятся, у них свой кодекс.

– У проводника свой отряд. Разве это не странно? Почему он не один?

– Вы должны успокоиться и дождаться Ману. Может, все далеко не так плохо, как вы думаете, а паника не лучший советчик. Смотрите! – глаза Савелия расширились, – Там!

Отец Михаил резко обернулся в сторону леса – большая темная фигура вышла из-за заснеженных деревьев. Словно выскочила из самого ада. Волосы развеваются на ветру из-под капюшона, похож на саму смерть в плаще.

Отец Михаил не мог отвести от цыгана взгляд, его словно пригвоздило к земле, так как он видел нечто завораживающее и вселяющее ужас одновременно – на фоне черной парки ярко выделялись красные полосы, они развевались на ветру, опутывая самого человека кровавыми веревками, алыми змеями струились почти к самым носкам сапог. Из-за туч вышла полная луна, и игра света увеличила тень человека до невероятных размеров. И там, на тени, казалось, что это он сам кишит змеями, они словно растут из его тела. Отец Михаил несколько раз перекрестился и шумно выдохнул, читая про себя молитву, пока Ману не приблизился настолько, чтобы священник смог понять, что это за мистическое видение ввело его в заблуждение. Пока не рассмотрел на руках цыгана девушку, прикрытую полой куртки. Кроваво-красные волосы Ольги окутали цыгана. Именно они и создали жуткую иллюзию, которая повергла отца Михаила в состояние шока.

***

Цыган остановился неподалеку от священника, прижимая к себе девушку одной рукой.

– Бандиты Гайдака уничтожили охрану, – сказал он, оглядывая своих людей, – я перебил несколько, остальные сбежали вглубь леса. Ренат, возьми наших и людей отца Михаила – осмотрите местность, соберите оружие ублюдков, будем двигаться дальше, к переправе.

– Как ты посмел трогать дочь Олега Александровича своими грязными руками, цыган? – зашипел отец Михаил, науськанный Даниилом. Он обрел дар речи и вышел из оцепенения. Разве эта красноволосая девка не должна принять постриг? Разве не об этом говорит отец Даниил? – Господин Лебединский прикажет руки тебе оторвать!

Цыган резко обернулся к священнослужителю и громко расхохотался.

– Его бы больше обрадовал труп его дочери? – позади раздался хохот его людей.

– Тебе жить надоело? Ты разве не знаешь, кто ее отец?

– Знаешь, как меня называют, Святой Отец? Меня называют Ману Мертвец. А мертвеца разве можно убить? Или вы верите в то, что они умеют возвращаться с того света?

– Я верю в свет, цыган. Верю в Бога и его силу.

– Свет – это обратная сторона тьмы. Как зеркало…Почему вы уверены, что находитесь на правильной стороне, отец Михаил? Вы так уверены, что поклоняетесь свету?

– Вера сильнее любых доказательств – она в них не нуждается.

– В таком случае вам нечего бояться, не так ли? Ведь ваш Бог защитит вас.

Отец Михаил отшатнулся от цыгана и бросил взгляд на девушку, укутанную в его парку, подбитую черным мехом. Наслышанный о ней и её внешности, священник все же не мог отвести взгляд от чертовых красно-рыжих волос, которые кровавыми змеями струились по черному плащу проводника. Вблизи они завораживали так же, как и её белая кожа на фоне черного свитера цыгана.

Священнику захотелось молиться или ослепнуть. Его об этом предупреждали, но он не верил. Его никогда не волновали женщины, он считал себя неподвластным такому недугу, как поклонение или восхищение женской красотой. Соблазн – это всего лишь происки дьявола, не более. Отец Михаил в силах выстоять перед любым искушением.

– Каким плотоядным взглядом вы смотрите на дочь самого Лебединского, уважаемый Святой Отец, – но тот, словно его не слышал, он продолжал смотреть застывшим взглядом. – Разве не грех потакать реакции плоти?

Девушка прислонилась щекой к груди цыгана, в расстегнутом вороте свитера виднелась золотая цепочка с каким-то талисманом. Священник поежился и, тряхнув головой, посмотрел на страшную черную маску и похожие на бездны самой смерти такие же черные глаза под ней. По коже прошел мороз, и отец Михаил, бросив взгляд на Савелия, угрюмо сказал:

– Не богохульствуй, цыган. Всевышний покарает каждого грешника, за поступки и мысли его воздаст по заслугам. Рано или поздно его гнев настигнет и тебя. Девушка совершенно голая… а ты трогаешь ее своими лапами. Кто знает…что ты там с ней успел сделать!

Человек в маске громко расхохотался, и разговоры снова смолкли, все обернулись к ним, а мужчина посмотрел сверху вниз на священника:

– Может, стоило бросить ее в лесу, чтобы ваш Бог позаботился о ней? Запомните, Святой Отец, если ваш опыт настолько мал, что трактовать древние писания вы умеете, только выучив наизусть библию, иногда стоит мыслить глубже и шире, выходить за рамки вашего узкого религиозного мирка. Спасение часто приходит в виде чудовищных деяний, а наказание зачастую маскируется за протянутой рукой помощи. Или, по-вашему, стоило оставить её там на съедение волкам?

– На все воля Бога, – выкрикнул отец Михаил и гневно посмотрел на Ману, он не любил словесные ребусы, но прекрасно понял наглого цыгана, слишком умного для такого отродья, как он, выросшего в степи и в грязи, – Не нам нарушать планы Всевышнего, возможно, для неё было бы лучше остаться в лесу и умереть там, как было предначертано ей свыше.

– Возможно, – зловеще ответил цыган, выпрямляясь, – вполне возможно, именно так и есть.

– Здесь её сопровождающая, Ману.

Цыган посмотрел на хрупкую черноволосую женщину в джинсах, теплом свитере с норвежскими узорами и теплой куртке. Скорее, похожую на мальчишку, если бы не длинный хвост и тонкие черты лица. Держалась она воинственно и, казалось, совершенно не боялась цыгана в маске. Он кивком головы подозвал её к себе. Увидев на его руках девушку, всхлипнула и громко закричала:

– Вы спасли её…спасибо. Я думала, что уже не увижу ее живой. Оляяя!

Ману несколько секунд смотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на тонкий кожаный шнурок, который та наконец-то выпустила из пальцев, и на котором красовался вырезанный из дерева образ волка, задравшего морду в победном вое, и снова посмотрел в глаза девушки.

– Откуда это у тебя?

– Досталось от матери…

– Твоя мать цыганка?

– Да…

***

Годы и лишения вносят свои коррективы в жизненные ценности. Особенно, когда умираешь и возрождаешься, чтобы снова умирать. Только теперь, медленно поджариваясь на костре воспоминаний, обрастая пеплом из дней, месяцев, лет и разгребая дрожащими пальцами золу прошлого, я понимал, что эта агония бесконечна. У предательства нет срока годности, нет времени для забвения и прощения. Есть вещи, которые простить невозможно, а забыть – тем более.

Я жил планами мести, я их вынашивал, как мать вынашивает дитя с любовью и благоговением. Я ненавидел так люто, насколько человек вообще способен ненавидеть, и ждал, когда смогу вернуть долг. Ненависть давала мне силы не сдохнуть, а до этого невыносимо хотелось вогнать лезвие ножа под ребра. Бывало, часами смотрел на блестящее лезвие и думал о том, что, стоит надавить пальцем посильнее, и на выцветших полах церкви растечется бордовый рисунок смерти. Тогда я не знал, что костлявая сука уже давно меня не хочет. Теперь мы с ней породнились. Я подкидываю ей души, а она их забирает и хохочет беззубым ртом, над тем, что я завидую ее добыче, потому что иногда хочется сдохнуть и наконец успокоиться. Куда я только не бросался, в какое пекло не лез. И наемник, и снайпер, и просто убийца. Я был тем, в кого меня превратили – мертвечиной.

Символично в храме наложить на себя руки. Священник-целитель, который подобрал меня в лесу и выходил, говорил, что молитва поможет, а я смеялся ему в лицо – такие не молятся. Такие уже ни во что не верят. Я еще не знал, что я такое. Только начинал меняться внутренне. Превращаться из доброго цыганского мальчика с открытой душой в кровожадное животное, и этот процесс был медленным. Моя ненависть подняла голову лишь тогда, когда из овального окна храма я увидел кортеж из белоснежных машин и узнал человека, который вышел из самой шикарной из них. Он пожертвовал храму, выстроенному на моих землях, золото, украденное у мертвых цыган и у моего отца, золото, снятое с шеи моей матери и сестры. Проклятый ублюдок жил, жрал, смеялся и трахался, тогда как вся моя семья гнила в братской могиле, и я не мог их даже похоронить. Я поклялся, что отниму у него всё, что он любит. Всё, что заставляет его улыбаться. Именно тогда я понял, что самоубийство – это удел слабаков, трусливых, жалких слабаков. Я должен выбирать: или жить дальше, как непотребное насекомое, или встать с колен на негнущиеся, раздробленные ноги и копать могилу своим врагам, медленно, день за днем, год за годом, а потом столкнуть их туда всех по очереди, изуродованных, расчлененных или обглоданных живьем, и начать засыпать землей, похоронив заживо. Её последней. Для красоты. Пусть она ни в чем не виновата, но в ней течет ЕГО кровь, и её участь предрешена и приговор вынесен.

Зверь во мне только начинал возрождаться. Я не умел его контролировать, не справлялся с ним. Я его боялся. Зверь…бесчеловечное существо, вечно жаждущее чьей-то смерти. Оно появилось после того, как я увидел, во что превратился мой табор, во что превратили людей, как их закапывали и сжигали.

Я орал, сотрясая резные, разноцветные стены храма, призывал их Бога сотворить чудо…но о каком чуде речь, если само зло нашло приют за стенами святого места?

Я ушел из монастыря. Я так и не избавился от этой боли между лопатками. Жить с ножом в спине годами – это изощренная пытка. Его всадили по самую рукоятку, и, как бы я ни извивался и ни пытался его вытащить, мои пальцы только царапали воздух, а лезвие продолжало ранить изнутри монотонно-одинаковой болью, кровоточить и заливать простыни сукровицей бессонными ночами.

Я вспомнил, как впервые почувствовал эту дикую боль и невольно потянул руку назад, схватил пальцами воздух и упал на колени, понимая, что там торчит предательство, которое совершил Лебединский по отношению к моему народу и превратил нас в своих рабов.

Вспомнил, как смотрел на трупы, которыми был усеян весь ров, стоя на коленях и завывая, словно раненое, обезумевшее животное, и не верил, что это происходит на самом деле.

Я слишком долго был никем. Мертвецом, изъеденным червями, восставшим из Ада, чтобы попасть обратно в Ад. Проклятым, кем только можно. Отверженным своими и ненавистный чужим. Зверь в человеческом обличье.

Я получил полный набор, комплект от смерти в подарок. Я потерял абсолютно всё, в полном смысле этого слова. Увидев себя в зеркале после, я долго смеялся. Истерически хохотал, а потом раскрошил его в ладонях, утративших от ожогов чувствительность. Долго смотрел, как на пол капает кровь, и понимал, что назад дороги нет.

Помню, как приполз в какой-то клуб на окраине города. Мрачное место на задворках мира с кучкой б*ядей у шестов и старым сутенером с заплывшей от сала рожей. Я еще не прятал свое лицо и, видя, как люди оборачиваются, смотрят мне вслед расширенными от ужаса глазами, а псы жалобно скулят при моем приближении, я наполнялся горечью. Едкой и отчаянной горечью презрения к себе и ненависти к ним. Это трудно принять после того, как у меня было все, а женщины сами раздвигали передо мной ноги. Самые красивые и достойные из них, а сейчас даже шлюхи плакали от страха, увидев мой оскал и тело, покрытое шрамами. Тогда у меня еще не было бабла, чтобы купить их тела и заставить заткнуться и не всхлипывать подо мной от ужаса и боли.

Читать далее